Вечером в понедельник я, как обычно, сидел дома и смотрел в окно. Там шел дождь, и спешили на вечерние занятия студенты. Дождь размывал слежавшийся серый снег, какие-то почти черные льдинки. Дождь также сек голые прутья нераспустившихся деревьев и серую каменную стену напротив. Мерзкий дождь! Там шел дождь и капала вода, какой-то студент поскользнулся в лужу и, сохраняя равновесие, случайно ударил проходящую бабу чертежным тубусом по голове. Я открыл форточку.
Баба немедленно покрыла учащегося матом.
— Ну, извините, — сказал он.
— Хрена ли мне с твоего «извините». Из него шубы не сошьешь, а по морде ты мне уже заехал, — рассудительно заметила баба.
— Это верно, — согласился студент.
За этой сценой жизни наблюдали, кроме меня, еще и на улице.
Мать с сыном. Жадность к зрелищам горела в их глазах. Сын был мальчик младшего школьного возраста и, должно быть, обожрался халвой — такое у него было подсолнечно-мучное личико. Мамаша же давно уже, по-видимому, нигде не работала, а лишь ездила на хороших машинах, называя шофера по имени «Вася» или «Толик».
Они подошли поближе, и сын открыл рот, но студент крикнул:
— Чего раззявились, раззявы!?
— Ити вашу мать, — добавила баба.
Возмутившаяся почтенная владелица обожравшегося ребенка тоже открыла рот и тоже стала ругаться. После того, как они все окончательно переругались, раздался стук в дверь, и зашла вся в каплях дождя Марья Александровна, мой большой друг.
Марья Александровна родилась в 1932 году и когда-нибудь умрет. В 1947 году Марья Александровна закончила школу-семилетку и поступила работать учеником продавца в продовольственный магазин. В 1950 году Марья Александровна вышла замуж за одного инспектора, бросила работу и родила ребенка, чуть-чуть располнев.
Вскоре муж покинул Марью Александровну, а ребенок умер, отчего Марья Александровна снова вернулась в магазин. А было это уже в 1955 году. После этого Марья Александровна еще несколько раз выходила замуж, но работу уже не бросала. Работу она меняла. Она последовательно была продавцом, приемщицей порожней посуды, посудомойкой, официанткой, зав. производством столовой, официанткой в кафе, зав. производством в кафе, метрдотелем ресторана и, наконец, утвердилась в роли заведующей столовой одного важного учреждения, где мы с ней и познакомились, когда я что-то ел такое вкусненькое, из приготовленного Марьи Александровны подчиненными и сотрудниками.
Да-а. Если бы Марья Александровна была писателем, то можно было бы позавидовать ее такой богатой трудовой биографии. Хотя, впрочем, и так можно было позавидовать, потому что к концу своей, имеющейся на сегодняшний день биографии, Марья Александровна пришла с полным ртом золотых зубов и квартирой, которая являлась ни чем иным, как полной чашей. И с полным знанием обо всех имеющихся на Земле вещах и предметах вдобавок.
И если вы думаете, что я шучу насчет полной чаши предметов у Марьи Александровны на квартире, то вы очень ошибатесь. Я не шучу и не смеюсь. Я вообще никогда не смеюсь и не шучу. Я очень серьезный человек.
Так вот. Я был у Марьи Александровны дома и могу описать вам, что у ней есть, чтобы вы знали, что такое Марья Александровна.
Как к ней заходишь, так у ней перед дверью коврик, похожий на платяную щетку гигантских размеров. Вернее, не одна щетка гигантских размеров. Это — неправильно. Будто бы штук сорок взяли платяных щеток. Соединили вместе и положили образовавшийся гигантский прямоугольник вверх волосом под дверь Марьи Александровны, чтоб приходящий мог аккуратно протирать ноги.
И действительно, если приходящий имел на подошвах хоть чуть уличной грязи, коврик Марьи Александровны сдирал грязь всю, иногда даже оставляя на подошвах гостя глубокие царапины.
Так что, оказавшись у Марьи Александровны, гость уж был чист ногами, но все равно. Его заставляли снимать ботинки, потому что выдавали очень мягкие, легкие и приятные комнатные тапки.
Тут же в прихожей имелась длинющая, на всю прихожую ковровая дорожка. А у стены — специально заказанный в мастерской индивидуальной мебели узенький мягкий диванчик, чтобы гости не утомлялись, снимая и одевая комнатную и уличную обувь, чтоб у них не было прилива крови к голове.
Ковровая дорожка и дверь со стеклом вели во внутренности квартиры Марьи Александровны, состоявшей из одной комнаты.
Да. Комната у Марьи Александровны была одна, но зато что это была за комната!
Выходящая на какую-то постоянно солнечную сторону, залитая светом от потолка и до пола, с люстрой, позванивающей подвесками при малейшем прикосновении токов воздуха.
Черное пианино у стены, обнажавшее по желанию гостей свою снежно-угольную пасть.
Стол на черт знает сколько персон, покрытый ослепительной пенно-белой скатерьтью с синей каймой, пущенной по низу.
Стулья, мягкие стулья, цвет обивки которых я не берусь назвать. Вишневые, что ли.
Платяной шкаф за 168 рублей. Трюмо. Журнальный столик, пуф, еще один пуф, подставки для цветов, полотна Шишкина на стенах.
И наконец — кровать!
О! Она деревянная!
О! Она трех, четырех и более спальная!
О! Она такая кровать! Она высокая! Она мягкая!
О! Она такая кровать, какую всякому иметь охота, кто такой не имеет!
Были, конечно, в квартире и туалет, и ванная, и кухня. Но описывать их имеющееся великолепие нет у меня таланта, нету и силы. Да и не нужно ведь. Потому что и так ясно, какая может быть у Марьи Александровны кухня при такой квартире. Ясно, что полная изобилия, а то как же иначе.
Тут у некоторых может возникнуть вопрос: «А откуда у Марьи Александровны взялось все подобное вышеописанное? Неужели же действительно продавцы и зав. столовой воруют?»
На это я не отвечу почти ничего, так как не знаю. Может быть, и воруют. А может, и не воруют. Кто их разберет? А если конкретно насчет Марьи Александровны, так я тоже не знаю. Она — мой друг. Вполне возможно, что обстановка досталась ей в наследство от какого-либо очередного мужа, а возможно, что она выиграла ее в лотерею. При чем тут зав. столовой? Кто ее разберет? Я, например, никогда не спрашивал об этом Марью Александровну. Не спрашивал и спрашивать не собираюсь. Если бы она делала что-то противозаконное, то ее давно бы посадили в тюрьму. На это у нас есть юстиция. А раз она не сидит в тюрьме, значит она чиста, и нечего бередить ей душу нескромными вопросами. Ну, в самом деле. Может быть, мне ее еще спросить, откуда взялись у ней золотые зубы? Ясно, что из зубопротезного кабинета, а то откуда еще.
Итак, появилась в дверях, вся в каплях дождя Марья Александровна, мой большой друг.
И я сразу понял, что с ней творится что-то неладное.
Она была мертва. Она развязала свой прозрачный синтетический платочек и стянула его с головы одной рукой так, что вся ее пышная прическа сбилась набок, а платочек стал лежать на полу.
Она почти без сил рухнула на табуретку и закрыла глаза.
Я же переложил папиросу в другой уголок рта и приготовился внимательно слушать.
…Оказалось, что однажды к ним в столовую попал с улицы молодой человек и попросил пищи. Марья Александровна хотела отказать ему по случаю обеденного времени и вообще, но не смогла.
— Вы понимаете, Утробин, он был такой, знаете ли, бедненький. Он худенький такой, стриженый, с бородкой, в очках. Как Дон-Кихот. Съел свой гороховый супчик, котлетку. И задумался, и вышел вон. А мне навечно запал в сердце. Студент.
Приходил он к ним в столовую и еще много раз. Ел и пил за свои бедные деньги. И переполнял сердце Марьи Александровны до той поры, пока она не остановила его как-то после принятия горохового супу и не сказала так:
— А вы знаете, Леша (его звали Леша), приходите, пожалуйста, ко мне в понедельник вечером, часиков в пол седьмого. Вы мне очень будете нужны.
Сказала и посмотрела на него восточными глазами.
Студент очень удивился.
— А что за дело, если не секрет, приведет меня к вам в понедельник в полседьмого вечера, уважаемая Марья Александровна?
— Пока секрет. Приходите и увидите. Ведь вы же знаете, как мы, женщины, любим свои маленькие секреты и хитрости. Как мы слабы, беззащитны, — говорила Марья Александровна, в волнении тряся золотыми серьгами и вручая студенту свой адрес.
— Знаю. Знаю, — отвечал студент, сглатывая слюну. — Это мне довольно известно, и если я чем-либо в силах помочь, то я обязательно приду.
— И он пришел, — продолжала свой рассказ Марья Александровна. И не в силах больше выдержать, зашлась в тяжком плаче с рыданием.
Она рыдала, хорошея на глазах, а я тоже в волнении достал бутылку, «Боржоми» и напоил бедную женщину минеральной водой для ее успокоения и продолжения рассказа.
Он пришел и не был поражен, кажется, великолепием обстановки. Он прошел в комнату и, сидя за празднично убранным и разукрашенным столом, произнес такую фразу:
— Ну, так чем я могу вам служить?
А Марья Александровна, уже надевшая тот праздничный наряд, в котором и явилась ко мне, объяснила, что у ней как раз исполнился сегодня день рождения, и она позвала Лешу, чтобы скромно отметить это небольшое событие ее жизни.
Студент был удивлен, потрясен и напуган. Он для верности переспросил, точно ли у Марьи Александровны сегодня день рождения, и не нуждается ли она все же в его услугах, как врача-медика. Потому что он уже почти изучил большинство болезней, и Марья Александровна смело может советоваться с ним по любому вопросу.
Марья Александровна тихо засмеялась и сказала, что пока она, Слава Богу, здорова и в услугах доктора не нуждается. А если ей будет нужен доктор, то она придет к нему, Леше, и скажет всего два слова: «Лечи меня!»
— Так у вас, действительно, сегодня день рождения, — допытывался Леша. — Если это так, то тогда где все остальные ваши гости?
— Их нет, — объяснила Марья Александровна. — Их на день рождения никогда у меня нет. День рождения я люблю проводить с самым… самым.
Тут она запнулась, но, справившись с собой, продолжала дальше.
— С самым. В прошлом году у меня был Шахмуратов, мой друг, директор рыббазы. Но это такой негодяй! Даже и не напоминайте мне о нем! Не хочу о нем слышать!
Тут все пошло на лад. Студент был по-прежнему суров, но не очень. Они с Марьей Александровной кушали, выпивали и рассказывали друг другу свои жизни.
Оказалось, что студент рано лишился родителей, отслужил в армии, до всего дошел сам, и ему ничего не нужно. Скоро он будет врачом.
— Скоро я буду врачом, — сказал студент. — Я буду психиатром. Психиатрия — это такая наука! Она позволит мне изучить всех людей.
— А зачем это вам, Леша, — робко спросила Марья Александровна.
— А затем, что все люди полны желаний, а у меня их нет. У меня нет желаний и мне ничего не нужно. Вот я и хочу понять, почему у людей есть какие-то желания. Что это значит. И почему их нет у меня. Точка.
Они танцевали. Да. Нежно лилась музыка из динамика радиолы «ВЭФ-Ригонда», и Марья Александровна, обволакивая студента, говорила ему что-то, а он ей что-то отвечал. Танцевали.
И студент был нежен. И смотрел он на Марью Александровну нежно, и закусывал. А потом вышел в коридорчик, сказав в комнату, что он на минутку. И исчез навсегда.
— Утробин! — завопила Марья Александровна. — Он исчез! Навсегда! Что скажете вы мне, инженер и строитель человеческих душ?
И зашлась опять же плачем, который, если по совести сказать, мне уже немножко надоел.
Я тогда сразу принял участие в Марье Александровне. Я сварил крепкого чаю и подал стакан в дрожащую руку ее. А также поинтересовался, нет ли у ней еще каких желаний.
— Единственное мое желание — это выполнять все желания моего милого. Но у него их нет, нет! — дико вскрикнула Марья Александровна и опять зашлась в некотором плаче, повторяя:
— Вот так эпизод, эпизод.
— Да, — прошептал я, глядя в ее, подернутые дымкой глаза, — вот так эпизод.
— Эпизод, эпизод, — соглашалась Марья Александровна, укоризненно качая головой.
Мы помолчали. Потом я решил провести беседу.
— Видите, Марья Александровна, к чему вы приходите в итоге своей жизни. К нулю. Не виной ли тому ваше неправильное поведение в области морали?
— А что я могу сделать, если и вы, Утробин, и Шахмуратов, и Гаригозов, и Канкрин такие негодяи, — справедливо вскричала Марья Александровна.
И я молчал. И она молчала. И был вечер. Почти ночь. И тут раздался тихий стук в дверь, и я пошел выяснять, в чем дело.
— Марья Александровна у вас, — услышал я голос тихий, как стук. — Мне сказали, что она пошла к вам.
— Кто сказал? — поинтересовался я.
— Сказали.
— A-а. Она у меня. Но она не захочет вас видеть, потому что так не поступают, молодой человек.
— Так поступают. Скажите ей, что я принес ей цветы. Я пошел и купил ей гладиолус. Две штуки. Я пришел к ней на день рождения без подарка, а сейчас принес ей гладиолусы. Скажите ей, а то я поломаю вам дверь.
— Вранье все это, — громко сказал я. — А вход вас сюда воспрещается.
Но все же передал слова Марье Александровне. И она, конечно же, немедленно меня покинула, забыв обо мне. Расцвела и выпорхнула.
И остался понедельник. Вечер. Почти ночь. Я высунулся в темное окно и долго следил за удаляющейся по сырой мостовой прекрасной парочкой. Они шли нежные, обнявшись, прижавшись, шли куда-то. Шли все, шли, а я нацепил на нос очки и, ошеломленный действиями студента, а также неожиданным концом его поведения, стал писать этот рассказ.
Пишу, думаю и удивляюсь, потому что обычно так не бывает. А если и бьюает, то тут должна таиться какая-то фальш, смысла которой мне сразу не понять. Да и потом тоже.