Боевое крещение
Вечерело. Ожесточенный бой за обладание маленькой польской деревушкой затихал.
Первыми притихли злорадно тарахтевшие пулеметы, ибо заманчивые цели в виде ровных длинных цепей то в серых, то в черных шинелях, уже давно закопались в землю, не имея сил перешагнуть через заветную черту победы.
Победителей сегодня не было, и противники, равно уставшие и изнемогшие от нервного напряжения в бою, постепенно прекращали огонь, и водворявшаяся тишина нарушалась лишь одиночными выстрелами любителей пострелять, да немецкая артиллерия изредка посылала очереди куда-то вдаль. Ее снаряды, жутко журча высоко, высоко над головой, совсем далеко разрывались, — так не громко и мягко… Казалось, что немцы кому-то не дослали известной порции снарядов и теперь, подсчитываясь, все ошибались в расчете и досылали недоданное.
Под крутым откосом обрыва, спускавшегося к реке, приютилась рота резерва. Около наколенных ям и ниш копошились люди. Их силуэты тем ярче обрисовывались на фоне догорающей за рекой деревни, чем становилось темнее. Слышались негромкие сдержанные голоса и суета.
— Пятая рота, в ружье! — донеслось громко откуда-то слева, и десятки голосов на разные лады повторили: — Пятая в ружье, пятая собирайсь!
Перед глазами зарябили шныряющие фигуры, послышался лязг штыков, скользивших друг по другу при разборке винтовок из козел… застучали котелки, и отчетливо прозвучали голоса взводных: — Первый взвод ко мне! второй взвод стройся здесь!
— Ты, чертов турок, опять винтовку не найдешь… я тебе говорю, рожа, сказано, становись, пока карточка цела. — Из третьего и четвертого взводов доносились более энергические выражения… и не прошло и пяти минут, как все затихло, и только отдельные фигуры маячили вдоль длинной змееобразной линии роты, построившейся у обрыва, применительно к местным условиям — без соблюдения особенного равнения. Слева, откуда донеслась первая команда, вспыхнул карманный электрический фонарик, и яркий элипсис, появившийся на земле, стал приближаться к выстроившейся и замершей роте.
— Подпрапорщик Ковтун, у вас все готово? — прокричал молодой подпоручик, двигавшийся с электрическим фонариком.
— Точно так, ваше благородие! — пожалуйте сюда, не упадите только — здесь яма… Ишь, черти, накопали норы, — буркнул себе в бороду, басом, старый подпрапорщик, фельдфебель Ковтун.
— Рота смирно! Равнение направо! — вполголоса, но достаточно внушительно и отчетливо скомандовал Ковтун.
— Стоять вольно! — подал команду подошедший молодой подпоручик и фонарик погас.
В этот же момент, там, откуда только что пришел подпоручик, вспыхнули два фонаря и два элипсиса, появившиеся на земле, рядом, мигая, сталкиваясь и перекрещиваясь, поползли к роте.
— Рота смирно! Равнение направо! — раздался голос подпоручика… и наступила мертвая тишина.
— Все в порядке? — произнес командир роты, высокий крупный капитан.
— Так точно, господин капитан, — снова послышался голос подпоручика.
— Господа офицеры, займите ваши места! На ремень! По отделениям, за мной, шагом марш! — скомандовал ротный, и на ходу добавил: — Курить нельзя.
Впереди всех шли проводники и ротный командир, а за ними, по отделениям, плотной угрюмой массой, вся рота — двести сорок человек.
— Будет, что ль, наступление на немца? — с затаенной тревогой вопросил чей-то голос, обращаясь к молодому подпоручику, шагавшему на фланге третьего взвода.
— Нет. Мы идем на смену первому батальону.
— А вы знаете, ваше благородие, проводники сказывали, что от первого нашего батальона и половины не осталось. Их высокоблагородие капитан Головкин убит, командиры третьей и четвертой роты ранены, двух подпрапорщиков третьей роты убило, и одного моего земляка из Александровского убило. А сколько простых — и не счесть, как мухи лежат побитые.
— Какие тебе мухи, — послышались протестующие голоса, — хороши мухи! — Нешто мухи люди живые?
— Живые!? — подхватил третий.
— Были живые, — да померли.
— «Погибли во славу русского оружия» — буркнул вмешавшийся взводный.
— Ребята! — послышался голос ротного, остановившегося, чтобы пропустить роту.
— Как немец наведет прожектор, — падай и не шевелись! Понятно?!
— Так точно, понятно, — загудели голоса.
На косогоре появилась головная часть роты, едва различаемая при слабом отблеске догоравшей впереди деревни.
— Вот он, немец, прожектор наводит! — невольно воскликнуло сразу несколько человек, из первых поднявшихся на бугор.
— Ишь как быстро ворочает!
…И восклицания эти замерли, так как громадной силы луч стал приближаться к тому месту, где показалась рота… Луч мигнул раз, другой и разом осветил всю роту, только что вылезшую на бугор.
…Что-то крякнуло, зашуршало;… звякнули котелки… и рота пала ниц, — как один человек.
Луч прожектора остановился и начал мигать. Наступило гробовое молчание… Молодой подпоручик осторожно повернул голову, чтобы посмотреть, что делается вокруг.
Его взору представились белые, искаженные страхом лица, частью глядевшие в сторону от нестерпимо ослепляющего света, или уткнутые в землю.
— Бах, — бах, бах!.. — громыхнули выстрелы и на горизонте мигнули зарницы их взблестков.
Четыре снаряда с визгом пронеслись над головами и разорвались где-то за рекой. Еще мгновение… и луч пополз дальше.
— Кажись, это не по нас вдарил немец, — сказал кто-то очнувшись.
— Это он спросоня, дескать, и вы, мол, не спите, — сказал кто-то другой.
— Вперед! — послышалась команда… и шуршащая масса людей опять двинулась вперед.
— А далече нам идти сменять-то? — бросил кто-то в пространство… но никто ничего не ответил.
— Ваше благородие, глядите, наши лежат побитые. Подобрать бы их, да куда понесешь, когда сам не знаешь, куда себя схоронить.
Ветер донес теплый запах гари Рота спускалась по отлогому скату к догоравшим остаткам деревни. Внезапно засветившийся прожектор озарил своим ослепительным лучом роту… и повалил ее на землю.
Раз, два, три, четыре, — громыхнули разрывы шрапнелей…
Едкий запах пороха защекотал в ноздрях и жалобные, полные отчаяния голоса завопили:
— Санитар! ой, санитар!.. ой-ой санитар… сюда… ой-ой санитар… скорей… не могу…
— Рота вперед! — решительно скомандовал ротный…
— Санитар!.. — жалобно прозвучало позади…
— Тише — тише! — прошло по рядам…
— Немец близко…
Впереди подпоручика кто-то споткнулся и мягко шлепнулся в грязь.
— У, ты, слепой дьявол; падаешь, так штык убери… воронки цельной не видишь…. — прошипел взводный, помогая выкарабкаться попавшему в яму.
— Рота стой! — послышалась, наконец, команда.
— Какая рота? пятая? Это ты Арсен? — послышался голос из темноты.
— Я, — ответил знакомый голос ротного.
— Пройдем ко мне в подвал, я расскажу тебе все, что нужно… — вновь донеслось из темноты.
— Ваше благородие, поглядите, немцы побитые лежат в касках все… прямо замечательно… видно жаркое дело было… — слышались удивленные возгласы…
Из окопов, начинавшихся у самой деревни и расходившихся перпендикулярно к дороге в обе стороны, двигались люди с носилками и, тяжело ступая по пахотному, разбухшему от осенних дождей полю, еле передвигали ноги.
— Командир второй полуроты! — раздался голос ротного. — Смените третью и взвод четвертой роты, что вправо от дороги.
— Слушаюсь! — отозвался подпоручик и двинулся с полуротой по указанному проводниками направлению.
— Ну, и темь же сегодня, хоть бы немец посветил чуточку, покамест сменяться будем, — сказал шутливый молодой солдат.
— Ты поскули, поскули, так он тебе засветит, — всю жисть с фонарем ходить будешь, — немедленно отозвался другой голос.
— Кто идет? Какая рота? — вновь раздались оклики… и только теперь стало возможно разглядеть солдат, сидевших по ямам, — по пояс глубиной.
— Вы кто будете, смена нам? — спрашивали сидевшие.
— Смена, смена, — отвечали пришедшие.
— Ну, боевая третья, вылезай! — послышались радостные возгласы.
— С нас будет, а вы, братцы, тут за нас побудьте, — говорили вылезавшие и начинавшие выстраиваться.
— А что, немец близко? — вполголоса, как бы с опаской, спрашивали сменяющие.
— Близко… Завтра увидите, — слышались иронические ответы…
Не прошло и пяти минут, как заскользивший и заплямкавший по грязи топот сотен ног возвестил, что смена закончена, и 5-я рота стала лицом к лицу к загадочному и суровому врагу.
— Подпрапорщик Ковтун! — вполголоса обратился к Ковтуну подпоручик.
— Обстановка такова: ни справа ни слева — своих нет. Мы сменили 1-й батальон, который во время сегодняшнего наступления опередил своих соседей. Нам приказано держаться здесь во что бы то ни стало.
— Так точно, — убежденно вставил Ковтун.
— Нужно сейчас выслать секреты и хорошо было бы вправо выделить полевой караул, — отдавал свои первые боевые распоряжения молодой подпоручик.
— Не извольте беспокоиться, все уже выставлено; я вот только управлюсь, пойду на них погляжу и обязанности поспрошу-с. Вы, ваше благородие, не извольте беспокоиться; солдаты все надежные, сами вызываются в секрет. «Хотим, — говорят, видеть германца». — Вам, ваше благородие, я приказал принести соломы в блиндаж. Блиндаж, правда, один смех — всего ставней накрыт… да как-нибудь до утра досидите, а там Бог даст вперед… а нет, так прикажу сделать по наставлению.
— Спасибо, дорогой, — ласково, и совсем не по-начальнически, ответил подпоручик.
— Спать я не буду, меня всегда можно будет найти здесь. Наш ротный будет находиться в деревне, а первая полурота с подпоручиком Богдановым — в окопах по другую сторону деревни.
— Так точно, все понятно, — одобрительно заявил Ковтун.
«Вот она и война», — отходя от Ковтуна, произнес про себя подпоручик, вглядываясь в ночную темноту.
— Неужели будет опять дождь? Вот будет скверно… — рассуждал сам с собой подпоручик. Он медленно, как бы в раздумьи, поднял руку, вытянул кисть из-под обшлага и посмотрел на часы со светящимися стрелками…
— Только одиннадцать!.. до рассвета еще далеко. — Откуда-то из ближайшей ямы уже раздавался храп.
— Неужели здесь, под дождем, в сырости, под открытым небом, можно спать? — задал себе вопрос подпоручик. — Мне кажется, я б не заснул.
Обойдя роту и найдя все в порядке, подпоручик тихо спустился к себе в нору, чтобы укрыться от ветра.
— Ты будешь есть концерты? А то я открою, — спрашивал один солдат другого через час после смены.
— Эх бы картошки сварить, вот было бы дело! Я сбегаю пошукаю по халупам, наверное чтось осталось…
— Не сметь оставлять роты! Я тебе пошукаю, — грозно произнес подпоручик, невольно подслушавший разговор, высовываясь из норы.
— Ты соображаешь, — продолжал он, — что если вся рота, так же, как ты, пойдет по деревне шукать картошку, то немцы заберут нас голыми руками. — Голоса притихли… и только мерное похрапывание ближайших людей нарушало установившуюся ночную тишину.
— Ну, кажется, и я заснул, — дрожа мелкой дрожью и вытягиваясь, произнес очнувшийся подпоручик.
— У-у-у-у-а-х! как сыро. Какая мерзость эта осенняя слякоть и этот дождь сквозь сито. Слава Богу, скоро светает. Нужно посмотреть, что с ротой.
Рота спала. Бодрствовали только часовые, секреты и дозоры. Моросило… и пронизывающий ветер проникал чуть не до костей… Но вот сумрак ночи начал проясняться. Сначала из тумана обозначилась линия наших одиночных окопов, затем стали вырисовываться контуры сгоревшей деревни. Это были жиденькие, безлиственные деревья, целая вереница дымовыходных труб и 6–7 чудом уцелевших халуп. Дальше выяснилось, что позиция роты совершенно изолирована и как бы в нерешительности остановилась почти у самого конца пологого ската, спускающегося к широкой лощине.
Вот туман рассеялся настолько, что стало видно и немецкое расположение. Этого, по-видимому, ждал наш подпоручик, который, высунувшись из своей норы, старался рассмотреть в бинокль немецкое расположение.
Теперь стало возможным рассмотреть и его облик. Это был высокий, стройный, худощавый, но мускулистый юноша 20–22 лет, не имевший в лице своем ничего замечательного: оно не было красивым и не было безобразным; в нем не отражались какие-либо сильные страсти. Карие глаза смотрели спокойно, не выдавая волнения от несомненного интереса к впервые обнаруженному противнику. Движения все были неторопливы, уверенны, но без всякой претензии на позировку. Одет он был по форме: в серую солдатскую шинель с погонами, на которых красовались две звездочки и кованный вензель царствовавшего государя.
Погоны даже теперь, в столь незаурядной обстановке, составляли предмет его особого внимания, так как он только что достал платок и тщательно вытер вензель левого погона, к которому прилип комок обвалившейся земли. На нем было офицерское снаряжение: пояс с наплечными ремнями, шашка, револьвер, большая полевая сумка, расстегнутый уже футляр бинокля… и великолепный «Цейс», висевший на ремешке через шею.
Остается добавить, что на голове у него молодцевато сидела защитного цвета фуражка с офицерской кокардой и опущенным на подбородок ремешком, а ноги были обуты в сапоги из черной кожи, доходившие ему чуть выше колен, чтобы получилось довольно типичное изображение одного из тех молодых русских офицеров, которые тысячами стояли в это холодное сентябрьское утро на всей необъятной границе Российской империи, обозначавшейся сейчас не географическими и этнографическими рубежами, а доблестью армии, ее духом, дисциплиной, выучкой и прочими неотъемлемыми качествами, которыми так сильна была в то время Россия, имевшая впереди, на защите своих границ и чести — все здоровое, честное и мужественное.
Подпоручик увидел фигуры в черных шинелях, повылезавшие из немецких окопов, что были не дальше 400 шагов. Фигуры эти стояли, потягиваясь, куда-то уходили и неторопливо снова возвращались.
Наши также понемногу начали вылезать из своих нор и глазеть на немцев…
— Ваше благородие, разрешите открыть огонь, — заявил подпрапорщик Ковтун, вынырнувший как из-под земли. — Война так война. Прицел тут самый «постоянный», — Янулис наш, сами знаете, ваше благородие, какой он стрелок, и тот не промажет, а для германца все же потеря.
«Да, собственно, следовало бы», — подумал подпоручик, убежденный логичностью доводов своего подпрапорщика, и вместо ответа скомандовал:
— Не вылезать из окопов! Приготовиться!
Как лягушки попрыгали в окопы открыто стоявшие наверху люди, как ужаленные вскочили еще спавшие, и целая сотня голов вдруг высунулась из ям… Защелкали затворы… и наступила грозная тишина.
— По противнику!.. Постоянный!.. Полурота!.. Часто!.. Начинай!!. — отчетливо скомандовал подпоручик и поднес к глазам цейссовский бинокль.
Еще не замер последний звук команды, как кто-то уже успел спустить курок… и нелепое и резкое «тах!» нарушило тишину начинающегося дня.
Не успел каждый выпустить по одной пуле, как и с немецкой стороны застучали выстрелы, не слышно стало вдруг своего собственного голоса… и поле совершенно обезлюдело.
Перестрелка начинала разгораться.
Не взирая на то, что ничего и никого, казалось, не было видно, сразу же справа передали:
— Ваше благородие, Карпенку ранило — кончается… в голову попали, черти.
Два немца с котелками в руках появились вдруг за своим окопом, спеша укрыться в нем с приготовленной едой… но два метких выстрела с нашей стороны уложили их на месте.
Но вот в дело вмешалась немецкая артиллерия. Десятки гранат с гнетущим скрежетом и ужасным воем стали рваться то тут, то там, вздымая фонтаны земли и грязи, а пронзительно свистящая шрапнель тысячами пуль засыпать сверху.
Солдаты как-то сразу съежились и присмирели.
— Ваше благородие, а где же наша антилерия? Чего она не стреляет? Глядите! Немцы повылезали. Они нас не боятся, а мы им ничего не можем сделать… — жаловались ближайшие соседи слева и справа.
Положение роты становилось критическим. Люди свернулись клубками в своих ямках, затаив дыхание… Над ними рвалась шрапнель, не давая возможности высунуть головы.
— Смотрите, братцы, чтобы немец не бросился в атаку! Держи винтовки наготове! Всем зарядить винтовки!.. — наставлял подпоручик, и видно было, что приказание это всеми понято и исполнено.
Моросивший дождь обратился в мелкую, холодную крупу, и временами поле начинало даже белеть… но крупа переходила снова в дождь, и все опять окутывалось серой, промозглой сыростью поздней сентябрьской осени.
— Ваше благородие, разрешите я сбегаю к ротному, доложу, чтобы передали батарейцам, чтобы они нас поддержали, — обратился к подпоручику рядовой Зубков.
— А то, глядите, — он указал рукой, — кого-то из 4-го взвода из окопа выкинуло… Вон лежит. Этак нас всех перебьют.
— Санитар! санитар! — раздались вдруг тревожные крики из 3-го взвода… — Санитар!
Видно было, как санитар на корточках подполз к кричавшему, но вдруг тяжело рухнул и замер.
— Ваше благородие, я сбегаю доложу, — напомнил о себе Зубков.
— Ну, Бог с тобой, иди! — ответил подпоручик, ободряюще кивнув головой.
Зубков, вызвавшийся оповестить артиллерию, снял фуражку, набожно перекрестился и, торопливо кинув: Прощайте, ваше благородие, — выскочил из своей ямки и опрометью бросился бежать по направлению к деревне.
Вдруг он как бы споткнулся, нелепо взмахнул руками и упал в свежую воронку от гранаты.
У подпоручика, видевшего эту картину, захолонуло сердце, и он тотчас же увидел, как к воронке, из которой торчали ноги упавшего Зубкова, ползет его отделенный Козлов. Козлов скрылся в воронке и через минуту высунул оттуда голову…
— Скончался, — передал он роте, снимая фуражку и творя крестное знамение.
Маленькие струйки дождя то и дело скатывались со ставни, служившей подпоручику «блиндажом», на стены, то попадали на шинель, на солому, подосланную подпрапорщиком Ковтуном, а мелкие брызги, как назойливые мухи, попадали в лицо, стряхивались, попадали вновь и, наконец, вытирались носовым платком.
«Это не война, — думал подпоручик. — Чего нас держат здесь без всякой пользы: ни вперед, ни назад, ни высунуться, ни повернуться… Не вырыть ли сплошной окоп? Тогда можно будет хоть сообщаться, — все-таки легче станет… Нужно сделать настоящий окоп…»
С этими мыслями он приподнялся и зацепил головой полотнище палатки, наброшенное поверх ставни. Собравшаяся в складках полотнища вода, неожиданно вдруг вылилась ему на затылок и тем самым косвенно повлияла на уже принятое решение.
«Где в такой грязи копаться, — мучить людей, — подумал он. — Разве прокопаешь почти полверсты нашими шанцевыми малыми лопатами? Конечно, не стоит. Сизифова работа. Ну ее к черту! Потерпим и так; да и не будем же мы тут стоять целую вечность…»
— Шли часы, а положение не менялось. Немцы поддерживали огонь, рота притаилась, сумрачно молчала и с каждым часом все больше и больше теряла веру в свои силы. Уже не слышались больше шутки и разговоры… Кто сосредоточенно затягивался цигаркой, кто бессмысленно жевал корку черствого хлеба… и никто уже не высовывался, чтобы пострелять…
Происходила незримая «сдача инициативы», — тот психологический перелом, который решает исход сражения в тех случаях, когда одна из сторон еще дерзает.
Это ясно понимал молодой подпоручик, но он чувствовал себя бессильным, маленьким и жалким.
«Хоть бы скорее ночь, а с нею покой, конец этой ужасной стрельбе и этому томительному ожиданию ежеминутной смерти… а там наверно придет и смена… Ведь нельзя же вторые сутки провести в такой обстановке…» — вот о чем думал он.
Стемнело. Дождь все моросил и как бы гасил всякие надежды.
Смена не пришла.
Несколько нестроевых притащили на плечах в мешках немного хлеба и сахара. Они же объявили, что кухни не подойдут — обоза нет.
Наступила желанная ночь, вторая ночь… еще более нудная и бесконечная.
В яме сидеть уже было хуже, чем ходить по верху… а в сущности и то и другое было одинаково незавидно…
«Когда же окончится эта ночь?» — слагалось в голове подпоручика.
— Ваше благородие, разрешите мне сбегать в халупу погреться, у меня худые сапоги, — совсем озяб, хоть портянки высушу, — умоляюще обратился подошедший рядовой из запасных… — Дозвольте?!
— Иди, только возвращайся поскорей.
— Покорнейше благодарю! — произнес проситель и скрылся в ночной темноте.
В этот же момент донесся плямкающий звук шагов, приближающийся с немецкой стороны.
Подпоручик насторожился и отстегнул крышку кобуры.
— Кто идет?! — раздался оклик.
— Свои. Пленных ведем. Это мы — Сазонов и Голицын, — раздались голоса с ясно сквозившими радостными, горделивыми нотками.
Трофей окружили любопытные солдаты.
— По местам!.. По местам!.. — приказал подпоручик.
— А вы, — обратился он к Голицыну и Сазонову, — отведите пленных к ротному, а потом с ними же прогуляйтесь в штаб полка, — и, подумав, прибавил:
— В награду — три часа на обсушку.
— Покорнейше благодарим, ваше благородие! — радостно воскликнули оба, ибо обсушиться и попить чайку теперь было мечтою каждого.
— Позвать ко мне подпрапорщика! — приказал подпоручик.
— Господин подпрапорщик, вас требует полуротный!.. — ушло в темноту… И через минуту подпрапорщик Ковтун уже стоял перед подпоручиком в почтительной позе, поправляя съехавшую на живот кобуру.
— Чего изволите, ваше благородие? — участливо вопросил Ковтун.
— Я пройду на минутку к ротному, а вы останьтесь здесь за меня и присмотрите.
— Слушаюсь! Не извольте беспокоиться, — прозвучал знакомый бас.
* * *
Ротный командир встретил подпоручика сурово.
— Вы почему оставили своих людей? — грозно спросил он, подавая руку.
— У вас, наверно, есть какие-нибудь серьезные причины?
— Никак нет, господин капитан, — смущенно ответил подпоручик.
— Я пришел узнать, когда будет нам смена: люди совсем перемерзли и промокли — все дрожат.
— Смена придет своевременно. Вам нечего об этом беспокоиться.
— А неизвестно, долго ли мы будем здесь стоять? — как-то машинально спросил подпоручик, а сам подумал: «Чего я задал такой глупый вопрос?»
— Чего вы меня об этом спрашиваете? Стоять мы будем здесь ровно столько, сколько нужно, ни одной минутой больше, ни одной минутой меньше. Больше у вас нет никаких вопросов?
— Никак нет.
— Тогда до свиданья. Потрудитесь не оставлять полуроту без приказания. Вы подаете дурной пример вашим подчиненным…
* * *
Наступил и прошел третий день и третья ночь так, как обыкновенно в сводках отмечалось: «Без перемен».
Подошла и четвертая ночь, — четвертая ужасная ночь. Дождь лил как из ведра. Окопчики по щиколотку наполнились водой. Солдаты то и дело черпали воду и жидкую грязь котелками и плескали ее за бруствер.
Этими звуками расплескиваемой воды, стуком котелков и мерным падением дождя и нарушалась ночная тишина.
Днем опять был обстрел. Двух убило, семерых ранило. Убитые лежали в грязи и мокли. Раненых унесли.
Подпоручик сидел в своей яме молчаливо.
Угрюмые мысли давили его мозг и доводили его до отчаяния.
«Какой ужас эта война, — думалось ему. — И зачем я пошел на военную службу? Почему она меня так привлекала и даже эта самая война казалась такой заманчивой и интересной? А если бы я не был военным — тогда?
Тогда бы мне тоже пришлось быть на войне и в таком же положении», — невольно приходил ответ.
«Но почему же мы сидим здесь и мокнем, как губки, и безнаказанно расстреливаемся? — вставал другой вопрос. — Как это хорошо выходило у Румянцева, Суворова и Паскевича… Они ходили, разбивали, брали в плен… торжествовали. А мы… сидим. А главное, мы сидим, а нас расстреливают.
Но ведь известно, что и Румянцеву, и Суворову и другим приходилось быть и под таким дождем и в такой слякоти… На Альпах тоже ведь было холодно и, наверно даже куда тяжелее, а все пройдено и пройдено со славой. Вот эти проклятые немцы — им хорошо! Как их поддерживает артиллерия — в обиду не дает никак. К ним не подойти.
Сколько наложили они из нашего 1-го батальона, — страшно подумать… Почему же они тогда сидят? Вот это, действительно, непонятно. Будь мы в таком положении, как они, мы бы их загнали за границу в один прием… А ведь и они выплескивают воду так же, как и мы, — я сам вчера видел…
И прав Великий Суворов, учивший солдат, говоря: „Если нам тяжело, то и неприятелю не легче“…»
Этот афоризм подействовал на подпоручика успокаивающе и он даже улыбнулся.
Прошло еще два часа. Навязчивые мысли стали возвращаться еще более дерзкими, еще более настойчивыми. На нервы действовали, почему-то особенно, намокшие колени брюк. Шинель уже давно намокла и набухла так сильно, что стесняла дыхание… Хотелось встать и бежать… бежать обсушиться, хотелось заснуть… хотелось покоя…
«Хотя бы ранило меня, вот было бы счастье: лазарет, тепло, чистое белье, вкусная пища, почет… и жизнь со всеми ее прелестями…»
И тут же приходило в голову само собой: «Какой же я подлец. Что было бы, если все думали так и старались уйти? Кто бы воевал?.. Кто обязан подавать пример? Мы, кадровые офицеры… это наша профессия… Государство нас даром учило… нам платило жалованье… мы приняли присягу… Наконец, я служу в полку, в котором предки мои совершали легендарные подвиги, не считаясь ни с погодой, ни с временем, ни с численностью врага… они были герои духа и долга… Нет, — лучше не думать».
Часы тянулись мучительно медленно. До рассвета оставалось два часа.
Сидеть стало невыносимо. Хотелось встать, но ноги затекли и ныли: «Слава Богу, кажется ревматизм… это предлог… я больше не могу… пойду доложу ротному, что заболел…»
И вдруг пот выступил у него на лбу…
«Ревматизм?!. Болеть в такое время?.. Вы опять оставили свое место? — скажет ротный командир, а, может быть, добавит: — Вы позорите полк, уходите, — такие офицеры нам не нужны…» Где же выход?
— Ваше благородие, хотите сахару с хлебом? — прозвучал бас Ковтуна. — Вы, сказывают, ничего не ели. Тут у меня завалялось яичко, — сказал он, просовывая все в дыру.
— Спасибо, дорогой, мне не хочется, — ответил подпоручик, мягко отстраняя руку.
— Ваше благородие, вы ешьте, все же легче на душе будет. Я положу все сюда, — сказал он, укладывая что-то под ставню… и опять наступила тишина.
«Нет! Довольно! Прочь все мысли!
Нужно терпеть, нужно взять себя в руки. Почему Ковтун ни на что не жаловался, почему он всегда такой ровный и вечно бодрый?.. Потому, что он военный, а я нет.
Боже! Укрепи мою волю, дай мне сил перенести испытание! Спаси меня от позора и бесчестия!..» — С этими словами, вырвавшейся молитвы подпоручик встретил рассвет.
— Ваше благородие, немцы!!! Глядите! Глядите!.. — Из немецких окопов вылезали фигуры в черных шинелях и быстро выстраивались.
— Ну, ребята, приготовсь! — скомандовал мгновенно овладевший собой подпоручик, и глаза его засветились непоколебимой решимостью.
— Ваше благородие, гляди, какая масса прет! — воскликнул Сазонов.
… — Постоянный!.. Часто — начинай!!! — скомандовал подпоручик.
Порывисто шли немцы. Артиллерия наша почему-то не стреляла. Пулемета при роте не было, и приходилось рассчитывать только на свои собственные силы.
…Лихорадочно работали затворы. Сотнями вылетали стрелянные гильзы… а немцы шли твердо и ровно… даже не видно было, несли ли они потери. Их было так много, что казалось, что рота будет стерта с лица земли.
Рота развила максимальный огонь. Затрещало и справа и слева, забухала артиллерия и все слилось в сплошной гул.
Вдруг немцы бросились в атаку…
— Ребята, не робей! — донесся могучий голос Ковтуна.
— Не робей, ребята! — громко прокричал подпоручик, с мрачной решимостью извлекая шашку.
Тут только он заметил, как рухнули сразу четыре впереди бежавших немца.
— Наша берет! — воскликнул он.
— Наша, наша берет!.. — прокатилось по цепи. Один за другим падали немцы. Ряды их разорвались… Кто бежал назад, кто беспомощно лежал в грязи…
…Атака была отбита…
«Если нам тяжело, то и неприятелю не легче»… — еще раз вспомнились слова великого Суворова и подпоручик гордо стоял по щиколотку в воде, мокрый и голодный, но упоенный всепоглощающей победой…
А через час по цепи радостно пролетело:
— Вечером придет смена!
