1

В стакане медленно растворялась быстрорастворимая таблетка. В зеркале отражалась жирная, небритая, заспанная харя. Как всегда я затосковал — какие площади предстояло очистить от рыжей щетины.

Жена крикнула, что завтрак вот–вот будет готов, это означало: минут двадцать у меня еще есть.

Я включил электробритву и начал привычно раздражать кожу на подбородке, при этом размышляя о нескольких вещах. Размышления текли то последовательно, то параллельно, то сбивались в кучу. Для начала я в бессчетный раз подумал, что не люблю эту женщину (жену по имени Рита), а живу с ней только потому, что никакая другая не станет делить ложе с такой тупой тушей, как я. Параллельно я наблюдал, как выдыхается таблетка на дне стакана. Образовавшийся раствор надо выпить, говорят (жена и предъявленные ею проспекты), это средство способствует снижению аппетита. Вместе с тем я ненавидел свою работу, на которую должен был отправиться после завтрака. Нельзя работать билетером в двадцать восемь лет. В парке культуры и отдыха, как раньше это называлось. Мне пытались подыскать другую (друзья жены), но я не справился, не осилил. Компьютер не успел меня понять, сломался стул, на котором я сидел перед ним. Считается, что я туповат, но добр. Я другого мнения, но не умею доказать обратного. Потому — билетер. Навсегда, надо понимать.

Закончив бриться, выпил средство для снижения аппетита. Залез под душ, зачем–то думая, что все крупные животные любят воду. Слоны–бегемоты. Киты. Я более всего был похож на бегемота. Вода весело стекала по плавным жировым складкам. Я был готов разрыдаться.

Сейчас я съем завтрак и пойду на работу. Как вчера, как позавчера, как всегда.

Выбираясь из ванной, увидел в зеркале, как колыхаются мои телеса и понял, почему у меня нет друзей. Попытался вспомнить кого–нибудь из школьных, но они всплыли в голове так неохотно, будто я оторвал их от каких–то важных дел. Среди моих одноклассников было пару миллионеров, пару бомжей, но, в общем, никто не влип так, как я. Впрочем, если вдуматься, они никогда меня не считали особенно своим, ни будущие миллионеры, ни будущие бомжи. Никогда не брали играть в футбол и даже драться с параллельным классом или соседним двором. Такой я был рыхлый. Таким я был рохлей.

Таким и остался.

Крик жены. Недовольный. Ей надо бежать. На работу. Чтобы забрать деньги на прокорм меня.

Цепляясь плечами халата за косяки кухонной двери, я вышел к столу. Бритый, мытый, несчастный. Рита суетилась. Маленькая, короткостриженная, быстрорукая. Сейчас повернется ко мне и схватится за острый подбородок, глядя на уныло сервированный стол — что еще забыла поставить?

Забывает она каждый раз одно и то же — кетчуп.

— Что ты там так долго плескался? На свидание собираешься? — спросила она наиграно серьезным тоном. Каждое утро считает своим долгом показать, что способна меня ревновать. Мол, муж у нее мужчина хоть куда, и есть желающие его отбить. Зачем она это делает мне неведомо, ибо она знает, я не вею ни одному ее слову. Как будто выполняет заданную программу. Или просто по привычке.

Я сел на прочный табурет и придвинул к себе сковороду с макаронами поверх которых лежало шесть сосисок, полил это все кетчупом, откусил от бутерброда с маслом…

— Я убегаю, дорогой. Если не наешься, в холодильнике есть еще ливерная колбаса.

— Наемся, — сказал я.

Ел быстро, но без удовольствия. Удовольствие от еды эти таблетки убивают точно, а вот что касается аппетита…

На щеке высыхал поцелуй жены. Настоящий, влажный, может быть она меня и вправду, так сказать, любит.

Задумался на эту тему.

Очнулся в тот момент, когда приканчивал второе кольцо ливерной колбасы. Нет, хватит!

Да и на работу пора.

Хорошо, что на дворе лето, нет необходимости возиться с зимними ботинками и пальто.

Выходя из дому, осмотрел в зеркале свою оплывшую фигуру в расклешенной рубахе, в штанах со вшитым сзади клином, в расплющенных сандалиях на босу ногу. С покорностью судьбе в глазах. В конце концов, билетер так билетер. Не так все плохо. Не алкаш, отдельная квартира, любящая жена…

У лифта стояла соседка. Она с привычной участливостью предложила мне воспользоваться этим коммунальным удобством в одиночку. Я гордо отказался и зашагал вниз с третьего этажа по ступенькам. Нужна же хоть какая–нибудь тренировка мышцам. Кроме того, было приятно осознавать (и демонстрировать окружающим), что я все–таки не инвалид. Толстяк? Да. Но не больной ожирением.

На работу я хожу пешком по соображениям моциональным (словечко жены) и потому что близко. Меньше двух автобусных остановок.

Утром выдалось солнечное. Только что проехала поливальная машина. Мир блистал. Редкие прохожие отражались в мокром асфальте.

Я медленно обогнул киоск, радуясь, что одышки сегодня почти нет и левое плечо не ломит. Петлявший по тротуару барбос обнюхал меня и остался доволен. Сейчас приду в свою каморку, заварю кофейку…

У края тротуара, визжа, затормозила машина. Выстрелили в разные стороны четыре дверцы, и наружу начали, неприятно согнувшись, выскакивать милиционеры.

Они были вооружены. Но не это меня удивило. Сейчас милиция на разборки в коммунальной кухне выезжает чуть ли не с огнеметами. Меня заняла мысль, почему это все они бегут в мою сторону?

На тротуаре были только две цели: газетный киоск и я. Или это такое зверский наезд на киоск, или нападение на меня. Меня! И расстояние стремительно сокращается. Два метра, метр, и сейчас я несомненно получу прикладом короткоствольного автомата в подбородок.

И в этот момент я понял, что мне нужно делать. Резкий наклон влево, правой ладонью торопливому парню в кадык. Он хрюкает и, на быстро гнущихся ногах, уходит целоваться все с тем же киоском. Тот, что бежит следом сейчас, видимо, получит моим сандалетом по левому виску. Крутнувшись на левой ноге, я сделал вертикальный шпагат и выбил из башки второго автоматчика все дурные мысли.

Слева на меня уже рушилась черная резиновая дубинка, я пропустил ее над собой, взял несущую руку за локтевой сустав и повернул градусов на двести семьдесят. Милиционер заорал и осел.

Четвертый охотник, на время пропавший из поля зрения, нигде не мог находиться, кроме как за моей спиною. Потому, я даже особо не целясь, стрельнул правой пяткой назад. В какую часть тела, не видел. Кажется, в бронежилет. Когда я обернулся, четвертый находился метрах в шести от меня и лежал спиною на горловине гранитной урны, разбросав руки–ноги и автомат.

И тогда я задумался.

Что это такое? Вот хрипит человек со сломанным, видимо, горлом, вон второй отползает, чтобы спрятаться за машиной, он не хочет доверить мне свой второй локтевой сустав. Третий припал глазом к мокрому асфальту, проверяя, действительно ли он прозрачен, как в реке вода. Четвертый встал на защиту урны, не дам, мол, бросить внутрь ни окурочка…

Я помотал головой. Потом сильно помотал. Было отчетливое ощущение, что мысли мои путаются, на поверхность сознания выскакивают какие–то глупые, как бы чужие. Проснулся вдруг какой–то иронический взгляд на вещи. И на людей. Не ко времени. Но разобраться–то надо. Может, поговорить с ребятами? Нет, пожалуй, они откажутся со мной секретничать.

И главное — что это я здесь стою?

Я огляделся. Никакого особого впечатления на окружающий мир эта мгновенная и почти беззвучная сцена возле машины не произвела. Девушка, торгующая фруктами на той стороне улицы, как раз в этот момент нагнулась у себя за прилавком. Не дадим ей возможности поднять глаза и посмотреть в мою сторону.

Я быстро (и со стоном — заныли вдруг, заболели ноги и спина) пошел вон со сцены.

Куда? Конечно, домой.

Каждый следующий шаг давался мне со все большим и большим трудом. В подъезд я ввалился, шатаясь и скрипя зубами. В лифте стоял на коленях. От дверей лифта до дверей квартиры полз. Мышцы, только что совершившие подвиг, отказывались мне служить. Рыдая, привстал, добрался до замка. Рухнул в прихожую.

Болело все. Особенно в паху и спина. Руки чуть меньше. Поэтому, действуя, в основном, руками, я продрался по прихожей вглубь жилья. Мне почему–то казалось оскорбительным валяться в коридоре. И вот я полз, при этом пытаясь думать, и у меня ничего не выходило. Одна только мысль получилась полностью — сегодня я точно опоздаю на работу. Она мелькнула и сбежала, как чужая. Мне стало абсолютно наплевать на мою работу. Билетерство не есть мое призвание. Мучительно осознавая это, я завернул из коридора в комнату и уже минуты через три занял центральное в ней положение, упираясь ноздрями в ножку кресла, а пяткой в тумбу для телевизора.

Находясь в этом положении, я снова попытался понять, что же произошло только что? Я не спрашивал себя, почему я так хорошо умерю драться, не спрашивал я себя, что было нужно этим несчастным милиционерам, оставленным мною на тротуаре в полнейшем небрежении.

Был только один вопрос.

Кто я?

Ведь не Гунчиков же Александр Борисович, как написано в паспорте, который расплющен в левом кармане моей рубашки… Мне захотелось перевернуться на спину, ибо невозможно разгадать какую–нибудь приличную тайну, уткнувшись мордой в липкий линолеум. Но мне не удалось перевернуться. Боль, занявшая в моем теле определенные полыхающие позиции, как только я начал осторожное шевеление, пустила мне в мозг несколько предупреждающих молний.

Интересно, порвал я ко всем чертям свои связки и мышцы, или только растянул?

Да, лежать придется только на животе. Кому? Кому лежать придется на животе? И сколько?! До прихода жены? Впрочем, моя ли это жена?

Кто я? Кто я такой?!

Надо куда–то позвонить подумал я и понял, что никуда звонить не надо. За о, что сделано моими толстыми руками, не погладят по головке. Милиция обидится.

В подтверждении моих опасений за спиной раздался грохот. Кто–то могучий одним шумным движением выбил дверь квартиры и, топоча сразу дюжиною ног, ворвался внутрь.

В мою спину в разных местах впились тупые холодные предметы: стволы, надо полагать. На фоне установившейся тишины, заглушаемой только спертым дыханием вбежавших, раздались одинокие шаги… Главный. Шаги остановились в прихожей, и оттуда послышался вопрос, заданный скрипучим, как бы болезненным, голосом.

— Он лежит?

— Так точно.

— Как?

— Лицом вниз.

Шаги в комнату.

— Что будем делать? — было у них подобострастно спрошено.

— Как что, большой укол…

 

2

— Врешь, дед, ничего такого на свете быть не может!

Пожилой круглолицый человек в дорогом черном костюме встал, бережно придерживая респектабельного вида дипломат. Бегал он с голой панцырной сетки, на которой сидел во время разговора. Его собеседники — трое парней — располагались вокруг обшарпанного нечистого стола на разнокалиберных стульях. Один стул был вырван с мясом из шеренги собратьев в киноконцертном зале; второй, белопластмассовый, похищен из летнего кафе; третий подобран на помойке и еще сохранял следы былого мебельного величия… Мы описываем стулья, потому что молодых людей, сидевших перед вставшим дядей, описывать нет никакого смысла. Обычные наркотизированные тени в момент среднетяжелого отходняка. Таких и подобных им будет впереди слишком много, и поэтому нет смысла тратить на них имена. Респектабельный гость представился Иваном Иванычем, что явно не свидетельствовало о желании познакомиться как следует.

Итак, Иван Иванович сделал вид, что собрался уходить (будучи уверен, что его не отпустят).

— Следи за базаром, — зло оборвал концертный пластмассового.

— Я слыхал о таком, у нас многие пацаны слыхали.

— А бывал там кто–нибудь? — поинтересовался помоечный.

— Алик Дикий.

— Алик Дикий только до Челябы доехал, его с товарняка сняли.

— А Долбик в тайге замерз.

— Ну, что, я могу идти?

— Погоди, дед, ты, значит, проводник?

— Я уже трижды и подробно объяснил вам, кто такой и зачем сюда пришел, — сухо сказал Иван Иванович.

— Да-а, ты проводник, — многозначительно протянул пластмассовый.

— А что, проводник, там колют, или допустим, сном лечат? И жрачка какая?

— Я уже говорил вам, что моя задача довести вас до места, а там вы попадаете в руки специалистов… Врачей.

— Ну, что врачей, сами понимаем, что врачей, а не поваров. Чем они лечат и как?

— Такой базар идет, что навалом любой наркоты и бесплатно.

— Так не бывает.

— Кому травка, кому черная, кому кислота, и без отходняка или совсем по–мягкому.

— Так не бывает.

— Идет такой базар, идет.

— Потому оттуда никто и не спешит, не встречал я таких.

— Если туго на винт сесть, можно в три недели в ящик сыгрануть.

— Нет, я слыхал, там не травка, не черная, а какая–то другая химия. Такая химия, что кайф ловишь, а ломки нет.

— Так не бывает. Жизнь так устроена, сначала кайф, потом ломка.

— Философ, блин, а почему все так ломятся туда? Под пули идут, гнуса кормят, мерзнут, а?

— Все равно не верю я, чтобы кайф был вечный, без обломов, или какой другой хреноты. Не может переть все время.

— Да тебя никто и не зовет.

— А вы что, ломанетесь? Послушаете того дедка и ломанетесь?

— Кто знает. Сколько говорить у тебя Иваныч, такса?

— Двести.

— Рузвельтов?

— Да, долларов.

— Да, да, вы сейчас скиньтесь, а он устроит себе вечный кайф на багамских канарах.

— Деньги я у вас возьму, если доведу без приключений до места. Если вы не захотите там остаться, можете вернуться, никто задерживать вас не станет.

Стулья переглянулись.

— А что, наука все время вперед идет, могут такую новую химию замастырить… не то что экстази. Я так соображаю, что подпишусь.

— Конкретно? — поинтересовался самый недоверчивый, тот что с помойки.

— А хотя бы и конкретно.

— А ты что, отец, нас по одному будешь туда сплавлять?

— До определенного места вы будете следовать группой.

— А что будет в определенном месте?

— Это вы будете обсуждать с теми, кто вас там встретит.

— Со специалистами?

— Именно так.

Еще минуты две вялого перетрепа меж разнокалиберными стульями, в результате которого все они оказались в состоянии принятого решения ехать. Произошло это настолько для них незаметно, что когда они это осознали, то прониклись особого рода уважением к своему немногословному круглолицему гостю.

— Значит, так, никаких фамильярностей, называть меня не дед, не дедок и даже не отцом. Называть меня по имени отчеству. Все мои приказы выполнять беспрекословно, иначе будете немедленно отправлены обратно, за этот стол.

Все посмотрели на стол и очень остро ощутили, что не хотели бы провести за ним остаток жизни: окурки, трепанированные консервные банки, лужа портвейна. Не смея уже сомневаться по–существу вопроса, пластмассовый задал задал косвенно оппозиционный вопрос.

— А почему это место так странно называется «Замок уродов»? Может, из нас там тоже что–нибудь…

— А сейчас вы кто? Вот я и собираюсь отвести вас на истинное место обитания. Туда, где вам будет хорошо. Хоть это вам понятно? Да, чуть не забыл.

Он достал из кармана плоскую белую коробочку и вытряхнул на ладонь несколько продолговатых голубых пилюль.

— Примите сейчас каждый по одной. И до встречи.

 

3

Очнулся в кровати в полулежачем положении. Ноги, руки, спина — все болело. Но боль была сглаженной, просматривалась как пейзаж сквозь затуманенное стекло.

В комнате (не моей квартиры) четыре человека в черной униформе с направленными на меня автоматами фантастического вида. На лицах маски.

Я похлопал веками — может, все–таки мираж? Нет, черные были реальны. И комната с белыми стенами без окон тоже реальна.

— Что вам надо? — спросил я, чтобы прервать молчание. Спросил, хотя был уверен, что никто из этой четверки мне не ответит. Ответ прозвучал сверху. Вернее, не ответ, а вопрос.

— Проснулся?

Я попытался запрокинуть голову, что определить источник звука, но нарастающая боль отсоветовала мне это делать.

— Не нужно шевелиться. Через пару дней вам станет намного легче. Через неделю–полторы вы сможете ходить.

Голос был знакомый, чуть скрипучий, как будто в горле у говорящего застряла крохотная колючка.

— Что вам надо?.. От меня.

— Во–первых, познакомиться. Меня зовут Роберт Игоревич. По профессии билетер.

— Это я по профессии билетер. Зовут меня…

— Гунчиков Александр Борисович, не так ли?

Я промолчал.

— Молчите? Значит не догадываетесь, что никакой вы не Александр Борисович, и никакой не билетер.

Преодолевая болевые ощущения в грудной клетке, я вздохнул.

— Откуда вы знаете?

— Да знаем, знаем, мы многое о вас знаем.

Кто это «мы», и что это обо мне можно <МI>такое знать, подумалось мне с тоскливым любопытством.

— Может, и мне что–нибудь расскажете?

Наверху молчали.

Автоматы смотрели на меня, не отрываясь.

— Эй, — позвал я, — Роберт Игоревич, — и снова попытался запрокинуть голову, но из заслоняющего боль тумана высунулась плеть и стегнула меня по позвоночнику.

Внезапно прямо передо мною открылась дверь, и в проеме я увидел невысокого лысеющего мужчину лет пятидесяти. Одной рукой он держался за круглый подбородок, другой опирался о железный косяк двери. У него был вид человека, собирающегося принять серьезное и опасное решение. Например, войти в клетку к тигру. И тигра этот — я. Какой уж там Александр Борисович, а кто–то опасный.

Автоматчики по сигналу вошедшего явно приготовились стрелять по мне. Я так остро это почувствовал, что невольно подобрался, постарался уменьшиться в размерах. Боль, донимавшая меня исчезла, временно прекратила вражду со мной, как это делает нормальная внутренняя оппозиция при появлении внешнего врага.

И все это время стояла тишина…

Вошедший не спешил точить лясы. Я постепенно рассматривал его. И увидел жабий рот, лоб в горизонтальных складках и то, что веко правого глаза слегка наискосок задернуто. Даже костюм успел оценить, дорогой, кутюрный.

— Это вы Роберт Игоревич?

— Да, — быстро ответил он и резко вошел в комнату. Остановился у меня в ногах, широко расставив свои.

— Да, это я, и мы сейчас с вами поговорим, — сказал он чуть испуганно. Он говорил так, словно пока произносил слова находился в безопасности. Впрочем, это все мои домыслы. Впечатления человека, у которого даже имени нет.

— Вы не Александр Борисович, а Сергей Сергеевич Семенюк… Вспомните о татуировке на левом предплечье.

Я вспомнил — три синенькие ломаные латинские SSS. Похоже на эсэсовское клеймо, только, полуторное. Оказывает, это значит, что я…

— Вы по профессии устранитель, наемный убийца, киллер. Причем чрезвычайно высокого класса. Отсюда эти меры предосторожности, — белый руках махнул в сторону черных автоматчиков. — Они, поверьте мне…

«Никогда в жизни», мелькнула в голове неуправляемая мысль.

— …не излишни. Вспомните, что вы сделали с четырьмя бандитами, которые хотели пленить вас возле дома.

— Это были бандиты?

Среагировав на мое недоумение, Роберт Игоревич пояснил.

— Да, это были милиционеры, группа захвата, настоящие бандиты. Мы вас спрятали, они вас нашли. И на их несчастье, и на наше счастье сработало ваше подсознание. Понимаете?

— Нет.

— На уровне сознания вы жили как билетер, этот самый Александр Борисович, а в глубине души, на уровне рефлексов, исконных повадок, вы оставались Сергеем Сергеевич Семенюком. Убийцей, волкодавом, чудовищем, всегда чувствующим опасность, и стоило им своим налетом спровоцировать ваши рефлексы, они получили то, что получили… Они не могли подготовиться получше, действовать потоньше. Как же, сам Семенюк у них в руках! Тут же команда — брать! А мы так хорошо вас замаскировали!

— А кто меня выдал?

— Это детали, детали, хотя сказать могу, что у теперь… Эта худая сука, ваша супруга.

— Рита?

— Никакая она не Рита, но пусть будет Рита. Она работала на нас, а потом…

— А кто такие «вы»?

Роберт Игоревич снисходительно улыбнулся.

— Об этом позже, много позже… Обо всем расскажу обязательно. Но позже. Сейчас вас нельзя перегружать. Сейчас вам достаточно знать, что вы в безопасности, в надежном месте, что впереди у вас много интересной, хорошо оплачиваемой работы, ну и… что ваша жена, бывшая жена, вам никакая не жена, а просто жадная, тупая сволочь. И дура. У них не было никаких шансов вас найти. Мы блистательно вас замаскировали.

— Вы имеете в виду…

— Вот видите, вы сами догадываетесь. Мы сделали из вас толстяка. В нормальной жизни вы привлекательный мужчина спортивного вида. Тренированность чудовищная. Такого ищут по постелям разных там мисс Москвы или вселенной, по казино, по виллам на теплых морях, а господин Семенюк в это время является двухсоткилограммовой тушей и работает билетером в парке.

Я тяжело, мощно вздохнул. Роберт Игоревич отошел на полшага, боясь, что будет всосан через ноздрю в мои возмущенные внутренности.

— Вы не должны сердиться. У нас не было другого выхода, другим способом вас было не спасти.

— Почему это?! — мрачно спросил я, постепенно начиная ощущать себя и устранителем, и киллером, и убийцей, и не только наемным.

Морщины на лбу Роберта Игоревича заработали. По ним читались его сомнения. Стоит ли? Пора ли?

— Говорите! — прорычал я.

— Да, скажу, скажу, конечно, — Роберт Игоревич оглянулся, потеребил указательным пальцем нос. Глаза его бегали, особенно подозрительно смотрелся зрачок за полуопущенным веком. Роберту Игоревичу явно не хотелось говорить. И тут я понял, почему — ребята в черном; они тоже услышат. Их нужно было удалить, но удалять их было опасно. Несчастный господин, злорадно подумал я. Неужели меня стоит бояться до такой степени?

Выручил этого негодяя (я уже решительно и окончательно решил для себя, что этот человек — (подлец и ничтожество) распорядок дня.

Раздался мелодический сигнал под потолком. Открылась дверь, и две одинаково одетые и одинаково привлекательные девушки ввезли двухэтажный столик с едой. Моим то ли обедом, то ли ужином. А может, и завтраком.

— Кушать, пожалуйста…

— Да, да кушать, кушать, есть, питаться, — обрадованно затараторил Роберт Игоревич. К моим губам поднесли стакан, на дне которого исходила пузырьками знакомого вида таблетка.

— Зачем это? — спросил я голосом устранителя.

— Для улучшения аппетита, — пропел Роберт, — без таких таблеток вы бы не смогли набрать вес в столь короткий срок, да еще находясь в беспамятстве. Борцы сумо, например, употребляют их. Это исключительно природное средство.

— Жена мне говорила наоборот, эти таблетки для того, чтобы сбить голод, чтобы я больше не толстел.

— Ну, естественно, естественно, не могла же она вам говорить правду. Да правды она и не знала… Почти совсем не знала.

— Но теперь–то?

— Что?

— Зачем мне дальше оставаться толстяком?! Меня в этом виде уже опознали.

Роберт Игоревич снова поиграл морщинами на лбу.

— В самом деле, вам надо, наоборот, худеть. Хотя, может быть…

— Нет, нет, ни в коем случае! Только худеть!

— Ладно, ладно, уберите это пойло! Может быть, вы вообще не голодны?

Я прислушался к себе и должен был признать, — как раз голоден. Голод был даже слегка сильнее боли. Конечно, вес надо сбрасывать, но лучше это делать постепенно.

— Что там у них?

— Завтрак: обычный, диетический, обильный, похмельный, символический, диабетический, оставляющий место для скорого ланча. Что пожелаете?

— Диетический, — сказал я, чтобы быть последовательным.

Одна из девушек, приятно улыбаясь, наклонилась ко мне с ложкой в руках. Сметана с малиной. Это обозначение подходило к блюду, которым она меня потчевала, и к ней самой. Я не дошел еще и до пятой ложки, а уже понял, что буду с этой женщиной не только вместе есть, но и спать.

Роберт Игоревич припал к моему уху и быстро заговорил:

— А теперь главное… Вы в последний раз выполнили совершенно невообразимое задание. Непредставимое. Вы убили…

Я доел сметану с малиной, и Роберт отпрянул. Он явно боялся моего рта, когда он был ничем не занят. Может, я какой–нибудь специфический устранитель? Киллер–людоед, наемный вампир. Когда я откусил гренок с медом и отхлебнул кофейку, голос Роберта заскрипел снова.

— Вы убили президента, понимаете? Пре–зи–ден-та!

— Нашего? — я выпучил в его сторону удивленный глаз.

Он слегка отшатнулся и замахал руками.

— Нет, нет, нет, другой страны. Одной страны президента. Президента любой страны убить нелегко. А эта страна не такая уж маленькая. Никто не брался, никто. Я дам вам потом почитать прессу по этому делу. Газеты шумели с полгода. Да и сейчас порой…

— Ничего не помню.

Второй гренок и вторая чашка кофе.

— Выполнение было, как я уже сказал, сопряжено с громадным риском. Вы слегка пострадали. Можно даже сказать не слегка. Контузия. Амнезия. Глубокая. Теперь вы понимаете?

— Н-да.

— На этот фон полного отсутствия памяти мы «записали» с помощью наших гипнотизеров личность Анатолия Борисовича Гунчикова. Существо вполне ничтожное, хотя и реальное. Вам внушили несколько воспоминаний — школа, друзья, то–се. На самом деле — Роберт Игоревич говорил уже свободно, расхаживая по комнате, он проскочил секретный участок и был явно доволен своей ловкостью, — на самом деле память человека хранит не так уж много событий. Личность, особенно, если это личность обыкновенная — стопка листочков, цикл разрозненных и почти всегда неинтересных рассказов. Десяток телефонов, пяток адресов, полсотни имен.

Я допил кофе, облизнулся. Сделал это, видимо, таким образом, что господин лектор побледнел.

— А теперь нам предстоит по шагам, шажочкам восстанавливать личность Сергея Сергеевича Семенюка…

— Неплохо бы, — сказал я и снова облизнулся.

 

4

— Размер?

— Не знаю, наверное, пятидесятый.

— Рост?

— Третий.

Подрагивающий, чуть перекошенный похмельными ощущениями, молодой человек с характерно затуманенным взором, снял свои грязноватые и коротковатые, лишь до щиколоток, джинсы. Разношенные, с черными внутренностями кроссовки уже валялись рядом. Перед ним ловкими руками была выброшена брючная пара синего цвета, подходящая по цвету рубашка и дорогой галстук. Парень недоверчиво поглядел на человека, стоящего по ту сторону стола. Это был неприметный мужчина, лет сорока, без особого выражения на лице. Они все были такие, все шестеро за длинным столом, перегораживавшим поперек школьный спортзал. Все они смотрели на квело переодевавшихся алкашей и наркоманов, то ли радушно, то ли равнодушно.

Спортзал напоминал пункт голосования на небольшом, непарадном избирательном участке. Процедура переодевания происходила довольно организованно, хотя кое–кто из торчков прикалывался, ржал и пытался, посасывая пивко, остроумно комментировать происходящее. Иногда ржачка становилась многоголосой, но не надолго. Давящая атмосфера брала свое, общая пришибленность все сгущалась.

Когда последний приглашенный получил свою тройку, итальянские ботинки и черный с цифровым замком кейс, раздался голос одного из выдавал.

— Внимание сюда… Костюмы получены вами во временно пользование. По прибытии в место назначения вам придется их сдать. Их, или то, что от них останется.

«Что? что? кого сдать?! Да нет, ты не понял, говорят, шмотье–то не насовсем, типа поносить, потом отберут. А я…»

— Потому одежду, в которой вы явились сюда, ни в коем случае не выбрасывайте, сложите в данные вам дипломаты и везите с собой. В этих дипломатах вы найдете также авиационные билеты, специальные удостоверения участников экологического симпозиума ассоциации СПУ, «Спасем полярный Урал» и краткие руководства, как себя вести во время путешествия. В дополнение могу сказать только одно — все требования руководства следует выполнять неукоснительно. Все отступления, самодеятельность, выходки чреваты тем, что вам вернут обратно в этот спортзал. Повторной попытки вам никто никогда не предоставит.

В зале нарастал шум, распахивались кейсы, кто–то хихикал, разглядывая свою физиономию на солидном, запаянном в пластик удостоверении, кто–то шелестел страницами руководства.

Сухой, носатый детина с выбритой на голове цифрой «9», вдруг закричал, сдирая с себя галстук.

— Пацаны, это лажа, лажа обыкновенная… Фашистская лажа! Нас всех загонят за колючку и сгнобят.

Галстук сорвать ему не удалось, и это сработало против него. Тогда он рванул рубаху, и пяток пуговиц очередь улетели к ближайшему столу. Никто из шести выдавал и не подумал приблизиться к нему и вступить в полемику. Они молча пережили эту истерику. Не получая подпитки со стороны, она постепенно сникла. Бунтовщик пригорюнившись, уселся на гору гимнастических матов. В одном ботинке, с растерзанной, как у Данко грудью, на носу — капля мутной жидкости.

Старший заговорил снова, ни к кому отдельно не обращаясь, но было ясно, что имеется в виду именно истерик.

— Вам уже не раз говорили — вы совершенно свободны. Вы имеете полное право сойти с дистанции. Здесь, в этом зале, в аэропорту, в аэропорту прибытия, в тайге, на тропе, перед самыми воротами Замка. Более того, вы в любой момент можете покинуть Замок, если вам того захочется. Одно условие — и оно на мой взгляд справедливо — вы можете «спрыгивать» таким образом, чтобы не принести вред остальным. Согласны?

— Согласны — прогудело под потолком зала.

После окончания инструктажа и переодевания, новоявленных экологов вывели из помещения. Прямо у дверей стоял «икарус». Велено было в него грузиться. Когда первый был заполнен, появился второй. Через час автобусы были во Внуково. Еще через час в воздух поднялся самолет и лег на северо–восточный курс. Во время полета шестеро инструкторов вели себя на манер внимательных, доброжелательных надсмотрщиков–овчаров. Отвечали на все, даже самые дикие вопросы, например, какова температура воздуха за бортом? Принимали все претензии и заверяли, что попытаются удовлетворить их по мере возможности, а может, и сверх нее. Тем, кому было совсем худо, давали голубенькие и серенькие таблетки. Но зато старательно следили за тем, чтобы стадо будущего конгресса не разбредалось, чтобы ни одна переодетая овечка не разговорилась с кем–нибудь из посторонних.

В полете помимо питания все получили по маленькому стаканчику фанты. Старший препровождающий велел всем выпить ее. Настоятельно.

— Это кислота, пацаны, — зашелестело по рядам, — кислота.

Надсмотрщики равномерно распределились по салонам, чтобы проследить за выполнением приказа. Впрочем, здесь особенно приглядывать не пришлось. Фанту заглотили все и мгновенно и тут же поотваливались в креслах в ожидании соответствующего прихода. Только двоих в конце салона пришлось уговаривать. Они мотивировали свой отказ тем, что сейчас по их «схеме» «кислота, ну никак». Им мягко и тихо объяснили, что в стаканчиках отнюдь не ЛСД, а нечто другое, средство, которое можно употреблять при «любой схеме».

В аэропорту прибытия «конгрессменов» уже ждали. Два «икаруса». Кто–то пошутил, что «они нас обогнали», «все знают, что автобус, блин, быстрее самолета».

26–50

Из аэропорта курс был взят на дворец Металлургов, где и надлежало состояться вышеупомянутому мероприятию. Зал был заполнен не полностью, но специально нанятая охрана отказалась допустить внутрь представителей местной экологической общественности, которая, вооружившись в меру требовательными, в меру зажигательными плакатами, дежурила у входа. «Спасем Урал!» «Чистые руки — чистые леса, чистые горы, чистое небо!» Исключение было сделано для двух дряхловатых и заслуженных профессоров местного пединститута. Разумеется, с восторгом был встречен мэр города со своими приближенными. В мэре так и бурлила энергия и желания сделать кто–нибудь не как всегда. Он взгромоздился на трибуну и, глядя в сидячую толпу хорошо одетых, в основном молодых людей, толкнул речужку на пяток каламбуров, десяток цифр (ужасающих) и несколько ядовитых сетований по поводу того, что «недостаточно берегли и ценили Урал наш». «Если бы Чапаеву пришлось принимать отступление не через реку, а через горы, он бы не утонул, он бы задохнулся на отвалах первой попавшейся шахты». Закончил он на доброй ноте, с верой в какое–то будущее… После чего убыл.

После мэра прошамкал свою речь подслеповатый доктор географических наук. Он все время ощупывал карман, к котором лежал конверт с баснословным, по географическим меркам, гонораром и мучительно пытался понять, почему именно ему выпала честь участия в столь серьезном и столь странном мероприятии.

Еще больше удивлялись общественники с плакатами. Они жалобно толклись у входа перед строем неразговорчивых омоновцев, делясь растерянными соображениями о том, почему делегаты столь нужного мероприятия не спешат наброситься на тщательно скопленную, добытую иногда с риском для жизни информацию об экологических бедах Урала. Они удивились еще больше, когда их в зал впустили. Там они застали двух обезумевших старичков и уборщицу тетю Глашу, которая на своем участке работы боролась, в меру пенсионных сил, за чистоту. Ни одного разодетого, увешанного пластиковыми пропусками делегата в зале не было. Никакой мистики. Гостей увезли все те же автобусы, подогнанные к заднему входу. Непосвященные общественники были поражены. Решившие, что оставаться обманутыми нельзя, отправились в милицию и мэрию. Прочие, бормоча про себя разнообразные идиотические соображения, разбрелись по домам, предполагая составить некое язвительное письмо, когда выяснится адрес, по которому его можно направить.

Надо сказать, что вторым повезло больше, ибо первые, активисты из активистов, в порыве своей обиды попали в глупейшее положение. Оказалось, что делегаты конгресса никуда не исчезли, а спокойно обедают в ресторане «Урал» и предполагают после обеда отдохнуть в номерах одноименной гостиницы. Активисты не поверили, они со скандалом прорвались в помещение ресторана и увидели там восемь десятков сосредоточенно жующих, молчаливых делегатов и делегаток с прицепленными к лацканам пластиковыми свидетельствами своего высокого предназначения. Между столами, вихляя сверх обычного бедрами, передвигались официантки, стараясь не задеть расставленные повсюду кэйсы. Разносили они все одно и то же — стаканчики с фантой.

Поговорить ни с кем из обедающих активистам не дали.

Примчался мэр, которому в истерическом тоне сообщили, что конгресс исчез! Он распек паникеров. Они стояли, понурив головы. Было жалко смотреть на борцов за первозданную чистоту Урала. Состояние их усугублялось тем, что они были уверены — в этой истории все же что–то не так… Они только не могли прояснить, что именно.

Им, искренним, патриотически мыслящим людям, было бы интересно узнать, что члены конгресса, сидя, вроде бы, в ресторане за плотным обедом с фантой, вместе с тем, и в то же самое время, выбираются из двух «икарусов» в шестидесяти километрах от города, там, где заканчивается грунтовая дорога, отпочковавшаяся от более менее асфальтового шоссе. Они выпрыгивают на сухую, пыльную траву, разминают ноги, косятся на очертания гористого, поросшего мрачными елями, пейзажа. Судя по их поведению, некоторых не удивило бы появление из ближайших зарослей крупного стада бурых медведей.

— За мной! — командует им старший надсмотрщик, и они вытягиваются вслед за ним в длинную нестройную колонну… Скрываются в еловом лесу, помахивая дипломатами.

 

5

Меня вывезли на прогулку… В специально сконструированном кресле. С любопытством посмотрел я на свое узилище со стороны: приземистое двухэтажное здание из темного кирпича, окруженное двумя рядами рослых серебристых елей. Остальная, огороженная высокий забором территория была занята кленово–березовым парком. В просветы между стволами виднелась хорошо натянутая поверх забора колючая проволока.

Сопровождали меня четыре человека с автоматами. Они меня и конвоировали, и транспортировали, но отказывались развлекать беседой. В полном молчании мы катили по асфальтовой дорожке вдоль серебристой стены. Я старательно дышал свежим воздухом, наивно, быть может, рассчитывая с помощь уличного кислорода прочистить свои мозги. В голове моей, надо признать, было довольно всяческой мути. Психические останки Александра Борисовича еще сидели во всех углах и щелях.

Иногда являлись воспоминания из той, прежней жизни, правда, с каждым разом были они все бледнее и бессмысленнее. Сергею Сергеевичу Семенюку, едва–едва зародившемуся во мне, трудно было с ними бороться несмотря на всю их бесплотность. Семенюк не обладал достаточными сведениями о себе, не говоря уж о полнокровных воспоминаниях. Полурастворившиеся тени гунчиковских одноклассников плавали в пустом космосе моей головы, и только ветром концентрированной злости их удавалось выдуть вон… На время.

Кроме того сидел во мне еще и <МI>я. Он, этот <МI>я, не знал, как его зовут и почему–то не спешил принять версию Роберта Игоревича, что он должен называть себя Сергеем Сергеевичем Семенюком. Была преграда между моих самоощущением и этим именем.

Роберт Игоревич, ссылаясь на мнение врачей (со мной непрерывно возилось не менее трех профессоров и кучка лаборантов), утверждал, что преодоление этой преграды — вопрос времени. Уж больно сложной и тяжкой была моя травма в момент совершения противозаконного подвига.

На моих коленях лежал синий конверт, в котором была часть доказательств того, что я — именно тот, за кого меня здесь принимают.

Черные ребята довезли меня до маленькой уютной полянки под двумя плакучими березами и, развернув лицом к «даче», отошли в разные стороны шагов на десять, разумеется, все время держа меня под прицелом.

Руками я уже почти владел. Левой клешней, состоящей из безымянного и большого пальца, я взял конверт и потряс. Из него вывалилось несколько газетных вырезок. Часть из них была на иностранных языках. Немецкие и французские я отложил, то, что было напечатано по–английски, разобрать мне удалось.

Не знаю, как Семенюк, но Гунчиков учился год в английской спецшколе, и помог мне узнать, что в декабре 1999… года я «грохнул» у въезда в Преторию президента ЮАР Нельсона, не много ни мало, Манделу. Мне удалось это сделать, хотя президент был предупрежден о возможности такого развития событий и принял все меры предосторожности. Сто двадцать работников секьюрити, четыре бронированных лимузина с затемненными стеклами. Оказывается, чтобы не гадать, в каком именно едет Манделе (невозможно разглядеть негра в темноте салона, тем более, если его там нет), я уничтожил все четыре. На фото — гора искореженного металла. Один автомобиль стоит дыбом, у второго из распоротого брюха валит дым. Зрелище почему–то приятное… В этот момент я мог поверить, что я — Семенюк.

«Вашингтон пост» первой объявила это событие эпизодом «алмазной войны» между русской преступной группировкой, рвущейся на мировой рынок бриллиантов и компанией «Ре Бирс». Русской мафии удалось потеснить ветерана. Пришлось вступать в борьбу южноафриканскому правительству. На фото Мандела. Борес с апартеидом, узник апартеида, победитель апартеида, президент — куча грязи, соскобленной с сиденья одной из машин и выдаваемой теперь за его останки.

Во всех материалах довольно уверенно непосредственным исполнителем назывался некто С. С. Семенюк. О нем в статье «Драгоценная война» писал корреспондент «МК», фамилия которого говорила мне так же мало, как фамилии американских и английских газетчиков. Владея внутрироссийской информацией, Минки приписывал мне еще целый ряд преступлений, совершенных на отечественной почве. Это я, оказывается, убил (по чьему приказу — до сих пор не известно) Влада Листьева… Кроме того я, почти в одиночку, вырезал всю курганскую группировку и, по непонятным причинам, пожалел солнцевскую. Знаменит я в преступной и милицейской среде особыми, неаккуратными, неэкономными, но абсолютно эффективными методами работы. «Любит сорить динамитом», говорят обо мне. Отличаюсь маниакально подозрительностью и живу крайне замкнуто, вернее, «неизвестно как и где». «Звериная интуиция». С людьми не вступаю ни в какие контакты, кроме деловых и сексуальных. Кстати, несмотря на особые, и количественные и качественные запросы в плане (надо понимать сексуальном), никогда женщинам не доверяю и под влияние их не подпадаю, не говоря уже о том, чтобы потерять голову. Образован фрагментарно, но, иногда, ни с того, ни с сего (или в случае нужды) обнаруживаю глубокие познания в самых неожиданных областях знания.

Надо понимать, тот Минкин хорошо меня знает и, может быть, вместе со мной ходил «на дело».

А-а, здесь есть и фотографии!

— Зеркало! — крикнул я, и ко мне неторопливо приблизился один из охранников, белобрысый, прыщавый дядька. Я уже начал их различать. Со мною работало три смены. Белобрысый был старшим в этой четверке. Он подошел, потирая глаз и наводя на меня автомат. Коньюктивит, решил я, беря из его рук небольшое зеркальце.

Левой «клешнею» я держал одновременно и зеркальце и фотографию с подписью: «Семенюк на дне рождении Квантришвили». Второе фото демонстрировало меня на скамье подсудимых Курганского горсуда. С этой скамьи я сбежал, если верить подписи, сразу после того, как был сфотографирован. Позировал я и вместе с бывшим замминистра среднегорной промышленности в обществе двух голых девочек — одна голенькая на правом бедре, вторая на левом плече.

Везде в качестве Семенюка выступал рослый, хорошо (даже очень) сложенный парень со спокойным уверенным взглядом.

Я пошевелился всею тушею в своем кресле. Мне было ясно, что я довольно похож на С. С. Семенюка… Если сбросить примерно килограммов сто десять… И мне было приятно на него походить.

Кое–как сложив документы в конверт, я снова подозвал белобрысого.

— Сожги.

Он достал зажигалку и стал подпаливать угол конверта. Причем встал он ко мне боком. А, догадался я, не хочет показывать мне воспаленный глаз… Хочет выглядеть сильным и неуязвимым, гадина. Чтобы позлить его, я посоветовал:

— Ты его, этот коньюктивит свой, чаем, спитым чаем помой… Помогает.

 

6

Небольшой уютный пляж, сжатый с двух сторон высокими скальными стенами. Посреди пляжа, лицом вниз, раскинув руки, лежит очень длинный и худой человек. Ногами к почти неподвижной воде, головой к архитектурно замысловатой вилле, расположившейся на каменном уступе в изящном и пышном обществе кипарисов и магнолий.

Человек на пляже одинок… Во всех смыслах. И потому, что никого нет рядом на песке, и потому, что ни перед одним живым существом на свете он не может открыть свою душу. Он знает, стоит попытаться это сделать, его немедленно уничтожат. Истребят, расстреляют, сгноят, сгнобят, сотрут в порошок.

А между тем человек этот — очень большой начальник, это заключение можно сделать по одному только, как он лежит. Он не смотрится странно, занимая в одиночку весь берег бухты. И трехэтажная вилла кажется ему под стать.

Роберт Игоревич миновал последнего охранника, прятавшегося за голым стволом эвкалипта, сунул пластиковый пропуск в карман и по сложенным из полированного ракушечника ступенькам (да, забыл сказать, что вечерело, морской горизонт замалеван красками роскошного заката) спустился на берег пляжа. Глядя безотрывно на лежащего, разделся, бросая без особого уважения пиджак, брюки, сорочку на ближайший камень. Больше всего возился с пропотевшими, прилипшими носками. Разоблачившись, подсмыкнул плавки и затрусил к лежавшему. Часто и мелко дыша, улегся рядом с ним. Выяснилось, что он почти на полметра короче него. Роберт Игоревич поерзал на остывающем песке, беззвучно поскулил, давая понять — вот он, дескать, я. Эти сигналы не отомкнули ведж начальника, и тогда гость позволил себе пошутить. Шутка — это упаковка, в которой можно из рук в руки передать слишком острый предмет.

— Загораем?

Не открывая глаз, лежавший произнес:

Так мгновенно, так прелестно —

Солнце, ветер и вода,

Даже рыбке в море тесно

Даже ей нужна беда.

Нужно, чтобы небо гасло,

Лодка ластилась к воде,

Чтобы закипало масло

Нежно на сковороде.

Роберт Игоревич на некоторое время превратился в удивленную окаменелость. «Шеф, стихи, ничего себе!..» К жизни его вернул приказ:

— Докладывайте!

Подчиненный с облегчением зашептал:

— Все по плану. Пока… Известие, что он на самом деле Семенюк, принял спокойно. Внешне… Материалы, мною предоставленные, изучал с интересом.

— Вы не переборщили? Он человек, насколько я понимаю, примитивный, почти ребенок, но что мы знаем о его чутье?

— Нет, нет Владислав Владимирович, все тщательно продумано… Какие снимки, какие тексты — сорок раз обсуждали. И чутье учитываем.

Владислав Владимирович потянулся вдруг, как проснувшийся удав.

— А не притворяется ли он?

— Не понял.

— Не дурачит ли он нас? В смысле — вас. Сам уже все вспомнил, а с вашими бумажками возится для виду и только ждет момента, когда сможет передвигаться самостоятельно.

— Нет, нет, ну что вы, нет! За ним наблюдают двадцать четыре часа в сутки. Никаких отклонений от естественной модели поведения. Похудеть мечтает.

— Похудеть?

— Это ведь естественно. Если, мол, эта самая милиция вычислила, что он толстяк, зачем ему толстяком оставаться.

— А зачем вы ему сказали про таблетку?

Роберт Игоревич трагически дернулся.

— Ошибка, просчет, разумнее было бы поддерживать предыдущую версию. Готов понести… Но, знаете, мы и пользу сумели извлечь. Из моего просчета.

— Какую пользу можно извлечь из просчета?

— Психологическую. Сказав ему правду по поводу этой мелочи, могу рассчитывать на доверие в более крупном.

— А как вы теперь решаете проблему питания?

— Решаем, решаем, — шмыгнул носом Роберт. — Пришлось привлечь еще пару человек на кухню, стараемся.

— Старайтесь. Случившееся тогда, возле дома, повториться не должно. Мы не можем больше рисковать. Правда, по иронии судьбы нас спасло то, что могло погубить всю операцию. Но не будем надеяться на то, что судьба станет всегда играть в нашу пользу.

— Не станем.

— Удалось, кстати, установить почему произошло <МI>это?

— «Всплытие сознания», как говорят наши медики. Пока нет стопроцентного объяснения, почему он начал «мочить» этих четверых, но догадки появились. После допроса его жены.

— Жены?

— Ну этой нашей дуры, что мы с ним поселили. Маргариты Мастерковой.

— И что?

— Она, в общем, оказалась воровкой по натуре.

— Что это значит?

— Мы же выдавали ей деньги на питание с тем, чтобы она покупала продукты получше, посвежее, поразнообразнее, с большим содержанием белка и протеина. Телятина, кальмары, креветки. А она, тварь, не удержалась, жаль, видите ли, ей было тратить «на этого борова» хорошие продукты. После таблетки «он жрал, что попало». Макароны, сосиски, картошку, перловку. Думаю, она сколотила небольшое состояние за эти месяцы. А как выясняется, химический состав сосисок и перловки крайне неблагоприятная среда для жизни наших лекарств. Толстяк начал усваивать значительно меньше их, чем нужно было для поддержания равновесия в сознании. Мастеркова думала, никто ничего не заметит, все–то постепенно прибавлялся, как было задумано, по схеме.

— Да, пожалуй, это похоже на объяснение, но надеюсь теперь…

— Что вы, Владислав Владимирович, что вы! Я не упомянул о двух новых поварах. Таблетки мы ему не можем навязывать. Но, с другой стороны нам легче, чем Мастерковой. Вместо перловки мы можем поставить ему на стол, например, фаршированного дурианами лангуста, а в этого зверя напихать все, что нам надо.

— И яйца кокотт с шампиньоновым пюре? — усмехнулся Владислав Владимирович.

— Да, и это можем, завтра же.

— Это вы хорошо придумали. И продолжайте придумывать, работать головой… Поймите, никакие усилия на этом участке чрезмерны. Он пока — наше главное оружие. Вы не представляете, каковы масштабы возможных потерь, если мы его выпустим из рук.

Роберт Игоревич лег по стойке смирно.

— Ладно, об этом все… Что у него с женским полом?

— Его обслуживают две буфетчицы.

— «Обслуживают»?

— Да, тут невольная игра слов, Владислав Владимирович. В этом, в половом смысле, он вполне ощутил себя Семенюком. Судя по докладам Мастерковой, постельная жизнь его была скудна. Впрочем, тут она действовала в рамках инструкции. Считалось, что каждый оргазм вызывает определенное сотрясение психической конструкции.

— А что же сейчас? Насколько я понимаю, его трясет по нескольку раз в день.

— Наши эскулапы пришли теперь к выводу, будто это, наоборот, полезно в данном случае. У медиков часто случаются повороты на сто восемьдесят градусов. Кроме того, нам его любовные открытия полезны и в другом отношении. Девочек я проинструктировал, и они ведут с ним что–то вроде игры.

— Какой еще игры?

— Ну, знаете, как с детьми… Эту ложечку съешь за папу, а эту за маму. Вот и они тоже завели что–то вроде натурообмена. Хочешь помацать чего–нибудь, сначала съешь сервелата полфунтика.

— Бред!

— Не скажите, работает…

Владислав Владимирович помолчал немного. переваривая поступившую информацию.

— Насколько я вижу, ситуация пока находится под контролем… Полным контролем.

В голосе говорившего был оттенок вопросительной интонации. Роберт Игоревич счел разумным промолчать. В ответ на это молчание шеф открыл глаза. Невидимого цвета зрачки впились в физиономию Роберта.

— Что означает ваше молчание?

Подчиненный вздохнул так глубоко, что зашевелился песок, лежавший меж сообщниками.

— Что означает ваше молчание? — В этом вопросе была слышна уже явная угроза.

— Я хочу быть честным до конца, — затараторил Роберт Игоревич, — собственно, как бы и ничего. Просто крохотная зацепочка, заусенец, шероховатость. Можно было бы не обратить внимания. Отнести на счет случайности, тем более, что потом все пошло по–прежнему, никак не отразилось…

— Я жду.

— Слово. Одно всего лишь слово. Он произнес его…

— Какое слово?!

— Коньюктивит.

Владислав Владимирович сел. В сидячем положении, особенно в сравнении с бледным, дряблым Робертом, он смотрелся живописно. Он глядел в сторону уже почти допылавшего заката.

— Коньюктивит?

— У одного из охранников, у Лубенченко воспалился глаз. Сам по себе. Так что формально ситуация нормальная.

— Кто его поставил с коньюктивитом в наряд?

— Да у него к концу наряда все только и проявилось. Если у человека глаз чешется, не значит же…

— Значит! — Владислав Владимирович поднялся. Роберт Игоревич немедленно тоже вскочил и встал рядом.

— В нашем деле все значит! Обвал начинается с песчинки… У нас все может начаться просто с чешущегося глаза Лубенченко.

— Сегодня же уберем.

— Не надо меня перебивать… И не надо убирать Лубенченко. Ни в коем случае. Пусть ситуация остается неизменной. Убрав его, мы можем навести на мысль… В общем, не трогать Лубенченко.

— Понял.

— Надеюсь, достаточно глубоко.

— Достаточно, Владислав Владимирович, достаточно!

— Езжайте туда немедленно. За фаршированных лангустов хвалю, а вот коньюктивит мне не нравится.

Владислав Владимирович быстрым шагом пошел к лестнице, ведущей наверх. Роберт Игоревич с тоской оглянулся на уже почти невидимое море и засеменил следом.

 

7

Вчера они привели ко мне здоровенного вьетнамца, бывают, оказывается, и такие… Он прямо у меня на глазах разделал сонную кобру. Долго злил ее, пока она проснулась и распустила капюшон, потом кривым ножичком вспорол, вынул сердце и бросил в стакан с водкой. Стакан поставили у меня перед носом. Сердце продолжало биться, пока этот дикий повар превращал змеиную тушу в отбивные. Когда мясо кобры унесли коптить, я заявил, что сыт по горло экзотикой. Настаиваю впредь на еде национальной. Максимальное отклонение — плов. Ну, там, шашлык, шурпа, лагман, чахохбили, долма… Вареники с вишнями.

Мой аппетит приводил меня в отчаяние, особенно в те мгновения, когда я вставал на амбарные весы у входа в мою палату. Вес не падал, падла, несмотря на сауну, четырехразовые прогулки и шестиразовые совокупления с моими верными буфетчицами. Врачи охотно снабжали меня и патентованными и народными средствами для борьбы с прожорливостью, я проглотил горы таблеток, но сбросил всего четыреста граммов. Провел ужасную ночь без сна. Устроил истерику Роберту гаду Игоревичу — почему я не худею?! Мне надоело быть жирным. Тем более, что теперь это и бесполезно, и опасно. Он мялся и мямлил. Вызвал наилучшего врача, горбоносого очкарика, держал его за седой висок (при мне) и требовал, чтобы «он» (я), начал сбрасывать вес. Чтобы от меня не скрывали самые новые, самые дорогие («черт с ней со сметой»!) — пилюли.

Шипя от боли, очкарик давал обещания, шипя, удалялся, и к вечеру я получил белый, размалеванный американскими звездами флакон. «Это они для своих космонавтов придумали». «По сколько принимать?» «По одной перед едой». Хорошо, подумал я, глотнул парочку и в столовую.

Селедочка–залом без, ни–ни, косточек присыпана зеленьким, мелко нарубленным лучком, две рассыпчатые картошки рядом с нею исходят свежим паром, и маслица кубик со слезой. Хлеб теплый, с поджаристой корочкой. А рядом целое блюдо с ветчинами и два холмика посредине — горчица и хрен. Салатница, а там в сметане помидоры, огурцы нарезанные, и сверху укропом все присыпано. Белые грибы в квадратной вазочке и лук репчатый кольчиками. В супнице борщ, настоящий. Петуха, который отдал в него свою жизнь, приносили ко мне знакомиться. А еще, как шепнула мне Надюша, будет картошечка жареная, но не до хруста, а как я люблю, чуть томленая в луковом сиропе. И свиные отбивные…

Легко заметить, что пища вполне отечественная, самая простая.

Намазал я хлебушек маслицем, поддел кусок селедки, во время этой процедуры прислушиваясь к своему организму. Организм жадно тянулся к сочному бутерброду. «Ну что ж, начинаем худеть», сказал я себе и откусил половину. Придвинул к себе вазочку с неупомянутой выше икоркой и взял в руки нечайную ложку. Чуть позже выел огромный сектор из блюда с закусками.

Надежда с усилием подняла крышку супницы, улыбаясь, помешала в ней поварешкою… Я зажмурился, представив себе, какие раскаленные чудеса скрываются под отливающей тусклым золотом поверхностью.

Мариночка уже придвинула ко мне блюдце с очищенными чесночными зубками на подушке из грубой, темноватой соли.

— Давай, — простонал я, и Надежда медленно подняла на свет Божий первый ковш.

Из столовой шел, слегка покачиваясь… Надюша с Маришей благоговейно поддерживали меня под руки. Охранники не так напряженно цеплялись за свои убивалки, им тоже было понятно — в таком состоянии я не опасен.

Улегшись на постель, я хотел было о чем–то подумать, но в глазах все стоял черничный кисель, венчавший обеданье… Еще одну литровую кружечку этого ангельского напитка я бы с удовольствием употребил.

Нет, это разврат, урезонил я себя… Оказалось, что я произнес эти слова вслух. «Разврат, так разврат» заявили хором Надюша с Маришей и тут же приступили к исполнению, начали что–то там у меня расстегивать, теребить…

— Нет, нет, не сейчас, оставьте меня!

Они быстро все опять упаковали и исчезли, безропотные мои наложницы.

Да, сегодня я не сдержал себя, как пытался это делать в дни предыдущие, и от сытости неимоверно стал погружаться в сон. Но сон вел себя как Мертвое море, я лежал на его поверхности, чуть провалившись в него затылком. Мне сильно тосковалось о тех чудесах, что были утаены в мертвых глубинах. Зародилась уверенность — ежели удастся заснуть сейчас, то я узнаю все, что скрыто во мне от меня. Потом я испугался — может, я уже мертв там, внутри и жить могу только на внешней поверхности? Под водой сознания нет ни рыб, ни водорослей. А может, и того хуже, сидит там под нежной пленкою Семенюк, чудище невиданное. И опасное и прожорливое. Спит на дне, и не дай Бог потревожить его сон.

Укладываясь, я неудачно положил руку, она подмялась под ягодицу и затекла, так затекла, как будто мертвой водою напиталась. Нужно ее вытащить, только осторожно тихо–онечно…

Я потащил руку и проснулся.

В комнате темно. Вечер? Поглядел на часы, равнодушно тикавшие на столе рядом с кроватью. Проспал четыре почти часа. Пора вставать. Встал, посетил туалет, как всегда с небольшими приключениями. И сразу к весам. Надо же проверить американские пилюли! Помнится Александр Борисович был антиамерикански настроен, Сергея Сергеевича, взобравшегося на весы. Америка восхитила. Два с половиной кило долой! За один раз. И это при — борще, картошке и киселе!

И я стал налегать на пилюльки… Каждая из них лишала меня ненужного килограмма. Во флаконе их было не менее сотни. Ели сброшу за месяц этот центнер… Представил, что будет и радостно заволновался.

Эйфория продолжалась неделю. После этого закрались первые подозрения. По показаниям весов я сбросил не менее двух пудов, но это никак не чувствовалось по одежде. Потом мне внезапно сменили комбинезон, вместо синего дали зеленый, успокаивающего цвета. И размера. Я чувствовал себя в нем свободнее, но дело в том, что он казался мне намного больше прежнего. Я решил проверить подозрение. После утреннего взвешивания отправился, как всегда, в столовую, завернул за угол, а потом резко обернулся и выглянул, наплевав на возмущенное мычание охранников. И что же я увидел — белобрысый начальник смены, стоя на коленях, возился в механизме весов. Увидев меня, он сделался еще белее и стал на четвереньках отодвигаться в сторону. Я, жутко топая, зашагал на него. Не знаю уж, что я собирался с ним сделать, растоптать, что ли? За спиной клацали затворы.

— Не стрелять! — взвизгнул белобрысый. Надо признаться, я при этом вдруг испугался: а вдруг и правда пальнут?! Остановился вплотную к этому вредителю. Он все еще стоял на четвереньках, глаз красный, сам потный, как пойманная мышь. Не стал я его топтать — не в нем ведь дело.

— Роберта ко мне, — скомандовал я, входя в свои покои. Правда, к этому времени я уже догадывался, что и Роберт мало что решает. Скорей всего он просто старший надсмотрщик и все.

Он тут же явился ко мне. «Ползал на брюхе», заламывал руки, расцарапал лысину, божился.

— Ну, нет, нет, нету, клянусь, на свете медикаментозных средств, которые могли бы дать устойчивый результат! Мы подкручивали весы, чтобы сделать вам приятное.

— Так как же мне похудеть?! — уже частично поборов ярость, спросил я.

Он опять стал юлить, врать и гримасничать.

— Не знаю, сразу прошу извинения, если задену, обижу, может быть, прости господи, не стоит с матушкой природой бороться. Ежели дала она такое здоровье, пожалуй, следовало бы радоваться и судьбу благодарить. Вот я только кашки бессолевые могу себе позволить, да супы протертые, разве это жизнь. А тут и шашлык и фаршмак, и борща кастрюля с чесночком…

— Пошел вон!

— У вас, Сергей Сергеевич, перестроился обмен веществ за то время, что мы хоронили вас от вредного взгляда в толще этого тела. Теперь трудно и очень…

— Пошел вон, гнида!

Он вылетел, бледнея на ходу.

Я тяжело кружил по своей комнате (камере, так точнее). Какое мерзкое место! Нечеловеческое ложе, похожее на забоврачебное кресло для слона. Решетка на окне. Странные, рассеивающие взгляд, стекла. Двери такие, что не сломал бы и Кинг — Конг. Что–то тут не так. Они мне врут. Мне, Семенюку Сергею Сергевичу, не все рассказывают. Если они задумали использовать меня в каком–то новом деле (президентов в мире предостаточно), почему не начинают готовить, почему продолжают консервировать?! Киллер я или нет?! Вон один пианист жаловался, что если он не упражняется один день, это заметно ему, если два дня — друзьям, три — публике. Почему я вспомнил о Рихтере? Не мог же киллер дружить со всемирно известным пианистом! Может, я его убил? Пришлось потрясти головой, какая–то абракадабра в ней начинается.

Стальная дверь приотворилась, и взволнованный голос Надюши спросил, пойдет ли наконец Сергей Сергеевич кушать.

— Не хочу ждать, — крикнул я и улегся на свою странную кровать.

Отдохну…

Закрыл глаза и первое, что увидел — стоящего на коленях белобрысого охранника с коньюктивитом. Увиденный под таким неожиданным ракурсом, он намертво и объемно запечатлелся в моем сознании. Пошел к черту, подумал я и открыл глаза.

И тут снова зашевелились за дверью.

Ага, Роберт, ну входи, входи!

Он вошел бочком, приставным шагом. Приблизился к кровати и сел на «маришину» табуреточку, она всегда забиралась именно на нее полными коленями перед тем как… Впрочем, что это я. Мои безотказные буфетчицы наверняка играют здесь роль живых решеток. Скрашивательницы тюремного досуга. Охранники даже честнее них, не лезут с ласками. Вон, вползли вслед за лысым и наставили на меня дула. Я поискал своего белобрысого друга. Вот он, голубчик… Коньюктивитное око заклеено белым, второе смотри предельно внимательно, за двоих.

Роберт Игоревич громко пожевал губами и даже, кажется, всхлипнул.

— Рассказывайте! — приказал я.

— Что, что рассказывать?

— Все, что не рассказали до сих пор. Ведь я знаю о себе только то, что убил этого седого негра. Согласитесь, маловато, чтобы обрести внутреннее равновесие… Кто мои родители, покажите мне мои детские фотографии… С папой и мамой. Где я учился? Был ли женат? Где мои дети?

— Какие дети?! — застонал он, — вы еще очень и очень молоды.

— Тогда, фотографии.

— Вы, конечно, кинетесь в подозрения, но поймите сами, при вашей профессии не должно оставлять никаких следов, ни на месте преступления, ни в собственном прошлом. Думается мне, вы сами уничтожили все эти альбомы. А родители ваши нам неизвестны. Только вы сами можете себе помочь и только одним способом — вспомнить все. Рассказанная нами биография, даже если бы мы ее знали, вам мало поможет. Слова они есть слова, слова, слова…

Наступило довольно продолжительное молчание, я не знал, как мне опровергнуть болтовню Роберта.

— Ну, что, — кушать? — спросил он с тихой надеждой.

— Для какого же дела меня здесь хранят и готовят и, кстати, почему именно не готовят?

— Готовят, готовят замечательно, очень стараются.

— Не валяйте дурака!

Роберт Игоревич поднял руки, как бы показывая — никого не валяю, руки — вот они.

— А начальство ваше знает, что вы тут со мной делаете?

Он вздрогнул.

— Какое начальство?

— Ну, пахан, босс.

— Ах, пахан, — он облегченно усмехнулся, — пахан в курсе… Это по его указанию все здесь делается.

— По его указанию мне не могут поставить телевизор?

— О, это просто, это так просто, — обрадовался главный надсмотрщик и тут же выбежал в коридор, радуясь, как–будто ему удалось что–то важное совершить. Было слышно, как он отдает радостные суетливые команды.

Я перевел свой ленивый взгляд на охранника. В это время и вбежал Роберт с тремя помощниками в синих халатах, с телевизором в руках. Тут же его включили, замельтешила реклама.

— Вот вам окно в мир.

— Хоть одним глазком взглянуть, — произнес я, все еще глядя на белобрысого.

Роберт Игоревич достал из кармана кассету.

— Вот тут есть для вас кое что любопытное.

Покосившись в его сторону, я спросил:

— А пострелять?

— Что значит пострелять?

— Семенюку хочется поддерживать форму.

51–76

— Ах да, да, да, — решительно закивал Роберт Игоревич, — завтра же поставлю этот вопрос перед начальством, перед, если угодно, самим паханом.

— Поставьте сегодня! Они что уже спать улеглись, ваши паханы?

— Сегодня, так сегодня, — с видом человека, бросающегося в пропасть, сказал главный надсмотрщик.

— И скажите там, что не только из пистолета какого–нибудь паршивого… Пусть готовят базуки, гранатометы и такие же штуки, как у этого коньюктивитного гада.

— Автоматы, — покорно подсказал Роберт Игоревич.

И тут мне пришло в голову, а не «грохнут» ли они меня, решив, что количество хлопот по моему обихаживанию превышает размеры выгоды, которую они рассчитывают от меня получить? Не зарываюсь ли? Не–ет… Если не удавили до сих пор, значит, Сергей Сергеевич Семенюк — птица из самых ценных. Только узнать бы ее породу и маршрут предстоящего полета.

— Все понял… Все передам, все будет. Тренироваться, конечно, надо.

— Вот так–то лучше.

— Значит, мы обо всем договорились?

— Да.

— Тогда на ужин. Прошу! — он подал мне руку.

Мне очень хотелось есть, очень, но было что–то неуловимо подозрительное в повышенной заботливости этого лысого упыря о моем пищеварении.

— Не пойду!

— Что значит — не пойду? — по его хамелеоновой лысине пробежало несколько волн краски.

Почувствовав, что под ногами заколебалась внезапная трясина, что рискую ввязаться в конфликт, не зная всех деталей обставляющих его, я отступил.

— Сюда пусть все несут… Ужин в постель!

Он долго на меня смотрел, прежде, чем согласился. И согласился:

— Хорошо.

 

8

Очень длинный, ледяно поблескивающий стол… В торце его сидит, сильно согнувшись, почти положив подбородок на руки, Владислав Владимирович. Один глаз у него прищурен. Можно подумать, что он изучает законы перспективы.

Приглашенные на совещание входят бесшумно, как тени, символически щелкают каблуками и занимают кресла по обе стороны стола. Сидят, не касаясь спинами спинок. Смотрят перед собой. Чувствуется, что предстоит не сборище какого–нибудь творческого коллектива, а совещание организации, достаточно военнонизированой. Владислав Владимирович не реагирует на появление очередного гостя. Ни интереса, ни ожидания, ни недовольства не появляется в его взгляде. Такое впечатление, что будущее ему так же понятно, как поверхность стола.

Как только раздался бой невидимых курантов, встал толстяк, сидевший одесную шефа, и без всяких покашливаний, покряхтываний и прочих ужимок, предваряющих обычно речь, заговорил.

— Двадцать девятого, девятого ноль ноль первого. Никаких данных, говорящих об изменении ситуации на объекте под кодовым названием «Замок уродов». Наружно–стационарное наблюдение по известным причинам крайне затруднено, и после трех неудачных попыток решено от него отказаться. Дальнейшая активность в этом смысле дала бы повод для подозрений и озабоченности владельцев объекта. С большой долей вероятности можно утверждать, что у них есть своя агентура в городе.

— Доклады этих трех неудачников ко мне стол.

— Слушаюсь, Владислав Владимирович.

— Продолжайте.

— Проводятся плановые проверки под стандартными видами камуфляжа. «Пожарная охрана», «налоговая полиция», «санэпидемстанция», «горэнерго», «водоканал», «народный театр», «случайные посетители».

— Какая была последней?

— «Народный театра». Народу удалось провести на территорию санатория много, но весь он был тихо и интеллигентно блокирован в одном месте?

— Где именно?

— В клубном помещении, что, как ни жаль, естественно. Так что ничего, кроме стариков и старушек, нашим людям и на этот раз увидеть не удалось.

Владислав Владимирович выпрямился в кресле, на губах у него появилась кривая усмешка.

— Среди ваших людей и артисты есть?

— Наши люди в основном изображали народную массу, помалкивали.

— А что давали?

Толстяк–докладчик порылся в записях.

— «Бориса Годунова».

— Понятно… А какое прикрытие принесло наибольшую пользу?

— Комбинированное, «санэпидемстанция» и «котлонадзор». Теперь мы знаем все внутренности этого заведения. Где какой шкаф стоит, люк подозрительный или дверка сомнительная. Где скрипучая половица в коридоре…

— На что следует обратить по вашему мнению особое внимание?

Толстяк помялся.

— Вынужден констатировать, ничего такого, что можно было бы признать безусловно подозрительным, нам обнаружить не удалось. Санаторий, как санаторий. Старички, как старички. Жалуются на детей — не ездят, и на питание. Алкоголики смирные, вообще не жалуются. Наркоманы чистоплотные и безразличные. Мне приходилось видеть такие заведения. Капустой вареной по коридорам воняет. Все в синей байке или в своем домашнем. Главврач тоже.

— Что тоже?

— Всматривались мы в него и так и эдак, сотня фотографий, биографию до дыр изучили. Всех школьных товарищей осторожно прощупываем, напрямую выходить ведь нельзя.

— Нельзя. Можно спугнуть.

Толстяк вздохнул, показывая, что понимает всю сложность ситуации.

— Так, значит, вы считаете, Степан Исаевич, что беспокоиться нам нечего?

Было видно, что докладчик примерно так и считает, но знает — начальство держится другого мнения и поэтому:

— Может статься, маскировка… Хорошо играют свои роли. И главврач и другие доктора и медсестры. Такие, знаете, обычные люди, в меру затюканные жизнью.

— Благодетеля своего вспоминают?

— Самого мистера не видно уже года два с половиной. Все считают, что он уехал заграницу, к себе домой, но относятся хорошо. Он им прилично платит. В среднем по четыреста долларов в месяц. Это неплохие деньги по уральским меркам, тем более, что в других местах кварталами не платят.

— А делами по–прежнему ведает эта девица?

— Да, Анжелика Головенко. Довольно развязная девица. Ведет себя так, будто чувствует чью–то поддержку.

— Знает себе цену и все время ее называет, — сказал сидевший напротив докладчика мужчина лет пятидесяти пяти. Владислав Владимирович посмотрел на него мрачно и заметил:

— У вас получился неплохой каламбур, Иван Рубинович.

— Виноват, — потупился тот.

— Подведем итоги… Никаких признаков мощного, законспирированного научного центра в Красносельском наркологическом санатории не отмечено. Даже после многократных скрытых проверок.

— Вот именно, что скрытых, — не удержался толстяк, — дали бы мне в земле покопаться, стены поковырять, а то, что взглядом голым ухватишь.

— Некоторые могу и голым взглядом, — осадил его Владислав Владимирович.

— Но руки опускать не будем. Нам совершенно точно известно — центр существует, громадная подпольная лаборатория где–то в районе красносельского санатория, а скорее всего под его прикрытием. В нашем деле отрицательные результаты — это промежуточный результат. Санаторий, именно санаторий и есть главное гнездилище. Все окрестности мы обшарили, каждый камень подняли, а наркоманы все бегут. Ведь бегут?

Владислав Владимирович повернулся к Ивану Рубиновичу, тот тут же встал и расстегнул свою папку.

— Так точно, бегут. Теперь их стало труднее отлавливать.

— В чем дело?

— Несколько южнее, возле Новокузнецка, начался великий сбор поклоняющихся Хозяйке Медной Горы. Там то ли тепловое пятно, то ли пуп земли. Теперь они ждут пришествия. Очередное сумасшествие коллективное. Так вот, «наши», будет так говорить, отслеживаемые, легко теряются в компаниях почитателей Хозяйки, добираются с ними до этого пупа земли, а потом расползаются в разные стороны, как тараканы. Людей с явными физическими недостатками, уродов в полном смысле слова и очевидных наркоманов мы задерживаем еще в областных центрах на вокзалах. Но, честно говоря, Владислав Владимирович, нужна, как минимум, дивизия, чтобы блокировать все тропы и проселки.

— Дивизия, согласен нужна, но она будет заметна.

Иван Рубинович выразительно поднял густые седые брови.

— Да, да, я все время помню о, как вы сказали, контразведке санатория.

Присутствующие покосились на шефа, ожидая, что он улыбнется. Шеф не улыбнулся, и Иван Рубинович продолжил по инерции говорить:

— Я помню, что мои люди ни в коем случае не должны себя обнаружить. Это может иметь последствия непредсказуемые и даже катастрофические.

Эти фразы прозвучали как цитата… Из кого — известно.

— Так что судить о поголовье и качестве пребывающего материала трудно. Граждане, которых мы доставляем в санаторий сами, все живы и, если так можно выразиться, здоровы. Непохоже, что они подвергаются каким–то экспериментам.

Владислав Владимирович бесшумно барабанил пальцами по сверкающей поверхности. Он не только внимательно слушал, но и напряженно думал.

— А когда ожидается явление этой Хозяйки?

— Вы знаете, во всяком стихийном, неорганизованном течении, есть множество пророков, вождей, авторитетов, каждый проповедует свое… Я составлю вам компактную докладную по этому вопросу.

— Составьте мне, Иван Рубинович, лучше развернутую.

— Слушаюсь.

— Владислав Владимирович, — подал голос толстяк.

— Да.

— Вы просили докладывать вам обо всех, даже самых мелких наблюдениях.

— Именно так.

— Так вот наши люди, те, что не участвовали в инсценированных проверках, отметили один момент. После окончания работы их приглашали и весьма настойчиво, отобедать. Попытка отказаться вызвала прямо–таки отчаяние.

— Болезненное гостеприимство, — задумчиво заметил Владислав Владимирович.

— И что характерно, местные, городские работники той же «Санэпидемстанции» вставали на сторону санаторских, мотивируя тем, что в городе так не накормят. А когда у одного из актеров отлетел каблук, у него забрали ботинок и починили на месте.

— Потому что в городе так не прибьют? — иронически спросил кто–то из присутствующих.

Владислав Владимирович все так же задумчиво покивал и обратился к начальнику своего информационного ведомства, бойкому рыжему сорокалетнему парню. Вид у него был немного несерьезный, но все давно знали — он специалист первоклассный. Колпаков, так звали рыжего, достал из своей папки толстую пачку бумажных листов.

— Улов внешне богатый, но по большей части это народная фантастика. Какие–то курганские грибники видели трехметровую старушку, и глаз у нее горел. В очередном озере завелся змий двадцатиметровый, тут фотографии следов на берегу. По телевизору показали очередной выводок колдунов, и лечат, и калечат по заказу. Проверено — шарлатаны. Есть одна говорящая собака, заявление от хозяина алкоголика, передано в прессу соседями алкоголика же. Летающей посуды, как всегда, много. Повесился председатель северо–восточного уфологического общества. Девять подозрений на беременность от инопланетян, подземных жителей и мумий. Питоны в канализации Екатеринбурга. Сами не пойманы, но есть желающие продемонстрировать укусы, полученные во время сидения на унитазе. Демонстрировать желают перед телекамерой. Убийство брата двойника с попыткой выдать его за незаконно клонированного. Свадьба диггеров: гигантские, белые тараканы на потолках тоннелей питерского метро. Крыса–амфисбена.

— Что? Что?! — поинтересовалось сразу несколько голосов.

— С двумя, значит, головами, — пояснил Колпаков, — одна спереди, другая сзади. Раньше говорили только об амфисбенах змеях, да и то только как о мифологических персонажах, а теперь вот крыса.

— Как же она испражняется? Через какую голову?

— Может, по очереди?

Владислав Владимирович положил длиннющую раскрытую ладонь на стол.

— Хватит, Колпаков… Судя по тону вашего доклада, все вышесказанное — гарнир. Давайте теперь ваш кусок мяса.

Рыжий широко улыбнулся, показывая неодинаковые по длине, но одинаково белые зубы.

— Прикажете подавать?

 

9

Море, лагуна.

Над полоской песчаного побережья усыпанного полупустыми, почти пустыми и совершенно пустыми кафе, вздымается белая, местами украшенная пятнами горного мха, скала. Напоминающая борт гигантского лайнера севшего на мель в незапамятные времена. На его палубе, густо заросшей ботаническими чудесами, расположен (не стоит, не высится), а именно так как сказано выше, разноэтажный дворец, смесь стилей, мавританского — отсюда арки, и тириамского — огромное количество несимметрично расположенных ромбической формы окон, забранных белыми решетками.

Местные жители считают (их мнение не имеет никакого значения, но в данном случае, они правы), что во дворах этого дворцового комплекса есть несколько бассейнов и вертолетных площадок, атомная микроэлектростанция, золотой шар весом в сорок тысяч ри (мера веса), а владеет всем этим человек первые три имени которого произносить нельзя, а четвертое звучит Ага.

Само собой разумеется и побережье, и его жители, и жители прибрежных вод, и обитатели внутренних районов острова, и население столичного города Дьянбы, и все плантации тайно возделываемых культур, и открыто посещаемых не очень многочисленными туристами отели, принадлежат Аге. Вопрос о формах владения поднимать не имеет значения, ибо вопрос этот весьма сложен, а разрешение его никоим образом не продвинет развитие сюжета. Достаточно сказать, что Ага, кстати довольно образованный человек, знающий арабский, персидский, английский и урду, полновластный хозяин жизни островитян. Что–то среднее между султаном и тем, кто может стоять выше султана.

Портрет его нарисовать очень просто, ибо он только что вышел на освещенное пространство из каменной ниши, где играл в шахматы с компьютером. Это невысокий человек с неширокими плечами, печально висящими усами, неимоверно расширяющийся книзу. Одежда — балахон из предельно дорогой ткани, на ногах туфли с загнутыми кверху носками. Глаза, как бы немного сонные, как–будто их хозяин никогда не считает нужным просыпаться до конца.

Следом за хозяином следует полуголый, чрезмерно разрисованный желтой краской негр с опахалом. Он так усердно им работает, что батистовые шальфары султана трепещут вокруг мощных лодыжек. Следом за негром следует еще два человека. Телохранители. Они одеты без восточного колорита, он помешал бы им в исполнении своих обязанностей. Вооружение — какие–то новомодные огнестрелки, в руках у этих парней они ведут себя, как живые. Можно сделать вывод, что благополучие султана не беспредельно. Впрочем, говоря философски, что есть абсолютное благополучие? Абсолютная безопасность? Всех нас хотят лишить здоровья, ограбить и убить. Просто когда имя этого недоброжелателя пишется с маленькой буквы — болезнь, инфляция, смерть, мы спокойны, но стоит нам узнать, что подобного возжелал какой–нибудь Петр Фомич Дураков, мы теряем сон, покой, большую часть аппетита, нанимаем телохранителей, вставляем в окна решетки. Глупо.

Вслед за телохранителями выскочил из мраморной компьютерной избы секретарь, одетый в стиле Джевахардлала Неру, белая шапочка, пуговица воротника на кадыке. В руках папка с бумагами.

— Куда сейчас, господин? Как всегда на метеостанцию?

— Нет Руми, на метеостанцию мы пойдем после того, как навестим нашу девочку.

По аллейке обсаженной особыми калимантинскими деревцами, вечно плодоносящими, гирляндами синих и белых цветов; мимо местных Сциллы и Сциллы — гигантских кактусородных, колючечных тварей, которым Ара лично, во время ослепительных побед над электронным обманщиком, запрограммированным на уровень второго шахматного разряда, скармливал поющих ящериц; мимо причудливого, как ревность, коралла, привезенного из мест стевинсоновского вдохновения; мимо дерева попугаев, увешанного платиновыми клетками с разнообразно болтливыми птицами. За время жизни на дереве птицы изучили все сильные выражения на языках, которыми владел Ага, — в минуты душевных бурь, овладевающих султаном, он приказывает пропустить мелкий ток по благородному металлу клеток и стоит под целым водопадом нецензурной критики в свой адрес. Охранники имеют на эти случаи специальные беруши сделанные из джута и пальмового клея.

— Что наш сын? — спросил правитель у секретаря.

Тот поклонился на ходу.

— Никаких изменений, господин.

— Ты хотел сказать, никаких улучшений?

— Я так и хотел сказать.

— Скоро он умрет?

— Мучения его ужасны, но организм крепок. Немецкий врач утверждает, что агония может продлиться еще не меньше месяца. Если вы не отдадите приказ.

— Я не отдам приказ.

Сразу за деревом попугаев было озеро. Именно не бассейн, а озеро, естественным образом возникшее на этой высоте из тела. На дне его жила змея. Особого имени у нее не было, ее звали просто Змея. Никто ее не боялся, ибо она никогда не выходила на сушу, кормили ее ячменной кашей, сваренной на бараньей крови. Впрочем, подкармливали скорее не змею, а легенду. Потому что зверя этого никто не видел. Водолазы, которых Ага нанимал для окончательного решения вопроса о ее существовании, от участия в деле уклонились, несмотря на колоссальный гонорар. Один все же согласился, но всплыл мертвым. Обнаружили у него застарелый порок сердца. Впоследствии выяснилось, что никаких водолазом он не был, и, стало быть, не умел толком пользоваться снаряжением. Очень нужны были деньги.

Но, все в сторону.

Вот главное сокровище султана. С виду, ничего особенного. Бетонный павильон в виде усеченной пирамиды с овальной стальной дверью. Секретарь отворачивается. Ага, громко и фальшиво напевая народную песню «Жена рыбака», открывает крышку панели электронного замка. Напевая все громче, набирает шифр. Он не хочет, чтобы секретарь в клацанье кнопок услышал комбинацию цифр. Не доверяй никому и весь в себя, такой совет дал ему перед смертью отец.

Дверь с современным урчанием исчезла в стене.

Хозяин и секретарь вошли в приятных полумрак. Полумрак тут же реагирует, становясь чуть просвещеннее. Но это, в общем не нужно. Суть видна сразу. Посреди павильона стоит на постаменте хрустальный гроб. Внутри него в морозном сиянье, одетая в бледно–розовые ткани, неподвижно плывет девочка. Лет двенадцати–тринадцати. Она крепко спит. Но глаза у нее закрыты так живо, так свежо, что наличие большого будущего в этом теле не вызывает никаких сомнений.

На постаменте засветилась серебристая шкала. Секретарь, наклонившись к ней, некоторое время всматривался, кривил глаз, подергивал ноздрями, словно точная электронная информация может иметь запах.

— Что? — произнес своим глубоким, чуть рокочущим голосом, хозяин.

— Вы не изволили здесь выть всего два дня, а она успела вырасти почти на четыре миллиметра! — Руми всем своим видом выказал удивление и озабоченность.

— Не кричи так громко, ты ее разбудишь. Нас ведь об этом предупреждали.

— Люди не могут расти так быстро. За прошлую неделю почти сантиметр. Ведь вы знаете, господин, сколько ей лет! А ведь, по словам вашего друга, ее мозг развивается еще быстрее.

— Я немного уже жалею, Руми, что ты слышал эти слова.

Секретарь рухнул на пол, отбросил папку, как перебитую ласту.

— Вы же знаете, знаете, господин, как я вам предан. Я умру, если вы лишите меня своего благоволения.

— Да, — со знанием дела сказал султан, — если я лишу тебя своего благоволения, ты умрешь.

Равнодушно наступив на спину несчастному, Ага вышел вон. Руми поспешил следом, держась за поясницу и подволакивая ногу.

Руми являлся отдаленным родственником его покойной жены, он жил во дворце не только на правах образованного слуги, но и пользовался кое–какими привилегиями. Ага понял, что публично прогулявшись у него по спине, он как бы понизил его в звании и, тем самым, может быть, выдавил на поверхность этой хитрой личности каплю затаенного яда.

Или показалось, будто что–то мелькнуло в глубине суженных глаз?

— Почему ты смотришь в пол? Тебе больно?

— Мне стыдно.

— Почему?

— Потому, что я позволил себе говорить, внутренность червя под каблуком твоего разума.

— Правильно, бойся. Какую–то мозоль моей старой, стоптанной души ты задел.

Серое лицо секретаря покрылось потовыми потоками, он сделал еще одну попытку пасть ниц.

— Идем на метеостанцию Руми и советую тебе поменьше задумываться над предметами, которые расположены выше твоего понимания. Твоя доблесть в том, чтобы как следует выполнять мои приказы.

Здание именовавшееся метеостанцией располагалось шагов на сорок выше основного дворцового плато, на вырубленной в камне площадке. Его украшали решетчатые башенки, повсюду крутились белые и синие пропеллеры.

Метеослужба была вторым по значению предприятием в султанате Аги. Что касается первого, умолчим. Позже само собой станет ясно, почему так надо сделать.

Второе место, но далеко не последнее. Достаточная мера высокого внимания к метеоделу чувствовалась при приближении и постройкам станции. Здесь все было на высшем уровне, чистота, порядок, техническая часть в исчерпывающей исправности. Соответственно выглядел и персонал. Все трое дежурных выстроившихся перед своим экзотическим хозяином, носили специальную униформу полувоенного образца, английского колониального оттенка.

— Что–то мне сегодня томно, — сказал султан начальнику смены, — и в шахматы сегодня проиграл.

— Ваши ощущения вас не обманывают, господин, — сказал начальник смены.

— Что, давление падает?

— Заметно.

— А что сообщают с материка?

— Данные их наблюдения совпадают с нашими.

— То есть, мы должны быть готовы?

Метеоролог, высокий серьезный индус, потрепал подбородок.

— Да, господин, степень готовности имеет смысл довести до экстренной.

— А не получится, как в прошлый раз, когда мы три дня просидели взаперти?

Индус виновато наклонил голову.

— Ладно, ладно, — султан хмыкнул и вышел вон. Неожиданно бодрым шагом, заставляя сверх меры волноваться и негра и охранников и секретаря, он спустился вниз по каменным ступеням и направился к той части дворца, что бала наиболее удалена от «борта теплохода». Там располагалось большое, лишенное окон строение, соединенное с основными постройками стеклянной галереей. Строение представляло собой нечто среднее между Тад–ахалом и самолетным ангаром. Восточная изысканность не была окончательно побеждена технологизмом двадцать первого века, но и победительницей себя ощущать не могла. Попасть внутрь можно было, только миновав шлюзовую камеру, украшенную изнутри изразцовыми стенами с изображением вавилонской охоты на львов…

В этом здании обитал юный и прекрасный принц–аллергик, существо, ради которого могущественный и жестокий султан был готов на все. Вообще–то, у него было три сына и со всеми тремя ему не повезло. Старший сделался террористом и был не так давно убит в очередной перестрелке. Второй умирал в одной из швейцарских специализированных клиник от спида, коим он был наказан за чрезмерное увлечение женщинами и полную неразборчивость в этих делах.

Третий с раннего детства страдал тяжелыми аллергическими приступами. Ему заставляло страдать все: и цветочная пыльца, и шерсть животных, и резкие перепады давления, и еще многие вещи. Он безвыездно жил на острове, безвылазно находился на горе, и далеко не каждый день мог оставить свой специализированный ангар, чтобы прогуляться на свежем воздухе. Поведение погоды было особенно важно в этот момент.

Между тем, юноша рос красавцем и умницей. Во всех отношениях, кроме вышеуказанного, он был примерно здоров, обладал быстрым и неповерхностным умом. Рано заметив это, отец решил дать ему особое образование. Проще всего его было бы назвать классическим. Всю свою неприязнь к миру современному, убившему двумя модными своими способами его сыновей, он выразил в желании чтобы его Тебай ничего не узнал об ужасах современности. Он учил древние языки и читал старинные благородные книги. Занимался йогою, учился танцевать и биться на древних видах оружия. Сверх того султан задумал еще вот что: до поры до времени оградить мальчика от общения с женщинами. Ибо эти бесовские создания были причастны к тому, что судьба его сыновей была столь ужасна. Первый помчался за одной датской студенткой — коммунисткой и благодаря ее сексуальным и пропагандистским усилиям сделался членом банды миоистского толка. Второго с самого детства окружали всевозможные служанки, няньки и т. п. Он слишком рано познал сладость общения с женским полом. В поисках новых женщин и новейших способов соединения с ними, он сгинул в гемборских притонах.

Всем жителям дворца было запрещено даже намеком упоминать об этом виде существ. На этот предмет тщательно цензурировались все книги, попадавшие в руки к принцу; никакого радио и телевидения на горе не было, кроме тех мест, куда принц попасть не мог ни в коем случае. Очень много сил уходило на то, чтобы бороться с теми тенями, отзвуками женского существования на планете, которые так или иначе, по чьей–то ошибке доходили до юноши. Один охранник, давший принцу во время одной из редких прогулок по свежему воздуху попользоваться своим биноклем был удавлен. Ведь в бинокль принц мог рассмотреть, что вдали на побережье веселятся не просто люди, но людей отличающихся друг от друга видов.

Не надо думать, что султан был безумен и рассчитывал, что ему удастся всю жизнь продержать любимое чадо в таком своеобразном заключении. Он что–то готовил для него и замысел тот возник у него с десяток лет назад, когда он познакомился с одним очень талантливым ученым Мальтийского происхождения.

Когда султан вошел во дворец–ангар Тебай как раз занимался со своим учителем фехтования. Одетый как Арджуна, весь в блистающих одеждах, в золотой чалме с большим алмазом, сверкающим во лбу, он теснил крупного мужчину, насквозь уже пропотевшего и с трудом переводящего дыхание. Битва шла на персидских акинаках, далеко не всякий даже опытный человек может размахивать этим тяжелым клинком на протяжении получаса. А именно столько продолжался уже бой. Кроме того, не следует забывать, что бились учитель с учеником оружием отнюдь не тренировочным, а заточенным по всем правилам. Одежда учителя была вся в резанных лохмотьях и мокрая, отнюдь не только от пота.

Принц Тебай (на местном наречии имя это означало «полет орла») отбросил тяжелый клинок и с криком «отец» бросился султану на грудь.

Учитель уже стремительно пятился, унося подмышками оба клинка, стоимость каждого была выше стоимости мерседеса.

— Я пришел огорчить тебя сынок.

Золотая голова с оливковым лицом, черными глазами и мужественным разрезом губ встревоженно отпрянула.

— Придется отложить твою прогулку.

Принц на секунду задумался.

— Опять он?

Ага серьезно кивнул и брови его слились в одну густую черную полосу.

— Да, сынок, он появился вновь и он приближается. Он нападет на наш остров через несколько часов.

— Отец, неужели время еще не пришло, неужели я не готов к тому, чтобы сразиться с ним?!

— Пока нет. Ты силен, ты овладел всеми видами боя. Ты не знаешь страха, ты способен выносить голод и жажду, ты не боишься никого и ничего, но этого мало.

— Что же еще нужно?

— Чтобы победить твоего противника нужно знать о нем все. И никто не сможет тебе в этом помочь. Ник

ности, не сможет тебя достаточно просветить. Расспрашивая всех кому приходилось с ним сталкиваться, я повсюду отыскиваю таких людей, они ответят на твои вопросы, но только на такие, на которые можно ответить «да» или «нет». Ибо знание тебе необходимо свое, свое знание о нем.

— Очень плохо, если ты чье–либо мнение назначишь своим знанием. Тогда ты проиграешь. Ибо никто из тех, с кем ты будешь говорить, сразиться с ним не может и даже об этом не помышлял никогда. Зачем тебе мнение муравья о силе слона. Ты должен довериться собственному воображению, в глубинах своей души увидеть образ врага. Чужое мнение может лишь подтвердить, или опровергнуть уже родившееся в тебе знание.

Тебай терпеливо слушал, наклонив голову.

— «Рассмотри его сердце и тогда тебе будут не страшны его мечи».

— Ты правильно меня понял.

 

10

Девушек (девушек!) я аккуратно, но решительно выставил за дверь, а поднос с тарелками покатил к туалету. Стремительно свалил содержимое в унитаз, измазал подбородок и углы рта сметаной. Засунул в телеящик Робертову кассету и улегся на свое стоматологическое ложе.

Строго говоря, ничего особенно интересного на кассете этой не было. Телевизионная версия того, что мне раньше преподносилось в печатном виде. Сначала агрессивно–смазливая дикторша, прочитала информационное сообщение о трагической гибели знаменитого борца за права чернокожих жителей планеты, первого всенародно избранного президента ЮАР. Потом долго шли кадры различных демонстраций освобожденных и возмущенных носителей именно черной кожи. Да, я, кажется, здорово досадил самой спортивно–одаренной части человечества. Вздымаются руки, горят машины, хлещут водяные струи. Смерть Семенюку Сергею Сергеичу! А вот и сидячие протесты. Углубились в себя, представляя себе мой ненавистный образ. Мечеть. Братья–мусульмане. Трясущийся требует распять русского преступника. Титр — Мохамед Али.

Президент компании «Де Бирс»: «Потрясен. Нет прощения. Но свободное развитие рынка не задушить никакой мафии, даже русской, чем бы и как бы она не была вооружена». Снова отечественная программа. Какой–то тяжело усатый дядя с печальными глазами подытожил связи Семенюка с различными преступными группировками и опальными ныне государственными и полугосударственными деятелями.

Замелькали фотографии, это я уже видел. Усатый пожалел Манделу, но еще больше Россию «образ которой в сознании мирового сообщества окрасился густыми кровавыми тонами».

Конец.

Я закрыл глаза.

Интересно, что это за шайка, посмевшая укрывать от гнева всего мирового сообщества такую преступную тварь, как я? Та самая русская алмазная мафия? Но, судя по словам усатого, ей перекрыли на международной арене не только кислород, но и азот. Да и отечественные спецслужбы не прочь меня схватить, очень жирный кусок можно было бы бросить в пасть общественного мнения, выдав черномазому суду в Южную Африку.

Странно, но я не испытывал страха, слушая телерассказы о мною содеянном и размышляя, кто персонально будет сейчас меня пытать. Меня не пугали мучительные приемы, задуманные в его белобрысой, безымянной и одноглазой голове. Меня мучало, почему я не могу вспомнить, что он скрывает под пластырем в своем невидимом глазу.

Что?

Что?

Тело мое пошло волнами, меня подбрасывало, что–то скрипело подо мною, это было похоже на роды, на гигантские противоестественные роды. Мне стало страшно, мне стало так страшно, что я начал молиться, никогда не зная веры и молитв и божественных книг. Знал я только одно, — начало было слово. Слово, слово. И тут я вспомнил это слово.

 

11

Колпаков быстрым спортивным шагом вышел в коридор.

Толстяк, выступавший первым, аккуратно положил перед Владиславом Владимирович три тоненькие пластмассовые папочки. Шеф кивнул и, в ожидании обещанного информационного десерта, открыл первую. Пробежал глазами страницу. Агент номер такой–то, код такой-о, сектор Южный Урал. Тема: «Замок уродов». Задание: снять комнату на одной из улиц в районе краснобельского санатория… впечатление такое, что улица малообитаема… замечен всего один ребенок в песочнице во дворе дома по улице Ковалева… вступить в контакт не удалось… создалось впечатление, что этот ребенок не вполне нормален… появившаяся мать (абсолютно пьяная) унесла ребенка матерно комментируя мою попытку с ним поговорить… семь попыток позвонить в разные квартиры… такое впечатление, что жители чем–то напуганы, или поголовно пьяны…

— Какой–то он у вас очень впечатлительный, — сказал Владислав Владимирович Степану Исаевичу.

— Кто?

— Агент. Все ему кажется, все его впечатляет. Ему не приходит в голову — детей на улице мало, потому что они в школе или в детском саду. В дом его не впускают из–за того, что боятся грабителей.

— Заменим.

— Замените.

— Есть. Впрочем, там побывал еще один.

— Где? Когда вы научитесь выражаться внятно!

— Агент из той же группы. Задание: попытаться устроиться дворником, или сантехником в прилегающих РЗУ. У него создалось такое впечатление… — Степан Исаевич поперхнулся опальным на сегодня словом.

— Какое такое?

— Если в общих словах, то неблагополучно там.

— Дети на детей не похожи и встречаются пьющие матери?

Степана Исаевича сбивала интонация начальника, он вспотел и потянулся за носовым платком.

— А не кажется ли вам, что таким образом просто–напросто сказывается соседство с нашим любимым санаторием? Чувствуют нечто люди. Кто может, отселяется, переезжает в другие города.

Толстяк кивнул.

— Да, желающих уехать было много. Раньше. Последние четыре горда процесс стабилизировался. Соответственно и приезжать перестали. И это понятно, ни жилого фонда, ни работы.

— Удивительно, что есть такие, кто готов ехать в этот медвежий угол, — заметил Иван Рубинович. Владислав Владимирович не дал ему развить эту мысль.

— Так или иначе, информация есть информация. Надо поосновательней проверить историю со странным ребенком. Проверить мотивы начальников РЗУ, отказавшихся взять на работу живого сантехника. Ведь они отказались, я правильно понял?

Степан Исаевич кивнул.

— И делать все это надо, соблюдая максимальную осторожность. Никаких милицейских и мясницких методов. Только проникновением в доверие, в крайнем случае под купом. Усвойте и зарубите себе на носу. Мы исследуем в полной темноте пороховую бочку, не надо лишний раз чиркать спичками. Где, наконец, Колпаков со своим сюрпризом?

— Наверное допуск оформляет. Человек–то пришел с улицы, — сказал Иван Рубинович.

Дверь кабинета открылась. Сопровождаемый здоровяком Колпаковым, вошел в кабинет сухощавый, невысокий средневетеранского вида дедок. Застиранный, но отутюженный костюм, орден Красной Звезды на потертом лацкане. Зачесанные назад остатки седины. Рот, полный дешевого железа.

— Садитесь, Антон Карлович, садитесь, — Колпаков подтащил кресло к нужному месту и тут же, вынув из кармана некую бумагу, разложил ее на столе.

— Южный Урал. Карта.

— Вот тут, изволите видеть, узловая станция, от нее дорожка на север. Тут она упирается в тупик, то есть в наш с вами Краснобельск. Удаление от всех других населенных пунктов во всех направлениях порядочное. Тут тридцать два километра тайга, тут девятнадцать, но карьеры и осыпи, а здесь болота. В этих местах люди вообще уже не живут.

Владислав Владимирович, по разумению присутствующих, должен был бы давно уж прервать разговорившегося парня, но он сидел молча и неподвижно смотрел своим, из глубока идущим взглядом на гостя. Тот был тих, руки его скромно лежали на лоснящихся коленях. Так сидят или люди совершенно забитые, или уверенные, что их час придет.

— Так вот, эта карта всем чудно известно, а теперь я попрошу Антона Карловича, по профессии инженера, в свое время репрессированного, чудом выжившего, но неозлобившегося, предъявить нам свой документ, сбереженный несмотря на все превратности судьбы.

Тихий бережно достал из кармана вчетверо сложенный листок, осторожно его развернул и приложил его к карте Колпакова в том месте, где был обозначен Краснобельск. Листок этот был весьма затерт, почти порвался по сгибам. Это был обрывок какой–то карты, явно старотопографического, довоенного характера.

Семь голов наклонились над ним, кто сопя, кто дыша.

— Подземелье, — произнес Колпаков торжествующе, — я сразу понял — подземелье!

— Оно не искусственного происхождения, — подал глухой, но приятный голос инженера. Голос был слегка пропитан каким–то акцентом. Впрочем, отчество Карлович, все объясняло.

— Несколько тысяч лет назад там было подземное озеро, около километра в поперечнике, от семи, до двадцати пяти метров глубиной. В 1938 году правительством была поставлена задача по освоению этого природного феномена.

— С какой целью? — спросил Иван Рубинович, — там же пусто!

— Судя по характеру производившихся работ, там не собирались делать подземный завод. После долгих размышлений, я пришел к выводу, там строилась тайная правительственная резиденция, своего рода, подземный замок, на случай возможных осложнений международного характера. До войны были закончены лишь подготовительные работы. Потом последовала консервация до 1945 года, момента испытания американцами ядерного оружия. Видимо, Сталин пришел к выводу, что лучшего бункера, на случай атомной войны, не найти.

Степан Исаевич потер скомканным платком кадык.

— Что–то я такое припоминаю. Знаете, по министерствам всегда гуляет десяток другой государственных легенд. Обычно это всякая чушь, то супербомба, убивающая только негров, то стокилограммовый алмаз, то чудо–самолет, то, знаете, рассказывают, что Берия был женщиной, то сифилис в голосе Ленина.

— Я прошу вас не отвлекаться, — сухо заметил Владислав Владимирович.

— Отнюдь не отвлекаюсь. «Подземный замок» одна из таких легенд. Мне рассказывал один старый геолог о нем. Честный, тамошний охотник, тоже. Пропала лет тридцать пять назад в тех местах экспедиция и мы занимались поисками. Нам многие уверенно говорили, что Сталин там хотел дачу себе построить. Дачу на пупе земли.

— Дачу–саркофаг. Это ведь на зависть любому фараону, — подхватил Колпаков. — Работы прекратились в связи с его смертью.

— Все кто имел отношение к этому проекту, были расстреляны и даже те, кто расстреливал, расстреляны тоже, — сказал Антон Карлович.

— Как же остались живы вы? — неприятно улыбнулся Владислав Владимирович, — судя по вашим словам, вы там были.

— Я еще не сказал, что был там. Можете считать, что вы угадали, — в голосе старичка проступила неожиданная жесткость, а что я выжил, воля Божья, ибо расстреливали меня, как и всех. Одна пуля так и сидит в левом плече. Очнулся — выполз. Трупы присыпали совсем тонким слоем земли, совсем. Глухомань, чего стараться. Попался мне по дороге староверский скит. Выходили и оставили жить. Пришлось и от них бежать с риском для жизни. Боялись, что я их выдам. В общем, большой беллетристический кусок дальше следует. Вы бы о деле меня спрашивали. Координаты, тип пород…

— Ну, координаты там указаны, — сказал Колпаков, слегка помрачневши.

Антон Карлович чуть ли не презрительно на него покосился.

— Это координаты для меня, без моих пояснений никто ничего не найдет. Ни в каких архивах, ни в каких спецуранах не осталось концов. Железную дорогу, что вели с севера, и ту разобрали.

Владислав Владимирович подтянул к себе ладонь, застывшую на полированной поверхности, нажим был так силен, что послышался тихий писк, как–будто удавили кого–то мелкого и испуганного.

— Понимаю, вы пришли торговаться.

— Именно так. И лучше вам принять мое предложение. Принять быстро, потому силой у меня ничего не вытащить, какие бы вы методы не применяли.

— Хорошее же у вас мнение о нашей организации.

Старик осклабил железную пасть.

— У меня нет никакого мнения о вашей организации. Я даже не хочу знать, кто вы такие. Мне нужно получить от вас…

— Деньги.

— Не только. Мой внук, он тяжело болен, операция дорогая. Но все усложняется тем, что он еще и сбежал. С сектантами. В эти, примерно, места, — указательный палец постучал в центр ветхой карты. — Сейчас все почему–то бегут на Урал.

— Хозяйка Медной горы?

— Вы тоже слышали? Это хорошо, меньше объяснять. Я догадываюсь где он. Может быть, у Хозяйки, может быть в «Замке уродов». У меня просто нет сил его вернуть. Им он верит, а мне нет.

— Почему вы решили обратиться к нам?

— Объяснение. Очень умно составленное объявление по телевизору. Я позвонил, этот молодой человек со мной побеседовал. Мы сразу поняли друг друга.

Владислав Владимирович откинулся в кресле.

— А почему вы решили, что вы нам нужны.

Антон Карлович улыбнулся.

— А ведь нужен. Нужен, я же вижу!

В этот момент открылась дверь и в проеме появилась секретарша. Дело в том, что в кабинете не было никакой электроники, считалось, что это дополнительная гарантия от прослушивания. Входя в кабинет начальника подчиненные сдавали не только оружие, но и телефоны, пейджеры, мэджеры и прочую мобильную шелуху.

— Колпаков, — сказал Владислав Владимирович и взглядом отправил его в прихожую к телефону. Всем понравился ход хозяина Он как бы отодвигал рыжеволосого удачника от его находки, делал эксклюзивность его успеха менее отчетливой. В отсутствие Колпакова могут прозвучать слова, которые вообще уберут его на границы игры. Понимая это, начальник отдела информации опрометью бросился вон из кабинета, чтобы максимально сократить свое отсутствие. Это ему удалось. Никто и рта не успел раскрыть, а рыжий (точнее сказать красный) уже вбегал обратно. Все, даже ископаемый инженер, обернулись к нему. Видно было, что Колпакову хочется вымолвить некое слово, но он не в силах это сделать.

Владислав Владимирович поднялся во весь свой гигантский рост, это помогло. Колпаков выдохнул.

— Обвал!

 

12

В распахнутые ворота краснокаменной дачи на огромной скорости въехали два удлиненных мерседеса и два БМВ. Из мерседесов, подозрительно оглядываясь, выбрались охранники в черных до глаз масках и вязаных шапочках. Они держали наготове разнообразное огнестрельное оружие. Из БВМ во все стороны градом посыпались парни в камуфляже и тоже в масках.

Когда смолкли двигатели, стали слышны стоны и вопли, доносившиеся изнутри здания. Владислав Владимирович тоже был в маске, узнать его можно было только по характерной фигуре. Он сложил невооруженные руки за спиной и медленно зашагал по асфальтовой тропинке, разрезавшей густой газон, к зданию. Люди в камуфляже бегали бесшумно среди берез и кремлевских елок, то и дело замирая и изготавливаясь к стрельбе.

Хлопнула стеклянная зарешеченная дверь и на пороге дачи появился крупный подполковник в милицейской форме без кителя и фуражки, на обтянутом форменной рубашкой брюхе испуганно расстегнута пуговица.

В глазах дурь полного непонимания.

— Вы то есть кто? — спросил он.

Владислав Владимирович не снимая маски показал ему удостоверение. Подполковник покашлял.

— Что еще?

— Без наличия фотографии, удостоверение…

— Вы что, дурак, — рявкнул Колпаков из–за плеча начальника, — какая тут может быть фотография!

Милиционер уже понял, что неправ, ведь его предупредили, что приедут какие–то особые люди. Они имеют право расхаживать здесь (и где угодно) в каком угодно виде. Ему хотелось объясниться уже лишь по поводу словесной путаницы с фотографией. Он начал лопотать.

— Виноват, наоборот. Я только хотел сказать…

Колпаков взял его за галстук.

— Сейчас я тебе объясню…

Владислав Владимирович остановил его. Он уже давным давно не ощущал удовлетворения, напуская мороз на провинциальных подполковников.

— Рассказывайте, что у вас тут произошло!

— Стрельбы, товарищ…

— А так, стрельба.

— Мне позвонили, что на даче «Лесной источник» палят из всех видов стрелкового оружия.

— Кто?

— Капитан ГАИ Островой. Сам он сюда сунуться не посмел. Я тут же набрал область, генералу так и так, чтобы на мне не висело если что, потому что на дачу эту нас соваться запрещено. Он команду — бери людей и дуй.

— У меня к вам вопрос, приехав сюда, вы не обнаружили здесь толстяка?

Глаза подполковника занедоумевали.

— Толстяка? — он явно ждал каких–то других вопросов.

— Да, очень толстого человека, килограммов за двести.

— За двести? Нет такого не было. И меньше не было.

— Тогда идемте в дом.

Семеня рядом с длинным гостем подполковник продолжал докладывать.

— Я еще скорую прихватил. Подумал, если стреляют, всякое может быть. Угадал, ох, как я угадал. Сейчас помощь оказывают.

Взявшись за ручку двери, Владислав Владимирович спросил:

— а Этот ваш гаишник?

— Островой, капитан.

— Он не сказал, сколько продолжалась стрельба? По времени.

— По времени не сказал. Стрельба и стрельба.

— То есть не один–два выстрела?

— Нет, не один–два. Стрельба.

— А по характеру?

— Трус и дурак, — подчиняясь непонятному чувству, сказал полную правду подполковник — и обдирала. Его у нас не любят. Дерет последнее.

— С проезжающих?

— Да, с водителей, — кивнул подполковник неуверенный, что отвечает правильно.

— Я имел в виду характер стрельбы. На что это было похоже? Пьяный салют, пацаны патронов в костер набросали, или перестрелка, бой?

— Судя по его словам, похоже было скорей на бой.

Подполковник был рад, что хоть чем–то оказался полезен.

Владислав Владимирович вошел внутрь, стоны стали слышнее. В глубине широкого коридора была видна наполовину распахнутая дверь. Одна створка оскалилась огромным стеклянным зубом. За расстрелянной дверью сидели на корточках люди в белых халатах.

Не снимая маски, Владислав Владимирович последовал туда. Молодой врач, завидев удивительную фигуру, шепнул что–то своей напарнице, медсестре. Та искала иглой вену в руке лежащего мужчины.

— Вы кто такой? — спросила она у вошедшего, желая показать, что находясь при исполнении эскулапских обязанностей, ничего не боится и никому не станет оказывать знаков уважения. — Антонина Борисовна, — строго, но трусливо скомандовал подполковник, — прошу отвечать на все, без исключения, вопросы.

Медсестра только выматерилась и замерла — поймала вену. Отвечать стал молоденький.

— Реактивное состояние, труднопреодолимый генезис. В общем, психически сейчас невменяем.

— А тот в углу? — Колпаков показал на второе безжизненное тело.

— Инсульт средней тяжести. На наш взгляд, жить будет, но инвалид.

— Где остальные?

— Пойдемте.

Вдруг раздался выстрел почти прямо под окнами. Вопль, вспышка матершины.

Владислав Владимирович и Колпаков поправили свои маски и встали так, чтобы их нельзя было увидеть снаружи. Подполковник развел руками, доктор побледнел.

— Пошлите узнать, кто там? — спокойным голосом велел Владислав Владимирович. Один из сержантов, бродивших за подполковником, убежал, лапая кобуру, за ним последовали двое ребят в камуфляже.

— Мы пока не будем покидать помещение, — мягко сказал юному врачу Владислав Владимирович. Даже сквозь маску почувствовалась успокаивающая, авторитетная улыбка. Врач пожал плечами, прыщи у него на лбу вспыхнули. Чтобы хоть частично выйти из того бредового состояния, в котором он себя ощущал, спросил:

— Ну что там, Антонина Борисовна?

— Что, что?! — прорычала она, — десять кубиков, этого должно хватить для бешеного слона, а тут едва держит.

— У нас с собою почти никаких лекарств, сами понимаете, — извиняясь за тон помощницы, сказал прыщавый доктор.

— Лекарствами поможем, — пообещал Владислав Владимирович.

Первым прибежал сержантик. Глаза круглые, размазывая слюни и чуть подвывая, сообщил.

— Убили. В ногу пока. С вот такой башкой (он показал какой). Вся голова висит, как будто виноград пророс. Губа до пупа и вся в пятнах.

— Белая проказа, — сказала медсестра, кряхтя и поднимаясь с колен. Прибежавший человек в камуфляже прошептал что–то на ухо длинному начальнику. Тот перевел вслух.

— Да, белая проказа.

— В наших местах она никогда не встречается, — в форме претензии к Владиславу Владимировичу и всему его ведомству, заявила Антонина Борисовна и мужиковато закурила. Была она толстоброва, носила с гордостью волосатую бородавку на правой щеке и в гробу, судя по всему, видала всякое, даже московское начальство. Не скрывала, что ее тошнит от этих глупых черных масок.

— Что вы там опять взорвали господа научные?! Сами небось фольги в плавки насовали, а мы тут дохни!

— Антонина Борисовна! — сбился на фальцет подполковник, жмурясь от страха. И правильно сделал, потому что Владислав Владимирович молча расстегнул молнию своих черных брюк и предъявил на общее, а особенно лихой медсестре, обозрение свой абсолютно никакими приспособлениями не защищенный и гармонично устроенный половой орган.

Бывалая медичка взгляда не отвела и в своих отрицательных убеждениях не поколебалась.

— Оставьте эти штуки для американских сериалов. Уберите! Уберите, а то я пепел на него стряхну.

— Как прикажете, — спокойно отреагировал Владислав Владимирович и восстановил статус кво, — теперь я прошу прекратить вашу истерику, под видом демонстрации углубленного знания жизни и предъявить мне остальных пострадавших. И мертвых.

— Мертвых мы, собственно, ни одного не обнаружили, — заговорил другой доктор, — разве, может, только этот товарищ с проказой.

— Идемте.

Довольно многочисленная и нестройная процессия вышла в коридор, сделала поворот направо, налево, направо.

— Там, видимо, столовая, — быстро говорил врач, — двое людей с автоматами. У одного очевиднейший инфаркт. Он в сознании.

Владислав Владимирович толкнул изрешеченную пулями дверь. Один из охранников лежал на кафельном полу в луже муки, прислонившись страдающей головой к ножке разделочного стола и икал. Появление людей в масках его явно приободрило. Он счел нужным показать, что стоял на своем посту до конца. В доказательство он предъявил автомат, присыпанный той же мукой. Правая рука продолжала сжимать его, а указательный палец цепляться за спусковой крючок.

— Я стрелял, пока у меня не опустел магазин, мне кажется, я попал в него пару раз. Все началось так внезапно. Я стрелял, стрелял, и тут вдруг как шарахнет, а в глазах тьма.

— Вам нельзя волноваться! — рявкнула на него Антонина Борисовна и забренчала какими–то ампулами в кармане халата.

— Принесите нашу аптечку, — скомандовал Колпаков.

Во время этого разговора из–за плиты доносилось непонятное шевеление и душераздирающие стоны.

— Он трус, — закричал инфарктник, — скотина, у него еще оставались патроны, только я не смог до них добраться.

— Какое–то чудовищное выпадение прямой кишки, потеря крови, — объяснил доктор, — мы сделали все что могли, но в нашей больнице уже год нет проктолога.

— Орать надо меньше, — сказала медсестра, закатывая рукав мучающегося в муке.

— Так вы считаете, что попали в него? — спросил Владислав Владимирович.

— Кажется, кажется попал.

— Так кажется, или хочется думать, что попал?

Лежащий закрыл глаза, указательный палец непроизвольно дернул пусковой крючок.

— Идемте дальше, — последовал приказ.

Процессия остановилась возле бокса в котором обитал в недавнее время Сергей Сергеевич Семенюк. Из–за дверей доносились звуки производимые отнюдь не страдающими организмами.

— Что там?

Доктор выдавил прыщ на подбородке и отвернулся.

Выручила медсестра.

— Ну что, две буфетчицы там. На здоровенной кровати. Две лесбиянки, прости господи. Выгрызают друг у друга мумие.

— Что, что? — переспросил подполковник, — ему предстояло докладывать по начальству и он вел свои записи. Антонина Борисовна не обратила на его вопрос никакого внимания.

— Все время, а мы тут уже полтора часа, они вылизывают друг друга и орут благим матом. Хотите посмотреть, там глазок внутри.

— Им можно помочь?

— Только в условиях стационара, а так влезать между ними опасно. Телки дородные.

— А укол?

— У нас, я уже говорила, ограниченный запас, только для действительно раненых, а не для озверевших блядей. Кстати, доктор пытался призвать их к человечности и получил пяткой по тому месту, которое вы мне показывали.

Владислав Владимирович отвернулся.

— По моим расчетам, должно быть еще трое раненых.

— Считая прокаженного.

— Нет доктор, не считая.

Владислав Владимирович двинулся дальше по коридору, доктор шел справа, Колпаков слева. Медик продолжил пояснения.

— У одного, судя по всему, прободение язвы, мы его отправили на милицейской машине в город, сразу на операционный стол. А вон за той дверью…

Дверь тут же открылась. В небольшой комнате, за столом, усыпанным плитками домино, картами и шахматными фигурками, сидел, откинувшись в кресле человек. Откинувшись так сильно, что нельзя было рассмотреть его лицо.

— Большая потеря крови, — начал было доктор.

Сидящий медленно и очень осторожно поднял голову и так, из полулежачего положения, посмотрела на вошедших. Одним глазом, второй закрывала плотная потемневшая от крови повязка. Нет, повязка закрывала не глаза, а глазницу. Выдвинув ящик стола, белобрысый охранник достал из него майонезную баночку, в ней в кроваво–мутном растворе плавал…

— Расскажите, как это случилось, — спокойно приказал Владислав Владимирович.

Начальник смены, излечившийся от коньюктивита столь решительным образом, усмехнулся искусанными губами.

— Пока я орал, он, мой предпоследний, скатился на пол, хорошо, что никто не растоптал. Когда эти приехали, то перевязали меня и помогли его отыскать. Положили в эту банку и заспиртовали. Будем теперь перемигиваться.

— Если вы не оставите свое остроумие, то вам может понадобиться и вторая банка, — процедил Колпаков. Белобрысый скрипнул зубами, но промолчал.

— Ну, — терпеливо переспросил Владислав Владимирович, — да, посторонних прошу удалиться.

— Посторонних? — громко спросил врач, подполковник вздохнул, а медсестра грязно выругалась. И все они ушли.

— Можете говорить?

— Мы забивали козла.

— И?

— И вдруг я почувствовал тошноту. Нарастающую. Заболела голова. Половина головы.

— Гемикрания.

— Что вы говорите?

— Продолжайте.

— Да, вот так, именно половина головы.

— И глаз?

— Глаз сначала не болел, он просто начал двигаться, шевелиться. Напротив меня сидел Авдотько, он видел, он даже пальцем показал. Он говорит «у тебя глаз». Я говорю: «что глаз?!».

Капитан задыхался, повязка сделалась темнее.

— «Выразит!» кричит Авдотько. Тогда и другие закричали. Я хвать за него, за глаз, ладонью. А он лезет! лезет! Страшно. «Зеркало!» — ору, они встать не могут, ребята. Повязка, он же у меня под повязкой был, коньюктивит, отклеивается снизу и как веко поднимается, глаз из под века этого выглядывает и тут хватает такая боль! Ребята отползают вместе со стульями, а я вдруг вижу, что он, глаз мой, дикий, как редиска с хвостом, падает на стол и прыг, прыг, прыг. Тут я и заорал.

— Мне сразу не понравился этот коньюктивит, — сказал Владислав Владимирович.

В это время на ступеньках дачи мрачно курила группка людей в белых халатах и милицейской форме. Они затравленно оглядывались на снующих повсюду людей в масках.

— Надо что–то делать, — сказала Антонина Борисовна и по–мужски сплюнула в нежно–зеленую травку.

— Что, что, что ты говоришь! — подполковник одной рукой устанавливал на голове фуражку, чтобы было удобно козырять, если что. Фуражка показывала норов. Оба сержанта смотрели на него с ужасом, из распахнутых ртов у них самопроизвольно вытекал дым. Они еще никогда не видели своего свирепого начальника в таких чувствах.

— Они затевают тут какую–то дьявольскую херню, — медсестра глубоко затянулась. Из–за голубой ели вышел черномордый с кинокамерой, ни на кого не обращая внимания, продолжал снимать.

— Неужели ты не понимаешь, ментура безголовая, что мы влипли в дерьмо государственной важности. Тут или отраву варили, какой свет не видывал, или бомбу мастрючили, которая делает мгновенное выпадение кишечника и глаза. Эта бомба и взорвалась у них вне плана.

— Молча–ать, — поющим шопотом произнес подполковник.

— Надо что–то делать, дурень в шапке. В газету или еще куда, иначе нас как тихих свидетелей пустят в переработку.

Милиционер не успел ответить, на крыльцо вышел Владислав Владимирович с Колпаковым, чтобы объяснить, каким тоном следует задавать вопросы, но Владислав Владимирович удержал его за локоть. Антонина Борисовна побледнела, но осталась сама собой.

— А что, мало ли, может, газы какие, мы бы тоже повязочки надели. Свои, беленькие.

— А что, наденьте, — произнес равнодушно Владислав Владимирович, — если хочется. Мы свои маски снять не можем, чтобы вы не запомнили наши лица. Вдруг Толстяк доберется до кого–нибудь из вас и заставит описать, как мы выглядели.

Стоящие в строю переглянулись, они понимали все меньше в происходящем и от этого им было все тоскливее.

— Само собою разумеется, о том, что вы здесь были, о том, что видели и делали, никому ни слова.

Над «дачею» послышался стрекот вертолета, в ворота въехали две реанимационные машины.

— Мы можем быть свободны? — спросила вместо подполковника медсестра.

— Почти да. Последний вопрос. Вы не видели здесь человека лет пятидесяти, лысоватого. Такой, немного похож на Филозова.

— Никакого Филозова мы здесь не видели, — твердо сказал подполковник, постепенно овладевающий собою.

— Я имею в виду Альберта Филозова, актера. Этот человек, о котором я спрашиваю, неприятно на него похож.

— Нет, — стоял твердо на своем милиционер, — ни Альберта, ни актера.

Владислав Владимирович тихо покашлял.

— Ну, ладно. Тогда пошли вон.

 

13

Колпаков выглядел смущенным. Владислав Владимирович казался сосредоточенней, чем обычно. Генерал с полковником медленно поднимались к Спасской башне, огибая бок Кремля. Владислав Владимирович давно уже заметил, что это одно из самых пустынных мест в центре столицы. Всего в сотне шагов, толпы туристов, вереницы автобусов, а тут, только звук собственных шагов. Может быть потому, что все пространство вокруг Кремлевской стены ощущается родственным кладбищу.

Первым заговорил Колпаков.

— Одним словом, он исчез, товарищ генерал, и я готов понести любую ответственность.

— В чем вы видите вашу вину?

— В том, что установил лишь обычное наблюдение, не учел специфику момента.

— В чем она, на ваш взгляд?

— Надо было сообразить, что старичок этот, Антон Карлович, не совсем обычен, может быть, даже не совсем тот, за кого себя выдает.

— Какие у вас основания думать так?

Колпаков потрогал мочку уха, прищурил правый глаз.

— Прямых никаких нет, одни, прошу прощения, ощущения. Но, как вы любите говори: ощущения профессионала это подсказки природы.

— Где он оторвался от ваших людей?

— За грибами пошел. Отъехал километров сто по казанской дороге и в лес. Мы наводили справки, места там действительно грибные. Пока ребята приводили себя в порядок, они, понятно, были одеты по–городскому и в таком виде в лесу выглядели бы дико, так пока они…

— Он и оторвался.

— Знаете, Владислав Владимирович, положа руку на сердце, я бы не сказал, что он именно «отрывался». Он просто пошел в лес. За опятами. Есть какая–то вероятность, что он завтра вдруг появится у себя на квартире.

— За грибами с ночевкой?

— А вдруг у него какой–нибудь знакомый живет в деревеньке, возле этих грибных мест. Друг пенсионер. Грибков нажарили и пируют.

Владислав Владимирович остановился.

— Вы так убедительно доказываете мне, что нет ничего страшного и странного в исчезновении нашего старичка, что уже не понимаю, той паники, которую у вас это исчезновение вызвало.

— Вы как всегда в точку.

Подлинных оснований для тревоги нет, а тревога есть. Одним словом, счел нужным поставить вас в известность. Кроме того, — Колпаков выправил свой виноватый тон, — карта ведь у нас. Считаю, что проявил дальновидность, заставив его оставить нам оригинал. Помните, он хотел спрятать ее в карман?

— Не надо оправдываться, я не собирался вас наказывать.

Было видно, что Колпакова эти слова отнюдь не успокоили.

— Мы сейчас разыскиваем его родственников, аккуратно опрашиваем соседей, перетряхнули Рбу, участкового привлекли. Скоро, буквально через несколько часов, мы будем иметь полную картину по этому грибнику.

— Ладно, это пусть. Как дела с картой, удалось ее расшифровать?

— Да, — полковник расцвел, ему удалось проскочить опасное место, — да, Владислав Владимирович. По нашим прикидкам, довольно обоснованным прикидкам, подземелье находится километрах в двадцати, двадцати пяти от санатория. К северу. Продолбить туннель из санатория конечно можно, но уж больно много времени для этого понадобилось бы. И техника нужна, отвалы. Как это скроешь от местных жителей, властей?

— А если там естественный канал, подземный ручей, или что–нибудь в этом роде?

— Исследуем, уже начали. Да-а, красивая картина получается. На поверхности в стороне от всего чистенькая, маленькая больничка, с врачом полусвятым, пожертвования со всего света, бешеная слава. Наркоманы так и прут, как бабочки на иглу, а попадают в подземелье, в Замок уродов, откуда выхода, судя по всему, нет.

— А где они энергию берут? Подключились тайно к какой–нибудь ДОП. Но большую утечку рано или поздно обнаружат, даже при нашей безалаберности.

— А может нашли угольную жилу и кочегарят, отсюда и свет, и тепло. Правда на ад немного похоже.

— А что Иван Рубинович?

— У него все то же. Раскинул сети и сидит, дожидается. Причем, что интересно, санатории начал в последнее все я ему подыгрывать. Тенденция последних дней. Иван Рубинович сам вам доложит, конечно. Он не спешит потому, что любит, чтобы явление оформилось.

— А в чем дело?

— Из санатория стали выпихивать торчков, тех, что прорвались туда на свой страх и риск. Или подземная яма не бездонна, или ищут пути сближения.

— А те, что выданы обратно, ничего интересного не рассказывают?

— Ноль. Кашкой де накормили, укол в руку и пинком под задницу. Деньги на билет до Челябинска. Может быть мистер начал сворачивать дела?

— Утром посмотрим, как говорил Сократ.

Кому? хотел спросить разошедшийся полковник, но удержал себя.

— Не снимайте наблюдения с квартиры старика, о его появлении доложить мне немедленно. И передайте Ивану Рубиновичу, чтоб как следует поискал его больного внука.

На этот раз генерал с полковником расстались, испытывая друг по отношению друга, чувство превосходства. Полковник потому, что давно уже посоветовал Ивану Рубиновичу заняться этим внуком. Генерал потому, что отдавая приказ, был уверен, что никакого мальчика нет и не было в помине.

102–126

Обшитый карельским дубом кабинет, шелковая рябь портьер на высоченных окнах, вмонтированный в стену экран. Рядом с ним стоит Владислав Владимирович со стопкой бумаг в руках. У противоположной стены три больших велюровых кресла, в центральном сидит президент Российской Федерации. Подбородок подперт ладонью, глаза непроницаемы, губы недоверчиво выпячены. На экране последние кадры пленки снятой оператором из ведомства генерала, а именно, сцена происходившая в комнате сбежавшего толстяка. Действующие лица Надюша и Мариша. Содержание эпизода — буйство лесбийского либидо. На лице генерала скорбное выражение, в глазах президента ничего похожего на нездоровый интерес. Оба молчат. Слышны только стоны возбужденных женщин.

Наконец пленка закончилась.

Президент сменил позу, властно схватившись всеми десятью пальцами за широкие подлокотники.

— Теперь, давай, объясняй, генерал.

Владислав Владимирович отвернул первый лист письменного текста.

«Осенью 1986 года гражданин Мальты, всемирно известный врач–нарколог Эммануил Илларион Локей обратился к Советскому правительству с предложением о создании в одном из наиболее неблагополучных в экологическом и социальном отношении регионов страны, специального лечебного центра. После определенных исследований выбор пал на город Краснобельск, на Среднем Урале. Сразу по нескольким соображениям: I. На тот момент никакого военного или вспомогательного производства в городе и его окрестностях не было. II. Краснобельск достаточно изолирован природными преградами от других районов области. III. Уровень потребления алкоголя и наркотиков в городе была в среднем на 17 процентов выше, чем в целом по стране. IV. Уровень загрязненности воздуха, воды и почв превышал допустимые нормы более, чем в два с половиной раза. V. Город обладал определенной материальной базой (санаторий «Цементник» для подобного начинания. Немаловажным представлялся и тот момент, что мистер Локей брался за свой счет отремонтировать санаторий, доставить и установить все необходимое оборудование, платить заработную плату и местным, и приглашенным медработникам «из своего кармана».

Высокий гуманитарный характер акции был столь очевиден, что стороны быстро пришли к соглашению и оформили все надлежащие документы. СОмнений в личной порядочности доктора Локея не возникало ни у кого, включая работников спецслужб всех видов подчинения. Все доставленное в страну оборудование было тщательно проверено, ни для чего, кроме как для сугубо медицинских целей, использовано оно быть не могло. Соответствующие заключения прилагаются (сс. 4–106). Репутация доктора Локея в научном мире, исключительно высока. Широко известны его антивоенные, антирасистские высказывания и письма. Использование его в качестве глубоко законспирированного агента какой–либо из иностранных спецслужб, представляется невозможным.

С конца 1987 года началась активная работа санатория. Надо заметить, что доктор Локей, не ограничился только рамками среднеуральского региона, к нему поступали больные изо всех республик бывшего Советского Союза. Специально обученных помощники (набранные только из граждан Союза) объезжали наркологические клиники, в поисках так называемых «особых случаев». Доктор сознательно предпочитал запущенных больных, тех, от кого отказывались другие врачи. Люди, чье сознание оказывалось уже на стадии полного разложения, получали надежду, попав в руки мальтийского врача. Он не ограничивался только алкоголиками и наркоманами, редкие, плохо изученные виды тяжких, экзотических отклонений в психике, его интересовали тоже.

Как уже указывалось выше, деятельность санатория не стоила государственной казне и бюджету города ни копейки. Более того, он помогал местным властям в ремонте инфраструктуры, купил несколько машин скорой помощи, оснастил реанимационное отделение местной больницы. Как нами установлено, деньги он получал из–за границы, из банков Швеции, Италии, Швейцарии и других стран. Зарубежная клиентура доктора состояла в основном из людей обеспеченных (и его личное состояние оценивается в несколько сот миллионов долларов США.

Доктор сторонился все эти годы публичной жизни, жил замкнуто, отказывался от встреч с журналистами и телерепортерами, не дал за все эти годы ни одного интервью. Отвергал всевозможные регалии и награды. Такая неуловимость способствовала даже созданию мифа о том, что он давно уже покинул страну.

Слава об уральском целителе поползла по наркоманским тусовкам. Надо заметить, что существует стойкая уверенность в среде врачей, будто полностью победить зависимость от таких наркотиков как героин, кокаин, ЛСД, блеф, «черный туман», «эскимо» невозможно. Процент полностью излечившихся в санатории Краснобельска достигал 40 процентов, причем сами методы лечения носили, по рассказам в наркоманской среде, настолько щадящий и даже ласкающий характер, что его начали считать чуть ли не святым. С 1989 года ему уже не приходилось рассылать своих людей по стране. Наркоманы, алкоголики, безумцы, извращенцы, просто физические уроды сползались к нему со всех концов страны, и даже из–за границы.

Кстати, в самом начале его деятельности ему был задан вопрос, почему для своей благотворительной деятельности он выбрал именно СССР. Ведь по количеству наркоманов мы отнюдь не являлись мировыми лидерами. Он объяснил свой выбор особенностями политического устройства нашего государства. По его словам, с любой другой страной поток наркоманов, который неизбежно хлынул бы со всего света, просто–напросто смел бы его заведение, разрушил бы все возможности для работы научного плана. Только на территории закрытого государства он мог чувствовать себя более менее спокойно.

В начале 1992 года ввиду начавшейся неразберихи в стране, многие психиатрические больницы вынуждены были распахнуть свои двери, ибо им нечем было кормить и лечить своих пациентов, потоки всякой наркотической дряни. Многие из них потянулись на Урал. По просьбе санатория, не самого доктора, а тех, кто его замещал, мы установили нечто вроде заградительного кордона вокруг района Краснобельска. Врачи не могли принять всех, не могли принять даже десятой части тех, кто в него стремился. Люди болели, голодали, замерзали, пропадали без вести.

В это же примерно время нами был отмечен один тревожный факт — увеличился отток постоянных жителей города «на большую землю». Его, отчасти, можно было объяснить естественными причинами — безработица, климат и т. п. Труднее было объяснить поведение мигрантов, на финансовые и жилищные проблемы они никогда не жаловались, в какие бы то ни было отношения с представителями наших служб вступать не желали. Если же их к этому удавалось принудить, никакой компрометирующей санаторий информации не сообщали.

Краснобельские власти соседством с доктором Локем тоже по всей видимости удовлетворены, об этом косвенно свидетельствует рост количества иномарок у административных зданий и тому подобные вещи.

Трудности вставшие перед нашей службой, при попытке глубже разобраться в создавшейся ситуации, заключались в том, что мы были заведомо ограничены и в наших действиях. Почему — станет понятнее ниже.

Санаторий «Цементник» представлялся со стороны тихой прозрачной структурой, невидимой, как медуза, в толще воды. Статьи зарубежных оппонентов доктора Локея печатавшиеся в очень толстых, очень научных журналах и обвинявших его в странных, путано формулируемых вещах, не могли всерьез повредить его репутации. Более того, они работали на нее. Человек серьезно бескорыстно трудится, значит у него должны быть враги. Наши эксперты сошлись на том, (суммируя научные претензии коллег доктора), что его работы лежат где–то в области попыток воздействовать на человеческую природу. Причем можно было говорить с определенной степенью уверенности, что он достаточно далеко продвинулся в этом направлении. Другими словами, нами получены доказательства того, что мальтийский врач, применив изобретенные им фармакологические средства, «вывел», «вырастил» несколько существ особого типа. Полный набор их характеристик нам неизвестен, но те проявления, которые были нами зарегистрированы, производят весьма сильное впечатление.

— Да уж, — с мрачным сарказмом в голосе произнес президент.

— Мы оказались в заколдованном кругу. С одной стороны, мы не можем ничего предпринять против доктора, без риска наткнуться на жесточайшее сопротивление, причем, сопротивление в неизвестной для нас форме; с другой, мы ничего, никогда не узнаем о сути его деятельности, пока не проникнем в его логово. Ко всему прочему, необходимо учитывать, что он не сидит сложа руки, работы в его лаборатории идут полным ходом и мы можем в самом скором будущем столкнуться с новым уровнем трудностей.

— А почему бы нам не разрубить этот узел одним решительным ударом?

— Не вполне вас понимаю, господин президент.

— Послать туда подготовленных людей, побольше… может даже с оружием.

— Дело в том, что все специальным образом подготовленные люди «туда» уже посланы. Все, кто нам может помочь, уже задействованы. Мы не в состоянии определить месторасположение, точное месторасположения лаборатории…

— Но приблизительно вы знаете, где она может быть спрятана?

— Приблизительно, да.

Президент вздохнул.

— Что нам мешает воздействовать на весь этот район каким–нибудь грубым, современным средством?

— Вы имеете в виду что–нибудь ядерное?

Глава государства не ответил, только неприязненно покашлял.

— Навряд ли это даст результат. Очень уж приблизительны наши сведения. К тому же, у нас есть достоверная информация о том, что одно из этих новых существ уже переправлено за границу.

— Куда именно?

— Об этом нам ничего не известно.

— Что же вам вообще известно?

— Больше, чем может себе представить доктор Локей. Мы разрабатываем операцию по проникновению в его лабораторию. И мы проникнем туда думаю даже в ближайшее время. Научные разработки такого уровня, тем более, произведенные на нашей территории, должны находиться под контролем нашего правительства. Это самый передний край науки. Просто уничтожить такую лабораторию было бы безумием. Кроме того, поставив деятельность доктора под наш контроль, мы бы получили мощный аргумент в любых переговорах с нашими западными и восточными друзьями.

— Вот это уж не ваше дело, генерал.

— Виноват.

— Хочется мне у вас спросить еще вот что. Почему обо всем этот вы решили нам сообщить только сейчас, когда дело зашло так далеко?

— Потому что, сообщать было практически не о чем. Мы вроде бы располагали большим объемом самой разнообразной информации, но степень ее достоверности у нас у самих вызывала сомнения… Вывалить перед вами всю эту кучу докладов, сообщений, экспертных записок, магнитофонных записей, оперативных сводок, научных публикаций, было бы немыслимо. Мы ограничивались докладами своему прямому начальству. Мы и сейчас не в состоянии сформулировать однозначно какие–либо вывода. А с ощущениями, подозрениями и даже прозрениями к президенту государства не ходят.

— Что же вас заставило все–таки придти?

— В развитии событий произошел резкий скачок, который может коснуться лично вас.

— Что-о?!

— Вы сами видели, на что способен этот… человек. Он вырвался из–под нашего контроля и мы не успели выяснить, на что он так сказать, запрограммирован.

— Не хотите ли вы намекнуть, что ваш монстр попытается добраться до меня?

Владислав Владимирович вздохнул.

— И да, и нет.

— Не надо тумана напускать, его в этой истории и так достаточно. Он что, отвечайте, выбрался на свободу, чтобы совершить диверсию против главы государства?!

— Мне неприятно повторять, но мы ничего не знаем наверняка. Просто я хотел бы настаивать на принятии особых мер безопасности в отношении вас. Мы его сейчас усиленно ищем, не исключено, что мы его найдем, обложим, загоним в угол. Он будет защищаться, всеми доступными способами. Он, может, например, взять вас в заочные заложники.

— Что это такое?!

— Если он вас увидит по телевизору, а скрывается он скорей всего в какой–то из городских квартир, или на одной из дач, то он сможет «наслать» на вас любую болезнь. Если вы попадетесь ему на глаза, то станете достижимым для него объектом. Поэтому прошу вас отдать команду, чтобы на ближайшие недели ваше изображение исчезло с телеэкранов и газетных полос.

— Это какая–то чушь! Во–первых, это будет трудно объяснить, нет, во–первых, это бессмысленно, потому что он мог видеть меня прежде и хорошенько запомнить…

— У нас есть основания полагать, что «дар» этого существа совершенствуется с течением времени, он вообще живет много быстрее обычного человека, в год он по биологическим часам как бы проживает два–три года. Если ему был необходим для воздействия на человека визуальный с ним контакт, тогда его «запоминательный» механизм еще не работал. Он мог вас видеть, но вашего образа в его памяти нет.

— Голова пухнет от ваших сложностей. И меня, знаете, не оставляет ощущение полной бредовости происходящего сейчас разговора.

— А кинопленка? — тихо спросил Владислав Владимирович.

Президент досадливо отмахнулся.

— Если бы не эта пленка, вы бы уже ехали в психбольницу, на обследование. Какие–то быстрорастущие монстры, безумные лекари, которых никто не видел. Болезни, передаваемые словами.

— Поэтому мы и не обращались к вам раньше. Не хотелось в психбольницу. Но, по правде сказать, я готов выглядеть сумасшедшим…

— Ну понятно, понятно — «лишь бы вы, мой замечательный президент, были в безопасности». Вы это хотели сказать?

— Приблизительно.

Чуть откинув голову, глава государства некоторое время пребывал в задумчивости. В неприятной.

— Хорошенькое дельце. Так где, вы говорите, он прячется? На какой–то квартире? Почему не ловите?

— Мы ловим. Вернее, ищем.

— Ищите лучше! Надо последовательно прочесать все городские квартиры.

— Мы не уверены, что он находится в Москве. Кроме того, надо полагать, такая процедура вызовет слишком большие толки в городе и в стране. А может и панику, ведь мы ничего не сможем внятно объяснить людям. История станет достоянием печати, возможен глобальный скандал и международный кризис.

— Не лезьте в международные вопросы, я уже вас просил!

— Виноват.

— И даже очень, какого черта он у вас сбежал?! Полгода не сбегал, а тут сбежал.

— Я уже говорил. Его организм развивается очень быстро. Методы лекарственного сдерживания, которые годились раньше, перестали действовать.

— А он что, в самом деле, такой жирный?

— Да.

— Ну, так это же облегчает вашу задачу.

— Разумеется, похудеть до неузнаваемости за неделю невозможно.

Президент снова на некоторое время выпал из разговора, в состоянии индивидуального размышления.

— Послушайте, генерал, а как вы поймали его первый раз, если он такой всемогущий?

— Как ни странно, но нам в этом помог доктор Локей. Или, по крайней мере, тот, кто сейчас вершит делами в санатории.

— Не понимаю.

— Наши люди в Краснобельске получили известие о том, что один, очень опасный субъект, постарается бежать из–под опеки врачей санатория. В сообщении было указано, где вероятнее всего, его можно будет встретить, и каким образом, легче всего нейтрализовать.

— Каким же?

— Усыпить. Мы сделали все, как нам было посоветовано, и он оказался в наших руках. Потом мы его раскормили по особой методике, и его сознание оказалось в специально фармакологической блокаде. Попутно мы его обследовали, но не назойливо, чтобы не вызвать подозрений. Ввиду того, что исследования велись крайне осторожно, сведения медицинского и научного характера, в связи с ним, ничтожны.

— Переосторожничали!

— Боюсь, должен с вами не согласиться. Осторожность в нашем деле необходима. Кстати, сигнал из санатория, мы восприняли и как услугу и как предупреждение.

— То есть?

— Нам показали, что слежка наша замечена, несмотря на всю мягкость. Чтобы не формировать кризис, мы вынуждены были осторожничать еще более. Ибо неизвестно, какого ответного выпада мы можем ждать от них в ответ на нашу грубую решительность. Если они способны выбросить на улицу такое мощное оружие, как этот «насылатель», значит у них припасено про запас кое–что посильнее.

— Ну, нет дорогой, так нельзя, вы громоздите домысел, на домысел и сами пугаетесь картин вашего воображения. Что же это за чудо природы, ваш Локей, он получается какой–то всемогущий.

— Пока просто неизвестно какой.

— У вас что и изображений его нет?

— Фотография пятнадцатилетней давности. Он уже тогда начал скрываться. Может быть, уже тогда, он не хотел быть увиденным.

— Сказочник, вы сказочник.

Владислав Владимирович закрыл глаза и чуть–чуть раздул ноздри.

— Сказочник? А то, что за последнее время из Москвы, из одной только Москвы, исчезло до шестисот наркоманов и алкоголиков в неизвестном направлении? Тела не найдены, известий — никаких. Сто человек в день, это многовато. До нас доходят смутные слухи о том, что они двинулись на Урал. Кто–то видел в тайге компанию в сотню примерно, молодых людей, одетых в черные смокинги, блуждающую посреди тайги.

— Что? что? — президент наклонился вперед, улыбаясь.

— Такое впечатление, что там, на Урале, включили особого рода пылесоса, который высасывает из наших городов, всякого рода психическую нечисть. Наркоманы, разного рода идолопоклонники, бежали в те места давно, но недавно этот процесс принял катастрофический, угрожающий характер. Что–то готовится в санатории, или поблизости от него. В пятнадцати километрах севернее Краснобельска есть подземный пещерный город. По крайней мере, есть слухи о его существовании. К месту его гипотетического расположения и хлынули все эти потоки.

— Ну, так я же вам предлагал применить что–нибудь сильное. Пару дивизий, все прочесать.

Владислав Владимирович обессиленно вздохнул.

— Я уже говорил, это не метод. Как говорится, посеешь ветер, пожнешь бурю.

Поглядев на несчастного генерала всепонимающим, мудрым взором, президент спросил:

— А что, вы убьете этого урода, когда поймаете?

— Зачем же, его достаточно ослепить.

— Что ж, ладно. Действуйте. На телевизоре обещаю не мелькать, и докладывайте мне напрямую, что там у вас новенького, я распоряжусь.

Когда длинная фигура генерала скрылась за дубовой дверью, в кабинет вошел помощник президента.

— Ну, что, — спросил глава государства, — все слышал?

— Все.

— По–моему, этот парень не в себе, что у нас другого человека не нашлось для этой работы? Все уши мне прожужжали, нужен человек с воображением, с воображе–ением, вот он и рехнулся. Но ты не спеши, браток, его сразу в скорую пихать. Пусть он пока работает, пу–усть, только нужно, чтобы за ним кто–нибудь спокойный да толковый понаблюдал.

— Понял.

15

— Смотри! — крикнул майор Дрынов, указывая стволом автомата вниз, но пилот уже сам все видел. Машина накренилась, сделала полувираж и зависла над тайгой. В еловой толще временами просматривалась белая движущаяся тень.

— Ниже! — крикнул Дрынов, но и с этой командой опоздал, вертолет просел и уже касался колесами колючих верхушек. Все находившиеся на борту припали к окнам. Кто мог высунуться, высунулся. Когда зависший вертолет сделал полный круг своим хвостом, раздалось единогласное:

— Баба!

— Голая.

— Голая баба!

Голая баба поняла, что железная птица заинтересовалась ею и попыталась скрыться. Пряталась за серыми мшистыми валунами, толстыми стволами, просто закрывалась руками. Часто падала, петляла на одном месте.

— Она не просто голая, она еще и пьяная, — поставил диагноз Дрынов. Он почувствовал запах удачи. Обнаженная дама в тайге факт сам по себе удивительный, но в контексте сведений доверенных майору полковником Колпаковым, встреча эта приобретала значение особое.

— Так, парень, — Дрынов положил руку на плечо вертолетчику, — мы сходим.

Через пару минут три вооруженных, оцарапанных и матерящихся мужика, оказались внизу. Вертолет всасывая на ходу лестницу, потянул к югу.

Побегать за пьяной дурой пришлось как следует. Она ни за что не хотела даваться в руки и отнюдь не просто стыдливостью были продиктованы ее действия. Смеркалось. Дрынов нервничал. В таежной темноте поймать того, кто не хочет быть пойманным, пожалуй, что невозможно.

— И как она бегает, ведь босиком же! — раздраженно бормотал сержант Сердюк, зализывая царапину на запястье.

Включили фонари. Добрались до безымянного ручья, он пробирался между валунов, петляя и кое–где пенясь. Пробежавший по нему луч фонаря на секунду превратил его в чудесное видение. За одним из поворотов стоял густой устойчивый шум. Водопад?

— Шерстюк.

— Слушаю, товарищ майор.

— Сходи, взгляни.

— Ага.

— А мы с Сердюком посмотрим вон в той норе.

Между двумя торчащими на манер гнилых зубов камнями чернело подозрительное углубление. На расстоянии, на котором находились майор и сержант, свет фонарика не исчерпывал эту черноту до конца.

Дрынов и Сердюк начали осторожно, переступая с камня на камень, подниматься вверх по течению и одновременно в сторону от него.

— Сердюк, — прошипел предупреждающе командир.

Сержант вытер пот со лба и дослал патрон в патронник.

— Отставить! В кого ты собираешься стрелять?

— Она же психованная, товарищ майор, цапнет еще.

— А ты аккуратно, прикладом.

Нора приближалась. Определенно, это было чье–то жилище. Вряд ли человека. Майор с сержантом спешили все меньше, но все больше и больше утверждались в убеждении, — внутри кто–то есть.

Дрынов остановился, сержант сделал то же и внутренне собрался, ожидая, что сейчас получит какой–нибудь неприятный приказ. Но майор взял все на себя. Приставным шагом он преодолел последние метры, выставил перед собою ствол автомата и начала наклоняться.

И тут раздался страшный крик. Кричал сержант Шерстюк. Он добрался до ручейного водопада, свесился рядом со струею воды, чтобы посмотреть, что делается под этим выступом. Из холодной темноты бездны выплыли две руки и обвили ему шею. Чьи–то губы запечатлели у него на подбородке поцелуй. Ледяной, но страстный. И сержант, конечно, закричал.

А потом было все хорошо. Горел костер, трясущаяся, замотанная в суровое одеяло, девица пила горячий чай из алюминиевой кружки, смотрела перед собой плавающим, бессмысленным взором. Шерстюк обрабатывал ей израненные подошвы и колени йодом. Сердюк следил за тем, чтобы не распахивалось одеяло, ибо вид женской наготы в данном случае, был жалок и нелеп. Дрынов вел допрос. Предварительно он потребовал с базы по рации собаку, было ясно, что без нее не обойтись. В течении первых десяти минут допроса, удалось установить лишь имя несчастной.

— Маша, я Маша, Машутка. Машенька. (Плевок в физиономию Сердюка). А может я Ундина, Ун–ди–на.

— Странная фамилия, товарищ майор, — мнение Шерстюка.

— По слогам: Ун–ди–на, чтобы ты, блин (попытка плюнуть в физиономию майора) ничего не думал. А вообще прикольно, да. Но мне в лом, в ло–ом! Холодно. Мороза, у вас тут мороза!

Оплеуха, аккуратно влепленная майором не вразумила ее, она занялась своими волосами, напоминавшими бледно рыжего цвета паклю.

— А может я Вероника, у меня волосы, блин, как у нее.

— Может быть, укол? — тихо спросил Шерстюк.

— Какой угол! Ты знаешь, чем она наширялась? — Дрынов нервно скреб шею, — лучше мазь достань.

— Мазь?

— Ну, от комаров. И ее придется намазать, а то загрызут, к хренам, до утра. А завтра собачка нам подскажет, откуда гражданка Ундина, прискакала на этот ручей.

Передавая майору тюбик с мазью, Шерстюк поинтересовался.

— Всю?

— Что «всю»?

— Обмазывать будем, всю?

Дрынов усмехнулся.

— Нет, конечно. Одно место трогать не будем.

Сердюк с удовольствием, но неприятно загоготал.

16

Когда мы отъехали от нашей милой дачки километров тридцать, мне пришло в голову, что дальше на этой машине передвигаться небезопасно. Это их машина. Где–нибудь в ней обязательно припрятан радиомаяк. Нажимается особая, невидимая кнопка и на пульте, перед рылами неведомых мне дежурных, загорается сигнал тревоги.

Надо было сообразить раньше. Стыдно мне. Стыдно, но отчасти извинительно. На меня обрушился целый водопад воспоминаний. Или нет, не водопад, фонтан. Он ударил откуда–то снизу, из глубины, прямо в мозг. Даже во время возни с охраной, когда падали люстры, крошилась штукатурка, лопались вокруг стеклянные шкафы и орали верные долгу идиоты (никто не попытался просто лечь и затихнуть), я ни на секунду не выходил из состояния этого бешеного, нарастающего подозрения. Значит вот какой я! Не только не Анатолий Борисович, но даже не Сергей Сергеевич, и Мандела не мое дело. Значит, вот почему меня сначала прятали в жировом мешке, а потом — кормили под дулом автомата! Уроды, уроды! уроды! Они не понимают, что они сами уроды!

— Стой, — приказал я Роберту. Он с такой скоростью выполнил приказ, что я ударился грудью о переднее сиденье. да, он теперь все мои приказы будет выполнять беспрекословно, и так быстро, как только возможно.

— Выходи из машины.

Мы остановились посреди небольшого поселка, прилепившегося с двух сторон к скоростной магистрали. Магазин со стеклянной витриной, цементная автобусная остановка, бабки с ведрами, мальчишки с удочками, заборы, домишки, зевает привязанная к столбу лошадь.

— Оставь ключи в замке, дверь не захлопывай. Теперь тормози какой–нибудь транспорт.

— Какой? — смотрит на меня испуганно. Даже поглупел от страха.

— Легковушку. Любую. Без пассажиров. До города.

— До какого? — спрашивает. А я не знаю, что ему ответить. Почему–то мне на секунду стало стыдно своей неосведомленности. Рецидив, реликт, рудимент. И я разозлился на себя и на него за эту нелепую слабость.

— Еще раз задашь глупый вопрос…

Роберт, на подгибающихся ногах побежал навстречу автомобильному потоку.

Я подумал, что надо бы обыскать моего дружка, сигнальное устройство он может таскать у себя в кармане. Когда мы уселись на заднее сиденье изрядно просевшего жигуленка, я сказал ему:

— Дай мне твой бумажник.

В потертом портмоне оказалось с полмиллиона рублей и тоненькая пачка Адамсов. Деньги я переложил себе в карман. Кожаный сейф выбросил в окно.

— Телефон, пейджер, авторучку, расческу, значки эти дурацкие, что там у тебя еще? Эти металлические пуговицы мы тоже на всякий случай отдерем.

Все вышепроименованные вещи по очереди вылетали в открытое окно. Интересно, что думает о нас водитель. Впрочем, совсем неинтересно.

Откуда–то всплыл в сознании образ вещающей пачки сигарет.

— Ты куришь?

— Нет, — просипел он, ослабляя узел галстука.

— Правильно, — сказал я, — очень у этой висячей тряпки толстый узел. И плотный. Выбрось и его.

— Может быть рот открыть. Там у меня коронки, мосты, — чуть вспылил Роберт, стараясь мне продемонстрировать абсурдность моих подозрений.

— Лучше закрыть, — поглядел я на него и он все вспомнил, и съежился.

Спина водителя сделалась мокрой, его пугала наша передвижная разборка. Жаль. С ним тоже придется что–то делать. Денег он у нас не возьмет, зато запомнит. И может быть даже, заявит куда следует.

Слева вдруг накатился городишко, над одноэтажными домиками поднялась кирпичная, утонченная в талии каланча, а сразу вслед, высокий полупрозрачный мост.

— Там что, станция?

— Корженевка, — просипел водитель.

— Электрички останавливаются?

— Да.

— Так ты вороти туда, браток.

Он не стал спорить, хотя Роберт с ним договаривался о другом маршруте следования.

Объезжая лужи, мы выкатили на привокзальную площадь. Я наклонился к нашему услужливому автомобилисту, и прошептал на ухо словцо. После этого мы с Робертом одновременно покинул машину. Когда мы уже поднимались по ступенькам на платформу, сзади раздался растерянный, испуганный голос.

— Ребята, ребята, а мне куда, мне?

— Скажи ему.

Роберт не задумываясь, крикнул:

— В Медведково тебе. Мед–вед–ко-во.

Вагон оказался полупустым. Мы уселись друг напротив друга. Роберт смотрел в окно, а я разглядывал его, запоминал. Он делал вид, что взял себя в руки, несмотря на то, что находится у меня в руках.

— Ну что, Роберт Игоревич, надо начинать.

Он нервно повернулся ко мне. Рот кривой, глаз один тоже. Белые пальцы впились в колени. Изготовился обрести свою участь. Не сейчас, дружок, не сейчас.

— Что начинать? — скрипота в его голосе сделалась трагической.

— Не нервничай, и не зли меня. Отвечай на вопросы. Первый будет такой: как называется организация, к которой ты принадлежишь?

Он затравленно огляделся.

— Прямо здесь?

— Почему бы нет?

— И ты меня отпустишь?

— Почему бы нет?

— Дай мне слово, что отпустишь?

— Почему бы нет?

Решив, что я над ним издеваюсь, он опустил голову и тяжело задышал. Решается. Решится.

— Я тебе помогу. Фирма, к которой ты принадлежишь, государственная?

Он кивнул.

— Тайная, государственная служба?

Он снова кивнул.

— Ты офицер этой службы?

— Майор.

— А на меня, тогда, возле дома, напали наоборот не милиционеры, а бандиты, переодетые милиционерами?

Вздох согласия.

— На меня их навел тот же самый человек, который до этого навел на меня вас?

— Да.

— Он узнал, что вы меня не убили, а законсервировали и решил довести дело до конца?

— Не знаю, наверное так.

— А это не та банда, которой несколько раньше тот самый человек передал мою сестру?

Роберт поднял на меня глаза. Я не был уверен, что он знает ответ на этот вопрос, но решил нажать.

— Отвечай. Это будет первый настоящий ответ, до этого ты просто соглашался с тем, что говорил я. На жизнь ты еще себе не заработал.

— Мне кажется, да. Это та самая банда, которая прячет твою сестру.

— Тогда последний к тебе вопрос, кто бандою этой руководит, и где руководитель этот проживает?

— Это два вопроса.

— Придется, значит, ответить на два.

Он снова рухнул головой на колени. Я попытался его поддержать.

— Не бойся, об этом никто не узнает.

Он захихикал, не поднимая головы.

— Узнают, все, все узнают. Напрасно ты считаешь нас дураками.

Мне не понравилась эта вспышка мундирной гордости.

— Или ты будешь говорить…

Открылась дверь вагона и вошел контролер. Билетов у нас, конечно, не было. Я напрягся, и все время, пока толстая тетка в черном мундире приближалась к нам, внимательно в нее всматривался.

— Нет билетов? — спросила она скучным голосом, — штраф.

Я не торопясь достал деньги и заплатил.

— Что это с ним? — спросила контролерша, указав на согбенного Роберта.

— Ему стыдно.

127–153

—Ушла?

—Ушла Роберт Игоревич, ушла.

—Тогда вот что, я не скажу тебе, кто этот бандит. Я тебе прошепчу на ухо.

—Только не вздумай меня за это ухо укусить.

Он пересел ко мне, поглядел по сторонам и стал орошать мою ушную раковину своим липким дыханием. Закончив предательское дело, вернулся на свое место и снова огляделся — не подслушивал ли кто. Идиот. Но, честное говоря, меня не столько удивило его поведение, сколько сообщенные им сведения.

—Это же район правительственных дач!

—Вот именно.

—Почему же вы его не арестуете, если вам известна и фамилия и место, где он находится.

Его губы скривила презрительная улыбка, до такой степени наивный задал я вопрос.

—А почему такая странная кличка? Ведь ты же сказал, что он бывший ученый, интеллигентный человек, депутат.

Он пожал плечами.

—Не знаю почему такая, не задумывался.

Кажется, все. Он тоже почувствовал, что дело близится к развязке.

—Не убивай, не калечь, мне и так будет не сладко.

Я приставил к его носу толстый палец, нос расплющился, отчего выражение робертова лица сделалось комическим и безобидным.

—Я тебя запомнил. Ты знаешь, куда бы ты ни скрылся, одного моего слова достаточно…

Он замахал руками.

—Да что ты, я ведь сидел, видел! Я и так напуган, по гроб жизни.

—Твое место у параши.

—Понял, понял.

—Теперь исчезни.

Электричка замедляла ход, приближаясь к станции. Он встал и, ударяясь о спинки сидений, стал отступать к выходу.

—Помни, расстояние между двумя точками не имеет никакого значения.

Выйдя на платформу, он куда–то быстро побежал. Я знал куда — к туалету.

Увидев указатель «На Москву», я усмехнулся. Выясняется, что наше заведение находилось всего в нескольких десятках километрах от столицы. Хотя, ничего нет в этом удивительного, такого как я, разумнее всего, держать под рукой, чтобы прихлопнуть в случае нужды и быстро извлечь, когда понадобится пустить в ход.

17

Попетляв по улицам породистого поселка, черная волга остановилась перед высокими железными воротами. Ворота, также, как и стены из темного кирпича, были украшены острозаточенными, выразительно торчащими прутьями.

В воротах открылось круглое, затянутое пуленепробиваемым стеклом окошко, в нем плавал человеческий глаз. Рассмотрев как следует гостей, глаз закрылся. Ворота, тихо гудя, поехали в стену. Открылась широкая, обсаженная с двух сторон аллейка, в конце которой виднелся коттедж, выполненный в стиле «лунного ландшафта». Кованные решетки, наклонные, зеркальные поверхности окон.

Владислав Владимирович сидел на заднем сиденье справа, охранник постучал ногтем в стекло. Увидев вопросительный взгляд водителя в зеркальце, генерал чуть усмехнувшись, кивнул.

Стекло с легким шипением опустилось. Охранник вежливо сказал:

—Прошу прощения, но вам придется сдать оружие. Таковы правила.

—У меня нет с собой оружия.

Охранник в сомнении переступил с ноги на ногу.

—Что, вы предполагаете меня обыскивать?

—Таковы правила.

Владислав Владимирович подумал — может быть имеет смысл вспылить? Ведь, в самом деле — бред. Генерал госслужбы вынужден подвергаться обыску, чтобы попасть на прием к бандиту. Времена! Владислав Владимирович был уверен, что если пойти на принцип, развернуться и уехать, Давила (так звали хозяина особняка) сам прибежит с извинениями. Но время дорого, чтобы играть в принципы. Он совсем было решил перешагнуть через свою генеральскую честь, но охранник сказал:

—Кажется, обыска не потребуется.

Хозяин особняка вышел на крыльцо и сделал рукою соответствующий знак.

Машина покатилась дальше, похрустывая розовым песочком.

Генерал и бандит общались, не подавая руки друг другу. Это придавало некую достоверность отношениям. Бандит знал — генерал не сажает его, только потому, что не может, а сможет — посадит. Генерал многое знал о «проделках» бандита и не сердился на него, например за то, что тот пытался отбить у него толстяка, переодев четверых своих бугаев в милицейскую форму. Генерал, в известном только ему смысле, ценил Давилу. Но не за его ум, финансовые способности, силу характера, ему было плевать, что Давила всем этим обладает. Еще меньше его интересовало то, что бандит был вполне интеллигентным человеком, даже, можно сказать, интеллектуалом, доктором юридических и исторических наук, и даже, депутатом. Ценность его заключалась в том, что он занимает определенное положение в партии, которая, в тайне от всего белого света, разыгрывалась генералом. Определеннее, точнее, сказать было нельзя. В самое ближайшее время выяснится, какой из задействованных фигур предстоит стать ключевой. Все задвигалось. Оставаться в неподвижном положении опасно. Чем дольше молчишь, тем больше себя выдаешь.

Давила был одет в спортивный костюм, не из неуважения к гостю, просто он только что вышел из спортзала. Волосы прилипли ко лбу, над плечами пар, на груди расплывчатая темная манишка.

—Я сейчас переоденусь.

—Не стоит, у меня очень мало времени.

Бандит развел руками, вы, мол, государственный человек, понимаем.

—Хотите выпить? — спросил без надежды на положительный ответ потный депутат, пропуская гостя в дом.

—Я хочу поговорить. Идемте в ваш спортзал. Там нам никто не помешает.

—Нам здесь никто не помешает, — не удержался хозяин.

Спортзал был небольшой, оборудованный по последнему слову шварцнегеровской техники, с зеркальной стеной.

Генерал сел на краешек какого–то тренажера и уставился в зеркало. Давиле не оставалось ничего другого, как последовать его примеру. Он выжидательно глядел отраженному гостю в глаза и его уже начала немного раздражать мрачная манерность, сквозившая в действиях генерала.

Владиславу Владимировичу, наоборот, понравился его неожиданный трюк с зеркалом. Так или иначе, при общении с преступником, пусть и не пойманным, наносился ущерб его кристальному служебному образу. А тут каждое слово, как бы омывалось в посторонней глубине.

—Я, собственно, пришел поторговаться.

—Торгуйтесь, — спокойно сказал Давила.

—Вы мне девочку, я вам мальчика.

Давила повел плечами, он остывал, белье неприятно липло к телу.

Владислав Владимирович помолчал.

—Нам нужно только одно — узнать, куда вы ее переправили, остальное мы сами.

—Если бы я согласился вам сказать куда, то остальное разумелось бы само собой.

—Вы не слишком–то вежливы.

—А вы, генерал, слишком расплывчаты в своих предложениях. Девочка, мальчик… Да и недобросовестны.

—То есть?

—Ну что, «то есть», вам и самому известно — девочка стоит намного дороже мальчика.

Владислав Владимирович бросил быстрый прямой взгляд на Давилу и тот чуть побледнел, поняв, что проговорился, дал понять, что ему известно больше, чем положено.

—Вы видели ее в действии? — протянул руку генерал, чтобы взять собеседника за горло.

—Только догадываюсь. Мне почему–то кажется: что девочка круче мальчика и все.

—Догадываетесь или знаете?

—Начался допрос, — констатировал хозяин.

—И все же, вам что–то известно, или вы исходите только из своих соображений?

—Я исхожу из своих соображений, сделанных на основе моих мелких, редких и, как бы это точнее выразиться, эмоциональных, наблюдений.

Владислав Владимирович помолчал, ни за что упругое ему собеседника ухватить не удалось. Еще один вопрос и он втянет под панцырь свой последний щупалец.

—Могу я хотя бы быть уверенным в том, что девочки нет в стране? Что вы не обманули мистера Локея и переправили ее туда, куда он просил.

—Я не знаю, генерал, что вы имеете в виду, упоминая о некоем мистере.

—Хорошо, могу я быть…

—На эту часть вопроса я отвечу так: можете. Я сделал это, я сделал это почти в убыток себе, чтобы развязаться с этим делом, потому что мне перестал нравиться исходящий от него запах. В конце концов, в моих интересах, чтобы девочка была там, а не здесь.

—Почему?

—Потому, генерал, что только в этом случае у меня есть надежда быть оставленным в покое. Хотя бы относительном. Надежда, что вы, и подобные вам, будете действовать против меня законными методами.

Владислав Владимирович помассировал лицо, это у него означало, что интерес к разговору идет на убыль. Давила не знал, чему соответствует этот жест и оставался в напряжении.

—Вы лжете, любезный переправитель девочек в Бог знает какие страны.

—Не понимаю вас.

—Когда бы вы искали тишины и покоя, то не пытались бы похитить у нас мальчика. Зачем он вам был нужен, а? Мы так удачно запаковали его в мясо. Вы хотели выпустить парня на свободу и посмотреть, как он станет резвиться.

—Теперь он мне не нужен, — твердо сказал Давила, — к черту, к дьяволу, пусть сдохнет, пусть возвращается к своему крестному батюшке. Я за скобками, или, как это принято говорить, вышел из игры. Был в ней, а вот теперь вышел!

Владислав Владимирович улыбнулся.

—Надеетесь отсидеться за этими стенами?

—Надеюсь. У меня тут два десятка ребят, пяток бультерьеров, бетонный бункер со шлюзокамерой и продуктов, месяца на два.

—Вы уверены, что все кончится раньше, чем через два месяца?

Хозяин злобно дернул головой — опять проговорился, хорошо путает генералишко, да и пусть! Теперь уже все равно! Кроме того, вдруг пришла хозяину мысль, он знает значительно больше, чем может показаться. Может быть, даже больше того, кого расспрашивает. Такое специфическое следовательское удовольствие. Улыбается вон, ехидно. Давила, несмотря на всю свою осторожность, не мог снести такого к себе отношения. Он должен был доказать этому удаву, что тоже шит не лыком, и не пальцем делан. И он сказал загадочную, при взгляде со стороны, фразу:

—Значительно раньше, чем через два месяца, потому что идет девятый. По моим расчетам.

Владислав Владимирович лениво покивал, чтобы скрыть вспышку радости. Он просил выдать ему девочку, не рассчитывая ее получить, и получил то, на что никак не рассчитывал. На секунду он замер, прикидывая, стоит ли ему теперь делать то, ради чего он приехал? Пожалуй, все же стоит. Он полез в карман пиджака и достал стопку фотографий.

Давила молчал, ожидая, что будет дальше происходить с фотографиями. Получив их в руки, он не поспешил рассматривать.

—Что это?

—Мальчик. Или как мы его у себя величаем — толстяк.

Фотографии замелькали в пальцах хозяина.

—Здесь его нет.

—Правильно. Он ушел от нас, запечатлена обстановка после его ухода.

Давила еще раз просмотрел снимки, сделанные на даче.

—Он знает, кто переправил его сестру за границу, — сказал Владислав Владимирович.

—Кто ему сказал?

—Это не важно.

—Нет это важно, генерал, кто?!

Владислав Владимирович отрицательно покачал головой.

—Скажите хотя бы — дымок тянется из замка?

—Я и так сказал слишком много. И потом, чего вам бояться? Два десятка ребят, бультерьеры. Кстати, посоветуйте вашим ребятам надеть черные маски.

—Зачем? Ах, да! — Давила потер глаза. — Ребятам, значит маски, а мне? А мне вы значит не советуете?

—Вас это не спасет, вы слишком известный человек, он мог видеть вас по телевизору.

—Он что и по телевизору способен?! Как Кашпировский? Это бред, дешевая фантастика.

—Вы же не хуже меня знаете — ему главное, составить образное представление о человеке. А слышите ли вы его команды, или, правильнее сказать, формулировки, совершенно неважно. Он скрывается где–то уже более двух суток. Скорей всего, в обычной городской квартире. И поскольку делать ему нечего, наверняка он смотрит телевизор. Может быть, даже целенаправленно. Сколько раз вас за это время показывали?

—Раза… три, да еще утренние повторы.

—Вы говорили что–нибудь?

—Говорили? Да, говорил. Потом еще… послушайте, товарищ генерал, что вы со мной возитесь, как–будто… — лицо хозяина озлобленно прояснилось, — будете ловить на живца? А откуда он знает, что девчонку переправил я?!

Генерал встал.

—Если угодно, да. Наши люди. Не специально, правда. Сбежав от нас, мальчик прихватил с собой одного информированного парня. Остальное додумывайте сами. Честно говоря, я был бы не прочь, чтобы кто–нибудь из ваших ребят всадил в него хорошую очередь. Мишень большая и малоподвижная. Да и собачки могли бы себя показать.

Давила сидел, держась руками за металлическую скамью, широко расставив белые кроссовки. Он чувствовал себя скверно.

—А вы не боитесь, что мне удастся не убить вашего мальчика, а приручить?

—Нет, не боюсь. Да и вообще, — Владислав Владимирович неопределенно повел в воздухе длинной тонкой рукой.

—Что вообще? — почти крикнул Давила.

—Идет девятый месяц.

18

Доклад Колпакова не содержал никаких новостей. Девятьсот сотрудников, переодетых геологами, охотниками, егерями, староверами, беглыми зэками, рыщут в районе указанного квадрата, ощупывая каждую подозрительную расщелину, подковыривая неубедительно лежащие валуны, сдирая полосы мха и спускаясь в заброшенные колодцы — «только что в болота не ныряют и омута». Пока что дела выглядели так, будто один чистоплотный старичок водит за нос крупную, тайную, государственную структуру. Огромным бреднем была вытащена на поверхность мелкая и дрянная добыча, как всегда, при таких операциях в малонаселенной местности: две семьи натуралов, «не городских голожопых», уточнил Колпаков, а настоящих, решивших полностью слиться с природой. Они ставят на себе (который уж раз, надоело) эксперимент, может ли выжить человек вдали от цивилизации и всех, без исключения, ее благ. Огонь — трением, пища только с собственного огорода и из ближайшей речки. Никаких радиостанций и средств связи. «Доведется умереть — умрет» — так они говорят, значит так велено природным замыслом. Это лучше, чем бултыхаться в помойной яме современной городской жизни. Через год–два они одичают и перемрут, надо бы им отправить парочку врачей. Прежде всего, стоматологов.

Поймано (опят–таки, как всегда) пятеро беглых заключенных. Юмор нынешней ситуации заключается в том, что пойманы они были группой сотрудников, переодетых в беглых зэков.

Владислав Владимирович подчеркнул это место красным карандашом. Он был уверен, что Колпаков просто дурачится. Скучно ему, видите ли, в пределах строгой отчетности, тянет поиграть интеллектуальными мускулами.

Три томских наркомана были пойманы у костра за приготовлением змеиного супчика. У них отобрали девяносто граммов гашиша, сорок таблеток разного рода. Из них удалось выбить правду о целях путешествия — Замок уродов. На вопрос, знают ли они хотя бы примерно, где он расположен, томские уроды ничего путного не ответили, их сведения были еще приблизительнее, чем сведения спрашивавших.

Самым забавным был эпизод с одноглазым гражданином Шри — Ланки. «Да, да Владислав Владимирович», снова, ломая рамки официального отчета, письменно кричал Колпаков. «Урал, горы и одноглазый ланкиец. Глаз ему выбили где–то за пределами нашего отечества. В Замке он рассчитывал отрастить новый». Сознался в своих целях несчастный южанин легко. Очень настаивал на том, что он не тамил. Стало быть сингал, равнодушно, подумал читающий. И перешел к отчету Ивана Рубиновича. Старик был обстоятелен и прост, как железнодорожная дорога, которой он ведал в этой истории. Его патрули замаскированные под вокзальную шпану, рыночную братву, разговорчивых проводников и прочий человеческий мусор, работали исправно. Три десятка целеустремленных наркоманов, шестнадцать безногих, еще дюжина людей с более сложными уродствами, отягченными застарелым алкоголизмом, с полсотни граждан с очень глубокими и явно выраженными психическими отклонениями. Все так или иначе, имели в своих планах «Замок». Уроды называли его уродским, намекая, что должны будут занять в нем особое положение, когда туда доберутся.

Основная достойная выделения тенденция: рост количества иностранных граждан. «Одноглазый сигнал» Ивану Рубиновичу встретиться не мог, в силу его (Ивана Рубиновича) солидности, но попались пятеро китайцев, два таджика, два пакистанца.

Повторимся: Владислав Владимирович читал эти отчеты спокойно, не рассчитывая открыть через них какое–то новое видение предмета. Пути, которыми шли Колпаков и Иван Рубинович, были видны ему до самого конца и, в конце этом не высилось ничего примечательного. При всем сказанном выше, он испытывал сильнейшее, нарастающее волнение. И не потому, что ему регулярно и почти угрожающе позванивали из высших эшелонов власти, чтобы он наконец «разобрался и ускорил». Ему было почти плевать на эти звонки. Как Владиславу Владимировичу, ему было плевать вполне, но, правда, звезды на его погонах ныли от этих напоминаний.

Взволнован генерал был открытием, которое сделал на своих внутренних путях. О том, что дело это носит сверхнормальный, занормальный, чрезвычайный, фантастический и даже может быть, сказочный характер, он понял давно. Раньше всех. Раньше и отчетливее всех, он представил себе возможные последствия того, что может дать раскапывание этого жуткого человеческого муравейника, под названием Замок Уродов. С огромной неохотой он поделился внешней частью своих сведений с руководством страны и только для того, чтобы очистить профессиональную совесть и отбить нюх полковнику Колпакову, уже начинавшему подозревать своего шефа в некоторой ненормальности. Эта откровенность давала ему право еще небольшое время пользоваться теми средствами и полномочиями, которые были положены ему по должности.

Он считал необходимым, иметь это дело, весь этот Замок, со всеми его уродами, в полной своей собственности, для своих личных, тайных, совершенно невыразимых целей. Сейчас невыразимых. Волнение усиливалось подкатыванием к горлу предощущений этого… сознание корчилось, как безрукий, в попытках схватить невидимую вещь.

Мучительнее всего было вынужденное безделье, возня с документами и президентами. Он мысленно окучивал Замок, он строил полосы физических препятствий для тех, кто захотел бы подкрасться к нему и все изгадить. А таких тьмы и тьмы, и вожди темнот сильны и они направят свои силы к Замку, когда им лишь померещится, что там можно обрести.

Сидя без движения, сидя в защите, он почувствовал, что теряет ориентировку, уверенность, замах. Приблизилась грань, с которой надо спорхнуть в свободный полет. Но, куда лететь?!

И вот сегодня утром, в машине, по дороге на работу, он почувствовал, что скоро все поймет. Его охватило волнение. Войдя в кабинет, дабы успокоиться, заставил себя перечитать бессмысленные рапорты и Ивана Рубиновича, а в груди креп вдохновенный мороз.

Сейчас! Сейчас!

Легкие разводы ужаса и предвкушения, усложнялись на внутренней поверхности грудной клетки. Он силился проникнуть внутренним зрением сквозь прихотливый рисунок. Со стороны, генерал был похож на урода, глотнувшего «кислоты» и замершего в ожидании прихода.

Состояние чистокровного транса длилось секунд сорок и закончилось внезапно.

Распахнулась дверь кабинета, показалось вытянутое лицо секретарши.

—Вас к телефону.

Владислав Владимирович не без труда встал и вышел в заднюю комнату, где были сосредоточены все представимые средства связи. Стены помещения были экранированы от любых попыток прослушивания. Горел индикатор простого городского телефона. Генерал ждал большего.

Звонили из районного отделения милиции. Просили немедленно приехать и забрать человека.

—Какого человека?

—По всей видимости, вашего.

—Нашего? А куда вы звоните?

На том конце провода покашляли.

—Не знаем, просто он, человек ваш, очень уж просил дозвониться по этому телефону. И нам желательно, чтобы вы забрали его поскорее.

—А сам он, этот человек, почему сам не может позвонить?

—А мы его не подпускаем к аппарату.

—Почему?

На том конце вздохнули.

—Ну, как вам сказать…

—Там и говорите, как есть.

—Да он весь в дерьме.

—Что значит, в дерьме?

—Воняет сильно, он три дня крутится вокруг туалета, сначала наши думали — просто пидор, оказалось нет, оказалось, болезнь у него.

—Как его зовут?

—Не говорит.

—Как он выглядит?

—Я же говорю — в дерьме. И рвется обратно к туалету станционному. Просит вас забрать его, и еще просит, чтобы вы психиатра с собою прихватили, чтобы укол ему… вы уж поспешите Бога ради, а то он нам провоняет все отделение, а выпустить нельзя, он опять к туалету ломанет, и все в женское отделение норовит. Это не всем, сами понимаете, нравится, хотя бы и болезнь.

—Как он выглядит, приметы! — ледяным тоном перебил размышления дежурного Владислав Владимирович.

—Помимо что в дерьме и воняет от него? Так это, у него лысинка, глаза скажем, голубые, один немного плохой. Роста среднего, щупловат. Возраст за пятьдесят, пожалуй.

—Ладно, хватит, выезжаю.

Часть 2.

1

—Что это? — спросил Владислав Владимирович у врача.

—Довольно экзотическое заболевание — капрологния. В острой, я бы даже сказал, чрезвычайно острой форме. Больного неудержимо тянет вдыхать запахи мочи, извините и фекалий. Это доставляет ему сильное сексуальное удовлетворение. Сейчас он очнется, некоторое время придется просидеть на укольчиках, чтобы снять обострение, а там подумаем о курсе лечения.

—Спасибо, — мрачно сказал Владислав Владимирович.

Доктор чуть поклонившись, вышел из палаты.

Роберт Игоревич открыл мутноватые глаза.

—Как вы?

Глаза закрылись, больной прислушивался к своему состоянию. Потом сказал:

—А он остроумный, гад.

—Кто?

—Наш Айболит–наоборот. Знаете, что он мне сказал на прощание?

—Что?

—Что мое место возле параши. Сначала незнакомое слово, а потом…

—Капрологния?

—Может быть, а потом… — из закрытых глаз Роберта Игоревича потекли слезы.

—В чем дело? — брезгливо спросил генерал.

—А мне, знаете, опять хочется туда.

—Куда?

—К вокзальному туалету. Это конечно и мучительно, и ужасно, и омерзительно, и стыдно, но я провел там три упоительных дня.

—Не знаю, чем вам помочь.

Лежащий вяло улыбнулся.

—Я все понимаю, это дико выглядит. Безусловно, я остаюсь в строю, буду терпеть, какие угодно уколы, но остаюсь в строю. Вы мне верите?

—Я вас слушаю.

—И на этом спасибо. Знаете, чего я боюсь больше всего?

Владислав Владимирович выразительно вздохнул.

—Что он угадал мою суть.

—Какую суть?

—Этот дьявол угадал мою истинную суть — мое место возле параши. Мне следует там находиться. Мне там, в сущности, хорошо.

—Оставим эту фекальную лирику. Я слушаю вас, что вы можете сообщить? Вы сказали ему, кто те люди, что напали на него?

—Конечно сказал и даже не попытался врать. Он так на меня смотрел!

—А почему они пытались это сделать, он спрашивал?

—Нет. По–моему, он достаточно вспомнил, чтобы не задавать таких вопросов. Ему было необходимо установить одно, последнее звено в цепочке. И я ему в этом помог.

Роберт Игоревич загадочно хихикнул.

—Не знаю, что ы он со мной сделал, начни я упираться. А так, он подарил мне жизнь.

—И целый мир вокзального туалета, впридачу.

Роберт Игоревич снова хихикнул.

Генерал молча вышел из палаты.

2

—Встань.

Старик остался стоять на коленях, уткнувшись лбом в пол.

—Встань!

По мокрой и костлявой крестьянской спине пробежала судорога, дававшая понять, что приказ понят, но вес почтения слишком велик и заставляет оставаться в прежнем положении.

—Поднимись!

Старик сложил ладони на затылке изображая, а может и воистину переживая ужас от того, что он не в состоянии выполнить приказ своего султана.

—Поднимите.

Два дюжих метеоролога хватко взяли старика за предплечья, и тот, вяло вися на загорелых руках, прищуренными от испуга глазами, увидел сидящую на широком пуфе тушу того, о ком он слышал столько страшного. Именем Аги пугали не только детей, но и взрослых. Он не был обычным правителем на островном архипелаге. Он был самым талантливым и жестоким среди них. Самым изворотливым и прозорливым. И потом, он раньше всех занялся наркотическим бизнесом в здешних, полутропических краях. За какие–нибудь тридцать лет он сумел пустить настолько глубокие корни, что перестал казаться паразитом, впившимся в ствол живого здорового дерева здешней жизни, а сам представлялся деревом, в ветвях которого гнездится здешний примитивный народец. В глазах островитян, да и всех жителей архипелага, причем не только темных крестьян и рыбарей, но и в зеркальных очках чиновников и полицейских, он приобрел черты, почти что мифологические. (См. роман Г. Маркеса «Осень патриарха»). Чем реже он появлялся перед своими подданными — тем выше возносился в их представлении. В последние годы ему уже и убивать никого не приходилось, ибо, невольно перед ним провинившиеся, сами умирали от страха. Убежать от его гнева было невозможно. Все отлично помнили историю об учителе–британце из «столичного» колледжа, который попытался вывести наркосултана на чистую воду. Он собрал материалы насмерть обличающие кровопийцу и тайно уехал на родину. Там он выступил по телевидению. Посетители столичных баров видели это выступление. Несколько дней по городу, по всем прибрежным поселкам, и даже по горным плантациям, ползали всевозможные волнующие слухи и перешептывания. Католический священник в единственном на острое храме произнес туманную проповедь. Мулла был осторожнее, но и в его окружении образовались очаги неподобающих разговоров.

Назревало нечто вроде революционной ситуации.

Через неделю все кончилось само собой.

В центре столицы острова, этого небольшого городишки, выстроенного в испанском колониальном стиле, с кучкою бетонно–стеклянных кубиков в центре; с многочисленными сонными кафе, где под потолком крутится лакированный пропеллер, с потными полицейскими и моторикшами; так вот, на центральной площади этого города, на крыше автомобиля, принадлежащего колледжу, в котором трудился британец, была выставлена не в меру смелая голова. Она была оправлена в корпус старого телевизора. Экспонировалась всего один день. Корреспонденты трех западных газет аккредитованных в столице, провалялись все это время в своих гостиничных номерах, переваривая порошок подсыпанный им в пиво.

Все смешанное население острова пришло на день в смятение, а потом разом успокоилось. Невозможно бунтовать против того, кто может забраться в самый телевизор и там убить своего врага.

После этого приезжали на остров какие–то престарелые сенаторы, и дерзкие журналисты. Их водили по городу, разрешали беседовать с кем угодно и ото всех они слышали только одно: никакого английского учителя в Дьянбе никогда не было. Сенаторы и журналисты увезли с собой свое недоверие к султану, но что толку. Подданных дополнительно впечатлил тот факт, что хозяин ни с кем из высокопоставленных иностранцев встретиться не пожелал. Официальная версия гласила, что он не может отойти от постели умирающего отца. Аборигены, лишенные возможности знать даже официальную версию, видя лишь презрительное невнимание султана к подозрительным иностранцам, еще выше вознесли в своем воображении жирный образ правителя.

Уязвленные парламентарии и репортеры попытались из–за океана уколоть убийственного отца. Они раструбили, что его сын умирает от СПИДа, приобретенного в европейских борделях. Но эти уколы были ничто для укрепившейся репутации султана, даже когда их совместили с упоминанием о том, будто старший брат умирающего, убит, как террорист в Каирском аэропорту. Общественное мнение просвещенного мира разделилось. Некоторые готовы были пожалеть человека, потерявшего из трех своих сыновей полтора, если не больше.

Жизнь в Дьянбе, и в целом на острове вошла в прежнее русло. Какие–то суда, правда, бороздили недружелюбно воды острова; какие–то вертолеты обнюхивали воздух над центральными долинами, но ручьи запрещенного зелья текли по зеленым зарослям и изумрудным волнам и на север, и на запад, и еще куда–то.

А старик все висит.

—Не бойся, — сказал султан. — Ты ведь ни в чем передо мною не провинился, мне это точно известно.

Старик продолжал дрожать.

—Ты ни в чем не виноват, тебе нечего бояться!

Из глаз висящего потекли слезы и начала медленно отваливаться нижняя челюсть, обнажая черные зубы.

Султан глубже чем обычно, втянул воздух.

—Успокойся, тебе ничего не сделают. Ты чист передо мною, ты, как мне сказали, вообще, честный человек.

По глубоким народным морщинам текли ручейки пота и слез, в глазах «честного человека» плавал туман, ноги все еще отказывались его держать.

—Ты ни в чем, ни в чем… — Султан несколько секунд смотрел на этот спектакль смертельного почтения, потом сказал нависавшему над плечом Руми:

—Уберите этого дурака и удавите.

Старик исчез.

Султан заорал на своих метеорологов:

—Мне нужен крестьянин, один, хотя бы один! Один торговец, и один полицейский. И рыбак, тоже всего один. Вы что, не можете на всем острове найти одного крестьянина?!

В тут же отворившуюся дверь ввели еще одного представителя народа. Он тоже отвалялся свое по полу, тоже задыхался от ужаса, тоже трепетал, но на свое счастье, оказался способен понимать, что ему говорят.

—Ты сейчас пойдешь к моему сыну, как тебя зовут?

—Гана.

—Слушай меня внимательно, Гана. Мой сын будет тебе задавать вопросы, ты будешь на них отвечать.

—Во истину буду.

—Он будет задавать тебе разные вопросы и странные, короткие и длинные, но ты на них должен отвечать одним словом: «да» и «нет» или «не знаю».

Крестьянин задумался, разглядывая свои землистые загорелые руки.

—Ты меня понял, Гана?

—Нет…

—Что?!

—Да. Нет. Да. Понял, величайший.

—Хорошо, затверди это в башке своей, если ответишь по другому — умрешь.

—Умру, — спокойно кивнул Гана.

—Теперь подойди ко мне. Ближе, ближе, не надо бояться. Я шепну тебе слово, которое будет у тебя выпытывать мой сын.

Крестьянин очень осторожно, дабы не осквернить телес и одежд султана своим прикосновением, наклонил бритую голову.

—Все отвернитесь и заткните уши!

Все и без команды сделали это.

Убедившись, что никто не подслушивает, султан тихо, но отчетливо прошептал слово дождь.

—Ты услышал?

—Я услышал.

—Никому не говори это слово. Ни матери, ни жене, ни детям. Этим — уперстненная кисть обвела стоящих в комнате, — тоже не говори. Это слово смертельно опасно. Ты понял меня?

Гана серьезно кивнул, он понял.

—Мой сын будет спрашивать тебя, а ты отвечай, так, будто он спрашивает об этом слове, вот в чем твоя работа. — Дополнительно проинструктировал крестьянина султан.

—Я понял все.

—Тебе заплатят, тебе заплатят столько, сколько тебе и не снилось, но только если ты сделаешь все, как нужно. Тебя убьют, и детей твоих убьют и всю семью, если проболтаешься.

—Я сделаю все, как нужно, накажи меня смертью и семью мою, если я не сделаю так.

154–181

3

Интересно, подумал Владислав Владимирович, это что, слежка?

— Василий Иванович, а ну–ка, поверни налево.

— А туточки нет поворота.

— Поверни, поверни. Та–ак, а теперь возле той школы на маленькую дорожку.

— Понял.

— И до конца.

— Понял.

Через минуту все сомнения рассеялись. Генерал улыбнулся своему отражению в водительском зеркальце: не нужно удивляться, господин генерал. На что вы рассчитывали после своего безумного доклада главе государства. Слежку, если вдуматься, следует признать мягкой мерой. Неприятно, но мягкой.

— Куда теперь, Владимирыч?

Генерал посмотрел в уверенный, аккуратно–седой затылок водителя. Василий Иванович не подозревал, кого возит. Знал только, что какого–то генерала, то ли строителя, то ли пожарника. Владиславу Владимировичу не нужно было держаться ним слишком строгую дистанцию и непрерывно демонстрировать волевое и интеллектуальное превосходство, как в общении с непосредственными сотрудниками. За это Василий Иванович генералу нравился, они иногда говорили по душам о жизни, о власти. О семье.

Кстати.

— А поезжай–ка, Василий Иванович на дачу.

— Сейчас?

— Именно.

Черная, ничем не примечательная волга, вырулила на Можайку и понеслась вон из города.

— Спешить не обязательно, мы ведь ни от кого не бежим и не скрываемся.

— А я думал… — водитель осекся. Все же генеральские дела, есть генеральские дела.

Можайское шоссе, перевалив через кольцевую дорогу, сменило название на Минское. Через каких–нибудь десять минут, генерал, поднимая острые колени, всходил на веранду своей дачи. Жена его, высокая, узколицая, миловидная женщина, вытирала на кухне посуду, переброшенным через плечо полотенцем и ничего не подозревала. Увидев мужа, испуганно открыла глаза — никогда в последние несколько лет ей не приходилось видеть его дома в рабочее время. Да и в нерабочее нечасто.

— Спят? — спросил тихо генерал.

Супруга кивнула, стягивая с плеча полотенце.

— Разбудить?

Поняла, подумал Владислав Владимирович, испытывая прилив нежности к этой женщине. Не зря они столько лет вместе, не взирая ни на что.

— Не надо.

— Кофе?

— Водки.

— У меня пельмени в морозилке, сейчас отварю.

— Не надо.

Она болезненно поморщилась, как от внутреннего укола.

— Что, — горло у нее перехватило, — совсем нет времени?

— Нет, нет, — генерал ласково погладил ее по плечу, — просто я не хочу есть.

Заострившееся было плечо обмякло, глаза закрылись. Рука наощупь открыла холодильник, достала початую бутылку.

— Сядь, Наташа.

— Все–таки «сядь»! — вздохнула она. Все неприятные разговоры муж начинал с предложения сесть. Наверное, профессиональное. Владислав Владимирович налил себе полстакана, выпил легко и плавно, бросил в рот символическую крошку.

— Я села.

Он полез в карман пиджака, достал портмоне, а из него картонную книжечку.

— Свидетельство о разводе?

— Да, Наташа.

— Я, — опять спазм, — я думала — обойдется.

— Я тоже.

— Что же мне теперь делать?

— Пока ничего. Вряд ли с дачи выселят сразу, но на всякий случай готовься к переезду.

— Я не про это.

— Когда будут спрашивать, а может и допрашивать, настаивай, что мы не живем вместе уже больше года; утверждай, что ты даже не знала о моем новом назначении.

— Я не про это! Что мне теперь делать?!

Генерал подошел к ней, прижал заплаканное лицо к правому карману пиджака.

— Хоть я и предупреждал тебя, что все может так обернуться, ты меня все равно, прости.

Осторожно убрал руки с ее плеч, еще более осторожно отошел, проверяя, уверенно ли она сидит, и торопливо вышел.

— Заводи, Василий Иванович.

4

После этого я взял его за плечи и повел внутрь квартиры. Он был так потрясен потерей способности видеть, что совсем не сопротивлялся.

Квартира однокомнатная. Видно, что хозяин птица невысокого полета, но не окончательно опустился. Оставалось определить на глаз, женат он или нет. Проще всего это сделать в ванной. На заляпанной стеклянной полочке, перед тусклым зеркалом, стоял на две трети опорожненный флакон одеколона «Саша» и помазок с окаменевшей пеной во вздыбленных волосах. Труба сушилки обмотана черными носками. На раздвижной вешалке вафельное полотенце.

Кухонное окно без занавесок. В меру запущенная газовая плита. Нет, постоянная женщина здесь явно не живет. Хотя, кто их знает, женщин.

Телевизор. Мебельная стенка, складной диван. Три полки предельно разношерстных книг.

Пока я таскал его за собой по квартире, он царапал себе глаза и орал, ныл, хныкал: «Что это?! Что со мной?!»

Мне стало это надоедать, я грубо усадил его на стул посреди комнаты, лицом к окну и, прикрутил бельевой веревкой к этому стулу намертво. Сам уселся на диван. Он (не диван) сразу же сменил пластинку и стал звать меня. «Где ты? где ты? где ты?». И это было понятно. Я стал для него последней нитью, связывающей с прежним, видимым миром.

Без всякого удовольствия покалечил я этого человека и больше всего сейчас сожалею о том, что не дано мне возможности, хотя бы в одном случае из десяти, восполнять то, что мною отнято.

Путь на восьмой этаж, в эту однокомнатную квартиру, дался мне нелегко. По моему тяжелому телу текли потоки пота. Дыхание должно было успокаиваться, но не успокаивалось. Подошвы горели. Ко всему я не был полностью уверен, что проник в квартиру несчастного холостяка незаметно. Попытался во всех деталях восстановить в памяти последние час–полтора, но получившаяся картина меня не успокоила. Мне кажется, что никто не обратил на меня особого внимания, но ведь может быть мне это только кажется. Кто знает, если они обратятся с телевизионным призывом к гражданам вспомнить, не попадался ли им утром такого–то числа, очень толстый человек, который…

Мой невольный хозяин — худой, лысоватый, очкастый дядечка, чем–то отдаленно напоминающий Роберта — вдруг как запрыгает, как затрясется на своем стуле, как завоет–завопит что–то страдательное! Кажется, только сейчас он понял, что слепота его, это не шутка, не временное затмение, что это надолго, равно как и всерьез. Из последних сил он рванулся, так, словно верил, что порвав веревки бельевые он порвет и путы темноты. Подвернув во время прыжка ножку стула, рухнул на бок. Больно ударился левым плечом, выругался вдоль паркета, гоня белые шарики тополиного пуха. Очки рухнули с его наморщенного носа и улетели под трельяж.

Я молча наблюдал за ним, не пытался заткнуть ему пасть, дабы его крики не привлекли внимание соседей.

Успокоился.

Под левым виском появилась темная лужица. Кровь? Нет, слезы. Глаза, разучившись видеть, не потеряли способности плакать.

— Ты еще здесь? — глухо спросил он и пуховые шарики затрепетали под столом, трельяжем и телевизионной тумбочкой.

— Здесь.

— Кто ты такой?

— Я не хотел причинить тебе… но по другому было нельзя.

— Чего было нельзя? Чего тебе от меня надо? — в его голосе появилась новая истерическая волна, но он погасил ее.

— Подними меня.

Взвыли покинутые мною диванные пружины, слепец вернулся в вертикальное положение.

— Одень мне очки.

Это требование показалось мне странным. Кряхтя, и заново покрываясь потом, я забрался рукою под трельяж и достал оттуда его окуляры. Старые, немодные, с толстыми стеклами. Минимум минус десять. Стало быть я лишил его лишь малой части нормального зрения.

— Одень.

Укрепив это допотопное устройство на бледной, как вымя мокрицы, переносице, я наконец понял чего он добивался — он хотел вернуть себе чувство собственного достоинства. Пусть он сам ничего не видит, но должен знать, что выглядит нормально.

— А теперь…

Не дав ему договорить, я положил свою ладонь на хрупкое плечо его зарождавшейся самоуверенности.

— А теперь ты будешь слушать меня.

— Кто ты такой?!

— Это ты вряд ли когда–нибудь узнаешь. Тебе достаточно понять, знать, что я могу сделать с тобой все, что угодно.

— Кое–что ты уже сделал, — злобно осклабился он.

— Вот и хорошо, что ты все правильно понял. Теперь отвечай на мои вопросы.

— А если я не буду?

— Буду делать тебе больно. Опять больно. Но надо терпеть эту боль. Глупо упорствовать. Я ведь не стану требовать от тебя государственной тайны.

— Моя работа не связана с государственной тайной.

— Кстати, где ты работаешь?

Он поерзал, поскрипел суставами стула.

— В одной фирме.

— Чем она занимается?

— Да всем. Торговая фирма. То рис, то картон. Кем я там работаю? Можно считать, что сейчас вместо замдиректора.

— Когда ты там должен появиться?

— Не позже одиннадцати.

— Слушай меня внимательно. — Мои пальцы с каждым словом сжимали его плечо все сильнее, — я прибыл к тебе в гости на неделю или чуть больше. Если все закончится нормально, я расплачусь с тобой, тебе не придется нуждаться остаток жизни.

— Ты вернешь мне зрение? — тихо спросил он.

— Нет, этого я сделать не могу, но если ты не будешь мне мешать, то будешь жить лучше многих зрячих. Ты меня понял?

Он молчал.

— Ты меня понял?!

Он все молчал.

— Если ты попытаешься мне мешать, кричать, звать на помощь, стучать в стены соседям, я превращу тебя в Иова.

— В кого?

— Тебе будет очень, очень плохо, намного хуже, чем теперь. Ты меня понимаешь?

— Не понимаю, но верю.

— Слава Богу, ты начал хоть что–то соображать. Сейчас ты позвонишь к себе на работу и скажешь, что ты от них увольняешься. Насовсем. Попросишь, чтобы тебя больше не беспокоили, ты уезжаешь, понял?

— Да?

— Говори номер.

Набрав семь цифр, я приставил трубку к его уху.

— Говори.

Почему–то я был уверен, что он, едва услышав голос, кого–нибудь из знакомых завопит, прося о помощи, но произошло совсем по другому. Он тупо повторил мой текст, несколько раз кивнул в ответ на услышанные слова.

— Все? — спросил я.

— Все, — покорно кивнул он.

Сошло глаже, чем я рассчитывал. И это меня не обрадовало, есть какая–то заковыка в этой простой истории.

Сняв ботинки, я пошел в ванную.

— Послушай, где у тебя порошок?

— Какой порошок?

— Ванну помыть.

— Зачем? — в его голосе послышался новый ужас, интересно даже, что он себе вообразил?

— Чтобы ее взять.

— И у-унести? Тебе нужна моя ванна? Она что, золотая?

На этом мой первый разговор с этим кретином закончился.

5

Иван Рубинович Бубнов поселился на Северошахтинском вокзале. В старинном вагоне, когда–то использовавшемся сталинскими начальниками для своих поездок в глубинку. В Северошахтинске такой вагон, лет тридцать назад, навсегда отцепленный от правительственного каравана, сохранился. Музейной или мемориальной ценности он не представлял (хотя возил в своем чреве и Ворошилова и Микояна). Тем не менее местным железнодорожным начальством был взят под негласную опеку. Его подкрашивали, ремонтировали, держали внутреннее убранство в неприкосновенности. Настал день, когда у одного, современно мыслящего деятеля, появилась богатая мысль — использовать вагон в качестве стилизованного бордельчика. На пяток роскошных купе, не больше. Кухня в вагоне имелась, установить холодильник не представляло труда. Как здорово прокатиться по дымным и диким уральским предгорьям с самоваром, полным финской водки, поваляться втроем с симпатичной девицей и тенью какого–нибудь наркомана на мирно и мерно покачивающейся полке.

Идея была реализована.

Обогнув приземистое серое здание вокзала, миновав таинственное здание багажного отделения, Колпаков подошел к стоящему в роскошном тупике вагону. Тупиковый холм был превращен в клумбу, которая должна была изображать красное сердце пронзенное белой стрелой. Получилось не очень, но местные клумбоводы обещали еще постараться.

К висячей вагонной подножке вел бетонный трап, чтобы не испытывать терпение и сноровку гостей. В тамбуре стояла женщина в черной шинели с железнодорожными петлицами и допотопным фонарем с тусклою свечою внутри. Рядом детина, в кожанке и маузеровой кобурой на боку.

Полковника Колпакова они поприветствовали старательно и молча.

— Где Иван Рубинович?

— В четвертом купе.

По мягкой ковровой дорожке полковник последовал до указанной двери. Интересно, что вагон, судя по блуждавшим тут звукам, не пустовал. Колпаков усмехнулся в адрес престарелого соратника.

Помещение, занимавшееся Иваном Рубиновичем, оказалось просторным и было оборудовано по последним советам будуарной моды. Единственное, что нарушало картину, это приютившийся на краю стола ноутбоук. Хозяин сидел подле него, укутанный в халат с атласными драконами и прихлебывал алый чай, из стакана в кремлевском подстаканнике.

Колпаков без приглашения сел на кожаный стеганый диван. Безмолвная девушка в блузке, щедро украшенной знаками путейского характера, и ему тоже подала чаю.

— Не скучно тут тебе?

— А по–моему дельно придумано. Ко мне ходит много народу, но это ни у кого не вызывает подозрений.

— А если кто–нибудь из чайников захочет?

— И хотят. За ночь двое, трое залетных орлов здесь бывает. Такие концерты иногда приходится слушать. Но я не в обиде — в мои годы и шум любви приятно послушать. А потом — маскировка. — Иван Рубинович со знанием дела отхлебнул чаю.

Колпаков только потрогал ложку в своем стакане. Он был нынче не похож на себя. Обычно такой ловкий, бойкий, справный, он был пропитан мрачной и тяжкой мыслью. Иван Рубинович это про себя сразу отметил, но не подал виду. Самой природой своей службы он был приучен никому не доверять. При этом он выделял своим недоверием тех, кого не любил. Вот Колпакова, например. Нет «не любил», это слишком насыщено сказано, просто недолюбливал.

Молодой полковник неприязненно огляделся, в том смысле, что и у стен могут быть уши.

Хочет поговорить, подумал Иван Рубинович. Он знал к чему приводят такие разговоры с глазу на глаз. Они приводят к изменению в существующем положении дел. В худшую сторону. По одной простой причине, лучших положений в принципе, меньше чем худших. Вот сейчас этот, сверх меры энергичный молодой человек, сделает ему опасное предложение. Согласиться, значит влезть в какую–то интригу, отказать, значит, приобрести врага в лице Колпакова. Врага опасного.

— А вагончик этот когда–нибудь трогается с места, стучит колесами? Я имею в виду, по требованию клиента.

Иван Рубинович снова отхлебнул.

— Пару раз были такие просьбы. И никто не отказывает, ни боже мой. Только ведь это долгое дело, паровоз надо растопить, получить «окошко» в расписании, да и другое разное. Короче говоря, пока суть да дело «заказчик» уже носом в салате или между ног у «проводницы» храпит.

Полковник кивнул.

— А может прогуляемся по перрону.

Иван Рубинович решительно покачал головой.

— Нельзя мне. Личность моя несчастная, сам знаешь, отлично «там» известна. На станции парочка, другая их ребят наверняка дежурит. И тебе не надо засвечиваться в моем присутствии. Ты же у нас пока чистый. Уже одним тем, что зашел в вагон, дал повод задуматься на твой счет. Так что, когда пойдешь обратно, веди себя естественно. Поори, «продолжи» в буфете, галстук на бок, волосы взъерошить. Ботинки расшнуруй. Для порядка, я бы на твоем месте, действительно с кем–нибудь из девчонок здешних переспал, натуральность бы полная была.

Колпаков слушал и пытался понять, искренен ли старик в своих советах, или разыгрывает приступ предосторожности, чтобы увильнуть от серьезного разговора. Если второе — жаль. Это значит, он не просто не союзник, он хитрый несоюзник.

Пришлось бы полковнику отчалить не солоно, но тут ему помог сам вагон, проявив свою бордельную сущность.

Шумно распахнулась дверь соседнего купе.

— А–а–а! Вот она, вот она, сестра милосердия, Верочка, Вера моя, сердце мое!!

— И–и–и!! — раздался в ответ деланный, но громкий крик радости, — Васечка, это ты! Это опять ты!!

Иван Рубинович помрачнел, а Колпаков напротив ожил.

— Еле вырвался, представляете! Хватаю два пузыря шампуни и к тебе, — ревел Васечка, дыша, как паровоз этого вагона.

— Иван Рубинович, — тихо запел Колпаков, интимно наклонившись к собеседнику, — вы уверены, что эта пресловутая агентура вообще существует, ведь ни одного мы поймать так и не сумели.

— Раздевайся Васечка, раздевайся, ой ремень у тебя тугой, не могу!

— Что ты имеешь в виду?

— Это потому, что я сам тугой, ха!

— Я нашел.

— Что ты нам нашла, что ты там негодница моя нашла?! а–а–а!

— Что, говори!

— А ты, а ты, миленький, как меня находишь?

— С ума сойти!

— Замок!

— Какой замок?

— Вот этот замочек, дерни, дерни его ларчик–то и откроется!

— Ну, не притворяйся.

— Где?

— Ну вот тут, вот тут, что не видишь? Вот так берешь и тянешь.

— Он водил нас за нос. Может и его водили за нос, но это уже другой вопрос.

— А теперь ты, давай, давай, не бойся, ручками милая, ручками.

— А ты сам не боишься?

— Это просто декорация.

— Что декорация?

— Санаторий.

— Чего же мне бояться?

— Есть такая поговорка, пусть лучше меня водят за нос, чем за…

— Шестьдесят километров севернее в горах.

— Но как?!

— А теперь, что теперь?

— Да, что хочешь!

— Голая женщина в тайге, в общем, чудо!

— Неужели ты не знаешь, что делать с голой женщиной?!

— Там их несколько сотен.

— Ой, ей, ей! Что ты такое задумал?

— Я предлагаю тебе завтра отправиться туда.

— Нет, нет, не туда, только не туда!

— Зачем?

— Помнишь, мы начали с того, что заговорили о возрасте?

— Милый, милый, что с тобой, да что с тобой?

— Старость, не радость.

— Владик наш провалился.

— Хочешь таблеточку, хорошая таблеточка. Вот, теперь запить.

Иван Рубинович отхлебнул холодного чаю. Колпаков усмехнувшись, покосился на стенку.

— Когда всплывет, сколько он угробил времени, средство на совершенно фантастический замысел, то… хорошо если только халатность пришьют.

— Помогите! Помогите!

— Ему уже вряд ли что–то поможет.

— Врача, врача, ему плохо!

Иван Рубинович нервным движением расстегнул ворот рубахи.

В коридоре раздались звуки шагов.

— Слишком много неясностей, Иван Рубинович, мальчик был под его непосредственным надзором, где он теперь? Если на свободе, почему не действует? Он должен, должен искать сестру, такова его биология. И потом, эта сестричка…

В соседнем купе стоял такой гвалт, что уже мешал говорить.

— Ведь вы могли ее взять.

— Сомневаюсь.

— Это он вас убедил, что это опасно, что это трудно, а она уплыла… Якобы какая–то влиятельная банда с выходом на самые верха приложила к этому руку.

— Похоже.

— В свете моей последней находки все выглядит по–другому.

— Как?

— Владислав Владимирович задумал очень сложную штуку, окончательная цель его мне не ясна, но вот в чем я уверен. Он знает, где мальчик, знает, или догадывается, где сестра. Он фактически прикрыл Локея, концентрируя наше внимание на санатории.

— Это сильное обвинение.

— Доказать его я смогу, только опираясь на тебя, Иван Рубинович.

Старик повертел пустой стакан, погремел им по подстаканник. Тема была исчерпана, нужно принимать решение, раз не удалось уйти от разговора. Колпаков не удержался и, слегка подтолкнул собеседника.

— Место освобождается, Иван Рубинович, ты заместитель и такой же генерал.

За стеной раздался истошный женский крик.

— Здесь, в этом вагоне тебе уже все равно не усидеть.

6

Стоя у окна в верхнем этаже круглой мавританской башни, султан смотрел вниз на вымощенную камнем дорожку, по которой прогуливался его сын, сопровождаемый проинструктированным крестьянином.

Принц был одет, как Кришна, каким его рисуют иллюстраторы Ехагават Гиты. Гана тоже выглядел классически: набедренная повязка, босые ноги, заискивающая походка.

— Скажи мне, крестьянин, то о чем я тебя спрашиваю, обладает силой?

— Да, о прекраснейший.

— Большей ли силой, чем твои волы?

— Да, господин.

— А если ты запряжешь не только свою пару, но и всех волов в деревне, ты сможешь его перетянуть?

— Нет, господин.

— А смог бы ты его запрячь, как вола?

— Нет, никогда, господин.

— А кто–нибудь из людей, сумел бы запрячь его?

— Нет, никто, прекраснейший.

— Ты точно это знаешь?

— Да.

— Почему ты говоришь неуверенно?

— Не гневайся на меня, я не знаю, почему говорю неуверенно.

— Может быть, все–таки есть вожжи, при помощи которых его можно укротить? Где–нибудь, не на нашем острове.

— Нет, о прекраснейший господин, наверное нет.

— А человек, точно ли ты знаешь нет человека, который на такое способен?

— Не знаю, господин.

— Не знаешь, но думаешь, что нет?

— Да, господин?

Они дошли до пруда с мифологической змеею и повернули обратно.

— Когда он приходит, ты радуешься?

— Да, да, очень радуюсь.

— Он может тебя погубить?

— Да, может, господин. Один раз чуть не погубил.

— Расскажи, как это было.

Крестьянин упал на колени.

— Ваш отец не велел мне говорить других слов, кроме «да» и «нет».

— Встань и скажи, почему ты радуешься ему, хотя он может тебя погубить?

Крестьянин, начавший было подниматься, остался на одном колене и отрицательно помотал головой.

— Нет, господин.

— Что «нет»?

— Не гневайтесь, господин, я не знаю, как ответить на ваш мудрым вопрос.

Кришна отошел на пару шагов и остановился у парапета.

— Он приходил сюда вчера. Покажи мне его следы.

Крестьянин встал и подковылял к принцу. Угрюмо поглядел вниз.

— Извини меня, мудрейший, но его следов я не вижу.

— Но он оставил их вчера?

— Да, оставил и очень много, но теперь их нет. Клянусь…

— Кто же их убрал, ты?

— Нет, что вы, господин, я бы не смог.

— У тебя не хватило бы сил.

— Да и сил тоже.

— А чего еще?

На лице крестьянина выразилась мука.

— Ты не можешь ответить потому, что тебе не разрешает мой отец, или ты вообще не можешь ответить на тот вопрос.

— Да, господин, ты угадал, я вообще не могу ответить.

— Хорошо, ты сказал, что у тебя не хватило бы сил. А если согнать всех жителей острова, у них хватило бы?

— Нет, господин, и у всего острова не хватило бы.

— Ладно, — принц отвернулся от великолепного морского вида и дальше задавал вопросы с закрытыми глазами.

— Но кто убрал следы, если их никто не убирал, потому что не мог убрать?

— Не знаю, господин, — прошептал крестьянин и отступил на шаг. С закрытыми глазами принц казался ему намного страннее. Взгляд голубого камня во лбу золотой чалмы пронзал насквозь рисовую душу. Камню передалась вся сила, заключенная в сыне правителя и еще какие–то дополнительные силы.

— Ты меня путаешь, крестьянин. Тебе было велено отвечать ясно — «да», «нет», а ты меня путаешь.

Мосластые колени ударились о белый камень.

— Господин!

— Как же так, следы, которые не могли бы убрать все жители острова, убраны неизвестно кем и неизвестно когда. Ты путаешь меня, крестьянин.

— Я говорю правду, только правду.

— Такой правды не может быть, правда должна быть понятная. Хотя сказано: «Вся истина заключена в вопросе, в ответе есть только свет истины». Ты понимаешь меня, крестьянин?

— Нет, господин, нет, прошу не убивай меня.

— Если я тебя убью, ты окончательно потеряешь способность говорить.

7

— Я хочу есть, — прогнусавил он и мне пришлось зажмуриться, чтобы не сделать с ним ничего плохого. Но это не помогло. Он сидел, как живой, перед моими закрытыми глазами. Вот оно что, оказывается — мне теперь не обязательно непосредственно лицезреть человека, чтобы… Тут пришлось остановиться. Не было термина, одного емкого слова или словосочетания, которое бы обозначало то, что я делаю с людьми. И пусть! Так лучше. Что лучше? Я медленно побрел на кухню, пытаясь по пути ответить на этот вопрос и разобраться в своем настроении.

В кухонном шкафу моего слепого друга я обнаружил: распечатанную пачку геркулеса, надорванный пакет гречневой крупы, россыпь разрозненных макаронин, полиэтиленовый пакет с сушеным шиповником, пачку питьевой соды, килограмм рафинада и полкило слипшегося зефира. В холодильнике две бутылки пива «Балтика», уродливо вскрытую пачку сметаны, полупакет кефира и захватанную масленку.

Итак, что я имел в виду, думая, что моему «дару» лучше не иметь точного наименования? Словесная неопределенность, как вата, в которой опасная бритва становится менее опасной. Удачное словосочетание, это два ловких пальца, извлекающих оружие на свет.

Овсянка была готова. Держа в одной руке тарелку, в другой ложку, я вошел в комнату и увидел неприятную картину. Мой слепец, каким–то образом, сумел высвободить одну руку из пут, дотянулся до телефона, снял трубку и теперь наощупь пытается набрать какой–то номер. Скорей всего 03. Я не разозлился, я почему–то обиделся. И рявкнул.

— Панариций.

В ответ раздался длинный стон. Он затряс рукою, стряхивая с распухшего пальца телефонный диск. Вырвал красно–желтый перст из отверстия, инстинктивно поднес его к глаза, собираясь осмотреть.

— Вот видишь, — сказал я назидательно, — что мне пришлось с тобой сделать. Сидел бы себе тихо.

Он громко выл.

— Не перестанешь орать, я сделаю тебя немым.

Он закрыл рот, теперь звучало только небо.

— Палец, это не навсегда. Пройдет.

— Когда?

В этот момент раздался звонок в дверь. На секунду я испугался, что звонок достиг цели. Нет, чушь, никакая милиция не может приехать мгновенно. Я осторожно поставил тарелку с кашей на телевизор и медленно, стараясь не хрустеть мелким паркетом, двинулся в прихожую. Подкрался беззвучно к двери. За нею топтался мужик, когда я приблизил глаз к глазку, он второй раз нажал на кнопку звонка. Мужик как мужик, с кожаной папкой в руках, в шляпе. Физиономия самоуверенная и недовольная. В осанке, в выражении губ проглядывало намерение добиться своего. То есть, дозвониться. Третий звонок слился с четвертым, пятым, двадцатым. Гость был уверен, что хозяин дома. Гонец с фирмы? Это плохо. Придется ему заплатить за эту уверенность. Человек в шляпе внезапно схватился руками за живот, развернулся и, покачиваясь, пошел к лифту. Как камень по желчному протоку.

Я описал слепому настырного гостя и то, что с ним сделал. Подув на палец, он нехорошо улыбнулся.

— И правильно.

— Это что, твой начальник?

— Это гад ползучий. Я ему должен. Немного. Вот он и примчался. Не хочет, чтобы я уходил, сука.

После каши, которая ему почему–то не понравилась, я продолжил обследование своего временного обиталища. Вот висит библиотека на полсотни разнокалиберных книжек, на четырех металлических полках, расположенных в шахматном порядке над письменным столом. Литература, если не считать невероятно зачитанного фолианта «Три мушкетера», была сплошь современная, и что любопытно, вся с дарственными надписями. «Дорогому Валерию Васильевичу от автора, сердечно», «Дорогому Валерию Васильевичу, дружески», «Дорогому Валере на память», «Дорогому другу Валерику, без слов». Я обратился к «дорогому» за объяснениями, почему его так ценят в современной писательской среде. Вернее, ценили, ибо после 91 года книги ему дарить перестали.

Валерик поморщился.

— Я обещал.

— Что обещал?

— Не разглашать.

— Я жду.

Он сокрушенно подул на нарывающий палец.

— Я работал в больнице, в кожной.

— Кем?

— Кем, кем! не врачом! Но лекарства у меня были. И шприцы. А соседом у меня по коммуналке жил — он брезгливо вывернул губы, — один писа–атель. Как–то раз он «залетел». Я ему помог. Он сделал мне рекламу. У меня были хорошие лекарства — один укол и триппера нет.

— И писатели повалили валом?

— Не то чтобы валом, больше актеров было.

— А почему не пойти к врачу?

— Наивный и детский вопрос. Там же нужно было данные тогда оставлять, а у меня полный аноним.

— Странно, а зачем же тогда книжки подписывать, тоже ведь разглашение.

— Да они любят подписывать. Тщеславие. А потом, они ведь не пишут, за что именно подарили. Был бы я хоть врачом–венерологом, а то — шофер. Да я и сам просил, черкни, мол, подпись. С некоторыми даже подружился. Некоторые дарили просто так, не за уколы даже. Кроме того, книжки эти как картотека. Кто по второму разу ко мне — скидка. Им выгодно, ведь драл я с них порядочно.

— Да, я читал: «дорогому», «дорогому».

Он хмыкнул.

— Да уж. На какие деньги думаешь я комнату на квартиру обменял?

— Ну и как чтение?

Он резко помрачнел.

— А-а, дрянь. Я правда не спец по ихним рифмам, но тоска. По–моему.

— Создается такое впечатление, что хорошие писатели триппером не болеют.

— Да, — кивнул он со знанием дела, — они больше по сифилису. Хоть Мопассана взять.

— Кого, кого?

Он так «посмотрел» на меня, что я даже смутился и углубился в книгу, оказавшуюся у меня в этот момент в руках. Пробегая по страницам, зацепился взглядом за строчку — «есть хотелось все сильнее», какая интересная книжка! Пытаясь отыскать фразу, поразившую мое воображение и канувшую в шелесте страниц, я многое понял об этой книжке. Там шла речь, о добровольно голодающем человеке. О парне, который решил, также как и я, прочистить себе мозги путем отказал от всякой пищи. Лечебное голодание по системе профессора Николаева. Оказывается, три дня, — столько терпел я — это ерунда, какая- реальная польза наступает, если просидеть на кипятке дней восемь. Забыв о Валерике, я терзал нетолстую серую книженку, названную иронически «Пир». Фамилия автора мне ничего не говорила, что не удивительно, я ведь вон даже Мопассана не читал.

8

Профессор Давила ложился спать в одежде: одна из многих предосторожностей, к коим он прибег после генеральского визита. Сначала он рванулся уехать, но почти сразу же раздумал. Для того, чтобы уехать, нужно было выйти из дома, оказаться на людях. Не в скафандре же, с тонированным забралом, предпринимать вояж! Нет, окапываться надо на своей территории. Он велел вырубить все деревья подходившие вплотную, или достаточно близко к забору его логова. Соседи по дачному поселку были недовольны, но кто в такой ситуации слушает соседей. Потом профессор обзвонил всех знакомых телевизионщиков и уговорил убрать свою физиономию из «ящика», чтобы уменьшить риск сыграть в него. Убрать, чего бы это не стоило. Стоило немало, но сделано было.

В глубине души Давила не верил в способность мальчика работать по телеизображению, но кто мог сказать, как развились его особенности в последние недели. Дети Локея живут не по тем часам, по которым тащится жизнь обыкновенного человека. Более того, они, кажется, могут жить «быстрее» или «медленнее», исходя из собственных потребностей. Впрочем, все это из области бешенства интуиции, эти мысли могут быть причудами перепуганного воображения. Важно одно — как бы они там «быстро» не жили, долго им на этой земле не удержаться, слишком многие теперь знают об их существовании, слишком многого от них хотят и сами они, «детки», слишком мало способны к подчинению и разумному поведению. Необходимо просто перетерпеть недельку–другую, пока «мальчик» не напорется на пулю, которую ему уже приготовил господин генерал. Девчонка слишком далеко, к тому же, она ничего не знает о тихом русском докторе наук, притворяющемся коммерсантом и политиком. Никто, правда, не ведает пока, на какие выходки способна эта спящая красотка, но в любом случае от нее не следует ждать ничего, столь брутального, как от ее разбушевавшегося брата. К тому же, кто знает, может быть ее уже расколдовали и она осчастливила одного из сыновей полусумасшедшего островного правителя. Султан наверняка считает мистера Локея великим магом, а породниться с таким существом для него, предел мечтаний. Собственно, поэтому он и закармливает его грязными наркотическими долларами.

Доктор лежал поверх нетронутой постели, размышлял и одновременно удивлялся тому, с какой легкостью выстраиваются в его сознании эти причудливые конструкции. Он отчетливо видел, насколько они сказочны и параноидальны. Наркотики, маньяки, изобретатели–убийцы, султаны–мечтатели. Все это было бы достойно ехидного осмеяния, когда бы не несколько живых картин, навсегда оставшихся в памяти. Порванные собственноручно рты, посиневшие от внезапного удушья лица, вонзенные себе в глотку ножницы… Так, мальчик уходил из под опеки Краснобельского кудесника.

182–206

Итак, пока бродит по окрестностям нехороший и всемогущий ребенок, спать придется в одежде, заднюю дверь придется держать приоткрытой, ключ будет всегда торчать в замке машины. Когда начнется заваруха, когда ребята из охраны будут лупить из своего стрелкового, по глазливой туше, перелезающей через забор, он, умный профессор, успеет нырнуть вниз по черной лесенке, завести неприметный жигуленок и укатить в ночь, по задней дорожке к автоматически открывающейся секции забора.

Давила очень гордился этим своим изобретением. Несмотря на все свои успехи, а может и ввиду их, был уверен, что рано или поздно, его придут брать.

А, вообще, странная штука жизнь, вот он, самый богатый и сильный человек во всей округе (и не только этой), должен неделями скрываться у себя дома, за закрытыми шторами. Почему бы не послать все к чертову бесу! Как? Очень просто, можно взять и сказать этому пареньку, где находится его сестричка. Что такого особенного случится?! Рассердится мистер Локея? Да кто он такой, подери его дьявол?! Обидится? Ну и пусть обидится. Они сотрут в порошок строптивого, русского коммерсанта? Вполне возможно! И не только его сотрут, но и всю его семью? И это весьма вероятно. У них длинные руки? Очень длинные. Но как, как они узнают, что именно он, русский коммерсант, сообщил свирепому мальчику о том, где находится его кровиночка? Действительно, как? Ведь можно будет отбрехаться. Станут не доверять? Но на это чихать. Не–ет так нельзя. Это смешно и позорно. Нужно сделать так, чтобы было неопровержимо, чтобы однозначно, чтобы не осталось и тени сомнения, что это он профессор Давила навел на след. Что он такой вот парень, захотел и навел!

Легкой решительной походкой, кажется даже, чуть улыбаясь, человек в спортивном костюме вышел из дому. На парадное крыльцо. Собаки бросились к нему ластясь и поскуливая, но тут же остановились, оторопев отчего–то. Он прошел мимо них, не сказав ни слова. Светила преувеличенно накаленная луна, посверкивали кремниевые песчинки на аллее, ведущей к главным воротам, горели глаза у охранников, в тени забора и влажных, дышащих после дневного ливня, лип.

Профессор шел быстро, шел не оставляя сомнений в своих намерениях. Намерения эти удивили и ужаснули охрану. Он хотел выйти вон с территории усадьбы. Он сам неоднократно инструктировал их, как себя вести, если кто–то чужой, паче же всего юный толстяк, попытается проникнуть на территорию. Пусть под видом участкового милиционера, бомжа, притворяясь смертельно раненым и т. п. — не пропускать, стрелять на убиение.

Намекалось — толстяк этот опасен чрезвычайно, лучший стрелок из всех видов огнестрельного оружия. Несколько беспечных усадьб и особняков он взял в одиночку, изувечив десятки людей. Демонстрировались «забытые» генералом фотографии. Охранники привыкли верить своему шефу и находились на взводе.

Но ни разу, во время этих инструктажей не заходила речь о том, как им вести себя по отношению к нему, к хозяину. Что, если он захочет пойти прогуляться, особенно вот так, по вечерней поре.

Что это, моцион или самоубийство?

Спросить никто не решался, не таков был характер профессора, чтобы у него переспрашивали: в самом ли деле, он задумал совершить, то, что в данный момент совершает.

Одним словом (а на самом деле без единого) ворота отворились. Профессор вышел наружу и продолжил путь по асфальтовой дорожке меж деревьями и деревянными заборами соседних дач. Человек шесть охранников, на бегу пряча под одежду громоздкие свои игрушки, последовали за ним в некотором отдалении.

Скоро стало ясно, куда он направляется. Не больше, не меньше, как на танцы. Посреди дачного поселка имелся старинный пруд, обрамленный не менее старинными ветлами. Меж ветлами горел фонарь летнего ресторана, рядом с рестораном был устроен над водою деревянный настил, служивший местом плясок и тусовок местной молодежи. Под живую музыку. Летними вечерами было здесь романтично. Можно было свешиваться через перила, следить за поведением лунной дорожки в воде или блевать.

Давила не стал делать ни того, ни другого. Стоял как раз перерыва между двумя плясками. Молодежь отдувалась, покуривала по углам, немного сквернословила. Бросали бутылки «кто дальше», дробя лунную линию. В общем, вела себя, как молодежь. Профессор подошел к первому попавшему парню и, чуть толкнув его в потную спинку, сказал:

— Остров Бегуин, Аврилакский архипелаг.

Потревоженный обернулся.

— Че? Че?

— Остров Бегуин, Аврилакский архипелаг.

— Те че надо, дед?!

Профессор уже проскользнул дальше. Парни в плащах с оттопыренными карманами ломились вслед за ним, к центру поплавка.

— Бегуин, Бегуин, запомни, Бегуин, в центре Аврилакского архипелага, — настоятельно сообщал профессор высокой кобылице с прыщавым лбом.

— Чего, чего? — честно силилась она понять.

— Удивительный остров, климатический феномен, не климактерический, а климатический, девушка. Там дожди выпадают всего лишь несколько раз в году. Бе–гу–ин!

Пока девица соображала, как ей поаккуратнее отшить по–спортивному одетого психа, он сам двинулся дальше. Теперь он не задерживался подолгу у каждого. Бросал одно слово.

— Бегуин, — или два, — Аврилакский архипелаг.

Охранники рассредоточились по танцплощадке, которая начала догадываться, что стала центром какого–то странного события. Парни в плащах сильно толкались, это всех злило, но пока еще никто не решался возмутиться открыто. Солист здешней группы, кажется Толик по имени, произнес в микрофон:

— Эй там, дорогие гости…

Эти слова решили его судьбу. Профессор бросился на голос микрофона и стал вырывать его у Толика, тот сдуру не отдавал, он даже толкнул агрессора.

— Нажрался дед, вали отсюда. — Страшный профессиональный удар прервал его речь и началась речь «деда».

— Бегуин, Бегуин, Бегуин, Аврилакский архипелаг. По слогам: Бе–гу–ин, Ав–ри–лак-ский.

Местные парни стали гудя, обступать танцплощадку, свирепея и разогревая друг друга. Плащи окружили безумного диктора и вытащили на свет электрический и лунный содержимое карманов. Вид оружия подействовал на толпу отрезвляюще. Стало тихо–тихо. Только профессора продолжал нести свою галиматью, а Толик, скуля, собирал зубы под барабанами. Речь профессора явно угасала, распадалась на слоги, буквы.

Растолкав охранников — толпа сама расступилась — Давила подошел к ограждению и уставился на ночное светило.

— Он что у вас, лунатик? — осторожно спросила одна девушка охранников и в глазах у них зажглось «Е-мое». Они не успели ничего сделать, потому что профессор, сам все понял и с омерзительным хохотом перевалившись через перила, рухнул в черную воду.

9

Секретарь подал султану длинный узкий листок бумаги, на котором было изображено несколько иероглифов. Хозяин острова довольно долго смотрел на них совершенно неотрывно. Руми осторожнейшим, внешне неуловимым движением, сместился чуть вправо, чтобы предельно, до мучительного состояния скосив взгляд, увидеть выражение султанского лица. Глаза султана были закрыты. МОгло показаться, что он тихо скончался и остается в стоячем положении только благодаря тому, что центр тяжести его фигуры, расположен почти на поверхности пола.

Руми не успел ни удивиться, ни испугаться, ни обрадоваться. Глаза султана открылись.

— Послушай, Руми, а ведь тебе ведь тоже интересно узнать, что я шепчу на ухо этим ничтожным, когда отправляю их беседовать с принцем.

Секретарь помялся. Сказав нет, он слишком явно соврал бы, сказав да, проявил бы недопустимое свободомыслие.

— Впрочем, — султан достал из кармана зажигалку и поджег шифрованный листок, — думаю, ты догадался.

— Нет, высочайший, нет и нет! — искренний испуг вспыхнул в голосе Руми.

— Да? А я, мне кажется, догадался бы. Сопоставив кое–какие вещи. Но это — так. Тебя наверное, сильнее всего занимает, зачем я столь лет измываюсь над своим младшим и любимым сыном.

— Меня это не занимает, ибо вам не угодно, чтобы меня это занимало.

— Не лги. Власть моя велика, поэтому не нужно ее преувеличивать. Иногда она проникает даже в души людей, было бы безумием и подавлять их волю. Но было бы безумием считать, что какая бы то власть может помешать возникновению мыслей.

— Воистину так. Вы правы.

— В чем именно?

— Да, я задумывался, отчего такая неспра… такая странность: своим старшим сыновьям вы позволили все, разрешили жить так, как они пожелают. А младшего, самого любимого, заточили на этом плоскогорье, вдали от всех развлечений, удалив от него всех женщин, истребив самый дух женщины.

Султан усмехнулся.

— Ты имеешь в виду, что тут во дворце все до единого кастраты? Правильно. Настоящий мужчина всегда носит с собой не только мысли о женщине, но и ее дух. Ты умно сказал, Руми.

Секретарь поклонился. Султан продолжал размышлять вслух.

— Мужчина говорит самые обычные слова, но на них ложится женская тень, а раз она есть на словах, она рано или поздно проникнет в душу.

— Вы как всегда правы и любую, самую глубокую мысль, думаете еще глубже.

— Это правильно, что ты мне льстишь. А что касается твоего недоумения по поводу судьбы принца, то оно происходит от твоей тамильской глупости.

Руми снова поклонился и значительно ниже, чем тогда, когда его хватили.

— Вспомни, что дала моим сыновья свобода. Кишки старшего болтались по всем антеннам каирского аэропорта, средний похож на сгнивший банан. Младший, это все, что у меня есть и у него будет такое будущее, которое ты даже не в состоянии вообразить.

Секретарь стоял согнувшись в полупоклоне.

— А теперь вот что.

Руми выпрямился.

— Собери всех наших людей.

— Всех командиров?

— Всех, кто носит оружие.

— Кого нужно убить?

— Скажешь им и повторишь много раз, что убить надо большого, толстого человека, европейца. Очень толстого, очень молодого. Он будет заметен, он будет выделяться, у нас таких нет.

— Насколько он опасен?

— Этого им знать не нужно. Чем меньше они будут знать, тем легче им будет.

— В плен брать не нужно?

— В плен брать не нужно, ни в коем случае, это верный способ погибнуть. Стрелять без предупреждения. Если убьют кого–нибудь по ошибке, наказывать не стану. Стрелять в него сразу, как только он будет обнаружен. Где угодно обнаружен. В магазине, в баре, в церкви. Если он явится окруженный толпою людей, стрелять в толпу. Ты понял?

— Понял, господин.

— Теперь иди. Время у нас есть, но времени почти нет. Тех, кто охраняет дворец, я буду инструктировать сам.

— Ты полицейский, судя по одежде?

— Да.

— Ты давно служишь на острове?

— Да.

— Тебе часто приходится его видеть?

— Нет.

— Почему?

Насупленное молчание, каменные желваки на скулах, отсутствующий взгляд.

— Потому, что тебе не хочется его видеть?

— Нет.

— Потому, что он нечасто приходит?

— Да.

— Скажи, полицейский, тебе приходилось в него стрелять?

— Нет.

— А надевать на него наручники?

— Нет.

Левая щека полицейского слегка дернулась.

— Тебе мой вопрос показался смешным?

— Да.

— Понятно. А кому–нибудь из твоих друзей, сослуживцев, приходилось в него стрелять?

— Нет.

— А в камеру сажать?

— Нет.

— А он спрашивает разрешения, когда ему нужно явиться на остров?

— Нет.

— Почему же вы его пускаете?

Коп снова заиграл желваками.

— Потому, что вы не в силах сопротивляться?

— Да.

— То есть, он может придти, когда захочет и делать, что захочет?

— Д-да.

— Ты ответил неуверенно, то есть он не все может делать, не все, что захочет? Что например в его силах? Молчишь? Ладно, спросим по–другому. Он может ограбить банк?

— Нет.

— Не может, или не хочет? Или правильнее сказать, что он и не может, и не хочет?

— Да.

— А может, не может, потому что не хочет?

Полицейский задумался.

— Скажи тогда, он знает, что такое деньги?

— Нет.

— Что он будет делать, если их получит?

— Не знаю.

— А ему пытались платить?

— Не знаю. Нет.

— Чем же он питается, если он всегда без денег?

— Не знаю.

— Подаянием?

— Нет.

— Ему не подают?

— Нет.

— Но он просит?

— Нет.

— А если попросит?

— Не знаю.

— Он вообще, ест?

— Нет.

— А пьет?

Полицейский улыбнулся, показав желтые от жевательной травы зубы.

— Нет.

— В каком смысле «нет»? Не пьет воды?

— Нет.

— А чай?

— Нет.

— А кровь?

— Нет.

Кришна остановился, потом прошелся вдоль парапета, спугнул большую хищную бабочку, размером с портмоне, долго следил за ее ломаным полетом.

— А что это я все время говорю он, он, он? Он, вообще, он?

— Да.

— И есть женщины, которым он нравится?

— Да.

— И что они с ним делают, целуются?

— Да.

— Обнимаются?

— Да.

— А дети у них бывают от него?

— Нет.

— А ему женщины нравятся?

— Не знаю.

10

Полянка, где расположились Колпаков и Иван Рубинович, являла собой идеал укромности. Густой, темный ельник, охвативший ее, кишел людьми, но кишение это было незаметно и неощутимо. Привлеченные к операции люди были специалистами по части маскировки и камуфляжа. Господа начальники тоже оделись во все пятнистое.

Майор Дрынов, человек нашедший ворота в Замок, в кратчайший срок разработавший и подготовивший операцию по проникновению внутрь, и имевший все основания пребывать в приподнятом расположении духа, чувствовал себя неуверенно. Ему смущало отсутствие на операции Владислава Владимировича. Да, полковник Колпаков и генерал Бубнов люди высокопоставленные, полностью допущенные, знающие, что они делают, но начинать такое дело без главного…

— Докладывайте, докладывайте!

— Мы находимся в трехстах метрах по прямой от входа. Завал явно искусственного происхождения.

— Замаскированный под естественный? — поинтересовался Иван Рубинович.

— Замаскированный, но плохо. Грубая работа. Торопливая.

— Думаете, девушка выбралась из подземелья, сквозь него?

— Нет, товарищ генерал, это исключено. На наш взгляд.

— Чей это «наш»?

— На мой взгляд. Правда, расспросить ее толком не удалось. Она была абсолютно невменяема. Передозировка.

— Какой препарат?

— Сейчас это выясняется, товарищ генерал. Какой–то новый. Не из числа обычных. Пришлось вызывать экспресс–лабораторию из Москвы.

— Она еще жива?

— Да, но, скорее всего, умрет.

— И стало быть, ничего не расскажет?

— А что она могла бы особенного рассказать, Иван Рубинович?

— Да многое, полковник. Например, как выбралась из под этого завала, завалившего вход. Может быть, ее подпустили откуда–нибудь сбоку. Чтобы сбить нас с толку.

— Что значит, подпустили?

Генерал кратко махнул рукой. Колпаков недовольно покосился на старика.

— Вы что, всерьез думаете, что это отвлекающий маневр?

— У меня слишком мало данных, чтобы думать что–то определенное, я пока только чувствую.

— Ладно, — Колпаков перевел взгляд на Дрынова, — при ночном обследовании завала удалось обнаружить что–нибудь интересное?

— Да, многое что.

— Я имею в виду — есть у вас уверенность, что там, за камнями, вход в глубокую пещеру?

— Пожалуй. Пожалуй, да. Собаки ведут себя так, словно внутри что–то происходит.

Полковник прошелся по мягкому настилу из опавших еловых игл. Приложил к глазам бинокль, будто рассчитывал с его помощью разглядеть ближайшее будущее. Он, конечно, нервничал. Если окажется после взрыва, который должен расчистить вход, что за валунами скрывается всего лишь каменная нора, набитая окаменевшими костями и экскрементами, он будет слишком глупо и бледно выглядеть в глазах начальства. Если отступиться прямо сейчас, то у него останется возможность как–то оправдаться. Девчонку в конце концов поймали, завал нашли, и как раз в том месте, что было указано на карте полунемца.

Иван Рубинович очень хотел закурить. Он расстался с дымом уж лет семь назад, мечты о сигарете появлялись у него всякий раз, когда он оказывался в неприятной ситуации, или начинал на кого–то злиться. Сейчас он злился на Колпакова. На Колпакова, который его «околпачил». Щенок! Из его лепета, там, в вагоне, могло показаться, что он на самом деле, поймал судьбу за вымя. Аккуратно для ситуации, можно было и в самом деле тихо объехать длинного идеалиста. Ибо ведет он себя малопонятно, если не подозрительно. Иван Рубинович, с некоторых пор наблюдая за действиями своего странного начальника, различал в них все больше признаков агонии. Видел, что он горит, правда, не понимал природу огня. Поэтому, предпочитал держаться в стороне и в тишине, на хорошо огороженной должностными инструкциями территории. Черт дернул его кинуться на первый же призыв рыжего живчика. Безумие начинать такую операцию, не известив прямого начальника. Да, его нет дома, нет на работе, нет нигде — но это всего лишь косвенные основания и мало смягчающие обстоятельства. Отвечать придется не косвенно. В случае провала. Иван Рубинович в провале не сомневался.

— Все заряды положены?

— Уже час как.

— Если хотите знать мое мнение…

— Я знаю ваше мнение, Иван Рубинович — подождать, поискать, правильно?

— Правильно.

— Есть ситуации, когда ждать нельзя. Майор!

— Слушаю.

— Последний вопрос. Никто внутри не пострадает… если внутри есть кто–нибудь?

— Мои ребята постарались, взрывы должны произвести только откупоривающий эффект. Какие–то камешки шуганут, конечно, в дыру, но лес рубят, камни летят.

— Действуйте. Ровно в 16.15. крутите свою машину. Далее — противогазы. Всех лекарей еще раз накрутите. Санитарные вертолеты можно поднять в воздух в 16 ровно. Площадка для них готова?

— Да, есть там местечко, метрах в ста.

— Теперь все, кажется.

— А если, акты, так сказать, сопротивления, товарищ полковник? Эта девица, Ундина, Шерстюку моему губу прокусила, до сих пор не заживает.

Колпаков внезапно чихнул.

— Сопротивление? Не думаю, что следует ждать сопротивления в обычном смысле, я имею в виду, огнестрельное оружие. Главное, не снимать противогазы. Если кто–то там очень заартачится, можно применить что–то вроде силы. Впрочем, мы пойдем по пятам за передовой группой. Главное не просмотреть один объектив — я его назвал «роддом».

— Почему роддом?

— Не знаю, Иван Рубинович, я не придумывал, само в голову пришло.

— Как он выглядит, этот роддом? — с легким недовольством в голосе, спросил майор. Ему не нравилось возникновение новых нюансов накануне операции. К тому же он понял — генерал тоже не в восторге от затеиваемого.

— Мне же людям объяснять.

Полковник поглядел ему в глаза долгим–долгим взглядом.

— Не знаю, майор, не знаю. Могу только сказать — это особенное место. Оно будет, обязательно будет, отличаться от всего остального. Вы сразу поймете — это «роддом». Там возможна охрана. Не знаю какая, не знаю сколько, не знаю кто.

Щека майора нервно дернулась, ничего себе задание, сказал он этим движением. Полковник понял его.

— Вы знали, куда идете на службу. Сколь бы бредовыми не казались вам мои команды, старайтесь их выполнять, как можно ближе к тексту бреда.

— Все, что вам станет известно в результате этой операции, составляет безусловную государственную тайну, — сказал свое слово Иван Рубинович.

Дрынов кивнул.

— Идите и пришлите ко мне профессора Осколкина, у меня есть к нему несколько словечек.

— Есть.

Когда майор растворился в ельнике Иван Рубинович, державшийся на краю полянки, как бы чуть в стороне от ответственности за происходящее, неестественно быстро подлетел к Колпакову.

— Слушай, Вася, что ты затеваешь? Какой еще «роддом»?

Колпаков усмехнулся, чуть самодовольно, чуть безумно. Генерал продолжал напряженно дышать ему в ухо.

— Я всегда считал, что у нас только один небожитель в погонах, который готовит себя для борьбы с мировым злом, генерал–лейтенант от инквизиции. Ты теперь тоже туда же?! Что вы там себе навыдумывали?

Вытирая платком запотевшую ушную раковину, Колпаков отстранился.

— Ты старомоден, Иван Рубинович, даже старомоднее, чем я думал.

— Эти песни я слышу давно.

— Вот видишь.

— Не хами, Вася, не надо. Ты заманил меня сюда, чтобы прикрыть свою вылазку, так изволь…

— Изволю, Иван Рубинович. Начну с правды — действительно заманил! Одному мне Дрынов с Осколкиным вряд ли стали бы подчиняться. Ты для них доказательство, что все идет почти так, как надо. Ты знак качества приказа.

— Будешь хамить…

— Постой. Я опять про старомодность, но ты не обижайся. Неужели тебя ни на какие особенные мысли не навело появление этого Айболита навыворот?

— Мутация.

— Здесь другое. Мутация — это неуправляемый процесс, идущий в неизвестном направлении. А тут мы имеем дело с чем–то в вышей степени управляемым. Этот мальтийский выходец, не зря собрал в одном месте гигантское, как я понимаю, количество алкашей, ублюдков, уродов, наркоманов, токсикоманов, просто психов от природных. Сманивал годами и пользовал годами своими, никому неизвестными лекарствами. Короче говоря, он взболтал человеческий бульон, настоянный на новейшей химии, и из этого раствора полезли монстры, его способности, просто особая форма гипноза.

Колпаков брезгливо отмахнулся.

— Гипноз. Навоз. И не забывай, что у твоего гипнотизера есть сестрица. О том, на что способна она, нам ничего не известно.

— Может, она ни на что не способна? — усмехнулся генерал.

— Я склонен верить в данной ситуации в худшее. Девочка есть и где–то быстренько подрастает. Мистер Локей позаботился о ее безопасности. Под этой горой у него черновое производство, домна, так сказать, а уже выкованные инструменты он прячет в заграничный бархат. Он понимает, что такой большой бардак, как его подземелье, набитое отбросами рода человеческого, рано или поздно мы накроем, поэтому он абонировал себе сейф в таком банке, который никогда не попадет под подозрение. А если попадет, то останется для нас недоступен.

— И для чего ему все это? — Иван Рубинович усмехнулся еще откровеннее, — ведь, согласись, Вася, ничего, кроме банального и избитого господства над миром в голову не приходит. А мы, стало быть, те герои, призванные разрушить козни и чары. Может ли быть положение позорней для нормального человека?

Колпаков ответил не сразу, похлопал себя по карманам пятнистого комбинезона, как бы в поисках новых аргументов, сорвал с еловой ветки, невежливо влезшей в самый центр разговора несколько иголок, пожевал их передними зубами. Сплюнул.

— А вот не скажу!

— Ты и так уже сказал достаточно. Там, в вагоне, ты очень боялся, что подслушают, а здесь ведь за каждым кустом…

— Теперь уже все равно.

— Что, все равно?

— Если мы сегодня найдем «роддом»…

— Ну?

Поглядев на часы, Колпаков нервно огляделся.

— ГДе же профессура? Знаешь, Иван Рубинович, как–то у капитана «Ливерпуля»…

— Кого, кого?!

— Есть такая команда футбольная.

— Ах, футбольная, — слишком понимающе, кивнул генерал.

— Да, так вот, у него спросили, чем для него является футбол? Он ответил: «для некоторых это дело жизни и смерти, на самом деле, все значительно серьезнее». Не знаю, объяснил я тебе что–нибудь. Вон мелькнул он, наш белый халат. Пока он не подошел, скажу тебе еще вот что, товарищ генерал. Стало мне известно несколько фактов, из которых я сделал вывод, что буквально на днях должны состояться в Замке, в «роддоме» этого Замка третьи роды, понимаешь, Иван Рубинович, третьи! Сначала мальчик–гипнотизер, возможности которого нам не вполне известны, потом девочка, силы ее нам вполне неизвестны, и наконец, роды номер три. Кто может поклясться, что процесс не идет по нарастающей?!

— Но почему ты боишься, что будут нарастать с каждыми родами негативные, разрушительные качества? Да, этот, первый парнишка чудовище, но Владислав Владимирович говорил как–то, что девочка, по его сведениям, ангелоподобна.

Колпаков вмиг взбеленился, вплоть до пены на губах.

— Он что, видел ее, видел?! Сам видел?! И потом, что значит ангелоподобная? Значит, нечеловечна! Мальтиец вывел новую породу существ. Пойми, Рубиныч. Это не слегка мутировавшие из–за долгого употребления водки и кислоты людишки. Это существа, это не мы! Неизвестно, на что способные, неизвестно, чего желающие! Сначала бес, потом ангел, а дальше?

— Здравствуйте, Иван Рубинович, здравствуйте, полковник.

— А, это вы профессор?

Герой романа «Пир», молодой человек по имени Иннокентий, оказавшись в психиатрическом санатории (трепет дополнительного интереса пробежал по моему слонопотамному телу), решил обмануть реальность. Вместо того, чтобы просто бежать из медицинской тюрьмы (что было очень просто сделать), он задумал изгнать из себя болезнь, если таковая вообще имеет место. Внешние стены санатория являются для него стенами только до тех пор, пока он сомневается в своем здоровье.

Меня поразили две вещи. Сначала — сходство ситуаций, его и моей. Чуть позднее, сама возможность сходства. Оказывается, я не на сто процентов отличен от обыкновенного, хотя и не вполне нормального человека. Этот Иннокентий, на протяжении сотен страниц пытался выяснить, а не псих ли он. Переходил каждые несколько минут от уверенности в себе, к вере во врачей и таблетки. Если разобраться, мои сомнения того же рода и порядка. По крайней мере, я тоже могу перейти, например, от мрачного осознания своей полной, неизлечимой монструозности к состоянию сомнения — а так ли оно на самом деле? Нет, я не надеялся в конце концов оказаться просто человеком. Нет, я, конечно, не человек. Человек (это слово уже навязло у меня в зубах, но его абсолютно нечем заменить, удовлетворительным синонимов нет) не может одним словом причинить другому человеку печеночную колику. Но, вместе с тем, как много из свойственного людям, не чуждо мне.

Вот что этот Иннокентий пишет: «Условия голодания были громоздки, соблюсти их в больнице — представлялось трудновыполнимым. Каждое утро клизма, непрерывные прогулки на свежем воздухе, несколько литров кипяченой воды в сутки, каждый вечер душ… Организм, перестав получать пищу извне, получившись три дня — на третий день затухают натуральные пищевые рефлексы — верблюжьим приемом под названием ацидотический криз, переключается на питание своими внутренними запасами. В топке этого особого пищеварения горят накопившиеся в клетках отложения, все внутри них становится чисто, эластично, как и было задумано природой. А то, что было случайно вжовано, всосано и запуталось среди ясных природных струн, извлечется наружу и канет в заслуженном небытии… Иннокентий имел слишком много объектов для внимания внутри себя. Действительно там, в родной глубине, появлялось все больше такого, за чем можно было наблюдать. Новые ощущения возникали внезапно и тускло искрились в теплом космосе его тела. Он был очень внимателен и не упускал мельчайших движений. Мареововидные волны слабости перемещались туда–сюда, водопады тошноты низвергались в диафрагмы, начались постоянные кожные предрассудки — когда волосы встают дыбом, пупырчатые предчувствия холода».

Я испытывал в точности эти самые ощущения.

«Есть хотелось сильно, и с каждым часом все сильнее. Пределов росту этого желания не было. Тело временами казалось просто слабой надстройкой над внезапно открывшейся бездной голодающего пространства. Гулко, прохладно… Точнее не скажешь! Да, холод. Источник его — желудок. Холод был продуктом желудка, и в особенности страдали от него конечности. Они тяжелели от него. А желудок почти пел, он низвергал и низвергал эту отрицательную силу–холод.»

Несмотря на то, что на дворе стоял август, я мерз. Этому способствовала вползающая с улицы сырость, непрекращающегося дождя.

«Прекрасно действовал душ, вода — мягкий, внятный носитель тепла, вода на время вселяла свою текучую природу в оставленные без дела сосуды и ткани».

Но вода не только благо, она умеет не только лелеять, но и мучить.

— Кипяченая, она с каждым глотком обнаруживала все большую инородность. Как будто организм по своей чистоте обогнал воду и ее, в общем–то почти отсутствующий запах бил в ноздри, и казалось, что всякое вещество, пусть даже и кипяченая вода — всего лишь падаль чего–то более подвижного и чистого».

Именно, именно, именно.

«Первые дни это балансирование на тепловой грани. Организм осознавался сонмом непонятно чем и как примирявшихся сил. Тошноты и мрения, водовороты судорог и болезненные ощущения пустоты. Геометрической ясности не было в противостоянии тепла и холода в объеме организма, по столь сложному рисунку взаимодействовали эти самые чувствительные противоположности. Призрак математической гениальности теснился в мозгу Иннокентия, когда он размышлял об этом».

«Сон, против ожидания, стал тревожнее и неустойчивее и не доставлял былого облегчения. Иннокентий, прикрывшись прохладным одеялом, не плыл теперь в пространстве, где обмирает тело и тают одна за другой оболочки, прикрывающие сознание. Теперь комочек сознающего «я» терялся в хаосе процессов, вырвавшихся из тисков физического здоровья. Первым, что осознавалось по утрам, была слабость. Она была схожа с пустотой. Он ощущал части своего тела по отдельности, росло количество ноющих пропастей между этими частями. Раньше тело было все целиком, было центром, теперь стало периферией и даже неизвестно чего. Трудно было заставить себя встать. Иннокентий применял усилие воли, но оно включалось не с первого раза. А включившись, воля делала свое дело несколько грубо, неодинаково влияя на те части тела, на которые обязана была влиять одинаково. Пищеварительный монстр (монстр! монстр!), который агонизировал в организме Иннокентия, временами трепетал так, что у юноши темнело в глазах. Тогда он ложился, ожидая, что это животное тошноты, привычно поворочавшись в грудной клетке, уляжется».

Это мои, мои ощущения на третий–четвертый день голодания, только записанные так подробно, как я бы не смог. Я был благодарен этому выдуманному Иннокентию и тому, кто его выдумал. Вот кто, наверное, настоящий монстр, хотя он наверняка не испепеляет людей взглядом, живет с тихою супругой, наплодил детишек. А может, спился. Хотя, вряд ли. Слишком много в тексте попыток заковыристостью стиля, особого рода позерства. Такие не способны на бескорыстно романтический образ жизни, слишком любят себя, обожают любоваться извивами своей необыкновенной психики, но не забывают от интересах тела и его положении среди прочих тел.

Итак, я читал, как голодают и голодал сам. Мне было похуже, чем Иннокентию. Я не мог сделать себе клизму, как это требовал профессор Николаев. Недоступны оказались мне и продолжительные прогулки, мой равелин был теснее Иннокентиева. Открыв балконную дверь и просунув сквозь шторы толстую, небритую физиономию, я дышал прохладным и влажным воздухом, дышал часами, а потом занимался физическими упражнениями, дабы подтолкнуть вперед обмен веществ. Приходилось себя сдерживать, дабы люстра в комнате подо мной, раскачивалась не слишком. Без воздуха и движения, я погиб бы от продуктов распада, плодившихся в моих внутренностях. Тошнота (даже худшая, чем та, что мучала Иннокентия) одолевала меня, томила, душила, мутила. Слава Богу, доступен был душ. Единственное, что меня смущало, это не залью ли я соседей снизу. Ванная комната Валерика не была оснащена полиэтиленовой шторой, и когда я топтался в ванне, подставляясь бодрящей струе, значительная часть воды лилась по жировым складкам на пол.

И сон, спаситель сон, не приносил облегчения, но насылал мучительные видения. Пока накормленный невкусной кашей и усыпленный мною хозяин тихо похрапывал на кушетке, я ворочался на одеялах и пальто, сложенных у противоположной стены. Мне спалось, но с третьего дня голодовки, закрыв глаза, я погружался в один и тот же сюжет, примерно в одно и то же его место. Я иду мимо кустов пожухлой сирени по улице Байкальской, в моем родном Краснобельске, мимо этих пожухлых грязных кустов, окруженных полуметровым деревянным заборчиком, заборчиком некрашенным, растерзанным временем и мальчишками; я подхожу к углу своего пятиэтажного, панельного дома, номер 11. И останавливаюсь. Стена шершавая, побелка осыпается, в окне первого этажа цветочный горшок и спина старинного телевизора. Мне неохота заворачивать за угол, неохота входить в подъезд и подниматься на третий этаж по замусоренным, безнадежным ступеням. Неохота отворять дверь квартиры, неохота погружаться в душный канал коридора, заваленный ботинками и прокисшими шлепанцами. Душно, душно.

Я просыпаюсь и, раскачивая внутри волны темной мути, бреду к балконной двери и начинаю дыхательные упражнения…

Дочитав почти до конца эту, изрядно поднадоевшему мне своим назойливым естеством книжку, я неожиданно обнаружил, каков итог голодательных усилий моего друга Иннокентия. Он сбросил в конце мучительной недели «шесть с половиной килограммов». Не удержавшись, я рассмеялся — всего–то?! Слишком рано я заговорил о нашем сходстве. Стоило ли так убиваться, ради подобного результата? В мгновение этот тоскливо–надуманно образ «облегчился» в моем сознании. Нет, я остался ему благодарен, весьма благодарен, за тот первый укол счастливого сравнения. Я ничего не забыл и готов ему отплатить, тою же монетой. Но где сыщешь менял, владеющих способом перевода валюты немыслимой в вымышленную. Спасибо тебе парень, но надобно плыть дальше.

Итак, я засмеялся. Над героем, автором и даже над методом профессора Николаева. Смеялся нечеловеческим смехом, смеялся так, что разбудил Валерика. Он, полежав некоторое время в темноте, окруженный подозрительными и мощными шумами, вдруг спросил меня:

— Послушай, а ты кто все–таки, такой?

208–230

Султан, наклонился к розовому кусту, его ноздри коснулись лепестков самого крупного бутона. Медленнее пчелы, сосущей нектар, лоснящийся нос добыл из цветка аромат. Глаза сладострастно закрылись. Когда томное тело изволило распрямиться, секретарь таинственно прошептал.

— Это «Голубая диадема», ее запах особенно хорошо, после небесного полива.

Правитель молча прошествовал к следующего кусту, где снова проделал только что, описанную процедуру.

— Это «Звезда Бомбея», — пел Руми, — ее утренний запах обманчив, свое сердце она открывает лишь вечером.

Говоря это, секретарь глядел поверх жирной спины своего господина в сторону каменных ворот розария. Туда же глядели все шестеро метеорологов, вооруженных автоматами. Объяснялось это внимание просто — в проеме ворот возникла человеческая фигура. Единственный, кто не подозревал об этом, был султан. Расставшись со «Звездой Бомбея», он шаркающей стариковской походкой, направился к наиболее пышному и одновременно дикому, растительному чуду.

— «Врата вечности», — негромко, но торжественно, возгласил Руми, стараясь держать в поле зрения и султана и того, кто стремительно и бесшумно к нему приближался.

— Почему они не пахнут? — удивленно, и как бы ни у кого, спросил султан. Секретарь счел нужным ответить.

— Ворота вечности невидимы для того, кто в них входит.

Спина правителя дрогнула. Он попробовал распрямиться, но было поздно. Над ним длинно сверкнуло искривленное лезвие. Голова медленно отвалилась от туловища, в гущу розового куста хлынула красная кровь. Тело медленно встало на колени. Со стороны могло показаться, что султан, погрузив лицо в куст, продолжает дышать несуществующим ароматом.

Принц, отбросив меч, обвел тяжелым взглядом метеорологов, потом поглядел на бывшего секретаря.

— Я проговорился, — сказал он.

— Теперь это уже не важно, — прошептал Руми.

— С сего дня повышаю вам жалованье вдвое, — сказал принц автоматчикам, — передайте это всем, кто служит во дворце.

Метеорологи наклонили головы. Прежде обещание денег они слышали только от Руми, теперь им было приятно услышать это от нового хозяина.

Заговор против сумасшедшего султана оформился давно. С течением времени, его участниками сделались все обитатели дворца. Последние несколько месяцев Ага жил в окружении людей, которые все, без исключения, желали его смерти, но тем не менее выполняли его прихоти и подыгрывали в самых несуразных и нелепых спектаклях. Решительное наступление откладывалось по двум причинам. Первая — правителя охранял его гигантский, почти мистический авторитет. В его присутствии, ненависть скисала и съеживалась, и самая решительная рука была не в состоянии сжать рукоять отравленного кинжала. Вторая — никак не удавалось выведать комбинацию шифра в замке павильона, стремительно спящей красавицы. Год назад Руми рассказал принцу о северной девочке, о ее фантастическом происхождении. В сердце юноши произошло извержение, оно воспылало. Это была не банальная влюбленность. Принц, несмотря на все ухищрения и причуды отцовского воспитания, вырос сообразительным человеком, он понял — воссоединение с этим существом даст ему нечто большее, то, чем не обладал ни один фараон, ни один президент. То, что нельзя купить за деньги или даже ценой собственной жизни. Правда, он не мог себе представить, что именно.

Только мечта об обладании ею — не только девой, но и дивной ее силой — помогала ему сдерживаться и притворяться прежним Тебеем. Кроме того, так советовал Руми, человек, которому он верил всецело. Отцов секретарь открыл ему глаза, пробудил от искусственного сна наяву, подарил весь мир. Рискуя головой, он объяснил принцу, что у него нет никакой астмы, что кроме мужчин на свете есть еще и женщины, кроме тупо отредактированной Махабхараты, существуют другие книги, кроме их наркотического острова, есть еще остров Манхеттен, кроме дутара, саксафон. Принц тайком смотрел кино и ни разу за два года на этом не попался, ибо все во дворце следили за тем, чтобы этого не произошло. Да что кино, к нему тайком приводили женщин. Куда они исчезали после встреч с ним, принц не интересовался. Один лишь султан считал, что поставленный им над жизнью третьего сына эксперимент продолжается и, притом в максимально чистом виде. О целях этого эксперимента, юноша ничего не знал и не мог представить себе, что планы отца, в общем, совпадают с его собственными. Он был уверен, что старый самодур растит девчонку для себя. А тот всего лишь медлил, пытаясь развить в сыне способность к размышлению о возвышенных предметах. Для начала о дожде, потом о божестве. Без этого союз чистого, старомодного мальчика с существом высшего порядка, вряд ли мог бы получиться прочным. По мнению султана.

И вот принц проговорился. Во время диалога с полицейским. По заведенному правилу, тот должен был отправиться после беседы с докладом к султану и рассказать, о чем шла речь. Наверняка, пунктуальный лейтенант доложил бы правителю о том, что сынок отнюдь не устремляется своими вопрошаниями к небу, а наоборот, интересуется взаимоотношениями дождя с женским полом.

— Как же мы войдем в павильон, повелитель? — осторожно поинтересовался великий визирь Руми. Принц посмотрел на него превосходно, превосходяще, одним словом, сверху вниз.

— Мы взорвем двери.

— Взорвем?! — Руми был потрясен и неприятно поражен. Он полагал, что разумнее, было бы вызвать специалистов из фирмы, делавшей электронный запор павильона. Они прибудут дня через три–четыре. Кроме того, безумием было бы предпринимать серьезные шаги, пока не обезврежен глазастый толстяк. Поглядев на все еще стоящее на четвереньках, тело старого султана, великий визирь понял, что возражать новому не стоит. Пользующийся влиянием на наследника, часто губит себя попыткой сохранить это влияние, после того, как тот стал правителем.

— Ты молчишь?

— Я вспоминаю, где у нас хранится динамит.

В арсенале дворца нашлось все, что нужно — и пластиковая взрывчатка и дистанционные взрыватели, нашелся среди метеорологов человек, умевший всем этим пользоваться и даже способный рассчитать минимальную силу удара необходимого, чтобы выворотить дверь, не причинив вреда саркофагу.

Спрятавшись за выступом ангара, где он последние двенадцать лет нянчил свою астму, принц скомандовал:

— Давай!

Раздался тяжелый, глухой удар, тело скалы содрогнулось, столб черно–серого дыма стрельнул в небо и тут же был потоком воздуха наклонен в сторону моря. Трепеща на ветру, бхагаватгитовскими шароварами, закрываясь перстнями от горячих воздушных волн, принц кинулся к обозначившемуся пролому. В уродливой каменной глотке клубилось горячее и мутное облако, но ярость и муть его истощались. И вот стала доступна взгляду глубина павильона. Нетерпеливый султаныш и его присные увидели: она не лежала, а сидела на краю стеклянного гроба, упершись руками в треснувшую боковину и слегка наклонившись вперед.

И улыбалась.

13

Когда каменная пыль осела, майор выстрелил вверх из ракетницы. Красная искра едва перевалила вершину своего пути, а Дрынов был уже внутри пещеры. В правой руке он держал короткоствольный автомат, в левой, нес мощный фонарь. По спине колотила сумка с медикаментами. Вход, как это часто бывает, оказался узким, пришлось метров десять продвигаться гусиным шагом, цепляясь резиновой лысиной и плечами за шершавые стены. Затем гора как бы распахнула объятия. Стены разбежались вправо, влево и вверх. Дрынов посветил вниз — полутораметровый, не слишком пологий спуск. Майор спрыгнул, сделал несколько шагов и остановился, ожидая своих сержантов. С десяток бледножелтых струй ползали по потолку, по стенам, осваивая объем каменной камеры. Никаких следов человеческого здесь пребывания. Две–три летучих твари сходили с ума под потолком.

Дрынов первым обнаружил, что камера не является тупиком. В дальнем углу, под нависшим выступом виднелась дыра, выводившая в довольно просторный коридор. Майор махнул фонарем — за мной! Оглушительно сопя, вся передовая группа двинулась вперед по сильно петляющему коридору, приседая временами, матеря темноту и тараня ее многострунным потоком света.

Метров через сорок пришлось остановиться — развилка.

Подземелье начинало играть с людьми в свои игры. Майор мельком поглядел на радиометр, потом сделал условный жест фонарем и его группа разделилась на две подгруппы и каждая отправилась по своему маршруту. Опасности заблудиться не было, за передовиками в пещеру вползали новые и новые десятки вооруженных исследователей. А за ними врачи, спелеологи, собаки. Экспедиция была готова к встрече с самой грозной и грязной силой. Пальцами этой мощной руки, запускаемой в горную дыру, были люди Дрынова. Они мягко спотыкаясь и внимательно присматриваясь ко всему, что попадалось по сторонам, разбредались по лабиринту.

Пещера ветвилась и набирала силу. Люди попали в нее через ничтожный капилляр, а спустя десять минут уже двигались по полнокровной артерии. Где–то в глубине таилось полое сердце. Не менее трехсот метров пробежав по каменным сосудам, сделав несколько десятков поворотов, Дрынов остановился. Поток собственной крови ударил в голову.

Неужели!

Над правым плечом майора нависла физиономия удивленной лошади — противогаз Шерстюка. Он присоединил свет своего фонаря к командирскому. И вот что оказалось в круге света. Одноразовый шприц. Он лежал на гранитной опухоли, посреди коридора, рядом с использованным презервативом. Сверху, на этот натюрморт злорадно указывал кривой, известковый палец.

Дрынов подал сигнал тем, кто за спиной — повысить осторожность.

Ворота Замка были где–то поблизости.

Следующей находкой была сильно стоптанная кроссовка. Потом выпотрошенная упаковка каких–то таблеток. Белая расческа неизлечимо больная кариесом. Две выпотрошенных упаковки таблеток. Пустая квадратная бутылка с бельмом содранном этикетки. Через два шага этикетка нашлась — налеплена на стену. Под наклейкой куча человеческих испражнений. Еще одна бутылка. Наполовину сгоревшая свеча. Вторая кроссовка, столь же зверски истоптанная. Два свечных огарка. Куски окровавленной ваты. Целая гора одноразовых, нераспечатанных шприцов, такие прозрачные, пулеметные ленты. Бутылочная розочка, изготовленная ударом о стену. По краям оскаленного лезвия, куски ваты. Две, три, пять куч дерьма. Потом ископаемого мусора стало меньше. Совсем исчез. Почти. Валяется белая пуговица на дороге, и комок жвачки, налеплен на стену. Дрынов сделал предварительный вывод. Какая–то семья(группа, шайка) на время удалилась из Замка на, скажем, наркотический пикник на свежем подземном воздухе, но после того, как закончились припасы, вернулась обратно. Версия очень рабочая, но версия.

Еще один поворот коридора.

Что–то блеснуло впереди, отразив свет. Что–то продолговатое, металлическое.

Майор остановился. Так, кажется начинается серьезное. Сержанты тяжело, но решительно дышали у него за спиной. «Вперед» мысленно скомандовал себе майор, и уже шагов через двадцать пять, натолкнулся на полотно узкоколейки. Это была несомненно одна из магистралей подземной кровеносной системы. Поверхность рельс местами отсвечивала чистым металлом. Неужели, до сих пор используется? Или построена из особого сплава?

Самое простое объяснение — сухой воздух подземелья, дожди тут не ходят. Майор, как представитель среднего командного звена, был отчасти посвящен в тайну подземного города, поэтому удивлялся не очень, сержанты же задергали головами и стали возить своими фонарями вправо–влево, при этом безмолвно делясь друг с другом перенесенным потрясением от увиденного. Это же действительно полное мое: в тайге, в горе — железная, неизвестно чья дорога!

Сердюк лег ухом на рельс, при помощи этого былинного приема пытаясь определить, не катит ли по дороге дрезина или вагонетка. И определил, о чем свидетельствовал его восторженно вздернутый палец. Но пальца этого никто не увидел, потому что все остальные смотрели в глубину тоннеля. Они любовались расхлябанным, кое–как одетым шатающимся видением, которое неизвестно откуда вывалившись, удалялось вдоль по шпалам. Эта девица напомнила Дрынову таежную беглянку. Движениями, обремененным видом, степенью неуместности в окружающем мире. Она шла, переступая со шпалы на шпалу. Видимо ей самой походка казалась восхитительно легкой. Бегущая по шпалам. Бьющий в голую спину свет ее явно стимулировал. Но объективно говоря, шла она, как пьяная кобыла по бурелому. С размаху, вкровь ссаживая ноги о камни, болты.

Дрынов сорвал с головы противогаз и крикнул:

— Стой!

Она не обернулась.

— Стой, стрелять буду!

 

14

— Я понял, ты бройлер!

Выражение лица у него было счастливое, он меня «уел».

— Почему бройлер? — переспросил я вяло, — бройлер, это птица.

— Бройлер настолько же птица, насколько ты — человек.

Неприятно, когда такое существо, как Валерик, да еще слепое, так легко и глубоко вникает в твою тайну. Я попытался смягчить удар, это можно было сделать, только перейдя в наступление.

— А ты мне что, поверил?

— Поверил.

— Поверил в весь этот бред?!

— Да, — гордо заявил он.

— Смешно, честное слово. К тебе в квартиру вваливается небритый мужик, весом далеко за двести кг и объявляет, что он на самом деле четырнадцатилетний мальчик, сбежавший из дома. И ты в это веришь!

— Почему бы нет, если ты смог в одну секунду, без всякой боли, одним словом, меня ослепить, почему не может быть правда и про возраст?

— Ты веришь, дорогой Валера, что бывают вещи, которые растут и развиваются настолько быстрее, чем все остальные? Как будто у них год идет за два? Это же плохая фантастика и все.

— Ничего удивительного, кругом акселераторы. Вон у меня соседка Нинка на год моложе тебя, а погляди, секс–мина, и титьки и сзади — ого–го! У нее, у семиклассницы мужиков…

— Я не про то, Валера.

— А Валера про то, про то самое.

— Ты же не мог не обратить внимания — я не только по килограммам, но и по мозгам на четырнадцатилетнего не похож.

Он махнул на меня заживающим пальцем.

— При нынешней экологии с людьми всякое может произойти. Ты же — Урал! Там главная грязнилка, чугун, кокс, там атом, я слышал, взрывался почище Чернобыля. Удивить меня умом, ты не удивил. Когда глотают грязную химию года за годом, начиная с отцов и дедов, может не только рак быть, или теленок с двумя головами, может и ум продвинуться.

— Ты конечно думаешь, я теперь таскаюсь по городам и квартирам и мщу нормальным людям за свое ужасное детство? Ослепляю, убиваю?

— Вот видишь, я угадал, — самодовольство его стало еще злораднее, — угадал, правда? Ты мне даже не все еще рассказал, а картинка рисуется ясная. Так, я себе думаю, что кроме экологии тебя и семейная ситуация потерзала, отчего ты в жир ненормальный пошел и мозги напружинил.

Что тут было ответить, эта слепая гадина стреляла без единого промаха.

— Да не сопи, птица, не сопи, лучше уж скажи — легче станет — пил отец–то, пил?

— Не было отца.

— Тогда мать, да? Скажи, пила?

— И пила.

— А что еще? Травку покуривала?

— Не только.

На меня навалилась какая–то тупость мрачная, я отвечал на все вопросы, хотя не знал, зачем это делаю.

— Что, и кололась?! — В голосе Валеры плавало неподдельное восхищение. Меня тошнило.

— Да, кололась.

— Героин?

— И героин.

— Разве есть что–нибудь круче?

— Есть Валера, есть.

— А работала кем, какая там, у вас, в Краснобельске работа для баб?

— Бухгалтер. Сначала.

— Пока не выгнали?

— Не помню, это еще до меня было.

— А что отец–то?

— Я тебе говорю, не было отца, — угрожающе понизил я голос. Его это ничуть не испугало, он и впрямь относился ко мне, как к четырнадцатилетнему.

— Не было, так не было. Но когда нет отца, есть мужики, да?

Честно говоря, в этот момент я обдумывал, чем еще, кроме слепоты, наградить этого проницательного шофера–венеролога.

— Значит угадал я, угадал! И ты сам все видел. Как они к ней являются. Когда подрос и все понимал. Каждую неделю новый, а может и каждый день. Винище, под столом дым от косяков, пьяная мразь сует тебе грязную конфетку.

Интересно, откуда он это может знать?

— Сначала она тебя отправляла к соседям, а потом и отправлять перестала. Картина скотского веселья вечно была у тебя перед глазами.

— Перед глазами, — сказал я со значением, но его не проняло, он парил на крыльях прозрения и презрения.

— Но ты не поддался, не взял не только конфету, ты и рюмку портвейна, протянутую тебе под крики «можно, можно, с нами можно!», отверг, да? И ни одно колесо в рот тебе не закатилось, когда матери не было дома, ты читал, когда она приходила домой с очередным хороводом, ты убегал в спортзал, где качался до одурения. Ты хотел стать сильным, чтобы выбросить из дому падаль, что бесчестит твою мать. И ты овладел всеми боевыми искусствами в совершенстве, благо мышцы нарастали сами собой.

Тут горло у него перехватило, без моего участия.

— Воды? — спросил я, как можно насмешливее.

— Коньячку.

— Где я тебе его возьму?

— В тумбочке, под телевизором.

Там действительно оказалась покачатая бутылка азерского. Валера жадно отхлебнул прямо из горла, отрыгнул, порозовел, размяк.

— А знаешь, почему я тебя все время об отце спрашиваю?

— Не знаю.

— В том–то и дело, что не знаешь. Ты никогда его не видел, и ничего о нем не слыхал. Мать не могла его тебе показать, или рассказать о нем. Ты сообразил, что и до твоего рождения она тоже жила весело. Отцов у тебя было и много и ни одного.

— Да, ты о многом догадался, но понимаешь ли ты, что тебе за все твои догадки придется отвечать?

— Брось, не пугай. За правду станешь бить болезнью? К тому же, когда бы ты не хотел, то не слушал бы. Давно бы пасть мне заткнул каким–нибудь катаром. Значит, хотел. Для чего–то, тебе это нужно. Я тебе правду мерзостную говорю, а ты как будто силы набираешься. Но не слишком гордись на свое страдание, ничего особенно такого уж в нем может и нет, может быть я тебе даже не про твою, а про свою жизнь рассказывал. Понимаешь?

Он снова мощно отхлебнул.

— А что я, по твоему делаю здесь, Валера, когда почти все, кому имело смысл отомстить за поруганную мать, на Урале?

Он подумал. Несмотря на спиртовое подкрепление, огонь сильной мысли в нем стремительно угасал.

— А знаешь — не знаю. Тут мы сворачиваем с наезженной дорожки и начинаются незнакомые пустыри. Мать наркоманка может быть у всякого, тем более алкоголичка и блядь, но не всякий начнет от этого глазом стрелять. Все, кончаю с цыганской работой. Коньяк вот допью и баиньки, может быть, мне приснится солнечный бережок, или, как мы пацанами в поход ходили. А ты, бройлер, сам думай свою необыкновенную думу, хрена ли мне до нее в самом деле.

 

15

— Вот за этой дверью, — сказал Дрынов.

Дверь была железная, массивная, ржавая, с колесом посередине.

— Прям подводная лодка, — сказал кто–то за спиной Колпакова очевидную глупость.

— Закрывается изнутри? — спросил полковник.

— Закрывается, но закрыта не была.

— Тогда давай, майор, отворяй.

Шерстюк и Сердюк вытащили из каменной стены один край истерически скрипящей двери. Полковник держал — на всякий случай — кислородную маску. Когда из–за двери в нос ударило лекарственным перегаром, ему захотелось приложить эту маску к лицу. Он переборол это желание и вошел.

Вслед за ним последовал удар света из многочисленных услужливых фонарей. Полковник несмотря на это разглядел, что под потолком светится плафон лампы аварийного освещения. Стены были цементные, а не каменные, в верхней части черные провода в несколько рядов. Интерьер для гитлеровского бункера, подумал полковник.

С каждым шагом в глубине электрифицированного подземелья, лекарственно–гашишный дух крепчал.

— Это первая обнаруженная нами комната.

Кубической формы объем, все с той же тусклой лампой под потолком, с цементными же стенами, с двумя рядами двухэтажных железных кроватей. Три или четыре были заняты кучами судорожно дышащего тряпья. В конце прохода между кроватями, прижавшись спиной к деревянной тумбочке, сидел человек в тельняшке и медленно качал головой. Колпаков подумал, что на военных сборах у них такие маленькие казармы назывались кубриками.

Покачиванием головы сидящий отрицал что–то для него абсолютно неприемлемое.

Два человека в халатах выскочили из–за спины полковника, на ходу расстегивая чемоданчики.

— Стойте, — крикнул майор, — тут хватит одного. Там дальше, настоящая работенка.

Дрынов оказался прав, таких кубриков, к тому же значительно гуще населенных, было не менее десятка. Люди там лежали, валялись, ползали и плакали. То же самое они делали и в коридорах. Белые халаты присаживались к ним, вострили свои шприцы и тихо переговаривались на своем врачебном наречии. Нашлось применение и кислородной маске полковника. К наркотическим запахам начали примешиваться метаболические.

— Здесь что, нет туалетов?

— Есть товарищ полковник, но туда лучше не заглядывать, — на ходу пояснил майор.

— А откуда здесь свет?

— Дизель, это дизель, мы его сразу нашли, мы думали сначала, что это тот самый роддом, а потом поняли — дизель. Вот, послушайте.

Толпа с фонарями замерла. Вместо ожидавшегося глухого рокота, раздался вдруг истерический, срывающийся визг. Кричал мужчина, отчего было особенно не по себе.

Полковник молча двинулся дальше.

— Это просто помешал, собака, а так в общем слышно, — пытался зачем–то оправдаться майор.

— А это что?

Двухстворчатые металлические двери. Распахнутые. За ними ощущается большой и не пустой объем. Фонари дружно ударили в глубину. Люди и ящики. Горы ящиков. Они высились монолитной стеною и чувство не прощупывало глубину этой кладки. У подножия ее валялось десятка два распотрошенных. У одного из вскрытого брюха торчали наружу ошметки промасленной бумаги и вываливалась гора липких металлических банок.

— Тушенка, — пояснил майор, — эн зэ.

Сидящие между ящиками люди закрывались одной рукой от непрошенного света, другой набивали рты консервированной едою. Кто–то плакал, не умея открыть скользкую банку. Кто–то порезался осколком стекла и теперь удивленно смотрел на свои окровавленные руки. Сидевший в луже спиртного бородатый юноша, напевал знакомую мелодию.

— А теперь, — сказал Дрынов, когда они вернулись в коридор, — самое пожалуй, интересное.

Колпаков молча последовал за ним, переступая лежащих на полу, как турист, через индийских нищих.

Еще одна двухстворчатая дверь.

— Назначение этого помещения нам с налету установить не удалось. Отовсюду торчат провода, силовые кабели, телефонные шкафы.

Зал поражал воображение, он был не меньше ста метров в длину и таких же ста в ширину. Высотою в полтора человеческих роста. Пять или шесть естественных колонн подпирали негладкий потолок.

— Может, командный пункт, может еще что.

Лучи фонарей достигали противоположного края обессиленными.

Пол был усыпан малоподвижными телами.

— Основная часть здесь, — продолжал объяснения Дрынов, — понатаскали со склада одеял. Тут воздух почище, похоже есть вентиляция.

Сонное подземное царство частично проснулось, лучи фонарей, как бы переворачивали лежащих, они старались подставить вторжению спину, зарывались головами в суровую ткань, рыдали, ругались, пели. Кто–то крикнул «облава!», но это слово не произвело сильного действия. Несколько шатающихся фигур выползло из недр наркотического народа и попыталось вступить с полковником в переговоры. Начали они с выдвижения претензий. Они кричали, что их обманули. Они не получили того, что им обещали, их держат здесь, как последних скотов! Они хотят отсюда уйти. Но крики эти были слабы, речи путаны, глаза слезились, неведомый ветер качал высохшие, выжатые фигуры.

— Это все, майор? — отвернулся от них Колпаков.

— Нет, тут еще полно помещений, всякие комнатки, комнатушки. Склад противогазов, склад одеял, дымовых шашек, зачем они здесь? Кухня с электрическим плитами, прачечная, резервуар для воды. Везде мы находили по паре–тройке этих. А вот чтобы, как вы говорили, роддом, такого нет, хотя женщин здесь много, не меньше трети.

— Вы исследовали весь бункер, как я понимаю.

— Так точно, только бункер, это не все подземелье.

— Вот именно.

— Виноват, не понимаю.

— То что вы здесь нашли, это муляж! Или может быть что–то, вроде чистилища.

— Чистилища? — майор поднял брови выше, чем ему полагалось по чину.

— Да, здесь поступившие торчки проходят что–то вроде отбора, только после этого их переводят в Замок.

— Мы прилетели на самолете, — пролепетал представитель лежащих, вваливаясь в разговор. Сержанты его живо вывели.

Дрынов почесал потный затылок.

— А вдруг он их просто истребляет?

— Что значит, истребляет?

— Собирает вместе, всех безнадежных и дает сообща сгнить. Санитария. А мы слишком сложно обо всем этом думаем. Роддом и прочее.

Полковник задумчиво посмотрел на мыслящего майора.

— Расширяйте район поисков, обследовать все подземелье.

— Мы прилетели на самолете, поймите, на самолете!

 

16

Владислав Владимирович попрощался с проводницей и легко спрыгнул на асфальт перрона. Пасмурное утро висело над Краснобельском. Генерал, войдя в здание горвокзала, нашел его пустынным и гулким. И стандартно неуютным. Металлические стеллажи автоматических камер хранения слева, скучная буфетная стойка справа. Владислав Владимирович оставил свой чемоданчик в ячейке под номером 1. Чемоданчик был непростой, если его попытаются вскрыть без разрешения хозяина, он немедленно сообщит об этом, и сфотографирует любопытных.

В буфете генерал попросил стакан чаю и пирожок. Буфетчица удивилась его смелости, но ничего не сказала. Изучающе двигая челюстями, генерал осматривался. Ничего похожего на хвост не заметил. Но это его не расслабило. Он был убежден, что за ним следят, только очень профессионально.

На привокзальной площади он нашел чахлый парк, населенный воронами и собаками, несколько киосков ископаемого сорта и накренившийся на правый бок автобус, набитый тихими пассажирами. Сам город располагался выше вокзала, на обширном пологом холме. Туда можно было добраться по изъеденной рваными язвами асфальтовой дороге. Пешком, или на автобусе. Генерал решил — пешком. Застегнув поплотнее длинный чеховский плащ, он зашагал по обочине. ВВерх и вниз мимо него катили по гремучей слякости самосвалы и бензовозы.

Краснобельск представлял собою собрание большого количества панельных пятиэтажек с редкими вкраплениями зданий другого рода — кинотеатр, больница, школа. Никакой деревянной предыстории у этого населенного пункта не было, он был рожден единым дыханием советской власти, поблизости от какой–то залежи. Жил теперь, доедая ее остатки.

Владислав Владимирович присматривался к окружающему внимательнее, чем это было нужно человеку. Постоял над вскрытым чревом теплотрассы, побродил между покосившимися бетономешалками, во дворе ремонтируемого дома, подробно изучил рекламные щиты возле кинотеатра «Ракета». Более всего интересовали генерала люди. Все, каждый и всякий. Вот старуха, тяжело взбирается по лестнице в почтовое отделение, двое мальчишек швыряют камнями в кошку, то и дело попадаются бесцветные, стоптанные женщины, с покорностью судьбе во взгляде. Группа посредственно одетых мужчин распивает водочный напиток, устроившись в детской песочнице и разложив закуску в кузове игрушечного самосвала. Под грибком. Замок уродов.

В воздухе чудится привкус чего–то промышленного, угольного, хотя известно — промышленность города практически безмолвствует.

Напряженная прогулка генерала продолжалась часа два. Он видел заросший стадион и мост через мелкую речку, и лежащую в речке кабину грузовика. Видел еще много обшарпанных панельных пятиэтажек и разрытых канав. И, кажется, остался доволен увиденным. Ему приходилось бывать в подобных населенных пунктах и даже часто. Краснобельск был замечателен своей типичностью. Райцентр, среди райцентров. Ничего поражающего своей ужасностью, ни одного двухголового ребенка на улице, никаких кокаинизированных толп. Какая–то жалость подкатывала к горлу, когда вдруг начинало моросить, и это все.

Санаторий «Цементник» находился на другом конце города и генерал, наконец, подобрался к нему. И вернулось волнение, охватывавшее на вокзале. Чтобы составить полную картину, надо было проникнуть на территорию. Только не мимо престарелой охраны, распивавшей чаек в проходной. Побрел вдоль забора в поисках лаза. Ограда выглядела так, будто ей наплевать на то, что она ограждает. Дыр подходящих для проникновения, было много. Генерал выбрал ту, которая находилась на максимальном удалении от центрального входа. Постоял возле нее, приводя в порядок дыхание. Волновался. А чего волноваться? Не знал. Ну, что там может ожидать такого? Хотя, наверняка, что–то такое ожидает. Осторожно, как будто боясь, что по ней чем–нибудь ударят, просунул в отверстие ногу. Потом — весь. Обычный парк, березы, несколько тополей, утоптанные дорожки, ведут к охранному корпусу — между стволами виднеется несколько окошек. Генерал медленно пошел в том направлении. Флигель утопал в неухоженной зелени, не подавая признаков жизни. Рядом с ним здание кочегарки, холодная труба, у входа стоит мужик и ковыряется отверткой в ладони. Дорожка покрылась асфальтом. Потрескавшимся, из трещин торчит сухая трава. Второй флигель, из него на деревянное крыльцо выбирается парочка старичков. Рядом с дорожкой — фанерная стрелка — «административный корпус». Туда не хочется. Владислав Владимирович свернул к беседке под липой. Уселся в дальнем от выхода углу, продолжая внимательно глядеть по сторонам, но по–прежнему не зная, что именно он рассчитывает увидеть. По территории бродило десятка полтора стариков разной степени изношенности, все время какие–то белые халаты заворачивали за угол, посверкивая биксом. Зевающие молодцы в синей байке таскали тюки с бельем в прачечную. Въехала продуктовая машина и начала моститься задом к пищеблоку. Грузчики в замызганных белых фартуках, начали вытаскивать из нее лотки с хлебом, бидоны с молоком.

В целом санаторий выглядел даже обыкновеннее, чем в докладах помощников. Тем было велено отыскать хоть что–то подозрительное и они были реальность, изъязвляли подозрением каждую сараюшку или кошку. Что есть сверхъестественного в этих подслеповатых окнах или в этом лупоглазом ветеране с копною седых патл и газетою подмышкой, что забрел в беседку и мучительно долго разворачивает газету.

Генерал встал и решительно покинул огороженную территорию, с отчетливым облегчением в сердце. Он был рад, что брошенный им вызов принят не был. Но тут же явились вопросы: кем он мог быть принят? Было ли кому его принять? Не свидетельствует ли вид города, что ничего такого, о чем грезит экзальтированный генерал, все–таки быть не может?! Вот опять бежит собака, вот опять летит ворона, вон стоит, перекошенный от отвращения, мусорный бак. Где тут может прятаться страшная угроза человечеству?

231–258

Что это за улица? Это улица Байкальская. Владислав Владимирович еще раз проверил наличие за собой хвоста, не торопясь перешел на нечетную сторону и двинулся, обходя лужи, от дома N 1 к дому N 3. Вдруг услышал цоканье собственных каблуков, конечно же, оно сопровождало его все время, но только сейчас выделилось в отдельный смысл. Дом N 5, здание парикмахерской. Не освежить ли голову, перед важным разговором? За домом N5 сразу шел дом N 9, судьба подозрительно ускоряла свой шаг. Генерал почувствовал, что втягивает голову в плечи, фыркнул в свой адрес и заставил себя сохранить выправочный шаг. За домом N 9 начинались сиреневые кусты, напитанные моросящим дождем. Вокруг кустов лежал скелет деревянного заборчика, добитого озверевшей ребятней.

А вот и дом N 11. Такой же, как все здесь виденные, но вместе с тем, самый важный. И страшный. Окно в торцевой части первого этажа, захламлено электронной рухлядью и цветочной ботвой. Генерал не удержался и коснулся ладонью стены. Ждал, что ударит чем–то, вроде тока. Конечно, не ударило. Хотел так постоять, переводя дух, но за углом послышались голоса, хлипловатый женский поносил скулящую ученицу, делавшую все, чтобы опоздать в школу.

Владислав Владимирович резко тронулся с места, обогнул угол, обогнул нервную семью и решительно подошел к подъезду. Деревянная дверь навсегда открыла вход в него. Изнутри дохнуло запахами никому не нужной жизни. Останавливаться или отступать уже не имело смысла. Стремительный, через три ступеньки подъем по лестнице, короткие поиски нужной квартиры. Зависший над кнопкою звонка, палец. И, наконец, первое за весь день чудо: не дождавшись звонка, дверь сама отворилась. Внутри тот, кого Владислав Владимирович рассчитывал увидеть, тот, кого он вычислил.

— Здравствуйте, генерал.

— Здравствуйте, Антон Карлович. Можно вас так называть? Или правильнее будет все же, мистер Локей?

Мистер улыбнулся. Он не был в этот момент похож на разоблаченного, да и на себя, посещавшего московский кабинет генерала, не очень.

— Входите, раз уж пришли.

Гость подчинился. Медленно снял плащ, пригладил волосы.

— Сюда, сюда пожалуйста, на кухню.

Она располагалась сразу же из коридора налево. Длинного коридора. Превосходящего потребности малогабаритной квартиры. Генерал точно установил, что других в подобных домах быть не может.

— Садитесь, садитесь сюда. Простите, беспорядок.

Хозяин быстрыми, но не суетящимися руками, убрал со стола сковороду с засохшими остатками яичницы, смахнул крошки. Застегивая пуговицы на манжетах рубашки — до того рукава были медицински закатаны — уселся напротив примостившегося на табуретке генерала.

— Чайку?

— Что же, можно и чайку.

— Не волнуйтесь, не отравлю. Не знаю еще каким образом придется от вас избавляться, но травить не стану, точно.

Чайник гулко принял в себя воду и встал на огонь, по нему поползли, шипя, исчезающие капли. Мистер положил руки перед собою на стол и торжественно покашлял. Был ненаигранно бодр, не по–стариковски свеж.

— Вот интересно, вы единственный, кому в вашем странном ведомстве, удалось меня расколоть?

— Это было нетрудно сделать, — непонятно на что обидевшись, сказал генерал.

— Не–ет, это было трудно сделать, удивительно трудно. А удивительнее всего то, что ваше неповоротливое правительство пошло на создание такой избыточной службы, как ваша. Но мало ее учредить, надо где–то отыскать для нее людишек. Людишек–то нет. Ведь ваши умники заместители сейчас с целой ратью шарят по подземельям, километрах в пятидесяти от тех мест, где мы с вами чаевничаем. Вряд ли это проявление большого ума, а? Да и вы уж не утверждайте, прошу вас, что поняли, кто я такой в момент первой нашей встречи.

— Да, тогда я еще ничего не понял.

— То–то.

— Скажите, это праздный вопрос, но все же скажите — эти подземелья в самом деле существуют?

— Конечно. Я стараюсь не врать без большой необходимости. Там на самом деле собирались сделать суперкомандный пункт, денег ухлопали… А потом выяснилось, что тектоническая обстановка нестабильна. Прямое попадание даже небольшой ядерной бомбочки и все провалится в тартарары.

Генерал тоскливо поглядел в заляпанное голубиным пометом окно.

— Я так и знал, что они там ничего не найдут.

— Почему же ничего? Я свез туда несколько сотен наркоманов, алкашей и психопатов из Москвы и Петербурга. Операция прикрытия.

За стеной раздались громкие звуки, то ли рыданий, то ли бурной рвоты. Антон Карлович не обратил на них внимания, также, как на начинающееся возбуждение чайника на плите.

— Надо сказать — это был самый трудоемкий и дорогостоящий пункт во всей программе. Самая операция прикрытия. И, как выясняется, я слегка перестарался. Можно было обойтись более скромными приемами. Но раз сделано, так уж сделано, правда? Глупее было бы, пожадничав, проколоться.

Рвотные рыдания повторились, и слегка подвигалась мебель. Чайник гудел и наращивал гудение.

— Скажите Антон Карлович, а санаторий?

— Что санаторий?

— Ведь там, насколько нам удалось, правда, выяснить, нет ничего особенного.

— Ничего.

— Вы так все замаскировали, что…

Антон Карлович весело махнул рукой.

— Мне ничего не пришлось маскировать, в этом, если хотите, хитрость. Это обычнейшее медицинское учреждение. Я там не поменял даже гвоздя, ни одной нянечки не тронул, поэтому вы, даже под микроскопом, там ничего не нашли бы. И продолжали бы вечно искать. Абсолютная прозрачность — завораживающая вещь.

— Тогда почему сотрудники пытались препятствовать… мы же посылали и пожарников, и театр?

— А черт их знает, лень разбираться. Теперь уже лень. Может самогон гнали, может кого–то лечили частным образом моими микстурами. Эта преступная, не против государства только, но что важнее, против моих правил, деятельность, могла меня подвести, как я вижу. Но не подвела.

Крышка на чайнике дрогнула. За стеной тоже начало происходить что–то важное. Помимо основного рева, послышались другие голоса. В дверях кухни появилась женщина, в белом халате и марлевой повязке, она делала страшные глаза и размахивала руками.

— Чаек вам придется пить без меня.

— Но скажите последнее слово, где же ваша лаборатория, откуда появился мальчик?

— Мальчик? — Антон Карлович засмеялся и постучал сухой ладошкой по стене, — вон из ой комнаты, из кровати, что там стоит, из женщины, что в ней лежит. Там сейчас начинаются еще одни роды. А лаборатория, неужели вы до сих пор не догадались, проницательный генерал. Моя лаборатория, весь город. Начал я пятнадцать лет назад, действительно с малого, с санаторских дурачков. Постепенно перенес деятельность на местное население. Одна семья, один подъезд, один дом. Квартал. Последние семь лет все население города, вместе с милицией, мэром и бандитами, потребляет мои таблетки, если их так можно назвать, и является моими подопытными кролями. Вы искали циклотроны и автоклавы, а моей лабораторией была свинцовая мерзость обыденной жизни. Я экспериментировал с ужасом повседневного существования.

Мне нужен был обширный и разнообразный материал. Не одни ублюдки, только, и наркоманы. Весь срез русской жизни, и как можно больше статистических единиц, то есть, человеков. Я уже начал опасаться, что Краснобельска мне не хватит, но тут набрел на эту святую женщину.

— Какую женщину?

— Вы совсем уж, мать мальчика и девочки, ту женщину, у которой сейчас начинаются третьи роды.

В подтверждение этих слов, раздался мощный удар в стену.

— Мне пора, генерал, я не все вам рассказал, но главное, думаю, вы поняли.

— Но скажите…

— Все. Все вопросы задавайте теперь себе, тем более, что ответы теперь не имеют никакого значения. С сегодняшнего дня уже ничего не имеет значения. Начинается другое, понимаете меня? Впрочем, и это уже не важно.

Антон Карлович вышел в коридор, за ним бесшумно протянулась струя пара.

— Ко мне! — крикнул кому–то мистер, и очень скоро стало ясно кому — двум громадным молодцам в классически пятнистых комбинезонах, увешанных чем–то огнестрельным.

— В подвал! — скомандовал мистер Локей и убежал навстречу новому нечеловеческому взреву, донесшемуся из соседней комнаты.

 

17

Дьянба дрянной городишко, на берегу плохо выраженного залива. Наш теплоходик, пыхтя трубой старинного котла, подтащил свое исцарапанное, в ржавых вмятинах тело, к пахнущему гнилой рыбой причалу. По краю причала стояли на расстоянии десяти шагов друг от друга, потные, но сосредоточенные полицейские. Судно еще не полностью пришвартовалось, а на берег уже посыпались разнокалиберные тюки и ящики, мешки с визжащими поросятами, корзины с петухами и козы со старухами. Я подождал, пока схлынет этот вал, и выгрузился вслед за молодым вертлявым тайцем. Он нес на плече огромный транзисторный приемник, который хрипел на все побережье. Парень самозабвенно пританцовывал под его аккомпанемент, пока не получил по уху волосатой полицейской лапой. Со мной обошлись много уважительнее, наверное сыграла роль моя внешность.

Документы, предъявленные мной, изучались невнимательно, полицейским было все равно, с какими документами прибудет тот, кого им следовало задержать.

Еле передвигая от усталости ноги, волоча по цементному полу свою котомку, я вышел из фанерного сарайчика таможни на солнцепек припортовой площади. В разных концах ее, под раскидисто–развесистыми кронами, плавились в станинных джипах не менее трех армейских патрулей. В распахнутой темной пасти ближайшего бара мелькали лопасти гигантского вентилятора. Мне очень хотелось пить, но я подумал, что человеку с моими внешними данными уместнее держаться какого–нибудь святого места, а не бара. Однако, как разберешь, что тут считается святым местом. Из энциклопедии мне было известно, что на острове нет явно выраженной господствующей религии. Население центрального нагорья почти сплошь буддисты, в городе много мусульман, им, наряду с индусами, принадлежит почти вся торговля. Есть католический храм.

Я медленно брел по улице вверх от порта в сторону рисующейся на фоне бледно–голубого неба столовой горы. Сначала я попал в район занятый, судя по всему, виллами мусульманских купцов — глухие белые стены, высокие каменные заборы, затянутые ажурными решетками, окна. Ни одной бродячей души. На каждом перекрестке пара–тройка патрульных. Надо понимать, что под наблюдением держится не только порт, но и город.

Мусульманский район обрывается у мутной речки, тащившей свои воды под сводами прибрежных чинар. На замусоренном берегу ютилось в драных кожаных палатках и под повозками, на высоченных колесах, несколько семей, неясного происхождения. Чумазые дети плескались в мутной воде, страшные косматые старухи слезливо пялились на закопченные чайники, висевшие над бледным костерком.

Я попробовал прикинуть, где бы мне было удобнее через эту речушку перебраться, но из–за наклоненного над водой ствола возник человек, цвета хаки, с карабином наперевес и молча велел мне сменить курс. И я понял, что двигался в правильном направлении. Кроме того, мне пришлось оценить, насколько хорошо здесь подготовились к моей встрече. Одно неосторожное движение и они меня застрелят.

Но как бы там ни было — я выбрел в район базара — сестру мне увидеть необходимо.

Базар, как базар, кучи знакомых и незнакомых плодов, повсюду мелькают белые штаны и черные платки, качаются весы торговца специями, дерутся петухи, плывут, наслаиваясь дымы от мест открытой готовки. Стоит плотный, без приливов и отливов, гул. Я провел в торгующей и покупающей толпе часа два, высматривая человека, с которым можно было бы заговорить. Сначала мне понравился торговец кумганами и чеканными блюдами. Своим спокойствием, монументальным восседанием. Но приблизившись и осторожно присмотревшись, я понял — он находится в состоянии глубокого наркотического одурения. Интересно, как ему удается в таком состоянии торговать? Потом я остановил взгляд на молодом человеке в белых одеждах, чистой налобной повязке, с внимательным, живым взглядом. Он прижимал к груди нечто похожее на большой пергаментный свиток. Исследовав его поподробнее, я засомневался, свиток ли он так бережно прижимает к груди? Что–то было в нем от компактного гранатомета.

И потом, с чего начать разговор? Что спросить, когда сам не хочешь, чтобы кто–нибудь догадался о предмете твоего интереса. Местного наречия я не знал, арабского языка тоже, не говоря уже о тайском, или китайском. Английский выдал бы во мне иноземца. Любопытный иностранец фигура слишком приметная, если не сказать, подозрительная.

Вторую, сонную половину дня я провел в колоннаде старинного храма. Каким богам он был воздвигнут, не знаю. Улегшись на теплые, пыльные камни, я вытащил из своего мешка деревянную чашку и поставил рядом с собой. Четыре финика, четверть лепешки и шипастое, припахивающее почему–то сырым мясом, яблоко, вот что было даровано мне в уважение моей святости. Что ж, знали мы и более судные времена.

В последующие три дня я питался, в основном, слухами. Они и сами по себе были не слишком отчетливы, а перебираясь через мой языковой барьер, утрачивали большую часть своего живого веса. Какие–то словесные тени, в обнимку с фигурами умолчания, бродили вокруг меня на базаре, в порту, в толпе нищих, к которой я молча пристал возле своего храма. Сначала удалось уловить только одно — тревожный фон этих перешептываний и перемигиваний. К чему относятся вооруженные люди на каждом углу, я догадывался, скорей всего, их интересую я. Но что обо всем этом могли знать торговцы и рикши или, например, вот этот одноглазый и босый водонос. Почему он пугливо оглядывается в сторону столовой горы и многозначительно поднимает мокрый палец, шепча фразу, в конце которой мне мерещится относительно знакомое слово — «сагиб».

Просветил меня разговор двух моторикш на автозаправке. Как люди, общающиеся время от времени с иностранцами, они привыкли пересыпать свою речь английскими оборотами. Услышав знакомое слово я, проходивший согнувшись мимо, остановился и прислушался. Они продолжали нарезать шустрыми языками несусветный салат и вдруг, меня осенило. Оказывается Ага, хозяин острова, мертв! Сверх того — молодой султан женился, но его супругу никому не позволено видеть. Такая вот невидимая пара. Шофера недоумевали, почему все происходит так. Ведь принц не мусульманин. Свадьба правителя могла стать большим праздником для подданных.

Я‑то знал почему, но, кажется, мне это не поможет. Потому что возле автозаправки затормозил один из тех армейских джипов, что лениво колесили по городу и выбравшийся из него бабуин в сержантских нашивках, крикнул мне:

— Эй, ты!

Я сделал вид, что не понимаю в чем дело, и медленно побрел прочь.

— Стой!

Клацнули затворы, замурлыкали моторы мотороллеров, торопливо уползающих с заправки.

Ладно, подумал я, и остановился.

— Иди сюда, — было сказано мне, все на том же плохом английском, — иди, садись в машину.

 

18

Ошеломленный генерал был низвергнут в темный, низкий, опутанный толстыми кишками коммуникаций, подвал. Захлопнулась железная дверь, чиркнула задвижка. Честно говоря Владислав Владимирович не ожила подобного поворота событий. Представлялся ему длинный, подробный, идейный поединок с представителем научного зла. Мальтийский гражданин должен был проявить уважение, если не к чину генерала, то к его проницательности. Выходка мистера нарушала представление мыслителя в погонах о правилах поведения сторон в концовке запутанного, криминального сюжета. Сколько презрения и небрежности было в скороговорке, которой он сообщил детали своего безбожного промысла. Вместо того, чтобы презирать разоблачителя, он имел все основания восхититься им. Не восхитился. Ах, да, у него роды. Это отчасти извиняет его, но с другой стороны, усугубляет ту же вину. Эти роды генерал и рассчитывал не допустить своим огорашивающим поведением и заранее продуманными речами. Локей, отсылкой в крысиную клоаку как бы сказал ему: да, парень, ты что–то понял, понял больше других, может быть, ты даже все понял, но мне на тебя плевать, вместе с твоей проницательностью.

Что же там такое появится сейчас на свет, ежели он позволяет себе так себя вести. Он не может не понимать, что через какие–то часы, максимум сутки, район будет оцеплен, дом взят под прицел, в случае нужды, бомбардирован. Он не знал и не может знать, что Колпаков с Бубновым получат информацию о местонахождении шефа, только завтра утром, так что он не имеет возможности рассчитывать даже на эти сутки. Он уверен — все решится раньше, ему все равно, что заготовил против него генерал. Он рассчитывает испариться из своей малометражки, или сделаться неуязвимым для любого оружия?

Но тогда… Владислав Владимирович выпрямился и ударился затылком о цементный, покрытый плесенью потолок. Ах ты, скотина, самодовольная, тупая скотина. Что ты натворил! Что ты наделал! Эти слова, кипевшие в закрытом рту генерала, относились не к злонамеренному кудеснику, а к самому себе. Да, надо признать, что он хотел не просто победы над Локеем, он хотел своей личной победы над ним. Он тихо презирал своих помощников и не желал помощи от них, ему была омерзительна затеянная ими возня вокруг должности, их карьеристскую старательность. Он думал, что стоит неизмеримо выше них всех. Но тогда получается… Мысль его оторопела перед открывшейся пропастью, но он додумал ее до убийственного конца. Работая в одиночку, выверяя в полной тайне свою версию, позволяя своим заместителями идти на поводу у собственных заблуждений, он, тем самым, помогал Локею. Фактически играл на его стороне. Может быть, даже, как не гнусно это предположение, он не просто утолял свою гордыню, он рассчитывал еще на что–то. На какую–то непостижимую компенсацию. Тут генерал выгнулся и длинно застонал. Конечно, собака, конечно, ты рассчитывал, что химерический химик оценит твой труд, оценит и… возьмет с собой. Куда? Неважно, в те пределы бытия, где происходит то, что еще никогда на планете нашей не происходило. Там полно всякой заманчивой грязи, вроде истины и бессмертия.

Генерал огляделся — свет в подвал проникал через одну серую параллельную полу цель, шириной сантиметров пятнадцать. Единственный путь на волю. Владислав Владимирович, походкой орангутанга подобрался к нему, попытался выглянуть. Окно выходило не прямо на улицу, а в земляной колодец, дно которого засыпано было мусором, окурки, раздавленная жестянка из–под пива, гнилая банановая кожура. Чтобы определить, насколько край колодца возвышается над верхним краем окна, Владислав Владимирович просунул в щель длинную руку, прижался щекой к липкому цементу, отправляя на поиски слепую кисть. Когда она выбралась на «берег» и начала ощупывать его поверхность, пальцы раздавила внезапная тяжелая боль. Втянув руку обратно и услышав насмешливый смех, донесшийся сверху, генерал понял — каблук. Первый этаж окружен сапогами охранников. Нянча и осторожно обувая распухающие пальцы, генерал присел на корточки. Сильнее боли была ярость. Он это так не оставит! Не на того напали, думали на того, а оказалось — нет. Значит заперли, изолировали, пресекли всякую попытку освободиться. Придется пойти другим путем. Придется вспомнить диверсионную подготовку, полученную за несколько лет до прихода в ведомство глубокомысленной контрразведки. Владислав Владимирович закрыл глаза — пусть привыкнут к полной темноте, чтобы потом обрадоваться полумраку. Итак, что имеется в наличии — пятиэтажный панельный дом. Задание — добраться до третьего этажа, без применения каких–либо вспомогательных средств, действуя одной рукой.

 

19

Черное, изможденное лицо, круглые глаза, одновременно и глубоко запавшие и выпученные. Руки, держащие большое круглое зеркало, едва заметно трясутся. Руки в шелушащихся пятнах. Все это вместе — счастливый и прекрасный правитель Дьянбы и островов.

Послышались приближающиеся шаги. Султан осторожно положил зеркало и повернулся к двери. Вкрадчивый стук.

— Войди, — голос принца изменился не меньше, чем его внешность.

Появился верный визирь. Похудевший, осунувшийся, какой–то надломленный.

— Что случилось?

— У ворот дворца стоит старик.

— Где?

— У ворот дворца.

— Как он туда попал?! Разве я приказал снять охрану с дорог, ведущих наверх?

— Он говорит, что охранники по своей воле пропустили его.

— Что значит, пропустили?! Какая своя воля?! Что это за старик такой?!

Руми пожал узкими, немужскими плечами.

— Старый. Худой, как жердь, в общем праведник, с виду. Ходит босиком.

— Чего он хочет, чтобы я подарил ему башмаки?

— Он говорит, что принцесса хочет его видеть, будто бы она позвала его.

Принц задумался, ехидное раздражение слетело с него, взгляд сделался особенно тосклив.

— Он лжет? — спросил юный правитель с надеждой.

— Не знаю, — визирь отвел глаза, — может быть спросить у вашей супруги?

— Ты пойдешь к ней? Вот именно! Ладно, приведи сюда этого старца. Впрочем… нет, приведи.

Через несколько минут нежданный гость стоял перед принцем. Длинный, костлявый, в причудливых лохмотьях, волосы — космы. Смотрит в пол.

Принцу было неуютно сидеть в своем кресле, он подвигался из стороны в сторону, похлопал ладонями по подлокотникам, встал, прошелся. Провел пальцем по ребрам пустой птичьей клетки, что висела над письменным столом. Все это проделывалось молча, слова для начала разговора не находились. Принц вернулся к креслу, оперся золочеными рукавами о его спинку, набрал воздуха в грудь и понял, что не знает, о чем бы ему хотелось спросить этого человека. Он совершил еще один тур по комнате, опять что–то трогал, провел пальцем по зеркалу, и его поверхность пискнула, как живая.

— Проводи его, Руми.

Старик словно ждал этих слов. Он сразу повернулся и тупо ударяя в пол каменными пятками, двинулся к двери. Перекошенный от дурных предчувствий визирь, поплелся следом. Когда они вышли, султан кинулся к окну. Из комнаты, расположенной на третьем этаже маретанской башни, отлично просматривалась большая часть дороги, ведущей в сторону метеорологической станции, в сторону взорванного павильона, к пруду с придуманной змеей.

Старик и визирь шли вдоль парапета, имея слева от себя морские виды и дали, а справа, чудеса тропической ботаники. Старик шагал медленно и уверенно. Руми семенил, походка его как бы скулила. Когда босоногий праведник поравнялся с попугаевым деревом, птицы подняли гвалт, но на них не было обращено никакого внимания.

Все, пропали из поля высокого здания, завернули за выступ финикийской башни. До пруда им осталось пройти шагов пятьдесят по мраморной дорожке, сквозь строй благоухающих кустов, где все еще стоит на коленях тень прежнего правителя. Принц почти пожалел, что не пошел вместе со стариком. Хотя, что же, он и так видит все, до мельчайших подробностей. Вот они только что вышли из розария. Теперь им нужно обогнуть алебастровый фонтан, за которым высится дерево гимпан, дерево сновидений. А рядом, на длинном, вросшем в землю валуне, покрытом шкурою бенгальского тигра…

Они обошли фонтан слева и сразу увидели принцессу. Она полулежала, поглаживая голову навеки прирученного хищника. Увидев гостей, она легко, без всякого усилия, выпрямилась. На лице ее светилась неизменная, приветливая и жуткая улыбка. Секретарь тихо застонал и медленно опустился на одно колено, держась рукой за печень.

— Что тебе нужно, старик? — спросила принцесса приятным, холодноватым голосом. — Что же ты молчишь?

Гость сделал шаг вперед, неотрывно глядя на прекрасную, состоящую из чистой цветочной свежести хозяйку.

— Кто ты и откуда пришел?

В ветвях дерева возникла неожиданная жизнь, ветви скрипнули и качнулись.

Старик сделал еще один шаг.

Улыбка красавицы сделалась чуть менее приветливой и светлой.

— Так почему же ты не отвечаешь?!

В голосе ее появилось отдаленное сомнение.

Босоногий снова поднял ногу. Тогда дерево затряслось заметнее, а за спиной сидящей, заворочалась вода в пруду и из нее стал подниматься темный, маслянисто поблескивающий холм.

Руми повалился с глухим стоном на землю.

— Говори, иначе я рассержусь!

Старик подошел уже почти вплотную к принцессе и глядел на нее не мигая. И только тут она что–то поняла. Лицо, не изменив прекрасных черт, превратилось в свирепую, безжалостную маску, а над головой показалась желтая, оскаленная пасть громадной, вставшей в атакующую позу змеи.

— Так ты все–таки нашел меня!

Дерево дрожало и выло, змея раздула капюшон и выпустила на волю черный раздвоенный язык, с него что–то капало. И тогда косматый праведник негромко, но внятно произнес:

— Смерть.

Принцесса застыла, побледнела. Дерево шаталось так, будто его выворачивали с корнем, чудо–кобра билась в черном пруду, поднимая фонтаны тяжелых брызг, свиваясь в немыслимые узлы.

Принцесса приподнялась, стала заваливаться на бок, по лицу пронеслась целая серия гримас, руки хватали воздух оскаленными пальцами, в груди стоял хищный клекот.

Когда старик отвернулся от сестры и начал огибать алебастровый фонтан, на тигровой шкуре лежал скорчившийся старушечий труп.

Так, теперь можно открыть глаза. Подвал занимал почти все пространство под домом, можно было путешествовать гусиным шагом из конца в конец, обходя кирпичные опоры. Генералу вспомнилась квартира одного знакомого в Челябинске, расположенная на первом этаже такого же дома. Так вот, знакомый этот, ухитрялся, вырезав люк в полу кухни, устроить себе погреб. Выгородил угол при помощи кирпичей. Незаконно, но зато удобно. Цепляясь загривком о потолочные выступы, Владислав Владимирович исследовал свое узилище и нашел–таки то, что искал. Обитатели крайней квартиры на первом этаже, те самые, что выращивали цветы на подоконнике, оказались не глупее челябинского умника, только для выгородки использовали не кирпич, а шлакоблоки. Кажется, даже, не слишком скрепленные раствором. Генерал, предварительно поздравил себя и отдышался. Действуя одной рукой начал делать проход. Старался разрушать, как можно тише. Вывернул, напрягшись, сразу пару блоков и под ноги хлынула стая шустрых зверьков. Картошка! Слава Богу — не банки с огурцами. Владислав Владимирович просунул голову в проем и увидел две световые иглы, исходящие из потолка — крышка люка прикрывается не слишком плотно. Теперь — прислушаться. Кажется, наверху никого нет. Щелкнул и заработал холодильник. Генерал попробовал согнуть пальцы левой руки, получилось не вполне и очень больно. Ладно, придется одной. Устроившись поудобнее, уперся плечами в крышку люка и начал подниматься. Медленно, осторожно. Первым, что попалось на глаза, были ножки кухонного стола и пустая пластиковая бутылка возле одной из них. Ничьих ног возле ножек не было. Вперед! Владислав Владимирович стал выпрямляться, придерживая больной рукой крышку, чтобы она не упала. Краем глаза уловил движение теней на юго–западе от своей головы, попытался поднять здоровую руку для защиты, но не полностью успел, страшный и точный удар отправил его обратно в подпол.

Очнулся на картофельной куче.

Сверху доносилась матерная брань в женском, особенно оскорбительном, исполнении. Хозяйка выражал подробное возмущение тем, как поступили с ее погребом. Надо понимать так, что шарахнул генерала отнюдь не охранник прикладом, а женщина, домохозяйка и, наверное, мать. И тут ему припомнилось приключение левой кисти, истерически–счастливый детский смех, сопровождавший удар каблука по его пальцам. Тогда он подумал, что рядом со жлобом охранником стоят пьяноватые детки, будущее Краснобельска, и ублюдочно веселятся, глядя, как один дядя другому крушит пальчики каблучком. Не–ет, никакой охранник возле дыры наружу был не нужен. Мальчики и девочки все сделали сами. И очень этому радовались. Хорошо устроился мистер Локей. Все за него, и школьники и домохозяйки. Какая ему еще нужна охрана! Буфетчица из вокзального киоска отравит кого угодно, ради него, алкаши из песочницы встанут за него татуированной грудью. Ворона за него клюнет, собака цапнет, ящик камеры хранения отдавит последнюю руку!

То есть ничего сделать нельзя! Ничего! Генерал пополз к узкому, горизонтальному, серому окошку, думал на свету полегчает гудящей голове. Дополз, уселся на землю спиной к стене. Глаза слипались, подташнивало. Тошнило. Тошноту вызывало все, и запахи здешние, крысиный писк, очертания коммунальных внутренностей, обмотанных дрянью труб. Труб. А тут ведь должны быть… В гудящей голове возникла положительная нота. Он ожил, взбодрился, даже присвистнул. Забегал на трех конечностях, разыскивая под низким потолком что–то. Вот труба горячая, вот труба холодная, вот вентиль, вентилечек А вот оно!

Достал из кармана ножик перочинный со множеством лезвий и швейцарским крестом на рукоятке. Укрепил между колен, ломающимся ногтем извлек лезвие–пилку… Нащупал рукой колено на выбранной трубе и начал надпиливать. Сначала медленно и осторожно, чтобы не смогли услышать снаружи. Потом быстрее, при этом генерал стал подкашливать, как если бы у него першило в горле, своего рода, звуковая завеса. Швейцарская пила методично ела железо. Генерал вспотел, от искусственного кашля саднило горло. Наконец, вот! Тонкий, почти комариный писк, газ выпущен на свободу. Владислав Владимирович заработал еще быстрее, чтобы как следует разодрать трубу, пока не начнет мутиться сознание. Закрыл рот и нос полой пиджака. Еще немного, еще, кажется, хватит. Тяжело, пьяно, пополз обратно к окошку. Некоторое время сидел, глядя в тот угол, где только что орудовал. ЗНал, конечно, что природный газ невидим, но все же пытался рассмотреть, как он клубится, как набирает силу, как начинает бесшумно сочиться вверх, сквозь щели и по вентиляционным трубам.

Он рассчитывал, что почувствует приближение убийственного призрака, ждал момента, когда тот коснется его ноздрей. Но, когда голова стала заметно тяжелеть, он остатками сознания понял, что уже полностью окутан газом. Пропитанный им пиджак сыграл роль прививки, обманул обоняние.

Но, надо встать. Надо встать! Встал, обдирая спину о грубую стену, повернулся к окошку и начал изо всех сил работать легкими. Полегчало. Настолько, что он смог соображать и радоваться. Например тому, что теперь он затыкает собой окно и не выпускает запах наружу, не позволяя злобным детишкам унюхать его и предупредить взрослых уродов. Хотя, не поспешил ли он с этим? С чем? С тем заключением, что все здесь, и дети в том числе, против него. Может быть на пальцах его отпечатался каблук наемного бугая из взрослых. Надо проверить, в этом деле не должно быть ошибки. А как проверить? Надо снова высунуть руку из окна и посмотреть, что будет. Левую было жалко. Ох, как жалко было левую руку и все размочаленные пальцы. Но правой рисковать нельзя. Правая еще понадобится. Он медленно отправил левую кисть во второе болезненное путешествие. Весь скорчился, предвкушая, что ему сейчас придется перенести. Хотя, если разобраться, насколько это смешно в сравнении с тем, что ждет его в конце.

— Эй, ребята, — хрипло позвал он, — детки!

Разбитые пальцы легли на край колодца. Почти сразу же раздался многоголосый охотничий визг. Ребячий. Они спешили наперегонки, соревновались, кто первый шарахнет ботинком по руке подвального дядьки. Владислав Владимирович во время, за мгновение до удара, сдернул ладонь обратно внутрь. Сделал он это так резко, что его опьяненное газом тело, потеряло равновесие и сильно откачнулось от окна. Три ретивых головы свесились в приоконный колодец.

— Эй ты, ну–ка, вылези еще раз! Ну–ка! Слушай, че там у тебя воняет, а? Вась, Вась, воняет!

— Че там такое?

— Да, воняет, сам понюхай.

— Набздел, что ли?

Хохот.

Авторитетная ноздря втянула воздух.

— Это газ, пацаны.

— Газ?

— Газ, да, он открыл газ. Давай, Толчек, дуй на третий этаж и скажи, что мол, газ. Да, нет, ну тебя, я сам. А вы — в оба!

Владислав Владимирович улыбался в ответ на эти переговоры. Качающимся шагом приковылял он к окну, снова осветилось серым, мертвенным светом, его лицо. Так, сколько нужно этому сообразительному спиногрызу, чтобы добежать до угла. Нет, он уже за углом, он уже в подъезде. Взбегает, взлетает, палец на кнопке. Пора.

Владислав Владимирович достал из кармана зажигалку, развернулся и упал на колени. Медленно пополз вглубь подвала.

Дверь квартиры открылась, паренек торопливо объясняет туповатому охраннику, тот медленно соображает, соображает, соображает. Сообразил, в чем дело.

Зовет хозяина.

Генерал поднял зажигалку к глазам, но не увидел ее. Сбросил колпачек деревенеющим пальцем. Лучше бы с первого раза. Теперь крутнем!

На обратном пути мне не встретился ни один человек. Когда я в сопровождении трясущегося секретаря направлялся к змеиному пруду на встречу с сестрою, за мною наблюдали десятки пар глаз. Черные, желтые, белые и бледные лица выглядывали из–за углов, из–за деревьев, из–за портьер. Я их видел, специально не присматриваясь. Теперь я иду обратно, кручу головой, всматриваюсь, огибаю кусты и чаши фонтанов — ни одной живой души.

Нет, я не рассчитывал, что сразу после сделанного потоки людские хлынут к моим грязным, худым ногам, славя во мне избавителя. Я даже не надеялся, что правильно поймут и оценят то, что я сделал. Пусть безвестность, тайное бегство с острова, остаток жизни в родимой краснобельской квартирке, или тростниковой заграничной дыре — это меня вполне устраивало. Буду питаться воспоминаниями — этого хватит. Но кто мог подумать, что я буду внушать ужас.

За время короткого пути от пруда с дохлым земноводным чудищем, до кабинета начинающего наркосультана, я понял — никакой другой доли мне не снискать.

Что ж.

Юноша был на месте. Не захотел бежать, или не смог?

Увидев меня, что–то залопотал о благодарности, о вознаграждении.

— Ты спрашиваешь, чем бы мог меня одарить, за то что я сделал? — звук моего голоса, кажется, потряс его. Он только кивнул, потеряв способность говорить.

— Отдай мне это зеркало.

— Это?

— Да, это, осторожно, не разбей.

Султан смотрел на стеклянный диск, как на волшебный, магический предмет, между тем, ничего особенного в нем не было. Зеркало, как зеркало. Взяв его в руки, я вышел на балкон и остановился у перил.

Вот он мир, в котором я побывал.

Я медленно перевел взгляд вглубь зеркала и прошептал:

— Слепота.

ЭПИЛОГ

О взрыве газа в пятиэтажном жилом доме, по улице Байкальской в г. Краснобельске сообщили все российские телеканалы. На место трагедии вылетели специалисты из МЧС, розыскники с собаками. Ничего примечательного, кроме двух десятков сильно обгоревших трупов, им обнаружить не удалось. Погибших вышел хоронить весь город. Полетели головы нескольких работников мэрии, из числа отвечающих за работу газового хозяйства. Потом граждан с экзотическими заболеваниями в санаторий «Цементник» постепенно сошел на нет, и очень скоро его слава стала меркнуть, а потом и совсем померкла.

Колпаков и Иван Рубинович так и не смогли объяснить вышестоящим органам в чем они, собственно, так долго и бурно принимали участие. Но, поскольку какие–то результаты все же имели место, наказывать их не стали, а перевели (без понижения) в другие ведомства. Генерал воспринял это спокойно, а вот полковник запил. Их соратник Степан Исаевич неожиданно для сослуживцев, уйдя в запас, женился на Маргарите Мастерковой, с которой познакомился во время медкомиссии в ведомственной поликлинике. У них растет мальчишка.

Надюша и Мариша, тоже после курса лечения, почти одновременно нашли свое счастье, вышли замуж за братьев–близнецов. Моряков торгового флота. Дружат семьями, особенно, когда моряки в плаванье.

Роберт Игоревич оформил пенсию по инвалидности и устроился работать в платный туалет.

Уральскому подземелью был посвящен цикл передач программы «Взгляд», главным героем которых, по праву, стал блистательный майор Дрынов и его неутомимые сержанты.

Профессор Давила переизбран депутатом какой–то из дум и вскорости убит при банальных обстоятельствах.

На острове Бегуин в Аврилакском архипелаге целую неделю не переставая, лили дожди.