Глава I. Чечевичное зерно

Только безумец отправится в горы по этой дороге, — мрачно сказал хозяин харчевни.

— Это короткий путь, — негромко ответил дервиш.

Ел он жадно. Его засаленный, во многих местах прожженный халат, был надет на голос тело, грязный войлочный колпак надвинут на глаза. Ноги были черны от грязи и с каменными мозолями.

Али Абдалла, хозяин харчевни, в другой ситуации ограничил бы свою щедрость ячменной лепешкой, но к нему зашли поиграть в кости судья Аттар и смотритель воды Джафар. Абдалла хотел выглядеть щедрым.

— Ты не хочешь прислушаться к нашим словам, — сказал кади, — но, клянусь знаменосцем пророка, ты их еще оценишь.

— Мне говорили, что львы здесь не водятся, а разбойникам я не нужен, — заметил дервиш.

— Да, — усмехнулся толстяк Абдалла, — львов давно извели. Однако не всех. Есть один…

Гости глянули на хозяина так, что он осекся.

Дервиш поставил на кошму опустошенную им глиняную миску и легко встал.

— Святой человек, сейчас принесут финики, — неуверенно сказал харчевник.

— Я спешу, — глаза дервиша блеснули из-под колпака.

У выхода он остановился и сказал:

— Да не покарает вас Аллах за вашу доброту.

Дорога была присыпана белой, горячей пылью, слева шумел ручей, над ним нависали кроны сирийских чинар, справа порос сухою травой пологий подъем на отроги Антиливана.

Дервиш решительно зашагал к меловым вершинам, схожим с грядой облаков.

Он шел полдня, и никто ему не встретился, никто его не перегнал. Дорога выглядела заброшенной. Ручей ярился и грохотал в своем каменистом ложе. У опушек кедрового леса мелькнули серебристые спины косуль. Кедровник сменили влажные цветущие луга с травами по колено. Дервиш вошел в сухое ущелье, как в коридор с шершавыми стенами. И услышал дальний цокот подков. Лошади приближались.

Опершись на палку, дервиш остановился.

Из-за поворота показались всадники в белых тюрбанах и белых кафтанах с красными поясами. Двое всадников отделились и неспешно подъехали к дервишу.

— Кто ты и что здесь делаешь? — высокомерно спросил один.

Дервиш молча развязал пояс и что-то достал из него.

— Передай своему господину.

Всадник вскинулся:

— Это — чечевица. Ты смеешься надо мной!

— Во имя отца нашего и повелителя, — тихо произнес дервиш.

Всадник уставился на зернышко, потом на дервиша, развернулся и поскакал к своим.

— Отдай ему своего коня, — сказал старший, увидев зерно.

Фидаин выполнил приказание и спешился, дервиш взлетел в седло. Разъезд двинулся вспять — вверх по ущелью.

К вечеру показался замок Алейк, высвеченный закатным солнцем. Он был угрюм и высился над рекой, клокотавшей в разломе плосковершинной горы. Над ним неслись облака.

Всадники остановились у края разлома. В замке раздался протяжный крик и оттуда медленно опустился мост через шумевшую речку.

Дервиш спрыгнул с коня и вбежал по широким ступеням на каменную веранду. За короткими лестницами и алебастровыми сооружениями павильонов завиднелся крепостной сад, обнесенный каменным кружевом стен. Дорогу тут перекрыл невысокий толстый старик.

— Погоди, Исмаил, — сказал евнух. — Тебе приготовлена баня. Хвала Аллаху, ты цел. Отдохни.

— У меня важные новости, Сеид-Ага.

Евнух всплеснул руками, все еще загораживая дорогу.

— Неужели ты думаешь, Исмаил, что есть на свете такое, что можешь знать ты, но не знает имам?

Исмаил понял, что евнух действует по воле господина.

* * *

Распластавшись на мраморной скамье и предоставив себя заботам дюжего банщика, Исмаил размышлял о капризе повелителя. Каждый раз, выполнив очередное смертельно опасное поручение, Исмаил попадал в теплые объятия имама, не успев сбросить грязный плащ.

Перевернув Исмаила на живот, банщик надел ковровую рукавицу и занялся его спиной…

Не могло быть, чтобы кто-то его опередил, и повелителю уже известно, что эмир Хасмейна не посмел углубиться в горы. Никто не мог его опередить. Он покинул шатер эмира в полночь и на рассвете был уже на большой Дамасской дороге. Здесь какая-то загадка…

В сопровождении улыбающегося Сеида и двух фидаинов Исмаил прошел через пышный сад, поднялся по узкой, шириной в одну грудь, лестнице на просторную веранду. С нее уводили три коридора. У входа в каждый стоял фидаин со спрятанными за спиной руками. Сопровождающие тоже молчали. Еще не отвыкший от шума и суеты внешнего мира, Исмаил заново пережил ощущение здешней тишины. В замке, где находилось несколько сот человек и столько же лошадей, где готовили пищу, стирали одежду, упражнялись с оружием и пытали людей, всегда было тихо, как в склепе.

Сеид-Ага сделал знак четырехпалой рукой (у него на обеих руках не хватало мизинцев) и, оставив сопровождающих, повел Исмаила по левому коридору.

Комната представляла собой полусферу с прорезью в сторону священного камня Каабы. По крайней мере, так решил Исмаил. На каменном полу лежала квадратная циновка из морской травы. На ней Исмаил увидел лежащего ничком человека. Ноги подогнуты, руки распластаны.

Фидаин смутился, он впервые видел повелителя в таком положении. Время вечерней молитвы давно прошло. Впрочем, Исмаил догадывался, что имам и его наместники в других замках Антиливана молятся как-то по-своему. Говорить об этом не было принято. И вот имам Синан открывает ему один из секретов высшего обряда. Не хочет ли старик приблизить его?

Такие мысли являются прежде, чем подозрения.

Лежавший приподнялся. Постоял на коленях. Затем встал в полный рост. Сердце фидаина застучало сильнее. Его преклонение перед этим человеком не знало пределов.

— Ну что ж, говори, Исмаил, — сказал имам.

— Твое повеление выполнено, — взволнованно, громко произнес фидаин.

Имам повернулся к нему. Он был широколицый, безусый, со шрамом на подбородке. Его правое веко замерло в вечном прищуре — как и шрам на подбородке, следствие падения с лошади в юности.

— Ты говоришь, мое повеление выполнено?

— Аллах свидетель! — поспешил сказать Исмаил. — Завтра дюжина вестников примчится сообщить, что войско Хасмейнского эмира повернуло вспять.

— И что, эмир Бури мертв?

Фидаин смешался.

— Ты молчишь?

— Эмир Бури жив.

Имам прошелся по своей странной молельне, шаркая подошвами расшитых мелким жемчугом туфель по каменному полу.

— Надо понимать, что ты уговорил его не нападать на замок Алейк?

— Можно сказать и так, повелитель.

— Продолжай.

— Я мог его убить. Я проник в его шатер и воткнул кинжал рядом с его головой.

— И ушел?

— Да, повелитель.

— Почему ты решил ослушаться моего повеления?

Исмаил сложил молитвенно руки.

— Чтобы лучше угодить тебе, повелитель.

Синан подошел вплотную к своему слуге. Левое веко опустилось до уровня правого.

— Когда ты успел стать мастером словесных игр, Исмаил?

Тот опустил глаза.

— Молчишь? Молча — не объяснишь.

— Я рассудил, что страх Хасмейнского эмира будет нам лучше, чем его смерть. Его взрослый сын Джамшид, по слухам, прекрасный воин. Он захотел мстить за отца. Бури, увидев кинжал рядом со своею головой, понял, что в твоих силах, повелитель, убить его в любую минуту, если он поднимет меч против Алейка. Поэтому, пока Бури жив, Хасмейн нам не опасен.

— Ну хорошо, если даже я сочту твои действия и объяснения разумными, что я должен думать о твоей удачливости, Исмаил? Невозможно прокрасться в шатер полководца, стоящий посреди его войска. Но меня занимает не то, как ты прокрался в шатер Бури, а то, каким образом ты ушел из него. Живым.

— Я подумал, что имеет смысл поискать союзников в лагере Бури. И искал я их среди людей, стоящих высоко.

— И нашел? — резко остановился имам.

— Нашел.

— Кого, например?

— Визирь Мансур, как я догадался, является вашим тайным приверженцем, повелитель. Да и другие визири тоже сочувствуют делу исмаилитов и ненавидят потомков Аббаса.

— Как тебе удалось дознаться?

— У меня есть глаза и уши, поэтому я смотрю и слушаю.

Имам подошел к проему в стене и некоторое время рассматривал облака, проплывающие над замком. Или делал вид, что рассматривает.

— Ты удивляешь меня, Исмаил, — сказал наконец он, — возможно, ты заслуживаешь награды. Благословение Аллаха, враги сторонятся нас.

— Слава Аллаху и… — начал было фидаин.

— Но не все, — резко прервал имам.

— Ты имеешь в виду назореев, повелитель?

— Завтра прибудет посольство иерусалимского короля. И знаешь, чего они будут требовать от нас, эти франки, — дани!

— Дани?!

— В противном случае они грозят войной. Впрочем, нам все грозят войной.

— Но разве не можем мы…

— Ты имеешь в виду путь неотвратимого кинжала? Возможно, до этого и дойдет, и тогда ты мне можешь понадобиться, удачливый Исмаил.

— Приказывай! — знакомый Синану фанатический блеск зажегся в глазах юноши.

— Прикажу, — усмехнулся имам. — Но сначала хочу попробовать нечто. Ты знаешь, где находится Нубия?

— Нет, повелитель.

— А кто такой фараон?

— Нет, повелитель. Может быть, царь?

— В общем, да. Так вот, к фараону явились послы царя Нубии требовать дани. Чтобы их образумить, фараон велел показать им лучшие войска. Они сказали, что их воины не хуже. Им показали лучшие боевые корабли. Послы сказали, что их корабли больше этих. Тогда фараон приказал отвести послов к пирамидам. Посмотрев, послы сказали, что нападать не станут. Ты понял?

— Я не знаю, что такое пирамиды.

Имам вздохнул.

— Может быть, это и хорошо. Дело в том, что пирамиды есть и у меня. И я покажу их франкам.

 

Глава II. Пирамиды Синана

Посольство иерусалимского короля возглавляли граф де Плантар и барон де Бриссон. Все рыцари были в облачении, крупы коней покрыты белыми плащами с черными крестами. Барон де Бриссон отличался тем, что крест на его плаще был красного цвета, как полагалось рыцарю ордена храмовников.

Замыкали кавалькаду оруженосцы и слуги. Цокот копыт далеко разносился по ущелью, и это раздражало графа де Плантара. Его одутловатое лицо с рыжей бородой выражало крайнюю степень неудовольствия.

— Какие мысли заставляют вас хмуриться, граф, — спросил де Бриссон, — что вам здесь так уж не нравится?

— Многое, сударь, многое. Например, то, что мы с самого утра не видели ни хижины, ни землепашца, хотя земли на вид плодородны. Мне не нравится, что именно нас отправили договариваться с этим отцом наемных убийц. Наконец, не нравится, что мы шумно возвещаем о своем приближении.

Де Бриссон согласно кивнул.

— Этот край как бы пропитан духом мертвецкой. Крестьяне отсюда бегут. Кому охота иметь такого соседа, как старец Синан.

— Вот именно.

— А что до шума: мы — посольство, а не шайка ночных грабителей, нам нечего скрывать. Чем-то же мы должны отличаться от фидаинов. — Кроме того, — продолжил барон, — нас давно обнаружили. И тайно сопровождают.

— Что?!

— Обратите внимание во-он на тот валун и на куст рядом с ним. Там красуется сарацинский тюрбан.

Граф де Плантар посмотрел и сказал, багровея:

— Клянусь крестными муками Спасителя, там кто-то сидит.

Конь графа остановился. Рыжие усы посла встопорщились.

— Думаю, что при желании они могли бы покончить с нами, — негромко сказал барон.

— Каким образом? — надменно спросил граф, опуская ладонь на рукоять меча.

— Например, завалить камнями. Но они признают нас посольством.

Посол тронул коня вперед, и оставшийся путь всадники проехали без остановок.

— О лошадях и слугах позаботятся, а я провожу вас, — на великолепном лингва-франка сказал улыбающийся Сеид-Ага, встретив посольство при въезде в замок.

Крестоносцы мрачно оглядывались. Им не понравились тишина и безлюдность.

— Сюда, прошу вас, сюда, — пятился в полупоклоне Сеид.

Придерживая шлем на сгибе закованной в латы руки, придав своему лицу суровость, граф де Плантар решительно надвигался на евнуха. Вслед за ним барон де Бриссон и еще пятеро высокородных рыцарей шагнули на камни внутреннего двора. Плащи колыхались в такт их тяжелым шагам. Перед ними катилась волна воинственного грохота.

Пройдя по залам, украшенным каменной вязью, посольство оказалось во внутреннем саду замка. Сеид предложил подождать, пока повелитель закончит свою молитву. Им самим нужно было осознать увиденное.

Рыцари были наслышаны о богатствах здешних владык.

Но такого количества золота, жемчуга, бирюзы не набралось бы во всех вместе рыцарских замках по ту сторону Иордана. Тем справедливее казались послам их требования, на коих они собирались настаивать.

Некоторое время франки топтались на хрустящем лесочке, разглядывая растительные диковины и чудеса. Их заинтересовал изящный фонтан, напевавший какую-то песенку. Откуда здесь, на вершине скалы, взялась вода для фонтана? Носатые сине-желтые птицы в золотых клетках переговаривались на своем птичьем наречии, будто обсуждая странных гостей.

— Нечто подобное я видел в Андалузии, — сказал пожилой неразговорчивый эльзасец Ролан де Борн, состарившийся на войнах с сарацинами.

Один попугай вдруг громко и оскорбительно захохотал. Железное посольство резко повернулось к нему.

— Это всего лишь птица, — раздался высокий голос.

То был повелитель, Старец Горы Синаи. Впрочем, врядли этому человеку с застывшим в полуприщуре правым веком и с золотым обручем на голове было больше сорока пяти лет. На нем была белая бедуинская накидка.

Граф де Плантар приложил железный кулак к своей кольчужной груди в знак приветствия, слегка наклонил голову и подал носителю золотого обруча продолговатый футляр из синопского бархата. В нем находилось послание иерусалимского короля Бодуэна IV.

Граф сделал все по правилам этикета и по продуманному плану. Но акт передачи послания вызвал неудовольствие остальных членов посольства, поскольку ассасин, выйдя к гостям, остался на едва заметной каменной терраске, а не спустился на общий песок. Таким образом, он оказался выше. Граф де Плантар это понял, что выразилось в апоплексическом покраснении его лица и яростном блеске глаз. Про себя он поклялся, что окривевший старец заплатит за это. И чем более он веселится в начале торгов, тем сильнее будет кусать свои губы, подсчитав выручку. Между тем Синан дочитал послание.

— Государем нашим Бодуэном IV велено нам до трех дней ждать ответа. Ты дашь нам кров в твоем замке, или нам выехать в поле? — граф по инерции произнес эту франкскую дипломатическую формулировку, но, сообразив, где находится, чуть осекся.

— Я не дам вам кров в моем замке, ибо по нашему закону здесь могут ночевать только правоверные, пленники или рабы. Но и в поле, как ты сказал, вам выезжать не придется.

Синан свернул пергамент и сунул в футляр.

— Я отвечу вашему государю прямо сейчас.

Граф сделал полшага назад, принимая удобную позу.

Старец посмотрел в глаза графу.

— Пусть твои спутники отдохнут в саду, а мы с тобой пройдем туда, откуда будет хорошо виден мой ответ.

Фраза показалась графу не слишком внятной. Видимо, мусульманин не вполне свободно владел лингва-франка. Но, по крайней мере, было понятно, что придется куда-то идти. Причем одному. Де Плантар на мгновение обернулся к спутникам. Именно на мгновение. Не дай бог, подумают, что он в замешательстве.

Они вдвоем прошли под ветвями смоковницы, затем поднялись по лестнице и оказались на крепостной стене над диким отвесным склоном. Внизу приглушенно пенился белый жгут реки.

Взгляду предстали развалы и грани гор, сочные полосы хвойных лесов, серо-синие дали в просветах хребта и столкновение облачных масс, осиянных закатом.

— Нет, — услышал граф голос хозяина замка, обретший значительность, — нет, граф, не это я думаю вам показать. Посмотрите…

Де Плантар посмотрел. Стена, повторявшая очертания скалы, выглядела неприступной. Под ней были бездны. Через каждые тридцать шагов меж ее зубцами стоял фидаин со сложенными на груди руками.

Решив, что ему демонстрируют оборонительные достоинства замка Алейк, граф заметил:

— Нет крепостей, которые нельзя взять…

Он некстати вспомнил фонтан, посреди сада. В самом деле, откуда на голой скале столько свободной воды? Как брать такую крепость? Но усилием воли он отогнал эти мысли.

— Крепость сильна не стенами, а защитниками, — негромко произнес Синан.

— Доблесть твоих людей известна всей Палестине, — сказал граф, стараясь, чтобы его слова прозвучали иронично.

Старец не мог не знать, что у его фидаинов в Святой земле, да и на всем Востоке, слава отнюдь не рыцарей, а убийц, — но перед лицом, христианского воинства они — горсть.

Синан медленно пошел вдоль крепостной стены к ее выступу. Посол невольно следовал за ним, говоря:

— Сила сарацина в его гибкости и ловкости, но в них же и его слабость. Ибо гибкий — не упорен, ловкий — не решителен. Христианский рыцарь — не только гора железа, но и гора доблести, духа. Сравни оружие. Меч рыцаря прям и победоносен, сабля сарацина изогнута и лукава.

Властитель Алейка добрался до нужного ему места. Треугольный выступ слегка возвышался над стеной, и стоявший на нем фидаин был виден всем, охраняющим эту часть крепости.

— Мне приходилось слышать подобные речи, граф, — сказал Синан. — Я мог бы ответить, но не стану тебя утомлять рассуждениями. Ибо сказано: «Услышанное входит в уши, увиденное входит в сердце».

С этими словами он обернулся к стоявшему в тридцати шагах фидаину и провел ладонями по лицу, будто совершил омовение. Юноша, не раздумывая, прыгнул с крепостной стены в бездну.

Посол молчал. Синан повторил опыт. Второй воин в белом тюрбане бесшумно сорвался с места. Потом третий, четвертый. Ни один не замедлил.

Закончив демонстрацию, Синан направился к лестнице в сад. Граф де Плантар не сразу смог оторвать железные сапоги от гранита не потому, что они стали вдруг тяжелы. Его руки сами собой сложились и потянулись к лицу, повторяя движение Старца Горы. Но, опомнившись, он опустил их.

Когда граф наконец спустился в сад, Синан ждал его, держа клетку с голубями.

— То, что ты видел, это — ответ твоему королю. Возьми этих птиц. И впредь, прежде чем ступить на мои земли, пошли одну из них, иначе ты будешь убит по дороге.

…Вскоре, уже наблюдая с башни, как пышнотяжеловесное посольство покидает, следуя по цепному мосту, замок Алейк, Синан сказал замершему рядом евнуху Сеиду:

— Будем надеяться, что франки понятливы хоть вполовину своей неотесанности. Мне казалось, я слышал, как заскрипели мозги рыжеусого варвара, когда он стал думать о том, что я ему показал.

Посольство скрылось из глаз. Почти стемнело. Собираясь покинуть башню, Синан как бы невзначай спросил:

— Послушай, мне показалось, или на самом деле, что там, на стене, среди прочих стоял наш удачливый Исмаил?

— Ты не ошибся, повелитель.

— Он был лучшим. Силен и ловок. Главное, что умен. И вот он на дне мокрой пропасти…

— Позволю себе не согласиться, о, повелитель. Удачливый Исмаил в раю, среди гурий, как всякий, умерший по приказу Старца Горы.

— Хвала Аллаху.

 

Глава III. За несколько лет до описываемых событий

Водная гладь пруда была усыпана крупными лепестками царского жасмина. В лучах клонящегося солнца посверкивали пушинки — так «линяет» нильский лотос. Едва заметной кисеей была накрыта вся дельта. Осень.

Именно осенью навещал свои египетские владения султан Аюб. Выросший в горах Южной Каппадокии, он скучал и страдал среди плоских водных пространств, туч мошкары и камышовых теснин. Только в середине октября воздух просветлялся и очищался от малярийной одури, и даже на островах дельты можно было вздохнуть полной грудью.

Султан Аюб лежал на широкой террасе, покрытой коврами, за его спиной высились два суданских негра с опахалами из перьев птицы галаиз.

Дворец дель-Арсу, который выбрал для своего отдыха султан, построили во времена Птолемеев, так, по крайней мере, утверждали александрийские книжники. Но для правоверного мусульманина все, что происходило до рождения пророка, представлялось как сказкой. И Рустам, и Искендер двурогий существовали в ней на равных правах. Птолемеи же, как и более древние правители, были бледными тенями.

Из-за колоннады появился глава телохранителей Камильбек и, склонившись к уху повелителя Передней Азии, доложил, что прибыли наследник престола принц Саладин и брат султана Ширкух.

Султан почувствовал, что волнуется. Это еще отчего бы? Ведь записано: всякий человек есть благодать Аллаха. Отчего же сердце правителя бьется неровно при виде именно этого сына?

В облике принца Саладина чувствовалась кровь матери-горянки — черные волосы, орлиный взгляд. Он был хорошо сложен и обещал стать могучим.

Старый вояка Ширкух, брат султана, дядя Саладина — прозвище «меч династии», выучил принца ратным делам. Он был прямодушен и независтлив.

Гости расположились подле султана.

Они уже виделись с ним после похода в Йемен. Теперь не спешили начать разговор. Султан призадумался, глядя своими не потерявшими зоркость глазами на полет пуха в меркнущем воздухе. Когда-то его отец, султан Шади, передал ему власть по совести и закону. Время текло стремительно. Речь отца Аюб тогда не запомнил настолько, чтобы сейчас дословно повторить ее Саладину. Придется выдумывать свои слова…

Султан вздохнул и выговорил:

— Саладин, ты уже можешь командовать войском…

Ширкух согласно наклонил голову.

— Скоро я передам тебе всю свою власть… — Аюб замолчал, нависла тишина, замерли опахала в руках негров. Крики корабельщиков, доносившиеся с реки, как бы застыли в воздухе. — Давно я думаю о напутствии. — Султан опять помолчал.

— Ты все знаешь о наших землях, ибо исходил их. Ты знаешь наших воинов. Они, слава Аллаху, готовы идти с тобою, куда прикажешь. Казну тебе откроют после моей смерти. Друзья твои известны. Я решил познакомить тебя теперь с твоими самыми сильными и хитрыми врагами.

Принц слушал, опустив голову, как бы рассматривая узор на атласной подушке. При последних словах он поднял глаза.

— Именно так, Саладин. И напрасно ты думаешь, что я собираюсь тебе говорить.

Принц, кивнув, произнес:

— Клянусь знаменем пророка, мне трудно представить, что у мусульманина могут быть более злые и более хитрые враги.

— У простого правоверного, возможно, да. Но ты должен знать, что опаснее всех не тот, кто с мечом идет на тебя в чистом поле, и даже не тот, кто с мешком золота подкрадывается, чтобы подкупить твое войско…

Простоватый Ширкух вертел головой от брата к племяннику, пытаясь понять, о чем речь.

Султан дал знак, и на террасе возник коротыш в бедуинской одежде, согнутый в полупоклоне. Он, повинуясь жесту султана, занял место отосланного писца. Саладин подумал, что, отсылая писца, отец спасал его жизнь. Иначе для сохранения тайны писца бы пришлось убить.

Аюб дал брату и сыну время рассмотреть гостя.

— Познакомься, Сеид-Ага, с принцем Саладином и моим братом Ширкухом.

Гость поклонился, сложив руки на груди. Принц увидел, что у него нет мизинцев. Так при дворе сельджукских эмиров метили евнухов. Но Саладин не любил уродцев.

— Слава о подвигах вашего брата и принца разнеслась во всех землях… — сказал евнух.

Султан прервал льстивую речь и представил его:

— Это — Сеид-Ага, доверенное лицо владетеля замка Алейк в горах Антиливана.

— И еще замков Кадмус, Массиат, Гулис, — кланяясь, добавил гость.

— Ассасин! — вполголоса воскликнул Ширкух.

Сеид-Ага бросил на него быстрый, оценивающий взгляд и вновь поклонился султану:

— Ты позвал меня, повелитель Египта, я здесь.

Султан отложил аметистовые четки.

— У меня нет к тебе долгого разговора, Сеид-Ага. Я тебе сообщаю, что завтра мой сын отбывает к армии, что стоит подле Гимса. Она пойдет на Мосул и, да поможет нам Аллах, наконец возьмет его.

Ширкух и принц застыли. Выдать сокровенные тайны банде горных убийц! Но ассасин не смутился. Скорее наоборот.

— Да будет разрушено и это гнездилище аббасидов! — ликующе произнес он.

— Оставим вопросы веры, — сухо прервал султан.

— Да, да, — согласился гость, — я хотел сказать другое, что Мосул может стать новым алмазом в твоей короне…

Аюб сказал с видимой неохотой:

— Я еще не решил, как это объяснить эмиру дейлемитов…

Когда Сеид-Ага встал и его увели в колоннаду, Саладин спросил, с какой стати отец связался со сворой бешеных собак, для которых нет ничего в этом мире святого.

— Я воспитывал в тебе воина, теперь пришло время учиться политике, — сказал отец. — О мерзостях ассасинов я знаю такое, от чего правоверного мусульманина вывернет. Но вынужден с ними договариваться.

— У нас сорок тысяч всадников в Сирии! — воскликнул принц.

— Даже если я брошу все силы на ассасинов, понадобятся годы, чтобы выпотрошить их гнезда. Персы и назореи будут довольны, — сказал султан. — Известно, что ассасины воюют не в поле, оружие их — кинжалы, яды, удавки. Сельджуки с ними не справились. Они ни разу и не приблизились к замкам в горах.

— Это я знаю, — выдохнул Саладин.

— В прежние времена бороться с ними было невозможно, — продолжил отец, — но даже скала порой дает трещину. Старец Аламута из замка неподалеку от Казвина не может поделить власть со старцем замка Алейка. Доверенного негодяя из Алейка вы только что видели. Доверенный скорпион из Аламута прибудет завтра, и я сделаю так, что они увидят друг друга. И мне станет намного легче беседовать с каждым из них.

— Они отдадут нам Мосул?

— Конечно. Оба мне собирались мешать, но оба — помогут. Кстати, Старец Синан намекнул, прислав своего уродца, что ему не нравится концентрация наших воинов у Химса.

— И ты его не зарубил? — удивился Ширкух.

— Он — посол, — развел руками султан. — И такое убийство дорого встало бы. Или тебя, дорогой брат, или тебя, возлюбленный сын, настиг бы кинжал фидаина.

— Даже в лагере, полном наших мерхасов? — не поверил Саладин.

Отец, кряхтя, сменил позу с помощью подоспевших слуг.

— Даже там. Не поручусь, что в моем окружении и в войсках нет тайных исмаилитов — пособников ассасинов. Поэтому, сын мой, не откровенничай ни с кем, кому доверяешь сегодня. Даже мой верный Камильбек не знает моих самых тайных замыслов. То же самое я посоветовал бы тебе относительно твоего лекаря.

— Маймонида?

— Именно.

— Это уж слишком, отец.

— Ничего не слишком в мире измены и зла, все недостаточно в мире добра. Сказано же в Коране: «Разве они не знали, что Аллах знает их тайну и скрытые разговоры, и что Аллах — знающий про сокровенное».

Султан улыбнулся.

— При въезде в город вы, вероятно, видели лекарню, там сейчас много людей с обмотанными ногами.

— Да, — сказал Ширкух, — это — решт, червяк-волос.

— Правильно, червяк-волос, он прокусывает кожу и забивается под нее. Бывает с локоть длиной и больше. Чтобы его весь извлечь, вытягивают кусок хвоста и осторожно наматывают на камышинку. Каждый день на длину ногтя, не больше, иначе порвется и останется в теле. На ночь камышинку с волосом приматывают тряпками. Вот сейчас я схватил за хвост ядовитого ассасинского червя. И не сердись, что я не желаю пока рвануть его изо всех сил.

Принесли баранину для воинов и фрукты для султана, он давно уже не ел ничего, кроме фиников и инжира. И пил только козье молоко. Распластывая баранью лопатку, Саладин спросил:

— На какую же камышинку будешь мотать ты, отец, этот двухвостый волос?

— Деньги, — сказал султан. — Старцы не поделили какое-то золото. Когда я почувствовал, что ассасинский кинжал не только блестит, но и пахнет золотом, я понял, как действовать. Назорейских королей эта зараза уже сгубила.

Принесли светильники, ибо солнце клонилось.

— Скоро придется покинуть террасу, — сказал Ширкух, отмахиваясь от чего-то, вьющегося в воздухе.

— Ты говорил о назорейских королях, отец, — сказал Саладин.

— О нынешних королях франков рассказывать уже нечего. Это уже не рыцари, прежде искавшие боя, а торгаши. Они не смеют напасть. Мы можем спокойно устраивать сирийские дела.

Ширкух мощно хлопнул себя по щеке.

— Да, — улыбнулся султан, — пора уйти под защиту полога.

 

Глава IV. Хижина

Сначала была только боль. Она заполняла все, помимо нее не было ничего. Кто он, лежащий не знал. Но вдруг ощутил, что — лежит. Но где, на чем и как долго? Потом осознал, что не слеп, хотя не мог рассмотреть что бы ни было. Впрочем, и не пытался. Время от времени он впадал в дрему, что облегчало сосуществование с болью.

Но так не могло продолжаться. Из балансирования на грани было два выхода — возврат в небытие или возрождение к реальности. И жизненная сила, заключенная в искореженном теле, мало-помалу возобладала.

Он вдруг услышал треск пламени в очаге и открыл глаза, удивившись, что веки подчинились его воле. Он осознал себя в полутьме человеком, распластанным на жестком ложе. Боль перестала быть анонимной и беспредельной.

Вслед за этим открытием пришло следующее. Он понял, что не один. Это его потрясло. Явилась неодолимая потребность заявить о том, что он не знает о своем существовании и о наличии второго существа. Руки и ноги не слушались, но он собрался с силами, на губах его запузырилась слюна, грудь поднялась, полумрак огласило сипение.

— Исмаил, — прошелестел он.

Это было единственное слово, которое знал. Усилие выговорить его отдалось такой болью, что он потерял сознание.

Хозяин хижины, когда сидел неподвижно, напоминал руину. Очень был стар, но глаза светились по-молодому. Старик был плечист, массивен и весь оброс диким волосом. Его низкий, тяжелый голос исходил, казалось, из живота, притом, что губы как будто не шевелились. Так могла говорить гора, к которой отшельник прилепил свое жилище.

Очнувшись, лежащий снова назвал себя:

— Исмаил. Я — Исмаил. — И обнаружил, что может сесть, привалившись к камню стены.

Старик прогудел:

— Забудь это имя, — и поднес к его рту миску с зеленоватым питьем. — Выпей.

Исмаил выпил зелье.

Через несколько дней он вовсе очухался, принимая заботы знахаря беспрекословно, хотя эликсиры выворачивали его наизнанку и трясли его уцелевшее чудом тело.

— Зачем ты меня спасаешь, старик? — спросил он как-то.

Все могло быть. Мало ли чего потребует этот отшельник взамен? Как узнать, что у него на уме?

На это старик сказал:

— Не бойся. Я — лекарь. В этих горах я нашел травы, известные древним. Я могу унять жар и колики в почках, лечу лихорадки, нагноения, ушибы, перемежающуюся хромоту, косоглазие, лишаи. Когда я увидел твое разбитое тело на отмели — вид его был безжизненный — я решился попробовать оживить настоящего мертвеца. И — вот…

— Ты всегда один?

— И сейчас, когда ты здесь, я еще более одинок, чем всегда.

— Я не понял тебя.

— А я не старался, чтобы ты меня понял.

Исмаил отхлебнул глоток очередного отвара. Порой Исмаилу казалось, что лекарь — не человек, а в самом деле какое-то чудище. То он целыми днями как будто не видел в упор Исмаила, то исчезал на несколько дней, не оставляя в хижине ни еды, ни питья. Но Исмаил все терпел.

Хижина, прислоненная к скале, была просторна. В дальнем углу постоянно вился огонь в очаге, сложенном из массивных камней. Над ним висел котел с варевом. На стенах и потолке сохли травы, связанные в пучки. Вдоль стен теснились глиняные горшки, которых нельзя было трогать.

Возвращаясь к жизни, Исмаил спросил старика, где расположена Мекка, ибо захотел совершить намаз и заодно узнать, почему хозяин не очищает душу молитвой.

— Я молюсь всегда, — ответствовал тот.

Исмаил из этого вывел, что старик, скорее всего, не мусульманин. Второй вывод был, что и к назорейской вере он равнодушен.

— Но как же молиться непрерывно? — не удержался он от вопроса. — Когда же есть, пить и спать? Когда жить?

— Зачем жить, если не молиться? — рассеянно спросил знахарь. Он и не думал это обсуждать.

— Но какой бог требует такого поклонения? — возбуждаясь, настаивал юноша.

Старик поднял глаза от принесенных трав. В них Исмаил увидел презрение, смешанное со скукой.

Прошли еще несколько дней; почувствовав, что возвращаются силы, Исмаил предложил старику свою помощь. Тот сказал на это в обычной манере:

— У тебя свое дело есть.

Исмаил едва сдержался, чтобы не спросить — какое? Но понял — обо всем надо догадываться.

Подняли голову ядовитые тени воспоминаний. Мир, с которым он распростился, прыгнув со стены замка, овладевал его мыслями.

Ощущая боль в суставах и в костях, сросшихся из осколков, Исмаил ворочался на неуютном ложе. В снах он снова и снова видел бледное, бритое лицо Синана, его полуопавшее веко и молитвенно сложенные руки. Они тянулись к лицу, и Исмаил всякий раз делал во сне шаг вперед со стены, унося с собой некий вопрос. Ответ осветил бы смыслы, развязал бы узлы. Но времени каждый раз не хватало. Вновь эти руки, снова холодный провал под ногами. Кошмар повторялся из ночи в ночь. Близился кризис, вроде того, через который прошло изувеченное тело. И он свершился. Исмаил увидел небо над хребтом, белую фигуру на выступе крепостной стены, белые рукава и кисти безжалостных рук. Он послушно бросился в бездну, но вдруг увидел лицо Синана, нависшее над провалом. Вот оно, вот оно! Его безжизненное веко. Второй глаз — живой, в нем издевка и вся громадная рожа надменно и омерзительно улыбается.

Исмаил очнулся с вопросом, который следовал за ответом, данным ему во сне. Он знал, что этому сну нельзя не верить. Этот человек… обманул его! Теперь Исмаил как бы взвешивал и просеивал свою недавнюю жизнь с момента, когда он впервые себя осознал, до того дня, когда лукавый Севд передал ему приказание Синана стать охранником на внешней стене.

Родился Исмаил двадцать три года назад в городке Бефсан к северу от Иерусалима, в семье работящего и богобоязненного красильщика Мансура. Он был младшим. Домашние души в нем не чаяли, а он, получая всегда, что хотел, постепенно сделался настоящим тираном своего семейства; Подростком недолго учился в наилучшем дамасском медресе, но очень рано жизнь стала казаться ему пустой и нелепой, науки ничтожными, а люди его утомляли. И однажды, когда он бездумно лежал под сливой на берегу ручья, скрываясь от всех и всех ненавидя, к нему приблизился некий бродячий проповедник — исмаилит… Он знал свое дело. И через пару часов новообращенный юноша, ни с кем и ни с чем не простившись, радостно шел за ним, сам не зная, куда… Спустя неделю, на двадцатый день месяца мухаррама, он оказался в горах, в загадочном замке в компании четверых сверстников. Их поместили в одной большой комнате без окон, с жесткими циновками. Кормили скудно… И появился Синан, ответивший на вопросы. Он хотел полного подчинения в обмен на рай и обещал его показать. Хоть завтра.

Но прежде, сказал, познакомит их с фидаином, который уже в раю, но ненадолго вернется… По вызову.

В главной зале перед креслом имама на серебряном блюде лежала отрубленная голова. Она была в кровоподтеках. Несмотря на это, они все узнали эту голову. Новообращенные юноши узнали фидаина, о котором известно было, что Старец Горы послал его в город Тивериаду. Там его схватили и обезглавили. Он попал, как и было ему обещано, прямо в рай.

Синан протянул к окровавленной голове свои сухие жилистые ладони и замер, зашевелив губами. Голова ожила, задышала, захлопала веками.

— Гасан, — медленно сказал Старец, — рассказывай, где ты, что видишь, что делаешь.

Голова зашевелилась, окровавленное лицо озарила улыбка. Рассказ был недолог. Гасану не терпелось вернуться в рай — к женщинам, яствам, божественным винам…

— Хочешь ли ты опять в наш мир, Гасан? — спросил Синан напоследок.

— Нет, нет, повелитель, — молвили уста. — Ты хочешь меня наказать? Я верно служил.

— Что же, — кивнул Синан, — будь по-твоему.

Новообращенные были потрясены.

Спустя время Исмаил удостоверился в том, что волею Старца Горы он и при жизни может побыть в раю. Но — недолго. Как всегда днем он задремал на своей циновке и очутился в тени смоковницы и ореховых деревьев. На столах были яства и вина. Изголодавшиеся фидаины и Исмаил быстро насытились, и из ласковой тени явились ему две гурии в прозрачных одеждах. Они затеяли с юношей любовную игру. А когда их ласки утомили Исмаила, он увидел в саду Махмуда, и они снова пили вино, пока не уснули.

Очнулся Исмаил на своей циновке. И все, как он, вернулись из рая, но каждый — из своего.

Когда появился Синан, они распластались у ног повелителя. Синан же сказал, что снова попасть в рай, уснув на циновке, никак невозможно. Единственный вариант — умереть в бою либо же по его, Синана, приказу.

— Так приказывай! — загалдели они.

Он ответил, что это не шутки, не баловство, а надо кое-чему научиться… Надо стать сильными воинами истинной веры и, например, уметь убивать без оружия. Это — искусство. В замке есть школа для будущих фидаинов…

И Исмаил оказался талантлив; первым из всех он научился всему. Метать кривой эламский кинжал, пробивающий с двадцати шагов любые доспехи, кроме старинных парфянских… Стрелять из полой камышины отравленными колючками, как стреляют берберы, а из халдейского лука — воспламеняющимися стрелами… Сельджукской саблей он владел лучше, чем иной — собственной мыслью. Он узнал, из каких костей и жил состоит человек и в какую точку его ударить рукой, ногой или ткнуть пальцем, чтобы лишить сознания или убить.

Неделями Исмаил мог жить без пищи, при том не теряя силу и ловкость, сутками стоять в ледяной воде. И сколь угодно долго не спать. Он умел приручить дикого верблюда, кричать по-звериному и объясняться на разных наречиях.

Друзей, правда, не было. Не полагалось. Юношей, побывавших в раю, разделили. Каждого пестовал свой наставник. Откуда взялись эти карлики?.. Их все боялись.

Через два года Синан приказал Исмаилу убить эмира Мерва. Это было экзаменом. Чем провинился этот эмир, Исмаила ничуть не интересовало. Через две недели он был уже в городе.

Эмир Мерва ждал тайных гостей, к нему приблизиться было немыслимо. Но Исмаил проник во дворец, задушил носителя опахала, надел его платье и возник за спиной эмира, спокойно сидевшего у достархана. В момент, когда насытившийся бараниной правитель Мерва мыл руки, дабы перейти к ореховому шербету, ассасин древком опахала ударил его в основание черепа. И убил. Исмаил скрылся через зверинец со львами, выпустив их на волю. Пока львы шныряли по саду, он выбрался из дворца и из города.

Синана весьма удивило его возвращение. После второго такого успеха и, особенно, после третьего Старец приблизил его к себе, публично назвал его самым острым своим кинжалом и перестал поручать ему чересчур опасные дела. Исмаил грелся в лучах почти отцовской любви Синана. И, естественно, появились завистники.

Исмаил был счастлив принадлежать к всесильному братству. То, что ни одна армия не смогла и приблизиться к стенам замка Алейк, убедительно доказывало, что «красные пояса» воистину угодны Аллаху и находятся под его покровительством. Горят города, гибнут народы, мельчают династии, богатства накапливаются и расточаются, и только в замке Алейк из года в год один порядок, одна истина, один имам. Разве не показывает это, что Аллах не на стороне абассидов, отцов и чад погибели? Нет, ему ближе всех правоверные почитатели имама Али.

И лишь одна легкая тень лежала на сияющем, как утреннее солнце, образе Старца. Знающие вспоминали, что несколько лет назад Синан звал себя наместником имама, не называемого по имени. А потом внезапно сам стал имамом, возвысив себя перед вечностью. Как это вышло, никто не понял. Спросить казалось немыслимым…

 

Глава V. Хижина

(Продолжение)

Радостно прыгнув в пропасть и пережив свою смерть, Исмаил ощутил, что как бы прозрел. Он увидел все, в другом свете — резком и беспощадном.

Не было никакого рая, а было — одурение. И существует ли замок Алейк, или замок — сон? Нет бога, кроме Аллаха, но… может, нет и Аллаха? Кому же молиться?! Кому старик беспрерывно молится?

Исмаил богохульствовал, но ничего не случилось, небо молчало. Он приподнялся на локте, желая увидеть хозяина на его ложе. Глаза освоились с мраком, но различили лишь кучу шкур.

— Эй, старик! — позвал он негромко.

Полог у входа распался, старик, сопя, вошел в хижину и стал устраиваться в своем углу. Его сопение стало громче.

Отныне все изменилось. Исмаил ощутил себя годным для жизни и сильным. Хвори ушли. Пора было выйти из хижины к свету. Не о чем стало спрашивать обомшелого лекаря. Одно лишь хотел узнать Исмаил, вспомнивший, наконец все, что было.

— Ты сказал, чтобы я сменил имя. Зачем? — спросил он без предисловия.

Старик покосился. Отблеск огня упал на его лицо, поросшее дикими волосами. Он приподнялся.

— Пошли, — послышался его голос.

Исмаил оперся руками, встал на свои едва зажившие ноги и шагнул, сцепив зубы, к выходу. Старик был уже снаружи. Оттуда ударило свежестью. Исмаил почувствовал себя статуей, которую вынудили двигаться, и побоялся развалиться на части. Одновременно он ощущал себя ребенком, только что появившимся на свет.

Лекарь поманил его к себе, находясь шагах в двадцати. Зачем так далеко?! Расстояние казалось непреодолимым. Но не подчиниться нельзя. И он добрался, добрел. Старик ухватил его мощными пальцами за руку и велел:

— Гляди…

Перед ними была зеркальная вода в выбоине скалы. Она отражала небо и кедры.

Исмаил наклонился и вскрикнул. На него смотрело жуткое, темное лицо, поросшее клочковатой бородой и все в шрамах. Исмаил не узнал себя. Он — не он.

— Тебе надо другое имя, — сказал старик. — Ты теперь — Анаэль.

— Анаэль? Это что?

— На одном древнем языке это значит — «внемли мне, Бог!».

В наследство от прошлого Анаэль получил только желание отомстить. Старец Горы украл у него не коня, не жену, не золото и не жизнь. Синан украл целый мир. И заслуживает… Чего? Кинжала в затылок.

Исмаил оглядывал перспективу хребтов, Переложенных полосами тумана. Тело его окрепло, вернулись прежние сила и ловкость. Иногда болело лицо, отвыкшее от улыбок.

Прежде чем уходить из дома отшельника, новоявленный Анаэль решил добыть хозяину свежего мяса и подстрелил из самодельного лука косулю. Но она не рухнула в травы, а захромала в кустарник. Он ринулся следом.

Косуля уйти далеко не мота, тем не менее Анаэль-Исмаил бежал и бежал по кровавому следу в распадок, на осыпь, в новый распадок и под откос, пока след животного не пропал. После коротких сумерек на хребет пала ночь. Анаэль залег в яму, полную сухих листьев. Утром он обнаружил, что местность вокруг незнакома. Дороги обратно к хижине не нашел. Рассудив, что это и к лучшему, он пошел меж холмов на запад, нюхая ветерок, донесший запахи дыма.

Дым поднимался от зарослей, обрамлявших светлый ручей. Вдоль у костра здесь сидели люди.

Анаэль подавил желание броситься к ним, а лишь приблизился и залег, наблюдая. На головах этих путников красовались желтые повязки… Анаэль узнал бешеных дервишей-марабутов. Подойди он к ним со своими расспросами… Уже бы валялся в ручье с перерезанным горлом. Впрочем, белая змейка дороги к людям извивалась в холмах впереди.

Анаэль незамеченным обошел костер марабутов, выбрался на дорогу и пошел по ее теплой пыли, не зная куда, но, во всяком случае, удаляясь от гор.

В рощице по пути он выломал суковатую палку-посох, а лук свой бросил в кусты и стал выглядеть дервишем или паломником, как придется. Для начала он хотел узнать, где очутился.

Он был ужасно голоден, пыль набивалась в нос, ныли ноги, подошвы, отвыкшие от многодневной ходьбы. Но настроение было — как снова родился.

Глаза горели в азарте свободы. И он готов был к любой неожиданности.

 

Глава VI. Первая встреча, или Бо-Сеан

Издали Анаэль увидел черно-белый полосатый флаг. Он уже слышал о нем и даже знал девиз, начертанный на этом флаге, — «Не нам, не нам, но имени Твоему!» Эти слова назорейские рыцари-храмовники, они же тамплиеры, обращали к матери своего Бога.

Группу всадников возглавляли несколько рыцарей этого ордена. Исмаил остановился. В Передней Азии об этом сообществе рассказывали всякое. Богатый, мрачный, воинственный орден люди себе представляли в виде сказочного чудища, ощетиненного тысячами копий, одетого в гигантский белый плащ с восьмиконечным красным крестом.

Сообразив, с кем ему сейчас придется иметь дело на пустынной пыльной дороге, Исмаил-Анаэль глянул на ближние кусты: надо бы прыгнуть туда и укрыться. Но что-то его заставило оставаться на месте… Может быть, это судьба приближалась?

Впереди ехал рыцарь, показавшийся Анаэлю гигантом даже издалека. Древко знамени он опирал в стремя, белый плащ покрывал круп его широкого, как буйвол, коня. На кольчужной груди блестел серебряный медальон. Следовавшие за ним крестоносцы также были немелкими. Увидев путника, все они разом остановились. Поднятая копытами пыль окутывала скульптурную группу, а заходящее солнце подсвечивало ее так, будто адское пламя здесь проступило сквозь землю.

Из-за поворота дороги являлись новые всадники. И все вместе рассматривали вызывающе стоявшего путника. Анаэль не сознавал, до какой степени нагло он вел себя, с точки зрения тамплиеров. Он был без оружия, палка не в счет… И тамплиеры не сразу решили, что же им, собственно, делать. Он вспомнил, что главное дело рыцарей-храмовников — сопровождать паломников-христиан к святым для них местам. В тылу колонны топталась группа пеших людей. Он подумал, что это — паломники, и обратился к гиганту-рыцарю:

— Благородный рыцарь, ты видишь перед собой страждущую христианскую душу. Я заблудился, не ел и не преклонял головы несколько дней. Не к святой ли реке Иордан направляетесь вы, и если да, то нельзя ли присоединиться к вам?

Воин ответил не сразу, как будто речь путника его озадачила.

— Так ты ищешь Иордан? — спросил он наконец.

— Да.

— А откуда идешь, святой паломник?

— Я иду из Аскалона, — ответил Анаэль, зная, что такой город есть на побережье Греческого моря. Он ответил грамотно, но отчего тогда рыцари вроде бы оживились?

— Ты прибыл в Святую землю один?

— Нет, но отстал от других в дороге.

— А как тебя зовут, святой паломник?

— Анаэль. Меня зовут Анаэль.

Рыцарь отвел правую руку и швырнул волосяной сельджукский аркан. Аркан стянул плечи Анаэля, что вызвало одобрительный гогот рыцарей.

— Добро пожаловать в Святую землю, паломник Анаэль! — весело крикнул тамплиер.

Конец аркана он передал своему оруженосцу и тот переправил пленника в хвост процессии. Слегка оглушенный всем этим, Анаэль молча побрел за едущими шагом всадниками. Его окружала небольшая толпа пеших.

Перед ним хромали два изможденных и грязных негра в набедренных повязках. Сзади, пошатываясь, как пьяный, брел по-городскому одетый араб. По правую руку Анаэль обнаружил высокого старика в стоптанных чувяках. Лицо его было изъедено оспой. Анаэль попытался с ним говорить, но ни по-арабски, ни лингва-франка, ни курдской речи старик не понял.

Один, правда, вывод Анаэль сделал сразу. Все они — пленники рыцарей. Ну что же, сказал себе бывший ассасин, посмотрим, что будет…

Вскоре всадники свернули с дороги на едва заметную в жухлой траве тропинку. Они торопили пленников. Но солнце село стремительно, и опустилась черная, непроглядная ночь. Впереди замигали огни. Люди спотыкались о кочки, поросшие колючей травой, и натыкались на острые камни. Всадники окружили пленных плотным кольцом. Лошади храпели и фыркали. Анаэль мог уйти сквозь движущуюся стену, и без собак его бы не отыскали в чернильно-черной ночи. Но куда бежать? В мир, осененный черным знаменем абассидов? Но судьба толкает его к назореям, и он уже сделал к ним первый шаг. Он, как никак, — пленник рыцарей Иерусалимского храма.

Размышления Анаэля были прерваны глухими ударами в запертые ворота.

Проснулся он в полутемном сарае от колокольного звона. Лежал на голой земле, как и другие пленники. Кто-то надсадно кашлял, кто-то храпел… Анаэль лежал тихо. Если узнают, что он не тот, за кого себя выдал на пыльной дороге, ему конец. И что заставило крестоносцев смеяться? Надо сжаться, превратиться в зрение и слух.

Двери сарая распахнулись. В проеме появился верзила в серой хламиде, подпоясанной простым вервием. Назорейский монах. Он что-то крикнул. С ним вошел и надсмотрщик, щелкнув бичом. Пленники потянулись наружу, поскуливая. Вышел и Анаэль, держась в середине.

Во дворе люди медленно разделились на несколько групп. Самая крупная группа — видимо, мусульмане, упав на колени и обратившись к юго-востоку, тотчас же приступила к молитве. Объявивший себя христианским пилигримом, Анаэль едва удержался на ногах. Его как будто качнуло.

Монах направился через площадь к каменному строению с четырехугольной колоколенкой. За ним затрусили пятеро. Анаэль присоединился, соображая, как бы не опростоволоситься.

Жилище христианского бога внутри его было бедно и мрачно. Даже мечети горных дикарей — дейлемитов — выглядели наряднее. Позже Анаэль разобрался. Возвышение, огороженное перилами у алтаря, предназначалось для полноправных тамплиеров. К утренней службе вышли пятнадцать рыцарей.

Вокруг деревянных перил теснились рыцари-кандидаты и оруженосцы, одетые не единообразно, как члены ордена, но тоже внушительно.

Третья группа, допущенных к молитве внутри храма, состояла из донатов и облатов — светских приверженцев ордена. То были в основном состоятельные жители городка Агаддин, возле которого располагалась капелла тамплиеров. Их было мало, заутреню они выстаивали в городских церквях.

Христианских пленников в помещение не пустили. Пали они на колени в темном притворчике и лишь прислушивались к молитвословию. В капелле грянули голоса хора. Мусульманскому уху пение казалось невыносимо варварским. Анаэль терпел и крестился, поглядывая на других.

Могло статься, что и за ним наблюдали. Так, во всяком случае, было устроено в замке Синана. Здесь все казались опасными: и служки, и бородачи-монахи с красными крестами, и даже разнокалиберные пленники…

После заутрени колонну пленников вывели из ворот на работу.

Капелла Агаддин располагалась в замке, воздвигнутом во времена Первого крестового похода. Он был одним из самых восточных форпостов Иерусалимского королевства. Вид этого грубого, каменного, вознесшегося над плодородной равниной строения был непримиримо воинственный. Но именно так строили во времена Годфруа Буйонского и первых Бодуэнов, давая понять, что претензии латинян на Святую землю серьезны и основательны.

Анаэлю досталась легкая работа. Так, по крайней мере, казалось вначале. Вместе с чернокожим иудеем по имени Шама и двумя краснобородыми персами — Сахиром и Раздаем, он таскал огромные ивовые корзины с ягодами. Услышав имя нового напарника, Шама оживился, но бывший исмаилит оставил его расспросы без внимания, решив, что и так сказал о себе слишком много.

Персы работали молча и обреченно. Через несколько дней Анаэль, нарушив зарок, данный самому себе, спросил у Шамы, с которым тащил корзину, чего эти персы такие замкнутые.

— Ты тоже не разговорчив, — ответил негр и показал, давай, мол, передохнем. Поставили корзину на землю. Шама вытер пот.

— Они давно здесь, их было трое…

— Почему встали?! — заревел невесть откуда взявшийся бербер с плетью. Сервы подхватили корзину и заспешили. Но зря. Анаэль тут же споткнулся и полетел на землю, страшно ударившись коленом о выступившее корневище. Корзина качнулась, выплеснув в пыль несколько мер черных ягод. Анаэль обхватил руками колено, а Шама ползал вокруг, собирая рассыпанное.

— Скорее, Шама, скорее, — подгонял он себя.

Но надсмотрщик уже появился из-за деревьев.

Он не стал спрашивать, кто виноват — разумеется, тот, кто держался за ногу. И наказание было назначено без раздумий.

— Ешь! — сказал бербер, глядя в глаза Анаэля, затянутые дымкой боли.

Тот понял, что спорить не надо. Он протянул руку к рассыпанным ягодам. Шама отполз, схоронился за деревом. Песок заскрипел на зубах, слюна поползла на бороду Анаэля. Вкус оливок был омерзителен. Тошнота подступала к горлу. Надсмотрщик дождался, когда все рассыпанное будет съедено. Бич, как живой, шевелился в его руке. Закончив «трапезу», Анаэль откинулся к стволу.

— Остальное несите… — сказал бербер.

Шама выполз, сочувственно повздыхал и сообщил, между прочим, что Анаэлю, в общем-то, повезло.

— Повезло?

— Перса, за то же самое били так, что его кожа налипла на бич. И запороли. Назореи не зря тут держат берберов.

Анаэля внезапно вырвало.

Почти всю ночь, несмотря на страшное утомление, он не спал. Будущее пугало. К концу сезона на этой плантации он может превратиться в раба. Ушибленное колено раздула опухоль. Увидевший его ногу, Шама озабоченно зацокал языком, а оглянувшись, шепнул Анаэлю:

— Когда все поднимутся к выходу, задержись.

Подчиняясь командам, сервы, хрипя и кашляя, поодиночке двинулись из сарая. Шама достал из складок своей невообразимо грязной набедренной повязки крохотную серебряную коробочку, открыл ее сломанным ногтем, запахло смолой. Он выгреб пальцем мазок желтоватой мази, нанес Анаэлю на колено и втер.

— Этот бальзам еще моему деду… — сказал он тихо, но не закончил фразу.

Снаружи рявкнул бербер. Закусив губу и опершись на руку Шамы, Анаэль заковылял из сарая.

Бальзам оказал свое действие и, несмотря на боль, Анаэль работал до вечера. Больных, сказал иудей, уволакивали, убивали и отправляли трупы на корм собакам.

Ночью во тьме Шама повторил процедуру и опухоль стала спадать.

За несколько следующих дней Анаэль уяснил себе, что к чему в этой крепости и что, довелись ему выбраться из сарая, он сумеет вести себя правильно, по-назарейски.

На плантации он обратил внимание на непонятного человека, работавшего наравне с другими, но не раба. У него были русые волосы до плеч, кожаные сапоги, а за поясом — невероятно! — богатый кинжал. Он таскал корзины, ел на земле, но не обращал внимания на берберов, будто их не было.

— Кто это?

— Рыцарь, — объяснил Шама. — Он — тамплиер и вроде барон.

— Кто же его заставил…

— Он утратил свой плащ и каждое утро смиренно просит прощение у всей братии. Пока не простят, должен работать с рабами.

И вот в обеденный час на плантации Анаэль незаметно вылил похлебку на землю и поспешил к ручью за старшим надсмотрщиком, якобы чтобы ополоснуть свою чашку. Бербер пил воду. Анаэль зачерпнул из ручья себе и тихо сказал:

— Да продлит твой Бог дни твои, господин.

Звероподобный мусульманин был явно неглуп и, хотя раб с пятнистым лицом нарушил порядок, к нему обратившись, позволил ему сказать.

— Твоя похлебка сытнее моей, — вымолвил Анаэль, и это была чистейшая правда, — но жизнь твоя сходна с нашей, что совершенно несправедливо. — И против этого спорить не стоило. Ведь и берберы здесь были рабами.

— Говори, — нетерпеливо произнес надсмотрщик.

Анаэль оглянулся.

— Что бы ты сказал о серебряной вещице, которая стоит не меньше двух византийских бизантов?

Теперь оглянулся бербер.

— Что ты хочешь за это?

— У рыцаря, который ест с нами, заболел напарник. Сделай так, чтобы я его заменил.

— Где твое серебро?

— Сейчас не у меня.

— У кого?

— Обещай, господин, что сделаешь то, о чем я прошу.

Бербер посмотрел на урода с молодым голосом.

— Я возьму бич, и ты все расскажешь.

— Ты — великий надсмотрщик, но, если ты станешь меня бить, я стану громко кричать, и все узнают, у кого серебро.

— Хорошо, обещаю.

— Нет, господин, сначала переведи меня, а потом я скажу тебе, у кого серебро. Если будет иначе, те, что в сарае, поймут в чем дело и ночью меня задушат.

Помолчав, бербер встал и, молча, вернулся к работникам, заканчивавшим свою жалкую трапезу. Бич полоснул по воздуху, что означало — пора работать. Все бросились к ручью, спеша напиться.

 

Глава VII. Слуга

Барон де Кренье не обратил внимания на существо с изувеченной физиономией, обосновавшееся рядом с ним. Предыдущего напарника он изувечил, когда тот заспорил с ним о пустяке. Если что, то и этот схлопочет. Барон де Кренье был весьма родовит. Он любил при случае, да и без оного, упомянуть, что доводится потомком Карлу Мартеллу. При этом был на удивление беден. Прибыл он в Святую землю отчасти по велению христианского сердца, но в основном желая поправить свои материальные обстоятельства. Был, как многие, наслышан о сокровищах тамплиерских замков и не без приключений вступил во влиятельный и загадочный орден. На новом поприще он не отказался от старых своих лангедокских привычек. Пил он по поговорке, «как тамплиер», сочинял неудобоваримые канцоны и сирвенты, подражая английскому королю Ричарду I, и сожалел, что близ Агаддина нет, в отличие от Лангедока, безотказных ласковых поселянок.

Ликом был барон красен, нес на челе отметки нескольких турнирных столкновений, воспоминания о коих не радовали, В левой голени он имел след сарацинской стрелы. Свой белый плащ с красным крестом, символ достоинства тамплиера, барон утратил в сомнительном предприятия. Комтур Агаддина в послании к прецептору Иерусалимской области эту историю трактовал как столкновение с кровожадными мерхасами Саладина. Но можно было ее, при желании, оценить и не так.

После нескольких дней на плантации барон перешел на конюшню. Необходимость этого перехода он объяснил своим пристрастием к лошадям. В общем, не унывал. Братья могли обойтись с ним суровее. Из ордена не изгнали, что было бы худшим. Ухаживать за лошадьми было менее обременительно, чем под палящим солнцем вкалывать на оливковой плантации.

Да и Анаэль изо всех сил старался сделать так, чтобы господин барон не имел нужды ни к чему прикасаться. Де Кренье сие оценил.

На третий или четвертый день барон обратился к напарнику:

— Эй, как тебя?

— Анаэль, господин.

— Бесовское имя. Веруешь ли ты в Господа нашего Иисуса Христа?

— Да, господин, — пробормотал тот, крестясь.

— Ну, тогда — на.

И рыцарь бросил ему кость с остатками мяса. Еда полагалась барону от стола, которым пользовались все прочие братья.

В глазах Анаэля мелькнул огонь, и он кинулся лобызать благородную руку.

Пожирая заработанное мясо, Анаэль прислушивался к крикам, доносившимся от сарая. Это секли Шаму, не захотевшего добровольно отдать свой сосуд с целебным бальзамом. Анаэль обсасывал кость и думал, что правильно сделал, три предыдущие ночи подползая к Шаме, чтобы тот растер ему ногу, и договорясь приползти еще раз. Теперь чернокожий не заподозрит предательство. А это мясо — как знак судьбы. Теперь Анаэль уже не на самой низшей ступени жизненной лестницы. На ней остался визжащий от боли негр-иудей.

Барон привязался к напарнику. Тот не только работал за двоих на конюшне, но и выполнял поручения всякого рода. Например, бегал к келарю капеллы за вином. Притом сколь угодно долго и с неизменным вниманием восторженно слушал рассказы барона о его воинских подвигах в землях франков и в Святой земле. Толпы изрубленных сарацинов, десятки посаженных на копье и задушенных ассасинов… Сам Саладин еле ноги унес от меча де Кренье…

Все это было, было. Парень с лицом-мозаикой бесконечно внимал одной и той же истории, не замечая, что каждый раз растет число загубленных рыцарем нечестивых врагов.

Барон не только подкармливал Анаэля, но и надсмотрщикам дал понять, что этот раб под его защитой. Берберы не стали его замечать, но иногда демонстрировали презрение. Другие рабы опасливо сторонились. Но Анаэля это не трогало. Он собирался выйти из рабского состояния и окольным путем шел к свободе.

Он, например, обнаружил, что барон де Кренье из всех лошадей выделяет трех, особо ухаживая за ними. И тоже стал их лелеять и холить. Барон был доволен и прямо спросил:

— Как ты догадался, урод, что это мои лошадки?

Потупившись, Анаэль заявил:

— Я рад угодить моему господину.

Оглаживая холку мощного вороного жеребца, де Кренье пояснил, снизойдя к рабу, что каждому тамплиеру по орденскому уставу положено иметь трех лошадей. Помимо того полагаются персональный шатер и оруженосец. Он был тем более болтлив, что вино бросилось крестоносному воину в голову.

— А где ваш оруженосец? — осторожно поинтересовался Анаэль.

Барон тяжело вздохнул.

— Извините, господин, если я причинил вам страдание, — пригорюнился Анаэль.

Рыцарь тряхнул головой.

— Он — негодяй, он предал меня.

— Предатель! — с чувством произнес бывший ассасин, энергично растирая круп коня щеткой.

— Да, именно! — бурно согласился барон. — Разве не в том добродетель оруженосца, чтобы повсюду следовать за хозяином?

— Именно, именно…

— И в гущу битвы и во мрак изгнаний! Разве не в том доблесть оруженосца, чтобы превыше всею ставить веру в своего господина, и разве не в том его честь, чтобы до последнего отстаивать честь господина?!

— Это низкий, убогий, несчастный человек, — заявил Анаэль.

Рыцарь опустил взгляд и трезво в упор посмотрел на него. Анаэль съежился, поник и сказал:

— Возьмите меня к себе каким-нибудь самым последним слугой. Мне не надо хорошей одежды, оружия и коня. Я хочу одного — верно служить такому великому воину.

Барон тяжело засопел.

— Я верю тебе, но ты дурак. Ты не можешь стать моим оруженосцем, даже если бы я захотел. Даже если бы я сейчас не был в опале, и даже, клянусь слезами девы Марии, если бы я стал комтуром здешней капеллы.

Анаэль спросил:

— А кто может противиться вашему высокородному желанию, господин?

— Устав ордена тамплиеров. Непревзойденный Бернард Клервосский его сочинил. Понятно?

— А что такое устав?

Барон хмыкнул.

— Ты предан мне, но ты глуп. Устав… Это все. В нем записано все, что можно, чего нельзя, обязанности и братии, и службы. Полноправным тамплиером может быть только человек самой благородной крови и от законного брака. Здоровый… — Барон поднял руку и сжал могучий кулак. — Не состоящий в браке. И там записано, кто капелланы, кто служки, кто донаты и облаты…

— А оруженосцы? — с надеждой спросил Анаэль.

— Оруженосцы Великого магистра, сенешаля, прецептора-казначея, комтуров и полноправных рыцарей ордена суть отпрыски благородных родов… Могут быть и бастарды, но — знаменитых особ. А ты… раб.

— Я законнорожденный!..

— Кто твой отец, кто твоя мать?

Анаэль опустил голову.

— Я их не знаю. Но знаю точно, что я — свободный человек.

Барон отмахнулся:

— Сейчас ты раб ордена.

— Может, меня можно выкупить?

Де Кренье задумался.

— Не слыхал о таком. Но за тебя потребуют от четырех до пяти бизантов.

— Я страшен, как смертный грех, может быть, хватит и двух бизантов?

Барон поморщился:

— У меня их нет.

Анаэль вовсе скис. Но тут барон вдруг произнес:

— Ты тварь и навоз под копытами рыцарского коня, однако хитрец попытался бы выставить себя в лучшем виде, назваться хоть худородным, но дворянином, — барон пожевал сочными губами. — По правде сказать, с тебя довольно того, что ты работаешь на конюшне в прохладе и сытости вместе со мной, вместо того чтобы жариться на солнце и общаться с плетью берберов. Но я попробую что-то сделать.

Анаэль робко поднял глаза.

— Только не вздумай надеяться. Сильно стараться не стану.

— Я понимаю, господин.

— Недели через две братья простят меня и вернут мне плащ, похищенный этими мусульманскими псами. Тогда и я замолвлю, может быть, за тебя… Пару слов. Но пока…

— А пока?

— Сбегай-ка к келарю, и я расскажу тебе о битве с сарацинами при Алеппо.

Анаэль сел на подстилке, не понимая, что происходит. Склонившийся над ним, неразличимый во тьме человек прошептал:

— Вставай и иди за мной.

В протухшем сарае бывший ассасин утратил способность спать чутко. Намаявшись в конюшне, он проваливался в сон, как в могилу.

Цепляясь за чьи-то ноги, отдавливая чьи-то руки, Анаэль выбрался наружу. В мире царила луна. Пыль во дворе серебрилась. Оглядевшись, раб обнаружил монаха-прислужника, вышедшего из тени. Он поманил за собой Анаэля, шаги его были беззвучны. За ним поднимались облачка пыли. Анаэль двинулся следом. Они миновали конюшню, кухни и обогнули капеллу. Сердце раба бешено колотилось.

Провожатый остановился у здания, назначение которого Анаэлю не было известно. В большой сводчатой двери отворилось квадратное окошко, громыхнул тяжелый засов, приотворилась массивная створка. Повинуясь жесту провожатого, раб шагнул внутрь.

Короткое путешествие по темному коридору.

Помещение было погружено в полумрак, в двух углах чадили светильники. Между ними, на дальней стене, белело большое полотнище. Посреди комнаты на столе горела в подсвечнике тонкая свеча. За столом, наклонясь, сидел человек в темной одежде. Он не писал, не читал, но явно был занят каким-то делом. Ему не следовало мешать.

Человек поднял голову, и Анаэль узнал его. Этот человек иногда бывал на заутрене в церкви, стоя в самом первом ряду рыцарей. Ему лет шестьдесят.

— Как тебя зовут? — спросил он.

Голос его был хриплым и неприятным. Да и вопрос не понравился Анаэлю. Он назвал себя — «Анаэль».

— Это не христианское имя.

— Я не знаю, кто мне его дал.

— Как звали твоего отца?

— Я не знаю ни своего отца, ни своей матери.

— Подойди ближе…

— Что с твоим лицом?

— Был пожар, покрывало, в которое я был закутан… — Анаэль не закончил фразу.

— Ты так уродлив, что я не могу определить, к какому племени могли принадлежать твои родители.

— Перед Богом все народы равны, нет ни эллина, ни иудея, говорит апостол Павел, — произнес недавно в сарае старик из Кесарии, плененный почему-то крестоносцами.

Этот текст сам собой выскочил из Анаэля.

— Мне рассказали, что ты направлялся к святой реке Иордан, когда натолкнулся на барона де Руа.

— Да, господин, я сообщил о цели своего путешествия благородному рыцарю, но он набросил аркан и поволок меня, как барана.

Щека сидящего дернулась.

Тебя это удивляет?

— Еще бы, ведь рыцари Святого Иерусалимского храма поклялись, что будут содействовать паломникам в посещении святых мест этой благословенной страны.

Тамплиер убрал нагар с фитиля.

— Ты говоришь верно, но то, что ты сказал, относится лишь к паломникам, что идут к Иордану и Иерусалиму с запада. Ты шел с востока.

Кровь бросилась в голову Анаэля, он покачнулся от неожиданности.

— При этом дикое имя… Оно ведь и не сарацинское. Может быть, иудейское?

Раб молчал.

— Знаешь, почему барон де Руа тебя сразу не убил?

— Почему, господин? — окаменевшими губами прошептал Анаэль.

— Он решил, что ты сумасшедший. Ведь только ненормальный мог с одной суковатой палкой в руках стать на дороге дюжины рыцарей. И я было согласился с бароном. Но с некоторых пор есть основание заподозрить, что ты нормален.

Анаэль исподлобья взглянул на сидящего за столом, не зная, чего ему, собственно, ждать от этого разговора.

— Судя по тому, как ты втерся в доверие господина де Кренье, тебя не стоит считать безумцем. Что же ты молчишь? Говори, и не бойся: если бы я решил, что ты похож на лазутчика, давно бы отдал тебя в пыточную. Ты не сумасшедший и не лазутчик, кто ты такой?

— Я христианин.

Щека тамплиера вновь дернулась.

— Я понял, ты хочешь, чтобы тебя таковым считали.

Анаэль немного опомнился. Когда-то, будучи ассасином, он пересек долину Сернай на оконечности асфальтового озера.

— …Там в ущелье маленькая община, ее мало кто знает. Меня воспитывали…

Тамплиер поднял руку, показывая, что ему достаточно. Он что-то слышал об этом поселении, но, конечно, никогда там не бывал, и в Агаддине нет ни одного человека, там бывавшего. Стало быть, этот хитрец может плести, что угодно.

— Изувеченный человек с небывалым именем, выдающий себя за христианина, является из сарацинских земель, заявляет, что паломничает к Иордану. И не чувствует дикости своего поведения, нелепости своих рассказов. И вот за него ходатайствует полноправный член ордена… — сидящий за столом словно размышлял вслух.

Сын красильщика, бывший ассасин, бывший мертвец Исмаил-Анаэль рухнул на колени, уронил голову на грудь и пробормотал:

— Я хочу служить ордену.

Сидевший встал, опираясь руками о стол, и сказал:

— Можешь считать, что ты принят на службу.

 

Глава VIII. Возвышение

Анаэлю дали коня и кинжал. За ворота он выехал с тремя рыцарями, одетыми в черные плащи с L белой каймой и зелеными крестами. Четвертый рыцарь был тамплиер. Анаэля к нему приставили оруженосцем.

Рыцари с зелеными крестами переговаривались на языке, напоминавшем старинный французский. Отдельные слова Анаэль различал, но смысл их быстрой речи от него ускользал.

Миновав рощи смоковниц и финиковых пальм близ Агаддина, пятеро всадников выбрались на равнину с редкими кустарником. Анаэль не знал имени своего рыцаря, а тамплиер не вступал в разговоры со спутниками. Они к нему, впрочем, не обращались.

Выехали на рассвете, двигались неторопливо. Когда солнце пошло к зениту, свернули в попутную рощу смоковниц и спешились в их тени. Не дожидаясь команды, Анаэль достал из седельных сумок овес и дал лошадям. Сам уселся с лепешкой поодаль. Тамплиер ел отдельно от всех, притом сидя спиной к остальным и не снимая шлема. Он лишь поднял забрало. А солнце пекло… Он не желал быть узнанным?.. Анаэль почувствовал привкус.

Ближе к вечеру всадники, двигаясь тем же темпом, пересекли гряду невысоких холмов и по избитой дороге спустились в пойму довольно широкой реки.

Один из рыцарей съехал к воде и крикнул перевозчика. На той стороне полуголые люди столкнули в речку тяжелый плот. Анаэль, нарушив зарок молчания, спросил своего тамплиера:

— Какая это река, господин мой?

Из-под забрала донеслось:

— Иордан.

Ночевали на том берегу, в деревеньке, в харчевне, сложенной из камней. Анаэлю не полагалось спать рядом с рыцарями, и он устроился в отдалении.

Небо усыпали яркие звезды. Анаэль издавна знал их рисунок на этой великой карте. Вот Антияр, звезда караванщиков, вот и Ахуб, звезда смерти… Анаэль ощутил вкус свободы. Лошади не были заперты. Если плащ разорвать, обмотать шерстяными тряпками копыта лучшего жеребца, можно бесшумно отсюда уехать и — ищи ветра в поле. Однако зачем… Анаэль усмехнулся и задремал.

Следующим утром всадникам встретились на дороге никем не охраняемые путники. Они и не подумали броситься наутек от рыцарей. Но кавалькада объехала путников, не потревожив.

Анаэль удивился и снова не утерпел. Как бы сам с собой рассуждая, он произнес:

— Шествуют как ни в чем не бывало, хотя тут за каждым камнем сидит разбойник.

— Защищены не хуже меня, — сказал вдруг ехавший рядом тамплиер.

Голос его был глух.

Дорога пошла под уклон. Анаэль догадался, где они находятся. Он представил долину реки Иордан. Впереди — побережье Мертвого моря. Пейзаж стал безжизненным.

Дорога петляла по каменистой пустыне. Вдали наконец показалась широкая крепость, похожая на обнесенную оградой большую деревню с каменными строениями.

Когда подъехали ближе, оттуда донеслись редкие монотонные удары колокола.

Рыцари остановились у ворот.

Анаэль задрал голову и откинулся в седле, разглядывая верхушку шеста, торчавшего у ворот. Там красовался огромный, оскаленный верблюжий череп. Анаэль обернулся к своему господину, спросить, что это значит, но чуть не рухнул с коня. Рыцарь снял шлем. На Анаэля смотрела львиная маска. Верхнюю губу изъели огромные язвы, нижняя отвисла, как виноградная гроздь… Проказа!

— Спать будешь здесь, — брат Иоанн отбросил дверь, висевшую на кожаных петлях, и показал сводчатую пещеру с потолком, ниже человеческого роста. В углу ее было грубое распятие. Постель представляла собой уступ ноздреватого камня, прикрытый рогожей, и деревянный обрубок в изголовье. Была тут и деревянная чашка с обглоданными краями.

Войдя, Анаэль рухнул на каменное ложе. Дверь, мягко стукнув, закрылась.

Он уже знал, что находится в лепрозории ордена Святого Лазаря. Его учредили для прокаженных рыцари-итальянцы. И этот орден — под покровительством тамплиеров. На их попечении.

Брат Иоанн, помощник здешнего келаря, был чрезвычайно словоохотлив. Анаэль первым делом спросил, надолго ли присылают в сию обитель своих людей тамплиеры.

— Навсегда, — бодро ответил помощник келаря.

Далее он заявил, что завидует Анаэлю, который будет прислуживать лишь прибывшему с ним шевалье де Шастеле. Это, дескать, добропорядочный господин. Питаться Анаэль будет из котла монастырской братии, а если придется, то со своим господином. Такое в обители принято, когда господа уже сами не могут ни встать, ни сесть.

Это примечание так развеселило брата Иоанна, что он залился почти ребяческим смехом.

— Когда господин де Шастеле умрет — об этом не стоит пока беспокоиться, ведь лепра жрет человека медленно, — сказал затем брат Иоанн, — то ты, пожалуй, не сразу лишишься своих привилегий. Многие из болезнующих рыцарей захотят тебя видеть своим слугой, помня, кому ты прислуживал. Так что до старости будешь иметь и господский стол, и благородное обхождение. Правда, не дай Господь самому заболеть. Тебе слуга не положен, придется тебе самому о себе заботиться. А это… Иной раз ведь и пальцы отваливаются… Но думать об этом — грех. Господь не без милости. Ты посмотри на меня, кроме чесотки, пока ничем не болел.

Анаэль, потрясенный, молчал.

— Вот так-то, брат Анаэль. Что за имя у тебя? Мы не знаем таких. У нас тут все рыцари — ну, почти все — из итальянских земель с благословения папы Климента. По-франкски не говорим. Но обвыкнешься.

Анаэль, казалось, намертво сросся с каменным ложем.

— Да не горюй. Всем бы так начинать. А коли не угодишь господину де Шастеле и отошлет он тебя от капеллы в нижние пещеры, тогда поймешь, что да как.

Дослушав бодрую речь брата Иоанна, Анаэль утвердился в мысли, что надо бежать. И — как можно скорее.

Господин де Шастеле — перестал стесняться здесь своей внешности. Притом не желал оставаться вне общества и со страстью включился в светскую жизнь. Скоро нашлись в лепрозории господа, отвечавшие его представлениям о благородстве и родовитости.

Господа засиживались за чашей вина и каплуном. Всем было что вспомнить и что рассказать. Анаэль обязан был, как и прочие слуги, при сем присутствовать у стола, за которым порой красовалось и хохотало до полутора десятков рож львиного облика, вышедших, как казалось, из самого центра ада.

Среди прислуги, напротив, единства не было. Все боялись заразы. Трое уже заразились и сразу же ощутили свое превосходство над остальными. Зная, что им не выйти, сделались добровольными соглядатаями, полагая себя патриотами лепры.

Анаэль не меньше других страшился проказы и выверял каждый шаг. Но де Шатель по утрам совершал самый тщательный туалет, вечером приходилось подолгу его устраивать на покой, соприкасаясь с его благородной плотью. Нельзя было показать брезгливость.

Анаэль припомнил рецепты от проказы, полученные в замке Алейк. Он жег кости животных и сыпал пепел в свою еду и питье. Имелись еще заклинания, давал защиту и конский волос, обмотанный вокруг головы. Проказу отгонял и камень сапфир, и хвост сушеной ящерицы. Обмазывался бы и коровьим навозом, что считалось самым полезным, но в лепрозории это было немыслимо.

Тем не менее Анаэль не чувствовал себя в безопасности. Однажды рискнул обмазаться все же навозом, прокравшись ночью к скотине монастыря. После пришлось отмываться соленой водой из лужи. Запах полностью не отбил, что несколько дней вызывало неудовольствие господина де Шастеле.

Анаэль терпеливо и жадно ждал случая убежать, и случай такой представился. Однажды утром, когда он с господином своим возвращался из церкви, Анаэль обратил внимание на необычную суматоху в монастыре.

— Уж не чума ли напала? — мрачно пошутил он. Его шутка рыцарю не понравилась.

— Это не чума, — степенно сказал тамплиер, — это граф Мессинский, Великий магистр ордена Святого Лазаря.

Въезд Великого магистра в монастырь был обставлен возможной пышностью. У входа графа Мессинского встретили две шеренги оруженосцев, у каждого был охотничий рог, изображенный на эмблеме ордена. Начальник лепрозория, он же настоятель монастыря и комтур всего поселения, барон Альтамира, вышел навстречу кавалькаде, подал знак, и оруженосцы затрубили в свои рога. На бароне были высокая тиара и длинный черный плащ, в правой руке он нес жезл с загнутым концом в виде раздутого капюшона кобры, в левой — икону, изображавшую воскресение святого Лазаря. Наиболее родовитые рыцари следовали за ним. Господин де Шастеле был на одном из главнейших мест в этой процессии.

Рога продолжали трубить.

Собравшиеся вокруг зеваки и челядь выражали бурную радость.

Великий магистр, не откидывая белого покрывала со своего лица, остановил коня перед иконой, несомой настоятелем, и перекрестился на церковь.

Стихшие было рога взвыли снова. Толпа у ворот волновалась, слышались выкрики, кто-то забился в истерике. Барон Альтамира стоял перед конем магистра неподвижно. Кони магистрской свиты нервно переступали на месте. Росло непонятное напряжение.

Наконец, свершилось! Великий магистр взял края своего покрывала и решительным, властным движением убрал его с лица. Вопль восторга пронесся по площади. Произошло ритуальное узнавание. На коне сидел крупный мужчина, изуродованный пятнистой проказой.

Потрясая жезлом, барон Альтамира приблизился к графу и поцеловал стремя. Великий магистр принял икону и припал к ней со страстью.

Как графа Мессинского снимают с лошади, как он целуется с настоятелем, Анаэль не увидел. Он спиной продавил толпу и понесся на задний двор монастыря, где были кухни, господская конюшня, грязевые купальни. Он дознался, что из лепрозория есть несколько выходов кроме главного. Днем с лицевой, так сказать, стороны уйти невозможно. Равнину обозревают стражники, и на ней ни кустика, ни ложбинки. На ночь слуг запирает в кельях брат Иоанн. Оставалось попробовать выйти наружу через тылы. Лучше всего, по разумению Анаэля, по тропе водоносов. В монастыре был источник, но воды из него не хватало, и ее доставляли из колодца, расположенного в трех сотнях шагов от монастырской стены.

Воды требовалось много, ее таскали в резервуары монастыря целый день с перерывом на те часы, когда жара становилась непереносимой. Воду носить посылали в наказание. Когда Анаэль зашел на конюшню, снял с крюка пару кожаных ведер и направился к калитке, никто ничего у него не спросил. Мало ли что…

Анаэль таскал воду около часа. Кроме него по мокрой тропинке бегали многие. Приехавшие господа захотят целебную ванну со здешней грязью. Господин де Шастеле не хватится. Он облачен в парадное платье и после торжественной встречи Великого магистра пойдет к накрытому праздничному столу. А встанет из-за стола уже за полночь и, даже если сумеет обнаружить отсутствие слуги, решит, что его заперли на ночь в келье.

В это время года в Святой земле темнеет поздно. Анаэль вымотался на добровольной каторге, работать для виду было нельзя. Когда солнце пошло к горизонту, подернутому жарким маревом, Анаэль осторожно поставил ведра, наполненные солоноватой водицей, посмотрел вслед последнему носильщику, который трусил к лепрозорию.

И встал за каменное сооружение, возведенное над колодцем. Все шло, как он задумал. Как только тьма сгустилась, Анаэль быстрым шагом пошел от монастыря.

Заблудиться было невозможно. В честь приезда Великого магистра, позади лепрозорий светился огнями, горели костры, там жарилось угощение. Жгли на высоких шестах чучела проказы. Звонил непрерывно колокол.

К утру Анаэль рассчитывал быть уже далеко. Он шагал все быстрее. Тамплиерская дорога стала тяжелой.

Анаэль углублялся в ночь, думая о своей судьбе. Почти полгода назад он шагнул с башни замка Алейк, а падение вроде бы продолжается. Яма становится глубже.

Под ногами захлюпало. Это не испугало. Кругом соленые затхлые лужи… Гиблые это места. Думая о своем, Анаэль огибал в темноте неожиданное препятствие. Но воды стало больше, и лужа не кончалась. Он решил перейти ее и, ступая по скользкому дну, двинулся поперек. Вода, однако, дошла до пояса. Анаэль затревожился, повернул обратно. Но продолжал оступаться в тяжелую теплую воду. Брода не было.

К утру, наглотавшись соленой гадости, сбив в кровь ноги и совершенно отчаявшись, понял: здесь берег Мертвого моря. А лепрозорий — на полуострове. Голая равнина, обозреваемая с его стен, это — морская гладь.

Она не волнуется на ветру. И стража не охраняет выходы к ней.

Анаэля нашли на куче щебенки. Он показался безумным, раскинул руки и бормотал. Языка, на котором он говорил, стражники-сицилийцы не понимали. Они его подняли и не били, а повели обратно… Стражники Анаэлю представились тенями, изверженными из ядовитой воды.

Сицилийцы вели его, рассуждая о том, что всякий бы рад убежать из вонючей дыры, но ведь не велено. И — куда? А зараза, небось, к ним самим не пристанет.

— Иди, иди, — они слабо тыкали тупыми концами копий в шатающуюся спину. — Иди…

Анаэль был готов к наказанию в виде плетей. Свирепых, берберских. Но в келью к нему явился брат Иоанн. Он был, как всегда, разговорчив и благодушен. Сказал, что на беглеца осерчал господин де Шастеле. Не желает, мол, видеть и заступиться не хочет.

— У нас бывает по-всякому. Высечь велит, а после простит Христа ради. Твой больно уж горд. А я скажу — зря. Где сейчас толкового слугу-то разыщешь?

— Так что, — Анаэль с трудом разлепил воспаленные губы, — часто бегают?

— Бывает по глупости. Вот и ты от хорошего стола, от видного господина — в бега. Зачем?

— Повесят меня?

— Не-ет, — убежденно сказал брат Иоанн, наливая Анаэлю из принесенного кувшина новую чашку воды. — Это было бы слишком легко для тебя. По их мнению.

— Значит, четвертование?

Брат Иоанн помотал головой.

— Такого у нас тут нет, чтобы конями рвать. И помер мастер, умевший кожу сдирать. Тебя в нижние пещеры отправят, — сказал он. — Молись деве Марии, заступнице нашей. Денно и нощно молись, ибо…

— Что ибо?

Брат Иоанн тут утратил всю свою бодрость и выговорил, вздохнув:

— Я бы просил, чтобы меня повесили.

 

Глава IX. Его величество…

В чем дело, Форе? — в голосе короля Бодуэна IV слышалась крайняя степень неудовольствия. Кто-кто, а доверенный камердинер должен бы знать, что воспрещается беспокоить короля во время его бесед с великим провизором ордена Святого Иоанна, господином д’Амьеном.

— Я полагал, ваше величество, что вам надо знать — во дворец прибыл граф де Торрож.

В глазах камердинера блеснули злые искорки. Он не любил и не уважал своего короля. И ему было приятно увидеть, как побледнело дряблое, оплывшее лицо его величества.

Сухопарый, похожий на грача граф д’Амьен помрачнел.

— Откуда он взялся?! — капризно воскликнул король. — И что вообще происходит? Один шпион докладывает, что де Торрож валяется при смерти, другой — что он выехал в Аккру, а он в это время разгуливает по моему дворцу!

Форе поклонился еще раз. Королевского гнева он не боялся.

Великий провизор ионнитов положил успокаивающую руку на трясущуюся кисть его величества.

— Как бы ни было, он уже здесь, и мне кажется, лучше б ему не видеть меня в вашей спальне.

— Да, граф, да, — закивал король, щеки его тряслись, губы дергались.

Д’Амьен встал и направился к потайному выходу.

— Прошу меня простить, — тихо сказал Форс, — но, мне кажется, вы не успеете уйти незаметно, господин граф.

Створки дверей разошлись, и без стука вошел Великий магистр ордена тамплиеров в белом плаще до пят, надетом поверх кольчужных доспехов. На сгибе руки граф де Торрож нес свой богатый шлем византийской работы. Закованная в сталь движущаяся башня резко контрастировала с обстановкой будуара его величества Бодуэна IV. В том, что граф де Торрож вторгся в это собрание тонкой роскоши в боевом облачении, был, несомненно, вызов, и тамплиер его не скрывал.

— A-а! И вы здесь, граф! — прогудел де Торрож. — Это даже лучше, иначе за вами пришлось бы посылать.

Старик потер пальцами правой руки свое левое запястье, что было признаком ярости.

Между тем де Торрож уселся против короля на место, иоаннита, а тот остался стоять. Кресло под тамплиером опасно заскрипело.

— Как поживаете, Ваше величество?

Король поскреб свою щеку и неуверенно вопросил:

— Я слышал, вы собирались в Аккру?

— Возможно, отправлюсь… Если решится одно дело.

— Что именно?

— Утром ко мне прискакал комтур нашей крепости в Асфанере, барон де Спле.

— Достойный дворянин. Я знавал его еще…

— Не это важно, ваше величество… — грубо перебил Великий магистр.

— А что? Излагайте.

— А то, что наша капелла в Асфанере находится на землях, соседствующих с владениями Конрада Монферратского.

— На спорных землях, граф, — вмешался граф д’Амьен.

Тамплиер на него покосился и произнес:

— Спорность их спорна. Но этот господин пытается ныне присвоить земли, принадлежащие только и исключительно рыцарям Храма Соломонова.

— В чем это выражается? — участливо спросил король.

— Здание караван-сарая у стен Асфанера Конрад Монферратский отдал иоаннитам.

— Да, — спокойно сказал д’Амьен. — Заброшенное здание будет превращено в госпиталь. И вы, и мы равно стремимся успеть в служении Господу. Паломники болеют и гибнут сотнями в климате этой страны, пусть хоть под покровом красного плаща с белым крестом они обретут отдохновение и помощь.

— Красного плаща?! — взревел де Торрож, ударяя огромным кулаком по железному колену.

— Да. И ваш благородный де Спле давно уже мог бы применить благие старания к сему караван-сараю, но он, прости меня Господи, предпочитает сему винопитие и кое-что похуже. И вам, граф, это известно.

Великий магистр начал приподниматься в кресле, лицо его сделалось страшно.

— Я не хотел вас обидеть, — быстро сказал д’Амьен, — как и весь орден Храма Соломонова, но согласитесь, смешно скрывать то, о чем болтают даже верблюды в пустыне.

Рука де Торрожа лежала на рукояти меча. Граф был известен вспыльчивым нравом. Великий провизор увещевал:

— Не сердитесь, брат мой, не сердитесь. В сущности, мы заодно. Пятно на плаще тамплиера жжет сердце иоаннита, как и неблаговидный поступок любого госпитальера печалит сердца воинов Храма…

Граф де Торрож сумел овладеть собой настолько, чтобы сообразить, что д’Амьен нарочно его злит, чтобы поставить в глупое положение.

— Я понимаю, отчего этот несчастный караван-сарай вдруг всех стал заботить, и как это связано с маркизом Монфсрратским, — сказал король.

— Я все объясню вашему величеству, — ровно сказал Великий магистр. — Но лучше с глазу на глаз. Не стоит задерживать графа. Кажется, он спешит.

Великий провизор поклонился и вышел, не глядя на тамплиера.

Когда утихли его шаги, граф де Торрож резко сказал:

— Сколько раз повторять, чтобы не подписывали бумаг, связанных с переделом земель, не обсудив их со мной или братом Гийомом!

Король сдвинул брови.

— Но почему такой тон… — король закашлялся.

— Эту грамоту вам подсунул д’Амьен?

— Он сказал, что в ней ничего серьезного. Ваши сборщики податей там останутся.

— Еще бы! — хлопнул в ладоши Великий магистр. — Право собирать подати на своих землях нам даровал римский капитул. И пока Асфанер был спорной землей, вопросы о податях не возникали. Но вот Конрад Монферратский получает от короля сей кусок во владение… И завтра поинтересуется, куда уходят с этой земли все доходы. Это — очередная интрига иоаннитов. Д’Амьен обретает союзника, тамплиеры — еще одного сильного врага. А что король?..

Де Торрож с новым вниманием вгляделся в лицо сидевшего перед ним оплывшего старика. Тот произнес:

— Не понимаю, о чем вы толкуете, граф?

— Все вы понимаете, ваше величество, — грозно вымолвил де Торрож. — И опираясь на Госпиталь против Храма, поберегитесь. Идете по лезвию.

Бодуэн хватал воздух, как рыба на суше, а тамплиер бил наотмашь:

— Ваши дочери выйдут замуж, и ваша внезапная смерть не осиротит престол, как было бы несколько лет назад. А д’Амьен, узнав от меня ваши тайны, отпрыгнет от вас, как от чумного.

Граф де Торрож встал, оглаживая свою могучую бороду. Король вжался в кресло.

Великий магистр спустился во внутренний двор, и двое дюжих оруженосцев с третьей попытки его вознесли на коня. Они обливались потом, а граф их ругал, покуда не оказался в седле. Он запыхался, и ныла печень. Лучше было бы в экипаже. Но не сегодня. Великий магистр был символом мощи ордена, и не годилось символу ездить в рыдване.

Белокурый красавчик-паж развернул Бо-Сеан, рыцари свиты неспешно разобрались на пары. Кони их цокали по камням. Дворцовая челядь и стражники мрачно поглядывали на тамплиеров.

Их опасалось и население города.

Взявшие Иерусалим в 1099 году войска Годфруа Буйонского первым делом изгнали отсюда евреев. Потом евреи опасливо начали возвращаться и селились у крепостной стены в улочках северной части города. Кроме них стало много арабов, армян, персов, сирийцев. Латиняне обосновались в районе Сен-Мари ла Гранд, отделенном от мусульманских кварталов особой стеной.

Граф де Торрож считал, что все азиаты — воры. Процессия тамплиеров выехала на рынок, кишевший народом. Дымили жаровни, орали ослы, носились собаки, в шатрах трудились уличные брадобреи. Над человечьим морем держал равновесие канатоходец.

При виде Бо-Сеана рыночная толпа расступилась, как расступается перед форштевнем военного судна вода.

В латинских кварталах было и тише, и чище, но нищих и проходимцев — тоже в избытке.

Великий магистр подъехал к своей резиденции у южной стены. Она выглядела помесью крепости с церковью. Огромный храм на Сионском холме служил для парадных богослужений и для собраний верховного капитула.

Примет того, что резиденцию тщательно охраняют, не было видно, но граф знал, сколько воинов вырастет как бы из-под земли при первой опасности.

Во внутренних покоях утомленный де Торрож поспешил переодеться. Он был весь в мыле.

— Брат Гийом еще здесь? — спросил он у служки-монаха.

— Да, мессир.

Великий магистр дал облачить себя в льняную рубаху и мягкий кафтан, пристегнул пряжкой в виде львиной лапы плащ к левому плечу И прошел в зал. Стены его были задрапированы белой тканью с красными крестами в человеческий рост. У стены с двумя узкими окнами стоял большой деревянный стол. По краям его располагались два позолоченных подсвечника.

Брат Гийом сидел за столом и перебирал бумаги. Одет он был в черную сутану, лет ему было немного за сорок. На его вытянутом, всегда бледном лице синели холодные глаза. На щеках рисовались складочки, свойственные улыбчивым людям, но никто никогда не видел улыбку брата Гийома.

— Брат сенешаль болен, — доложил Гийом, — брат маршал осматривает арсеналы в Аскалоне, граф де Марейль сейчас прибудет. А граф де Рид… вы знаете его отношение…

Верховным органом власти в ордене считался капитул, составленный из магистров орденских областей и наиболее родовитых рыцарей. Но всех их собрать удавалось редко. Области ордена располагались во Франции, в Португалии, в Венгрии, в Испании. Магистры съезжались обычно лишь для того, чтобы избрать нового Великого магистра взамен усопшего. И граф де Торрож действовал с куда большей свободой, чем было записано в уставе ордена. При нем находилось несколько родовитых рыцарей, они назывались «ближайшими» и реально руководили империей ордена.

Со двора донеслись голоса. Брат Гийом негромко сказал:

— Граф де Марейль.

Через несколько секунд в зал вошел невысокий старик плотного сложения. Он был подвижен, весел и совершенно седой.

— Ну что? — бодро спросил он, прохаживаясь по каменному полу и позванивая серебряными шпорами.

— Лекари-притворщики бросают новые камни нам под копыта?

— Вот именно, — сказал Великий магистр, — я только что от короля.

— И что сказал этот трясущийся собачий хвост?

— Когда я уходил, он трясся от страха, но сомневаюсь, что удалось его образумить. Увы.

— То есть? — тихо спросил брат Гийом.

— Он сделал вид, что подписал сервильную грамоту на Асфанерский лен по глупости. Не придал, мол, значения. Но я не верю. Слишком долго он все скрывал. Мы узнали об этом, лишь когда люди д’Амьена заняли этот несчастный караван-сарай.

Седой граф резко сказал:

— Он — безумец, забывший кому обязан… Мы можем…

— Умным я его никогда не считал, но ничего во вред себе он не делает.

— Рассчитывает, что мы сейчас не захотим скандала в его семействе, — сказал брат Гийом.

Де Торрож тронул свой правый бок.

— Может быть, может быть. Печень болит… — сказал Великий магистр. — Ты бы, брат, дал мне снадобье. У тебя много чего в подвалах.

— При недугах типа вашего воздержание полезнее лучшего зелья. Что толку в лекарствах, если вы пьете вино.

— Ладно, — махнул рукой граф, — вернемся к Бодуэну. Надо, в конце концов, позаботиться о династии.

— Бодуэн V — совсем ребенок, — заметил граф де Марейль.

— Пора обратить внимание на принцесс. — Великий магистр продолжал массировать бок. — Не то нас опередят.

Глаза брата Гийома были спокойны, граф де Марейль рассматривал де Торрожа с большим интересом. В случае чего он мог претендовать на перстень Великого магистра. И выше его сил было не думать об этом…

— Итак, принцессы, — сказал брат Гийом.

Де Марейлю судьба девчонок была безразлична. Когда они жили при дворе, вокруг каждой из них образовалось подобие партии. Находились лихие рыцари, готовые обнажить ради них мечи. Это рыцарям Храма было запрещено поклоняться какой-либо женщине, кроме девы Марии, а остальным крестоносцам — как повезет.

— Итак, принцессы, — повторил Великий магистр. — Кто что о них скажет?

— Изабелла, судя по некоторым признакам, влюблена в Гюи Лузиньянского. А духовником Сибиллы стал с месяц назад отец Савари, тяготеющий к Госпиталю.

— Если Изабелла выйдет за Лузиньяна, получится неплохая пара для трона, — вздохнул де Торрож. — А откуда ты, кстати, знаешь насчет Изабеллы?

— Из этого письма, — брат Гийом продемонстрировал свиток. — Одна камеристка нас информирует.

— Савари, Савари… Я вспомнил, — воскликнул де Марейль, — он — прохиндей!

— А что в письме?

— Оно откровенное, хотя, мне кажется, далее переписки у них не зашло.

— Гюи пока там же, на Кипре?

— Да, мессир.

— Что-то он очень долго сидит на Кипре, — заявил де Марейль, желая напомнить о себе.

Де Торрож взял из тонких пальцев монаха свиток с письмом принцессы, но читать не стал, на это не было сил.

— Что ты собираешься делать дальше?

Брат Гийом пожал плечами.

— Не решил. Пока отправлять не буду. Нужно выяснить некоторые обстоятельства.

— Ну, думай, думай, — Великий магистр порылся в своих бумагах. — Тут есть одно дело пикантного свойства. Вы слышали о Рено Шатильонском?

— Еще бы! — подпрыгнул де Марейль. — Наглец, каких мало. Весьма неучтив.

— Успокойтесь, граф, этот неучтивый молодой человек садит у нас под замком. И вот на моем столе королевский указ о его казни. — Великий магистр снова тронул свой правый бок и очень тихо добавил:

— Но это совсем не значит, что Рено Шатильонский и в самом деле будет казнен. А теперь оставьте меня, господа.

 

Глава X. …Король Иерусалимский

От основной территории «нижние пещеры» отделяла глинобитная стена. Ход сюда был через ворота, охраняемые стражниками. В углу огромного двора каменный пласт, возделывавшийся из земли, был изъеден глубокими щелями, а к нему пристроили крепкий сарай для содержания наказанных прокаженных.

Тут была монастырская тюрьма. Притом заключенные, почему-то не тронутые болезнью, обитали рядом, в менее гнусном бараке. Все это называлось «пещерами». Нижними…

Между «пещерами» находилась кухня, где работали полдюжины привилегированных узников. Им позволено было ходить за ворота, и возле кухни они были относительно сыты.

Анаэль обречен был мыкаться в заточении и изнывать от безделья, жары и жажды. Тут убивало безделье… Анаэль раньше умел лежать сутками без движения и месяцами молчать, притворяясь глухонемым сумасшедшим. Но тогда была достижимая цель. А теперь?..

Он попытался вспомнить несколько упражнений, но получил дубинкой по пояснице, плечам и почкам. Одноглазый надсмотрщик Сибр, который в тюрьме был главным, сказал:

— Не сметь!

— Я не делаю ничего плохого.

Сибр повертел свою палку.

— Ты что, не понял?

Анаэль сидел в жидкой тени, прислоняясь к горячему камню. Из каменного сарая медленно, как во сне, тащились уже не похожие на людей прокаженные. Месяц назад, когда он впервые увидел здесь это шествие к пище, он содрогнулся, его стошнило. Теперь привык. Получив свои порции варева, жуткие существа оставались на солнцепеке. В сарае они задыхались, а тут был воздух, пусть и горячий.

К Анаэлю приблизился и устроился со своей миской рядом некто, от кого еще неделю назад Анаэль, ругаясь, отсел бы подальше. Лысая голова непрошеного соседа была вся в язвах, а вместо верхней губы висели зеленоватые ошметки. Он держал свою миску двумя руками и отхлебывал из нее, постанывая. На левой его руке не хватало фаланги большого пальца. Анаэль отвернулся.

— Послушай, — тихо, но четко сказал вдруг сосед по-арабски, — не хочешь стать прокаженным? На время.

Беспалый еще отхлебнул из миски.

У Анаэля не было сил разозлиться.

— Не понимаю, — вяло сказал он.

— Я выбрал тебя, — произнес беспалый на лингва-франка.

Взгляд его был пытлив.

Анаэль сплюнул. Беспалый продолжил:

— Скоро умру. А может, и нет. Но не хочу унести с собой тайну.

— Какую? — спросил Анаэль, не глядя.

— Все! — заорал Сибр. — Всё! Прокаженные — под замок!

Беспалый допил свое, наклонился к уху Анаэля и прошептал, брызнув слюной:

— Я — король Иерусалимский.

Ясное дело, решил Анаэль, рехнулся бедняга. Но на завтра старик подсел снова.

— Я не сошел с ума. Стань прокаженным.

Взгляд его был осмысленным. Он отошел. Исподволь наблюдая за ним в этот раз и еще два-три дня во время еды.

Анаэль уверился, что он франк и, возможно, не сумасшедший. Но с какой стати зовет себя королем? И что за тайны держит в себе? И зачем уговаривает Анаэля стать прокаженным?.. Было о чем подумать, и Анаэль загорелся.

Через неделю старик опять возник рядом.

— Я не могу ждать, — тихо и твердо сказал он. — Как объявиться больным, я тебя научу. А то прощай.

В тот день Сибр застал некоего заключенного итальянца врасплох: тот разглядывал пятна на своем теле. Вызван был монастырский лекарь, и воющего от ужаса бедолагу поволокли в сарай к прокаженным.

Анаэль решил немедленно оттолкнуться от дна и барахтаться, сколько есть сил. Наудачу.

Сибр беседовал с лекарем, сидя на лавке. Анаэль подошел и сокрушенно сказал, что, кажется, тоже болен.

— Что-о?! — оба воззрились.

Анаэль показал свои ноги с язвами и чесоточной сыпью.

Лекарь, покряхтывая, осмотрел их.

— Ну, что? — поинтересовался Сибр. — Да ты погляди на его рожу… Это — проказа, он знает сам.

— Я здесь пять лет, — сощурился лекарь, — но не видел еще дураков, желающих перейти к прокаженным.

Надсмотрщик встал, охватил рукой подбородок Анаэля, повертел его голову и поставил диагноз:

— Лепра.

Лекарь перекрестился, пожал плечами.

Внутри сарай был разделен кирпичными переборками. Образовалось два ряда стойл. Левый ряд был утоплен в камень скалы, в отделениях правого ряда под потолком светились окошки. Они смотрели в безоблачное небо. Сарай был пропитан запахом тления плоти людей. Треть больных разлагалась заживо. Им приносили еду самые сердобольные из ходячих. Умерших из сарая вытаскивали крючьями, их тела принимала свалка.

«Король Иерусалимский» лежал в глубине сарая, в особо темном и затхлом «номере». Анаэль отыскал его, как только глаза привыкли к темноте, а обоняние — к вони.

— Наклонись ко мне, — повелел «король», чтобы как следует рассмотреть внезапного гостя. — И займи соседнюю келью.

Анаэль послушно заглянул туда и ощутил мощный смрад.

— Там кто-то есть.

— Перетащи его в угол, где деревянная колонна. Он не почувствует.

Перебарывая отвращение, Анаэль взялся за край подстилки и отволок тихо стонущего бородача куда было велено.

— Ложись на его место и вынь два кирпича из стенки.

Анаэль, превозмогая себя, брезгливо лег на еще теплый каменный пол, нащупал в переборке незакрепленные кирпичи… Образовалось окошко. «Король» спросил:

— Как ты проник к нам?

— Вы же велели…

«Король» зашипел:

— Я спрашивал твоего согласия и думал тебя научить… Тебя смотрел лекарь?

— И Сибр. Я показал им следы своих старых ожогов. Король пошамкал отсутствующими губами.

— Может быть, ты действительно болен? Тогда ты не нужен.

— Нет, ожоги воспалены. Так бывает.

Физиономия «короля» исчезла. Из его кельи доносились бульканье и покашливания. Анаэль никак не мог понять в чем дело! Что он сделал не так?! И чем это грозит?

— Ладно, — «король» всплыл из мрака, как спрут из подводной расщелины. — У меня нет выбора. Раз уж я выделил тебя… А знаешь, почему? Ты страшен. Тебе легко притвориться прокаженным.

— Понятно.

Старик отвратительно захихикал.

— Не спеши так говорить. Но то, что тебе надлежит понять, ты поймешь, клянусь ангелами, архангелами и престолом Господним.

— Слушаю вас, ваше величество.

— Ты притворяешься или поверил, что я — Бодуэн IV? Слова эти произнесены были свирепым свистящим шепотом.

— Да, ваше величество, верю.

— Ты поверил мне, я поверю тебе. Если ты умный, сам догадаешься, кто меня посадил сюда. На троне — двойник. Его научили ходить, как я, так говорить. А когда я заболел…

Старик замолчал, тяжело дыша. Отдышавшись, хихикнул:

— Они легко отделались от меня, но главного не получили, хотя отняли у двойника трапезную. Ты меня слушаешь?.. Сама трапезная ни при чем, — старик говорил все быстрее. — Однако под ней находились…

— Я слушаю, ваше величество, — прошептал Анаэль.

— Под ней находились конюшни царя Соломона, — теперь и он снизил голос до шепота. — А в этих конюшнях скрыты огромные ценности. Он и не сумели их отыскать. Тайник не дается псам. Это — скала! — Старик захлебнулся кашлем, его колотило. — Богатство у них под носом, они его чуют. А я отдам остаток своей никчемной вонючей жизни за то, чтобы кто-то увел сокровища.

— Кто они? — осторожно справился Анаэль.

— Те, кто держит в железной перчатке сердце Святой земли. Кем пугают паломников. Кто построил эту тюрьму под видом богоугодного заведения. Кто носит белый плащ — символ чистоты — с красным крестом, символом крови, пролитой за веру…

— Рыцари Храма…

— Тише! И среди умирающих есть шпионы. Может быть, их наймиты таятся и в шкурах ангелов Господних.

Вымолвив это, король замолчал. Анаэль его не торопил. Король спросил:

— Ты не христианин?

— Почему вы решили, ваше величество?

— Я богохульник, и всякий истинный христианин считает долгом вслух осудить мои речи, хотя бы он разделял мои чувства.

— Я не смел перебить вас и молча перекрестился.

— В самом деле, не мог иноверец попасть в тюрьму христианского лепрозория. Что же ты молчишь?

— Мне нечего сказать, Ваше величество, я жду, что скажете вы.

— Не лги своему королю. Ты должен страстно желать, чтобы я выдал тебе приметы… Тайник.

— Да, ваше величество, я желаю… И жду с великим смирением вашего благословения на подвиг веры.

— Ты притворяешься благочестивым, — уверенно сказал старик. — И притворяешься правильно. Стало быть, не слишком глуп. И я надеюсь, что ты их обманешь.

Король приглушенно захохотал. Так смеялась бы жаба-гигант, если бы кто рискнул ее щекотать.

— И не воображай, — сказал он, — что я тебя полюбил. Ты мне отвратителен, потому что здоров и можешь как-нибудь уцелеть, улизнуть отсюда и даже разбогатеть. Но они мне противны. Держи…

Король просунул в отверстие изувеченную болезнью руку, на ладони его лежала металлическая пластинка.

— Что это? — тихо спросил Анаэль.

— Объясню. Но сначала ты мне обещай…

— Что именно?

— Если доберешься до сокровищ, ты попытаешься меня вызволить. Это возможно. Везде, где тамплиеры, всем правят деньги. Придется потратить их много, но поклянись — ты сделаешь это!

— Клянусь!

— Ты поспешил ответить. А стоило бы подумать. Ведь если обманешь, я тебя прокляну. А проклятия прокаженных всегда сбываются. Тем не менее ты?..

— Клянусь!

— Ну, так слушай. Ты знаешь Сионский холм в Иерусалиме?

— Я не бывал там.

— Это неважно, всякий его покажет. На нем стоит здание их капитула. Проникни на территорию. Остальное — на этой табличке. Пометки процарапаны иголкой. Это — тонкое серебро. Если что, сверни ее в пальцах и проглоти. Но уж испражняйся тогда в укромном месте.

Анаэль принял табличку, она была меньше лепестка мака. И что на ней можно изобразить?..

Старик отвалился от амбразуры и тяжело дышал.

— Жаль, — сказал он в темноте.

— О чем вы, ваше величество? — снова припал к проему в стене Анаэль.

— Не представляю, как ты уберешься отсюда. — Но даже если у тебя получится, во что я, признаться, не верю, и ты войдешь в Святой город, ты не попадешь в капитул. Правда, есть столб. Единственный.

— Какой же, Ваше величество?

— Не кричи так, а то кое-кто удивится, услышав наш разговор. А чтобы наверняка войти в капитул, придется тебе стать тамплиером.

— Но здесь, по-моему, не принимают в рыцари Храма, — сказал Анаэль.

Королю понравилась шутка подданного, он захихикал. Но Анаэль не шутил. Он пытался представить толщу преград, загородивших путь к свободе и поиску сокровищ, в существование которых хотелось верить. Могло статься, что он до конца жизни будет мечтать о них, валяясь, в компании заживо гниющих арестантов. Постепенно он задремал. Его разбудил свистящий шепот старика:

— Послушай, дикарь, у меня предчувствие. Что-то случится. С тобой, со мной — я не знаю. Какая-то перемена.

— Не понимаю.

— О, дьявол! Я сам не понимаю, я чувствую. Быстро тащи на место того бородатого… И уходи отсюда подальше, в любую свободную келью. Ты понял?..

— Я понял, — сказал Анаэль.

 

Глава XI. Разговор на рассвете

нового места подняли его до зари два стражника. Они связали ему сзади руки и молча вывели за ворота.

Занимался рассвет. После теплой вони сарая воздух казался холодным. Анаэль решил, что его казнят. Ну и пусть. Хорошо, что успел проглотить серебро. Правда, насухо, и оно оцарапало что-то внутри. Пищевод?..

С мертвой равнины моря поднялся и наплывал на крепость липкий туман. Час тумана — лучший для нападения на обитель Святого Лазаря… Хорошо бы, напали сельджуки…

Анаэля вели не к конюшням, где виселицы и эшафот, а почему-то в собор, из которого слышалось пение монахов. Навстречу медленно отворились широкие двери и вышли десятка два согбенных послушников в опущенных на глаза капюшонах.

В соборе было темно. Стражникам темнота не мешала. Держа Анаэля с обеих сторон за предплечья, они провели его к алтарю и втолкнули в дверь слева от возвышения.

В хорошо освещенной комнате перед распятием на коленях стоял молившийся человек. Не развязав Анаэлю рук, оба стражника испарились.

Человек поднялся. Анаэль вспомнил и замок Алейк, и Агаддин. Он напрягся, предчувствуя разговор, который снова ввергнет его в кошмар.

Новый хозяин его судьбы оказался огромен. Лицо его закрывала белая маска. Анаэль приготовился ко всему. После улыбки короля Иерусалимского его вряд ли что-то могло потрясти. Но все же вздрогнул.

Белолицый великан молча рассматривал Анаэля сквозь прорези маски.

— Как тебя зовут? — спросил он наконец хрипловато. — Впрочем, я знаю. Ты — Анаэль.

— Я Анаэль, — подтвердил тот, поклонившись. Поклон не бывает лишним.

— А меня зовут брат Ломбарде. От меня здесь зависит многое, если не всё.

Анаэль пошевелился. Кисти его рук затекли, теперь стали неметь предплечья.

— Неудобно? — участливо спросил брат Ломбарде. — Потерпи. Я задам тебе один вопрос. Догадываешься, какой?

— Нет.

— Нет? — белое полотно колыхнулось, брат Ломбардо, видимо, усмехнулся. — Ты не прост, хотя и стараешься. Где тебя изувечили?

— Был пожар…

— Не хочешь ответить. В конце концов, не мое дело. Меня интересует другое — зачем ты выдал себя за прокаженного? Я давно за тобой присматриваю.

Анаэль не имел никакой убедительной версии, поэтому предпочел молчать.

— Ну же? — в голосе маски проявилось раздражение. — Ответь. — Было так тихо, что слышался треск горевшего в светильнике масла. — Скажешь, вправду подумал, будто тебя прихватила наша болезнь?

— Да, я так решил, — разлепил сухие губы Анаэль.

— Но ты же не мог не знать, что в лепрозории не выживают. Почему ты не захотел побыть на свободе, притворяясь здоровым?

— Мне опротивела жизнь, — заявил Анаэль.

— Зачем же ты перед тем пытался бежать из монастыря? При господине де Шастеле тебе было неплохо.

— Опротивела ваша тюрьма, — рискнул сказать Анаэль, снова уверяясь, что ему все равно конец.

Белая маска снова всколыхнулась.

— А, ты свободолюбив! Не сумев обрести полную свободу, решил пренебречь частичной?

— Читаешь в моей душе, — огрызнулся Анаэль в преддверии виселицы.

— Напрасно показываешь клыки. Ты мог бы начать совсем новую жизнь, если…

Анаэль снова вспомнил и Агаддин, и ночную беседу в капелле.

Тем временем брат Ломбардо туманно сказал:

— Наш орден несколько необычен. Мы не воинственны и работаем не за деньги. Наш орден Святого Лазаря объединяет людей с благородным сердцем, не обязательно благородного происхождения. И, если хочешь знать, организован он знатными итальянцами, но принимает к себе христиан любой нации… Однако ты словно не понимаешь…

— Нет, я слова понимаю, но, Господь свидетель, я никак не могу уловить общий смысл, — сказал Анаэль, продолжая игру.

— Смысл? Ты ведешь себя странно. Взятый с плантации раб не бросает теплого места ради призраков свободы. Человек с рабским сердцем никогда не пойдет в тюрьму-лепрозорий по доброй воле.

Нам нужны сильные духом сподвижники. Рыцари ордена Святого Лазаря не обладают земными благами, не совершают великих воинских подвигов. Ты это понял?

— Боюсь, и теперь… Ты хочешь, чтобы я стал…

— Именно. Можешь стать рыцарем. Не рыцарем вообще, для чего все же требуется хоть капля голубой крови в жилах, но рыцарем ордена Святого Лазаря.

— А если не соглашусь?

Брат Ломбарде ответил не сразу. Он был разочарован.

— Если не согласишься, отправишься на свою вшивую подстилку.

Анаэль попробовал двинуть плечами, он их уже не чувствовал. Шею ломило. А предложения брата Ломбарде казались очередной ловушкой. Интуиция подсказывала Анаэлю, что, если он согласится надеть черный плащ с красным крестом, он тем самым покончит со своим будущим. Лучше — сарай тюремного лепрозория.

— Я не согласен, — произнес он угрюмо.

— Хорошо, — быстро сказал брат Ломбардо, как будто не удивясь, что само по себе было весьма удивительно. — Иди, дикарь.

С этими словами Ломбардо откинул ткань со своего лица, и Анаэль увидел округлую, слегка улыбающуюся, не тронутую болезнью физиономию. В руке у брата Ломбардо нарисовался кинжал.

— Повернись-ка ко мне спиной.

Он не вонзил Анаэлю кинжал под лопатку, а лишь перерезал веревки и подтолкнул его к выходу из комнаты.

Там Анаэль попал в руки тех же молчаливых стражей. Его вывели из простого собора в утро. Звучал колокол, и к собору брели монахи. Стражники препроводили Анаэля к главным воротам. Там стояли четыре оседланные лошади, рядом топталось несколько рыцарей, экипированных в путешествия по неспокойным дорогам Святой земли. Стражники подвели Анаэля к ним. Один спросил, дернув носом:

— Чем от тебя разит?

— Проказой, — ответил за Анаэля стражник.

Рыцарь сказал бывшему прокаженному:

— Поскачешь на рыжем коне. К нам не приближайся. У седла мешок с едой.

— Кто вы? — спросил Анаэль.

Рыцарь приблизил железную рукавицу к его лицу и брезгливо сказал:

— Если бы не было мне противно, я бы вбил твой вопрос тебе в глотку.

Анаэль повернулся к указанной лошади, попытался перекинуть повод, а руки не слушались.

К чему же теперь готовиться?

Его спутники были в седлах, не оглядываясь, они поскакали к воротам. Их уже отворяли сонные стражники. Кое-как Анаэль влез на рыжего коня, дернул повод, животное рысью пошло на дорогу.

У надвратной башней вкопаны были две свежие виселицы. В одной петле висел надсмотрщик Сибр, в другой — колыхался лекарь.

 

Глава XII. Ночная серенада

Перед каждым ночлегом спутники связывали Анаэля. Во время очередной процедуры Анаэль рассмотрел на пальце одного из них перстень с печаткой, изображавшей двух всадников на одном коне. Точно такой был у господина де Шастеле. Возможно, перстень свидетельствовал о том, что обладатель его имеет отношение к ордену тамплиеров. Если сопровождающие его рыцари, подумал Анаэль, служат ордену Храма, все становилось значительно интереснее.

Господа рыцари обращались к нему нечасто и с бранью. Нетрудно было понять, что путешествуют они вместе с ним не по своей воле и, если бы не какие-то обстоятельства, с удовольствием вздернули бы его на первом суку. На привалах Анаэль получал косые взгляды и обглоданные кости. Они ехали по густозассленным землям, по возможности объезжая стороной деревни и постоялые дворы.

Вспоминая казненных у въезда в монастырь, Анаэль думал о том, что, возможно, с ними расправился кто-то, кто знает, кого Анаэль мог встретить в «нижних пещерах», и не желал такой встречи. Но почему тогда не прикончили Анаэля — носителя тайны?

Когда человек ввергнут в такую неопределенность, в нем нарастает желание вырваться. И Анаэль решил убежать. На этот раз — наверняка. Он присматривался к своим спутникам, изучал их привычки, проверил узлы веревок, какими они его вязали, и их чуткость во сне. Рыцари были во всем добросовестны…

На исходе четвертого дня путешествия они разжились вином в одиноко стоявшей усадьбе. Ее хозяин, старый хромой сириец, увидев ворвавшихся к нему вооруженных людей, решил было, что это — грабители… В конце концов он, причитая, вынес христовым воинам два больших кувшина вина и козий сыр. Рыцари прихватили к сему упитанного барана.

Пиршество устроили, едва отъехав на три полета стрелы, у ручья, за которым стеной стоял виноградник. Шпалеры его поднимались на холм к полуразрушенной башне. Все это скрыла черная теплая ночь.

Анаэль устроился, как обычно, в сторонке. Ему бросили сыр. Пламя костра выхватывало из темноты бородатые лица рыцарей, занятых разделкой барана.

Воины опьянели быстро и сильно. В перерыве между кувшинами они связали Анаэля кое-как. Он слегка напряг мышцы, когда его оплетали веревками, но захмелевшие тамплиеры этого не заметили. Когда он расслабил мышцы, веревки несколько ослабли.

За вторым кувшином они запели канцоны, чего им, монахам, делать не полагалось. Когда зазвучала сирвента Бертрана де Варна в честь его дамы, Мауэт де Монтаньян, Анаэль попытался ослабить узы.

Они лишь на первый взгляд были затянуты кое-как. Рыцари дело знали. Обливаясь потом, ломая ногти, Анаэль трудился изо всех сил, стараясь притом не шуметь. Но сочинение неизвестного ему трубадура оказалось почти бесконечным. Когда оставшийся наедине с сирвентой певец добрался к ее последним словам —

пленник освободился от уз.

Гуляки были уже «хороши». Они не могли уже петь и рассорились, призывая деву Марию.

Анаэль отполз к ручью и перебрался через него. Цепляясь за корневища лоз винограда, косясь на луну, поднимавшуюся из-за холма, Анаэль побежал наверх к башенке между шпалерами винограда и на бегу обсыхал, опасаясь получить в спину пущенную из арбалета стрелу.

Когда виноградник кончился, Анаэль остановился и обернулся, чтобы проверить, нет ли погони. Но кто-то набросил ему на шею кожаную петлю, и сверкнуло у горла лезвие ножа.

— Молчи, — услышал он шепот.

Анаэль и не думал сопротивляться, не видя напавших.

Его подхватили под локти и потащили по склону вверх. Скоро он очутился в подвале со сводчатым потолком, возле костра, горевшего на полу. Его поставили на колени перед сидевшим на камне бритым человеком средних лет. Он был одет в козлиную безрукавку мехом наружу, под ней — голое тело, а в ухе — серьга по моде пиратов. Он ухмылялся.

— Где вы нашли это чудище? — спросил он. Анаэль был похож на лесного дьявола — в грязных лохмотьях, мокрый и бородатый, с жуткими шрамами на физиономии.

— Выскочил из виноградника, — просипел кто-то.

— От кого ты бежал?

Анаэль молчал, лихорадочно соображал, кто эти люди. Разбойники? Или кто? Явно не мусульмане, не христиане.

— Будешь молчать, — сказал краснорожий главарь по-арабски, — мы подвесим тебя на крюке над огнем… Кто ты?

— Я — красильщик, — поторопился вымолвить Анаэль. — И отец мой — красильщик в Бефсане.

Это было первое, что пришло в голову, но, вероятно, не лучшее…

— Что у тебя с лицом? Твой отец размешивал твоей башкой краску?

Разбойники, если они разбойники, захохотали.

— Ты угадал. Красильное дело такое… Я обгорел.

— Ладно, плевать. Так от кого ты бежал?

— Отец послал меня с образцами в Тивериаду. Вооруженные люди на лошадях…

— Поймали тебя на дороге?..

— Ты угадал! — Анаэль изобразил удивление. — Я не успел отпрыгнуть в кусты.

— Куда они едут?

— Не знаю, они не сказали.

— Где они?

— За виноградником у ручья разложили костер.

— Как это ты удрал?

— Они пьют вино и ничего не соображают.

Среди разбойников произошло движение.

— Если ты нас обманул, — сказал главарь в козлиной безрукавке и пожевал толстыми губами, — если там ждет засада, мы тебя просто прирежем. А если не врешь, я подумаю, что с тобой делать, красильщик.

Вожак рассмеялся, он был весельчак. После выяснилось, что он — известный разбойник.

Анаэля связали и бросили в сторонке на какую-то шкуру. Там, в относительном одиночестве и в полумраке, он наконец пораскинул мозгами. Несколько разбойников ушли из подвала с оружием. Если они и не найдут рыцарей, то хоть увидят остывающее кострище. А что будет дальше?..

Размышления Анаэля были недолги. Вернувшиеся разбойники кричали, перебивая друг друга, по-арабски, по-арамейски и на испорченной латыни о том, что нашли становище рыцарей и прирезали их во сне. Это дело тут же отпраздновали винопитием, плясками и восторженным воем.

Анаэля не трогали, и он уснул как убитый.

Утром его разбудил Весельчак Анри. Приложив толстый палец к губам, сделал знак следовать за ним. Округа была залита белым туманом. Восток набух светом восходившего солнца. На западе воздымалась гора Гелауй.

— Там, — сказал Анри, указывая на север, — твой родной город. Мы скоро пойдем туда.

— Зачем? — спросил Анаэль.

Весельчак усмехнулся.

— Узнаешь. Ты нужен мне, понял?

— Готов служить, если сумею.

— Еще бы. Меня зовут Весельчак Анри. Слыхал обо мне?..

Анаэль пожал плечами.

— Ну так учти, красильщик. Комтуры всех городов побережья, от Тира до Аскалона, мечтают меня поймать и объявили награду за мою голову. Я их осчастливил: ушел от них сюда. Пусть копят денежки до моего возвращения. Ты — здешний, и очень мне кстати.

— Я покажу, что знаю, — сказал Анаэль, — не только Бефсан, но и Анахараф, и Безен. Я знаю тайные калитки в крепостных стенах, знаю, где испражняются стражники…

Весельчак Анри кивал, а услышав об отхожих местах стражников, усмехнулся. Ему понравилась тирада пленника.

— Как тебя звать? — спросил он.

— Анаэль.

— Ты иудей? Перс?.. Может быть, армянин?.. Сириец?

— Мне известно, что мать была дейлемитка, а отец — с севера, из Халеба. Но я — христианин. Меня окрестил латинский священник.

Весельчак Анри достал из кармана кожаных штанов перстень с тамплиерской печаткой.

— Ты знаешь, что это?

— Я видел такой у одного из рыцарей, которые захватили меня.

— Я спрашиваю, знаешь ли ты, что это такое?

— Нет, — Анаэль решительно отклонился.

Анри спрятал перстень.

— Так вот, сын дейлемитки, я рад, что ты попал в мои лапы около своего дома и знаешь все потайные калитки. Но важнее другое: поблизости твой отец и… кто еще?

— Две сестры, — тихо ответил Анаэль, — мать умерла.

— Это значит, что ты нас не выдашь. Пока они живы.

 

Глава XIII. Сестры

Единокровные сестры Сибилла и Изабелла, дочери иерусалимского короля, не походили одна на другую. Старшая на полтора года Сибилла ничем не блистала и выглядела бесцветной. Изабелла — не то. Она была энергична, неукротима, порой казалась даже свирепой, притом — государственного ума.

Изабелла склонна была помыкать старшей сестрицей, при случае тормошила ее и норовила втянуть в авантюры. Сибилла пряталась от нее, вздыхала, молилась и иногда лила слезы.

Когда расстались, Изабелла с небольшим, но пышным двором отбыла в Яффу, Сибилла же поселилась в полумонастырском заведении под Иерусалимом по дороге к Вифлеему. Чинный порядок этого заведения соответствовал ее нраву. Она подолгу сидела в саду с жасмином и розами, не пропускала церковные службы, а появление нового духовника ее обрадовало. Обходительный и говорливый иоаннит отец Савари поддержал увлечение Сибиллы книгами отцов церкви. Он живо и целомудренно их комментировал. И не пытался использовать свое влияние на нее. Она с детства знала, что ей, возможно, придется царствовать как старшей дочери короля. И сторонилась людей, заискивающих перед ней с очевидным прицелом на будущие выгоды и блага. Политика ее не интересовала. Ее привлекала роль мученицы за веру, например, святой Агнессы. Она развивала эту тему в беседах с отцом Савари о женах-мирроносицах и о ранах Христовых, разрывавших сердца Марфы и Марии. Он давал ей выплакаться, молился вместе с нею. Он никуда не спешил, не настаивал ни на чем и готов был ей растолковывать любое слово Святого Писания в сто первый раз.

Поскольку Сибилла не знала, куда ее ведут, она считала, что ее беседы с отцом Савари — всего лишь богоугодное времяпрепровождение. И вот однажды августовским утром говорливый иоаннит мог поздравить себя с тем, что основная часть пути — от оплакивания ран Христовых до признания прав ордена госпитальеров на ведущее положение в Святой земле принцессой проделана. Она согласилась посетить госпиталь Святого Иоанна в Иерусалиме, этот монумент моральной мощи ордена, самую знаменитую и, может быть, самую большую больницу в мире.

— Она потрясена увиденным, — сказал отец Савари графу д’Амьену.

Достигнув решающего влияния на короля, великий провизор не без основания считал, что сегодняшний день ордена госпитальеров в некоторой степени обеспечен и надлежит беспокоиться о дне завтрашнем.

— За один этот день она пролила слез больше, чем за все время нашего общения, — самодовольно сказал отец Савари.

— Слезы — самая мелкая монета в кассе женской души, Савари.

— Только не у такой, как принцесса Сибилла, мессир. Не представляю себе соблазна, который собьет ее с пути истинного.

— Ну-ну, — сказал д’Амьен.

— К тому же я рядом с ней пять дней в неделю.

— Ваш дар известен, — кивнул великий провизор, — но дела, в которые замешана женщина, оценивать лучше по результатам.

Проповедник не стал спорить и почтительно облобызал руку великого провизора.

Ни один, ни другой не знали, что по возвращении в свою келью принцесса Сибилла нашла у себя на подушке некое письмо.

Совсем по-другому жила Изабелла в Яффе.

Она устроилась по-королевски. Каждое утро к ее выходу являлись десятки рыцарей, последовавших за нею из столицы. В Иерусалиме Бодуэн IV как-то сразу всем опостылел своими болезнями, затворничеством и скупостью. За последние четыре года он всего несколько раз появлялся перед подданными и со своими детьми виделся мельком. Его поведение порождало разные слухи. Но всем наскучило обсуждать, лихорадило короля накануне или у него желудок расстроен.

Дворяне, особенно молодые и бесшабашные, в Яффе при молодой принцессе жили довольно весело. Но обитатели Яффы не радовались. Сотня рыцарей с оруженосцами, слугами, лошадьми, как саранча на пшеничное поле, обрушилась на этот город. Вольные художники и мелкие авантюристы собрались в Яффу со всего побережья, от Газы до Аккры.

Сэкономив на Сибилле, Бодуэн выделил Изабелле приличное содержание, но только сама принцесса и ее мажордом, фантастически ей преданный эльзасец Данже, знали, до какой степени ей не хватает средств на увеселения.

Рано поутру, когда развеселая братия укладывалась спать, в городе и во дворце поселялась тишина.

Изабелла просматривала бумаги.

— Это что такое, Данже? Опять?! Тысяча двести бизантов?

— Да, Ваше высочество, — покашливая, отвечал сухой, как жердь, мажордом. — С учетом пени и налога.

— И каков же налог?

— Две пятых, Ваше высочество. В месяц.

— Почему же две пятых? Они сошли с ума!

— Они говорят, что брать с вас меньше они стесняются, боятся обидеть, Ваше высочество.

Изабелла встала из-за антиохийского столика, заваленного бумагами, и швырнула бумагу в камин.

— Что еще?

— Портовый пристав жалуется, что барон де Овернье зарубил на пристани лошадь кипрского купца.

— Чем ему не понравилась лошадь?

— Думаю, Ваше высочество, барон не попал по всаднику.

Изабелла усмехнулась, обнажив ровные зубы.

— Велите де Овернье заплатить за лошадь.

— Смею заметить, Ваше высочество, такие представления принято отвергать.

— Если бы барон зарубил купца, а тот случайно находился бы при оружии, в этом можно было бы разглядеть что-то рыцарское. Лошадь же — имущество. Достойно ли де Овернье покушаться на имущество какого-то купца? Простив барону, мы тем самым признаем, что он ведет себя неблагородно, не по-рыцарски.

Мажордом соображал в чем дело и соглашался.

— Вот именно. Я не желаю огорчать де Овернье и разрешаю ему заплатить за лошадь.

— Понятно, — кивнул Данже, — этот купец ошалеет от неожиданной милости.

— И впредь я повелеваю такие дела решать таким образом. И растолкуй всем, кто способен что-то понимать, смысл моего решения. Что касается Кипра…

Эльзасец не дал госпоже договорить:

— Кипр молчит.

— Это, наконец, странно. Гюи Лузиньян не показался мне молчуном.

Мажордом собрал пергаменты и направился к выходу. Остановился.

— Насколько я понял, у иудеев мы больше не одалживаемся. Две пятых!.. Тамплиеры дают деньги под десятую долю, и неограниченно…

Изабелла бросила взгляд на камин.

— Нет, Данже, ты не прав. Занимать придется у иудеев, даже если они потребуют больше двух пятых.

Лицо мажордома превратилось в вопросительный знак.

— Иудеям можно не отдавать, а тамплиерам — придется в любом случае.

В бело-красную залу дворца Великого магистра Рено Шатильонский вошел в ярости. В помещении находилось два человека — сам граф де Торрож и брат Гийом.

— …как какого-нибудь поваренка возили в корзине по городу! — шумел Рено. — В мужицкой телеге! Меня, чьи предки пировали за одним столом с Карлом Великим! Вы меня можете убить, но не унижать!

Граф Рено был громадного роста, статен, с пышной бородой. Словом, с виду образец латинского рыцаря, ну, и пьяница, забияка, мот, бабник. Оставалось выяснить, не дурак ли.

— Присядьте, сударь, — мягко сказал Великий магистр.

Подвигав усами, Рено Шатильонский опустился на табурет, расставил ноги и оперся правой рукой о колено. После недели пребывания в подземной тюрьме, его модные узкие шоссы были изодраны во многих местах, от роскошного блио остались лохмотья. Лишь острые длинные пигаши торчали вполне независимо. Появление этой обуви с загнутыми носами было обязано графу Анжуйскому, таким образом скрывавшему уродство стопы.

— В корзине вас доставили, сударь, исключительно ради вашей безопасности, — вступил в разговор брат Гийом. — И разве можно унизить дружеским участием? — брат Гийом встал. — Вас могли распознать. И донести о вас его величеству.

— Ну и что?! — с вызовом спросил рыцарь. — Почему нашего, Богом спасаемого монарха, должно интересовать известие о том, что граф Рено Шатильон разъезжает по столице?

— А вот почему, — брат Гийом взял со стола бумагу с большой королевской печатью и помахал ею.

— Что это?

— Что это?! — прорычал вдруг Великий магистр. — Королевский указ. В нем написано, что Рено Шатильонский приговорен к смерти за то, что неделю назад зарубил графа де Санти, которому его величество благоволил и был чем-то обязан.

Брови графа Рено сдвинулись.

Де Торрож продолжал:

— Вы задели короля, может быть, сами того не зная. Но это ничего не меняет.

Рено Шатильонский поиграл желваками, помрачнел и спросил:

— Почему этот пергамент у вас, а не у начальника стражи? Что вам от меня нужно?

Граф де Торрож улыбнулся.

— Ну, слава богу. Вы меня поняли. Оказывается, умеете не только махать мечом.

Рено поморщился.

— Хотя, граф, у вас в руках приказ насчет моей казни, прошу не фамильярничать. Итак?

Лицо Великого магистра побагровело от гнева, но брат Гийом умело перехватил разговор.

— Мы — не исчадия ада, — улыбнулся он. — И кроме этого пергамента у нас есть другие. Мы скупили ваши долги. Но требовать сразу расчета не станем. Вы поняли?

Рено Шатильонский отвел глаза и, втянув воздух, сказал:

— Извольте говорить яснее.

Брат Гийом потер кончик своего носа.

— Вам придется поехать в Яффу ко «двору» принцессы Изабеллы и сделать так, чтобы она увлеклась вами. Изабелла не страшилище, не старуха и не святоша. Поэтому мы считаем это поручение приятным и выполнимым. У вас будут расходы, вы захотите сменить экипировку, поэтому… вот. — Брат Гийом достал из эбенового ящичка большой кожаный кошель. — Здесь двести мараведисов. Согласитесь, мы высоко ценим услуги человека, чьи предки сиживали за одним столом с Карлом Великим.

— Прошу оставить моих предков в покое.

— Отправляйтесь, граф, отправляйтесь, — прогудел Великий магистр.

Когда заносчивый Рено вышел, подбрасывая на широкой ладони кошель с деньгами, граф де Торрож сказал:

— Я не слишком верю в успех предприятия. Девчонка умная, а се страсть к Лузиньяну…

— Вы правы, мессир Уму принцессы Изабеллы могли бы позавидовать некоторые государственные мужи. Не случайно она выбрала Пои, ведь за ним стоит Ричард. Но, думаю, подлинной страсти там нет. — Брат Гийом улыбнулся. — Тяга Изабеллы к Гюи, на мой взгляд, не такого характера. Я читал ее письма на Кипр. Они слишком разумны. Изабелла явно рассчитывает на трон.

Де Торрож усмехнулся.

— Пожалуй.

— Так вот, мессир, мысли Изабеллы — о восхождении на трон Иерусалима посредством брака с Гюи. А чувства — сами по себе. И появление такого самца, как Рено, ее растревожит. Он мастер любовных дел. Вот и посмотрим, что выйдет…

— Да, — пробормотал де Торрож, — Изабелла нам здесь не нужна. — А что Сибилла?

— Сегодня она получит первое письмо от неизвестного поклонника. Она немедленно изорвет его. И так поступит с десятью или пятнадцатью письмами. Читать их воспримет как грехопадение.

— А не отдаст ли она их этому Савари? Вот мерзавец!

— Ни в коем случае, мессир. Она хочет, чтобы ее считали полусвятой. Одно за другим она истребит эти письма, как дьявольское наваждение. Но яд любопытства будет разъедать ее душу все сильней и сильней. И на пятнадцатый день не получит очередного письма.

Де Торрож поднял удивленные глаза на самозабвенно рассуждающего монаха.

— И что?

— Она решит, что писем больше не будет. Ей станет жутко. И когда после трехдневного перерыва она получит шестнадцатое послание с кровавым пятнышком… Д’Амьен и негодяй Савари проиграли! Ибо аргументы амура убедительнее болтовни святоши.

Великий магистр взял со стола большую серебряную кружку с крышкой, откинул крышку и сделал несколько глотков.

— Не сказал бы, что мне очень нравится это пойло.

— Есть только одно лекарство, действующее мгновенно, — яд.

Де Торрож глотнул еще.

— Я понимаю, что выгоднее сделать королевой богомольную гусыню, и вместе с тем жаль спихивать в помойную яму постели Рено эту бойкую девчонку, ее сестрицу.

— Настоящая королева в Иерусалиме — слишком большая роскошь, мессир. Лучше пасти гусей, чем укрощать львиц.

Великий магистр постучал желтым панцирным ногтем по кружке.

— Прав-то ты прав, но не помогает мне твое зелье.

 

Глава XIV. Год собаки

Издавна богатые палестинцы заводили себе для охраны собак, получившихся в свое время от скрещивания македонских псов с аравийскими волкодавами.

Во дворах купцов, менял и домовладельцев бегали вислоухие чудища, рычавшие на чужаков, хрипло лаявшие по ночам и натасканные рвать незваных гостей. Он брал пищу только из рук хозяев.

Весельчак Анри придумал такую уловку: на стену спящей усадебки влезал какой-нибудь из его людей и, свесив ноги, дразнил желтоглазых псов. Арбалетчики со стены расстреливали их в упор. Дальше все просто. Но псы иногда вели себя не по схеме Весельчака, бегая по всему двору и лаем будя округу. Тем, кто спешил прорваться, от них доставалось. Вцепившись, они своих челюстей не разжимали. Как-то разбойник Кадм заявился на холм с собачей башкой на бедре. Он ее, удирая, не мог оторвать и отсек кинжалом.

В развалинах башни стало невесело. Богачи, заслышав о банде, прятали деньги и ценности в земляные ямы и разбегались.

В один из дней вожак потребовал от Анаэля показать ему свой дом в Бефсане. Не моргнув глазом, Анаэль подвел Весельчака Анри к дому горшечника Нияза.

Ночь была тихая и безлунная. Взлаивали собаки, журчала вода в ручье. В сотне шагов вверх по ручью находился дом Анаэля, покинутый несколько лет назад.

— Однако отец твой — не богатей, — негромко сказал Анри, всматриваясь в очертания строений.

— Богато живут лишь за крепостными стенами.

О горшечнике Ниязе Анаэль знал, что тот по бедности не держал собак, ему и еды хватало лишь для себя и жены-старухи.

— Не принесешь ли ты напиться, ночь больно душная, — тихо сказал Анри.

Двое стоявших тут же головорезов сказали, что да, пить им хочется тоже.

— Ждите, — сказал Анаэль.

Он это предусмотрел. Калитка за поворотом забора висела на кожаных петлях. Она отворялась без шума. Во дворе за годы мало что изменилось. Кувшин с водой, как и встарь, стоял под навесом…

Отхлебнув водицы, Анри сказал:

— Почему чем беднее дом, тем вкуснее вода?

Выглянула луна, встрепенулся воздух, серебряными пятнами пошла вода в ручье, зашелестела листва шелковиц. Плоские крыши домов ниже по склону холма высветились, как днем. Дружно загавкали псы за крепостной стеной.

— Я отнесу кувшин, — сказал Анаэль.

— Не надо, уже опасно, при луне любой палестинец выходит помочиться. Кувшин мы возьмем. А чтобы ты не считал, что ограбили дом… — Анри бросил через забор небольшую серебряную монету.

Анаэль надеялся, что после проверки его оставят в покое. Но он ошибся. Рядом с ним неотступно кто-нибудь находился. Не убежишь… Но Анаэль и не думал. «Телохранители» были громилами, как на подбор, а Анаэль еще оставался, по сути, калекой.

Однажды все-таки он решил объясниться с Анри и спросил, неужто он до сих пор не заслужил доверия?

— Ни вот настолько! — бодро сказал Весельчак, показывая свой ноготь. — Я обращаюсь с тобой, как ты того заслуживаешь.

— Но, клянусь Спасителем, я хочу знать — почему?

— Объясню. — Анри отбросил палку, которую очищал ножом. — Семья? Что мне твоя семья? Как сказал Спаситель, упомянутый тобой всуе, «оставь и мать свою». Так что если ты — настоящий христианин, для тебя семейство твое суть пыль под ногами.

— Не богохульствуй!

Анри небрежно перекрестился.

— Что касается наших дел, на виселицу ты у властей заработал, вспарывая прокисшие перины менял в Сейдоле и Хафараиме. Но, как знать, нет ли на твоей совести грехов пострашнее.

Анаэль потер руками лицо.

— Зачем же ты держишь при себе человека, внушающего такие мысли?

— А ты не указывай мне, что мне делать.

— Не понимаю, на что я тебе. Обуза. Проще — убить.

— Будешь очень просить — убью, — спокойно сказал Анри.

Шайка Анри была неплохо организована. Вожак принимал желающих к ней пристать по своему какому-то принципу, Он выбирал разбойников и одиноких искателей приключений из числа не самых свирепых. В шайке были и сарацины. Ближе к зиме, через пару месяцев, Анаэль понял главный расчет вожака: иметь под началом как бы ковчег, где каждой разбойничьей твари — по паре. Он собрал бойцов-силачей, самострельщиков и лучников, пару-тройку «длиннопалых» воров-умельцев. Здесь были и постоянный повар, и свой трубадур — маленький злобный провансалец, почему-то возненавидевший Анаэля. Он требовал, чтобы его звали де Фашон, но откликался и на имя Жак.

Осень 1184 года выдалась трудной для обитателей маленьких городов за Иорданом. Из-за реки налетали сельджуки. Разбойничали шайка Весельчака Анри и другие. Добычу в шайке Анри делили по справедливости, иногда споря, впрочем, о стоимости того и другого.

Анаэль как-то спросил, почему же ему не причитается ничего, хотя он участвует в налетах, рискуя жизнью.

— Ты — не член шайки, — сказал Анри.

— А кто я? — удивился Анаэль.

— Ты — добыча. Общая, между прочим. Хочешь, я тебя выставлю на раздел?..

Больше Анаэль об этом не заговаривал. О бегстве, конечно, думал. Но в шайке жить было лучше, чем в лепрозории и на плантации в Агаддине. Правда, любой, самый вздорный, каприз разбойников — и жизнь его оборвется. И Старец Горы Синан умрет без возмездия, и сокровища Соломонова храма останутся в тайнике. Анаэль вертелся ночами на пахнущих псиной шкурах, и видения мести тревожили его мозг. В Агадцине и лепрозории он выживал, как тварь, теперь ощутил себя прежним, хотя и в неволе. Опыт последних месяцев побуждал не спешить. Как одушевленный глаз, он одновременно видел близкое и далекое: кинжалы разбойников, замок Алейк, лепрозорий…

С течением времени Анаэль учуял, что вожаку он не безразличен. Анри берег его, как ценную добычу, вроде бы до особого указания. В налетах держал его позади.

Осень перетекла в зиму. Похолодало. Жизнь разбойников стала труднее. Обезлюдели дороги, замкнулись в себе города. Разбойники подолгу валялись в подвале, играли в кости и кутались в шкуры. А после удачных налетов вдребезги напивались.

Анаэль вдруг заметил, что Анри стал делить добычу не так, как привыкли. Он стал брать себе лучшее и в больших долях. А шайка с этим мирилась. Хотя… Анри жил в отдельной пещере, унося туда что присваивал.

— Он не боится, что кто-нибудь ночью его пришьет и завладеет добром? — спросил Анаэль у охранника Кадма.

— А там ничего нет, — сказал Кадм, — кроме пары хороших кинжалов. Анри обожает оружие. — Разбойник зевнул, показав развалины своих зубов.

«В чем дело?» — заинтересовался Анаэль и постепенно выяснил, что время от времени Анри куда-то увозит деньги и ценные вещи. Кому он их отдает и зачем, в шайке не знали.

— Как это — зачем? — переспросил тот же Кадм и заметил, что иначе бы шайка недолго жила в подвале под башней. Кто-нибудь их выкурил бы отсюда. Какой-то влиятельный комтур или барон.

Анаэль признал это. Почти за полгода никто из местных правителей не попытался их выследить. Стало быть, Весельчак Анри действует под покровительством кого-то в Тивериаде. А может быть, в самом Иерусалиме? Он — как бы сборщик налогов? Анаэля искренне восхищала изобретательность этого неизвестного. Он, получалось, наслал на жителей банду ночных разбойников и получает с них свою долю.

— Так, говоришь, живет он в Тивериаде?

Кадм пожал плечами, этот вопрос его не занимал.

— А почему Анри берет именно столько? — не унимался любопытствующий.

— Небось он знает, — пробормотал охранник, латая перевязь для меча.

Проследить, куда отвозит почти все награбленное вожак шайки, казалось невозможным. Не выслеживать же Весельчака. Но Анаэль на что-то надеялся.

Двое братьев, тапирцев-несториан, уговаривали переждать холода. Они работали здорово. Звероподобный их облик и удачливость в деле быстро восхищали товарищей. Однажды, вернувшись с «работы» с хорошей прибылью, они, как полагалось, сложили добытое на ослиную шкуру возле костра. Добытчику полагалась половина добра.

Анри вышел из своей пещеры, кутаясь в меховой плащ и позевывая. Присел над горкой вещей и взял в руки ларь из обожженного дерева. Внутри его были кости на красном сукне.

— Вы ограбили церковь? — спросил вожак.

Разбойник недобро осклабился.

— Если у тебя выбор: умирать с голоду или ограбить церковь, ты тоже не постесняешься, — сказал тапирец.

Церковь стояла на выезде из Депрема. Анаэль еще осенью видел какого-то рыцаря, приезжавшего в этот храм с юным оруженосцем. Рыцарь был рослый, мрачного вида. Подслеповатого старенького настоятеля церкви отца Мельхиседека горожане почитали.

Тапирец сказал известное: дороги пусты, стражники и собаки свирепы… А что он и брат решили обчистить церквушку, повинен сам настоятель. Он напустился на них с проклятиями, увидев, что у церковной ограды они раздевают кривого приказчика с лошадиного рынка.

— Он так вопил, что пришлось его зарезать, — сказал младший тапирец.

— Отца Мельхиседека? — спросил Анри негромко.

— Нет, приказчика. Он тоже вопил из-за вонючего кошелька, в каковом нашлось всего-то четыре дойта.

Анри поднял кошелек, достал блеснувшую монету и подбросил ее на ладони.

— Если пройдет известие, что мы грабим церкви, нам не просидеть здесь недели, — сказал Анри. — Не знаю, какие понадобятся деньги, чтобы нас не турнули отсюда.

С этими словами он положил кошелек в карман, показывая тем самым, что дележ закончен. Но он переборщил. Три тусклых серебряных креста и оловянный черпак с золочеными накладками нельзя было сбыть. Тапирцы почувствовали себя ограбленными.

— Постой! — крикнул старший. — Не хочешь ли сказать, что разговору конец?

Анри нехотя повернулся к нему.

— Именно.

— Нашего мнения, как поделить эти деньги, ты знать не хочешь?

Анри зевнул.

— Дело сделано, хватит болтать.

— Ты ошибаешься! — тапирец шагнул вперед. — Разговор только еще начинается, клянусь ранами Спасителя!

— Не тебе бы клясться Его ранами после того, как ты ограбил один из домов Его.

— С Ним посчитаемся там! — тапирец поднял руку к потолку.

Конечно, он вел себя дерзко, но для того имел свои основания. Самоуправство Весельчака Анри уже надоело.

— Не мне одному, — сказал тапирец, — желательно узнать, куда идут наши денежки.

Анри выглядел спокойным.

— Вы знаете, что я не присвоил и полцехина. Можете выставить выборных, пусть обыщут мою келью.

— Нет, мы хотим знать, кто он таков, наш таинственный покровитель, и почему не хочет знакомиться с нами.

По лицу Весельчака пробежала тень, он почувствовал, что большинство сейчас не на его стороне.

Анаэль следил за развитием событий. Он еще не решил, на чью сторону встать, если возникнет схватка.

— Не кажется ли тебе, что ты суешь нос не в свое дело? — спросил Весельчак тапирца.

— Нет! — заорал тот, хватаясь за кинжал.

Что он хотел сделать, осталось неизвестным, потому что Анри распахнул плащ и метнул свою мизеркордию. С характерным чмоканьем она вошла в солнечное сплетение бунтовщика. Врата его сбили с ног и связали.

Пользуясь случаем, Анаэль указал Анри на ларец с мощами.

— Позволь мне это взять?

— Если никто не желает.

Ларец с костями никого не интересовал.

 

Глава XV. Сыновняя почтительность

На следующий день Анаэль попросил вожака отпустить его в Бефсан.

— Пусть Кадм меня сегодня сопровождает, — сказал он.

— Зачем тебе туда?

— Мне кажется, я знаю, как добыть немного денег.

— У тебя не получится.

— Я попробую.

— Ну, попробуй. Если тебя там повесят, потеря невелика. Кроме Кадма с тобой пойдут еще двое. А то сбежишь.

Другого напутствия Анаэль и не ожидал.

На закате отправились вчетвером. Дороги промерзли, в выбоинах блестел ледок. Звезды проступали, как иглы сквозь бархат. Посвистывал пронизывающий ветерок. Ни огонька… Рыжий арбалетчик Лурих — тупой германец — сказал, что ночь слишком мрачная. Кадм помалкивал, предупрежденный Весельчаком, что Анаэль, наверное, надумал сбежать.

К городу подошли в полночь. За крепостной стеной стучали колотушки обходчиков и полаивали собаки.

Четверка подошла к дому, где несколько месяцев назад Анри обменял глиняный кувшин на серебряную монету.

Анаэль шел по тропке так быстро, что его спутники стали нервничать. Вода в ручье замерзла лишь у берегов, луна освещала его таким образом, что, казалось, у противоположного берега затоплена сабля из светлой сирийской стали.

— Тихо! — поднял руку Анаэль.

Все казалось в порядке — ни подозрительного звука, ни сомнительной тени.

— Заряди самострел, — велел Анаэль Луриху, — и дай мне.

— Это мой самострел, я его никому не даю.

— Тогда становись позади, и если собака бросится — не промахнись.

— Я не промахиваюсь, — сказал Лурих.

— Почему говоришь, что собака… — прошептал Кадм. — Ты здесь бывал?

— По-соседски.

Анаэль открыл кинжалом калитку в глинобитной стене и негромко позвал:

— Чум, Чум!..

В пахучей глубине двора зародилось движение, что-то грохнуло, и перед Анаэлем появилась громадная собачья голова, изрыгающая белый пар.

— Чум, Чум! — пес на мгновение замер, а после радостно взвизгнул. Над ухом резко присевшего Анаэля свистнула короткая стрела и угодила собаке в пасть.

Через несколько секунд в доме красильщика Мухаммеда уже хозяйничали ночные гости. Красильщик валялся на полу в изодранной рубахе и клялся, что ни денег, ни чего-либо ценного в доме нет. Лурих приволок за волосы из дальней комнаты онемевшую от ужаса дочь и бросил ее на пол рядом с отцом.

— Подумай, старик, что мы можем с ней сделать…

Красильщик причитал и бился лбом об пол. Дочь икала от страха.

Анаэль стоял тут же, не выходя в круг, освещенный масляной лампой. Наклонившись к уху Кадма, он сказал:

— Спроси, где вторая дочь.

— Слава Аллаху, я выдал ее замуж.

Не дослушав, Анаэль выскользнул во двор к красильне.

В ноздри ударил незабываемый запах. Вот эта стена. Анаэль торопливо ее ощупал, отыскивая тайник. Поддается! Он сунул руку в отверстие и вынул крупный кошель из ковровой ткани. Громко чихнул, сорвал с пояса мешок, пересыпал туда половину монет, а остальное вернул на место.

За спиной что-то загремело. Кадм ворвался в красильню.

— Эй, ты где?! — раздался его бешеный шепот.

— Здесь.

В это время Лурих, орудуя кочергой, разламывал в доме печь. От пыли и сажи нечем было дышать. Старик лежал на полу в крови. Дочь его сидела, закрыв лицо обеими руками.

Увидев тайник, Кадм искренне обрадовался.

— Как догадался?

— У меня нюх.

Кадм, урча, перебрал монеты, взятые из кошеля.

— Здесь даже золотые.

Появился Лурих, перепачканный сажей и паутиной.

— Надо уходить.

— А хозяева? Прирезать?

— Можно прирезать, — спокойно сказал Анаэль. — Но зачем?

— Они поднимут шум, за нами кинутся стражники.

— Достаточно их связать.

Весельчак Анри не скрыл удивления.

— Ну что ж, — сказал он, отделив от денег красильщика свою долю, — если бы ты не сам устроил себе проверку, я бы, наверное, мог тебе доверять.

Анаэль понял, что все остается по-прежнему, но теперь знал что делать.

На следующее утро Анри отбыл на встречу с покровителем шайки.

После его отъезда разбойники разбрелись на охоту за дичью в лесу и на людей по дорогам. Кто-то ушел за топливом для костра. Анаэль остался в подвале один. Здесь никто за ним не следил.

День получился без прибыли. Предстояло лечь спать не евши. Люди ворчали. Анаэль сказал Кадму во всеуслышание:

— Но есть же деньги. Можно купить жратвы. Анри чего-нибудь привезет.

Раздался хохот. Анри?.. Привезет?..

Кадм зашипел. Мол, я же тебе объяснил!

— Нет, — громко сказал Анаэль, — кто видел благодетеля, которому, по твоим словам, Весельчак возит дань? Но если он существует, то глуп. Любой пастух стрижет овец, когда на них вырастет шерсть, а не морит их голодом и не дерет с них шкуру.

— Урод говорит правильно, — проворчал кто-то в углу.

— Заткнись, — зверским шепотом сказал Анаэлю Кадм и тронул кинжал.

Анаэль как будто завелся.

— Этому благодетелю, будь он проклят, на нас начхать. Мы для него, как черви… Если он все-таки есть.

Тут не выдержал Лурих, он заорал:

— А что — его нет? Анри нас морочит?

Народ загудел. Многие встали.

— Обвинения надо доказывать! — прозвучал вдруг голос Весельчака Анри.

Он вошел незаметно.

— Что же ты молчишь, пятнистая тварь? Ты сказал, что я вроде присваиваю общие деньги, — проревел Анри. В руках его был аквитанский топорик.

— Утверждаю, — встал Анаэль.

— Ну, так доказывай, не то пожалеешь, что вообще родился на свет.

— А если докажу? — спросил Анаэль.

Анри тяжело усмехнулся.

— Пойманный в сокрытии общих денег повинен в смерти, — выкрикнул младший тапирец, и никто ему не возразил.

Анри сказал:

— Ага. Я почитаю пока символ веры… Да святится имя Твое, да приидет царствие Твое. Да будет воля Твоя…

— Я не могу выйти из подземелья, но здесь уж позволь мне действовать, как хочу, — зловеще сказал Анаэль.

— Как мы отпускаем должникам нашим… — продолжал, усмехаясь, Анри.

Анаэль раздвинул столпившихся и прошел к волчьему пологу, прикрывавшему пещеру Анри. Он, Кадм, тапирец, Лурих и еще несколько разбойников вошли туда с обыском.

Мгновенно все было там перевернуто.

Анаэль держался подальше от шкуры, служившей постелью вожаку. Кошель с деньгами красильщика Мухаммеда нашел Кадм.

Последняя фраза молитвы застряла в горле Анри.

Несколько секунд вернейший слуга стоял перед своим господином, показывая всем доказательство его бесчестья. Весельчак растерялся. Он не мог представить себе, что этот ублюдок перехитрит его. Он понял, что деньги подброшены и точно знал, кем. Но что толку! Никто ему не поверит. Он молчал.

— Это наши деньги, — с угрозой сказал Кадм.

— Что ты бормочешь, дурак!

— Они лежали у тебя в изголовье, — тупо разглядывая кошель, сказал Лурих.

— Вам еще непонятно, в чем дело? — в ярости закричал Анри.

— Ты украл их у нас, — сказал Кадм и поднял на хозяина налитые мукой глаза. Анри понял, что это — конец, и изготовился раскроить череп Кадма топориком, которым владел в совершенстве. Но опоздал. В горле его уже вибрировал нож, посланный тапирцем. Тот отомстил за брата.

Тяжелое тело Весельчака Анри повалилось на шкуру.

Ночью пятнистый урод Анаэль, прихватив ларец с костями неведомого праведника, оставил притон разбойников и растворился в холоде ночи.

 

Глава XVI. Почтовый роман

«О Прекрасная Дама, каждое слово, которым я решаюсь потревожить Ваше утонченное и богоподобное внимание, не что иное, как извинение за то, что я решился все же внимание Ваше потревожить. Я — варвар, вторгающийся в алтарь, но падающий ниц при величии и святости открывшейся картины. И я готов немедля отречься от своего варварства и даже от самого себя; более того, я готов вступить в смертельный бой с каждым, кто лишь дерзновенно подумает подвергнуть сомнению чистоту и возвышенность вышеупомянутого алтаря. Нет, нет, не подумайте, о Прекрасная Дама, что я смею просить о чем-то Вас. Просить я могу лишь о позволении мечтать, ибо бестелесный, эфемерный материал моих мечтаний никак не затенит тихого сияния Вашей невинной красоты. Я прошу лишь о том, чтобы дикарю с пылающим сердцем разрешено было надеяться на то, что когда-нибудь ему будет разрешено называться рыцарем Прекрасной Дамы и рисковать жизнью повсюду, единственно ради возвеличивания блеска ее возвышенного имени».

Сибилла получала послания каждый день. Вначале она их сжигала, трепеща от возмущения и обиды, и успокаивалась лишь в беседах с отцом Савари о путях добродетели. После посещения госпиталя Святого Иоанна беседы эти стали предметными. Прислужник иоаннитов уже пытался мостить дорогу к каким-то действиям. Но смущенной душе Сибиллы не терпелось лететь в чертоги, далекие от повседневности. Девушка перестала быть воском в пальцах проповедника. Она мечтала о святости и подвигах самопожертвования. И боролась с земными соблазнами в виде надушенных писем. А отец Савари утомительно рассуждал об устроении госпиталей для паломников, о средствах, лекарствах и обучении медицинской премудрости братьев-госпитальеров. Он выводил из себя принцессу этими разговорами. И она вскрыла очередное письмо.

Сердясь на сам факт появления этих эпистол, она представляла их содержание. Кто посмел обратиться к ней, девушке, решившей себя посвятить подвигам святости, со столь неприличным посланием? Она изучила письмо, как бы ища в нем признаки непочтения и легкомыслия, свойственные бездуховным, суетным людям. Но в итоге признала, что отправитель послания воспитан, робок и силится не задеть чувства Прекрасной Дамы ни словом, ни запятой.

Сибилла оценила и то, что в этом, двадцатом по счету, послании писавший даже не смеет назвать себя. То есть он скромен, умен, почтителен и ведет себя безукоризненно.

Это письмо она не сожгла, а положила в особый ларец.

Отец Савари долдонил свое. Он надоел ей. Сокращая общение с ним, она безропотно соглашалась со всем, что он говорил. И отец Савари уверился, что Сибилла вот-вот попросит приобщить ее к деятельности госпитальеров. Она тем более посещала лечебницы и ночлежки для инвалидов вместе с духовником. Правда, теперь они раздражали ее. Но разве в этом грехе признаешься? Его она замаливала сама в одной из церквушек монастыря, где ее поведение умиляло монахинь.

После очередного похода в приют для брошенных детей и неизящного натиска отца Савари принцесса получила письмо неизвестного обожателя со смиренной просьбой о том, может ли он открыть принцессе свое недостойное имя.

По сути это была не просьба, а требование. Оно взволновало принцессу. Вдруг человек действительно недостойный? А коли очень достойный? Что будет?..

Впрочем, была приписка, что если ей данное предложение не противно, то пусть она ныне или же завтра перед вечерней молитвой выйдет на паперть церкви Святой Бригитты. Обожатель был деликатен и предоставил ей выбрать. Дескать, если не хочешь знать меня, так не ходи…

— Что же вас, граф, привело в провинции к ссыльной? — обворожительно улыбнулась принцесса Изабелла.

Рено Шатильонский отвесил особо глубокий поклон:

— Вы ставите меня в тупик, Ваше высочество.

— Что так?

— Получается, что, сказав правду, я, пожалуй, солгу.

— Изъясняйтесь яснее, граф. Мы, провинциалки, не сразу понимаем столичных гостей.

В будуаре принцессы были еще секретарь и камеристка. Изабелла заканчивала свой утренний туалет под аккомпанемент интересной беседы.

— Граф, я жду.

— Зачем я здесь? По правде, я должен ответить, что не по собственной воле. Но правдивость вынуждает меня к ужасной лжи; ибо быть здесь у вас — мое самое страстное желание.

В темноватом зеркале, которое держала перед Изабеллой камеристка, мелькнула мгновенная ехидная улыбка. Юной принцессе прежде не приходилось видеть знаменитого графа де Шатильона, но о нем она слышала предостаточно. Буян, забияка, бабник… Однако же — остроумен.

Принцесса его принимала, так и не повернувшись к гостю лицом. Крупную фигуру в темном плаще зеркало отражало не целиком. Пока ясно было лишь то, что граф мрачен, как туча, но старается быть деликатным. Отсюда вывод — кто-то прислал его. Для чего — надо выяснить.

Последний раз посмотрев в зеркало, принцесса повернулась. Рено поклонился ее лицу еще более истово, чем затылку. Затем рассмотрели друг друга и, рассмотрев, остались довольны.

Изабелла была прехорошенькая и умница. Облик Рено де Шатильона никак не вязался со сплетнями и рассказами о его поведении. Перед принцессой стоял плечистый и высокий рыцарь с благородно очерченным лицом, мягкой, густой бородой, печальными глазами и тонкой улыбкой.

— Вы тоже в ссылке? — спросила она.

— Считать рай ссылкой? — спросил Рено мрачно. — Я имел неосторожность, Ваше высочество, убить кого-то из тех людей, что считают себя принадлежащими к дому его величества Бодуэна IV. И король заявил, что не желает видеть меня возле своей особы.

— Мне не довелось угробить ни одного приятеля короля, но его величество нуждается в моем обществе не больше, чем в вашем. Бывало, год-полтора не видалась с отцом.

Граф развел руками.

— Поверьте, Ваше высочество, мне очень лестно иметь в вас товарища по несчастью.

Изабелла улыбнулась.

— Надеюсь, граф, видеть вас при дворе. Двором своим я называю верных друзей, согласившихся ради меня оставить Святой город и поехать в эту припортовую клоаку.

— Сочту за честь, — произнес Рено Шатильонский и, поклонившись, вышел из будуара.

Некоторое время принцесса была в задумчивости. Данже напомнил, что надлежит закончить кое-какие дела.

— Да, — очнулась Изабелла. — Сделай так, Данже, чтобы за графом присматривали. Он здесь не зря. Но — осторожнее с ним.

— Кто же его мог послать? — раздумчиво произнес секретарь-мажордом.

— Не исключаю, что дьявол, — тихо сказала принцесса.

— Что вы сказали, Ваше высочество?

— Спрашиваю, что у тебя еще?

— Письмо к Гюи де Лузиньяну отсылать?

— Конечно, что за вопрос!

* * *

Сюда, Ваше величество, — кланяясь, невзрачный монах открыл деревянную дверь. Из помещения, в которое предстояло войти Бодуэну IV, несся сдержанный гул.

Надвиньте капюшон, Ваше величество, как наши служители, и идите за мной. Будут окликать — не обращайте внимания. Среди больных много умалишенных. Не смотрите в их сторону.

Его величество многое слышал о госпитале Святого Иоанна. И неудивительно. Слава о главном предприятии иоаннитов давно перешагнула границы Иерусалимского королевства, о нем слыхал и самый нищий из христианских паломников, чудом забравшийся на борт генуэзского корабля, следующего в Аккру или Аскалон. Знали и сарацины. Сам Саладин восхищался. А он понимал, что к чему у госпитальеров. Его личным врачом не зря был великий Маймонид.

Главная зала госпиталя была размером примерно сто на сорок шагов. Гулкие своды ее — как купол собора. Больные лежали на деревянных топчанах в восемь рядов. Два-три десятка монахов в сутанах и плащах с капюшонами прислуживали лежачим. Они давали лекарства, выносили мочу и испражнения и выполняли простейшие назначения лекарей. Но, чтобы, например, пустить кровь, звали врача.

Король, войдя, замер. Залу украшали красные полотнища с белыми крестами и распятия. Свет падал сюда из шестнадцати узких, высоких окон, облюбованных голубями. Воркование птиц вливалось в нестройный гул.

И воняло здесь, будто запахи всех болезней сложились в один. Его величество морщился. Вдруг кто-то ухватил его за кончик ремешка, которым была подпоясана сутана. Руку к монарху тянул тощий, худой человек, заросший шерстью, как Иоанн Креститель. Понять, что ему нужно, король не мог. Провожатый бросился выручать.

— Чего он хочет? — спросил Бодуэн.

Монах резко наступил ногой на прицепившуюся к его величеству руку. «Иоанн Креститель» заверещал и отстал. Пятеро или шестеро разномастных больных тотчас же отвернулись.

— Идемте, Ваше величество, идемте! — тихо, но очень настойчиво прошептал госпитальер.

По широкому проходу между рядами лежаков, переступая через лужи мочи, король и его гид преодолели залу и вошли в темный коридор.

— Осторожно, Ваше величество.

— Это — подземелье? — недовольно спросил Бодуэн.

— Да, Ваше величество, но неглубокое.

Последовали еще повороты и ступенчатые спуски, после чего открылась хорошо освещенная квадратная комната с грубыми деревянными сиденьями. Часть их занимали люди в одежде монахов.

Когда вошел Бодуэн IV, все обнажили головы. Первым откинул капюшон граф д’Амьен, великий провизор ордена иоаннитов. По обе стороны от него сидели маркиз Конрад Монферратский и граф Раймунд Триполитанский. У противоположной стены король увидел крепкого старика с пухлым лицом. Это был Иерусалимский патриарх Гонорий. Спутник короля оказался молодым. У него были холодные темные глаза и раздвоенная губа.

Граф д’Амьен обвел всех взглядом.

— Прошу простить нам этот маскарад.

— Да, граф, — капризно сказал король, — неужели это необходимо?

Великий провизор мягко улыбнулся.

— Это — рабочее облачение братьев-госпитальеров. Оно для безопасности.

Раймунд Триполитанский — квадратный, белокурый, лет сорока, громко кашлянул в ладонь, внушительную, как железная перчатка.

Д’Амьен продолжил:

— Я понимаю, что любой из нас, кроме особ духовного звания, может постоять за себя в открытом поединке, но наш нынешний враг не достоин честного боя. И я почел обязанностью принять меры.

— Говорите, граф, яснее, — сказал Конрад Монферратский.

— Одним словом, я не хочу, чтобы ищейки де Торрожа дознались, что мы все собрались в этом помещении. Вне зависимости от того, чем закончится наш разговор, я уверен, что мы его не разгласим. Тем более, если не договоримся.

Если бы в подземелье были мухи, стало бы слышно их жужжание.

Раймунд Триполитанский поднял ко рту ладонь, но кашлять раздумал.

— Де Торрож при смерти, — сказал он, — это знают даже мои поварята. Не разумнее ли подождать выборов нового Великого магистра тамплиеров и тогда решить, стоит ли нам собираться.

Д’Амьен сдержано улыбнулся.

— Воля ваша, граф Раймунд, но, насколько я знаю, у тамплиеров со времени основания ордена сменилось не менее дюжины Великих магистров, но жадность, наглость и развращенность рыцарей ордена от года к году растут. С каждым днем их правая лапа все ближе к нашему горлу, а левая — к нашему карману. Имею в виду не только орден Госпиталя.

— Все, что вы говорите, справедливо, — сказал привыкший, чтобы его слушали внимательно, маркиз Монферратский. — И у графа Раймунда, и у меня, многогрешного, есть противоречия с тамплиерами, и я бы рад укоротить когти на их загребущих лапах. Но ведь римский престол определенно — за них. Клирики тамплиерских церквей не подчиняются патриарху Иерусалима, а сколько было петиций! И над Великим магистром ордена только — папа и Бог… Не секрет, что храмовники держат в своих подвалах такие сундуки, что в сравнении с ними наши сокровища, даже объединенные, — ничто.

Граф д’Амьен поднял руку.

— И это верно, маркиз. Я хочу, кстати, сказать, что при определенных обстоятельствах сундуки храмовников превратятся в камни на шее их ордена.

— Изволите говорить загадками? — буркнул патриарх.

— Нет, ваше святейшество. Я не в прятки играю, а предлагаю совместно поразмышлять, в чем дело. С чего это первосвященники римского капитула так благосклонны к храмовникам? Храм ведь, насколько знаем, с ними не делится…

— Вы, граф, задели важный момент, — важно сказал король. — Договаривайте.

Граф д’Амьен привык к тому, что Бодуэн IV в основном помалкивает, равно как и патриарх Гонорий. Госпитальеры уступали в богатстве и влиянии только храмовникам, и только они могли возглавить борьбу с тамплиерами.

Глядя в глаза его величеству, великий провизор сказал:

— Я, к сожалению, не в силах рассеять неопределенность. Думаю, что храмовники держат Рим на крючке, располагая некими тайнами и сведениями, реликвиями, недоступными понтифику.

Конрад Монферратский поморщился.

— У вас слишком богатое воображение, граф. Римская курия — это вертеп.

Патриарх как бы умыл свои маленькие ручки.

— Весьма огорчителен для моего сердца ваш циничный настрой, господа, по отношению к римской администрации. Но в данном случае… С прискорбием должен сказать, что кардиналы в Риме… Они слишком уж не без слабостей.

Граф д’Амьен поднял обе руки.

— Мы отклонились от цели собрания. Хорошо бы признать или не признать, это уж как мы решим, что притязаниям тамплиеров пора положить конец. Что скажете, Ваше величество?

Бодуэн IV рассматривал свои ногти.

— Я держусь мнения, что откладывать… то есть терпеть их самоуправство, нельзя. Вас, маркиз, тамплиеры нервируют в Агаддине, вас, граф Раймунд, в Тириане; они там повесили двоих ваших егерей. О бедствиях и унижениях его святейшества я уж не говорю. Что касается династии, — из уст короля вырвался нервный смешок, — вы знаете пределы власти иерусалимских королей. Любой барон — сам себе власть, и вы, господа, более государи, чем я. По кодексу Годфруа…

Видя, что король сворачивает не на ту тропку, великий провизор вмешался:

— Извините, Ваше величество…

— Да, — вздохнул Бодуэн IV. — Вы правы, не будем ворошить муравейник. Доспорим после победы. Сейчас один враг, Очень сильный. Никто с ним не справится в одиночку. Но если вместе: династия, патриарх, держатели крупнейших феодов, орден Святого Иоанна…

Граф д’Амьен взял толстую, с металлической крышкой и серебряными застежками, Библию, поднял ее на левой руке и наложил сверху правую. Первой поверх костлявой ладони великого провизора легла пухлая ладонь его святейшества, потом железная длань Раймунда и, наконец, длиннопалая кисть итальянского маркиза. Д’Амьен не рассчитал своих сил и почувствовал, что едва удерживает одной левой рукой Библию, отягощенную общею клятвой. Иоаннит с рассеченной губой подскочил сбоку, помог. Король подошел последним.

После совершения обряда в комнате остались великий провизор, патриарх и монах-иоаннит с рассеченной губой. Его звали де Сантор, в недавнем прошлом он был приором Наркибского замка.

Граф д’Амьен сказал:

— Нам в узком кругу предстоит обсудить еще некоторые проблемы.

Патриарх Гонорий произнес:

— Говорите. Я не представляю себе круг уже нашего.

Великий провизор криво улыбнулся.

— Полагаю, что скоро встанет вопрос престолонаследования.

— Вы считаете, что Бодуэн так плох?

— Ну, многое вы могли рассмотреть при таком освещении, ваше святейшество.

— Что-то с рассудком?

— Что-то с волей. Он мечется. Сегодня он с нами, а завтра — бог весть.

— А почему вы, мессир, не захотели говорить об этом в присутствии графа и маркиза? — осторожно спросил де Сантор.

— Потому что для одного из них он был бы болезненным. Один из этих господ уже видит себя на троне.

— Кто именно? — живо спросил патриарх.

— Итальянец, ваше святейшество. Он много сильнее Раймунда. Но не уверен, что мы его поддержим.

— А мы захотим? — спросил патриарх.

— Пока нет. А если да, то не сразу скажем ему. Пока нужно очистить ситуацию во дворце.

— Во-первых, мальчишка, — сказал де Сантор.

— Ему нет и двенадцати, он пока не опасен. Он медленно развивается. Верный признак — вокруг него нет прихлебателей и даже намека на партию. Туповат, характер крысенка. В общем, не симпатичен.

— Во-вторых, дочери, — произнес его преосвященство.

Д’Амьен наклонил голову.

— О них я и собираюсь поговорить. Воцариться любая может, лишь заключив подходящий брак, сказано в кодексе Годфруа. На мой взгляд, есть человек, устраивающий нас в этом смысле.

— Гюи Лузиньянский, — произнес де Сантор.

— Гюи Лузиньянский, — согласился д’Амьен. — По разным причинам. Во-первых, для него во всем свете существует только один человек, к слову которого он прислушивается.

— Ричард Плантагенет.

— Да, де Сантор, Ричард Львиное Сердце. Как бы там ни было, Гюи его обожает и подражает ему. Для нас важно то, что к тамплиерам Ричард относится хуже, чем к нам.

Патриарх Гонорий притворно вздохнул.

— При таком короле, как Гюи, очень важно, кто будет рядом с ним.

— Кого вы прочите в королевы? Изабеллу или Сибиллу?

— Принцесса Сибилла, по моему разумению, вся в своего папашу. Она как воск. Но свечи из этого воска горят недолго. Сейчас она в полной власти своего духовника — отца Савари. Этот мошенник нам кое-чем обязан, и ему велено добиться, чтобы Сибилла постриглась в монахини и не мешала.

— Отец Савари? — прищурился патриарх. — Это какой?

— Вы должны его помнить, ваше святейшество, замечательный проповедник.

— Что же вас привлекает в Изабелле? Она готова служить Госпиталю?

— При ее полном равнодушии к нам, слугам болящих, ей почему-то очень не милы рыцари Храма. Сведения надежные.

— Вот оно что, — сказал патриарх.

— При дворе принцессы в Яффе только что появился Рено Шатильонский, — сказал де Сантор, — клянусь стигматами святой Агриппины, он там — не по своей воле. Как раз тот случай, когда за этим событием кроется что-то, чего мы не ждем.

— Кто-то хочет расстроить будущий брак Изабеллы и Гюи? — догадливо спросил его святейшество.

— Кто-то… — фыркнул де Сантор.

— Когда пришла новость? — спросил великий провизор.

— На рассвете сегодня.

— Но этот вертопрах приговорен к казни, — удивился патриарх.

— Приговор подписал всего лишь король, — мрачно пошутил д’Амьен.

— Насколько я понимаю, мы не нарушим закона, если поможем его исполнить, — сказал де Сантор.

— Что вы придумали?

— Среди забияк и лихих бойцов есть наши крупные должники. Пусть рассчитаются с нами… натурой.

— Кто именно?

— Маркиз де Бурви, барон де Созе, шевалье де Кинью.

— Отправьте их всех троих в Яффу. Мы им спишем долги и приплатим.

— Я понял, мессир.

— И спешите, де Сантор.

Патриарх Гонорий поднялся на ноги.

— Думаю все же, граф, мы говорим о шипах роз, еще не высаженных в почву.

Вместо великого провизора ответил де Сантор.

— Если не думать о послезавтрашнем дне, завтра спохватимся и опоздаем.

— И тем не менее его святейшество прав, — сказал Д’Амьен, сглаживая невежливость монаха. — Ныне проблема в том, что богоспасаемый наш монарх ужасно боится храмовников.

Его святейшество произнес:

— Завтра или послезавтра я отправлю в Рим тайную петицию с докладом о нашей встрече. Затем король подпишет указ, подготовленный вами… — Он посмотрел на д’Амьена.

Тот твердо сказал:

— Отныне стража в городе будет наша. В город войдут рыцари отрядов Раймунда и Конрада. Если тамплиерам это не понравится, наши блокируют Храм с капитулом и резиденцию де Торрожа, Комтурам крепостей будут разосланы приказы. Надеюсь, то же самое вы, ваше святейшество, внушите своему клиру, и во всех церквях зазвучат соответствующие проповеди. В один день, может быть даже, в один час, с господством храмовников.

— И скоро ли? — поинтересовался его святейшество.

— Думаю, скоро, — сказал великий провизор.

 

Глава XVII. Преемник

В свое время барон де Кренье, подвыпив, рассказывал Анаэлю историю, будто бы приключившуюся J! во Втором крестовом походе у крепости Градин. Ее осаждали сельджуки. Ее защитники-рыцари обессилели без еды и воды, которую выдавали по одной чашке в день. Голод, жара… Сарацины ждали, когда эта крепость сама упадет им в руки, как перезревший плод. И вот священник местной церкви, рывшийся постоянно в земле, набрел на мощи святого Бонифация. Им было лет шестьсот. Готовые умереть от истощения крестоносцы встали на ноги, взяли свое оружие, рыдая от счастья, бросились на сарацинов и обратили их в бегство.

Увидев мощи неведомого святоши, взятые разбойниками в ограбленной церкви Депрема, Анаэль вспомнил эту историю. Ему пришло в голову, что если отец Мельхиседек нежданно-негаданно вновь обретет эти затхлые кости, он взовьется от радости.

Под ногами похрустывал тонкий ночной ледок. Близился рассвет.

Подойдя к домику священника, Анаэль постучал кулаком в щелястую дверь. Неказистый домик был сложен из камня; никто оттуда не отозвался. Постучав еще, Анаэль приложил ухо к щели. Там было тихо. Может, хозяин отбыл? Навряд ли. Спит? Не мертвым ли сном?

Анаэль надавил на дверь. Поддалась. Вошел внутрь. Пришлось двигаться на ощупь. Нашел еще дверь и куда-то вошел. Долго присматривался, напряженный, как тетива. Здесь было светлее. Ленивый рассвет сочился в подслеповатое окно. Анаэль стоял посреди комнаты, в углу которой распластался, судя по всему, покойник: борода торчком, руки вдоль тела.

Мертвецов Анаэль не боялся. Теперь он задумался, как быть. Во всяком случае не стоило сломя голову мчаться в Иерусалим, к тайнику прокаженного Бодуэна.

Надо было стать рыцарем или священником, чтобы проникнуть в самое средоточие тамплиеров, в их капитул. Первой ступенькой было бы как-то устроиться в этой Богом забытой церкви.

— Кто ты? — раздался скрипучий голос.

Анаэль вздрогнул, но легкий испуг был недолог. Мельхиседек как бы ожил.

Вскоре уже мерцал светильник, и гудела печь, варилась похлебка. Серые косточки, принадлежавшие, якобы, ранее святому Никодиму, произвели настоящее чудо, подняв умиравшего старика со смертного ложа.

С удивлением, и немалым, бывший ассасин-убийца, бывший разбойник и прокаженный, друг иерусалимского короля, увидел счастливые слезы отца Мельхиседека, узревшего реликвию и оттого возвратившегося в земную юдоль.

Анаэль в одночасье стал настоятелю самым родным. Душераздирающая история, выдуманная о себе Анаэлем, принята была с сочувствием и доверием. Анаэль поведал, что сам он — священник, рукоположенный в сан Иерусалимским патриархом. Но сразу-де испытал гонения завистников…

А священную реликвию вырвал из грязных, кровавых разбойничьих лап. Эти люди глумились над ней!

— Мое сердце не вынесло. Улучив момент, я убил вожака и бежал, забрав мощи святого Никодима. Теперь прошу одного: дозвольте остаться при вас и замаливать тяжкий грех. Ибо не следует служителю Господню поднимать руку на Божье создание.

— Не казнись, брат Марк — так назвался Анаэль, — ты истребил созданье не Божье, но дьяволово.

— Вы позволите мне остаться? Идти мне некуда. Да и незачем.

Отец Мельхиседек всплеснул руками.

— Ведь эти следы, — продолжал брат Марк, коснувшись своего лица, — отпугивают людей, не наделенных даром духовного зрения. Не станешь каждому объяснять, что это — следы сарацинских пыток.

— К несчастью, ты прав, — вздохнул старик. — Ни один приход не примет пастыря с таким лицом.

Марк-Анаэль поцеловал тощую, жилистую руку Мельхиседека.

— Оставайся, брат Марк, обязательно. Я слабею, ты мне поможешь.

«Брат Марк» молитвенно сложил руки.

— Да воздастся вам за доброту.

Мельхиседек благословил урода.

Как и следовало ожидать, подъем духа отца Мельхиседека был кратковременным. Старик слег. «Брат Марк» волновался, что он отойдет, не выполнив все, что требовалось, и прислуживал с особым усердием.

Он мечтал познакомиться с рыцарем, бывавшим в церкви Святого Никодима. Рыцарь же не ехал. Другие прихожане мало его интересовали. Тем более что им не нравился страшноватый малый с пронзительными глазами. И многие, поцеловав пятнистую лапу «отца Марка», решали сменить источник утоления духовной жажды. В Депреме еще были церкви. А храм Святого Никодима за городскими стенами на пустынной дороге был слишком уж беззащитным.

«Брата Марка» такое отношение людей устраивало. Ему не требовались свидетели задуманного. Он отказался от услуг женщины, которая прислуживала отцу Мельхиседеку. Она приходила из соседней церкви. Он ей сказал так, чтобы слышал умиравший настоятель, что ввиду бедности церкви станет вести все хозяйство сам.

— Ты на правильном пути, — сказал умиленный старик, — и дай тебе Бог превзойти меня в делах помощи людям.

И наконец свершилось.

После мессы, на которой присутствовало двое прихожан, «отец Марк», выйдя на паперть, увидел всадника. Тот был в легком рыцарском облачении, то есть в поясной кольчуге, но без наплечников и наколенников. Копье его было вставлено в стременную петлю, расшитый серебряными шнурами штандарт покачивался на ветру. Шлем был без забрала, парадный, не боевой и посверкивал на солнце. Рыцарь явно был молод и вырядился не в бой, а как для праздника.

Видя, что помочь ему не спешат, он легко спрыгнул с коня.

Доспехи, даже и облегченные, тянули фунтов на шестьдесят, но рыцаря вовсе не тяготили. Это был сильный и гибкий юноша лет двадцати.

Сдержанно поздоровавшись с незнакомым священником, он спросил, где отец Мельхиседек. По его речи «отец Марк» заключил, что молодой человек, вероятно, бургундец.

— Отец Мельхиседек при смерти. Он просил вас по прибытии подойти к его ложу.

— Вы говорите так, святой отец, будто со мной знакомы, — удивился рыцарь.

«Отец Марк» не смутился, а дал себе слово быть осторожнее с этим юношей.

— Думаю, — сказал он, — вы — прихожанин церкви Святого Никодима, а отец Мельхиседек желает перед кончиной напутствовать каждого из своих прихожан.

Они прошли в дом. Умирающий обрадовался при виде гостя. Рыцарь преклонил колена. Отец Мельхиседек процитировал текст из послания святого Павла к коринфянам. Говорил он тихо и умиленно.

— Вот и пришел мой час, — сказал он, когда рыцарь замедленно отпрянул.

— Вы оправитесь, святой отец.

— Не говори так. Пустые утешения хуже других пустых слов.

— Простите, святой отец.

Старик то ли закашлялся, то ли засмеялся.

— Ты решил меня ободрить, но вряд ли есть что-то, чего бы я меньше боялся, чем смерти. Исполняется порядок жизни. Господу желательно освободить меня от мирских обязанностей и призвать к себе. Так стану ли я грустить, получив Его настояние?

— Я понимаю, святой отец.

— И на Земле я оставляю после себя не пустыню. У меня здесь духовные дети, как ты, например. Есть продолжатели. Познакомься с отцом Марком. Теперь он будет здесь, слава Господу. Приход и реликвию оставляю ему. Он молод, немного старше тебя, но прошел тернистое поприще… Посмотри, рыцарь, следы сарацинского плена на челе этого христианского пастыря.

Рыцарь поклонился «отцу Марку» и как бы слегка неохотно поцеловал его руку. Старик тяжело дышал.

— Брат Марк, я тебе рекомендую шевалье де Труа. Он прибыл в Святую землю ради благого дела, но натолкнулся на некое препятствие, которое старается преодолеть. Когда сочтет нужным, он сам откроет тебе свое сердце.

Снаружи донеслись крики, заржали лошади. Рыцарь оглянулся.

— Иди посмотри, что там такое, — улыбнулся отец Мельхиседек. — Не бойся, я не умру без тебя.

Рыцарь вышел. Некоторое время умирающий, закрыв глаза, лежал молча. Дышал ли?.. Вдруг произнес, не открывая глаз:

— Хочу умереть на коленях. Ты проводи меня в церковь.

«Отец Марк» помог ему встать, что было не просто. Он страшно исхудал, а ноги его не держали. Он обнял «отца Марка» правой рукой, а тот обхватил его талию, они осторожно вышли на порог. Обоим требовалось передохнуть. В результате своих бесчисленных травм, хотя и залеченных, «отец Марк» не очень владел своим телом.

Шагах в тридцати, возле коновязи, шевалье де Труа беседовал с господами, по виду — дворянами. Беседа была неспокойной.

— Где твой крест? — раздался негромкий, дрожащий голос отца Мельхиседека.

Простая сутана вдруг так разошлась, что обнажилась грудь «отца Марка», исполосованная глубокими шрамами. Креста на ней не было.

— Где же твой крест?! — потрясенно повторил священник.

— Пообронил где-то, — неуверенно ответил «отец Марк». Он растерялся.

— Ты лжешь! — прохрипел старик, впиваясь острыми пальцами в его плечо.

— Пообронил, пообронил, — тупо повторял «отец Марк».

— Кто ты такой, отвечай?!

В голове «отца Марка» крутился бешеный вихрь. Если старик хоть слово скажет этому де Труа, все рухнуло.

— Кто ты, ирод?! — голос старика звучал уже громче, и «отец Марк» почти инстинктивно обнял его свободной рукой и изо всех сил сжал кадык.

Последнее, что прошептал умирающий, было «дьявол».

Сдавливая его горло, «отец Марк» смотрел на группу беседующих людей. Кто-то мог обернуться! «Отец Марк» вспотел так, что его руки сделались мокрыми.

Отец Мельхиседек дернулся и, сделавшись тяжелее, повис на плече убийцы. Тот, помедлив секунду, убрал руку с его горла. И в этот момент на них взглянул шевалье де Труа.

— Спасибо, Господи, — прошептал «отец Марк» и яростно махнул рукой рыцарю.

Тот, почуяв неладное, подбежал.

— Он попросил проводить его в церковь, но стал задыхаться, — потрясенно объяснил «отец Марк». — Сердце не выдержало. Он захотел умереть на коленях в молитве.

Голова отца Мельхиседека упала на грудь, и следов от пальцев убийцы не было видно…

— Отнесем его в дом, — прошептал «отец Марк».

— Но он, — щеки де Труа задрожали, — он хотел в церковь!

— В храм Божий можно вносить только омытое тело.

— Его душа омыта святым духом, — сказал рыцарь, и слезы застлали его глаза.

 

Глава XVIII. Духовник

Шевалье де Труа открылся не сразу. Но когда наконец решил исповедаться, остановить его горячую речь было немыслимо. «Отец Марк», впрочем, только того и ждал.

— Мой отец, — сообщил шевалье, — был родом из лангедокских Труа, а матушка — дочерью бедного рыцаря из свиты герцога Бургундского. Это был брак по любви, отцовская родня была против него и отнеслась ко мне, как к бастарду. В прошлом году мать и отец скончались. Родичи стали тут же хлопотать перед королем Филиппом-Августом, чтобы он лишил меня ленных прав. И сколь беззаконным ни было это ходатайство, они не оставляли своих намерений. Я отчаялся и уехал из Франции. Еще в Париже меня при дворе посвятили в рыцари. Узнав, что в Палестине требуются воины, добрался до Иерусалима… Но здесь с сарацинами воевал только орден Храма Соломонова. Я обратился туда. Капитул ордена предложил мне — по правилам для новичков — выдержать год послушания. А именно — удалиться в пустыню, молиться, поститься и совершенствовать боевое умение. Испытательный срок у храмовников — обязательный, от него избавлены только особы королевской крови.

И еще: для вступления в орден требуется внести немалые деньги. Родственники согласились прислать мне их из Лангедока только в обмен на мои тамошние владения. Переписка заняла немало времени. Теперь я жду денег.

«Отец Марк» слушал исповедь вроде бы безучастно, но внутри у него все пело от радости. Шесть недель ушло на приручение юноши. Визиты его были редки, исповеди — набор слов. «Отец Марк» его не торопил и не настаивал на своем, то есть не требовал откровенности, хотя и чувствовал, что сердце шевалье отягощают сомнения.

Зима окончилась, и раскисла земля. Взбунтовались ручьи, заворковали лесные голуби, раздулись почки плодовых деревьев.

Юноша изнывал от желания исповедаться.

При появлении своего духовного сына «отец Марк» оставлял мирские заботы и они приступали к очередной дежурной беседе, равно чувствуя ее ущербность. «Отец Марк» ощущал, что шевалье де Труа не видит в нем священника. Так женщине странно бывает раздеться при постороннем мужчине, пока ей не скажут, что это — врач.

Но однажды он высмотрел всадника с колокольни и сразу же облачился в давно приготовленные одежды: в льняную альбу до щиколоток и в гумерал, он же — амикт, — первое литургическое покрывало, надеваемое под альбу. За этим последовала длинная, узкая епитрахиль, шитая отцом Мельхиседеком под свою фигуру. Наконец, паллиум — закрывающий плечи и спину. С паллиума свисали длинные ленты. И, наконец, сама риза поверх альбы. На голову «отец Марк» надел черный пилсолус.

Все это он отыскал в сундуке бывшего настоятеля.

Де Труа, приблизившись, увидел необычную картину: в пустой церкви горели свечи и служил одинокий «отец Марк» в не богатом, но полном облачении.

Рыцарь вошел, встал на железные колени и отстоял всю службу, испытывая и душевный подъем. Можно довериться этому странному человеку с мозаичным лицом. Он несуетен!.. Вероятно, по силам ему открыто стоять против зла.

— Отчего вы хотя бы не сократили чина, отец Марк, ведь никого не было в церкви.

— Главное наше служение — не людям, но Господу, — скромно ответил священник.

Они сели на ствол поваленного дерева. Божий мир был прекрасен. «Отец Марк» положил руку на колено шевалье, юноша вздрогнул при виде его обезьяньей лапы, но это была последняя судорога недоверия. Теперь уродство нового духовного отца казалось де Труа лишним доказательством его святости…

И состоялась исповедь, которую столько времени ожидал «отец Марк». Доведя ее до момента своего приезда на послушание в эти края, шевалье призадумался… Затем его речь полилась быстрее, лицо разгорелось.

— Я увидел ее в портшезе, который несли ее слуги. Это лицо… эти… О, был бы я трубадуром, я бы воспел… Короче, я в тот же день выяснил, что она — дочь барона де Лош, имя ее — Розамунда. И он держит ее в строгости. Как в тюрьме. Из дома она выезжает лишь в церковь. Увидев ее на молитве в церкви Святой Агриппины, я осознал, что люблю ее больше жизни!

Но рыцари Храма Соломонова посвящают себя святой Деве Марии. И, вступив в орден, я должен вырвать из сердца любовь к Розамунде. Иначе — бесчестье… Срок моего послушания уже истекает, и я не знаю, что со мной будет!

«Отец Марк» изобразил задумчивость.

— Вы уже объяснились с Розамундой?

— В том-то и дело, святой отец. Это — грех, грех и еще раз грех, но дикая кровь начинает во мне стучать, когда вижу ее. Я подкупил слугу и послал ей письмо, потом и другое. Она не сразу ответила… Но… Не отвергла. И согласилась видеть меня. Немного денег — и камеристка ее провела меня ночью в сад. Была поздняя осень, но сад расцвел для нас, как сад Эдема. Я не сошел с ума от счастья лишь потому, что помнил обет. Розамунда увидела во мне рыцаря, я не мог поступить недостойно. Нет ничего ужаснее, чем нарушить обет, не правда ли?

— Н-да, — кивнул «отец Марк».

— Сколько раз я решался отправиться к ее отцу и попросить руку Розамунды. Он бы не отказал. Для провинциального барона было бы честью породниться с отпрыском лангедокских Труа. Но, уже облачившись для выхода, я отступал в отчаянии.

«Отец Марк» перебирал четки, глядя вдаль.

Юноша продолжал:

— Я полагал, что хуже не может быть. Да. До вчерашнего вечера.

Священник встрепенулся.

— Что случилось вчера?

Рыцарь вздохнул и сглотнул слюну.

— Вчера… отец Марк, смотрите, что делается в природе. Нетрудно сойти с ума и более стойкому, нежели я.

— Вы хотите сказать, что…

— Да, да, именно. Именно в этом желаю признаться. Не знаю, как оно случилось. Я не прилагал усилий, и Розамунда не завлекала меня. Наши одежды упали с нас… Я помню плохо. Дурман, опьянение. И — блаженство. И это еще не все!..

Де Труа запнулся.

«Отец Марк» подтолкнул его.

— Говорите же, сын мой! Облегчите душу, я слушаю.

— Я вернулся домой. Я решил, что Розамунда дороже рыцарской чести. Завтра, сказал себе, ты пойдешь к барону и объяснишься. Но дома меня уже ждал посланец из Иерусалима. Я получил рескрипт, из коего следовало, что я должен прибыть в капитул тамплиеров для вступления в члены ордена.

«Отец Марк» пожевал губами.

— Отец Мельхиседек знал о вашем увлечении?

— Это не увлечение, это…

— Да, да, сын мой, прошу прощения за неловкое слово. Но, тем не менее, вы посвятили его во все обстоятельства.

— Конечно, полностью.

— Какими же средствами он укреплял ваш страждущий дух?

Де Труа призадумался.

— Сама беседа с ним была облегчением, — неуверенно сказал он. — И отец Мельхиседек говорил, что ежедневно молится за меня.

— Молить Господа о спасении души вашей я тоже, конечно, буду, — сказал «отец Марк», глядя в пространство. — Но вряд ли мои молитвы столь действенны.

Меж бровями де Труа образовалась складка.

— Должен признать, что ход мыслей ваш для меня туманен.

«Отец Марк» обнадеживающе улыбнулся.

— Не спешите, друг мой, — сказал он мягко, — я не хочу обнадеживать Или разочаровывать вас. Но думаю, как вас вызволить из тисков… О чем-то, кроме молитв.

Юноша поправил пряжку на своем плаще.

— Право, вы говорите немного не так, как отец Мельхиседек. Я имею в виду благочиние. Но не мне рассуждать об этих предметах.

— Да, по части святости и благочиния я не могу равняться с этим великодушнейшим из людей. Жизнь выковала меня другим. Думаю, что не стоит, надеясь на Господа, пренебрегать здравым смыслом.

Де Труа выглядел удивленным.

— Бог везде и во всем, и отец Мельхиседек…

«Отец Марк» вновь положил руку ему на колено.

— Вы правы, сын мой, вы правы. Не будем устраивать богословский диспут. Для уточнения планов, о коих я думаю, мне придется вас навестить в вашем жилище.

— Я буду рад.

— Причем секретно. Вы понимаете, почему?

— Нет.

— Сын мой! — укоризненно произнес «отец Марк».

— Хорошо, хорошо, святой отец. Я не знаю зачем это нужно, но делайте, как удобно. Вверяю себя вашей воле.

— Вы остановились у северных ворот?

Шевалье де Труа объяснил, где он живет и как к нему добраться, чтобы не попасть никому на глаза.

— Когда вы ждете денег из Франции?

— Забыл вам сказать. Их уже привезли. До письма из Иерусалима.

— Письмо вы, надеюсь, еще не сожгли?

— Нет, разумеется, без него не попасть на территорию капитула.

— Каждый день умножает ваши страдания…

— Воистину так, святой отец!

— Я буду молиться и думать… Если завтра не появлюсь у вас в полдень, то не взыщите, стало быть, кроме молитвы, я ничего не могу.

«Отец Марк» рассчитал появиться у рыцаря вовсе не в полдень, а к вечеру. К этому времени шевалье дойдет в нужный градус отчаяния, и можно с ним будет сделать все, что угодно.

Шевалье встал. Глаза его засияли. Так радуется больной, которому врач объявил, что болезнь — не смертельна. Человеку, в отчаянии выбиравшему из двух веревок одну, вдруг объявили, что можно не вешаться.

Вскочив на коня, де Труа ускакал.

На следующий день незадолго до часа вечерней молитвы из дома при церкви Святого Никодима вышел человек в одежде латинского горожанина. Сверх обычного платья на нем был барашковый башлык.

Он не хотел запомниться стражникам и вошел в город, минуя ворота возле депремских боен, что было самым разумным.

Расчет бывшего ассасина оказался верен во всем, кроме одной детали. Весной одичавшие за зиму городские псы стягивались туда на запах тухлятины. Свою ошибку он понял, увидев глаза собак, полагавших задворки боен своей территорией.

«Отец Марк» замер. Намерения раздувавших ноздри людоедов были ясны. А рядом ни дерева, ни валуна. Кинжал не поможет. Бежать нет смысла. Но на месте стоять нельзя. Собаки сужали круг, морща носы, обнажая белые клыки.

Но вдруг откуда-то прилетел булыжник и попал в переднюю лапу псу. Вслед за этим в распадочек у ручья с грозным криком сверзился вооруженный мечом незнакомец. Собаки, ворча, отступили. Спаситель схватил священника за рукав и потащил за собою.

— Пойдем скорей, эти твари вернутся…

«Отец Марк» дал себя спасти.

— Я ловил рыбу вон там с камней… Ваше счастье, что я увидел.

— Как тебя зовут?

— Анжет.

— Ей-богу, ты спас мне жизнь.

Юноша смутился. Он был одет, как оруженосец латинского рыцаря, и вел себя соответственно. «Отец Марк» предложил ему золотую монету, но он отказался, гордо заметив, что его господин не одобрил бы это — взять деньги за доброе дело.

— Спасибо тебе, — улыбнулся «отец Марк», — когда-нибудь я отплачу.

Дом шевалье де Труа «отец Марк» отыскал легко, но войти туда не спешил, а обошел площадь и добрался до лавки оружейника. Хозяин лавки, толстый седой эльзасец, сразу почувствовал, что имеет дело со знатоком. Угодить покупателю оказалось непросто.

— Вот, — говорил хозяин, показывая очередной кинжал, — толедская работа. Говорят, их закаляют там в бычьей крови.

Чтобы не обидеть хозяина, «отец Марк» подержал в руке толедское произведение.

— Возможно, и в крови, но от того металл быстрее ржавеет. И это — не столько кинжал, сколько короткий меч, согласитесь.

— Что верно, то верно, — сказал эльзасец, но тогда вам, уважаемый, вряд ли что-нибудь подойдет из работ европейских мастеров. Лучшее оружие все-таки делают на Востоке. Говорят, меч — продолжение чести, кинжал — продолжение хитрости.

«Отец Марк» улыбнулся.

— Не могу не согласиться.

— Тогда взгляните на этот старинный эламский нож, его лезвие до сих пор — зеркало.

— Если бы я был прекрасною дамой, я приобрел бы такое зеркало.

Хозяин потупился, намек гостя на свою внешность его смутил.

— Такие ножи обожают ночные разбойники, один вид лезвия заставляет путника вынимать кошелек. А я, надеюсь, не слишком похож на рыцаря неблагородной наживы.

Седовласый торговец учтивым полупоклоном ответил на замечание.

— Рискну предложить столь искушенному покупателю обыкновенный сельджукский рисант. С виду он не отделан, но…

— Поделом, ибо годится для неблагородной работы — вспарывает брюхо барана или перерезает горло христианина, не так ли?

— Воистину так! — кивнул хозяин, — но тогда… вкус господина таков, что я затрудняюсь что-либо предложить.

— Не расстраивайтесь, — сказал «отец Марк». — Лавка ваша — из лучших, какие мне приходилось видеть. Но мне нужно нечто, чего, может быть, нет в подлунном мире.

Глаза хозяина округлились.

— Может быть, — заговорил он неуверенно, — вам следует посетить лавки других оружейников? Правда, клянусь крестными муками Спасителя, они не утешат вас. Все равно вернетесь ко мне.

— Нужда в оружии у меня есть, — сказал «отец Марк».

Кинжал, скрывавшийся у него под одеждой, никак не годился для задуманного дела.

Оружейник оказался прав. «Отец Марк» побывал еще в нескольких заведениях, зашел и к старьевщику, но вернулся к седому эльзасцу. После раздумий он здесь купил небольшой хорасанский кривой кинжал после того, как приладил его к ладони.

Когда «отец Марк» вошел в жилище де Труа, тот пребывал в полнейшем отчаянии.

— Ну?! — спросил он с надеждой, когда «отец Марк» снял башлык.

— Вы хотите спросить, не придумал ли я, как вам помочь, сын мой?

— Конечно! Именно! Вы спокойны?!

«Отец Марк» огляделся.

— Где у вас можно кое-что написать?

— Вот стол, — юноша кинулся в угол комнаты со сводчатым потолком и решетками на окнах.

Там на столике византийской работы горела толстая свеча в дорогом подсвечнике. Шевалье присоединил к ней другую, взятую с подоконника.

— Теперь светлее. Садитесь, святой отец, и пишите.

«Отец Марк» покачал головой.

— Писать придемся вам.

— Мне? Писать?!

— Да.

Юноша достал из своего сундука квадратную бронзовую чернильницу и целую связку больших, очинённых перьев.

— Садитесь, — «отец Марк» придвинул к столу грубый табурет.

Де Труа уселся и распрямил лист пергамента.

— Я не писал Розамунде уже два дня.

«Отец Марк» положил руку на его плечо.

— Вы будете писать не ей. Покажите мне извещение капитула.

— Ах, да, — юноша вскочил и кинулся к сундуку. — Вот оно.

От его резких передвижений пламя свечи задергалось и по стенам заплясали тени.

«Отец Марк» глянул на текст. Внизу красовалась печать с рисунком — два всадника на одном коне.

— Прекрасно, пока отложите документ. Вы говорили еще о деньгах. Могу поклясться мощами святого Никодима, что вы не удосужились пересчитать их. Таковы все влюбленные.

Шевалье де Труа с изумлением взглянул на «отца Марка».

— Вы правы, святой отец. Вы думаете, это необходимо?

— Надо знать точно, чем вы располагаете.

— А-а, — в глазах юноши блеснуло понимание. Он снял голову с большой прикроватной статуи и заглянул внутрь. — Они здесь. Это — четыре кошеля, в каждом две тысячи флоринов. На каждом печать марсельского банковского дома.

— Слава богу. Тогда не будем отвлекаться. Садитесь к столу.

Юноша рад был повиноваться. Только бы ни о чем не думать и ничего не решать.

Усевшись на табурет, он снова расправил лист, придавил один край тяжелой чернильницей и приготовил перо.

«Отец Марк» отогнул полу кафтана и достал купленный кинжал. Де Труа резко обернулся к нему и увидел блеснувшее лезвие. «Отец Марк» сказал:

— Дайте мне ваше перо, сын мой, его надо как следует очинить.

Через несколько мгновений он вернул перо рыцарю.

— Что писать?

— Там знают вашу руку?

— Вероятно. Я отправлял свои послания.

— Понятно, — «отец Марк» острием кинжала почесал переносицу.

— Первый пункт моего плана: отложите отъезд в Иерусалим.

— Каким образом это сделать?

— Пишите, что тяжелая лихорадка покрыла нарывами ваше тело и вы не можете двинуться без смертельного риска для жизни. Чувствуя свою вину за нарушение планов высокого капитула, вы считаете своим долгом увеличить вступительный взнос. Сколько они требуют?

— Две с половиной тысячи флоринов.

— Увеличить взнос с двух с половиной тысяч до четырех. И просите дать вам возможность привести себя в состояние, в коем, по уставу достославного ордена, должен пребывать рыцарь, ищущий приема в число полноправных членов… Готово?

— Сколько просить мне времени для отсрочки, святой отец?

— Нисколько.

— Не понимаю.

— Не указывайте срока, сын мой, чтобы не связывать себя обещаниями. Если Господь приведет вас в чертоги ордена, вы явитесь туда как преодолевший жестокую болезнь. А не явитесь, так четыре тысячи флоринов вас достойно заменят. Понятно?

Шевалье де Труа засиял.

— Я спасен, — прошептал он. — Но я не думал, что все так просто.

— На самом деле проще, чем кажется, сын мой, — сказал «отец Марк».

— Вы опять говорите загадками.

— Вы поставили подпись?

— Я спасен, я спасен, — шептал шевалье.

— Подпишитесь.

— Пожалуйста.

— А теперь я ставлю печать. — «Отец Марк» вонзил кинжал в основание черепа шевалье де Труа по самую рукоятку. Тот умер мгновенно, не дернувшись, только с пера на краешек письма упала капля чернил.

«Отец Марк» протянул было руку к письму, но заметил, что пламя свечей на столе колебнулось. Кто-то бесшумно вошел в комнату.

«Отец Марк» обернулся, придерживая бедром тело де Труа, готовое рухнуть с табурета.

— Что ты здесь делаешь? — спросил он у своего недавнего спасителя Анжета, глаза которого неотрывно смотрели не шевалье.

— Что ты здесь делаешь? — повторил «отец Марк».

— Господин! — тихо позвал оруженосец, шагнув вперед и чуть влево, чтобы увидеть, что происходит с его рыцарем.

— Господин! — почти пропел юноша, делая еще шаг.

— Господин! — ужаснулся он.

«Отец Марк» изготовился. Мгновение, и мальчишка поднимет шум на весь дом. Он уже потянул из ножен свой меч. Он завопит. Отставной ассасин неуловимым движением вырвал кинжал из затылка шевалье и воткнул его в горло слуги.

Он успел отскочить, чтобы кровь, хлынувшая из головы де Труа, его не испачкала.

Оба тела рухнули на пол одновременно.

 

Глава XIX. Три должника

Ветер посвежел, но принцесса отказалась сойти в каюту. В корме галеры для защиты от жгучего солнца было натянуто плотное полотнище. В его тени укрывались Изабелла и ее свита — дамы и рыцари. Внизу, за бордюром, по шестеро в ряду сидели рабы-галерники. Трое на каждое весло. В носу судна стоял на треножнике барабан, в который стучал двумя колотушками рослый седой негр. Согласно ритму ударов рабы ворочали весла, продвигая корабль. «Король иерусалимский» скользил по зеленоватой воде.

Нынешним утром Изабелла внезапно решила назначить прогулку в море. Она заскучала. Будь мужчиной, потешилась бы охотой. Но ей надоело терпеть свое окружение — краснолицых тупых рыцарей, вечерами пьющих вино, обжирающихся в застолье и гогочущих, слушая грубые шутки.

Перемену настроений принцессы вызвало появление в Яффе скандалиста Рено Шатильонского. Увидев его, она сейчас же сообразила, что его подослали с задачей вскружить ей голову и подчинить чьей-то воле. Но он повел себя странно. Не приставал. Изабелла готова была сурово противостоять его остроумию, будущим канцонам и сирвентам, показной набожности и другим приемам ухаживания, принятым при дворе. Она, можно сказать, изныла от нетерпения схлестнуться с таким противником. Но он не вышел на поле боя, а вел себя возмутительно: не обращал на нее внимания. Могло ли быть, что он не подослан к ней, а отправлен в Яффу с другими поручениями?.. Не может же такая акула, как граф Рено, томиться в пресноводной заводи Яффы возле принцессы без определенной, достаточно крупной цели. Он выжидает, решила она. Но чего?

Кто «хозяин» Рено — не загадка. Конечно же — капитул тамплиеров. Его «специальность» — герой-любовник.

И тамплиерам, естественно, очень не по нутру — прямо, как в горле кость, — амуры принцессы с сидящим на Кипре Гюи де Лузиньяном. Все это следовало обдумать.

Рено вызывал во дворце общий, слегка пугливый интерес. О его бешеных выходках наслышаны были все. О кровавом остроумии — тоже. Дамы нетерпеливо ждали, когда он проявит себя в соответствии со своей славой.

Мужчины внутренне напрягались в его присутствии; им не улыбалось в случае чего отстаивать честь своей, не всегда любимой, дамы в поединках с высокородным бандитом. А Рено во дворце держался вдали от хозяйки, помалкивал, пил и ел неохотно. Выдержав время, он исчезал.

И однажды Изабелла сделала ужаснувшее ее открытие. Он не притворяется, ему скучно. Ей стало весьма неприятно… Она, Изабелла, которой все удавалось с первого раза, такая красивая, умница, ничуть не волнует этого сильного и красивого рыцаря с репутацией разбойника и бабника. Он не видит ее в упор! И стало неважно, подослан он кем-нибудь или нет. Даже если его тайные хозяева ему запретили к ней приближаться, он будет валяться у ее ног! Он будет домогаться ее. Ползать в пыли…

Короче, она решила проветриться в море. И пригласила кого попало: молодого барона де Комменжа — оболтуса и болтуна, злобного и несимпатичного толстяка-карлика Био и двух сплетниц, дурно игравших или пытавшихся играть роли придворных дам — Матильду и Беренгарию Демор. Разумеется, ей сопутствовал единственный, кто никогда ее не раздражал, — мажордом Данже.

Ежедневный его доклад совершался на судне, на воздухе, под идиотские комментарии свиты. Дамы и господа рассудили, что морская прогулка с будущей королевой предполагает их участие во всех делах Изабеллы. И они даже могут капризничать.

— Прибыла госпожа Жильсон, — переложив пергаменты, продолжил свой доклад Данже, — и просит позволения быть представленной Вашему высочеству.

— Та самая Жильсон?! — громким шепотом спросила Матильда у Беренгарии.

— Именно. И притащилась она не зря. В прошлом году несносный Рено Шатильон приехал к ней на верблюде.

Принцесса услышала.

— На каком верблюде?

— У них был роман, и мадам просила Рено не афишировать их связь и проникать в ее дом потихоньку. Она-де хочет сберечь свое благородное имя. Было бы что, право слово, беречь.

— Ну, и что?..

— Рено купил тогда здоровенного верблюда, такого, знаете ли, специально гаремного…

— Что значит «гаремного»?

Беренгария тотчас же вклинилась:

— У сарацин есть верблюды для перевозки женщин.

— И Рено, — поспешила сказать Матильда, — приехал на нем под окна госпожи Жильсон, таким образом, ославив даму на весь город.

Все покатились со смеху, а карлик Био загоготал, опрокинувшись на подушки и суча короткими ножками.

— Говорите, ославил?.. — произнесла принцесса.

— Это как посмотреть, Ваше высочество, — возразил де Комменж, — на мой-то взгляд, он прославил се.

— Просла-а-авил! — басом взревел тут карлик, икнув и сплюнув на палубу.

Принцесса внимательно посмотрела и попросила Данже:

— Выкиньте за борт.

Тот, моргнув глазом, дал знак двум дюжим матросам. Те подступили к толстяку, взяли его за ручки и ножки, качнули, и он, с угасающим воем, плюхнулся в пучину. Берег был, впрочем, близко.

— Бросьте ему что-нибудь, — вздохнула Изабелла. — Пусть выплывет.

Дамы смотрели с ужасом.

— Что еще, Данже?

— Маркиз де Бурви, барон де Созе и шевалье де Кинью обращаются с той же просьбой.

— То есть?

— Ваше высочество, они также испрашивают аудиенцию.

Изабелла пригубила серебряный венецианский бокал с вином.

— Даму с верблюжьей болезнью и близко не подпускать, а господ рыцарей — что же, проси.

Матильда, Беренгария и де Комменж вежливо улыбнулись. Карлик плыл к берегу, цепляясь за доску.

Три славных рыцаря держали совет, сидя в харчевне «Белая куропатка». Вид у них был мрачный. Им не нравилось поручение госпитальера де Сантора.

Они давно задолжали ордену иоаннитов и увязали все глубже.

Теперь уже даже мечи их, латы и кольчуги принадлежали ордену святого Иоанна, да, что говорить, сама их честь стала собственностью ордена. Впрочем, к этому обстоятельству они привыкли, и не оно являлось причиною их пьянства. Они пили темное хиосское вино в ожидании Рено Шатильонского, доподлинно выяснив, что, отобедав во дворце, он обычно заходит в «Белую куропатку».

Хитрый монах с заячьей губой уверил рыцарственных должников ордена, что убивать Рено можно без всякой опаски, ибо король приговорил его к казни.

Отставив порожнюю чашу, де Созе взял с блюда большую устрицу и с шумом высосал се.

— Но вот что я должен заметить вам, господа, — сказал он, — насчет королевского приговора.

— Какой еще приговор? — икнул маркиз де Бурви.

— Которым вроде бы нашему клиенту назначена казнь.

Де Кинью разломил тушку розовой куропатки.

— Назначена, да.

— Но отчего его, так сказать, величество, не казнил этого Рено на эшафоте, не вздернул на веревке?

Де Бурви задумался, его кустистые брови мощно сошлись. Его осенило:

— Рено уехал! Поэтому.

— Я и не подумал об этом, — де Созе потянулся за следующей устрицей.

Де Кинью отложил разломанную куропатку и потянулся за следующей.

— Меня волнует другое — мы много пьем.

— Мы много едим, — вздохнув, возразил маркиз де Бурви.

— Ни то, ни другое, — покачал головой де Созе.

Он был старше спутников и угодил в долговую яму, когда напарники еще не растили бороды. Они полагали его в известной степени главным.

— Получается, нам поручили казнь. Мы — палачи?..

Де Кинью застыл с разинутым ртом. Де Бурви изумленно разлепил брови.

— Отвратительно! — сказал маркиз.

— Может быть — отказаться? — спросил предводитель.

— Но тогда… — сказал де Бурви… И не продолжил.

Де Созе нашел извиняющий довод:

— Но палач расправляется с беззащитным, а наш Рено… У него будет меч не хуже наших мечей. И длиннее!

— Разумеется! — вскричали де Бурви и де Кинью. — Получится поединок!

— Правильно! — восхитился барон де Созе и велел харчевнику принести еще кувшин хиосского.

Рено Шатильонский явился в «Белую куропатку» раньше, чем его ждали. Притом не в доспехах, что обнадежило рыцарей, ибо он оказался с виду могуч… Если б еще при нем не было меча!..

Шатильон спросил кувшин пальмового набатейского вина и велел зажарить полдюжины куропаток. Сел скромно в углу. Но публика, хозяин и слуги оказали ему внимания больше, чем рыцарям-палачам.

Сидя в углу, он стал центром харчевни. Очень скоро ему принесли заказанное, и хозяин прямо-таки плясал перед ним.

— Ну, это ладно, — сказал де Созе. — Нам велели его убить, но не портить ему аппетит. Пусть ужинает.

Три пары глаз наблюдали, как мощные челюсти Рено сокрушили первую куропатку.

— Вставайте, де Бурви, будем действовать, как договорились. И перестаньте икать.

Маркиз встал, вытер усы и, стараясь ступать потверже, двинулся в угол, гремя щегольскими шпорами.

Харчевня замерла, люди здесь были всякие и рыцарей навидались.

Маркиз остановился возле Рено, еще раз утер усы и объявил:

— На всем свете нет и не может быть дамы прекрасней, достославней и добродетельней, чем Эсмеральда из Тивериады.

— И что? — был ответный вопрос.

— И со всяким, кто возражает против этого мнения, я готов сразиться.

Де Сантор объяснил господам рыцарям, что Рено Шатильонский послан соблазнить прекрасную принцессу Изабеллу. Поэтому де Созе решил, что самый простой способ вызвать Рено на схватку — это восславить при нем другую даму. Только и всего.

Однако Рено, оторвавшись от куропатки, сказал, что ничего не имеет против этой Эсмеральды и охотно признает ее первенство во всех перечисленных смыслах.

Де Бурви растерялся и возвратился за стол не зная, что делать.

Де Созе нервно грыз кость.

— Я сказал, как задумано… — оправдывался де Бурви.

— А может быть, сказать ему, что он — негодяй? — предложил находчивый де Кинью.

— Нет, нет, нет, — в глазах де Созе мелькали огоньки, он придумал.

— Идите снова к нему, де Бурви.

Тот выронил изо рта кусок колбасы.

— Зачем?

— И скажите ему… повторите все то же, но присовокупите, что достоинства Эсмеральды затмевают достоинства принцессы Изабеллы.

Маркиз прокашлялся:

— Надоело мне болтать глупости. Может, как предлагает де Кинью, сразу навалиться?

Де Созе поморщился.

— Посмотрите, сколько народу! Это должна быть благородная ссора, судари мои, благородная. Поняли?

— Н-да, — вздохнул де Бурви.

— Идите, идите, он съел уже третью куропатку.

Почитатель Тивериадской Эсмеральды неохотно пересек харчевню и выложил пожирателю куропаток все, что велено. Но, поскольку борьбу с икотой он не довел до конца, его пышную речь завершила судорога. Он громко икнул.

Это развеселило Рено, и он спросил.

— Чьи же достоинства бледнеют при появлении донны Эсмеральды?

— Достоинства принцессы Изабеллы, — заявил красный, как рак, маркиз. — И тот, кто со мной не согласен, пусть обнажит свой меч и сразится со мной! — Он снова икнул.

Рено сочувственно вздохнул.

— Вам не везет, мой икающий друг. Ищите других противников. Я с вами согласен.

Де Бурви почувствовал себя оплеванным, но не мог сообразить, как это случилось.

— Не получится благородного поединка, — констатировал де Кинью.

Рено принялся за пятую куропатку и выпил чашу вина.

Де Созе вскочил, закусив губу, с грохотом поставил свою чашу на стол и бросился к Рено.

— Меня зовут барон де Созе, и я не позволю при мне оскорблять принцессу царствующего дома!

Откинувшись на стуле, Рено произнес:

— Тогда предъявите счет вашему товарищу, это он нелестно отозвался о принцессе Изабелле. Я всего лишь не спорил.

— Этого достаточно! Я требую удовлетворения.

Рено зевнул, отхлебнул вина.

— Могли бы сказать, что вам приспичило подраться, зачем устраивать балаган и трепать имена дам.

Де Созе резко обнажил меч и выкрикнул.

— Представьтесь, сударь!

— Да полно! А то вы не знали, к кому пристаете.

Рено встал и рубанул мечом последнюю куропатку, оставшуюся на столе. Ее половинки остались на столике, не шелохнувшись.

Посторонние бросились из харчевни. Хозяин закрылся в кладовке.

Рено применил древнеримскую тактику Горациев против Куриациев, скорее всего не подозревая, что вышеназванные когда-либо существовали. В одиночку он без доспехов вряд ли бы справился с тремя опытными фехтовальщиками. Указанная древнеримская тактика заключалась в том, чтобы, имея нескольких противников, драться с каждым один на один.

Пока де Кинью и де Бурви вставали, выволакивали из своих ножен мечи и, бешено сквернословя, путаясь в стульях и табуретках, спешили на помощь к своему предводителю, Рено успел разрубить правый наплечник де Созе и обездвижил руку барона.

Наемник иоаннитов упал на колено. Не давая его добить, в схватку ринулся переставший икать де Бурви. Рено уклонился от столкновения. По инерции рыцарь вломился на полном ходу в ветхую дверь кладовки и оказался в объятиях трактирщика. Пока он, взревывая от нетерпения и ярости, выкарабкивался (меч, ножны, шпоры — все это застревало), Рено бился с де Кинью, тесня его к лестнице, что вела на второй этаж. Де Кинью легко отступал, видя, что де Бурви уже выбирается из кладовой, а де Созе левой рукой тащит кинжал из ножен. Де Кинью аккуратно парировал удары Рено, не осознав, что за спиной — лестница. Еще шаг назад, еще. Он рухнул, гремя железом. Встать ему не пришлось. Рено раскроил его череп.

Двигался он без доспехов легко, походя выбил кинжал из руки де Созе и на полной скорости продырявил выпрямившегося в дверном проеме де Бурви. Судя по воплю, кончик меча вошел и в трактирщика.

Древнеримская тактика восторжествовала.

Когда Изабелле доложили о происшествии, она пожелала немедленно лично допросить виновника погрома, устроенного в «Белой куропатке». Слух о драке дошел до нее в самом общем виде: трое убиты, один изувечен, главный драчун — Рено Шатильонский.

По законам королевства участники поединка с пролитием крови подлежали аресту до выяснений обстоятельств дела.

Изабелла решила, однако, пока оставить Рено на свободе.

— Как так?! — развел руками Данже. — Закон требует его арестовать.

Изабелла усмехнулась.

— Не забывай, что он приговорен к смертной казни. Хороши же мы будем, арестовывая его за драку.

Мажордом не стал указывать госпоже на отсутствие логики в ее речи.

— Но что нам с ним делать, Ваше высочество?

— Велите явиться. Я сама допрошу графа.

Данже неохотно повиновался.

Граф Рено прибыл во дворец по первому требованию. Держался не вызывающе. Победу в харчевне он, видимо, подвигом не считал.

Мажордом, умевший улавливать все настроения госпожи, при появлении Рено удалился, оставив их наедине.

Изабелла долго обдумывала свой наряд. И наконец надела жипп из гофрированной ткани, имитирующей кольчугу. Пояс ее состоял из чеканных пластинок… Почувствовав себя во всеоружии, Изабелла привычно устроилась в кресле с очень высокой спинкой.

Рено был в обычном наряде и предстал перед ней, чуть ослабив левое колено, держа шлем на сгибе железной руки.

— Я жду, граф, что вы расскажете о вашем давешнем кровавом приключении.

— Увы, это было не приключение, и, опасаюсь, рассказ мой лишь оскорбит слух вашего высочества.

— Тем не менее…

Граф переменил позу, ослабив правое колено.

— Есть обстоятельство, которое мешает мне изложить все, как было.

— Не понимаю.

— Пришлось бы говорить о себе, как бы красуясь, хотя ничего такого не чувствую..

— Вы так скромны? — принцесса приподняла великолепные брови. — Зарезать троих вам проще, чем рассказать об этом? Но дело надо расследовать. По закону.

Поскольку вы так стыдливы, я буду спрашивать, вы отвечайте. Идет?

Рено поклонился.

— Меня устроит все, что может исходить от вас, Ваше высочество.

— Итак, вы зашли в харчевню…

— Да, после обеда у вас.

Это замечание принцесса пропустила мимо ушей.

— Там вы…

— Заказал полдюжины куропаток и кувшин вина.

— И, когда вы наслаждались куропатками… Какой вы, однако, обжора… И что же?

— Ко мне подошел странный человек.

— Чем он был странен?

— Он икал, Ваше высочество.

— Икал? Интересно. И этот человек сказал вам…

— Вы как будто присутствовали при сем, Ваше высочество.

— Он объявил, что не слишком высокого мнения о принцессе Изабелле, так?

— Прошу прощения, Ваше высочество, сказал он, что превозносит даму Эсмеральду родом, кажется, из Тивериады. Я ничего не имел против этого. Он ушел, а я вернулся к куропаткам.

— Погодите, — на лицо принцессы набежала тень. — Погодите. Мне интересно выяснить только одно.

— Спрашивайте, Ваше высочество.

Изабелла поправила длинными пальцами заколку жиппа.

— Мне важно выяснить, не подвергалось ли поношению мое имя. Итак: пришлось ли вам защищать доброе имя дочери вашего государя? Только это могло бы извинить кровь, какую вы так легко пролили. Отвечайте!

Рено, казалось, был в затруднении. Лицо принцессы пылало:

— Я отношусь к вам, Ваше высочество, с глубочайшим уважением и как к представительнице правящего дома, и как к даме. Но должен сказать ради истины что скорее те трое бились за вашу честь. Или, вернее, они заявили, что за нее бьются.

Изабелла медленно поднялась. Судорога ярости свела ей челюсти. Некоторое время она испепеляла наглеца блеском своих прекрасных глаз.

Рено почувствовал, что перешел границу, вдобавок ему стало жаль девчонку.

— Это не значит, Ваше высочество, что я и мой меч не готовы по первому зову выступить на защиту вашего имени. Здесь был набор дурацких обстоятельств…

— Вон! — прорвало принцессу. Она сорвала с головы свой расшитый жемчужными нитями убор и швырнула в Рено. — Негодяй!

Волосы ее разметались по плечам, гнев был ей к лицу.

Рено прижал обе руки к груди и пытался что-то сказать, но — увы!

— Вон, я сказала, немедленно! — Изабелла искала что-то тяжелое и схватила подсвечник.

Коротко поклонившись, граф развернулся и пошел к выходу из залы. Спина его ожидала подсвечника. Но Изабелла не была бы Изабеллой, не обладай она быстрой реакцией. Зачем швырять вещи, сообразила она.

— Постойте, граф! — крикнула она.

Он подчинился и повернулся к ней. На лице его проступило нечто похожее на улыбку, когда принцесса позвала.

— Данже!

Мажордом явился мгновенно.

— Велите арестовать этого человека. Расследование установило его вину.

Рено склонил голову, его улыбка стала задумчивой.

 

Глава XX. Великий магистр

Над деревянной лоханью вился пахучий пар. Граф де Торрож привалился к стенке лохани, глаза его были полузакрыты, лысина в каплях пота. Великий магистр не спал, а застыл в позе, в которой печень меньше болела.

Бесшумно подошел слуга, долил горячей воды из кожаного ведра и также бесшумно удалился. Открылась дверь в дальнем конце купальни, и один за другим вошли члены Совета ордена: граф де Марейль, граф де Ридфор, граф де Жизор, барон де Нуар, барон де Фо, маркиз де Кижерю, брат Гийом. Они составили круг у купели.

Великий магистр заговорил, не открывая глаз.

— Прошу прощения, господа, за то, что вынужден принимать вас в таком состоянии. Но в этом все дело.

Граф Де Торрож шевельнулся, открыл глаза и окинул взглядом тех, кого мог видеть, не поворачивая головы. Но когда попытался переменить позу, едва не застонал от острой боли.

— Я весьма скоро умру, — сказал он с паузами. — Пусть брат Гийом позаботится нынче же разослать магистрам всех областей приглашения на собрание великого капитула.

Брат Гийом поклонился.

— Какую поставить дату, мессир?

— Никакой. Меня уже не будет на свете, когда эти обжоры и пьяницы изволят собраться…

Говорить не хватало сил.

Великий магистр снова закрыл глаза.

Опять включился брат Гийом.

— Вы сейчас выскажете свое пожелание относительно преемника?

— Вы прекрасно знаете, что я не могу назначать преемников. Оставлю свое письменное мнение. На посмертном заседании капитула Великий магистр еще пользуется правом голоса. До этого заседания верховная власть будет принадлежать господину сенешалю. Таков устав.

Граф де Жизор, высокий, чернявый и горбоносый, учтиво поклонился лохани.

Граф де Торрож замолчал, перемогая боль. Когда она стала стихать, он шевельнулся. Фигуры в белых плащах, едва различимые сквозь пар, казались недостоверными, несерьезными. И сама эта сцена… Передача власти?.. Сидя в лохани, граф понимал, что перестает быть Великим магистром могущественного ордена тамплиеров, а превращается в очень больного и совершенно несчастного старика. Но он знал и то, что поступает единственно правильно. Чем короче период безвластия в ордене, тем для ордена лучше. Проживет ли он еще месяц, необходимый, чтобы в Святую землю явились магистры из Аквитании и Португалии, Испании и Венгрии? Вряд ли. Граф усилием воли остановил движение этой неприятной мысли и, чтобы показать, что разговор на основную тему окончен, спросил у комтура Иерусалима, что нового в Святом городе.

— Бодуэн открыто перешел на сторону иоаннитов. Да и старик Гонорий…

— Блудливый пес. Забыл, кому он обязан.

— Людям мелкой души свойственно ненавидеть благодетелей, — сказал граф де Марейль.

Великий магистр фыркнул.

— И что же мы собираемся делать?

Брат Гийом сделал полшага вперед.

— Нужно определить характер и силу опасности, мессир.

— Что имеется в виду? Конкретно.

— Надлежит выяснить, например, на чьей стороне маркиз Монферратский.

— Итальянец, что, тоже? Каналья!

Брат Гийом пожал плечами.

— Неопределенно ведет себя и Раймунд Триполитанский.

— Этому хаму неймется?

В разговор встрял граф де Ридфор.

— Я недавно с ним был на охоте. Раймунд был, я бы сказал, слишком любезен.

— Всегда не очень разборчивы в знакомствах, граф, — пробурчал Великий магистр.

Все присутствующие, кроме брата Гийома, опустили глаза, скрывая улыбки. Де Ридфор, рвущийся к власти, получил щелчок по носу и не может ответить.

Брат Гийом поспешил сгладить неловкость.

— Очевидно, госпитальеры в каждом отыскали слабую струну.

Де Торрож хлопнул ладонью по воде.

— Ослы. Думают, что д’Амьен им заплатит за помощь. Монферрату отдаст городишко, название какового я позабыл, а Триполитанцу отвалит Тир и порт. Но иоанниты не выполняют своих обещаний. Они разжуют, высосут и выплюнут этих баранов.

Грубоватые речи Великого магистра обычно не слишком нравились господам рыцарям, но сейчас он сказал именно то, что они хотели услышать.

— Вы абсолютно правы, мессир, — поклонился брат Гийом, — надобно только добавить, что подобная участь ждет и достославного короля Бодуэна. Я говорил вам, что д’Амьен подослал людей к дочкам короля. Если они выдадут Изабеллу за Гюи Лузиньянского, то таким образом заимеют поддержку Ричарда, а то и Филиппа. Тогда можно считать Бодуэна IV высосанным. А чтобы его выплюнуть, объявят его, например, сумасшедшим.

— Или прокаженным, — внезапно хохотнул де Торрож.

Брат Гийом на момент смутился, что случалось очень не часто. Вернее сказать, не случалось.

— Н-да, — протянул тот, — но пока Бодуэн нужен, госпитальеры избавятся от него не раньше, чем он сделает необходимое. Все, о ком речь, насколько я знаю, в последнее время не раз собирались в подвале госпиталя святого Иоанна. Можно представить, что они замышляют. Но, увы, только представить, — развел руками монах. — Но И так можно сказать, что готовят какую-то пакость, причем хотят заручиться поддержкой римской курии.

— Пускай, пускай попытаются, — еле слышно сказал Великий магистр.

Брат Гийом продолжал:

— Надо отдать должное д’Амьену, он объединил против нас и тех, кого, казалось, немыслимо объединить. Я сейчас уже не доверился бы нашим союзникам, рыцарям Калатравы и Компостеллы.

— Вы нарисовали слишком уж мрачную картину, брат Гийом, — сказал барон де Фо.

— Не сидеть же нам и не ждать, когда нас передавят, как кроликов, — поддержал великого прецептора маршал ордена — барон де Кижерю.

Брат Гийом посмотрел на маршала со вниманием, и богатырь потупился, тронув свой пышный ус.

— Конечно же, мы готовим ответ, и госпитальеры скоро почувствуют, что зря затеяли то, что затеяли. Детали плана мы позже обсудим. А в данный момент предстоит решить насущный и вместе с тем деликатный вопрос.

Как по сигналу, присутствующие стеснились возле купели Великого магистра. Круг их сомкнулся.

Брат Гийом сказал:

— Иоанниты колеблются. Им нужен внешний толчок. И ваша… смерть, мессир, — брат Гийом замедлил течение речи, — станет сигналом… Я прошу вас о разрешении скрыть факт вашей смерти до момента, когда изберем нового Великого магистра и разберемся в интриге иоаннитов. Вы, мессир, всегда были против всяческих сантиментов, когда речь шла о выгоде нашего ордена.

Брат Гийом умолк, ожидая ответа. Граф де Торрож лежал в прежней позе, все так же закрыв глаза. Пар стал не столь густым, вода остывала.

— Мессир! Граф де Торрож!!

Монах сделал шаг, наклонился и понял, что Великий магистр не спит.

Молчание продолжалось. Все были готовы к кончине Великого магистра, многие ждали ее. Но она, как всегда, явилась внезапно.

Первым оправился брат Гийом.

— Мне кажется, граф де Торрож со мной согласился в том, что известие о его кончине не должно пока выйти отсюда.

— Вы могли бы и воздержаться от поучений, брат, — недовольно сказал граф де Ридфор.

— Помилуйте, господа, — сказал граф де Марейль, — не станем же мы сейчас препираться.

— Даже рискуя навлечь на себя ваше неудовольствие, господа, рискну повторить: для всего мира граф де Торрож по-прежнему — Великий магистр нашего ордена.

— Вы тоже, брат, не забудьте выполнить последнее указание Великого магистра, — криво улыбнулся де Ридфор.

— Что вы имеете в виду?

— Разослать уведомления о сборе великого капитула, брат.

— Чего бы я стоил на своем месте, если бы не сделал этого неделю назад, — парировал Гийом.

Коротко поклонившись, де Ридфор, де Фо и де Нуар вышли из купальни.

Граф де Жизор посмотрел им вслед.

— Прискорбно, что в такой час некоторые высокородные братья более думают о своем месте в ордене, чем о месте ордена в мире.

Брат Гийом сказал.

— В ваших словах много правды, господин местоблюститель, но, к счастью, не вся.

Граф де Марейль вмешался:

— Ваша склонность говорить загадками, брат Гийом, иногда раздражает.

— Знаю, — кивнул монах, — пойдемте, господа. Я должен распорядиться. Нельзя же оставить тело здесь.

Когда монах вновь присоединился к де Жизору и де Марейлю, они оживленно спорили.

— Что заставило вас волноваться?

— Жерар де Ридфор, — угрюмо сказал сенешаль.

Де Марейль кивнул и стал походить на нахохлившегося попугая.

— Вы не хотите, чтобы он стал Великим магистром? — спросил брат Гийом.

— А вы видите ситуацию, при которой этого можно было бы хотеть? — огрызнулся старик.

— Скажу честно, и мне не слишком нравится де Ридфор. Но нужно предвидеть всякое.

Де Жизор и де Марейль некоторое время переваривали сказанное. Де Марейль наконец заметил:

— Меня смущает ваша позиция, брат, — он сидел в кресле Великого магистра.

Брат Гийом подошел к окну, глянул во двор и жестко сказал:

— Вы мне лично, граф, много симпатичнее де Ридфора, и я считаю, что вы были бы полезнее ордену, чем он. И для меня благо ордена важнее, чем мои собственные симпатии. Как видите, я откровенен.

Де Марейль впился маленькими белыми пальцами в подлокотники кресла. Такого резкого выпада от монаха он не ожидал. Но он не чувствовал в себе достаточно сил, чтобы поставить того на место. Оставалось надеяться, что случай свести счеты еще представится. Грядут великие перемены. И этот самоуверенный монах, и молодой нахал де Жизор очень пожалеют о том, что недооценили его, графа де Марейля. А пока нужна выдержка.

Необычайно молчаливый сегодня сенешаль, настоящий глава ордена в такой ситуации, вдруг произнес:

— Но, брат Гийом, хотелось бы услышать что-то кроме общих слов. Теперь я по должности обязан вас слушать.

— Вы правы, мессир, — сказал брат Гийом.

В комнате потемнело.

— Будет гроза, — сказал де Марейль. — У меня ломит суставы. И — духота.

— Граф де Ридфор, — заметил брат Гийом, — не успеет доехать до капитула и попадет под ливень. Н-да… Это его слегка охладит. А по делу докладываю. Де Торрож говорил во дворце с королем, но тот явно не внял. И через месяц-полтора на свою беду объявит наш орден секуляризованным. То есть мы должны будем стать сугубо духовной организацией. Наши крепости в Палестине займут люди Монферрата или госпитальеры. При том, что у нас не будет Великого магистра…

— Папа не позволит! — возразил де Марейль.

Брат Гийом рассеянно кивнул.

— Да, Луций не позволит. Но заговорщики его сменят. Это не так уж сложно. Д’Амьен умен, а в Риме полно желающих. И пока мы встретимся с новым понтификом, пока убедим его подтвердить наши права и привилегии, пройдут месяцы. Нашим позициям в Святой земле будет нанесен, возможно, невосполнимый урон.

— Насчет Луция вы как-то слишком, — пробурчал де Марейль.

— Отнюдь. У Гонория много друзей в курии. За обещание открыть Риму богатства иоаннитов, он пообещает Луцию избавить его от нашего диктата. Собственно, я отправил уже гонцов с предупреждением Луцию, чтобы берегся отравы. Он ведь чревоугодник…

За окном хлынул ливень — тяжелый, увесистый. В зале стало свежее.

— Ваши действия основаны только на вашей проницательности? — спросил де Жизор.

Брат Гийом продолжительно посмотрел в глаза своего молодого начальника. Что-то было такое в его насмешливом взгляде, что говорило сильнее слов.

— Ну, хорошо, оставим. Меня занимает другое. Что нам дает основание полагать, что мы держим Бодуэна на привязи? Что вы имеете в виду, намекая на это?

— Он думает, что мы не знаем о его встречах с д’Амьеном. Он их скрывает. Но стал небрежен. Думает, мы уже не успеем его обнажить.

— Перестаньте увиливать, брат Гийом, это, наконец, глупо! В чем дело?

Брат Гийом слушал ливень, вроде бы наслаждаясь…

— Что ж, господа, — сказал он, — теперь я уже обязан открыть вам один секрет, из тех, что составляют невидимое оружие ордена. Человек на троне Иерусалима — не Бодуэн IV. Он — не король.

Сенешаль и член высшего тайного Совета оцепенели.

— Около пяти лет назад после смерти королевы, — вразумил брат Гийом, — король Бодуэн заразился проказой. И мы его подменили. Иного выхода не было.

— Подменили… — по инерции произнес де Марейль.

— У нас был готовый двойник, умевший имитировать короля так, что разницы в поведении и внешности никто не видел. Короля отправили в тайный лепрозорий, двойника водрузили на трон.

— А королева? Впрочем, она умерла. Но дочери, сын, слуги? — спросил де Жизор.

— Слуги часто менялись. Дочек на год отправили в монастырский пансион. Вернувшись, они нашли, что «папа осунулся» и — вновь расставание, года на полтора.

— А д’Амьен, змеиное сердце, неужто не догадался! — не поверил де Марейль.

— Великим провизором был барон де Кореи, и его при дворе принимали неохотно. Де Жизор усмехнулся.

— Между тем теперь ваше создание вроде бы взбунтовалось…

— Такое случается. На все воля Божья. Но мы не спускаем глаз…

Де Марейль помотал головой, как бы утрясая в ней услышанное. Он подошел к угловому шкафу, извлек пузатый кувшин с вином и пару стеклянных бокалов.

— Вам я не предлагаю, брат Гийом.

Де Жизор и де Марейль осушили по чаше. Вытирая усы, сенешаль заметил.

— Я понял. Вы решили вернуть на трон короля Бодуэна настоящего.

— В общем, да.

— Он, кстати, жив?

— Еще недавно был жив, как ни старался полтора последних года наш двойник его разыскать.

Де Марейль недоверчиво поморщился.

— Не могу поверить, что иоаннитам не удалось отыскать в Палестине нужного им человека.

— А двойник, как ни странно, не открылся госпитальерам. Он хотел не только быть королем, но и считаться им.

— Может быть, сообщить д’Амьену, с кем он имеет дело? — спросил де Марейль.

— Д’Амьен умнее и хитрее нашего создания. Ему все равно, кто на троне, лишь бы указ подписал, продиктованный им.

Де Марейль ударил сухоньким кулачком по столу.

— Так что же делать?!

— Что задумано, граф. Обнародование королевского указа должно состояться по кодексу Годфруа Буйонского в присутствии всех гражданских делегаций. Все будет выглядеть законно. Тут-то мы и предъявим законного монарха.

Де Марейль отхлебнул вина.

— Будет очень большой скандал, — задумчиво сказал он.

— Да, — спокойно сказал брат Гийом, — слишком даже большой. Меня беспокоит, что он и Храму не слишком выгоден.

— Нельзя ли договорится с д’Амьеном? — поинтересовался сенешаль.

— Начав договариваться, мы откроем свои секреты. И упустим вожжи этой квадриги.

Дождь перестал.

— Вы что-то еще толковали о Гюи Лузиньянском? С ним не связаны тайны? — де Марейль не мог успокоиться.

Ему было неприятно сознавать, что он посвящен не во все секреты ордена в отличие от этого мальчишки. Все, кто моложе пятидесяти, ему казались мальчишками.

— Разочарую вас, — сказал монах, — тут тайны нет. Гюи Лузиньян спокойно живет на Кипре, охотится в свое удовольствие, пьет вино, пиратствует помаленьку, отчего у его величества Бодуэна IV…

— Самозванца, — брезгливо уточнил де Марейль.

— Да, у нашего самозванца были конфликты с Константинополем.

— Византийцы лукавы, — заметил де Жизор.

— Почему они жаловались Бодуэну? — спросил сенешаль. — Кипр сам по себе…

— Гюи признает себя подданным его величества, так и рекомендуется, имея, мне кажется, в виду, что с этих позиций ему будет легче претендовать на иерусалимское наследство.

— Вы провели с ним переговоры? — строго спросил де Марейль.

Забыв о недавнем афронте, он вновь пытался взять начальственный тон. Это забавляло и брата Гийома, и де Жизора.

— С Гюи смешная история. С ним заигрывают многие. Так сошлись обстоятельства, что он всех устраивает как союзник. Как ни смешно, этому вертопраху и бабнику суждено взойти на иерусалимский трон. И довольно скоро.

— Все дело в том, кто поднимет его туда.

— У Гюи, слава богу, хватает ума никому не говорить «да». Точнее, никому не говорить «нет», ибо «да» он уже всем сказал. Даже султану Саладину.

— Саладину? Предательство! — вскричал старик.

Де Марейль плеснул себе вина. В его глазах светилась решимость.

— Что ж, — сказал он, — я уезжаю на пару дней. Вы знаете, куда. Присылайте гонца, если что.

— Всенепременно, — кивнул брат Гийом.

Когда стихли его шаги, сенешаль сказал с укоризной:

— Напрасно вы настраиваете его против себя. Он может стать опасным. И неужели он будет худшим Великим магистром, чем самодовольный де Ридфор?

— Сей старец напитан энергией не по годам. Знаете, куда он поскакал? Его ожидает в замке молоденькая берберка.

— Но вы не ответили на мой вопрос, — сказал де Жизор.

— Какой?

— Относительно де Ридфора.

— Ах это, — брат Гийом сел в кресло, не остывшее после де Марейля, — не подумайте, что я уклоняюсь от прямого ответа. Не так уж важно, кто будет у нас самым главным… Орденом тамплиеров может командовать и идиот, столь умно он изначально устроен. Вспомним, кем и каким был граф де Торрож пять лет назад, когда его посадили вот в это кресло?

— Да, — кивнул де Жизор, — кого угодно можно было представить в роли Великого магистра, но не его.

— Правильно: хам, крикун, авантюрист; поверите ли, что де Торрож был почти неграмотен? А он превратился в незаурядного государственного мужа, на уровне самых деятельных монархов Европы.

— Пожалуй, — задумчиво согласился сенешаль.

— Хотя, — брат Гийом сложил молитвенно руки на груди и устремил очи к потолку, где красовалось огромное и оттого несколько расплывчатое изображение Иоанна Крестителя; эту фреску лучше было бы рассматривать из глубокого колодца. — Хотя, может быть, мы не правы, не видя примет того, что пришло время и де Рид фора.

— Я принимаю философскую часть ваших рассуждений, — сказал де Жизор, также поднимая голову и осознавая, что разговор о судьбах ордена происходит в присутствии одного из высших его покровителей.

— Но чувства ваши противятся, брат?

Сенешаль не успел ответить. Явился служка и объявил, что явился Гюи де Карбон.

Брат Гийом положил руки обратно на подлокотники кресла.

— Ну, позови, позови.

— Кто такой де Карбон? — спросил сенешаль.

— Трубадур.

В залу вошел коренастый рыжий человек в потертом платье.

— Ты принес?

— О, да, — трубадур предъявил свернутый в трубку пергамент. — Я сделал сразу три. — Во рту его не хватало зубов.

— Три? — брат Гийом поджал губу, — и ты рассчитывал, что я заплачу тебе втрое.

Поэт неуверенно улыбнулся.

— Честно говоря, да.

— Ну что ж, — сказал брат Гийом, пробежав глазами текст. — Думаю, моя дама будет довольна. Вот гонорар…

На стол легли три золотые монеты. Де Карбон смахнул их себе в карман и, угодливо кланяясь, удалился. Когда он ушел, сенешаль сказал:

— У меня иное представление о трубадурах.

— Справедливости ради надо признать, что не все похожи на этого негодяя.

— А что, прошу прощения, за «дама»?

— Не мог же я этому пьянице сообщить, что его слезливые вирши будет читать принцесса Сибилла.

 

Глава XXI. Святой город

В Иерусалиме шевалье де Труа не сразу нашел подходящую квартиру.

Поселившись на постоялом дворе близ Тофета он занялся изучением города. Выяснил со всею доскональностью месторасположение королевского дворца, тамплиерского капитула, резиденции Великого магистра тамплиеров, дворца комтура города Иерусалима. Прогулялся до капеллы тамплиеров, что стоит по дороге к Вифлеему, осмотрел громаду госпиталя святого Иоанна. Был у Храма Гроба Господня и знаменитого храма на горе Давида. Забредал также в мусульманские и иудейские кварталы, чего латинянам, и в особенности крестоносцам, делать не рекомендовалось.

Вскоре шевалье де Труа ориентировался в Святом городе, как в собственном кошельке.

Он начал, не торопясь, готовиться к проникновению в орден тамплиеров.

Для начала нужно было подобрать доспехи.

Обойдя с десяток оружейных заведений, он нашел то, что нужно.

Труднее было найти оруженосца. Юноша из приличной, уважаемой семьи вряд ли пошел бы служить к столь странно выглядевшему рыцарю. Осторожно наведя справки, шевалье получил представление о том, где лучше всего нанять оруженосца. В любом городе, где имелась капелла тамплиеров, возникала община облатов и донатов, то есть мирских членов ордена. Ремесленникам и торговцам в Святой земле покровительство бело-красного плаща было как нельзя кстати. Стремясь показать свою причастность к ордену, донаты и облаты носили черную или коричневую одежду, коротко стригли волосы и завивали бороды на рыцарский манер. Из их среды орден отбирал администрацию на пять низших должностей.

В Иерусалиме донаты и облаты тамплиеров селились у Давидовой башни. Туда и направился шевалье де Труа искать квартиру. Прошел слух о сборе великого капитула; это значило, что со всего христианского света съедутся богатейшие провинциальные магистры с громадными свитами. Всем понадобится жилье. Ни у иудеев, ни у мусульман они квартировать не станут. Будут избегать и подворья иоаннитских приспешников. Цены в районе башни Давида вырастут неимоверно.

В нескольких домах рыцарю с мозаичным лицом испуганно отказывали. В одном доме хозяин-бондарь, похожий на волосатую бочку, по выговору — нормандец, долго рассматривал шевалье и щурился, щурился, пока не выговорил несусветную цену. За эту сумму он получил бы древком копья в свой узкий лоб, но шевалье лишь спросил:

— Четверть цехина в неделю? Мне говорили, что хватит трех дойтов.

— Что же те, кто вам это говорил, не приняли вас? — смелея, сказал хозяин.

Рассудив, что все равно здесь не задержится, де Труа кивнул.

— Я согласен.

Но, как говорят в Нормандии, еда несет в себе аппетит. Бондарю показалось, что он набрел на золотую жилу.

— Я должен предупредить господина рыцаря, что свободен только второй этаж.

Здесь был нюанс. Поселившись на втором этаже, рыцарь, в общем-то, не ущемлял своего достоинства, но грешил против правил высшей изысканности. Однако шевалье согласился и на это.

Волосатый, трясясь от жадности, потребовал деньги вперед.

Рыцарь въехал в ворота, постоял у крыльца, молча полез в кошелек и бросил хозяину золотую монету. Тот положил ее на зуб и прикусил. Шалея от наглости, он что-то пробормотал, не вынимая золота изо рта.

— Что ты сказал? — спросил спешившийся де Труа.

— Я сказал, что меня зовут Жак Тарпан.

Это было верхом неучтивости: простолюдин не должен называть свое имя дворянину, пока тот не спросит. В воздухе свистнула плетка и бородатый хозяин упал на колени, закрыв лицо руками. Между пальцев побежали струйки крови. Монета, звякнув, покатилась по каменным плитам.

— Ты покажешь мне мои комнаты? — вежливо спросил де Труа.

— О, да, да! — забормотал бондарь.

Осмотрев то, что ему предлагалось в качестве жилья, де Труа собрался было уйти: слишком грязно и пахнет гнилью с первого этажа. Но в комнату вбежал парнишка лет шестнадцати с кувшином воды, дабы господин рыцарь мог умыться. Мальчишка поставил кувшин на стол и сказал, что готов услужить высокородному жильцу.

— Как тебя зовут?

— Гизо.

— Что ты умеешь делать?

— Все, что угодно.

— Почему ты не говоришь мне «господин»?

— Я не знал, что вы уже мой господин.

Бондарь побледнел, гадая, кого этот пятнистый дьявол убьет за наглость: мальчишку или его самого. Но ничего ужасного не произошло. Наоборот.

— У меня в дороге умер оруженосец, — сказал шевалье.

— Вам нужен оруженосец? — глаза парня сверкнули; он был худощавый, гибкий и чумазый. Все в нем было ясно — негодяй, проныра, наглец.

— Нужен.

— А сколько вы будете платить?

Де Труа выразительно шевельнул плеткой, которую держал в руке.

— Он пошутил, господин.

— Все вы тут весельчаки, — тихо сказал рыцарь.

— Я согласен, господин.

— С чем согласен?

— Согласен быть вашим оруженосцем, господин.

— Еще неизвестно, подойдешь ли ты мне.

— Я подойду, господин.

Так всего за один византийский цехин шевалье де Труа приобрел квартиру, оруженосца и высек наглого бондаря.

Ранним утром шевалье подъехал к воротам капеллы Сен-Мари дель Тамплиери Альман в полном рыцарском облачении.

Светило яркое солнце, дорога вела сквозь акации, обрызганные дождем. Птицы сходили с ума от весенних восторгов. У ворот высокой стены толпились нищие. За две недели в Иерусалиме шевалье успел их возненавидеть.

Бросив горсть мелочи навязчивым тварям, шевалье спешился, перекрестился на изображение креста животворящего над воротами в капеллу и постучал железным кулаком в ворота. Из-за них донесся негромкий внушительный голос.

— Кто ты?

— Страждущий воин Христов.

— Чего хочешь?

— Большей истины и большего служения.

— Войди.

Открылась калитка в углу ворот, и шевалье вошел. Он оглянулся, интересуясь судьбою коня; его держал под уздцы служка в черной сутане.

Шевалье встретил другой служка, тоже в одеянии черного цвета, молча сделал знак — следуйте за мной, и повел рыцаря по мощеному двору в глубь огороженного пространства.

Вскорости де Труа оказался в помещении со сводчатыми потолками, где за десятком конторок молча трудились монахи. Скрипели перья, жужжали мухи над головами, как бы обозначая взлет мыслей трудяг.

К рыцарю вышел большой толстяк — глава канцелярии. Он быстро, внимательно оглядел гостя и тоже спросил:

— Кто вы, сударь?

— Страждущий воин Христов.

— Да будет с нами благодать Господня. Как вас зовут?

— Шевалье де Труа. Из Лангедокских Труа.

В помещении было достаточно света, солнце било в стрельчатые окна, и, стало быть, красота «страждущего воина» была отчетлива.

— Надеюсь, свидетельства вашего происхождения и рыцарского достоинства с вами.

— Смею заметить, мне уже было назначено послушание. Я приехал по вызову.

— Так вы уже… Раньше я помнил всякого, с кем говорил… — толстяк замялся.

Де Труа и не думал его выручать.

— Извините меня, шевалье, и поймите правильно. — Что я вам сказал когда-то относительно…

— Относительно шрамов на моем лице?.. Ничего не сказали, сударь. — Де Труа горько улыбнулся. — Никаких шрамов не было. В Тивериаде я заболел. Все тело вспухло и покрылось язвами. Благодарение Господу, я все-таки выжил. Оруженосец мой от того же скончался… — Де Труа горестно перекрестился. — Славный мальчик, Господь призвал его душу. Но я вам писал…

Толстяк перестал теребить четки.

— Ах, писали…

— Не имея возможности прибыть к сроку, я известил о своей болезни.

Не очень уверенно толстяк сказал:

— Это меняет дело. С вашего разрешения я поищу письмо.

Рыцарь пожал плечами.

— Воля ваша. Заодно проверьте, получены ли здесь четыре тысячи флоринов. Я выслал их через контору менялы.

— Отчего же четыре? Вступительный взнос равняется двум с половиной.

— Я внес бы и сорок тысяч, имей я такую сумму…

— Понимаю, понимаю, — ничего как будто бы не поняв, пробормотал толстяк и вышел.

Шевалье остался один, звякнув железом, он присел на табурет у стены. Переписчики скрипели перьями, ни один из них даже не покосился на рыцаря. Чем-то не понравился де Труа разговор с толстяком.

Но вот он вернулся с несколькими пергаментами.

— Ваши бумаги легко сыскались. Отправляйтесь домой. Где вы стоите?

— У Давидовой башни, в доме бондаря…

— Вас известят о заседании капитула. Дело двух недель…

— Да пребудет с вами милость Господня.

Толстяк снисходительно кивнул.

— Прошу прощения, шевалье. Ваше пожелание суть мирское и неуместно в стенах монашеского убежища.

Де Труа, в свою очередь, поклонился.

— Спасибо за вразумление, не откажите заодно и в одном совете.

— Извольте.

— Я уже говорил, что оруженосец, прибывший со мною из Лангедока, скончался от злосчастной лихорадки. Пристойно ли мне взять нового из сыновей здешнего горожанина?

— Донаты и облаты — телесное мирское продолжение ордена, и привлекать к душеполезной службе их сыновей ничуть не зазорно. Но отпрыск простого горожанина никогда не сравняется с оруженосцами и пажами, происходящими от родовитых рыцарей. Это может ожесточить сердце юноши, особливо если он честолюбив.

Дней через пять шевалье известили, что срок пришел и капитул рассмотрит его кандидатуру вместе с несколькими другими.

Де Труа волновался. Согласно уставу ордена, составленному Бернардом Клервосским, полноправным тамплиером не мог стать человек нездоровый и увечный. Трудно было однозначно ответить, подпадает ли он со своей мозаичной кожей под действие этого пункта. Более всего де Труа рассчитывал на эффект своего взноса. Четыре тысячи флоринов — это аргумент! Но…

Но вместе с тем возможна проверка, для этого достаточно послать гонца в Депрем. Там выяснится, что названный рыцарь и его оруженосец зарезаны у себя в доме… Нет ничего проще, чем послать человека в Депрем!

Заседание капитула — ловушка? А клад?.. Придется рискнуть.

В назначенный день, отбросив сомнения, спокойный, как ледяное горное озеро, шевалье отправился на собрание капитула.

Волнения оказались напрасными… Два рыцаря-тамплиера отвели шевалье в комнату с белыми стенами и красным восьмиконечным крестом. Там подготовили к посвящению, напомнив законы и правила ордена. В частности: братьям-тамплиерам воспрещаются праздные разговоры; без разрешения они не могут покинуть территорию капеллы; братья не пишут и не получают писем; братья обязаны избегать мирских развлечений всяческих, повседневно и повсечасно молиться и каяться со слезами и стенаниями.

Если же брат нарушит сии нерушимые установления, также за воровство, убийство, бунт, побег, кощунство, трусость, мужеложество и симонию брат будет сурово наказан; вплоть до изгнания из ордена. Высшая мера — «наказание смертью».

Последовали вопросы. Из рыцарского ли рода его родители? Не связан ли он присягой с другим орденом? Не состоит ли в браке? Не отлучен ли от церкви? И, наконец, торжественно: согласен ли он, узнав все это, вступить на путь истинного служения?

— Да! — столь же торжественно ответствовал шевалье.

Его под руки ввели в овальную комнату, где в креслах у стен сидело несколько седовласых господ в белых плащах с красными крестами. Один из сопровождавших оповестил капитул, что Реми де Труа, дворянин из рода лангедокских Труа, прошел годичный искус и готов вступить в орден тамплиеров. И, если никто из господ не возражает, быть по сему.

Келья новоиспеченного храмовника брата Реми мало чем отличалась от той, что была у служки барона де Шастеле в лепрозории святого Лазаря. Распятие, жесткое ложе, табурет с Библией на нем. Но вид из окошка был на холмы, поросшие маквисом и фриганой.

Вступление в лоно самого таинственного и могущественного христианского рыцарского ордена было будничным, как покупка земельного участка. Сверили бумаги, сличили суммы и выдали белый плащ. То, о чем предупреждали пожилые братья перед заседанием капитула, оказалось отнюдь не набором фраз. Тамплиеры с утра до ночи молились. Служки будили рыцарей не только к хвалитнам, но и к полунощнице. То же и вечером, и в повечерие без послаблений. В середине дня служки приглашали господ рыцарей в палестру попрактиковаться в обращении со всяким оружием и в фехтовании. Первокрестоносцы сто лет назад оценили сарацинскую манеру сабельного боя и пользования арканом. Они укоротили мечи, изменили заточку, одобрили гибкие стремена. Поэтому в единоборстве палестинские рыцари по большей части превосходили новичков, приезжих из католических стран. Шевалье де Труа не сумел овладеть своим телом, как прежде владел им, будучи ассасином, но не отчаивался и неистово упражнялся. Впрочем, давно усвоив, что побеждает в бою не меч…

День проходил за днем. По первому стуку в дверь молодой рыцарь пружинно вскакивал и вскоре уже брел в церковь в утренних сумерках. В трапезной молча склонялся над скудной едой. Потом — палестра, молитва, молитва, молитва и сон. Никто не пытался с ним говорить, и у него не возникало желания с кем-либо пообщаться! Вокруг все казались тенями. Казалось, так будет вечно.

Но шевалье де Труа не роптал.

 

Глава XXII. Гюи и Рено

Всю ночь Сибилла не могла сомкнуть глаз. Впрочем, даже и не пыталась. В полночь, пропитав подушку слезами счастья, принцесса выскользнула в монастырский сад.

Весенняя природа безумствовала. Над обомшелой стеной ярилась огромная луна.

Сирени были населены неутомимыми соловьями. Принцесса села на скамью, где недавно велеречивый отец Савари душеспасительно наставлял ее, но и не вспомнила иоаннита. В руках ее было письмо, где обожатель открыл наконец свое имя, чего она страстно желала.

Между тем отец Савари ликовал, уверившись, что душа старшей дочери короля Бодуэна всецело в его власти и можно отправить принцессу хоть под венец, хоть в монастырь в зависимости от интересов ордена святого Иоанна.

Отец Савари доложил о своих успехах графу д’Амьену. Великий провизор был проницательнее проповедника, но, перегруженный своими заботами, он решил, что на этом направлении борьбы с влиянием Храма все хорошо и в порядке.

Отец Савари сладко спал. А «мягкая, как воск», Сибилла, уставясь на лунный диск, в восторге шептала: «Гюи! Гюи! Гюи!»

Окончив доклад, Данже завинтил чернильницу и стряхнул с бумаги песок для просушки чернил.

— Ты хочешь что-то еще сказать? — спросила Изабелла, не глядя на него.

— Нет, Ваше высочество, — отвечал мажордом.

Изабелла поигрывала поясом блио.

— Граф Шатильон не просит пощады?

— Вы запретили мне докладывать о его просьбах, Ваше высочество.

— Сама знаю, Данже. Не надо меня попрекать!

— Как я могу, Ваше высочество! — Данже глянул на госпожу, как несправедливо наказанный верный пес.

Принцесса поморщилась.

— Ладно. Так он просил пощадить его или нет?

Данже опустил голову.

— Нет.

— Что значит — нет?

— Он просил о милости видеть вашу милость. Так он выразился, Ваше высочество. А что касается наказания, он сказал, «что готов претерпеть и худшее, если вам будет угодно».

Изабелла встала с аттической кушетки и потянулась, как кошка.

— У меня такое впечатление, Данже, что ты поглупел. Пожалуй, не перестанешь, так я возьму себе Био. Он схватывает на лету. Плавать я его уже научила.

— Что я должен перестать, Ваше высочество, вы укажите, и я перестану со всею охотой, — с дрожью в голосе сказал мажордом.

Он знал свою госпожу и был готов ко всему.

— Ты говоришь, что Рено Шатильонский не просит пощады, но просит милости. Разве это не одно и то же, а?! И изъясняйся, как полагается, четко. Ты — мажордом, а не водовоз.

— Он все запутал. Я дословно передаю сказанное им.

Изабелла с размаху уселась на кушетку.

— Как мне узнать, чего же он хочет?

— Прикажите его доставить сюда. Пусть сам расскажет.

— Его?! Сюда?! Это же государственный преступник, Данже. Его место в пыточной камере.

Мажордом поклонился.

— Совершенно согласен, Ваше высочество.

— Но тем не менее все выяснить необходимо. Вдруг оно послужит и государственной пользе. — Данже молчал. — Ведь пыталась же я узнать что-нибудь от тебя… И что вышло?..

— Завалил я все дело, Ваше высочество. Может, и правда его привести? Для пользы дела?

Изабелла опять покрутила пояс.

— Что ж, если я допущу его говорить со мною, ничто не помешает казнить его, если беседа меня не устроит, — вздохнула она.

Яффская портовая тюрьма была предназначена для рабов-галерников. Стены се были толстые, потолки — низкие, постели — солома, еда — помои. Спали клейменые гребцы прикованными, испражнялись, стало быть, тут же.

Рено Шатильонскому, хоть и приговоренному к смерти, но графу и рыцарю, предоставили отдельную камеру. К тому же его не приковывали.

Служитель, провожавший принцессу, решившую посетить тюрьму, внес глиняную плошку с джутовым фитилем. Светильник распространял вонь.

Изабелла попыталась разглядеть каземат. Первым делом она увидела пару крупных самоуверенных крыс. Они здесь к людям привыкли и не сторонились общества. Принцесса едва удержалась, чтобы не взвизгнуть и не отпрыгнуть.

В углу камеры заворочалось нечто живое. Охранник поднял пляшущий огонек.

— Граф?! — вырвалось у Изабеллы.

— Принцесса! — ответствовал Рено с веселым удивлением.

— Да, это я. На вашем месте я бы потрудилась встать.

— Я бы рад, но мешает потолок. Вообще, тесновато.

— Я думала, вас заковали, но, оказалось, вы сохраняете здесь возможность двигаться.

— Ваши тюремщики мне поверили, что я — граф и не вздумаю убежать. Я им честное слово дал.

Изабелла фыркнула.

— Как можно верить человеку, убившему столько людей!

— И соблазнившему столько женщин, хотели вы добавить?

Изабелла выпятила нижнюю губку, но при таком освещении граф Рено этого, вероятно, не увидел.

— Эта часть биографии вашей меня волнует… то есть я хочу сказать, ничуть не интересует.

Рено стоял на коленях на соломенной подстилке.

— Я убил многих, но верить мне можно. Если бы вам удалось спросить тех, кто пострадал от моего меча, вы бы узнали, что я никому из них не давал слова оставить им жизнь.

— Кощунственное острословие…

— Нет, уверяю вас. И на Страшном суде, если меня накажут, то только за греховную гневливость да за гордыню, но отнюдь не за клятвопреступление.

— Итак, я поняла, что вы просите меня выпустить вас от крыс под честное слово, чтобы вы могли ждать своей казни, пребывая в приличном обществе?

Граф горько улыбнулся.

— Ваше высочество, неужели вы полагаете, что, если Рено Шатильонский стал бы кого-то о чем-то просить, речь шла бы о такой мелочи? Общество крыс, поверьте, мало чем уступает тому, какое вас окружает.

Принцесса пропустила сверкнувшую в речи узника дерзость мимо ушей.

— Так чего же вы хотите, наконец. Говорите!

— Неужели вам не передал ваш дворецкий? Я ему все объяснил раз двадцать. Болван!

Принцесса вступилась за верного слугу.

— Он передал. Он передал, что вы просите милости поговорить с моей милостью.

— Правильно.

— Так говорите же!

— С вами, Ваше высочество, но не с вашим дворецким. Ни для чьих ушей, кроме ваших, мои речи не предназначены.

— Это, видимо, именно государственное дело, — сказала принцесса, обернувшись к Данже и охраннику. — Дайте мне светильник.

— Подойдите поближе, Ваше высочество, — сказал Рено, как только дверь затворилась.

У ног узника лежал большой камень, принцесса присела на него, поставив плошку с маслом между собой и графом.

— Ну, теперь нет препятствий?

— Никаких, кроме основного, — негромко проговорил Рено. — Извините, это я — про себя. — Он сменил позу. — Но теперь к делу. Я прибыл в Яффу отнюдь не случайно. Думаю, это вы поняли. Но, вероятно, не знаете, кто послал меня и зачем.

— Продолжайте, не останавливайтесь.

— Посветите, пожалуйста, не подслушивают ли нас.

Принцесса, усмехнувшись, посветила на дверь и спросила:

— Чего может бояться человек, приговоренный к смерти?

— У вас пройдет желание шутить, если я вам скажу, что меня прислал граф де Торрож, великий…

— Не надо, понятно, — быстро проговорила Изабелла.

— Не думаю, что понятно вам все. Мне поручено соблазнить вас и таким образом отвлечь от Гюи Лузиньяна.

— Ах, вот оно что. И в обмен на этот подвиг вам обещали задержать или отменить исполнение приговора.

— Да, — неохотно подтвердил граф.

— И вы будете все же настаивать, что не утратили рыцарской чести, хотя, согласитесь, вас использовали не как рыцаря…

— Ваше высочество, я заранее принимаю все обвинения. В свое оправдание лишь скажу, что ранее вас по сути не знал.

— Тоже мне, оправдание!

— И, согласитесь, не слишком усердствовал здесь, хотя на весах и лежит моя жизнь. Неверно сказать, что я пытался за вами ухаживать. Скорее наоборот.

Противоречивые чувства владели принцессой. Она не могла не признать, что граф повел себя благородно, однако, с другой стороны, он посмел за ней не ухаживать! Он этим гордится!

— Вы — негодяй, граф. Трусливое, отвратительное животное. Вот вы кто!

— Вы, может быть, вправе так меня называть. Но умоляю, дослушайте. Грешен! Именно перед вами. Но я, поверьте, наказан, и понял это не в тот момент, когда оказался здесь, а раньше, во время нашего разговора, после стычки в «Белой куропатке».

Принцесса не без ехидства поинтересовалась.

— Что же произошло во время этой упоительной во всех отношениях беседы?

— Я посмотрел вдруг на вас глазами не наемника тамплиеров, а собственными.

— Ну и?

— Вы были прекрасны в гневе, — граф заговорил глухо и мрачно. — Мне нет прощения. Вы не можете мне верить. Но, подумайте, прошу, стал бы человек, что-то против вас замышляющий, выкладывать вам всю правду? Тем более такую. Если мне суждено сложить голову на плахе, я буду знать, что исповедался. Теперь вы все знаете. Казните меня, если сочтете нужным, я не ропщу. А теперь оставьте меня.

Изабелла встала, столь повелительно прозвучали слова графа. Но его голос зазвучал вновь.

— Еще два слова.

Было тихо, лишь попискивали крысы.

— Говорите, граф, — Изабелла с силой сжала светильник, и пламя дрогнуло.

— Я люблю вас, Изабелла.

 

Глава XXIII. Беседа в платановой роще

Скоро шевалье де Труа уяснил себе, что, как и все в укромной обители Сен-Мари-дез-Латен, он подвергается жестокой проверке и испытанию. Они все постятся вместо желанного разговения.

Поняв что к чему, шевалье успокоился. Неделя шла за неделей, и новоявленные тамплиеры расслабились. Не все они были первой молодости. Многие успели пожить роскошно. Ввергнутые в оголтелое, не приукрашенное монашество, они хорохорились. Внести в кассу ордена целое состояние и сесть на чечевичную похлебку и вареное просо?!

Первой не устояла заповедь избегать празднословия. Рыцари перезнакомились и вечерами стали болтать без умолку, сплетничая. Затем их оруженосцы зачастили в город, в меняльные конторы и за провизией. У всех оказались припрятаны деньги в этих конторах. Оруженосцы могли покидать капеллу свободно. Вечерами начались пиршества, украсившие режим.

И самое интересное: никто их, полноправных тамплиеров, не собирался наказывать за отступления от устава и порядка. Служки, несомненно, докладывали господину приору о том, что творится ночами в кельях, но никто новобранцев не распекал.

Тогда господа тамплиеры объединились и подкупили служек, следивших за соблюдением режима. Можно стало уже не таскаться в церковь, к полуночной службе.

По истечении третьего месяца рыцари рассудили, что их жизнь почти совершенна и без вина, которое пить опасно, ибо теряешь контроль… Но, увы, что за еда всухую? Тем более вечерами. И началось тихое пьянство, без хоровых застольных песнопений.

Шевалье де Труа во всех этих тайных радостях не участвовал. Он слишком хорошо помнил, что в прошлом стоило ему попытать лучшей доли — и он мгновенно скатывался на дно очередной ямы. Так было в Агаддине и в лепрозории. Он решил здесь, в капелле, не выделяться, а выполнять все правила и законы, писаные и неписаные. Плавное течение жизни, казалось бы, не предвещало ярких событий, но, как говорят в Аквитании — самые большие пороги на медленной реке.

Однажды за ним пришел служка с вестью, что брата Реми желает видеть приор — барон де Борже.

Приор капеллы принял его в своем светлом кабинете рядом со скрипторием, где монахи переписывали старые книги. Приор был лыс, как коленка, и говорил внушительным басом.

— Вы наверняка не догадываетесь, зачем я пригласил вас сюда, брат Реми. Дело в том, брат Реми, что, как минимум, пятеро братьев, чьи кельи находятся рядом с вашей, сообщили мне, что вы, по их мнению, знаетесь с дьяволом.

Де Труа удивленно поднял глаза.

— Вы, наверное, захотите узнать, чем они это доказывают, — приор почесал свою лысину. — Подозрительным им показалось, что вы не пропускаете ни одной молитвы, не едите скоромного в постные дни и отвергаете винопитие.

— Клянусь ранами Господними, это — страшное обвинение, — попытался улыбнуться шевалье.

Приор не пожелал разделить его веселья.

— Напрасно вы относитесь легкомысленно. В деле есть логика.

— Изъясните мне ее, святой отец.

Барон де Борже снова погладил свою лысину.

— В точном следовании уставу, которое вы демонстрируете, не трудно усмотреть желание отгородиться от братьев.

— Но если братия склоняется к предосудительному поведению…

Брат Реми не желал говорить по душам.

— Я пригласил вас не затем, чтобы вы мне морочили голову. Вы — демагог. Но есть дело для вас. Верховному капитулу требуется достойный рыцарь для выполнения важных и, может быть, тайных заданий. И я решил выставить вас, брат Реми. Мне было бы приятно знать, что именно вам капитул поручает секретные дела, требующие осмотрительности. Потому что они, как правило, чрезвычайно опасны, брат Реми.

Шевалье призадумался.

Вечером шевалье де Труа покинул капеллу. Быстро темнело, и он решил не спешить.

Гизо предложил ночевать в доме его отца. После недавних ливней улицы и площади города превратились в громадные грязные лужи, но шевалье и его оруженосец не слишком перепачкались.

Ворота им открыли с неохотой и после неприятных переговоров. Отец не сразу узнал голос сына, а узнав, не одобрил его появления среди ночи, еще и с рыцарем.

Притом оказалось, что в доме остановился какой-то граф с толпой слуг. Так что господину тамплиеру придется, к сожалению, довольствоваться топчаном в пристройке возле овчарни.

Шевалье спросил, как зовут графа.

— Раймунд Триполитанский, — сказал хозяин.

— В этой дыре? — переспросил шевалье, — Раймунд Триполитанский?

— Город набит рыцарями, — объяснил бондарь, — что-то затевается.

Уснул шевалье не сразу.

Раймунд Триполитанский! Он беспощадно преследовал исмаилитов, его войско разгромило и вырезало до последнего человека их тайную колонию возле Тира. О нем не раз говорил Синан. Он еще жив?

Утром, когда Раймунд с большей частью своей свиты отбыл со двора, де Труа сказал бондарю, что он хотел бы схоронить до лучших времен свои последние полтораста флоринов. И лучшего места, чем этот дом, и лучшего человека, чем домовладелец-бондарь, в городе он не знает. Короче, как бы припрятать здесь денежки? Ведь впереди — опасное дело.

— Это запросто, — молвил бондарь. — Давайте свои монеты, господин. Все будут целы.

— Верю. Но покажи, куда спрячешь.

Хозяину это не очень понравилось, но господин — в своем праве.

— Пойдемте…

Рыцарь капризно облазил весь дом, изучил все ходы и выходы, щели и простенки.

Бондарь злился, но появление из-за пазухи шевалье тяжелого кошеля с золотыми монетами прекратило его страдания. Тем более рыцарь дал ему два мараведиса, как бы в оплату за банковские услуги.

Через час шевалье де Труа уже находился в святая святых ордена тамплиеров — на территории великого капитула. По его представлениям, здесь должно бы царить молчание и все быть мрачным и строгим. Но обстановка была, как на задворках дворца перед огромным балом. Носилась челядь, медленно проезжали конные рыцари… Слышался разноязычный говор. Только что завершилось собрание провинциальных иерархов, и уже готовилось заседание верховного капитула.

На шевалье де Труа никто не обращал внимания. Его это устраивало. Он сличил живую картину с чертежом, полученным в лепрозории. Знаки, бывшие на серебряной табличке, врезались в его память. Прокаженный не врал. Вот он проход между двумя колоннами, одна из них полуразрушена; далее — три ступени, узкость, потом взобраться…

— Вы — шевалье де Труа? — раздалось у него за спиной.

Рыцарь обернулся. Перед ним стоял монах в простой серой сутане. На его узком лице пронзительно голубели холодные глаза.

— К вашим услугам, брат…

— Гийом.

Представившись, монах внимательно, с жадностью даже, которая граничила с невежливостью, рассматривал рыцаря. Шевалье простил ему это, потому что монах рассматривал его мозаичную маску без отвращения, без злорадства, без страха.

— Для вас, шевалье, есть задание…

Рыцарь повел глазами вокруг. Вблизи сновали служки, проносившие стулья, лари, свернутые шторы. Покрикивал келарь.

— Пойдемте-ка к базилике Иоанна Крестителя, — предложил брат Гийом, — там можно потолковать.

Они перешли под иберийские платаны, в их тень на травку.

Брат Гийом перешел к делу.

— Вам надлежит отправиться в Агадцин.

— Агаддин?

— Это — крепость ордена на востоке. Чуть севернее се, в часе пути, где начинаются предгорья, есть источник с сарацинским названием Эль-Кияс. Христиане его зовут истечением святого Беренгария. Неподалеку от этого истечения, на постоялом дворе, вы найдете человека, которому незаметно передадите вот это, — монах протянул рыцарю туго свернутый кожаный свиток. — Да, только ему, без свидетелей.

— Как я узнаю этого человека?

— Он сам вас узнает.

— По этому? — шевалье повел рукой по лицу.

— Нет. Мы не могли знать заранее этой приметы. Вы оденетесь так, чтобы вас узнали.

— Придется снять плащ?

— Разумеется. В тех местах одинокому воину Храма лучше не показываться.

— Но мне, — сказал шевалье, — втемяшили в голову, что рыцарский плащ…

— Да, вы слишком примерный ученик… Не только скиньте форменный плащ, но и среди людей, не симпатизирующих ордену, отзывайтесь о нас непочтительно, даже и оскорбительно в интересах дела и по обстоятельствам.

Монах подошел к нагретой солнцем стене и прижал ладони к горячему камню.

— Истинное служение незаметно глазу, — сказал он. — Вы меня понимаете?

— Я понимаю.

— Оруженосец останется здесь?

— Оруженосец ваш будет здесь, ибо поедете не как рыцарь. Оруженосцы болтливее баб. Если не хотите, чтобы его поскорее вздернули на виселицу, пусть понятия не имеет о ваших делах.

Шевалье кивнул.

— Он, вообще, устраивает вас?

— Пожалуй, — сказал де Труа.

 

Глава XXIV. Двойник

В катакомбах при госпитале святого Иоанна собрались все заговорщики, кроме короля. Никто не сидел, а прохаживались, говорили о несущественном. Ждали д’Амьена. Он беседовал по соседству с тайным агентом, И патриарх, и де Сантор, и даже Раймунд и Конрад понимали, что только дело астрономической важности могло побудить великого провизора вести себя столь невежливо.

Наконец тот появился.

Граф предложил всем сесть.

— Господа, наше сегодняшнее регулярное собрание волею некоторых обстоятельств превращается в чрезвычайное.

— Что случилось, граф? — спросил патриарх.

— Только что мне доложили — умер Луций III.

Все задвигались, кто-то закашлялся, у кого-то вырвалось — «о, господи».

— Таким образом, то, что мы планировали на следующий месяц, становится делом ближайшей недели.

Раймунд спросил:

— Как вы думаете, де Торрож знает?

— Мой человек утверждает, что прибыл на сицилийском корабле в Аскалон вчера. Из тех, кто высадился на берег, двое немедленно наняли лошадей и поскакали по иерусалимской дороге. Одного он догнал и убил.

— Ну, а второй уже отсыпается в тамплиерском капитуле, смею вас заверить. К тому же я убежден, что этот корабль — не единственный, принесший новость в Святую землю, — недовольно сказал Конрад Монферратский.

Д’Амьен кивнул.

— Через три дня каждая собака в Палестине будет знать о смерти папы. Меня занимает другое. Оказывается, неясно, отчего умер Луций. То ли от апоплексического удара, что, учитывая его комплекцию, вполне возможно, то ли от яда.

— Это меняет дело? — спросил Раймунд.

— О, да. Если его отравили, значит, мы, так сказать, на верном пути. Если случайность, то все неясно. Надо готовиться ко всему. Есть и третья возможность. Вмешательство Гогенштауфена.

Патриарх отмахнул пухлой ручкой.

— Это невероятно. Они обожали друг друга, как молочные братья.

— Иногда ближайшие друзья становятся непримиримыми врагами.

— Чего обстоятельства требуют от нас? — спросил Раймунд. — Похоже, вы в растерянности?

Великий провизор не без усилия улыбнулся.

— Дорогой граф, менее, чем кто-либо, я склонен отказаться от общей цели. Но надо выяснить, какой из путей к ней менее опасен и более короток.

— Верно, — кивнул патриарх, — папа мертв. Другими словами, мертво решение курии о привилегиях тамплиеров.

— Ваше святейшество, я хочу обратить наше общее внимание на то, что в городе полно тамплиеров, притом неместных. Из Португалии, Аквитании, даже из Венгрии. Вам ни о чем это не говорит? Я едва нашел себе дом для постоя.

— Вы напрасно горячитесь, граф, — вежливо улыбнулся де Сантор, — мы знаем. Это началось дней десять назад.

— Не опоздали ли мы? Кажется, храмовники упреждают нас, — сказал Конрад.

Д’Амьен отрицательно покачал головой.

— Де Торрожу, если он что-то почувствовал, легче было бы вызвать войска из Яффы, Газы или Каира, чем везти людей из-за моря. Кроме того, съехалась знать тамплиеров. Магистры областей, комтуры, приоры. Это напоминает подготовку к заседанию великого капитула. Он собирается крайне редко и, как правило, только для выборов Великого магистра.

— Де Торрож отказывается от власти? — удивился Конрад Монферратский.

Д’Амьен пожевал губами и развязал веревку на вороте сутаны.

— Я думаю, что де Торрож мертв. И скорее всего давно умер. В этом они нас перехитрили. И вероятно что-то предвидят.

— Мне кажется, — позволил себе сказать де Сантор, — они почти знают, что очень скоро мы нанесем удар. Возможно, догадываются, каким он в общих чертах должен быть… И с какого направления.

— Не надо им приписывать сверхъестественные способности, — недовольно сказал патриарх.

— Не надо считать врага глупее себя, — продолжил де Сантор. — Но тут дело в сроке. Пока инициатива в наших руках.

— Да, — подтвердил д’Амьен. — Заседание капитула начнется не раньше, чем через неделю. Их задержат выборы преемника. К власти скорее всего прорвется де Ридфор. По мне, тамплиерам лучше бы вообще не иметь Великого магистра, чем такого. И последнее. Тот факт, что сюда собралась вся знать тамплиеров, мне нравится. Нам не придется отлавливать их по всей Европе. Мы обезглавим Храм точным ударом на очень долгое время, если не навсегда. Если успеем…

Раймунд потрогал свой ус.

— Ну что ж, в речениях ваших, граф, я слышу уверенность. Со своей стороны скажу, что девять сотен своих людей я держу на Вифлеемской дороге в нескольких часах езды до Иерусалима. Долго так продолжаться не может.

— Мои итальянцы тоже готовы, — сказал маркиз, — тетива натянута, но в таком состоянии не может она находиться бессрочно.

Великий провизор кивнул.

— Я помню это. Вал стронулся и набирает ход. Отсюда я — во дворец.

— Вас увидят, — сказал патриарх.

— Карты почти все открыты, нет смысла тратиться на маскировку.

Его величество король Иерусалимский лежал в темноте и плакал от страха. В последние пять лет, с момента, когда его водрузили на трон, он плакал часто, ни разу себя не почувствовав королем. В прежней жизни звали его Бонифацием, но эта жизнь ушла в туман. Она стерлась. Это не он был когда-то на Кипре мелким судейским чиновником.

За годы тайных, мучительных тренировок из него вытравили все прошлое, и он носил манеру говорить и двигаться, взятые у Бодуэна, как хорошо прилаженную одежду.

В первые годы своего «правления» Бодуэн старался поменьше бывать на людях, удалил от себя детей и перепоручил все более-менее важные государственные дела советникам, назначаемым орденом. Его страшила возможность случайности, которая могла обнаружить подмену. Он отослал всех старых слуг, разогнал по дальним гарнизонам заслуженных военачальников и тем самым лишился какой бы то ни было опоры. Он не мог доверять никому. Любой во дворце мог оказаться храмовником. Его семейство на Кипре, после того как он был взят в двойники королю, истребили.

С некоторых пор Бонифаций-Бодуэн ощутил себя отшельником в королевском чужом дворце. Он подолгу блуждал в нем или просиживал в библиотеке. Она была, кстати, очень богатой. Здесь попадались книги из Ямнии, Александрии. Читал король что попало, ни о каком учителе-собеседнике речи не могло быть. Король-затворник стал одним из самых начитанных людей своего времени, но остался, по сути, необразованным. В его мозгу царил хаос, как и в душе. Он пробовал сочинять. И родил пространный трактат, самоуничижительно названный «Царственный профан». Услышав о многомудром Маймониде, он написал ему в Сарацинскую землю несколько писем о природе вещей и божественной природе. Философствование вроде бы облегчило его душевные муки. Но лишь на время; таково действие любой философии. Кроме того, Бонифаций-Бодуэн убедился, что самое искреннее стремление к истине и любомудрие, помогающее отрешиться от страха смерти как таковой, бессильно против страха насильственной смерти. А внезапной смерти он ожидал постоянно.

Бонифаций-Бодуэн понял, что в библиотеке он не стал защищеннее от топора тамплиеров.

Его не оскорблял неусыпный, назойливый, а иногда и пренебрежительный контроль тамплиеров. И в прежней жизни гордиться ему было нечем. Отец оставил ему больше долгов, чем славы, само его дворянское происхождение было сомнительно. Слушая выговоры от баронов и графов в белых плащах, он не чувствовал себя очень задетым. Вообще-то, он был идеальным работником. Покорен, тих, исполнителен. Первое время на него не могли нарадоваться посвященные в тайну. Он проявлял даже что-то вроде актерских способностей. Изредка при стечении публики мог сыграть короля и покапризничать по-королевски. Но при «своих» тушевался.

Однако актер, всерьез играющий роль короля, моментами, на какую-то, может быть, ничтожную часть своего существа, становится королем. Незаметно для глаз капитула в Бонифации-Бодуэне завелось нечто, могущее оскорбиться.

Ставленники Храма, наводнившие дворец, занимавшие должности от мажордома до повара и не посвященные в тайну, видели в нем марионетку ордена. Они знали, как обращаются с Бодуэном Великий магистр и некоторые высшие чины, и заражались этим к нему отношением.

Но Бонифаций-Бодуэн не терпел уже наглые выходки камердинеров и лакеев. Однажды его секретарь, сообщив его величеству пожелания великого прецептора Иерусалимской области о сокращении денег на содержание двора, позволил себе неуважительное замечание. Он спросил, повторить ли сказанное или «его величество напряжется и постарается все понять с первого раза?» Король как бы очнулся и хлопнул в ладоши. Появились два стражника. Они тамплиерами не были и не знали, что секретарь — тамплиер.

— Повесить, — приказал король.

— Кого? — удивились стражники.

— Кого? — спросил секретарь, начавший догадываться, о ком речь.

— Его, — показал король на ошалевшего тамплиера, — и немедленно!

Тот орал, плевался и умолял, угрожал, требовал, чтобы доложили графу де Торрожу, но очень скоро повис во внутреннем дворе с высунутым языком, словно демонстрируя, за что именно наказан.

Понятно, его величество объяснился. Он заявил, что фамильярный и пренебрежительный тон, взятый служителями в отношении его особы, угрожает всему предприятию. Во многих душах уже посеяны зерна сомнения. Злополучный секретарь вел себя в присутствии третьих лиц так, что лишь немедленная виселица могла спасти престиж царствования.

С этого начался незаметный дрейф его королевского величества от образа Бонифация к образу Бодуэна IV. Король стал окружать себя людьми, верными лично ему. Он еще раз сменил прислугу и кухонных рабочих, увеличил плату дворцовым стражникам, и они узнали, кому обязаны. Мог, наконец, сказать себе, что во дворце стал хозяином и почти все от него зависят. Пусть мало кто из челяди его любит и не все его выдумки прижились.

Но он недооценил орден. Тамплиеры просто купили «людей короля». И если стражник получал из королевских рук, скажем, четыре бизанта, то рука ордена выдавала ему двенадцать бизантов. Поняв это, король впал в длительную депрессию…

Д’Амьен проник в кабинет короля и в его душу в момент, когда тот захлебывался отчаянием, как утопающий в колодце.

Раньше во дворец не мог просочиться никто без ведома тамплиеров. Но д’Амьен обнаружил лазейку… Потом король вручил ему ключ от секретной калитки… И Бодуэн помаленьку стал оживать и даже думать о будущем. Впрочем, он нервничал, не решаясь открыто схватиться с мучителями.

На тайных собраниях в катакомбах госпиталя он высказывался резче всех, а наедине с собой плакал от страха.

Участок, ограниченный стенами Храма Соломонова, мечети дель-Акса и оградой капитула тамплиеров, был завален обломками древних сооружений, образовавшими лабиринт. При первых крестоносных королях его облюбовали воры и проститутки, тут собиралось отребье. Бодуэн IV распорядился вымести сор из-под окон дворца. Участок слегка почистили, но находиться здесь было небезопасно. В сопровождении четырех телохранителей д’Амьен прошел здесь к секретной калитке, с недавних пор опекаемой ставленниками госпитальеров. Порыв короля к свободе привел к тому, что в многоэтажном, полуподземном сооружении дворца, схема которого была крайне запутана, стали хозяйничать иоанниты.

Великий провизор вошел к Бодуэну IV без доклада и застал его плачущим в темноте.

— Прошу прощения, государь…

— Что?! Кто это?! — Бодуэн всхлипнул и приподнялся.

— Дело чрезвычайной важности привело меня к вам.

— Граф?

— Да, Ваше величество, я.

Бодуэн отер лицо простыней. Пока он занимался этим, граф слегка сдвинул портьеру, впуская в комнату солнце. Король сполз с кровати в одной ночной рубахе и сел к столу. Д’Амьен устроился напротив.

— Говорите, граф. Я в расстроенных чувствах, но это не помешает.

— Несколько часов назад я получил известие из Рима.

— Умер папа?

Д’Амьен поднял брови.

— Вы уже знаете?

Король шмыгнул носом.

— Нет, кто мне расскажет… Я догадался.

— Пока неизвестна причина ухода Луция.

Бодуэн опять шмыгнул носом.

— А ему, пожалуй, уже все равно.

— Я уважаю ваш философский настрой, но, не о том. Смерть папы — это сигнал. Мы начинаем.

— Когда, граф?

— Самое позднее — через пять дней. Или шесть.

Король зажмурился. Он думал, что впереди месяц…

И даже имея время в запасе, изнывал он страха. Что же будет теперь… И как?

Граф что-то говорил быстро, дельно, по существу, но как бы за стеною, задерживающей смысл.

— А нельзя ли… — неуверенно улыбаясь, начал свое король.

— Это, наконец, странно, Ваше величество. Вы требовали действий, без подготовки, но вот я слышу вялую речь…

— Да, я требовал для… теперь другое, поймите.

— Какое еще другое, Ваше величество!? — верховный иоаннит был явно в гневе. — Все гарнизоны ордена уже месяц спят с оружием. Раймунд и Конрад держат передовые дружины в ближних масличных рощах. Наконец папа умер и Храм на время лишен привилегий… Может быть, вы боитесь?!

Король неожиданно рухнул на колени и, сложив руки на груди, произнес:

— Да, боюсь! Очень сильно! И умоляю вас отложить, отменить все, граф. Ради благодетеля и охранителя вашего святого Иоанна.

— Да что это с вами?! — вскочил д’Амьен. — Вы — король! И если что, никто не посмеет…

Бодуэн обхватил руками ноги великого провизора.

— Умоляю вас, граф, отложите. Есть у меня причина бояться. Клянусь святым Бонифацием, на благоволение коего я надеюсь… Хотя согрешил против него.

— Какого еще Бонифация? — д’Амьен брезгливо освободил ноги.

— Умоляю вас, граф!

— Нет, Ваше величество, слишком большое дело мы начали. Отступиться я не могу и другому не позволю.

— Это гибель для меня, полная гибель, изничтожение и плен. Слишком дорого заплачу я за краткий миг торжества, если даже он и явится.

Король лежал ничком и бил по каменным плитам бледными кулаками. Это была не истерика. Великий провизор присел рядом с королем и ровно сказал:

— Откройтесь мне, государь. Вы сейчас не похожи на себя.

Бодуэн, задыхаясь, сел и растер мокрые щеки.

— Я вообще не похож на короля, — тихо сказал Бодуэн. — Потому что на самом деле я — не король.

Граф глупо спросил:

— А кто вы?

Его величество освобожденно поднялся, сел на кровать, подгреб подушки и не спеша поведал печальную истину. Иоаннит оценил блеск интриги.

— И все эти годы?..

— Уже пять лет.

Д’Амьен выругался по-немецки, ибо во французском языке не нашлось подходящих слов. Но внутренне он был почти спокоен и, во всяком случае, собран.

— Отчего они не уничтожили вас, коли вы взбунтовались?

— Не знаю. Но жду каждый день. Теперь видите… Мои указы ничего не стоят.

Д’Амьен тоже присел на край ложа.

— На первый взгляд, да. Что же вы мне раньше не сказали…

Боялся, что вы не станете иметь со мной дела.

— Возможно, так бы оно и было, — медленно сказал великий провизор. — Возможно. Чистоплюй Гонорий бы отказался. Итальянец постарался бы оградиться от вашего подставного величества. Твари дрожащей… — иоаннит говорил бесстрастно, и.о. короля содрогнулся. — Но оставим «если» до лучших времен. Разберемся, что делать. — Великий провизор встал. — Хватит вам причитать, лучше скажите, где Бодуэн? Настоящий?

Ненастоящий мотнул головой.

— Не говорили мне, где он и жив ли. Правда, в начале этой истории кто-то обмолвился, что он болен проказой.

— Проказой?! — глаза д’Амьена вспыхнули. — Проказа… Это немало. — Он улыбнулся.

Король понял, что угодил. Ему стало легко. Гром не грянул, Иерусалим не провалился под землю.

— Чему вы радуетесь? — осторожно спросил он д’Амьена.

— Тому, что не придется перетряхивать всю Святую землю. Прокаженных держат в лепрозориях, а их немного.

— Я еще вот что хочу спросить: откуда вы взяли, что Бодуэн настоящий жив?

— Если бы он скончался, тамплиеры бы вас прикончили. Но они сносят ваши капризы.

Д’Амьен оправился после шока. Положение, да, усложнилось. Но вот объяснение бездействия тамплиеров, что-то узнавших о заговоре.

Улыбка великого провизора стала зловещей. Увидев ее, лже-Бодуэн осторожно спросил:

— Что ж теперь будет, граф?

— Ничего, — бодро ответил тот, — вернее, по-прежнему. Вы облегчили душу, Ваше величество, но избави вас Боже с кем-нибудь откровенничать. Это смертельно опасно. Вы понимаете? — Бодуэн закивал. — Помимо всего, согласитесь, вам будет проще общаться с патриархом, Раймундом и Конрадом, если они по-прежнему будут в вас видеть монарха. А выступление не отменяется. Готовьтесь произнести перед собранием выборных речь. А я поищу настоящего короля.

— Хотите привезти его сюда? — поинтересовался Бодуэн.

— Я хочу его зарезать, — сухо ответил д’Амьен.

Его ответ устроил заплаканного двойника.

— Да, — граф остановился в дверях. — Я позабыл вам сказать, что не только папа почил, но и умер Великий магистр тамплиеров.

 

Глава XXV. Повторная встреча

Шевалье де Труа домчался до Агаддина за полтора дня. Не доезжая крепости, он свернул с тропы и проехал сквозь рощи олив и апельсинов, обрамляющих ее стены. Когда солнце опустилось к горизонту, он уже был у харчевни, где его должен был некто встретить. Он с удивлением обнаружил, что нервничает, хотя — с чего бы… Во дворе харчевни двое рубили освежеванную тушу теленка. Пахло жареным мясом.

«Ладно», — сказал себе шевалье и спрыгнул у коновязи на твердую землю. Одет он был в кожаную куртку, серые шоссы… На широком с медными бляхами поясе висел длинный латинский меч в небогатых ножнах. Привязав коня и оглядевшись еще раз, шевалье поднялся по гнилым ступеням на веранду, крытую соломой. В помещении пахло горелым чесноком, потом и гнилью. У очага за длинными столами сидели разные люди — по виду все местные, без разбора, от стражников до голодранцев. Пили пиво с подмешанным соком белены, отчего дурели, а потом, под утро, их должно рвать. Играли в кости…

И что сразу отметил шевалье — здесь не было ни одного сарацина, хотя полагалось им быть, как в других пограничных харчевнях близ подножий Антиливана.

Шевалье сел на свободное место в темном углу. За его спиной хохотали и громко спорили.

Подбежал сын хозяина и осведомился, чего господину угодно.

— Баранины и пива.

Не прошло и нескольких минут, как парень появился снова.

1 — Господин, что сидит в том углу, — очень важный — просил узнать, не соблаговолите ли вы объединиться. Он-де скучает без благородного собеседника.

— Скажи ему, что я не против.

Послышались тяжелые шаги. Шевалье мог бы спорить на что угодно, что это топает немолодой рыцарь в доспехах.

— Приветствую вас, сударь, — пророкотал над головой сочный бас.

Де Труа поперхнулся пивом. Он узнал этот голос.

— Барон де Кренье?

Барон был поражен и только выговорил:

— Ты?

— Садитесь барон, не стоит привлекать внимание.

Барон растерялся, выпучив глаза на старого знакомого.

— Ну, я это, я, сядьте, наконец, и — ближе к делу.

— Так это ты? — обалдело вновь спросил рыцарь.

— Вы надеялись, что я сгнил в сарае среди рабов?

Барон трубно прокашлялся. С трудом поняв, что к чему, он раскрыл на столе свою широкую, отполированную, как красное дерево, рыцарскую ладонь с крепкими мозолями и выговорил:

— Давай, что привез.

Шевалье огляделся и быстро, несуетливо положил в эту ладонь кожаный свиточек, заключенный в футляр.

— А кто ты теперь? — надменно спросил барон. — Я забыл, как тебя звать.

У шевалье дрогнули ноздри и сузились глаза.

— Барон, чем быстрее вы забудете, что я помогал вам, когда вы состояли конюхом Агаддинской капеллы, тем лучше для нас обоих.

Барон де Кренье насупился и разинул рот, чтобы высказаться по этому поводу, но посланец великого капитула не дал ему воли, опередив:

— Что касается имени… Зовут меня шевалье де Труа, и все я воспринимаю как носитель этого благородного имени. Вы поняли?

Де Кренье, вероятно, сообразил, что если братья из Иерусалимского капитула решили, что эта пятнистая рожа имеет право на настоящее дворянское имя, значит, так нужно.

— Уедешь завтра, на рассвете. Подойди к хозяину и попросись на ночлег.

Сказав это, де Кренье встал и, покачиваясь, пошел на второй этаж, где вдоль галереи располагались комнаты постояльцев. Исподволь наблюдая за своим бывшим господином, де Труа определил, какую из них занимает де Кренье. Дальше сделал, как было посоветовано. Попросил дать какой-нибудь угол до утра и запер за собою дверь, через узкое окошко выбрался наружу и залег в кустах у ворот харчевни.

Луна взошла, все было как на ладони. Де Труа не ошибся в расчетах. Вскоре де Кренье перебрался через ограду харчевни в затемненном месте. В тиши было хорошо слышно его сопение. Под ногами хрустели камешки.

Мягко ступая, де Труа заскользил за ним, петляя в тени. Барон устремился вверх, в горы, в сторону от родника. Остановился он возле полузасохшего кедра. От него валил пар.

Из кроны дерева к нему бесшумно рухнул человек. Рыцарь отшатнулся. Шевалье глубже вжался в тень валуна шагах в тридцати от них. Прыгать, как этот человек из кедровой кроны, латиняне не умели, этому не учили и в тамплиерских палестрах. То, что прыгун, был с Востока, с сарацинского Востока, не вызывало сомнений. Но это — не сельджук, не египетский гулям, не курдский мерхас. Сердце шевалье заколотилось. Дохнуло пугающе знакомым.

Свидание в кедровой тени было короткое. Барон отправился тем же путем обратно. А его таинственный собеседник поспешил дальше в горы. Шевалье, не раздумывая, скользнул следом.

Итак, рыцари Храма связаны с ассасинами! Ассасины, храмовники… Что получалось?

Кровь прилила к лицу шевалье. Де Труа стал сокращать дистанцию. Неизвестный что-то почувствовал. Остановился, прислушался. Сделал шаг, опять остановился и оглянулся. Он стоял, улавливая токи ночи. Потом, бормоча что-то себе под нос, пошел дальше. Сделав шагов пять или шесть, снова замер. У шевалье не осталось сомнений. Именно так учили в замке определять, крадется кто-нибудь за тобой или нет. Он выдернул из пояса метательный кинжал. И стоило неизвестному обернуться еще раз, как лезвие, блеснув под луной, вонзилось в его грудь.

Де Труа обыскал труп, нашел то, что рассчитывал найти, и сел на камень, подбрасывая на ладони нож с коротким позолоченным лезвием — непременный атрибут фидаина.

Одно ему стало ясно: надо теперь столкнуть замок Алейк с тамплиерами, и тогда он, Реми де Труа, отец Марк, Анаэль, Исмаил отомстит за себя. Начало есть — он посмотрел на труп ассасина. Можно считать, что орден храмовников нанес грубый удар своему тайному партнеру, нарушая течение скрытных взаимовыгодных дел. Замок должен ударить ответно.

Шевалье встал и, взвесив в руке ассасинский нож, стал спускаться к харчевне.

Интересно, что делает барон? Задание выполнено, ложится спать?

Барон обречен дважды. Во-первых, как человек, знающий, кем был рыцарь де Труа год назад. Во-вторых, как тайный посланец ордена, он будет убит точно так, как делают фидаины, чтобы сомнений не было.

Перебравшись через ограду харчевни, шевалье тихо подошел к коновязи и пересчитал лошадей. Все на месте. Он собирался вернуться в свою комнату, но услышал шаги, которые не мог спутать ни с чьими. Он недооценил своего бывшего хозяина. Для этого обжоры и выпивохи служба все-таки — прежде всего. Сейчас влезет на коня и ускачет. Коня! Шевалье осмотрел лошадей; у одного из породистых жеребцов висела на морде торба с овсом. Решил барон покормить в дорогу своего друга.

Шевалье нырнул под брюхо жеребцу и ассасинским кинжалом надрезал подпругу. Успел!

Барон, подойдя, снял торбу, отвязал повод от коновязи, подвел коня к валуну с плоским верхом, которым здесь пользовались, и взобрался в седло. Похлопал коня по шее, что-то пробормотал ему на ухо, тронул поводья и миновал ворота. Через несколько мгновений раздались вскрик и тяжелый удар о землю. Выбежавший из ворот шевалье тотчас определил — он убился. Шевалье с трудом перевернул тяжелую тушу и воткнул ему позолоченный нож в затылок.

Затем он стремительно и бесшумно вернулся во двор, отвязал своего коня и, не седлая его, выехал на освещенную луной дорогу. Возле трупа, впрочем, остановился, так как явилась новая мысль. Он нагнулся, вырвал кинжал и спрятал в пояс.

К утру де Труа загнал своего коня. Ему повезло: это случилось возле постоялого двора. Там он за небольшие деньги раздобыл довольно крепкую арабскую кобылу. Ей была недоступна стремительная иноходь сельджукского жеребца, брошенного у раскаленной тропы. Но шевалье доволен был ее мягкой, неутомимой рысью, и на рассвете следующего дня, весь в тяжелой известковой пыли, он въехал в южные ворота Иерусалима.

Он тотчас направился к капитулу и велел доложить о себе брату Гийому. Однако стражники о таком не слыхали и позвали начальника, но и тот понятия не имел о монахе.

Находясь в замешательстве, де Труа вернулся в капеллу де Борже. Приор встретил его более чем сдержанно.

— Ваша келья занята, брат Реми. Не возражаете ли отдохнуть в помещении кордегардии?

Возражать шевалье не стал.

Когда он проснулся, рядом уже сидел юноша с постным лицом.

— Вас ждут, господин, — сказал он.

Через час он опять гулял с братом Гийомом под платанами. Шевалье терялся в догадках, кто он такой, брат Гийом? И почему общается с ним исключительно в этой роще вне помещений капитула, как бы не подпуская его к каким-то секретам жизни храмовников.

Шевалье де Труа напрямик спросил об этом монаха. Тот не смутился.

— Что ж, брат Реми, вы поняли правильно. Не все вновь принятые в орден рыцари одинаково посвящены в его тайны. Вы их узнаете постепенно. В этом есть большой смысл. Очередной шаг вам предстоит сделать в любой момент, хоть сегодня, а может — никогда.

Шевалье на минуту задумался.

— Вы не спрашиваете, как я выполнил получение.

Монах пожал плечами.

— Зачем спрашивать? Если бы что-то не получилось, вы начали бы разговор с оправданий. А что касается инцидента со стражей… Все просто. Я не ждал вас так рано, и была предупреждена дневная стража, а вы приехали на рассвете. Кстати, отчего такая спешка?

— Рвение, — быстро ответил де Труа, — я понимаю, насколько не дворянская черта — исполнительность, но…

— Не надо извиняться, когда не за что. Вы хорошо все сделали, а у нас немногие могут сделать что-то, хотя бы посредственно.

Шевалье ощутил в словах монаха едва уловимую двусмысленность. Или ему почудилось?

— Барон де Кренье ничего не передал на словах? — спросил брат Гийом.

— Нет, мы говорили с ним очень недолго! Может быть, он не успел.

— Впрочем, он и не должен был… — Вновь брат Гийом добрался до обомшелой стены капитула и с наслаждением грелся на солнце. — Возвращаюсь к теме наших тайн. Сегодня вечером вы, в числе еще нескольких десятков братьев, пройдете посвящение второй степени и узнаете, что представляет наш орден на самом деле.

«Ну вот», — подумал шевалье, погружая ладони в горячий мох.

— После этого мы сможем беседовать не только в этой роще.

— Благодарю вас, — сказал шевалье.

— Собственно говоря, благодарить вам некого, ибо сошлись некоторые обстоятельства. Да, обстоятельства. Хотите узнать, какие?

Шевалье скованно кивнул.

— Месяц назад умер граф де Торрож, Великий магистр нашего ордена.

— Я не знал.

— А об этом никто не знает. О его смерти будет объявлено сегодня на заседании великого капитула, где состоятся выборы нового Великого магистра. Месяц ушел на подготовку собрания европейских магистров ордена. Это главная причина, побудившая нас приобщить к делам ордена новых отличившихся и достойных рыцарей. Вас торжественно посвятят… За час до полуночи вы должны быть здесь в полном рыцарском облачении.

— В этой роще? — спросил де Труа, поглядев на пару белых колонн, обозначающих, по наводке прокаженного короля, начало пути в лабиринте, ведущем к Соломонову кладу.

— Здесь будет много народа, но ничему не удивляйтесь. И ничему — после того как вы оставите рощу.

— Вы говорите, что посвящение будет в том храме?

— Да.

— Спасибо, брат Гийом.

Опустив голову, шевалье де Труа медленно ехал по узкой улочке. Вот как устроена жизнь. Пока он рвался хоть в прихожую Храма, пока терпел унижения и побои, карабкался, срывая ногти, пока убивал, воровал, предавал и обманывал во имя цели, она оставалась недостижимой. И вот его тянут к ней, тайны тамплиеров сыплются под нож.

Не будь на территории капитула Соломонова клада и не будь ключа к нему, шевалье и не подумал бы являться на нынешние ночные бдения. И он обрадовался, что вытащил ассасинский кинжал из глупой башки де Кренье. Эту позолоченную улику лучше устроить на место здесь.

А что касается клада…

Во время выборов Великого магистра, на массовом празднестве, все сделать проще. Обстоятельства срабатывают сами.

 

Глава XXVI. В ожидании Раймунда

Седлай коня, — велел граф Раймунд Триполитанский оруженосцу, когда тот стянул на его спине последние ремни, крепившие наплечники. Многое может ныне решиться. По настоянию великого провизора всем военачальникам надлежало собраться к ночи в королевском дворце.

Д’Амьен полагал необходимым действовать строго по уложению Годфруа, дабы иметь дополнительный аргумент в будущих переговорах с курией, Филиппом-Августом, Ричардом Львиное Сердце, Фридрихом Барбароссой… Наготове и выборные. Участие выборных делегаций весьма усложняло конструкцию заговора. Многие говорили о том д’Амьену, но он был непреклонен.

Может, он прав, подумал гигант Раймунд, вдумчиво двигая правым плечом, — ему не нравилось крепление наплечника. Может быть, великий провизор прав, да, но он напрасно себя ведет, будто стал властителем Палестины. Передел власти начнется лишь после того, как бело-красный плащ будет втоптан в пыль Святой земли. Вмешаться в здешние дела не замедлит и сюзерен Раймунда — Филипп-Август. Если с арены уйдет король Бодуэн, что вероятно. И никому нельзя доверять.

В комнату вбежал запыхавшийся человек в пыльном балахоне.

— Фландо? — удивился граф. — Что ты потерял здесь, бездельник?!

— Час назад прискакал какой-то итальянец и заявил, что великий провизор предлагает нашей турме переместиться к заброшенным воротам.

— Почему его не повесили?

— Он знал сигнал.

Граф Раймунд выругался.

— Пока я жив, мои войска перемещаются только по моим приказам. Езжай туда, где я велел тебе быть.

Черный балахон кивнул и попятился.

Граф, раздраженно скалясь, подошел к окошку, за которым садилось огромное лихорадочно-красное солнце. Сушь. Две недели жара, ни капли дождя. Над городом кружила неощутимая пыль. Ее как бы поднимало над крышами города скопившееся под ними напряжение.

«Пора», — подумал Раймунд. Пора во дворец, пора действовать. Граф подошел к сундуку, обитому полосами железа, поднял крышку, достал два кожаных кошелька с константинопольскими цехинами. Может статься, что потребуются деньги. Королевская казна пуста, говорил д’Амьен. Не его ли стараниями? А может, оставить цехины здесь, под охраною?

Раймунд взвесил на ладони белые кошельки. Проблему он не решил. Сзади раздался едва уловимый шорох, метнулась тень, и в затылок одного из самых славных, сильных, мужественных и богатых людей Палестины вонзился позолоченный кинжал.

Шевалье не дал графу упасть на спину и смазать картину, а уложил его ничком. Содержимое одного кошелька он высыпал на спину поверженному, чтобы не возникло сомнений насчет мотивов убийства. Не ограбление!..

Проделано все было быстро, бесшумно. Когда вбежал оруженосец доложить, что лошади оседланы, он застал описанную картину за вычетом актера, сыгравшего роль ассасина.

— И на что вы теперь рассчитываете, де Созе? — ехидно спросил великий провизор, барабаня пальцами левой руки по столу.

— Не знаю, мессир, — сокрушенно отвечал рыцарь. — Теперь — на христианское снисхождение.

Лицо д’Амьена исказила судорога.

— Вы сказали — снисхождение?!

— Да, мессир. Вы велели убить в поединке Рено из Шатильона, мы честно пытались… В итоге двое погибли, я изувечен, — де Созе поднял правую руку и показал то, что осталось от кисти. Ему было больно.

— Вы должны были не попытаться, а убить Рено. И поработать головою, коли не могут руки.

— Мессир…

— Нет, нет и нет, долг не уплачен. Рено жив-здоров и приятно проводит время в объятиях Изабеллы.

— Считалось, что орден госпитальеров собирает деньги с богатых, чтобы лечить нищих. Но куда достославный орден девает деньги, которые выжимает из нищих?

Д’Амьен брезгливо поморщился.

— Неуместное острословие сгубило многих людей, и вы, дорогой де Созе, по всей вероятности, присоединитесь к этим господам.

— Так или иначе, денег у меня нет, — усмехнулся рыцарь.

— Зря вы надеетесь, что отсюда отправитесь в долговую тюрьму, где вас смогут подкармливать ваши наваррские друзья. Нет.

Де Созе побледнел.

— У госпитальеров есть возле Тивериадского озера соляные копи, дающие нам толику необходимых средств. Туда и отправитесь отрабатывать собственный долг, но и долги ваших друзей, благоразумно ушедших из жизни. Увести!

Вооруженные люди, стоявшие у дверей, тотчас уволокли де Созе, проклинавшего «святош-кровопийц», а д’Амьен откинулся в кресле. Планка из полудрагоценных камней холодила его затылок. Граф был собой недоволен. Сорвался! Негодяи и ослы! Втроем не смогли прирезать одного бабника. Теперь уже поздно. Правду говорят, что Изабелла — девица (хотя какая она теперь девица!) благоразумная и амбициозная. Очень уж хочет стать королевой. А роковой Рено — не приобретение, а препятствие на пути к короне. Наверное, хорош в постели, и только. Говорят, Шатильоны — родня бургундским герцогам. Н-да. А Лузиньян настолько благоразумен, что, может быть, закроет глаза, а главное — уши, на прегрешения Изабеллы. И вообще, об этом — потом. Это терпит.

Комната, в которой сидел д’Амьен, примыкала к королевской спальне с одной стороны и к тронной зале — с другой. Великий провизор выбрал ее за удобства: и тихо, благо толстенные стены, и до всего близко.

Доложили, что прибыл Савари.

— А где патриарх?

— Его святейшество и господин маркиз на первом этаже, — доложил Султье, бывший секретарь короля.

— А граф Раймунд?

— Его ждут.

— Как только появится, известите меня. А теперь пригласите Савари.

Д’Амьен с первого взгляда определил, что старый болтун не в себе.

— Только без предисловий, Савари, сразу суть дела, какой бы дрянной она ни была.

— Я в ужасе.

— Я же сказал — суть!

— Сегодня я обнаружил под ее подушкой свиток с песнями некоего Гирнаута де Борнеля.

— Песнями?!

— Вот послушайте.

— Хватит, Савари! Я понял, наша дурочка хлебнула из отравленного источника.

— Я провел следствие, мессир, но пока не удалось найти брешь, через которую…

Д’Амьен сардонически усмехнулся.

— Другими словами, пока вы упивались своей болтовней, принцесса Сибилла… Кто он?! — сменив тон, крикнул великий провизор. — Она томится не вообще, а по кому-то!

Савари прижал руки к груди.

— Клянусь, она полгода не видела ни одного мужчины, кроме как в монашеском одеянии или в гниющих язвах в наших госпиталях.

— Я считал вас неглупым, Савари. Слов, написанных на пергаменте или на бумаге, иной раз женщине достаточно, чтобы возбудиться до крайней степени.

Проповедник покраснел.

— Возможно, я упустил, и кто-то передавал ей…

— Прав был Карл Великий, запретив учить дочек грамоте. А вы… Ладно, — махнул рукой великий провизор. — Немедленно — в монастырь. Возьмите пару специалистов из подвалов госпиталя. Завтра я должен знать, кто владеет мыслями нашей дорогой наследницы престола. Пусть даже она влюблена в де Ридфора. Я предпочитаю знать даже это, чем не знать ничего.

— Пытать принцессу? — потрясенно спросил Савари.

— Да вы спятили от своих переживаний!

— Да, да, — суетливо забормотал проповедник. — Надо найти того, кто передает письма.

Секретарь сообщил, что патриарх и Конрад Монферратский сидят у его величества и ужинают.

— А Раймунд?

Секретарь развел руками.

— Эта задержка меня раздражает. Еще немного — и она начнет меня пугать. Он остановился в тамплиерском квартале?

— Да, в доме бондаря у башни Давида.

— Отправьте туда людей. И не кого-нибудь, а человек пять-шесть поопытней.

Секретарь поклонился.

— За дверьми господин де Сан гор.

Заячья губа придавала физиономии де Сантора улыбчивость… Д’Амьен к этому привык, но сейчас вдруг обнаружил, что это ему не нравится. Или, может быть, де Сантор и в самом деле слегка улыбался. Чему бы?

— Мы не ошиблись в наших расчетах, — сказал он. — Выборы состоятся нынешней ночью.

— Ночью? — хмыкнул великий провизор. — Не могут без балагана и черных тайн.

— Вы правы, мессир, предполагается и обряд черного посвящения. Следом за выборами.

— Ну, это пусть. Этой стороной вопроса займемся, поставив их на колени, — д’Амьен прищурился и тронул свою бородку тонкими острыми пальцами.

— Да, момента лучше не будет, — осторожно сказал де Сантор.

— Что? — спросил граф.

— Выступить нужно завтра рано утром. Шестьдесят пар курьеров с удвоенными лошадьми ждут в конюшнях у северных ворот. Люди Раймунда и Конрада изнывают, на грани бунта…

Д’Амьен холодно посмотрел на помощника.

— Зачем вы мне это пересказываете? Или думаете, что я не знаю?!

— Так почему же мы медлим? — не удержался помощник.

— Есть заноза. Вы думаете, это — кресло?! — Д’Амьен шлепнул ладонями по подлокотникам и вскочил. — Это адская сковорода, и я поджариваюсь на ней. Потому что боюсь! Да, боюсь все провалить. И, может быть, навсегда! Понимаете?

— Не совсем.

— Может быть, скоро я расскажу вам, в чем дело…

Де Сантор опустил голову. Он неплохо знал великого провизора и понимал, что сейчас спорить с ним бесполезно, даже опасно.

Старик, словно читая чувства де Сантора, сказал:

— Вы не должны обижаться. Пройдет не более двух-трех дней, и я смогу, даст Бог, удовлетворить ваше любопытство. Пойдем к соратникам. И я надеюсь, что вы будете поддерживать меня, сколь бы справедливыми ни казались вам слова патриарха и Конрада.

Д’Амьен угадал.

— Насколько я понял, — сказал маркиз, — несмотря на очевиднейшую необходимость действовать вы не хотите отдать приказ?

— Да, — ответил великий провизор.

— Даже имея в виду, что столь удачной возможности позже может и не случиться?

— Я чувствую, что в данный момент поспешность опасна и не случилась бы настоящая катастрофа.

Маркиз Монферратский всплеснул руками. Его святейшество был с ним согласен. Король затаился, как мышь.

Конрад снова заговорил.

— Может быть, граф Раймунд убедит вас.

Патриарх кивнул:

— Будем надеяться.

— А где, кстати, граф Триполитанский? — спросил осторожно король.

— Мне почему-то кажется, — произнес граф д’Амьен, — что отсутствие графа Раймунда отнюдь не случайно.

— Что вы имеете в виду? — резко спросил Конрад. — Предательство?

— Слово произнесли вы, маркиз, — развел руками великий провизор. — Я имею в виду, что в такой момент отсутствие нашего соратника странно. О его переходе к храмовникам думать я не хочу.

— Это было бы… — запнулся король.

— Вот именно, Ваше величество, хуже не придумаешь, — теребя расшитую золотом перевязь, сказал патриарх.

— Вы слишком торопитесь, — урезонил его д'Амьен.

Появился Султье, Взгляды обратились к нему. Вид его был ужасен.

— Только что…

— Громче! — крикнул Конрад.

— Донесли, что у себя в доме убит граф Раймунд.

— Убит? — взвизгнул патриарх.

— Ну, слава богу, — прошептал д’Амьен, но многие услышали его шепот.

— Как убит? Поединок или подосланными людьми? — потребовал Конрад.

— У него в затылке торчал золоченый кинжал. Труп осыпан монетами. Специально показано, что это — не ограбление.

— Ассасины, — быстро сказал д’Амьен. — Но с какой стати — Раймунд? Впрочем, полгода назад он разорил осиное гнездо исмаилитов.

— Месть? — патриарх растирал виски. — Почему не сразу? Известны сношения капитула храмовников с этими гнездами сарацинских крыс.

— Да, это уже не тайна, — сказал д’ Амьен. — Но я не спешил бы с выводами.

— Мы вообще разучились спешить, дорогой граф, — уязвил его Конрад.

— Оставляю эту шпильку на вашей совести, дорогой маркиз.

— Еще одна, граф. Почему, узнав о смерти Раймунда, вы восславили Господа?

— Я поблагодарил его. Он предпочел убить графа Триполитанского, не дав Раймунду перекинуться к нашим противникам.

 

Глава XXVII. Посвящение

К воротам капитула шевалье де Труа подъехал в темноте.

У входа тихо спросили пароль; он отозвался столь же приглушенно…

За воротами ему помогли сойти с коня и шепнули на ухо, что он может о нем не беспокоиться.

Здесь ощущалось присутствие многих людей, стоявших во мраке темными группками или бесшумно переходивших с места на место.

Шевалье направился в платановую рощу, и здесь было то же. Слева, где вход в собор, горели перекрещенные факелы.

Ждать пришлось недолго. По толпе, напитавшей рощу, прошел тихий шепот, и темная масса рыцарей двинулась к факелам.

Ночь была жаркая, влажная. Гремели хоры цикад. Ветерок порывами доносил ароматы цветов.

Де Труа, мягко ступая в своих кожаных германских полусапожках, двинулся против хода людей. В темноте он все видел. Вот обломки белых колонн и щель между ними. С неудовольствием де Труа обнаружил, что у него дрожат руки. Но волноваться — глупо. Что и кто ему помешает?

И он шагнул из темноты во мрак.

В каменной прорези было жарче и более влажно. Неудивительно. Далее находились резервуары с водой, издревле запасаемой на случай осады.

Сойдя по трем скользким ступенькам, де Труа повернул направо. Под ногами хрустела зелень, пахло раздавленными растениями. Еще поворот направо… Шагнув налево, окажешься на дне колодца в компании пары скелетов.

Еще две ступеньки — и свод становится вовсе низким, несколько метров пришлось ползти на животе. Дышать становилось труднее. Воздух в каменной глотке застойный. Но надо терпеть. Если верить чертежику прокаженного короля, пройдена большая часть предварительного лабиринта. Ощупаем стену. Вот она, кладка камня, король утверждал, что камни в ней сцеплены лишь для вида. Хитроумные тамплиеры не раз побывали здесь и, обнаружив, что дальше пути уже нет, лишь главная цистерна, выдолбленная в скале, поворачивали назад. Они не замуровывали этот канал, чтобы вода в цистерне не протухала.

Шевалье пришлось попотеть. Прихваченный бронзовый лом в его руках гнулся. Работать пришлось на карачках, упершись спиною в шершавый свод и обдирая руки.

Выломал-таки камень, потом второй. Пахнуло прохладой и влагой, и впереди ощутилась большая вода — огромная, тяжкая. Шевалье вспомнил схватку с Мертвым морем.

Он разделся, оставив на себе сделанную по эфиопскому образцу набедренную повязку с набором необходимых вещей. Нож и яд. В руках его был бронзовый лом. Одежду шевалье обмотал вокруг камня и бросил в воду. Вода проглотила улику. Пора. Де Труа прочистил, насколько возможно, легкие. Король предупреждал, что в цистернах водятся слепые тритоны, выловленные в подземных речках, без них вода давно бы закисла и зацвела. Они не ядовиты и их опасаться не стоит, даже если какой ткнется в грудь, а то и в лицо. Шевалье заранее передернуло.

Глубоко вздохнув, он мягко слез в холодную воду. Она была очень холодная по контрасту с ночной жарою. Теперь — выдержать направление к противоположной стене. Она?.. Нечто мохнатое, скользкое. Водоросли. Теперь вправо, побыстрее. Цистерна залита доверху. Воздух надо экономить. Выплыть обратно во мраке немыслимо.

Перебирая руками по волнующимся и липким подводным травам, шевалье сдвинулся вправо. Вот первое углубление в стене, через два метра должно быть второе. Что-то живое рванулось из-под пальцев! Спасибо королю, что предупредил, а то бы поперхнулся. Воздуха уже не хватало. Вот второе углубление. Де Труа забрался в него, уперся ногами в скользкий нижний край и стал спиною поднимать крышку. Сначала — никакого впечатления. Он должен бы испугаться, но удивился, не веря, что король обманул. Не мог, не мог, не мог! С каждым разом он все сильнее упирался в плиту, что, якобы, закрывала путь к свету, богатству. И чудо произошло. Первым его проявлением была вспышка света, потом порыв свежего воздуха. Де Труа едва не рухнул обратно. Но устоял. Отдышался и отодвинул плиту. В глазах рябило, грудь разрывалась от воздуха. Трудно было что-нибудь рассмотреть и понять. И вдруг шевалье услышал.

— Ну, что же вы остановились?

Голос был знаком, лишь изменен акустикой подземелья. Но почему он здесь?! Шевалье затрясло.

— Идите, идите. Обратной дороги нет, — услышал он.

Шевалье с шумом высвободил ноги из черной воды, выбрался на сухой каменный пол. Пещера. Да, это — пещера, вырубленная в скале. В левом углу сидел на покрытом шкурою камне некто в монашеском одеянии. Вокруг него на каменных выступах горели огни в глиняных светильниках.

— Вы напрасно оглядываетесь, — сказал монах, и шевалье понял, что это — брат Гийом.

— Он меня обманул, — сказал шевалье первое, что пришло ему в голову.

— Нет, — сказал монах, — король Бодуэн сказал правду. Здесь находились сокровища. Некие. И недавно.

— Что значит — некие? — мрачно спросил шевалье.

Брат Гийом показал на кучку одежды.

— Оденьтесь. Нам предстоит побеседовать.

Помедлив секунду, шевалье взял шерстяные шоссы и просторное блио.

— Одевайтесь и бросьте подальше свое оружие, чтобы не сделать глупость прежде, чем я объясню вам, что это бесполезно.

Сбросив набедренную повязку, шевалье облачился в сухое платье.

— Что вы имели в виду, брат Гийом, сказав «некие» о сокровищах.

— По преданию, капитул стоит на развалинах конюшен царя Соломона. Молва связала схороненные здесь ценности с именем этого легендарного правителя. Я изучил эти «сокровища» и убедился, что к большей их части царь Соломон не мог иметь никакого касательства. Кое-что — да. Знатоки могут спорить. Но у любого иудейского менялы или банкира храмовников найдутся монеты разных времен, от статеров Александра Великого и Ахеменидских до мараведисов современной чеканки.

— Хорошо, — шевалье похлопал себя по бокам, обминая новую одежду. — То, что золото было не соломоновым, меня не слишком расстраивает. Но где оно?

— Еще при правлении нашего прокаженного Бодуэна мы его отыскали. Бедняга не знал.

— А для чего его было тогда держать?

Брат Гийом погладил свое колено.

— Вы перескакиваете через ступени лестницы, по которой нам надлежит подняться не торопясь. Но я скажу, чтобы с этим покончить, что каждый лепрозорий у нас в Святой земле это — и сумасшедший дом. Очень многие там повреждаются в уме и объявляют себя гонимыми королями, пророками и ангелами Господними. С нашей легкой руки там объявилось множество Бодуэнов. Слухи о них произвели впечатление только на двойника короля, которого мы усадили на трон. До поры до времени он нас слушался, зная, что где-то жив настоящий Бодуэн и оба в наших руках. — Брат Гийом указал шевалье на каменное сиденье рядом. — Садитесь, мне неудобно задирать голову, разговаривая.

— Я еще не очухался, ваша милость.

— Вам придется услышать такое, что лучше принять это сидя.

Шевалье зловеще улыбнулся и сел. Монах был слишком самонадеян. По сути, он ничего не мог. Пытать и убить? Этого бывший ассасин ничуть не боялся. Пусть говорит…

— Для начала — о золоте, — сказал отец Гийом. — Мы его отыскали пять лет назад. И немного. У нас другие источники силы и власти. — Брат Гийом кашлянул и набросил на плечи плащ. — Зато, благодаря этим слухам, мы обрели много врагов. И сильных. Король Бодуэн Первый очень возвысил нас, но зато с той поры мы обрели смертельных врагов — орден иоаннитов. Нынешней ночью они попробуют с нами разделаться.

Монах замолчал и посмотрел на слушателя.

— Я жду продолжения, — сказал шевалье де Труа.

— Вы считаете, что в катакомбах, вход куда обозначен скрещенными факелами, происходит обряд истинного посвящения в члены ордена тамплиеров?

— Да. Что же еще я должен думать?

— Я расскажу, что там делается. Вы сбежали от этой загадочной процедуры, однако вам, думаю, интересно. Любопытство — не грех.

— Я слушаю, — сказал де Труа.

Монах поправил плащ.

— Для начала вам бы велели стать на колени перед изображением Иоанна Крестителя. Никто так не чтит его, как мы. Затем вы поклялись бы, что схороните на дне своей души жуткие тайны, какие вам будут открыты. Влиятельнейший брат сообщил бы вам, что нарушивший клятву, в лучшем случае, будет сразу казнен, а в худшем — пожизненно заключен в подземелье ордена, в сравнении с чем адские печи и сковородки — милое развлечение.

Отец Гийон был серьезен.

— Далее вас поднимают с колен и вводят в зал заседаний капитула в сопровождении двух братьев. Там вы услышали бы, стоя перед распятием Христовым, что в него верить глупо, а отныне преступно, ибо Христос был лжепророком, лишенным власти, и действовал по наущению мелкой гордыни и бестолкового ума. Кстати, примерно это исмаилитские учителя внушают правоверному мусульманину относительно священной книги Коран.

По спине шевалье побежала струйка холодного пота, когда он услышал об исмаилитах. Случайно ли это «кстати»?

Брат Гийом достал из-за пазухи баклажку, звучно выдернул пробку и отпил.

— Далее вас подводят к прецептору. Он достает из футляра странную вещь с греческим названием Бафомет, что переводится как крещение мудростью. Она выглядит иногда черепом, оправленным в золото и серебро, иногда головой старца с большой бородой — щеки и лоб золотые, глаза — из карбункулов. Кто-то видит два лица, а кто-то — три. Раз на раз не приходится. То это статуя о трех головах, то посвященному сообщают, что это — Бог или друг Бога. Но обязательно Бафомет, только Бафомет. Прецептор, доставший вещь-голову, непременно повторяет: «Верь ей, ей доверься, и благо тебе будет!» Вы обязаны слушать это с непокрытой головой и, склоняясь до земли, тем самым почтить сего идола.

Брат Гийом отхлебнул из баклажки.

— Далее следует акт опоясывания «поясом Иоанна». Это — белый шерстяной шнур, талисман. В нем волшебная сила и снимать его не полагается. Это — и тайный знак, по которому посвященные узнают посвященных и допускаются к мистериям ордена. Но и это, — монах потер переносицу бледным пальцем, — еще не конец обряда. Вам далее внушают, что следует, пренебрегая ложным понятием достоинства и чести, приложиться губами к срамным и нечистым местам тела прецептора и присутствующих братьев, закрепляя тем самым свое не только духовное, но и физическое с ними родство. Этим, кстати, вам дают понять, что запрещенные монастырским уставом сношения братьев между собой поощряются. Дескать, это практично и замечательно. Ибо, сношаясь с женщинами, тамплиеры им выдадут тайны, а так — нет риска.

Тут же шевалье сказал:

— Мне кажется, что вы, брат Гийом, не очень-то одобряете все это.

— Отнюдь. Вернее сказать, некоторую пользу описанного странного действа я признаю и одобряю. Если таким образом можно держать в узде многих богатых, родовитых и необузданных господ — слава высшим силам. И что мне горевать о том, что содомируемый сейчас в катакомбах капитула новый тамплиер пребывает в восторге от приобщения к тайной силе. Настоящее возвышение духа человек обретает или думает, что обрел, через противоестественное унижение. Я-то знаю, что суть в другом.

Шевалье бросило в жар. Его взволновал не столько рассказ о содомии тамплиерства, сколько отношение к этим тайнам отца Гийома. Реми де Труа спрашивал себя — почему он так откровенен? Впереди открывалось мертвое море неизвестности.

— Ну, наконец-то, — удовлетворенно сказал брат Гийом. — Наконец я пробил броню, выращенную вами на душе. Признаться, я любовался той легкостью, с какой вы приняли известие, что сокровищ вам не получить. Приятно убедиться, что я в вас не ошибся.

Маска шевалье де Труа застыла в оскале. Он снова не знал, что сказать.

— Опять загадки! — вымолвил он.

— Нет, — сухо ответил брат Гийом, и в лице его проступила усталость. — Покончим с этим. Смею думать, я полно и живописно обрисовал обряд вступления во внутренний орден ордена тамплиеров.

Шевалье кивнул.

— Так вот… Все это — не более, чем карнавал. Так мы именуем всякое пышное действо, рассчитанное на профанов. Настоящее посвящение происходит не там, а здесь. И посвящают не скопище высокородных обжор, пьяниц, содомитов, а лишь одного непривлекательного внешне, зато способного негодяя. Могу вас поздравить, — брат Гийом со сдержанным пафосом развел руки, — с нынешней минуты вы — истинный рыцарь Храма Соломонова. Хотя бы в том смысле, что этого легендарного государя чтят как особо умного человека.

Шевалье снова настороженно молчал. Но говорить ему ничего не пришлось, монах заговорил сам.

— Я понимаю, почему вы не в восторге. Простодушно обрадовался бы человек, сообразивший, что его все-таки, слава Господу, оставят в живых. Но вы угадали это с самого начала. Или вы не боитесь смерти?

Новопосвященный помалкивал, а брат Гийом потянулся к своему лекарству.

— Осталось завершить разговор. Меня удивляет, что вы не спросили, почему это вдруг мы выбрали вас.

Шевалье опустил голову. Слишком он рано расслабился. А брат Гийом сказал как ни в чем не бывало:

— Даже не намекнули, что вы вправе отклонить высокую честь. Ведь вы не клялись, не топтали распятия и не вылизывали причинные места высокопоставленных тамплиеров.

Шевалье молчал, сжав кулаки.

— Может быть, вы почувствовали, что окольцованы более страшной силой, чем все эти тайны? Молчите? Снова придется мне говорить.

 

Глава XXVIII. Найден

Секретарь Султье поклонился и доложил, что к воротам королевского дворца прибыл подозрительный всадник. Он требует немедленной встречи с господином великим провизором.

— А со мною он не желает поговорить?! — тряхнул брыльями патриарх.

— Как он выглядит? — спросил великий провизор.

— Он просил передать вам вот это.

Д’Амьен взял кусок ткани и, улыбнувшись, сказал:

— Этого человека я жду. Ваше величество, господа, мне предстоит короткий конфиденциальный разговор, результатом которого могут стать большие решения.

— Какие тайны от нас? — мрачно поинтересовался Конрад.

— Временные, — нашелся великий провизор, — зовите его, Султье, зовите.

В маленькую комнату возле тронной залы ввели запыленного, изможденного человека, он бросился на колени перед д’Амьеном.

— Ладно, ладно, — пробормотал тот, — лучше рассказывайте, Гуле.

— Монастырь ордена святого Лазаря на берегу Мертвого моря.

— Это точно?

— Деньги сделали свое.

— Но он, насколько я понимаю, жив?

— Именно так, мессир. Мы сумели подкупить внешнюю охрану. Но он в тюрьме за двойными стенами, а там сменили всю стражу. Теперь в карауле там прокаженные рыцари. Они равнодушны к деньгам.

— К маленьким, вероятно. А дать им большие?

— Прошу прощения, мессир, боюсь, и очень большие деньги там не помогут. За это дело рыцарей выгонят из ордена, а то и повесят. Такое бывало.

Д’Амьен покусывал верхнюю губу.

— Что предлагаете?

— Все сделать быстро. Отправить пару десятков умелых людей с оружием. Ночью внешняя охрана даст себя связать и избить, шум сперва не поднимет. Ворота внутренней тюрьмы нетрудно взломать, это я выяснял. В суматохе его и прикончат. Повезет — успеют и ускакать.

— Ты берешься найти таких удальцов? И возглавишь?

— Найду, мессир. Но вы знаете мои условия, мессир.

Великий провизор махнул рукой.

— Да, все получишь. Но надо спешить, Гуле, надо спешить. Я рассчитываю на тебя. От тебя сейчас многое зависит.

Д’Амьен подошел к ящику, стоявшему на подоконнике, открыл его длинным ключом и вынул оттуда вышитый бисером кошель.

— Если что будет не так, я строго взыщу.

Гуле кивнул, перекрестился, прижал кошель к груди и, пятясь, выскользнул за порог.

Появление великого провизора — графа д’Амьена в тронной зале было встречено внимательными взглядами. На его птичьем лице трудно было что-то прочесть.

— Не томите нас, граф, — сказал патриарх. — О чем вы договорились с вашим секретным человеком?

— Погодите, Ваше святейшество. Маркиз, насколько я знаю, часть выборных находится в вашем лагере.

— Ровно половина, вторая — в лагере Раймунда.

— Боюсь, с ними придется проститься.

— Почему вы так решили?

— Я уверен, что граф Раймунд заранее распорядился слушать только его приказы.

— Весьма возможно, — нахмурился Конрад. — Но главный вопрос — когда выступаем?

— Послезавтра утром. Когда убедимся, что наша игра стоит свеч.

— Опять проклятые тайны! — не выдержал патриарх, побагровев от злости.

— У меня есть основания держать кое-что при себе, — парировал д’Амьен. — Что случилось с графом Раймундом, вы знаете. И его величество поддерживает меня.

Все поглядели на короля. Он насупился и кивнул.

— Вы, де Сантор, — развивая инициативу, сказал д’Амьен, — готовьте гонцов. А нам всем, господа, пока не стоит покидать дворец.

 

Глава XXIX. Имя

Прежде всего — имя!

— Имя?! — воскликнул Шевалье.

— Безусловно, — кивнул брат Гийом. — Не станете же божиться, что вы — в самом деле лангедокский дворянин Реми де Труа…

Самозванец молчал.

— Или вы отец Марк и желаете навестить могилу старика Мельхиседека?

Мозаичное лицо окаменело.

— Вы многое обо мне знаете… Что еще?

Брат Гийом отхлебнул из баклажки.

— Следим за вами с момента вашего появления на дороге к Агаддину. Вы назвались каббалистическим именем — Анаэль. И так странно вели себя, что местный комтур не решился сразу вас вздернуть на сук как шпиона. Когда же вы объявили, что вам приспичило стать тамплиером, комтур этот факт отметил в еженедельном докладе. Не мог не отмстить. Ибо стать рыцарем ордена у вас было меньше шансов, чем у жабы стать лебедем.

— И, значит, били меня на плантации по вашему указанию?

Брат Гийом кивнул.

— И в прислужники к барону де Кренье вы помогли мне попасть, а не надсмотрщик?

— Нет. Этот успех на вашем счету. Откуда я, сидя в Иерусалиме, мог знать, что у какого-то чернокожего иудея-раба в Агадцине есть коробка с целебной мазью? Как предать своего товарища, вы придумали сами. А все прочее — наши дела… И лепрозорий.

— А король Иерусалимский?

— Это организовать было труднее всего.

— А отец Мельхиседек?

— Вы пропускаете, шевалье, Весельчака Анри.

— Не хотите же вы сказать…

— Больше, чем вы думаете. Большинство таких шаек в Святой земле контролирует орден.

— Но если Анри знал, что я у него по желанию ордена, почему он так странно со мной обходился?

— Потому что не получал вразумительных указаний и опасался вас потерять.

— А чего ждали вы, брат Гийом?

— Вы могли схватиться с Анри и стать главарем в этой шайке. Им и остались бы… Вожаком, каких много. Но мы решили по-своему, и, надо сказать, ваше продвижение меня особо заинтересовало.

— А рыцарей, что сопровождали меня из лепрозория… Их в самом деле зарезали?

— Да. Из соображений, не имеющих отношения к вашей истории.

— Что же вас заставляло тратить на меня столько сил и времени?

— Поднимаясь, вы повышались в цене, если так можно сказать, и с вами лично я связывал все большие свои надежды.

— Но я ведь десять раз мог погибнуть.

Монах пожал плечами.

— Естественно. Все в руке Божьей… Не поговорить ли об отце Мельхиседеке? Но сразу условимся, сейчас и никогда впредь не касаться морали. Я не исповедую вас, а лишь приоткрываю вам подоплеку того, что с вами происходило. Но мир, в который я вас ввожу, отнюдь не чурается представлений о добре и зле. Даже наоборот. Все, что вредит ордену, — зло, а что полезно — добро. Это — наша религия и философия, ясно?

— Да, — тихо сказал шевалье.

— Буду конкретен. Вы удушили доброго священника, зарезали простодушного шевалье де Труа; так было угодно ордену. Ордену требовался человек, способный, идя к своей цели, видеть только ее. Я вас отнюдь не оправдываю, не успокаиваю, мне нет дела до вашей души. Еще уточню: вы нам годитесь. Но до сих пор вы не знали могущества ордена.

— Да, я не знал… — задумчиво произнес шевалье.

— Я только что говорил вам, что капитул не видит содержимого карманов каждого раба из тех, что работают на нас в крепостях. Но и это придет. Никто не сможет проникнуть в святая святых, в тайное тайн, в сердце ордена.

— Победить орден все-таки можно, ударив в сердце?

— Никто не знает, где оно. Наши враги невольно умащивают тело ордена. Предатели лишь умножают его неуязвимость. Вот вы, шевалье, перед тем как выплыть в эту пещеру, действовали как враг ордена. А оказались полезны.

— Я же убил барона де Кренье.

— Посылая вас туда, я знал, что так будет. Он знал ваше недавнее прошлое, и вы не могли оставить его в живых.

Де Труа усмехнулся.

— Но я зарезал и ассасина, с которым встречался де Кренье.

Монах кротко вздохнул.

— Я вам скажу больше. Ведь это вы убили графа Раймунда Триполитанского, причем так, чтобы все подумали на ассасинов. Насколько я понимаю, вы хотели цепочкою подтасовок поссорить орден с замком Алейк. Но смерть великого христианского воина Раймунда Триполитанского в настоящий момент очень выгодна Храму, ибо Раймунд вошел в заговор госпитальеров… Что касается ассасинов, у вас с ними особые счеты — это я понял сразу. Отношения нашего ордена с этой сектой возникли давно. И были взаимовыгодны. Но Старец Горы, проведав о тучах над Храмом, легкомысленно предположил, что коалиция во главе с графом д’Амьеном раздробит нашу голову. Пора припугнуть его, может быть, и наказать, подняв волну общего возмущения против убийц-ассасинов.

Брат Гийом встал, размял спину, присел несколько раз, толкнув ногой каменную плиту, и закрыл квадратное отверстие, в котором стояла вода.

— Ну, что скажете, молодой человек?

— Не понимаю, — встал на ноги шевалье.

— Несколько часов я уговариваю вас вступить в орден тамплиеров. И не получил ответа.

— Разве у меня есть выбор?

— Конечно, — удивился брат Гийом. — Вы можете отказаться.

— И тогда?

— Вас убьют.

— Кто же в такой ситуации отказывается… — хмыкнул шевалье.

Брат Гийом помрачнел.

— Вы — не первый, из тех, кто прошел длинный путь испытаний, некоторые отказывались от нас по мотивам религии и морали. Они жертвовали собой. На мой взгляд, их леденило дыхание истины, они пугались ее. Ведь в христианской могиле тепло, как в овечьем подбрюшье.

— Я понимаю, о чем вы толкуете. Вы предлагаете мне войти в святая святых ордена в нарушение его правил.

— Что вы имеете в виду? — поморщился брат Гийом.

— Я, вы знаете, не родовит.

— Я тоже — лишь сын корабельщика.

— Я — урод.

— Мое уродство менее заметно.

— Я никогда не носил креста и пролил много христианской крови.

— С трудом можно найти христианина, который бы этого не сделал.

— Я — ассасин!

— Я предсказывал, что вы в этом признаетесь.

— Тогда, — шевалье сглотнул слюну, — тогда я согласен!

Брат Гийом потянулся и еще раз присел. Он был явно доволен.

— Обряд посвящения, видимо, состоялся, — сказал он. Теперь будут выборы Великого магистра, и через час или два у нас будет новый верховный воитель, видимо — граф де Ридфор.

— По разговорам в капелле приора Борже я понял, что все хотят де Марейля.

— Великий магистр не обязан быть выдающейся личностью, но нельзя допустить на это место ничтожество. Ридфор порывист, непредсказуем. Такой и нужен в ближайшие годы. Но хватит об этом. Есть одно срочное дело. Надо немедленно выехать в лепрозорий.

— Лепрозорий?

— И привезти оттуда короля. Вы ведь обещали ему, что вызволите его.

— Я действительно обещал, но не думал и пальцем пошевелить ради этого.

— Привыкайте, — брат Гийом потряс опустевшую баклажку, — в вашей новой деятельности могут произойти и большие неожиданности.

— А для чего понадобился здесь прокаженный?

— Тайно взбунтовался двойник его величества, бывший писец Бонифаций. И со своими новыми друзьями-госпитальерами готовит нам сильную неприятность. Они хорошо подготовились. Нас в городе не любят. Опасны нищие, если их много. Что делать с Иерусалимом, мы решим позже, а пока нужно его отстоять. И настоящий король нам поможет. Пятнадцать вооруженных всадников обязаны вам беспрекословно подчиниться, когда вы предъявите этот перстень. Они готовы.

Шевалье подбросил в руке массивный серебряный перстень с изображением сложной геометрической фигуры.

— Вы заранее знали, что я стану вашим союзником?

— Нет. По принятым в нашей обители правилам вам надлежит называть меня братом.

— Братом во Христе или вы намекаете, брат Гийом, на те силы, о которых упоминали?

— Это долгий разговор. Мы вернемся к нему, обещаю.

 

Глава XXX. Спаситель

Настоятель монастыря Святого Лазаря долго рассматривал пергамент. Он был третьим настоятелем здесь за последние пять лет. Он не сомневался, что прокаженный, называвший себя королем, — сумасшедший. Но знал и то, что обязан за ним присматривать неусыпно. И вот среди ночи является негодяй, когда-то прокравшийся к Бодуэну в барак прокаженных… Пятнистая рожа! И предъявляет пергамент с подписью графа де Торрожа: требование передать этому типу прокаженного, возомнившего себя иерусалимским владыкой. Между тем уже несколько дней ходит слух, что Великий магистр скончался. Как быть? Не подвох ли?

— Прошу меня извинить, шевалье, но тюрьма лепрозория не в моем ведении.

— Не надо лгать. Я знаю, кто здесь хозяин.

Итальянец пристыженно улыбнулся и взмок.

Ночь была душная.

— Все-таки я снесусь с Великим магистром.

— Он находится в Вифлееме, и вы пытаетесь оттянуть время. Об этом будет доложено верховному капитулу.

— Святая Мария! — всплеснул руками настоятель. — Но поймите и вы меня! Это самый опасный из государственных преступников, и я не могу так просто…

— Это король! — проревел де Труа и поднес к лицу настоятеля кулак с восьмиугольным перстнем.

Настоятель онемел. Он слышал об этом знаке отличия, но увидел его впервые и понял, что деться некуда. Но снаружи донесся крик, вернее, крики.

— Кто это? — прошипел де Труа.

Он понял, что у ворот тюрьмы началась какая-то драка, и вылетел от настоятеля. Его люди ждали, как велено, у крыльца, не спешиваясь. Де Труа прыгнул в седло, обнажил сарацинскую саблю скомандовал, и всадники поскакали за ним.

Ворота тюрьмы были уже выломаны. Один охранник лежал на земле, схватившись руками за копье, торчащее из его груди, другой верещал от боли возле стены. Когда де Труа влетел в ограду, Гуле и его подручные бежали к бараку прокаженных. Нападения сзади они не ждали.

Мало что могло их смутить… По команде Гуле большая часть его людей обратилась лицами к всадникам, выскочившим из темноты, и ударили из самострелов, а пятеро побежали дальше.

Де Труа спрыгнул со своего раненого жеребца. Дверь барака трещала. Бандиты не успевали заново приготовить к бою свои арбалеты. Блеснули мечи и кинжалы. Из барака донесся многоголосый вой.

Де Труа отсек пальцы руки одному из противников, тот отскочил, шипя от боли. Де Труа бросился в ноги второму рубаке, тот рухнул. Шевалье влетел в вонючую тьму убежища прокаженных следом за убийцами. Его преимущество было в том, что он знал все внутри.

Вой и вонь. Звон металла о камень. Трое торили дорогу, рубя все и всех в расчете таким манером прикончить и единственно нужного им.

Первого рубаку де Труа догнал в правом отсеке. Тот успел закричать и шевалье лишился преимущества внезапности. Второй пошел дальше, рубя в обе стороны, третий выдвинулся в проход, вращая мечом.

Вой в середине барака сгустился. Нельзя было рисковать. Где-то там находился король Иерусалима.

Де Труа присел, нащупал кусок отрубленной плоти и швырнул его точно в голову оравшего бандита. Пока тот опять не поднял меч, шевалье рассек его саблей.

— Эй, ты! — воззвал де Труа, ничего не видя. — Ты один. Я и тебя убью.

Еще живые прокаженные вдруг умолкли, как по команде. Слышно было тяжелое дыхание третьего мясника.

Тот явно не испугался. Де Труа, видевший в темноте, как кошка, различил гиганта, тихо шагнувшего навстречу. Он отступил бесшумно, едва удержав равновесие на чем-то скользком. Его искало во тьме острие меча; оно пошевеливалось, как живое жало. Кривая сабля де Труа была много короче.

Вдруг за спиною упала дверь. Горел соседний барак, и в лепрозорий прорвались отсветы пламени. В проем шагнул Гуле с заряженным арбалетом. Увидев белый плащ тамплиера, он загоготал и нажал на спуск. Шевалье спасло то, что он поскользнулся, нога съехала в сточную канаву, и он упал на колено. Пятифунтовая стрела, просвистев над его плечом, угодила в живот гиганта-противника.

Гуле упал, рассеченный сабельным ударом. Тем и кончилось. Шевалье осознал, что он свое задание сделал, как надо. Успел. Если, конечно, король еще жив.

 

Глава XXXI. Переворот

Неправда, что животные чувствительнее людей. Только после того, как у северных ворот Иерусалима из-за какой-то ерунды схватились в драке почтенные караванщики, нервная лихорадка передалась верблюдам. Люди, предчувствуя катаклизмы, ведут себя сообразно опыту предков. Состоятельные латиняне запирают ворота своих дворов и раздают своим слугам арбалеты. Сирийцы и арабы стремятся из города на открытое место, не доверяя пространству, окруженному стенами. Иудеи и персы молятся, первые — страстно, вторые — от нечего делать.

К обреченному на переворот городу стягиваются, как грифы к падали, разбойничьи шайки.

И вдруг выясняется, что возбудились и сбились в зловещие стаи бродячие псы, до этого разгребавшие свалки и днем валявшиеся в короткой тени.

Вот через такой Иерусалим под конвоем всадников Конрада Монферратского прошли три сотни так называемых выборных, которые в соответствии с кодексом Годфруа представляли интересы всех граждан, сословий и жителей городов Святой земли.

Выборных доставили во двор королевского дворца к невысокой каменной веранде, с которой, по замыслу великого провизора, должен был прозвучать исторический королевский указ. Солнце поднималось, солдат оцепления со стены поливали водой из кожаных ведер. Люди, стоявшие перед верандой на солнце, заволновались. Тень дворца съежилась.

Д’Амьен распорядился напоить и накормить выборных. Его раздражало отсутствие родственников короля. По его замыслу присутствие королевской семьи было важно. Но ни Изабелла, ни Сибилла, ни малолетний Бодуэн пока что не появились.

В большой прохладной зале, через которую можно было из королевских покоев проследовать на веранду, ждала иерусалимская знать. Вассалы Конрада озирались, не видя вассалов Раймунда. Слухи о том, что с этим владетелем что-то случилось, уже просочились в город. Бароны тревожились. Раньше всех в полном составе по приказанию патриарха прибыли церковнослужители. К ним присоединились видные рыцари-госпитальеры.

Де Сантор сновал от покоев короля к веранде и обратно.

Король сидел у себя в полном облачении. Он был бледен, как смерть, тяжелая, грубо сработанная корона, украшенная разномастными камнями, царапала и натирала залысины. Белые доспехи с накладными вензелями были не по его фигуре и неудобны.

Патриарх, напротив, был красен, лицом. Он молча сидел в углу и вращал в пальцах свой жезл с шишаком в виде розового бутона, увенчанного золотым крестиком. Его терзали предчувствия, тем более мрачные, что с утра болел желудок. Он молча молился одними губами, чтобы все кончилось, чтобы прошла по городу ожидаемая волна неизбежных кровавых стычек — и поскорее бы сесть за стол переговоров с графом де Ридфором. Он очень рассчитывал, что тамплиеры признают свое поражение и перенесут свою деятельность из Палестины в другие края. Войны патриарх Гонорий не хотел. Война разоряет воюющих, а наживается кто-то третий… Что же так тянет д’Амьен? Ах, да, их высочеств нет.

— Ее высочество принцесса Изабелла! — словно ответив мыслям патриарха, крикнул Султье.

Д’Амьен бросился встречать красавицу. Ее, признаться, он ждал позже других детей короля. В его планы не входила лишняя встреча Изабеллы с поддельным отцом.

Она вошла, и старик восхитился. Спору быть не могло — этой женщине очень пристало быть королевой. Осанка, лицо, блеск глаз. И даже платье!.. Все знали, что синий цвет более всего пристал наследнице престола, так же, как, например, желтый — язык благородной роскоши — приличен вдовствующей королеве.

Изабелла решила всем объявить, что королевой будет она. А королем? Уж не думает ли гордячка, что он?.. Возле Изабеллы стоял Рено Шатильонский. В том, что он заявился сюда, где приговорен к смерти, тоже был вызов.

Ведь — не дурак, подумал д’Амьен, подходя вплотную к великолепной паре.

— Ваше высочество, я рад чрезвычайно, — улыбнулся великий провизор, — вы прибыли, и, значит, можно начинать.

Изабелла знала силу и значение этого сухопарого старика в простом костюме и небогатом плаще.

Но не обольщалась. Она зависела от него, но и он — от нее. Кто знает, что впереди?

— Здесь ли моя сестрица? — спросила Изабелла.

— Нет, — с возможной беспечностью ответствовал верховный госпитальер. — Ее задержала молитва. Будь ее воля, принцесса Сибилла не покидала бы своей обители.

Изабелла скрыла разочарование. Она все сделала, чтобы приехать последней. Услышав, что Сибилла еще молится, она пожалела, что поспешила. Другое дело, если бы сестра стала монахиней…

— Могу я хотя бы обнять любимого брата? — Она действительно любила тихого ребенка, появившегося на свет, якобы, чтобы стать Бодуэном V. Но никто не желал признавать его в этом качестве, и его не зарезали лишь потому, что он не внушал опасений — слабый здоровьем, да и умом.

— Вчера его высочество был очень плох, — нашелся д’Амьен. — Опять припадок, опять завертывали в свежую шкуру быка, прикладывали свежий хлеб к его головке.

— Северное варварство, — фыркнула Изабелла.

— По крови отцов его высочество — северянин. А сарацинские лекари хоть и искусны, но не доверить же им… Он — принц!

Изабелла пыталась сообразить, что все-таки происходит. Или шахматные фигуры госпитальеров разбегаются с доски, или отсутствие Сибиллы и Бодуэна случайно. Она небрежно спросила:

— А батюшка? Я не виделась с ним больше года. Он не торопится принять меня в объятия.

Д’Амьен знал, что Изабелла понятия не имеет о двойнике, но этот вопрос привел его в содрогание. Что ей сказать? В любом случае нельзя впускать ее к королю, это перепуганное и простудившееся накануне ничтожество меньше всего походит на настоящего Бодуэна.

— Вы молчите, граф, — голос Изабеллы зазвенел.

Рено Шатильонский, хорошо изучивший свою возлюбленную, напрягся. Однако Султье объявил:

— Его высочество принц Бодуэн.

Гнусавое блеяние слуги показалось д’Амьену райской музыкой. Мальчишку ввели. Изабелла бросилась к узкоплечему, безвкусно разодетому ребенку. На его сером, худеньком личике застыл брезгливый испуг. Он не помнил молитв, годами не видел отца, его мучили лекари, откровенно вгоняя в гроб. И он неуверенно улыбнулся роскошной красавице в синем одеянии.

Смахнув с бровей пот, граф приказал начинать церемонию.

Гюи Лузиньянский снял шлем, украшенный серебряными накладками и шапочку-подшлемник. Он остался в длинном, широком опелянде с нарезными мешковидными рукавами, отделанными златотканой тесьмой. Эта одежда и при дворе Филиппа-Августа только-только входила в моду. Тому, кто жил вдали от столиц, молодой граф, вероятно, казался пришельцем из высшего мира. Его борода по новой прихоти моды разделялась на пряди, увитые шнурами из золотых нитей.

Рыцари в белых плащах с красными крестами, знавшие подоплеку события, поглядывали на манипуляции Гюи без особого интереса. Он готовился к первой встрече с принцессой Сибиллой. Из политического расчета он собирался на ней жениться. И желал произвести впечатление.

А принцесса чуть не сошла с ума, узнав о свидании. Прежде всего она решила, что ей нечего надеть. Как только Сибилла заикнулась об этом, ей открыли дюжину сундуков с нарядами, о которых она не имела понятия. Можно было одеться монахиней, а можно — и одалиской. Мучительно размышляя над сундуками, она выбрала критский пилос. А почему — объяснить не могла.

Прямоугольные куски тонкого сукна крепились булавками на плечах. Поскольку Сибилла была девицей, ей разрешалось распускать волосы по плечам. Но она велела заплести их в височные косы и убрать лентами из крашеного льна, а вместе с тем надеть на голову сетку из золотых нитей.

— Ее высочество в саду, — сказал тамплиер.

Граф кивнул и медленно пошел по галерее к широкой лестнице, ведущей в середину цветников.

Суженая рассматривала пышный цветок, в котором трудилась пчела. Позвякивание шпор Гюи по стертому камню сменилось шуршанием песка.

— Ваше высочество!

Не обернуться нельзя.

— Ваше высочество, — голос Гюи был певучим.

Она обернулась. Секунду они смотрели глаза в глаза, и вдруг принцесса болезненно вскрикнула и потеряла сознание. Сжатая в цветке пчела ужалила ее в палец.

Взметая полы сутаны, де Сантор помчался к веранде сообщить народу, что монарх приближается.

Следом в залу вышел сам Его величество Бодуэн IV. За ним следовали патриарх, сын Бодуэна, дочь Изабелла и Конрад Монферратский.

Граф д’Амьен стоял в сторонке. Нервная беседа с Изабеллой отняла у него много сил, а во-вторых, кое-что его беспокоило. Больше всего беспокоило то, что нет вестей от Гуле из лепрозория. И нелепая смерть Раймунда. И о Изабелле — пора сбить с девчонки спесь. Королевой она, может быть, станет, но должна узнать границы своей власти. Незамедлительно.

Вслед за его величеством и свитой полз гул признания и почтения. Бодуэн-Бонифаций как бы напитывался им и чувствовал себя с каждым шагом все увереннее.

Вдруг, когда король уже поднялся на первую из ступенек, ведущих на веранду, в зале раздался хриплый вопль:

— Самозванец!

Из боковой двери, о которой не знал даже д’Амьен, появился сущий дьявол, как будто дворец сообщался с адом. Дьявол размахивал клюкой. Хромая и плюясь, он скакал к Бодуэну IV, выкрикивая:

— Самозванец! Самозванец!

За дьяволом вышли из той же двери граф де Ридфор, граф де Жизор и еще полдюжины высокопоставленных тамплиеров в белых плащах с крестами.

Д’Амьен, единственный, понимал, что происходит. Но его оставили силы. А все прочие словно окаменели. Сам воздух застыл.

Великий магистр ордена тамплиеров граф де Ридфор во всеуслышание обратился к статуе короля:

— Все, Бонифаций, иди со сцены… Роль твоя завершена, ты свободен.

Человек в короне не согласился.

— Я — король Бодуэн IV, — хрипло заявил он.

— Нет! Я — Бодуэн IV! — вскричал прокаженный.

— Ха-ха, — с усилием сказал бывший писец. — Он сумасшедший.

— Я болен проказой, — возразил тот, — но я в своем уме. Пять лет назад негодяи, — он ткнул скрюченным пальцем в тощий живот д’Амьена, — упрятали меня в лепрозорий. Меня спасли рыцари Храма!..

Дар речи д’Амьен к этому моменту уже утратил, теперь ушло и сознание. Великий магистр упал в обморок. Великий провизор осознал глубину своей ошибки.

И патриарх, и Конрад молчали, вникая в происходящее.

— Но здесь мои дети! — закричал Бонифаций. — Изабелла, Бодуэн, кто ваш отец?!

— Бодуэн, Изабелла, я — ваш отец! — властно парировал прокаженный.

Все и решилось.

Де Ридфор победно улыбался.

В зал из маленькой двери хлынули, будто прорвав плотину, вооруженные тамплиеры. А д’Амьен, который очнулся, не мог уже выговорить ни слова. Левая сторона его тела омертвела, язык не повиновался.

Корона с головы Бонифация перешла в руки Великого магистра тамплиеров, но тот не спешил водрузить ее на покрытую струпьями голову истинного Бодуэна. Больного короля взяли под руки и увели. Он что-то лепетал.

Конрад, патриарх, многочисленные бароны и королевские дети, судя по их поведению, не думали ничему противиться.

И д’Амьен попытался крикнуть, но вновь потерял сознание.

— Господа, — обратился к гостям де Ридфор своим звучным, командным голосом. — Все, кроме его святейшества, могут покинуть дворец. Вас выпустят.

— Что вы собираетесь сделать со мной? — спросил патриарх.

— Я хочу просить вас побыть священником и обвенчать принцессу Сибиллу с графом Пои Лузиньянским, затем состоится и коронация.

— Но, — дыхание патриарха сбилось, — насколько все мы тут поняли, его величество хоть и болен…

Де Ридфор развел руками:

— Увы, увы… Король Бодуэн IV, не выдержав всех волнений, скоропостижно скончался и скоро будет объявлен траур. Но трон нельзя оставить пустым. Мы коронуем Сибиллу. — Де Ридфор при гробовом молчании публики распорядился объявить народу и о сегодняшней свадьбе новой королевы.

 

Глава I. Улыбка

Шатер командующего войсками ордена тамплиеров барона де Бриссона стоял на плоской горной вершине в нескольких сотнях шагов от неприступного замка Алейк.

С выступа, на котором барон устроил себе наблюдательный пункт, были видны частоколы на обеих дорогах от замка. Над частоколами реяли штандарты воинов Храма. Поросшие колючим кустарником горные склоны были пристреляны арбалетчиками. Ночами пылали костры, образующие на горле замка дрожавшее огненное ожерелье. В небе над замком перемещались тучи.

— Если пойдет дождь, они откажутся, — мрачно сказал де Бриссон, всматриваясь в перестроения насыщенных влагой воздушных масс.

Рыцари разделяли его тревогу. Лишь один держался иного мнения. Одет он был не вполне по-воински, а лицо его выглядело как маска.

— Даже сильней ливень не даст им много воды, — сказал он. — Если они сегодня пополнят резервуары, это всего на несколько дней оттянет конец.

Этот человек прибыл с полномочиями капитула и имеет право высказываться. Но — заносчив. Притом особенно бесит барона, что этот урод с мозаичным лицом всегда прав. И все это видят.

Полтора месяца осады замка казались еще недавно лишь тратой времени и сил. Замок был истинно неприступен. Старец Горы Синан запас продуктов на много лет на случай осад. Можно было считать удачей тамплиеров, что они подошли вплотную к Алейку, не заплатив за это жизнью военачальника.

Барон де Бриссон уже пожалел, что втянулся в эту историю. Но появился брат Реми, как просил себя называть шевалье де Труа, и обнадежил, сказав, что сумеет перекрыть канал, по которому в замок поступает вода. Для этого нужны двести локтей бедуинских волосяных веревок и два десятка ловких парней.

— Вы сломаете себе шею и погубите людей, — сказал барон, вместе с братом Реми и своими военачальниками осмотрев ущелье с таинственным каналом.

Де Труа сказал, что надо спуститься на дно этого ущелья, и все будет ясно.

— Откуда вы это можете знать, шевалье? — спросил барон.

— Я пришел к этому, изучив ситуацию, — уклончиво ответил монах, чем положил первый камень в башню неприязни бургундца, почуявшего за всем этим тайну ордена, к каковой его, барона, не допускают.

— Что же вы там нашли? — спросил барон, когда де Труа сказал, что работы закончены.

Тот охотно объяснил.

— В теле скалы есть расщелина. Она кажется трещиной, но еще первый строитель замка заметил, что, если речное дно здесь углубить, будет как бы колодец, вы понимаете?

— Нет.

— По расщелине проложили трубу с греческим винтом. Ворот — наверху. В замке ходит по кругу лошадь и непрерывно вращает ворот. Вода из реки поступает в бассейн.

— Теперь ясно, — сказал де Бриссон, хотя ничего не понял.

— Мы разрушили ворот, а починить его, сидя наверху, нельзя. Кто спустится, попадет под стрелу. Я разместил внизу арбалетчиков.

— Посмотрим.

— Закончив дело, я велел отправить Синапу предложение о переговорах.

Глаза барона сверкнули.

— Я имею на то полномочия, барон, — упредил его гнев брат Реми. — И нужно спешить, люди измучены.

— Если вы считаете себя задетым, я принесу извинения.

— Что же вы написали?

— Что великий капитул, в случае полной капитуляции замка Алейк, прекращения сопротивления всяческого — и делом, и умыслом — против людей и интересов Храма, готов воздержаться от разрушения этого замка и прочих замков этой страны, получив, однако же, право на ежегодную дань в двадцать тысяч мараведисов.

Барон ударил перчаткой по наколеннику и хмыкнул.

— Две глупости сразу. Ежели мы можем взять их за горло, как вы утверждаете, отчего оставлять не разрушенным это гнездилище убийц. Другая глупость — дань. Отчего вы решили, что в замке могут быть деньги? Синан, я думаю, не нищий, но всему есть предел. Кучу отрезанных голов они, может быть, и могли бы принести, но не кучу золота.

Брат Реми пожал плечами.

— Они опускают ворота! — крикнул кто-то.

Де Труа мог бы насладиться зрелищем бессильной ярости барона, но не стал. Он не нуждался в подобных развлечениях. Он взобрался в седло с помощью оруженосца Гизо и обратился к барону:

— Опущенные ворота — признание слабости и приглашение для личной встречи. Вы присоединитесь ко мне, барон?

— У меня иное представление об этих процедурах. Отчего бы этому старцу не прибыть к моему шатру? Насколько я слышал, он вовсе не стар.

— Барон, ассасины считают большим унижением впустить кого-либо к себе.

Барон усмехнулся.

— Значит, мне уже доводилось их унижать. Как-то я побывал в этом логове.

— Сегодняшний визит будет отличаться от того, — добавил брат Реми не очень понятную фразу и развернул коня.

— Не собираетесь ли вы туда один? — весело спросил барон.

— У меня, повторяю, есть полномочия на переговоры, но как посланцу капитула мне полагается свита в двенадцать человек. Надеюсь, вы позаботитесь, чтобы честь Храма была обеспечена.

С этими словами шевалье дал коню шпоры, и тот порысил по тропинке, кружным путем выводящей к висячему мосту замка.

Барону пришлось поспешно отрядить дюжину рыцарей для сопровождения посланца графа де Ридфора. Когда лошади брата Реми и его оруженосца уже гулко цокали по кедровым брусьям подвесного моста, богато разодетые рыцари еще спускались по лесистому склону, оставляя клочья белых плащей на иглах злого ливанского можжевельника.

Де Труа дал себя догнать под сводами надвратной башни. Де Бриссон отрядил для помощи брату Реми барона де Каванье, который обыкновенно представительствовал от имени военачальников армии. Он был рожден для роли посла. В отношения де Бриссона и брата Реми он был посвящен, держался нейтрально и слышал разговор о послании Синану. Ничего объяснять ему не пришлось.

Приняли посольство скромно. Свет падал в комнату сквозь отверстие в потолке. Гостям предложили табуреты без спинок, но с подлокотниками. Сеид-Ага, человек без мизинцев, и двое молчаливых ассасинов в длинных белых халатах поклонами поприветствовали прибывших и, извинившись, сказали, что придется подождать. Имам Синан будет скоро. «Он уже в пути».

— Он что, с небес спускается? — пробурчал один из рыцарей — Леопольд фон Грау.

Имам появился из левой сводчатой двери.

«Постарел», — была первая мысль брата Реми. Второй его мыслью было, что он сам изменился больше. Ну что ж, у времени нет друзей, говорят персы.

Де Труа поместился во втором ряду посольства и не снимал капюшона. Пока раздавались приветствия, он раздумывал, как дать Синану понять, что он — Исмаил.

Имаму подали свиток с текстом послания.

— Весьма огорчительно, что мы, исмаилиты и тамплиеры, создавшие схожие духовные объединения, вынуждены решать дела подобным образом. Возможно, тут чей-то умысел злой. Во имя дальнейшей дружбы мы признаем свою часть вины. Мы найдем и накажем злоумышленников и понимаем, что это будет не вся наша плата за восстановление дружбы.

Синан не спеша оглядывал бородачей в железных одеждах. Не все они были посвящены в таинства отношений, и слова мусульманина о едином Боге, родстве орденов и прочем казались дичью. И хотя человек с опущенным веком сносно владел лингва-франка, они решили, что он говорит неправильные слова.

В конце туманной речи Старец Горы заметил, что двадцать тысяч мараведисов ежегодно — сумма совсем несуразная, и, обязавшись ее платить, он введет в заблуждение высокое посольство. Речь его была плавной, связной, но вел он себя, будто душа его обитает в невидимых и недоступных пространствах. Земные дела лишь досадно мешают высшим и чистым занятиям, даже когда идет речь о золоте.

Сеид-Ага и другие ассасины с привычно сосредоточенными физиономиями внимали речам источника святости. Как ни странно, род одури стал нападать на франков и немцев, сидевших против него. Длинное плавное говорение Старца Горы как бы гипнотизировало послов. И, возможно, что-то витало в воздухе, подтверждая слух, что ассасины — специалисты по применению дурманов.

В один из моментов брат Реми осторожно отбросил свой капюшон и, отклонившись, выглянул из-за плеча де Каванье. Имам, оплетавший словами послов, не мог не заметить явление чудища. И, когда брат Реми чуть-чуть улыбнулся, между ними возникла связь — узнавание. Второе веко Синана тоже слегка опустилось, отчего лицо его сделалось угрожающим.

Старец Горы узнал фидаина.

 

Глава II. Карта Палестины

Тамплиерский замок Агумон примерно в трех лье к северу от Иерусалима, в цветущей долине между Массирой и Вефилем, с виду был прост и малозначителен. Тем не менее там находилась летняя резиденция ордена. На то были свои причины.

Брат Реми прибыл в Агумон перед рассветом. После двух часов сна и омовения в купальне он появился в просторной келье брата Гийома и рассказал о событиях в горах Антиливана. Эта война показалась ему странной. Она напомнила шахматную партию.

— В известном смысле вы правы, — сказал монах. — Как только мы показали Синану, что знаем его слабое место, он предпочел прекратить сопротивление, не слишком опасаясь за свое будущее.

— Прошу прощения, брат Гийом, я еще не умею всегда понимать вас с полуслова. Почему Синан мог не опасаться за свою жизнь?

— Он догадывается, что в данный момент нам это невыгодно. Это нарушило бы равновесие сил в Святой земле и вокруг. Тут — сложность. Суть ее в том, что мы разрушаем порядок в стране с той скоростью, какая выгодна только нам.

Это разъяснение не добавило ясности, но де Труа не стал переспрашивать.

— Вы похвалили меня за то, что я все устроил, как следует, в замке Алейк. Но, — де Труа замялся, — но… боюсь, Синан догадался, с кем имеет дело, и теперь не считает меня мертвецом.

Брат Гийом ответил не сразу:

— Я уверен, что вы все сделали сами. Иначе Старец бы не опознал вас. Молодость… С годами поймете, что потрясти воображение своего страшного врага не всегда полезно. Да, годами вы — почти юноша.

— Но не может ли этот случай каким-нибудь образом послужить к пользе ордена? Например, согласие Синана платить дань я связываю с этим.

— Возможно, — вяло сказал брат Гийом. — Но что для нас двадцать тысяч? Ведь завтра, может быть, этим деньгам придется ехать обратно к исмаилитам или отправиться за море.

Шевалье опять не все понял, но спрашивать не решился.

— Кроме того, насколько я знаю этого человека, он попытается убить вас, — добавил монах.

— Мне казалось по-другому. Ведь даже до поражения от де Бриссона он не пускал в ход свои «золотые кинжалы».

— В отношениях между нами пресловутые «золотые кинжалы» — оружие запрещенное. Синан знает, что, если он переступит грань, будет война на уничтожение, не нужная ни ему, ни нам.

За сетчатым окном кельи захлопали крылья, и служка внес почтового голубя. Брат Гийом «распаковал» послание, сняв его с птичьей лапки, и передал голубя служке. Тонкая шелковая ленточка была испещрена какими-то знаками. Скомкав ленту, отец Гийом убрал ее в карман и снова обратился к де Труа.

— Должен для полной ясности сообщить вам, что поручение под замком Алейк было также проверкой. Не обижайтесь. Вы уже на пороге высшего круга ордена, и мы обязаны уяснить, что для вас интересы Храма. Подчините ли вы им свои амбиции… Мы вам дали почувствовать свою полную власть над вашим заклятым врагом. Но вместе с тем запретили бравировать ею. Это — настоящее испытание. Я считаю, оно не выдержано полностью.

Лишь тот знает цену денег, кто преодолел позывы их тратить. — Брат Гийом встал. — Я считаю, что испытание вы выдержали наполовину.

Де Труа опустился на колено и склонил голову.

— Ваша верность ордену не вызывает сомнений, — сказал монах, — но надо признать, что в вас еще бродят отголоски низменных страстей. Вас ждет еще один круг испытаний. Да, вам придется пока задержаться на той степени посвящения, которой вы уже достигли.

Брат Гийом замолчал. Брат Реми не смел приподнять голову. Он понял смысл своего прегрешения, но вместе с тем знал, что не мог его избежать.

— Идемте! — произнес брат Гийом.

Они пересекли двор и приблизились к восьмиугольной башне, превосходившей все остальные своей высотой. В свое время в башне намеревались поместить библиотеку. Но кармелитские монахи здесь не прижились.

Вход, увитый плющом, был приоткрыт. Пришлось подниматься по витой каменной лестнице до самой верхушки.

Башня царила над живописной округой. А на ее вершинной площадке стоял огромный, десять шагов в длину и три в ширину, стол, засыпанный утрамбованной землей. Посреди него находились две продолговатые лужи, соединенные ручейком. Левую сторону странной клумбы заливала вода. На сухой поверхности расставлены были игрушечные глиняные башенки. Возле них торчали белые флажки с красными крестами, или зеленые, или черные.

— Брат Реми, — произнес брат Гийом, кому-то его представив.

Возле стола-ящика с землей и водой появились двое. Большой, массивный, с раздвоенной бородой и крючковатым носом спросил:

— Вас заинтересовало это? — Он указал на стол. — И знаете, что это?

— Догадываюсь. Я видел карты различных стран, нарисованные на бумаге, на коже…

— А это — карта Святой земли.

Второй монах был лыс, как коленка, а брови его почти белы. Оба придвинулись к «карте».

— Брат Аммиан, брат Кьеза, вот — брат Реми. Он на рассвете прибыл из замка Алейк. — Далее отец Гийом сказал: — Брат Аммиан явился к нам от папского престола, а брат Кьеза — от константинопольского императора.

Де Труа понял, что эти сведения важны для дела, в котором он должен участвовать.

— К сожалению, — продолжил брат Гийом, — здесь не могут присутствовать несколько братьев, советы которых были бы нелишни. В поневоле чрезмерно узком кругу мы обсудим вопросы огромной важности, и да поможет нам Бог.

— Аминь, — негромко, без аффектации молвили все.

Брат Гийом взял тонкую длинную трость.

— Для начала несколько предварительных слов… Мы одержали победу, так? Вернее, победы в Риме, в Константинополе, в горном краю. Это дела счастливые, их вольно нам забыть. В ряду наших успехов — и полное посрамление Госпиталя, и гибель злобнейшего графа д’Амьена. Этот успех вроде бы сокрушил всех врагов, и пред нами все сникли. Даже маркиз Монферратский шлет льстивые письма, не говоря уже о вассалах Раймунда. Мы ведь послали войско против Синана под знаком мести за убийство графа Триполитанского. Но это мало кого обмануло. В самом Святом городе. Иудеи и сарацины не были и не будут нашей опорой. Латиняне ропщут. Их вытесняют с рынков и из аскалонского порта. Все приходские священники что-то бубнят о единой церковной власти… Словом, замечу, что в результате побед страх и ненависть к Храму объяли Святую землю. Но страх имеет обыкновение рассеиваться раньше ненависти. Всех победив, мы сошли с твердого берега в опасную трясину.

— Я всегда уважал вашу способность чуять опасность, брат Гийом, — сказал плешивый монах. — Но не преувеличиваете ли вы на этот раз?

— Я обдумал все это. Но поглядите на карту, — трость возникла над лужей, обозначающей Мертвое море. — Здесь обозначены города с нашими гарнизонами. Вы заметили рядом с ними черные метки?

— Что они означают? — спросил брат Аммиан.

— Что в этих городах в случае беспорядков в столице нельзя рассчитывать на поддержку населения. Даже на нейтралитет. Наши ростовщики, откупщики и шпионы совсем обнаглели. Разбойники не скрывают, что платят нам дань. Граф де Торрож не внял предостережениям, и шайки их расплодились сверх меры. Иногда они грабят даже церкви.

— Можно распустить слух, что это — сарацины, — заметил брат Кьеза.

— Но мечети они грабят также, не пропускают и синагоги. Иудеи, сарацины и христиане ненавидят Храм с утроенной силой. В портах положение еще хуже, — указка пролетела от Мертвого моря к левому краю стола, залитому водой, — здесь вся торговля переходит в руки ставленников ордена и выливается в формы глумления над совестью и здравым смыслом. Но вам ли не знать наших рыцарей, особенно во хмелю и угаре корысти.

Брат Аммиан заметил:

— Мы наслушались жалоб. Пора предложить выход из положения, иначе бунт всех и вся против ордена неизбежен.

— Я неоднократно объяснял графу де Торрожу, что происходит. И на выборах информировал магистров провинций. Однако они не вняли. Хуже того. Мне никто не возражал. Притом то же делается во Франции и в Испании, и в Португалии. Государи готовы объединиться с кем угодно, лишь бы освободиться от нас.

— Вы правы, брат Гийом, нас погубит спесивость, — вздохнул брат Кьеза, — мы-де богаче всех в мире, мы-де сильнее всех… Но это значит, что мы обязаны прежде всех думать о судьбах мира.

Де Труа опустил глаза, чтобы не встретиться взглядом с братом Гийомом.

— Да, братья, — сказал человек с указкой. — Вряд ли наши воинственные гордецы примут во внимание укоры совести. Их мысли привычно убоги. А ведь каждый крестьянин знает, что бесполезно хлестать виноградную лозу, побуждая родить щедрее или чаще. Убить можно, убедить — нет.

Тут и де Труа решился вступить в разговор.

— Но тогда, брат Гийом, почему вы на выборах были за графа де Ридфора, менее всех способного действовать в разумных границах?

Брат Гийом задел своей тростью «морскую гладь» в районе Аскалона, создав там бурю.

— Подхожу к главному. Вы правы, брат Реми, на первый взгляд, моя поддержка сего безумного кавалериста, чудом в юности не сломавшего себе шею, выглядит нелогичным, но только на первый взгляд. Ибо еще полтора года назад я понял, что обычными средствами процесс не остановить. Нужно переродить все тело ордена.

— Невозможно переменить время, — сказал брат Аммиан.

Указующая трость метнулась в сторону, где должна находиться Европа.

— Нужен новый крестовый поход.

— Крестовый поход?! — в один голос воскликнули слушатели.

— Да, он обновит и орден, и весь христианский мир.

Трость уперлась в Аккру, словно указуя место высадки нового латинского воинства.

— Не проще ли организовать второе пришествие? — хмыкнул брат Кьеза.

— Я знал, что вы будете сомневаться.

Брат Аммиан тронул руками бородку.

— Мы слушаем.

Брат Гийом похлопал себя тростью по открытой ладони.

— Начну с конца. Нам надо потерять Иерусалим.

На востоке над еле видимой грядой гор тучи налились лиловой тяжестью. Быть грозе. Оттуда дошло ворчание грома.

Брат Гийом продолжал:

— Ясно, что рано или поздно мы его все равно не удержим. И надо извлечь из этого пользу. Какую?.. Европа очнется от междоусобиц. Бесконечные драки Ричарда со своим отцом Генрихом и с Филиппом-Августом, а Фридриха Барбароссы с ломбардской лигой напрасно транжирят силы Европы. Пусть-ка направят их на восток в Третий крестовый поход. А наши братья в самой Европе укоренятся, не вызывая серьезного противодействия. Кроме того, крестоносцам понадобится много оружия, лошадей, морские суда и прочес. Все стоит денег и денег. Вспыхнут религиозные чувства, народ начнет бить и гнать иудеев, и единственным карманом, открытым для займов, будет наш карман. Ричард публично недавно сказал, что, если бы нашлось кому заложить Лондон, он бы давно это сделал.

Несколько витиеватых молний хлестнули уже по ближайшим холмам, и тьма легла на ближнее цветущее поле, на плодовые деревья и на мятущееся стадо.

Брат Аммиан заметил:

— Это не вызывает сомнений. Но как потерять Иерусалим? И когда сие может быть? Не завтра же…

Брат Гийом кивнул и поднял руку, приглашая слушать дальнейшее:

— Когда эта гроза накроет ливнем вершину башни, мы будем уже внизу, у камина. Но остановить ее мы не в силах. Не можем и ускорить ее приход. Но в нашей власти вмешиваться в течение жизни отдельных людей и народов. И уж коли нам нужна гроза над Палестиной, мы ее вызовем.

— Но откуда? — спросил де Труа. — Разворотливый Саладин, насколько известно, не помышляет напасть на королевство, равно как на триполитанские и эдесские земли. Эмиры Зейналя, Дамаска и Кирджаба — тем более.

— Мы сделаем так, что эмиры и Саладин начнут войну против нас. Сейчас нужно решить главное: поддержите ли вы меня? То есть — не так, а убедил ли я вас? Если — да, остальное решим. Мы в свое время справились с предупреждениями графа де Торрожа и его желанием править орденом самовластно. То же будет и с де Ридфором. Он невзлюбил нас. И вот думая, что взял нас за глотку, он будет следовать по начертанному нами маршруту. Разберемся и с Саладином. Рыцари Храма покроют себя бессмертной славой в боях, на самом деле роя могилу обороне Святого города. И возглавим возвращение сюда. Причем народы и государи признают наше моральное право на это.

Стена ливня близилась со скоростью несущейся во весь опор конной лавы. Заволновался воздух, освежая людей на вершине восьмиугольной башни. Косые струи ударили в камень. И вот уже замок во власти небесных вод. Да что там замок! Потоки хлынули с гор… Будто второй библейский Потоп обрушился на Палестину.

Монахи медленно, как тяжелые мысли, спускались по лестнице в толщу башни.

 

Глава III. Таинственный визитер

Принцесса Изабелла тяжело переживала поражение.

После торжественного бракосочетания сестры она отбыла в Яффу и всю дорогу молчала.

То, что она так переживает случившееся, неприятно озадачило ее возлюбленного и спутника — Рено Шатильонского. И раньше ему мерещилась некая тень в их с виду безоблачных отношениях. То была тень короны Иерусалимского королевства.

Изабелла была влюблена в Рено, как только может быть влюблена женщина, но она считала себя королевой. А как же Рено? Расстаться с ним — никогда! Выйти за него замуж — тем более! Она не могла отказаться ни от трона, ни от возлюбленного. А его ревность к «стулу», как он в ярости именовал трон, становилась все сильнее.

Рено в глубине души был доволен, что планы Изабеллы рухнули, и надеялся, что пережитое унижение выжжет из ее сердца мысль о возвращении в Иерусалимский дворец. Монстр ордена тамплиеров, вроде бы спавший до этого, вдруг показал свою мощь. И думать нечего было о том, чтобы сместить Гюи и Сибиллу.

Все, кто в ночь после венчания и сверхъестественно пышного пира разошлись по домам, унесли с собой ненависть к тамплиерам. Маскировал эту ненависть страх.

Рено Шатильонский был и до этого осведомлен о всемогуществе ордена, но рассчитывал на удачу, имея для этого основание. По дороге в Яффу он, не удержавшись, сказал, что столь явная и горькая тоска Изабеллы по навсегда ускользнувшей короне несколько унижает их любовь.

— Почему навсегда? — спросила она. — Вы полагаете, что на троне должна сидеть эта безмозглая курица, моя сестра?

Рено вспыхнул.

— Тогда объяснимся!

— Что вы хотели узнать, граф? — Изабелла взглянула «по-королевски».

— Какая роль отведена мне в ваших дальнейших планах. И отведена ли?

— Мужчина роняет достоинство, задавая такие вопросы женщине, с которой он делит ложе.

— Ну, что же, желая меня оскорбить, вы ответили по-существу. Прощайте, принцесса.

И граф ускакал.

Разумеется, ничего не кончилось и не могло кончиться. Они любили друг друга. И немедленно по прибытии в Яффу стали искать встречи, раздумывая лишь над способом примирения. Граф, который, казалось бы, должен был бы уехать из города, только переменил образ жизни. Он отдался охоте в лесах, окружавших город; он бражничал, ему доставляли женщин, но он вседневно думал об Изабелле.

Принцесса тоже занялась своего рода охотой. Двор стал неудержимо таять. Обоняние придворного чувствительнее нюха корабельных крыс. Придворные покидали ее. Но приемы и балы на первом этаже се небольшого дворца сделались более пышными. Сестрица Сибилла выделила Изабелле около сорока тысяч бизантов, узаконив раздел наследства бывшего короля. И когда во дворец пришло известие, что Изабелла согласна принять деньги, там все обрадовались, считая, что черноглазая интриганка смирилась.

Изабелла теперь охотилась за каждым дворянином, который своим присутствием мог хоть в какой-нибудь степени украсить ее ссылку. Она рассчитывала на перемены, но с течением времени затосковала. Зачем мне все это, — спрашивала она себя, — если не будет его?

И ей представились козни обольстительницы — госпожи Жильсон! Изабелла прямо-таки взвилась, вспомнив об этой шлюхе. Ни в ее ли привычных объятиях обидчивый рыцарь обрел утешение? Она немедленно приказала узнать, в городе ли находится интриганка.

Она вышла в сад, сопровождаемая жердеобразным Данже. Впереди катился по-дурацки разодетый колобок Био. В саду ее встретили сюсюкающий де Комменж, пара его собутыльников, считающих это безбородое пугало влиятельным при дворе… И несколько дам, о которых было известно, что они готовы на все. Изабелла остановилась, закрыв рукой глаза, в своем излюбленном месте у пруда с крупными лилиями. Тут резко пахло жасмином.

Все бросились к ней. Ваше высочество! Ваше высочество! Но она так посмотрела, что они замерли. Она уселась на резную скамью, тут наготове стояли негры с опахалами. Био устроился у ее ног, подставив свою шевелюру ее высокородным ручкам. Принцесса запустила туда свои тонкие, цепкие пальцы…

— Ваше высочество, — сказал Данже, когда все устроились, — в каком порядке прикажете провести аудиенцию. Сначала — певца, а после — рыцаря?

Всего двое…

— Как их зовут?

— Реми де Труа и Арнаут Даниэль.

— Хорош ли собою рыцарь? — машинально спросила принцесса.

Данже замялся.

— Боюсь, Ваше высочество, что он несколько нехорош.

— Объяснись, Данже.

— Боюсь, Ваше высочество, что он даже страшен. Почти.

— Какой ты все-таки болван, Данже! Скажи, чем он тебя напугал? Не дай бог, рогами или копытами.

Все весело стали креститься.

— Он ликом страшен, но без копыт, а что до рогов — неизвестно, женат ли.

Свита развеселилась.

— Ладно, а трубадур — дворянин ли? Негоже принимать трубадура прежде рыцаря, хотя бы и отвратного.

— Утверждает, Ваше высочество, что дворянин.

— Что ж, выбор ясен. Насладимся вначале пением.

Трубадур оказался примерно пятидесяти лет. Кафтан его был потерт, но с претензией на изящество. Лютня в его руках была богато украшена.

Арнаут Даниэль поклонился с достоинством.

— Кто вы и откуда? — спросила Изабелла, нимало не интересуясь ни тем, ни другим.

— Зовут меня Арнаут Даниэль, родом я из земель епископа Перигорского, из замка Риберак.

— Что же заставило вас отправиться в путешествие, несомненно, небезопасное?

Трубадур горько улыбнулся.

— Любовь, Ваше высочество. Как это ни смешно в моем возрасте.

— Расскажите, расскажите, — заверещали дамы.

Арнаут Даниэль поклонился, ожидая приказа принцессы. Его манеры свидетельствовали о хорошем воспитании.

— Полюбил я замужнюю и весьма родовитую женщину, супругу Ильема де Бувиль. Она, увы, не даровала мне услады. В конце концов я решился оставить родину в надежде, что новые впечатления загасят боль старых ран. Обо всем этом сказано в моих канцонах.

Принцесса двинула ручкой.

— Спойте одну из них.

Арнаут Даниэль закрыл глаза и приподнял свой инструмент.

— Просим! — крикнул карлик, но пальцы принцессы впились в его шевелюру.

Изабелла не пыталась вникнуть в то, что поет старик, мысли ее пребывали не здесь.

— Я не все поняла, — сказала принцесса, когда трубадур опустил лютню, — но мне стало грустно. Если бы на моем месте была сестра, она бы, наверное, разрыдалась.

Трубадур поклонился.

— Я предупреждал вас, Ваше высочество. Эти слова и звуки выпевает мое сердце, а над сердцем никто не властен и бесполезно ему противиться.

Арнаут Даниэль был покорен Изабеллой. Сказав, что она не все поняла в его простенькой песенке, Изабелла польстила ему как нельзя более. Она подумала, что в ближайшие месяцы он не сбежит из Яффы.

Трубадур удалился с первого плана, удовлетворенный.

— Теперь — чудовище, Данже.

Появился Реми де Труа. Одет он был не в сутану, а в наряд, приличествующий столичному повесе, и вести себя собирался соответственно. Не было ничего проще.

Он предстал перед принцессой, как бы понятия не имея о ее фиаско или не желая этого знать. Его речь была изысканна. Принцесса спросила:

— Так вы из лангедокских Труа, и давно прибыли в Палестину?

— Недавно, Ваше высочество, но успел побывать у Гроба Господня и осмотреть Святой город.

Стало быть, о последних событиях осведомлен. Чрезмерная, наигранная изысканность рыцаря и понравилась Изабелле, и насторожила ее. Ей было лестно, что к ее двору прибился некто, умеющий себя вести и мыслящий благородно, но в последнее время ее окружали лишь проходимцы, обжоры, тупицы… И появление такого вот шевалье де Труа можно было счесть подозрительным. Конечно, он страшен. Такие люди бывают интриганами. Но, может быть, его приезд в Яффу — признак того, что меняется расположение звезд в высших сферах?

В любом случае, решила принцесса, шевалье де Труа следует приблизить и обласкать. Он подозрителен, так пусть уж будет на глазах.

— И какой вы нашли Святую землю? Не обманула ожиданий?

— Ваше высочество, предпочитаю не иметь ожиданий, которые можно обмануть.

Принцесса улыбнулась. Шевалье не желает погрязнуть в трясине светской беседы.

— Тогда, может быть, скажете, надолго ли вы в наших краях?

— Не знаю, как и сказать. Равно и о том, не вредит ли мне, северянину, здешний жаркий климат? Вы, Ваше величество, собираетесь это узнать?

Изабелла подняла брови. Однако!

— Вижу, не любите вы болтовни. Хотя поначалу пели не хуже нового трубадура. Теперь я думаю, что вы в Яффе не зря, а по делу.

Поклон де Труа порадовал бы любого церемониймейстера.

— Ваше высочество, я буду искренен, но искренность моя — только для ваших ушей. Не хочется обижать господ…

Принцесса помедлив, сделала жест, и все нехотя удалились, сгорая от любопытства.

— Негр с опахалом не знает латинской речи?

— Вы угадали.

— А это? — де Труа указал на карлика.

— Это — всего лишь Био, я привыкла держать его при себе.

— Не смею покушаться на ваши привычки, но боюсь, что вы прикажете его удушить, когда наша беседа закончится…

Био заныл, как ребенок. Изабелла разжала пальцы, и он уполз.

— Надеюсь, теперь все?

— Да. Я ехал в Яффу не для того, чтобы посетить ваш блестящий двор. Еще в Лангедоке, узнав о достоинствах принцессы Изабеллы… Но оставим это… Короче, помимо целей благочестивых, в Святую землю меня вело желание повидаться с рыцарем Рено из Шатильона.

Изабелла гневно побледнела…

— Вы вправе сердиться, но бесцеремонность, с какой я вторгаюсь в эту область, — это бесцеремонность врача…

— Что вы болтаете?! Какого врача?! Если вы решили быть бесцеремонным, то извольте быть хотя бы понятным.

— Я застал графа Рено в ужасающем виде. На недавней охоте конь понес графа и вышло так, что граф грянулся оземь и сутки был без сознания.

— Вы хотите сказать, что Рено Шатильонский выпал из седла? — недоверчиво усмехнулась Изабелла.

— Нет лошади, какая могла бы сбросить такого рыцаря. Но подвела подпруга. Однако важно не это, а что говорил граф в бреду… — Де Труа замолчал и принцесса не выдержала.

— Что же он говорил?

— Что любит вас. И повторил сто раз, как молитву. И что вы разлюбили его. Вот тут я молчу, не смея вторгаться в столь деликатные сферы.

Изабелла остро ощутила свою беспомощность. Что делать? Куда бежать?

— Не мучьтесь и поезжайте к нему, — произнес рыцарь с ужасным лицом.

— Я?! — воскликнула Изабелла.

— Вы, вы! Вы появитесь, как волшебница, фея.

— Я явлюсь к нему в дом? — продолжала принцесса разыгрывать возмущение.

— Не как знакомая дама, не как будущая королева, но как любящая женщина, ибо сказал Господь: любовь спасает любимого и любящего.

Глаза Изабеллы налились светом, она преобразилась. Но все же осталась собой. Она сказала:

— Да, вы печетесь о благом деле. Но что вы ищете для себя? Только не лгите.

Де Труа поклонился.

— Лгать бессмысленно, это так. Истина в том, что особенной и, тем более, опасной для вас цели у меня нет. Нет как нет, уверяю вас.

Принцесса прищурила прекрасные глаза.

— Все-таки вы, наверное, врете. Но там посмотрим.

 

Глава IV. Месть

Изабелла и Рено помирились. Все получилось. Принцесса помчалась к возлюбленному и бросилась на X его грудь. Месяц возобновленной любви был медовее, чем первый. Они сдували друг с друга пушинки.

Арнаут Даниэль услаждал их своими канцонами, что придавало чувствам возвышенность.

Шевалье де Труа сдержанно отклонил предложения отблагодарить его. Он отказался принять от принцессы пятьсот бизантов, хотя все видели, что — не богат. Придворные взирали на шевалье, как развращенные столичные безбожники на религиозного дурня из провинции.

Но кончаются паводки, реки входят в свои берега, обнаруживая изгибы русла, мели, иной раз — пороги. И когда граф Рено, еле выбравшись из постели, сказал, что неплохо бы выехать поохотиться, Изабелла послала за де Труа. Дабы тот развлек ее своей беседою на прогулке и за обедом.

— Вы обещали рассказать мне о том, что вас на самом деле привело в Яффу.

Де Труа погладил свою бородку и поклонился.

— Действительно, месяц назад я обещал. Но, Ваше высочество, в этом месяце кое-что изменилось. Похоже, теперь рассказывать нечего. Вернее — не о чем.

— Отвратительна эта витиеватость, — поморщилась принцесса. — Скажите, в чем дело.

— Когда бы все обстояло просто, я просто бы говорил. Но простота бывает обманчивой. И говорящие «прямо» — врут. А путаники зато пытаются облечь в слова свои мысли, что иногда непросто.

— Говорите, как вам угодно, но все-таки, что привело вас сюда, какие дела? Не затем же все-таки, чтобы мирить нас?

Де Труа заметно помрачнел.

— Не подумайте, Ваше высочество, что я увиливаю. Но я уже не верю в необходимость того, что должен был совершить.

Эта фраза, конечно же, воспламенила принцессу.

— Я вам приказываю, наконец. Признаете за мною такое право, сударь?!

— Всецело. И приказание ваше выполню, но учтите, что, принуждая меня исповедоваться, вы можете навредить мне…

— И тем не менее, сударь, хватит вилять. Я вас слушаю. Шевалье беспомощно огляделся, словно зовя кого-то помочь.

— Я жду.

— Первое мое преступление состоит в том, что я привез вам письмо. И не передал.

— Ого!

— Да, Ваше высочество, я не лгал в том, что касается лично меня, но позволял себе недоговаривать.

— От кого письмо?

— Ваше высочество…

— То есть вы не собираетесь и теперь отдать мне его?! — возмущение Изабеллы было нешуточным.

Де Труа достал из плаща пергаментный свиток.

— Вот оно. За этот месяц оно слегка обтрепалось. Принцесса сорвала печать. Письмоносец уставился на ландшафты позднего лета. В пруду зеленели просторные листья кувшинок; пропущенное сквозь кроны смоковниц солнце не жгло, и вода кое-где отражала берег и небо, как зеркало. Воздух был чист, ветерок ласкал.

— Вы знаете содержание письма?

— Да, Ваше высочество.

— И знали все время? Конечно. И скрыли. Скрывали…

Шевалье встал на одно колено и склонил голову.

— Я понимаю, что виноват, но дерзаю просить, чтобы вы меня поняли. Осведомленный о планах маркиза Конрада Монферратского, я прибыл в Яффу и, не задумываясь, выполнил бы его просьбу.

— Что помешало? — ехидно спросила принцесса.

— Разобрав состояние дел, я решил поступить по совести. Ваш союз с графом Рено уже стал легендой. Увидев явь, я рассудил, что разрушить этот союз было бы прегрешением против велений Господа.

— Рассуждая о божеском умысле, не худо бы помнить, что вы здесь находитесь по воле маркиза Конрада. Как вы могли ослушаться приказа? Это не укладывается в моей голове!

Де Труа отрицательно покачал головой.

— Я не состою ни у кого на службе. Тем более — у маркиза. Стало быть, никому и не подчиняюсь. Я взялся выполнить его просьбу, и только.

Мне не вменялось в обязанность не видеть, не рассуждать, не делать выводов.

Изабелла молчала, постукивая свитком пергамента по ладони.

— Встаньте.

Де Труа повиновался с благородной медлительностью.

— Не будем впредь говорить об этом.

— О чем, Ваше высочество?

— О том, стоит ли мой легендарный роман с графом Рено тех благ, что предлагает мне маркиз Монферратский. Я запрещаю вам в это вторгаться.

— Я понял вас, Ваше высочество, — стоически произнес шевалье де Труа.

— И оставьте-ка этот тон. И потом… — Изабелла язвительно хмыкнула, — откуда у вас взялось столь трепетное отношение к чужим любовным страстям? Это более приличествует моему трубадуру.

Де Труа промолчал.

— A-а, должно быть, сердечное разочарование! Это предположить нетрудно. Вашу любовь отвергла какая-то привередливая негодница? Но тем более вам ополчиться бы против всех женщин…

— Ваше наблюдение — тонкое. Но я не всегда был таков. Я любил, был любим, но после одного пожара… В общем-то, подозрение о «негоднице»… Да.

— Не смейте обижаться, у меня и в мыслях не было вас обидеть. Я говорю, как чувствую.

— Я тоже. Когда чувствую необходимость сделать комплимент, то делаю…

Изабелла прищурилась.

— Вы дерзите. Пусть — тонко. И я не намерена развивать эту тему. — Принцесса опять постучала свитком письма по ладони. — Лучше скажите, до какой степени то, что пишет маркиз, серьезно?

— Я знаю только, что его супруга скончалась. И, стало быть, его намеки о брачном союзе естественны и, с точки зрения церкви, законны. Кроме того, в королевстве маркиз — самый сильный и самый умный. Он, я думаю, просчитал варианты.

— Продолжайте.

Де Труа с неохотою произнес:

— Как вас уязвило возвышение принцессы Сибиллы, прежде всего потому, что нельзя же было ее признать серьезной соперницей, так и маркиза оскорбил триумф ничтожного Гюи. И если бы не мощь Храма…

Принцесса подняла руку.

— Стоп! Не уловка ли это?

Де Труа пожал плечами.

— Я не могу влезть в душу маркизу и что-либо разглядеть во мраке, коим напитана всякая человеческая душа. Но ручаюсь, что послание это писано собственноручно маркизом Монферратским и даже в моем присутствии.

Закусив верхнюю губу, принцесса сделала несколько шагов по дорожке.

— Ваше высочество, велите вашему мажордому Данже порыться в бумагах, не окажется ли там какое-либо послание от маркиза. Сличите.

— Сличим, сличим, — пробормотала принцесса.

— А что касается вашего опасения…

— Какого еще опасения?

— Вы ведь сейчас озабочены мыслью, не хотят ли вас скомпрометировать таким образом перед сестрой, не так ли?

Принцесса обернулась.

— И что?

— Маловероятно. Ведь это маркиз вам пишет, а не наоборот. Вдруг вы пошлете королеве это письмо… Так зачем ему рисковать, когда вы сейчас, говоря откровенно, серьезной опасности для королевского двора не представляете!

— Обидно, но справедливо. Не такая я сейчас птица, чтобы тратить на меня стрелу. Советуете довериться маркизу?

Де Труа почувствовал, что перегнул палку.

— Я честно и до конца высказал свои соображения. Мое мнение вам известно. А развивать тему вы не велели.

— Правильно, — сказала Изабелла, — я ничего не решила. Мои письменные сношения с маркизом, даже невинные, стали бы оскорблением для графа Рено. Он мне слишком дорог.

— Слава Господу нашему, я не ошибся в вас, — радостно всплеснул руками де Труа. — Разве можно сравнить любовь и власть? То полноценное счастье, что дает любовь…

Принцесса остановила его излияния:

— Не спешите. Я еще ничего не решила.

Оставив принцессу в приятной задумчивости, де Труа удалился, вскочив в седло своего коня, щедро угостившегося овсом на дворцовой конюшне, и в сопровождении Гизо поскакал на окраину города, где отыскал дом из светлого ракушечника. Когда-то в этом районе селились небогатые финикийские купцы и чины мусульманской администрации. После смены властей район захирел, улицы заросли бурьяном, в запущенных садах гулял ветер.

Одну из полузаброшенных вилл здесь занимала госпожа Жильсон. Вокруг ее дома валялась в тени охрана — шестеро ленивых на вид, но знающих дело вооруженных людей. На появление де Труа с оруженосцем они не отреагировали, проявив почтительность высшей степени.

Прибежище обольстительной авантюристки было весьма комфортным: альков с настоящим китайским шелком, плоские эллинистические светильники и прочее. Хозяйка сидела на ложе, покрытом шкурами рысей.

Госпожу Жильсон трудно было назвать красавицей в прямом смысле слова, но нельзя было не признать обольстительной. Искусством нравиться мужчинам она владела в совершенстве. Она пыталась на всякий случай пробудить интерес к себе даже в тех, которых боялась. Де Труа это смешило, но он прикидывался, что не понимает ее кокетства.

— Вы все сделали, как я велел? — спросил он, входя.

— Да, — с деланной робостью ответила она.

— Когда он должен приехать?

— Я написала, что жду его всегда, и мое сердце…

— Но так можно ждать целый день.

Госпожа Жильсон надула губы.

— Мое письмо не могло оставить его равнодушным…

Де Труа поморщился, красавица замолкла.

— Вы твердо запомнили, откуда у вас документы?

— Если вы не считаете меня неотразимой женщиной, это не дает вам права сомневаться в прочих моих достоинствах. Я оказала ордену столько услуг…

Приблизился стук копыт.

— Гизо! — крикнул де Труа.

Юноша появился мгновенно.

— Скажи этим дикарям, чтобы попридержали свои топоры.

Оруженосец бесшумно исчез.

Де Труа отогнул драпировку и открыл потайную дверь. Прежде чем в ней исчезнуть, обернулся и погрозил госпоже Жильсон своим неправильно сросшимся пальцем.

Граф Рено Шатильонский вошел в альков тамплиерской шпионки тяжкой походкой ожившей каменной статуи. Одежда его была в такой пыли, что каждым движением он рождал вокруг себя облачка.

— О, Рено, ты запылился, я прикажу принести тебе умыться?

— Где письма? — глухо спросил граф.

— Мы не виделись больше года, неужели не хочешь вспомнить… — жалобно спросила хозяйка.

— Письма! — Рено шагнул, протянув свою пятерню.

— Но, Рено, это, наконец, обидно. Я отдам их тебе, но только в обмен на ночь у меня, — с жалким вызовом сказала шпионка.

Граф посмотрел на нее, как на полоумную.

— Если немедленно не предъявишь то, ради чего я приехал, я тебя задушу вот этой рукою. Ты меня знаешь.

— О, Рено, — прошептала госпожа Жильсон, — письма там.

— Где там?!

— Под светильником.

Рено в два шага оказался рядом с тайником, резко наклонил его и из-под широкой бронзовой пяты светильника достал несколько расправленных листов пергамента. Из наклоненного светильника хлынуло горящее масло. Щелк драпировки вспыхнул. Хозяйка завизжала. Не обращая на это никакого внимания, граф Рено вышел вон. На крик госпожи прибежали слуги и кое-как потушили занимавшийся пожар.

Возник де Труа.

Шпионка плакала, не зная, ей больше жаль дорогой драпировки или сорвавшегося свидания.

— Не плачьте, — брезгливо сказал де Труа, — вы не представляете, как вы ему отомстили за небрежение.

Де Труа не рассчитывал на то, что несколько старых писем Изабеллы к Гюи Лузиньянскому расстроят отношения графа с принцессой. Он думал, что граф Рено и не скажет своей возлюбленной, что эти письма у него. Но на самое дно его души ляжет камешек.

Де Труа пошел длинным путем, но зато верным. Он понял — чтобы окончательно развести Рено с Изабеллой, их нужно сперва помирить.

Шевалье размышлял по пути домой в сопровождении своего молчаливого и понятливого оруженосца. Они миновали рощи олив, скопления финиковых пальм, попутную отару овец и выбрались к городским воротам. Как обычно перед закатом, там толпился народ, вопили ослы, блеяли овцы, хрипели верблюды, вертелись собаки.

Пропуская вереницу мулов, груженную бедуинскими тюками, де Труа монтировал мысленно замечательную конструкцию своей интриги. Теперь отравлены и принцесса, и граф Рено. И обнимаясь в постели, они будут принадлежать своим тайным и разъедающим мыслям… Представив эту картину, шевалье ощутил вдруг как будто удар пчелиного жала. Будто рука из иного мира легла на его плечо. Он медленно и как бы без цели огляделся. Нет, все в порядке. Клубится пыль, стражник лупит нищего древком копья; ворота всасывают караван. Что случилось?!

— Гизо, — сказал шевалье вполголоса, — не оборачивайся ко мне. Сейчас подойдешь к тому торговцу и купишь полдюжины перепелов. Но не спеши.

Он спрыгнул с коня и отдал повод оруженосцу. После этого, огибая лужи ослиной мочи, переступая через корзины со смоквами и финиками, он двинулся к драному шатру уличного гадальщика. Тот, хохлясь, как птица, сидел на потертом коврике, и пыль садилась на его голову. Дела шли плохо.

— Приветствую тебя, глаз в будущее, — негромко сказал де Труа.

Увидев солидного клиента, «глаз» заёрзал.

— Что желал бы узнать высокородный господин и поверит ли назореянин пророчествам почитателя Магомета?

— Бросай кости и говори, каким будет мой завтрашний день.

— Спроси меня о судьбе королевства или когда падет на землю звезда Эгиллай, или хотя бы, сколько будет сыновей у твоего старшего сына. Не приходилось мне слышать, господин, чтобы кто-нибудь из моих собратьев кому-то гадал на завтрашний день.

Де Труа усмехнулся.

— Почему же, о знаток мировых судеб?

— Потому что о своем завтрашнем дне любой человек знает больше сотни гадальщиков.

— Увиливаешь, благороднейший из гадальщиков, но все-таки посоветуй мне, потерявшему уверенность в том, что завтрашний день наступит, что делать.

Слезящиеся глаза старика остекленели, и он прошептал:

— Поберечься.

Еще слово висело в воздухе, а де Труа уже обернулся, и человек с золотым кинжалом в руке наткнулся на острие мизеркордии. Он умер, не издав ни звука. Все было ясно. Рядом уже стоял Гизо с арбалетом наизготовку.

— Он был один? — спросил де Труа.

— Я смотрел, но больше я никого не заметил, — ответил юноша.

 

Глава V. Гордость и предубеждение

— Предоставляю вам право первого копья, шевалье, — сказал Рено Шатильон.

— Благодарю вас, граф, — отвечал де Труа.

Они стояли стремя к стремени на пологом склоне холма. Внизу, в чахлых колючих зарослях, продвигалась волна истошного лая. Собаки загоняли крупную дичь. Этот вид охоты плохо прививался в лишенных подлеска лесах Палестины. Трудно было и везти сюда натасканных аквитанских собак. Животные хуже людей переносят тяготы морских путешествий.

— Это — белогрудый олень, — сказал, прислушиваясь, граф.

— Олень? — в голосе де Труа послышалось разочарование.

— Напрасно вы так, этот олень мало чем уступит вашему лангедокскому зубру.

Затрубил рог.

— Пора! — скомандовал граф и дал шпоры коню в четверть силы. Всадники, набирая ход, поскакали к подножию холма. На полянке, осев на задние ноги и наклонив огромную, увенчанную крылатыми рогами голову, вертелся, роя копытами землю и дико храпя, мощный зверь.

Он был окружен дюжиной истошно лаявших, припадавших на передние лапы собак. Одна с перебитым позвоночником валялась тут же.

Зверь с налитыми кровью глазами бил в ее труп копытом.

— Прошу вас, де Труа, — крикнул граф, — когда метнете копье, проскакивайте подальше! Он может повалить лошадь и переломать вам ноги.

Тамплиер пришпорил жеребца, перехватил и понесся в гущу схватки. Граф двинулся за ним. Пролетая на полном скаку мимо храпящего чудища, де Труа приподнялся на стременах и метнул двенадцати фунтовое копье. Если бы мишень была неподвижной, он попал бы в шею пониже загривка, но олень рвался из стороны в сторону, отпугивая собак, и острие попало в череп между рогами, в кость толщиной в три пальца; олень лишь осел на задние ноги и временно ослеп. Граф Рено, в свою очередь, атаковал его, и острие копья вылезло с другой стороны шеи. Егеря закричали, приветствуя своего господина.

Жир с оленьей ноги, насаженной на вертел, закапал на угли костра. Быстро стемнело.

За спиной господ стоял слуга с кожаным бурдюком и следил, чтобы их чаши не пустели. Несмотря на удачную охоту, прекрасный вечер, замечательное вино, Рено был невесел. Он тупо следил за искрами, уносившимися в небо, вдыхал, раздувая ноздри, запахи леса и хмурился.

Наклонившись, граф отхватил ножом кусок оленины и попробовал, готова ли.

— Сухое мясо, — сказал он, — у нас в Аквитании оленину шпигуют свиным салом.

— Но ведь не ради жирной оленины вы охотитесь, граф, — заметил де Труа.

Рено молча отхлебнул вина.

— Скажите, сударь, известно вам что-нибудь о госпоже Жильсон? — спросил шевалье. — Меня представляли ей в Иерусалиме.

Граф выплюнул мясо, не прожевав. Сказал:

— Она теперь здесь.

— В Яффе?

— Да.

Де Труа изобразил удивление.

— При дворе принцессы она мне не попадалась.

— Она не смеет там показаться. Изабелла прикажет ее удавить. Или утопить.

— Сказать по правде, я это понимаю.

Граф медленно повернул тяжелую голову.

— Договаривайте, сударь.

— Пожалуй. Говорят, что госпожу Жильсон рыцари Храма используют для дел, требующих тонкости, деликатности и женской хитрости. Дескать, она на содержании у тамплиеров…

Граф покивал, кусая ус.

— Вероятно.

— Интересно, что ей надо в Яффе… — де Труа встрепенулся. — Кого она интригует? Впрочем… В Иерусалиме она, как я понял, афишировала свои связи с орденом Храма. А такое принято скрывать. Я думаю, тут у нее свои заботы. Вы в стороне и не боитесь, конечно, интриг этой дамы, а я почему-то ее опасаюсь.

— Я никого не боюсь, сударь, — счел нужным сказать граф.

— Да, да, я неловко выразился. Кроме того, злые языки утверждают, что госпожа Жильсон, как многие женщины света, пыталась вас соблазнить, но в этом не преуспела. Хотя… умеет и шантажировать.

— Ваши слова справедливы. Она обещала мне показать какие-то документы.

Де Труа сосчитал про себя до двенадцати, погладил бороду и промямлил, зевнув:

— Какие могут быть документы? Чьи-нибудь краденые письма?

— Вы угадали. Видимо, краденые. Мне важно знать их содержание.

— Что же в них может быть? — не удержался де Труа. — Задета чья-нибудь честь? Не честь ли вашей жены?.. Но, извините. Мое любопытство уже неприлично. Оставим-ка эту тему.

Оговорка шевалье взбудоражила Рено:

— То-то и оно, сударь, что женой моею принцесса не станет ни при каких обстоятельствах.

Шевалье удивился.

— Простите, граф, вы ведь не трубадур безлошадный, ваши предки…

Много было выпито вина, и слишком велико отчаяние графа, вдруг разразившегося ненужными откровениями.

— Вы не понимаете! Выйдя за меня, принцесса навсегда утратит право претендовать на королевскую корону. Это будет морганатический брак. Она станет просто графиней.

Граф мрачно смотрел в огонь.

— Н-да, — сказал шевалье, — эти самые письма, какими вас шантажирует госпожа Жильсон…

— Я говорил, что она уже передала мне письма?

— Извините, граф, вы не слышите самого себя. Так вот, в этих письмах…

— Что гадать, это — признания Изабеллы Гюи Лузиньянскому.

— В любви?

— Н-нет, не сказал бы. Скорее признание того, что она может выйти за него замуж.

— Но это огромная разница!

— В любом случае, кроме этого. Мне плевать на Гюи, это ничтожество я могу растереть в пальцах. Я ревную ее к трону! Этот неодушевленный предмет опаснее человекоподобных негодяев.

В костер подкинули хворост, пришлось отсесть от огня.

— Но ваша экстравагантная ревность уже должна бы лишиться пищи. Трон женился на Сибилле.

— Так-то оно так… Я сам обрадовался было этому обстоятельству. Но получилось хуже. Характер у Изабеллы — ого! Она, я чувствую, будет биться за этот паршивый трон до последнего. И я решил… Я почти принял решение… Сейчас или никогда осуществить давно задуманное.

— Но это безбожно. Что это вы намерены предпринять? Принцесса любит вас, и я не верю, что она променяет собственное счастье любви на…

— Причем здесь вы-то, сударь? — скосился граф. — Если хотите быть адвокатом принцессы, то приступайте. Я не держу вас у своего костра.

— Но, граф!

— Су-ударь, — взревел Рено.

Де Труа медленно встал, стараясь выглядеть мрачным, а внутренне ликуя. Узелок, казавшийся столь запутанным, уступил первому же прикосновению мастера.

Но действовать надо стремительно. Старец Горы приговорил его к смерти. Можно и не успеть кончить дело. Ассасины жалят, как пчелы, а сколько их в Яффе?..

Если бы спасение собственной жизни было единственной заботой де Труа, он тотчас затерялся бы на просторах Передней Азии. Но нельзя же не довести до конца хлопоты, связанные с разрывом союза принцессы с графом Рено. По расчетам брата Гийома, Рено Шатильонский должен в конце сентября прибыть в свое заиорданское поместье и вымещать свою злость на неповинных крестьянах-сарацинах. На вопрос брата Реми, почему брат Гийом уверен, что Рено не отправится из Яффы куда-то еще, тот ответил, что графу некуда ехать. Во Франции и Италии его ждут кредиторы, а в Иерусалиме — палач. Рено, по замыслу тамплиеров, будет камнем, начинающим великий обвал отношений Иерусалимского королевства с султаном Саладином. Этот обвал обрушит укрепления реального Иерусалима, но укрепит духовную цитадель ордена. Понимая, что выполняет задание баснословной важности, Реми де Труа не понимал, почему он трудится без вдохновения. Только в начале миссии его мозг трудился в полную силу, в результате чего возник сложный, но зато беспроигрышный план. И вдруг что-то не так, что-то уму перестало нравиться. Смерти он не хотел и ее не пугался. Охоту фидаинов Синана на себя воспринимал как досадную неприятность, мешающую плавному движению событий. Но холод под сердцем возник у него до эпизода у городских ворот, и его всерьез волновало, что он не видит причины ощущения.

Идя по ночной Яффе ко дворцу принцессы, он бессознательно выбирал новые дороги, чтобы затруднить работу каким-нибудь устроителям засад. При этом копался в своих ощущениях. События убедили его, что предчувствия не случайны.

Во дворце вечером было невесело. Первая причина — графская охота. Изабелла ревновала Рено к этой его привязанности. Она сознавала, что охота — чуть ли не единственное, кроме войны, развлечение знатных мужчин. Но когда граф Рено уезжал ни свет ни заря, не предупредив и потом не послав ей вестника любви, она причисляла охоту к своим врагам. Рено знал, что злит принцессу своими отлучками, выезжал уже на охоту из чувства противоречия.

Принцесса хандрила. Притом вела себя своеобразно, принимаясь судорожно наводить порядок в своем придворном хозяйстве.

Войдя во дворец, Реми де Труа почувствовал атмосферу неправедного суда. Там рыдала камеристка, остриженная наголо за то, что обвинила другую камеристку в краже черепахового гребня. Там стонал высеченный плетьми худосочный дворянин, просивший возместить убытки, нанесенные его усадьбе и дому свитой ее высочества во время последнего выезда. Этому просителю выпала честь попасть под горячую руку принцессы.

— Тс, тс, — Реми де Труа увидел де Комменжа, высунувшегося из-за сундука, за которым тот прятался.

— Сударь, что с вами? — спросил де Труа.

— Не ходите туда, сударь, — чихнул «приближенный». — Ее высочество в гневе…

— Да что случилось? — опять спросил де Труа.

— Данже досталось шандалом по спине. Старик не может разогнуться.

Де Труа обнаружил принцессу в зале, каковой велено было именовать тронным. Посреди него стоял длинный, уставленный закусками стол с перевернутыми в гневе сосудами, разбросанными фруктами. Под столом тихо трясся карлик.

Ожидая увидеть мрачную, неприбранную хозяйку, де Труа весьма удивился, когда ему предстала изысканно одетая, тщательно причесанная и лукаво улыбающаяся Изабелла.

— Наконец, и вы, сударь.

Шевалье поклонился.

— Вас не предупредили, что сегодня ко мне подходить опасно?

— Даже смерть от вашей руки я счел бы отличием, Ваше высочество, и потом, я не могу ждать до завтра.

— Что так? — игриво спросила Изабелла.

У некоторых от ее этой игривости побежали бы по коже мурашки.

— Пришел проститься, — с достоинством сказал рыцарь.

— Проститься?

Значит, сперва умчался Рено черт-те куда, якобы на охоту, теперь исчезнет и это исчадие ада. С кем разговаривать?! Он уезжает! Скоро?! Изабелла выпалила:

— Я запрещаю вам ехать!

Де Труа мягко улыбнулся.

— Мне приятно, что вы цените мое общество, но вынужден напомнить, ваше высочество, что я, к сожалению, не имею чести состоять на вашей службе.

— Но вы утверждали, что не служите и у маркиза Монферратского.

— Тем не менее я согласился выполнить его просьбу в разумные сроки. Святая Мария, я, наверное, уже втрое их превысил!

Принцесса схватила огромное блюдо и с размаху грохнула в каменный пол. Несчастный Био на четвереньках умчался из-под стола.

— Но на один-то день можете задержаться? — спокойно спросила принцесса.

Де Труа отрицательно покачал головой.

— Зачем? Ведь вы не станете другой.

— Я стану, какой захочу, — объявила принцесса, фыркнула и подошла к столу, взяла уцелевший кувшин и плеснула вина в два кубка.

— Итак, уезжаете?

Шевалье развел руками.

— Что же вы сообщите маркизу?

— Правду, а что еще? — Шевалье принял один из бокалов. — Маркиз просил меня выяснить, не желает ли принцесса Изабелла стать следующей королевой в Иерусалимском государстве. Я скажу, что узнать мне это не удалось.

— Это неправда, вы знаете, что я хочу быть королевой!

— Что это значит? — спросил де Труа. — Я вот сейчас хочу, чтобы вы мне отдали это письмо. С моей стороны было бы недобросовестно по отношению к маркизу оставить его здесь. Оно может случайно попасть в руки людей, относящихся к маркизу хуже, чем вы.

Изабелла поставила кубок на стол, сплела кисти рук и хрустнула пальцами.

— Ладно, — сказала она, — что сделать, чтобы маркиз понял, что я согласна?

— Ничего сверхъестественного. Написать ему это.

— Написать?

— Да, и отправить свое письмо со мной нынче ночью. А послание маркиза вы в таком случае оставьте у себя на случай каких-либо неожиданностей.

— А такие могут воспоследовать? — вскинулась принцесса.

— Почти наверняка — нет. Наверняка — нет. Я неловко выразился.

Изабелла велела принести письменные принадлежности. Отослав слуг, прогулялась вокруг стола.

— Ненавижу писать, — заявила она.

Де Труа пожал плечами и отхлебнул вина. Изабелла села к столу, разгладила пергамент, прижала его солонкой.

— Нет, — сказала она. — Я не могу вот так, сразу, не обдумав. Вы же понимаете, какой это документ.

— Я уезжаю на рассвете, — сухо сказал де Труа.

— Вы — безжалостный! — вырвалось у принцессы. Она внимательно посмотрела на шевалье: — Другой, наверно, не смог бы выполнить такую работу. А вдруг, став королевой, я вам припомню это выкручивание рук?

Де Труа не успел ответить. Изабелла отвернулась и, почти не отрывая пера, написала десяток строчек. Посыпала белым песком свежий текст. Свернула лист и швырнула под ноги шевалье.

— Я бы не удивилась, узнав, что вы маркиза заставили написать то письмо каким-нибудь изуверским способом.

Де Труа сделал вид, что шутка ему понравилась.

 

Глава VI. Вторая попытка

Когда шевалье приказал Гизо готовиться к отъезду, оруженосец спросил:

— Мы совсем уезжаем из Яффы?

Этот вопрос удивил де Труа. Он не делился своими планами со слугою, ценя его за молчаливость, понятливость и исполнительность.

Де Труа находился сейчас в настроении, мало чем отличавшемся от настроения только что оставленной им принцессы.

Его дела в Яффе почти закончились, поручение, в сущности, выполнено. Но нет спокойствия. Он собой недоволен.

Пожитки уместились в два баула. Глубокой ночью на трех лошадях де Труа и Гизо оставили дом и поскакали к жилищу госпожи Жильсон, за городские стены. Она встретила их заспанная и раздраженная. Но ворчать по поводу их вторжения среди ночи не смела.

— Приведите себя в порядок, — сказал де Труа, усаживаясь в кресло возле забранного железною сеткой окна.

— Что вы задумали, сударь? — спросила хозяйка, размазывая по лицу следы экзотических притираний.

— У нас мало времени, — сухо сказал шевалье.

— Но, согласитесь, в вашем присутствии…

— Пока вы облачаетесь, я объясню вам особенности предстоящей работы. Другого времени не будет.

— Смотрите в окно, а не на меня.

— Успокойтесь, я вас не вижу. Но если настаиваете, я отвернусь.

Тьма за решеткой стала бледнеть. В саду был туман. Де Труа закутался в плащ.

— Я привез вам шанс для реванша.

— Я не поняла.

— Вот здесь, — он похлопал себя по груди, — находится письмо Изабеллы к Конраду Монферратскому.

Госпожа Жильсон замерла над лоханью.

— Маркизу Конраду?

— Вы понятливы. Принцесса согласна выйти за него замуж.

— Замуж?! — вскрикнула госпожа Жильсон.

— Во-первых, не так громко, во-вторых, не перебивайте. Так вот, вы отвезете это письмо графу Рено.

— Я сделаю это с удовольствием, но… Но если он спросит, каким образом оно ко мне попало?

— Скорей всего, не спросит. Ему будет не до этого. Но если и спросит, ответите, что письмо дала вам принцесса.

— С какой стати?!

— Я просил не перебивать! И одевайтесь, что вы остолбенели! Скажете, что по заданию маркиза вы приехали в Яффу выяснить отношение Изабеллы к возможности такого брака. Вы привезли послание Монферрата и вот получили ответ. Репутация ваша графу известна, и он не удивится.

Госпожа торопливо, но тщательно одевалась. Де Труа любовался восходом.

— Но если он спросит, с какой целью я показываю ему это послание?

— Я уже говорил, ему будет не до деталей. А если что, говорите правду.

— Какую правду?! Я не говорила ни слова правды уже двадцать лет.

— Скажите, что ненавидите принцессу, хотите ей навредить, а попутно с выполнением просьбы маркиза устраиваете свои дела. Вы еще не одеты?! У нас нет времени. Сейчас граф дома и спит. Куда он денется через час, только Богу известно. Вы согласны искать его по всем охотничьим угодьям королевства?

— Не могу же я ехать к человеку, который мне не безразличен, одетой кое-как.

— Понадобится, так поедете голой, — негромко сказал де Труа.

Проводив ее, шевалье снова сел у окна. Перекликались птицы, что усилило прелесть утра.

Бесшумно вошел Гизо и спросил, подавать ли утреннее питье. И нужно ли распаковываться.

— Нет, Гизо, мы завершили дела. А питье давай.

Недвижно сидя в кресле, де Труа пытался себе представить, что произойдет, когда граф прочтет письмо. Ловушка сплетена хитро, и самая сильная птица не сумеет из нее вырваться. Но почему нет ощущения торжества или хотя бы удовлетворения?

Вошел Гизо с двуручным потиром, где содержалось питье, изготовленное по рецепту брата Гийома. Гизо осторожно поставил сосуд на подоконник рядом с креслом. Шевалье невольно следил взглядом за его движениями, думая о своем. И, когда оруженосец бесшумно удалился, его осенило. Ловушка! Конечно же, ловушка. Та, которую он соорудил для Изабеллы и Рено, не идет в сравнение с тою, что придумал для брата Реми брат Гийом. Все, с самого начала, от разговора на башне! Новый круг испытаний, вот в чем все дело. Брат Гийом предупредил его, а он и не поинтересовался, что это будет. Оказывается, вот что — его задвинули в угол и выкинули вон. Сослали с нелепым поручением в Яффу. Значит, брат Реми стал опасен. И пусть старается в этой дыре, наслаждаясь своим хитроумием.

Кровь бросалась в лицо де Труа и откатывала, оставляя бисерины пота на лбу. Жестоко, очень жестоко. Лучше было бы убить. Реми де Труа был неподвижен в кресле, как памятник самому себе. Он будто окаменел. И какая-то птаха влетела из сада, села в ячейку решетки… Не обнаружив ничего подозрительного, она перескочила на край потира, клюнула раз-другой ароматную жидкость. Де Труа, не моргая, смотрел на нее. Он не удивился бы, если бы птица вспыхнула под его ненавидящем взглядом. Очень уж горяча была истина, неудержима ярость. Он сразу и не удивился, когда птица дернулась и свалилась на подоконник. Несколько секунд он ее рассматривал… Лицо его стало страшным.

— Гизо! — прохрипел он, схватившись руками за горло. — Гизо!

Оруженосец тут же явился. Хозяина била дрожь, он выгибался в кресле, глаза закатывались.

— Гизо! — хрипел он. — Гизо! Подойти ко мне, подойди!

Оруженосец, однако, стоял не двигаясь, издали наблюдая агонию отравленного им хозяина.

— Гизо! Г-г-г-ыз-з-о! — судорожный рывок и Реми де Труа замер, уронив голову.

Оруженосец, будь его воля, не подошел бы. Но ему было велено снять с руки мертвого перстень.

Гизо перекрестился, вынул из ножен кинжал и приблизился. Перстень был на среднем пальце руки покойника, застывшей на подлокотнике кресла у стены. Гизо потянулся к нему, ухватил, но перстень присосался. Гизо взял кинжал в зубы и потянул перстень обеими руками. Он наклонился… Мгновенно схватив рукоять кинжала, де Труа раскроил его рот и щеку чуть ли не до затылка.

Кровь, хлынувшая из разорванной пасти предателя, сильно залила костюм шевалье. Ах, Гизо, Гизо, мысленно приговаривал он, распаковывая узел и вынимая блио по-неприметнее. Что мальчишка действовал не по наитию, было ясно. Но почему лишь после того, как узнал, что дело в Яффе закончено.

Вот, значит, как, брат Гийом!

Де Труа хотел кликнуть охранников, чтобы они помогли прибрать в комнате и вынесли труп, но раздумал. Кто знает, какие указания получили бессловесные лентяи.

Рассовав по карманам деньги, де Труа Осторожно открыл решетку и выглянул. Тихо. Он выскользнул наружу, присел в тень смоковницы, снова прислушался и взял с подоконника трупик птицы. Она появилась не просто так. Это — жест высшей силы, вмешавшейся в козни людей. Сделать бы из нее чучело.

Через час де Труа уже был у городских ворот. Там раздобыл облачение бедуина и обмотал лицо белой тканью, как делают жители пустыни. Купив коня, пока привязал его у караван-сарая.

Будущее представлялось идеально черным, без просвета. Ему хотелось отомстить брату Гийому не меньше, чем Синану, но ни то, ни другое не было осуществимо. Ему ли было не знать, сколь разветвлена шпионская сеть Храма. К концу дня, когда станет известно о смерти Гизо, десятки ищеек в Яффе и окрестностях будут осматривать каждый камень, выслеживая отступника, осмелившегося не умереть по приказу ордена. Госпожа Жильсон дана ему не в помощницы, а — присмотреть…

Единственный, на кого можно рассчитывать, — Саладин. Он не любит ни ассасинов, ни тамплиеров и очень силен. Это обязательно сообразит брат Гийом, и дорога через Тивериаду в курдские горы будет перекрыта. Пожалуй, до этого додумается даже местный комтур, не ожидая приказа из верховного капитула. Остается порт. Яффская гавань невелика, не то что в Тире или Аскалоне. Как человек сугубо сухопутный, де Труа не любил море и из всех кораблей доверял лишь верблюду. Но нечего привередничать. Денег хватит для того, чтобы уговорить любого капитана корабля отплыть хоть в Константинополь, хоть в Лондон.

Де Труа спустился к порту. Там ему не понравилось. У выхода из гавани виднелись четыре галеры. Может быть, им приказано осматривать каждое выходящее в море судно. Для очистки совести де Труа спустился на пристань и потолкался среди портовых завсегдатаев. Нет! Лучше — на суше. Море его не спасет. И Саладин не защитит. Необходимо нечто другое.

В порту Яффы пахло тухлой рыбой, водорослями, смолой, мокрой пенькой. Де Труа зашел в темноватую харчевню, хотел потребовать просового пива, но вдруг додумался, что ему надо: другой человек. Да — другой: Великий магистр ордена тамплиеров граф де Ридфор!

Шевалье вышел из харчевни, восстанавливая в памяти от слова до слова разговор над макетом Палестины и представляя себе, как перескажет его графу де Ридфору и у того глаза полезут на лоб.

Немедленно — в дорогу. В Иерусалим, где брат Гийом точно его не ждет.

Де Труа поднялся к базару и пересек базарную площадь, направившись к караван-сараю. Там у коновязи, где был привязан его жеребец, торчали два стражника. Они разговаривали. Рядом толклись еще какие-то люди. Переругивались женщины. Поварята таскали вязанки хвороста. Де Труа укутал лицо и прошел внутрь двора. Что здесь делают стражники? Может быть, зашли навестить знакомую шлюху и ждут своей очереди? Но почему у коновязи? Шевалье обежал взглядом дом, окна, открытые двери, каждого из людей во дворе и перед воротами. Вроде все как всегда.

Нет, не стоит конь риска. Не стоит! Шевалье ушел не спеша, не покосившись на коновязь. Пусть конь достанется хозяину караван-сарая.

Шагов за сто от городских ворот, огибая повозку с фруктами, он обнаружил: ворота заперты. Это утром-то! Возле них толпилось десятка полтора людей с оружием. Они с удовольствием всех обыскивали. И гвалт стоял страшный!

Значит, нашли труп Гизо.

Де Труа ввинтился в толпу на площади.

Яффа — не замок Алейк, ночью выбраться из нее — не проблема. Однако как быстро все делается. Полдня назад он и подумать не мог, что из всесильного эмиссара превратится в обложенного со всех сторон зверя. И не особенно сложно, располагая возможностями ордена, отыскать человека с таким лицом. Судя по всему, ордену желательно остановить брата Реми на первых его шагах. И слишком большая роскошь шляться весь день по городу, ждать темноты. А ночью… Усилят охрану стен, как при осаде…

Мысль де Труа скакала, как обезумевший всадник. В Яффе ищут бородатого урода в одежде латинского рыцаря. Бородатого! Шевалье поискал глазами шатер брадобрея.

Лысый, толстый араб, посмотрев на Реми де Труа, брезгливо сказал.

— Прокаженных не бреем.

Де Труа отошел.

На кладбище он сорвал с себя одежду и превратил ее в лохмотья, а облачившись в них, повалялся в пыли. От обуви отказался. Пошлепал босиком по лужам, и ноги покрылись грязной коркой. Труднее всего пришлось, как ни странно, с деньгами. Шакалы в воротах обыщут и прокаженного. И удивятся, найдя кошелек с полутысячей цехинов… Золото пришлось упрятать под треснувшей каменной плитой, оставив себе самых мелких монет — для стражников. Чтобы не озлились. Шевалье повесил на шею медный колокольчик, купленный в лавке у порта, и ему не пришлось ждать в огромной толпе. Звук колокольчика раздвигал людей не хуже боевого слона.

Стражники все же его обыскали, брезгливо морщась, нашли монеты и бросили их в горевший тут костерок — уничтожить заразу. Де Труа проклинал их, крича по-арабски и по-арамейски, пока не получил удар меж лопаток тупым концом копья.

С этою печатью он, совершенно счастливый, покинул Яффу.

 

Глава vii. тофет

По преданию, при возведении храма Соломонова сюда свалили строительный мусор. С тех пор Тофет стал законной свалкой Иерусалима. При Хасмонеях, Ироде, Пилате, Навухудоносоре, разрушившем город, свалка оставалась на месте. Город жег Тит, свалка горела, но всякий, кто брался отстраивать Иерусалим заново, брал Тофет точкой отсчета. И здесь жило особенное племя людей. Они дышали миазмами. Как выброшенные на берег дельфины, они не могли дышать чистым воздухом. В Тофете они рождались и умирали — низкорослые, с черными ломкими волосами. Их не трогали, как не тревожат навозных червей. Жили они большими семьями, как бы стаями, и враждовали между собой. Расположение стай можно было определить по вечно курящимся дымам над примитивными очагами. Кроме отбросов город им поставлял духовную пищу. Они его ненавидели и боялись.

Добравшись до Иерусалима, де Труа сколотил себе в Тофете подобие хижины из гнилых досок. В сентябре еще было тепло. Обитатели свалки не любили чужаков и терпеть не могли городских нищих, осаждавших задворки королевского дворца. Шевалье учитывал это.

Несколько дней он пролежал в укрытии, прикидывая, как вести себя в городе. Иерусалим — не Яффа, затеряться здесь легче, но, с другой стороны, и внимательных глаз здесь намного больше.

Брат Гийом, возможно, вычислил его появление в Иерусалиме и город наводнен шпионами, а к дворцу Великого магистра не подойдешь.

Не прошло и недели, как де Труа ощутил, что его присутствие небезразлично населению Тофета. По крайней мере, детям из ближайшей стаи. Он ловил взгляды детей из-за какой-нибудь кучи мусора, дети передвигались на четвереньках, прятались и замирали, как ящерицы. Иногда они подбирались так близко, что он слышал их шепоты и хихиканье.

На рассвете де Труа подбирался к повозкам, везущим в Тофет нечистоты и мусор. Надеялся с кем-то из возчиков договориться о передаче весточки в город. Но идея была негодная. Да и не было денег платить за услуги.

Внимание детей Тофета стало назойливым. У де Труа появилась мысль приручить кого-нибудь из зверенышей. И он попробовал бы, но не успел. Однажды утром в его конуре стало темно. Де Труа приоткрыл глаза, и рука его сжалась на рукояти кинжала. Это был гость из местных, но не ребенок.

— Чего надо? — спросил де Труа.

— Выходи, — сказал тот.

Шевалье неторопливо выбрался. Пятеро коренастых мужичков, с плоскими, грязными лицами и слезящимися глазами, держали короткие копья на изготовку.

— Что вам надо? — спросил тамплиер.

— Кто ты?

— Так вы пришли познакомиться?

— Ты должен уйти, — заявил самый коренастый и грязный.

— Почему? Я же вам не мешаю, не ем вашу еду.

— Иди в лепрозорий.

Он слишком умело притворялся. Но короли живут во дворце, нищие за дворцом, сами они в Тофете, а прокаженные — в лепрозории.

Де Труа коснулся своего лица.

— Это не проказа.

— Все равно уходи.

— Должна же быть причина!

— Не должна, — заявил вожак, но тут же объяснил: — заболел мой сын. Тебя не было — не болел, ты пришел — он заболел.

— Покажи мне его, — успокаивающе сказал де Труа.

— Нет, — крикнул вожак, — ты уйдешь, или мы тебя убьем!

— Если убьете, твой сын умрет.

Вожак не ответил и, вероятно, чуть-чуть поверил. Де Труа, почувствовав это, развил успех.

— Я умею лечить болезни. Если ты убьешь меня, то убьешь сына. Бог не велит убивать. Христос не велит, Магомет не велит, дымный огонь не велит.

Шевалье бросил свой кинжал под ноги вожаку.

Вожак решился.

— Идем.

Сопровождаемый настороженным конвоем, «лекарь» обогнул холмы окаменевших нечистот и оказался посреди табора. В неуклюжем очаге бился огонь, к нему жались беззубые, лысые старухи. Бегали голые ребятишки. На четырех шестах была натянута от дождя шкура какого-то зверя. Под ней на гнилом тряпье валялся мальчишка лет четырнадцати. Инфант. Смердело сильнее, чем рядом с табором. Люди, если разобраться, сами по себе иногда гаже любых отбросов.

Де Труа с первого взгляда определил, что мальчишка — не жилец на этом свете. Живот его вздулся, руки и ноги испятнали большие лиловые волдыри. Но, не моргнув и глазом, «лекарь» сказал:

— Это городская болезнь.

— Ты можешь вылечить его? — спросил отец больного.

— Да, могу.

— Тогда лечи, я дам лекарства. — К очагу доставили грязную тряпку, с обожженными костями, какими-то корешками и свежими кошачьими внутренностями.

Де Труа, оглядев «аптеку», сказал:

— Нет. От городской болезни помогают городские лекарства.

— Я не пущу тебя в город, ты убежишь! — сказал вожак проницательно.

— Я буду сидеть здесь, — сказал де Труа, садясь рядом с мальчиком, — и если он умрет, вы меня убьете.

— Убьем, — убежденно сказал вожак.

— Но если попробуем городские лекарства, он не умрет.

— Где твои лекарства?

— В городе, — вздохнул «лекарь». — За ними надо послать. Того, кто знает город.

— Мой брат пойдет, — решил вожак и подтолкнул к шевалье крепкого парня, одетого сносно по здешним меркам.

— Его не пустят м-м… в аптеку. Есть чистая одежда?

Общими усилиями гонца кое-как обрядили.

— Найдешь дом барона де Бриссона у шпионских ворот, знаешь?

— Знаю.

— Повтори: барон де Бриссон.

Абориген повторил.

— Передашь ему вот это, — де Труа вручил малому свой тамплиерский перстень.

— Что он должен сказать? — спросил вожак.

— Чтобы барон ехал сюда. Он привезет лучшие лекарства. Только скажи ему, чтобы спешил. Покажешь дорогу.

— Иди! — скомандовал вожак.

— Скажи, чтобы спешил изо всех сил, иначе будет поздно! — крикнул вслед де Труа.

Мальчику было плохо. Его сотрясал сильный внутренний кашель, на губах выступили белые пузыри.

Стая обсела «больницу» кругом. Сидели на пятках, уперев локти в колени и положив подбородки на руки. Все происходящее люди комментировали, высказываясь о методе лечения «чужого доктора». Де Труа понял, его действия они оценивают положительно и думают, что Сети, так звали мальчика, выживет. Кому приспичивало отойти по нужде, спешили, не упускал из виду арену болезни. Мужчины с копьями сели поодаль, не выпуская оружия. Отец больного молчал, раздувая ноздри.

У де Труа затекла рука, которой он сжимал руку Сети, и он сменил ее. Сети перестал пускать пену, и все поняли, что это произошло от перемены рук лекаря. Они кричали Сети, клонясь к его уху, чтобы он держался, отец нашел лекаря, и вот привезут городские лекарства. Мальчика била крупная дрожь.

Пена на его губах стала краснеть. Де Труа понял — это конец. Что, если де Бриссона нет дома? Пульс Сети исчез, он был уже мертв. Но то, что было его душой, еще отлипало от грязного тельца. Шевалье лихорадочно соображал, что делать. Он понимал, что долго не проживет после смерти парня. Он наклонился к его воспаленной голове и сделал вид, что шепчет ей в ухо. Мальчик умер, но выглядело это, будто «лекарь» уговорил его заснуть.

— Он спит. Пока не привезут лекарства, — сказал де Труа.

— Тише! — приказал вожак. — Сети спит.

Следующие несколько часов напоминали дурной сон.

Среди дымной вонищи, под взглядами десятков пар глаз, рука об руку с холодеющим трупом де Труа продолжал сжимать пальцы мальчика.

«Если барон и дома, он не поедет на эту помойку», — подумал шевалье.

Где же этот дьяволов гонец?!

Один какой-то мальчишечка, презревший строгое приказание «чужого доктора» не приближаться, прополз в тряпье и, лизнув брата в мочку уха, тут же вскочил с объявлением:

— А Сети сдох! Сети сдох!

Жители Тофета соображают медленно. Вожак и другие мужчины медленно поднялись и выставили свои копья. Де Труа не знал, что им сказать. Вернее, знал, что говорить бессмысленно.

— Эй вы, твари! — донесся сверху грубый начальственный голос. — Ну-ка, бросайте свои палки!

«Воины» сразу выполнили приказ. Мыслимое ли дело, чтобы житель Тофета не подчинился рыцарю в белом плаще с красным крестом?!

 

Глава VIII. Подвиги Рено

Рено были старая карта времен Первого крестового похода и двое арабов-проводников. «Войско» графа составили три десятка рыцарей, готовых пуститься в любую авантюру ради денег. Не у всякого был свой оруженосец. А знаменитому своему предводителю подчинялись они беспрекословно, веря в его звезду.

О цели предприятия Рено Шатильонский сообщил соратникам в общих чертах. Мол, хочет он добиться славы в войне с сарацинами, отомстив за набеги гулямов дамасского эмира. Соратники кивали, понимая, что война ради славы обещает хорошую добычу.

Рено был мрачен. Кто взялся бы присмотреться, сказал бы, что скорее всего знаменитому вояке плевать на дело, которое он затевает.

Приготовлениями руководил мажордом Филомен. Он знал все привычки хозяина и постарался приготовить экспедицию не хуже, чем всегда.

В октябре жара начинает спадать, но все-таки людям в железных доспехах лучше передвигаться утром и вечером. В первый день войско добралось до старинного колодца, возле которого два сирийца поили отару овец. Появление назорейских рыцарей не произвело на них впечатления. В последние годы здесь царил мир, к тому же эти пастухи считали себя подданными султана Саладина. Когда у них стали отбирать овец для ужина рыцарей, они возмутились.

— Что они там кричат? — спросил Рено.

— Не понимают, что должны дать нам овец.

— Повесить!

— Но-о, — Филомен полагал, что крикуны заслуживают наказания. Но повесить?!

— Прошу прощения, мессир, я не ослышался?

— Да, повесить старшего.

— Мессир, если уж вешать то обоих. Второй побежит в деревню…

— Я непонятно выразился?

Через минуту седой старик в красных чувяках уже болтался на суку сухого карагача.

Дальше продолжалось в том же духе. Рено скакал на восток и совершал глупость за глупостью. Полтора десятка людей он казнил фактически ни за что, сжег и развеял по ветру три деревеньки. Добыча была ничтожной, и из нее граф не брал себе доли. Рыцари удивлялись, пожимали железными плечами.

Протянулся извилистый дымный след по заиорданским степям. Эмиру Хасманта об этом донесли, но он сперва не поверил, что назорейский отряд грабит пограничные села и угоняет скот.

Рено Шатильонский мрачнел. Пролитая кровь возбуждает лишь новичков только в первый момент. А потом ложится камнем на сердце. Рыцари между собой уже говорили о том, что славы так не добьешься.

Однажды утром рыцари пересекали сухую долину, направляясь к источнику Бен-Хальнас. Солнце палило как летом. Кони еле передвигали ноги, всадники везли свои шлемы на остриях копий, покрыв головы белыми льняными покрывалами.

Время, казалось, совсем запеклось, и сколько лошади ни дробят копытами мелкие камни, из долины уже не выбраться.

Филомен первым заметил, что по лощине, сходящей слева в долину, движется караван. И это был не мираж. Верблюды, погонщики, белые беседки на верблюжьих горбах, тюки, всадники… Разбуженные его криком, рыцари очнулись от одури.

Караванщики тоже заметили назореев, и караван замер.

Видение не исчезло. Рено Шатильонский потряс копьем и громогласно воскликнул:

— Гроб Господень!

Старый клич крестоносцев во все времена и мертвых ставил в строй. Ответом графу был отклик:

— Защити нас!

Рено повторил призыв, и рыцари ответили с большим азартом. Вскоре навстречу оцепеневшему каравану катила волна белой пыли с железным ядром внутри. Не доезжая шагов пятьдесят, «армия» Рено остановилась. Когда осела, пыль, крестоносцы увидели одинокого, богато одетого всадника в белом тюрбане. Он остановил лошадь перед графом, определив в нем старшего, и заговорил на лингва-франка.

— Я приветствую благородных назорейских воинов на землях эмира Хасманта, друга и данника султана Саладина.

Этим приветствием сарацин обозначил политический смысл ситуации.

— Кто ты такой? — грубо спросил Рено.

— Меня зовут Хасан аль-Хабиб, я — дамасский купец, а это — мой караван, мы направляемся в Александрию.

Купец был статен, хорош собой, на поясе у него болталась сабля в богато украшенных ножнах, он уверенно, по-кавалерийски держал повод. Словом, мало походил на купца.

— Какой же товар везешь, купец аль-Хабиб?

— Груз мой навряд ли заинтересует благородных рыцарей, но чтобы их ожидания не оказались обманутыми, я готов заплатить две тысячи золотых мараведисов в обмен на возможность спокойно продолжить путь.

Сумма была гигантская, и по железному назорейскому строю прокатился веселый ропот. Две тысячи золотых! Притом в начале всего предприятия.

Единственный, кто не обрадовался, был Рено.

— Если ты готов заплатить такие деньги за то, чтобы осталось тайною, что именно ты везешь, значит, от денег стоит отказаться.

Купец побледнел, но сохранил достоинство.

— Я ценю благородство твоего характера, рыцарь. Ты предпочитаешь истину золоту; но поверь мне, что это — тот редкий случай, когда мудрость в том, чтобы предпочесть золото истине. Тем более, что сумма удваивается. Четыре тысячи золотых мараведисов.

Рыцари стали требовать, чтобы условия Хасана были приняты. К тому же еще неизвестно, сколько у каравана охранников.

— Я съезжу за деньгами, — сказал купец, уверенный, что договорился с франками, и, развернув коня, поскакал к первому верблюду.

— Ослы! — обернулся Рено к своим спутникам. — Вид его свирепой физиономии слегка отрезвил их, — неужели вы не понимаете, что если человек легко отдает четыре тысячи, то лишь для того, чтобы скрыть сорок. А что касается охраны… Чем вас больше погибнет в схватке, тем больше будет доля каждого, кто уцелеет.

Рено умел убеждать.

И когда Хасан вернулся с полным кисетом монет, ему вновь противостояло монолитное войско.

Граф Рено перехватил инициативу.

— Я забыл представиться, уважаемый Хасан. Меня зовут Рено Шатильонский.

Звук этого имени расстроил сарацина, но он сохранял надежду.

— Это имя известно по обе стороны Иордана, — сказал купец. — И не только подвигами ратными, но и рыцарственным отношением к тем существам, что украшают жизнь воина и освежают его благородный досуг.

— Ты намекаешь, что главной ценностью твоего каравана является дама? — хохотнул впервые за последние недели Рено.

— Ты угадал, граф. Я охраняю даму. Теперь ты знаешь все, и как рыцарь, надеюсь, ты понимаешь, что должен нас пропустить. Деньги в кисете.

Рено медленно помотал головой.

— Нет, я узнал далеко не все.

— Что же еще?! — повысил голос Хасан.

— Имя! Имя прелестницы, за которую ты готов заплатить.

— Поверь, она стоит дороже, но четыре тысячи — это все, что у меня с собой, — Хасан терял самообладание.

— Так ты не хочешь мне показать ее?

— И не имею права:

— И даже назвать имя?

— Даже.

— Ты не похож на купца, Хасан. Я готов уважать твою скрытность, граничащую с гордыней. Но, по правилам, ты обязан доказать право вести себя так.

— Не понимаю, чего ты хочешь.

— Я желаю узнать имя твоей дамы, скрываемой столь яростно, и желаю быть ей представленным. Если считаешь, что я не должен этого желать, сразимся в честном бою. Одолею я — удовлетворю свое любопытство. Победишь ты — мои люди удаляются, захватив деньга, и не будут больше ничего требовать, даю слово Рено Шатильонского.

Купец некоторое время помолчал, взвешивая сделанное предложение.

— Ты что, боишься?! — громко спросил Рено.

Подобный вопрос, по его мысли, должен был вызвать в этом сарацине, в родовитости которого не могло быть сомнений, немедленную вспышку ярости, что сделало бы поединок неизбежным. Но последовал неожиданный поворот.

— Я вижу, ты ищешь ссоры любой ценой. Твой Бог — тебе судья. Но я считаю своим долгом предупредить тебя о размерах ссоры, в которую ты ввязываешься. Меня действительно зовут Хасан, но не аль-Хабиб, а аль-Хуссейн. Я — визирь двора султана Саладина. Женщина, которую я сопровождаю, — сестра султана, родная сестра. Желаешь ли ты теперь сделать то, что собирался, или к тебе вернулась хотя бы часть благоразумия?

Сарацин был уверен в эффекте своих слов и не было предела его удивлению, когда Рено захохотал и стал вытаскивать из ножен свой длинный меч. Не меньше купца-визиря удивились и крестоносцы, но и это уже не имело никакого значения.

 

Глава ix. недоверие

У графа де Ридфора плохо росла борода. Великому магистру ордена тамплиеров приходилось довольствоваться черным клинышком. Он постоянно оглаживал неполноценную бороду, как бы понуждая ее расти. Во всех прочих отношениях граф был хорош. Крупен ростом, громоподобен голосом, любым видом оружия владел, как собственной мыслью. Надо сказать, что мысли его были по большей части воинственные. Осознав свои возможности, граф стал готовить большую войну. Да, Иерусалим — в руках христианского короля, но в двух днях пути расположены крепости сарацинских эмиров. Границу надобно отодвинуть подальше. Если вернуть Эдессу и отбросить магометан к Дамаску, они на долгие годы выбросят из своих голов мысль возвратить себе Святой город.

Граф де Ридфор ощущал настроение христианских жителей королевства и знал, что любые военные меры против сопредельных сарацинских стран будут ими поддержаны. На слабого и вздорного короля Гюи Лузиньяна полагаться не стоило. Главная роль в продвижении креста на Восток должна принадлежать Великому магистру ордена тамплиеров. Его слава превзойдет славу Годфруа Буйонского. С момента, когда граф де Ридфор встал у кормила власти, для тамплиеров кончилась разгульная жизнь. Разумеется, полностью отучить тамплиера от бражничества и праздношатания было невозможно, но, как ни странно, ужесточение дисциплины не вызвало ропота, а наоборот, воодушевило воинов Христовых. Когда стало известно, что в верхах решено готовиться к войне, де Ридфор сделался популярен. Порядок жизни в капеллах стал меняться, во всяком случае, пошли на убыль тайные мессы.

Граф де Ридфор, выслушав пространный и занимательный рассказ Реми де Труа, погладил свою бородку и сказал:

— То что вы поведали нам, брат Реми — (присутствовал и де Бриссон), — весьма интересно. Я вам искренне благодарен за стремление предупредить меня о якобы готовящемся заговоре.

— Мессир, не говорите «якобы», оно показывает, что вы не верите ни единому моему слову.

Де Ридфор усмехнулся.

— Ваши обвинения фантастичны. Не скрою, что не люблю ваших собратьев, брат Реми. Да, брат Гийом оказал несколько деликатных и не вполне обычных услуг моему предшественнику; граф де Торрож ставил брата Гийома в особое положение… Но, согласитесь, немыслимо полагать, что в ордене и королевстве всем правит пятерка монахов.

— Мне трудно говорить правду, мессир, хотя бы отчасти не задевая достоинство Великого магистра.

— Изъяснитесь, — рука де Ридфора потянулась к бородке.

— Брат Гийом, брат Аммиан, брат Кьез, они ведут дела свои так, будто никакой власти в ордене, кроме их собственной, нет.

— Вы другими словами повторяете свои утверждения, брат Реми.

— Мессир, ужас, который охватил меня, оправдывает нестройность моих выводов.

— Оставьте этот кликушеский тон! — резко сказал барон де Бриссон.

— С охотою. Но я кликушествую не в лицо событиям, которые, может быть, не произойдут, а вслед уже происходящим.

— Вы имеете в виду Рено Шатильонского?

— Его, мессир. Уж если ему велено создать повод для войны, он это сделает. Считайте, что война начинается. В известном смысле можно считать, что война уже идет.

Граф де Ридфор с неприязнью смотрел на странного человека. Его объяснения выглядели правдивыми и хотелось ему поверить. Но граф упрямо не верил.

Этот человек обвинял брата Гийома в смертных грехах. Великий магистр знал, что монахи законно действуют в сферах большой политики, куда благородному рыцарю не протиснуться. Он знал и то, что избран в немалой степени благодаря поддержке брата Гийома. Но такая помощь лишь в первый момент рождает искреннюю благодарность… Затем воспоминания о ней тяготят. Словом, не слишком поверил Великий магистр рассказам урода, но и игнорировать их было бы неразумно.

— И все-таки вижу, мессир, — сказал тот, — что вы мне верите не до конца. Вероятно, думаете, что я подослан, чтобы сбить вас с толку.

Де Ридфор так не думал, но тут же решил, что в этих словах есть резон.

— Вы вольны выгнать меня, мессир!

— Зачем же выгнать! Я ценю желание мне услужить. Вы утверждаете, что за вами охотятся?

— Да, только в виде прокаженного я смог попасть в город.

— Вас проводят, вы отдохнете. И будете у меня под рукой. Может статься, мне понадобится ваш совет.

Брат Реми низко поклонился и вышел в сопровождении молчаливого служки.

Сидевший у края стола барон де Бриссон не выдержал.

— Прошу прощения, мессир, вы ему верите?

Граф улыбнулся.

— А вы, барон?

Де Бриссон лишь вздохнул, не ответив.

— То-то и оно. Если бы все, что он говорит, казалось ложью и глупостью, вы бы не потащили его ко мне с этой свалки. И — перстень!.. Пусть будет здесь. Разберемся. Он в моих руках, и ему некуда деться.

Де Ридфор был убежден, что нашел выход из положения, созданного «прокаженным». И он, де Ридфор, не станет действовать, все не обдумав.

 

Глава x. бегство ростовщиков

Во дворце было тихо. После отъезда графа двор Изабеллы замер. В дополнение ко всему выяснилось, что нет денег. Сибилла обещала сорок тысяч бизантов, а реально прислала пятнадцать, решив, видимо, что лояльность сестры больше не стоит. Или это решили ее казначеи. Чтобы выяснить, в чем же, собственно, заковыка, надобно было писать сестре. Но взять деньги — это одно, а просить их…

Нет уж!

Решила вновь обратиться к ростовщикам. Для любого из них должник королевской крови — находка. Во-первых, можно ломить любой процент — высокородные клиенты стесняются торговаться. Во-вторых, если что, казна принимает к оплате их расписки.

Изабелла хотела покинуть Яффу. Цель путешествия она держала в тайне. Сначала все приближенные решили, что она думает броситься вдогонку за любовником. Но принцесса написала второе письмо маркизу Конраду Монферратскому. С просьбой сопровождать се, Изабеллу, в поездке.

Это ее послание изумило владетельного итальянца. Принцесса не подозревала, что письмо, врученное ей Реми де Труа, было поддельным, то есть маркиз и не думал ей что-либо предлагать. Он напрягся, но при всем желании не сумел угадать подоплеку послания принцессы. Раз десять перечитал его, но напрасно. Хотя сам факт письма заставил его призадуматься о некоей политической комбинации. Его тайные, жгучие амбиции дали работу воображению. Союз с Изабеллой?..

Как же ему не пришло это в голову?!

Впрочем, понятно. Изабелла слишком уж молода для него и красива, ее бешеный роман с графом Рено известен всему королевству. Говорят, капризная красавица рассорилась со своим любовником. Теперь желает ему отомстить? Но к лицу ли ему, Конраду Монферратскому, скакать сломя голову на призывный вопль рассерженной девчонки, пусть и принцессы! Впрочем, младшую дочь Бодуэна дурой никто не считал, говорили — она расчетлива. Стало быть, понимает, что маркиз — из лучших кандидатов на трон в королевстве.

Взвесив все за и против, Конрад решил откликнуться на зов, но не спешить, а еще раз обменяться с принцессой письмами. Чтобы исключить возможность провокаций, он отослал письмо с самым доверенным человеком — бароном де Флери. Этому толстяку он верил больше, чем себе и велел вызнать, точно ли ее высочество хочет, чтобы маркиз Конрад прибыл именно в Яффу. Или она назначит для рандеву другое место.

Получив однозначное подтверждение, что его ждут в Яффе, Конрад стал собираться. Изабелла велела Данже пока обратиться к ростовщикам. Пусть дадут хоть тысячу бизантов.

— Ваше высочество, Ваше высочество!

Принцесса, прилегшая на кушетку, очнулась от дремы.

— Ты вернулся, Данже? — она зевнула и потянулась. — Ну, ну! Говори же!

Мажордом тяжко вздохнул.

— Я не принес денег, Ваше высочество.

Изабелла искренне удивилась. Раньше все негодяи в ермолках толпились перед воротами, предлагая услуги…

— Почти все лавки закрыты или уже закрываются.

— И генуэзцы?

— И генуэзцы.

— И евреи?

— И евреи.

— Ты просил денег на их условиях.

— Да. Чуть не плакали, но отказывались.

— Ничего не понимаю, — Изабелла распахнула ресницы. — Чума, что ли, началась в городе?

Данже пожал плечами, понюхал воздух и произнес:

— Никакой чумы нет. Они разбегаются.

— Как крысы? Иди Данже, мне нужно думать.

— Вас ожидает господин Беливо.

— Господин Беливо? Вот новость!

Этот веселый хромец, прецептор тамплиеров и казначей комтура Яффы, не появлялся здесь никогда. Все знали, что принцесса не привечает храмовников. Они и не навязывались.

— Ну, зови.

Хромая, прецептор вкатился в залу. Известен он был как балагур, негодяй и развратник. Отцы семейств в Яффе прятали от него своих жен и дочек.

— Ва-аше высочество! — заорал он и кинулся было к ручке принцессы.

Изабелла брезгливо убрала руку.

— Вы — монах, господин Беливо, и служите из всех дам только деве Марии.

— Монах? — спохватился казначей. — Я забыл. Но в самом деле, я ведь — монах, Ваше высочество!

Чтобы сократить этот визит, не обещавший стать приятным, Изабелла перешла к делу.

— Вы, верно, явились ко мне по очень важному поводу. Я еще не имела чести видеть вас при своем дворе.

— Да, — Беливо сделался совершенно серьезным. — По делу, притом по вашему. — До меня дошли слухи… Извините, Ваше высочество, я буду прямолинеен и не сочтите… Да, слухи о ваших денежных трудностях.

— Ах, уже и дошли.

Беливо развел руками.

— Каюсь, но наши методы… Мы знаем все, что делается в городе и окрестностях… И, поверьте, зло, замышляемое против вас, мы тоже считаем злом.

— Благодарю вас, но вы же знаете мои правила, господин Беливо. Уважая ту роль, что играет ваш орден в делах покровительства паломникам…

— Да, да, вы брезгуете нами, наслушавшись всяких историй. А мы не брезгливы. Нам интересны даже клоаки, если из них можно извлечь хоть крупицы истины.

— Или золота, — в тон сказала Изабелла.

— Или золота, — покорно согласился Беливо.

— Не приравниваете ли вы к таким клоакам мой маленький двор?

Казначей замахал руками.

— Что вы, Ваше высочество! Я ведь не хам. Мой отец был хоть и нищим рыцарем, но именно рыцарем. А что касается шпионов при вашем «маленьком дворе»… Они есть. Ведь не всякий «маленький двор» имеет шанс стать большим!

— В ваших устах это — комплимент.

— Да? Я всегда вам симпатизировал и сейчас докажу вам, что мои слова — не пустой звук.

— Не докажете, — иронически вздохнула принцесса.

Беливо пробежался быстрыми пальцами по своей аккуратной лысине.

— Как знать. Но оставим экивоки. Я прибыл к вам поговорить об одном таком шпионе. И, кстати, о деньгах, которых никто в этом городе, даже во всем королевстве, сейчас вам не даст. Кроме меня. А я даю без процентов и много.

Изабелла подняла брови…

— Ладно, об этом после, теперь — о шпионе.

— Вы обещаете мне его выдать и сразу получаете пять тысяч бизантов.

Изабелла стала рассматривать свои ногти.

— Вы молчите, Ваше высочество, как будто вам непонятно.

— Мне многое непонятно. Во-первых, если этот шпион — ваш, почему вы хотите ею покупать. Берите так.

— А он у вас? — бешено обрадовался Беливо.

— Господин Беливо, — резко повысила голос Изабелла, — извольте вести себя подобающе; я нахожусь в стесненных финансовых обстоятельствах, но это не повод устраивать тут балаган!

Тамплиер прижал руки к груди.

— Никоим, поверьте, Ваше высочество, никоим образом я не хочу балаганить. Я обрадовался, что мы понимаем друг друга.

— Если и далее будете сыпать загадками, мы вряд ли о чем-нибудь договоримся.

Беливо торжественно встал.

— Знаете, Ваше высочество, есть римская поговорка — «умному достаточно». Она сейчас более, чем подходит.

— Я оценила ваш комплимент, — медленно сказала принцесса. — Но все-таки кто это? Он сейчас здесь, при мне?

— Отвечу честно — не знаю.

— Чем больше вы говорите, тем сильнее меня запутываете, господин прецептор. Я должна опасаться каждого во дворце или — как? Назовите-ка имя.

Беливо подосадовал:

— Мне не велено откровенничать. Но своей замечательно изображенной наивностью вы заставляете меня это сделать. Этот человек — Реми де Труа.

— Де Труа?!

— Похоже, я вас не слишком удивил.

— Пожалуй. В нем было что-то такое… Но я доверительно с ним общалась. А он шпионил!.. Ужасно.

Беливо развел руками.

— Это — страшный человек, Ваше высочество. Видимо, его нет здесь. Но умоляю, подумайте о том, что в вашей власти избавить Божий мир от большого злодея. Передав его нам. Да, не бесплатно. Вам неприятен этот разговор?

— Вы бы послушали себя со стороны, господин казначей!

— Человек, оказавшийся гадиной, вызывает у вас омерзение; а мы его ищем. Это — взаимопомощь, вернее — договоренность о ней. Может быть, вас задело упоминание о деньгах? Ну уж тут я не знаю, как быть. Деньги стали душою нашего времени. Мы, тамплиеры, их очень ценим. Это наложило отпечаток на манеру нашего поведения… И не стыдимся.

— Успокойтесь, господин прецептор. Я не имею этих претензий к ордену.

Вошел Данже и буднично объявил, что в город вступает Конрад Монферратский со свитой.

Это известие произвело на гостя сильное впечатление. Он посерьезнел.

— Ступайте, — принцесса отослала Данже.

Беливо почесал тонзуру.

— Так вот, чтоб закончить тему. Я готов в обмен на ваше согласие в этом деле заплатить вам более звонкой монетой, чем золото.

— Интересно узнать, что вы имеете в виду, — высокомерно усмехнулась Изабелла.

— Охотно. Заранее прошу извинить, если допущу бестактность. Думаю, что до сих пор имя Рено Шатильонского звенит для вас приятнее, чем самая драгоценная из монет.

Лицо принцессы окаменело. Беливо продолжил:

— Дошли сведения о его успехах на восточных окраинах королевства…

— Мне это неинтересно.

— На него свалилась удача, — безжалостно продолжал Беливо, — он атаковал караван, в котором нашел сестру султана Саладина. Она необыкновенно красива.

— Я же сказала… — почти бесшумно и почти бессильно прошептала принцесса.

— Теперь она у него, в его замке. Рено отказывается ее выдать. Даже рискуя вызвать войну. Саладин исповедует рыцарские принципы. Для него оскорбление, нанесенное даме, — достаточный повод, чтобы начать военные действия. Но граф не желает расстаться с пленницей.

— До свидания, господин прецептор.

— Что, кроме сильной страсти, может заставить мужчину вести себя таким образом? Засим прощайте, Ваше высочество.

Подковыляв к Изабелле, монаховидный сатир внезапно поцеловал руку, лежавшую на спинке кушетки. Изабелле было в этот момент все равно.

 

Глава xi. племянник

Сарацинской принцессе отвели лучшие покои в замке Рено Шатильонского. Правда, замком эту крепость с полуобвалившимися стенами, из необожженного кирпича и одной каменной башней назвать можно было с большой натяжкой, и то за глаза.

На втором этаже башни, в овальной комнате с двумя узкими окнами, сестра султана и разместилась с шестью своими служанками. Рено их не перевел в разряд подлежавшей дележу добычи. Его люди без удовольствия приняли это решение. Но улов оказался богатым. Рыцари получили по сотне золотых монет.

Сам граф устроился в двух больших комнатах бывшего священника, разводившего во дворе персидские розы.

Понимая, что порученное он выполнил и перевыполнил, граф Рено позволил себе отдыхать. Все рыцари во главе с вождем запьянствовали. Они горланили песни, гремели мечами в поединках, а мусульманки дрожали в своем прибежище, ожидая насилий. Но день проходил за днем, и ничего такого не происходило. Они не знали, что их охраняет воля железного Рено, и трепетали ночами, когда рыцари разжигали костры во дворе и с дикими криками прыгали через пламя, размахивая боевыми топорами.

Граф просто пил и пил, не задаваясь вопросом, что будет, не интересуясь реакцией Саладина на наглое похищение своей ближайшей родственницы.

Он не рассматривал эту свою добычу, не сделал и шага к башне, а ждал. Пил и ждал.

Первым, как ни странно, до его убежища добрался отец Савари. Стремясь реабилитировать себя в глазах нового руководства ордена иоаннитов, он вызвался сам попробовать вразумить Рено. Когда графу сообщили о столичном госте, он лежал на лавке возле стола со следами круглосуточного пира.

— Наконец-то, — пробормотал граф.

Ожидание вымотало его, и он хотел, чтобы что-то произошло.

Отец Савари вошел, оглядываясь. Граф, не поднимаясь со своего ложа, велел собутыльникам убираться.

— Садитесь, святой отец, — сказал он. — Я сделал, что вы требовали. По-моему, даже больше того. И что теперь?

Отец Савари уразумел, что его принимают за кого-то другого. Несколько секунд он размышлял, как быть. Морочить голову рыцарю явно не следовало. Не в этом была его миссия.

— Граф, я представляю достославный орден святого Иоанна и взываю к вашему разуму…

— Постойте, — Рено поднял веко. — Вы кто?

— Я Биль Савари и послан капитулом ордена иоаннитов…

— Стоп! Можете не продолжать. Идите к дьяволу со своим святым Иоанном!

— Но позвольте, ведь только что… Клянусь ранами Спасителя нашего…

— Не клянитесь не своими ранами, — тяжело, с хрипом в голосе сказал граф. — Я не желаю вас слушать. Ничего такого, чего бы я не знал, вы все равно не скажете.

— Возможно. Смею заметить, что от повторения истина не страдает, и мысль, что вы зря напали на караван с сестрою Саладина…

— Если не прекратите, — граф взял со стола огромную бычью кость и погрозил пожилому госпитальеру.

— Но будет война. Настоящая и большая. Почти сто лет христиане трудились, удобряя Святую землю потом и кровью…

Отец Савари едва увернулся от пущенной в него кости.

— Филомен! — крикнул граф.

Мажордом появился тотчас.

— Уведите этого благородного старца. Найдите ему место для ночлега, учитывая его сан и возраст. А если отец Савари закапризничает, гоните его из замка.

Филомен не успел подтвердить, что понял приказание, как в трапезную влетел разгоряченный парень с боевым топориком.

— Говорите, Бильжо, что стряслось. Пожар? Наводнение?!

— Они скачут!

Рено поднялся на стену, ожидая увидеть войско. Но перед воротами гарцевало несколько всадников. Один что-то выкрикивал.

— Бильжо, узнайте, кто они и что нужно.

Возвратившись, юноша доложил:

— Это — Али, сын брата Саладинова, Малека-эль-Адал-Мафаидина.

— Какого дьявола он притащился?

— Он требует принцессу Замиру. В противном случае он предлагает вам поединок, мессир.

— Она ему — тетка? — спросил, неприятно усмехнувшись, Рено. — Забавно. Не слыхивал я, чтобы племянник выходил на бой из-за тетки. Видно, хмель ударил в молодые головы сарацинов. Что он из себя?

— Моих лет мессир, — отвечал Бильжо.

— Мальчишка, — пробормотал Рено. — Пойдет слух, что Шатильон воюет с женщинами и детьми.

Спасители принцессы Замиры кружили под стенами замка. Один держался несколько впереди, на голове его красовался тюрбан с большим драгоценным камнем, сверкавшим на солнце. Это был Али. Он выкрикивал оскорбления похитителю теток.

— Коня, — морщась, как от зубной боли, сказал граф.

Чтобы уравновесить силы и придать поединку более благородный вид, Рено выехал в поле лишь с тремя спутниками, запретив остальным даже седлать коней.

Племянник Саладина оказался довольно крупным, в седле он держался здорово; что было естественно. В руке у него сверкнула сабля.

— Ты — вор! — крикнул юноша бородатому мрачному человеку, кое-как державшемуся на коне.

— Хочешь непременно драться? — спросил тот, извлекая из ножен тяжелый, местами заржавевший меч. — А если я велю твою тетку выпустить? Она мне не нужна.

Это заявление несколько смутило юношу. Но звучало оно оскорбительно.

— Ты лжешь, разбойник! — крикнул Али, вообразив картину насилия над принцессою, после чего она стала «не нужна».

— Видит Бог, не я настоял на поединке, — вздохнул назорей.

Али отъехал шагов на сорок, лихо развернул коня и, поднявшись на стременах, понесся на врага, размахивая саблей. Граф даже и не пришпорил лошадь, она вперевалку бежала навстречу юному герою. Меч косо, неловко торчал из руки Рено Шатильонского, и сам он сидел кое-как.

Схватка получилась короткой. Граф двинул мечом, и саладинов племянник грянулся оземь. Сабля его отлетела. Если б он был в тяжелых латинских доспехах, смерть его была бы неминуема.

Слуги царевича кинулись отбивать его тело, но не тут-то было. Двоих пронзили стрелы, пущенные из арбалетов, остальные пустились в степь, и Рено не велел их преследовать.

Али, находящегося в беспамятстве, перенесли в крепость.

Когда графа кинулись поздравлять, он так рявкнул на льстецов, что те разбежались, крестясь.

— Куда поместить раненого? — спросил Филомен.

— Куда хочешь. Хоть в башню. Пусть женщины перевяжут его раны, у нас нет сиделок.

 

Глава xii. чего хочет женщина

Маркиз Конрад Монферратский пребывал в растерянности. За неделю совместного путешествия ему ни разу не удавалось поговорить с Изабеллой о будущем. Она ловко уходила от темы.

Из Яффы они унеслись в такой спешке, что люди не выспались и лошади не отдохнули. Принцесса торопила, капризно командуя. Маркиз полагал, что их общая цель — Иерусалим, и там состоится публичная свадьба… В детали он не вникал, принцессе виднее. Однако все, относящееся к политической цели будущего союза, следовало прояснить и согласовать до приезда в столицу.

Между тем принцессу, как было видно, заботило нечто иное. Что именно?.. До времени маркиз решил смириться со странностями ее поведения.

Иерусалим они обогнули. Король Гюи мог неверно отреагировать на появление в городе своего могущественнейшего вассала с несколькими сотнями вооруженных людей. Ссориться было рано. На два дня войско замерло.

Затем Изабелла пришла к маркизу в шатер и заявила, что ей придется ненадолго отлучиться к северо-востоку, и согласен ли, мол, жених ей сопутствовать?

То, что все же она считает его своим женихом, смягчило Конрада, начинавшего злиться.

— Разумеется, Ваше высочество, я буду вас сопровождать.

Следующим утром небольшое войско Монферрата двинулось от северных ворот города по Иерихонской дороге. Иерусалимский двор ждал пышной свадьбы в одном из замков Конрада где-нибудь близ столицы, но вместо того дошла весть об экспедиции на север. Это произвело больший эффект, чем если бы конница Конрада атаковала королевский дворец.

— Я не верю, что Конрад рискнет затевать серьезные дрязги в момент, когда королевство на грани войны, — сказал Гюи.

— Иногда большая война удобна для устроения личных дел, — сказал брат Гийом.

Голос его при дворе был решающим.

Граф де Ридфор, напротив, почти не бывал при дворе и ни разу не пожелал встретиться с братом Гийомом. Он сменил стражу в своей резиденции, перевел охранявших ее аквитанцев в дальнюю капеллу и выписал из Португалии от своего младшего брата полсотни молодых крепких рыцарей. В Святой земле и в Святом городе они никого не знали, не владели и языками местных людей. Это граф полагал главными их достоинствами. Граф попробовал наладить шпионскую сеть, но вскоре понял, что это дело требует и специалистов. Как оливковая плантация, от коей не ждут плодов в первые десять лет. Тем более благородному рыцарю не к лицу шпионство.

Разговор с де Труа, по его мнению, не стоил особого внимания. Да, брат Гийом и другие монахи давно взяли моду командовать не по чину. И при случае кое-кому придется дать по рукам. Великому магистру, в общем, не нравилось, что брат Гийом торчит при Гюи, что-то ему советует, и король следует этим советам, но сила не у короля… Сила у Конрада, еще у десятка баронов, немного ее у Госпиталя, а остальное — у Храма, то есть у Великого магистра ордена. Граф был уверен, что хоть сейчас может вызвать писца, продиктовать приказ, сотня перьев размножит его, сотня гонцов доставит в крепости и капеллы… И тогда тысячи и тысячи рыцарей разом влезут на лошадей… Кто помешает? Пятерка велеречивых монахов? И в чем их заговор?!

В момент, когда граф де Ридфор совершенно расслабился, ощутив свою силу, брат Гийом спрашивав госпожу Жильсон:

— Вы поняли, сударыня?

Госпожа Жильсон хотела ответить, но у нее перехватило горло.

— Что с вами, сударыня? — мягко поинтересовался монах.

— Вы же знаете, святой отец, я никогда не отказывалась…

— Еще бы, — сузил глаза брат Гийом.

— Я и сейчас… Я просто прошу…

— О чем?

— Ну, вы понимаете… У меня с графом Рено особые отношения. Я любила его. Я и сейчас, несмотря на все…

Брат Гийом только что велел госпоже Жильсон ехать к графу Рено и отравить его. Он кивнул:

— Да, мне известно. Я учитываю, что вы его любите. Но не для того, чтобы помучить, я заставляю именно вас…

— А почему же, святой отец? — глаза госпожи Жильсон заблестели в преддверии слез.

— А потому, что графу Рено известна ваша любовь. Любовь трудно симулировать, а еще труднее скрыть. Граф Рено сделал все, что от него требовалось, и теперь никому не нужен. Он подозревает, что его попытаются убить, и никого не подпустит к себе. Ваша любовь к нему защитит вас от подозрений. От другого человека граф не примет чашу с вином.

— Я поняла вас, — сказала смертельно бледная женщина.

По всем расчетам, госпожа Жильсон должна была приехать в замок графа Шатильонского раньше всех. Она сделала все, чтобы этого не случилось.

Маленькая армия Конрада миновала Иерихон, который якобы был целью принцессы — она-де хотела поклониться мощам святой Бригиты в одной тамошней церкви. Но, миновав Иерихон, Изабелла захотела прогуляться к Иордану. Маркиз привык к тому, что только он решает, чему быть, чему не бывать. «Хвост собакою не вертит», — вразумлял он себя в последние дни.

Иордан будет пределом уступок, решил маркиз. Когда колонна обогнула развалины города Галгал, он скомандовал остановку. На плоской вершине холма, возле зеленой рощи, воздвигались шатры с гербами на знаменах. На знамени перед одним из них гордо сверкал герб Иерусалимской династии, перед вторым — герб Монферратского владетеля.

В ожидании событий маркиз призвал к себе управляющего южными наделами для работы, которую не успел закончить до своего отъезда в Яффу. На этот раз он принимал доклад подлеца Боргоново вполслуха. Старик, притворявшийся подслеповатым и беспомощным, явно воровал больше здоровых и наглых управителей. Но не стоило с ним заводиться перед неприятной беседой с Изабеллой.

Вскоре явился Данже с деликатным вопросом насчет причины нынешней остановки. Ее высочество, мол, занервничала.

— Передайте ее высочеству, что я пока не могу ей ответить определенно.

Данже убрался, но вскоре вернулся в роли сопровождающего. Принцесса, перед которой он отпахнул полог, не вошла, а ворвалась в шатер. Гнев сделал Изабеллу еще красивее. Глядя на нее, маркиз подумал, что на ней стоило бы жениться и без видов на королевство.

— Ваше высочество! — встал он.

— Здравствуйте, маркиз!

— Боргоново, — Конрад посмотрел в глаза обманщику. Тот закивал и стал собирать бумаги. Когда старик вышел, Изабелла отослала и Данже.

— Я догадываюсь о причине вашего визита, Ваше высочество.

— Еще бы! Вы ни с того ни с сего останавливаетесь, не известив меня. Впереди неприятель или вам заяц перебежал дорогу?

По длинному, землистому лицу итальянца пробежала тень. Он не привык, чтобы с ним так говорили.

— Я решил, что нам следует поговорить.

— И для этого понадобилось останавливать всю армию?

— Вы сами тому виной, иначе как заставить вас объясниться?

— Вы требуете у меня объяснений?!

— Не придирайтесь к словам, Ваше высочество. Суть в том, что я не понимаю, что происходит.

Изабелла прошлась по шатру, краем платья свалив стоявший на ковре подсвечник, благо он был без свечей.

— Что касается наших отношений и планов, тут все как было ясно, так и осталось. Мы станем супругами и будем добиваться смещения с престола явных ничтожеств — Гюи и Сибиллы.

— Да, но…

— Вы подозреваете меня в намерении отказаться от этих планов или их изменить?

— Но ваша… необъяснимая, чрезмерная холодность… Изабелла всплеснула руками.

— Это ново! Где и когда я обещала вам или намекала на возможность другого общения, кроме делового. Если нам повезет, мы все равно будем жить не только в разных шатрах, но и в разных дворцах.

— Речь ведь шла о другом. Замысел, упомянутый вами, исполнить труднее, чем разгрызть орех. Надеюсь, вы отдаете себе отчет в том, что наш замысел может нам стоить голов?

— Никогда не берите такого тона со мною, маркиз!

— Прошу прощения, Ваше высочество. Но мое желание: вполне и постоянно доверять партнеру — законно и разумно. Короче, хочется знать, что у вас все-таки на уме.

Принцесса приложила к губам платок, будто сдерживая себя, и тихо сказала:

— На уме у меня только то, что я вам говорила. А что у меня на душе — не имеет отношения ни к вам, ни к нашему предприятию.

— То есть вы не хотите мне объяснить, что занесло нас сюда? Я не слишком понимал, зачем мы вдруг понеслись со всей ратью к Иерусалиму, рискуя вызвать ненужные осложнения… Но там я все-таки тщился связать концы с концами. А вот с какой стати мы здесь, я понять не в силах.

Изабелла невозмутимо выслушала эту нервную речь.

— Когда-нибудь, маркиз, может быть, очень скоро, вы все узнаете. Обещаю. А пока позвольте мне считать это моим путешествием в глубь собственной души.

Маркиз пробормотал, глядя в сторону.

— Но для столь маленького путешествия потребовались две сотни вооруженных людей и полтысячи лошадей. — Маркиз как будто смирился.

Изабелла вышла из шатра в полной уверенности, что бунт жениха укрощен. Когда она шла к себе, мажордом вдруг ей указал на возок, запряженный парой мулов. Его конвоировали по тропинке, идущей внизу, всадники в красных плащах — люди Конрада. Очевидно, разъезд.

— Выясни, кто это, — сказала Изабелла.

Вернувшись, Данже доложил:

— Это — госпожа Жильсон из Яффы.

 

Глава xiii. меч ислама

«Меч ислама» не любил роскоши. Но его лошади и оружие были лучшие на Востоке. Пристрастие к ним султан Саладин унаследовал от своего отца, а тот — у деда, вольного пастуха в горах Северной Киликии. И шатер, в который ввели Хасана аль-Хабиба, убранством почти не отличался от прочих шатров, расположившихся четырьмя кругами вокруг. Большую часть воинов возле него составляли телохранители султана.

В шатре полулежали на кошме Саладин и его брат Малек. Между ними находился большой кальян, мундштук коего они передавали друг другу. Спокойствие и умиротворенность обоих были обманчивы. Это была недолгая передышка в скачке, которая началась пять дней назад, когда султан узнал на охоте в верховьях Евфрата, о рейде Рено Шатильонского. Сначала он полагал, что это — обычные пограничные дрязги. Султан хорошо знал, что его западные соседи не расположены менять устроенную мирную жизнь на военные бедствия. Правда, решимость вернуть Иерусалим никогда не покидала Саладина; он думал заняться этим. Но не ранее чем через год.

Все изменило известие о пленении принцессы Замиры. Султан сначала вскочил на коня, а потом уже стал обдумывать ситуацию. С ним были брат и гвардия, набранная в основном из мужчин племени, к которому принадлежали сами Аюбиды. На пятый день скачки стало ясно, что всем необходим отдых, иначе к месту прибудут не воины, а их тени.

Саладин велел раскинуть шатры, добыть овса для лошадей и кальяны для себя и брата. Кальян отыскали только один в харчевне на горной дороге.

Войдя в шатер, Хасан рухнул на колени, коснулся лбом кошмы и замер.

— Подними глаза, предатель, — сказал Малек Нафаидин с холодной злостью.

Визирь приподнялся, но был не в силах смотреть в глаза братьям своей утраченной подопечной.

— Прежде чем тебе сломают шею, все расскажи.

У курдов, как у сельджуков и некоторых степняков, существовал способ казни без крови. Человеку ломали основание черепа. Подобная казнь считалась привилегией высокопоставленных. Ибо в случае непролитая крови душа казненного сохраняла надежду попасть в рай.

Визирь побледнел и подумал, что зря он надеялся на прославленное великодушие Саладина. Впрочем, подробно, толково рассказал о нападении Рено Шатильонского на караван.

— Они отказались взять четыре тысячи золотых? — не поверил Малек Нафаидин.

— Аллах свидетель, слова мои истинны.

— И ты сказал, что сопровождаешь сестру Саладина?

— Да, господин.

— Может быть, это надо было бы скрыть и они не стали бы нападать?

— Они напали бы все равно, господин. Рено Шатильонский искал не денег. Когда я открыл им имя той, которую сопровождаю, я был уверен, что это — щит. Ибо только безумец, по моему разумению, мог пренебречь предупреждением. Но, видит Аллах, назорей вел себя, как безумец.

— Почему он не убил тебя? — глухо спросил султан. — Человек, совершивший подобное, должен был спутать следы, избегая возмездия.

Хасан молчал.

— Твой язык прирос к нёбу?! — воскликнул Нафаидин.

— У меня нет объяснения.

Саладин передал мундштук брату, призывая его успокоиться.

— Так ты говоришь, назорей не хотел, чтобы его имя осталось неизвестным?

— Да, великий.

— Он повторил тебе свое имя, а потом отпустил тебя, для чего? — Султан провел рукою по глазам и продолжил: — Думаю, для того чтобы я как можно скорее узнал, кто похитил нашу сестру. Что это за человек?

— Довольно родовитый, — ответил брат султана.

Он интересовался латинскими рыцарскими обычаями и разбирался в делах крестоносного королевства. С особенным жаром он говорил о Ричарде I, уже заслужившем к тому времени прозвище «Львиное Сердце». Нафаидин утверждал, что это единственный воин Запада, который может соперничать с его царственным братом. Ни Филипп Французский, ни Фридрих Барбаросса, ни, тем более, Леопольд Австрийский с Ричардом не сравнимы.

— Родовит, но дурного нрава. Прежний иерусалимский король приговорил его к смерти.

— Почему не казнен?

— У назореев важнее всего, кто изрек приговор. Короли Иерусалима давно уже не в силах настоять на исполнении своих указов.

Ответив на вопрос брата, Нафаидин почтительно умолк.

Черноусая голова султана склонилась, черные глаза затуманились. Казалось, он перестал дышать. Он думал. Но приступ сосредоточения миновал.

— Они хотят большой войны, — сказал султан. — Не думаю, что сестре нашей грозит беда, даром что она оказалась в лапах у такого зверя, как этот Рено. Замира им не нужна. Им подавай войну!

— Не собирается же этот назорей сам воевать с нами?

— Он сделал все, что должен был сделать. Воевать хочет кто-то другой.

— Король?

— Не знаю. Ты сам сказал, что король слаб. Есть кто-то сильный в тени. Может быть, новый тамплиер, может — верховный имам из-за моря.

— Зачем им это?

— Пока не знаю, брат. Может быть, нужны деньги. Может быть, их раздражает то, что мечеть аль-Акса стоит рядом с гробом их Бога, а чтобы разрушить ее, надо побить Саладина.

— Надо их обмануть, — сказал Нафаидин. — И выкупить сестру у этого Рено…

— Нет, они нас перехитрили. Замиру мы освободим, но не выкупишь оскорбление. Их собственная молва осудит то похищение, но Саладин перестанет быть Саладином, если не подожжет все их королевство за то, что сделали назорей.

Пососав мундштук, султан перевел взгляд на визиря.

— Я понимаю, Хасан, что твоей вины нет, или почти нет. Каждый в чем-либо виноват, хотя бы в том, что беременит землю. Это — назорейская мысль, но она мне кажется справедливой.

Визирь склонил голову.

— Мое положение затруднительно, — сказал дальше султан. — Я вижу, что тебя не за что наказывать, но вынужден наказать, иначе я поселю в сердцах подданных сильное изумление. Что же начнется, если я стану миловать слуг, которые не смогли защитить женщину моего дома. — Саладин затянулся холодным дымом. — Тебе придется бежать. Будет возвещено, что ты приговорен к смерти. Я не пошлю за тобою погоню, если ты сможешь где-нибудь затеряться.

Саладин решил раньше лечь спать, чтобы утром, не торопясь, отправиться к замку сумасшедшего назорея. Но планам султана не суждено было сбыться. Когда выспавшиеся мерхасы навьючивали шатры на мулов и верблюдов, в шатер вождя вбежал Нафаидин, его губы тряслись.

— Что случилось?

— Али, — только и смог он выговорить.

— Что с ним?

— Он ускакал освобождать Замиру.

— Что взбрело ему в голову! Клянусь знаменосцем пророка, Али же не сумасшедший.

— Я думаю, он наслушался разговоров. Пополз слух, что нам спешить некуда, с назореями будем договариваться.

Саладин внимательно посмотрел на брата.

— Кто мог распустить эти слухи? — Султан шлепнул нагайкой по голенищу. — Когда он ускакал?

— Вчера вечером. С ним пять или шесть гулямов.

— Теперь у назореев сразу два наших родственника. Что молчишь, брат?

— Что говорить?..

— Не печалься раньше времени. Я люблю Али не меньше твоего и сделаю все, чтобы его спасти. А теперь иди, распусти слух, что вчерашние слухи — ложные.

И учти, пока мы будем догонять Али, он будет нас презирать.

На рассвете пажи Конрада Монферратского настреляли полдюжины перепелов и зажарили их на костре недалеко от входа в шатер господина. Маркиз одобрил их рвение и велел достать из дорожного погреба вина получше. Он не любил сладкие кипрские и хиосские вина, как и терпкие местные. Вина маркизу возили из Северной Италии.

Приведя в порядок свой туалет, маркиз послал приглашение к завтраку дамам, находившимся в его лагере, то есть принцессе Изабелле и госпоже Жильсон, попавшейся дозору. Маркиз еще не решил, как поступить с этой дамой, и, хотя полагал, что она — чья-то шпионка, лишить ее удовольствия отведать печеных перепелов счел жестокостью.

Госпожа Жильсон не заставила себя ждать. Не из-за завтрака. Узнав, что при войске находится принцесса Изабелла, она разволновалась. Что нужно яффской изгнаннице на Иордане? Вчера она не решилась спросить сие у маркиза, ибо вопросы задавал он.

Утро было приятным. Коря себя за подозрительность, маркиз был с гостьей весьма любезен. В ожидании принцессы они занимательно беседовали.

Первым проявил нетерпение маркиз. Он велел одному из пажей еще раз сходить к принцессе, извиниться и очень любезно поторопить.

О том, что Изабелла и госпожа Жильсон связаны, маркиз не догадывался и пленница не спешила его просветить. Она была готова к скандалу, он мог высветить ценные сведения. Был, правда, риск, что принцесса захочет свести с ней счеты, но госпожа Жильсон надеялась, что маркиз не позволит. Зачем ему такая слава?

— Однако, — сказал Конрад, косясь на всплывающее над кронами светило.

Прибежавший паж сообщил, что принцессы нет ни в шатре, ни в лагере.

— Где же она? — заорал маркиз на пажа.

Он взорвался. Его, слывшего одним из самых предусмотрительных людей в королевстве, водила на поводке двадцатилетняя девчонка, и он не представлял, что ей надо.

— Хотите, маркиз, я вам скажу, где принцесса?

Конрад резко повернулся к госпоже Жильсон. Он, стало быть, глупее всех женщин королевства. Одна исчезает неизвестно куда, вторая неизвестно почему знает, куда исчезла первая!

— Сделайте одолжение, — скрипнул зубами маркиз.

— Она направилась к замку Шант.

— Какого дьявола ей там может быть нужно?

Пленница удивленно подняла брови.

— Это — замок Рено Шатильонского.

И тут маркиз… Ему открылась картина! Ведь знал же он, и все знали о бурном романе Изабеллы с этим негодяем. Знал и то, что Шатильонский разбойник гнездится где-то за Иорданом. Как же могло случиться, что он не свел в своем сознании эти два факта за неделю дрейфа от Яффы к Иордану?! Говорят, муж последним узнает о том, что вытворяет его жена. Но он ведь еще не муж. А глупости уже делает. Что будет дальше?!

— Думаю, она сбежала вчера вечером, — сказала госпожа Жильсон.

— Почему вы решили? — подозрительно спросил маркиз.

Пленница усмехнулась.

— Ночью — темнее.

Из-за деревьев донесся плач.

— Это еще что?!

В ответ появился паж, таща на веревке карлика Био. Видимо, он не понадобился принцессе. Карлик размазывал слезы, его шевелюру забили хвойные иголки. На все вопросы он ответил, что спал. Это особенно разозлило маркиза. Он велел убрать существо с глаз долой и высечь.

— Вы уверены, что Изабелла отправилась именно к Шатильону?

Госпожа Жильсон пожала плечами.

— Привилегия умных мужчин — задавать глупые вопросы. Куда же ей направляться, мессир?

— Не сочтите за труд, изложите точнее вашу мысль.

— Извольте. Граф Рено пленил сестру Саладина и держит ее в замке Шант. Новость эта, дойдя до принцессы, возбудила ее ревность. Трудно сказать, зачем она потащила с собой вас с вашим войском. Впрочем, чужая душа — потемки. Особенно женская душа.

Конрад старался держать себя в рамках приличий, Его душила лютая злоба. Если бы эта голубокровная шлюха здесь появилась… Нет, он бы не знал, что делать. Одновременно он удивлялся себе. Неужели расстройство каких-либо политических планов ввергло его в такие страдания?! Здесь что-то другое. Он пошел на брак с Изабеллой, прекрасно зная о се недавнем романе с Рено. Что же случилось?

— Сударь, — тихо позвала госпожа Жильсон. — Я хочу попросить вас об одолжении.

— О чем вы?! — поморщился маркиз.

— Я должна быть там.

— Где там? В замке Рено?

— Да.

Конрад вдруг усмехнулся.

— И вы тоже?

— И я. Не знаю уже, за кого вы меня приняли… Но я — одна из тех, для кого особое счастье — лишний раз увидеть того негодяя.

Маркиз пнул вертел с перепелами, и птицы разлетелись в стороны, как живые.

— Разрази меня гром, это слишком даже для моей несчастной головы. Теперь все женщины Палестины направляются к замку Рено Шатильонского?!

Госпожа Жильсон опустила голову.

— У меня дурные предчувствия, сударь.

— У вас предчувствия, а у меня уже и дела. Я с двумя сотнями людей прохлаждаюсь на берегу Иордана, когда багдадские арабы грабят мои владения на берегу Асфальтового озера. А в столице сотня влиятельных людей день и ночь соображает, как бы меня скорее прикончить. Ах, что говорить!

— Не знаю, успокоит ли вас, но скажу. По-моему, принцесса помчалась в замок Шант не за тем, чтобы пасть к ногам Рено.

— Надеюсь, — нервно усмехнулся Конрад. — А от меня что вам нужно?

— Отпустите меня, сударь. Нерыцарское дело — становиться на пути влюбленной женщины.

Конрад прошелся вокруг разгромленного костра.

— Честно сказать, я и не знаю, для чего вы мне здесь.

Госпожа Жильсон просияла:

— Так я могу ехать?

— Я даже дам вам провожатых.

 

Глава xiv. встреча влюбленных

Кто это? — спросил Рено.

— Похоже, сам Саладин, — ответил Филомен, всматриваясь в бурлящую перед стенами замка толпу всадников.

— Очень любезно с его стороны, он, верно, прибыл извиниться за вызывающее поведение своего племянника, — пошутил граф, но никто рядом не поддержал его шутку.

Все отрезвели, поняв, что их ждет.

О сопротивлении не могло быть и речи. Рено попытался вернуть порядок, но ничто не могло воодушевить его похмельное войско. Вешать пастухов и нападать на караваны — это было одно, а встретить в честном бою сарацинскую гвардию — это совсем другое. Единственное, чего добился Рено Шатильонский, это чтобы его соратники не кинулись врассыпную из замка, ибо сарацины их тотчас переловят в степи. Кое-кого удалось поставить на стены. Человек двадцать он сам препроводил к пролому в задней стене, чтобы хоть как-то его заделать.

— Вы что же, намерены драться! — тревожно спросил отец Савари.

— Нет, торговаться. И укрепляю прилавок.

— Как вы можете шутить?

Рено тут же пообещал госпитальеру, что если тот будет еще приставать с разговорами, он прикажет пролом в стене заткнуть жирным телом пастыря. Отец Савари немедленно ретировался, собрал пятерых своих слуг и велел им быть наготове. Может статься, придется внезапно покинуть сумасшедший замок. Слуги выразили согласие и обещали проявить максимум смелости.

Саладин встал лагерем в виду замка Шант. Стало ясно, что он не сразу бросится в атаку. Это известие, подкрепленное железными кулаками графа, несколько успокоило людей в замке.

Дозорный крикнул с башни, что от сарацинского лагеря отделились три всадника и направляются к восточным воротам. Видимо, парламентарии…

Переговоры состоялись во дворе, у самых ворот. Рено сам настоял на этом. Он хотел, чтобы все слышали его условия. Он заявил посланцам султана, что готов не защищать замок Шант, не держать принцессу Замиру и благородного Али, взамен требуя, чтобы его людям была дана возможность покинуть замок живыми.

Посланец султана настаивал на другом варианте. Он требовал сейчас же вернуть пленников и предаться султану для справедливого суда. Всем известно благородство и великодушие Саладина, и те, кто не запятнал руки кровью, а совесть — лжесвидетельством, могут рассчитывать на снисхождение.

— Не много ли нам предлагает султан Саладин в обмен на сестру и племянника? — ехидно спросил Рено.

Толпа, окружившая место переговоров, поддержала вождя криками. Люди знали, что следует бояться именно справедливого суда.

— Вы слышите? — обратился Рено к послу. — Это наш общий ответ вашему господину. Если он решится на нас напасть, мы вывесим на стенах его родственников, а потом уже будем драться. Другого нам не остается.

Лицо посла, высокого сухощавого старика, посерело. Он не мог вернуться к Саладину с таким ответом.

— По местам! — скомандовал Рено, и крикливая масса полубандитов неожиданно беспрекословно подчинилась команде.

Это слаженное, множественное движение произвело впечатление на посла. Он сказал, возвратясь к Саладину, что боеспособность людей Рено велика. Это — не разбойничья ватага, а рыцари.

Когда на площади перед воротами происходили переговоры и никто не следил за тем, что творится вокруг, в пролом, который никто не спешил заделывать, прокрались двое — принцесса Изабелла в костюме де Комменжа и верный Данже.

Через полчаса к тому же пролому явилась госпожа Жильсон. Проникнуть в замок ей не удалось. Работники, заделывавшие пролом, вернулись на место, и она попала в их руки. Явление холеной дамы их поразило. Дама требовала, чтобы ее отвели к графу. Полуголые верзилы, возившиеся с кирпичами, не нашли, что ей сказать, тем более, что она была красноречива и убедительна.

— Вы, Береника?! — воскликнул Рено, думавший, что уже ничто его не удивит. — Клянусь стигматами святой Береники, не ожидал вас увидеть!

— Я польщена, вы не забыли меня, — сказала Береника Жильсон.

— Смею спросить, что вас привело?

— Перестаньте паясничать, я примчалась спасти вас.

— От Саладина?

— Есть один человек, который желает вам скорой смерти.

Рено расхохотался во всю силу легких.

— Взойдите на стену, сударыня, там тысяча таких людей.

— Прекратите, граф, прекратите, — в голосе Береники Жильсон задрожали слезы.

— Надеюсь, вы не станете рыдать?!

— Вы не понимаете! — крикнула шпионка, теряя самообладание, — меня послали отравить вас.

— Вот так здорово! А может быть, просто жара, дорога, и вам приснилось?

— Рено, — жалобно сказала госпожа Жильсон, и его передернуло.

— Извините, сударыня, вам следует разобраться со своими чувствами, а у меня, увольте, нет времени. У меня, сударыня, — крепость, осада.

Рено покинул незваную гостью, бросив мажордому:

— Филомен, придумайте что-нибудь.

— Что можно придумать, мессир? — искренне развел руками тот.

— В башню, в башню ее, там будет женский монастырь.

Саладин посовещался с братом и военачальниками. Все держались одного мнения. Такой, как Рено, пойдет на все. Свою жизнь он не ставит и в грош, он сто раз мог покинуть замок, но с упорством умалишенного сидел, поджидая султана с войском. Станет ли он беспокоиться о принцессе?!

— Советуете принять его условия?

— Да, — отвечали приближенные. — Случай отомстить будет.

Саладин согласился. Мести заслуживал не только этот безумный разбойник, но и все преступное королевство и, может быть, весь христианский мир.

— Утром, — повернулся султан к Арсланбеку, возглавлявшему посольство в Шант, — ты снова пойдешь и скажешь, что я согласен. Они могут убираться.

Изабелла с помощью Данже отыскала в одном из внутренних захламленных дворов замка убежище в виде небольшого чулана. Никто не обратил на странную пару внимания, всем было не до того. Оставив госпожу в относительной безопасности, Данже отправился на разведку.

Весь день защитников крепости прошел в ожидании штурма. Вечером зажгли костры. Рено закатил пирушку и подобраться к нему было невозможно, хотя следить за его действиями не составляло труда. С наступлением темноты Изабелла выбралась из убежища. Ей передалось настроение рыцарей и обслуги. Она подслушала разговор двоих бургундцев, разжигавших костер.

— Да зачем она ему нужна? — спросил один о сестре Саладина.

— Неужели не понимаешь? — искренне удивился второй.

И тут последовало незамысловатое объяснение, заставившее Изабеллу краснеть и бледнеть. Мужчины говорили о женщинах гадости и гоготали. Она стоически выслушала явные измышления солдафона о постельных делах графа и пленницы. Его собеседник сказал:

— Что-то я не видел, чтобы граф шастал в башню.

— А ты видел, как граф посещает нужник? Но он же не питается святым духом.

Изабелла, поверив вруну, решила провести остаток ночи возле башни, дабы подловить Рено.

На поясе у нее болтались ножны с хорошо заточенной мизеркордией. Устроившись неподалеку от входа в башню, она грела в ладони рукоять. Данже молча стоял за ее правым плечом. Говорить ей что-либо он боялся.

Не спал и отец Савари. Ему хотелось унести из обреченного замка свои старые ноги, но вместе с тем угодить руководству своего ордена… Он понимал, что будет война, а вернется Замира к Саладину или нет — уже не имеет значения. Никто — ни на Востоке, ни на Западе — не осудит Саладина, что бы он ни предпринял. Его дело правое.

Трижды за ночь отец Савари решал немедленно бежать и трижды отменял это решение.

Госпожа Жильсон тихо плакала на старом одеяле в углу большой комнаты. Посреди ее, в медной жаровне горел огонь. Принцесса Замира и ее служанки стеснились в другом углу. Они переговаривались шепотом у постели раненого Али. Он постанывал. Он получил несколько переломов, однако лечить его было некому, ибо лекарь сбежал.

Сестра Саладина совсем извелась, ожидая всечасно и ежеминутно вторжения назорейских бандитов. Лучше б насильники появились, а то ведь сойдешь с ума, рыдала она. Ее служанки не сомневались в том, что солдаты пустят их по рукам…

Но Рено не пришел. Не было и солдатни. Изабелла зря всю ночь сидела у входа в башню. Если бы принцесса Замира узнала, кто ее охранял!

Под утро большая часть защитников Шанта уснула. Костры потухли. Ветер продул дворы замка. Едва проглянуло солнце, дозорные закричали, что видят посольство.

Данже уговорил Изабеллу получше укрыться от взглядов людей. Она как бы оцепенела, глаза провалились, рука прикипела к рукоятке кинжала, губы ее были искусаны до крови.

Из своего дома появился Рено, с виду потрепанный и угрюмый.

Арсланбек, не слезая с коня, объявил, что великий султан Саладин принимает условия графа Рено Шатильонского. Если ему немедленно выдадут сестру и племянника, он отойдет от замка Шант на половину дневного перехода.

Рено кивнул. Можно было подумать, что ему все равно.

— Я жду, — заносчиво сказал посол, демонстрируя свое презрение назорею.

Рено пошел к башне, снял с пояса связку огромных ключей, отпер замок. Изабелла выбралась из тайника за колодцем и укрылась в плотной толпе, обступившей крыльцо. Она не уловила сути происходившего, да и в этот момент была неспособна что-либо понимать.

Граф вошел в башню, и сверху донесся дикий женский визг. Сарацинки решили, что он наконец явился, чтобы их взять. Шок был слишком силен. Замира лишилась чувств. Граф постоял над ее распростертым телом, не зная что ему теперь делать. Семь пар женских глаз наблюдали за ним. Даже госпожа Жильсон потеряла способность говорить и действовать. Али был в беспамятстве.

Граф подхватил на руки тело Замиры и вышел с ним. Он рассудил, что, по сути, ведь все равно в каком виде вернет он сестру султану. Он не лишил ее чести, она потеряла сознание, а не достоинство.

Граф появился с принцессой Замирой на руках. Она была в теле, тяжеловата, пришлось прижать ее к груди, а ее руки положить себе на плечо. Рено был в тонкой кольчуге. Картина получилась двусмысленная, и Изабелла ослепла от ярости.

Толпа перед входом в башню расступилась, образуя коридор, в конце которого высился посол на коне. По его команде двое гулямов спешились, чтобы принять принцессу или то, что от нее осталось. Арсланбек был почему-то уверен, что сестра повелителя покончила с собой.

Сарацины двинулись по живому коридору навстречу графу, но им не суждено было дойти до него, ибо… ибо из толпы выскочил невысокий юноша в великоватом блио и драных шоссах. Увидев его, граф остановился. Брови его сдвинулись. Юноша, не торопясь, приблизился к графу.

— Ты? — прошептал Рено.

Посол почувствовал неладное, его люди ускорили шаг. Но юноша вдруг ударил графа Рено Шатильонского в грудь кинжалом.

Тонкая неаполитанская кольчуга не смогла его защитить. Трехгранное лезвие прошло в кованое кольцо. Смесь ревности и отчаяния придала удару огромную силу.

Гигант опустился на колени, прижимая к груди ничего не ведающую сарацинку. Изабеллу перехватили слуги посла, предположившие, что она бросится на принцессу Замиру. Они сбили Изабеллу с ног. Данже, стоявший в трех шагах от места действия в первом ряду зевак, Данже, которому было под страхом смерти запрещено вмешиваться в то, что будет происходить, ринулся защищать госпожу. Началась свалка.

Оценив ситуацию, отец Савари подозвал к себе слуг и велел собираться. Но прибежал дозорный слуга, находившийся на башне, и тихо доложил иоанниту, что от Иордана идет христианским строем какое-то войско.

— Они несут орифламму? — спросил Савари.

— Знамени я не смог рассмотреть, — ответил слуга.

Старый госпитальер умел думать быстро.

— Форэ, — сказал он старшему слуге, рыжему детине лет двадцати пяти, — возьми двоих, бегом поднимайтесь в башню, несите оттуда саладинова племянника. Да заверните его в покрывало.

— Зачем он? — искренне удивился Форэ, но тут же заткнулся под взглядом хозяина.

— Вытащите его через второй вход из двери за лестницей. Вот ключ. И — бегом! А вы, — отец Савари приказал другим слугам, — ждите там с носилками.

Посол Арсланбек, решив, что и его собираются убить, ретировался. Никто ему не препятствовал, ворота были открыты. От них до шатра султана было не более шести сотен шагов. Саладин вместе с братом сидели в седлах перед развернутым строем своей гвардии и смотрели на замок. Достаточно было жеста, чтобы они атаковали. Время шло. Нафаидин указал брату: из распахнутых ворот замка вылетел всадник.

— Это Арсланбек! — закричали в рядах мерхасов. Посол явно спасался бегством.

В это время через пролом, который не смогли заделать, выбрался отец Савари с беспамятным племянником султана. Госпитальер поспешил навстречу приближавшейся от Иордана коннице.

Вблизи отец Савари узнал знамя Конрада Монферратского и возликовал. Судьба ему улыбнулась. Отношения Госпиталя и маркиза были неизменно дружественными.

— Мессир! — закричал старик издалека, — рад вас видеть.

— Отец Савари?! — маркиз не скрыл удивления. — Что вам понадобилось в этих краях?

— Дела милосердия ценнее в филиалах ада на Земле, чем в райских обителях.

— Воистину так, — криво усмехнулся маркиз.

— Меня призвали проводить одного юношу в последний путь, но я уверен, что правильное лечение ему поможет. Я покажу его нашим лекарям.

— Судя по тому, с какой поспешностью вы покидаете замок…

— Вы правы, маркиз, увы. По ту сторону крепости стоит сам султан Вавилона…

— Что Рено? — осторожно справился Конрад.

Он не хотел спрашивать об Изабелле.

— Этот разбойник мертв. И его смерть — не самое удивительное из того, что я видел.

— Не томите, святой отец, договаривайте.

Госпитальер вздохнул.

— Если бы я не знал, что это невозможно, я бы сказал, что его убила принцесса Изабелла. Или очень похожий на нее юноша. Может быть, брат.

— Бодуэн еще ребенок.

Старик развел руками.

— Так вы говорите, это произошло недавно?

— Только что. Воображаю, что там творится.

Маркиз скомандовал своим людям двинуться вперед.

— Счастливого пути, святой отец. Держитесь этого сухого ручья и выйдете к моей переправе через Иордан.

Всю дорогу сюда Конрад проклинал себя. Почему он сразу не бросился за Изабеллой?! Пусть, мол, она отправляется к своему Рено. А оказывается, вот что…

Вздымая облака пыли, тяжелая конница Конрада Монферратского ворвалась на территорию замка в момент, как втягивались туда через главные ворота мерхасы Саладина.

Сарацины собирались разгонять толпу полупьяного сброда, как обещал им рассказ Арсланбека. Конрад приказал своим спешиться. Его люди, как поршнем, вытолкнули гвардию Султана на пыльную равнину перед замком.

Конрад навел порядок в замке Шант и послал парламентеров к султану. Принцесса Замира и ее служанки были возвращены целыми и невредимыми в лагерь Саладина без всяких условий. На вопрос о судьбе Али Конрад честно ответил, что ничего не знает.

Изабелла находилась в полной прострации, не отвечала на вопросы, не принимала гонцу. Когда Конрад сообщил, что возьмет ее в один из своих замков, она никак на это не отреагировала.

Так закончился первый эпизод новой войны.

 

Глава xv. тюрьма

Реми де Труа был доволен. Его поселили в гостевой келье. В таких останавливались провинциальные чины ордена, вызванные Великим магистром. Правда, Реми об этом не знал. Ни с кем из внешнего мира ему общаться не приходилось. Еду ему приносил престарелый монах. Реми думал, что он — немой, но, выходя однажды из кельи, он не наклонил голову и стукнулся лбом о притолоку… Да, говорить он умел. Он же приносил свечи, белье и прочее, что могло понадобиться гостю Великого магистра. Реми мог гулять в одном из внутренних двориков и посещать фехтовальный зал. Там он тренировался работать длинным латинским мечом. То был единственный вид оружия, которым он не в совершенстве владел. Меч о двух лезвиях предназначался для рубящих ударов… Учитель фехтования был немногим разговорчивее прислужника-монаха. Впрочем, Реми и не делал попыток беседовать с ним. Догадывался, что за каждым его шагом и каждым словом следят.

Это была тюрьма. Уютная, но тюрьма. И бежать отсюда не было смысла, ибо ни в городе, ни в стране не нашлось бы места, где безопасно.

Брат Гийом сторожил его, как охотник, ждущий, что выдра высунется из воды. Она, занырнув, может долго плавать без воздуха. Но не вечно.

Реми де Труа ощущал, что пока в его легких есть еще воздух. Пока.

Гуляя по тесному дворику, напоминающему сухой колодец, размахивая мечом, засыпая на жестком монашеском ложе, хлебая чечевичную похлебку со свининой, де Труа ждал, когда естественный ход вещей представит Великому магистру факты, подтверждающие его слова. Это должно было скоро случиться.

Но с чего это вдруг брат Гийом решил избавиться от него? Ясно, что не из-за глупой выходки у Синана.

В тишине ночей де Труа мысленно воспроизводил беседу над «картою» Палестины. Все слова, интонации, взгляды он помнил отлично. Он мог повторить аргументы брата Гийома в пользу утраты Иерусалима. Но ни тогда, ни сейчас шевалье не казалось, что разговор был невнятным, двусмысленным. Его самого присутствие там, у самой вершины власти ордена, было чем-то оправдано и законно. И вот загадка: тотчас же после того он был отправлен, фактически, в ссылку, а затем попытались его уничтожить.

Что и когда он такого сказал или сделал там на совете, или затем?.. Как только он рассорил Рено с Изабеллой, ему плеснули яда в питье.

Де Труа так измучил воображение, что брат Гийом стал сниться ему, как снился когда-то Синан. Реми обращал к монаху горячечные вопросы. Сон отстаивался, как вода во взбаламученном роднике. И когда все прояснялось настолько, что могла прозвучать истина, брат Гийом отворачивался от «карты» и шел к люку, через который можно покинуть площадку на вершине башни.

Сновидения изматывали де Труа. Он чувствовал, что разгадка рядом и следующей ночью он все узнает.

Однажды его разбудили; молчаливый монах, войдя в келью объятого сном тамплиера, тронул его за плечо.

Незадолго до того Великому магистру доложили, что его желает видеть некто господин де Сантор. Служка обалдел от наглости человека с заячьей губой, потребовавшего в поздний час, чтобы его немедленно провели к графу де Ридфору по делу великой важности.

— Как ты сказал, его зовут?

— Де Сантор. Я не хотел вас беспокоить. Но он сказал, что это в интересах и Госпиталя, и Храма…

— У него здесь… — граф коснулся пальцем своей верхней губы.

— Да, мессир, его губа раздвоена.

— Зови.

Когда служка ушел, граф подумал о том, что никто из старых слуг не замедлил бы доложить о сенешале ордена иоаннитов.

Де Сантор прибыл без свиты. Сдержанно поприветствовав гостя, граф предложил ему сесть. Сенешаль госпитальеров мельком оглядел помещение и сразу сказал:

— Я пришел к вам, граф, рассчитывая обрести в вас союзника.

Брови графа поползли вверх, и он повел ладонью по своей хилой бородке. Проигравший схватку за наследство прокаженного Бодуэна, орден иоаннитов не считал себя поверженным. Все замки и земли, кроме спорных, остались в его руках. И деньги, и войска. Госпиталь мечтал о реванше.

— Не будем тратить время на воспоминания, — сказал монах. — Мы можем говорить просто и открыто. Дипломатия, в сущности, это одно из низших искусств. Как комедия. — Сенешаль коснулся пальцем своей губы, как давеча граф. Он словно распечатал свои уста. — Для начала вот вам один секрет: в наших руках оказался племянник Саладина.

— Спасибо за откровенность, но я это знаю.

Граф лгал. Он счел нужным солгать.

Де Сантор мягко улыбнулся.

— Ну что ж, вы ничего не приобрели, а я ни с чем не расстался.

По улыбке де Сантора граф ощутил, что тот видит его насквозь.

— Неудивительно, граф. Ваши тайные службы знают все наперед. Может быть, вам уже докладывали, что собирается предпринять султан для освобождения племянника?

— Нет, это — нет…

— Ну так хоть это узнаете от меня. Саладин намеревается посетить госпиталь святого Иоанна, где находится его племянник на лечении.

Де Ридфор видел, что монах не лжет. Но не понимал, почему он делится этой новостью с ним.

Де Сантор тотчас и пояснил:

— Мы рассудили, что если вы пока не знаете об этом намерении султана, то, безусловно, вскоре узнаете. Мои похвалы вашим шпионам были отнюдь не лицемерны. Но подумали мы, вдруг рыцари Храма Соломонова захотят воспрепятствовать успеху госпитальеров… Прошу простить прямоту моей речи.

— Продолжайте, де Сантор, я вас понимаю.

— Собственно, главное сказано. Мы предлагаем вам разделить успех войны. Пограничные эмираты пришли в движение, идут войска из Аравии. А стадо баранов во главе с львом сильнее, чем стадо львов, предводительствуемое бараном. Одним ударом лишим их вождя и уже потом будет неважно, кто перед нами, львы или бараны.

— Да, — согласился де Ридфор, — Нафаидин не умен, Ширкух стар.

— Но меня смущает один момент. Положим, Саладин явится в госпиталь. Но для чего ему это? Он ведь умен, а это явная глупость.

— Многие молодые сарацины чтут имена Годфруа и Танкреда, вровень с именами своих имамов. Нафаидин поклоняется Ричарду Плантагенету и не скрывает этого. В истории с пленным племянником Саладина я вижу мотивы рыцарственности. Мальчишка кинулся отбивать свою тетку у самого Рено Шатильонского. Все знают об этом, и Саладин не желает бросить его в плену просто так. Он рыцарь!

— Послушать вас, де Сантор, так мы с вами исчадия плебейского ада.

Госпитальер улыбнулся.

— Мирская слава в любом ее варианте трогает меня мало. Я вижу, что, губя этого замечательного курда, принесу благо Кресту. Польза этого несомненна.

— Вы умеете убеждать, — улыбнулся де Ридфор.

 

Глава xvi. кто с нами

Де Труа проснулся в момент, когда скрипнула дверь его кельи. Если бы старик сразу подошел ближе, он рискнул бы своей угрюмой жизнью. Но он скрипуче сказал:

— Вставайте, сударь, вас приглашает Великий магистр.

Де Труа понял — началось.

По пустякам его бы не вызвали среди ночи. И он был прав.

Этой ночью граф де Ридфор решил уладить свои проблемы. Целый месяц он занимался противной ему мелкой и тайной дипломатией, решив, что если уродливый монах прав хоть в малой степени и двоевластие в ордене существует, то следует проверить некоторых высокопоставленных рыцарей. В руководстве ордена он мог полностью положиться только на маршала, барона де Кижерю. Вполне надежным можно было считать комтура Иерусалимской области графа де Нуар. Врагами же граф де Ридфор полагал де Марейля, комтура Аккры, и приоров нескольких капелл на севере королевства. Важно было выяснить, что творится в душе графа де Жизора, сенешаля ордена, возможно, видящего себя новым Великим магистром, и графа де Фо, прецептора Иерусалимской области. Великому магистру доносили, что эти господа посещают замок Агумон.

Граф де Ридфор вывел из всего этого: ключевой фигурой является сенешаль. Ему около сорока лет, мало кому в этом возрасте удавалось подняться к самым вершинам в ордене. К тому, что ему быть следующим Великим магистром, начали привыкать даже некоторые старики. Пытаться повлиять на будущую карьеру де Жизора было бы бессмысленно, как и организовывать себе посмертную славу.

Высшие чины ордена не встречались друг с другом месяцами. Победа ссорит победителей. У сенешаля, у казначея, как и у Великого магистра, появились свои вооруженные отряды, свои любимые места пребывания. После смерти графа де Торрожа перестал заседать малый капитул. Граф де Ридфор решил устроить охоту. И пригласил участвовать в ней массу людей — до главного кузнеца и начальника знаменосцев. Каждый явился со своими псарями, собаками, оруженосцами.

Граф де Жизор немедленно сообразил, для чего на пороге военных действий затеяно это громоздкое развлечение, и повел себя так, что графу де Ридфору не составило труда с ним уединиться.

Де Ридфор сразу «схватил орла за клюв», заявив, что прекрасно понимает естественное желание сенешаля стать Великим магистром ордена.

— Вы, вероятно, считаете меня грубым, прямолинейным и недальновидным, — произнес де Ридфор. — Я не обижаюсь. Не вижу, почему бы рыцарю не быть прямолинейным. Но сейчас дело не в том. Сейчас я, в обход своих пристрастий, обязан думать о благе нашего ордена.

Далее граф де Ридфор объяснил, в чем видит благо. В единстве, по крайней мере. Ибо тяжелые времена уже на дворе.

— В чем вы видите мой вклад? — спросил понятливый сенешаль.

— От вас требуется согласие стать моим преемником.

— Преемником? — удивился искренне собеседник.

В ордене тамплиеров не было принято наследовать власть. И вовсе не обязательно великий капитул избирал сенешаля очередным магистром. Великим магистром мог стать любой рыцарь, не занимающий на момент выборов должности. Так случилось с самим де Ридфором.

— Да, наследником. В обмен на то, что вы не станете поддерживать желающих противодействовать мне, я сделаю все в этом направлении.

Граф де Жизор ответил не сразу. Другого он заподозрил бы в неискренности, в интриганстве, но де Ридфору стоило верить. А поверив ему, де Жизор примыкал к противникам брата Гийома. Монах не раз, со своей стороны, давал Жизору понять, что тайное руководство ордена видит его Великим магистром. Как бы тут не попасть в переплет, если монахи затеют что-то против прямолинейного де Ридфора.

Де Жизор спросил:

— Вы сказали, что наш союз должно реализовать в ближайшее время. Что вы имеете в виду?

— Фактически идет война. На время войны я хочу полного взаимопонимания… Да или нет?

— Не считайте меня лукавым, — сказал де Жизор, — но в данный момент я вам отвечу не окончательно.

— Что это значит? — насупился Великий магистр.

— Мне понравился ваш прямой подход к делу, граф. Чтобы соответствовать вашему стилю абсолютной искренности, я отвечаю, что не могу сказать «нет».

Де Ридфор шумно вздохнул.

— Кажется, есть основания считать, что вы отказались от «да».

— Граф, прошу вас признать — это разные вещи. Твердо отказаться от «нет» — это почти сказать «да». Почти…

— О, я не силен в казуистике. Когда я могу ждать прямой ответ?

— В ближайшее время. И заверяю вас, граф, что ни в косм случае не использую вашу откровенность против вас.

Казначей и прецептор Иерусалимской области, наблюдавший тайком за этой беседой, терялся в догадках. Свое будущее он связал с графом де Жизором и впредь готов был делить с ним не только постель. Нежная их дружба стала притчею во языцех. Граф де Ридфор тоже понимал, что, перетащив на свою сторону сенешаля, он обретал и прецептора.

Всю ночь после охоты де Жизор не спал. Да, он поступил разумно, не полностью приняв предложение де Ридфора, но с этим тянуть нельзя. Великий магистр может стать мощным врагом. И самое главное, если он станет Великим магистром, ему придется решать проблему брата Гийома. И, кстати, куда он пропал?

Три дня назад брат Гийом исчез. Возможно, отправился в замок Агумон, а может быть, вообще на Луну, кто это может знать?!

Сенешаля ордена тамплиеров монах держал на голодном пайке двусмысленностей, полунамеков и полуобещаний. Когда он бывал рядом, граф де Жизор пасовал перед этим невысоким, сухощавым мужчиной со стальными глазами. Спорить он с ним не умел. Но как только брат Гийом испарялся, магнетизм его личности ослабевал.

Ворочаясь на пропотевшей постели, сенешаль недоумевал. Монах оставил его в грозный час. Но обижаться было бы глупо. Брату Гийому нельзя было изменить чуть-чуть, а только порвать с ним полностью и навсегда.

По сути, Великий магистр предлагал объединиться против монаха. Но кто кого победит? Де Жизор толком не знал, чьей победы ему хотеть. Де Ридфор очень силен, но брат Гийом, вероятно, непобедим…

Де Труа поклонился Великому магистру и де Бриссону.

— Мне необходимо кое о чем вас спросить. Первый вопрос: знакомы ли вы с графом де Жизором, сенешалем нашего ордена?

— Да.

— Вы слышали его имя или вас представляли ему?

— Меня представляли.

Де Ридфор пробежался пальцами по бородке.

— Кто вас знакомил?

— Брат Гийом.

— Скажите, сударь, у господина сенешаля должно было сложиться впечатление, что вы близки к брату Гийому?

— Спросите себя, мессир. В тот же день и теми же словами брат Гийом рекомендовал меня вам. Насколько я понял, мессир, целью этой процедуры как раз и было продемонстрировать, что я близок к брату Гийому, и именно поэтому он меня вводит в круг высших руководителей. Де Жизор обязан был понять это так.

— Пожалуй, — задумчиво прокомментировал Великий магистр и энергично сказал: — Так или иначе, другого выхода нет.

— Слушаю вас, мессир.

— Какой вы однако… решительный. Вдруг я велю отправиться в пекло.

— Слушаю вас, мессир.

— Немедленно отправляйтесь к господину сенешалю и везите его сюда.

— Прямо сейчас?

— И чем быстрее, тем лучше. Вас будет сопровождать сильный конвой. А поедете вы туда в портшезе, как дама.

— Но, мессир, вы знаете об отношении графа де Жизора к женщинам. Тот, кто захочет проследить за моим портшезом, удивится.

— Таким способом передвигаются и старики.

Де Труа кивнул.

— Говорить можете, что угодно, хоть о сдаче Иерусалима, главное, чтобы до исхода ночи сенешаль ордена был здесь.

— Я сделаю, что в моих силах.

— Чтобы увеличить ваши шансы на успех, я даю вам несколько подсказок. Граф де Жизор не очень хочет ехать сюда, но не уверен, что ему следует отказаться наотрез. Он верит, что подлинным хозяином ордена и страны является некий брат Гийом. Вы продемонстрируете ему себя как доказательство того, что даже в ближайшем окружении монаха есть предатели, счеты с которыми тот свести не в состоянии. Извините, употребляю это слово для краткости.

Де Труа, улыбнувшись, кивнул.

— Вторая подсказка. Сегодня в городе состоится большая охота. В госпитале святого Иоанна находится племянник султана Саладина, и ныне ночью султан его навестит на свою беду. Таким образом, вы повезете графу и приглашение на охоту. Приглашение разделить успех.

Не спрашивая ни о чем, де Труа убыл.

Де Ридфору понравилось, как он обстряпал дело. Так или иначе, этого уродливого перебежчика следовало проверить, при этом проверен будет и сенешаль. Де Труа произведет, на него впечатление. Если же он очень хитрый, то попытается бежать. Португальцы на этот случай предупреждены.

Де Бриссон осторожно прервал размышления Великого магистра.

— Извините, мессир, не слишком ли вы доверились проходимцу?

— Через несколько часов это выяснится.

Тут доложили, что прибыли маркиз Конрад Монферратский и барон де Сантор. Бароном Сантор стал недавно, титул ему пожаловал король Филипп-Август после перерасчетов претензий с новым римским папой. Новоиспеченный барон был доволен. Его положение в ордене иоаннитов стало еще прочнее, и укрепилась мечта о диадеме великого провизора. А Конрад был мрачен и выглядел изможденным. И трезвый ум, и решительность оставались при нем.

Де Ридфор предложил гостям сесть и сообщил, что за сенешалем послан человек, который быстро доставит его сюда.

То, что графа де Жизора все еще не было, их насторожило.

— С сегодняшнего дня короля Гюи охраняют мои люди, — сказал маркиз. — Полагаю, ему все равно, кто не будет его выпускать из дворца.

Де Ридфор кивнул.

— Я думаю, граф де Жизор седлает коня.

— Будем надеяться, — мягко сказал де Сантор.

— Вы лучше скажите, что делается в госпитале?

— В госпитале, — барон сладко зевнул, — помимо сотен людей, скрытно опоясавших здание, мы заменили треть больных нашими людьми. В двух шагах от Али лежат головорезы, притворяющиеся больными. Лишь Святой дух может навестить паренька и уйти. И то в этом я не уверен.

— А не разумнее ли прикончить Саладина там, где мы его обнаружим? Хоть и на въезде в город? — спросил мрачный Конрад. — Эти громоздкие приготовления ни к чему.

— Ну, во-первых, — пояснил де Сантор, — мы не знаем, каким путем султан проникнет в город. Но точно известно, что он появится у вонючей подстилки в северном углу главной залы госпиталя святого Иоанна.

— А во-вторых?

Де Сантор усмехнулся:

— Достаточно и во-первых.

— Второй час ночи, — маркиз повернулся к Великому магистру. — Не переместиться ли нам к месту событий?

— Нет смысла спешить. Мне что-то подсказывает, что Саладин появится под утро. А если он уже прокрадывается в госпиталь, ловушка сама захлопнется, и потом… — барон де Сантор картинно развел руками, но в залу вошел барон де Бриссон и объявил:

— Граф де Жизор.

Вслед за графом вошел Реми де Труа.

 

Глава xvii. запланированный визит

Ночь в большом городе не бывает тихой. Перекликаются стражники. Гавкают собаки. Кто-то истошно зовет на помощь. Кричит он зря. Городские грабители быстро работают, не то что разбойники на дорогах. Саладин на себя не обратил бы внимания, даже кого-нибудь потревожив. Его ожидали лишь в госпитале у Сионских ворот. Громада госпиталя святого Иоанна рисовалась на фоне звездного неба. Вечером прошел дождь, и скаты крыши блестели в свете луны.

Несколько сотен людей вокруг госпиталя хорошо затаились. Приближаясь по переулкам к месту встречи с султаном, де Сантор проверил свою работу. Конрад и де Ридфор шли вслед за ним, также завернувшись в темные плащи. Они останавливались, когда он останавливался, прислушивались, когда он замирал, подняв руку. Все трое были в одежде госпитальных служек.

Войдя на территорию госпиталя, де Сантор знаками показал спутникам, куда им следует повернуть. Было условлено, что де Ридфор и Конрад поднимутся на галерею, охватывающую основную залу с двух сторон. Там, как правило, отдыхали братья-госпитальеры после дежурства.

Сам де Сантор пошел в другую сторону, где для него приготовили укрытие шагах в пятнадцати от лежанки юного сарацина Али. Тот маялся в лихорадке, то и дело теряя сознание.

Госпиталь жил по-своему. В высокие окна вливались потоки лунного света.

Де Сантор прижимал к носу платок, пропитанный благовониями, ибо дышать было нечем. Затек локоть, пришлось менять позу. Потом еще раз.

Де Сантор осторожно лег на спину, причем судорожно зевнул и перекрестился. Подумал о де Ридфоре и остальных. Небось ждут зрелища, как в римском цирке. Локоть ломило. Он хотел было развернуться удобнее, но замер. Между рядами лежанок беззвучно двигалась высокая фигура в плаще с капюшоном. Это был он! Он! Он! Сердце барона стучало, как колокол.

Идет! Еще несколько шагов — и он у места!

Фигура в капюшоне остановилась в ногах Али. Предусмотрительный. Все проверил. Присел. Опять огляделся. Рука потянулась к покрывалу, скрывавшему лицо Али.

Де Сантор мягко оттолкнулся и встал на колени, чтобы лучше видеть.

И тут раздался страшный своей внезапностью вопль. Человек в капюшоне отпрянул и рухнул на бок.

Де Труа оставили в зале. Великий магистр забыл отправить его обратно в келью или сделал это нарочно. Когда короткий совет закончился и господа удалились, де Труа обдумал услышанное. Если Саладина удастся пленить или убить, что надежнее, будущее королевства перестанет быть беспросветным. Брату Гийому понадобится много времени, чтобы создать второго такого сарацинского полководца.

Погуляв по периметру залы, де Труа уселся в кресло Великого магистра. Его изготовили по заказу де Торрожа, а тот был сибаритом и знал толк в удобствах.

Время замедлило ход. Во дворе сменился караул. Надо полагать, — первая стража новых суток. Де Труа заставил себя расслабиться. Не без труда ему это удалось, и вскоре он уже чутко спал, как спят ассасины.

Опять привиделась башня в замке Агумон. Навязчивое сновидение, — вот способ дважды, трижды войти в одну реку… Брат Гийом пошел к люку, все, как всегда, но сон не кончился… Когда брат Гийом погрузился по пояс, де Труа во сне двинулся за ним. Дальше картинка исчезла, а голоса все звучали. И де Труа сказал в темноту: «В обмен на Иерусалим можно получить крестовый поход, а что мы получим в обмен на орден тамплиеров?»

Тут он проснулся, где и заснул, — в кресле Великого магистра. Над ним стоял граф де Ридфор. Де Труа тотчас же вылетел из кресла с извинениями. Он был расстроен тем, что не услышал приближения человека, топавшего по каменному полу.

— Но поразмышлять об этом не пришлось. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять — случилось ужасное. Граф был бледен, пальцы его руки терзали несчастную бороду. Рядом тяжко сопел де Бриссон. Де Труа заставил себя молчать, хотя это было труднее, чем ждать. Но де Ридфор поднял глаза на пленника и с трагическим смешком сказал:

— Кажется, вы оказались правы, сударь.

Это свое заявление он не пожелал расшифровывать. Молчал и де Труа, чувствуя, что спрашивать еще не время. Де Бриссон разомкнул уста:

— Мы не поймали Саладина.

— Не поймали?! — удивился де Труа.

— Чему вы удивляетесь, сударь?! — взорвался де Ридфор, — не вы ли предупреждали, что брат Гийом всесилен! Он нас обвел вокруг пальца.

— Саладин не пришел.

— Пришел, но не он. Какой-то негодяй.

— Но его можно заставить говорить.

— Черта с два! Трупы молчат.

— Вы его убили?!

Граф закрыл глаза.

— Его убил Али, — пояснил де Бриссон, — вернее, тот, кто лежал на его месте.

— Прошу прощения, барон, мне неловко терзать вас глупыми вопросами.

— А вы уже все знаете, — открыл глаза Великий магистр. — Этот непостижимый монах подменил больного, сидя под наблюдением в замке Агумон. На де Санторе не было лица. Я думаю, подмену произвели, раскладывая охранников вокруг лежанки Али. В суматохе кто-то залез под покрывало больного, а племянника выволокли вместе с остальными.

— Хорошо придумано, — сказал де Труа.

— А знаете, сударь, что это был за смельчак? Парень, бредивший по-сарацински. Видимо, ассасин. У него и кинжал такой. — Магистр воззрился на де Труа. — Он желал убить вас. Ему обещали вас!

— Это выяснилось, мессир?

— Он рассчитывал, что на встречу придете вы и, когда понял, что заколол не того, замешкался, назвав ваше имя так, что ни у кого не осталось сомнений. Беднягу прислал брат Гийом.

— Я не знаю, что и сказать, мессир.

— А я ничего не спрашивал, — устало зевнул де Ридфор.

— Я бы хотел разобраться в путанице. Для пользы дела.

Де Ридфор и де Бриссон смотрели на урода с подозрением и неприязнью. Пока здесь у них де Труа, граф де Ридфор мог оправдать неудачу тем, что обыграли его нечестно.

— Вы улыбаетесь, сударь? Вам пришла в голову некая мысль.

— Я понимаю, мессир, моя улыбка не слишком привлекательна, но удачная мысль действительно пришла.

— Поделитесь-ка с нами.

— Охотно. И очень кстати, что здесь барон де Бриссон.

Барон счел себя задетым и встопорщил усы.

— Правда, — с лица де Труа сбежала улыбка, — доказывая свою невиновность, я попутно дам лишнее доказательство всемогущества брата Гийома.

— И тем не менее… — нетерпеливо велел Великий магистр.

— Барон, вы помните замок Алейк?

— Ну, да, — буркнул барон.

— Вы тогда благоразумно уклонились от участия в переговорах, а я — нет. Старцу Синану невтерпеж было вызнать, кто пробрался к источнику воды и перекрыл ее поступление в замок… А я на переговорах вел себя глупо, как мальчишка. Короче, имам понял, кого благодарить, и послал фидаина. А тот попал в руки брата Гийома. Признаться, я полагал, что, нанять ассасина немыслимо, но брат Гийом с этим блестяще справился.

— Ваше объяснение весьма, — Великий магистр сцепил руки, — весьма прихотливо.

— Другого у меня нет, мессир. И еще: попытка убить меня в госпитале была уже второй. Золоченый кинжал впервые блеснул у моего затылка в Яффе. Это подтвердит тамошний комтур, господин Беливо… Вы верите мне, мессир? Хотя бы отчасти?

— Не скрою, меня даже злит тот факт, что все, вами сказанное, оказывается правдой. Я с ужасом думаю, что вы когда-нибудь окажетесь последней моей надеждой.

— Мессир, — вмешался барон, — есть дела, где без умных мозгов не обойтись, но ведь есть и такие дела, в которых решает меч. Монах сплел хитрую паутину. Но если его убить, паутина теряет смысл.

— Я понимаю, барон. И несколько месяцев назад принял бы ваш совет. Сестра Саладина осталась бы в караване, султан спокойно бы воевал с дейлемитами или еще с кем-нибудь. — Де Ридфор помассировал виски. — Но сейчас… Паук не один. Кто поручится, что этих монахов не сотня. Или — тысяча, кроме отца Гийома… Они всюду и здесь, и в Европе. Может быть, слушают нас и сейчас. Сдается мне, что мы проиграем войну с Саладином, потому что так хочет брат Гийом, и что Иерусалим падет по желанию брата Гийома.

Де Бриссон ужаснулся, не понимая, как и когда лихой вояка граф де Ридфор, смертельную опасность почитавший чем-то вроде острой приправы к хлебу повседневности, превратился в скулящего щенка.

Но Великий магистр овладел собой и замолчал. Тягостное молчание нарушал только треск масла в светильниках, совершенно уже не нужных, поскольку лучи взошедшего солнца ворвались в залу.

— Барон!

— Да, мессир.

— Езжайте в Тивериаду.

— Сегодня?

— Завтра. Сегодня Его величество подпишет указ о назначении вас командующим на севере.

Барон поклонился. Мессир уже обсудил это с ним.

— Я просил бы разрешения, мессир, теперь оставить вас. Мне необходимо сделать распоряжения относительно имущества моей сестры. Она впала в безумие.

— Хорошо. Да пошлите конвой в Агумон с приказом арестовать брата Гийома. Я не могу этого не сделать, даже если оно входит в его планы.

Когда барон удалился, Великий магистр встал и подошел к окну. Что он там высмотрел? Повернувшись к де Труа, он сказал:

— Вы, очевидно, подумали, что железный де Ридфор опять в седле…

— Признаться, мессир, этого я не подумал: Я не понимаю вашего настроения.

— Я сам не понял. Одно говорю определенно — хочу, чтобы вы остались при мне. Теперь, если угодно, в роли советника.

— Я готов, мессир.

Де Ридфор сел в свое кресло.

— Вы согласились… Мне требуется совет. Вы утверждали, что все происходящее в последние месяцы рассчитано на падение Иерусалима. После ночного конфуза в госпитале святого Иоанна я убедился: вы были правы. И что? Кинуть в бой с Саладином все войска ордена? Или запретить рыцарям Храма участвовать в войне? Я не хочу быть марионеткой в лапах брата Гийома.

— Да, он — воплощение дьявола. Но как бы вы ни решили, Иерусалим сарацины возьмут. И постараются разгромить орден. Нас уже принял поток событий и понесло. А берега слишком круты — не вырвешься. Разве что ниже по течению.

— Звучит расплывчато.

— Под крутыми берегами я разумею недовольство рыцарей Храма, если они увидят, что Великий магистр увиливает от боев с сарацинами. Вас обвинят в сговоре с Саладином. Вас сместят.

— Да, все рвутся в бой, и я эти настроения подогревал.

— По-моему, надо как следует подготовиться к военным действиям.

— Меня тянут как быка на заклание, а вы мне советуете…

— Да, мессир. Да, компания брата Гийома уже столкнула Храм с Саладином, но не будет же этот хитрец махать мечом вместо курда. Нет, блеснет клинок султана. А как отражать такие удары, вы знаете лучше всех… Я думаю, что не следует раньше времени арестовывать брата Гийома. Он так и так потащится за армией и попробует вмешаться в события. Вам выгодно подпустить его к себе.

Ценность его советов известна. Слушая их, вы сумеете пользу извлечь, зная цели монаха.

— Что ж, сударь, вы меня вроде как обнадеживаете.

Граф де Ридфор подумал, что теперь ясно, почему брат Гийом захотел избавиться от шевалье. Однако же всемогущему дьявольскому монаху этого сделать не удалось.

Когда де Ридфор и де Бриссон встретились во дворце Гюи Лузиньянского, барон, улучив момент, ворчливо сказал, что при всех его успехах умный де Труа весьма подозрителен.

— Не нравится он мне, мессир!

— Не нравится… — хмыкнул де Ридфор. — Мне кажется, что его стоит вздернуть на виселице вместо того, чтобы слушать его советы.

Барону пришлось по вкусу мнение Великого магистра. Он явно ожил.

— Да, надо бы… Но не время.

 

Глава xviii. королевские дары

Новый король Гюи понимал свое положение. Помимо родовых поместий графов Лузиньянских, ему во всей стране подчинялся только трехэтажный нескладный дворец. Королевский трон он счел фундаментом будущего своего величия. Вести о возможном нападении Саладина поселили в его душе предвкушения очень значительных перемен. Войны способствуют укреплению власти монархов. А пока что он покровительствовал искусствам, и его двор стал в Палестине центром веселий. Сюда везли труверов и трубадуров. В старых сирийских банях и у золотых ворот король поселил плясунов и акробатов, кормил их за счет казны, они устраивали представления на площади перед верандой, с которой глашатаи читали королевские указы.

Гюи, подражая своему знаменитому родственнику Ричарду I, стал и сам сочинять. Льстецов хватало. Гюи поспешили вручить венок за «недостижимое» благородство и великолепие одной его канцоны. Под прикрытием развлечений бесконечного карнавала его величество перепробовал всех более или менее миловидных дам, появлявшихся во дворце. Он был похотлив и, играя в прятки, уединялся с дамами в закоулках. Сибилла же, не вникая в его заботы, спокойно сидела на троне и думала о своем: она забеременела.

Ей ужасно нравилось ее новое положение, тем более что растущий живот нисколько ей не мешал. О своем прошлом в монастыре она как будто не помнила. Видя ее равнодушие ко всякой политике и делам управления Палестиной, никто к ней не лез в фавориты. А праздники она обожала и жила, как растение, в теплой атмосфере безобидного блеяния и куртуазного сюсюканья.

Когда королеве доложили, что некая госпожа Жильсон хочет с нею увидеться наедине, она решила, что это — очередная бедняжка с разбитым любовью сердцем. Сибилла считала себя доброй и старалась не отказывать в поддержке тем, кто обращался за ней. Свой будуар она считала идеальным для подобных бесед. Он был загроможден предметами восточной роскоши, как кладовая. Но королева не терпела критики своих представлений о прекрасном. Войдя в будуар, госпожа Жильсон остолбенела. Подобного она не видела даже в мусульманских лавках в Александрии и Антиохии. Сибилла заметила реакцию гостьи и истолковала ее как восхищение подобием восточной сказки. Она тотчас полюбила гостью.

— Что же вы остановились, идите сюда, — позвала королева.

Она сидела на критской кушетке, стена за ее спиной была убрана тканью с вышитыми золотыми лотосами, и там красовалось распятие, выточенное из цельного куска эбенового дерева.

— Я поражена изяществом убранства, — заявила госпожа Жильсон.

Королева заставила ее сесть рядом и спросила:

— Что вас привело ко мне? Рассказывайте, ваша королева сделает для вас все.

В углу будуара сидели две девицы, делая вид, что вышивают.

— Ваше величество, речь пойдет об интимном. Невинным ушкам ваших юных воспитанниц рановато слушать меня.

Сибилла велела вышивальщицам прогуляться в саду. Те с неудовольствием подчинились.

— Итак? — Сибилла повернулась к гостье.

— Возможно, я расстрою вас, Ваше величество, но поверьте, что мною движет забота о вашей пользе.

— Говорите, сударыня, говорите.

— Давно ли вы видели своего брата Бодуэна? Королева поняла, что разговор пойдет о неприятном, и тотчас превратилась в опасливую беременную тетку.

— Я люблю своего брата, но в последнее время… Что с ним?

— Он жив и здоров, Ваше величество. И быстро растет.

— Быстро растет? — королева нахмурилась. — В его возрасте так и надо.

— Пожалуй, но я хочу говорить о другом.

— Все вы вокруг да около, все чуть-чуть да ничего. Ну же!

— Действительно, чего петлять. Вашего брата нет там, где ему следует находиться.

— А где ему находиться?

— В замке Паронт, как решил государь.

— И где же мой брат, бежал?

— Мне кажется, его выкрали.

— Вот еще… Кто?

— У вас нет врагов?

— Нет, — искренне заявила Сибилла.

— А как вы относитесь к сестрице?

— К Изабелле? Она несчастна. Говорят, она собирается замуж за маркиза Конрада.

— А для чего, как вы думаете? Ведь она любила другого. Причем так сильно, что убила его из ревности.

Сибилла расстроилась и рассердилась.

— Изабелла всегда была такой. Требовала, чтобы ее учили ездить верхом. И била меня.

— Как вы думаете, она считает, что вы по праву на троне?

Сибилла не любила думать на эту тему. На это есть муж, пусть он и думает о неприятном. Но вот эта… Жильсон. В сущности, ее надо бы выставить.

— Чтобы не мучить вас, Ваше величество, я сразу все расскажу, — зачастила гостья. — Ваша порывистая и экстравагантная сестрица выкрала вашего брата и держит его при себе в замке маркиза Конрада. Замысел прост. Выйдя замуж за маркиза, она составит с ним пару, претензии которой на трон будут более чем основательны. По крайней мере, их обязательно поддержит константинопольский император.

— Гюи мне что-то говорил. Но зачем им Бодуэн?

— На случай спора о престолонаследии. По законам большинства христианских государств, Бодуэн V имеет наибольшие права на престол.

— Но он — ребенок!

— Вы правы, Ваше величество. Придется до его взросления назначить ему опекунов. Кого именно, спросят у самого принца. Он выберет Изабеллу, окружившую его у Монферрата роскошью и заботами.

— Что же делать? — испуганно спросила Сибилла, оглядываясь, словно ужасные события уже произошли, и вот-вот в будуар войдут отобрать у нее корону.

— Что делать? Надо помешать им. Найти людей…

— Где их взять?

Госпожа Жильсон улыбнулась.

— Я перед вами. Есть и еще.

— И вы… то есть согласны?

— Более того, считаю своим долгом сделать все, чтобы Изабелла не добралась до трона. Ибо это будет хуже страшного мора и смерча.

— Вы… вам же денег надо.

Госпожа Жильсон тут горестно усмехнулась.

— Вы все-таки принимаете меня за авантюристку. Но денег я не прошу.

— Тогда зачем вы пришли?

— Предупредить вас. Принц уже похищен, не так ли? И кое-какая помощь мне все же требуется… Замок маркиза Конрада охраняют так, что в него не проникнешь без королевской печати. Это — единственный ключ.

— Гюи не отдаст ее.

Госпожа Жильсон едва удержала смех.

— Нет, Ваше величество, мне нужна не сама печать, а письмо к маркизу, запечатанное ею.

— Но маркиз сейчас при дворе.

— Тем лучше, значит, в замке не вскроют письмо и не догадаются, что оно фальшивое.

Королева задумалась.

— Что смущает вас, Ваше величество?

— Я, кажется, начинаю… Послушайте-ка, сударыня, как же вы собираетесь расстраивать… эти самые замыслы. Яд?

Госпожа Жильсон поперхнулась от неожиданности. Ей почудилось, что из-под маски простоватой клуши выглянуло истинное лицо королевы Сибиллы.

— Что вы, Ваше величество, я хочу убедить принцессу отказаться от ее замысла при помощи… основательных доводов. Они есть.

— Если доводы… Хорошо, — легко согласилась королева. — Да хранит вас святая Маргарита.

 

Глава xix. окровавленный призрак

Шестьдесят кресел были расставлены подковой, обращенной к престолу, на котором восседал король. По правую его руку сидел Великий магистр ордена тамплиеров, слева первым восседал патриарх. Рядом с де Ридфором располагались магистры ордена Калатравы и Компостеллы, далее Конрад Монферратский и наследники графа Триполитанского. Патриарху следовал великий провизор ордена иоаннитов. В округлой части «подковы» сидели влиятельные бароны.

— Господа! — Гюи говорил негромко, но все его слышали. — Предчувствие, заставившее меня собрать вас, к несчастью, оказалось пророческим. Позавчера прибыл посланец султана Саладина и передал вот это копье.

Слуга вложил в руку короля тонкое черное древко, и тот повертел им в воздухе.

— На языке сарацин это — объявление войны. Никакие условия не выдвинуты. Стало быть — война до полной победы.

Граф де Ридфор поднялся, поднял на кулаке край своего плаща и издал боевой клич первых крестоносцев.

— Гроб Господень, защити нас!

Все прочие тоже повскакивали и нестройно трижды повторили:

— Гроб Господень, защити нас!

Глаза бородачей горели.

Гюи, пребывавший в веселом, воинственном настроении, поддался эйфории. Война обещала ему многое. Отправится он на войну ничтожным ставленником ордена храмовников, а вернется, если будет успех, полновластным хозяином страны.

— Ввиду чрезвычайной важности предстоящих нам испытаний, я решил лично возглавить армию королевства.

Никто не посмел возразить, хотя у многих было особое мнение. Гюи не считали ни опытным, ни талантливым военачальником. Но, с другой стороны, он лишь настоял на законном королевском праве. Переступив грань здравого смысла, он остался в границах приличий.

Взоры обратились к графу де Ридфору, истинному, как многие полагали, хозяину страны. Если он возразит королю, его возражения примут во внимание, если нет, значит, он и Гюи договорились.

Король тоже ждал реакции де Ридфора, и он рисковал попасть в сложное положение. Большинство встало бы на сторону тамплиера. Но Великий магистр молчал. И король решил, что это — его час. Подумал, что граф растерялся. Теперь поздно. О том, что у Великого магистра могут быть особые причины для подобного поведения, король не думал.

— Силы Саладина собираются севернее Генисаретского озера. Наш лагерь будет под стенами Тивериады. Барон де Бриссон ведет там работы. Не следует нам тянуть с выступлением.

— Рыцари Храма выступят завтра, — сказал де Ридфор.

— Рыцари Госпиталя выступят завтра! — крикнул великий провизор.

— Мои люди уже в пути, — заявил Конрад Монферратский.

В том же духе высказались и остальные. Патриарх прочел молитву. Толпа двинулась в обеденную залу, у входа в нее де Ридфор столкнулся с братом Гийомом. Тот смиренно стоял у стены, кивал в ответ на приветствия и крестил подходивших за благословением.

— Брат Гийом?!

— Я, мессир. Бесконечно рад видеть вас.

— Угодно вам сопровождать меня в лагерь под Тивериаду?

— Неужели ордену потребовались мои воинские способности.

Де Ридфор подкрутил ус, глядя в голубые глаза монаха.

— Ставить вас в строй — это мостить улицу золотыми слитками. Вы мне — как советчик. В этом отношении мало кто с вами сравнится.

— Разумеется, мессир, я буду вас сопровождать.

Шедший об руку с великим провизором де Сантор обратил внимание на эту пару, и в его сердце профессионального интригана зажглось подозрение. Он, как и все, до сих пор искал причину неудачи в деле пленения Саладина. И вот де Ридфор и брат Гийом, неделю назад враждовавшие, теперь мирно беседуют. Законно спросить — они враждовали или делали вид? Не стал ли он, де Сантор, жертвой хитроумнейшей мистификации? Орден рыцарей Храма Соломонова славился умением обманывать. Довериться им — не было ли величайшей ошибкой? Между тем пиршество разгремелось. Раздавались воинственные песни и крики.

Город тоже гудел. Опасливая тишина стояла лишь в мусульманских кварталах. Купцы и ремесленники через посредников торопливо распродавали имущество.

Чувствовалось опасливое волнение иудеев. От всех перемен иудеи ждали плохого, тем более, от большой войны.

Но воодушевление все же преобладало. Вчера еще ко всему равнодушные, люди сбивались в группы на площадях и скандировали воинственную чушь.

Во дворце короля все кипело, а замок маркиза Монферратского будто затаился в тиши и унынии. Принцесса Изабелла жила в нем безвыездно и очень скромно. Маркиз не ограничивал ее в средствах и даже жалел о том, что у нее не стало никаких капризов. Изабелла сама приняла тихий, размеренный образ жизни. В начале ее болезни, когда маркиз привез ее в замок от трупа Рено, Изабелла неделями молчала, уставившись в потолок.

Конрад, разумеется, обвинял себя. Он заподозрил Изабеллу в том, что она рвется за Иордан в объятия любовника, и думал теперь, что, веди он себя умнее, не было бы несчастья. О том, что было бы в ином случае, он предпочитал не думать. И не смел напомнить Изабелле о свадьбе. Притом еще ревновал ее к окровавленному призраку, сознавая, что это само по себе ужасно.

Изабелла, однако, медленно поправлялась. Желание восстановить свой двор по яффскому образцу она не высказывала. Но и в монашенку не превратилась, хотя часто стала в церкви бывать и подавала нищим. Многое пережив в пути, до нее добрался карлик Био. Изабелла его обласкала. Уличные певцы, к которым он пристал в Тирс, заставляли его изображать бородатого ребенка, и он рыдал, рассказывая об этом.

Изабелла разрешила ему поселиться в замке, но не в близости к ней.

И стены замка, и внутренние постройки были сложены из темных базальтовых плит, Добываемых в ближних каменоломнях. Этот камень был очень мрачен — не то что ракушечник или гранит. Он угнетал.

Вдруг Изабелла вспомнила, что у нее есть брат. Она его толком не видела за последние годы. А он ведь рос… Уменьшительно сестры его звали Эди, когда сами они еще были детьми, а он — сущим младенцем. Где сейчас Бодуэн?

По просьбе принцессы Конрад легко это выяснил и по ее же просьбе выкрал мальчишку. Впрочем, не «выкрал», а поручил своим людям привезти его в замок из Таркса, где тот находился под присмотром пары старух и дюжины вечно пьяных солдат. Как ни странно, на принца не обращали внимания, хотя его право на трон никто не сумел бы оспорить. Ему сравнялось тринадцать лет. По всем меркам — уже не мальчик, а юноша. Почему-то никто не подумал, что из этого коренастого, белобрысого паренька может получиться король, что он — вполне сносный претендент на престол. Да, звезд с неба он не хватал, не любил ни лошадей, ни оружия, ни военных и спортивных игр и упражнений… Зато не болел, был сластена и чревоугодник.

И Изабелла к нему привязалась со всем неистовством, свойственным ей. Она не отпускала его ни на шаг, а обнимала, гладила, целовала. Она обдумывала его меню и радовалась его аппетиту. Вечерами она рассказывала ему сказки, а утром сама будила. Бодуэн, впрочем, вырос из возраста, когда упиваются сказками. Сестра подавляла его своим темпераментом, он ее даже побаивался. И чем больше она говорила ему о своей сестринской любви, тем неувереннее он себя чувствовал.

Конрад был рад. Лучше уж пусть Изабелла часами гладит и кормит угрюмого паренька, чем страдает о своем бывшем любовнике. Он был также доволен тем, что, отправляясь на войну, оставляет Изабеллу не в одиночестве. Да и надеялся, что война как бы отсечет прежнюю жизнь, и прежние кошмары потеряют власть над душами живых. Тогда можно будет напомнить Изабелле ее идею выйти за него замуж.

 

Глава xx. пыточный поезд

Целый месяц прошел в мелких стычках. За сто лет военного противостояния Назорей и сарацины как следует изучили друг друга. Курд, сельджук, сириец не падали в обморок при появлении закованной в сталь скульптуры с длиннющим копьем, а латинского или английского рыцаря не смущали феерическая джигитовка воинов ислама и мелькание их проворных сабель. Опытный рыцарь побеждал суетливого сарацина, а ловкий сарацин — спесивого рыцаря.

Саладин попробовал применить старинную хитрость; стал кружить по Хайертской долине, делая вид, что не уверен в своих силах и предоставив тяжеловесной коннице атаковать тень своего войска. Но еще свежи были воспоминания о том, как изможденную латинскую кавалерию избивали кочевниками на легконогих лошадях. Даже сам Танкред когда-то едва унес ноги из такой ловушки.

Гюи приказал своему войску остановиться. Саладин тоже остановил своих.

Долина напоминала огромное мелкое блюдо. С одной его стороны стояли шатры крестоносцев, с другой — дымились костры мусульман. В отдалении виднелись каменные постройки.

Выйдя утром из своего шатра, его величество поинтересовался:

— Как зовется этот город?

Отозвался барон де Бриссон, изучивший окрестности:

— Этот город называется Хиттин, Ваше величество.

— Что за варварское слово! — воскликнул король.

— Город очень старый, Ваше величество, — сказал барон. — Имеются еще римские постройки.

— Глупости, римляне не давали варварских имен своим городам!

Пейзаж был хорош: аккуратные купы миртовых деревьев, извилистый ручей, квадраты сжатых полей, симметричные строения из белого камня. Портили впечатление дымы в лагере Саладина.

Граф де Ридфор, великий провизор граф де Бурже, Конрад Монферратский и другие владетели поставили свои шатры в отдалении от королевского. Брат Гийом смиренно следовал за Великим магистром. Его повозка давно уже двигалась в голове обоза. За нею изо дня в день следили из соседних повозок, и особо присматривали шпионы, переодетые оруженосцами, водоносами и маркитантами. Они докладывали одно и то же: монах ни с кем не общается и уклоняется от разговоров. Наученный горьким опытом, Великий магистр не верил ему. Де Труа следил за братом Гийомом, облачившись в одежды рыцаря ордена святого Лазаря. Это ему позволило не открывать лицо. Вместе с тем он не рисковал особенно приближаться к повозке брата Гийома.

В полусотню охраны обоза граф отбирал людей, прибывших в Палестину недавно, притом из Ирландии или Галиции. Чтобы рядом с монахом не появились его знакомые и чем-то ему обязанные.

Де Труа, не доверяя и рыцарям из конвоя, и шпионам де Ридфора, ждал, что вот-вот брат Гийом соскользнет с облучка и затеряется в утреннем тумане. Его мучила мысль, что все же монах каким-то образом направляет события. Являлось желание сзади подъехать и рубануть топором беззащитную голову брата Гийома… Увы!.. Он был убежден и убедил графа де Ридфора, что брат Гийом отправился с армией не для прогулок. Он что-то планирует и выжидает момента действовать. Оставалось следить за каждым его шагом в надежде перехватить его руку.

Великий магистр внимательно слушал суждения де Труа. В сущности, он боялся монаха. Имея под командованием пять тысяч вооруженных людей, заманив врага в гущу этой железной толпы, он страшился прикоснуться к нему. Будто отдаст приказ уничтожить брата Гийома, и тотчас все войско провалится в тартарары; тогда начнется самое страшное.

Шатер Великого магистра был разделен на несколько отсеков. В одном находилась походная кровать, в другом — походный стол. В третьем помещались телохранители, в четвертом — слуги. А позади в шатре был карман с отдельным входом на случай, если Великому магистру понадобится принять кого-то секретно. И на привалах ночами здесь появлялся Реми де Труа. Они говорили шепотом.

— Он не отходит от своей повозки, разве что по нужде, и то — редко, — шептал де Труа.

Де Ридфор оттягивал ворот своей кольчужной рубахи, она натирала кадык.

— Вы пришли рассказать, как работает его желудок? — как-то спросил он.

— Нет, разумеется, мессир. Но докладываю, что наш подопечный ни с кем не уединяется. Сам правит лошадьми и все такое. Словом, ведет себя по-прежнему.

— Может быть, зря мы к нему привязались? Что предлагаете?

— Я прошу у вас права дать мне право задерживать всех подозрительных.

— Как вы их будете определять?

— По их поведению. Сейчас у меня на примете двое таких. Одного я бы немедленно допросил. Он с виду — кузнец, но я не уверен…

— Что ж, допросите.

— А если не пожелает отвечать?

Граф поморщился.

— Намекаете на пыточный поезд?

— Да, мессир.

Речь шла о повозках с инструментами для пыток вражеских лазутчиков, презирающих смерть. Эти повозки ставили в стороне от лагеря, дабы крики пленников не тревожили христианских воинов.

— Мы в походе, де Труа, когда вы собираетесь заниматься этим? — вяло спросил де Ридфор, презиравший нерыцарские формы войны.

— Хотя бы и ночами. Вспомните госпиталь святош Иоанна. Надо знать, что затеял монах.

Не скрывая неудовольствия, граф согласился.

В тот же день подозреваемый попал в лапы угрюмых специалистов. Через несколько часов он сошел с ума. И прояснилось, что в самом деле это — кузнец. Палач огорчился. Де Труа не расстроился.

— Что нам делать с ним, сударь? — спросил палач. — Он — не жилец.

— Говоришь, он сошел с ума? Кончайте его, раз уж так. И хороните.

— Мы не хороним, сударь. Работа у нас другая.

— Ничего не поделаешь. Не устраивать же погребение со священником.

Палач ушел недовольный. Ему не нравился этот не снимающий шлема рыцарь.

С того дня армию Пои сопровождали ночами крики из обоза, где тащился пыточный поезд. Де Труа неистовствовал. Люди, вызывающие его подозрение, по большей части исчезали.

Де Труа не знал, осведомлен ли брат Гийом о его присутствии в армии. Считал, что догадывается. Одеяние рыцаря ордена святого Лазаря он перестал ощущать как защиту. Отлавливая потенциальных агентов брата Гийома, он заботился и о собственной безопасности.

— У вас есть, что мне сказать? — спросил при очередной встрече Великий магистр.

— Я очень хотел бы. Но… Видимо, люди монаха действуют умнее, чем мы считаем. Кого-нибудь я поймаю.

— Боюсь, что вы искалечите половину обозных. Некто де Липон публично жаловался на палачей, искалечивших его старого слугу.

— Этот старый слуга терся возле лошади монаха, будто доставая что-то из-под чепрака, мессир… Вы велите мне прекратить?

— Ничего я вам не велю, а советую быть осмотрительнее. Кстати, ко мне явился Гнако, палач. И сетовал.

— Чем я ему не угодил, мессир? Много работы? Мне казалось, что они любят свое дело.

— Людей Гнако угнетает не количество работы, а то, что нет результата, как они ни стараются.

Де Труа помотал головой.

— Вам не кажется, мессир, что мы подошли к грани безумия?

— Сказать честно, сударь, это я ощутил, когда де Бриссон привез вас из Тофета.

— Я не о том, мессир. Мы заботимся о настроении костоломов?

Граф де Ридфор коснулся своей бороды.

— Пожалуй, я просто устал. Н-да, чтобы закончить… Гнако жаловался, что вы заставляете их работать похоронщиками.

— Чтобы максимально сузить круг людей, посвященных в наши тайны, пусть убийцы хоронят убитых.

Солнце садилось. Диск его был неестественно красным. Мимо шатров тамплиеров и коновязей, возле которых топтались жующие лошади, продвигалась колонна наемной пьемонтской пехоты. Пыль оседала на крупах коней и клубилась в закатных лучах. Орали верблюды маркитантов, скрипели колеса. Пробираясь между повозками, де Труа вдруг поравнялся с телегою пыточного поезда; ее дубовые колеса дробили сухую глину. За телегой тащился шлейф унылого воя. Человека, лежавшего в ней, уже не пытали, он угасал, как октябрьский день.

Не обезумел ли я в самом деле, спросил себя вдруг де Труа. Ведь нет ни единого, ни малейшего признака того, что управляющий здесь повозкой голубоглазый монах есть центр гигантского заговора и готовится его реализовать со дня на день.

Но тогда надо спросить, в чем больше безумия: пытать людей, ловя истину, или забыть разговоры на башне замка Агумон и в хранилище Соломоновых Драгоценностей, забыть непостижимое происшествие в госпитале святого Иоанна.

Нет уж, подумал Де Труа, провожая взглядом повозку, полную затухающего воя, пусть безумие, пусть брезгливый испуг думающих, что веруют, пусть их усмешки — защита ничтожеств. Истинный путь лежит сквозь все это.

Через два дня войско достигло долины возле Хиттина.

 

Глава xxi. неприятная прогулка

Рано утром, когда на пожухлой траве еще не высохла роса, а на дне «блюда» хиттинской долины лежал туман, король с многочисленной, откровенно невыспавшейся свитой подъехал к шатру Великого магистра. Гюи был в полном боевом облачении. В лучах восходящего солнца сверкали серебряная отделка шлема, наплечник и рифленые толедские набедренники, прочнее и удобнее которых не было в целом свете.

Граф де Ридфор, разбуженный шумом, вышел навстречу его величеству. Рассмотрев экипировку короля, он спросил, не собирается ли тот прямо сейчас атаковать Саладина.

— Нет, — весело сказал Гюи, — пока нет. Я собираюсь всего лишь объехать позиции. Не хотите ли, граф, составить компанию?

После недолгих сборов де Ридфор был в седле. И они поскакали вниз по склону к извилистому ручью и брошенной ферме.

По мнению его величества, оттуда было легче всего рассмотреть положение обеих армий.

Де Ридфор, не споря по существу, заметил, что прогулка не безопасна; оттуда до сарацин — не более тысячи шагов.

— Вечно вы ворчите, граф, — пожурил его Гюи истинно по-королевски, и де Ридфора передернуло.

Лузиньян вырвался на свободу. Он упивался ролью монарха, чувствуя, как ребенок, что учитель не посмеет его приструнить.

— Ну вот, взгляните, граф, — они уже ехали вдоль ручья, огибая молодые миртовые деревья. Король показывал на свой лагерь, а де Ридфор посматривал на вражеский, понимая; что их оттуда отлично видно и вот-вот атакуют. Придется, значит, ретироваться под прикрытие своих арбалетчиков.

— У нас одиннадцать тысяч всадников, — продолжал король. — Не считаю пехоту и оруженосцев. Внушительное зрелище, да?

— Меня беспокоит, что Саладин их рассматривает.

— Однако и мы, клянусь казнями Страшного суда, ясно видим всех сарацин, — парировал король.

Миновали новый изгиб ручья.

— Что вы скажете об их численности, де Ридфор?

— Думаю, сабель у них чуть больше, чем у нас мечей. Есть копья, но их подсчитывать не берусь. Много. И Саладин показал не всё.

— При надлежащем командовании сотня рыцарей рассеет три сотни степняков.

— Не совсем так. Во-первых, у султана больше горцев, во-вторых, его мерхасов можно приравнять к нашей тяжелой кавалерии.

— Да, да, — рассеянно сказал король и показал свите, чтобы она приотстала.

Гюи и де Ридфор стремя в стремя ехали шагом по берегу в тишине, нарушаемой только храпом коней да птичьим гамом из рощи на том берегу ручья.

— Я ведь специально привез вас сюда, граф.

— Я догадываюсь.

— Почему вы не говорите мне «Ваше величество»? — неожиданно спросил Гюи, но де Ридфор так посмотрел, что он смешался. — Ну, ладно, пустое. Впрочем, тут вот в чем дело, граф: меня все оставили.

— Что вы имеете в виду?.. — де Ридфор подчеркнуто не сказал «Ваше величество».

— Что сказал, то и имею. Брат Гийом, скрашивавший мое шумное одиночество во дворце, куда-то исчез. Вы с ним не в ладах? Ведь он мил. Ну, ладно, об этом после. Так вот… Знаете, что мне почудилось в тронном зале, когда я объявил, что сам поведу армию? Я думал, что это — переворот, клянусь спасением души.

— Я вас не очень понимаю.

— Да, я много говорю. Как бы это выразиться… Захотелось мне стать королем, вот что!

— Разве вы не король?

— Не надо, граф, не стоит. Все-таки я закончу… Лишь овладев троном и властью, я понял, что власть мне бросили, как собаке кость. Подложили, как подкладывают сыр в мышеловку.

— Иерусалимское королевство не столь обширно, как, скажем, Франция, но все же не стоит его равнять с куском сыра.

Гюи надрывно вздохнул.

— Мне кажется, граф, вы делаете вид, что не понимаете меня.

— Я редко притворяюсь, Ваше величество.

— Не называйте меня так, — глухо попросил Гюи, — я не знаю, что делать. Все готовы беспрекословно подчиняться, но это парализует волю. Рыцари мне салютуют, солдаты сходят с ума от счастья при моем появлении, а я не знаю, что мне делать. Зачем мы начали эту войну? Войну, в какой Великий магистр ордена тамплиеров увиливает от командования армией. Для чего все это затеяно, граф?

Лошадь короля развернулась, и он оказался лицом к лицу с собеседником.

— Чтобы потерять Иерусалим, — неожиданно для себя бухнул де Ридфор.

Разговор бы продолжился, когда бы не стрела, выпущенная из рощи с того берега. Оттуда с шумом прыгали в воду конные сарацины. Двое, трое, пятеро. Король и Великий магистр обнажили оружие. Свита была в полусотне шагов, и сарацины могли обезглавить католическую армию. Де Ридфор пришпорил коня и налетел на передового, выбиравшегося из воды всадника. Тот успел подставить клинок и отвести удар от головы. Но меч опустился на голову коня, и сарацин, ругаясь и потрясая саблей, съехал обратно в ручей. Со вторым де Ридфор справился без меча. Он занес его, когда лошадь вопившего курда стала передними копытами на влажный обрыв берега и подтягивала задние ноги. Но тяжеловес-жеребец де Ридфора ударил ее мощной грудью с бронзовыми шишаками, и она вместе с хозяином рухнула в быструю воду ручья.

Подскочили рыцари королевской свиты. Свалка была короткая. Сарацины ретировались.

Лагерь встретил короля и Великого магистра изъявлениями восторга. В успехе у ручья всем хотелось видеть предзнаменование будущих побед. Взять верх в такого рода стычке перед боем считалось хорошей приметой.

— Граф, — сказал Гюи, — прошу вас отобедать со мною.

— Я благодарен вам за приглашение, Ваше величество, но время ли для обедов?

— Это будет обед в вашу честь, великий провизор и маркиз Монферратский на него приглашены. Все должны узнать о вашем подвиге.

— Мне кажется, вы преувеличиваете мою заслугу, — искренне сказал де Ридфор.

— Когда бы не ваша расторопность, одним королем стало бы меньше, клянусь копьем святого Георгия.

В своем шатре Великий магистр нашел де Труа.

— Что-то случилось? — спросил де Ридфор. — Новости из пыточного поезда?

— Да. Нашелся лазутчик из лагеря Саладина. Де Ридфор оторвался от кувшина с вином, к которому жадно припал, сняв доспехи.

— Скажите, сударь, сколько же человек вы мне изувечили в поезде?

— Двенадцать.

— Выходит, каждый двенадцатый у нас в войске — сарацинский шпион?.. Что рассказал этот, когда вы ему поджарили пятки?

— Оказывается, султан ждет армию из Египта. Ее ведет Ширкух. Через десять дней они будут под Хиттином.

Де Ридфор помрачнел:

— Мы выставили против него заслон.

— Ширкух обманул комтура и обошел Аскалон без боя.

— Это, может быть, козни монаха?

— Почему бы и нет. Он мог отправиться с нами, чтобы отвлечь внимание от других. Перепелка притворяется раненой, уводя хищника от гнезда. Брат Гийом притворился присмиревшим…

— Перепелка в сутане, — рявкнул де Ридфор. — Там куча монахов. Может, он и не перепелка, в том смысле, что не главный.

Де Труа поправил свою перевязь с мечом.

— Не думаю, что мы сейчас должны думать об этом.

— Изъяснитесь!

— Мы слишком долго сидели на месте. Не пора ли выйти на поле боя? Если сегодня, а в крайнем случае, завтра не атакуем, то мы лишаемся шансов выиграть всё.

Де Ридфор обхватил голову ладонями.

— Вы предупреждали меня о катастрофических опасностях этой войны, теперь же советуете вести ее активно.

— Противоречия нет.

— Как же нет, когда есть!

Граф пробормотал португальское ругательство и перекрестился.

— Мы не зря искалечили дюжину этих несчастных, мессир, — сказал де Труа. — Иначе мы бы не выловили шпиона, и в скором времени Саладин и Ширкух раздавили бы нас, как нильские крокодилы давят своими челюстями молодых черепах.

Де Ридфор и сам подумал об этом.

— А что наш… поднадзорный?

— Его телега — в миртовой роще. Возле дежурят четверо крепких парней из вашей охраны. Они подчиняются только мне и, разумеется, вам. Даже приказание короля они не выполнят.

— Гюи звал меня к обеду, но боюсь, у него сегодня даже завтрак не получится, — задумчиво сказал граф и позвал мажордома.

— Слушаю, мессир, — вырос Карно.

— Немедленно пошлите приглашения Гюи Лузиньянскому, Конраду Монферратскому, графу де Бурже, барону де Бриссону, магистрам Калатравы и Компостеллы. Дело чрезвычайной важности, не терпящее отлагательств. Срочно — ко мне!

— Я могу остаться, мессир? — спросил де Труа.

— Извольте. Но это одеяние… — де Ридфор покрутил головой, — оно вызовет вопросы.

Де Труа снял шлем.

— Он мне уже не нужен. Я переоденусь.

Граф пожал плечами и громко велел принести вина. Второй кувшин он осушил уже медленнее. Спросил у гостя:

— Хотите?

— Нет, — улыбнулся тот и показал болтающуюся на поясе фляжку. — У меня питье, приготовленное по рецепту брата Гийома.

Граф де Ридфор захохотал. Поднеся чашу ко рту, спросил:

— Угадайте, кто прибудет сюда первым?

— Король Иерусалимский.

Великий магистр, не отрываясь, выпил до дна всю чашу и произнес:

— Нет. Первым заявится Гюи Лузиньянский.

Через десять минут начался экстренный военный совет.

 

Глава xxii. брат и сестра

Отправляясь на войну, маркиз Конрад Монферратский позаботился, чтобы его будущую жену охраняли как следует. Забот у охранников было немного. Принцесса почти не выходила из замка. Из ее спальни через балкон по изящно изогнутой лестнице можно было сойти в тенистый сад. Днем брат и сестрица прогуливались по расчищенным дорожкам. Свое свободное время, а другого и не было, принцесса делила между воспитанием Бодуэна и сочинением писем Конраду.

Писала она потому, что дала слово. Настоящей же ее страстью стал брат. Он безропотно сносил ее неутомимое внимание. Изабелла сама его будила и сама укладывала спать. Она бы и кормила его, как птица кормит птенцов, — из клюва в клюв. Между тем Бодуэну пошел пятнадцатый год, и он рано созрел, как созревают люди на юге. На подбородке пробился пушок, ночами его мучили эротические видения. Утром его простыни часто бывали мокры не от слез. Он жадно следил за служанками, когда они взбирались на лестницы. Они замечали это и хихикали по этому поводу. Однажды он столкнулся с одной из них, выносившей из комнаты нефритовую вазу, и ущипнул ее за сосок своими быстрыми подловатыми пальцами. Она вскрикнула, выронила дорогую вещь. На шум вышла принцесса. Бодуэн молча указал на служанку. Та пыталась оправдаться и показывала, куда ее ущипнул принц. Но ее высекли и прогнали, дабы не распускала груди.

Рядом с сестрой Бодуэн был скромен. Разодетый, он напоминал большую печальную куклу, со всем соглашался и постоянно кивал.

Госпоже Жильсон письмо с королевской печатью не помогло. Она поселилась в городишке неподалеку от замка в роли жены аскалонского моряка, находящегося в дальнем плавании. Снять жилье в этом самом Аскалоне ей было не по карману — такой она держалась версии. Бралась за любую работу, стирала, шила, даже гадала. И наблюдала жизнь замка. Дважды в неделю оттуда выезжала телега на рынок за зеленью и свежей рыбой. Правила лошадью пожилая женщина.

Госпожа Жильсон, как-то дождавшись появления повозки на рынке, прошла через виноградники к ответвлению от аскалонской дороги тропинки, ведущей в замок Конрада Монферратского. Выбрала себе место в тени шелковиц и стала ждать.

Когда появилась повозка, она попросилась подвезти ее к замку. Добрая женщина согласилась. Усевшись рядом, госпожа Жильсон огляделась. Дорога была глухая, все тихо. Госпожа Жильсон ударила кухарку в висок камнем, завернутым в тряпочку, и та рухнула замертво. После того госпожа Жильсон сунула под хвост кобыле стручок кушитского перца. Та рванула к воротам замка. Когда ее обратали, морда кобылы была в пене, глаза безумные…

На следующий день госпожа Жильсон уже трудилась в замке на кухне. Первоначально она думала как-нибудь отравить невесту маркиза, но, разузнав, каким путем попадает еда на господский стол, забраковала эту идею. Во-первых, каждое блюдо должны были пробовать повара в присутствии мажордома. Потом отведывали специальные люди. Под конец жрали собаки, им маркиз вполне доверял. В случае неудачной попытки отравления, как и удачной, кухня превратилась бы в пыточную камеру. Когда Изабелла чуть простудилась и занемогла, мажордом на всякий случай устроил разнос всему персоналу.

Госпожа Жильсон не спешила. Недомогание Изабеллы было ей на руку. Однажды, взбивая яичные желтки, она увидела возле кухни юного Бодуэна. Он походил на неопытного хорька, прокравшегося в курятник. Горящие глаза, обсохшие губы… Молодые крестьянки, кормившие птицу и теребившие шерсть, похихикивали. Они не считали принца опасным. Через год-два он превратится в хищника, а пока лишь слюни блестели на его мелких желтоватых зубах.

Госпожа Жильсон улыбнулась Бодуэну и осторожно его поманила. Он медленно подошел, перешагнув колоду для кормления поросят. Остановился в трех шагах от этой странной, но соблазнительной женщины с высокой грудью и выпяченным задом.

— Что ты делаешь? — спросил он, хотя отлично видел — она прислуга, и к ней надо относиться по-господски.

— Сбиваю желтки с сахаром и медом. Хочешь попробовать?

Госпожа Жильсон обмакнула в сладкую массу палец и протянула его Бодуэну. Тот побледнел, но подошел и взял се палец в рот.

— Сладко? — спросила госпожа Жильсон, и все в принце запело от ее нежного придыхания.

— Сладко, — прошептал он.

— Вон там за бочками есть пролом. Иди туда и подожди возле старой груши. Понял?

— Понял, — еле выдохнул мальчик.

— Иди же, пока никто нас не видит.

Через десять-пятнадцать минут принц Бодуэн стал мужчиной. Госпожа Жильсон с усмешкой констатировала, что вот и еще один, кого она делит с принцессою Изабеллой.

Бодуэн был счастлив два дня. На третий женщина начала выяснять отношения.

— Ты любишь меня?

— Да.

— Но я гожусь тебе в матери.

— Я люблю тебя.

— Но ведь ты — принц, я — служанка.

— Я люблю тебя.

— Если кто-нибудь все узнает, меня вышвырнут как собаку. Или убьют.

— Я не позволю! — глаза мальчишки горели. Любовники лежали на полянке среди заброшенного грушевого сада. Октябрьское солнце пекло, как летом.

— А твоя сестра? Она скажет, что я развратила ребенка, и прикажет высечь меня на конюшне.

— Я — не ребенок.

— Нет, ты — ребенок. Не стану рисковать своей жизнью ради твоих удовольствий. Хотя ты мне нравишься, парень. Ты — настоящий любовник.

— Сестра болеет, — сказал он.

— Не приходи, я боюсь, — сказала госпожа Жильсон.

Через полчаса Бодуэн мрачно сидел возле простуженной Изабеллы. Его глаза были предательски влажны.

— Ты плакал, Эди? Ушибся? Ты плакал из-за меня?

Мальчик вздохнул.

У Изабеллы блеснули слезы.

— Ты любишь меня, Эди?

— Да, сестрица.

Мужчина, кого в течение получаса две привлекательные женщины допытывают «ты любишь меня?», мог бы считать себя на верху блаженства. Но Бодуэн чувствовал, что он несчастен.

— Ты поправляешься, сестрица?

— Дня через два, сказал лекарь, я встану и будем все время проводить вместе. Ты снова плачешь?

— Я рад, сестрица.

— Эди, дорогой, дай, я тебя поцелую.

Принц вырвался из объятий и убежал. Изабелла была в восторге.

Озираясь, дрожа от страха и от недетского вожделения, Бодуэн прокрадывался в каморку госпожи Жильсон. Он думал, что никто не догадывается, куда он бегает среди дня. Между тем о романе узнали. Никто не спешил сообщить об этом принцессе. Ее крутой нрав был известен. Ее боялись. И госпожа Жильсон понимала, что рискует жизнью.

— Зачем ты пришел? Я не велела!

— Она больна, осталось два дня.

— Тем более, ты подумай, что будет со мной… Уходи, я думала, ты меня любишь.

— Я люблю тебя, да.

— Это — слова, которыми я не прикрою спину, когда на нее опустится бич. Меня изорвут в кровавые клочья.

— Я на тебе женюсь.

— Не говори глупостей. Кто ты и кто я?!

На этот раз Гвинерва Фротте, как она себя называла, выставила гонца. А Изабелла порадовала брата.

— Эди, я встану завтра.

Горло мальчика перехватило.

Выйдя из покоев принцессы, он кинулся в каморку любовницы. Ее не было, он бросился на кухню — тоже нет! Он узнал, что она поехала на рынок. Взобравшись на стену замка, Бодуэн стал следить за дорогой.

Наконец, едет!

Принц соскользнул со стены, бросился к пролому в стене и, пролетев сквозь грушевый сад, выскочил на дорогу перед повозкой госпожи Жильсон. Она едва успела остановить лошадь.

— Я придумал! — крикнул Бодуэн. — Нам надо убежать!

— Как убежать, куда, что это ты говоришь?!

— Прямо сейчас. Выкинем эти лимоны…

— Нет, — сказала госпожа Жильсон. — Ты пойдешь в замок и будешь мил со своей сестрой. А после ужина придешь ко мне, мы все обсудим.

Конечно же, он прилетел, как совенок на запах крови.

— Вот, — показал он кошель с деньгами, — это мои. Изабелла про них не знает. Когда убежим?

— Ныне ночью. Ведь завтра, ты говоришь, принцесса встает? Но тебя могут хватиться.

— Да, — помрачнел Бодуэн, — она велела поставить мою кровать в се спальне. Она хочет все время быть со мной.

Госпожа Жильсон впала в задумчивость.

— Что же делать? Если она и заснет, то может проснуться от любого шороха. И поднимет людей. Лошади, собаки, факелы! Нас поймают. И тут уж меня повесят.

— Как же быть?

— Знаешь что, — госпожа Жильсон достала небольшую глиняную фляжку.

— Вылей это принцессе в вечернее питье.

— И она умрет? — быстро, с надеждой спросил Бодуэн.

— Что ты! Она очень крепко заснет до самого утра. За это время мы доберемся до Аскалона и сядем на какой-нибудь корабль.

— Да, — кивнул Бодуэн, — я налью, пусть она спит. Но лучше, чтобы она умерла.

 

Глава XXIII. Битва при Хиттине

Еще во времена Первого крестового похода европейцы поняли, что для того, чтобы успешно сражаться и против сарацинских армий, состоящих большей частью из легкой кавалерии, надобно резко сменить свою привычную европейскую тактику конного боя. Уже в 1097 году при Антиохии, за девяносто лет до описываемых событий, крестоносцы-всадники вынуждены были спешиться, что принесло им нежданно большой успех. Таким образом, вновь возросла роль пехоты, почти отставленной в войнах в Англии, Германии, Франции. Оказалось, что на Востоке лучше всего применять тактику древних греков.

Пехота армии христиан под Хиттином подразделялась на несколько групп. Перед кавалерией Конрада Монферратского строились итальянские пикинеры, вооруженные короткими, острыми мечами для колющих ударов, длинными, тонкими копьями с узкими наконечниками и с крючками. Круглые щиты пикинеров были невелики, шлем прикрывал всю голову, панцири были чешуйчаты, с металлическими кольцами или бляхами.

Рядом с пехотой Монферрата располагались три сотни наемников с Иберийского полуострова. Эти были с пращами и презирали доспехи, полагаясь на длинные, обоюдоострые мечи. Шлемы их были маленькие, сплетенные из сухих жил; страшным в их руках оружием были метательные железные копья.

Между шеренгами пикинеров держались стрелки с луками и самострелами. Луки из тисового дерева были в рост человека, а стрелы — с крылышками из оленьей кожи — с двухсот метров пробивали любой кожаный доспех с металлическими нашлепками, плохо выкованные кольчуги и гамбизоны. В 1139 году Лотранский собор решил запретить арбалеты и самострелы «из-за их бесчеловечности», но они остались на вооружении.

И тамплиеры, и госпитальеры вооружали свою пехоту топорами, насаженными на длинные древки и миндалевидными норманнскими щитами. За поясом пехотинец имел незаменимый в ближнем бою стилет футовой длины с лезвием в виде шила.

Заканчивая энергичный военный совет, граф де Ридфор выразил надежду, что стремительность и неожиданность их действий хотя бы до некоторой степени смутит противника. Трубили рога, лаяли собаки, носились вестовые. Сарацины рассмотрели спускающиеся по склону шеренги пикинеров с длинными щитами, и в их лагере началась суета. Саладин был даже рад тому, что его воины пойдут в бой, успев помолиться, но не успев поесть.

— Карно! — крикнул де Ридфор, проводив гостей.

Но старый слуга уже стоял за спиной хозяина, держа вместе с двумя пажами кольчугу графа. Она была изготовлена способом «ячменного зерна». На одном конце каждого звена было отверстие, на другом — выступ. Выступы пропускали в отверстия соседних колец, затем пары колец склепывали. Кольчугу Великого магистра изготовили знаменитые мастера в Шомбри.

Вслед за кольчугой граф принял наколенники. Каждый из них состоял из пяти фрагментов кованого железа. Средняя, выпуклая часть свободно скользила по нижней и верхней частям. Те крепились к кольцам кольчуги. Средняя держалась на специальных шарнирах.

Потом приладили наплечники. Их крепили к кольчуге ремнями.

Процедура происходила перед шатром. Де Ридфор позволял Карно и пажам облачать его в эти доспехи, а сам глядел на долину, где предстояло схватиться с противником. Стрелки уже выдвинулись в первую линию. Левый фланг под началом графа де Бурже задерживался. Госпитальеры были всегда медлительны.

— Де Бриссон, пошлите кого-нибудь к великому провизору, пусть поторопится.

Де Труа молча стоял рядом с Великим магистром.

Конюхи подвели графу коня, возбужденно похрапывавшего сквозь отверстия в кожаном наглавнике. Он был изготовлен из листов плотного пергамента, склеенных еще сырыми. Их накладывали на «лошадиную голову». Продольная железная полоса проходила от макушки, до ноздрей. Отверстия для глаз были прикрыты с боков железными раковинами. Наушники, по последней моде замкнутые, представляли собой цилиндры с обрезанным наискось верхним отверстием. Такое облачение защищало коня от стрел и копий. Де Ридфор ласково потрепал его влажные ноздри.

— Ая-акс, Ая-акс!

Обернувшись к де Труа, граф сказал:

— Сегодня мой конь повторит подвиг того, легендарного.

Де Труа не понял, о чем идет речь.

— Того, что на нашей печати. Два Великих магистра побывают на его крупе.

— Вы говорите загадками, мессир.

— Отнюдь. Аякс сшиб сарацина утром у ручья.

Из первых рядов, выдвинувшихся шагов на полтораста, долетел крик.

— Они выходят!

— Вижу, — сказал де Ридфор.

Саладин принял вызов.

Де Труа оглянулся и вздрогнул. За шатром Великого магистра уже стояла плотным строем белая, хранящая молчание стена с лесом поднятых вертикально копий. Ветерок трепал ленты на их остриях. Тяжелая железная кавалерия подошла и построилась совершенно бесшумно. Шагом и молча.

— Карно, шлем! — скомандовал де Ридфор.

Шлем византийской работы был наготове. Тулья из вороненого железа несла восемь сходящихся под золоченый шишак позолоченных полос. Низ шлема обведен был золоченою же полосой с изображениями животных.

— Этот хорош для праздного выезда. Принеси мне простой.

«Рабочий» шлем, выкованный из единого куска железа, закрывая всю голову, упирался в плечи. Для зрения в нем были сделаны прорези в виде щелей. Сзади к шлему крепилась бармица — железная сетка, прикрывавшая плечи.

— Ну, что ж, де Труа, — сказал Великий магистр, прежде чем скрыться под железом, — прощайте. Может статься, мы не увидимся.

— Прощайте, мессир.

— Чем же вы займетесь, когда мы начнем?..

— Я поднимусь чуть-чуть вверх, у меня есть вопросы к одному человеку. Думаю их задать.

Де Ридфор мрачно усмехнулся.

— Меня не интересуют его ответы. Подвели коня. С помощью трех пажей граф взгромоздился в седло. Что-то сказал маршалу ордена — барону де Кижерю, отделившемуся от белой стены. Затем выехал к шеренге статуй в белых плащах, поднял свободную руку, перекрестился и крикнул:

— Гроб Господень, защити нас!

Раздался гул сквозь отверстия в шлемах.

— Гроб Господень, защити нас!

Лошади заволновались, перебирая передними копытами. И прилетел новый крик снизу.

— Они пошли!!!

Великий магистр прогудел в третий раз:

— Гроб Господень, защити нас!!!

Монолитная громада тронулась вниз по склону. Впереди перестраивалась пехота, освобождала проходы.

Из лагеря Саладина двигались клубы пыли.

Де Труа пошел к своей лошади, привязанной за шатром.

— Не нужна ли вам помощь, сударь? — спросил старик Карно.

— Нет, теперь уже не нужна ничья помощь, — загадочно ответил уродливый рыцарь, взобрался в седло и, удивив слугу, поскакал от поля боя.

Повозка брата Гийома стояла за передвижной кузницей, перед которой мастер и двое подмастерьев в кожаных фартуках, вытягивая шеи, прислушивались к шумам.

— Началось, сударь? — спросил мастер тревожно.

— Да, — кивнул де Труа, огибая телеги.

Объехав разросшуюся смоковницу, он увидел: повозка брата Гийома была на месте, и лошади выпряжены, а все четверо охранников — здоровенные, неразговорчивые мужчины — валялись, как пьяные, на земле в неестественных позах. Сердце де Труа заколотилось. Он обнажил кривую сарацинскую саблю — так и не полюбил назорейский меч — и, подъехав к повозке, полоснул матерчатую стену. Никакой реакции, внутри — пусто.

Охранники заворочались в пыли, один громко икнул. Что он с ними сделал? Нет следов драки, нет крови. Де Труа огляделся. Судя по всему, бежал он недавно. Раньше вокруг смоковницы было полно людей.

Брат Реми огляделся еще раз и понял, куда он двинулся. Направо нельзя, там мусульмане, налево нельзя по той же причине. Назад нельзя, там сражение. Значит…

Первые часы погони прошли в скачке по совершенно пустынной местности. Ни людей, ни животных. Армия все всосала в себя. Заброшенные усадьбы, разграбленные дома, разгромленные масличные жомы, обугленные кипарисы. Повешенные люди… Странно, что и на собственной территории армия без проблем находит кого повесить.

Де Труа не знал, почему он скачет в одном направлении. Что-то его вело. К вечеру он набрел на первый живой постоялый двор. Там сменил коня и навел справки о всаднике, одетом в сутану: не улыбается, глаза голубые, вернее — почти бесцветные. Несколько человек сказали, что видели такого, но не в сутане.

— Положим. Во что он одет?

Хромой старик призадумался, роясь в своей бороде. Де Труа бросил ему монету.

— Обычный кафтан у него, но пояс красный.

— Куда поскакал?

— По дороге между акаций.

На восток. Не в Иерусалим, озадаченно подумал де Труа.

— И давно?

— Еще овец не поили.

Брат Гийом забирал к востоку и, судя по свидетельствам разных людей, ехал быстро и не скрываясь. Но не во весь опор.

Самые темные часы ночи де Труа во избежание неожиданностей проспал в стороне от дороги, в опавших листьях. На рассвете парень-пастух, перегонявший отару овец, сказал, что видел такого всадника. Притом недавно. И, дескать, тот очень злой.

Де Труа пришпорил кобылку. При последней смене коней ему досталась каурая толстая тварь. Она бежала сперва неплохо, но стала вдруг задыхаться и припадать на правую переднюю ногу.

Завидев дома из белого камня и полосы масличных деревьев, поднимающихся по склону, де Труа повернул к имению.

Здесь дыхание войны не ощущалось. В загоне мычали коровы, требуя дойки. Заливались на привязи псы. Хозяин вышел навстречу, похлопывая по ладони тесаком для разделки туш. В глубине двора месили глину двое работников. Они стали медленнее двигать ногами, завидевши чужака.

— Мне нужен конь, — сказал без предисловий де Труа.

— У меня всех забрали на прошлой неделе.

— Я заплачу!

— Нет у меня лошадей.

— А следы у ворот? Если бы ваших коней увели неделю назад, дождь их бы смыл.

Хозяин угрюмо поглядел на работников. Они стали выбираться из месива.

Не говоря ни слова, де Труа швырнул волосяную веревку, и через мгновение хозяин, хрипя, валялся у ног каурой кобылы. Держа веревку левой рукой, де Труа достал правой саблю и показал ее работягам.

И все устроилось. Вскоре он мчался дальше на крепком жеребце. Коренастый работяга копытил землю.

В середине дня де Труа увидел спину того, за кем гнался. Это случилось на берегу Иордана. В этом месте отроги гор подходили к реке. От воды начинались каменные осыпи, дальше подъем становился круче. Тут росла ежевика.

Де Труа скакал в дырявой тени смоковниц, не подгоняя коня. Он хотел издали видеть врага и подготовиться к встрече. Заросли кончились. Де Труа натянул поводья. Конь был без всадника. И поблизости — ни души. Берега Иордана здесь заросли тростниками. Конь был брошен на небольшом участке песчаного пляжа. Где брат Гийом? Он превратился в рыбу?

Ах, вот где. На том берегу выбралась из воды фигурка. Де Труа похвалил себя за то, что остался в глубокой тени.

Брат Гийом пошел вверх по насыпи.

Де Труа спрыгнул с коня и обмотал поводья вокруг подвернувшегося сука. Теперь конь ему не понадобится. Он достал из-за пазухи кисет с монетами, вспомнил о яффском «кладе» и зашвырнул, усмехнувшись, кисет в кусты. А кинжал пригодится. Де Труа вынул из седельной сумки кусок вяленого мяса, позаимствованного на ферме, и сунул в рот.

Стал осторожно жевать. Погоня может продлиться, стоило подкрепить себя.

Брат Гийом, преодолевая осыпь, приблизился к полосе ежевики. Сейчас он оглянется напоследок, и — можно спускаться к реке.

Карабкаясь вверх по склону, прячась за выступами скал, замирая, когда какой-нибудь камень срывался из-под ноги, де Труа пытался угадать, знает или нет монах, что за ним кто-то гонится. Может быть, его ждут наверху? Очень уж безоглядно идет по распадкам.

Когда де Труа переплыл реку, он впервые подумал, что не знает, зачем гонится за этим человеком. Сражение под Хиттином, Саладин, де Ридфор, противостояние Запада и Востока… Все это стало несущественным, будто воды Иордана обновили его зрение и реальные размеры всего ему стали внятны.

Так зачем же он гонится за братом Гийомом? И что знает о нем? Например, что брат Гийом хотел его убить. А по естественным людским законам такой человек сам заслуживает смерти. Значит, направляясь к его повозке в обозе у Хиттинской долины, он хотел монаха? Да. Но не это было главным. Бегство брата Гийома было кстати. Что делал бы де Труа с его трупом и после того, как упрятал бы его в могилу? Сама жизнь шевалье пересохла бы, как мелководная река в июле. И вот он медлит вместо того, чтобы быстро догнать старика в горах. Словно боится его догнать или растягивает удовольствие погони. Или надеется, что тот его куда-нибудь приведет. Куда?..

Через несколько часов хода вверх одежда высохла, стало жарко. Монах двигался равномерно. Де Труа, вдвое моложе его, ощутил, что погоня его уже не так радует, как вначале. Расстояние до мелькавшей белой рубахи монаха не уменьшалось.

…Брат Гийом остановился на перевале, его фигурка вырисовалась на фоне замысловатого облака. Он оглянулся. Де Труа рассматривал его сквозь ветви елочки, выросшей как бы из виска округлого камня. Монах тяжко дышал, с виду был изможден и растерян. Да, его вид не понравился шевалье де Труа.

 

Глава xxiv. цитадель

Ночь де Труа провел в узкой расщелине, утеплив ее мхом, содранным с ближних камней. Монах впереди разжег костер, видимо, не опасаясь погони.

Но утром брат Гийом стал вдруг путать следы. Он то сворачивал на юг, то, постояв минуту-другую, устремлялся к западу. Время от времени он взбирался на деревья и подолгу оглядывал местность. Иногда, слезая, менял свой курс на обратный, но через пару сотен шагов лез на какое-либо высокое дерево. Однажды прошел шагах в пятнадцати от де Труа, замершего за поваленным кедром.

Де Труа удвоил осторожность.

Монах выбился из сил, его метания выглядели неосмысленными. Он будто попал в невидимый лабиринт, упираясь в тупики и натыкаясь на стены.

Де Труа, устроившись на вершине господствующей скалы, ощущал размеры отчаяния, испытываемого монахом, и вроде даже ему сочувствовал. Перепрыгивая с очередного камня на ствол поваленного дерева, брат Гийом поскользнулся и подвернул ногу. Де Труа бы приблизился и помог… Но раздумал, еще не время.

Брат Гийом выполз из-за валуна и стал обрезать сухие сучья и ветки лежавшей сосны. Видимо, для ночного костра. Между тем после коротких сумерек навалилась тьма ночи. Огонь запылал. Де Труа тянуло к костру, и он стал очень медленно, от укрытия к укрытию, беззвучно туда пробираться.

Пламя гипнотизировало. А брат Гийом находился вне освещенного круга.

Где же он?!

Де Труа был шагах в десяти от огня, когда раздался спокойный голос:

— Подходите, брат Реми. Подходите, садитесь.

Брат Гийом полулежал под навесом сосновых веток.

Де Труа уселся на ствол по другую сторону костра.

— Ну, что же, — сказал монах, — спрашивайте. Стоило тащиться за мною в такую даль, если вам не о чем говорить со мной.

— Просто не знаю, с чего начать. Например, скажите, что вы здесь потеряли? Что вас сюда приманивает?

Монах устроился в отдалении от огня, его лица видно не было. Он ответил:

— Об этом еще скажу. Если сумеете понять.

Де Труа не обиделся.

— Ну, хорошо. Тогда — для начала… Не вы ли сорвали засаду в госпитале на Саладина?

— Разумеется, я. И это было не трудно.

— Даже не покидая замок Агумон?

— В этом не было нужды. Вообще, брат Реми, миром правят несуетные. Не покидающие своих домов. Сидящие в цитадели.

Де Труа подбросил в огонь пару сучьев.

— А Гизо?

— Что — Гизо?

— Вы ему приказали в Яффе меня убить?

— Да. Этот юноша проходил то же поприще, что и вы. Ваши дороги пересеклись. Вы оказались проворнее. Или умнее. Да, я велел ему вас отравить. Дорог наверх меньше, чем идущих туда. Приходится выбирать. Мальчишку Гизо мне несколько жаль. Он подавал большие надежды. Вы слишком рано ему попались. Скажу больше: если была бы возможность, я выбрал бы его.

— А госпожа Жильсон?

— Ну, это… — брат Гийом помедлил. — Опытная стерва. Таких хватает. К тому же всерьез полюбила бандита Рено.

— Понятно. Теперь вот что. Я долго думал, но до сих пор не знаю, с какой стати Рим поддерживает тамплиеров? Похоже, папа боится ордена…

Брат Гийом перебросил из темноты к ногам де Труа круглый черный футляр длиною в две пяди.

— Что это? — поинтересовался брат Реми.

— Греки называют это «циста». В таких футлярах они хранили разные ценности, выходя в море. Морская вода за тысячу лет не разъест эту цисту.

— И что же внутри?

— Евангелие Христа.

— ?

— Да, — просто сказал брат Гийом, — записи, сделанные рукой Иисуса Христа.

— Я не силен в богословии, брат Гийом…

— Я знаю. Поверьте на слово: открыть людям этот документ нельзя. Его появление на свет сокрушит римскую церковь и грозит неисчислимыми бедами. Понтифики в Риме, знакомясь с рукописью, неизменно решали, что лучше подтвердить привилегии ордена тамплиеров, чем рисковать благополучием христианского мира.

Де Труа осторожно тронул футляр.

— Но это… это не подделка? Это и в самом деле то, о чем вы говорите?

— Заключенная в цисте рукопись признана без огласки на самом высоком уровне произведением, если так можно сказать, самого Иисуса. Этого достаточно. Последним, кто согласился признать ее подлинность, был папа Луций.

— И что же вы собираетесь делать с этим… документом?

— Я? Ничего. Я отдал его вам. Мне он уже не понадобится. Мне вообще мало что теперь нужно. Не волнуйтесь, брат Реми, вам не придется меня убивать. Все будет проще.

Де Труа пожал плечами.

— Сказать по правде, я не уверен, что гнался за вами, чтобы убить.

— Это я понимаю, — сказал брат Гийом, — вы хотели меня осилить. Убийство есть проявление слабости. Собственно говоря, победу вы одержали еще на башне Агумона. К сожалению или на счастье, я понял это слишком поздно.

— На башне? — в задумчивости спросил де Труа. — Когда мы уже спускались…

— Вот именно. Там вы сформулировали идею, к которой я лишь приблизился. И брат Аммиан, и брат Кьеза — глубокие, незаурядные люди — даже не поняли, о чем речь. Я должен был догадаться, что остаюсь с вами один на один.

— Брат Аммиан, брат Кьеза… Сколь велик ваш тайный синклит? И каким образом вам, безоружным монахам, удается противостоять в ордене Великому магистру со всеми рыцарями?

— В данный момент это не важно и, значит, не интересно. Синклит изменчив по составу. Главное, что глаза его и уши повсюду в цивилизованном мире. Агенты синклита — купцы, дворяне, корабелы, ученые, астрономы и прочие — могут не знать, кому служат. Число братьев на самом верху, таких как Аммиан и Кьеза, тоже непостоянно. Кто-то думающий, что он — у источника истины и власти, на деле давно уже на задворках. Я — лучший тому пример, ибо давно уже вышвырнут за границы ордена. Я стал ничтожнее раба на конюшне провинциальной капеллы… Я считал идею сдачи Иерусалима Саладину грандиозной, но дело-то в том, что уже созрела идея самоистребления плоти ордена. Став бесплотным, орден станет бессмертным. Он сможет являться в мир под разными личинами. Разлитую в пространстве чистую мысль нельзя ни скомпрометировать, ни уничтожить. Создастся центр постоянного притяжения для всех тайных замыслов рода людского.

Брат Гийом тяжело вздохнул и с трудом переменил положение.

— Но я все же почуял исходящую от вас опасность и решился вас уничтожить. Если это получится, думал, значит, вы рано явились, если же наоборот… Я промахнулся, затеяв сложную операцию и, напоследок, желая еще использовать вас.

Несколько падучих звезд прочертили небо.

— А от Великого магистра мы были защищены страхом папы перед нами. Нас терпели. К тому же мы были полезны ордену.

Де Труа подбросил в костер новую порцию топлива.

— Все же могу я узнать, куда вы бежали из-под Хиттина?

— Я отвечу, только… Трудно найти слова. Их слишком много. Но попытаюсь. Даже я, даже я! — голос брата Гийома болезненно возвысился. — До последнего времени полагал гениальной идею сдать Иерусалим неверным во имя обновления ордена.

Но я ошибся. Может, через сто лет орден в полном составе уйдет в небытие, то есть в вечность. И забавно, что все жаждущие тамплиерского золота, ничего не найдут в тайниках опустевших замков.

— Почему же?

— Я обманул вас тогда в соломоновой пещере. Орден рыцарей Храма Соломонова — это не шайка разбойников, не насос для извлечения золота из всего мира. Такая организация рухнула бы во втором поколении — начался бы дележ награбленного. Мы богатеем не ради богатства. И никогда оно не лежало у нас мертвым грузом. Золото стало кровью общего тела. Но кровь, как сказал Гиппократ, всего лишь — жидкое вещество, а в каждом теле есть нечто сверхматериальное. Есть душа! Представьте душу ордена храмовников. Молва приписала нам — ростовщичество, содержание разбойничьих шаек и пиратских судов, многие убийства, организацию приютов для растлеваемых детей и кучу интриг при всех дворах Европы и Азии… Все это, во-первых, верно, а во-вторых, лишь способ существования тела, пестующего бессмертный дух. Бессмертный! Вы поняли?

— Что именно, брат Гийом?

— Куда я бежал с поля боя из-под Хиттина.

Де Труа сказал:

— Я думаю именно об этом. Но вы не договариваете.

— Больше ничего не скажу. Не буду вам облегчать задачу, ибо вы мне несимпатичны, ровно настолько, насколько могильщик может быть несимпатичен трупу. Может быть, скоро вам откроется… Или уже не откроется никогда… Короче, не повторяйте моей ошибки… — монах задышал со всхлипами.

— Какой ошибки, брат Гийом? — спросил де Труа. — Какой я не должен повторить ошибки, брат Гийом?!

— Цитадель духа окружена невидимой стеной. За всеми, кто входит, ворота закрываются. И ни один звук из-за стены не доносится. Те, кто хотел туда проникнуть, но не смог, остаются здесь и становятся гениями, святыми и пророками. — Он помолчал. — Я оказался не готов даже к разговору с привратником. Он не захотел меня видеть.

Некоторое время только треск сучьев в пламени нарушал тишину.

— Теперь я умру, — сказал отчетливо брат Гийом и остановил дыхание.

Де Труа и не подумал хоронить монаха.

Когда восток осветился, он взял футляр с рукописью и пошел вниз к Иордану. Он был спокоен, душа его опустела. После бессонной ночи — сна ни в одном глазу. Перебираясь с камня на камень, поглядывал на восток и окрест.

И вдруг понял, чего искал в горах брат Гийом. Он узнал эту хижину! Дверь по-прежнему прикрывали шкуры, из трубы сочился дымок, пахло варевом.

Он не сразу решился подойти. Что-то его удерживало. Наконец, сделал шаг, второй… Попалась выбоина в скале, наполненная дождевой водой. Там он когда-то впервые увидел свое новое лицо. Он наклонился освежиться и промыть глаза! Но коснулся воды: из нее смотрел чернобровый красавец, и он не успел понять, кто сей… Ибо услышал сзади тяжелый голос, позвавший его:

— Анаэль!