"...От начала Затмения прошло уже более полторы тысячи лет, я вычислял этот период времени согласно многочисленным источникам. Не исключено, что на самом деле прошло намного больше. Если можно хоть в чем-то верить "священному манускрипту" (я имею в виду -- цифры), то эра Торжества Разума длилась четверть вечности (290 лет), золотой век Тальянской империи, которая позже превратилась в Тающую империю -- приблизительно двадцать эпох (300 лет). Далее идет Священный триумвират Англии, Тевтонии и Нового Вавилона. Он распался через восемнадцать эпох (270 лет). Именно в этот период рауссы вели ожесточенные войны с Андией и Кайданом. Подсчет последних времен, начиная с нашествия черных демонов их проклятых миражей (негров из южной Африки) уже осуществлять легче. Короче, у меня получилось что-то около 1670-ти лет. Но цифра эта столь неточная и размытая, что, не исключено, на самом деле она раза в полтора больше.
В существование солнца уже почти никто не верит. Нас осталось мало, и мы вынуждены прятаться в лесах. Ими прославляемая предвечная Тьма иногда служит нам надежным убежищем. Но нас все равно находят и сжигают на кострах как злодеев. Особенно в этом злодеянии преуспел нынешний король Карл Третий. Зверь среди зверей. От него пострадала вся моя родня. Я часто спрашиваю себя: когда все кончится? Наши проповедники не перестают говорить, что наступит Конец Тьмы и Пришествие Света. Солнце вновь загорится на небе, только надо терпение. Самые терпеливые будут вознаграждены. Но я уже устал... Мне кажется, этого никогда не будет. Уже столько веков все ждем и ждем! А если и вправду солнце погасло... стоит ли так томить себя? Моя сестра Фаина говорит, что будет ждать до самой смерти. Я ей завидую. Иногда она выходит на улицу и подолгу смотрит на небо, в эту проклятую черноту. Думает, вот-вот... Сейчас... Впрочем, она еще маленькая. Ей не исполнилось и эпохи..."
Жерас прерывал чтение только по одной причине: гасла недолговечная лучина. Перед взором опускался черный занавес, и в глазах мелькали мурашки от постоянного их напряжения.
Он глянул на имплювий и с душевным успокоением увидел сквозь его отверстие несколько небесных костров. Значит, его лучины -- не последние источники света в черной вселенной. Цепи время от времени вяло побрякивали. Жерас вообще очень мало двигался. Тело, ослабленное голодом, превратилось в набор шевелящихся костей. Какие-либо попытки к бегству даже не приходили на ум. Он связан с холодной кирпичной стеной узами более крепкими, чем семейные или любовные. Металлический штырь, казалось, был вбит до самых недр земли. Еще и загнут там к тому же. Иногда мальчишки приносили ему немного воды и постоянно говорили: "вот, отец Гийом распорядился". Больше ничего не произносили и ни на какие вопросы не отвечали. Еды Жерас так и не дождался. Желудок, скрученный голодом, недовольно урчал, возможно, пытаясь переваривать самого себя.
Вдруг сверху начало резко светлеть. Жерас, начитавшись еретической книги, уже грешным делом подумал, что... Нет, это был простой факел. И рядом, морщинистое лицо старика Гийома.
-- Мракобес, время проживания в нашей гостинице для тебя закончено. Дальнейшее голодание может сделать твое тело бесчувственным к настоящим мучениям. Так что вылазь. И готовься к кошмарам казни!
Звякнула железная решетка, вниз спустились два здоровяка и сняли с Жераса цепи. Его выволокли на поверхность едва способного передвигать собственными ногами. Он был так слаб, что опьянел от одного свежего воздуха. Железные оковы оставили на запястьях рук и ног растертые в кровь следы. Первое, что Жерас сделал, научившись стоять на двух ногах, это просто улыбнулся. В домах солнцепоклонников горел свет. Даже издали можно было догадаться, что это деревня принадлежит людям лученосной веры. Ибо кроме них никто не прорубает в стенах бессмысленных отверстий (окон). Только они утверждают, что так поступали древние, и только они надеются, что когда солнце вернется, в их домах сразу станет светло.
Отец Гийом приблизил к нему свое лицо, исписанное глубокими рунами старческих морщин. В этом облике странно сочеталось безобразие и неземная одухотворенность.
-- Видишь тот столб? -- спросил Гийом. -- Это вторая ступень твоего восхождения к погибели. Сейчас ты будешь отдавать нам свои долги. Тебя привяжут к нему раздетого донага, и каждый житель нашей деревни может подойти и бить тебя плетью столько, сколько посчитает нужным.
Старик неотрывно смотрел в глаза принцу, надеясь одними словами вселить в него ужас. Вокруг стали собираться одетые в крестьянские сермяги мужчины со своими спутницами жизни и детьми. Маленькие ребятишки испуганно хватались за материнские юбки, словно они всей деревней отловили настоящего демона или загнали в ловушку огромного медитавра. Жерас чувствовал жжение множества ненавистных взглядов. И тут его пробило насквозь. Он вдруг заплакал. Упал на колени и громко закричал:
-- Я сделал вам столько зла, что его невозможно искупить даже бесчисленными ударами плеток! Таких извергов как я еще не рождалось на земле! Мне нет и не может быть прощения! Смерть! Только смерть и мучения! Больше меня ничто сейчас не успокоит!
Разведенный неподалеку большой костер стал шипеть и пускать фейерверк беснующихся искр. Его огромное пламя разделилось вдруг надвое -- словно две огненные руки дружески объяли холодную темноту и вновь сомкнулись воедино. А далее произошло нечто еще более странное. Жерас обнял ноги старика и зарыдал словно ребенок. Два широкоплечих бугая, охраняющие своего вождя, с недоумением посмотрели друг на друга.
-- Встань, мракобес! Никакие твои выходки не спасут тебя от праведного воздаяния! -- отец Гийом брезгливо одернул ноги.
-- Конечно, конечно... -- Жерас поднялся. Он был так слаб, что в глазах постоянно покалывали невидимые иголочки. А повсеместный мрак черной вселенной казался еще более густым и безжизненным. -- Конечно...
-- Иди к столбу!
Тут лицо принца засветилось настоящим торжеством. Он шел к своему позору с большей радостью, чем иные садятся на королевский трон. Почти что побежал. Изнывающая от отчаяния душа возбудила в нем нездоровую жажду телесных страданий.
-- Вяжите крепче! -- попросил он деревенских мужиков.
Один из них окатил его тяжелым взглядом с головы до ног -- этак небрежно, словно вылил ведро с помоями, и ответил:
-- Да уж свяжем, не беспокойтесь, ваше величество! Обслужим не как принца, а как настоящего короля! -- и с этими словами что есть мочи затянул узел на ногах.
Жерас оказался в леденящем пространстве между небом и землей. Голова его не чувствовала тяжесть неба, а ноги не касались земли. Он ощущал только колючий столб, заостренными сучьями впивающийся в тело, да цепкую хватку веревочных узлов. Еще мгновение, и он почувствовал первый удар по спине...
Бечевка оставляла свою роспись в виде красных скрещенных между собой полос. Кожа под ней лопалась и кровоточила. Она чем-то напоминала жгучий удар молнии, от которого воет небо и сотрясается земля. Но Жерас кричал только одно:
-- Еще! Еще! Не жалейте сил!
Мужик, бьющий его, бросил на землю плеть и сплюнул.
-- Да ну его ко всем чертям! Так даже неинтересно!
-- Хотите услышать мои стоны? Хорошо, я буду стонать. Только бейте!
Отец Гийом грозно крикнул:
-- Бейте, я приказываю! Я знаю этих хитрых Ольвингов! Он притворяется, чтобы вызвать у нас чувство жалости! Бейте!
Плеть вновь ожила, переходя из рук в руки. Одни били вполсилы, другие со всей откровенностью. Каждый отходя, пожимал плечами: "чего это с ним?". Спина Жераса вся была в крови. Он уже не в силах был кричать, шептал или бредил, -- но бредил одним и тем же словом: "бейте!".
Отец Гийом подозвал к себе одного мальчика и что-то шепнул ему на ухо. Тот кивнул и убежал. Потом старик поднял вверх свою сморщенную ладонь и сказал:
-- Делаем небольшую передышку, чтобы не умер раньше времени... Эх, жаль ничего этого не видит старший Ольвинг! Как бы хотелось отомстить обоим одновременно!
Жерас уже не чувствовал онемевших рук и ног. Ему казалось, что вместо воздуха он вдыхает едкую гарь. Да так оно почти и было: переменился ветер, и дым от костра теперь обвивал его лицо. Может, хотел просто приласкать? От этих ласк Жерас начал кашлять и задыхаться. Перед его глазами вдруг исчезли все дома с символикой солнечного круга на крышах. Зато появилось бесчисленное множество костров. Свет от них был столь сильным, что озарял небо, с которого вместо дождя капала чья-то кровь. Жерас сидел на белом коне с позолоченной уздечкой. Рядом с ним находился его отец, король Эдвур. Они оба смотрели, как на кострах умирают люди. Где-то позади из мрака доносился гневный голос инквизитора Жоэрса: "к еретикам не должно быть никакого сострадания! никакого! жалеть их -- значит, совершать грех столь же тяжкий, как их ересь!". Жерас долго и бесстрастно смотрел на людей, которые корчились в агонии и кричали с пеной на губах, молили о пощаде и, отчаявшись, начинали проклинать короля. Их были сотни. И их вопли гармонично сплетались между собой в целую арию. Жерас слушал и слушал... Он не испытывал ни удовольствия, ни жалости, ни разочарования. От мучеников он ждал одного-единственного возгласа состоящего из единственного слова. И слово это словно тайный ключ -- лишь оно одно могло пробудить в его душе дремлющие чувства. Иногда он поглядывал на каменное лицо отца, зная, что он ждет того же. Лишь единое слово...
Вдруг один из объятых пламенем людей громко крикнул: "отрекаюсь! отрекаюсь!! отрекаюсь!!!".
Вот это слово... Король Эдвур удовлетворенно кивнул и пришпорил лошадь...
А Жерас снова пришел в чувства и услышал далекие голоса далеких ему по духу людей.
Мальчик вернулся, неся под мышкой старинный фолиант.
-- Вот... Лежало у него в землянке.
Отец Гийом осторожно взял книгу, посмотрел, целы ли страницы, потом небрежно шлепнул себя по лбу, мол: вот я, старый растяпа!
-- Несите ведро воды! Желательно ледяной!
Полуживого Жераса окатили с ног до головы. Вода вперемешку с кровью еще долго капала на серую траву. Душа принца вернулась в горячее от жара тело. Черный мир плавал перед его глазами своими неясными и неконтрастными образами. Шевелились какие-то тени, какие-то пятна огня и что-то похожее либо на человеческие голоса, либо на их многократно отраженное эхо...
-- Ты читал ее?! Говори! -- отец Гийом поднес к самому его носу Книгу Древностей.
-- Да...
-- Ты касался ее своими мерзкими руками, мракобес?!
Ветер на небе что-то озлобленно завыл, глуша тихий ответ. Старик брезгливо стал вытирать платком пятна на кожаной обложке:
-- Простите, братья, это я виноват, выживший из ума склерозник. Весь дом перевернул, не понимая, куда делась рукопись. Нашлась, наконец... -- Он осторожно поцеловал драгоценный фолиант и пошел в сторону деревни.
На полпути он остановился, повернул голову и громко крикнул:
-- Эй, мракобес, ты хоть что-нибудь понял?
Жерас знал, что если он сейчас громко крикнет, то вновь потеряет сознание. Его душа, почти оторванная от тела, болталась в разные стороны и не улетала лишь потому, что зацепилась за какой-то там нерв. Он терпеливо дождался пока угомониться ветер и, обращаясь не к старику, а к нависшему нам миром небу, произнес:
-- Все, что там написано -- правда...
* * *
"Любимец ветров" несся между двумя черными безднами. Одна нависала над ним сверху, другая -- раскачивала снизу. Первая была спокойна и тверда как нерушимый монолит. Вторая всю свою жизнь ревела и возмущалась, издавала истерические стоны и пускала пену. Первая из этих бездн именовалась небом, вторая -- морем. Корабль, надув пузатые паруса, плыл в абсолютной темноте мироздания. Порой казалось, он плывет в никуда, порой -- просто стоит на месте. Слабый факельный прожектор, установленный на бушприте, скучающе глядел в море Древних Атлантов и видел там лишь гребни вздымающихся волн. Море, словно живое, делало глубокие вздохи и выдохи. Корабль то поднимало, то вновь опускало в непредсказуемую пучину вод. Стрелка большого компаса постоянно нервничала. Рулевому матросу иногда казалось, что кроме маленького островка палубы, штурвала в его руках да рева неугомонных вод во вселенной больше ничего не осталось. Ветер трепал паруса, а те, не понимая его дикой ласки, обиженно дулись и хлопали тканью.
На палубе впервые послышался звон цепей...
Двое матросов вывели Дьессара на свежий воздух. Тот закрыл глаза и наслаждался его порывами.
-- Эй, еретик! -- капитан Бьюти, стоящий позади, глотнул из бутылки рома и продолжил начатую мысль: -- А тебе, сволочь такая, не кажется, что за столь вежливое обращение с тобой на этом судне, ты мог бы хоть раз сказать спасибо? Мы тебя даже ни разу не отстегали плетью. Мне некогда, моим матросам -- лень, а господину ученому, представь себе, тебя немного жаль!
Дьессар редко на какие вопросы снисходил до ответа. И сейчас любым, даже самым резким словам предпочел презрительное молчание.
-- Ты, дебильный наш товарищ, все еще думаешь, что мы плывем в Америку? -- Бьюти не выдержал и расхохотался. Когда его одолевал смех, его лицо становилось страшнее звериного оскала, а в широко раскрытой пасти, где каждый нечетный зуб был выбит, подергивался мясистый язык. -- Ой, не могу... Общаться с вами, еретиками, смех и грех...
На палубе появился старичок Антейро Винатэс. Он держал под мышкой пухлую папку каких-то листов. Подошел к матросам, что-то им взялся рассказывать, но те закричали на него, и тот убрался восвояси.
-- Поверь мне, еретик! Поверь старой морской крысе! Уж я-то видел Рассеяние собственными глазами. И не раз! -- Бьюти сделал еще несколько глотков. -- Толстый хрен тебе в задницу, а не Америку! Нет ее и не было никогда! Да, впрочем... что я перед тобой распинаюсь? Скоро сам все увидишь.
Капитан с наслаждением выцедил из бутылки последние капли, несколько раз провернулся вокруг своей оси, как при метании ядра, и закинул ее в пучину неугомонных вод. Море Древних Атлантов, скрытое густым туманом мрака, безвозвратно глотало всякий предмет и всякий звук, к нему обращенный. Даже эха не оставалось.
-- Во как! -- пьяно воскликнул капитан. -- Сколько не бросал за борт бутылок, назад еще ни одна не прилетела! Хоть бы черт какой-нибудь в меня чем-нибудь запустил... Как ты считаешь, еретик, в этом море черти живут или нет? Воду кто в нем мутит? Я, старая морская крыса, знаю ответ на любой вопрос, но вот на этот -- хоть убей -- ничего не могу сказать. Кстати, если ты хоть раз назовешь меня старой морской мышью -- прирежу на месте. Только крысой, понял?
Антейро Винатэс вновь подошел к матросам.
-- Ну послушайте, разве вам это не интересно? -- его старческий голос почему-то походил на детский, только с легкой хрипотой. -- Представьте... Нет, закройте глаза и представьте: весь наш мир движется в плазме сверхтекучего времени. Там нет масштабов и расстояний. Время в кипящем состоянии, лишенное пространства, лишенное покоя и мономерности! Миллиарды эпох там все равно, что здесь одно мгновение. И черная вселенная объята этим огненным океаном темпоральной энергии. Она вращается в нем как в водовороте и совершает бесконечное падение в Настоящее, минуя Прошлое и Будущее. Ибо Прошлое, Будущее, Настоящее, Ожидаемое и Мнимое -- вот оси координат пятимерного времени. В Протоплазме они спутаны в узлы и расплавлены от дикой температуры! Там царит хаос причин и следствий, там рушатся законы логики: часть включает в себя целое, там пустоты тяжелее масс. Эрзац беспорядка и бешено циклирующей темпоральной энергии, не находящей себе выхода, рождает Непостижимое и Невозможное в Принципе! Разве это не захватывает дух?
Ученый медленными винтовыми движениями поднял указательный палец вверх, демонстрируя насколько все это захватывает его собственный дух. Но пьяные матросы опять начали браниться. И самый вежливый из них сказал:
-- Умная голова, шел бы ты отсюда пока цел! Вон, лучше солнцепоклоннику протри мозги своими формулами, а нас оставь в покое.
Старик отошел в явной печали:
-- Откуда такие черствые сердца? Как можно быть равнодушным к познанию тайного, необъяснимого, экзастсса... экзистицисти... эсзастацарально... Тьфу на вас!
Антейро Винатэс так и не смог выговорить слово "экзистенционального" и, гордо вскинув голову, удалился к себе в каюту.
Дьессар стоял и холодно смотрел, как палуба покачивается у него под ногами. Он качался вместе с ней и думал, что своими ногами расшатывает море. Сплошной беспроглядный мрак вокруг вызывал реальное ощущение полного одиночества во вселенной. Только он и черная бездна вокруг. Только он и воющий голос стихий... да еще несколько болтливых недоумков.
"Любимец ветров" на всех парусах рвался в мертвые объятия полнейшей неизвестности...
* * *
Король Эдвур сидел за столом и с хмурым лицом раскладывал перед собою карты. Он не был суеверен, но терпеть не мог плохие приметы, в особенности, если они повторяются. Вот, к примеру, сейчас уже в третий раз подряд разрисованный красками карточный король (кстати, чем-то похожий на него) выпадал в окружении черных мастей, пророчествующих ему то ли болезни, то ли несчастья, то ли черную любовь со смертельным исходом. Он был так увлечен гадательным ритуалом, что вздрогнул от голоса собственного консьержа:
-- Ваше величество, прибыл герцог Альтинор.
-- Да, да... Зови! Зови немедленно! -- Эдвур спешно сгреб карты и кинул их на полку.
Старший советник явился пред лицо монарха в парадном камзоле, не поймешь только -- в честь какого праздника. Может, свидание с королем само по себе для него являлось торжеством?
-- Вы подумали над моей просьбой, герцог?
-- Именно по этому поводу я и пришел, ваше величество.
-- О... -- Эдвур выразил благодарное изумление. В этом выражении лица у него почему-то правая бровь всегда уползала выше левой. -- И что же? Садитесь, кстати.
Альтинор бесцеремонно развалился в кресле, он повернул голову в сторону Эдвура и вдруг вспомнил, что вот так запросто сидит наедине с правителем самой могущественной державы в черной вселенной. Может говорить с ним на равных. Может даже выражать свое недовольство. От его слов зависят решения этого человека, а следовательно, от его слов во многом зависят и развивающиеся в мире события. Уже близко... Как он близко к своей заветной цели! Казалось, сделать еще один маленький шаг -- просто убрать короля с дороги, вычеркнуть его имя из списка ныне живущих, поставить крест на его образе в каталоге зримых восприятий. И какое-то жгучее нетерпение загорелось в душе советника, так что даже сморщилось мрачными тенями его лицо.
-- Ну же, говорите, сьир герцог!
-- Ваше величество, я хорошо обдумал ситуацию. Во-первых: вы абсолютно правы. Нам необходимо поддерживать добрые отношения с царством Рауссов. Далекий и надежный союзник всегда будет неплохим резервом во всех наших военных походах. Это раз. Теперь два: нужно придумать надежный способ, чтобы доставить дочь царя Василия к ее отцу, в Москву. У меня было несколько вариантов, почти все, размыслив, я отклонил... Понимаете, у царя Василия действительно в окружающих миражах много врагов. Но хуже всего то, что его дочь Ольгу многие знают в лицо. Простите меня, но она, как товар, стоит неплохих денег. Калатини наверняка уже разослал своих лазутчиков, чтобы найти ее. В общем...
-- Ну? Делать-то что?
-- Есть одна идея. Риск присутствует в любом деле, но здесь он наименьший. -- Альтинор небрежно пощелкал косточками пальцев и покрутил нанизанные на них перстни. Уже давно вошло в моду, что ношение перстней являлось для франзарских сюзеренов признаком "крутизны" духа. Не столь важна даже одежда, главное, чтоб перстни были подороже...
-- Говорите же, сьир! Что за треплющие нервы паузы? От отношений с царем Василием зависит все наше будущее.
-- Короче, внешность Ольги нужно изменить до неузнаваемости.
-- Конкретнее: изуродовать ее, применить какое-нибудь колдовство, переодеть в мужскую одежду... Что?
Альтинор похмурился.
-- Шутки у вас какие-то... некоролевские. А насчет колдовства скажу: как истинный пасынок темноты, я не приемлю его ни в каких формах.
-- Ну ладно, ладно...
-- Есть у меня одна знакомая, которая умеет накладывать искусный грим, и он очень долго сохраняется. Она почти волшебница. Меняет любого человека до неузнаваемости. Не то, что родная мать, он сам от себя откажется, едва глянет в зеркало. Только все это будет стоить некоторых издержек...
Король поднялся на ноги и принялся их разминать неспешной прогулкой от кресла к камину и обратно.
-- Идея принимается, а что дальше?
-- Все продумано, ваше величество. Готовьте эскорт человек двадцать. И, если не трудно, пошлите за ней. Прямо сейчас.
Через совсем незначительный промежуток времени перед глазами Даура Альтинора предстала девушка, красота которой была еще не тронута скверной окружающего мира. Она была слегка напугана и застенчива, с опущенным взором и играющим на щеках румянцем. Именно эта милая застенчивость тронула сердце герцога. Он не находил ее в своих буйных авантажных дочерях и всегда полагал, что скромность -- самое драгоценное украшение для женщины. А скромность облаченная в красоту -- так это вообще живой самородок.
-- Подойди ко мне, дочь моя, не бойся. -- Старший советник осторожно взял ее за руку и с чувством изумительной радости вдруг понял, что тоже не потерял способности к смущению. -- Поверь, мы с королем Эдвуром друзья твоему отцу. С тобой, надеюсь, хорошо обращались?
Та молча кивнула. Ее длинная русая коса искрилась на свету. Альтинор, прислушавшись к голосу своего сердца, обнаружил, что искренне желает ей только добра. Он и сам радовался, что среди своих многочисленных злодеяний ему вдруг предстала возможность помочь столь прекрасному созданию. К тому же, это благое дело являлось составной частью его стратегических планов.
-- Верь мне, дитя мое, ты увидишь своего отца. И еще передашь ему от меня привет. Поняла? Да... -- старший советник задумчиво откинул голову на спинку кресла. -- Иногда нас, представителей прозрачной крови, судьба швыряет так, что нам не позавидует последний смерд. Скажи, юная леди, а Калатини хорошо к тебе относился, когда ты была у него в плену?
Девушка наконец заговорила:
-- Да, они кормили меня вволю, разрешали читать и вышивать. Только видеться ни с кем не позволяли. Я почти все время сидела взаперти... -- на ее щеках навернулись слезы.
-- Ну-ну, дочь моя, все это позади. -- Альтинор ласково обнял ее и погладил по голове. -- Прежде, чем ты увидишь отца, тебе предстоит долгий путь. Готовься. Это будет тяжело, так как тебе придется пройти через одно... испытание. Но иного способа я не вижу.
-- Я на все согласна, лишь бы вернуться на родину.
Спустя четверть эллюсии от Анвендуса отъехал кабриолет. В его карете было лишь два пассажира. Это Даур Альтинор и царевна Ольга. Герцог, сидя рядом с ней, непрестанно чувствовал исходящее от нее обаяние. Приятное душевное тепло. Чувство это было столь далеким и забытым, что последний раз он им наслаждался, наверное, в своей померкшей юности, когда познакомился с Эвой, нынешней спутницей жизни. Тогда тоже одно лишь присутствие рыжеволосой девушки из Бурундии, возносило его душу к апогею человеческого счастья. Он так наслаждался этим состоянием, что, помниться, сильно опасался заболеть параксидной чумой. Сейчас он сидел и украдкой поглядывал на Ольгу, пару раз глубоко вздохнул, ибо понял, что его хваленая победа над страстями не такая уж и полная. Скорее, в духовной войне он лишь возомнил себя победителем. В принципе, они с Пьером шли разными путями к почти одинаковой цели. Пьер смирял свою плоть постами, молитвами и добродетелью. Альтинор стремился к тому же, тренируя собственную жестокость и оттачивая холодный ум. Кто из них двоих больше преуспеет -- покажет грядущее.
За все время поездки герцог задал Ольге единственный вопрос:
-- Как поживает царь Василий?
-- Спасибо, он чувствует себя хорошо.
Все остальное время молча слушали монотонный стук колес. До тех самых пор, пока кучер громко не крикнул:
-- Приехали, сьир герцог!
Альтинор так расслабился от легкой дорожной тряски, что подняться с места для него было настоящим подвигом.
-- Подожди меня здесь, дочь моя, я сейчас.
Жилище, к которому прибыл кабриолет, если и можно было обозвать жилищем, то с большими кавычками. Полусгнившее деревянное строение чуть ли ни на половину ушло под землю. Крыша сильно прогнулась и во многих местах была неряшливо залатана листами ржавого железа. Около двери на единственном гвозде болтался почтовый ящик, в котором вместо корреспонденции давно уже поселились большие черные тараканы. Стоял невыносимый смрад, словно нечистый дух, охраняющий это странное место от воров. Впрочем, какие могут быть воры? В эту дыру и домашняя скотина постеснялась бы сунуть свою морду. И тем не менее...
Тем не менее Альтинору частенько приходилось не только заходить внутрь, но и подолгу общаться с тамошней обитательницей -- старой колдуньей Нидой. Так ее звали в округе. Нида являлась незаменимой союзницей почти во всех его темных делишках. В своем старческом уме она хранила такие тайны, что даже королевские филеры могли бы позавидовать количеству политического компромата, причем -- почти на всех высокопоставленных лиц королевства. Голова старухи стоила очень-очень дорого. Альтинор прекрасно знал это и держал ее у себя на привязи. Ни одна серьезная махинация старшего советника не обходилась без ее косвенного участия. Кстати, это именно она приготовила ему эликсир мира и эмульсию вражды во время подписания незабвенного историей "мирного договора".
Герцог поморщился от неприятного запаха и решительно постучал в дверь. Ленивые шаркающие по полу шаги были чуть слышны.
-- Кому чего от меня опять надо?! -- противный и скрипучий голос так не походил на человеческий, что казалось, это проскрипела гнилая дверь. Или тот самый нечистый дух, от которого исходит такое зловоние.
Альтинор не ответил. Он знал, что сейчас Нида обязательно глянет в свое маленькое отверстие, потом воскликнет: "а, сьир герцог, это вы!".
-- А, сьир герцог, это вы! Проходите! -- дверь издала негостеприимный скрежет. Верхний ее шарнир постоянно отходил от косяка, и старуха с таким же постоянством приколачивало его назад огромным чугунным молотком. -- Давненько вы не навещали свою тайную любовницу. Давненько...
Нида была страшна как Ужас во плоти. Сморщенная, покрытая какой-то коростой кожа, горб на спине, растрепанная пакля вместо волос, ее правый глаз сильно косил, а на лице росло штук пять или шесть огромных бородавок, из которых торчали длинные черные волоски. Некоторые в округе шутили, что старуха не умирала только потому, что когда к ней приходила смерть с косой в руках, то сама грохалась в обморок и сдыхала на собственной косе. При всем том Нида упорно уверяла всех, что она у Альтинора числится в "любовницах".
В ее смрадной хижине как всегда кипели котлы с каким-то странным варевом, всюду ползали истинные хозяева жилища -- тараканы. Здесь они чувствовали себя столь вольготно, что без застенчивости лазали по столу, подбирая крохи оставшейся еды. Еще и недовольно шевелили усами, если еда им казалась несколько протухшей. Странно, старший советник ни в каком другом месте не видал таких больших и таких непримиримо черных тараканов.
-- Ну что, старая дура... Опять варишь свои колдовские зелья? -- он заглянул в один из котлов и откровенно поморщился.
-- Что вы, сьир! Ваша верная любовница готовит себе еду. А если когда и сообразит какое зелье, так это все научно обосновано...
-- Че-во?! -- Альтинор вскинул брови. -- Откуда в твоих куриных мозгах слова-то такие взялись? Вот возьму тебя, ведьма, и сдам когда-нибудь королю. Знаешь, как раньше поступали с ведьмами?
Нида хихикнула.
-- Вы ж без меня жить не сможете! -- в ее ротовой полости, откуда вечно несло помоями, помимо изжеванных десен осталось всего два желтых зуба.
Вообще, со старухой было тяжело общаться. И знатным сюзеренам -- в особенности. При разговоре из ее рта постоянно брызгала слюна. Далеко, причем, брызгала. Нида, не взирая на титул гостя, без всякого смущения громко пускала газы из-под своей серой нестиранной эпохами юбки. После каждой такой выходки, Альтинор зажимал нос и недовольно ворчал:
-- Фу, свинья...
Его "тайная любовь" неустанно вертела перед ним своей костлявой провонявшейся задницей, доводя до греховных помыслов. А искушение было велико. Порой жгло и палило душу. Так страстно хотелось засадить ей хорошего пинка под зад, чтобы своей мордой она окунулась в один из своих кипящих чанов...
-- Короче, старая дура, у меня к тебе очередное дело... Дело, которое стоит денег.
Нида повернула к нему свое безобразное лицо и оскалилась самодовольной улыбкой.
-- Я вас внимательно слушаю, -- ее ужасный голос походил на звук охрипшей и расстроенной скрипки. -- Кого надо -- отравлю. Кого надо -- исцелю. Могу навести порчу и вселить дикую страсть. Чаво нада-та? Травануть, что ль? Запросто, сьир герцог!
-- Думай, что говоришь, старая бестия! Скажи: ты хорошо умеешь накладывать грим?
Нида поскребла грязным ногтем себе за ухом.
-- Вон оно что... На вас грим накладывать?
-- Дура, помолчи и послушай. Сейчас приведу к тебе девушку. Гляди, будь с ней поласковей! Твоя задача: нужно сделать из нее...
-- Кого?
-- Такую же старую ведьму как ты. Плачу сто евралей, но работу должна сделать на совесть!
Старший советник некоторое время смотрел прямо ей в лицо. В нем, как в кривом зеркале, отражались все ужасы человеческого бытия. Нида всегда взирала на собеседника только левым глазом. При этом косой правый глядел совершенно в другую сторону, словно чего-то подглядывал. Длинные черные волоски, торчащие из огромных бородавок, походили на тараканьи усы. Было страшное предчувствие, что бородавки вдруг раскроются, и из-под кожи колдуньи выползут эти твари, побегут по лицу и присоединяться к армии своих собратьев, хозяйничающей в этом жилище.
"Тьфу, уродина!". Альтинор не выдержал и отвернулся.
-- Договорились или не... А! Ч-черт! -- герцог брезгливо одернул штанину, по которой уже карабкалась пара совсем охамевших тараканов.
-- Ведите ее ко мне, -- распорядилась колдунья.
Как только Ольга вошла в жилище, краска на ее лице быстро померкла, и в глазах появился легкий испуг. Она с опаской посмотрела на кипящие котлы, чуть не вскрикнула при виде больших черных насекомых и уж совсем сникла, когда к ней подошла старая страхолюдина.
-- Не переживай, детка. Я тебя разрисую так, что родное зеркало не признает. Ты сама от себя отречешься, лишь только глянешь в него... Не бойся, это совсем не больно.
Альтинор легонько дотронулся до ее косы.
-- Дочь моя, увы, но это необходимо. Пойми, все, что мы делаем -- делаем лишь во имя сохранения твоей жизни.
Нида достала из-под лавки свои многочисленные порошки и принялась месить их них разные мази. Во время работы рот у нее почти не закрывался. Она постоянно что-то бубнила, на кого-то ворчала, о чем-то вспоминала. То вдруг грязно ругалась, то как припадочная начинала хохотать. Разговаривала, в основном, сама с собой. Или со своим вымышленным собеседником (наверняка каким-нибудь принцем на белом коне). К Ольге обращалась лишь изредка. А про герцога совсем позабыла.
-- На-ка милашка, выпей это, и твой голос будет отдавать приятной хрипотой, как у меня... А теперь намажь лицо вот этим снадобьем... Та-ак, хорошо... Теперь наложим тени... Сейчас нарисуем морщины... Только не вертись, а то из тебя получится совсем некрасивая уродина... Не вертись, я сказала!.. Та-ак...
Альтинор смотрел и приходил в ужас от восхищения. Нида была мастерицей высшего класса. Это был талант. Драгоценный самородок в облике чудовища. Ее руками (и только руками) без помощи древнего колдовства творилось настоящее чудо. Ольга менялась на глазах. Через какое-то время от ее красоты осталась лишь русая коса. Она уже неестественно смотрелась на новоявленной старухе с обрюзгшим морщинистым лицом, с синими кругами около глаз и словно изъеденными кислотой кистями рук. Это ли нежные девичьи пальчики, одно прикосновение к которым даже черствую душу герцога приводило в трепет? Нида так искусно накладывала грим, выводила все его оттенки и цвета, что художник на чистом листе не смог бы нарисовать лучше, чем она на живом человеческом теле.
-- Та-ак, деточка... Теперь горб. Обязательно горб! Хочешь такой как у меня? Я бы с удовольствием тебе его отдала, да самой еще сгодится. Есть у меня запасной, не переживай.
Яркая дворянская одежда царевны давно уже валялась в углу. По ней ползали вездесущие тараканы. А на девушку накинули власяницу. Потом колдунья взяла большие ножницы и отрезала косу под самый корень. Змейка золотистых волос полетела на пол.
-- Есть у меня один замечательный парик... Ха, если покопаться по гнилым углам, у старой Ниды найдется все, что угодно. На-ка, примерь...
Мрачная инициация длилась эллюсии три или четыре. Точнее сказать невозможно, ибо в этом смрадном логове попросту не было времени. Колдунья терпеть не могла часы. Их постоянное тиканье действовало ей на нервы. Последним актом длительного ритуала было зеркало. Нида осторожно протянула его Ольге. И та, едва глянув в него, громко вскрикнула и разжала пальцы.
Внезапный звон осколков напугал даже тараканов.
-- Сьир, накиньте еще пять евралей за зеркало, и ваше любовница будет довольна.
Когда перед взором короля Эдвура предстал его старший советник в сопровождении страшной скорченной старухи, он долго стоял с открытым ртом, подбирая нужные мысли для нужных слов. В чувство его привел внезапный бой настенных часов.
-- Поклянись, что ты не использовал древнее колдовство!
Альтинор обиженно напряг мышцы лица. Вместо ожидаемой благодарности еще и упреки! "Нет, Эдвур, ты явно засиделся на троне!". Вслух же произнес:
-- Ваше величество, если для вас так важна эта клятва, то пожалуйста! Я могу поклясться хоть сотню раз. В чем угодно!
Тяжелая портьера разошлась надвое, и в королевские покои ворвался князь Мельник.
-- Что вы с ней сделали?! Что? -- его рука легла на эфес меча. Глупее жеста перед монархом Франзарии и выдумать было невозможно.
Князь тут же понял свою ошибку и вяло разжал пальцы. Альтинор смастерил на лице недовольную ухмылку. Причем, мимику изменила лишь одна половина его лица, вторая же оставалась бесстрастной. Видя, что Эдвур не может найти достойного ответа, он предложил его сам:
-- Послушайте, князь... Мы делаем за вас вашу работу. И прошу заметить -- по вашей же настоятельной просьбе. Если вам что-то не нравится... Пожалуйста! Забирайте свою царевну! Мы вернем ей первоначальный облик. Вернем даже отрезанную косу. Но тогда уж выкручивайтесь сами, как считаете нужным!
Король холодно кивнул в знак пассивного согласия. Мельник виновато опустил глаза.
-- Я погорячился. Простите.
В сложившейся ситуации хуже всех себя чувствовала сама Ольга. Нет, не внешнее уродство являлось причиной ее беспокойства. И даже не то, что жизнь ее в серьезной опасности. Своим непослушанием отцу она доставила столько хлопот не только ему, но и многим высокопоставленным лицам. А сколько из-за нее натерпелся князь Владимир... Вот что больше всего ее угнетало. Она не смела никому смотреть в глаза. И ее постоянно опущенный взор волей-неволей разглядывал дряхлые старческие руки, смущая при этом душу: "а может, это не просто грим? может, и впрямь -- колдовство?".
* * *
Фиоклитиан Первый и Последний взобрался на королевский трон. Из династических регалий при нем имелось все необходимое для властьимущего: и шутовской колпак, успешно заменяющий корону, и сучковатая палка-выручалка, которой он постоянно стучал по полу, отдавая указы. Его кривые ножки никак не доставали до пола и небрежно болтались в воздухе. Вообще, всякий раз, когда на трон, сияющий великолепием, садился этот уродец, окружающие видели в этом некий подтекст действительности, печальную аллегорию на сущее бытие. Они говорили друг другу: "нашим миром и впрямь правит сумасшествие". А Фиоклитиан, чувствуя своей задницей отделанное бархатом сиденье, гордый тем, что подобное чувство кроме него может испытывать только королевская задница, принимался за свое традиционное ремесло -- юродство. Возле него, как правило, ютились ветромыслящие придворные дамы. Они интенсивно обдували свои глупые головки большими веерами и подыгрывали шуту в его ремесле.
-- О, несравненный Фиоклитиан! О богоподобный! Позвольте нам хоть немного погреться в лучах вашей славы! Хоть краем глаза узреть ваше могущество! Не гоните нас прочь от себя!
Одна из дам сладострастно вздыхает и говорит:
-- Ох... Ах... Я бы все отдала лишь за пару эллюсий, проведенных с ним в постели! О, не сомневаюсь -- это будет что- то сверхъестественное!
Другая:
-- Да ладно, я на это и не надеюсь... Хотя бы коснуться руками его мужского достоинства, хотя бы зажать его в ладони и помечтать -- уже счастье!
Когда дамы всем хором начинали благозвучно хохотать или совсем неблагозвучно гоготать, Фиоклит чувствовал себя на эмпирее славы. Он страстно любил доставлять удовольствие окружающим. А если его персона находилась в центре внимания, то на сем же месте, по его глубокому убеждению, находился и центр вселенной. Сейчас он восседал на их общем с Эдвуром троне, растянув рот до самых ушей и, постукивая палкой по полу, весело приговаривал:
-- Вот возьму да и повешу вас всех! Будете тогда знать какой я грозный и могущественный!
-- Ой не надо, не надо, ваше дуралейское величество! -- сквозь смех умоляли его дамы. -- Не надо нас вешать! Лучше мы сами на вас повесимся. Ха-ха-ха...
Фиоклит вдруг стал серьезен: его широко посаженые глаза принялись поочередно перемигиваться, язык на всю длину высунулся изо рта, а кривой нос принялся что-то вынюхивать. Когда Фиоклит был "серьезен" дамы просто падали со смеху, потому как его природное уродство возводилось в степень крайне комичной одиозности. На троне восседало самое настоящее чмо. Выкидыш некого мутанта со стопроцентной ублюдочной физиономией и непредсказуемыми заклинами в голове.
-- А знаете ли вы, дочери смердов, что у вашего повелителя есть светлая мечта в жизни? -- шут обволок всех присутствующих интригующим взглядом и громко почесал у себя между ног.
Придворные дамы принялись с удвоенной частотой махать своими опахалами, перешептывались друг с другом, пожимали плечами. Фиоклитиан выдержал паузу и продолжал:
-- Известно ли вам, что я, Фиоклитиан Первый и Последний, единственное во вселенной существо-вещество, способен не только трезво мыслить, но и мечтать. Это, так сказать... моя маленькая слабость.
Тут общество дам взорвалось восклицаниями:
-- О, единственный во вселенной, скажите, что за мечта, не томите нас!
-- Мы сгораем от нетерпения!
-- Ох... Ах... Он когда-нибудь сведет меня с ума своими интригами!
Уродец вдоволь насладился страстными женскими томлениями, пожевал от удовольствия свою вечно оттопыренную нижнюю губу и высокомерно забычил зрачки к самому потолку.
-- А вот не скажу...
-- Ну мы очень-очень вас просим! -- одна из дам, пышногрудая брюнетка, даже вытащила платок, готовая разрыдаться. -- А хотите, мы встанем перед вами на колени?
-- Ладно, так и быть, скажу. Только... -- Фиоклит приложил палец к губам и свел зрачки на переносице. -- Тс-с-с... Никому ни слова. Даже моему другу Эдвуру!
Дамы мигом притихли. Их пестрое, размалеванное всеми мыслимыми цветами сборище вмиг замерло на месте, точно сломался тайный механизм, вращающий эти напудренные куклы. Но буффонада, тем не менее, успешно продолжалась.
-- Я, Фиоклитиан Первый и Последний, в своих самых сокровенных помыслах мечтаю отрастить себе большое-прибольшое пузо! -- Шут надул свой круглый животик и принялся ласково его поглаживать. -- И повелеваю, чтобы все мои подчиненные тоже растили пузо! Иначе повешу и глазом не моргну! -- После этих слов палка грозно стукнула о пол.
Дамы зашептались меж собой. Одна из них, самая сообразительная, громко крикнула:
-- Ваше дуралейское величество! Мы не в силах помочь вам в осуществлении столь возвышенной мечты. Но вот помочь отрастить вам, хотя бы на время, то, что растет ниже пуза...
И вновь гомерический хохот потряс шаткую атмосферу в тронном зале. Некоторые дамы даже упали на пол от смеха самовозбужденные собственным остроумием. Ибо в их глупых мозгах данная шутка выглядела вершиной искусства.
-- Повешу! Повешу! За то, что вперед нащупаю, за то и повешу! -- грозно рек Фиоклитиан, постукивая палкой. -- Смерды, а мнят из себя благородных шлюх!
Весь этот гротеск на человеческое бытие длился, наверное, полторы эллюсии. Когда же дамы нахохотались вдоволь, и фантазия Фиоклита истощилась остротами, они свершили государственный переворот: хором стащили его с трона и куда-то поволокли. Тот вяло отбивался, грозился, что никому из них не даст поносить свой шутовской колпак, и в качестве последнего средства, принялся настаивать на своих угрозах:
-- Повешу! Всех до единой повешу!
Вообще, если размыслить более глобально, то в поведении придворного шута Франзарии и в поведении английского короля Эдуанта было немало общих штрихов. Если, конечно, не брать во внимание их разительной внешней несовместимости. Такова вот примерно была закулисная жизнь в Анвендусе. Так мы умели разгонять дворцовую хандру и убивать скуку. Лучших средств, кроме веселья, вина и женщин, пока в черной вселенной не придумано.
* * *
"То была эпоха торжества человеческого заблуждения. Процветали все три вида колдовства: заговорное, механическое и электромагнитное. Древние боги, коих множество соперничало с бесчисленным множеством небесных костров, вели человеческие племена разными путями лжи. Люди понастроили себе высотных многоэтажных жилищ, полагая, что тем возносят собственную неукротимую гордость. Вся земля была опутана железной паутиной, по которой из храмов электромагнитного колдовства неслись чародейские заговоры во все дома. Правительства миражей в то время не только не запрещали, но даже поощряли неистовства лжепророков. Тяжелые стальные птицы поднимались в воздух и опускались лишь по слову какого-нибудь колдуна. Все поголовно были помешаны на псевдорелигии Коперника. Тевтония, достигшая могущества, развязала войну против всего мира. Она захватила многие окрестные миражи, поработила себе Франзарию и Вавилон, нанесла урон Англии и после двинулась на царство Рауссов. Ее инфантерия была снабжена движущимися на механическом колдовстве стальными машинами. Люди умели пускать живой огонь, который сам находил свою цель. У рауссов тогда правил князь Сталин -- человек жестокий и своенравный. Он собрал большое войско из покоренных им ранее миражей и дал ответный бой тевтонцам. Армией же самой Тевтонии тогда командовал князь Гитлер. Была долгая война, в результате которой тевтонцы побросали свои мечи и стальные машины, и бросились бежать. Рауссы гнали их до самого Берлина, старой столицы Тевтонии. Тогда князь Гитлер обратился к Сталину и сказал: если ты справедливый воин, то выходи биться со мною на мечах. Если побеждаю я -- ты уходишь из пределов нашего миража. Побеждаешь ты -- поступай как считаешь нужным. Они оба вышли вперед своих войск, обнажили мечи и упорно бились друг с другом. Гитлера погубило предательство. Незадолго до этого ему тайно подсыпали в пищу яд. Он быстро ослабел, и князь Сталин без труда лишил его головы. Потом на земле незначительное время царил мир..."
Пьер положил закладку на недочитанную страницу и осторожно захлопнул Священный Манускрипт. Читать дальше он уже был не в состоянии. Его опухшие колени изнывали от боли, в глазах мерещились какие-то чертики, тело, ослабленное постами, быстро утомлялось. Он жадно пропустил в себя стакан воды и позволил себе прилечь на жесткую лавку, чтобы вздремнуть.
-- Непознаваемый, Великий и Могущественный, прояви Свое снисхождение ко мне, недостойному! -- шептали его губы. -- Прости хоть часть моих бесчисленных грехов. Не изливай Свой справедливый гнев на мою голову. Я попробую исправиться... Я попробую стать лучше... Постами и молитвами изглажу все свои беззакония.
Священный Манускрипт не давал Непознаваемому никакого другого имени, кроме этого завуалированного псевдонима. Его также категорически запрещено было называть древним титулом "бог", дабы не мешать Его могущество с ложными предрассудками первобытных людей. Ибо, как сказано на страницах реликтового откровения: "все боги всех народов -- пагубное заблуждение, религиозный дурман для неспокойной души. Тот, Которого в принципе невозможно познать, уничтожит в черной вселенной всякую человеческую ересь, искоренит ее среди истинных пасынков темноты."
Что же касается самих пасынков темноты, то они в своих теософских изысканиях столь густой туман таинственности вокруг имени их Создателя доводили до крайности. Они вообще начинали сомневаться в Его существовании. Само по себе сомнительное существование возносилось до ранга философской субстанции, отодвигалось на такую периферию человеческого познания, что становилось недосягаемым для всего реального и полуреального. И, что самое странное, такая точка зрения не возбранялась духовенством. Нередко молитвы Непознаваемому начинались такими словами: "О, предположительно Существующий, я не знаю, есть Ты или нет Тебя, но я надеюсь, что слова мои будут услышаны... Великий Творец, неведомый настолько, что Тебя, может, и вовсе нет... Возношу свое моление к престолу Незримого, Неведомого, Неосязаемого и вообще Несуществующего...". Все подобного рода алогизмы блуждающих умов одобрялись официальной религией.
Пьер продолжал лежать на своей жесткой лавке. И продолжал бодрствовать, но не от телесного неудобства. Причина была совсем в другом. Его томили и мучили многочисленные грехи, которые он замаливал, пожалуй, всю свою сознательную жизнь. Ему постоянно казалось, что Непознаваемый следит за каждым его шагом, гневно хмурится при всякой его оплошности. Порой он падал духом, думая, что ему не видать прощения и счастья в Настоящем Мире. Рядом на столе поблескивал унылым светом только что выпитый стакан воды, да лежало несколько краюх черствого хлеба. Догорающая свеча обнажала перед впечатлительной темнотой всю убогость его пищи и одеяния.
-- Зря выпил воду, можно было еще потомиться жаждой...
Пьер лежал и перечислял в уме все свои "злодеяния". А их и на самом деле было немало. Он проявлял леность в постах и малое усердие в молитвах. Он часто грешил тем, что садился за общую трапезу со своей семьей: вкушал там разнообразную пищу, услаждая плоть, и слушал много праздных разговоров. Декады четыре назад он подал слишком незначительную милостыню тому нищему, что сидел возле храма. Ведь у него с собой было больше еды. Худшим из зол было то, что он последнее время мало работает физически. Почти перестал изнурять свою плоть тяжелым крестьянским трудом. А это полезно для очищения духа. Он иногда допускает в свой ум столько греховных помыслов, что об этом лучше не говорить. Он ужасно грешит тем, что порой думает о Кастилите, -- нет, чтобы в это самое время поразмыслить над какой-нибудь руной Священного Манускрипта! И вообще, спать на деревянных досках -- не роскошь ли это? Вон, раньше подвижники спали на гвоздях, всю жизнь ходили босиком, питались почти одним воздухом, а он... А он здесь улегся на досках как барин на перине. В тепле да еще и обутый. Ест хлеб, которого можно было бы есть раза в три меньше.
Пьер страшно томился душой от собственного несовершенства. А нынче ему стало так плохо, что он решил отменить всякий сон, поднялся с лавки, снова встал на ноющие колени и принялся вслух читать манускрипт...