— Один шалопай в черном пальто зашел раз случайно в издательство, где у него работала подружка, редактируя различные книги, написанные на русском языке.
И там случился, с вашего позволения, эпизод, или, как говорится, инцидент случился, не ставший достоянием историков.
Вот. А была весна, и вся природа находилась в состоянии аффекта. Пели из окошек нежные голоса, плыли тучки, сохли лужи, и прохожие прыгали, подбирая длинные и широкие брюки. Длинные и широкие потому, что дело происходило во времена давние и незапамятные, а когда именно — не скажу, потому что это — не важно.
Пели из окошек нежные голоса, сохли лужи, плыли тучки, облачки. Одним словом — весна.
А шалопай ехал в метро. Он вышел из метро и увидел площадь, и заметил, что на площади этой ведется значительная купля и продажа.
Там и сям предлагают желающим великолепные изделия и предметы первой необходимости: мясные пироги, мороженое, соки, вино и газировку. Любителям — цветы: фиалочки, тюльпаны, мимозу, пионы.
Справа какие-то блестящие ботинки на микропоре тащут, слева — горячие бублики жрут, а впереди — сиянье. Это сияют отраженным солнечным светом окна издательства. Милое доброе старое издательство! Оно и до сих пор там стоит. На земле. Понимаете, существует земля. На земле — асфальт, а на асфальте стоит издательство.
— Тэк-с, — сказал шалопай, облизывая пересохшие губы. Приобрел пиончик да и направился к подружке.
А она работала аж на самом на тринадцатом этаже. На тринадцатом этаже работала подружка, редактирующая книги. Работала. Зачеркивала какие-то слова и надписывала новые, лучшие. На тринадцатом этаже. К ней нужно было ехать в лифте.
Лифт. Наиприятнейшие ощущения вызывает лифт у того, кто умеет им пользоваться, а именно — слабость, негу, томление и вместе с тем уверенность в своих силах.
И ведь как положительно влияет лифт! Замечали? Заметьте, что почти все за малым исключением люди, пользующиеся лифтом, такие всегда милые, добрые, славные. Посмотришь на них, а они все щебечут, щебечут да щебечут, держа при этом друг друга за локоток или за что придется. Это прямо голуби, а не люди. Сизари. Факт. Лифт!
Предчувствуя наиприятнейшие ощущения, шалопай стоял тихо, и лифт уже спешил к нему, падал, продираясь сквозь этажи.
И так увлекся, и так сосредоточился ожидающий шалопай, что вовсе и не заметил значительных размеров объявление, занимавшее стену — «СЕГОДНЯ СОСТОИТСЯ ВСТРЕЧА…» Не заметил, хотя и был глазаст. Стоял себе тихо, ждал лифт.
Вот так тихо и зашел бы он, тихо поехал, тихо подарил бы цветочек, обрадовав подружку, но тут вдруг доселе пустынный вестибюль помещения весь вдруг оживился странной компанией.
Спеша влетели с улицы. Распахнулись просторные двери, и в помещение ворвалось значительное количество молодых людей, одетых в очки, галстуки, белые сорочки и черные пиджаки.
Влетели, ворвались и двигались к лифту сомкнутым кругом и в центре сомкнутого круга их черных голов светилось нечто.
Приблизились. И это «нечто» оказалось не что иное, как лысая голова какого-то дяденыси. Лысая голова, крытая по периферии венчиками и пучками седых волос.
Приблизились. Дяденька оказался бодрым, ладным и крепким стариканом. Одетый чистенько, он с невероятным любопытством озирался вокруг. Дескать, ничего не знаю, ничего и не ведаю, ведите меня, куда хотите, люди добрые, а только по дороге не зарежьте.
Лифт. Тут, наконец, подошел лифт, и молодые люди внезапно зашипели, как будто они были не молодые люди, а ужи.
— Пш-ш, пш-пш, — шипели они, оттесняя шалопая в сторону. — Пш-пш. Позвольте! Минутку! Мы только подымем, мы подымем товарища, гыу-гх-емм. Он приехал. Его ждут.
— Ах, как прелестно, но все же где я? — продолжал якобы ничего не понимать дяденька, лицо которого показалось шалопаю до боли знакомым.
Лифт. Тут молодые люди принялись и за дяденьку-старикана.
— Пожалуйте, пожалуйте. Так вам будет удобней, — говорили молодые люди, запихивая до боли знакомое лицо в кабину.
Говорили, толкали, пихали и сами, между делом, пытались забраться туда же.
Но дяденька-старикан оказался вовсе не какой-нибудь там надзвездный дурак. Он лукаво погрозил молодежи розовым пальчиком, отчего та брызнула в стороны и вверх по ступеням в целях скорейшей встречи.
Шалопай стоял всеми забытый.
Дверцы закрылись и были закрытые, но лифт никуда не поехал, потому что дверцы открылись и оттуда высунулся дяденька, и сказал, приманив шалопая уже использованным пальчиком.
— Простите! Вы, кажется, хотели ехать? Тут такая кутерьма. Простите. Хотели?
— Ну, хотел, — отвечал шалопай, не трогаясь с места.
— Вот и чудненько. Поехали.
И они поехали. Дяденька-старикан строго глядел в зеркало и выглядел орлом. Шалопай же увлекся изучением деревянной стенки, где было вырезано ножом слово «опорос».
Ну и конечно. Догадываетесь? Ясно, что это должно было случиться, потому что, как же иначе? И это случилось: лифт застрял меж этажей.
Воцарилось и установилось молчание. Первым его нарушил дяденька.
— Ну что, застряли, коллега? — ласково заметил он.
Отчего шалопай почувствовал сильнейшее раздражение и решился ответить так:
— Застрять-то застряли, а только какой я вам к черту коллега? Тамбовский волк вам коллега.
— Ну уж, — не смутился старикан, завязывая беседу. — Эко резко-то. Молодость. Стихи пишете или прозу? Литературные неудачи, наверное? Ничего, в молодости все пишут.
До боли знакомое лицо.
— С чего это вы взяли, что я пишу?
— Но ведь мы с вами в издательстве, как-никак.
— А хоть бы где бы мы с вами не были. Хоть у первопечатника Ивана Федорова, — глупо грубил шалопай. — Если хочите, то пишу, но лишь многочисленные открытки друзьям, родным и знакомым, поздравляющие с различными праздниками.
— «Хочите». Ишь! Скромность сатанинская… А тогда что же вы здесь делаете, молодой человек?
— Я сюда попал, потому что у меня тут работает подружка, и мы с ней сейчас пойдем в кино, если она сможет уйти.
— A-а. В кино. Ну, идите, идите.
Старикан зевнул. Шалопай со злобой смотрел на до боли знакомое лицо. Лицо молчало.
И лифт не работал. Уж и тревога случилась. Уж и молодые люди носились по лестницам, в беспокойстве звеня подковками башмаков. Ужи крик раздался: «Слесаря! Слесаря!»
И слесарь куда-то пропал.
— А что вы с ней собрались смотреть? — неожиданно продолжило лицо.
— Все, что угодно.
— Вот видите! Все, что угодно. А ведь хотели бы посмотреть что-либо хорошее. Или нехорошее. Например, фильм «Тарзан».
— Хотел бы.
— Вот видите! — радовался старикан. — Вы колеблетесь и не знаете, и не можете. Из чего явствует, молодой человек, что у вас в голове туман.
— А у вас — свинец. Цельная чушка расплавленного свинца. Он уже застыл.
— Ой-ой-ой! Какой глупый максимализм! — огорчился дяденька.
Тут шалопай решился начать обличения.
— Я вот что думаю. Я вот все думаю, думаю и додуматься никак не могу. Я ведь вас сразу узнал. Я все думаю, зачем вы пишете? А? Ну, зачем? Бросьте вы это дело. А вообще-то пишите! Вы нужны. Вы просто необходимы, как эталон для грядущей техники. Потому что скоро отладят машины, и они со страшной силой будут шпарить произведения а ля Вы.
Молодые люди все бегали и носились. Они бегали и перекликались, аукались тоненькими голосами.
— Шлендают и шлендают. Ученики тоже называются. Учитель в лифте застрял, а они шлендают. Сукины дети, — рассердился писатель.
— Сами змеенышей воспитали, сами и терпите, — не замедлил отозваться шалопай.
— Ах-ха-хамс, — развеселился мастер художественного слова. — Дерзите! И ведь нарочно дерзите. Знаете, что мне это нравится. Вы мне нравитесь. Я знаю, что вы знаете, что вы мне нравитесь.
— Я многим кому нравлюсь. Вы лучше о себе подумайте. О спасении души подумайте, — продолжал бесчинствовать хулиган. — Пишете всякую чушь и дичь.
— Ха-ха-ха. А не хотите ли стать моим секретарем? Честное слово, я — серьезно. Честное слово. Мне, знаете ли, нравится ваша дерзость. За ней что-то такое стоит. Ну, по рукам?
— Нет, не по рукам. Не хочу я быть вашим секретарем. Я ничьим секретарем быть не хочу. Я сам себе секретарь. А потом — вон у вас хевра какая, пусть они и будут ваши секретари.
— Нет. Они не годны. Идите ко мне в секретари, и я буду вам платить тысячу пятьсот рублей денег в месяц из своего кармана. Вот вам аванс.
И он вынул из кармана пачку хрустящих денег.
— Плевать я хочу на ваши тыщи! Мне мои трудовые рубли дороже! А если вы действительно хотите мне помочь или сделать для меня что-либо приятное, то мне гораздо милее будет взять вас за ушко и немного потрепать его вот так.
И шалопай схватил дяденьку-старикана за ушко…
…но тут я уже не выдержал и решительно прервал рассказчика, которым был никто иной, как Николай Николаевич Фетисов, регистратор больницы № 1, проживающий у нас в полуподвале тихий гений — автор стихов, поэм, драм, тетралогий и устных небылиц.
— Николай Николаевич! Имей совесть! Это уж ты наверняка загнул. За ушко. А потом я что-то не припомню, чтобы ты бывал в Москве. Ты же тут как-то хвастался, что далее Омска твоя нога на запад не ступала и не ступит…
— Честное благородное слово! Чес-слово! — закричал Николай Николаевич, покрываясь красными пятнами. — Я там был. Это был эпизод. И подруга была. В том-то и дело, что он действительно предлагал, а я действительно отказался. Я отказался стать секретарем этого, я не скажу великого, но очень большого человека с усиками. Я его уважаю, но не жалею о том, что сделал, хотя вся моя жизнь могла построиться по иному.
— И взял его за ушко?
— Взял и хотел трепать.
— А он что?
— А он что. Он тоже не фраер. Он, падла, схватил меня за нос и стал гнуть мой нос к моей щеке, приговаривая: «Молода! Молода! В Саксонии не была!» Это — прием каратэ. Я знаю. Я уважаю этого человека.
— А что потом?
— Что потом. Поехал лифт, конечно. Мы, ясно, расцепились. Старикан вышел, и его приветствовали многие, в том числе и моя подружка. Они говорили: «Дойдемте, пойдемте! Вас уже ждут.» Меня же никто не приветствовал, не звал и не ждал, но зато я боролся со стариканом и чуть его не победил. А может даже и победил. Я независим и жив, а он — умер. Я написал стихи его памяти. Хочешь, прочту?
— В следующий раз как-нибудь, ладно? Вы лучше расскажите, куда девалась ваша подружка.
— Какая подружка?
— Ну та, которая была в издательстве.
— А, Маня. С ней мы вскорости расстались. Вышла одна тра-агическая история. Она теперь замужем за кандидатом наук.
Стемнело. Наш тихий дворик на улице Засухина погрузился во тьму. На небо вышла полная луна. Она немного освещала землю, а заодно и взволнованное лицо Николая Николаевича.
— Что-то я, Николай Николаевич, как кого не послушаю, вас, например, или известного вам гражданина венгра Ласло Вареллу, который работает грузчиком в пятнадцатом магазине, или, не к слову будет сказано, бичей с вокзала, так у всех у вас были жены и подруги, и все они оказываются замужем за кандидатами наук или становятся артистками.
— А что тут удивительного, — защищался Николай Николаевич. — У нас в стране очень много кандидатов наук и артисток. Ты знаешь, сколько у нас по последней переписи переписано кандидатов наук и артисток? Не знаешь? То-то. А я знаю. Их у нас там переписано очень и очень много.
И опять он оказывался совершенно прав.