Сколько волка ни корми...

Наутро дядя Коля сварил кулеш, вскипятил чай.

— Живей-живей! Бери, Федя, свою большую ложку. Сейчас мы подзаправимся и айда золотишко добывать. Последний день — последняя удача! — сыпал он на ходу.

Между разговорами мы незаметно покончили с завтраком.

— За дело, ребятки, за дело! — бодренько встал с бревна дядя Коля.— Тебе, Федя, я советую сбегать в тот ложок...— Он показал куда-то за речку.

— Ты же был там...

— Что из того, что был? Пришел, глянул и обратно. Хотел, слышь, на будущий год оставить, а сейчас, думаю,— зачем, в будущем году, может, и не доведется сюда попасть. И будет золото лежать здесь без всякой пользы. А что оно здесь есть, можешь не сомневаться, Федя, да!

Федор взял лоток, лопату и подался на тот берег Малой Китатки.

Мы с Димкой, по совету дядя Коли, пошли во вчерашнее ущелье.

Сам дядя Коля отправился куда-то вверх по течению. На свой агрегат он, судя по всему, махнул рукой.

Проходя мимо, я спросил:

— А это что же, так и останется? Дядя Коля улыбнулся:

— Пускай медведи золото моют! — и, ускоряя шаг, свернул на тропку, которая вилась вдоль берега.

Мне не терпелось все открыть Димке, и я сделал это, как только мы с ним остались с глазу на глаз. Димка сначала не поверил: «Ври больше!» А когда мне удалось убедить его, что точно, я не выдумываю, надолго умолк.

— Значит, Федор решил объявиться?

— Да, он сам это сказал. Буду, говорит, проситься на фронт. Хотя...

— Что хотя? Договаривай!

— Хотя я лично не очень верю в это, а почему, и сам не знаю.

Димка опять помолчал, подумал, желая, видимо, Уяснить, где я говорю правду, а где сочиняю. Потом, поправив на голове видавшую виды кепчонку, сказал:

— Послушай, а что он такого натворил, этот Федька, подлец?

Я оторопело захлопал глазами. Вот чего я не знал, так не знал. Из ночного разговора, как я его услышал и запомнил, нельзя было сделать более или менее определенного заключения.

— Ну, ситуация! — многозначительно почесал в затылке Димка и прибавил шагу.

Денек выдался не жаркий, настоящий августовский. Ветер слегка раскачивал вершины деревьев. Иногда он начинал озоровать в кустах и травах. И сам ложок, похожий на лодку с рваными краями, сегодня уже не казался таким мрачным, как вчера. Мы настолько пообвыклись, что перестали вздрагивать, когда неожиданно падал камень с обрыва или близко поднималась спугнутая птица.

Мне кажется, что дядя Коля неспроста подсунул Димке самородок. Наверное, ему хотелось раззадорить его. Если это так, то старатель достиг своей цели.

Тайга, горы и само небо перестали для Димки существовать. Теперь он двигался медленными, напряженными шажками и ощупывал взглядом каждый квадратный сантиметр. Мало того, сделав шаг или два, он опускался на корточки, начинал перебирать гальку, рыться, копаться в песке, просеивая его сквозь пальцы, как сквозь сито.

Несколько раз мы пробовали мыть песок в лотке. Дядя Коля вчера показал, как это делается. Но нам не везло. Глядишь, блеснет золотая песчинка, и опять идет пустая порода. Мы брали песок с одного берега, с другого, со дна ручья — все безрезультатно.

Наконец нам надоела эта работа, которая больше походила на забаву, чем на работу. Мы сели в тенечке под обвисшей от ягод черемухой, посидели. Димка вынул из кармана вчерашний самородок и стал вертеть его, разглядывать со всех сторон.

— Что, колдуешь?

— Нет, приучаю глаза к золоту,— ответил Димка.— Посмотри и ты. Подержи.

Я взял и ощутил на ладони приятную тяжесть.

— Ну как?

— Маловат,— сказал я.

— Говорят, мал золотник, да дорог... А теперь идем дальше, нечего рассиживаться...

Мы пошли.

Нам, чего скрывать, и правда очень хотелось найти большой самородок, самый-самый большой, какие только бывают на свете. Дядя Коля говорит, что золото — это валюта. Что такое валюта, мы в то время представляли смутно. Но раз она, по словам дяди Коли, может сработать на нашу победу, значит стоит потрудиться.

— А собственно, почему мы трем друг другу бо-ка?— Димка разбежался и перепрыгнул через ручей.

Я остался на этом, левом берегу.

Мы оба шли и видели только то, что было у нас под ногами. На какое-то время мы и переговариваться перестали, до того увлеклись делом, и не заметили, как очутились в дальнем ущелье.

Странное это было ущелье, глухое и дикое. Казалось, гора здесь раскололась на две части и из глубокого разлома ударили родники. Они били в нескольких местах, растекались по глинистому грунту, нащупывая дорогу, и наконец сливались в быстрый ручей.

Кварца здесь было больше, кое-где он лежал навалом, и желтые мазки на сколах тоже попадались чаще.

Вдруг Димка остановился и замер на месте. Так замирает ястреб при виде зайчонка. Я подумал: «Ну, сейчас скажет, что нашел!» — и замедлил шаги.

— Давай сюда! — позвал Димка.

— Неужели и в самом деле нашел?

Я разбежался и тоже перепрыгнул через ручей, который разделял нас.

Димка стоял и напряженно, обалдело смотрел то на меня, то куда-то мимо меня, но ничего не говорил. Лицо его как-то странно вытянулось и на нем резче обозначились скулы.

— Присмотрись хорошенько... Ничего не видишь?

Я пожал плечами:

— Хватит разыгрывать-то!

— Тогда возьми и переверни вон тот камушек, ну? — не обращая внимания на мои слова, продолжал Димка.

Я подошел и перевернул камушек, на который указал Димка. Но и после этого не увидел ничего такого. Порода, порода, куда ни глянешь — одна порода.

— А этот? Разве не похож?

— На самородок?

— Да-да, на самородок,— чуть не заорал Димка.

Выступавший из мутной лужи угловатый и точно сплющенный камушек действительно чем-то походил на золотой самородок. Но я не верил, даже в мыслях не допускал, что это самородок. Это было бы уж слишком. Мне казалось, не верил и Димка. Мы оба стояли над тем обыкновенным с виду камушком, с добрый кулак величиной, и не решались прикоснуться к нему.

Наконец я опустился на корточки и... погладил камушек кончиками пальцев. Димка тоже опустился на корточки и тоже погладил. Потом я встал и зачем-то отступил на шаг. Встал, отступил на шаг и Димка. Засмеялся: «Вот факиры!» — опять опустился на корточки, осторожно вывернул камушек, взял его, как берут что-то живое, трепетное, какую-нибудь птицу, которая может выпорхнуть из рук и улететь. И по тому, как он выворачивал и брал, я догадался, нутром почуял, что это именно то, что мы искали.

— На, подержи!

Я взял обеими руками и ощутил несвойственную камням такого размера тяжесть.

Да, это был самородок, настоящий золотой самородок, заветная мечта каждого старателя. Я тогда не знал, сколько он весит, но — думал — килограммов шесть, а то и больше. Как теперь выяснилось, я ошибся ненамного. Тяжесть особенно чувствовалась, когда я держал самородок на вытянутых руках.

— Посидим?

— Да, давай посидим,— согласился я.

Мы выбрали место посуше. Димка дышал часто и точно через силу, я тоже, и мы оба не знали, о чем говорить. Было невероятно и странно, что все кругом осталось по-прежнему, что так же, как и раньше, светит солнце, шумит тайга и в двух шагах от нас булькают роднички.

— Интересно, сколько они здесь добыли?

Димка, конечно, имел в виду дядю Колю и Федора.

— Да уж немало, наверное, если такие булыжники на земле валяются,— ответил я, снова беря находку себе на колени.

Димка забрал самородок, обернул его носовым платком и засунул в карман. Он уже забыл, что, не далее как вчера, назначил меня казначеем-хранителем.

— У тебя нет булавки?

Английская булавка у меня нашлась. Отправляясь в тайгу, я на всякий случай закалывал с внутренней стороны кепки иголку с ниткой и пару булавок. Когда лазаешь по деревьям, так просто порвать штаны или рубаху.

— Теперь порядок?

— Порядок...

Но самородок был слишком тяжелый. Это особенно стало заметно, когда Димка, зашпилив карман, встал, чтобы идти дальше. Казалось, штаны вот-вот с него свалятся.

— Давай я...

— Ладно, как-нибудь...— Димка вынул самородок из кармана и понес на руках.

— А на этот... самолет купить можно?

Димка молчал. Наверное, он был занят своими мыслями. Тогда я сам себе ответил:

— Да нет, вряд ли, танк или пушку и то ладно!

Он и эти слова пропустил мимо ушей. Самородок не только не утолил, а еще больше распалил в нем жажду золотоискательства. Держа находку обеими руками, прижимая ее к груди, Димка начал кружить по ущелью. Я отошел немного и тоже начал кружить, глядя себе под ноги, поддевая носком ботинка каждый подозрительный на вид камушек. Мы оба были убеждены, что найденный нами самородок здесь не последний. Где-то среди этих камней лежат, ожидая своего часа, его родные братцы, младшие и старшие. Дело за немногим — наткнуться на них и... взять.

— Пойдем, хватит... Больше здесь ничего нет,— сказал я, оглядывая обрывистые края ущелья.

— Да, больше здесь ничего нет,— согласился Димка. Однако уходить отсюда он и не думал. Перешагивая через лужи, иногда увязая по щиколотку в глине, он тыкался то туда, то сюда, все высматривал и ощупывал. У меня было такое чувство, что мы по десять раз перебираем одни и те же камни.

Вчера, сидя у костерка, дядя Коля разговорился.

— Сибирь, пацаны, велика, и мы еще не прощупали ее как следует. Там копнули, здесь ковырнули... Вы — молодые, вы еще доживете до тех времен, когда от глухих углов вроде этого и следа не останется. Придут сюда люди и все, что им надо, возьмут. И золото, и то, что дороже золота.

— А что дороже золота? — спросил я.

Дядя Коля сначала замялся, а потом сказал, что он не знает, но, говорят, алмазы дороже золота. Тогда я спросил, есть ли у нас алмазы.

— Может, и есть, кто скажет,— уклонился от прямого ответа дядя Коля.— Покопаться, так все можно найти.

Вчера я не придал словам дяди Коли особого значения. Сейчас же, вспоминая этот разговор у костра, на бревнышке, подумал, что так оно и есть. Ну, насчет алмазов — это бабушка надвое гадала. А вот золото... Сейчас я верил в существование речных берегов, усыпанных золотыми самородками. Нам бы с Димкой попасть на один из таких берегов, вот было бы дело!

Мы настолько увлеклись поисками, что не заметили, как подошел дядя Коля.

— Ну, старатели, пора и домой. Федя, наверное, заждался. Он всегда раньше приходит и первым делом начинает проворить ужин. На это он бо-ольшой мастер!

Мы молчали, хотя нам обоим не терпелось рассказать о находке. Вид у нас с Димкой был если не ошалелый, то, во всяком случае, и не совсем нормальный. Но дядя Коля не обращал на нас, на наш вид никакого внимания. Он шел впереди нас и, по обыкновению, зыркал по сторонам.

Наконец молчание стало Димке невыносимо. Да и я все время подталкивал его в бок, показывал глазами на самородок. Нагнав старателя и пряча находку за спиной, Димка сказал:

— Дядя Коля, что ж вы не спрашиваете, нашли мы или не нашли?

— А что, и правда нашли? — сразу загорелся дядя Коля. Он испытующе посмотрел на Димку и решительно потребовал: — А ну покажь! Да не бойся, я не сглажу, глаз у меня легкий.

— А мы, между прочим, и не боимся...— Димка присел на корточки и начал развязывать платок. Развязывал до того долго, что дядя Коля вышел из терпения.

— Тебе, Митрий, только блох ловить...— А когда Димка все же развязал узел, развернул платок и передал находку из рук в руки, старатель так и ахнул: — Да что вы? Да как же это, елки-палки, а? Да понимают ли ваши глупые головы, что... что это такое, этот самородок? Да это... это...

Мне казалось, что дядя Коля сейчас начнет бегать и прыгать, как маленький. Слов ему явно не хватало — дальше «это... это...» не пошло. Только насытившись зрелищем и успокоившись малость, он снова обрел дар речи.

— Ну, вы и молодцы!.. Признаться сказать, не ожидал я от вас такой прыти? Честное слово, не ожидал! Кто же это отличился? Кому медаль на грудь?

— Мы оба,— ответил Димка.

— Ишь ты, оба, так не бывает. Кто-то увидел первый.

— Я увидел, но не поверил, чепуха, думаю, а Вася наклонился, поднял...

— Я только погладил, а поднял ты.

— Сначала я, а потом и ты,— стоял на своем Димка. Ему хотелось, чтобы я не был в обиде. Вместе пошли, вместе и нашли. Иначе что за дружба.

Дядя Коля кивнул,— мол, все ясно,— и подержал самородок на вытянутой руке, точно прикидывая, сколько он весит.

— Я в этом ущелье бывал и Федя — он-то сюда трижды заглядывал, а дался вам, вот какая история!

— Тут дело случая, дядя Коля,— сказал Димка.

Дядя Коля метнул быстрый взгляд на Димку, на меня и вдруг почти испуганно замахал руками:

— А что же, это, паря, вы так долго торчите в этом ущелье? Одного самородка вам мало, да? Аи-аи-аи, нехорошо! Когда старатель находит самородок, он сразу бросает место, где нашел, плюет и бросает. И в этот день больше туда ни ногой, боже упаси. Нельзя быть жадным, из-за жадности все зло на свете.

Он поплевал на самородок, потом завернул его в тот же носовой платок и возвратил Димке:

— Держи!

Я спросил, хватит ли этого самородка, чтобы купить самолет.

— А вы что, лететь куда-нибудь собрались?

Я сказал, что у всех советских людей сейчас одно желание — помочь Красной Армии остановить и разбить фашистов. Дядя Коля задумался.

— Видите ли, цена золота зависит от его чистоты, от того, есть ли в нем примеси и сколько их. Вы не Думайте, что это так просто. Сперва посмотрят, покрутят и повертят, а после уже взвешивают и определяют Цену. Но главное, как я понимаю, не в том, хватит или не хватит, главное, что вы подумали о самолете. Я не подумал, а вы — подумали. Не хватит — кто-нибудь добавит. Я добавлю, Федя...

— Насчет Федора — это вы зря, дядя Коля, мы все знаем.

— Откуда вы знаете? Кто вам сказал?

Пришлось объяснить. Пока мы объясняли, дядя Коля стоял, расставив ноги, и кивал головой: «Так, так...» На его обветренном и точно задубелом лице еще резче обозначились морщины.

— И как, по-вашему? Правильно я решил?

Димка подумал и сказал, что, наверное, правильно, иного решения тут и быть не может. Пусть идет на фронт и искупает вину кровью. А начнет артачиться, что ж, мы его как миленького свяжем и доставим куда надо.

— Молодец, Митрий! — одобрил дядя Коля.

Димка спросил, за что Федьку хотели посадить.

— Говорит, дружки голову задурили. Был мужик как мужик, на шофера выучился, за баранку сел... А тут связался, а те, с кем он связался, вдруг решили магазинчик обчистить, дело это было им знакомое. Федька отказывался, но дружки уломали: «Ты будешь на шухере стоять, это не страшно!» А потом и припугнули: «Только не вздумай рвануть, от нас далеко не убежишь, мы тебя и под землей найдем!» А милиция их и застукала, голубчиков. Дружков взяли. Федька успел рвануть — не домой, сразу в тайгу. Прихватил харчи, какие были, и — дай бог ноги! С месяц, говорит, плутал, из сил выбился, и пропал бы, не попадись мне на глаза. Смотрю — лежит, худущий, и слова сказать не может.

— А вы? — вдруг спросил Димка.

— А что я?

— Сколько вы намыли?

— Намыл, Митрий, намыл, это точно.— И — суше, строже: —Так помните — насчет Федьки ни гу-гу!

— Ясно,— мотнул головой Димка.

Пришли мы усталые и голодные. Когда я скинул с ног ботинки и растянулся на траве, меня охватила истома. Тишина кругом, рядом костерок весело горит-потрескивает, в котелке что-то варится, дух такой, что слюнки текут. Это Федор проворит обед. Сам он здесь же, у костерка. Опустился на корточки, орудует деревянной ложкой, снимая пену.

— Вот это Федя! Вот это я понимаю! — обрадовался дядя Коля. Он скинул с головы кепчонку, скинул с ног один за другим тяжелые сапоги.

— Я тут жду-жду,— буркнул Федор.

— А мы не просто так задержались, Федя, не просто так, не-ет! На это, брат, у нас была своя причина. А ну, Митрий, покажь!

Димка развязал платок, показал. К нашему удивлению, Федор почему-то вдруг расхохотался, громко расхохотался, во всю мочь:

— Га, мать честная! За такого дурака, как я понимаю, немалые деньги дадут!

— Они хотят самолет купить, они молодцы! — проговорил дядя Коля.

— Самолет? Это вы, огольцы, здорово придумали. Если вас самих, по малости лет, не возьмут, так хоть этим поможете фронту. Вот что значит пионерия! — Федор взял самородок и стал его разглядывать, поворачивая так и сяк.— И как же вы его, а?

— Обыкновенно,— снова заворачивая самородок в платок, ответил Димка.

— Нет, ты расскажи, поделись опытом,— пристал Федор.

— Шли, шли и нашли...

— Обрадовались, наверное? Стали орать, прыгать?

— А зачем орать?

— Ну, так водится...

Разговор о нашем самородке продолжался и за обедом. Причем, вес его постепенно увеличивался и увеличивался, а вместе с весом росла и его цена. В воображении мы рисовали себе не только самолет, но и танк в придачу, и чувствовали себя героями.

После обеда все отдохнули немного и снова стали собираться. Дядя Коля хотел взять двустволку, но Федор опередил его:

— Оставь, Степаныч. Я тут недалеко глухаря поднял...

— У нас, выходит, разделение труда, Федя. Если предположить, что я начальник, то ты заместитель начальника по продовольственному снабжению,— пошутил дядя Коля.

Федор шмыгнул в избушку. Через минуту он вышел оттуда — подпоясанный патронташем, с двустволкой «Зауэр три кольца» за плечами. Пожелал нам ни пуха ни пера и, получив «черта» в ответ, скрылся в кустах.

Отойдя немного, я оглянулся. Легкая фигура Федора мелькала в той стороне, откуда позавчера пришли мы с Димкой.

Не знаю, как Димка, а я почему-то тогда подумал, что напрасно дядя Коля дал Федору свою двустволку. Наверное, спохватился, пожалел, что дал, и сам дядя Коля. Он вдруг нахмурился и, скребя в затылке, невесело протянул:

— Да-а, такие-то дела, ребятки!

У ручья мы остановились. Я предложил опять заглянуть в то самое ущелье. У дяди Коли были другие планы. Но и он не устоял перед соблазном попытать счастья там, где нам с Димкой так здорово повезло.

— Ладно, идем!

Мы свернули направо.

— Стоп, пацаны! — вдруг наклонился дядя Коля.

Я подумал — вот он, еще один самородок! Но опытный старатель на этот раз обманулся. Он и после обманывался частенько. Выхватит камушек, повертит его в руках и отшвырнет подальше. Снова выхватит и снова отшвырнет.

К поблескивающей на солнце кварцевой породе дядя Коля присматривался особенно внимательно, часто брал ее, поворачивал одной, другой стороной, короче говоря, колдовал. Однако более или менее крупных вкраплений, про которые можно было бы сказать, что овчинка стоит выделки, нам не попадалось.

Старатель вздыхал:

— Мазня, мазня,— и, откинув кварц, короткими шажками двигался дальше.

Раза два мы останавливались и промывали песок — делали шлифовое опробование, как выражался дядя Коля. После каждой такой промывки в лотке оставались мелкие золотые крупинки, ни дать ни взять маковые зернышки. И только однажды попалась крупинка побольше, с конопляное семя. Дядя Коля обрадовался: «Вот где золото!» — и прикипел к этому месту минут на сорок.

— Не везет,— посетовал нетерпеливый Димка. Он относился к тем людям, которым все надо иметь тотчас же, без проволочек. Мне иногда казалось, что он хочет обогнать время.

Дядя Коля нахмурился:

— А вот это ты напрасно, Митрий! Тебе-то грех жаловаться, грех, грех!

Я смотрел на дядю Колю и думал: «Интересно все-таки, сколько он добыл золота? Давеча, когда Димка спросил об этом, старатель ушел от ответа. Видно, нарочно не говорит, боится сглаза. Но ясно было, что в загашнике у него кое-что есть, может быть, и полная бутылка того песочка, которая тянет, подумать только, без малого шестнадцать килограммов.

Дорогу нам перебежала белка. Дядя Коля отчаянно захлопал в ладоши, крикнул:

— Держи вора!

Я спросил, почему он зовет белку вором.

— Да я так, шучу,— засмеялся дядя Коля.

Он и после часто шутил, смеясь над собой и над нами, вспоминая всякие забавные случаи.

Когда мы вошли в самый дальний конец ущелья, золотоискатель начал кланяться чаще, чем раньше. Не отрывали глаз от земли и мы с Димкой. За каждым камнем и камушком, особенно на дне ручейков, нам чудились золотые самородки.

— Здесь бы пару шурфов пробить... Жаль, времени, да и силенок маловато. Вы, пацаны, хорошенько запомните это место. Пригодится.

Дядя Коля опять там-сям копнул лопатой, тщательно промыл грунт в лотке. Обрадовался: «А я что говорил!» В самом деле, на дне лотка осталась маленькая щепотка золотых крупинок. Однако было уже поздно, начинало смеркаться. Солнце завалилось за вершины деревьев, быстро темнело, как это бывает в августе. Мы решили, что завтра утром отправимся сразу сюда, в этот конец ущелья, попробуем здесь еще покопаться и помыть, и повернули обратно.

От избушки тянуло жилым духом. Вот ведь немудреное строение — стены да крыша,— а кажется, дороже его для тебя сейчас нет ничего на свете.

Мы с Димкой разулись. Дядя Коля тоже скинул мокрые сапоги, повесил сушить портянки и, как-то косолапо ступая босыми ногами, заметно прихрамывая, принялся разжигать костер и кипятить чай. Было тихо. Только Малая Китатка журчала и журчала себе помаленьку. Ей что день, что ночь — все равно.

Федьки еще не было, где-то задержался, думали мы.

Вдруг дядя Коля встал и навострил уши:

— Идет!

Мы с Димкой тоже встали и тоже прислушались:

— Кто идет? Федор?

— Нет, Михаил Потапыч. Да, точно, Михаил Пота-пыч. Ну, давай-давай, посмотрим, какой ты есть! Давненько не виделись.

Я не поверил. Надо было обладать каким-то особенным слухом, чтобы услышать, уловить медвежьи шаги. Но вот кусты на том берегу Малой Китатки задергались, закачались... Признаться, я ожидал, что сейчас из кустов выйдет Федор с двустволкой и глухарем в руках, а вышел и правда хозяин тайги. Вышел, обнюхал воздух и слегка рявкнул в нашу сторону.

Я смекнул, что перемахнуть через речку ему ничего не стоит, и невольно попятился к избушке. Димка остался там, где стоял. Он и здесь хотел показать свой характер.

— Пей, да топай себе, нечего тут...— спокойно проговорил дядя Коля.

Косолапый подошел было к речке, потом отступил на шаг или два, громко заревел и замотал башкой. Как и тот медведь, которого мы с Димкой повстречали на первом привале, он, наверное, рассердился не на шутку.

— Ну что ты, дурень? А ну-ка дай! — Дядя Коля решительно взял одностволку, вогнал в казенник патрон, заряженный дробью, и так же решительно направился к берегу, навстречу медведю.

Мы с Димкой стояли ни живые ни мертвые и ждали, что будет дальше.

Вот дядя Коля приблизился к самой кромке берега и взял ружье наизготовку. Теперь зверя и человека разделяло расстояние шагов в пятнадцать, вряд ли больше. Оба они стояли и смотрели друг на друга. Медведь сердито, раздраженно поревывал. Дядя Коля в ответ добродушно выговаривал ему, как будто имел дело не со зверем, а с человеком. Наконец, видя, что уговоры не действуют, он одной рукой вскинул ружье и пальнул в воздух. Для медведя это, кажется, было полной неожиданностью. Решив, что искушать судьбу дальше не стоит — можно поплатиться шкурой,— он повернулся и косолапо натрусил туда, откуда пришел. Только мы его и видели.

— Федот да не тот,— сказал дядя Коля, возвращаясь к избушке и отдавая Димке одностволку.— Я-то думал, что это старый мой знакомый в гости припожаловал. Был тут у меня один... Подобрал я его крохой, двух или трех месяцев от роду. Ну, приютил, вырастил... Бывало, куда бы ни пошел, и он за тобой. Ни на шаг не отстанет. Или здесь, возле избушки — начнет куролесить, умора, да и только. Так и жили мы до осени. Я, понятное дело, смотал удочки, а Мишка здесь остался. Куда его возьмешь, такого? На другое лето являюсь, живу себе, золотишко промышляю... Однажды гляжу, мама родная, здоровенный зверюга. Косолапит прямо к избушке. Э-э, думаю, старый знакомый... Так и стал Мишка ко мне в гости похаживать. Близко не подходил, чего не было, того не было, врать не стану. Остановится шагах в двадцати и стоит на задних лапах, ждет, выпрашивает. Я тогда весь сахар ему скормил. Любят эти звери сладкое — мед, сахар... На следующее лето я сюда не заглядывал — меня поманили-позвали новые места,— а через годик заявился снова, Мишка и носа не показал. Осерчал, не иначе.

— Дядя Коля, а может, это все-таки тот самый?

— Нет, тот перемахнул бы через речку запросто. Он к такому делу привычный. Бывало, я выбираю, где помельче, чтобы ноги не замочить, а Мишка топает прямиком.

— Отвык. Да и раньше вы были один, а теперь нас трое. Зверь ведь себе на уме.

— Нет, у того морда пошире,— стоял на своем Дядя Коля.

Димка вспомнил о встрече с медведем в первый день, когда мы вышли из дома. Дядя Коля выслушал и сказал, что мы правильно сделали, оставшись у костра, молодцы. В тайге от медведя далеко не убежишь. Он хотя и зовется косолапым, а бегает, будь здоров! И на дерево залезать бесполезно. В таком случае надо побороть страх и переждать момент. Как бы ни был сердит Михаил Потапыч, к костру он не подойдет. Все Дикие звери и птицы, вплоть до всякой мелочи, пуще всего на свете боятся огня.

— А про костер-то мы забыли! — спохватился Димка.

Наломав сушняка, он принялся раздувать подернутые золой, но еще не погасшие угли. Спички мы берегли.

На мою долю выпало сходить к речке и зачерпнуть в чайник воды, а попутно и нарвать свежих листьев смородины. Было уже совсем темно. Только звезды светились в вышине да вода поблескивала на перекатах — тускло, как расплавленное олово. Меня опять взял страх. «Глупости, ночевали же в тайге, под открытым небом, и то ничего!» — успокаивал себя. Но это не помогало. По коже нет-нет да и пробегал холодок.

— Что ты там? — крикнул Димка.

— Сейчас... Погоди! — отозвался я громко. Когда кричишь, разговариваешь, не так страшно.

Подул ветер, тайга встрепенулась, тяжело вздохнула и наполнилась однообразным глухим гулом. Шорох хвойных деревьев и частый беспорядочный лепет берез и осин слились, смешались, и теперь эти шорох и лепет напоминали долгую и, в общем-то, грустную песню о чем-то далеком, неведомом, таинственном, чего, может быть, и не было никогда.

Скоро взошла луна и стало видно, как одинокая тучка плывет высоко над тайгой. Она уже где-то опросталась, пролилась дождем и сейчас казалась на диво тонкой, прозрачной и хрупкой. Свет луны пронзал ее насквозь.

За Малой Китаткой прокричала какая-то ночная птица: «3-зр-ря!.. 3-зр-ря-я!.,» — и снова умолкла. Потом по вершинам деревьев вдруг прокатилось гулкое эхо. Наверное, где-то упало старое, отжившее свой век дерево, сосна или кедр. И я почему-то опять вспомнил о своем отце и Димкиных братьях.

Когда мы провожали отца, никто не плакал, даже мать. Каждый понимал, что так надо. Мать даже бодрилась, пошучивала: «Ну, если наш отец туда едет, то все! Теперь все!» В Димкиной семье все было наоборот. Кузьма Иваныч в тот день был свободен от работы. Он сбегал в магазин, и скоро их многочисленное семейство собралось за столом. Братьев призвали всех троих сразу. Они пытались шутить, но это у них получалось плохо. Женщины дали волю слезам. Тетка Катя, Димкина мать, сама бывшая шахтерка, обняла старших, повисла на них, ну еле оторвали. Она хотела идти на станцию, но ее не пустили, как не пустили и сестер. Провожать пошли одни мужчины — Димка и сам Кузьма Иваныч, постаревший за этот день на добрый десяток лет...

— Что же это Федор-то не идет? — забеспокоился вдруг дядя Коля.

Он сбегал в избушку, снова взял одностволку и, клацнув курком, выстрелил в воздух. Гулкое эхо прокатилось по горам и ущельям. Когда оно стихло, мы затаили дыхание, прислушались. В ответ ни звука. Или Федор забрел слишком далеко, откуда и выстрела не слышно, или с ним что-то случилось, одно из двух, подумал я.

— Вот растяпа! Ведь говорил же — не ходи далеко, тайга — это тайга, она любого закружит,— сердито проворчал дядя Коля.

Он хотел было еще раз пальнуть в воздух, но пожалел патроны. Отнес одностволку, повесил ее на рог сохатого, где она висела, и принялся шарить на нарах и под нарами.

— Митрий, посвети! — позвал заметно дрогнувшим, даже каким-то хриплым голосом.

Димка выхватил из костра горящую головешку и пошел светить. Я подался следом за ним. Переступив через порог, мы увидели такую картину. Дядя Коля лихорадочно тыкался то в один, то в другой угол, залезал под нары, заглядывал за печку, вытряхивал содержимое своего рюкзака. Делал он это, не глядя на нас, с каким-то ожесточением, чуть не с яростью. А когда все перерыл и перетряс, то тяжело опустился на нары и обхватил голову руками.

— Сво-олочь... Паску-уда... Бандит... Обокрал, всего до нитки обчистил... Я его, шакала, на своем горбу тащил... Я его поил-кормил, учил жить по-людски, а он... В-ворю-юга-а!

Мы с Димкой были потрясены. Нас, как и дядю Колю, душила злость. Злость не только на Федора, но и на самого дядю Колю. Как он-то доверился, как дал обвести себя вокруг пальца? Ну мы куда ни шло, а он-то, он-то! Димка какое-то время стоял остолбенелый, потом сунул мне в руки горящую головешку: «Подержи!» — и бесшумной кошкой вскочил на нары, отшвырнул брезентовый плащ и мое пальтишко, разворошил, разметал сухой папоротник, стал ощупывать и трясти, увы, пустой рюкзак.

— Самородок... Наш самородок... Где самородок?

Найденный нами самородок и все золото, добытое дядей Колей за лето, исчезли без следа. Для нас это было не просто потерей — настоящим крахом, особенно для дяди Коли. Столько трудов, столько надежд... Золотоискатель сидел убитый. Убиты были и мы с Димкой. Наступила жуткая, какая-то нехорошая тишина. Тайга и та, казалось, перестала шуметь.

— Что же теперь делать? — сказал я, лишь бы разрядить невыносимую обстановку.

Димка сердито буркнул:

— А что ты будешь делать? Завтра набьем еще шишек, нашелушим, и домой...

— А? Что? — будто очнулся дядя Коля.

Он вдруг снова вскочил с нар, на которых сидел, достал из-под лавки свой рюкзак, более вместительный, чем наши с Димкой, и извлек из него стеариновую свечу. Я прижег свечу от головешки, а саму головешку отнес в костер.

— Нет-нет, ребятки, не может быть...— Дядя Коля опять перерыл все, что можно было перерыть, и в полном изнеможении и отчаянии опустился на нары. На него сейчас жалко было смотреть.— Я по-хорошему: «Федя, Федя...» А он, сукин сын, хапнул, и был таков... И за это время вон сколько он успел отмахать! У короткой совести длинные ноги, известное дело.

Мы помолчали, прислушались. Каждый из нас думал о своем. Только мысль, что Федька вернется, теперь уже никому не приходила в голову. Такие, как Федька, рвут раз и навсегда и на место преступления больше не возвращаются.

— Давайте спать, ребятки,— наконец проговорил дядя Коля и начал укладываться.

Раньше он звал нас пацанами и огольцами. С того вечера стал звать ребятками.

Дядя Коля улегся, отвернулся к стене. Но ему, видно, не спалось и не лежалось. Через минуту он вскочил и, не надевая сапог, босиком вышел из избушки. Постоял, маяча в дверях, потом воротился обратно и опять залез на нары.

— Вы, ребятки, как хотите, а я завтра двинусь по звериному следу. Нельзя так оставлять это дело, да, нельзя,— проговорил после долгого молчания.

— Как вы, так и мы,— отозвался Димка.

Я отодвинулся от стены — мне была противна сама мысль, что об эту стену терся своими боками Федька,— и умолк до утра. Лежал на сухом жестком папоротнике, накрывшись пальтишком, и слушал, о чем говорят Димка с дядей Колей.

А у них разговор принял философский оборот. Димка спросил, как же он, дядя Коля, дал такую промашку.

— Видишь ли, Митрий...— Золотоискатель задумался, очевидно, подыскивая слова.— Все живое на добро отвечает добром. Даже дикие звери. Кроме, конечно, гадюк — эти слепы и глухи даже к добру. Когда я нашел Мишку, то кормил и поил его, малину для него собирал... И он хоть и зверь, да и глупый к тому же, недоросток, а запомнил и на другое лето явился ко мне как к другу. Остановился, башкой мотает, ждет...

— Что же, выходит, Федька хуже зверя дикого?

— Выходит, так...— Дядя Коля поворочался, шурша подстилкой.— Спать, ребятки, спать, завтра я разбужу вас рано.

Но какой тут сон. Мы беспокойно ворочались, зевали и снова ворочались. Я думал о добром, доверчивом дяде Коле и жестоком Федьке, о том, что и нам с Димкой не видать больше золотого самородка, как своих ушей. Под утро я все же уснул и, наверное, проспал бы долго, не разбуди меня дядя Коля.

— Пора, пора, ребятки! Вот-вот солнышко взойдет! Смотрите, какой туман! Значит, день будет жаркий.

Мы сбегали на речку, умылись, потом позавтракали на скорую руку и стали собираться в путь-дорогу. Я тогда не знал и не предполагал, какой трудной будет эта дорога.

— Теперь, ребятки, все зависит от того, чьи ноги окажутся крепче, выносливее. Федька, конечно, силен, отъелся на чужих харчах. Но ведь и нам с вами силенок Не занимать. Он шаг, а мы два, так и догоним подлеца,— подбадривал не то себя, не то нас с Димкой дядя Коля.

К счастью, в мой рюкзак Федька не заглянул, наверное, спешил или что-то ему помешало. Я нашел в нем остатки хлеба, спичечный коробок с солью. У Димки тоже кое-что осталось, правда, совсем немного — он все эти дни усиленно потчевал дядю Колю и Федьку,— однако мы и этому были рады.

Завтракали молча. Не трудно представить, что творилось у каждого из нас на душе. Можно простить многое, кроме неблагодарности и предательства. Я, во всяком случае, превыше всего на свете всегда ставил, да и сейчас ставлю верность — верность товарищу, другу, отцу и матери. А Федька в моих глазах был не просто вором. Он был к тому же изменником и предателем, этого я ему никогда не прощу, думал я.

Кедровые шишки пришлось бросить — теперь нам было не до них... Остатки сухих дров я перенес в избушку, к печке. По неписаным законам тайги полагалось оставить спички, соль и хоть немного сухарей. Дядя Коля отыскал пустой коробок, положил в него три спичечки и поставил на попа на краю печки, у трубы. Больше мы ничем не могли поделиться. У нас самих было в обрез, а дорога, дядя Коля хорошо понимал это, предстояла не только трудная, но и долгая, и рассчитывать на чью-либо помощь мы не могли. Человек в тех местах тогда был в редкость.