Проснувшись однажды утром после беспокойного сна, писатель Мухобойников обнаружил, что он у себя в постели превратился в Надежду Константиновну Крупскую. На его груди появились две гигантские выпуклости, обтянутые несвежей трикотажной майкой, а между ног разверзлась зияющая бездна. Но неизмеримо ужаснейшая пропасть леденила смертным сквозняком из той части сознания, где поселился фантом мыслящей вдовы коммунистического вождя.

Мухобойников видел комнату, оклеенную желтыми обоями, служившую ему спальней и рабочим кабинетом. Стол, заваленный черновиками незаконченного романа – в Союзе писателей Мухобойников проходил по секции прозы, – занимал свое привычное место у окна. Из кухни слышались звуки и голоса. Дочь и жена о чем-то спорили, подвывала резиновая прокладка в старом кране, в железной мойке клацали ложки. Очевидно, весь мир оставался прежним, а необъяснимым изменениям подверглась только личность самого Мухобойникова.

Чтобы отогнать наваждение, он прибегнул к испытанному способу: закрыл глаза и постарался задремать, чтобы заново очнуться в образе самого себя. За сорок семь лет более-менее творческой деятельности он успел привыкнуть к своему естеству. Конечно, он бы не отказался, подобно Фаусту, променять себя нынешнего на кипящую страстями и подверженную соблазнам обновленную версию. В целях писательского эксперимента мог рассмотреть и возможность обмена телами с рыжеволосой вакханкой в тесной суконной юбке, в очках и в упругом бюстгальтере модели «Анжелика» – этот тип женщин до сих пор казался ему притягательным. Но очутиться в облике базедовой старухи со спутанным революционным сознанием – это было слишком даже для производителя фантастики, что уж говорить о Мухобойникове, имевшем негромкую славу психолога и вдумчивого описателя внутренней жизни.

Он и в самом деле задремал, проснулся же от мысли, что сказки Чуковского архивредны для детей и подлежат запрету. Перебирая список дел на утро, он напомнил себе записать несколько важных пунктов о недостатках педагогической системы Антона Макаренко для журнала «Красная новь», и на лбу его выступил холодный пот.

Ощупывая свое тело тонкими и слабыми руками, Мухобойников натыкался на складки жира, внезапные провалы и утолщения в самых неожиданных местах. Это не было сном. Надежда Крупская с удобством разместилась в его теле с явным намерением потеснить, а то и выкинуть хозяина вон.

В комнату кто-то вошел, спертый воздух спальни наполнился кухонными запахами. Мухобойников скорчился под одеялом, обеими руками обнимая тестообразные груди. Прошелестели шаги. Со скрипом отворилась дверца шкафа. Дочь тихо выругалась, вытягивая из кома одежды какой-то необходимый ей предмет.

«Интересно, что она скажет, когда узнает?» – подумал Мухобойников о своем новом состоянии. Возможно, ощутит брезгливость и даже стыд за бывшего отца. Ведь если он превратился в Крупскую, значит, его уже нельзя считать отцом даже формально, и это в какой-то мере отменяет связывающие их обстоятельства кровного родства. Впрочем, вероятнее всего, после первого недоумения на лице дочери изобразится обыкновенная скука.

Когда, захлопнув шкаф, дочь вышла из комнаты, Мухобойников приподнял одеяло и попытался оглядеть вновь обретенное естество. Ничего, кроме бесконечного отвращения, это зрелище не вызывало. А ведь когда-то, меланхолично вспомнил он, находилось немало ценителей ее неброской, зеленоглазой, «петербуржской» красоты. Владимир поначалу ухаживал за ее подругой Аполлинарией Якубовой, но обвенчался с ней, с Надеждой. В ссылке, в Сибири, вдруг обнаружил в своей жене – молчаливой, бесцветной, всем обликом напоминающей белесую рыбу – кипящий огонь.

Она жила воспоминаниями, лелеяла и питала их, как детей, так и не родившихся в этом огненном союзе. Пробуждением самых бытовых подробностей молодой жизни в Шушенском, в Женеве, в Лонжюмо начинался теперь каждый ее божий день.

«И все же нужно вставать, – подумал Мухобойников. – Нужно работать. Утро – на разгром ошибочных теорий Макаренко. После обеда – выступление в коммуне ВСЕКОХУДОЖНИКА. Нужно ехать. Посмотреть, чем живет новая молодежь».

Захотелось в ванную, но Мухобойников-Крупская частью своего сознания еще помнил, что женат и что жена его как раз собирается на работу и лучше дождаться ее ухода. Ее всегдашняя раздражительность по утрам вскипала мощней и чаще, чем вечерами, после утомительного дня в редакции корпоративной газеты железнодорожной компании.

Продолжая ощупывать себя под одеялом, Мухобойников думал: «Да, но ведь должен же быть в этом превращении какой-то смысл? Высшая цель?» Что, если сознание Крупской дано ему, писателю, для разумного освещения потемок противоположной души? Как поэт Евтушенко ездил дорогами БАМа до Чарских песков или действующий глава страны в батискафе «Мир» погружался на дно мистического озера Байкал, так и Мухобойников теперь совершал экспедицию в дебри женской природы. Не пробуждение ли это доселе неизведанного писательского метода?

«Гоголь сражался с чертом. Бабель воевал с Конной армией. Шаламов мучился в ГУЛАГе. А я отныне обречен на муки жизни в несвежем, раздутом болезнью женском теле. Вот так, в простых вещах, проявляется высший замысел. Вдруг этот опыт послужит созданию поколенческой поэмы в прозе, о чем мечталось в юности?»

Мысль о страданиях в чужой телесной оболочке невольно повлекла за собой и размышления о преимуществах женского естества над мужским. Мухобойников знал, что женщины живут дольше, им не страшны импотенция и рак предстательной железы. Он думал о том, как податливо и отзывчиво женское тело, вспоминая молоденькую полногрудую поэтессу, с которой у него восемь лет назад случился однодневный головокружительный роман. Одновременно с этим он видел постель в крестьянской избе, укрытую вышитым подзором. На кровати лежал и улыбался ему рано, чуть не в двадцать лет полысевший Владимир, к которому так и приклеилась партийная кличка «Старик». Как же естественно сочетались в нем гениальность и детская ребячливость! Надежде почему-то вспомнилось и то, как по приезде в Шушенское, убрав хозяйские иконы, она расставляла на деревянной полке томики Пушкина, Лермонтова, Некрасова, привезенные с собою в Сибирь.

Те молодые годы рядом с мужем проходили перед глазами как один светлый и радостный день, хотя они были полны опасностей, лишений, самоотверженного труда. Сейчас и не представить, какой огромный объем работы она вела, вникая в проблематику каждой статьи, каждого письма, поступавшего от товарищей и оппонентов. Одновременно успевала править его рукописи, публиковать собственные статьи по женскому вопросу и политэкономии. «Вы, Наденька, фантастически работоспособны», – говорили ей еще в марксистском кружке. Днем давала уроки, вечером слушала лекции по марксизму. Ночами, переодевшись ткачихой, раздавала партийную газету в рабочем общежитии.

А что теперь? Болезнь обезобразила ее, старость и одиночество душили ночными слезами, и собственная смерть, как и гибель великого замысла, была неотвратима, а в голове мешались назойливые мысли какого-то заштатного писаки. Надежда Константиновна мысленно прихлопнула Мухобойникова томиком Гегеля, всегда лежащим под рукой, и усилием воли усадила свое грузное тело, а затем и поднялась с кровати.

Ноздри щекотал уютный деревенский запах – в кухне готовились говяжьи почки. Проскочив мимо кухни, Мухобойников шмыгнул в ванную комнату и быстро защелкнул замок.

Встав перед зеркалом, он распахнул халат.

Безобразие Крупской все же не было лишено некоей царственной значительности. В чертах одутловатого лица проступало явное сходство с престарелой королевой Викторией. Обвислые щеки и выпученные глаза Надежды заставляли вспомнить партийные клички: Рыба, Минога. Волосы, цветом и видом напоминающие осадок на дне стакана с зубными щетками, наводили на мысли о тайных пороках – разумеется, безосновательно. На глупости у нее никогда не было времени. Ежегодно пишется более сотни статей и заметок, принимаются и отправляются мешки почтовых писем, идут заседания и выступления. Архитектурные концепции школ и детских садов, учебные программы и методички для педагогов, диктовка секретарям воспоминаний – ни минуты для себя, все для будущего, для потомков. Фантастическая работоспособность.

В дверь ванной стукнули кулаком.

– Опять он читает на горшке! – Жена, по обыкновению, обращалась к Мухобойникову в третьем лице. – Конечно, куда ему спешить? Ему на работу не надо!

– Я работаю дома! – так же привычно возмутился Мухобойников.

Звук собственного голоса, резкий и пронзительный, словно крик неизвестной птицы, удивил его и напугал.

Жена продолжала требовательно колотить кулаком в дверь:

– Ты выйдешь, наконец? Мне нужна моя косметичка!

Мухобойников вспомнил, что вчера они рассорились из-за пустяка – зашел спор о применении нового глагола «опедагогаживать». Сегодняшний повод для ссоры представлялся более весомым, но выхода не было. Виновато вжав голову в плечи и запахнув обеими руками ворот махрового халата, Мухобойников выскочил в коридор. Жена даже не взглянула в его сторону, зашла в ванную и закрыла дверь.

Мухобойников юркнул в кухню. Заглянул под крышку сковороды. Жареная почка, похожая на размокший войлочный тапок, булькала в серой подливе. Пятнадцать лет назад в отпуске по уходу за ребенком жена защитила диссертацию по теме «Прагматика английских поговорок в романе Джеймса Джойса «Улисс» и с тех пор имела пристрастие к требухе и ливерным колбасам.

Для самого Мухобойникова готовили рыбные блюда. И теперь в эмалированной кастрюле, облепленная хлопьями пены, как древняя богиня Афродита, плавала большая рыбья голова. Белесым глазом она смотрела на Мухобойникова. В который раз за это утро он ощутил приступ безысходной тоски. «Что, если я так и останусь Крупской до скончания дней?»

Жена в прихожей надевала плащ. Она крикнула Мухобойникову:

– Довари суп! И сними мой лифчик, совсем стал как баба.

Мухобойников не раз слышал этот упрек, но почему-то сегодня почувствовал себя задетым. Он вышел в коридор и встал перед женой, уперев мощные руки в округлые бока.

– Гражданка, необходимо понимать, что баба, то есть женщина, такой же равноправный член советского общества, в чем-то даже более полезный, чем мужчина. Есть сферы деятельности, в которых женщины находятся в авангарде социалистического строительства. Первичная медицина, педагогика, бухгалтерское дело.

Мухобойников тут же спохватился:

– Конечно, не в литературе. Возможно, в поэзии есть исключения, но в прозе – никогда! Писательство – сугубо мужское занятие, среди великих писателей нет и никогда не будет женщин. Я это всегда повторял и буду повторять, сколько вы меня не убеждайте.

– Я все думаю, на кого ты стал похож? – Жена сплевывала слова задумчиво и брезгливо, как налезших в рот дождевых червей. – На Крупскую. Хоть по телевизору показывай!

Она вышла из квартиры, хлопнув дверью.

Мухобойников отчасти удивился тому, сколь малое впечатление произвело на жену его превращение. Но ум его уже пронзала другая ужасающая мысль. Что, если он прав и женщина не может быть писателем в глубинном, истинном значении этого труда? И он, став женщиной, то есть Крупской, лишается священной привилегии, которая дана ему от рождения и служит оправданием всей жизни – вечному безденежью, отсутствию житейских навыков и стройных перспектив? Ведь это же черт знает что, если задуманная в юности поколенческая поэма в прозе будет написана не им, Юркой Мухобойниковым, а безобразной бабой с толстой жопой и обвислыми сиськами!

Страх был животный, липкий. Как в тот раз, когда ей передали угрозу Сталина: не будешь сидеть тихо, партия назначит вдовой Ильича большевичку Елену Стасову. «Партия все может», – добавил узурпатор.

От страха Мухобойникову захотелось выпить, хотя он неважно переносил спиртное и обычно воздерживался от водки даже на писательских банкетах. В аптечном шкафчике жена, не доверяя импортным лекарствам, держала целебную настойку, изготовленную путем смешивания водки «Московской» с медом и мелко нарезанными зубчиками чеснока. Недавно была заготовлена новая поллитровка взамен истраченной на компрессы и гомеопатическое употребление внутрь.

С бутылкой Мухобойников направился к соседу Францеву, служившему охранником в супермаркете сутки через трое и многократно описанному Мухобойниковым в виде народного типажа.

– Ты, что ли, Мухобой? – уточнил Францев, осторожно приоткрывая дверь. – А я смотрю и не узнаю. Случилось что?

– Случилось, – кивнул Мухобойников и молча показал бутылку.

Сухощавый, долговязый, Францев носил усы подковой, отчего его добродушное лицо казалось унылым даже в минуты искреннего веселья. Они сели за стол в тесной кухне, разлили настойку. Выпили, зажимая носы от крепкого запаха чеснока.

– Францев, я пришел к тебе, чтобы сообщить о неожиданном происшествии, – с долей торжественности произнес писатель Мухобойников, как всякий интеллигент, стремящийся переложить камень со своей души на простую и выносливую народную. – Этой ночью я превратился в Надежду Константиновну Крупскую. Прошу, не нужно шуток, это может случиться с каждым. Хотя до сих пор, кажется, не случалось.

Народный Францев разлил по второй, выпил и хлопнул Мухобойникова по плечу:

– Это ничего. В жизни все бывает! Крупская – тоже человек. Живут же негры, китайцы. А Крупская даже лучше, все же от китайцев нас отделяет разница культур.

Выпили еще. Небогатый Францев достал из холодильника перловую кашу в кастрюльке. Мухобойников не закусывал и быстро пьянел.

– Я писатель! Инженер человеческих душ! Я учился в литературном институте как подающий надежды мальчик из провинции с копной непокорных волос! Тянулся к знаниям, как стройный тополек, талант мой зрел на зависть товарищам! Я опубликовал восемнадцать рассказов, четыре крупных эссе, три эротических романа, взбаламутивших трясину нашего творческого безвременья. А что теперь? Как начинать жизнь заново в сорок шесть лет?

Вместе с тем Мухобойников почему-то представлял, как в женском облике он обворожит престарелых издателей и главредов толстых журналов. Как через их постели внедрится в редакции. История его превращения в Крупскую разлетится в желтой прессе и по федеральным каналам. Он даже начал придумывать броские заголовки к будущим статьям о себе: «Свидетель прошлого», «Возвращение Надежды», «Новый человек». Мухобойников видел себя выступающим с телеэкрана в передаче «Пусть говорят» и «Модный приговор». Да, он не смог добиться славы как писатель, но этот уникальный случай восстановит справедливость. Его романы и сборники рассказов рядами выстроятся на полках книжных магазинов!..

Тщеславные помыслы уже переполняли его мозг, как туберкулезные микобактерии размножаются в питательной среде человеческих легких. Он размышлял:

«Крупный публицист и стихотворец N прикурил папиросу у сторожа на шлюзах Беломорканала и вот – родился памфлет о сталинских репрессиях. А прозаик D выпил пива в ресторане «Жигули» с шофером майора КГБ и наворочал пудовую сагу о советском быте. Сосед по даче антрополог Z напросился к полярникам на ледокол и написал исследование о половой жизни эскимосов с подробными иллюстрациями в частушках. Даже мой друг детства, малоталантливый поэт K, пытался залезть в шасси самолета и улететь без билета в Израиль, о чем и рассказали в передаче «Человек и закон». Издатели раньше бегали от него, а теперь сами бегают за каждой новой книжкой. И в Тель-Авив он уже летает с лекциями за счет Министерства культуры с питанием и проживанием в лучших гостиницах. Какой же триумф ждет меня, человека, который ради литературы решился на доселе невиданный эксперимент?»

Францев жевал холодную кашу. В кухню вошел рыжий кот Лямур. Он уставился на Мухобойникова, понюхал воздух, ощетинился. На его полосатой морде изобразилось крайнее недоумение.

– Чеснок не любит, – в оправдание невежливости кота произнес Францев.

– Можно купить чистой водки, – предложил Мухобойников.

Ему вдруг захотелось напиться допьяна, как в студенческие годы, когда еще застолье не отравляла горечь во рту, давление, колики в печени и мысли о будущем похмелье.

Францев взял на руки кота, отвел глаза.

– Это, Мухобой… без обид. Но я чего-то больше не хочу.

– Ты не думай, у меня заначка есть, пятьсот рублей!

Мухобойников достал из кармана халата деньги, Францев поглядел на сиреневую купюру, пожевал углом рта обвислый ус.

– Понимаешь, как с мужиком я бы с тобой, конечно, выпил. Но как Надежда Крупская ты меня не привлекаешь. А вдруг я захмелею и не смогу контролировать ситуацию? Так что извини.

При взгляде на собутыльника Надежда вспомнила рабочее общежитие на ткацкой фабрике, обращенные к ней измученные народные лица. Лица сливались в толпу – ей вспомнились стачки девятьсот пятого года, толпа у Финляндского вокзала, солдаты, жующие сухой черный хлеб возле печки в особняке балерины Кшесинской.

– Вы, товарищ, рабочий или служащий? – на всякий случай уточнила она.

– Охранник, – убитым голосом ответил Францев.

«Вот оно что! – в сознании Крупской вспыхнула ужасная догадка. – Ко мне приставили НКВД. Что ж, в лагерь? Или сразу расстрел? Нет, он не решится тронуть вдову вождя революции! Или для чудовища нет пределов?»

– Вы не испугаете меня, – проговорила бодро. – Я проходила допросы царской охранки, была казначеем организации в Уфе. В эмиграции вела всю черновую работу – конспиративные сношения, шифровки, транспорт. Организация съездов и конференций партии, редактура печатных изданий! Я сделала для революции не меньше, чем Ильич! Ваш НКВД не посмеет предъявить мне обвинений!

– Я охранник в супермаркете, Надежда Константиновна, – уточнил Францев. – Это такой большой магазин, где продается все подряд. Носки, помидоры, телевизоры, мороженая рыба.

– Я не знаю такого магазина в советской Москве. – Крупская оглядывала Францева с подозрением.

– Так ведь мы и не в советской Москве, – вздохнул сосед, поглаживая кота. – Советский Союз распался в тысяча девятьсот девяносто первом году.

Повисла пауза. Мухобойников предпринял попытку возвратиться в собственное сознание и втемяшить сумасшедшей старухе, что на дворе не тридцать девятый, а две тысячи семнадцатый год и пролетариат со своим вождем, и Макаренко, и пионерская организация, и весь СССР давно ухнули в тартарары.

– Который нынче год? – уточнила старуха.

– Две тысячи семнадцатый, – ответил Францев.

– Коммунизм победил во всем мире?

Охранник вздохнул сокрушенно:

– Нет, Надежда Константиновна. Победил мировой капитализм.

Кот взвыл, выдергивая хвост, придавленный желтой заскорузлой пяткой старухи. Крупская выскочила на улицу. Вокруг нее высились безобразные бетонные коробки – убогая пародия на социалистический рай, на смелые росчерки гениев конструктивизма. Толпа мужчин и женщин, одетых с отвратительным бесстыдством, спешила к стеклянным дверям приземистого здания. Да, это был капитализм!

Надежда ощутила его зловонное дыхание из закусочной, над которой светились латинские буквы. Жуткое иностранное слово иглой вонзилось в уставшее сердце. Оглянувшись, она увидела повсюду чужие, исковерканные буквы на светящихся вывесках. На ухом раздался зловещий хохот. Невидимый голос зазвал ее в хрустальную пещеру под названием «Деньга».

Ради чего же они боролись, истощая силы? В голодном, холодном Кремле, над гробами убитых соратников? Для чего надрывала она нервы и зрение, исполняя роль целого секретариата при муже, ведя переписку, переговоры и переводы? И неужели же это повсюду – деньга, магазины и лавочки, жующие рты, слепящая реклама? И весь этот зловонный ад – на костях миллионов погибших в Гражданской, на трупах голодающих Поволжья и Украины?

Человек будущего, назойливый Мухобойников, как жухлый тепличный росток рядом с мощными секвойями, гигантами прошлых дней, ввинчивался в висок своими скудными мыслишками. Надежда изгнала его.

О боги, боги мои – Маркс, Энгельс, Гегель и Фейербах! Как измельчал человек! Как стали пошлы и глупы его мечты, желания и цели.

Ей вспомнилось самое больное, трепетное – последние недели жизни Ильича. Как она сидела у постели больного и читала вслух Щедрина, читала «Мои университеты» Горького. Стихи.

Особенно вот эти, от которых на глаза наворачивались слезы: «Никогда, никогда коммунары не станут рабами!»

Словно клятва Ильичу, что мы, идущие следом, никогда не отдадим ни одного завоевания революции…

Надежда побежала к приземистому зданию, из дверей которого вытекала толпа бесстыдных женщин и мужчин. «Что у них там? Молельный дом? Храм Мамоны?»

В этом тайном здании, как чувствовала она, находится центр управления оболваненной рабской толпой. Там из людей высасывают кровь и жизненную силу.

Расталкивая выходящих, Надежда вбежала в стеклянный вестибюль под надписью «МЕТРО». Только в метро Мухобойников вспомнил, что на нем домашний махровый халат и тапочки, что он пьян и безумен.

Но в груди его пылал неутолимый жар, как после кремового торта, который был подан ему в санатории на семидесятилетний юбилей. Обострение, перитонит, беспамятство – Надежда Константиновна вернулась в ту минуту, когда в ее сознании зазвучал тоненький жалобный голос: «Надя, дай мне яду! Надя! Мне…»

Мухобойников выставил вперед голое отечное колено, завершавшееся слоновьей голенью, поднял лицо к потолку и всей силой еще мощных ораторских легких выкрикнул в черную массу рабов, проходящих от эскалаторов к дверям:

Наутро на пересечении Ленинского проспекта и улицы Крупской полицейский патруль обнаружил труп человека в домашнем халате. Он лежал на коленях памятника Ильичу, положив голову на бронзовые страницы газеты «Искра».

Молодой полицейский Абдукаххор Ассомиддинов в этот день впервые вышел на дежурство и впервые же увидел памятник Ленину и Крупской. Эти русские имена не говорили ему ровным счетом ничего, но скромно одетая молодая женщина, изображенная в скульптуре, вызвала волнение в его душе. Он подумал о том, что хотел бы взять такую женщину в жены. И с ней, а не с курящими, размалеванными блядями в обтягивающих штанах, которые бесстыдно разгуливали по Москве, он продолжил бы свой род, о древности которого и о своем прямом родстве с династией персидских царей Сасанидов Ассомиддинов даже не догадывался. Через четыре года он привыкнет к московским девушкам и женится на дочери Мухобойникова, которая будет изменять ему с его будущим напарником.

Нынешний же его напарник Бобокул Бободжонов вызвал труповозку и, заметив, как молодой Ассомиддинов разглядывает Крупскую, сказал по-таджикски: «Знаешь, кто это? Урну с ее прахом нес лично товарищ Сталин. А кто понесет урну с нашим прахом?» И Бободжонов тяжело вздохнул.

А душа Мухобойникова, уничтожаясь на лету в ледяном космическом пространстве, посылала далеким планетам последний салют.

Никогда! Никогда!

Никогда! Никогда!