Адмиральша

1

Адмирал сэр Джордж Уонтвен — да святится имя его ныне и присно, сухой, тонконогий, с бритым, исхлестанным соленым ветром лицом, воплощал образец английского джентльмена.

Это он, командующий военно-морскими союзными силами в водах Архипелага, повинуясь голосу чести, выказал примеры героической доблести в скорбные одесские дни.

Это он, носясь под большевицким огнем на своей белокрылой «Сагите» по взбудораженной гавани, принимал на борт обезумевших мужчин, женщин, детей, подавал помощь перегруженным транспортам и пытался даже вытащить на буксире пароход с одесским институтом благородных девиц.

Его ли вина, что стальной трос не выдержал непосильного напряжения и одесские институтки остались в порту?

В дальнейшей судьбе русского беженства, сэр Джордж Уонтвен проявил те же черты рыцарской доблести в соединении с лучшими мотивами британского сердца. Когда транспорты, скученные в водах Босфора, переживали тысячу и одну муку подневольного карантина, адмирал собственной персоной посещал пароходы с тифозными, ободрял пассажиров, отдавал распоряжения о поставке медикаментов и припасов за счет своей личной казны.

А когда маленький доброволец «Томск», собравшийся в далекий владивостокский рейс, в течение семи суток тщетно добивался разрешения турецких властей на право свободного выхода из цареградского порта, сэр Джордж Уонтвен уладил дело в несколько коротких минут.

Кое-кто утверждал, что подобному обороту вещей пассажиры обязаны молодой русской женщине, именно той, которой английский адмирал, с особой нежностью и усердием, жал на прощанье маленькую белую ручку…

Впрочем, справедливость требует указать, что со всеми пассажирами сэр Джордж простился ласково и тепло, пожелал счастливой дороги и, спускаясь по трапу, воскликнул:

— Олл райт!.. До свиданья, друзья!.. Я надеюсь, мы с вами еще увидимся!

Чёрез минуту загудела труба.

Стальной дрожью заколотилось чрево отходящего парохода. Засвистели свистки, загрохотали лебедки, тяжелая якорная цепь протянулась по палубе. «Томск» развернулся, плавно описал полукруг и направился к выходу.

В сизой дымке, вонзаясь в лазурное небо, еще сквозили чеканные стамбульские минареты. Зеленели оливковые сады. Позлащенная солнцем горела фиолетовая вода. Отражаясь сонной сказкой, сверкал дворец Долма-Бахче. Чернели кипарисы Скутари. Точно белогрудая чайка, белела «Сагита».

Адмирал, стоя в катере во весь рост, махал белой фуражкой, и его сухое, бритое, исхлестанное ветром лицо запомнилось навсегда…

2

Пароход добровольного флота «Томск», предводимый капитаном дальнего плавания, Мартыном Берзинем, насчитывал в составе команды старшего штурмана, трех механиков, кока и девятнадцать матросов.

Кроме того, имелось известное количество пассажиров.

Всех пассажиров, по упрощенному признаку, можно было подразделить на две группы — статскую и военную.

Первая из них состояла из лиц весьма разнообразного типа. Здесь были отставные министры украинского правительства, перестроившие, с крушением гетмана, самостийную ориентацию в сторону колчаковской великодержавной идеологии, готовившиеся предложить свои силы и опыт новой сибирской власти.

Министры занимали каюты первого класса.

Было несколько полтавских помещиков, сумевших в ударном порядке сменить украинские карбованцы на более прочную английскую валюту, влекомых к неведомым берегам, в поисках более тихой, обеспеченной от политических штормов гавани.

Черноземные помещики со своими супругами довольствовались каютами второго класса.

В третьем классе помещались литераторы, журналисты, студенты, особы мало известных и вовсе неизвестных профессий.

Что касается лиц второй группы — штаб- и обер-офицеров различных родов оружия, сухопутных, морских и воздушных, в количестве двенадцати человек — последние, из соображений экономических, были размещены в трюме.

Это был небольшой сборный отряд, спаянный, однако, воинской дисциплиной и, как некие аргонавты, плывший в таинственную Колхиду. Но не в поисках золотого руна, а в более высоком стремлении к боевой удаче на снежных сибирских полях. И не чернокудрый грек, воитель Язон, а рыжеволосый и седоусый, с легкой проплешиной на затылке, бравый, трижды контуженный, армейский полковник Громыко стоял в голове белогвардейской дружины.

Совершенно особое положение занимала молодая русская женщина, по имени Антонина Васильевна.

В распоряжение молодой пассажирки, по приказу английского адмирала, был отведен целый салон, наполненный, точно оранжерея, левантинскими орхидеями, пионами и нарциссами, пышными хризантемами, ирисами, левкоями, букетами алых роз из бывших садов падишаха.

Четыре английских матроса еще накануне завалили каюту молодой женщины коробками и картонками различных фасонов. Благосклонная любезность сэра Джорджа Уонтвена не укрылась от внимания пассажиров.

— Адмиральша! — прошипела госпожа Кулябко-Корецкая, супруга украинского министра.

Кто-то поддакнул, кое-кто засмеялся, кое-кто с удовлетворением оглядел стройную фигурку в белом костюме, с широкополой соломенной шляпой на голове.

Поздним вечером «Томск» вошел в Дарданеллы…

3

Ротмистр Елита фон Вольский был первым из пассажиров, который в короткий сравнительно срок, едва ли не на параллели Лесбоса, завязал знакомство с молодой русской женщиной.

Рослый, щеголеватый, с безупречным гвардейским пробором, разделявшим руно черных блестящих волос на две четкие половины, затянутый в столь же безупречный походный мундир, он был, без сомнения, наиболее импозантной фигурой среди двенадцати русских конквистадоров, влекомых музой дальних странствий на завоевание сибирского материка. Ротмистр обладал безукоризненными манерами, носил белый Георгиевский крест и монокль, писал стихи и, по всем этим причинам, был как бы окутан легкой дымкой романтики.

Его знакомство с Антониной Васильевной носило характер светской благопристойности с оттенком некоторого снобизма.

В тот утренний час, когда древнее солнце Эллады проливало ласкающие лучи на едва колеблющуюся поверхность того же эллинского моря, он подошел к Антонине Васильевне, одиноко стоявшей у бакборта, приподнял фуражку, звякнул шпорами, завязал незначительный разговор.

Ротмистр осведомился сперва о состоянии здоровья молодой пассажирки, преподал ряд советов на случай морской болезни, произнес несколько фраз по поводу красоты античного ландшафта, с лазурной скатертью моря и рассыпанным по ней крошками беломраморных островов.

«Пышно, в златой колеснице, грядет розоперстая Эос!» — процитировал ротмистр строчку из Илиады, после чего, в деликатной, весьма почтительной форме, коснулся более интимной темы.

— Сударыня, я восхищен! — произнес ротмистр Елита фон Вольский. — Какое необыкновенное мужество со стороны молодой женщины пускаться в столь опасный и рискованный путь!

Антонина Васильевна улыбнулась:

— Что же тут опасного?.. Чудное море!.. Милые люди!

Антонина Васильевна рассмеялась и, откинув со щеки белокурую, пронизанную золотой ярью солнца, шелковистую прядь, в свою очередь, произнесла несколько фраз.

Потом, прерывая речь взрывами хохота, собеседники трижды совершили прогулку по палубе, от носа вплоть до самой кормы. Через какой-нибудь час, полулежа в шезлонгах, молодые люди стали друзьями.

Прошли одни сутки, и на другой день Антонина Васильевна уже находилась в центре общего поклонения и любопытства.

Двенадцать военных чинов, сухопутных, морских и воздушных, с легкой руки ротмистра Елиты фон Вольского, окружали Антонину Васильевну, расточали знаки внимания, наперебой, один перед другим, пытались заслужить милостивую улыбку. Антонина Васильевна, с чрезвычайной простотой, с милым женским лукавством, протянула нить взаимной симпатии. Сразу установился некий сердечный контакт и случайное знакомство стало на более прочное основание.

Однако, кое-кто находил поведение молодой женщины предосудительным и бестактным.

Зависть, ревность, тщеславие, тысяча низменных чувств отравляли сознание кое-кого из числа пассажиров, наблюдавших с пренебрежительной усмешкой, как отгороженная плотной стеной лейтенантов и веселых поручиков, Антонина Васильевна порхала по палубе, смеялась звонким молодым смехом, протягивала руки для поцелуев.

— Бесстыдница! — шипела госпожа Кулябко-Корецкая.

— Душечка, я не нахожу слов! — овевая бумажным веером грузное тело, шептала помещица Рощаковская.

А кругом расстилалась лазурная скатерть, над мачтами вились белогрудые чайки, за кормой тянулась жемчужная, исчезавшая у горизонта дорога, по которой некогда плыл легендарный Уллис…

4

В Александрийском порту пассажиров ожидало первое разочарование.

По причине арабских волнений, спуск русских беженцев на африканский берег был воспрещен. Тщетно представитель пароходной команды, капитан Мартын Берзинь, пытался сломить упорство британских властей. Тщетно отдельные пассажиры совали стоявшему у трапа английскому солдату белую бумажку с изображением короля Георга V. Ходатайство русского консула, в свою очередь, не увенчалось успехом.

Британские власти были неумолимы.

К вечеру, когда истомленные созерцанием берега, одни пассажиры в тоске бродили по палубе, а другие, усеяв борты парохода, пытались проникнуть взорами за таинственную завесу, разгадать волшебный мираж и хотя бы мысленно приобщиться к беспокойной городской жизни, окунуться в буйный водоворот, раствориться в пестрой мавританской толпе, кому-то из влиятельной публики первого класса пришла в голову удачная мысль.

Спустя четверть часа, специальная депутация направились к Антонине Васильевне, окруженной, как обычно, плотным кольцом молодежи в золоченых погонах и, вместе с нею, отдававшейся вынужденному безделью.

— Душечка! — произнесла помещица Рощаковская и участливо прикоснулась к плечу. — Милль пардон, если я попрошу вас на парочку слов!

Она увлекла за собой Антонину Васильевну и, шаркая ногами в толстых войлочных туфлях, оживленно затараторила, сопровождая речь энергичной жестикуляцией.

— Положение возмутительное! — затрещала помещица Рощаковская. — Эти англичане настоящие изверги!.. Душечка, вы не находите?.. Они взирают на нас, как на каких-то рабов!.. На нас, на столбовых дворян Российской империи?.. Наша честь подвергается оскорблениям… Душечка, на вас вся надежда!.. Надеюсь, вы не откажете сообщить адмиралу?

Антонина Васильевна вспыхнула и широко раскрыла глаза. Потом на минуту задумалась и, с ласковой покорностью, прошептала:

— Хорошо!.. Я сообщу адмиралу!

Радиотелеграмма, в одно мгновенье, пронизала пятьсот миль морского пространства, светлым вестником докатилась до яхты, мягко покачивавшейся в бухте Золотого Рога, и попадала в нужные руки.

Сэр Джордж Уонтвен отделен огромностью расстояния.

Но незримая тень адмирала сопровождает повсюду маленький пароход с белосинекрасным вымпелом на корме.

И выражаясь поэтическим образом ротмистра Елиты фон Вольского, не успела «в златой колеснице появиться розоперстая Эос», как от каирского сердара, фельдмаршала лорда Алленби, пришло необходимое разрешение…

А в порту забастовка.

Сотни океанских судов стоят на тяжелых якорях в гавани. Не дымят пароходные трубы, не работают краны. Только на русском маленьком добровольце наблюдается жизнь.

Со скрипом ползут железные цепи, грохочут лебедки, темнокожие арабы-грузчики, в пику британским властям, возбужденно, с удесятеренной энергией, наполняют угольные ямы.

Ибо Россия — страна Свободы!..

5

Пароход медленно режет лиловую, чуть мохнатую грудь Красного моря, стеля над ним сизоватый дымок. Время от времени, на штирборте виднеется низкий берег ливийской пустыни и, гонимый ветрами, сыплется на палубу горячий песок.

Знойно, колюче африканское солнце!

Воздух накален до предела. На палубе протянуты тенты. В каютах день и ночь жужжит электрический вентилятор. На корме отведено защищенное пологом специальное место, в котором мужская половина, в определенные часы, добросовестно поливает друг друга соленой струей из брандспойта.

Костюмы с каждым днем становятся все более откровенными.

На смену теплой одежде появились легкие блузки и пиджачки, безрукавки, сетчатки, пижамы. На параллели Медины и Мекки произошло необычайное происшествие. Антонина Васильевна появилась в купальном трико, поверх которого был накинут на плечи китайский халатик.

— Распутница! — шипела госпожа Кулябко-Корецкая.

— Это, наконец, возмутительно! — вздыхала разомлевшая помещица Рощаковская. — Душечка, вы не находите, что в интересах морали необходимо принять нужные меры?

Иеромонах Афродит, сменивший суконную рясу на чесучовый хитон, с тропическим шлемом на голове, защитив глаза от соблазна и солнечного блеска непроницаемыми консервами, воровато озирался, крестился мелким крестом и шептал:

— Дьяволица! Блудница содомская!

Антонина Васильевна не реагировала на оскорбления. Она их не слышала. Полулежа в шезлонге, окруженная неизменными спутниками, она отдавалась той радости жизни, которая возможна лишь в возрасте двадцати лет, при цветущем здоровье, избытке молодых сил.

Она улыбалась, смеялась звонким серебряным смехом, лукаво подмигивала, а то, внезапно переменив тон, делала замечания:

— Поручик Фирсов, потрудитесь побриться!

— Коломейцев, застегните пижаму!

В этой дружеской обстановке, посреди пустынного моря, в этой легкой атмосфере влюбленности, сгущаемой солнечным зноем, молодое общество проводило досуги.

Бренчала гитара, распевались русские песни, тягучие и надрывные, от которых сосало под ложечкой и щемила горькая, безпричинная, тупая тоска. Бывший субалтерн императорского конвоя, кавказский князь сотник Вачнадзе передавал армянские анекдоты. Летчик морской авиации лейтенант Багрецов имитировал пассажиров, рисовал шаржи, подражал звукам зверей. Ротмистр Елита фон Вольский читал стихи:

Он читал их с исключительным выражением, усиливая текст театральным взмахом руки, останавливая на Антонине Васильевне взор своих серых, жестких, холодноватых глаз.

После ряда лет, протекших в условиях тяжкой войны, после многих месяцев еще более суровой братоубийственной брани, огрубевший и очерствевший, изголодавшийся по наслаждениям жизни, ротмистр Елита фон Вольский, помимо эстетических чувств, ощутил жадное физическое влечение к молодой породистой самке.

Он не скрывал перед ней этого, вполне естественного влечения, на которое Антонина Васильевна, с улыбкой и смехом, отвечала шутливым отказом…

Вечером, стоя на пароходном носу, возле свернутой бухты канатов, и наблюдая в пене и фосфоресцирующей волне игру проворных дельфинов, Елита фон Вольский имел с молодой женщиной продолжительный разговор.

— Охота вам, право, обращать внимание на этих пижонов! — говорил ротмистр фон Вольский, полируя специальной щеточкой свои миндалевидные ногти. — Они вас не стоют, они вас не понимают!.. Между тем, вам хорошо известны мои чувства!.. Божественная, я люблю вас безумно и безгранично!.. Но я не вижу взаимности и страдаю!

Антонина Василеевна улыбнулась.

— Юрий Александрович, оставьте! — произнесла молодая женщина. — Я вас всех очень люблю!.. Поверьте мне, всех без исключения!.. Все вы милые, славные!.. Оставьте, я вижу кто-то идет!

— Есть! — со вздохом, на морской образец, шептал Елита фон Вольский. — Мой час еще не пришел!

Он вскинул монокль, простер руку по направлению к горизонту и перешел снова на декламацию…

6

Уже далеко позади осталось бутылочное горло Баб-эль-Мандеба и, подгоняемый вздохом муссона, «Томск» направляет полет к цейлонским пальмовым берегам.

Две недели утомительного пути тянутся безконечно.

Уже изведаны все радости океана — восходы и упоительные закаты, сапфиры и топазы воды, игра золотых облаков и созвездие тропического Креста, прибитого бриллиантовыми гвоздями к куполу черного неба.

Уже прискучили стаи летающих рыб, кувыркающиеся дельфины, стада гигантских нарвалов, взметающихся на яркой волне.

Уже все пассажиры известны друг другу вплоть до восьмого колена. Уже имели место неизбежные ссоры, стычки, взаимные пререкания, а к довершению зла, все ощутительней становятся вздохи муссона.

Океан глухо ревет, вздымая исполинские горы, обрушивая на палубу потоки теплой воды, погружая пароход в яростную пучину. Трещат канаты и снасти, и вот-вот готов, кажется, треснуть стальной, крепко схваченный болтами борт под напором дикой стихии.

Бледны лица утомленных людей и добрая половина лежит в приступах мучительного недомогания. Все раздражены, все клянут рок, пославший столь жестокое испытание, оторвавший от тихой, мирной, веками налаженной жизни в пределах родной земли.

Кое-кто, впрочем, еще крепится.

Господа офицеры, в первую очередь, пытаются бороться с незримым, внезапно налетевшим врагом, и оказывают ему стойкое сопротивление.

Но далеко не все, каких-нибудь пять-шесть человек, не более, составляют сейчас окружение Антонины Васильевны, хрупкой молодой женщины, единственной, по какому-то необъяснимому признаку, не поддающейся лютой болезни.

А поведение Антонины Васильевны, по достоинству, должно быть названо самоотверженным.

Презирая тысячу и одну опасность, подвергая нежное тело ударам ветра и волн, пересиливая естественную брезгливость, Антонина Васильевна, с искусством подлинной милосердной сестры, оказывала посильную помощь всем страдавшим, недуговавшим, изнемогавшим под бременем чудовищной качки.

Она спускалась в трюмное помещение к чинам военной дружины. Она подымалась наверх и посещала каюты первого и второго классов, отпаивая больных коньяком, ромом, лимонной водой, внося точно ангел-хранитель, точно златокудрый, веющий белыми крыльями херувим, мир и покой в души истомленных людей. И пересуды, злые сплетни, оговоры и шепотки, мало по малу, неожиданно замолкали. Обаятельность, ласковость, сердечная простота обезоруживали самых упорных недоброжелателей.

Антонина Васильевна не щадила себя в течение нескольких дней, пока продолжался демонический шторм, пока, в свою очередь, примерно на параллели Коломбо, не подверглась тяжкому испытанию.

И ни что иное, как супружеская честь, как женская добродетель Антонины Васильевны в эти душные муссонные дни повисла на жалком, ничтожном, тоненьком волоске…

7

Был вечер и, казалось, что океан умерил свою дикую ярость.

Утомленная дневными заботами, в смутном, неясном, меланхолическом настроении, молодая женщина лежала в шезлонге, подле спардека, и вела беседу с ротмистром Елитой фон Вольским.

Освеженный бурею воздух оказывал благотворное действие. Оранжевый закат догорал. Тропическая ночь катилась быстро, молниеносно.

— Елита, мне скучно! — неожиданно, после того, как разговор на минуту умолк, с капризной ноткой в голосе, проговорила Антонина Васильевна. — Елита, разскажите что-нибудь интересное?.. Развлеките меня?.. Скажите экспромт?

Ротмистр вытянул ноги в алых гусарских чакчирах, взглянул на падавший сумрак и, как обычно, усиливая фразу взмахом руки, произнес:

— Божественная! — внезапно переменив тон, прошептал Елита фон Вольский. — Я больше не в состоянии!.. Это свыше человеческих сил!.. Поймите, больше я не могу!

Антонина Васильевна изумленно раскрыла глаза.

— Вы деспот! — продолжал ротмистр. — Вы злостная, бездушная, избалованная кокетка!.. Вы желаете довести меня до самоубийства?.. Fiat volunta tua!.. Да будет воля твоя!.. Ротмистр Елита фон Вольский пал жертвой своей мучительной страсти!.. Ха-ха-ха-ха!

Ротмистр прекратил демонический смех, выбросил из глаза монокль и задумался.

— Итак, вы принципиально не желаете мне отдаться?.. Что делать?.. В таком случае, придется пойти на компромисс!

Он поднялся со стула, театральным жестом наклонил голову и произнес:

— Гвардии ротмистр Елита фон Вольский делает предложение и просит вашей руки!.. Надеюсь, теперь вы удовлетворены?.. Закон соблюден в полной форме!

Антонина Васильевна улыбнулась:

— Юрий Александрович, благодарю вас за честь!.. Но вы забыли, что я уже состою замужем?

Нет, ротмистр Елита фон Вольский, как и прочие одиннадцать русских конквистадоров, отлично знает, что Антонина Васильевна имеет законного мужа… Что этот муж молод, обладает большими достоинствами и любит свою жену… Что, в настоящее время, он находится в рядах Добровольческой армии и кровью добывает истинную свободу России…

— Глупости! — произнес ротмистр. — Это не имеет абсолютно никакого значения!.. Я разведу вас с вашим мужем!.. Впрочем, вероятно он будет убит!

Антонина Васильевна нахмурилась:

— Юрий Александрович, как вам не стыдно?.. Наконец, вы ведь сами женаты?

— Глупости! — повторил ротмистр Елита фон Вольский. — Это так же не имеет значения!.. Я разведусь со своею женой!.. Я буду свободен, независим, богат!.. У меня тысяча десятин в Калужской губернии!.. Я окружу вас комфортом!.. Я создам вам царскую жизнь!

Антонина Васильевна звонко расхохоталась.

— Безумец! — проговорила она и легким прикосновением ударила ротмистра по губам.

Наступило продолжительное молчание.

— Елита, вы милый, славный, искренний человек! — произнесла, как бы в некоторой задумчивости, Антонина Васильевна. — Елита, вы нравитесь мне, но это право же невозможно!.. Будьте благоразумны!.. Не сердитесь на меня!.. Будьте пай-мальчиком и мы сохраним лучшие отношения!.. Пойдемте, я угощу вас коктейлем!

Антонина Васильевна поднялась, прошла по палубе и спустилась в свою каюту.

Молча, в мрачном, подавленном состоянии ротмистр последовал за молодой женщиной…

8

Большой китайский фонарь освещал комнату матовым светом. Мягкий ковер заглушал звуки шагов. В каюте было душно и жарко. В углу жужжал электрический вентилятор. В другом углу стоял широкий диван и маленький столик с хрустальной вазой, наполненной мандаринами.

Из потайного шкафчика, искусно вделанного в стену, Антонина Васильевна извлекла серебряный шеккер и пару винных бокалов. Наполнив бокалы вином, молодая женщина протянула один из них ротмистру и, устремив на него серые, пылавшие суховатым блеском глаза, чокнулась и сказала:

— Елита, за нашу дружбу!

Бутылка была опорожнена в течение получаса.

Тесно прижавшись в углу дивана, держа руку в руке, молодые люди продолжали прерванную беседу. Беседа не клеилась. Паузы становились все более продолжительными. Горячее дыхание затуманивало рассудок.

Елита фон Вольский склонился к соседке.

Инстинкт хищного необузданного самца пробудился с властной силой. Одной рукой ротмистр обнял Антонину Васильевну за талию, другая рука опустилась на тяжело дышавшую грудь.

Не встретив сопротивления, она ловко, точно молодой гибкий уж, скользнула за легкую блузку и прикоснулась с жадностью к теплому телу, к упругому горячему полушарию, затрепетавшему под дерзкой лаской.

В следующее мгновенье, склонившись еще ниже, Елита фон Вольский почувствовал на своих губах жар пламенных уст. Две душистые ручки обхватили его за шею.

Еще мгновенье…

Внезапно ротмистр Елита фон Вольский ощутил мучительный приступ болезни… Лицо его из красного стало зеленым… К горлу подступил холодный комок… Руки непроизвольно разжались и повисли, как плети…

Антонина Васильевна очнулась.

— Елита, оставьте меня! — прошептала Антонина Васильевна.

Ротмистр Поднялся и пошатывающейся походкой, хватаясь за стены, направился к выходу.

Этой минуты он не мог себе простить в течение всей последующей своей жизни…

9

Жемчужный цейлонский берег с белым гребнем прибоя, с мохнатыми пальмами, со слонами и сингалезами, со всеми тайнами первозданной экзотики…

А потом Сингапур, примостившийся на самом экваторе, разделяющий арийский мир от китайского, стоящий на страже британского военно-морского могущества, волшебный и несказанный, испепеляющий солнечным блеском…

А потом чудовищный город на Ванг-Пу, желудок и сердце многомиллионного желтоликого мира, город буддийских храмов, небоскребов, пароходных контор, джаз-банда и гонгов, город оргиастического безумия, кощунственной роскоши и нищеты…

Все позади, позади!

Точно в феерической панораме промелькнули изумительные видения, крик, смех, разноязычный говор толпы, звуки и запахи пряных тропических дней, отравляющих сладким медленным ядом.

И, как яд, сладки воспоминания!..

В каждом порту маленький пароход добровольного флота кидал якорь на протяжении полных четырех суток. И в течение этих суток, свободно и безвозбранно, пассажиры прикасались русскими подошвами к чуждой земле.

Черноземные помещики с супругами и украинские министры, сойдя на берег, находили приют в интернациональном отеле. Что касается скудной средствами военной дружины, последняя проводила ночи на пароходе и только с наступлением дня, спустившись по трапу, прыгала в поджидавший сампан.

Антонина Васильевна и в эти минуты не покидала своих друзей.

Молодая женщина ввела только тропические прогулки в своеобразные рамки. Так, перед каждым прибытием в порт, она извлекала из дорожной сумочки изящный блокнот и крупным, размашистым почерком, в присутствии всех двенадцати конквистадоров, заносила «дежурство», такое же точно дежурство, какое в царское время имел при своей особе государь император.

— Приказ по главной квартире за № 3! — оглашал сочным баском полковник Громыко. — Капитан Саблин!.. Князь Вачнадзе!.. Лейтенант Черкез!

Антонина Васильевна, в сопровождении свиты, сходила на берег. Четыре колясочки рикш подхватывали компанию, возили ее по укатанным цейлонским и сингапурским аллеям, спускали у входа в ботанический сад, подле магазинов и ресторанов.

— Вачнадзе, расплатитесь по счету! — обращаясь к кавказскому князю, говорила Антонина Васильевна и, вынув из сумочки горсть кредитных билетов, швыряла на стол.

С наступлением вечера, компания возвращалась на пароход.

И пароход снова плыл к новым, еще неизведанным берегам и, одновременно, плыли часы, дни, недели…

Как сказочный мир, белеют высокие японские берега, с глубокими фиолетово-синими омывающими морями, с криптомериями и камфарными рощами, с игрушечными домами, с маленькими, игрушечными, смеющимися тихим придушенным смехом людьми в пестрых керимонах и кимоно, постукивающими деревянными гетта — чап-чап! — по деревянным панелям.

Страна священной вишни и хризантем, самураев и гейш, вековых храмов и древних, как храмы, традиций, вырастает в блеске восходящего солнца.

— Приказ по главной квартире за № 12! — снова оглашает полковник Громыко. — В дежурство назначаются — корнет Миловзоров, поручик Толстой, ротмистр Елита фон Вольский!

Еще несколько дней и, в бронзовой оправе заката, уже голубеют аметисты дымчатых сопок.

«Томск» кидает якорь в золотой бухте Владивостока…

10

Двенадцать конквистадоров стоят с вещами в руках на пристани и наблюдают любопытную сцену.

Молодой рослый мужчина, атлетического сложения, в мундире капитана сибирских стрелков, обнимает Антонину Васильевну, всю раскрасневшуюся от волнения, от радостной встречи.

— Мой муж! — смеется лукаво Антонина Васильевна.

— Мои телохранители, — улыбается Антонина Васильевна и по очереди представляет господ офицеров.

Двенадцать русских конквистадоров, увлеченных музой дальних странствий на край русской земли, переживают ряд странных, сложных, противоречивых чувств.

Тоска, горечь разлуки, сладость воспоминаний, изумление, трепет нежной влюбленности и трогательный восторг — все, в эти минуты, объемлет души двенадцати взрослых мужчин.

Некоторая неловкость и замешательство были, впрочем, непродолжительны.

Начальник белогвардейской дружины, седоусый полковник Громыко, выступил из рядов, отвесил земной поклон и воскликнул:

— Антонине Васильевне — слава!

— Слава, слава! — зычно, на всю пристань, грянуло двенадцать мужских голосов.

И клик звучал до тех пор, пока пролетка с прекрасной «Адмиральшей» не скрылась за поворотом…

 

Чудо на Висле

1

Поход Красной армии на Варшаву является одним из любопытнейших и поучительных фактов современной военной истории.

Эта война дает некоторую возможность судить о боевой мощи советского государства.

Но многое еще остается неясным.

В частности, до сих пор остается открытым вопрос — было ли большевицкое наступление серьезной попыткой насаждения коммунизма на Западе, при содействии красных штыков, или же вышло случайно, в порядке реакции на польский набег на Киев?

Внезапный переход в наступление и захват поляками Мозыря и Речицы был как бы сигналом к развитию боевых действий в широком масштабе.

Сосредоточив десять пехотных и две кавалерийских дивизии, польское комадование бросает главную массу войск в киевском направлении.

Большая активность, проявленная со стороны противника, заставляет красное командование организовать переброску сил с различных участков Гражданской войны и немедленно образовать Польский фронт.

Как известно, в течение всего периода борьбы советской власти с Добровольческой армией, на польскосоветской границе наблюдалось затишье. Только после крушения белых вождей, поляки почувствовали, что настал и их через решительной борьбы с красными.

Если до сих пор на польской границе стояли каких-нибудь четыре советских дивизии, через несколько месяцев силы красных возросли до двадцати пяти дивизий пехоты и трех дивизий конницы.

Польский фронт стал неожиданно главным фронтом, от стойкости которого зависело существование независимой Польши…

2

Главная масса красных войск сосредоточена к северу от Пинских болот.

Генеральный штаб требует немедленного удара в этом направлении, против живой силы врага.

Но главнокомандующий Пилсудский подчиняет стратегические соображения политическим планам, подписывает договор с «головным атаманом украинских революционных войск», пресловутым Симоном Петлюрой, и польская армия, в составе сорока пяти тысяч штыков и шести тысяч сабель, двигается на Киев.

Армия стремительно наступает, не встречая сопротивления. Через две недели армия занимает Киев. Поляки ликуют. Петлюра, во главе своих двух дивизий, торжественно дефилирует по улицам украинской столицы.

Но большевики не придают особого значения Южному фронту.

Оперативная идея преследует задачу — посредством комбинированного удара 4-й (Сергеев), 15-й (Корк), 3-й (Лазаревич), 16-й (Сологуб) армий, с конным корпусом Гая, рассеять и уничтожить группировку противника в районе Глубокое — Докшицы.

Все свои усилия большевики сосредоточивают в западной зоне, накапливают огромные силы и готовятся перейти в наступление…

3

Во главе красных войск стоит бывший полковник Генерального штаба Сергей Каменев, добросовестная посредственность, характеризуемая, как «человек с большими усами и маленькими способностями».

Начальником штаба является генерал Павел Лебедев, в свою очередь, усердный специалист, которому Красная армия обязана разработкой своих основ.

Кроме того, существует еще Особое совещание, во главе с старым Брусиловым и рядом заслуженных генералов, Поливановым, Гутором, Зайончковским и прочими.

Под давлением этих лиц, командующий Западным фронтом, товарищ Гиттис, замещается бывшим гвардейским поручиком Тухачевским, молодым честолюбцем, не лишенным военного дарования.

В качестве комиссаров назначаются Уншлихт и Смилга.

Первый же приказ по фронту призывает красных бойцов «отмстить за поруганный Киев и утопить Пилсудского в польской крови».

Особое совещание, под председательством Троцкого, отдает директивы. Тухачевский переходит в быстрое наступление. Четыре армии фронта, одним ударом, проникают на сто верст в глубину польского расположения.

Польский штаб заметался, уводит части из Киева, безпорядочно передвигает резервы…

4

А на юге вырастает другая гроза.

Конная армия Буденного, со штабом, составленным из молодых генштабистов, закончив сосредоточение в Умани, кидается в тыл полякам, на Житомир и на Бердичев.

Конные массы врезаются в самую гущу обозов, этапов, резервов, устраивают кровавую рубку и гонят охваченных паникой поляков.

Разбитые, ошеломленные смелым ударом, польские дивизии в беспорядке откатываются назад. Через неделю, осколки польских дивизий уже находятся на том рубеже, с которого начали свое наступление.

А в Варшаве, в старом Бельведерском дворце, под председательством Пилсудского, экстренно собирается военный совет, в составе военного министра генерала Соснковского, начальника Генерального штаба генерала Развадовского, и высших начальников.

— Что делать?

— Как быть?

Генерал Шептицкий, командующий Польским фронтом, глубоко потрясен обеими катастрофами на севере и на юге. Он заявляет, что положение безнадежно, что война проиграна, что необходимо заключить мир на каких угодно условиях…

И в то время, как на Южном фронте польские дивизии трещат под оглушительными ударами Конной армии, красное командование вторично бросает армии Тухачевского и конницу Гая на запад.

Пятнадцать красных дивизий грозной лавиной обрушиваются на поляков. От первого же удара, 1-я и 4-я польские армии откатываются до сильной оборонительной линии Березины, без всякой попытки на ней задержаться, и бегут в минском и игуменском направлениях.

В графическом отношении группировка наступающих сил имеет вид железного молота, ударная часть которого состоит из 4, 15 и 3-й армий, а рукоять этого молота состоит из 16-й армии и Мозырской группы товарища Хвесина.

— Даешь Минск? — кричат в бешенстве большевицкие комиссары, нагоняя на тачанках войска.

В стремительном беге красные вышибают поляков из Минска. Из главной польской квартиры летит приказ задержаться во что бы ни стало на линии Вильно и старых германских окопов.

Но красная лавина неудержимо катится на поляков.

— Даешь Вильну?

Вильна захвачена. Польские войска останавливаются на линии Немана, опираясь на Гродну. Но красная конница форсирует реку, пехота обтекает крепость, поляки покидают форты.

В такой обстановке, без всякого сопротивления, бросается Осовец, Брест-Литовск, линия Буга. Перед красными армиями открывается панорама польской столицы. По всему красному фронту несется исступленный клич:

— Даешь Варшаву?..

5

«Победоносный поход красных армий произвел огромное впечатление», пишет Пилсудский. «Это было впечатление калейдоскопа, вызывавшего хаос в расчетах, в приказах и в действиях. Калейдоскоп непрерывно вращался и сегодняшний день был совсем непохож на вчерашний. А фигуры этого калейдоскопа — отступающие польские дивизии и полки, перемешанные с географическими названиями, представляли собой какую-то невероятно путанную кадриль».

Однако, с подходом красных армий к линии Вислы, тылы растянулись до чрезвычайности, транспорты не успевали подавать необходимые для боя и жизни припасы. Непрерывное движение начинало обескровливать войска во всех отношениях. Боевая работа не была соразмерена с работой тыла.

Тухачевский по этому поводу выражается так:

«Хорошо наступать, когда железные дороги исправны, когда связь работает без перебоев, когда войска пополнены до положенного по штату».

Эти слова советского главкома не случайно совпадают с мнением командующего 1-й германской армией, генерала Клука, наступавшего на правом крыле немецкого фронта, в первые дни великой войны.

Сделав скачок в триста километров, генерал Клук был бы так же не прочь на неделю-другую остановиться, привести в порядок расстроенный тыл, пополнить снабжение своих войск. Кроме того, не мешало бы урегулировать вопрос оперативной связи с соседом, с генералом Бюловым, договориться и с Мольтке о дальнейшем наступлении на Париж.

Это не случайность, а естественная потребность, которую в таких случаях диктует неумолимая боевая обстановка. Боевой пульс армий только тогда бьется правильно, когда в его жилах имеется кровь.

Широкий же размах в оперативных планах командующего Западным фронтом был обратно пропорционален состоянию тылов его армий и хозяйственных ресурсов страны…

6

А на юге, советский Мюрат, товарищ Буденный, отшвырнув все приказы главнокомандующего, атакует своей конницей Львов.

Получается изумительная картина.

В то время как армии Тухачевского и Мозырская группа продолжают развивать наступление к Висле, Буденный кидается к Львому. В то время, как армии Тухачевского несутся на северо-запад, с целью обойти Варшаву, Конармия атакует в юго-западном направлении, и красные силы расходятся веером в разные стороны.

Советский фронт становится тоньше и тоньше.

У Варшавы он готов совсем разорваться.

Чтобы заткнуть дыру между фронтами, главковерх Каменев передвигает Мозырскую армейскую группу. Двадцать приказаний летят навстречу Буденному, чтобы немедленно бросить львовское направление и спешить к Варшаве. Каменев пререкается с начальником штаба Южного фронта, бывшим полковником Петиным. Комиссар Южного фронта Сталин шлет ругательные телеграммы Буденному и его комиссару Климу Ворошилову.

Но уже поздно.

Буденный ввязался в бой и завяз во львовских тенетах.

В таком рискованном положении фронт Тухачевского подходит к Варшаве. Две армии, 4-я и 15-я и конный корпус Гая кидаются еще дальше, к северо-западу, на Плоцк-Влоцлавск-Тори, с целью глубокого обхода столицы. Польским армиям отрезан путь отступления.

Приближается кризис кампании.

Красный серп продолжает резать и трепать крылья белого орла, а молот уже нацеливается нанести смертельный удар голове…

7

Французский генерал Вейган, бывший начальник штаба маршала Фоша, выступает в скромной роли «технического советника польского штаба».

С появлением Вейгана наблюдается резкий тактический перелом.

Прежде всего, часть польских войск выводится из соприкосновения с красными. Их убирают за Вислу и, под прикрытием реки, сосредоточивают в три мощные кулака.

Вейган, вполне убежденный, что главные силы противника обходят линию с севера, принимает удачное решение прорвать фронт.

Красные атакуют и захватывают первую линию варшавских предмостных укреплений, в то время как главные силы готовятся нанести решительный удар с севера.

Паника в городе достигает предела.

Переполненные поезда увозят испуганных обывателей. Формируются женские батальоны. В костелах идут горячие богослужения. Правительство готовится к переезду в Познань.

«Советское правительство», в лице Дзержинского, Мархлевского и Уншлихта, готовится торжественно вступить в город.

В этот момент начинается польский контрманевр, руководимый генералом Вейганом…

8

Сосредоточенная южнее Варшавы, 4-я польская армия переходит неожиданно Вислу и вонзается в Мозырскую группу товарища Хвесина.

Как щепки от топора, слабая, ненадежная, наспех сколоченная Мозырская армейская группа разлетается во все стороны.

Красный фронт прорван в одно мгновенье.

На следующий день польские войска разбивают левое крыло 16-й армии Сологуба, берут в плен дивизию и пятьдесят пушек.

Круто повернув на север, поляки наступают в сторону «прусского корридора», против фланга двух других красных армий и конницы Гая. Правее 4-й армии генерала Рашевского, наступает 3-я армия генерала Жилинского, левее — 5-я армия генерала Сикорского.

Три польских кулака, гоня перед собой красных бойцов, энергично наступают на север, с целью захлопнуть ловушку.

Тухачевский уже не получает сведений от своих армий, связь прекращена, предчувствие катастрофы начинает проникать в сознание молодого советского полководца.

Он резко меняет весь план и шлет приказ за приказом об отступлении.

Но большая часть его войск уже заперта в «корридоре», а меньшая — разорванные и разбитые 16-я и 3-я армии, в полном беспорядке, теряя тысячи пленных, орудия и обозы, бегут на восток…

9

Красные дивизии переходят прусскую границу и кладут оружие.

Только Гай, командир конного кавказского корпуса, упорный, неукротимый, бешенный Гай, не желает сдаваться.

— Мы прорвемся через польскую сволочь! — яростно кричит он, проскакивая перед полками. — Конная армия, слу-ша-ай!

Он кидается на Млаву, атакует головные части 5-й армии и прокладывает себе дорогу.

Но подходит 4-я польская армия и закрывает свободный выход.

Снова густой массой несется конница Гая и, в шашечной рубке, уничтожает 49-й полк.

Гай на свободе!

Но в Грабове ему загораживает дорогу 202-й полк.

Новая атака и полк разлетается в стороны.

У Хоржеле конный корпус натыкается на бригаду «сибирских поляков», и снова, в кровавой схватке, прорубает свободный путь. Но у Кольно красная конница вступает в неравный бой с двумя польскими корпусами наступающей 3-й армии.

В течение нескольких суток Гай яростно атакует польские линии и натыкается на новые и новые заградительные колонны.

Наконец, после десятидневных конных атак, обессиленный, в полном изнеможении, выпустив последний патрон, Гай переходит границу.

Этим драматическим эпизодом закончилась великая битва под Варшавой, то «Чудо на Висле», которое привело красные армии к неслыханной катастрофе…

10

Головокружительные успехи и, в результате, полное поражение красных армий об'ясняются, главным образом, органическими дефектами.

Главковерх Каменев находится где-то в глубоком тылу и занимается исключительно критикой действий. Главнокомандующие фронтами, Тухачевский и Егоров, действуют крайне несогласованно. Буденный со своей конницей увлекается эффектной задачей взятия Львова и, в течение целой недели, не выполняет приказа о наступлении в тыл контратакующей группе поляков.

Стремительное движение вперед, без подготовки тыла и оборудования комуникационных линий, со своей стороны, самым решительным образом отразилось на проигрыше кампании. Вожди Красной армии ослеплены политическими соображениями. Наконец, душа красного солдата, отравленного коммунистической пропагандой, была жестоко больна. Солдат с чрезвычайной легкостью переходил от опьянения первоначальным успехом к моральной подавленности при первой же неудаче.

Вместе с тем, командование принимает чрезвычайно смелые, рискованные решения, где не только полное отсутствие какого-либо шаблона, но где наличие риска в каждом стратегическом маневре бьет в глаза, оправдывая более чем с избытком мысль старого Мольтке: «Без большого риска большие успехи на войне невозможны!»

Мало того, сущность оперативных замыслов заострена до такой степени, что «один дюйм стратегической ошибки сводит к нулю целые мили самых блестящих тактических успехов».

В общем, история красного похода на Вислу напоминает, в некотором роде, партию шахмат, разыгранную смелым любителем-игроком.

В первый момент, неожиданность его ходов, отказ от обычных норм игры, сбивают противника с толка и дают любителю известное преимущество. Но разобравшись в том, что это не глубокий расчет, а простое пренебрежение военной доктриной и элементарной осторожностью, серьезный игрок, овладев инициативой и положением, сведет партию к успешному и решительному концу…

 

Каушен

Каушен — первая встреча, боевое крещение, символ победы и торжество русского оружия в самом прологе Великой войны.

В вихре последующих дней промелькнули события значительно более крупных размеров — титанические битвы народов, беспримерные натиски и удары стратегического значения, блестящие удачи, катастрофические поражения. Но Каушен останется еще долго жить в памяти участников боя, как первое впечатление, как первое испытание в борьбе с могущественным врагом…

Армейская конница — «глаза и уши армии» — прикрывала развертывание корпусов Ренненкампфа, только что перешла границу и вступила в пределы Восточной Пруссии. Правая группа, в составе конного отряда генерала Хана Нахичеванского, была направлена на Инстербург, с целью «глубокого охвата левого фланга противника».

И русская армия, развернувшаяся на линии Владиславов — Сувалки, должна была главными силами занять фронт Вилюнен — Сталупенен — Ковален, с целью дальнейшего наступления на Инстербург — Ангербург. Вопреки распространенному мнению, стратегическая подготовка первого столкновения с германцами складывалась едва ли в пользу русских бойцов. На стороне немцев было преимущество и, в частности, двойное превосходство в артиллерии…

Конница уже вошла кое-где в соприкосновение с противником. У Пилькалена была обнаружена немецкая кавалерия, в составе бригады. Противник развернулся было для атаки, но боя не принял и отошел. Небольшие отряды ландштурма и самокатчиков, пользуясь лесистой, пересеченной местностью, время от времени, задерживали движение авангардов и даже обстреливали колонны ружейным огнем.

После тревожной ночи в Пилькалене, накануне оставленном немцами, где между прочим, предательским выстрелом через окно был убит кавалергардский корнет Голынский, утром 6 августа, в день Спаса-Преображения, конный отряд Хана Нахичеванского продолжал свое движение на северо-запад.

В авангарде Второй гвардейской кавалерийской дивизии шли два эскадрона лейб-улан, под командой того же полка, флигель-адъютанта полковника Арсеньева. Начальник дивизии, генерал Раух, и начальник штаба, полковник Богаевский, будущий донской атаман — держались в голове главных сил.

Чистенькое немецкое шоссе, прокаленное солнечным зноем, далеко убегало вперед. По сторонам лежали огороженные проволочной изгородью поля, рощи, поселки с аккуратными домиками под красной черепичной крышей, со сложенными из дикого камня постройками, с остроконечными немецкими кирками.

Прекрасный августовский день, чистое голубое небо с ярко пылающим солнцем, красивый окрестный ландшафт создавали совершенно мирное настроение.

Между тем, многие проснулись в этот день для того, чтобы через несколько часов уснуть навсегда…

Около полудня, со стороны авангарда, послышался ружейный огонь.

К нему вскоре присоединился барабанный треск пулеметов — та-та-та-та… Было ясно, что опять какой-то отряд ландштурмистов задерживает движение конницы.

По рядам колонны прокатилась команда.

— Сто-о-ой!..

Колонна, втянувшаяся в густой сосновый бор и выходившая уже было на опушку, остановилась.

Вскоре прискакал ординарец и доложил, что лежащая впереди деревня занята немецкой пехотой, что начальник авангарда просит прислать подкрепление, чтобы выбить противника.

Генерал Раух обратился к командующему головной бригадой, командиру лейб-гвардии Конно-гренадерского полка, генералу Лопухину. По его приказанию, два эскадрона конногренадер вынеслись галопом из леса на поддержку улан. Тотчас со стороны противника бухнули два пушечных выстрела. Дело принимало неожиданный оборот. Командир полка с ординарцем и трубачом поднялся верхом на возвышенность перед деревней.

Начальник дивизии со штабом, спешившись, наблюдали в бинокль за противником с опушки леса. Местность полого спускалась вниз. Впереди лежало картофельное поле, в зелени сада белел маленький домик, за ним виднелся овраг и противоположный склон со сжатыми снопами хлеба.

В бинокль было видно, как по склону спускались немецкие цепи, в серых защитных куртках, с защитными чехлами на остроконечных касках. Трудно было определить, какие силы занимали деревню. Во всяком случае, это были не самокатчики и, конечно, не люди ландштурма.

Все поле дымилось от пуль. Рев немецких пушек становился значительным…

На позицию лихо вынеслась гвардейская конная батарея полковника Кирпичева. Батарея окутывается легким дымком, слышен четкий звук выстрелов:

— Бам-бам!.. — Первая очередь!

Для обеспечения левого фланга высылается гусарский эскадрон ротмистра графа Игнатьева и взвод пулеметов от гвардейских драгун под командой поручика Де Витт.

Бой разгорался.

Все сильнее разносится ружейная трескотня. Ожесточеннее грохотали немецкие пушки. Редкие цепи конногренадер и улан вели наступление. Испуганные лошади вырывались из рук коноводов и носились по полю.

Одновременно послышались выстрелы справа.

Это авангард соседней колонны Первой гвардейской кавалерийской дивизии генерала Казнакова повел, в свою очередь, наступление на деревню.

Немцы оказывали упорное сопротивление.

Генерал Лопухин уже ввел в бой всю бригаду и лично направился к цепям. Последние успели спуститься в овраг, отделяющий Каушен от соседней деревни. У одного из ближайших строений виднелась группа спешенных офицеров.

Здесь находился командир Кавалергардского полка, генерал князь Долгоруков, командир Конной гвардии — генерал Скоропадский, будущий гетман Украины, ряд других лиц. Настроение было нервное, возбужденное. Кто-то говорил о крупных потерях, о необходимости отступления ввиду превосходства немецких сил.

— Я отступать не намерен! — заметил генерал Лопухин. — Сопротивление немцев должно быть сломлено!

Как бы в ответ на эти слова стали наблюдаться отступающие люди, сперва одиночные, потом целые группы. Уже готово было произойти замешательство. Еще мгновенье — и все бы покатилось назад.

Однако, благодаря твердости командующего боевым участком генерала Лопухина, проявившего изумительную энергию и мужество, отступление приостановилось. Ободренные личным примером начальника, цепи, во главе с офицерами, снова повернули к оврагу и, поддерживаемые огнем артиллерии, стали продвигаться все дальше.

Обстановка складывалась настолько благоприятно, что даже на последовавший приказ начальника дивизии об отходе, генерал Лопухин ответил новым движением вперед.

Поле дымилось от выстрелов. Пули, с противным свистом и щелканьем, словно надоедливые шмели, летали по всем направлениям, впивались в землю, вырывали жертву одну за другой.

Вперемежку с русскими кавалеристами лежали немецкие трупы, неподвижные, с раскинутыми руками, с плечевыми ранцами из желтой телячьей кожи. Одни лежали ничком, другие на спине, вперив широко раскрытые глаза в яркое небо.

Убит один из командиров эскадронов, лейб-улан ротмистр барон Каульбарс. Рядом с шоссе лежал труп конно-гренадерского офицера, молодого корнета Лопухина.

Когда доложили генералу, последний подозвал вестового, слез с коня, нагнулся, перекрестил и поцеловал сына. Ни один мускул не дрогнул на лице генерала Лопухина, продолжавшего через какую-нибудь минуту тем же спокойным и властным голосом отдавать приказания.

Еще несколько выстрелов русских орудий — и замолкли немецкие пушки. Противник дрогнул и стал отходить.

На крайнем правом фланге что-то зашевелилось, послышались крики «ура!», и конные эскадроны Первой гвардейской дивизии пошли в атаку на батарею. Со всех сторон скакали одиночные всадники, даже прислуга орудий, стремившаяся принять участие в атаке.

До батарей оставалось не более трехсот шагов.

Но неожиданно сверкнули две молнии, раздались два залпа в упор — атака захлебнулась, и эскадроны, устилая поле человеческими и конскими трупами, шарахнулись в беспорядке назад.

Второй эскадрон Конной гвардии под командой ротмистра барона Врангеля, в свою очередь, кинулся на батарею и захватил пушки…

Уже вечерело, когда закончился каушенский бой.

На шоссе выстраивались полки, стояли патронные двуколки, лазаретные фуры. По дорогам еще бродили кое-где отдельные люди — конногренадеры, уланы, драгуны, ведя в поводу усталых, измученных лошадей. Навстречу плелись легкораненые. На опушке рощи был разбит перевязочный пункт.

По обочине шоссе тряслось рысью орудие.

На передке, укутанное солдатской шинелью, что-то нелепо стояло торчком. Это было тело поручика конной артиллерии Гершельмана, добровольно принявшего участие и павшего в атаке на немецкую батарею.

— По коням!.. Садись! — прокатилась команда.

Генерал Хан Нахичеванский отвел конный отряд на север, к Лиденталю.

Каушен занимала пехота…

Каушенский бой — удачное дело русской гвардейской конницы, главным образом, первых бригад обеих дивизий.

Высокие награды, в том числе Георгиевские кресты, были присуждены многим участникам — генералам Скоропадскому и Долгорукову, полковникам Арсеньеву, Кирпичеву, ротмистру Врангелю — герою конной атаки, пожалованному, сверх того, званием флигель-адъютанта.

О генерале Дмитрии Александровиче Лопухине, может быть, главном виновнике этого славного боя, вспомнили много позднее. А именно, когда смертельно раненым он пал в бою под Петроковом, ему был пожалован посмертный Георгиевский крест.

Упорный, решительный, с твердою волей, он не пользовался особой любовью начальников и сослуживцев по столичному гарнизону. К нему относились несколько свысока, с некоторым пренебрежением, как к лицу, вышедшему из армейских рядов.

Бывший нижегородский драгун, офицер Генерального штаба, он незадолго перед войной получил гвардейский полк. И только на войне, и то не сразу, был оценен по достоинству, как смелый кавалерийский начальник, как истинный воин без страха и без упрека.

Между прочим, это тот Лопухин, брата которого, директора Департамента полиции, постигла в свое время суровая кара, едва ли не ссылка на каторжные работы, за раскрытие служебной тайны.

Каушенский бой был куплен дорогой ценой.

Особенно велики были потери в офицерском составе. Свыше двадцати человек — конногвардеец ротмистр Суровцев, кавалергард барон Пиллар фон Пильхау — сын лифляндского предводителя дворянства, братья Катковы, ротмистр барон Каульбарс и корнет Гурский, корнет Лопухин, поручик Гершельман и другие — пали первыми жертвами кровавого бога войны. Был тяжело ранен в живот кавалергардский полковник князь Кантакузен граф Сперанский.

Невзирая на большие потери, настроение конного отряда было бодрое, радостное, ликующее. Чувствовался сильный подъем. Окрепла вера в русские силы. Гипноз о непобедимости немцев исчез.

Победа под Каушеном тем значительна, что русская конница имела своим противником превосходные силы в составе 2-й ландверной бригады Тильзитского гарнизона.

Но самое главное — это был первый бой, первая встреча с грозным врагом, увенчавшаяся блестящим успехом.

 

Оружие богов

1

После третьего роббера, стряхнув пепел сигары, князь Бельский потянулся к стакану, сделал глоток и, барабаня унизанными перстнями пальцами по столу, задумчиво уставился в окно, за которым чернела ночь.

— Это называется — война! — произнес он голосом, в котором чувствовалась насмешка. — Не понимаю… О чем они думают там, наверху?..

Князь нервно затянулся, выпустил колечками дым и продолжал:

— Гноить нас в этой дыре, в то время, как трофеи достаются другим?.. Никакого понятия!.. Ни малейшей инициативы!.. Нет, господа, так воевать нельзя!.. Нам нужна победа… Вы понимаете — une victoire!.. Оглушительная, сногсшибательная, черт меня подери!

Князь стукнул кулаком по столу, так что зазвенели стаканы, а дремавший на княжеской койке котенок кинулся в угол. Партнеры, толстый полковой врач и молодой поручик, в гусарских погонах, с улыбкой переглянулись и принялись проверять запись.

Генерал вскочил со стула, быстрыми шагами прошелся по комнате и остановился перед столом:

— Баста!.. Я протестую!.. Довольно с меня этой обозной стратегии!.. Конница!.. Оружие богов!.. Эх-ма!.. Где наши Зейдлицы, наши Мюраты?..

Князь долго еще бурлил, презрительно фыркал, вскакивал и потрясал кулаками. Глаза его метали молнии, а бледные щеки наливались румянцем.

Игра продолжалась.

Доктор пил вино и, в промежутках между сдачами, рассказывал пикантные анекдоты и случаи «из практики», поручик оглушительно хохотал, князь дымил сигарой и снисходительно улыбался.

В конце концов, если говорить откровенно, жизнь вовсе не так дурна, хотя бы и в этой мазурской трущобе… Комфорта, правда, немного, но в хате тепло, из щелей не дует, есть вино и закуски, есть добрые приятели и даже, кажется, дамы… По крайней мере, молодая аптекарша, которая вчера улыбнулась князю, положительно невредная женщина… «Алагер ком алагер! — подумал Бельский… — Это штучка!.. Надо будет, при случае, обратить внимание!..»

Князь окончательно развеселился, и, вынув из кармана хрустальный флакончик с английской солью, поднес к носу. Потом высоким фальцетом начал было модную французскую шансонетку и вспомнил про ужин. Сегодня будет омлет и новый шедевр кулинарного искусства — беф а-ля Бельский.

Нарезать мясо тонкими ломтиками, вроде как макароны или спаржу, немножко луку, немножко перцу, залить белым соусом…

Он извинился и встал из-за стола, чтобы лично отдать распоряжение повару. И когда примерно через четверть часа вернулся обратно, молодой поручик передал ему казенный пакет.

Князь принял пакет, с серьезным видом осмотрев его со всех сторон, подошел к свече, разорвал печать, вздел пенсне и погрузился в чтение записки.

По мере того, как он читал, лицо его вытягивалось и принимало недоумевающее, досадное, сердитое выражение:

— Ничего не понимаю!.. Патя, прочти, голубчик!

Расписавшись, как полагается, на конверте, князь передал записку поручику, который прочел:

Его сиятельству князю Бельскому.

«Противник, перейдя в наступление, овладел деревней Грабово. С получением сего, приказываю вам, с вверенною бригадой, выбить противника из деревни».

Начальник дивизии

Генерал барон Штраух.

2

В комнате наступило продолжительное молчание. Только тикали стенные часы и завывал ветер в трубе.

— Сэ ту? — произнес князь.

— Все! — ответил поручик. — Ясно, как кофе!.. Пожалуйте бриться!.. Вот так история с географией!

Генерал снял пенсне и задумался.

Его тонкое породистое лицо неожиданно обострилось. Он нервно теребил свою маленькую бородку, затем, глубоко засунув руки в карманы рейтуз, зашагал по комнате и снова остановился перед столом:

— Ничего не понимаю!.. Почему?.. На каком основании?.. Позвольте-с, да ведь это безумие?.. Это интрига?.. Почему я, а не вторая бригада?.. У меня лошади не кованы?.. Наконец, у меня сап?

Его голос, резкий и металлический, как кавалерийская труба, срывался и звенел:

— Сейчас же еду в дивизию и объяснюсь!.. Доктор, Патя, вы свидетели… Сэ-т-энпоссибль!.. Иль э фу!.. Этот номер, батенька, не пройдет!.. Я ему покажу!.. А, каково?.. Видал — миндал?.. Нет, господа, так воевать нельзя!..

Князь подошел к окошку и прижался головой к стеклу. Но во мраке ничего не было видно — только шумели деревья, гудела вьюга и где-то далеко, должно быть, на самому краю местечка, хрипло заливались собаки.

Князь отошел от окна и посмотрел на часы. Какие-то серьезные соображения изменили, видимо, намеченный план. Генерал наморщил лоб, сосредоточенно взглянул на свои тщательно отполированные ногти и, обратившись к молодому офицеру, произнес официальным тоном:

— Поручик Дашков, назначаю вас своим начальником штаба… Пишите приказ!

После этого опустился на стул, скрестил на груди руки и, широко расставив свои длинные, тонкие, напоминающие раскрытый циркуль ноги, снова погрузился в раздумье.

Два огарка тускло освещали комнату.

Доктор собирал со стола карты. Поручик подошел к стоявшей в углу походной койке, снял висевшую на гвозде полевую сумку и принялся за работу…

3

— Это называется — война! — иронически усмехаясь и как бы беседуя с самим собой, в раздумье произнес князь.

— Это — преступление!.. Сэ-т-эн крим, мон шер!.. Вы меня извините!.. Наконец, это безумно, подло!.. Как?.. Без разведки, вслепую, ночью, зимой?.. С получением сего… А?.. Выбить противника… А?.. Как вам это понравится?.. А люди, а жертвы, позвольте спросить?.. Им все трофеи, а мы умирай!.. Наконец, почему не послать пехоту?.. Как это глупо, черт меня подери!..

— Глупо или не глупо, а спатеньки, кажется, не придется! — заметил доктор, наливая из бутылки остатки вина и мурлыкая под нос генерал-марш. — Что же, собираться в поход?.. Тра-трата-та… Всадники, други, в поход собирайтесь…

Князь с брезгливостью взглянул на лежавшую на столе записку и перевел глаза на доктора:

— Постойте, доктор!.. Пока Патя напишет приказ, мы успеем, по крайней мере, соорудить ужин… Не воевать же на голодное брюхо?.. Эй, Тришкин!

Князь поднялся и вышел в соседнюю комнату.

Отдав прислуге необходимые распоряжения и лично обнюхав яйца для омлета, князь вернулся обратно. Настроение его понижалось. Снова начиналась мигрень. Князь нервничал, поминутно подходил к окну, ругался неприличными словами, ругал начальников, стратегию и Генеральный штаб, а написанный поручиком приказ подверг жестокой критике.

Когда же поручик надулся, князь неожиданно размяк, попросил извинения и глядел усталыми, грустными, виноватыми глазами.

Напрасно доктор Неопалимовский пытался его развеселить, черпая из своего неистощимого арсенала забавные анекдоты и пикантные рассказы о женщинах. Напрасно переходил даже на тему о молодой аптекарше.

Князь угрюмо молчал и все его раздражало.

Когда же врач перешел к обсуждению предстоящего похода и неосторожно упомянул про то, что даже легкие ранения в живот при переполненном желудке являются обычно смертельными, князь окончательно упал духом и потерял аппетит…

Между тем, время бежало.

Поручик уже надел шинель и с помощью доктора затягивал боевой ремень.

«Куда он торопится? — подумал князь. — Эк, обрадовался, дурак!.. Не сидится!..»

Князь неожиданно почувствовал дрожь, пробежавшую по всему телу. Им овладела нервная зевота и какая-то глухая злоба против всех тех, кто в эту ночь не расстанется с теплой постелью.

Текст злополучной записки сверлил его мозг, как бурав, преследовал неотступно и рисовал картины полные ужаса и кошмара. Он смотрел с отвращением, как толстый доктор, совершенно спокойно, продолжал пить вино, как поручик, в боевом снаряжении, твердыми шагами ходил по комнате, насвистывая модную военную песенку.

Горькое чувство охватило его душу и себе самому он представился в эту минуту таким беспомощным, таким обиженным и забитым. Еще немного — и князь был готов зарыдать, как ребенок…

Поручик стоял перед ним с насмешливой улыбкой:

— Послушай, князь, твой Тришкин завернул в приказ бутерброды!

Князь кинулся на кровать, замахал руками и закричал:

— Убирайтесь вон!.. Оставьте меня в покое!..

4

Взрыв хохота, от которого звенела посуда и дрожали оконные стекла, наполнил комнату.

Поручик в судорожном припадке корчился на походной койке. Доктор, схватившись за толстый живот, с багровым лицом и полными слез глазами, рычал в приступах гомерического смеха.

Князь, широко расставив длинные ноги, сидел на кровати.

Он грозил пальцем и пытался принять строгий вид, хмурил брови и морщил лоб, в то время как на губах змеилась предательская улыбка.

Все стало ясным…

— Мошенники!.. Дьяволы!.. Мистификация!..

Отчеканивая слова, он медленно произносил отборнейшие ругательства, готовый принять участие в общем веселье, чувствуя, как теплая, сладкая, радостная волна заливает его неизъяснимым ощущением. И толстый доктор, и безусый поручик Дашков казались ему близкими, преданными друзьями, точно выручившими его неожиданно из какой-то грозной беды.

Князь не выдержал, вынул из кармана хрустальный флакончик с золоченой пробочкой и расхохотался:

— Дьяволы!.. Черти полосатые!.. Пароль д’оннер!..

Вскоре был подан ужин.

В печи трещал огонь. Свечи ярко горели в бутылках, отбрасывая блики на бокалы с вином. В комнате было тепло, пахло сигарой и ароматом духов.

Князь в расстегнутой куртке сидел на председательском месте и священнодействовал. Его красивое лицо пылало румянцем, рыжие усы дерзко оттопыривались над губой. «Алагер ком алагер!» — подумал князь и образ молодой аптекарши представился ему на одно мгновение.

Табачный дым расходился медленными клубами… Звон стаканов мешался с хохотом и веселыми восклицаниями… Все пили и ели с истинным наслаждением, а второе блюдо, беф а-ля Бельский, произвело настоящий фурор.

— Господа, обратите внимание на соус! — заметил князь. — Это парижской секрет!.. Пароль д’оннер, черт меня побери!

Потом пили кофе с ромом, говорили и спорили о скачках, об охоте, о женщинах, о любви.

А когда подали коньяк и толстый доктор с торжественным видом провозгласил тост за конницу — оружие богов, все встали и крикнули «ура!»

 

Танненберг

Пятнадцать лет тому назад, в глухих мазурских лесах, разыгралось драматическое событие, больно ударившее по сознанию русских людей.

Одна из русских армий подверглась неслыханному разгрому, с пленением двух корпусов, с потерей почти всей артиллерии.

Трагедия эта имела место в начале кампании, когда главные силы германских штыков решали судьбу Великой войны на Западном фронте…

Наступление 1-й армии Ренненкампфа в пределы Восточной Пруссии, производимое под настойчивым давлением союзников, продолжало медленно развиваться.

Последняя попытка германцев задержать натиск русских дивизий закончилась сражением под Гумбиненом. Немецкие контратаки разбились о стойкое сопротивление войск. Немецкие части понесли большие потери. Резервы были исчерпаны.

Три батареи, смело выехавшие на открытую позицию, были, в одно мгновение, сметены русским огнем. В немецких частях, потрясенных неудачами и безостановочными боями, стал наблюдаться упадок духа. Даже в образцовом 17-м корпусе генерала Макензена началось «разложение, одержавшее победу над железной дисциплиной прусских полков».

Сверх того, выросла неожиданная угроза с юга, в лице 2-й русской армии, спешно кинутой на поддержку корпусов Ренненкампфа…

При этих условиях 8-й германской армии генерала барона Притвица ничего более не оставалось как начать отступление к нижней Висле.

Германское командование, во имя уже обозначавшейся победы на Западном фронте, почти готово было примириться с временным очищением Восточной Пруссии — цитадели прусского юнкерства, отдаваемой на поток и разграбление «диким скифам, попирающим все законы, божеские и человеческие». Мощная линия вислянских крепостей, от Кенигсберга до Торна, без сомнения, надолго остановит русское наступление. Со взятием Парижа и разгромом французских войск победоносная германская армия возьмет реванш и на востоке.

Однако, когда полумиллионная масса прусских беженцев хлынула к переправам на Висле и в столицу империи, психология и политика стали оказывать могущественное влияние на основной план главной германской квартиры.

Стратегические доктрины, «порыв не терпит перерыва», заветы старого Мольтке, «ошибки в первоначальном развертывании непоправимы в течение всей кампании», уступили место половинчатым, компромиссным решениям. И германская Ставка принимает иной план — продолжая добиваться решительной победы на Западном фронте, одновременным ударом по левому флангу и тылу русских армий, решает изменить в свою пользу положение на восточно-прусском театре войны.

Во исполнение этого плана, командующий 8-й армией, подавленный неудачей, генерал барон Притвиц, был заменен призванным из отставки генералом фон Гинденбургом.

Будущий германский фельдмаршал покинул активную службу не по своей воле. Утверждают, будто неожиданная отставка последовала в результате конфликта на одном из осенних маневров, когда упрямый, не искушенный в политике генерал, имел смелость «разбить» войска, находившиеся под командой кайзера. Это, вероятно, не более как анекдотический вымысел. Гинденбург ушел в отставку по предельному возрасту. Однако известно, что генерал не пользовался симпатией у императора.

Начальником штаба армии был назначен только недавно отличившийся под Льежем молодой генерал Людендорф.

8-я армия спешно усиливалась в своем составе. В частности, с Западного фронта были сняты два корпуса — гвардейский резервный и 11-й армейский, при 8-й кавалерийской дивизии. Пользуясь густой сетью железных дорог, армия приступила к быстрой перегруппировке.

Между тем, генерал Ренненкампф, придавая преувеличенное значение успеху Гумбиненского сражения, утратив соприкосновение с противником, продолжал медленно продвигаться на запад, за «разбитым врагом». Стратегический маневр немцев с переносом операций на юг был ему неясен и непонятен. То же неясное представление имела и русская Ставка, стремившаяся, в безостановочном толкании армий вперед, самым добросовестным образом идти навстречу настойчивым домогательствам Жоффра.

С этой целью был принят план, который, по общему замыслу, должен был облегчить положение союзников под Парижем и, в частности, решить судьбу всего наступления на Восточную Пруссию.

2-я русская армия, в составе неполных пяти корпусов, 1, 6, 13, 15 и 23-го, движением от линии Нарева, должна была развить успех 1-й армии и «отрезать германцев от Вислы».

Командующий 2-ой армией, генерал от кавалерии Самсонов, отдавал себе отчет в рискованности этой стратегической операции.

Наступление армии в глухом, бедном, лишенном путей районе, в промежутке между железными дорогами, не обеспечивало войскам своевременного подвоза. Существовало серьезное опасение за левый фланг. Армия, сколоченная наспех, не укомплектованная необходимым имуществом и пополнениями, не представляла мощного организма. Несоответствие оперативного задания с имевшимися возможностями ставило весь план под знак вопроса.

Однако, сомнения генерала Самсонова встретили в штабе фронта чрезвычайно холодный прием, вплоть до обвинения командующего армией в недостатке мужества и решимости.

Кто знал покойного Александра Васильевича Самсонова, тот отметет это ложное обвинение. Генерал Самсонов принадлежал к числу достойнейших русских военачальников.

Начало его боевой репутации относится ко временам русско-японской войны, тогда удачными действиями, под Вафангоу и на Шахэ, генерал Самсонов обратил на себя внимание. Его деятельность в роли начальника штаба Варшавского военного округа, на должности наказного атамана войска Донского, наконец, на посту генерал-губернатора и командующего войсками Туркестанского военного округа, вполне оправдала возложенные на него надежды.

Утверждают, будто Самсонов, уже несколько утомленный продолжительной службой, вполне удовлетворенный своей мирной деятельностью гуманного, культурного, просвещенного администратора, искренно уважаемый и любимый всем населением русской азиатской окраины, с тяжелым предчувствием принял предложенный ему пост командующего 2-й армией.

Он не строил себе иллюзий в смысле легкости предстоящей борьбы. Основательное изучение мощи противника и театра войны вынуждало его относиться к планам высшего военного руководства с долей известного скептицизма.

Мог ли, однако, он, генерал с блестящей боевой репутацией, уклониться от ответственного поста в тяжелый час боевых испытаний… Открытый, честный, благородный характер заставил его, расходившегося с оптимистическими планами фронта и Ставки, принести себя в жертву…

22 августа армия перешла границу.

Движение армии протекало в чрезвычайно тяжелых условиях, при палящем зное, в сыпучих мазурских песках, при вопиющей неорганизованности тыла. Не все части имели дивизионный обоз. Люди и лошади выбивались из сил. В особенности неудовлетворительно была поставлена служба связи. Важнейшие оперативные распоряжения передавались незашифрованными радиограммами. Чувствовался недостаток в дивизионной коннице. Дневок не существовало.

Настойчивые требования фронта «отрезать германцев от Вислы» превращали движение армии в форсированный марш. Армия подходила к полю сражения утомленной, расстроенной, обессиленной.

К вечеру, 22 августа, встретив незначительное сопротивление, армия заняла линию Ортельсбург — Нейденбург — Сольдау.

На другой день была взята немецкая укрепленная позиция у Орлау — Франкенау. Соприкосновение с противником было, однако, утрачено. Армия продолжала движение в слепую, с завязанными глазами. Между тем, на ее левом фланге уже заносился могучий немецкий кулак.

Соотношение сил и их группировка предопределяли заранее исход столкновения. Германская армия, в составе 8 дивизий при 90 батареях, свежая, богато снабженная, прекрасно ориентированная, имела против себя разбросанные на широком фронте, утомленные продолжительными походами, незнакомые с обстановкой, 9 пехотных дивизий с 60 батареями.

Армия продолжала движение на север.

Обозначившаяся угроза левому флангу вынуждала повернуть фронт на запад или на северо-запад. Однако под впечатлением трений с главнокомандующим и Ставкой, чуткая натура генерала Самсонова стала сдавать. Продолжение операции, во имя общей идеи, опасение новых обвинений в недостатке решимости, заставили его подчиниться распоряжениям фронта.

Между тем, германское командование ясно представило себе картину русского наступления. Перехваченные депеши открывали Людендорфу распределение русских сил до мельчайших подробностей. В полевой сумке убитого офицера была даже случайно найдена общая директива. Немецкому полководцу предоставлялась счастливая случайность бить войска по частям.

26 августа завязалось сражение, превратившееся, вследствие разброски русских сил, в ряд корпусных боев.

Военный историк, вооруженный точными сведениями, на основании строго проверенных данных, опишет, может быть, в будущем, эту кровавую драму в Мазурских лесах. Пока же, не касаясь деталей, можно в схематическом виде отметить ряд эпизодов.

Правофланговый 6-й корпус генерала Благовещенского, бездарного поповича, проведшего всю службу на чиновничьих должностях, был атакован немцами и, охваченный с трех сторон, отступил, в полном беспорядке на Ортельсбург.

Левофланговый 1-й корпус генерала Артамонова, в свою очередь, подвергся атаке противника.

— Стою, как скала! — доносит беспардонный очковтиратель, генерал Артамонов, и отходит на Сольдау, обнажив левый фланг армии.

23-й корпус, попав под огонь тяжелых орудий, отступил к Липау. Вся тяжесть последующих боев легла на плечи центральной группы — 13-го корпуса генерала Клюева и 15-го — генерала Мартоса.

Последний, понеся в жестоких боях, большие потери, добился, однако, тактического успеха и все более продвигался вперед.

Корпус Клюева, заняв Алленштейн, благодаря чрезвычайному утомлению войск, не был в состоянии развить успеха и оказать поддержку соседу. Прочная связь между войсковыми группами отсутствовала. К довершению общего злополучия, штаб армии переходил, в этот критический час, из Нейденбурга в Надрау, аппарат был снят, управление армией фактически прекратилось…

Генерал Самсонов сознает невозможность упорства в достижении поставленного штабом фронта задания. Дальнейшее движение на север угрожаете роковыми последствиями.

Под грохот орудий и ружейную трескотню Самсонов, в сопровождении чинов штаба и казачьего конвоя, направляется в ближайшую пехотную часть. Отдается приказание об отходе войск к Нейденбургу.

Однако, Нейденбург уже занят противником… Фланги смяты… Все пути отступления перехвачены немцами…

30 августа, измученные, растерзанные боями, окруженные немцами со всех сторон, остатки 13-го и 15-го корпусов положили оружие…

Штаб 2-й армии с генералом Самсоновым во главе пытается укрыться в лесу. Кругом идет стрельба немецких разъездов и патрулей, добивающих отдельные группы.

Ночью, когда перестрелка стихает, штаб оставляет своих лошадей и блуждает пешком по лесу в надежде выскочить из немецкой петли.

Что перечувствовал в эти минуты командующий 2-й армией?.. Какую душевную борьбу, какие пытки и муки перенес в эти трагические минуты Самсонов?..

Его натура не мирится с горечью поражения и позором…

Отдаться в руки врагу он не может…

Чаша страданий должна быть испита до дна…

Генерал Самсонов незаметно отделяется от своих спутников и вынимает револьвер. Одинокий выстрел нарушает тишину леса…

Этим драматическим эпизодом закончилась катастрофа под Танненбергом, под тем Танненбергом, у которого пять веков тому назад соединенное русско-литовское воинство нанесло жестокое поражение рыцарям Тевтонского ордена.

Как ни расценивать катастрофу самсоновской армии, последняя сыграла известную роль в общем ходе боевых операций Антанты. Не взирая на блестящий успех 8-й германской армии Гинденбурга, этот успех не мог компенсировать той неудачи, которую немцы понесли на полях Марны.

В ответственную минуту, когда решалась судьба всей кампании, ударное крыло генералов Клука и Белова, на Западном фронте, было лишено двух корпусов, переброшенных опрометчиво на восток.

И не правы ли военные исследователи, видящие в этом одну из причин «Чуда на Марне», — спасения Франции от неминуемого разгрома?…

В живописном лесу стоит памятник из серого камня. На нем немецкая надпись:

General Samsonow, Gegner Hindenburgs, in der Schlacht bei Tannenberg

1914

Кругом тишина, мрак, зеленая ночь.

Мир и покой разлиты в лесу.

И только серый памятник свидетельствует о том, какая жуткая драма имела здесь место пятнадцать лет назад…

 

Лилиан Грей

1

Мисс Лилиан Грей — это было настоящее имя. Обыкновенно же звали ее — Мисюсь…

Она обладала кротким характером, была чиста сердцем и, подобно каждой красивой девушке, имела многих поклонников. Что касается внешности, на этом следует остановиться.

Мисс Лилиан — англичанка, настоящая английская мисс. Ее родители, занесенные в пятнадцатый том английского «Studboock’a», носили родовой герб лорда Грея и считались представителями высшей аристократии.

К Мисс Лилиан перешли по наследству лучшие признаки расы — хороший рост, необыкновенная сухость фигуры, стройные ножки, строгие очертания профиля. Большие глаза смотрели ласково и умно. На тонкой коже проступали нежные жилки. Только хвост, один только хвост, с жестким волосяным покровом, по закону случайного атавизма, был унаследован от диких норманских предков.

Мисс Лилиан была ровной светло-гнедой масти, с единственною отметиной — белым, круглым, совершенно напоминавшим серебряный рубль, пятнышком на правой стороне шейки. Эта родинка придавала особую прелесть…

Трехлетним ребенком Мисс Лилиан покинула туманную родину и попала в Россию. С большим успехом дебютировала на коломяжском ипподроме. В середине сезона взяла «Императорский Приз», приобрела ряд новых владельцев и легкое растяжение сухожилия, после чего попала в провинцию.

Новый хозяин, штабс-ротмистр лейб-гвардии Павлоградского полка Левенец, чрезвычайно гордился этим приобретением, и не считал три тысячи золотых рублей ценою преувеличенной.

Мисс Лилиан оправдала возлагавшиеся надежды. Полковые скачки выиграла шутя, самым блистательным образом. Дивизионные состязания прошли с тем же успехом. Наконец, на окружной скачке, имея таких конкурентов, как дербиста Вандимена улана Шпадковского, как Ясновельможного драгунского поручика Золотухина и знаменитую Гляву, Мисс Лилиан Грей пришла первой к столбу.

Это было незабываемое спортивное зрелище.

Общий фаворит Вандимен закинулся на канаве и потерял темп. Имевший весьма крупные шансы Ясновельможный, был пойман у самого выхода на прямую и брошен не менее, как на восемь корпусов. А Глява знаменитая Глява, скакала в последний раз. На ирландском банкете, находясь в жестоком посыле, кобыла неожиданно оступилась, сломала бабку на левой передней ноге и была пристрелена тут же, на ипподроме, своим злополучным хозяином.

К Мисс Лилиан перешла вполне заслуженная слава.

Победа увенчала ее триумфом. Под грохот рукоплесканий, порывисто дыша запотевшими боками, пугливо озираясь и слегка дрожа от волнения, Мисс Лилиан сошла на паддок. Председатель жюри, начальник кавалерийской дивизии, с большим умилением потрепал ее по «серебряному рублю» и под звуки полкового марша, вручил победителю золотой жетон вместе с денежною наградой.

2

Гусарский штабс-ротмистр был спортсменом в полном значении слова. И в азартной игре смотрел на противников с точки зрения непобедимого стиплера, привыкшего бить почем зря своих соперников, при выходе на прямую.

Но Фортуна — женщина. И как каждая женщина — переменчива и жестока.

На скаковом поле штабс-ротмистр стяжал славу счастливого ездока. На карточном поле его постигла крупная неудача.

Банк срывался один за другим. В понтировке карта билась за картой, как скаковая кобыла без тренинга. С упорством, достойным лучшего применения, штабс-ротмистр не сдавал оружия, пока не проигрался в пух и прах.

Игра закончилась на рассвете и прямо из клуба, раздосадованный, в отвратительном настроении, штабс-ротмистр отправился спать. Через сутки стало известным, что штабс-ротмистр продает скаковую конюшню…

В серое февральское утро я зашел в манеж учебной команды. Штабс-ротмистр, верхом на Лилиан Грей, стоял посередине манежа и щелкал бичом. Пропустив смену через препятствие, слез с кобылы, закурил папиросу.

Я обратился с вопросом и завязал разговор. Голос штабс-ротмистра звучал мрачно и хмуро.

Бедный Жора!

Чувствовал ли он в эту минуту, что через каких-нибудь восемь лет, в такой же серый февральский день, будет разорван на клочья взбунтовавшейся петроградской чернью?..

Нет, он ничего в эту минуту не чувствовал, кроме жестокой обиды от карточного проигрыша…

— Покупай Мисюсь!.. Дешево уступлю!..

Я принял равнодушный вид, но все же полюбопытствовал:

— Например?

Жора на минуту задумался, набрал воздуха и, слегка заикаясь, выдавил:

— Три ар-рхиерея!..

— Мой милый, три тысячи за старую клячу? — расхохотался я самым вызывающим образом. — Да ты с ума сошел!.. Ножки тронуты! Хвост точно помело!.. Нет, этот номер, батенька, не пройдет!

— Ничего ты не п-понимаешь! — произнес с сердцем штабс-ротмистр. — Коб-быле семь лет… Самый возраст!.. Брок давно рассосался, клянусь честью! А вместо хвос-ста, взгляни лучше на скакательные суставы… Это же экспресс, а не лошадь… Жел-лезо!..

Я умышленно спорил и находил всевозможные недостатки.

Потом, как добрый барышник, обошел кобылу со всех сторон, заглядывая ей в зубы, прощупывая сухожилия на передних ногах и, с некоторою осторожностью, хлопая по костистому крупу. Ибо, при всех обстоятельствах, помнил крепкую гусарскую поговорку: «Бойся женского переда и конского зада!»

Я торговался, как жид, как цыган на конской ярмарке в Ярмолинцах. Жора с трех тысяч быстро спустил до двух. В свою очередь, я накинул несколько сотен и с семисот доехал до тысячи.

На пятнадцати попах мы ударили по рукам.

— Только, как другу! — сказал с облегченным вздохом штабс-ротмистр. — Смотри же, никому не б-болтай!.. Сыграл в чис-стый уб-быток!..

Я ликовал.

Через четверть часа, мы спрыснули сделку в ресторане Машевского…

3

Мисюсь стала моей.

Первым делом, я чикнул ей хвост. Операция прошла благополучно и над «петлей» торчала теперь грациозная черная кисточка, длиною в четыре вершка, отчего внешний вид чрезвычайно выиграл в общем рисунке.

Во-вторых, поставил ее на хорошие гарнцы.

Наконец, задал ежедневную систематическую работу.

Через какой-нибудь месяц, Мисюсь стала неузнаваемой. Она раздалась в бедрах, круп округлился, тщательный туалет придал коже глянцевитость и блеск…

В майский день, когда пахнуло первым теплом и каштаны городского бульвара выкинули белые свечи, я выехал на прогулку. В желтых погавках, под английским седлом, сверкая ремнями убора, Мисюсь эффектно выплясывала стройными ножками по упругой, еще сыроватой земле. Компания офицеров, в красных гусарских чакчирах, остановила меня на углу:

— Ффа-ффа-ффа!.. Ну и красотка!..

— Кобыла большой цены!..

— Это — класс!

— Ясно, как кофе!..

Я хохотал и умышленно поворачивал Мисюсь «серебряным рублем», отметиной единственной в мире, по которой ее мог бы узнать даже слепой. Целый месяц я морочил всем головы, пока не выдержал и не признался, что это — Лилиан Грей, что это — Мисюсь, взявшая когда-то «Императорский Приз» и «Окружную».

Никто не верил.

Даже начальник дивизии, генерал Афанасий Андреевич Цуриков, на что тонкий знаток и лошадник, каждый раз разводил руками и говорил:

— Не может быть!

А когда начались эскадронные сборы, я оценил Мисюсь в полной мере. Я крутился вокруг эскадрона, как черт на пружине, и в два могучих прыжка выносился далеко вперед. На полковых и дивизионных ученьях я почувствовал, что значит кровная англичанка. Мисюсь вела себя образцово, как подобает строевой лошади, получившей хорошее воспитание.

Один только раз, во время атаки на кавалерию, Мисюсь вспомнила свою скаковую карьеру — звонок судьи, старт, призовой столб, сорвалась с нарезов, подхватила и вынесла меня на три версты…

На специальном кавалерийском сборе, переправившись вплавь через Неман, били по тылам, в Друскеникских лесах. Эскадрон шел в авангарде дивизии, передвигаясь переменным аллюром, соблюдая величайшую осторожность. Мисюсь едва не испортила музыку. Поминутно поворачивая свою маленькую головку, заливалась серебряной трелью:

— Ио-го-го-го-го…

Она успокоилась только тогда, когда рядом с нею встала Авторка, ее соседка по стойлу.

— Мисюсь!.. Мисюська!.. Моя капризная девочка! — шептал я в избытке трогательного восторга, поглаживая ее нежную шейку…

Вдоль и поперек исхожена вся Литва, от Андронишек до Августова, от Вильковишек до Ивья… Дивизия избороздила копытами неманскую долину, проходила дремучими дубовыми лесами, ночевала биваком на коновязях, стояла постоем в глухих литовских деревнях…

В Сорока Татарах, под Вильной, застал отбой…

4

Я перебираю страницы войны и сердце мое наполняется горечью…

Снова Литва и колосящиеся нивы Риго-Шавельского района… Пески и болота Мазурии… Берега Вислы и равнины тихого Буга… Еще так живы галицийские воспоминания!..

Мисюсь сохранила крепость и стройность могучего стана, красоту своих девичьих форм. Крупным, ровным шагом она несет меня перед драгунским полком, на переходах по всему фронту… Под жужжанье свинцовых шмелей, широким галопом перелетая, как птица, через окопы и трупы, мчит меня в кавалерийской атаке под Золочевской Нивой… Или часами стоит на «стойке», за пехотным участком, в ожидании прорыва и, нервно прядая ушами, прислушивается к грохоту пушек…

Когда же над головою свистит шрапнель, Мисюсь прижимает уши и кисточку к телу и оборачивается:

— Господин полковник, когда же кончится эта война?..

Две австрийские пули оцарапали ее нежную кожу. Шестидюймовый осколок едва не зацепил ее в смертоносном полете.

Закончился галицийский поход…

В январе, командир кавалерийского корпуса, великий князь Михаил, сделал бригаде прощальный смотр. Я стоял, на этот раз, перед бригадой и, с шашкой подвысь, скакал на Мисюсь коротким галопом…

Потом, подошла революция.

Ее лик был омерзителен и ужасен. И если люди, обезумев от братства, равенства и свободы, разбивали интендантские склады и помещичьи погреба, лошади не имели никаких привилегий. Понурые и худые, обросшие косматою шерстью, забытые скребницей и щеткой, они стояли на коновязях, молча взирая на красное знамя, заменившее царский штандарт…

Мисюсь стала нервничать. Ее благородная кровь не выносила толпы, злобной ругани, распущенности, разгула. Каждый день я заходил к ней в станок, собственными руками задавал корм, поил, совершал туалет. Мисюсь тихо ржала, теплым шершавым языком лизала руки, лицо и шептала:

— Странные люди!.. Чему они радуются?.. Не понимаю!

Я обнимал тонкую шейку и целовал в мягкие губы:

— Мисюсь!.. Моя дорогая старушка!.. Кончена наша служба!

В августе я отправил ее на покой, в родовую усадьбу…

5

Мисюсь стояла в общей конюшне, на мягкой подстилке, вместе с маленькими рабочими лошадьми.

Она казалась гигантом среди пигмеев, королевой среди доморощенного деревенского плебса, к которому относилась, однако, с покровительственною лаской и манерами истинной аристократки.

Рабочие лошади, незнакомые с учением Маркса и теорией классовой борьбы, оказывали ей полное уважение.

Целый день Мисюсь жевала овес и овсяную солому. Или же, с радостным ржанием, носилась по сочным лугам, в голове табуна, который едва поспевал за ее просторным галопом. Со всего размаха бросалась на траву и каталась на ней, вместе со своею свитой, выплясывая ногами забавный танец.

Иногда я совершал верховую прогулку.

Мисюсь вспоминала старую кавалерийскую службу и галицийский поход. Гордо согнувшись в затылке, красиво подобрав зад, она выбрасывала стройные ножки, как на царском параде.

А революция углублялась…

Я познакомил Мисюсь с соседом — вороным жеребцом рысистой породы. Пятнадцать лет — бальзаковский возраст даже для аристократической расы. Тем не менее, вороной жеребец отнесся к знакомству со всем пылом неистраченной юности и был пленен с первого взгляда. Мисюсь отвечала взаимностью.

Я ликовал и строил разные планы:

— Если ты подаришь мне сына, я назову его — Наль!.. Он будет вороной, весь в отца, с богатырскою грудью, с огненными глазами… Если принесешь дочь, я назову ее — Дамаянти!.. Она будет тонкая и сухая, как мать, с нежной гнедою окраской, с таким же «рублем» на правой стороне шейки…

Месяцы проходили один за другим.

— Нет, я назову лучше русским именем… Сына я назову — Лель!.. А дочку Купавой!.. Это будет патриотичней!..

Мисюсь стала задумчива.

Она не носилась больше по луговым пожням, а стояла в станке. Ее поджарый живот округлился. Набухали соски. В глазах появилось особое выражение, которое раньше не наблюдалось. Я гладил ее по упругому животу, прижимался к тоненькой шейке, называл нежными именами:

— Мисюсь!.. Мисюська!.. Мой верный друг!..

А революция углублялась и углублялась…

И вот…

В тусклый январский вечер, когда на снег легли синие тени и замигали первые звезды, на дворе послышался топот. Сорвались и завыли собаки.

Я выглянул в окно.

Группа вооруженных солдат, в папахах и полушубках, грубым хохотом наполнила двор. Ворота конюшни были раскрыты настежь.

Страшная мысль сверкнула в мозгу.

Я выхватил из под тюфяка наган и бросился в кухню. Дверь была заперта на ключ. Я пробежал анфиладу комнат и, через веранду, выскочил в сад. Утопая по колено в снегу, я бежал с криком к конюшне.

Снова раздался топот. Хлопнуло несколько выстрелов в воздух. Знакомый голос, точно серебряный колокольчик прозвенел в последний раз, прощаясь со мной навсегда:

— Ио-го-го-го-го…

И когда я выбежал на дорогу, кавалькада скрылась за поворотом…

 

Ольгин штаб

В маленьком гарнизоне

1

Старый полк русской конницы, пронесший Георгиевский штандарт сквозь картечь бородинского боя и огонь виноградных полей Фер-Шампенуаза.

Полк имени Ольги, королевы вюртембергской Ольги Николаевны, чье дарованное, по завещанию, серебро на пятьдесят полных кувертов, библиотека, гусарский мундир и много других вещей хранились, как реликвия, под стеклом офицерского клуба в Ольгином Штабе.

А полвека спустя, другая Ольга, юная семнадцатилетняя княжна, стала шефом. И в конном строю, в белом ментике, отороченном темным барашком, в доломане василькового цвета с золотыми шнурами, зардевшись от девичьего смущения, вела полк елисаветградских гусар перед отцом, императором Николаем II, на одном из царскосельских парадов.

Золото с белым и голубым — точно снег в яркий солнечный день. А кони, все как один, вороные, с чулками и белыми звездами во втором эскадроне…

Варшавское шоссе, прохлестнув Мариамполь, катилось на юг. Слева зеленели чахлые нивы и перелески бедной литовской равнины. Справа серел четырехугольник низеньких, старых, совсем вросших в землю, деревянных построек — манежей, церковки, гауптвахты и флигелей.

Зимой все покрыто жидкою снежною шубой. Белая тишина наводит печаль. Еще тоскливей, пожалуй, в темные осенние вечера, когда ветер гуляет по чистому полю и поет старую литовскую песню. А ветер особенный, день и ночь свистит напролет и жалит щеки не хуже мороза.

Тридцать верст до железной дороги в одну сторону, шестьдесят пять в другую. Только гусары в красных штанах да лошадиные морды. Никакой пищи уму, если не считать пульки в винт или в покер, или партии в карамболь на маленьком, красного дерева, с бронзовыми оковками, старинном вюртембергском бильярде.

Невеселая штаб-квартира!..

Гусары стояли на самом немецком пороге. И в первый же день войны, согласно мобилизационного плана, занимали Эйдкунен. С этою целью держались всегда наготове три офицерских разъезда. А у казначея хранились три холщовых мешочка, в которых лежало по тысяче золотых марок на каждый разъезд.

Граница была рядом, тут же, за речкой Шешупой. И если подняться на крышу конюшни, можно было увидеть в бинокль немецкий поселок, с высокою кирпичною киркой, с каменными домами, с разбегающимися во все стороны шоссированными дорогами.

В клубе читались сообщения про немецкую армию. Господа офицеры накалывали флажки на трехверстке и гуляли с циркулем по немецкой земле.

На третьи сутки полагали занять Кенигсберг — старый славянский Кролевец.

Кто бы подумал, что через несколько лет, гусары к нему и впрямь подойдут, на расстояние орудийного выстрела?..

2

Полковой командир, барон Криденер — высокий, сухой человек, с гладким черепом, с орлиным породистым носом, с бледно-голубыми глазами. С незапамятных пор, со времен меченосцев, его знаменитый герб — три серебряных грифона на алом щите, занесен в родословные книги Курляндии.

Барон — старый армейский служака, «трынчик», сидевший вечно в манежах или в эскадронных цейхгаузах. Женат на богатой помещице, тихой, болезненной женщине, детей не имел и продолжал служить по привычке.

Барон даже метил в бригадные генералы и имел полное к тому основание, если бы не трагический случай, вычеркнувший его навсегда из кандидатского списка. Это случилось за несколько лет до войны, в летнюю ночь, тихую, теплую, когда июльские звезды загорелись над Ольгиным Штабом…

Началось с того, что денщик Добровольский, бравый черноусый гусар из хохлов Каменец-Подольской губернии, прибежал в караульное помещение и поднял тревогу. Гусары ожидали со дня на день приезда Желтой Опасности — грозного командира корпуса, генерала Павла Карловича фон Ренненкампфа. Через каких-нибудь пять минут со всех сторон забегали люди.

— Седлай! — кричали бородатые вахмистры, с шевронами на рукавах, с золотыми александровскими медалями на шее.

— Тир-лир-лир-ли! — заливалась труба.

Гусары выводили из конюшен больших, цыбатых, вороных лошадей. Запрягали патронные двуколки и кухни. Господа офицеры, затягивая на ходу походное снаряжение, выбегали из флигелей, направляясь в свои эскадроны.

«Не иначе, как ночной поход в Вилковишки, чтобы на рассвете ударить по железной дороге!.. Потом, обед с трубачами и выпивкой в уланском полку!.. Будет несколько „мертвых тел“!.. Это, как пить дать!.. Уланы толк понимают!..» С такими приблизительно мыслями, выплясывая на ходу что-то вроде мазурки, мчался полковой адъютант, Кока Пономарев, по направлению к командирскому флигелю, за инструкциями. Взор его буравил четырехугольник казарм и конюшен, пытаясь разглядеть в ночном сумраке поднявшее тревогу начальство — кряжистую фигуру командира корпуса, в желтых казачьих лампасах, с рыжими подусниками, с двумя белыми крестами на широкой груди… Или кого-либо из его свиты… Или, наконец, вестовых с лошадьми, на которых Желтая Опасность прибыл в полк…

«Никого!.. Вот так история с географией!.. Должно быть, у командира!..» Легкими шагами адъютант взбежал на три ступеньки террасы, поправил сползавший с плеча ремень и складку на кителе, щелкнул венгерскими шпорами и толкнул дверь.

А через минуту, бледный, с выпуклыми глазами, летел тем же аллюром на полковой плац, где уже строились эскадроны, размахивал в воздухе правой рукой и кричал:

— Ком-ман-ди-ра уб-били!..

3

Штабс-ротмистр Султан-Гирей, вскочивший первым в командирскую спальню, наступил на скользкий, мягкий, подавшийся под ногою, словно резина, предмет, и чуть не упал.

Быстро зажглись электрические фонарики.

Один за другим прибывали господа офицеры — бравый поручик Небо, седенький, из персидских принцев, ротмистр Хан-Гуссейнов, Скомпский и Безобразов, маленький Каляев и крупный, жилистый, с громовой глоткой, ротмистр Нереновский, поручик Багрин-Каменский, Бобровский, Баумгартен и прочие.

Просторная комната — стены, пол, потолок были забрызганы кровью, и целые лужи стояли возле кровати. А на кровати, на окровавленных простынях, с отрубленным начисто носом, со страшною раной, идущей от уха до уха, поперек глаз, лежал командир и стонал:

— Спасите меня!.. Спасите!..

Два полковых эскулапа уже суетились возле барона, с помощью фельдшеров обмывали, перевязывали, зашивали глубокие раны. Денщик Добровольский цедил из серебряного чайника воду в разрубленный рот.

Барон еще находился в сознании. Все время призывал денщика, упоминал про каких-то злодеев, просил дать телеграмму проживавшей в усадьбе жене. На ночном столике, захватанный окровавленными пальцами, лежал заряженный браунинг.

Вскоре, барон истек кровью, потерял сознание и умер…

При каких обстоятельствах произошло убийство?

Старая экономка, находившаяся в соседней комнате, при первых же криках, заперлась на ключ. Дрожа от страха и пережитого волнения, она подтвердила слова барона о нападении злоумышленников.

Но это казалось совершенно невероятным.

Однако, кроме убийства, налицо был грабеж. Исчезли часы, золотой портсигар и перстень с фамильным гербом, который барон носил на указательном пальце.

Неизвестно по какому пути направилось бы расследование, если бы ротмистр Нереновский, дошлый и опытный командир пятого эскадрона, с чутьем истинного Шерлока Холмса, не обратил внимания на два обстоятельства. Оконное стекло оказалось выдавленным не снаружи, а изнутри. На денщике, под гимнастеркой, оказалась свежая, только что, по-видимому, надетая рубаха.

Добровольский был арестован.

Когда же к утру нашли зарытые в саду, под кадкой с зелеными фикусами, часы, перстень, золотой портсигар и окровавленное белье денщика, последний перестал запираться:

— Я порешил командира!.. Заел меня, дьявол!

Денщик рассказал все, без малейшей утайки. Мотивом преступления послужило отношение к нему барона. Он не бил его, одаривал нередко деньгами и, по-своему, даже баловал.

Но за пылинку на сапоге, за крошку на обеденной скатерти, имел обыкновение подзывать к себе, не возвышая голоса, спрашивал: «Добровольский, это что?» и награждал щелчком в нос.

Это делалось каждый день, каждый час, по малейшему поводу, с убийственным методизмом и хладнокровием. Денщик неоднократно умолял об отчислении его в эскадрон. Но командир, из-за бравой внешности гусара, продолжал держать его при себе.

Офицеры подтвердили справедливость слов Добровольского.

Вдобавок, только на днях, он вернулся из имения, получив в подарок от больной баронессы серебряные часы, за усердную службу.

Сухой педантизм командира довел денщика до исступления.

Он зарубил его сонного, на кровати, его же собственной саблей…

Военная дисциплина сурова и не знает пощады.

Военный суд не мог принять во внимание смягчающих вину обстоятельств. Преступник был приговорен к расстрелу.

Он выслушал приговор совершенно спокойно. Только чуть дрогнул черный ус над губой.

Вдова убитого обратилась с прошением на высочайшее имя о помиловании. Но прошение было задержано из опасения, чтобы царь не смягчил приговор.

Через неделю, в присутствии полка и специально вызванного эскадрона смоленских улан, Добровольский был расстрелян на полковом стрельбище…

И в темные осенние ночи, когда ветер кружил по полям и пел старую литовскую песню, гусарам долго мерещилась тень расстрелянного солдата, бродившего в белом саване по Ольгину Штабу…

 

Желтая опасность

Речь идет не о желтоликом воинстве мукденского маршала Чжанзолина и не о символической картине, когда-то приписывавшейся германскому кайзеру:

«Народы Европы, оберегайте ваши священные блага!»

Это, всего на всего, воспоминание о человеке, носившем оригинальную кличку Желтой Опасности, по причинам ничего общего ни с картиной Вильгельма, ни с народами Срединной империи не имеющим…

Генерал-адъютант генерал от кавалерии Павел Карлович Ренненкампф был, в свое время, личностью широко популярной.

Одни возводили его чуть ли не на ступень национального героя. Другие рассматривали, как одну из самых мрачных фигур рухнувшего самодержавия. На мой взгляд и то и другое ошибочно…

Кто знает Ковно, тот знает, конечно, знаменитое Пожайское поле, с его песчаными, напоминавшими закаспийские степи бурханами, с чахлым сосняком и кустарником, с тихим Неманом, катившим внизу величавые, воспетые Мицкевичем, воды.

На крутом берегу сверкал золочеными маковками старинный Пожайский монастырь, хранивший мощи святых угодников и легенду о литовском боярине Паце и его красавице-дочке Нарее. По преданию отец и дочь похоронены в общей могиле, под папертью монастырского храма, в наказание за кровосмесительство.

Уже не преданием, а минувшею былью веет от могильной плиты в монастырской ограде, с покоящимся композитором Львовым, творцом старого русского гимна. Он погребен там в 1870 году.

Пожайское поле — кавалерийское поле, на котором, в весеннее время, алели малиновые фуражки новороссийских драгун, серебряной трелью заливались рыжие лошади и тучи песку подымались под копытами эскадронов. Парады и летние сборы дивизии вносили еще большее оживление. Голубели, как васильки, доломаны елисаветградских гусар. Как белые одуванчики, пестрели лацкана на уланках смоленцев.

В этой именно обстановке пришлось познакомиться с Павлом Карловичем Ренненкампфом и несколько лет подряд наблюдать его очень близко. Сопровождать в постоянных разъездах, ночевать в одной избе, а в минуты вынужденного досуга, резаться с ним в его излюбленный винт, с двенадцатью картами в прикупе…

В жизни этого человека, в его блестящей карьере и совершенно бесславном закате, есть много незаурядного.

Кто бы подумал, например, что крупная служебная неприятность положит начало его быстрому выдвижению из сонма многочисленных сверстников по Генеральному штабу?

Между тем, это так.

Девятисотые годы застают никому неизвестного полковника Ренненкампфа в должности командира Ахтырского драгунского полка. Инцидент на балу в гарнизонном собрании — демонстративная неподача руки начальнику штаба дивизии, полковнику Рихтеру, кладет начало дальнейшему.

Начальник штаба — мелкий, мстительный человек. Казалось бы, после такого афронта, в соответствии с офицерским понятием о чести, должен последовать вызов на поединок. Происходит, по доносу полковника, внезапная поверка денежного ящика, в котором, вместо полковых сумм, комиссия находит ряд командирских расписок.

В двадцать четыре часа Ренненкампф вынужден сдать полк. Это потребовал командующий войсками, генерал Драгомиров, по настойчивым доводам своего начальника штаба, Владимира Сухомлинова, личного недруга Ренненкампфа.

Ренненкампф едет в столицу. Объяснения его малоудовлетворительны. Положение спасает война, тот китайский поход 1900 года, который так кстати подвернулся под руку.

Ренненкампф уезжает в Маньчжурию…

Кто следил за этой военной страницей, тот помнит кавалерийский рейд бесшабашного головореза с горстью забайкальских казаков, бравшего, с налета, один за другим китайские города и захватившего даже маньчжурскую столицу — Мукден. Уверенный в своей силе и превосходстве, не желая ни с кем делить боевые китайские лавры, он даже уничтожает за собою мосты, препятствуя, высланному на поддержку с пехотной бригадой генералу Орлову догнать кавалерийский отряд.

У всех на устах имя смелого партизана. Его лаконические донесения, в стиле Суворова и Скобелева, производят сенсацию. Царь шлет ему благодарственные телеграммы. Чин генерала и два белых креста украшают шею и грудь.

Ренненкампф стал героем.

Русско-японская война снова вызывает его на боевой фронт. В первой же стычке он ранен, потом получает армейский корпус, с которым стойко отражает атаки японцев во время мукденских боев.

А когда начались тыловые волнения и железнодорожная забастовка, энергичному генералу поручили заняться ликвидацией беспорядков. Разгром «читинской республики» и другие расправы сделали его имя одиозным в глазах прогрессивного русского общества и, в особенности, той его, наиболее радикальной части, которая в борьбе с самодержавным режимом не сочла для себя недостойным приветствовать особою телеграммой микадо, по случаю цусимской победы.

Революционные партии присвоили ему кличку — Кровавого Царского Палача…

В военных кругах, Павел Карлович Ренненкампф был известен под кличкой Желтой Опасности.

Желтой — по причине носимых им желтых лампас и мундира забайкальского казачьего войска, как заслуженного боевого отличия. Опасностью — вследствие крутого и отчасти взбалмошного нрава.

Ренненкампф, нужно отдать справедливость, высоко поднял боевую подготовку вверенного ему 3-го армейского корпуса.

Он начал с чистки командного состава, разогнав многих старших начальников, поощряя продвижение талантливой молодежи, устраивая постоянно маневры, мобилизации, кавалерийские состязания, пробеги, боевую стрельбу, не взирая на время года, на состояние погоды. Горячий, тревожный, беспокойный был человек. Генералы его ненавидели и боялись. Молодежь и солдаты любили за «лихость», за смелость, за простоту обращения.

Его железное здоровье было несокрушимо. От плотной коренастой фигуры, от краснощекого лица с мясистым носом и пышными рыжими усами с подусниками, близко напоминавшем облик пресловутого Тараса Бульбы, веяло богатырскою мощью. В виде контраста, обладал резким, высоким голосом и лаял труднопонятной скороговоркой.

Ренненкампф имел массу врагов.

Либеральные круги его не переносили, считая надежным стражем режима. Сверстники завидовали успехам и легким китайским лаврам. Высшее начальство не любило за самостоятельность, резкость, строптивость, широкую популярность в войсках.

С именем Желтой Опасности связывалось множество невероятных слухов. Передавали про коллекцию золотых божков, вывезенных им из Китая, в виде военной добычи. Про миллионные контрибуции, про крайнюю неразборчивость в средствах, про близость к лицам с подмоченной репутацией. Последнее не лишено основания. Ренненкампф, действительно, не слишком разбирался в людях и часто окружал себя ловкими авантюристами. Он ценил темперамент, энергию, боевые заслуги. На человеческие слабости смотрел снисходительно.

Не прощали ему и четвертого по счету брака. Наконец, в период Великой войны, пришпиливали к нему даже ярлык изменника.

Все это, конечно, за самым небольшим исключением, вздор…

Воспоминания снова переносятся к Пожайскому полю, на котором произошло первое знакомство с Желтой Опасностью.

Вспоминается, как на вопрос грозного командира, сколько дней потребуется для перехода драгунского полка из Ковно в Вильно, ответил поспешно и необдуманно:

— Один переход, ваше превосходительство!

Желтая Опасность недоверчиво взглянул на меня, развернул карту, отмерил ногтем сто десять верст:

— Что же, по-вашему, они летают?

Оставалось только упорно стоять на своем…

Как бы то ни было, на долю новороссийцев, через два года, выпало это нелегкое испытание. Это произошло в тот самый год, когда царь находился в Констанце, в гостях у румынского короля. Пребывание царя с семьею в Констанце связывалось не столько с политикой, сколько с предполагавшейся, как утверждали, помолвкой одной из старших дочерей императора с наследным румынским принцем Каролем.

Царь был назначен шефом одного из рошиорских полков, который, будучи вызван для представления в Констанцу, едва доплелся, покрыв пятьдесят верст.

Через несколько дней, Ренненкампф, бывший уже командующим Виленским военным округом, вызвал к себе новороссийских драгун и послал царю и шефу полка — великой княгине Елене Владимировне, телеграмму:

— Новороссийские драгуны, сделав сто десять верст, представились мне в полном порядке.

Вскоре, он был пожалован званием генерал-адъютанта…

Высокое назначение Ренненкампфа было естественным. Слишком популярно было его имя в войсках. На фоне старших начальников, он представлялся бесспорно крупной фигурой, с блестящей боевой репутацией.

В последнюю войну он ее не оправдал…

Вспоминается его приезд в икскюльский лагерь, под Ригой, произведенный им двадцативерстный пробег с Иркутским гусарским полком по егерским кручам, горячее полковое ученье, во время которого упал с коня и умер от солнечного удара полковой адъютант. Наконец, обед в офицерском собрании и полученная неожиданно телеграмма, извещавшая о Сараевском убийстве.

На вопрос о шансах войны, командующий на минуту задумался и пролаял обычной скороговоркой:

— Все может быть!.. Порохом пахнет!

В мрачном настроении, откланялся и уехал.

Через месяц разразилась война…

Ренненкампф командует 1-й армией. По настойчивому требованию союзников и Ставки Верховного главнокомандующего, едва закончив мобилизацию, бросается в Восточную Пруссию. Два корпуса из стратегического резерва Вильгельм вынужден направить вместо запада на восток. Ценою разгрома русской армии, достигнута победа французов на Марне.

Тактическая ошибка Ренненкампфа в период Лодзинской операции, закончила его боевую карьеру…

Лишенный командования и генерал-адъютантского звания, находясь под следствием, опальный генерал живет в Петрограде.

Я встретился с ним в первый день революции, на митинге в офицерском собрании.

Я снова увидел столь хорошо мне знакомую желтую забайкальскую форму, плотную, коренастую фигуру, усы с подусниками, обрюзгшее, хмурое, недовольное лицо Желтой Опасности:

— Поздравляю! — пролаял знакомый голос, в котором звучала горечь, смешанная, с неприкрытой иронией.

Я видел его в последний раз.

Через год его убили большевики…

И перефразируя историческое двустишие, можно сказать:

 

Красный главком

Был май и варшавская весна была в полном цвету, словно невеста в подвенечном уборе.

Штаб 1-й армии стоял в Яблонне, а четыре корпуса — 1-й сибирский, 1-й туркестанский, 26-й и 1-й кавалерийские занимали позицию, дугообразно охватывая фронт, от Прасныша до Вислы.

Кавалерийский корпус, стоявший на фланге, примыкая к самой реке, занимал небольшой, но достаточно укрепленный участок. Уязвимым местом был тыл — пятнадцать верст речного пространства, разделявшего обе стороны. Ибо Бзура, хорошо известная Бзура, находилась сзади, на левом берегу Вислы. Ветер доносил непрерывный грохот орудий, а по ночам, над Бзурой, полыхало жуткое зарево.

На фронте же 1-й армии было затишье.

Противники глубоко зарылись в землю. Маневренная война с марта месяца уступила место войне позиционной. По временам трещали одиночные выстрелы. Иногда бухали пушки, больше так, для собственного успокоения…

В воздухе чем-то запахло и, в середине июня, начальники корпусных штабов были вызваны, экстренным порядком, в Яблонну.

Штаб армии помещался в замке графа Потоцкого и в целом ряде, утопавших в сирени, дворцовых построек.

Начальником штаба был генерал Одишелидзе, человек не без странностей, а в общем — добродушный, недалекий, отяжелевший грузин. В последствии он занимал должность главнокомандующего грузинской армией и был расстрелян большевиками.

Пригласив в кабинет, Одишелидзе предложил занять места и резким, мало свойственным ему тоном, сказал:

— Господа генералы!.. От имени командующего армией предупреждаю!.. Каждый из вас ответит мне головой!..

После такого вступления, не предвещавшего ничего хорошего, наштарм изобразил положение на фронте. В голосе его дрожали нервные ноты. Каждая фраза сопровождалась ударом кулака по столу:

— Оборонительные работы ведутся из рук вон плохо!.. Проволочные заграждения отсутствуют!.. Нет блиндажей!.. Батареи не маскированы!.. Оборудование позиций ниже всякой критики!.. Безобразие!.. Преступление!..

— Генерал Зиборов, что вы скажете в свое оправдание? — раздраженно выкликнул Одишелидзе.

Наштакор 1-го сибирского корпуса, впоследствии зверски заколотый взбунтовавшимися солдатами, волнуясь и запинаясь, изложил положение на своем фронте.

Наштакор 1-го Туркестанского, генерал Януарий Цихович, маленький лукавый поляк, поблескивая голым черепом и Георгиевским крестом, обрисовал обстановку у туркестанцев:

— Все меры приняты, ваше превосходительство!.. Тридцать рядов заграждений!.. Фугасы, засеки, волчьи ямы!.. Кроме того, имеются особые петли, в которые попадает нога атакующего!.. Позиция оборудована, блестяще!.. За фронт туркестанцев можно быть совершенно спокойным!.. Ручаюсь!..

Одишелидзе несколько отошел.

— Что скажет конница? — обратился наштарм ко мне.

Я развернул план.

Наштарм не позволил мне высказаться:

— Впрочем, что конница может сказать? — со смехом заметил наштарм. — Конница ничего не скажет!.. Известно, чем думает конница!..

Это звучало грубо и даже несколько оскорбительно.

Начальник штаба поспешил тотчас добавить:

— Ну, не обижайтесь, полковник!.. Я пошутил!.. Во всяком случае, господа, это последнее предупреждение!.. Даю вам недельный срок!.. Полковник Каменев, запишите!

Сидевший в стороне, худощавый полковник, с бледным, мрачным лицом и свисающими книзу усами, набросал в «мерзавке» несколько слов.

Аудиенция кончилась…

Генерального штаба полковник Сергей Сергеевич Каменев занимал должность начальника оперативного отделения.

Каменев пользовался репутацией добросовестного и усердного офицера. Особых талантов в нем не усматривалось. Это был типичный «момент», не лучше и не хуже других. Несколько замкнутый, молчаливый, он не выделялся из рядов сослуживцев…

Вспоминаю, как после аудиенции у начальника штаба, Каменев обратился ко мне с несколькими словами, произнесенными интимным, дружеским тоном:

— Наш ишак рвет и мечет!.. Вы ведь хорошо знаете нашего неврастеника?.. Я вам кое-что расскажу!.. Зайдемте ко мне в оперативную!..

В просторной комнате, увешанной картами, работало несколько человек. Каменев провел в кабинет, развернул план и, бегая карандашом по целому лесу красных квадратиков и кружков, произнес:

— Немцы готовят удар!.. Разведка обнаружила переброску значительных сил!.. Вот причина неврастении!.. Вы теперь понимаете?

Действительность оправдала его слова.

Через две недели немцы прорвали фронт 1-й армии на участке Туркестанского корпуса. Того самого корпуса, о неприступности позиций которого так красноречиво повествовал Януарий Цихович. Острый угол прорыва доходил почти до передовых фортов Новогеоргиевска.

В спешном порядке, под угрозой быть отрезанным противником, кавалерийский корпус был принужден бросить насиженную позицию и быстро отойти на восток.

А затем, началась Наревская операция, с тяжелыми арьергардными боями, без патронов и снарядов, без возможности задержать наступление густых немецких колонн. Тяжелый, безрадостный откат вглубь страны, с уступкой Варшавы и всего Передового Театра…

В период Великой войны, полковник Каменев не занимал крупной командной должности. Сергей Сергеевич сидел больше по армейским штабам и, лишь под самый конец войны, в порядке старшинства, принял пехотный полк.

Тем удивительнее та неожиданная карьера, которую сделал впоследствии этот «человек с большими усами и маленькими способностями», как называют его в Москве. Утверждают, что этому он обязан случайности.

Генерал Гофман стучит кулаком по брестскому столу. Троцкий бросает свое «не война и не мир» и, в паническом ужасе, мечется между Брестом и красной столицей. Корпуса Эйхгорна топочут по Украине, другие наступают на Бологое.

Вот тут, ряд генералов, в качестве «спецов», предложили красной власти свои услуги. Одни добровольно, другие по принуждению. В числе первых оказались — бывший драгомировский фаворит Бонч-Бруевич, Черемисов и серенький Парский, бывшие гвардейцы — вылощенный хлыщ Балтийский, Гатовский, Потапов, Павел Павлович Лебедев, приятель и однополчанин расстрелянного Духонина — Раттэль, наконец, свитские генералы — хитроумный Зайончковский и Гутор.

На одном из заседаний Реввоенсовета, делал доклад молодой полковник. Доклад касался вопроса об усилении дивизий тяжелою артиллерией. Доклад был составлен искусно, цифры придавали ему убедительность. Троцкий заинтересовался фамилией докладчика.

— Каменев! — ответил бывший полковник.

Главковерх усмехнулся:

— Хорошая революционная фамилия, товарищ Каменев! — заметил Троцкий. — С такой фамилией можно далеко пойти!

Великая война кончилась.

Начиналась Гражданская…

Товарищ Каменев зашагал. Каменев принял участие в операциях против Деникина. Борьба с Колчаком выдвинула его на пост командующего армией. Советско-польская война сделала главкомом и красным инспектором, наградив званием почетного коммуниста…

Все же не совсем понятны причины этой карьеры.

Тем более, что существуют же в СССР люди несомненно талантливые, из тех же спецов, из той же плеяды бывших царских полковников и генералов?

Может быть, по складу натуры, Каменев является наиболее подходящим?.. Может быть, он опасен меньше других?..

Коммунист он, конечно, «липовый» и, при серьезном толчке, отречется от «нового мира» с той же легкостью, с какой, в свое время, отрекся от старого…

 

Татищев и Долгоруков

В сознании они встают, как рыцари долга, как безвинные жертвы черного русского лихолетья. В каждом из них было много душевного благородства, неутраченной чистоты, верности своим идеалам…

Илья Леонидович Татищев служил в лейб-гвардии гусарском полку. Он не был графом, а просто — Татищевым, каковая фамилия, в отличие от подобной же, но титулованной, считалась старшею ветвью в этом древнем роде.

Стройный, высокого роста, с тонкими чертами лица, с маленькой острой бородкой, он производил приятное впечатление. Его душевные качества располагали к себе после первого же знакомства. Он обладал приветливым и веселым характером, простотой, исключительным тактом.

В чине штабс-ротмистра, Татищев стал личным адъютантом главнокомандующего великого князя Владимира.

Это было в девятисотых годах, в период обостренных отношений великокняжеского двора к императорскому. Неприязнь великой княгини Марии Павловны к государю, а в особенности, к молодой государыне, выражалась порой в нескрываемой форме.

Татищев, не в пример другим адъютантам, держал себя с большим достоинством. Это не был «без лести преданный царедворец». Он разбирался лучше других в слабостях государя, в ошибках и промахах императрицы. Но исключительное благородство натуры не позволяло ему принимать участие в придворной интриге…

Государь, служивший когда-то в лейб-гвардии гусарском полку и хорошо знавший Татищева, приблизил его к себе. После того, как германский кайзер назначил своего генерал-адъютанта, графа Дона Шлобиттен, состоять при особе царя, последний был вынужден ответить подобным же актом.

Выбор пал на Татищева.

Пожалованный в свитские генералы, Илья Леонидович, чисто русский человек по натуре, с большой неохотой поехал в Берлин. Это почетное назначение чрезвычайно его тяготило. Немцев он недолюбливал и рвался в Россию. Война положила конец этой миссии…

Наступили революционные дни.

Татищев проживал в Петрограде. Время от времени, мы с ним встречались. Он удивлял своим оптимизмом:

— Это скоро пройдет!.. Верьте мне, дорогой, все образуется!.. Народ не выдаст царя!..

Татищев ошибся.

Арестованная императорская семья жила, как известно, в Царском Селе. Приближенные, за небольшим исключением, разбежались. Когда возник вопрос о переезде в Тобольск, царь снова вспомнил Татищева.

Татищев, без колебаний, поехал в Тобольск…

Князь Василий Александрович Долгоруков служил в Конной гвардии.

В молодых чинах был пожалован званием флигель-адъютанта. В чине полковника был назначен командиром одного из драгунских полков, расположенных на прусской границе.

Долгоруков, по натуре, не был военным. Мягкий, скромный, застенчивый, он и по своим физическим качествам не отвечал требованиям суровой строевой службы.

Блондин среднего роста, с вялой походкою и движениями, без малейшего темперамента, со слабым здоровьем, медлительный в словах и поступках. Строевая служба его утомляла. Управление полком он передал всецело в руки ближайших помощников. Дело от этого не страдало.

Лишениям маневренной жизни князь предпочитал домашний покой. Горячим кавалерийским ученьям на Пожайском поле — уют кабинета, беседу с друзьями, партию в преферанс или «тетку».

Ясно припоминаются эти зимние провинциальные вечера, в жарко натопленной княжеской квартире, обставленной старинною мебелью и коврами, золоченою дедовскою посудой, и с неизменным стариком камердинером. Скромный ужин, беседа за стаканом вина, невинные карточные забавы…

В отношении служебных достоинств, князь, как сказано выше, выдающимся не был. Да, впрочем, и не претендовал на карьеру. В полку его одинаково любили, и солдаты и офицеры, и расстались с ним с сожалением.

С производством в генералы, после непродолжительного командования конными гренадерами, князь покинул строевую службу и состоял при дворе, в должности гофмаршала. На этой должности, в самом тесном соприкосновении с царской семьей, его застала война и революция.

Его поездка в Тобольск была вполне естественной…

Последняя встреча с князем произошла в марте семнадцатого года, на Дворцовой Набережной, возле Зимней Канавки.

Князь шел со своим отчимом, обер-гофмаршалом графом Бенкендорфом, и английским послом, сэром Бьюкененом.

Старый обер-гофмаршал, с совсем заострившимся носом, сохранял все же в глазу неизменный монокль. На сухом лице английского сэра сквозило выражение скорбного недоумения. У всех трех был совершенно расстроенный, удрученный, подавленный вид.

Князь остановил меня и обменялся несколькими фразами:

— Что же дальше?.. Есть ли надежда?.. Мне кажется — все пропало!..

Князь был недалек от истины.

В Тобольске князь окончательно упал духом. Мягкая женственная натура не выдержала сурового испытания. В противоположность Татищеву, князь нуждался сам в моральной поддержке.

С переездом царской семьи в Екатеринбург, Татищев и Долгоруков были заключены в пермскую тюрьму и вскоре расстреляны.

Мир их чистой душе!..

 

Атака ямбургского полка

Не в умаление заслуг доблестного полка, тем паче не для злопыхательства или насмешки, вспоминается этот маленький эпизод, не столько, впрочем, драматического, сколько комического характера.

Ничего нет скучнее фанфарной поэзии, славословящей по одному и тому же шаблону боевые подвиги «чудо-богатырей». Конечно, подвиги были. И не только те, которые лежат в основе пышных и, очень часто, лживых реляций. Много истинных подвигов и многих скромных героев заслонили последующие события, оборвавшие столь трагическим образом титаническую войну.

Но кроме подвигов, было другое. Этого не нужно скрывать. Хотя бы для того, чтобы извлечь, при случае, пользу даже из фактов отрицательного значения.

Июль пятнадцатого года был месяцем тяжелого испытания.

Сдавив стальными клещами Передовой театр, колонны генерал-полковника фон Гинденбурга с северо-запада, железные фаланги Макензена с юга — упорно ползли, с целью прорыва, к Варшавско-Петроградской дороге, по которой день и ночь мчались эшелоны с войсками, с военным имуществом, со всем добром, эвакуируемым из польской столицы.

Передовой театр отдавался врагу. Вопрос заключался лишь в том, чтобы задержать немцев на несколько дней, вывести варшавскую армию из огненного кольца, произвести в порядке эвакуацию…

Шестая кавалерийская дивизия действовала на наревском фронте. В ее состав входили четыре полка с двумя конными батареями и бригада «шпинатной» дивизии, с Ямбургским уланским полком. «Шпинатной» дивизия называлась потому, что носила когда-то зеленый цвет. А ямбургские уланы — тот самый полк, про который пелось в веселой юнкерской песенке:

Словом, лихой, распропьяный, удалый полк…

Арьергардный бой — неприятная штука. Особенно, если на каждую пушку положено в день всего три снаряда. Дивизия слезала с коней и занимала позицию. Немцы наступали колоннами. Под огнем кавалерии, немцы строили боевой порядок и наступали цепями.

Дивизия, как мячик, отскакивала назад, снова занимала позицию и снова заставляла противника терять время на перестроение. И так, вплоть до наступления ночи.

Натиск противника был упорный, безостановочный, методичный. Днем наступали. Ночью немцы делали остановку и ночевали на занятом рубеже. Казалось, что противник играет с нами, как с маленькими ребятами, как кот с мышонком. И точно, что представляют собой шесть конных полков, хотя бы и доблестных, но без снарядов, против прусского армейского корпуса с многочисленной артиллерией и тяжелыми шестидюймовыми пушками?..

Был вечер, когда покидалась очередная позиция.

Двенадцатая конная батарея брала «в передки». Командир батареи, подполковник Кузьминский, стоя на пригорке с цейссом в руках, едва не рыдал в припадке нервного бешенства.

— Сколько снарядов?

— Ни одного! — сказал командир двенадцатой конной.

— Ни одного! — повторил командир, загнув крепкое слово. — Вот бы теперь окатить!.. Полюбуйся?

В бинокль была видна опушка леса. На опушке, воткнув винтовки штыками в землю, стояла рота, с поднятыми кверху руками. А из леса перли колонны, в знакомом «фельдграу», в остроконечных касках с серыми парусиновыми чехлами.

Колонны перли и перли…

Падала ночь.

Полки отошли на три версты и заночевали. Арьергардом были ямбургские уланы. Командир полка назначал эскадроны в «сторожевку».

Тут же, на краю деревни Олдаки, ожидая последних распоряжений, остановился штаб конной дивизии. У походной кухни штабной команды, с котлом дымящихся щей, сгрудились утомленные офицеры. Начальник дивизии, в соседней хате, докладывал по телефону командиру корпуса обстановку.

Ночь была тихая и беззвездная. Вдали полыхали зарева пожарищ. Впереди, кое-где, на фоне багрового пламени, виднелись отдельные точки. Это немцы ставили аванпосты…

Мною овладело грустное настроение:

— Варшава отдается врагу!.. Нет сил остановить его натиск!.. Мы безоружны!.. Враг вооружен до зубов и, при малейшем сопротивлении, засыпает таким градом, который не выдержать при всем запасе стойкости и отваги… Как больно, как грустно!.. Затраченные усилия, бессонные ночи, тревожные дни, все понесенные жертвы — исчезли даром в пасти кровавого бога войны!..

Размышления прерываются.

Командир конвойного взвода, подхорунжий Колесников, высланный, на всякий случай, для ближней разведки, вырастает точно из-под земли:

— Ваше высокоблагородие… Немцы!

— Близко?

— Почитай сто шагов! — шепчет Колесников с растерянной, недоуменной улыбкой.

Что за история?..

Медлить нельзя ни минуты… Два слова — и командир полка поставлен в известность… Штаб, в мгновенье ока, сидит на конях…

Только начальник дивизии, генерал Владимир Христофорович Рооп, продолжает в хате беседу с комкором. Он стоит перед аппаратом, щелкает шпорами, кланяется в телефонную трубку:

— Все в полном порядке!.. Во исполнение возложенной задачи, выдержал пять арьергардных боев!.. Натиск противника остановлен!.. Алло!.. Пи-пи… Владимир Алоизиевич, ты слушаешь?.. Снарядов нет!.. Потери есть!.. Алло!.. Пи-пи… Ты слушаешь?.. Что?.. Ну, конечно… Ясно, как кофе!.. Сейчас выставлю сторожевку и отойду на ночлег… Спать можешь спокойно… Ручаюсь… Что?.. Да не может быть?.. Ха-ха-ха-ха!.. Врэман?.. Сэ-т-энпоссибль!.. А она ему что сказала?.. Эт-то — женщина!.. Эт-то я понимаю!.. Ха-ха-ха-ха!..

Беседа видимо затягивается. Медлить нельзя. Подхожу и говорю три слова:

— Ваше превосходительство… Немцы!

Только три слова… Но каких слова?.. Какой эффект производит их скрытый смысл?..

Трубка выскальзывает из рук. С проклятием на устах, Владимир Христофорович выскакивает из хаты. Через мгновенье, уже сидит на своей вороной, рысистого типа, конно-гренадерской кобыле…

А еще через мгновенье, крайняя хата деревни Олдаки превращается в огненный столб. Совершенно внезапно, молниеносно. Точно в ней склад бензина, соломы и бездымного пороха, подожженных чьей-то преступной рукой. И одновременно;

— Трррах-трррах!

Два залпа с самой близкой дистанции прорезают тишину ночи. Сноп пуль свистит над самою головой. Рванулась походная кухня, перевернулась кверху ногами и исчезла во мраке. Храпя и вздымаясь на дыбы, рванулись кони и вынеслись в чистое поле. Удержать их нельзя. Топот тысячи конских ног, от которого загудела земля — гу-гу-гу, наполнил непроницаемый мрак. А вдогонку неслось:

— Зык-зык!.. Зык-зык!.. Тра-та-та-та!..

Уже не залпы, а ураганная ружейная трескотня гремит сзади, провожая несущийся вскачь уланский Ямбургский полк и штаб конной дивизии. Храп и ржание лошадей, топот, звуки трубы, крики и выстрелы — все смешалось в какой-то адский, непередаваемо дикий аккорд. — Зык-зык — свистят пролетающие мимо стальные шмели и, в эти мгновенья, гвоздит скверная мысль:

— В спину или в затылок?

Тщетно взбешенный начдив, увлекаемый общим потоком, пытался остановить свою рысистую вороную конно-гренадерскую Фрину, и тщетно, с проклятием на устах, прорезал тьму металлическим баритоном:

— Ямбургские уланы, ко мне!.. Полк стой — равняйсь!..

Это случай, когда тактическая оплошность вносит в ряды расстройство совершенно стихийного, исключительного характера. Это — паника, от которой едва ли кто может быть застрахован…

До рассвета продолжалась беспорядочная скачка Ямбургского полка. До рассвета уланы носились, во мраке ночи, по всему полю. А один эскадрон вскочил даже в Замбров — штаб-квартиру комкора, и наделал немало переполоха.

Впрочем, команда корпусных мотоциклистов приняв его за немецкую кавалерию, отразила атаку дружным огнем.

А комкор, генерал Владимир Алоизиевич Орановский, в исподнем белье, с накинутым поверх походным плащом, уже сидел на своем сорокасильном «роллс-ройсе».

Ибо не имел никакого желания попасть позорным образом в плен…

 

Абракадабра

Из приморских эскизов

1

На владивостокской Светланке, в театре «Золотой Рог» держал антрепризу Евфимий Долин. Незадолго до прихода большевиков, он сдал театр под кинематограф.

Из фойе одна дверь вела в театральную залу, другая — в подвал «Би-Ба-Бо», приют владивостокской богемы.

Это происходило в конце девятнадцатого года, когда колчаковский фронт уже трещал по всем швам и неудержимо, под натиском Красной армии, откатывался все дальше и дальше к востоку.

В тылу и в читинском царстве атамана Семенова было также весьма неспокойно. Красный и белый террор разливался широкой волной. И только во Владивостоке, под охраной английских, американских и, главным образом, японских штыков, жизнь протекала еще более или менее нормально, если не считать общего нервного пульса.

В «Би-Ба-Бо» биение этого пульса ощущалось с особою силой.

Неизменными посетителями этого учреждения были, по преимуществу, люди «свободных профессий» — сотрудники двенадцати владивостокских газет, поэты, артисты, подпольные политики, авантюристы всех мастей и дезертиры с сибирского фронта. Все устремились во Владивосток, предпочитая переждать здесь надвигавшийся политический шквал.

Случайно очутилось здесь и несколько персонажей московского футуристического олимпа и верховный жрец его — небезызвестный Давид Бурлюк. Каким ветром его занесло — черт его знает! Но появление на Светланке не могло пройти незамеченным…

Представьте ражего парня, с круглым бабьим лицом, с размалеванной красками физиономией, с тяжелой переливающейся походкой. На голове — казанская тюбетейка, взамен пиджака — бархатная пижама с отложным воротом, на ногах — полосатые панталоны: одна штанина зеленого, другая лилового цвета.

Прибытие знаменитого мэтра было тотчас отмечено. Появились заметки, запестрели портреты. В «Би-Ба-Бо» состоялись немедленно перевыборы и председателем литературной секции был избран Бурлюк. А через несколько дней, зайдя в редакцию «Голоса Родины» или, как ее называли — «Голос Уродины», мэтр вручил редактору приветственные стихи:

В маскарадном костюме, привлекая внимание толпы и милиции, он разгуливал по Светланке, посещая кабаки и редакции. А вечером, в окружении поклонников и поклонниц, сидел в подвале и, гнусавым голосом, нараспев, читал поэзы…

Топ-топ!..

Вбегает Сергей Третьяков, длинный, лысый, поджарый, в пенсне на ястребином носу. Тоже поэт-футурист и будущий товарищ министра «внудел» правительства Приморской земской управы.

Его «Железная пауза» неподражаема:

Вот — Николай Асеев… Премированный поэт, служивший в «сибобалкопе» — сибирском областном кооперативе — по отделу транспорта селедки, стоит у колонны в позе глубочайшей задумчивости, разрешая два важных вопроса: во-первых, долго ли еще продержится висящая на ниточке единственная пуговица пиджака, и во вторых — на чем растут соленые сельди?

Этот, по крайней мере, искренен и талантлив. В его «Заржавленной лире» попадаются звучные строфы:

Это — три, так сказать, столпа приморского футуризма. А за ними идут несколько второстепенных — Арсений Несмелов, посвятивший «Гению Маяковского» книжку недурных стихов, поэт «изысков» — харбинский Алымов и, наконец, целая фаланга мелких, бездарных, бесповоротно свихнувшихся эротоманов коканнистов — Бенедикт Март, Варвара Статьева, Далецкий, Рябинин:

В январе двадцатого года, с крушением Колчака и эрою красного помешательства, футуристы распоясались окончательно. Кое-кто вынырнул из «подвала» и занял посты на «командующих высотах».

Бурлюк преуспел, кажется, больше всех.

Получив от антоновского правительства изрядный куш в иенах, он организовал, с пропагандной целью, выставку своих картин в Токио — научить уму-разуму бедных японцев. Но предварительно, оборотистый парень устроил выставку во Владивостоке.

На стенах того же самого «Би-Ба-Бо» было развешано до пятидесяти холстов. В глазах рябило от красочного неистовства. Кубические рожи, ромбические тела, геометрические композиции и потоки безжалостно изведенной охры. Словно, по полотну прошлась гигантская швабра. А на некоторых холстах, для большей яркости впечатления, приклеены клейстером окурки и спичечные коробки.

Публика с недоумевающим видом бродила по выставке. Особа в каракулевом, несомненно краденом саке, в сопровождении незнакомца в кожаной куртке, с наганом за поясом, щурилась и томно бросала:

— А знаешь, Ванечка, здесь что-то есть?..

Ванечка икал и буравил публику острыми серыми щелками. Бурлюк, в тюбетейке и полосатых штанах, разгуливал с видом хозяина по подвалу и давал объяснения.

Бурлюковская выставка не имела успеха ни во Владивостоке, ни в Токио. Японцы оказались темными дикарями.

Огорченный Бурлюк, на остатки антоновских иен, уплыл на Бонинские острова. Раза два-три отозвался экзотической абракадаброй и — пропал…

2

Чжанзолин!..

Это не мукденский диктатор, завоеватель Пекина, некоронованный маньчжурский король.

Чжанзолин — король ног…

Возле Семеновского базара, рядом с китайскими лавками и барахолкой, расположена баня. Ее посещают «лучшие люди города». При бане состоит оператор, здоровенный китаец, лет тридцати. Его зовут — Чжанзолин. Это кличка, которую ему дали клиенты.

В бане то и дело слышатся голоса:

— Чжанзолин, скоро ты кончишь?

— Мозоля, иди сюда!

— Чжанка, скорей!

Чжанзолин не может пожаловаться на клиентуру. Чжанзолин — артист своего дела. Торговаться он не позволяет. Взяв клиента за ногу, старательно вырезает мозоли и занимается болтовней. Публика любит слушать его белиберду, хохочет навзрыд, но сам рассказчик строг и серьезен:

— Мозоля есть — денег нету!.. Чиво буду делай?.. Чиво буду кушай?.. Собаку буду кушай?.. Мозоля буду кушай!..

Пациенты хохочут и некоторые даже отказываются от сдачи.

Иногда пациент вскакивает, как ужаленный, дергается, будто его колит иголками, кричит на всю баню:

— Ой-ой-ой!.. Будет тебе, проклятый китаец!.. Да будет тебе, окаянный!..

Чжанзолин не обращает внимания и сильнее стискивает ногу:

— Ничего, не кирчи…

Но вот из женского отделения раздается тоненький голосок:

— Чжанзолин!.. Мозоля!.. Скоро придешь?

Чжанзолин не удостаивает ответом. За него отвечает кто-нибудь из клиентов.

Кое-кто из посетителей, незнакомый с обычаем, спрашивает, хлопая себя по голым ляжкам:

— Как?.. Он и в женском отделении режет мозоли?

— А отчего бы нет? — отвечает сразу несколько голосов.

— Да ведь там… голые?

Баня дрожит от хохота. Но кто-то уже спрашивает китайца:

— Чжанзолин, а что мадамы красивые?.. Хао?

— Есть хао, есть и пухао! — спокойно отвечает китаец. — Старые мадамы шибко пухао и мозоля его шибко пухао…

— А тебя, черта, они не стесняются?

Но Чжанзолин не понимает вопроса или просто не хочет понять. За него опять отвечают другие:

— А чего там стесняться?.. Их много, а он один!

И в подтверждение этих слов, Чжанзолин берет инструменты и идет в женское отделение…

3

Мы сидели в сквере адмирала Завойки.

Плыл медленный вечер. В сквере еще резвились дети, гуляли молодые люди и барышни. Аметисты дымчатых сопок горели в бронзовой оправе заката. Тихо дремал залив.

По дорожке шел человек. Он шел, опираясь на палку, слегка волоча правую ногу.

— Это Черная Маска! — сказал фельетонист Кок и закричал:

— Эй, капитан!.. Пожалуйте-ка сюда!

Проходивший остановился, посмотрел в нашу сторону, махнул рукой. Через минуту, однако, сидел на нашей скамье. Он был в затрепанном френче из солдатской материи, в военной фуражке, в грубых, стоптанных английских башмаках-танках. Лицо его, худое и изможденное, не представляло ничего особенного. Такие лица, во времена революции, встречаются на каждом шагу.

Капитан Королев — «охотник за черепами».

Капитан не скрывает своей профессии. Он знает с кем можно быть откровенным. На этот путь он стал, впрочем, совершенно случайно. Нужда заела. Если бы не большевицкий переворот, он был бы теперь батальонным и имел верный кусок:

— Жена, дети… Работишки никакой… Сами понимаете, что будешь делать?..

С наступлением ночи, капитан Королев отправляется на «охоту».

Медленно ковыляя, он подымается по Китайской, туда, где меньше народу и глуше, сворачивает в проулок, останавливается и выжидает. Ждет час, другой, пока не клюнет.

У капитана глаз острый, наметанный, а чутье, как у лягавого кобеля. Прошмыгнет рогульщик-каули, проплетется старая нищенка, пройдет случайно японский солдат, с винтовкою на плече. Капитан стоит, прижавшись в тени у забора. Его не видно. Только краснеет огонек папиросы-крученки.

Но иногда, озираясь пугливо по сторонам, стараясь не издавать лишнего звука мягкими удами, проскользнет в переулок китаец-лавочник с Семеновского базара. Он только что из опиекурильни, а может быть совершил удачную сделку или выиграл в кости в китайской харчевке.

Еще лучше, когда из Корейской слободки, где живут веселые женщины, возвращается хмельной артельщик, комиссионер, загулявший светланский купчик.

Капитан Королев бьет наверняка.

Он выхватывает из кармана кусок плотной марли, окутывает им голову, выходит из тени и говорит сдавленным шепотом:

— Деньги!

В правой руке поблескивает наган…

— И что же… Дают?..

— Обязательно!

— А если нет?..

— Такого случая еще не бывало… Бог миловал, пока не бывало!.. Ну, мне пора…

Поднявшись со скамейки, капитан козырнул и тяжело направился к выходу…