Денис осторожно открыл правый глаз. Левая часть лица была утоплена в песок, и он ее не чувствовал. Первое, что увидел, — тоже глаз. Дергающий веком, чтобы стряхнуть песчинки. Денис сообразил, что это глаз лежащего напарника.

— Кто это там? — спросил шепотом напарник, и стало понятно, что они не одни. Над ними кто–то высится. Высится и молчит. Угрожающе? Не понять, но все равно страшновато.

— Кто это? — спросил тоже шепотом Денис.

Дядя Саша в ответ вдруг то ли засмеялся, то ли зачихал, засыпая песком глаз напарника.

— Не знаю.

Высящаяся фигура издала несколько звуков и, судя по перемещению теней, села. Лежащие замерли. Обоих посетила одновременно одна и та же протестующая мысль: а, собственно, откуда этот страх–то? Я жив, мы оба живы, надо только разобраться, что это за человек, да и все.

Дядя Саша, подтянув левую ногу и оттолкнувшись правой рукой, сел. Денис, выждав пару секунд и убедившись, что ничего с напарником не случилось за это, сделал то же самое. И вот они в четыре глаза рассматривают сидящего перед ними на корточках большого, коричневого, по пояс голого дикаря. Что это дикарь, понятно и без дополнительных размышлений. Натуральный, кажется. На работающих под экзотику местных фолк–актеров они и в своем отеле, и в других заведениях островной линии насмотрелись.

Да, кажется, натуральный. Но все же… Никаких торчащих в прическе перьев, никаких ожерелий из ракушек на мощной шее. Из одежды — набедренная повязка из сухой травы. Мощные ладони на мощных коленях. На большом скуластом лице немигающие черные, удлиненные к вискам глаза. Выражение их неуловимо.

— Хеллоу, — сказал осторожно дядя Саша, и они с Денисом одновременно поняли, что сидящий не понимает их.

Откуда в этих сугубо туристических местах такой дикарь?

— Что будем делать? — почти не разжимая губ, спросил дядя Саша у Дениса, улыбаясь сидящему.

— Меня больше интересует, что он с нами сделает, — еще менее артикулированно ответил Денис, осторожно скосив взгляд. Пляж как пляж. Широкая полоса белого песка. Метрах в тридцати от воды — строй пальм, наклонившихся в сторону моря.

— Ты сразу–то не скули, может, это и не каннибалы, — усмехнулся дядя Саша и начал медленно подниматься, отряхивая песок с мятых клетчатых шорт.

Напарнику его решительность казалась немного рискованной: а как это воспримет дикий человек?

— А почему во множественном числе? — спросил Денис, оставаясь сидеть, и в этот момент увидел, что из прибрежных зарослей вышло несколько дикарей в набедренных повязках и направляются в их сторону.

Первый дикарь встал и замахал мощными руками, обращаясь к ним и предлагая обратить внимание на свою находку.

Строение представляло собой поставленный кругом плетень, накрытый огромной вьетнамской шляпой из сухой травы. Сквозь широкие неровные щели было видно, что снаружи плотной стеной стояли полуголые люди. Мужчины, дети, женщины. Стояли молча, пропитывая дыханием плетень, блестя глазами.

Потерпевшие кораблекрушение сидели на глиняном полу, оглядываясь и судорожно почесываясь.

— Дикари, — с нервным смешком произнес Денис.

Дядя Саша приложил палец к губам.

— А вдруг все же людоеды? — Денис суетливо обернулся на чих в толпе.

— А вдруг они понимают?

Сразу вслед за этими словами по строю дикарей прошла волна шипящего шепота справа налево, а потом обратно.

Денис завертел головой, расчесывая при этом пухлую щеку.

— Да нет, откуда им… По–английски я уже пытался, и вы… даже головы не поворачивают.

— Чего они ждут? — не столько спрашивая у напарника по приключению, сколько рассуждая сам с собой, сказал дядя Саша.

— Вам не терпится, чтобы они уже приступили? Огонь они разжигают, тесаки точат… — с легкой истерической ноткой в голосе, но явно не веря в собственную версию, сказал аниматор.

— Главного ждут. Вождя, — рассудительно предположил инженер.

На это Денис ответить не успел, качнулась травяная циновка в дверном проеме — отодвигая ее покатым гладким плечом, внутрь вошла молодая дикарка с подносом в руках. Невысокая, приземистая, топлес, в набедренной повязке, босая. Тонкий нос, пухлые щеки, миндалевидные глаза, да еще и полуприкрытые. Смуглая кожа снижала эффект наготы. Да и вообще дикарям идет быть не вполне одетыми. Это подумал Денис. Дядя Саша старался не смотреть на девушку. Она поставила поднос перед неловко сидящими гостями и, чмокнув выразительными губами, вышла. Очевидно, это была рекомендация — ешьте.

Поднос представлял собой кусок древесной коры размером с таз. На нем высилась белая горка — похоже на вареный рис — и лежали какие–то плоды. Все незнакомого вида.

— Прежде чем сожрать нас, они нас решили откормить.

— По крайней мере, дурианов здесь нет.

— Есть, дядя Саша, это мы дурианы. Как нас угораздило выехать на этой посудине, когда приближался такой шторм?

Инженер, опираясь на локоть, подобрался к «столу» и осторожно взял желтоватый плод, похожий на маленький толстый банан.

— Это был не шторм.

В хижине вдруг стало светлее, как будто высказывание напарника осветило ситуацию.

— Разошлись, — Денис вертел головой, — не дожидаясь главного. Если не шторм, что?

— Это было цунами.

Аниматор разглядывал «банан» в примеривающихся пальцах инженера.

— Вы будете это есть?

Очистив кожуру, чистившуюся очень легко, дядя Саша осторожно откусил. Стал жевать. Денис, продолжая нервно расчесывать щеку, следил за ним, прищурившись, ожидая, чем это закончится. Доев один «банан», напарник взялся за другой.

— Вкусно?

— Запасаюсь силами на всякий случай. И вкусно.

— Цунами, конечно, многое объясняет. Сколько метров была волна? Нас и зашвырнуло. Тут повсюду, наверно, куча всяких островков.

— Ты поешь, рис еще теплый. Хотя это не совсем рис.

— Очень хочется, чтобы сейчас прибежал какой–нибудь менеджер местного отеля и обвинил нас в незаконном проникновении.

Дядя Саша отправил в рот еще одну порцию риса сложенными в ковшик пальцами.

— Как вы думаете, нас будут искать?

— Во–первых, почему ты решил, что это остров?

— Откуда тут взяться полуострову? Мысленно представьте себе карту, это на сколько нас должно было унести. Унесенные, блин, водой!

— Если это было цунами, то сейчас там, в отеле и повсюду, я думаю, хаос и вообще черт знает что. Нас не первых хватятся.

— Но здесь же хаоса нет. Здесь вон экологический завтрак и все такое.

— Я сам все время об этом думаю. Объяснение наверняка есть, но мы не прямо сейчас его узнаем. Ты ешь.

— Да как–то, дядя Саша, не лезет кусок в пасть. И как вы думаете, долго нам здесь придется отсиживаться?

Денис встал. Он был длинным сытым парнем с мясистой «московской» фигурой, круглой, щекастой, кудрявой головой, которая тут же уперлась макушкой в потолок хижины.

— Сядь.

— Да не могу я сидеть. Надо же как–то все выяснить — кто, что…

— Где? Когда?

— Только не делайте вид, что полностью владеете собой, что у вас…

Речь прервалась сама собой, потому что к хижине кто–то приблизился. Кто–то большой, и передвигался он с шумом. Денис сделал шаг назад, в глубь помещения. Дядя Саша развернулся на руках так, чтобы сидеть к входу лицом.

Плетеная дверь была заброшена на крышу решительными руками, и внутрь вошли один за другим двое дикарей, как и юная подавальщица, в набедренных повязках, босиком. Они тащили большую плетеную корзину, поставили рядом с подносом и, ничего не сказав, удалились.

— Заметьте, никакого оружия. Ни у тех, что на берегу, ни у этих. Может, они не людоеды, а, наоборот, вегетарианцы?

Дядя Саша подобрался поближе к корзине. Денис навис над ним и сообщил сверху:

— Так это, кажется, наше. Собрали на бережку, очень с их стороны любезно.

Инженер начал доставать из плетеной емкости перепачканные в песке, мокрые предметы: надорванная пластиковая упаковка с маленькими бутылками колы, один резиновый пестрый шлепанец, связка пластиковых соломинок для коктейля, мокрый ком салфеток, красный швейцарский перочинный ножик с крестом и множеством лезвий…

— Шикарная вещь, с одним таким можно цивилизацию построить на необитаемом острове.

— Не может быть! — Дядя Саша повернул к напарнику просветлевшее лицо. В руках у него был мобильник.

— Мой, — сказал Денис, протягивая руку.

Радость оказалась недолгой. Машинка отказалась оживать, несмотря на усиленный массаж большим пальцем.

— Морская вода, — сказал дядя Саша, беря прибор у напарника, чтобы тоже попытать удачи.

Хозяин разочарованно махнул рукой:

— Да там и денег не было ни копейки. Уже неделю. Поищите там свой.

Инженер наклонился над корзиной.

— Да нет, он у меня всегда был на поясе. — Он показал на пустую кожаную ячейку на ремне. — Рыбки разговаривают.

— Что там еще?

Заводная механическая бритва, еще связка соломинок для коктейля, настенный календарь за 2012 год, — можно было подумать, что волна швырнула их на полтора года в прошлое, — костяной рожок для обуви…

— Это еще зачем? — рассеянно произнес дядя Саша.

Напарник взял у него явно не самый необходимый в данной ситуации предмет и зачерпнул им риса.

— Боец без ложки — инвалид.

Размокший органайзер.

— Если еще и ручка найдется…

— Две, Денис, сразу две.

— Будем вести береговой журнал.

— Ты решил здесь обосноваться надолго?

— Типун вам!

Еще один шлепанец, только не пестрый и не резиновый.

— Сменная обувь.

На ногах Дениса были кеды, дядя Саша был в потертых, совсем потерявших от воды вид мокасинах. Они одновременно подумали о том, что это удача — оказаться в их ситуации хотя бы не босиком.

Термос. Закрытый. В нем была морская вода. Каким образом? На эту тему думать не было сил — просто чудо.

О-о! Бутылка «Джонни Уокера».

Товарищ инженер с самым равнодушным видом отложил ее в сторону и, чувствуя на себе удивленно–возмущенный взгляд аниматора, пояснил:

— Напиться в нашем положении — это безумие. Мы не знаем, как тут относятся к пьяным. Вдруг как у саудитов?

Как только корзина была опорожнена и в углу легла куча мокрого скарба, явилась прежняя безмолвная девушка и унесла корзину.

— Такое впечатление, что тут где–то видеокамера. Почему она молчит, и как, по–вашему, ее зовут?

Молодой человек снова встал. Приблизился к дырявой стене, припал глазом.

— Тут несколько таких. Фанз. Людей не видно. Ну, коне–ечно, старуха у «вечного огня» что–то вычесывает из башки, голопузые ребятишки. Как вы думаете, дядя Саша, как они думают — мы имеем право выйти, осмотреться? Или за это — копье в брюхо?

Дядя Саша возился с мертвым телефоном. Вся подтянутая, сухощавая фигурка сосредоточилась на этом.

— Я же говорил, нет там ничего.

— А вдруг тебе позвонят?

— Разве что с того света. Все, кто знает этот номер, для меня умерли. Хотя что я несу, у Марио, у лысого, знаете, менеджера, номер записан. — Денис оживился. — Должны они меня хватиться. Нас. Начнут, пусть не сегодня, разыскивать… мы ящиков с виски одних везли… сколько?

— Не позвонят, — хмуро сказал дядя Саша. — Морская вода испортила твой телефон.

— Просохнет.

— Сомневаюсь.

Денис бросил телефон в кучу барахла и сел, прислонившись спиной к плетню. Начал ощупывать карманы. На нем были трикотажные штаны турецкого покроя, с отвисшей мотней, и майка с Эйфелевой башней на животе.

— У вас есть деньги? У меня вот две пятерки, ойры, и долларов десятка и еще по одному… Карточки здесь вряд ли принимают.

— У меня есть сомнение, что здесь что–то можно купить за деньги.

— Торговля — всемирное явление. Хотя на карточке у меня как на телефоне. Что это вы вдруг как–то осунулись, а? Не пугайте меня. Ваш совковый позитивизм — единственное, что можно хоть как–то противопоставить подобной ситуации. Не дай бог, я дам разгуляться своему воображению.

Дядя Саша припал взглядом к просвету в стене. Через некоторое время он сказал:

— Ты знаешь, Денис, я начинаю думать, что никто к нам сюда не готовится прийти с визитом.

— Думаете? Ну, тогда пошли сами нанесем визит кому–нибудь. Эта неизвестность меня раздражает. Мы здесь уже не один час, а, наверно, два и все еще представления не имеем, где мы!

— Нас, кажется, предоставили самим себе.

Снова появилась бесшумная девушка, в руках она принесла две баклажки, сделанные из небольших тыкв, и аккуратно поставила рядом с подносом.

— Парле ву франсэ? — Денис попробовал посмотреть ей в глаза.

Она ответила ему взглядом на взгляд. Даже вроде бы улыбнулась, примерно в полторы Моны Лизы, и удалилась.

Денис схватил флягу, поднес к губам:

— Если здесь пиво, то я вам скажу, что это такое, — продвинутый под первобытный образ жизни бордель.

— Там вода, — сказал дядя Саша.

Денис глотнул:

— Это не бордель.

— Денис, я понимаю, ты дергаешься, я тоже, кстати, но сосредоточься. Начинай привыкать к мысли, что это не отель в этническом стиле, вообще не кусок территории, куда ступал сапог цивилизации. Когда нас сюда вели, я внимательно осматривался. Ни одной пробки, ни одного окурка…

— Я и не говорю, что это Симеиз.

Дядя Саша оторвался от щели в стене, сел, закрыв глаза:

— Кажется, мы попали в историю.

Денис сел рядом, протянул ему тыкву:

— Вы хотите сказать, что мы совершили географическое, и не только, открытие? Не в одних лишь дебрях Амазонии бывают неизвестные науке народики.

В ответ дядя Саша вдруг вскрикнул и вскочил. За стеной раздался смех. Пара голых мальчишек лет десяти — двенадцати приплясывали там, показывая короткие веточки.

— Дети как дети, — сказал дядя Саша, почесывая уколотое место, — будем надеяться, что у них взрослые как взрослые.

Появилась молчаливая девушка, надавала мелким хулиганам неболезненных подзатыльников, они унеслись куда–то, в общем–то довольные собой.

— Слушайте, она нас охраняет.

— Если у нас такой вертухай, есть основания для сдержанного оптимизма.

Денис отхлебнул из баклажки:

— Отличная, между прочим, вода — целебная, наверно.

— Как бы не наоборот.

— Вы про амебу? Я делал какие–то прививки. Вообще, говорят, здесь не должно быть…

— Пошли! — вдруг решительно сказал дядя Саша.

На пороге они на несколько секунд задержались, то ли после полутьмы хижины нужно было привыкнуть к яркому свету, то ли преодолеть остатки нерешительности.

На вытоптанной площадке на вершине небольшого всхолмия располагались еще три плетеных строения. Возле одного курился костерок в углублении, обложенном небольшими камнями. Увиденная сквозь стену старуха у костра больше не сидела, и вообще никого не было видно, хотя чувствовалось, что тут проживают. Между хижинами на провисших веревках болтались пучки сушеной травы, связки непонятных плодов или грибов. Запасы. Никаких примет и следов цивилизации. В самом заброшенном африканском или индейском поселке можно наткнуться на пластиковую канистру, сиденье от автомобиля, зеркало — тут была стерильно натуральная среда.

— Как минимум собиратели, — сказал дядя Саша. — Хотя нет: а рис?

Денис уже давно вырвался взглядом из ближайшего окружения и ориентировался в пространстве. Вершина холма была оторочена густыми, разнообразными тропическими зарослями. Можно было подумать, что они находятся на лысине огромного монаха. Вон там прорублена сквозь заросли дорожка, по которой белых гостей доставили сюда с берега, виднеющегося вдали слева. Если посмотреть вправо — далеко, видимо на том конце острова, если это остров, высилась бледная, заостренная кверху скала, похожая на торчащую из земли ладонь со слегка отведенным большим пальцем. Ближайшие подступы к холму рассмотреть было невозможно — мешали заросли вокруг «лысины». А подходы к отдаленной скале были обозримы: пространство, заляпанное пятнами растительности, и самое удивительное — геометрические пятна почвы, похожие на куски вельвета, лежали повсюду, куда добирался взгляд.

— Народ в поле, — сказал Денис.

Действительно, можно было разглядеть крохотные фигурки на «пашнях».

Два крупных, расходящихся друг от друга ручья, истекавших из подножия скалы, разрезали картину на три неравные части. Ближе к побережью они зарывались в заросли и, надо понимать, тайно добирались до океана. От ручьев в обе стороны отходили ниточки арыков, местами посверкивающие на солнце.

— Поливное земледелие, — счел своим долгом обозначить увиденное дядя Саша.

— И тишина, — сказал аниматор, делая соответствующий жест руками.

И тут из–за одной из хижин появилась корова. Потерпевшие кораблекрушение уставились на нее, оба смущенные этим зрелищем и пока не в силах сообразить, что же в появлении коровы их так смутило. Наконец поняли: это была именно корова, в том смысле, что не теленок, — коричневая, с желтоватыми рогами, чувственными глазами, полным выменем, но маленькая. Раза в два меньше, чем они привыкли видеть.

— Карликовое животноводство, — сказал Денис в тон дяде Саше, но тот был не склонен к юмористическому взгляду на вещи. Он медленно сказал:

— Кажется, нас действительно… занесло. Здесь даже своя порода коров. Представляешь, сколько они живут на этом острове, в отрыве от всего остального мира?

— Дядя Саша, мы еще не выяснили, на острове ли мы.

— Сейчас дойдем до той скалы и выясним, что на острове.

Из–за хижины появился средних лет мужчина, подошел к корове, погладил по холке и поманил за собой. Корова покосилась на белых людей и пошла. Абориген тоже покосился в их сторону, именно с той же степенью интереса, что и корова. Это было немного неприятно. Они все еще не понимали, в каких они состоят отношениях с окружающим миром, а стало быть, неясно, что им позволено, а что воспрещено.

Пока не начнешь двигаться, сопротивление среды и не определишь. Дядя Саша сделал небыстрый, но решительный шаг вперед, к тропинке, что, как было известно, уводила меж стенами тропических зарослей вниз с холма, в охваченную медлительным сельским хозяйством долину.

Денис шел следом и, опасливее старшего товарища, чаще вертел головой и напряженнее прислушивался. Пару раз он проверил, не крадется ли за ними кто–нибудь. Например, карликовая корова. Ему хотелось говорить о змеях и тарантулах, но не хотелось выглядеть трусом, и он завел речь о погоде:

— Вы обратили внимание, мы на экваторе практически, а ни особой духоты, ни жары не наблюдается? Не то что там, на берегу.

— Это потому что мы на холме, сейчас спустимся ниже, станет влажнее и жарче.

— А-а, как на Бали — на берегу тропики, а в Убуде, в столице…

— Как на Бали.

Тропинка вилась. Густые и разреженные, высокие и ползучие, сине–красные, лимонно–желтые и фиолетово–розовые, исходившие приторными, почти физически ощутимыми запахами стены диких садов проплывали справа и слева.

Аниматор не выдержал:

— А не бросится ли на нас из этих клумб какой–нибудь ягуар?

— Если это остров, и небольшой к тому же, крупных хищников здесь нет.

Дениса раздражала прямолинейная уверенность напарника по несчастью, что они имеют дело именно с островом. Больше хотелось полуострова: больше шансов выбраться к цивилизации без посторонней помощи. Да, по цивилизации уже довольно остро скучалось, и также крепло понимание, что цивилизованный человек без своей цивилизации особенно ничтожен.

— Начинается сауна, — сказал Денис.

И тут заросли распахнулись — и открылась долина–равнина; она не была такой плоской, как казалось с холма, она была скорее волниста. Прямо от устья тропинки начиналась обработанная земля, большой кусок того самого, что они увидели еще сверху.

Дядя Саша присел на корточки и осторожно прикоснулся пальцами к веточкам ближайшего кустика. Дениса больше интересовали фигурки людей, что виднелись впереди шагах в пятидесяти. Они стояли, наклонившись в междурядьях, держа в руках мотыги. И вдруг выпрямились и посмотрели в их сторону.

— Это не рис, — сообщил дядя Саша, растирая ладонями метелку с зернами. — И не сорго.

Сзади послышался глухой приближающийся топот, как будто весьма многоногое существо быстро спускалось вниз по тропе. Денис смотрел то в поле, пытаясь уловить намерения земледельцев с мотыгами, то вверх по тропе, прикидывая, как бы можно было подготовиться к появлению неизвестного, весьма вероятно опасного, существа. А дяде Саше, долбаному инженеру, будто все равно — быть затюканному мотыгами или сожранному невидимой многоножкой!

Товарищ инженер встал как раз в тот момент, когда из зарослей вылетела тройка голопузых детишек лет тридцати пяти на троих. Они не испугались двух необычно по местным меркам одетых мужчин, смотрели на них без особого интереса и специально выражаемой приязни. Их послали в погоню за исчезнувшими гостями? Да нет, чепуха, просто ребятня носится по острову. А, нет, не просто так. В руках у них баклажки.

— Привет, спиногрызы! — сказал Денис. — Это вы нам?

Дети ничего не ответили, обогнули пару белокожих гостей и побежали в глубь поля, к людям с мотыгами.

— Там дорожка, — сказал дядя Саша.

На самом деле метрах в пяти от того места, где они стояли, начиналась дорожка, разрезающая пашню. Очень кстати, долину, очевидно, можно пересечь, не топча посевы. Они двинулись вслед за подносчиками воды. Проходя мимо уже напившихся и вновь углубившихся в работу крестьян, они придержали шаг, рассчитывая, что те с ними, может быть, захотят заговорить. Заговорить с ними никто не пожелал, хотя было понятно — без внимания их передвижение не осталось. Несколько взглядов искоса и исподлобья, но лишь в прямом, а не переносном смысле.

Они пересекли с десяток, не меньше, таких наделов, обогнули несколько скоплений деревьев, внутри которых можно было различить ограды загонов, — помимо земледелия, на острове имелось вполне культурное животноводство. И даже один попался птичник — неосторожно приблизившись, они взволновали целое облако белых кур.

Все время они, переходя с дорожки на дорожку, возвращались на берег быстрого, очень холодного ручья. Было душно, дядя Саша не только ополоснулся в удобном месте, но и напился.

— Холодная, — сказал он.

— Так и будем его называть — Холодный ручей.

— Как скажешь.

— Все–таки мы зря хлещем здешнюю водицу, — сказал Денис, наблюдая за напарником, но сам к воде не прикасаясь.

— Мы уже пили ее там, в хижине.

— А почему сами пахари не хлебают из ручья, а ждут, когда детишки притаранят им баклажки? Тут пройти метров двести.

— Это была не вода.

— В смысле?

— Это был обед. Молоко.

— Такое впечатление, что вы тут уже были.

— Кто знает, — вздохнул дядя Саша.

— Ну, это уже совсем не научный материализм. Мистика вам не идет.

— Знаю. — дядя Саша мелко улыбнулся и пожал плечами.

На каждом поле по дороге к скале работала мотыжная бригада от двух до пятнадцати человек обоих полов; у всякой «фермы» несколько скотников, можно было заключить, что народ тут живет трудолюбивый, и вроде бы никаких признаков насильственной организации — надсмотрщиков, десятников.

— Вольный труд на вольной земле, — не удержался от фразы Денис, а внутри нее подпустил иронии.

Дядя Саша не ответил, и это чуть–чуть задело господина аниматора.

Крестьяне вели себя везде одинаково: демонстрировали внимание как бы вполоборота. Мы вас видим, но вы для нас за стеклом. Вы гуляете, мы пашем, никто никому не мешает.

— Вообще, они умеют говорить? — вопросил Денис с неожиданным раздражением. Они как раз проходили мимо очередного птичника.

— Куры?

— Вы еще шутите!

— Для общения не обязательны слова.

— Вас опять тянет на, прости господи, метафизику, дядя Саша!

— Меня тянет вон на ту горку, хочется окинуть.

— И я бы окинул. А говорить они говорят: помните, как самый первый шашакал на берегу с теми, что подошли? Они просто с нами почему–то не рвутся побеседовать. Можно подумать, что мы им до лампочки.

— Смотри!

Денис поглядел, куда показывал напарник, это и вправду заслуживало внимания. Группа уже привычного вида земледельцев, но занимающаяся явно не земледелием. Одни лежали на земле и ворочались, погружая в нее то одну руку, то другую. Другие быстро–быстро мотыжили землю в одном месте, как будто желая добраться до чего–то в глубине. Другие опорожняли баклажки с водой туда же, в разрытое.

— Это не молоко, — удовлетворенно сказал Денис, ему было приятно уесть самоуверенного напарника.

— Пойдем посмотрим.

— Да ну их, дядя Саша. Меня и к нормальным–то подходить не тянет, а тут бесноватые. Ритуал у них какой–нибудь, вмешаемся — себе дороже.

Но старший товарищ уже быстро шел в ту сторону, перешагивая через ряды псевдорисовых кустов. Но разведать, чем занимаются аборигены с таким жаром, ему не удалось. То ли не пожелав упражняться в его присутствии, то ли уже покончив с этим делом, загорелые дяденьки разом приняли вертикальное положение и пошли гуськом прочь по ближайшему междурядью.

Дядя Саша присел над местом их недавних стараний.

— Клад искали? — недовольно подбрел Денис.

— Нет. По–моему, это кротовые норы. Кажется, тут полно кротов.

— Кротовые норы? — Денис тоскливо огляделся, было понятно, что ему не нравится не только окружающий пейзаж. — Не нравится мне здесь.

Бледно–желтая скала, ставшая вблизи больше похожа не на ладонь, поднятую в предупреждающем жесте, а на оплывшую ступенчатую пирамиду с примыкающей маленькой кубической колонной, была в основании опоясана несколькими ярусами колючих зарослей, напоминающих ежевичник.

— Можно подумать, что там концлагерь, — шипел Денис, замазывая слюной царапины на локтях и щиколотках.

Они довольно долго петляли между кустами, стараясь и пробраться вверх, и не оцарапаться. Их уводило влево, в сторону, противоположную «большому пальцу» — так они уже называли про себя отставшую от общего массива каменную башню.

— Да, у меня тоже впечатление, что горка не жаждет, чтобы ее навещали. Хотя думаю, мы просто не нашли прохода, — сказал дядя Саша, он тоже оцарапался, и Денису это было приятно.

Вблизи местная достопримечательность скорее заслуживала наименование не скалы, а руины. Огромные трещины, забитые расплодившейся колючкой. Огромные кубические оковалки камня были как бы наготове отвалиться от основного тела и рухнуть в долину понежиться на вельвете.

Все время оглядывающийся младший путник и здесь, взобравшись на первый уступ, бросил взгляд на пересеченную местность. Легкий холодок побежал у него по спине. Все обозримые с этой высоты работники полей стояли разогнувшись и глядели, кто из–под руки, кто так, на них, на парочку карабкающихся в гору белых гостей.

— У меня ощущение, будто мы на глазах у хозяев лезем в их сервант, если не в сейф.

Товарищ инженер тоже оглянулся и кивнул:

— Н-да… Может быть, тут что–то ритуальное. На самую вершину не полезем. Обогнем вот по этому карнизу.

— Нам ведь просто нужно заглянуть на ту сторону, — охотно согласился с ним Денис.

— Смотри.

Они поднялись на очередной выступ и тут обнаружили, что ежевичник над ними посмеялся. Теперь им была видна тропинка из долины к «большому пальцу», она была замызгана, затоптана, как будто по ней много ходили люди с грязными ногами. Чтобы попасть на нее, пришлось бы спускаться обратно в долину, а белым гостям очень не терпелось осмотреться с какой–нибудь высоты, и они полезли дальше, к поджатому «мизинцу» каменной руки.

— Это они натоптали? — спросил Денис.

— А кто же еще?

Денис обернулся в сторону пахарей, грудь вздымалась, надо было успокоить дыхание.

— Зачем?

— Ритуал, наверно. Узнаем когда–нибудь. Сейчас главное — определить, где мы.

Первым, несмотря на свои пятьдесят без малого, вышел на площадку сухощавый, спортивный дядя Саша. Пыхтящий Денис отстал, потом догнал, именно он произнес, оглядевшись, слово, вокруг которого вертелись все их мысли сегодня:

— Остров!

Они довольно долго молчали. Это был не просто остров. Они сразу выяснили, что это еще и одинокий остров. Ни при каком всматривании не выявлялось ни в одном направлении ни полоски суши. Напарники молча прохаживались между жестких кустов местного карликового можжевельника. Смотрели вдаль, смотрели вниз. Если уместны образы в такой момент, то открытый ими остров был похож на половинку устричной раковины; они находились в том месте, где к створке крепится створка. Долина находилась в выемке. Дальний край долины был заставлен многочисленными, неодинаковой высоты холмами, ближе к скале плотность поселений падала. Чаще встречались рощи–фермы. А меж ними поля, поля… Ручьи, насколько можно было различить сквозь густую ежевичную пену у подножия, выливались из единого места в основании скалы. Самый большой ручей делил остров примерно пополам, другой — Холодный — делил пополам правую половину.

— Ты обратил внимание — за те полтора часа, что мы гуляем, ни одного самолета? А это курортные места!

— Заметил, только не хотелось произносить вслух.

Инженер, составив, видимо, достаточно полное представление о географии места, тут же перенаправил мысль на другой объект. Повернулся к телу скалы, пока аниматор продолжал изливать тоскливые взгляды на залитые солнцем глади, и похлопал ладонью по шершавой поверхности:

— Известняк.

— Лично вам?

— А?

— Пытаюсь разогнать отчаяние каламбуром.

— Отчаяние?

— А вам исследовательский пыл заменяет нервную систему?

— Нет. — Товарищ инженер переходил ладонями с одного выступа на другой, как будто читал текст, предназначенный для слепого.

Господин аниматор с трудом сдерживал раздражение.

— Может, уже скажете — что там внутри? В известняке.

— А почему ты решил, что там что–то есть?

— Да идите вы!..

 

2

— Как хотите, дядя Саша, что–то с ними не так.

— Что именно?

— Да все! — В голосе Дениса проступила нетерпеливая злость.

— Люди как люди, — как всегда, чуть флегматично и немного замедленно ответил товарищ инженер, характерным движением поглаживая вертикальные морщины на впалых щеках.

— А я чувствую — что–то не так. Какие–то они вроде как искусственные. В детстве мне казалось, что люди, которых я встречаю на улице, только для того и существуют, чтобы попасться мне навстречу, а когда заворачивают за угол, пропадают с моих глаз, тут же замирают и стоят как деревья. Смазка для глаз.

Они лежали в «своей» хижине, которую им неизвестно кто выделил, между ними располагалось на глиняном полу всегдашнее блюдо с угощением, которое неизвестно кто санкционировал.

— Я видел, как испражняется в кустах один здоровенный абориген — они функционируют, даже когда они не на глазах у нас. От них пахнет. И я видел, как женщины моются в ручье, то есть знают, что надо мыться.

— Мы вместе видели, дядя Саша. Я видел больше, вы быстро отвернулись.

— Я успел увидеть все, что мне было нужно.

— Мои интересы интереснее и дальше простираются.

— Только не надо пошлятинки.

— Не понимаю, о чем вы.

— Понимаешь. Они ведут себя как обычные люди.

— Ну какие обычные, какие, блин, обычные! Дикари так себя не ведут, дядя Саша.

— Можно подумать, ты регулярно попадаешь к дикарям. Твое мнение основано на читанных в детстве книжках, на «зачем аборигены съели Кука?» да еще на фольклорных ансамблях, что сидят на берегу в здешних отелях, ожидая, когда появится катер с туристами. Эти не похожи ни на книжных дикарей, ни на отельных, вот ты и нервничаешь.

— Вы хотите сказать, что вам тут ничего не кажется странным?! Здесь, кажется, нет ни змей, ни ядовитых пауков, отдельные комары, пара мошек. Цикады.

— К тому же мы здесь недолго, может оказаться, что какая–нибудь гадость еще найдется.

— Сам этот островок гадость!

— А потом, тут неподалеку есть острова с таким же здоровым климатом, я бывал. И ты бывал.

— Ну да, вы все про Бали. Бали, Убуд. У нас тут какая–то Убудь. Мы прибудь на Убудь. Какая барыня ни будь…

— Денис, я просил!

— Ладно–ладно. Хотя материться хочется непрерывно. Просто непрерывно хочется материться.

— Я прошу.

— Ладно, скажу не матерясь. Знаете, что мне у них не нравится? У них нет вождя! Проще говоря, нет власти. С кем договариваться?

— По–моему, они просто по–другому организованы. Живут как бы родами. В каждом таком хуторе есть что–то вроде вожака, или авторитета. Так, по крайней мере, мне кажется. Власть нужна, чтобы что–то делить–распределять. А здесь и еда дается сравнительно легко: по моим наблюдениям, должно быть как минимум четыре урожая в сезон. А то и больше. Тепло — вообще даром, поэтому роль власти и не так заметна. Во всем остальном — как у всех: старики, молодежь, дети. Правда, со стариками они носятся прямо как в Норвегии. Такое отношение к старикам — признак высокоцивилизованного общества. С детьми все и всегда тетешкаются, а вот старики…

— Падение нравственности начинается, когда культ предков заменяется культом потомков.

— Что это?

— Надо знать изречения своих идолов. Маркс.

— Я реалист, а не марксист.

— Хрен…

— Денис!

— Я про хрен редьки.

— Ты смотрел японский фильм «Легенда о Нараями»? Там стариков утаскивают в горы и оставляют умирать. Освобождается еда для подрастающего поколения.

— Бред!

— Эскимосы, я слышал, тоже отвозят стариков в тундру и скармливают песцам. По крайней мере, в голодный год. И это не зверство, а необходимость. Если заставить племя кормить стариков, пока они живут до естественного конца, то еды не хватит молодым охотникам. То есть, если навязать им наши европейские стандарты, все племя вымрет, а не только старики.

— Вы думаете, что сразили меня неразрешимым парадоксом? Не надо жить в тех местах, где приходится выкидывать дедушек и бабушек на мороз для собственного спасения! Мы, кстати, не в тундре. Здесь еды хватает, дядя Саша.

— Да. Мне даже кажется, что они не перетруждаются на своих полях. Этот злак сам прет из земли. Обтяпал, кротов погонял, да и все. Может, поэтому такие нравы.

— Понимаю, почему вам нравится этот островок, вам здесь не грозит лет через двадцать оказаться в тундре.

— Я предполагаю выбраться отсюда пораньше.

— Мы можем предполагать, а…

— Только не надо, эту тему мы договорились закрыть, если ты помнишь.

— Да, дядя Саша, помню. Но вы скажите мне — почему они молчат?

— А вот тут ты неправ. Пока ты валяешься в теньке…

— У меня депрессия! Реактивное состояние. Чем дальше, тем все больше я уверен: мы отсюда не выберемся. Нас не ищут, мы, видимо, в каком–то проклятом местечке, что на радары не попадает и самолеты над которым не летают.

— И что ты предлагаешь?

— Плот, лодку надо строить, но как? С одним ножичком?! Я думал, что мы с ними рано или поздно договоримся. Они нам помогут своими мотыгами. Свалим десяток деревьев. А они молчат, собаки! Как их построить?!

— Они понимают язык жестов.

— Сделайте им пару соответствующих жестов, дядя Саша.

— Что–то мне подсказывает — с ними все же надо сначала объясниться. Может, предложить что–то. Заинтересовать.

— То есть?

— Мне кажется, если их сразу так вот начать заманивать на строительство лодки, это их заденет. Пока они как нейтральный газ по отношению к нам: обволакивают ненавязчивым гостеприимством и так далее. А если мы к ним с планом скорого отъезда — вдруг их это заденет? Как бы эти корявые деревянные мотыги не прошлись по нашим головам.

— Не пугайте. Мне кажется, они должны знать поговорку: «Баба с возу — кобыле легче».

— Ты недослушал. Пока ты валялся с похмелья…

— Вы сказали, что не пьете. Никогда. Поэтому я вам и не оставил.

— Это не повод выхлебать литровку скотча. Ты хоть помнишь, какие ты слова орал?

— Что?

— Поэтому не надо мне сегодня про «поматериться». Ты уже. Долго и громко. Хорошо, что они по–нашему не понимают.

— Да ну вас. Вы мне лучше скажите, как вы собираетесь дезертировать из этого забытого… извините, из этого географического кармана.

Дядя Саша с тихим кряхтением перевернулся со спины на живот и огляделся. За полупрозрачными стенами никого не было.

— Боитесь, что нас подслушают? — горько хихикнул Денис.

— Ну-у… Так вот. Я вчера, когда ты… я вышел внезапно из–за пальм, что на берегу, и услышал, как они разговаривают. Не пару слов, как тогда на берегу.

— И?

— Это не просто набор возгласов, как, наверно, было у первобытных охотников. Это язык. Какой–то шершавый такой язык, совсем незнакомый. Не тайский, не малайский, ну, ты понимаешь.

— Ничего пока не понимаю.

— У них есть развитый язык. Они просто почему–то не хотят говорить в нашем присутствии. Может, их ставит в тупик и пугает, что наш язык отличается от их языка. Никогда никого не видели с другим языком.

— А вы говорите, люди как люди. Стыдиться своего языка!

— Почему именно стыдиться?

— Не могу я сейчас думать о каких–то причинах какого–то аборигенского идиотизма. Я должен опохмелиться. Думаю, кто–нибудь из них гонит бражку из здешнего зернышка.

— Как ты собираешься им объяснить, что тебе нужно?

— Скажу, трубы горят — это все понимают. Один раз на Меконге…

— Мне почему–то кажется, что у них никакого самогона не варится.

— Вы как–то очень много про них и про всю эту Убудь чувствуете. Вот лично я ну ничегошеньки про аборигень эту не понимаю и понимать не мечтаю.

— Глотни колы. А лучше сбегай на Холодный ручей.

— Теплая кола — и это все, что вы можете предложить товарищу по несчастью?

— Ну, пойди еще поройся в песке на берегу — вдруг они не все наше барахлишко откопали?

Эта идея неожиданно воспламенила Дениса. Он встал, нашел в разных частях хижины потерянные кеды. Тяжко отдуваясь, надел.

— Я пойду с тобой.

— Вы же не пьете.

— Скажу тебе честно, как товарищу по несчастью: когда я сижу здесь, мне все время кажется, что какой–нибудь корабль проплывает мимо острова, и совсем невдалеке. Поэтому, пока ты будешь рыться в песке, я буду собирать на берегу кучу сухих веток.

— Вот для чего вы все время вертите в руках зажигалку?

Через два часа они сидели в негустой, можно сказать, чахлой тени наклонных прибрежных пальм и смотрели в сторону гладкого, по неподвижности приближающегося к стеклу моря. Закрыв глаза, следили, как струйки пота бороздят виски, лоб, накапливаются в бровях, чуть извиваясь, бегут по спине. Собранная ими куча тропического хвороста высилась справа, шагах в двадцати. Мелкие полосатые крабики сбежались к ней, решив, что эта постройка возведена для их забав.

— Через час растащат, — сказал тихо Денис, — пойду разгоню гадов.

— Сиди, сам открою.

— Неплохо было бы найти сам катер, его ведь тащило волной в ту же сторону, что и нас. Лежит где–нибудь на дне.

— Иди нырни.

— Почему я? — огрызнулся было Денис, но, подумав пару секунд, встал и пошел к воде, на ходу сбрасывая обувь, майку…

Плавал долго, заплыл не очень далеко, много раз нырял; отфыркиваясь, крутился вокруг своей оси, глотал воздух. Очень быстро занятие стало каким–то рутинным. Товарищ инженер перевел взгляд дальше. На мучительно однообразный горизонт. Тоже быстро надоело. Швырнул ракушкой в сторону крабьей банды. Нашел кусок ракушечника в песке, опять швырнул. Это скорее повредило постройке, а не вредителям. Повернул голову в сторону — и даже вздрогнул. Шагах в десяти от него, и справа, и слева, стояли местные детишки, по нескольку десятков и с той и с другой стороны, и очень серьезно смотрели в сторону ныряющего Дениса. Своего отношения к зрелищу они ничем не выдавали, но было понятно: оно у них есть, и вообще, это событие они считают важным.

Когда ныряльщик направился к берегу, дети как по команде отступили на несколько шагов в глубину пальмовой тени и растворились в зарослях.

Денис, отфыркиваясь, рухнул на песок рядом с напарником.

— Я был прав, он там.

— Глубоко?

— Не достать, метров шесть. Или девять — кто ее разберет, эту глубину. Но это точно он. Вода такая прозрачная, как в Шарме.

— Если говоришь «точно», значит, сомневаешься.

— Да нет, дядя Саша, катер, обязательно катер. И по размерам похож, да и откуда тут взяться еще одному утопленнику?

— Как знать.

— Может, с камешком попробовать?

Товарищ инженер пожал плечами, не открывая глаз:

— Если это не наш катер…

— Наш, наш, ну, я так просто брякнул, играл в объективность. Наш.

— Значит, сюда приплывал еще кто–то. И тогда вопрос: где он?

Денис со стоном сел рядом:

— Съели!

Перед уходом они все же разогнали полосатых, поправили постройку и, не слишком торопясь, отправились домой. По дороге разговор опять с недоступного судна перешел на аборигенские странности. История о подглядывающих детях господина аниматора явно расстроила.

— Это у них такая служба безопасности. Красные кхмеры. А я знаю несколько слов на камбоджийском языке. Нет, мне эта история совсем не нравится.

— Ты сделал что–то такое, чего здесь не принято делать.

— Купаться не принято? В ручьях они полощутся. Не положено уплывать с острова? Да, на это похоже. Пожалуй, насчет лодки вы правы. Они или не поймут, зачем она нам нужна, или, что хуже, поймут.

Товарищ инженер шел молча, покусывая травинку.

— Я помню уговор, эта тема — табу, но, дядя Саша, где, я спрашиваю, их капища и идолы? Где народные гулянья? Где бубен и тамтам? Ни татуировок, ни раскрасок. Какие–то они подставные, зуб даю. А может, в наш век могучего телевидения мы попали в реалити–шоу? Повсюду натыканы невидимые камеры…

— А ты матерился, как дикий сапожник, всю ночь.

— Да ладно вам.

— Скажи мне, какое телевидение в состоянии оплатить цунами?

Денис замер как вкопанный. Быстро, очень быстро по экваториальным правилам темнело. Кстати, и аборигенов нигде не было видать. Даже шальная мысль у обоих мелькнула: смыло куда–то невидимой силой жителей здешних. Но вдруг…

Они переглянулись.

— Что это? — спросили друг друга шепотом. Тихо–тихо, потому что боялись заглушить звук, доносившийся — явно, вне всякого сомнения — сверху, со стороны их холма. Стекал поверх крон погружающейся во тьму растительности.

— Ай, да-а ни-и ви–ачеэр, ни ви–ачеэр, мнэ-а мальи мальи спа–алозь.

Вот что они увидели, подкравшись по тропинке на расстояние прямого взгляда: аборигены, человек больше полста, сидят концентрическими кругами на земле между их гостевой и двумя другими хижинами. В центре их круга горит костер, а вокруг него похаживает, медленно поворачиваясь и придерживая ладонями пухлые щеки, их безмолвная подавальщица и поет замечательную казачью песню.

— Ты ее ночью раз двадцать исполнил, — сказал тихо товарищ инженер.

 

3

Дядя Саша был на полголовы ниже ростом, чем любой здешний мужчина, и даже большинство женщин были почти вровень с ним, детишки были самого разного возраста и, следовательно, роста. Сухощавый седеющий мужчина в клетчатых шортах и рубашке, завязанной на животе узлом, медленно шел между хижинами, а плотная бронзовокожая толпа теснилась вслед за ним, поднимая пыль босыми ногами и все время как бы стараясь заглянуть ему в лицо. Он останавливался, показывал хворостиной на плетеный дом и говорил:

— Дом.

Аборигены повторяли вслед за ним: «Дом–дом–дом-дом», — слово словно металось от одного к другому, пока не усваивалось и не затихало в толпе. Тогда товарищ инженер двигался дальше и озвучивал следующий предмет:

— Огонь, дерево, мотыга, дорога, солнце, облако, столб, корова, рога, копыта, хвост…

Денис лежал на боку в тени хижины, на мягкой травяной циновке, подставив ладонь под подбородок, и наблюдал за педагогической прогулкой. Широко зевнув, позвал:

— Параша!

Перед ним тут же явилась изначально приставленная для услуг дева, она приветливо смотрела на небритого барина, ожидая указаний. Денис достал из–за спины пустую бутылку из–под кока–колы, укоризненно повертел ею в воздухе, положил на землю и погрозил пальцем:

— Пара–а–ша!

Девушка пристыженно потупилась, наступила правой ногой на левую и опустила голову на грудь. Преступление ее было ничтожно, практически допитая, незакрытая бутылка валялась на полу и скорее представляла собой мусор, чем что–то еще. Параша — имя дал ей, конечно, Денис — просто из любопытства, а не из жадности подняла ее и поднесла к лицу, капнула на язык, и за этим занятием и застал ее Денис. Он бы, наверно, ничего ей не сказал, если бы она не смутилась так явно и сильно. Удобно общаться с человеком, испытывающим по отношению к тебе чувство вины. Из прошлой, совершенно неудачной семейной жизни вынес господин аниматор эту науку. И применил на экваторе.

— Мужчина, женщина, мальчик, девочка, нет–нет, это тоже девочка. А-а, вы хотите знать, где «нет–нет»? «Нет» — это «нет»! Поймите — просто нет! — товарищ инженер жестами пояснял значение слов, старался не нервничать. «Поймите» в его сурдопереводе выглядело как постукивание указательным пальцем по виску.

Денис скептически прищурился. По его мнению, постукивание указательным пальцем скорее обозначало отсутствие понимания, чем наоборот. «Поймите», с его явной императивностью, требовало для обозначения другого жеста.

— Знаешь что, Параша, а принеси–ка мне свежей водички.

Денис пошел своим педагогическим путем. Путем создания в сознании соответствующего аборигена ограниченной системы команд–образов. Он не считал нужным доводить до сведения расторопной девицы, что такое «свежая», «знаешь», и тем более не вдавался в смысл частицы «ка» или уменьшительного суффикса в слове «вода». Он просто обучил ее своим привычкам, каждой из которых соответствовали некое количество слов и жестов и особая интонация. Она довольно скоро все это усвоила и перестала путаться в командах. На абстрактные темы он с ней общаться не собирался.

Параша убежала исполнять приказание.

Пожалуй, хватит развлекаться и третировать ее предъявлением пустой бутылки, решил Денис. Чувство вины не бездонный колодец — обнаружили, закрепили и хватит транжирить, пригодится на будущее. Но интересно все же, как прочно в них здесь встроена эта стыдливость. Чужое брать нельзя, даже капельку. Закон такой? Кто его ввел?

Кроме того, отметил про себя Денис, капля колы пришлась девушке очень по вкусу. Над этим тоже следовало подумать.

Дядя Саша наконец выпутался из методологической ловушки, и обучение снова пошло почти ровненько.

— Небо, а там море. «А там» — это просто «там». Курица, земля, вода… Пошли. Пошли — это пошли! — Он стал спускаться с холма по хорошо уже знакомой тропинке сквозь заросли в долину, чтобы охватить русским словарем всю здешнюю территорию.

Интересно, что за дядей Сашей бродили не все убудцы, хотя, надо признать, ревниво говорил себе Денис, толпа вокруг него всегда какая–то была. Сам он к ней демонстративно не присоединялся: не хотелось, чтобы его приняли за одного из учеников товарища инженера. Они партнеры по несчастью, просто один владеет популистскими приемами, а другой нет. И не желает владеть.

В чем был популизм дяди Саши — бросалось в глаза. Он не жалел времени на разговоры с этими идеальными дикарями. Наш Миклухо — Маклай для них не только отец родной, но и гуру–учитель, и пионервожатый.

— Дядя Саша, это я по профессии массовик–затейник. Зачем отбираете мой хлеб? — посмеивался Денис.

— Я их не развлекаю, — отвечал товарищ инженер совершенно серьезным тоном.

— А, понятно, хождение в народ, плоды просвещения!

Инженер пожимал плечами и во главе очередной команды уходил с холма в долину.

Денис, оставшись один, терял уверенность в том, что он прав, но делать было нечего, оставалось настаивать на своей линии поведения.

Однако валяться просто так было скучно, и чем дальше, тем скучнее.

Чтобы заняться чем–то, надо было выбрать свой вид деятельности, отличный от дяди-Сашиного.

Однажды пришло в голову: он окормляет эти зачаточные души элементарными естественнонаучными сведениями, строя какую–то общность, а мы зайдем с другой стороны. Пойдем другим путем, от наружного к внутреннему. Должна же быть у коричневых монстров какая–то психика. И набор способностей и особенностей. К языкам способности у них определенно есть. Все почти болтали по–русски, почти не путаясь в грамматике и непрерывно расширяя словарный запас. Даже забавно.

Родился план эксперимента. Исследуем устройство психики аборигенов. Для этого надо погрузить испытуемых в специализированное состояние. Каким образом? С помощью кока–колы. Он с самого того случая с Парашей подозревал: напиток действует на сознание аборигена не так, как на сознание обычного человека. Он не стал обсуждать это с товарищем инженером, тот наверняка заметил бы, что он против экспериментов на людях. Денис не стал его переубеждать и решил, что займется этим делом сам. Один угол их хижины был завален большими и маленькими бутылками, доставленными сюда с берега. Сами гости пили в основном замечательную местную воду, дядя Саша не отслеживал состояние цивильных запасов, поэтому Денис счел их поступившими в его полное распоряжение и перепрятал часть бутылок в кусты за хижиной. Нехороший поступок? Но инженер же присвоил их общий ножик.

Однажды утром, когда партнер сообщил, что идет смотреть на здешних кротов, очень досаждающих, как оказывается, земледельцам, Денис махнул рукой — я останусь тут, на завалинке. Когда дядя Саша удалился с холма с ордой сбегающихся к нему каждое утро, Денис покликал Парашу и сообщил, что ему нужна она и еще несколько человек. Параша мгновенно выполнила приказание. Явились два рослых, как и все здесь, полуголых, загорелых увальня, только один белобрысый, а другой под вороново крыло. Жестом щедрого фокусника Денис явил перед ними бутылочку колы.

Эксперимент был простой. Параше и парням нужно было распить бутылку, а наблюдателю присмотреться к ним. Результаты превзошли ожидания. В течение пятнадцати минут все трое были в состоянии абсолютной эйфории. Валялись на земле у хижины, разговаривали и пели, причем как минимум на двух языках. Один, естественно, недавно усвоенный, второй — шмурдяк, так его назвал Денис, собрав в одном слове все основные звуки этой речи.

Слуха и голоса ни у одного из них не было, но любимую песню раннего детства — «Эти глаза напротив» — Денис выслушал с увлажнившимся взором. Исполнили они и что–то из своего дорусского репертуара. Немелодичное произведение, да и исполненное людьми без слуха…

Что ж, оставалось признать, что музыкально народ Убуди бездарен. Но отрицательный результат — тоже результат. Не умеют петь — будем искать, что они умеют.

На звук этого хора прибежал с ближайшего поля товарищ инженер. Он с одного взгляда понял, в чем тут дело, и между партнерами состоялось неприятное объяснение. Дядя Саша категорически отказался считать то, чем занимается Денис, наукой: «Это вивисекция какая–то!» Более того, настоял на том, чтобы остатки колы были взяты «под замок».

— Я все пересчитаю.

Денис притворно вздохнул.

— И убери с глаз долой пустые бутылки.

— Борьба за экологию?

— Давай хоть здесь не будем гадить!

Добровольцы с тоской глядели, — их к тому времени уже отпустило, — как исчезают в полумраке хижины под травяными циновками большие и маленькие бутылки.

Товарищ инженер удалился.

Денис смотрел на похмельных аборигенов. Все они далеко не на одно лицо. Вот этот со шрамом…

— Слушай, вас же надо как–то звать. Ты будешь Отто. Твое имя Отто, понял?

Господин аниматор не успел, хотя и собирался объяснить парню, почему он именно так его называет, что он похож на Скорцени, парень очень воодушевился, захлопал глазами, встал и горделиво прошелся и сделал какой–то жест в сторону Параши. Денис понял: до сих пор она была единственная, кто обладал именем, и этим она была как–то выделена из общего числа и даже, возможно, вознесена над остальными.

Заволновался второй певец, белобрысый, он выразительно пялился на Дениса — мол, а я?

— А ты — Борис, ударение на первом слоге, понял? — Он имел в виду забавного лондонского мэра.

Денис был очень доволен собой. Ему явно удалось сделать открытие, до которого строгий товарищ инженер еще не додумался. Убудцы по неизвестной пока причине страшно заинтересованы в обретении имени. Жили, надо понимать, без этого, но тужили. Он интуитивно нащупал спрос и закрыл его адекватным предложением.

А в чем его выгода в данной сделке? Надо подумать. Придумалось быстро. И Отто, и Борис охотно выполняли просьбы господина аниматора, когда он обращался к ним по имени. Забавно — имя было здесь чем–то вроде валюты. Причем, кажется, ближе к неразменному пятаку, чем к обычному дензнаку или электронной карте, невидимо тающей с оплатой каждой отдельной услуги. Сколько раз ни кричи Отто, Отто не становится менее готовым к тому, чтобы принести баклажку с водой.

Но обнаружился и нюанс. Денис крикнул своему нукеру не Отто, а Скорцени — никакого действия. Объяснил, что Скорцени и Отто — это одно и то же. Не подействовало. Отто был только Отто, и ничего больше. Это надо было запомнить, жители Убуди — люди слова.

Люди моего слова, самодовольно уточнил Денис.

 

4

— Как–то недалеко от Магадана довелось мне оказаться, и там выбрели мы с друзьями на юкагирский поселок в три чума. Чтобы не поить водкой охотников, угостили растворимым кофе.

Денис утрированно кивал: понимаю, понимаю.

— Так у вождя полопались сосуды в носу и в мозгу.

— Жаль, что у вас колы с собой не было.

Товарищ инженер вздохнул:

— Зря ты так.

— Как?

— Извини, но у меня такое впечатление, что ты на все готов.

— На что, дядя Саша? В чем вы меня конкретно подозреваете?

— Ты смотришь на них так, как будто они не совсем люди.

— Успокойтесь, читали Веркора, все понимаем.

— О чем ты?

— Проехали. Я, скажу вам честно, не могу не видеть, что убудцы, так их назовем, от обычных людей, от негров даже, отличаются.

— Вот этого я и опасаюсь. Негры, они не «как люди», они люди…

— Не шейте мне расизм, негры и не негры, мы все братья, а кто не братья, те сестры, но со здешними у вас этот фокус не пройдет. Вы же человек точных знаний, не можете же вы не видеть, насколько они не равны нам. Пусть лучше нас, но не то же, что мы.

— В чем?

— Вот это я и хочу выяснить.

— Вот это меня и пугает. Что ты себе позволишь ради этого выяснения.

— Как будто вы не тем же самым занимаетесь.

— Я осторожно пытаюсь определить, чем им можно помочь.

— Ой, такая чистенькая благотворительность.

— Не только, я не откажусь, если обнаружится, что убудцы, как ты их называешь, будут нам в чем–то полезны.

— Корабль построить?

— Хотя бы.

— А пока не оказались?

— Нет, Денис, не оказались.

Товарищ инженер встал и пошел вон с хутора. За ним последовала группка его сторонников, сидевших во время этого разговора в сторонке. Белые гости разговаривали негромко, так что дядю Сашу нельзя было обвинить в том, что он хочет понравиться аборигенам. Но Денис все же обвинил. Слишком уж он перед ними стелется. Придется одному нести бремя белого человека.

— Я буду делать то, что считаю нужным! — крикнул Денис в спину напарнику.

Он не ответил.

Холм опустел.

Подчиняясь не реальному исследовательскому интересу, а просто желая привести в исполнение угрозу, только что брошенную в адрес напарника, Денис скомандовал:

— Парашка, принеси воды!

Девушка мгновенно явилась и сразу с двумя баклагами. Пить не хотелось. Денис — «А, надо охолонуть», — вылил ее себе одну на голову и шумно зафыркал от удовольствия, оставаясь в лежачем положении.

— Кайф!

Девушка присела на корточки, ей было любопытно, что–то вроде улыбки было на ее губах. Хочет узнать, что означает только что прозвучавшее слово.

— Знаешь, что такое кайф?

Ответ отрицательный.

Денис взял вторую баклажку и несильно плеснул из широкого горлышка ей на грудь. Она, хмыкнув, чуть отпрыгнула на пружинистых ногах и шлепнула ладонями по персям. Что сработало: ощущение прохлады или внезапное чувство стыдливости? Вода как бы сделала видимой ее наготу.

Видимой, но вряд ли осознаваемой.

Причем она теперь сидела так, что и нижняя нагота была предъявлена созерцанию, с природным бесстыдством.

Денис кашлянул несколько раз, отвернулся на секунду, потом обежал взглядом окрестность — свидетелей не было. Отто с Борисом ушли с мотыгами через плечо. Они любили быть поблизости от Дениса, как будто надеялись, что это может быть чревато для них чем–то полезным, но все же каждый день и на поле проводили несколько часов. Полудворня–полукрестьяне. Даже старуха от вечного костра куда–то отвалила.

— Ну, что мы будем с тобой делать? — спросил Денис у девушки немного не своим голосом. Если бы дело происходило не на Убуди, он бы волновался меньше. Как вести себя с обычными девицами, он знал очень хорошо. А тут — вдруг полопаются сосуды?

— Кайф? — произнесла девушка с вопросительной интонацией.

Настаивает на уроке? По–хорошему — нужно было ее, конечно, мягко прогнать, в смысле отослать… чем может закончиться это исследование?! Но, видимо, остатки научной добросовестности вынудили Дениса попробовать изобразить с помощью звуков и телодвижений то, что он называл этим словом.

Она молчала несколько секунд, задумчиво играя выражением в общем–то непроницаемых глаз, а потом воодушевленно воскликнула:

— Кайф! — и со всей радостью полного понимания. То есть какие–то виды непосредственного удовольствия убудцам доступны.

— Но не всегда это обливание водой! — как бы вразумляюще и одновременно вкрадчиво сказал Денис, уже внутренне изготовившийся к тому, чтобы подтолкнуть девушку в нужном для него направлении. Но не слишком активно и ни в коем случае не грубо, превращая все в забавную игру.

Ему хотелось, чтобы она сделала максимальное количество шагов в желательном для него направлении сама. Но каким образом? Решение, как всегда, лежало на поверхности: урок русского языка!

— Это грудь, Параша, вот то, что я сейчас глажу и мну. Поняла? Это — живот. Да, все это живот, правильно.

— Живот, — отчетливо сказала она.

Денис сглотнул вдруг набежавшую слюну:

— А это — низ живота.

Не смутилась, ощупывает с очень серьезным видом.

— Но это женский низ живота. Понимаешь? Есть еще и мужской, посмотри. Нет–нет, руками не трогать. Хотя почему не трогать?..

Короче говоря, когда через два часа дядя Саша вернулся, Денис мог бы ему с чистым сердцем сказать, что он не соблазнял Парашу, что они просто играли, именно играли и доигрались.

Но, занятый своими мыслями, товарищ инженер ничего не заметил особенного и ничего не спросил. Разумеется, и сама Параша не стала заводить разговоров на эту тему. Соблазнитель в первые дни волновался, но потом сообразил, что волноваться не следует. Следует стеречься, если не хочешь нарваться на выяснение отношений с престарелым пуританином.

Как говорится в подобных случаях — стали жить. Жизнь эта продолжалась недолго и, надо сказать, Денису скоро приелась. Невинность волнует «до того» и очень расхолаживает, если никуда не девается впоследствии.

Но интересно, что и Параша сексом не увлеклась. Быстро усвоив наименование всех частей тела мужчины и женщины, Параша не стремилась к закреплению материала путем повторения уроков.

Денис, дождавшись, когда уйдет дядя Саша по своим загадочным делам, мягко принуждал Парашу к очередному занятию, проводившемуся каждый раз по заново разработанному плану. Она покорно, или даже правильнее было бы сказать, равнодушно претерпевала то, чему белокожий «барин» решал ее подвергнуть на этот раз. И в прошлой жизни Денис был немалым фантазером по клубничной части, и его забавляла мысль о том, что здесь, на экваторе, его самым фанаберическим сексуальным измышлениям предоставлялась возможность реализации. Надо повторить, что это была ни в малейшей степени не командная работа. Мало того, что Параша не делила с ним его пламень и абсолютно бестрепетно реагировала на факт последних содроганий, она выполняла только конкретные просьбы, никак не подыгрывая и даже не споспешествуя.

Скучно лепить из материала, который вообще не сопротивляется. Нет, при определенном складе психики какие–то отношения можно завести даже с надувной женщиной. Денис в прошлой жизни знавал одного юношу с такой личной жизнью, не такой уж, по его рассказам, бедной, но в данном случае имело место нечто иное. Названия этому явлению он все никак не мог придумать, но оно ему все меньше нравилось.

И он пошел налево. Причем в прямом смысле. Если товарищ инженер, спустившись с холма, направлял свои стопы направо, туда, где протекал центральный, большой ручей, за которым разлеглись самые обширные поля, то Денис сворачивал влево. Товарищ инженер действовал на широких освещенных пространствах, легко различимый даже издали, как будто хотел продемонстрировать, что все дела его чисты, а помыслы прозрачны. Кому?! Господин аниматор скрывался в тени деревьев, держась, правда, края зарослей: их сложные, жаркие глубины его пугали. Он скрытно перемещался от одного хутора до другого, нырял из рощи в рощу и высматривал себе подопытную убудку. Должно было совпасть немало условий, при которых он мог бы позволить себе поползновение. Женщина должна была тяпать на делянке одна, неподалеку от опушки и желательно быть не отвратительной с виду.

— Эй, селянка, а, селянка, иди сюда! — сочился из кустов его змеиный голос, и они шли. Он считал себя похожим на Каа, но казался ли он таким самкам здешних бандерлогов, выяснять не стал.

В первый раз очень боялся: а вдруг какой–нибудь муж, брат? Но, судя по всему, семейные связи у этих баранов не были слишком уж выражены. Ничего похожего на шоры шариата, и спасибо за это.

После одного случая стал смелеть. Было так. Заманил одну с делянки, содеял и обнаружил, что ошибся — девица была на поле не одна. Здоровый мужик просто, как оказалось, был временно не виден за выступом рощи.

Безмолвная партнерша, подняв с земли мотыгу, отправилась в междурядье. Мужчина, стоявший выпрямившись, увидел, что она возвращается к работе, продолжил мотыжить, даже не спросив у отлучавшейся, чего она там делала?

При таких нравах разве не жизнь!

Каждое утро, подкрепившись, взяв с собой пару баклажек с водой — не забывал о гигиене, — отправлялся «в люди». «Это» происходило и в роще, и возле коровника, и на берегу океана, и все равно очень быстро стало надоедать. У него было чувство, что, куда бы он ни забрел, в самый дальний конец острова, на самый неприметный холм, какую бы ни приспособил убудку, он раз за разом совокупляется все с той же абсолютно пресной Парашей. При этом он не мог не отметить, что при первой охоте на «кайф» он не обнаружил девственной крови. На вопрос, занималась ли она «этим» до того, Параша ответила отрицательно. Получалось, что идиллические дикари Убуди способны к вранью? Или просто особенность местной женской анатомии?

Тот факт, что господин аниматор от природы бесплоден, лишало эти контакты даже отложенного драматизма. Аборигенки не забеременеют, и никто никогда не предъявит ему счета.

Однажды он спохватился — а болезни? Но его, сам не зная того, успокоил дядя Саша. Поделился наблюдением: они тут вообще друг с другом не сходятся. Никогда. Нет даже манихейского правила, чтобы затеять массовый разврат раз в полгода, все со всеми.

— Прямо Эдем.

Товарищ инженер только вздохнул. Денис обрадовался: какие могут быть болезни, передающиеся половым путем, если на половых путях совершенно ничего не происходит? Стоп! Но если они друг с другом…

— А откуда здесь взялось столько детей? Вы можете утверждать, что они не совокупляются?

Товарищ инженер вздохнул и сообщил, что его наблюдения над жизнью убудцев дают основания сделать вывод: их семьи — это не семьи в нашем представлении. Ни ревности, никаких примет формального союза конкретного мужчины с конкретной женщиной. Может быть, они когда–нибудь и сходятся. В период гона или течки…

— Я же говорил, это стадо, человековидные коровки, а вы…

Товарищ инженер не стал продолжать беседу, сделавшуюся неприятной.

Денис решил продолжить экспериментирование по своему смотрению.

С этим дурным раем что–то надо было делать!

Как насытить механический акт хоть каким–то эмоциональным содержанием?

Попробовал совместить сексуальное воздействие с болевым, самодельный мазохизм, но очень скоро понял, что ничего не получится. Убудки просто убегали из–под его палки. Не сразу, но сообразил: не от неприятия сексуальных извращений, а просто потому, что удары воспринимали как приказ немедленно удалиться. Готовность к абсолютному послушанию показывала в данном случае обратную свою сторону.

И тут ничего нельзя было поделать, любые, даже самые детальные, объяснения ставили убудок в тупик. Боль как путь к удовольствию — это было для них недоступно.

Попробовать бить себя? Или заставить крестьянку пройтись по его хребту тяпкой, пока он трудится над другой крестьянкой? Представил вживе, расхохотался.

— Что с тобой? — поинтересовался дядя Саша, сидевший рядом и рассматривавший пустую бутылку из–под колы.

— Ничего особенного, — сказал Денис, — ставлю мысленный эксперимент.

— Вот и я ставлю.

Все же кое–что интересное Денис придумал. Как–то явился с одной своей новенькой на холм к Параше. Интересно, что скажет первая его здешняя женщина, если он…

Ничего не сказала, хотя все поняла.

Велел новенькой раздеться. Параша даже не посмотрела в их сторону.

— Параша, принеси воды.

Принесла.

— Так. Я заставлю вас чувствовать хоть что–то. Стой здесь и смотри.

Честно говоря, был почти на сто процентов уверен, что ничего и этот опыт не даст, продолжал раздраженно экспериментировать только для очистки научной совести.

И вдруг крик:

— А ну–ка, шабаш!

И это крикнула не Параша. Дядя Саша неожиданно вернулся на хутор и теперь пребывал в полнейшем ужасе и свирепости.

— Ты что делаешь, гаденыш?!

Денис, надо сказать, даже немного обрадовался, что все раскрылось. Он встал, демонстративно воспользовался тыквой, что держала Параша, в гигиенических целях. Новая девушка тут же убежала с глаз долой. Можно было подумать — ей стыдно. Или по каким–то своим делам. Параша тоже скрылась с глаз долой.

— Ты что, не понимаешь, это низко, Денис!

— Считайте, что я граф де Низ.

Товарищ инженер смотрел на напарника исподлобья, классически играя желваками. Напарник уже переборол первый приступ смущения и готов был к препирательствам. Трудно сказать, во что бы обратился этот разговор, но появилась Параша, неся, как ловкий официант, в каждой руке по подносу, на каждом высилась горка риса в обрамлении плодов.

Господин аниматор и товарищ инженер равно непонимающе глядели на нее: что должно означать это двойное угощение в неурочный час? Параша ответила ему на молчаливое недоумение:

— Шабаш!

Первым сообразил товарищ инженер, глубже успевший погрузиться в стихию убудских обычаев.

— Бери поднос и пошли, — сказал сбитому с толку аниматору.

Денис взял один поднос, его устраивал такой выход из ситуации; кажется, сейчас дело будет не до обсуждения его морального облика.

Товарищ инженер принял второй поднос, погладил девушку по плечу и сказал, чтобы она ничего не боялась, никто ее больше не тронет. Иначе… и угрюмо покосился на Дениса.

Тот сделал вид, что интересуется только предстоящим делом:

— Нас зовут на шабаш?

 

5

Они быстро спускались вниз по тропинке с холма в долину, неся в руках сгоношенные Парашей подношения. Денис сразу решил, что выданные продукты надо понимать именно так.

— А вы что, дядя Саша, знаете убудский язык?

— Я знаю слово «шабаш».

Они ступили в прохладную тень под местными липами.

— И что оно значит?

— Если еще не понял, сейчас поймешь.

Голос старшего товарища звучал жестко, он все еще продолжал показывать, что очень недоволен увиденным на холме. Впрочем, что он видел?

— Знаете, дядя Саша, можно подумать, вас никогда не одолевали разные костюмированные видения: вы — и гарем, подаренный вам султаном, осчастливленным в инженерном отношении. Или вы ночной санитар в коматозном отделении для женщин. Или, уж совсем просто — русский барин в своем имении, в баньке. Вы — Ганнибал, только не людоед, а Пушкина дедушка. Доступность женщины иногда волнует не меньше, чем недоступность.

— Это скотство. Они же не могут тебе отказать.

— В том–то и дело, для них это не грех, не преступление против их законов. Ни отцы, ни братья не против.

— Все равно — скотство!

— Ну, если у вас… угасло сексуальное чувство…

— Хватит! Ну, если завел себе любовницу, зачем тащить ее в дом к Параше?!

— Да, не подумал, — не посмел открыть всей правды о своих делах Денис и от этого был себе противен. Чего он боится этого?..

— Ты должен дать мне слово, Денис. Ты ни за что не тронешь Парашу!

— Да, — забормотал господин аниматор, — я понимаю, нельзя гадить там, где живешь…

— Вот именно.

— Даешь слово?

— Даю. — Денис, проклинал себя за слабость и трусость, все равно ведь все выяснится. — вам дорога Параша…

— Чисто человечески, как ты понимаешь. Я не могу запретить тебе гадить в других местах, но в нашем собственном доме изволь соблюдать.

— Можно подумать, что вам судьба этих коровок в человечьем обличье не совсем безразлична!

— Можешь мне не верить, но я считаю, что обязан ко всем островитянам относиться как к людям, пока не доказано обратное.

— Что они не островитяне?

— Посмотри туда.

Они стояли еще в тени крон, но уже и на краю поля. Инженер забрался на ствол поваленного дерева, напарник вслед за ним, и с этого возвышения можно было рассмотреть смысл слова «шабаш»: по нескольким маршрутам с разных концов острова тянулись к подножию скалы вереницы людей, у всех были подносы на головах, придерживаемые одной рукой.

— Транспортировка на башке — женское дело, — сказал Денис, щурясь. — Но не забудь — это Убудь.

— Почти все мужики, кроме самых доходящих старцев, как я понял, в заведенное время тащат рис и фрукты к скале. — Инженер перешел из морализаторского тона в исследовательский, напарнику его было в такой модификации намного легче терпеть. — Как я и подозревал, тут заметно более короткий цикл созревания злаков, чем обычно. То ли сорт особый, то ли…

— Облучение. А может, это атолл Бикини, дядя Саша? Французы рванули когда–то бомбу и сбежали и все документы запечатали, а туземная обслуга размножилась и деградировала до зародышевого состояния. А рис стал суперрисом. И плодовые деревья…

Вы видели когда–нибудь столько невиданных сортов? Глобальная территориальная мутация.

Инженер ничего не ответил. Возможно, высказанная идея ему не нравилась, но как ее опровергнуть, он не знал. А может, и нравилась. Денис же был к своей сверкнувшей мысли вполне равнодушен. Ну, сверкнула и сверкнула, сколько их мелькает за день.

Мимо них быстрым шагом протопали трое парней самого устремленного вида. По ним судя, можно было сделать вывод: к происходящему событию здесь относятся серьезно.

— Пошли, — сказал инженер.

Денис переложил кусок коры с правого бока на левый.

— Ну, понятно — культ. Все идут на горку. Так, значит, там кто–то у них есть. Жрец, бык какой–нибудь священный.

Дядя Саша быстрым шагом возбужденного натуралиста продвигался по междурядью, идеально удерживая равновесие. Денис неловко ломился за ним, то и дело проваливаясь в кротовые норы или топча побеги.

— Но они ведь не позвали нас. вдруг это интимное или, как это зовется, сакральное?

— Наверняка сакральное, поэтому мы в самое нутро не полезем, сначала окинем со стороны. Параша не зря вручила нам эти подносы — значит, прямого запрета на участие в этом мероприятии нет.

— Чтобы был запрет, нужен кто–то, кто имеет право запрещать.

— Ты прав, никого похожего на вождя я лично пока тут не видел.

— И я, дядя Саша. Даже у пчел есть какая–то царица или как там?

— Я уже думал насчет того, что мы имеем дело с неким роем, есть элементы сходства… Не исключено, что мы сейчас идем кормить матку…

Денис все время крутил головой, оглядываясь на движущихся параллельными курсами сосредоточенных аборигенов.

— Они вроде необидчивы, — в голосе господина аниматора звучала осторожная надежда, — открыты диалогу, но кто их там знает. Если зацепим божка, вдруг у них за это секир башка?

— Я, как и ты, исследовал, — сообщил товарищ инженер.

— Что?

— Насколько они необидчивы и открыты диалогу. Их мужчины.

— Сами поднимаете вопрос пола.

Товарищ инженер поморщился:

— Оставь, прошу. Так вот, среди здешних мужиков есть парочка довольно головастых и любопытных… я к тому, что они не обречены на вечную статику: хижина, поле, корова… Они способны к развитию.

— И вы готовы его направить. Только зачем? Поднять крестьянское восстание и кого–нибудь свергнуть? Кого?!

Чтобы сбить дыхание напарнику и заставить помолчать, инженер ускорил шаг, он освоился с передвижением в междурядьях, Денис же раскачивался, как движущаяся башня, теряя псевдояблоки и как бы бананы и вычурно чертыхаясь.

— А чего мы вообще потащились? Это ведь где–то и нескромно. И неделикатно к тому же. С чего это мы взяли, что мы приняты в убудцы?! Параша просто подчиняется какому–то женскому инстинкту. А если даже и приняты, то зачем нам эта радость? В качестве гостей мы и так были обеспечены всем необходимым, а за сомнительное право бегать с этими корочками на горку не навесят ли нам обязанностей? Я полоть рис и доить кротов не пойду.

— Тихо! — громко прошипел товарищ инженер.

Они подошли к забору довольно большого скотного двора, стоявшего на пригорке. Из–за ив, обнимавших его край, была отчетливо видна картина развивающегося события.

Аборигены редкими цепочками поднимались по трем тропинкам, ломаными линиями уходящим в толщу ежевичной ограды, откуда начиналась тропа, ведущая туда, где был «большой палец».

Денис неожиданно для себя высмотрел в цепочке бредущих своих «учеников», Отто и Борис шли парочкой, умело удерживая подносы над головой. Это явно был не первый их шабаш. Господину аниматору без связи с предыдущей мыслью пришло в голову, что во время своего первого визита на Олимп они с инженером, выбрав случайно своей целью «мизинец», тем самым поступили, скорее всего, наименее вызывающим образом. Не полезли в «священную рощу», или к сакральному пальцу убудьского народа. Недаром вся долина выжидающе замерла, когда они тогда карабкались по скале. И испытали облегчение, что белых богохульников не надо четвертовать. Денис поделился этой мыслью с дядей Сашей, и тот неожиданно согласился — очень может быть.

Аборигены поднимались по одной тропинке, а спускались по другой, самой крайней справа, но от какого места спускались, было не рассмотреть. Они весело, даже чуть рискованно прыгали с камешка на камешек, держа подносы под мышкой, как портфели, — прямо школьники после последнего урока.

— Подношения, — повторил под нос уже звучавшую мысль дядя Саша, — только вот кому? Когда все рассосется, сходим посмотрим.

— Был бы там, кроме идола, еще и какой–нибудь жрец, то, может, и к лучшему. Он должен знать, как отсюда выбраться.

— Ну да, ну да. — Товарищ инженер, кажется, не верил в то, что от священнослужителя может исходить польза.

— А вдруг он решит, что нас надо принести в жертву какому–нибудь местному Маниту?

— Бросаешься из крайности в крайность.

— Жизнь мне моя дорога, вот и бросаюсь.

— Если там есть какой–то жрец, он уже давно в курсе, что мы здесь, и нас, вишь, не трогают.

— И не захотел с нами познакомиться?

— Тебя это обижает? Считаешь себя важной персоной?

Ирония напарника задела Дениса, но он решил пока не реагировать.

— Небось еще время не пришло нас зажаривать. Сбежать мы все равно не можем. Пусть, думает, попасутся на воле, жирку нагуляют.

— Давно ты ничего про людоедов не трындел. Понятно же ведь — практически вегетарианцы.

— А молоко?

— Ну, молоко, — неохотно согласился дядя Саша.

— А человечина — по праздникам. После шабаша.

— Тише, — тихо сказал товарищ инженер.

По проходящей мимо загона тропинке шла группа аборигенов. Они явно были в замечательном расположении духа, как люди, совершившие что–то хорошее и полезное, и делились друг с другом переживаниями своего сакрального момента. Речь их была шершаво–шероховатая, «ш», «щ» и «ч» просто кишели в ней. Гласных было совсем мало. Сплошной фарш:

— ШчмашшбашашнчамачшаГОРАкрчашшачарашВОДАсаша.

То, что имелась в виду именно «вода» из урока дядя Саши, аборигены доказали тут же, свернув к ручью, встав пред ним на четвереньки и приступив к утолению жажды.

Денис хотел было что–то сказать по этому поводу, но его неожиданно кто–то лизнул в ухо и щеку. Маленькая коровка бесшумно подобралась к дыре в ограде и ласково шаркнула его своим дружелюбным языком.

— Вот черт!

— Нет, не черт, Денис, это «шуш».

— Так зовут корову?

— Так обозначают корову. Как кличут эту, ласковую, не знаю. Да и слово «шуш» я тебе не советую запоминать. Узнав слово «корова», мои новые друзья стали применять его.

Они по настоянию дяди Саши просидели в укрытии за ивами до самого окончания «жертвоприношения». Денис, как всегда, немного бузил. Подвергал сомнению, что они имеют дело именно с «жертвоприношением». «А вдруг это дань? Кому? А хрен его знает кому! Может, приплыл кто–нибудь, какой–нибудь чин с другого острова, вывалил ярлык, — гоните бананы! Пойдемте посмотрим прямо сейчас, а то они отплывут, а мы тут останемся». Товарищ инженер был против спешки. Нет там никаких сборщиков дани с другого острова, на корабле которых можно отвалить отсюда. Что там, мы пойдем посмотрим, когда можно будет.

Денис угрожал, что уйдет купаться, потому что надоело торчать здесь на жаре и в навозе, но конечно же не уходил. Не хотел оставлять напарника один на один с местной тайной. Он не столько боялся за него, сколько опасался, что напарник получит неизвестное преимущество от этой встречи.

— Пора, — наконец–то сказал дядя Саша. — Пошли, только не пригибайся, а то, если увидят, подумают, что мы скрываемся. Возьми поднос.

— Но мы же и правда скрываемся.

— Если забрел на чужой огород, ходи с уверенным видом. Не наклоняйся завязывать шнурки в огороде соседа.

— Мудро.

— Это не моя мудрость, а китайская.

Понимая, что отказываться от случайной похвалы в адрес китайского ума неловко, Денис просто стал ныть:

— А на кой нам подносы, мы же не хотим показать, что верим в того, кто там, наверно, сидит.

— Нет веры, продемонстрируй хотя бы уважение. Хуже не будет.

Подъем дался нелегко. Тропинкой маршрут к пальцу можно было назвать только издалека. А так это был скорее путь змея на скале, правда, обозначенный следами раздавленных плодов. У местных был, безусловно, навык передвижения по каменному телу, но и они изрядно сорили плодами. У гостей навыка не было, особенно у господина аниматора, и он растерял больше половины того, что вручила ему Параша.

Огляделись, не наблюдает ли кто за ними. Ни на полях, ни у скотных дворов и птичников никого не было видно. Народ вкушал праздничный обед.

Дальнейшая тропка огибала в нижней части огромный каменный выступ и кралась, заворачивая вправо и беря вверх, и нельзя было сказать, сколько шагов еще придется сделать. Справа провал, занятый ежевикой, оступиться туда — это тебе не в подмосковную крапиву шагнуть.

Дядя Саша прислушался, и Денис к нему присоединился, тем более что можно было переждать потоки пота, заливавшие лицо.

Никаких звуков «оттуда», из места, к которому они колченого брели, не доносилось. Можно было уловить запах, кисловатый что ли. Его вряд ли мог издавать ритуальный треножник. Три одурманенные испарениями бабы–яги, медленно приплясывающие вокруг него с бубнами, на какое–то время поселившиеся в воображении Дениса, растворились.

— Гнилью несет, — подергал он ноздрями. Его нервировало молчание напарника.

Спутник кивнул и начал двигаться дальше, левой ладонью прилипая к сахарно–белому камню, захватанному аборигенами, а правой упирая в поясницу жертвенный поднос.

— Да как они тут… Еще с этим, с блюдом! — шипел вслед ему Денис, уверенно отставая от старшего товарища, продвигавшегося, по его мнению, с явным риском для жизни.

Справа начала выплывать, отделяясь от основного тела скалы, громада того самого «пальца». Вблизи его хотелось назвать не пальцем, а башней. Тропинка устремлялась в просвет между двумя каменными массами. И Денису все больше не хотелось в этот просвет. Устремленность напарника очень его нервировала и раздражала необходимость тащиться вслед, ибо никакой альтернативы тут быть не могло. Отстать было страшно.

Но вот и вывернулась из–под нависающего выступа маленькая площадка, от нее, кстати, начиналась уходящая вниз тропа для тех, кто с пустыми подносами. Господин аниматор воспринял ее появление, конечно, как совет возвращаться немедленно.

Дядя Саша ничего не ответил на выразительный взгляд напарника. По его мнению, дело еще не было сделано. Какое, блин, дело! Дениса уже потряхивало от злости. Настаивать на немедленном отступлении он все же не стал: и трусом будешь выглядеть, и нашумишь рядом с логовом неизвестно кого. Да и на решение напарника это никак не повлияет. Этот попрет до конца.

И попер. Прилепившись животом к камню, подняв поднос на пальцах правой руки. Напоминая, между прочим, сумасшедшего официанта. Правда, довольно ловкого, потому что продвижение шло неплохо и товарищ официант стал заметно скрываться за выступом скалы. Кого он там собирается обслужить?!

Денис предельно осторожно двинулся следом, вдыхая запах кислого гниения, нет, скорее запах тяжело настоянной бражки.

Справа внизу, в провале, он заметил пару висящих на ежевике подносов — значит, некоторые аборигены оплошали в этом месте. Что мешает оплошать и белому человеку?! Денис бестрепетно опрокинул свой поднос. Стало легче двигаться, а потом и вообще легко, тропинка стала расширяться. И он увидел, что напарник стоит на краю довольно глубокого каменного бассейна, уходящего полукругом влево меж двумя каменными стенами.

И он был не пустой. В той части, что была доступна взгляду, лежала груда фруктов, перемешанных с грудами риса. И все это гнило. Видимо, издавна. Причем новые подношения не столько лежали, сколько плавали. Надо понимать, в многолетней жиже, образовавшейся из предыдущих жертвоприношений.

— Ну, все, пошли обратно, — с облегчением сказал Денис.

Товарищ инженер молчал и вытягивал шею в попытке закинуть взгляд за выступ.

Что за псих!

— Чего вам еще надо?!

Дядя Саша, снова молча, показал взглядом на тропинку, которая, предельно истончаясь, шла над бассейном, пыталась завернуть за выступ скалы, еще дальше.

— Это для особо воцерковленных идиотов, — поморщился. Всегда кто–то хочет быть святее папы. Во всем должно быть чувство меры.

У товарища инженера не было чувства меры, он в своем позитивистском пафосе был религиозно истов. Он стал пластаться вдоль скалы, да еще с дарами, как будто точно знал, что там есть какой–то божок и к нему будет неудобно явиться без подарка.

Через пять коротеньких шажков, конечно, сорвался, по–дурацки выбросив вперед поднос и рухнув солдатиком в бродильню. С головой.

Стыдно признаться, но первым чувством Дениса было чисто мальчишеское злорадство. Получи, фашист, гранату!

Вынырнул — и смотрит, что интересно, не на своего напарника, мол, помогай, а туда, дальше, на невидимый Денису край бассейна. Нет, все же здравый смысл взял его в руки и развернул лицом вверх, к более разумному спутнику.

— Помочь? — не отказал себе в мелком удовольствии чуть поиздеваться господин аниматор.

Вообще–то от края обрыва до поверхности фруктов было всего метра полтора или чуть больше, но сразу становилось понятно, что самостоятельно по отвесной и склизкой стене практически без выступов выбраться не сможет даже тренированный атлет. Но дядя Саша попытался. Ободрал два кустика торчавшей из камня растительности и опять ушел с головой в брагу.

Не дожидаясь официального обращения, Денис лег на камень животом и свесил вниз одну руку. Фиг, не дотянуться. И поблизости не видать ничего, что можно было бы превратить, скажем, в шест.

Покачивающийся на стихающей волне инженер соображал быстрее:

— Снимай штаны!

В общем, турецкие шаровары спасли русского инженера, сами разлетевшись по шву на две части. Видимо, китайцы шили. О чем Денис не преминул напомнить спасенному и немного опьяневшему от испарений напарнику — сатисфакция за огородную поговорку.

Дядя Саша сидел молча, как бы опоминаясь, хотя сознание он явно не терял.

Денис раздраженно осматривал изувеченные штаны. Что теперь с ними делать? Бродить в трусах, пока не зашьешь? Чем зашьешь?!

— Ну что, дядя Саша, шабаш? В смысле пошли домой?

Тот ничего не ответил.

— Вы что–то там видели, дядя Саша?

Товарищ инженер снял свои влажные шорты, которые уже не были клетчатыми, и выжал их, потом трусы и переоделся, почему–то оглянувшись несколько раз в сторону невидимого края компостной ямы.

— Пошли.

Не хочет ничего рассказать, вот сволочь! Денису стало намного жальче свои шаровары.

Где–то уже на середине пути товарищ инженер поднял брошенный поднос, поднял его, перевернул и стал отдирать от его нижней поверхности, напоминающей оболочку кокосового ореха, грубые длинные волокна.

— Это вы намекаете, что можно починить мои штаны? А иголка? Честно говоря, я думал, что в благодарность за спасение пожертвуете мне свои шорты.

— Я пытаюсь определить, из чего мы можем сделать веревки для нашего будущего плота.

Денис остановился:

— Так вы мне расскажете, что там видели?

— Что я там мог увидеть? Я чуть не утонул, а потом ты меня спасал.

— Мне кажется, вы мне не все говорите.

Дядя Саша отбросил поднос:

— Здесь должны быть деревья с такой корой, с них мы будем драть длинные куски этой… дратвы.

— Мне кажется, вы не все мне говорите.

— Брось, какое еще «не все»?

— Вы что–то там видели.

— Отстань, мне еще бешенства твоего воображения не хватало. Пошли–ка лучше, Дениска, на бережок.

— Зачем это? Сейчас стемнеет.

— Мы успеем добежать, срежем здесь, я тут уже проходил однажды.

— Зачем нам туда?

— Хотя бы помыться.

— Ручей.

— Холодный.

Товарищ инженер стал быстро спускаться вниз по аборигенской тропе.

— Как ты думаешь, они видели мое купание?

— Они нет, все были внизу. И внизу, и далеко. Может, тот, кто сидит там, за выступом, видел, — наводяще понизил голос Денис, прыгая по камням рядом с товарищем инженером.

— Я знаешь что сейчас подумал? Какой толк, если даже разожжем огонь на берегу днем? Кто его увидит, даже если будет проплывать мимо? Надо запалить пару костров ночью. В сто раз сильнее эффект. По ночам ведь суда ходят так же, как и днем. Тем более сейчас было цунами. Поиски не могут не вестись.

— Такое впечатление, дядя Саша, что после того, как вы заглянули за выступ, убраться с острова вам захотелось с новой силой.

Напарник и на этот заход не среагировал. Мысль его шла по своим тропинкам.

— Ручей, давай сполоснем нашу одежку, противно разить этой бражкой.

Раздевшись, дядя Саша полез в воду.

— Вы же говорили, что холодно!

— Это другой ручей, не холодный, и дно глинистое, а глинка нам как мыльце станет.

Денис стоял на берегу с комком своих рваных, вонючих шаровар. Скорее всего, старику просто стыдно, ведь несомненное потерпел он фиаско со своим упорством и через свою невероятную, но ненужную цепкость.

— Это будет Глиняный ручей, согласен?

— Если хотите, отдадим его вам в пожизненное владение, дядя Саша.

— Как скажешь.

— И все земли за ручьем.

— Как скажешь.

Денис ждал, что напарник отнесется к предложению с большим юмором.

— А я считал, что вы против частной собственности. Особенно на явления природы.

— А я думал, что у тебя есть чувство юмора.

Ах, все–таки.

— Просто у вас нет чувства моего юмора.

Дядя Саша рассмеялся: стало ли ему вдруг весело, или он хотел всего лишь доказать, что смешлив? Денис чувствовал нарастающую иррациональную неприязнь к старшему своему товарищу, хотелось его чем–то кольнуть. И жалко было шаровары, потраченные хоть и с гуманистической целью, но, судя по всему, зря.

— Если аборигосы видели ваше непрезентабельное барахтанье в этом дерьме со спиртом, это может пошатнуть наш авторитет и вы не сможете навязать этим ребятам свою волю. Не станут они рубить для вас деревья и сучить веревки.

— «Вашу»? Свою волю к моей ты присоединять не собираешься?

Дядя Саша, подрагивая, натягивал клетчатые свои шорты, потом взялся за майку, она плохо ползла по телу, комкалась, как происходящая меж партнерами беседа.

Продолжать в том же духе Денис не захотел, даже скорее побоялся. В его сухом, жилистом товарище вдруг стала ощущаться несомненная окончательная твердость — он пойдет на разрыв. Денис ни в малейшей степени не был готов к такому развитию событий. И главное, знать бы, из–за чего. Чем питается плохо скрываемая решимость товарища инженера? Только стыдом корявого приключения в жертвенной яме?

Они двинулись к берегу, не развивая поднятой темы. Миновали четыре или пять разных по размеру хуторков с коровьими загонами. Аборигены спокойно, привычным образом посматривали на них. Некоторые даже кричали дяде Саше: «Дом! Дерево! Ручей!» — показывая на соответствующие предметы.

— Ничего с вашим авторитетом не случилось, — сердито, но, по сути, пытаясь подольститься, заметил Денис.

Им еще хватило времени, чтобы собрать немного веток и сухих пальмовых листьев для костра. Пяток подростков, увязавшихся за ними, принялся им радостно подражать, и скоро на песке высилось до полудюжины горючих куч.

Товарищ инженер возился с зажигалкой, дул в нее, вразумлял тоненькой веточкой. И тут стала наваливаться темнота.

Подростки рванули в чащу. Муравьишкам надо было добраться в муравейник до захода солнца. Кстати, подумал Денис, а ведь местные жители не любители местной ночи. Ему вдруг стало чуть не по себе. А может, они не зря ее опасаются? Не только слепой первобытный страх гонит их под защиту плетеных стен. Это днем на острове нет ни крупных хищников, ни опасных змей. Не ведут ли здешние гады ядовитые ночной образ жизни?

Зажигалка заработала.

По очереди вспыхнули все шесть костров. Ветра почти не было. Только очень длинные мягкие, как размазанные волны воздуха, но и этого хватало, чтобы ласково оторвать от вершины полыхающего костра несколько особенно воспламенившихся лоскутов пальмового листа и медленно взвинтить их над берегом на десяток метров.

— Бесшумный фейерверк, — сказал Денис.

— Это можно рассмотреть с расстояния в пять миль. И даже больше.

— Вы изменились после пьяного дайвинга.

Напарник не отреагировал, и Денис уже принял это как должное.

Они напряженно смотрели в темноту, надеясь, что оттуда тоже мигнет какой–то огонек. Нет, все звезды оставались неподвижными. И хотя заведомо было известно, что созвездия здесь не так расположены, как на домашнем небе, все равно диковатая картина над головой смутно нервировала.

— Пошли домой, — сказал дядя Саша, когда еще костры не полностью прогорели. В тоне его была куда большая решительность, чем обычно. Развесистый натуралист превратился в озабоченного подполковника.

Видел все же! Что? Не скажет. Почему? Непонятно. Ночи он явно не начал опасаться — значит, и напарнику не обязательно.

Денис шел следом за товарищем инженером, медленно впадая в тихую, но глубокую обиду. Они пересекли пояс пальмовых зарослей и приближались к лиственным рощам, окружающим обычно каждый хутор–холм.

Нет, надо же попытаться разговорить старика — может, оторопь эта непонятная стряхнется с него? Денис уже хотел было поделиться своим наблюдением о том, что аборигены не любят здешнюю ночь, если не сказать, побаиваются. Вылезли откуда–то из подсознания эллои и морлоки, и эта литературная ассоциация скомпрометировала реальный страх. Не может настоящая тропическая ночь быть всего лишь…

— Стой! — сказал дядя Саша.

Они стояли у подножия своего холма. Они стояли, и тишина стояла. Обычная ночная тропическая тишина. Во всех направлениях прорезаемая трелями цикад и прочей трескучей нечисти.

Напарник резко втянул воздух и быстрым шагом двинулся вверх по тропинке. Денис невольно дернулся за ним. Один привычный поворот, другой. Опять замер. Денис был так напряжен, что даже не обижался на то, что ему ничего не объясняют.

Дядя Саша поднял палец. Они были на середине пути к «лысине». И Денис услышал. Между привычными насекомыми звуками явно прорезался звук совсем другой породы.

— Слышал? — прошипел напарник.

— Мой! — прошептал Денис.

И они не сговариваясь рванули вперед. Чем ближе они подбегали к своему «дому», тем отчетливее слышался зуммер телефона. Сначала Денис опережал своего напарника за счет длинных ног, но быстро выдохся, и уже на вершину хуторского холма вбежал, вываливая язык, с лопающимися от напряжения легкими. Дядя Саша семенил мелко, но неутомимо и первым проник в хижину.

В дальнем конце кромешной хижины, между изголовьями лежанок, располагалась куча притараненного с берега барахла. Судорожно работая невидимыми в такой темноте руками, пара потерпевших кораблекрушение боялась только одного — вызывающий устанет, звук так и сгинет в мусорном завале.

Повезло Денису, он поднес разрывающийся от звуков прибор к глазу и выбежал на улицу, споткнулся по дороге, но не выпустил его, нащупал нужную кнопку и обеими руками прижал трубку к уху. И сразу крикнул «туда»:

— Мы на острове. Как называется, не знаю. Остров со скалой. Нас двое. Денис Лагутин и дядя Саша…

— Ефремов, — подсказал дядя Саша.

— Из отеля «Парадиз» в Кичпонге. Возвращались с товаром для… Была волна в открытом море. Извините, я ничего не понимаю. Что значит, как оно у нас здесь? Темно, прямо сейчас — темно. Хоть глаз… тепло, но темно. Нет, вы будете нас искать? Что значит, вы меня не понимаете? Да, Денис, я Денис, нет, не Лагутенко! Ладно, хватит про это! Сообщите в штаб поисков или что там у вас. Лагутин и Ефремов, Российская Федерация, сообщите в консульство, мы можем зажечь огонь на берегу. Что значит вы не верите? Какая метафора?! Костры на берегу. Да, двое. Всего двое. Нет, ну есть еще местные жители, до черта. Хорошо, успокойтесь, я отвечу, отвечу на ваш вопрос, на все ваши вопросы отвечу.

Денис судорожно вздохнул и заныл:

— Я вас не понимаю!

— Дай, я.

Товарищ инженер выдавил жесткими пальцами теплую, скользкую «нокию» из ладони Дениса:

— Да, Ефремов и Лагутенко, то есть Лагутин. Да забудьте вы этого Лагутенко! Вы не слышали, что Лагутенко умер? Так его и нет здесь. Мы на острове после цунами. Милях в десяти или двадцати к югу от Кичпонга. Или в тридцати, но вряд ли больше. Обитаемый остров, примерно с тысячу аборигенов, никакой цивилизации.

Дядя Саша замер.

— Что? Вы хотите знать, кто победит — Ельцин или Зюганов?

— Дайте! — Денис стал отбирать у напарника трубку, уж совсем не туда повернул разговор после его вмешательства. Послушал говорившего еще несколько секунд.

— Вы издеваетесь?! Здесь кораблекрушение, здесь… Вам хотелось бы, чтобы был Зюганов? Я могу вам гарантировать, что Ельцина не будет, только, пожалуйста, не время для розыгрышей. Нет, с голоду мы не умираем… то есть все еще хуже! Я… Идите в задницу с этим… вы хоть позвоните, здесь же люди гибнут. Скоро начнут гибнуть! Позвоните, ну, я не знаю, вы где сейчас? Вы в Саратове?! Хотя бы в милицию, ну, на телевидение, такое чудо… Хотите Зюганова? Вы не из сумасшедшего дома звоните? Украли мобильник у медсестры?

Как и следовало ожидать после этого вопроса, трубку на том конце обиженно бросили. Несколько секунд напарники сидели молча.

— Я хотел тебе сделать знак, чтобы ты про дурдом не ляпнул. Темно.

— Бесполезняк. Какой–то псих, случайно. Даже если бы мы его перепрограммировали и заставили куда–то сообщить, кто бы стал возиться с его сообщением? Как из Саратова выйти на… и вообще, на кого тут надо выходить, в этих теплых странах?

— Хотя бы на наше консульство в Джакарте.

— Дохлый номер, совсем дохлый. У меня вообще было впечатление, что дедушка этот и не совсем как бы по телефону разговаривает.

— Что ты имеешь в виду? У меня, знаешь, такое же впечатление сложилось.

— Черт его знает. — Денис потер затекшие брови.

Товарищ инженер осматривал и ощупывал невидимый прибор.

— Я, кажется, понимаю, что ты хочешь сказать. Табло не подсвечивалось.

Денис приложил аппарат к уху, потряс его, но осторожно, словно боясь нарушить в нем счастливую ненормальность.

— Такое впечатление — что бы я ни нажал тут, звук бы все равно пришел.

Денис осторожно вздохнул и побоялся сказать свое мнение.

— Это наводящаяся мистика, — сказал инженер. — В экстремальной ситуации все нам кажется не таким, как обычно.

— Я тоже видел, — сухо сглотнул аниматор.

— Что?

— Что ничего не было. Ни табло не горело. И вообще…

— Давай будем спать. Завтра попробуем рассмотреть машинку как следует — вдруг сигнал оставил какие–то следы?

— Что это?! — вздернулся Денис на звук за спиной.

В хижину вошла Параша, в руках у нее было по веточке, концы которых самопроизвольно светились, как лампочки напряжением вольт в двенадцать. Дядя Саша сразу же схватил одну из них.

— Ниче–чего себе, что–то я читал про такое, но скорей всего — эндемик.

Денис рассматривал другую ветку с «раскаленным» концом.

— Таких надо штук пятьдесят, чтобы можно было читать.

— А у тебя есть что? — Дядя Саша поднял глаза от ветки к Параше и благодарно погладил ее по шелковистому прохладному предплечью:

— Спасибо, душа моя.

Денис поморщился, остальным это было не видно.

Параша растворилась в темноте.

— Будем спать?

— Только ты его далеко не убирай, — посоветовал дядя Саша. — Вдруг перезвонят?

— Да–да, я его теперь все время с собой буду таскать.

 

6

Заснули они с большим разрывом, но проснулись вместе. И оба от одного и того же ощущения — здесь кто–то есть! Проверить ощущения было легко — наступил день. Опять–таки почти одновременно постоянные жители хижины вскочили на четвереньки и в попытке к тому же отпрянуть друг от друга.

Между ними лежало тело.

Длинный, явно очень старый мужчина. Голый, и сразу стало заметно, что худой. Даже изможденный. Но не грязный. Лежал он навзничь и трудно, прерывисто, с болезненным похрипыванием дышал.

— Кто это? — сказал дядя Саша, демонстрируя то ли полное самообладание, то ли крайнюю степень обалдения.

Денис ничего сказать был не в состоянии. Сглатывал слюну, зажмуривался. Наконец собрался с частью сил и решительно крикнул:

— Параша!

Очень удобно, когда есть кто–то, кому можно предъявить все претензии в таком случае, как данный.

«Прислуга» явилась практически мгновенно. И, что существенно, не выразила никакого удивления при виде храпящего запекшимся ртом изможденного старика. Она выдала тираду, где сквозь камышовый шум остатков ее природной речи можно было разобрать слова «дом» и «сичас». И метнулась вон.

Лежащий застонал.

— Кто это? — спросил Денис. Есть такие вопросы, про которые понятно — задавать их бессмысленно, но они все равно кем–то задаются.

— Он не мог заползти сюда сам, — сказал товарищ инженер, сразу же переходя к анализу ситуации, минуя стадию эмоциональных реакций.

— Почему не мог?

— Я бы услышал. Я сплю крепко, но чутко.

— Так не бывает, — помотал головой Денис.

— Не бывает, чтобы больной, хрипатый старик вполз ночью в хижину и втиснулся между нами, а мы этого и не услышали, и не почувствовали.

— И я про то же. А может, он просто пришел, дядя Саша? Тихонько прокрался и прилег.

— Это еще более невозможно. Судя по степени истощения. Это практически мертвец.

— А что, если он у нас здесь умрет?

— Боишься, что нас обвинят в сговоре с целью убийства?

Денис ничего не успел ответить. Явилась Параша в сопровождении мужчин. С ними были носилки, сделанные из двух довольно толстых жердей, ложе было выполнено из плетеной дратвы, такой же, что была открыта товарищем инженером при обследовании брошенных подносов. Они деловито, споро переложили мучительно застонавшее тело на носилки, подняли их и двинулись к выходу.

— Эй, вы, двое из ларца, кто он такой, откуда взялся?! — крикнул им вслед Денис.

Они оба обернулись, хотя им и неудобно было это делать с ношей, и чуть улыбнулись, можно даже сказать — виновато. Как будто имели какое–то отношение к истории, случившейся в хижине белокожих гостей, и извинялись за то, что объяснить толком ничего не могут. Эти гиганты всем видом говорили: мы люди маленькие и сами знаем меньше, чем нужно для дачи разъяснений.

— Ладно, пшли вон! — сердито прошипел Денис, и его пренебрежительная команда была охотно выполнена.

Денис и дядя Саша разом поглядели на Парашу. Она тоже очень хорошо поняла смысл немого вопроса, что–то затараторила, виртуозно перемешивая словечки двух языков и незаметно отступая задом к выходу. И улепетнула.

— Кажется, она за что–то извинялась. И, думаю, русским языком она владеет лучше, чем сейчас показала. Они хоть и первобытные дикари, но хитрости и заднего ума у них хватает.

— Да ладно, чего ты от нее хочешь, — взял девушку под защиту товарищ инженер. — Похоже, мы имеем дело с чем–то вроде накладки. Они не рассчитывали, что старик может появиться у нас здесь. Более того, думаю, им бы не хотелось, чтобы мы узнали о его существовании.

— Вы хотите сказать — это непростой старик?

— Он наверняка… С ним связана какая–то местная неприятная тайна. — Товарищ инженер провел пальцем по вертикальной морщине на своей щеке.

— Скелет выпал из шкафа?

— Ты всегда умел выразиться образно.

Новое появление Параши нисколько не смягчило ощущение неприятной ненормальности происходящего. Хотя, что тут говорить, как будто все, с чем имели дело потерпевшие кораблекрушение, являлось вариантом какой–то нормы.

«Служанка» внесла свой традиционный вегетарианский поднос, даже пыталась улыбнуться, но было понятно, что ни в какие разговоры ей вступать не хочется, хочется вынырнуть из хижины и скрыться в джунглях неизвестности.

— Оставь ее, — сказал дядя Саша, — пойдем лучше приведем себя в порядок.

Они отправились к сооруженному рядом с хижиной умывальнику, руками товарища инженера, конечно. Он сумел так приспособить большую тыкву, что она нажатием большого пальца ноги на петлю плетеной веревки аккуратно наклонялась, и можно было умываться обеими руками. Дядя Саша уступил очередь младшему товарищу, сам прибегнул к помощи заводной механической бритвы. Вместо освежающего одеколона он использовал кока–колу. Денис однажды заметил, с какой тоской наблюдает Параша за этой его манипуляцией. Так смотрел бы алкоголик, если бы вместо колы и правда был одеколон.

— Ты бы прикрылся, — сказал дядя Саша.

Денис хлопнул резинкой плавок и огляделся в поисках останков своих шаровар. Параша его поняла и тут же вынырнула из хижины с комком ссохшейся ткани. Денис взял ком, разломал и встряхнул две отдельные штанины.

— Ты знаешь, что такое иголка, Параша?

— Они тут не шьют, они тут плетут, — с неприятной бодростью в голосе сказал дядя Саша, поглаживая относительно гладкие щеки. — Раньше шкуры сшивали иглами дикобраза или острыми костями.

— Не надо, дядя Саша, надо мной издеваться.

— Как же ты выйдешь из положения?

— Я не буду из него выходить. Раз уж я в него попал, займу наиболее удобное место.

Денис объяснил жестами Параше, что ему нужна набедренная повязка, она охотно кивнула, быстро куда–то сбегала и принесла.

— Вот, надевай.

Белые господа переглянулись.

— Ты слышал — «надевай», — вроде как даже с гордостью заметил инженер.

— Между прочим, это я давал ей тонкости русского, пока вы бегали по полям за своими кротами.

Убудская одежда смотрелась на господине аниматоре вполне, и даже грязная майка с почти уже неразличимой эйфелевкой не смешила глаз.

— Я на деле, а не как–нибудь условно технически сливаюсь с местным населением.

Он вытянул ремень из останков былой одежды, на нем имелось кожаное гнездо для телефона, надел ремень поверх убудской юбки, закрепил телефон.

— Кстати, о кротах, — сказал инженер, — ты ничего нового не придумал?

— Про что? Про старика?

Не дожидаясь мнения Дениса, напарник сообщил:

— У меня только одно объяснение того, как он к нам попал.

— Какое же?

— Но оно меня не устраивает.

— Ну, когда отбрасываешь все невозможные варианты…

— Но то, что у меня остается, тоже абсолютно невозможно.

— Может, мне оно таким не покажется? Поделитесь. У меня даже невозможных нет.

Товарищ инженер задумчиво чистил круглый, шишковатый фрукт:

— Он просто «возник» между нами.

Денис взял с подноса такой же фрукт:

— Это все равно как если бы я сказал, что он упал с луны.

— С луны он не мог упасть. Крыша не повреждена.

Инженер немного помолчал:

— А еще я обратил внимание — он говорил на языке, на котором «они» не говорят.

Денис застыл с открытым ртом и поднесенным к нему куском розового апельсина.

— Правда? А я думал — мне показалось.

— Что показалось?

— Мне послышались, это ведь были секунды, и наше состояние надо принять во внимание… Пара французских фраз, скорей всего французских. Комси–комса, возможно, он ругался по–французски.

Товарищ инженер поднял палец, прожевывая при этом сочную мякоть фрукта без названия.

— Вот. Я был и так уверен, что не ослышался, а тут и ты подтверждаешь. Дедушка — француз. О чем это может говорить? Есть у тебя версия, Денис?

— Если с лету, без обмозговки: они тут живут всю жизнь, я имею в виду…

— Я понял.

— Живут как болванки, а перед смертью начинают потихоньку обретать национальность?

Товарищ инженер долгим и непрезрительным взглядом изучал напарника, и тому постепенно становилось стыдно за только что брякнутое.

— Интересный ход мысли. По крайней мере, ход, по крайней мере, мысли. Я не стану его высмеивать, хотя это легко сделать.

— Сделайте.

— Изволь. Если ты прав, получается, что «на том свете», если он есть, национальность — важная вещь. То есть отделы ада и рая для французов и чехов и тэ пэ.

Господин аниматор склонил голову, признавая свою неудачу. Товарищ инженер не стал его добивать.

— У меня другое впечатление.

— Какое?

— И другое, и пока не выразимое в словах. Надо еще много доузнать, чтобы определиться с мнением.

Денис подтащил к себе поднос с едой:

— Вы, как всегда, пойдете шнырять в поисках информации?

— А ты, как всегда, останешься валяться на боку?

— Естественно.

— Помни про Парашу. Ты обещал.

— Я к ней не прикоснусь. Ни сегодня, ни завтра, никогда! — Денису было приятно, что он и сказал чистейшую правду, и оставил напарника в дураках. Вообще–то он был уверен, что Параша проболтается про их игры, но, видимо, товарищ инженер был не так воспитан, чтобы приставать к девушке с разговорами на такие темы. А она ведет себя так, будто обо всем начисто забыла.

Взгляды напарников встретились, и оба отметили про себя, что они вновь незаметно оказались на почве легкой враждебности друг к другу. История с телефоном, а потом и со стариком их на время сблизила, напомнив, что они подвергаются общей неприятности, но стоило попривыкнуть к новым фактам, как характеры стали расталкивать их в стороны.

Товарищ инженер сделал шаг навстречу:

— Знаешь, я тут между пальмами обнаружил мегалит, такой камень, торчащий из песка, — очень удобно для календаря. Это ракушечник, на нем можно отмечать каждый проведенный день. Наш органайзер превратился в труху, когда высох.

Денис заметил попытку нормализации отношений:

— Отмечайте вы, раз уж нашли, коллега.

Товарищ инженер кашлянул, явно с сожалением.

— Я вам доверяю.

— Не в этом дело, — опять кашлянул дядя Саша, — тут важен немного другой момент…

— Какой?

— Скажи, по твоему мнению, сколько мы уже здесь находимся?

— На острове? Что–то порядка дней, ну, тридцати. Что вы отвернулись, коллега? У вас другие ощущения?

— Другие. Немного. Пока немного. Поэтому я и хочу, чтобы мы совместно наносили каждый день на этот ракушечник. Биологические календари наши работают с разной, кажется, скоростью.

— Это опасно, это вредно? — Денису эта тема казалась хоть и занимательной, но надуманной. Ощущение времени индивидуально, у стариков годы летят, у молодых тянутся, и если бы они рассчитывали провести тут многолетнюю робинзонаду, то календарь мог бы стать существенным чем–то. Но пока это ну не тянет на проблему.

— Как хочешь, — сухо сказал товарищ инженер.

— Не сердитесь, я вам правда доверяю. Не таскаться же нам туда вдвоем, в самом деле, каждый день.

— Ну что ж…

На холм поднялись и остановились несколько постоянных спутников товарища инженера. Денис их уже узнавал — Туполь, Черепан, Ползун. Когда он догадался, что клички эти всего лишь сокращения от фамилий старинных русских гениев техники, он даже пожалел напарника — очень уж предсказуемый ход мысли. Инженер берет имена из инженерной истории. И только отечественной. Хоть бы один Архимед. С фантазией у дяди Саши всегда было тускло. Впрочем, видимо, так и должно быть.

— Ваша техническая интеллигенция явилась.

Коллега чего–то медлил, и Денис сказал, явно модулируя речь легкой иронией:

— А я помогу Параше помыть посуду. После еды.

Товарищ инженер расстегнул–затянул пояс на шортах. Как утверждает известный венец, этим движением мужчина проверяет, не забыл ли жезл своего достоинства там, откуда уходит. После этого сделал круг по хуторской площади, можно было понять, что и мысли его описывают некий круг.

— Кстати, а почему бы вам не взять Парашу с собой на поля? По–моему, она с удовольствием бы к вам примкнула.

Коллега сухо ответил:

— Я знаю. И я ей предлагал. Но она, так сказать, приставлена к этому месту, сестра–хозяйка именно этого хутора.

— Женщина в песках.

— Что?

— Ничего.

— Хорошо, я пошел. — Инженер двинулся в сторону тропинки, ведущей в долину. — Сегодня я рассчитываю найти, куда они перетащили нашего де Голля. И посмотрю, что с ним сейчас происходит.

— Успехов вам.

Товарищ инженер задержался на секунду:

— Тебе тоже успехов.

— Что именно вы имеете в виду? — с насмешливым вызовом уточнил Денис.

— Ты ведь остался караулить новый звонок, да? Так вот не пропусти.

И ушел. Унося чувство инженерного превосходства. Гад! Неприятно, когда тебя возьмут и запросто расшифруют! Да, Денису почему–то пришло в голову: если кто–то станет прорываться сквозь эфир неизвестно откуда, то лучше находиться в том месте, где один раз прорыв удался. Возможно, на этом аномальном острове именно холм — самое аномальное место.

Товарищ инженер небрежно торпедировал мнение, даже и не высказанное владельцем аппарата.

 

7

Денис достал из гнезда машинку и подержал на руке. Это не нормальный радиоприбор с электрической душонкой, скорее зомби, и кто–то вселяется в него по своему желанию.

Ладно, пусть своеобразное телефонное суеверие, ведь дома, забыв, к примеру, ключи и вернувшись за ними, он обязательно смотрится в зеркало. Так вот, пусть суеверие, далеко от хижины он уходить не будет.

Но просто так сидеть и исключительно ждать, тяжело.

Попробовал поработать руками, но попытка вернуть к жизни турецкие штаны провалилась, едва начавшись — зашвырнул волглые тряпки в угол хижины. Ладно, оделся по–местному, чего уж теперь дергаться. Тем более что удобно. Даже плавки можно снять — такая свобода движений.

— Параша!

Прибежала, села напротив. Он постарался посмотреть на нее не сексуально озабоченным, а научно–антропологическим оком. Что за раса?

Он чувствовал в себе желание поговорить. Раньше такого не было. Да, смешно получается, чего только не вытворял с девушкой, а теперь вдруг душу ее захотел узнать. Как–то не по порядку развиваешь события, усмехнулся себе Денис.

— Скажи, Параша, а ты давно здесь?

Казалось бы, чего проще, но выяснилось, что довести смысл вопроса до сознания девушки чрезвычайно трудно. Много времени ушло на выяснение вопроса, что такое «здесь». С самых разных сторон Денис подъезжал к этому понятию, и всякий раз оказывалось, что не подъехал, а, наоборот, отъехал. Параша не имела ни малейшего представления о том, что такое остров. И это живя на острове! Сообщение, что в мире где–то «там» есть еще острова, почти такие же, как этот, поставило ее в тупик. Именно в этой части — «почти» и «такие же». Между тем представление о том, что есть какое–то «там», ей было доступно, даже казалось естественным и даже приятным. Про «там» она готова была слушать сколько угодно. Правда, у Дениса было сомнение: одно ли и то же они имеют в виду, болтая про него.

Острова обычно водятся в океане. Слово «океан» она поняла только частично. В виде наличной, поплескивающей, запретной для вступления в нее воды у берега Убуди он ей был доступен, а размер, географическое измерение, возможность преодоления с помощью корабля или плота оставались для нее сотрясением воздуха.

Попив водички в перерыве неожиданно плодотворного урока, Денис набросился на девушку с неожиданной стороны:

— Скажи, Параша, а зачем ты живешь?

Слово «жизнь» оказалось еще менее доступным пониманию, чем «океан», хотя времени было потрачено на его втолковывание много. Но это ладно, вопрос–то дурацкий; если честно, и он сам, и гиганты ума из страны «там» теряются перед ним и много врут. Была надежда, что получишь от дикарки какой–нибудь кусок здешней ароматной сермяги на эту тему. Нет так нет. А вот то, что вопрос о родителях ее совершенно собьет с толку, давал пищу для ума аниматора.

— Где твои папа и мама? Познакомь. Они здесь? Они на острове? Или где?

Ноль понимания. Абсолютный ноль. Может, его удастся растопить?

Сходил в хижину, вернулся с маленькой бутылкой колы, сделал глоток, другой. Погрозил строгим пальцем бледному пламени в глазах испытуемой:

— Сначала познакомимся с родителями.

Нет, даже ради колы.

Из дальнейшего разговора можно было понять следующее: все дети общие, бегают где хотят, едят где придется, спят тоже.

— А правда, что мужики совсем–совсем не спят с бабами, как пан инженер утверждает?

Пришлось объяснять на словах, что он имеет в виду под словом «спят», испытывал неловкость; оказалось, что говорить об этом стыднее, чем делать это. Парашу разговоры смущали не больше, чем известные действия.

— Хочешь показать, что к тебе не пристает, ты выше этого, что инфантилизм так же не поругаем, как истинная чистота?

— Я не понимаю.

— Не хватало, чтобы ты и это начала понимать. То есть получается, что вы не бываете беременными. Раз не спите друг с другом.

Оказалось, что беременности случаются.

— То есть как?! А-а, тогда снимается другой мой ехидный вопрос: откуда берутся дети? Но не снимается вопрос «как?»! Ветром надувает?

Параша пожала плечами.

— Это не ответ.

Она опять пожала плечами.

— Хорошо, а вот то, что ты со мной спала, ты забеременеешь? Только не пожимай плечами. Впрочем, чего там, можешь не волноваться, хотя ты и не волнуешься, я бесплоден, за что свою Женечку возненавидел, несправедливо обвинил и бросил. А про ветер плодородия пока поставим запятую. Ты просто можешь и не знать, кто тут с кем и как.

Параша не возражала. Она не сторож всем сестрам своим и не заглядывает в хижины по ночам. Нельзя сказать, что на Убуди секса нет, просто девушка Параша ничего о нем не знает. Если они все же тут какие–то подопытные, им могут раздавать таблетки для залета. А если все же есть камеры, какой же он там в этих записях красавец, аниматор Лагутин! Вдруг стало стыдно, пришлось хлопать себя по обросшим уже порядочной бородой щекам, — хватит придуриваться. Тоже мне пациент Большого Брата!

Смех — лучший критик воображения.

Что же еще спросить?

— Почему женщины не ходят с дарами на скалу?

— Не ходят.

То есть просто так заведено, можно было понять ее. Не ходят, и все.

— Кем заведено?

Опять ноль целых, ноль десятых. Коровы были всегда, куры были всегда, рисовые поля были всегда.

— А ты хотела бы сходить на скалу?

Ступор. Как правильно говорить: Иран или Ирак? Можно считать установленным, что есть вопросы, на которые они то ли не хотят отвечать, то ли им запрещено кем–то или чем–то… Нет, по–любому легче было бы думать, что остров, например, заброшенная лаборатория, чем признать то совершенно необъяснимое, что мы имеем тут в наличии. Пусть имел бы место даже пошлый эксперимент: два предельно непохожих человека выбрасываются в искусственную среду, чтобы проверить, что они станут делать. Может, все же нашелся заскучавший миллиардер, готовый вместо покупки новой суперъяхты выкинуть кучу денег на такое развлечение, — это еще можно представить. Хотя до попадания сюда Денис был о миллиардерах самого уничижительного мнения: ни фантазии, ни дерзости. Максимум дадут бабла на исследования в области замораживания или компьютерных потуг по переносу сознания с биологического носителя на более надежный. Проблема индивидуального бессмертия их еще может зацепить, а вот чтобы попробовать воссоздать модель первобытного общества и проследить, что там и как было у предков, это вряд ли.

Но продолжим: на уютном острове все же случаются перемены погоды, дождь изредка идет, однажды был даже отдаленный гром, принятый белыми безумцами за звук летящего самолета.

Над Убудью никогда ничего не летало в обозримое памятью Параши время. И к берегу ничего не приставало. Она утверждала это уверенно и просто.

— А вы не удивились, когда нашли нас на берегу?

И тут Параша задумалась и кивнула. Ей было понятно, что такое удивление. И она могла отличить обыкновенное для здешней жизни явление от необыкновенного.

Эту тему Денис почему–то не стал развивать и впоследствии жалел, что не стал, уже тогда он мог бы очень продвинуться в понимании происходящего на Убуди.

Он сменил тему разговора на более, как ему казалось, важную:

— А кто у вас завел обычай таскать еду, рис, фрукты на скалу и там вываливать в яму?

Ответ был предсказуем: всегда так было.

— Но ведь чепуха какая–то!

Пришлось объяснять, что такое чепуха. Слово Параше понравилось, и она им некоторое время забавлялась, радостно смеялась, удачно его применив.

— Вам приходится почти непрерывно работать, а большую часть добытого вы тащите куда–то и выбрасываете. Не жалко?

— Чепуха.

— Чего хохочешь, дура!

— Дура?

— Это такая девушка, которая не отвечает на поставленные вопросы.

Выражение лица Параши сделалось напряженным. Внутри у нее явно возникла коллизия мотивов, брови сошлись на переносице.

— Ладно, ответь мне на последний вопрос и можешь идти. Тот француз, что свалился к нам, он сейчас где? Хочется на него взглянуть.

Параша сразу поняла, о чем речь, встала и, маня рукой Дениса, пошла через площадь, огибая костровище, и указала на хижину у самого края леса.

— Что?

Она опять указала, улыбаясь то ли безумно, то ли снисходительно.

Денис откинул входной полог. Посреди хижины на глиняном полу сидел де Голль и с двух рук ел сразу два неизвестных науке фрукта. И правда, очень похож на капризного гения французской политики — длинный, худой, с толстым носом и щепоткой растительности под ним. Взгляд полностью отсутствующий.

Вышел Денис из хижины, потирая лоб.

Сам климат Убуди асклепен? Издыхающий сам собою окреп.

Остров–оживляж!

Убудь анимационная!

Вообще–то иной раз бывает такое ощущение, что в воздухе распылен какой–то транквилизатор: совсем не хочется думать о плохом и отлично спится.

Да что здесь, в конце концов, происходит?!

Некоторое время назад фонтан подобных вопросов стал затухать, затягиваемый тиной повседневной рутины. Но после запредельного телефонного звонка и с появлением де Голля опять прорвало.

Версии!

Ничего не лезло в голову, кроме перелицованной банальщины про брошенную лабораторию: покинутый по неизвестным причинам завод по производству этнического оружия. Лаборанты вымерли от ими же введенного штамма, а лабораторные клоны остались и живут как запомнили.

Или нет?

Денис поглядел на стоящую рядом Парашу, потом на старуху, ковыряющуюся в углях кострища.

Аборигены только кажутся простачками, «баранами», а на самом деле племя экстрасенсов. Цивилизация, сумевшая прийти в равновесие с природой в результате рафинирования непонятной культуры, и мы, нервные гости большого мира, ведущие себя здесь как два неврастеника в заповеднике тихих будд. Настолько углубившихся вовнутрь себя и самого сущего, что, даже когда здешних самок подвергают французской любви, это не тревожит их бездонной самости.

Денис крутнулся на месте — что за чушь бродит в башке! Но пусть чушь, все равно — как быть с этими бесчисленными необъяснимыми фактами: почему и он сам, и неприятный напарник не заболели за все эти дни даже легонькой болячкой? Дикие, неизвестные фрукты — и ноль поноса. Царапины заживают, конечно, не мгновенно, но всегда и без малейшего воспаления. Только не надо становиться Пастером и глотать заведомую отраву, чтобы поиграть в умру — не умру. Пусть товарищ инженер себя покажет с этой стороны, надо ему намекнуть.

И сколько уже дней так! Кстати, о деньках — сколько их прошло, ё-моё! Прав старик, прав, надо что–то царапать на столпе или хотя бы палкой на песке.

Вот еще версия: остров забвения! Только не внезапного, а тихого погружения в него. Как лодку заносит песком на берегу. Похоже на правду или какую–то ее часть — мысль куда–то все время уклоняется от темы времени. Рассказывали, что на этих экваториальных островах другое восприятие секунд–минут–часов, но это казалось туристическим наблюдением городского сознания, осевшего на берегу теплого и невозмутимого океана. В данном случае имеем место с чем–то не таким элементарным.

Денис еще несколько раз пробовал разговорить Парашу, но ощущения, что он движется вперед в своем понимании ситуации, не возникало. Поел и прилег.

 

8

Вечером этого дня инженер не появился, утром не показался, и Денис, заскучав, пошел погулять по острову, придерживая у пояса замершую «Нокию»: а вдруг!..

Шел без плана и намерения.

Дно леса было устлано несколькими слоями опавшей некогда листвы и пружинило, как кошма. В трещины между лиственными плитами при нажатии подошвы выстреливали бесшумные фонтаны пыльного запаха, переливающегося крутящимися искрами в столбах солнечного света, кое–где пробившего крышу крон. Сладкий и совсем не назойливый запах тления. Лес в общем нравился Денису своим внутренним порядком, муравьи кишели в муравейниках, яркие ящерки грелись в пятнах света, висели то тут, то вон там полотнища затейливых паутин, изредка сотрясающиеся от попадания мощной мухи.

Денис поймал себя на мысли, что только в этот выход он смог достаточно подробно всмотреться в очертания и тонкости местной природы. Прежде были сплошь беготня вслед за утомительно целеустремленным инженером или высматривание отбившихся молодок.

Форсировал Холодный ручей в нижнем течении, там, где была непроглядная, производящая неизбежную таинственность тень. Деревья стояли, обнявшись кронами, как классические борцы, согласные на ничью.

Поверхности довольно широкой воды достигали только отдельные лазерные указки, и в этих местах влага осчастливленно переливалась. Что–то тихо торкнуло в щиколотку Дениса, и он тут же бросился бежать от водяной гадюки, возникшей в его воображении. Уже стоя на родном берегу, всмотрелся в воду — всего лишь непуганые темноспинные рыбы, передвигавшиеся на мелководье медлительно, как ни на кого не охотящиеся подлодки.

Сразу захотелось жареной рыбки, в сознании сама собою возникла конструкция остроги.

Глиняный ручей оказался намного теплее Холодного. Он казался куда полноводнее соседа и отделял от острова никак не менее половины Убуди, ее чуть возвышенную часть. На том берегу стояла стена довольно плотного, очень тропического леса. Там висели даже лианы. и подозрительные тени. Там, в чащах, наверно, сыскались бы подходящие стволы для плота. Ту часть, где находился Денис, герцог де Низ, можно было назвать Нидерландами.

Как это часто случается в жизни, окучивал ожиданиями одну тему, а сделал открытие совсем в другом месте. Возле небольшого птичника в излучине Холодного ручья. И чуть было не прошел мимо, но услышал детское хныканье. Сначала даже не понял, что это, замер и через секунду бросился на звук. Еще бы, младенец! Перед маленькой, неказистой «фанзой» сидела обширная женщина и тетешкала на руках обернутого в мягкие травы новорожденца.

Увидев белого гостя, она никак не отреагировала. Довольное, сытое, благополучно разрешившееся животное, без неприязни оценил Денис. Он очень даже отреагировал и полез с вопросами. Что такое? Откуда? От кого? И ничего путного не вызнал. Природная убудская уклончивость, то ли от стыдливости, то ли от особого рода тропической косности. Может, по их системе табу «сорвавшийся» мужик подлежит кастрации? Даже до такой преглупой мысли дошел господин аниматор, присматриваясь к роженице. Та вела себя с неуловимой какой–то странностью. Не вполне, что ли, по–матерински, хотя все материнские движения совершала. Можно даже было подумать, что ребенок этот не осчастливил ее, не имеет к ней тотального, всецелого отношения. Это могло идти опять же от здешней дикарской манеры жить, могло показаться ввиду излишней наблюдательности белого человека.

Денис совсем уже собрался уходить и на прощание решил что–то выразить новому обладателю убудской прописки. Обратив внимание, что мальчик изрядно сучит ножками, он сказал:

— Форвард будет. За «Манчестер Юнайтед» будет играть.

И тут Мамаша, он успел по ходу дать ей такое имя, очень даже прорезалась сквозь свою эмоциональную дрему и оживленно закивала, показывая, что ей очень даже по сердцу мнение гостя.

На обратном пути Денис понял, что сделал какое–то открытие. Может быть, даже важное. Но определить суть затруднялся, надо будет с товарищем инженером обмозговать. Но что открытие есть, сомнений никаких. И речь не только о том, что убудцы спят со своими убудками, видимо, под покровом тайны.

Несколько дней он с нарастающим нетерпением ждал появления в хуторе товарища инженера. Хотелось, говоря просто, сбить спесь со старика и покрасоваться. Вдобавок к открытию Денис припас фокус с де Голлем. Надо будет аккуратно подвести разговор с инженером к этой теме, послушать его сетования на то, что след престарелого француза простыл, и тут — вуаля!

В ожидании напарника Денис хватился, что сидит на холме практически один.

Где Отто, где блондин Борис? Раньше тут толклось немало народу.

Приходилось смириться с мыслью, что они перестали появляться на холме, как только белый барин перестал наливать им темного напитка.

Обычные алкаши, привязавшиеся не к блестящему человеку, а к веселящему напитку?

Если так, то и черт с ними!

Но без свиты, или, если угодно, без круга общения, как–то скучновато. Впору позавидовать товарищу инженеру, он как раз, надо думать, окружен толпами товарищей. Граф де Низ не станет унижаться до низкопробного заигрывания с народной массой.

Или станет? Главное — как назвать явление. Это будет свита.

— А что, Параша, обо мне говорят там, в долине, и на других хуторах?

Девушка задумалась.

— Неужели ничего не говорят?

По крайней мере, на дурную славу он мог твердо рассчитывать: ходок, извращенец, болтун!

— Так–таки и ничего?!

Параша, кажется, вошла в его положение:

— Если хотите, могу пойти узнать, что они про вас говорят.

— Значит, ничего. Таков народец. Но, в этом уверен, даже если ничего не говорят, то уж думать думают.

Не могут они никак не реагировать на факт его тут сидения. или могут? С глаз долой, вон из мозгов? Нет, они мечтают приблизиться, но особая полуживотная скромность мешает им.

— Знаешь, что, Параша, а приведи ты ко мне парочку свободных в данный момент от работы мужичков. Только из тех, кто не ходит за инженером. Ты меня понимаешь?

— Чего тут не понять!

Денису не понравилось, как она ответила, но не хотелось вникать, надоела она ему своей простотой.

— Скажи, что не обижу, может, даже как–нибудь награжу. Если они понимают, что это такое.

Параша отправилась в долину, независимо поигрывая гармоничными ягодицами.

Денис обратил внимание на парочку, о чем–то шепчущуюся у костра. Старуха и худой, совсем не по–убудски, мужичок. Денису было скучно, и он подошел поближе.

— Возьми назад свою корову, — просил мужичок.

— Почему?

— Она не доится.

— И чего?

— А вдруг она и плодиться будет, как доится?

— Слово сказано.

Да у них тут меновая торговля, усмехнулся господин аниматор.

Мужичок встал, кряхтя, и побрел вон с хутора. Денис догнал его на тропе, ведущей вниз!

— Слушай, постой, тебя что, Цокотуха обманула?

Тот не сразу сообразил, чем интересуется белый человек. Денис долго не понимал смысл его ответов. В конце концов забрезжило…

— Так, значит, ты взял у нее корову сейчас, а отдавать будешь три приплода, но где–то «там»? Где это?

Собеседник засопел, но все же выдал, что «там» — это место, куда все попадают после смерти, чтобы уж пожить как следует, поэтому имеет смысл уже «здесь» подготовиться к будущей жизни как можно лучше. Так, значит, как понял Денис, он был свидетелем попытки расторгнуть «токсичную» сделку. Заполучивший корову сомневался, что сможет выполнить взятое на себя обязательство.

— А чего ты паришься? Пользуйся буренкой. Хоть немного молока она дает?

— Дает.

— Ну вот, а это «там» когда еще будет.

— Да, нескоро.

— А может, и вообще не будет.

Реакция дикаря на эти слова очень удивила Дениса: он вдруг содрогнулся и посмотрел на собеседника таким взглядом, как будто увидел нечто невиданное и что увидеть нипочем нельзя. Чтобы как–то смягчить ситуацию, ставшую вдруг некомфортной, Денис спросил:

— А я у тебя могу чего–нибудь купить?

— У меня есть два мешка зерна.

— А сколько ты за них хочешь?

— Три мешка зерна.

— «Там», естественно?

В глазах мужичка опять мелькнул священный ужас, да еще смешанный с неприязнью — чего, мол, пристал?

— Ладно–ладно, иди. Будешь зваться… Шейлоком, — отправил его Денис, понимая, что изводит дяденьку зря. Но тема его не отпустила, так что, вернувшись на холм, он полез с разговорами к старухе Цокотухе с оформившимися по дороге вопросами.

— Слушай, старая, я не буду с тобой про «там», если верите, что… Верьте сколько душеньке угодно. Только скажи мне: а где ваши кладбища? Через что вы попадаете «туда»?

Старуха стояла смирно и в меру ровно и глядела на него внимательно. Можно было подумать, что он обрушил на нее целую гору ну никогда не слыханных и ничему в ее обычной жизни не соответствующих смыслов.

— Чего молчишь?

Она развела руками–крюками: мол, а что тут скажешь?

— Я вдоль и поперек облазил ваш остров, ничего похожего на упорядоченные захоронения.

Старые руки опять проделали какие–то движения.

— Может, вы их топите, а? Со скалы и в Лету, она как раз так удобно обтекает островок. Или сжечь, для чего–то же вы поддерживаете свои вечные огни, не только для рисовой каши.

Денис хотел было еще чего–то выдать в своей манере нарастающей развязности, но вдруг ему стало почти плохо, как будто длинная плоская устрица проползла по диафрагме.

— Ладно, не хочешь говорить — не говори. Я с нашим паном инженерчиком обсужу.

На самом деле, сколько всего скопилось для совместного мозгового штурма. Островок–то непрост. Или, наоборот, прост, как сама простота, а он ему невольно цену набивает?

Выпросталась снова мысль о какой–то тайне, подсмотренной товарищем инженером, пока он болтался в ванне с жертвенными помоями. Что–то скрывает старикан, черная техническая душонка!

Появилась запропастившаяся Параша: оказалось, совсем непросто найти хотя бы пару ничем не занятых убудцев. Привела троих.

Один невысокий, усатый и в шапке из травы с торчащим сухим цветком — романтик местный? Второй деловой, со сдвинутыми бровями и поджатыми губами, все время сосредоточен, а на чем — непонятно. Третий расслабленный, позевывающий парень, прямо хоть сразу в дворню.

Первого Денис сразу назвал Астериксом, исключительно из–за внешнего сходства с героем комикса, второй тоже получил прозвание, из–за особенностей поведения. Он медленно обошел хутор, заглянул во все хижины, что–то порекомендовал старухе у костра по порядку ведения огня и долго стоял над кучей скарба потерпевших кораблекрушение, словно пересчитывал и классифицировал вещички в недрах своего сознания.

— Бунша, — сказал ему Денис.

Что интересно, оба с первого раза запомнили имена, как в свое время Отто, и отзывались на них с явной охотой. Им было приятно, когда их обозначают.

Раздумывая над тем, о чем завести речь с привлеченными собеседниками, Денис, решив по ходу еще и прибраться у жилища, взял из кучи, над которой стоял Бунша, пустую двухлитровую бутылку и понес на свалку, которая сама собой начала образовываться за хижиной старухи–костровухи. По пути он меланхолически читал: «Говорят, что у меня есть огромная семья, и тропинка, и лесок, в поле каждый колосок». Когда он вернулся, то из уст Астерикса полился этот трогательный текст, причем слово в слово повторяясь, даже с заминкой в том самом месте, где допустил ее Денис. Дальнейшие замеры показали, что память у Астерикса абсолютная и бездонная, и он хотел его переименовать в Попугая или Сеньора Магнитофона, но тот уже сросся со своим именем и вежливо отказался от замены.

Бунша демонстрировал домовитость. Он все норовил помочь по хозяйству Параше, что ее задевало, и она его отгоняла от своих дел, отчего его лицо становилось еще более серьезным и обиженным.

Денис попытался как–то вмешаться в конфликт, но Параша сразу же поставила все точки: ее дело — это ее дело, и нечего его делить.

— Пусть он где–нибудь заботится, — сказала она, и ей было трудно возразить.

— Тоже мне гений места, — махнул на нее рукой Денис, он уже думал над тем, что неплохо было бы сменить место своей ставки, наверняка есть на острове холмы обширнее и уютнее. Там сыщется место и для нового дворецкого, и для сонного камердинера, а назвать его можно — Помпадур. Параша явно не вписывалась в модель новой, примыслившейся Денису жизни.

То, как легко приручились эти трое, сначала удивило Дениса, а потом он понял, что и прежние могли бы задержаться при нем, когда бы он дал им какой–нибудь фронт работ.

В общем, в момент появления напарника Денис пребывал в окружении собственного маленького «двора», занятого своими маленькими заботами. Астерикс запоминал таблицу умножения, а Бунша бегал с банановыми шкурками к мусорной куче.

— Что тут делают эти дармоеды?! — безапелляционно сформулировал товарищ инженер, появившись, как всегда, неожиданно и не в том состоянии характера, к которому Денис считал себя готовым.

Астерикс и Бунша потупились; кажется, они признавали за этим маленьким, сухим человеком право на такое к себе отношение.

— Что это вы с ними как с дезертирами трудового фронта? — счел нужным вступиться за своих клевретов Денис.

— А кто же они еще? Нормальный убудец или работает, или спит.

— А я против концлагерей.

— А я против демагогии, товарищ аниматор.

Да что это с ним?

— Где вы оставили цепь?

— Какую цепь?

— С которой сорвались?

— Ты лучше покажи мне, где сидит де Голль.

Прекрасный замысел бесшумно рухнул, но досада была сильная.

Во время осмотра бывший французский старик все время ел и ни слова не сказал ни на каком языке.

Товарищ инженер отвернулся от него с полнейшим равнодушием — такое впечатление, что такие, как этот ночной дед, успели стать для него частью обыденной жизни. Да, кажется, он не теряет времени на своих полях.

— Параша! — Девушка охотно, почти радостно подбежала на звук его голоса. — он тебя не обижал? Ах, вы разговаривали. И о чем же?

— За жизнь, — вставил сбоку Денис.

Товарищ инженер подошел к их хижине, увидел початую бутылку колы:

— А это что?

— То, что вы думаете! — с вызовом ответил Денис.

— Мы, кажется, говорили на эту тему. Я просил прекратить разбазаривание совместного имущества.

— Так, может, поделим нажитое? — рубанул Денис неожиданно для себя.

Дядя Саша тоже, судя по всему, не ожидал, что он будет на это способен, поэтому помедлил с ответом, но ответил, как и можно было ожидать, резко:

— Очень может быть, и, вероятно, в скором времени.

И ушел внутрь хижины.

Денис припал к плетеной стене и крикнул, хотя хватило бы и шепота:

— Все, кто хочет со мной общаться, будут сюда приходить свободно и когда захотят. Астерикс, Бунша, вы слышали, я вас приглашаю. Выпьем темненького, покалякаем.

Товарищ инженер вышел из хижины, усадил Дениса на камень, сел рядом на другой и неожиданно примирительным, терпеливым тоном начал рассказывать, чем занимался весь сегодняшний день и предыдущие дни. Оказывается, он «со своими новыми друзьями и помощниками» нашел в глубине чащи, что ближе к устью Глиняного ручья, огромное поваленное дерево, из него можно будет выдолбить челнок, на котором можно попытаться отплыть с острова.

— Почему не плот? — спросил Денис. — Вы же собирались строить плот.

— Как говорится, хороший вопрос. — товарищ инженер оглянулся на сидевших у костровища Черепана и Туполя.

Денис хмыкнул.

— Не позволяют?

— Знаешь, не позволяют. Пассивно не позволяют: они дали понять, что сами валить деревья не будут и нам не позволят. Тут какое–то, для простоты скажем, табу. Они озабочены целостностью острова. Как мы были бы озабочены целостностью корабля, на котором плывем. Убудь их корабль, ковчег, назови как хочешь.

Денис кивнул.

— А что бы нам не попытаться вытащить свой собственный ковчег? Наверно, его можно починить.

— Обижаешь. Об этом я думал много раз и даже пробовал нырять… в общем, легче выдолбить большой челнок. Это займет, я прикидывал, несколько месяцев.

— Так долго?

— А чего ты хочешь, сначала надо наладить производственную базу. Деревянными мотыгами ничего не выдолбишь. Нужно найти залежи подходящего камня, известняк не годится, надо наладить производство рубил, да и веревок нужно огромное количество.

— Понятно.

— У них тут налажен некий сельскохозяйственный процесс.

— Я заметил.

— Придется его поломать.

— То есть деревья рубить нельзя, а промышленную революцию устроить можно?

Товарищ инженер уловил неприязненную иронию в тоне собеседника, но решил на нее не реагировать:

— Видимо, здешняя социально–производственная сфера по природе своей допускает какие–то эксперименты. Так, по крайней мере, я понял. Кое–кого мне удалось вывести из привычного распорядка.

Денис оглянулся на Туполя и Черепана, что–то чертивших тонкими палочками на песке. Архимеды хреновы!

— Мне тоже, — сказал Денис, кивнув в сторону Астерикса и Бунши.

Товарищ инженер мягко улыбнулся:

— Ты же понимаешь разницу.

— Какую разницу?

— Мои, извини, приставлены к делу, твои бездельничают исключительно для твоего развлечения.

— А с чего это вы решили, дядя Саша, что мое, как вы выражаетесь, безделье хуже, чем ваши опыты с их «социально–производственной» сферой?

Товарищ инженер глубоко вздохнул, стараясь сдержать нарастающее неудовольствие. И не сдержал.

— Я строю корабль. Собираюсь строить по крайней мере, а ты только жрешь и развратничаешь!

Денис резко вскочил и отошел шагов на пять. Это был классический случай укалывания глаз правдой, и оттого, что, по существу, ответить было нечего, Денис злился особенно сильно.

Дядя Саша тоже встал:

— Я не хочу ссориться.

— Но все для этого делаете.

— У нас, Денисушка, очень трудное положение. Если мы прямо сейчас не начнем строить наш корабль, мы, очень может быть, никогда отсюда не выберемся, а ты разводишь обиды, игру в самостоятельность.

— Я не ваш подчиненный.

— Никто об этом и не говорит. Но если мы не будем работать вместе…

— Я под вашим руководством?

— У меня есть план, я инженер, в конце концов!

— Теплотехник.

Дядя Саша на секунду замер, потом двинулся к своим людям, они встали при его приближении. Он отдал им какие–то команды, и они отправились к помойке. Там они стали набивать пустыми пластиковыми бутылками принесенные с собой корзины.

Денис с интересом и неприязнью наблюдал за ними. Что бы это могло значить?

Товарищ инженер подошел к напарнику, на лице его читалось смутное неудовольствие, он сказал через силу, ему не нравилось происходящее:

— Понимаешь, я не могу тратить силы на твое вразумление. Мне надоели абсолютно бесполезные споры с тобой. У меня есть конкретное дело. Оно потребует от меня всего времени и, как я уже сказал, сил. Ты не хочешь мне помогать по причинам, которые я считаю ну совершенно…

— Договаривайте.

— Я договорю. — дядя Саша поглядел на Дениса снизу вверх прищуренным, все еще надеющимся глазом, но напарник возвышался над ним башней самой отвратительной самоуверенности. — Я переселяюсь. Хотел сказать, что ухожу от тебя…

— Это значило бы признать, что хутор остается мне, — хмыкнул Денис, — а вам это поперек характера?

Товарищ инженер поморщился, но ничего не ответил. Черепан и Туполь ждали с загруженными мусором корзинами на руках. Дядя Саша махнул им рукой — пошли!

И они пошли гуськом за своим шефом.

Казалось бы, что тут такого? Уходит назойливый поучатель, учитель абстрактной нравственности, скрытный маленький человечек — он что–то видел, собака, там, на горе, — и отлично! Но во внутренности Дениса внезапно вцепилось быстро ветвящееся холодными щупальцами ощущение, что он переигран, обойден, обставлен и даже — брошен! Надо было во что бы то ни стало оставить за собой последнее слово! Он хлопнул себя по голым бедрам и крикнул:

— Параша!

И с удовольствием отметил, что ровность походки напарника поколебалась. — Параша! — Где, кстати, эта вещь в себе? А, стоит возле умывальника и выжидающе наблюдает, как будто понимает смысл происходящего, в отличие от Астерикса, Бунши и старухи Цокотухи, присутствовавших при событии вполне нейтрально.

— Есть не хочу, пить не хочу! Спать хочу!!!

Груженная мусором колонна уже подошла к дальнему концу «лысины» и сейчас нырнет в цветущий проем.

— Параша, в койку!

Подействовало! Напарник вернулся, физиономия подсвечена яростью, глаза — горизонтальные щелки над вертикальными морщинами на щеках.

— Я вот что подумал, дорогой.

— Слушаю, — великодушно улыбнулся Денис.

— А ведь это несправедливо, если я уйду, а ты останешься.

— Вас волнует судьба хутора или этой простой души?

— Понимаю, ты будешь заниматься своим свинством, что бы я тебе ни пел, но мне не хочется, чтобы ты занимался им здесь. Именно здесь.

— Это, надо понимать, малая родина, да?

— Ты сейчас соберешь манатки и уберешься отсюда.

— Куда? Где же я буду харчеваться? — Денис паясничал, но отчасти и задавался реальным вопросом: везде ли для него на острове будет и стол и кров? — И во что я соберу, как вы говорите, манатки?

— Я одолжу тебе пару корзин. И могу тебя успокоить, без куска банана тебя здесь не оставят.

Денис понял, что за выяснением мелких деталей он упустил момент согласия по принципиальному вопросу — он уходит с хутора! Все выглядит так, что он согласился, но глупо это делать просто так, без торга.

Туполь отдал Бунше запасную корзину, вторую предоставила Параша, и в них посыпались бутылки с колой, спрайтом, салфетками, орешками и прочая барщина.

— Ты, кажется, хочешь что–то сказать. Может, одумался и пойдешь со мной?

Это было сказано не тем тоном. даже если бы Денис начал одумываться, он бы после этой фразы перестал это делать.

— Нет, я вот про что: ладно, пусть этот холм будет нейтральной территорией, но остальной остров мы поделим.

На лице напарника проступила живая заинтересованность.

— Да, границей будет Глиняный ручей.

Товарищ инженер согласно промолчал.

— Вам лучше согласиться, дядя Саша, я ведь все равно так или иначе буду представлять собою разрушительную силу для ваших планов, всех дикарей вам не заграбастать под свой контроль, так пусть лучше будет граница. Я не мучу воду на вашей стороне, вы не тащите моих идиотов на свои верфи.

Товарищ инженер обдумал эти слова и не мог не отметить, что они совсем не лишены смысла.

— Граница так граница. Помнишь толстое бревно, лежащее через течение Глиняного ручья? Это будет контрольно–пропускной пункт. Больше никаких контактов — для чистоты эксперимента.

— Как скажете, — улыбнулся Денис, хотя внезапная решительность напарника его немного пугала.

— И еще одно — ты уйдешь отсюда прямо сейчас, так же как и я.

Денис посмотрел на «свои» корзины, они были полны, Бунша и Астерикс были готовы к транспортировке.

— Разрешите попрощаться с хозяйкой этой горы, — ухмыльнулся Денис.

— Не разрешаю.

И они отправились. Шли плечом к плечу по пахучему маршруту меж лиан и цветов, аборигены горбатились сзади. Дениса немного смешила эта ситуация — как забавно распределилось общее имущество: одному вершки, другому корешки. Ну, не дурак же дядя Саша совсем, почему пустые бутылки ему милей полных, ведь первые так легко сделать из вторых. Покорность партнера была непонятна, а значит, и неприятна. Ах, да! Он вспомнил — нож! Товарищ инженер присвоил самое высокотехнологичное изделие на острове — многофункциональный швейцарский нож. Тогда все понятно и справедливо.

И в этот момент, уже на выходе в долину, напарник сказал:

— Ты младен, еще на коленях будешь проситься ко мне на борт, а я ведь еще подумаю, пускать тебя или нет.

Денис и вспыхнул, и вспотел от этой фразы, но ничего не успел ответить, раздалась телефонная трель.

Само собой, все встали, Денис ловко выхватил трубку из гнезда и приложил к уху и тут же закричал в нее:

— Потерпевший кораблекрушение, двадцать миль южнее Кичпонга, на острове, Денис Лагутин, сообщите в российское консульство или в штаб поисков! Что?! Да я тут один! Совсем один.

Товарищ инженер сделал знак своим техникам — уходим, и они двинулись направо по тропе, что должна была привести их к пограничному ручью.

— Что?! Что вы хотите знать? Долго ли продержатся большевики? Да, да, они пришли всерьез и, блин, надолго! Для вас — навсегда! Готовьтесь — террор, расстрелы, процессы. И кровь, и ложь, ложь и ложь!

Попутчики завернули за выступ рощи.

 

1

Его величество разбудил привычный шум, доносившийся каждое утро снизу, с центральной площади, где между главным костровищем Вавилонского царства и Большими рисовыми складами располагалась «канцелярия» Астерикса. С утра, как всегда, явилось с полдюжины озабоченных пахарей за живым подтверждением обстоятельств Основного Завета. Некогда каждый из них заключал его с царем и шел по жизни, неся в кладовой сознания его утешительную весомость и баснословную выгодность. Отчего–то убудцы не бывали долго сыты одним давним фактом Завета, время от времени у них просыпалась необходимость сверки. Без этого их начинала томить подозрительность, и они постепенно теряли способность к обычному труду. Синдром «скупого рыцаря», убудцу хотелось время от времени спуститься в подвал, к своим «сундукам с золотом», и пошелестеть монетами дорогих слов. Но для этого им требовался особый помощник, эту роль издавна играл обладатель феноменальной памяти Астерикс.

— Карлсон, который живет у четырех старых дубов, отдал молоко пяти коров, три приплода и две сотни яиц в обмен на молочную ферму, что у Маастрихта.

— Норма–ально!

— Джеки Чан с левого берега Холодного ручья, чье поле отмечено по углам черными камнями, отдал двадцать корзин риса в обмен на шахту Распадская, что в Кемеровской губернии.

— Норма–ально.

— Отто с прибрежного хутора, что с липами по южному склону, отдал шесть пар несушек и пару бычков за половину виноградников Массандры.

— Норма–ально.

Имя и условия договора официальным голосом произносил Астерикс, условленное слово полного согласия произносил интересующийся. Слово «норма–ально» очень нравилось убудцам. Оно и в обычной речи мелькало все чаще, как обратил его величество. (Денис повысил себя в звании с переездом на новое место жительства, в самый большой хутор царства.)

В голосе человека–архива слышалась зевота, он любил поспать, а к моменту его пробуждения уже, бывало, выстраивалась нервная очередь.

Денис тоже зевнул. Он лежал на вершине Вавилонской башни и смотрел в почти абсолютно чистое небо. Хоть бы косячок журавлей, промелькнула где–то глубоко мысль, и он подумал: как давно она такая уже и не мелькала.

Денис сел на широком ложе из приятно пахучей травы. Рядом стояла Клеопатра с тыквой, полной холодной простокваши. Выпил с наслаждением, хотя похмелья почти не чувствовалось, как всегда. Шумно отрыгнул, зная, что эта часть утреннего ритуала радует придворных, для них с этого звука стартует очередной день в жизни счастливого Вавилонского царства. Наверно, они отмечают про себя: большой барин в порядке, живем дальше.

Минуло три урожая, прежде чем Денис обнаружил, что абсолютно некуда складывать полученное от граждан в порядке исполнения выгодного для обеих сторон Завета: мешки с рисом, яйца и фрукты.

И он затеял строительство плетеного дворца с обширными складами на облюбованном холме в среднем течении Холодного ручья. Хутор, не очень долго смущаясь, назвал Вавилоном — а чем, кроме как центром как минимум половины Убуди, ему предстояло стать? Лучше всех других он подходил для роли «столицы»: обширная площадка на высоком месте, с возведенной башни отлично просматривалась панорама почти всего острова. И белая скала с грязным жертвенником, и верхушки деревьев над «верфью» инженера Ефремова, и не занятые зарослями «предгорья», где можно было в будущем отстроить новые просторные закрома и загоны для «царского» скота, — все было как на ладони.

Кроме того, здесь было немного прохладнее, чем на старом месте, или Денису так казалось, что в данном случае одно и то же.

Половину здешних хижин Денис придумал соединить в одно помещение, на манер олимпийских колец, если смотреть сверху. Из середины этой конструкции и выплели ему местные умельцы башню высотой метров в шесть, с платформой наверху, где была удобная лежанка с толстым слоем мягкой травы. Однажды во время строительства ударил дождь, так что над платформой возвели еще и обширный зонт из пальмовых листьев.

Работники учились строительству сооружений, превосходящих размерами обычную хижину, прямо по ходу работ, поэтому воздвигнутое строение ни изяществом форм, ни особой устойчивостью не отличалось. Оно скрипело во множестве мест, башня пошатывалась, ее укрепляли то в одном месте, то в другом, но в целом жить было можно.

В «нижних залах» он поместил своих женщин: то ли гарем, то ли эскорт, то ли колония нянек и уборщиц. Всем из тщеславия, — он это признавал в разговорах с собой, — были присвоены очень звучные имена. Мария (имелось в виду, что Стюарт), Нефертити (неимоверно вертлявая девка) и Клеопатра (названная так за очень короткий нос). Взяв из рук правителя опорожненную тыкву и получив дежурный, предельно неэротичный шлепок по ягодице, «египтянка» отправилась вниз по лестнице.

Кроме «историчек», были и «музы». Эрато — девушка с особо выдающимися формами, к использованию которых его величество так ни разу почему–то не прибегнул, Терпсихора — дама с очень сварливым характером, Полигимния — чрезвычайно болтливая особа. Были и еще, имена его величество путал, но они не забывали поправлять.

Это скопище жило своей подспудной жизнью, которой его величество интересовался очень мало, получая из «подвала» и необходимые, и надуманные услуги. И явно скопищу жизнь эта нравилась; девицы, отобранные в гарем, за несколько недель пребывания в нем изменились явно в лучшую сторону — то ли отъелись, то ли помолодели.

Опершись локтями о перила, правитель Вавилона любовался своим Вавилоном. Куча черт–те чем занимающегося народа, снуют, лежат, болтают, плетут, кто–то даже плачет. Всегда мечтавший о большой семье, его величество наслаждался размерами своего двора.

В хижинах, не ставших непосредственно дворцом, в тени развесистых деревьев без названия расселились те, кого можно было называть свитой. Там был Бунша, совершенно вошедший в обязанности завхоза, отрастивший себе значительную строгость и нередко начинавший гонения на то, что казалось ему беспорядком. Под одной крышей с ним проживал кудрявый, как бы в подражание обросшему гривой и бородищей белому правителю, мужчина по имени Помпадур. В его обязанности входило сканирование эротической поляны всей Убуди. Пресыщение пресыщением, а вдруг где–то на дальних хуторах затерялась красотка? Правда, его работой царь был в общем недоволен: большей прыти и самоотдачи он хотел бы от своего чиновника по эротическим поручениям. Давно бы выгнал, если бы было кем заменить. Этот наивный кудряш был, кажется, единственным убудцем, хоть в какой–то степени понимавшим смысл навязанной миссии. От искренней невинности прочих просто тошнило. Смысл сальностей и скабрезностей только до Помпадура доходил, и то лишь иногда и не с первого раза. А пошлость — продукт, возникающий при некотором все же взаимопонимании сторон. Интимный лакей, таким образом, поддерживал в рабочем состоянии отдушину для добычи минимального количества пошлости, той смазки, без которой скрежещет и искрит машина естественного существования.

В оставшихся хижинах его величество поместил с десяток аборигенов, попавших к нему в полную «финансовую» зависимость и на полное довольствие и теперь выполнявших роль ленивой дворни, скверной полиции, а в дальнейшем, как надеялся Денис, кой–какой армии. Их заложенные в «банк» Астерикса участки отошли к более осмотрительным соседям, откуда половина урожая шла в царские закрома.

Его величество гордился тем, что из первого естественного местного закона, гласившего: все, что угодно, из находящегося здесь, на Убуди, может быть обменяно на обещание чего угодно «там», то есть в будущей жизни, он вывел силой изворотливого ума второй, ставший главной движущей силой государственной жизни Вавилона. Смысл его был таков: дороже всего оплачивалась «золотыми словами» продукция, взятая из регулярных подношений на жертвенник белой скалы. Он не лез к аборигенам с атеистической пропагандой, мол, зачем вы тащите на горную помойку результат своих трудов, ведь никаких сверхъестественных сил нет на острове и не бывает нигде. Хотите отправлять культ — отправляйте, но вот вам богатая альтернатива: практически бездонная яма обещаний. И эта яма перевесила ту, что у большого каменного пальца. Поток к жертвеннику стал редеть, со временем превратился в ручеек. Хотя и не прерывался совсем. Убудский народ усвоил, что можно жить не только для культа, но и для себя.

Вторым законом его величество добился сразу ряда выгод. Во–первых, его авторитет как минимум сравнялся с авторитетом той таинственной силы, что регулярно гоняла дикарей к камню; во–вторых, дала ему явное преимущество перед товарищем инженером, который по причине недостаточной сообразительности или атеистической косности своего характера (что было вероятнее) до этой меры не додумался. Что мешало товарищу Председателю, так он теперь звался, вешать лапшу на убудские уши, понять было трудно. Не хотел прибегать к обману? Ну что ж, хочешь идти трудной дорожкой — иди.

В настоящий момент его величество продумывал набор мероприятий, с помощью которых можно было бы поработать над некоторыми особенностями психики аборигенов. Их блеклая, коровья невоинственность в общем и целом устраивала его. Именно на этом фоне нервное и капризное его самоутверждение прошло как по маслу. Но в некоторого рода делах, задуманных на будущее, она могла стать препятствием, и господин аниматор раздумывал, как ему переформатировать ментальную платформу туземцев, дабы они стали способны на то, на что изначально способны не были.

На этих дорогах могли встретиться трудности. Его величество помнил, с каким трудом ему удалось внедрить у себя на дворцовой кухне приготовление рыбы, брезгливость Бунши и всех этих Клеопатр. Но внедрил же.

На очереди цыпленок!

Да и не только в цыпленке дело.

Председатель корпит в темном лесу. Долбит лодку, принудил крестьян к промышленному труду, по–своему формирует облик нового человека. И на что будет готов этот новый человек, остается только догадываться. Приходилось думать, кого ему противопоставить.

Для скрашивания скуки, пока не произошли события на берегу, о которых будет рассказано скоро, его величеству нужна была, конечно, и человеческая кунсткамера. Но никого, хотя бы отдаленно похожего на приличного шута, здесь не отыскивалось, о фокуснике или шпагоглотателе можно было только мечтать. Так, жили на царских хлебах придурки, показавшиеся забавными в какой–то момент: наконец–то проморгавшийся де Голль; к нему в пару, следуя банальному принципу дихотомии, он подселил губастого толстяка, также недавно выздоровевшего и названного — угадайте с трех раз — Черчиллем. Одно время они ему надоели своей обнаружившейся после выздоровления заурядностью, и он захотел прогнать их на дальние хутора, но они однажды подсказали ему гениальную развлекательную идею — карты. Играли они, конечно, не в карты, когда он за ними подсмотрел, а были это банальные камешки, и тут уж он сам развил богатейшую идею. От примитивных костей — к преферансу. Нашлись растения с достаточно прочной, шершавой листвой, пригодной для нанесения знаков. Обратил внимание его величество и на то, что партнеров очень заинтересовал момент писания «пули». Им нравилось, что сыгранное фиксируется, и они с сожалением наблюдали, как после каждой партии пуля стирается царской подошвой.

В благодарность за невольную подсказку он сделал их первыми своими партнерами и — удивительное дело — не ошибся с выбором. Старики быстро и неплохо усвоили смысл карточной игры и не только в обыкновенном «дураке» вдруг выказывали неожиданную изобретательность и ловкость. Царь побожиться мог, что не учил их тому и этому, навык сам пер из глубин натуры. Они постигали карточные правила с той же опережающей легкостью, как дети осваивают компьютер. Оставалось признать, что они или были заядлыми игроками еще до того, как заболели, или что карточная игра работает по глубоким природным правилам, данным всякому человеку априори.

Чтобы составить «игру короля», требовался еще один партнер. Хотел его величество привлечь к столу человека, пользовавшегося его самым большим доверием, — Афрания, но тот уклонился, и, надо признать, правильно сделал: хорош начальник тайной службы, торчащий все вечера на самом освещенном пятачке государства. Вечерами, украшенный пучками светящихся веток, «игровой стол» ярко смотрелся в небе Вавилона. Афрания он «обрел» случайно — вдруг обнаружил, что за ним по пятам следует какой–то худой, особенно чернокожий молодой человек, и сначала решил, что это шпион Председателя. Но требовательный допрос позволил сделать вывод: следит этот человек просто по склонности своей натуры, а не в чьих–то интересах. Глупо было не использовать такую яркую личность не по назначению, среди дикарей так мало было людей с выраженными склонностями.

Первый утренний доклад, по сложившейся традиции, принадлежал Помпадуру. И почти никогда не содержал ничего интересного. Помпадур высматривал, не появилась ли где новая, еще не попавшая в сети сладострастного царского воображения привлекательная убудка. Это была реальная проблема, пресноводные гаремные рыбы его почти сразу же после первого контакта переставали волновать, а наслаждаться женским телом хотелось. Спасение было только в расширении ассортимента. С этим было сложно. То, что Помпадур рекомендовал, слишком уж не подходило его величеству. Надо сразу сказать: ни о какой педофилии не могло быть и речи. Дети обоих полов его не интересовали. Можно ли было поставить это царю царей в заслугу, трудно сказать. Вот если бы у него такая склонность была, а он ей не поддавался, — другое дело.

В общем, его величество сексуально скучал, набравшись посильнее, иной раз устраивал себе гаремный гон с выкрутасами, но чем дальше, тем реже.

Второе задание заключалось в том, чтобы просто отыскать хотя бы пару убудцев, ведущих нормальную половую жизнь. Ему казалось, может и безосновательно, что с этими людьми у него мог бы возникнуть какой–то человеческий разговор. Все же, как ни крути, человек — это хомо совокупляющийся, все остальное — здешние островные дикости.

И, надо сказать, какие–то основания для царских ожиданий были. Он вспоминал иной раз о Мамаше и будущем футболисте. Значит, в принципе кто–то на острове вступает в половой контакт.

И как–то раз повезло — утренний Помпадур, вместо того чтобы, как всегда, разводить виноватыми руками, радостно заявил: есть! На очень отдаленном хуторе, где живут всего лишь несколько человек, есть один, — Денис видел собственными глазами, — который делает с женщиной то, что любит делать и его величество.

— Веди его сюда, и немедленно!

Феномен был доставлен и внешним видом произвел на его величество сильное, хотя при этом и неприятное впечатление. Обликом в общем–то почти стандартный убудец. Но какое–то неуловимое отклонение от местной расовой нормы в нем просматривалось. Подобное его величеству приходилось видеть только у самых старых, больных стариков, готовившихся умереть. Можно было подумать, что они готовятся умереть в какой–то конкретный национальный тип. У людей просто преклонных лет такого не наблюдалось никогда.

Но главное — взгляд! Слишком осмысленный, слишком предубежденный, таящий что–то про себя. И это не туполобая инертная убудскость, как у других, это скорее индивидуальная тайна.

Его величество назвал этого человека Петронием. Почему? Он был, по его мнению, похож на Петрония. Чем? Отстаньте! Похож, и все!

Попытка разговорить парня ни к чему не привела. Он не хотел раскрываться, но опять–таки совсем не по тем причинам, по которым это делала какая–нибудь Параша или Мамаша.

Это была частная, а не расовая скрытность.

— Будешь играть со мной в карты.

От этого он не отказался. Но тут обнаружилась большая и конечно же опять необъяснимая странность. Де Голль и Черчилль, составлявшие «игру короля», выразили сильнейшее нежелание садиться с новичком за один стол.

— В чем дело?! — был задан всем один нервный вопрос, никакого ответа ни от одной из сторон не получивший.

По–хорошему надо было встряхнуть этих уклончивых гадов и любой ценой докопаться до зарытой тут собаки. Денис чувствовал, что в этот раз он стоит перед той самой тайной дверью, за которой спрятан большой кусок здешней тайны. Но его величество, в отличие от господина аниматора, был не расположен к крутым разборкам в это утро. Отложим следствие с пристрастием. Разберемся позже.

А пока Петрония поместили в спецхижину, уже давно предусмотренную его величеством для подобных случаев.

Это была тюрьма. Там не кормили. Там уже сидела известная Мамаша. Она была наказана за то, что потеряла ребенка.

— Где мальчик?

— Не знаю.

— Когда он исчез?

— Не знаю.

— Вчера держала на руках?

— Держала.

— Спать легли рядом?

— Рядом.

— Где он?

— Не знаю.

Причем Дениса не оставляло ощущение, что женщина отвечает искренне, это очень нервировало и одновременно связывало руки. В тюрьму! Так мамаша стала первой арестанткой. Когда ее уводили, его величество в сердцах крикнул ей, что сын ее никогда не будет играть за «Манчестер Юнайтед», и тут эта пребывавшая в устрашающем душевном равновесии дама разрыдалась в голос.

— Вот заведу себе палача, тогда попляшете! — крикнул Денис так, чтобы всем было слышно.

Надо, наконец, понять — подданные или на самом деле не понимали, о чем речь, или очень хорошо притворялись, что не понимают.

Ночью его величество созрел для решительных, может быть, даже карательных действий, но на следующее утро выяснилось, что Петроний исчез. Запоры, — а царь царей сам позаботился о том, чтобы они были в порядке, — не были взломаны изнутри. Плетеные стены нигде не проломлены. Стражники, двое увальней, спали у порога, так что почувствовали бы, как таинственный пленник пытается выбраться вон.

Расследование ничего не дало. Совсем все запутывал тот факт, что Мамаша, проводившая ночь в соседней камере, не воспользовалась тем способом, которым воспользовался Петроний. Храпела, корова, всю ночь.

— Афраний, ты обыскивал остров?

— Да.

— Где Петроний?

— Его нет нигде.

— Он у Председателя?

— Его там нет.

— Так где же он?

— Не знаю.

Дело пришлось сдать в архив, как и дело об исчезновении мальчика. До лучших времен. Оставалось надеяться, что само как–то всплывет объяснение, как уже не раз бывало с другими историями.

Жить на Убуди — значит терпеть удивительное и необъяснимое.

Хрен с ним, потерпим.

Было потом еще два случая со странными роженицами: сегодня детка есть, а завтра как будто и не было. Его величество равнодушно суммировал эти факты к другим в одну графу к другим таким же. Дети, надо полагать, были делом Петрония.

Теперь можно было перейти и к реальным делам.

— Давай, Афраний, что там у тебя на сегодня.

Тема у начальника тайной стражи была одна, но неисчерпаемая. Он держал под внимательным и неусыпным контролем деятельность сопредельного государства. Глиняная Колоссия, или Говняная Колхозия, так ее называли подданные вавилонского царства по требованию царя царей, была неутомимым поставщиком новостей с самого начала своего парадоксального существования. Если Вавилония тихо, сонно богатела, то «страна дураков» находилась в состоянии постоянных дурацких поисков и в производстве никому не нужных достижений.

Началось все с керамики.

Традиционный убудский уклад не предполагал никакой посуды, кроме древесной. Подносы из коры волосатого дерева применялись при всех хозяйственных процедурах, благо запасы коры были неограниченны. Вместительных тыкв в лесу имелось бессчетное количество. Товарищ инженер основал у себя гончарный круг и выпустил на Убудь значительно более привлекательную и, главное, обожженную продукцию.

И что?

И ничего!

Горшки у товарища инженера были отменные, а молока было больше — и намного больше — у господина аниматора.

Объяснение простое: идеология. В основе любой общественной формации лежит некая идеология, отцеженная из духовно–образного облака соответствующей религии. Так, капитализм, как известно, — материализованный результат духа протестантизма, а, скажем, российский социализм — земная проекция небесного православия.

Это если очень грубо. А на Убуди пока было не до тонкостей.

Так вот, пока товарищ Ефремов поражал микроскопические мозги своих камрадов частыми, но мелкими открытиями, господин Лагутин эксплуатировал коренную особенность найденного на острове народа — их фантастически прочную веру в то, что последующая жизнь неизбежна и к ней можно как следует подготовиться уже здесь. Делая взносы в валюте, имеющей хождение в сегодняшней реальности, — куры, коровы, зерно, — ты мог получить векселя, пусть всего лишь словесные, на активы, уже в огромном количестве заготовленные «там».

Мировоззрение, построенное на твердых идейных основаниях, одновременно и устойчиво, и благодушно.

Товарищ инженер с его мелкотехнической изворотливостью смешил вавилонского царя. Если твоя глобальная идея глупа, не спасет пошаговая ловкость.

Афраний с самого первого дня докладывал своему шефу, что происходит в особых районах идеального государства. Инженеру, как он и жаловался в свое время, не было позволено вырубить необходимое количество деревьев для сооружения плота. Экологические табу, кем–то (Денису давно уже было плевать, кем именно) ввинченные в бошки убудцев, не позволяли курочить физиономию острова. Даже выпотрошить рыбку было тяжелейшим переживанием для верноподданнейшего Бунши, а уж зарезание петуха — отдельный умопомрачительный рассказ.

Центральной идеей правления товарища инженера, понятно, стала идея побега с острова. Но обнародовать ее он не мог. А если и обнародовал, то не смог увлечь ею массы. Убудцы не желали лезть в воду ни под каким видом. И уплывать с Убуди не желали. У них была своя форма «ухода», пока науке неизвестная. Значит, только группа технических фанатиков могла очароваться идеей постройки корабля. Да и от них товарищ инженер скрывал истинную цель строительства, радуя разными попутными кунштюками. Остальных приходилось заставлять трудиться из–под палки.

Вокруг фигуры инженера сложилась парадоксальная атмосфера из смеси энтузиазма и саботажа. Команда профессионалов клубилась вокруг него, впитывая разные мелкие технические новости и забавляясь ими по своему усмотрению, остальная же масса все так же трудилась на полях и сборе фруктов, чтобы подношение в день шабаша не стало скуднее. При этом им еще приходилось отрабатывать на строительстве с кремневыми долбилами. Сами они на «верфь» не особо стремились — значит, пришлось выводить породу надсмотрщиков, которые получали пайку за то, что тащили крестьян на стройку, для полевых работ у надсмотрщиков не было ни времени, ни желания.

Почему же Председатель не отменял систему подношений? Ответ простой: нечего было дать взамен. Аборигенам нужна, как это ни забавно, вера во что–то. Лучше, если это конкретно — пару бензоколонок на МКАДе он им предложить не мог или там долю в Черкизоне, совесть, видите ли, не позволяет, поэтому разрешал отправлять привычный культ. Даже урезать его у него не получалось, даже это можно было устроить только с помощью рванья, а инженерная душа блистала чистотой.

Вавилонская идеология работала как часы. Его подданные, чтобы прикупить себе еще немного обеспеченного будущего, легко сокращали подношения в яму в день шабаша. При этом, надо заметить, ели от пуза и были благодушны. В торг шло только излишнее. Закрома вавилонского царя наполнялись запасами. И он не жадничал. Когда какой–нибудь «проторговавшийся» хуторянин являлся к нему с голодающим видом, ему отпускалось. И крупы, и молока, и любого прочего. Первый раз за просто так, потом наступал перерасчет — «тамошние» активы изрядно подрезались.

Астерикс в силу своей исчерпывающей памяти все досконально запоминал. Его величество довольно быстро сообразил, что в данной области должен быть порядок. Убудский капитализм — это учет и перерасчет. Урезание уже словесно выплаченного было очень важным моментом, укрепляющим доверие ко всему институту специфического товарообмена. Если только валить и валить в будущее со словесного самосвала, доверие к методу может исподволь подточиться.

Его величество любил послушать рассказы начальника своей тайной службы о метаниях правителя Колхозии.

Инженер вынужден был думать над новыми методами изготовления первобытных рубил, искал сорта более подходящего камня — но тот, что хорошо слоился, и крошился хорошо. Работа шла медленно. Выжигание тоже не давало решительного результата. Горючее на острове водилось годное лишь для фейерверков, а чтобы сделать уголь, пришлось бы пережигать другие деревья, что было изначально неприемлемо.

Его величество помнил, как Афраний доложил ему, что инженер в отчаянии сломал лезвие швейцарского ножа, нанося истерические удары по угрюмому убудскому бревну. На радостях была откупорена бутылка шампанского.

Откуда, кстати, шампанское? Давно пора сказать. Был шторм, и затонувший катер из прошлой жизни заметно переместило под водой к берегу. Его величество обнаружил это во время очередного купания, и его бар теперь был постоянно полон.

Да, так вот, почти круглосуточно рыскал инженер по острову, и даже ночью ему не было покоя, по словам Афрания. Ночью начальник стражи иногда все же спал, поэтому какие–то из передвижений инженера оставались неизвестны, но это мало волновало его величество, основная картина была слишком ясна.

— По твоим глазам вижу, Афраний: у нас неприятности?

— О, царь царей, теперь наконец стало ясно, для чего этот недостойный расставляет на полях разрезанные бутылки на шестах.

— И?

Давно уже было известно, что идет тихая, скрытая, но упорная охота людей инженера за пустыми бутылками из–под колы. Особенно ценятся двухлитровки. За них, как стало известно, председателем обещана солидная пищевая премия. Такое поощрение лишний раз доказывало, что колхозники недоедают.

Так вот — тайна бутылок раскрылась. Разрезанные тем самым швейцарским ножичком в толстой части, распотрошенные на мелкие полоски и насаженные на длинные ветки (его величество однажды видел такое устройство, прогуливаясь вдоль пограничного ручья), они предназначались не для украшения полей, а выполняли роль пугал, но не для птиц (что понятно, редкие местные птицы сидели в рощах и бездумно щебетали от вечной сытости), а для кротов.

— Кротов?

Именно!

Его величеству не раз приходилось слышать, что эти слепые зверьки являются главными врагами убудских урожаев, и если бы не они, те были бы вдвое тучней.

— То есть…

Да, да, да — нерезкие местные ветры, попадая в пластиковые шевелюры, производят через гибкие прутья такое сотрясение почвы, что перепуганные кроты бегут с полей за Глиняным ручьем, переправляются по упавшим в ручей веткам и начинают терроризировать поля честных вавилонян.

Соответственно, растут урожаи на колхозных нивах и большее количество рабочих рук хватается за тупые каменные тесала и большее количество работяг тащится на нелюбимую стройку.

— Как там, кстати, дела?

Афраний честно признался: подойти вплотную к «верфи» не в его, а значит, и ни в чьих силах. Верфь называют «спецобъект», верные техники стерегут лодку и даже придумывают хитрые ловушки, способные навредить здоровью любопытствующего.

— А наши урожаи падают?

— Упадут, если ничего не предпринимать.

Его величество потер переносицу указательным пальцем. Неприятно не то, что слепые вредители перебегут сюда, а то, что убегут оттуда. Здесь падение урожаев, а там, значит, рост. А вот рост количества сытых в Колхозии опасен. Лишние руки тут же будут переброшены с полей на «спецобъект».

Его величество, кряхтя, переменил позу. А что страшного в том, что Председатель построит свою лодку?! Чего мы тут дергаемся? Уплывет или не уплывет — еще неизвестно. А вот наступление каких–то новых времен гарантировано после окончания работ на верфи. Ждут новых времен те, кто не удовлетворен нынешними.

Погоди, его величество успокаивающе погладил себя по голому колену, так ты что, свыкся с этой жизнью настолько, что не хочешь ее менять?

Не совсем так, хочется дождаться появления поискового вертолета или катера в режиме относительного благополучия. А непрерывная истерическая деятельность Председателя подтачивает статус–кво.

Пришлые кроты ярятся и бунтуют на полях Вавилонии, продолжал рассказывать Афраний. Таранят своими норами подкорку почвы. Пользуются тем, что даже в пойманном виде рискуют всего лишь быть выброшенными за пограничный ручей. То есть ненадолго и с возможностью въехать обратно.

— Таджики! — усмехнулся его величество.

Хорошо было бы издать звучное повеление: смерть нечестивым расхитителям святого урожая! Так ведь сердобольная толпа не кинется исполнять его, а станет отлынивать от исполнения. Достаточно вспомнить того первого петуха. После его безголовой беготни по столичным площадям сильнейшая прострация подавила нервы народа, и густая тихая паника два дня царила на холмах вдоль Холодного ручья. До сих пор, чтобы зарезать курицу, необходимо заранее готовить общественное мнение и подпаивать колой специальную палачку Гильотину. С этим рано или поздно придется что–то делать, но не прямо сейчас. Еще придет время забивания теленка, и не ради вырезки. Надо привести подданных от их извращенного ангелизма к общечеловеческой норме. Нам в пользование даны не только злаки и бананы, но и животная часть земного царства, так что же кочевряжиться? Проливать кровь — нормально.

— Послушай, а ты не мог бы узнать, Председатель режет курей? Для употребления в пищу.

Афраний кивнул:

— Узнаю.

— У тебя все?

— Есть еще новость.

— ?

— Петроний обнаружился.

— Где? Стой, угадаю. Он на «спецобъекте»? Там же, где… — Только сейчас пришло в голову. — Там же, где наши краденые детки. Председатель ворует их, чтобы вырастить из них идеальных пионеров–комсомольцев. Бред, конечно. Сколько времени нужно, чтобы они выросли? Но ведь больше им скрываться негде. — Его величество нервно хмыкнул, его забавляла работа собственной мысли. — Так что там с Петронием?

Выяснилось, что его величество прав лишь отчасти. Означенного Петрония можно видеть в районе верфи, и ночует он, скорей всего, там, но нынешним утром он попался на глаза и на берегу, причем за преступным занятием. Напротив того места, где под тонким слоем воды покоится известный катер.

— Нырял, говоришь?

— Так точно.

— Так он откуда куда перебежчик? Отсюда туда или оттуда — сюда? Катер по–любому — на нашей части побережья.

— Именно так, ваше величество.

— И много нанырял?

— Несколько бутылок. Две с колой, больших, и одна бутылка виски.

— Это ему зачем? Хотя понимаю — для нового шефа. С колой все понятно — усиление системы башен на обитаемом кротами острове, да и фонд поощрения старательных техников, а вот вискарик… Да чего это я, горючая вода! Выжигать он будет нутро своего дерева, правильно?

— Не будет, — сказал Афраний. — Мы отобрали у него все.

— Да-а, хвалю. А кто это — «мы»?

К Афранию прибились двое добровольных помощников.

— Что, прямо так напали и вырвали из рук? — с надеждой поинтересовался его величество.

Оказалось, не совсем так. Новички проявили ограниченную боевитость. Дождались, пока Петроний оставит добычу на берегу и снова полезет в воду, и стащили эту добычу.

— Жаль, хотя и это немало. Надо их наградить. Позвать, назвать и наградить.

Они получили имена Фуше и Пинкертон и к ним по большому круизному лайнеру.

— Если бы вы еще и в драке себя показали, я бы вам еще по два «Михаила Светлова» выкатил. Председатель переходит к явно враждебным, пусть пока и ограниченным, действиям. Это он подослал перебежчика. Надо нам ставить на ноги свои вооруженные силы.

Он не успел продолжить тему, под ложечкой ёкнуло: то есть как нырял?

— Так он нырял, Афраний. Отплывал от берега и нырял?

— Так точно.

— Легко так с разбега и туда?

— Нет, он очень осторожно. Он долго стоял на берегу, он не решался. Потом зашел чуть–чуть, потом глубже…

— Понял. Кстати, а почему вы его самого сюда не притащили, ты ведь знал, как он мне нужен? Ладно, не вешай голову, знаю, что для таких дел ты не приспособлен. Высматривай дальше. Мне бы очень хотелось, чтобы на верфи у товарища Председателя нашлись наши детишки. А если бы тебе удалось заманить сюда Петрония… Я очень хочу перекинуться словечком с этим ныряльщиком. Держи постоянно человека на берегу или даже двух, пару зорких соколов, было бы неплохо схватить людишек Председателя или, как подарок судьбы, самого, при нарушении границы.

— У него есть друг.

— У дяди Саши? У Председателя?

— У Петрония.

— ?

— Маленький хутор у самого края ежевики, где Петроний жил раньше.

— Почему думаешь, что там его друг?

— Раньше они держались вместе.

— Это не обязательно дружба, как показывает практика. Но в любом случае тащи сюда. Один Штирлиц здесь, другой там.

 

2

— Вы откуда, дорогой мой? С лондонской биржи. У вас паника? У всех паника? Какой у вас смешной английский, я вас почти не понимаю. Что–что? Барон Ротшильд стоит посреди торгового зала и ждет известий с поля боя? Какого, извините, поля? Ах, Ватерлоо! И каких известий? Да–да, все хотят знать, чем все кончится. А почему барон Ротшильд в центре внимания? Ах, у него курьерская служба лучше королевской? И если начнет продавать, это будет значить… да-а? Нет–нет, я вам скажу все как есть. Я сейчас как раз парю над полем боя. Ну что я вам скажу — Блюхер не успел. А Груши, красавец, успел. Веллингтон бежит, Ней его преследует и рубит в капусту. А-а, вот видите, и барон… что он делает? Продает? Что я вам говорил!

Его величество сунул телефон на место. Поведение Ротшильда осталось ему непонятно, да и черт с ним, покупает, продает — что там творится в башках этих спиритических психов. Что это спириты, он уже не сомневался. Дети пропадают, спириты чокнутые прозваниваются, ой, как много придется тут выяснять, если все же какая–то цивилизация дотянется до этого островка. Денис почувствовал прилив патриотического чувства, как будто ласковая корова лизнула край души. Ему захотелось, чтобы Российская академия наук пришвартовалась тут с экспедицией на корабле «Мстислав Келдыш» или хотя бы на дизель–электроходе «Обь». Что вам эта вечная Антарктида? Льды полежат. А вдруг это все же инопланетяне? Перебарывая естественное для нормального человека отвращение к теме инопланетного вмешательства в земную жизнь, он позволил себе представить, что «пикник на обочине» закончился не кучей технического мусора, а стряхиванием на затерянное пятно суши того, что осталось после космического аборта.

Но вернемся к реальности.

— Почему такие постные рожи? Где дружок Петрония?

Афраний вздохнул:

— Не пошел.

— Что значит «не пошел»?! Вы сказали ему, кто зовет?

Его величество с трудом подавил приступ самой настоящей царской ярости. Надо разделить две вещи, попытался объяснить он себе. С одной стороны, это, конечно, бунт против власти, с другой стороны — это очередное проявление обычной убудской косности, против него, правителя Вавилона, вроде и не направленной. Если этот баран не знает, что царя надо слушаться, то какой смысл на него за это гневаться?

— Иди и приведи.

Начальник тайной стражи выразительно и долго поглядел на своего царя.

— Иди. И можешь не возвращаться без этого друга.

Афраний медленно развернулся и пошел вон с хутора, Фуше и Пинкертон потянулись за ним.

Хозяин башни подошел, по своему обыкновению, к перилам и, опершись на них, окинул взором свою столицу. Привычная картина. Сказать, что радующая глаз, конечно, нельзя, но все же будем объективны, господин царь царей, жить можно. Ко всему подлец человек привыкает. Его величество иной раз любил ругнуть себя «подлецом» или как–нибудь даже и позлее, любил сам с собой пофамильярничать; имело место небольшое раздвоение личности, что ли. Возвращаясь на время в психологическую шкуру Дениса Лагутина, он получал большое удовольствие от возможности искупать «правителя Вавилона» в едкой иронии.

Вместе с тем возвращение из шкуры простого аниматора в заштатном отеле, да еще и потопившего катер с товаром для бара, на вершины убудской власти с каждым разом было все более приятным делом.

Перестал он хотеть на «большую землю»? Нет, конечно. Можно сколько угодно себя уговаривать, что ни за что в прежнем мире ему бы не удалось получить всех тех пусть и низменных часто, но сладких благ, которые он имеет здесь, но стоит на боку завибрировать серебряной рыбке по имени телефон, как он уподобляется Робинзону, увидевшему мачты проплывающего мимо корабля. Даже последний, совсем нелепый звонок не избавил его от скрытого томления.

Но пока он здесь, надо быть вполне царем царей.

— Эй, вы!

Поджидая начальника тайной службы, его величество решил заняться армией. Нищие бездельники, что лежали пластом подле хижины Бунши и выполняли по его команде мелкие хозяйственные работы, были, кажется, рады, что правитель обратил на них свое внимание.

— Хотите, дураки, пойти в мою великую армию?

Они встали в неровную шеренгу не по росту, да и не по весу.

Его величество спустился с башни и прошелся перед строем. Что за рыла! Что за коровьи зенки! Вроде ему прежде казалось, что убудский народ как–то посправнее внешним своим видом. Более ладный, что ли. Объяснение одно: это выбраковка. Конечно, справные и ладные не профукали бы имение свое за пару лишних слов. Но надо помнить, что армии всех стран мира формируются из тех, кто не пригодился в жизни гражданской. Будем лепить армию из того, что имеем в наличии, потому что ничего другого в наличие не поступит.

Главное в армии что? Командиры!

Так что начнем с назначения генералов!

А еще лучше — маршалов! Почему маршалов? Армия ведь уже названа Великой, не подполковникам же ею управлять. Да и царю царей прилично иметь в свите солидных людей.

Господин аниматор немного подсмеивался издали над его величеством, но не так чтобы слишком.

— Ты будешь Мюрат, ты — Ней, ты — Сульт, ты — Ожеро…

Маршалов у Наполеона было до черта, так что имен хватило для всех бездельников и уродов.

— Теперь — оружие. Армия может ходить с голой задницей, но не с голыми руками! — Его величеству понравился внезапный афоризм, он даже подмигнул господину аниматору, тот согласно кивнул в ответ. — А где мы возьмем оружие? Сами сделаем? Нет, мы не способны. Только и умеем, что рис набивать в корзины и коров доить с петухами.

Сделал еще несколько променаций перед фронтом армии.

— Бунша!

Дворецкий явился, и с недовольством на лице: оторвали от дел.

— Помнится, у нас был такой мужичок тороватый — Шейлок.

— Не знаю такого.

— Его знает старуха Цокотуха с моего прежнего хутора. Цепкий такой, помнится, упорный. Позови.

Бунша ушел исполнять приказ, а его величество спохватился:

— А где Афраний? Я что, его в полярную экспедицию отправил? Где он?! Помпадур!

— Да.

— Беги и глянь, что там за заноза, где мой начальник тайной службы!

Помпадур отправился, всем своим видом выражая некоторое недоумение.

— Клеопатра!

Теперь перед ним была Клеопатра.

— Чего молчишь?

— Да, чего изволите? — сделала она корявый книксен.

— Все вам надо напоминать. В церемонии как таковой заключен огромный конструктивный смысл, непререкаемый смысл власти воспроизводится в каждом акте соблюдения ритуала.

— Я помню, ваше величество, и все девочки помнят.

— Не забывай на будущее.

— Как можно-с.

— Иди уже!

А мысль насчет торговли с Колхозией не так плоха. Свои бараны, хоть лупцуй их каждый день, пороха не выдумают, а у Председателя наверняка запас каменьев заостренных и дратвы лишней навалом. Можно здесь прямо за дворцом учредить мастерскую, пусть маршалы сидят и вяжут камни к палкам. Копейное дело станет, правда, в копеечку. Председатель не дурак, сразу сообразит, в чем тут дело, и за материалы двойного назначения цену вздерет.

Помпадур и Бунша с Шейлоком появились одновременно.

— Где Афраний?!

— Выполняет ваш приказ.

— Какой?!

— Не возвращаться без друга Петрония.

Его величество закрыл глаза, чтобы попусту ими не сверкать.

— Чего изволите? — спросил Помпадур, вспомнив вдруг о ритуале.

— Иди и скажи, чтобы шел сюда как есть. Нет. Не так. Впрочем… Шейлок, будь пока рядом. Когда я разберусь с этим делом, мы поговорим. А теперь все за мной!

Его величество решительно двинул из столицы.

— Показывайте, как идти к хутору этого капризного друга.

По дороге к армии присоединился и Афраний со своими помощниками, они сидели сразу «за воротами» Вавилона в ожидании, когда разрешится конфликт субординации и традиции.

— Пошли, служака, — махнул ему рукой царь царей.

Скоро он обнаружил, оглянувшись, что за ним следует весь двор. И Астерикс, и Черчилль с де Голлем, и даже Бунша, не говоря про маршалов. Да и гарем в полном составе выбрался, так что, если желательно, можно почувствовать себя товарищем Суховым.

Чего им всем надо вдруг?!

Интересно! Почуяли, что будет весело. Бездельники! Риса и зрелищ!

Или решили, что столица переносится?

Ладно, будет вам весело!

Справедливости ради надо сказать, что один человек все же попытался завести с его величеством разговор по делу. Астерикс пристроился справа и что–то талдычил насчет преферанса, насчет записи, что нужна большая поляна, иначе он скоро уже не ручается…

— Ладно, отстань пока, какой преферанс, не до тебя.

— Я не про карты…

— Отстань!

Дело заворачивается серьезное. Может, и не стоило тащить с собой всю эту толпень, только теперь уж икру обратно в баклажан не вставишь.

Друг лежал в тени карликовой пальмы и бросал рисинки птичке, топтавшейся у его пяток. При приближении толпы птичка упорхнула. На лице лежащего проступило неудовольствие.

Его величество повернулся к Бунше:

— Скажи ему, чтобы он встал.

Дворецкий сказал:

— Встань.

— Зачем?

— Он спрашивает, ваше величество, зачем?

— Я хочу с ним поговорить.

Лежащий дождался, когда придет словесная передача от Бунши, и сказал:

— Я могу разговаривать и лежа.

Его величество скосил взгляд вправо. Потом влево. Как воспринимают господа придворные и гарем происходящее? В достаточной ли степени они прониклись пониманием того, до какой степени нагло ведет себя этот троглодит? Или они все еще не понимают смысла ситуации? Им просто интересно, добродушным баранам?

— Я тебе солнце не загораживаю? Может, ты Диоген?

— Это теперь мое имя?

— Нет, ты заслуживаешь имечко с более яркой судьбой. Ты будешь Ян Гус.

— И что мне за это полагается?

— Сейчас узнаешь. Ожеро, Массена, несите сюда вон те ветки, что у костровища лежат. А ты переворачивайся на живот.

— Зачем?

— Потому что я так сказал.

— Я свободный человек.

Его величество кивнул:

— Теперь понятно, что мне нравилось в Петронии.

— Да, Петроний мне говорил, что человек сам решает свою судьбу.

— А он сказал тебе, что такое судьба? Даву, Ней, Макдональд, Мюрат, возьмите его за руки и за ноги, переверните на живот и держите так. Крепко! Если удержите, всем по оливковой роще на Сицилии. Давай сюда эти розги, Ожеро. Обдирай мелкие ветки.

— Что вы будете со мной делать?!

— Держите? А тебе я вот что скажу: сейчас мы будем утверждать твое имя. Ян Гус, он кончил на костре, и сейчас я вместе со своими маршалами буду тебя поджаривать. Поскольку я добрый, то сначала только с помощью розог.

— Я не хочу!

— Да и я не хочу, охота мне в такую жару махать палкой. Но я должен исправить твой умственный вывих. Тебе придется понять, что ты не человек, выбирающий какую–то там свою судьбу, а подданный царя царей и он может сделать с тобой все, что захочет.

С этими словами его величество опустил розгу на коричневую спину. Не изо всех сил, но Ян Гус ойкнул. Признаться, его величество опасался, что эти благодушные животные и боли не боятся — скажем, по той же причине, по которой практически не болеют. Боя–а–тся. И он ударил куда сильнее, потом еще раз и еще сильнее. Свободный человек орал во всю глотку. Никаких гордо сжатых зубов, ни малейшего намека на силу воли и гордость.

— Ты не потомок Камо. Ладно, теперь ты — Сульт.

Маршал взял розгу. Вздохнул, наклонился над исполосованной спиной.

— Чего ты ждешь?

Последовал не удар, а шлепок.

— Не надо мне изображать! Бей! И ты давай, Ожеро! Массена! У него спина должна гореть. Понятно?

Маршалы выполняли палаческие обязанности слишком уж формально.

— Так, ладно, вымогатели, всем по магазину готовой одежды: тебе в Барселоне, тебе — в Милане, тебе — в Страсбурге.

Они попытались продемонстрировать старание — уже кое–что, но в целом — плоховато. Меньше, чем хотелось бы. Сколько угодно риса за золотое слово, но чтобы показать служебное старание — с этим пока напряг. Но будем работать. Палачами не рождаются.

Ян Гус перестал орать, вывернул голову и, кажется, даже попробовал улыбнуться. Политика пряника давала неудовлетворительный результат.

Его величество, приходя в озлобление, схватил Ожеро за локоть:

— Ложись, тогда ложись сам! Начнем обучение искусству повиновения царю царей с тебя.

— Меня нельзя бить.

— Почему это?!

— У меня не такое имя, чтобы гореть.

— Ах вот оно что! А я вам вот что скажу: я не только правитель земель, ручьев, лесов и ваших спин, а еще и правитель ваших имен. Да–да–да, и если захочу, то тебя, Ожеро, дорогой мой, назову…

— Как? — без вызова в тоне, а просто с большим интересом поинтересовался маршал.

— Я назову тебя Иона, и тебя сожрет большая рыба, которая плавает в океане.

— А я не пойду в океан.

— Не–ет, дорогой мой, если твое имя будет Иона, ты как миленький отправишься в океан, и тебя там найдет огромный кит с вот такой пастью. А ты, Массена…

В общем, Янгуса (его стали звать так, слитно) кое–как высекли. Его величество предпочитал считать, что урок подданным преподан хороший. Боли они боятся и больших рыб тоже. Только ведь Ионой больше одного барана не испугаешь. Надо припомнить про запас с десяток хотя бы таких же полезных кличек. Полностью пряник отменять не следует, но и кнут надо отращивать. И с пряником все не просто. Его величество вспомнил, как одному из крестьян пообещал за его телят Джанкойский порт и как он долго кочевряжился, не желая принимать сомнительное предложение. Приходится признать, что бараны имеют какое–то, пусть и не отчетливое, представление о реальных свойствах «того» мира. Надо быть осмотрительнее.

 

3

А камо мы, собственно говоря, грядешим? И зачем вся эта ненасытная до новостей толпа тащится за нами?

Несколькими решительными командами его величество сократил свиту. Гарем отправил в гарем, где гарему и место. Буншу с большей частью свитских погнал вслед за ними, оставил при себе только маршалов и Астерикса, который все порывался завести с ним серьезный разговор.

— Да в чем дело?

— Башка болит, барин ваше величество.

— Чего это?

— Новые слова не влазят.

— И что ты предлагаешь, мне самому все помнить?

Астерикс выразил робкую надежду на тот метод, применение которого наблюдал при игре в преферанс. Что если палкой заостренной начертать обещания для народа на особом участке суши за башней, пусть приходят и смотрят — все на месте.

— Их же всех придется грамоте учить, башка твоя больная. Ты знаешь, что такое грамота?

Выяснилось, что Астерикс все продумал: никакой всей грамоты каждому отдельному убудцу знать не понадобится; каждый отдельный убудец просто запомнит конкретные очертания своей персональной записи, и запомнит твердо, и не позволит, чтобы хоть одна–единственная черточка стерлась из записи.

— Скрижали, блин! — воодушевился его величество. — Ладно, вернемся — покумекаем. А вот сейчас прямо мы куда движемся?

Ах да, его величество вспомнил, что собирался посетить берег — то место, где поймали с поличным Петрония.

Его величество ускорил шаг. И почти сразу наткнулся на препятствие. И сразу же понял — что это.

Мегалит. То есть календарь.

На огромном куске ракушечника, торчавшего меж двумя пальмами, виднелись нанесенные куском более острого камня вертикальные риски. Надо понимать, дни. Дни были сгруппированы в недели, те в свою очередь в месяцы. Можно подсчитать, сколько времени прошло с момента кораблекрушения.

Его величество посчитал.

— Ерунда какая–то.

Выходило раза в два меньше, чем должно было бы по его ощущениям.

— Нет, не может быть. Убудь, конечно, остров особенный, но чтобы у двух людей так не совпадало ощущение времени…

Маршалы, Астерикс и Афраний стояли рядом в полнейшей безучастности. Вряд ли было что–то на свете, что интересовало их меньше, чем время, — так можно было истолковать выражение их коричневых рож.

— Афраний!

— Чем могу служить?

— Кто это делает?

— Приходят сюда из–за Глиняного ручья.

— Каждый день?

— Не знаю.

— Что значит «не знаю»?

— Не было велено следить как следует. Если только случайно увижу.

Это правда. Председатель затеял календарь еще до раздела имущества и даже до появления идеи раздела. И уже теперь есть традиция, что главные часы острова работают на территории Вавилонии.

— Время на нашей стороне! — усмехнулся царь царей.

— Не мешать им? — спросил Афраний.

— Сюда пусть приходят, а на берег, к катеру, — никогда! Держи это место под присмотром. Постоянно.

Вроде бы порядок в этом вопросе был наведен, но порядка в сознании не образовалось. Никак не укладывалась в голове мысль о том, что для него и для Председателя время движется по–разному. А что, если не только субъективно, но и объективно?

Чушь? Какой–то специальный хронотоп для престарелого правителя Глиняной Колоссии!

Вообще, весь этот остров, если вдуматься, полнейшая чушь!

Но по–любому он, царь царей, передвигается по ручью здешнего времени быстрее своего коммунистического конкурента.

Свойство молодости или просто отдельное, ни с чем не связанное свойство.

Жалоба Астерикса появилась вовремя. Рядом с дворцом будет устроен сначала календарь, а потом мы рядом припишем и архив.

Ладно, еще вернемся. Теперь — катер.

Того шторма, что подвинул железную посудину к берегу, его величество не запомнил — видимо, дело было ночью. В любом случае это очень кстати. Надо поставить настоящую охрану, а то люди Председателя повадятся. Им и пластик нужен, и топливо.

Его величество величественно сплавал к подводному складу и шумно нырнул. Добыча была замечательная. Вместо колы, правда, «спрайт», но к нему шампанское французское, пара пакетов дешевого испанского столового и две бутылки скотча «Чивас» и «Джек Дэниэлс». Еще орешки, оливки, темные очки, упаковка кремов от загара.

Попробовал, хотя и без фанатизма, поманипулировать маршалами на предмет загнать их на подводные работы. Уперлись сразу и окончательно. Обещал много, баскетбольные клубы к примеру: бери «Чикаго Буллз», сплавай и бери. Никто ни в какую. И даже новых страшных имен не испугались. Начал с Дантона и Сен — Жюста, а потом дошел до Джордано Бруно и Лазо, это маршалов не сломало, хотя он весьма живописно изложил им обстоятельства гибели первых носителей.

Расстраиваться сильно не стал. Отрицательный опыт — тоже опыт. Океана они боятся больше, чем страшных имен. Что ж, будем знать. А они пусть знают, что у него немало козырей в рукаве на будущее.

Домой его величество шел почти в благодушном настроении. Потрудился на царском поприще на славу. Выпорол кого следует, кого нельзя не выпороть, иначе какое же у нас тут царство. Принял к рассмотрению поступившую от представителя ответственной элиты идею — перейти от голосовой фиксации текста Большого Завета к начертательной. Он же, царь вавилонский, не самодур какой–нибудь. И вообще, если вдуматься — наверно, есть что–то смягчающее в самом воздухе острова, можно, конечно, думать, что тайное лекарство для души впрыскивается каким–то прибором, как кислород в аквариум. Но ведь не исключен и другой вариант: врожденное непротивленство и добродушие аборигенов оздоровляет общую атмосферную ауру. Объяснение не очень–то научное, хотя как глянуть. Вот, к примеру, известно, что на планете миллиард коров, каждая корова в сутки выбрасывает в атмосферу пятьдесят кубических метров метана — вот вам и реальное вмешательство в погоду на шарике; коровы дают метана не меньше, чем автомобили и заводы, — получите ваш любимый парниковый эффект.

Его величество рассмеялся. Он сообразил, откуда вдруг у него эта коровья ассоциация: у самого начала тропы на гору вавилонскую стоял теленок, жуя медленными челюстями и пялясь огромными обаятельными глазами.

Поднявшись на башню, царь царей разоблачился до голого вида, оставив на себе только пояс с телефоном, и велел притащить холодной рыбы, что должна была остаться от вчерашнего ужина. Решил — кутну. Заслужил, блин. Кажется, нащупывается универсальная система управления этими добродушными андроидами. Надо думать, Председателю так же непросто, к тому же у честного нашего большие трудности с пряниками. Правда, не все известно про его кнуты…

С мысли сбила Нефертити, явившаяся с подносом.

— Где рыба?

На подносе лежали сдобные перечные корешки, хлебные листья и другие обычные вкусности.

— Где рыба? Притворяетесь, что не едите, кроме райских своих яблочек, а сами сожрали!

Нефертити решительно помотала головой:

— Никак нет, не жрем-с.

— Тогда что, выбросили?!

И на это сердитое предположение был отрицательный ответ.

— Куда делась моя рыбка? Там было еще до черта!

— Она мертвая, — пояснила, правда не очень внятно, подавальщица.

— Сам знаю. пошла вон! Чашу принеси.

Решил откупорить бутылку «Джека Дэниэлса», двенадцатилетний «Чивас» оставим для какого–нибудь торжественного случая. Они будут, обязательно будут.

Выпив из глиняной рюмки колхозного производства сразу грамм восемьдесят, его величество расстался с убудским благодушием. Нет, куда дели рыбу, гады?! Мало того, что он сам ее ловил, сам чистил и жарил…

— Бунша!

Дворецкий не добавил ничего к объяснениям Нефертити.

— Я хочу рыбы, понимаешь?

— Ее нет. Совсем нет.

— Ладно, не хотите признаться, что воруете объедки с царского стола, хрен с вами, это дело обычное, но ханжество — отвратительно! Я не хотел сегодня больше ничего затевать, но придется затеять. Я кое–что вам продемонстрирую. Веди сюда это теля!

Когда дворецкий понял, о чем идет речь, он даже побледнел.

— Веди, веди и не думай, что сможешь отвертеться и куда–то там его спрятать. Не этот теленок, так другой.

Для убедительности его величество взял в руки валявшуюся у топчана палку. Правильно, палка у ложа всегда должна быть. Часто хочется кого–нибудь огреть.

— Не бойся, я тебе за это подкину чего–нибудь. Заводы «Шкода» получишь, только не шкодничай.

Так. Его величество еще хлебнул и трезво рассудил, что резать скотину все же придется, видимо, самому. Да и правильно это: быть правителем — значит чем–то выделяться. Пойдем поищем подходящий камешек.

Спустившись вниз, его величество велел старухе на костровище подбросить топлива в пламя, а маршалам набросать туда плоских камней — сковородками будут.

Долго рылся в куче каменных обломков возле стены гарема. Нет, надо затевать торговлю с колхозниками, иначе сгинем мы тут без единого ножа.

Подыскал все же один. Довел его, расколов тяжелым булыжником вдоль, — ничего, теленок не вепрь.

И вот привели не вепря. И конечно же стало его величеству его жалко. Глазастенький, гладкий, сопит. Не будь в напарниках у него «Джека», передумал бы.

Был уверен, что опять сбежится толпа, как на порку Янгуса, однако ошибся, все наоборот получалось. Людишки попрятались, гаремщицы забились в углы своего первого этажа, Мамаша скулила в тюрьме, Помпадур, Астерикс, Черчилль и де Голль исчезли с площади перед башней, как только узнали, что тут готовится. Не проинформированные заранее свитские просто заползли в заросли и застыли там задом к сцене.

— Бунша, держи его! Да хоть за уши, на бок!

Дворецкий, самый, судя по всему, исполнительный из придворных, взял зверенка за уши и даже послал соответствующую команду своим членам, но выполнить ее не смог. Руки разжались.

— Давай! Заводы «Шкода», да что там, Буншик, весь «Фольксваген» твой.

Не смог, не смог.

Да и царева потная рука хотела обронить заостренный камень, но глубоко в сознании сидела старинная воровская мудрость: достал нож — бей!

В общем, сцена получилась кровавая, тошнотворная (пришлось перебивать отвращение водкой) и малорезультативная. Животное было страшно и криво зарезано, потом неаккуратно и не полностью раскромсано. Совсем не полностью. Что такое свежевание, его величество знал только понаслышке. Хотел оттяпать заднюю ногу, но с таким тесаком… Изорвал себе руку камнем, добыл наконец печень и торжественно, будто именно этого и добивался, потащил на раскаленный камень.

Шмякнул.

Огляделся с победоносным видом.

Подданные тихо выли в зарослях, никто не был непосредственным свидетелем кровавого побоища. Даже Бунша куда–то скрылся, предатель. Даже костровая старуха отвернулась.

— Чего попрятались, бараны?! Сейчас попробуете жареного… Я вас приучу, можете быть спокойненьки.

Подошел к умывальнику, висевшему у входа в гарем, ополоснулся.

— А вы там, клуши, чего в нос зудите? Все сюда! Не хочу я траура, хочу праздника!

Хлебнул немного — уже не для храбрости, а для веселья:

— Я что сказал! Всем строиться! И армия, и гарем!

Смущенные девы стали медленно выбираться наружу.

— Ну почему мы так живем — нерадостно, неталантливо? Хочу искусств, пусть расцветают сто цветов!

Шеренга маршалов смотрела на шеренгу наложниц.

— Надо бы вам устроить Персеполь, но это потом, а пока — Бунша!

Это приказание дворецкий выполнил легко. Держа под мышкой двухлитровую бутыль колы, его величество обошел строй дам, а потом строй военачальников, давая глотнуть по паре раз.

— Ну вот, что и требовалось доказать: глазки заблестели, и уже никакое экологическое сознание нам не пэгало и не укор. А теперь — дискотека!

Сложному танцу бывший аниматор аборигенов обучать не стал, мужики дамам лапы на бока, те им свои на плечи и ну месить пыль на площади под ритмическое прихлопывание. Этому способу музыкального сопровождения он мгновенно выучил Черчилля и Астериса, и они выдавали еще как.

— А я сверху полюбуюсь. Бунша, переверни печень.

Начинало вечереть. Принесли много пучков светящихся веток, и праздник танца продолжился: сил у хорошо откормленных убудцев было много.

— Так, а теперь у меня и желание возникло, царская потребность. И наслажусь я сегодня… — он закрыл глаза и пошевелил кровавыми пальцами. — Эсмеральда!

Среди танцующих с маршалами Эсмеральды не оказалось. И среди засидевшихся в недрах гарема не сыскали. И вообще на территории Вавилона ее не было. Короткий экваториальный вечер уже перешел в настоящую плотную ночь. Настоящие убудцы и убудки предпочитают в такое время сидеть по хуторам.

— Где она?!

Она не новорожденный младенец, не остатки вчерашней рыбы… Если женщины с такими задницами начнут здесь исчезать прямо у нас из–под носа, грош цена всевластию царя царей.

Выручил Афраний.

— Что?!

Тонкая рука протянулась в сторону излучины Холодного ручья, обильно посеребренной лунным светом. Всего лишь три каких–нибудь шага сделала отчетливо рисующаяся на фоне сверкающей воды женская фигурка, но этого хватило зоркому глазу его величества.

— Куда это она?!

На этот вопрос Афраний ответить не мог.

— За мной! — скомандовал царь царей и стремительно, почти подламывая ноги и прогибая поручни, сверзился со своей башни, однако цепко придерживая ополовиненную литровку.

 

4

Ночной лес, лишь сверху политый лунным ликованием, немного испугал вавилонского лидера, как ребенка подвал. Хоть глаз выколи, и он чуть было его не выколол веткой безымянного куста, но в другой ему блеснуло бледным пламенем — ручей! Тот самый, что выдал беглянку. В голове его величества прочно была закреплена карта местности, и линия водного потока там однозначно выводила к подножию скалы. Да и Афраний рядом, на тот случай, если что–нибудь.

Эсмеральда не спасалась бегством, поэтому и не особенно спешила, его величество вместе с начальником тайной службы, не таясь, неслись следом.

— Что ей там надо? — тяжело дыша алкоголем на спутника, спросил царь царей и остановился, чтобы перевести дыхание у липы, сгустившей в себе столько черноты, что хотелось пригнуть голову — рухнет на голову! — Не понял? Она же в сторону скалы торопится. Что ей там надо, еще и ночью?!

Его величеству не часто приходит в голову мысль: а кто там может скрываться в этом каменном сооружении природы? И с течением плохо измеряемого времени все реже. Очень уж отстраненно от повседневных дел царства высилась эта торчащая из земли белая, особенно в лунном свете, ладонь. Ну, сбегали раз в неделю туда мужики с подносами, навалили под большой палец подношений, и можно забыть о ней.

Денис, напротив, иной раз подолгу сверлил очнувшейся от спячки мыслью каменное явление. Он помещал там и штаб старинной экспедиции «Ананэрбе», и кабинет руководителя фермы по выращиванию доноров, из которых добывают органы для лидеров «золотого миллиарда», и стоянку компьютерного «Наутилуса», созданного сумасшедшим сверххакером, чтобы сразиться с монстром современной электронной цивилизации.

Укрепляясь и осваиваясь в роли вавилонского правителя, он постепенно гасил умственные поползновения в этом направлении как заведомо бесполезные. Даже вспоминать о щенячьих интеллектуальных штурмах той поры было стыдновато. Почти одолел эту слабость в себе. И вот теперь интеллектуальный пожар заполыхал новым огнем.

Интересы аниматора и царя царей совпали.

— Где она?

Афраний опять был на высоте, в обоих смыслах, он стоял на нижней ветке наклонившегося над водой карагача и указывал: там.

Эсмеральда подошла к ежевичному поясу, охватывавшему на манер черного колючего браслета запястье.

— Слушай, она что–то с собой тащит, корзинку какую–то. Может, женщины поклоняются этой горке по ночам?

Это будет открытие. Мужики днем, а женщины ночью. Лунная белая богиня. Мужики храпят, а в это время вереницы молчаливых самок тихо бредут к скале. Очень кинематографично! И каков же будет он, царь царей, со своим дневным царством, когда тут есть еще и целый мир ночи!

Нет, бред! Где остальные? Эсмеральда одна. Или по очереди?! Нет.

— У нее тут мил дружок? Пошли! Тетки здешние не спят со здешними дядьками и бегают к горному любовнику?

Слишком природный и пошловатый ход мысли? А что делать, если других мыслей нет?!

Но — вперед!

Афраний попробовал отсоветовать; лучше наблюдать отсюда, от сопящего коровника; если они подойдут ближе, то ежевичный вал скроет от них развилку тропы.

Но его величество спешил. Он был уверен, что сейчас накроет логово уклончивого Петрония, и ему не терпелось сделать это поскорее. И выяснить, куда он подевался из неповрежденных тюремных запоров. А Янгуса надо было жечь пожарче, он бы и выдал дружка. Нет, в деле царском недосол опаснее пересола.

Выскочив на развилку, на плоский бледно–желтый камень, от которого одна тропа шла к «большому пальцу», а другая к «мизинцу», его величество остановился. Надо было выбирать. Обе тропы сразу же заворачивали за ближайшие выступы, и лицом к лицу не определишь, куда побежала любовница Петрония.

— Куда она пошла? — прошипел он Афранию, злясь на него за свою оплошность. — Беги обратно!

— Поздно, батюшка царь.

К жертвеннику она вряд ли поперлась. Если поперлась — отсюда можно будет увидеть, как она спускается по отступной тропе.

— Стой здесь, а я схожу к «мизинцу».

Пошел, предварительно сделав несколько больших глотков. Все же одному было боязно. Хотя вот уже и не боязно. Наоборот, подмывало поскорей накрыть любовничков. В конце концов, он царь, как было только что сказано — батюшка, и воровать у него гаремных дур для утех — нехорошо.

Площадка на согнутом «мизинце» оказалась такой же пустынной, как и в тот раз, когда они забрались на нее с Председателем. Деваться с нее было совершенно некуда. Со всех сторон вертикальные обрывы. Разве что отвалится один из этих каменных выступов и откроет тайный вход в скрытое логово!

Вернувшись на развилку, ничего говорить Афранию не стал, потому что нечего было.

— Надо закончить дело. — Его величество помотал бутылкой, она ответила жидкими всплесками — там оставалось еще грамм до трехсот.

Сделал глоток, и пока хватит, иначе нога подвернется.

А может, не ходить? Очень не хотелось.

— Как ты думаешь, куда она подевалась?

Не дожидаясь ответа, начал движение по правой тропе. Он напоминал дядю Сашу во время второго их сюда визита. Тогда тот двигался приставным шагом, держа в вытянутой руке поднос с едой, теперь молодой напарник пришел с бутылкой в той же руке.

Это по–нашему, пьяновато хихикал он над собой, трусить днем, работая вторым номером, и переться потом номером первым ночью. Он мог, конечно, отправить вперед Афрания, но все нужно было увидеть своими глазами. Признаться, ведь все началось со скрытности проклятого Председателя. Это была первая песчинка недоверия.

Луна соучаствовала как могла: чем дальше продвигался его величество со скоростью вертикально ползущей морской звезды, тем ослепительней высвечивались все уступы и расщелинки в теле древнего, дряхлого камня.

Давно здесь стоим.

Чернота должна была начаться вон после того ребра, причем резко начаться. Туда луне ходу не было.

Постоял, приучая зрение к темноте. Скоро понял, что напрасно тратит время: пока он на свету, тьма для него не начнет проясняться. Придется на ощупь.

Попытался прикинуть, сколько примерно шагов до ямы с компостом, ничего из этих прикидок не вышло. Темно. Запах–то идет, но принесенный в себе алкоголь очень мешает переложению силы запаха в метраж.

Ладно, шагнем.

Его величество даже не успел испугаться, даже не сказал себе: «Осторожнее, Денис, теперь будет по–настоящему опасно», — и вот он уже летит бесшумно, не увидев никакой Эсмеральды и вообще ничего не сообразив, вниз.

 

5

— Рыжий Ворчун с бузинного хутора отдает четыре коровы в обмен на шесть коров и восемь приплодов в будущем мире.

— Норма–ально!

— Кривой Нос с хутора Кривой Дуб отдает две коровы и четыре урожая в обмен на шестьдесят вологодских буренок, дом на каменном фундаменте, что на Песках, и одесскую бубличную артель «Московские баранки» в будущем мире.

— Норма–ально!

Голос Астерикса звучал заунывно, но тут важна была не красота тембра — требовался архивный энтузиазм, а его в тоне Астерикса недоставало, живой компьютер стал иногда даже зависать.

Да, вовремя мы занялись этим делом.

Его величество стоял посреди большой земляной поляны между башней и рисовыми складами и острой палкой наносил соответствующие записи в нужные квадраты.

Шла оцифровка банковской системы вавилонского царства.

— Боливар с опушки бамбукового леса отдает…

Вообще, что у них с головами? Такое впечатление, что со временем дарованная информация как бы бледнеет в их памяти, они теряют к ней доверие, она становится для них менее увесистой, и им требуется, чтобы ее подкачали произнесенными словами, прорисовали расплывающуюся надпись по новой.

Его величество вспомнил соседку–пенсионерку, которая, проживая с дочерью и получая пенсию на книжку, каждый месяц ходила в сберкассу, чтобы «записать» новую сумму. Так и ходила до самой смерти. А «эти» тоже будут «записывать» свои активы, пока не умрут? Какую мороку они для себя придумали, даже думать тошнит.

В верхней части поляны его величество завел календарь; первым днем стал тот, что наступил после его ночного купания в жертвеннике. Теперь там будут отмечать каждый рассвет.

На большей части поляны была теперь территория индивидуальных ячеек–счетов. Надо сказать, что поначалу Денис довольно легкомысленно относился к этой особенности убудского менталитета, считая его чуть ли не игрой. Он понял, что все обстоит куда серьезнее, когда однажды, гуляя, увидел знакомую физиономию и решил проявить свою царскую квалификацию. Он поощрительно похлопал пейзанина по влажному предплечью и, подмигнув, сказал: «Чайный магазин на Невском». И вдруг с удивлением осознал, что дальше не помнит. За этим конкретным мужиком еще числится какое–то будущее имущество, но какое? А тот смотрит выжидающе, совсем не собираясь помогать своему государю. И внутри у него скапливается облачко удивления. А власть не должна вызывать удивления у подданных. Страх, любовь, пусть даже ненависть, но не удивление. От него до презрения слишком близко. Почувствовав, что через этот маленький конкретный прокол улетучивается легитимность его власти, он обернулся, прося помощи у Астерикса. А того рядом нет! Стал тушить загорающийся пожар дополнительными обещаниями. Вот тебе, дорогой, банановая плантация на Тенерифе, вот десяток черных такси в южном Лондоне… А этот все кивает, кивает. И пока не подоспел Астерикс и не напомнил, что забыта всего лишь бензоколонка под Уфой, пейзанин не получил полного удовлетворения.

То есть они боятся потускнения своих воспоминаний, но при этом не забывают ничего.

Приходилось признать, что конструкция Завета так разрослась и усложнилась, что если вдруг обрушится, то погребет под собой все. Астерикс предлагал закупить глиняные таблички у Колхозии, наносить условия частного обещания на них и раздавать аборигенам. Но, во–первых, где гарантия, что они не станут таскаться в столицу с этими табличками: прочитай! А во–вторых, оказалось дорого. Словно догадавшись, для чего соседу столько глины, Председатель взвинтил на нее цену. Шейлок, повышенный в звании до Гермеса и брошенный на этот участок работы, приходил с торговых переговоров с округлившимися глазами.

— Откуда он берет такие цены? Пять подносов с рисом за каждый глиняный блин!

Гермес объяснял резоны соседа: Председателю придется снимать людей с полевых работ на возню в ручье, чтобы выполнить заказ. А еды и так в обрез.

— А мы своими силами не можем нарыть этой глины?

На это уже Афраний отрицательно мотал головой: глина залегает у колхозного берега, а по той стороне ходят нукеры Председателя. И ходят с копьями и наверняка с исчерпывающими указаниями на тот случай, если кто–то захочет проникнуть на их берег.

Пришлось его величеству вернуться к своей первоначальной идее о большой земляной поляне.

— Фома с коровника меж двух больших камней отдает семь коров и двух быков за Джомолунгму и прачечную в южном Бронксе.

Его величество усмехнулся, хотя все последние дни после ночного купания в пьяном жертвеннике пребывал в подавленном и немного растерянном состоянии. Он хорошо помнил этого «неверующего». Никак он не хотел брать Джомолунгму, словно понимая, что актив не ликвидный, несмотря на свой размер.

— Ну, бери тогда еще и Эверест, — предложил ему игриво настроенный в тот момент его величество.

Мужик совсем закручинился. Отказаться аргументированно он не мог, поэтому уклончиво сопел, сопел, — разбогатеть в будущем всем хочется, — и попросил добавить еще чего–нибудь к звучному слову. сошлись на прачечной.

Что–то они чуют: то Джанкойский порт им не нравится, то в карты–шахматы отказываются садиться.

Обучив приближенных многим интересным играм, царь царей вскоре обнаружил, что приближенные эти настолько освоились, что стали обыгрывать его, а это для престижа власти вряд ли хорошо и для казны накладно. А поддаться из лести им и в голову не приходило. Тогда, чтобы все время быть на коне, стал его величество в сложные моменты партии менять правила. Царские пешки начинали носиться по доске как слоны, ладьи били буквой «г»…

И Черчилль, и де Голль, и Гермес стали отлынивать от этих забав, потому что ставки были реальные, корову очень даже легко можно было проиграть, а если проигрывать часто, то и вообще без имущества на «том свете» окажешься. Чтобы вернуть партнеров, его величество сократил частоту применения «козырного королевского хода» и начал жульничать по–другому, предлагая в качестве ставки участки на луне, а также спутники Сатурна и Юпитера.

Не прошло. Эти бараны не хотели обладать участками на Луне, хотя, казалось бы, можно подумать, что выданные словесные векселя на заводы «Рено» или «Боинг» были наполнены большим реальным содержанием.

Но все это имело место прежде, во времена, которые можно было считать почти романтическими, еще до ночного похода к скале и имевшего там место смутного приключения. Его величество развлекался, и развлечением для него в большей степени были не сами шахматные партии, а партии, складывавшиеся вокруг них, игра в хитрость против тупости и одновременное исследование пресноводных, но и прихотливых глубин убудского характера.

Теперь началась, кажется, совсем другая партия. Он понял, что нужно быть сдержаннее. Каждый в отдельности убудуец, может быть, и баран, но баранье стадо в целом может оказаться чем–то… нет, не будем спешить с формулировками. Почти наверняка в них придется разочаровываться. Возможно, пришло время опять понаблюдать. Не задавая быстрых и шумных вопросов.

Так, проснувшись после своего приключения, его величество молча выслушал доклад Афрания о том, что был найден им на берегу, в сотне примерно метров от скалы. Утром. Как он там оказался? После такого количества выпитого да еще рухнуть в чан с бродящими фруктами… Чернота.

Но главное — он помнил, что он был в какой–то пещере. Что видел? Что с ним произошло там?

Если понимаешь, что происходит, — затаись.

Если не понимаешь, что происходит, — затаись.

Наверно, придворные ждали от царя царей гневного разбора полетов наутро после великого похода на ночную скалу.

Он не стал спрашивать: «Где мясо моего тельца?!» Скорее всего, там же, где и недоеденная накануне рыба.

То есть — неизвестно где.

Он стал спрашивать: «Где Эсмеральда?»

Все равно не скажут.

То есть или это выяснится само, или это не важно.

Пока будем трудиться на благо убудского обывателя.

— Чем могу служить?

Его величество разогнулся, — спина немного затекла, — и посмотрел в сторону, как всегда, незаметно подкравшегося Афрания. Его величеству иногда это нравилось, а иногда нет. И вот он сейчас решил поставить всепроникающего сотрудника на место:

— А скажи–ка мне, а у Председателя есть тайная служба?

Афраний стоял как поставленный в тупик.

— Да, дорогой, в разведку я бы с тобой пошел, а вот в контрразведку, скорей всего, нет.

Его величество вытер руки о свой килт и махнул рукой толпившимся на краю «банка» убудцам: мол, на сегодня прием закончен. Понурились, но послушно удалились.

Переждав желчный выпад хозяина, начальник тайной службы сделал свой обычный доклад.

Работы на верфи продолжаются, но в какой они стадии, сказать невозможно; меры чрезвычайной секретности продолжают соблюдаться там неукоснительно, подкупить никого из тамошних сотрудников не удается, потому что за пределы «спецобъекта» они практически никогда не выходят.

— А кроты?

— Роют, собаки, как оказалось, но до реального подрыва урожайности еще далеко. Неприятность в том, что рост урожайности в Колхозии нарушит стратегическое равновесие.

— Как дела на идеологическом фронте?

— Такое впечатление, что работа пока не приносит желаемых результатов. Колхозникам запрещено встречаться с жителями свободной Вавилонии и особенно поднимать в разговоре тему «Как у вас там со жратвой?».

— Подчиняются приказам?

— Одни подчиняются, а других отгоняют палками пограничники. Контактов между разными берегами Глиняного ручья в прежней жизни было не много, торговли ведь не велось, натуральное полностью хозяйство. Теперешняя жизнь контактами богаче: например, у большого бревна, у главной переправы, жители сопредельных империй иногда видят друг друга и при обмене товарами им удается переброситься словечком–другим.

— Слушай, а как кроты–то к нам через ручей перебираются?

— Колхозники кладут тонкие стволы через ручей.

— И эти слепые крыски сами по ним перелезают?

Афраний поднял брови: ну, такие у нас кроты, что теперь делать.

— Так вы эти стволы…

— Само собой. Но они лежат и ночью.

Каков вывод? Для массированного проникновения выгодных для Вавилона сведений на просторы колхозных умов мало информационных каналов.

Надо погодить!

Сколько? И вообще, кто может знать, движется ли хоть по чуть–чуть работа по расшатыванию колхозного режима?

А если Председатель успеет построить лодку?

Сколько раз задавал себе этот вопрос его величество, ответ был все так же неясен для него.

Да, убудцы по своей сути идеалисты. За нереальные блага они готовы отдавать реальные ценности, а за практические блага они не хотят отдавать ничего. Кроме фанатиков, готовых за тайну правила буравчика и винта Архимеда сдохнуть на лесной стройке.

Он поднялся на башню в сопровождении Афрания. Выпил простокваши, косясь в сторону громадной каменной ладони. Никогда не думал, что означает этот жест. А он означает — дальше прохода нет. Не надо сюда!

Может, это его царская впечатлительность, но появилось ощущение, что фигура динамического равновесия тут, на острове, усложнилась. Не преодолимое противостояние двух систем, а тройственное нечто.

Или не надо себя накручивать?

Ну, скала с темной пещерой. Зачем эта первобытная многозначительность в башке аниматора? Весь вопрос — есть ли обитатель в этой пещере? Если это всего лишь Петроний с Эсмеральдой, то непонятно почтение прочих убудцев к этой скале, а если не они — то кто тогда?

По крайней мере, сам он никого там не обнаружил.

Никого!

Теперь вот о чем: не преувеличивает ли он со страху значительность объединенных ментальных сил этого стада?

Бараны, всего лишь бараны, ловко играющие в дурака и шахматы.

Его величество помотал головой. Афраний все еще стоял перед ним.

— Хорошо, говори.

— Я узнал, как зовут ближайших людей Председателя.

— Тоже мне информация, он сам мне называл: Туполь, Черепан — короче, советские инженеры.

— Нет, я про тех, кто помогает ему управляться с народом.

— А ну?

— Никита, Молот…

— Тьфу! Даже обидно! — Его величество действительно сплюнул. — Никакой фантазии у нашего великого соседа, реставрирует какой–то урезанный, обкромсанный совок… Ладно, что–то мелкий у тебя сегодня улов. А там кто у тебя, внизу, рыжий, и зубы редкие. Неприятная улыбка. Раньше никогда не видел. Чего он прячется?

— Нам лучше спуститься, он хочет говорить тайно. Здесь, на башне, он слишком на виду.

— Какие еще тайны?

С нескрываемой неохотой его величество спустился вниз и немного углубился в чащу, где, держась за лиану, прятался за широкими листьями тот самый рыжий клиент начальника тайной службы. Уже после его первых слов стало понятно, что спуститься к нему стоило.

— Так ты из–за Глиняного ручья?

— Мы к тебе, к тебе, великий государь.

— Кто это «мы»?

— Меня послали. Таких, как я, немного, но они есть и очень хотят к тебе.

— Так пусть придут.

Рыжий закряхтел, слова царя царей поставили его в непростое положение. Выручил Афраний: гость и его друзья боятся стражников Председателя.

— А они что — наказывают за провинности?

Оказалось, что очень даже наказывают. Главное преступление — утаивание продуктов. Они–де нужны строителям большой лодки, там, в лесу, а остальным — хоть вообще не ешь. После того как оттащишь положенное к скале, в хижине ни плошки риса, одни зеленые топинамбуры. А в поле иди.

— Так вы бы не носили, — провокационно усмехнулся его величество.

Рыжий испуганно замотал головой, в глазах смятение.

— Да, понимаю, вера такая.

— Такая, такая, а если дома оставишь лишнее, все равно люди Председателя заберут — «на государственные нужды».

Вот оно в чем дело, усмехнулся снова его величество.

— А мои–то, вавилонцы, отдают мне то, что раньше отдавали скале.

Рыжий заулыбался:

— Мы тоже тебе готовы все свое отдавать, если ты будешь нам обещать так же, как своим.

— То есть веру хотите поменять?

Рыжий закивал — хотим, очень хотим.

Царь царей с трудом сдерживал довольную улыбку. Похоже, история великого противостояния сходит с мертвой точки. Пока строится деревянный корабль Председателя, государственный начинает давать течь. И по большому счету не важно, будет ли достроен первый, если потонет второй.

— Ты согласен, величайший, принимать от меня и всех моих яйца, рис, коров и глину?

— И глину можешь?

Выяснилось, что с глиной проще всего. Имение рыжего расположено неподалеку от одного узкого и очень глиняного места на пограничном ручье, так что и ценного материала можно отгрузить незаметно, да и переправу остального продукта организовать под покровом ночи и тайны. Стражники Председателя ведь не стеной стоят, а прогуливаются — улучай момент, если смел.

— А что вам председатель дает за ваши продукты?

— Поощряет словесно.

— Как и я?

— Нет, ваше величество, по–другому. Вы говорите всякие богатые, конкретные слова, и каждому свои, а он всем одно и то же: «Вы приблизили великий момент», «Вы герои прогресса», «Страна вами гордится». Недавно он стал выдавать куски коры, а на них метки, называются «Медаль за трудовые заслуги». Сдашь сто яиц — медаль.

— Зачем она? Почет?

— Не только. Если наберешь пять таких — тебе десяток яиц возвращается.

— Логично. — Его величество не смог удержаться от ехидной либеральной улыбочки. — А прятать не пробовали продукты?

— И бесполезно, и опасно. Меня однажды застали за такой попыткой, так высекли.

— Унизительно.

— Нет, просто больно. Тот, кто донес, получил как раз пять медалей и яйца положенные. Тот, кто сек, — тоже десяток. Из тех, что я сдавал.

— Социальная справедливость. Председателю надо кормить не только инженеров и работяг, но и полицию… Хорошо, и вот ты с единомышленниками решил сделать финт ушами, убить сразу двух зайцев — спрятать излишки на территории Вавилонии и получить за спрятанное плату твердым словом, да?

Рыжий кивнул, так он и задумывал.

Что ж, расклад получался красивый, он обретает серьезную пятую колонну во вражеском стане, да и поток продуктов будет нелишним, им можно будет расплачиваться за колхозные поделки, поставить выкачивание ресурсов из врага на самообеспечение. Внутри били прохладные фонтанчики веселого злорадства.

— Послушай, а тебе часто приходится видеть Председателя?

— Иногда.

— Тебе не кажется, что он нервничает?

Его величеству хотелось бы услышать, что враг в цейтноте, почти в панике, на грани нервного срыва, — ведь дело разваливается. Он отрывает от полевых работ все новые и новые руки, а работающих собственно на строительстве лодки больше не становится. Сконструированная товарищем инженером конструкция абсолютно нежизнеспособна.

Перебежчик задумался.

— Чувствует он, что его колхоз разваливается?

— Он торопится.

— Торопится? Ты про лодку?

Рыжий кивнул.

— А ты веришь, что он ее построит?

— Я об этом не думаю.

— А ты хочешь, чтобы он ее построил?

Рыжий снова задумался.

— Если он уплывет, можно будет совсем ничего не отдавать в закрома лодочникам.

Собеседник кивнул, но без азарта:

— Я буду доволен, но другие не будут довольны.

— Почему?

— Прекратятся ласковые слова.

— Что–что?!

— Кто нас будет называть товарищами, надеждой человечества, солью земли? Кто будет кричать: «Ребятки, навались!», «Да я с вами до Берлина бы дошел!»?

— Приятно?

— Да.

— Даже тебе?

— Даже мне. Но мне таких слов мало, хочется еще и твоих слов, государь батюшка. И есть досыта тоже неплохо бы.

Его величество вздохнул. В ровном течении приятного разговора образовалась отмель. Оказывается, правление Председателя опирается все же на какие–то реальные вещи и обладает определенным обаянием.

— Как тебя зовут?

— Череззабордрыщенко, — не моргнув глазом отвечал экономический перебежчик.

— Председатель назвал тебя так за то, что ты поглядываешь на территорию счастливой страны через возведенный им забор. Почувствовал диссидентские настроения.

— Он поймал меня с припрятанными продуктами, — напомнил гость.

— Это только в их системе извращенного законодательства заработанное своими руками может считаться украденным. Такое имя не годится. Мой тайный союзник на вражеской территории должен носить более благопристойное имя.

Глаза перебежчика загорелись.

— Ты будешь теперь зваться Богатый Йорик. Для начала тебе две бензоколонки «Бритиш Петролеум» у въезда в Амстердам со стороны Роттердама. И сеть закусочных «Пицца — Хат» в Страсбурге.

Гость расплылся в улыбке.

И в этот момент произошло нечто непонятное: солнце частично померкло, сердце его величества ударило сначала в грудь огромным молотом, потом упало, а вслед за этим в том месте, где оно обычно билось, образовался кусок льда.

Крича что–то нечленораздельное, царь помчался наверх, на смотровую палубу своего царства.

Почти мгновенно выяснилось: не катастрофа, не апокалипсис, и не садится на Убудь гигантский цеппелин — небольшая, но грозовая туча наползает на солнечный диск. Было в этом и что–то ужасающее, и что–то праздничное одновременно.

Небо тут не окаменело, оно даже не так стабильно, как океан, иногда играющий ночными штормами с затонувшими катерами.

Воздушные массы перемещаются сюда из неизвестных пределов. Время от времени.

— Афраний, знаешь, что такое дракон?

— Нет, ваше величество.

Туча заворчала, как будто поняла, что каким–то образом она задета в этой речи.

— Значит, они к вам еще не прилетали.

Ворчание сделалось более отчетливым.

— Погоди, так это же может быть дождь. Бунша, собирай всех, срочно ставьте большие зонты над «банком», такие же, как у меня наверху. Быстрей. Не то — всеобщее разорение!

 

6

Даже Афранию его величество решил не объяснять тайную цель своих «новых прогулок» по Убуди. Начальнику тайной стражи он, в общем, доверял: кто, если вспомнить, показал своему царю убегающую Эсмеральду? Трудно представить, что превратившийся в узкую функцию человек способен к такому объемному делу, как заговор. Да и среди остальных реального заговорщика не просматривалось. Совокупностью своих идиотизмов они, вероятно, могли создавать пока не проницаемую для пронзающего царского взгляда муть.

Его величество искал кладбище.

Или что–то похожее.

Или такое место, в котором аборигены избавляются от мертвечины. А они от нее избавляются. Остатки рыбы, утренний труп теленка искать не имело смысла, они куда–то деты. Мусульмане должны по своему закону удалить под землю труп почившего. Убудцы тоже что–то должны своему закону и соблюдают по этому поводу тотальную омерту.

Ладно, поищем сами.

Для начала царь царей осмотрел границы. На замке они были только со стороны Колхозии. Это было и плохо — Вавилония могла стать жертвой своей беспечности, — и хорошо — Председатель боялся царя сильнее, чем тот его.

Правда, нападают чаще именно со страха.

Поговорил его величество и с народом в полях. Согнутые спины встретили его довольно равнодушно, но поведали много правды.

— Что, мешают вам вредители?

— Мешают, ваше величество (с удовольствием отметил, что и простые пахари так его величают, а не только дворня), сами поглядите.

Кротовыми норами изрыта вся подповерхность пашни. Посевы в местах особенной активности слепых тварей выглядели жалко, стебель вялый, колос чахлый.

— Не голодаете хоть?

Из ответов стало ясно: если так пойдет дальше, на горизонте замаячит голод. Ясно стало и другое: пора предпринимать ответные действия. В перспективе кажущееся равновесие — в пользу Колхозии.

— Афраний, сходи потихоньку к Йорику.

— Богатому Йорику?

— Богатому, богатому. И скажи: он может стать еще богаче, если поторопится с поставками и подвербует побольше соседей. Всем, кто присоединится, — по НПЗ. Знаешь, что это такое?

— Нет.

— Им понравится. Нефтепереработка гораздо выгоднее добычи. Дуй.

Осмотр закоулков царства его величество произвел в преднамеренном одиночестве. Лучше будет, если что–то подозрительное он обнаружит сам и этого пока никто не узнает.

Он не взялся бы утверждать, что буквально все тайные и темные места подвластной территории были осмотрены, но был уверен — ускользнувшее от его ока ускользнуло случайно, и это какая–нибудь мелочь.

Сделал неприятное открытие с символическим подтекстом: исчез известный календарный мегалит. Люди Председателя выкопали его и утащили на свою территорию. Это можно было расценить только как демонстрацию непримиримости: живем в совершенно разных временах и не желаем никакого взаимопонимания!

Путешествие прошло не совсем в одиночестве, пару раз мимо пробегали маленькие табуны подростков. Однажды их пришлось даже прогнать, а то уселись на том берегу — дело было на Холодном ручье — и молча пялятся.

А ну, пошли!

Надо сказать, что местные дети его величеству не нравились. Чем–то неуловимо они напоминали маленьких старичков, даже резвились как–то мудро, что ли. Впрочем, и «тамошние» дети не ввергали его в восторг. Бесплодие не порождает чадолюбия. Он хотел «там» сына и был уверен, что его сын будет не как все.

Итак, никаких следов чего–то походившего на место упорядоченного упокоения. Никаких следов пропавшей Эсмеральды. Пропавшей или сбежавшей? Сбежавшая должна бы прятаться.

Где? По–прежнему сидит в пещере?! Сходить еще раз глянуть? Не смешите!

А может, она жертва? Подношения бывают не только вегетарианские!

Сама пошла и бросилась в чан?

Добровольная человеческая жертва?!

Чушь!

Нет, к жертвеннику его величество больше не полезет. Эта каменная яма засасывает людей, как темное место в сознании засасывает мысли.

Его величество остановился. Не то чтобы в сознании наступило просветление, скорее проснулась в каких–то деталях мышечная и вестибулярная память.

Царь вавилонский вспомнил, что там, в темной пещере, передвигался… На четвереньках!

Сам выбрался — надо думать, из жертвенника. Но в глубь пещеры, а не на берег, как выволок дядю Сашу. А потом… куда–то, в полнейшей темноте… потом падал, летел — такое впечатление, что по скользкому желобу, как в аквапарке…

И сразу — родной топчан.

Одно можно сказать твердо: никаких встреч, никаких контактов ни с чем, м-м, живым не было.

Что ж еще скажешь — местечко особенное, и во второй раз его посещать не потянешься.

Дельфы!

Стронувшийся было с места царь царей остановился.

Действительно, прет из земли газ и дурманит.

Тогда нужна пифия.

Эсмеральда!

Они притаскивают дары к пифии, а она говорит им что–нибудь загробным голосом: тот свет есть, тот свет есть! Вот откуда их такая упертая вера. Прежняя пифия сдохла, Эсмеральда — наследница. Или сменщица, если они работают вахтовым методом.

Подпуская иронии, Денис пытался сделать ситуацию более очеловеченной.

Все сходилось, но от этого не наступало облегчения. Тем более что в глубине души он знал: ничего не сходится.

Одно ясно: от этого места лучше держаться подальше. По крайней мере до тех пор, пока в политической сфере не будет достигнута полная победа. Когда рухнет Колхозия, — а надо будет, и как можно решительнее, сделать все для этого, — тогда мы тамошних спецов, во главе с самим товарищем инженером, бросим на вырывание тайн здешней природы из цепкой и одновременно наркотизированной каменной лапы.

Сама собой нарисовавшаяся глобальная цель царствования очень взбодрила его величество.

Сейчас мы пополним запасы горячительного и дадим немедленные указания всем службам. Афраний уже бросает важную гирьку на нашу чашу застывших в ненужном равновесии весов убудской истории.

Выйдя на берег, его величество сбросил набедренную повязку и поплыл к невидимому катеру.

 

7

— Боливар с хутора Две липы за четыре пары курей с петухом и четыре же корзины старого риса получает траулер «Сергей Есенин» и большой морозильный траулер «Иннокентий Анненский».

— Норма–ально

— Валидол с маленького поля, что за Лысым хутором, за сорок подносов с бананами и большими сладкими лимонами получает «там» рощу каучуковых деревьев в среднем течении Мараньона и рыбокоптильню в Манаусе.

— Норма–ально

— Вдова Оторва за свой глиняный бугор, что у заброшенной переправы, получает футбольный клуб «Волгарь», Астрахань и чебуречную «Риони» в городе Ланчхути.

Астерикс бродил по поляне в сопровождении стайки убудцев, указывая стеком на начертанные знаки. Он легко выучился чтению и, кажется, совсем перестал тяготиться своей должностью.

Его величество лежал на башне и размышлял.

Машина холодной войны заработала на полную мощность. Поля вдоль Глиняного ручья покрылись сетью пластиковых пугал для кротов, пустые бутылки из–под колы и «спрайта» объявлены стратегическим товаром, и разбазаривание их приравнено к государственной измене. Теперь каждое утро его величество не только занимался имущественными записями на поляне государственного банка, но и выписывал палочные порции замеченным в нерадивости подданным.

Для палаческой работы подошел, как ни удивительно, первовыпоротый, друг Петрония. Янгус, очевидно, весьма проникся идеей наказания и теперь воплощал ее с чувством и толком. По утрам он с нетерпением ждал, когда царский суд разродится конкретными решениями. Вечерами заготавливал инвентарь и следил, чтобы в его ведомстве все было исправно.

Люди Йорика тоже оказались людьми слова. Яйца, рис и фрукты из голодающей Колхозии потоком пошли в закрома сытой Вавилонии.

А его величество устроил себе пляжный сезон. Он окончательно отодвинул в глубь сознания темное, волнующее, «пещерное» воспоминание. Счастье — это когда ты можешь совместить приятное с полезным.

Нанырявшись, укладывался на травяную перину, быстро воздвигнутую командой Бунши прямо на песке. В одно из утр сидел он и размышлял, щурясь в сторону линии горизонта: а правда ли там где–то Ява, Суматра и вся прочая география? Откуда эта уверенность, что за конкретно этим горизонтом ничего и нет?

В одной руке была деревянная вилка с куском пикантного от природы кабачка, в другой кружка сладкого мартини. Справа от него высилась куча добычи из двух больших бутылок «спрайта», двух литровок скотча, блока «Мальборо», если не промокли, надо будет попытаться научиться курить. Или научить кого–нибудь из местных. Проверить в действии поговорку: «Не баран чихнул».

Слева тихо толпилась группка придворных и маршалов в ожидании указаний, ибо им было сказано, что указания будут.

Его величество не спешил, оттачивая в сознании систему приказов до самой лаконичной формы. Чем конкретнее прикажешь, тем легче контролировать.

Протянул руку, взял упаковку чипсов, и в этот момент в периферию его зрения попала фигура подбегающего Помпадура. Приблизившись, он рухнул на колени и на четвереньках, разбрызгивая коленями песок, устремился к уху его величества:

— Нашел, батюшка царь, нашел!

Был уверен, что обрадует. И не ошибся: по слухам, заслуживающим кое–какого доверия, на территории Глиняной Колоссии появилась необыкновенная женщина.

— В чем ее необычность?

— Она белая.

Его величество сделал длинный, можно сказать, жадный глоток:

— Она при Председателе?

— Нет, живет на одном дальнем хуторе. Выглядит слабенькой, как будто после болезни.

— Старуха? — Его величество вспомнил о первых днях де Голля.

— Молодка.

— Убудка?

Помпадур сразу понял, о чем речь. Нет, сказал он. Ее не нашли на берегу.

«Где скрывалась?» — возник у его величества естественный вопрос, но он не стал его задавать: неприятно опять не получить вразумительный ответ. Будем считать, что просто жила уединенно. Убудь все же довольно обширный остров, а не отельный пляж. Он вспомнил, как обнаружили они у себя семью филиппинцев, два года прожившую в кустах за прачечной.

Его величество велел Бунше отправить добычу с катера в столицу.

Помпадур улыбался, предвкушая хороший глоток колы и какой–нибудь магазин в награду.

— А ты не спеши, ты еще ничего не сделал, — сказал сухо его величество.

— Да?

— Готовься добыть мне эту белокурую Жази. У нее ведь такое имя?

— Да, теперь да.

Попмадур был очень озадачен.

— А если она не захочет в Вавилон?

— Должна захотеть.

— А если Председатель не разрешит, привести ее силой?

— Молодец, правильно мыслишь. Если надо, можно и силой. Но сначала попробуй ее купить. Пообещай ей титул — «мисс Убудь», пообещай модный дом «Коко Шанель» и скажи, что это только начало.

— А мне? Я хочу магазин.

— Хотеть не запрещается. Ладно, будет тебе какой–нибудь хороший магазин. И тем, кто будет тебе помогать, тоже будет бонус. Что хмуришься? Задумался о конкретике?

Помпадур жалобно кивнул. Про «силу» он ляпнул с ходу, а теперь понимал, что не очень–то понимает пути реализации.

— Клиентку можно напоить, оглушить, можно доставить сюда как бесчувственное тело.

— Напоить?

— С этим выручу. Делай это тайком от Председателя и его людей. Очень осторожно.

Его величество быстро и бодро шел через лес. В жизни возник некий смысл. Не то чтобы это была радость по поводу новой самки, хотя, конечно, волновало, что самка белая.

Озабоченный Помпадур начал отставать.

Интересно, что это за новый тип? Альбиносы? Исключение, болезнь? Но болеть здесь особо не умеют.

Его величество вспомнил о своих наблюдениях над структурой местного сообщества. Черчилли и де Голли не хотят даже в карты садиться вместе с Петрониями. Наверняка есть и другие линии раздела.

Еще на подходе к столичному холму его величество увидел бегущих к нему трех маршалов. Мюрат, Ожеро и Массена в один голос, но приглушая его, заверещали:

— Послы! Послы! Послы!

 

8

Послам пришлось потомиться.

Его величество не торопясь подготовился к встрече. Дал себя нарядить, дал себя причесать — волосы встали дыбом, и на вершинах шевелюры был устроен целый цветник. Плетеное кресло установили на дополнительный постамент — явившийся к правителю не должен сомневаться в том, кто из них великий.

Послов было трое: лысый толстяк, его звали Никитой — ассоциация очень прозрачная, его величество даже мысленно похвалил товарища Председателя; второй был гигантом, звался Молот. Здесь ассоциативную связь прояснить с ходу было нельзя, посол более походил на настоящего молотобойца, чем на известного наркома, и его величество, поломав голову, плюнул. Третий — маленький, очень сдержанный в движениях и, можно сказать, улыбчивый. Он был скорее по части послушать, чем поговорить. Звали его неожиданно — Дэн. Только в конце разговора его величество сообразил, что имя, возможно, дань советско–китайской дружбе.

— Чего явились? — спросил царь царей надменно и капризно. — И почему, кстати, не бьете челом?

Когда они узнали, что имеется в виду, стали вздыхать, у них были твердые инструкции, запрещавшие прямое низкопоклонство.

Чувствуя свою силу, царь царей сделал величественный жест рукой:

— Так пошли вон!

Послы вздохнули и пошли.

Царь царей понял, что капризничает против своих интересов: как ему узнать, с чем они были посланы? С другой стороны, если сразу вернуть, часть лица потеряешь.

Ушли недалеко, спустились с башни и встали у костровища. Понятно: им запрещено не только низкопоклонство, но и возвращение без результатов.

Торговаться о процедуре послали Буншу.

Ни дать ни взять ситуация визита первого английского посольства к китайскому двору. Поскольку обе стороны хотели какого–то результата, договориться удалось. Сошлись на поясных поклонах. Его величеству важно было хоть немного впечатлить своих подданных. Они видели, как послы Председателя кланяются их царю, но какие выводы сделаны подданными, понять трудно. По крайней мере, теперь можно будет и у себя в Вавилонии ввести официальную систему поклонения. Режим крепок не тогда, когда поклон искренний, а когда он автоматический.

— Ну так чего явились?

— Мы предлагаем торговать.

— Да мы и так торгуем. Гермес!

Он возник и подтвердил: получаем веревки, глину–сырец и уже обожженные плошки. Всего этого и так вдоволь, и даже, можно сказать, под завязку.

— Не нужно нам больше веревок и плошек, — сказал с чувством глубокого удовлетворения его величество.

Никита и Молот стали предлагать заготовки для мотыг, и хорошие каменные рубила, и даже мастеров, которые примотают как следует рубила к заготовкам.

— Ладно, пусть. А взамен вы хотите немного прибавки по рису и простокваше?

Все трое кивнули: да.

— Прибавим, но немного.

— Хочу напомнить вашему величеству, — вкрадчиво сказал Молот, — что речь идет о технологии двойного назначения. Вам же надо армию вооружать.

— А вы не боитесь, что я с этой армией да на вас двину?!

— Мы не хотим воевать, мы за мирное сосуществование, — потупился Молот.

— Но если вы за мирное сосуществование, зачем крадете наших детей?

Послы переглянулись с таким искренним недоумением, что его величество даже немного засомневался в основательности своего подозрения. Но чем менее вероятной ему казалась версия кражи младенцев, тем привлекательней она рисовалась в качестве демагогического жупела.

— Можете переглядываться сколько угодно, но у нас куда–то пропадают новорожденные, и мы подозреваем, что у вас в Колхозии есть специальные лагеря для наших краденых детей.

Послы тупо моргали.

— А мы не сможем себя уважать как нацию, если бросим на произвол свое подрастающее поколение. — Совсем войдя в пропагандистский раж, его величество привстал и выкрикнул: — Не отдадим наших Чуков, Геков, Маратов Казеев, Ксанок, Валерок, Цыганков и прочих дьяволят и гардемаринов на съедение коммунистическому Ироду!

На этом первый раунд переговоров закончился, послы отбыли в сильнейшем недоумении, но вскоре после консультаций со своим правителем вернулись и с ходу предложили: берите наших Чуков и Геков. Мы, мол, ваших не воруем, но если дело в количестве, готовы выдать взамен ваших утерянных любых своих младенцев — всех, какие есть. При условии, разумеется, надлежащего ухода и кормления от пуза. Пусть только Вавилония усыновляет детей Колхозии по всей форме.

Его величество не ожидал такого поворота, поэтому решил сменить тему:

— Об этом после, но учтите, я о детях своей страны никогда не забываю. А что касается торговли — вы, конечно, хотите побольше еды за свои технологии двойного назначения? Или чего–то еще?

— И еды немного хочется, но главное — не приказал бы его величество убрать противокротовые пугала со своих полей.

Царь царей не сдержал довольную улыбку:

— Не нравится? А кто первый начал?

— Эта система не направлена против Вавилонии. Мы думали, кроты потонут в Глиняном ручье, — сказал Дэн и потупил взгляд.

Врете, подумал его величество, кто дорожки им прокладывал деревянные над водой? Но это пусть, это дипломатия, недаром вы выпустили своего китайца: кто может быть сильней по части лукавой дипломатии!

Правитель Вавилона прикидывал — стоит ли поднять вопрос о Белокурой Жази? Сколько будет стоить визит необычной красавицы в пределы царского гарема? От усыновления за границу до государственной проституции дистанция немалого размера. А жениться его величество был не готов. Лучше все же украсть. Заведешь разговор о белоснежке, окружат ее охраной.

— Я предлагаю революционное предложение, прорыв в двухсторонних отношениях. Давайте начнем в целом сближение культур наших стран.

Троица молчала, потому что ничего не понимала.

— Мы хотим получше узнать, чем дышит простой колхозник. Вы наверняка тоже хотели бы узнать, как живут простые вавилонцы. Вообще, мы редко встречаемся. У нас ведь общие корни, а значит, и общая культура. Политические различия — это наносное!

— Что такое культура? — осторожно спросил Дэн.

— Как вам попроще… Культура — это сказки, легенды, тосты… песни и танцы… И вы, и мы думаем, откуда пошла есть убудская земля… В конце концов, — глаза его величества загорелись, ему очень понравилась внезапно явившаяся мысль, — спорт! Давайте устроим олимпиаду.

Послы опять засобирались на консультацию.

— И скажите вашему Председателю, что если он не пойдет на культурное сближение, я велю удвоить количество пугал и прекращу всякую торговлю.

 

9

В ожидании возвращения челночного посольства его величество велел собраться на вавилонской площади всем маршалам.

Собрались.

Какая все–таки дубиноголовая публика, вздохнул верховный главнокомандующий после смотра. Утешаться оставалось только тем, что у Председателя публика в массе того же пошиба, да еще к тому же и голодная.

— Займемся строевой подготовкой!

В армии его величество не служил, его представления об армейском порядке исчерпывались скудными наблюдениями, сделанными на лейтенантских сборах. Впрочем, он и не рассчитывал поразить послов уровнем специальной подготовки своих вооруженных сил, достаточно будет им узнать, что силы такие в наличии и к чему–то готовятся.

Поднимая пыль, маршальская дюжина месила белую песчаную лысину столичного холма, кое–как удерживая на плече выданные дрючки.

— Отныне запрещаю вам с ними расставаться. Всегда должны быть под рукой, я их впишу вам каждому в военный билет. Не выпускать из рук, даже когда получаете свои пять горячих за провинность. Что тебе?

Афраний опустил глаза знакомым манером.

— Ней, будешь за старшего, чтобы пыль у меня не садилась!

Начальник тайной стражи сообщил: кто–то в ночное время посещает то место берега, где под водой лежит тот самый катер. И если присмотреться к следам на песке, то, возможно, и сам катер.

— Ничего себе!

Афраний возразил: все, что ночной гость добывает из–под воды, он оставляет именно себе.

— На кого думаешь?

Чего тут было думать — конечно, это люди из Колхозии.

— Опять Петроний?

Зачем и спрашивать? Таких, кто умеет нырять, на острове всего двое.

Петрония пугнули в прошлый раз, и он вряд ли снова сунется. Тогда что же получается? А может, он не может отказать Председателю? А что ему Председатель, если он сидит в пещере?

— Устроим засаду, Афраний.

Тот вздохнул, очень уж не любили убудцы ночных выходов за пределы хутора.

— Не бойся, я сам с вами пойду. И возьмем не только Фуше и Пинкертона, а Янгуса и пару маршалов. Нас будет много и с палками.

Если удастся поймать самого Председателя, это… Его величество даже заулыбался от нахлынувших мыслей:

Неужели сам сунулся?! Такой риск! А что ему еще делать?! Крокодил не ловится, не растет кокос! Без горючки ему не выжечь колоду. Тупые камни в руках тупых крестьян — сизифова технология. А переговоры идут туго, олимпиады он боится. Что такое олимпиада для него? Десятки контактов колхозников с сытыми вавилонцами, брожение умов, если они у них не отсохли на коммунистическом пайке, и бунт как результат. А тут мы въезжаем с полными подносами. Противоестественный режим голодного желудка свергается.

До вечера послы не вернулись, и его величество утвердился в мысли, что Председатель, в самом деле очень опасаясь контактов голодных глаз своих работяг с сытыми видами вавилонской жизни, решил попробовать другой путь достижения заветной цели. С помощью ворованного алкоголя.

Луна выглянула — и вся сложно устроенная Убудь, и полоса песчаного берега, и водная гладь — все преобразилось в ее мертвенно–торжественном свете. Луна нынче трудилась так, словно с ней было договорено заранее. И маршалы, и шпионы поглядывали на сияющий диск с несомненным почтением.

Может, убудцы обычно не ходят в ночь, потому что боятся луны?

Сейчас они лежат рядом, вроде бы и неподвижно, и бесшумно, как и положено в засаде, а вместе с тем очень ощущается, что удерживаются на месте только силою почтения к господину царю.

Пусть так.

Ти–ихо.

Море помалкивало, словно и оно вступило в сговор с залегшими, признавая катер за вавилонским правителем. На пятьдесят шагов вправо и влево — картина ровного, голого, равномерно освещенного берега.

Если нарушитель появится, то не по пляжу попрется, а по пальмовому лесу — и выйдет к воде напротив места залегания катера. Засада устроилась чуть в сторонке, чтобы гость не наткнулся на нее до того, как совершит преступление. Пусть для начала сплавает и выйдет с бутылками на песочек. А там уж…

А если Председатель возьмет с собой кого–нибудь? Смысл? Нырять они не будут, только шум создавать. А добытое вполне под силу унести и одному человеку.

Да, луна! Загадочна, сияет, своеобразный рисунок на ней. Как к звездам, так и к ней у Дениса в прежней жизни не было пристального интереса. Теперь есть, да что в нем толку. Если долго на нее пялиться, появляется ощущение, что она вроде как звучит, похоже на тончайший шум крови в голове. Как будто тамошнее серебро чуть напряжено, по нему запущен бледный, холодноватый ток. И глаза устают.

Чу!

Сразу стало понятно — все переменилось! Что переменилось?! Луна, песок, море — все прежнее, но какое–то движение в атмосфере ночи.

Идут?!

Но почему сразу и очень ясно — это не инженер?

И не только потому, что новизна проникает в ночь не со стороны враждебного царства.

Вот оно что!

Матка Бозка!

Справа, метрах в сорока, там, где между пальмовой стеной и мелким бесшумным прибоем торчало несколько валунов, показалась движущаяся фигура.

Не человеческая!

И огромная!

Нет, не огромная, но большая. Со льва средних размеров. Не лев все же, но четвероногое, косматое. Движется, попадая то в тень, то на лунное пятно, то за валун — к воде.

Кто–то из маршалов тихо крякнул от ужаса, Денис прошипел, злее и тише змеи, но, кажется, здешнее тишайшее шевеление стало там, у валунов, внятно.

Остановилось.

Если повернется в их сторону… Если просто повернет косматую башку…

Равновесие на разрыв аорты продолжалось всего несколько секунд. Медленно переливающееся тенями и серебром существо вошло в воду, и, погрузившись сообразно своему сложению, поплыло, мощно волнуя поверхность.

Убудь твою мать!

Его величество поглядел по сторонам. И не обнаружил подле себя ни маршалов, ни придворных. Они сорвались и улепетнули, не оставив после себя даже звуков

Не гайдуки, а говнюки!

Вот тебе и остров, на котором нет опасных животных. Не зря эти бараны не любят ночное время.

Его величество вдруг представил, что лес наполнен подобного рода существами, и снисходительное презрение к свитским бездельникам сменилось переживаниями другого рода. Он припал к песку, прислушиваясь и даже принюхиваясь, что было совсем уж при его данных излишне. Он бы посмеялся над собой, да только ему не смеялось.

Вообще, похоже, что существо какое–то одиночное. Но если вдуматься, то это еще страшнее — получается, что оно какого–то особого рода существо. Пусть бы просто ночной хищник. Даже крупный. Хотя что это я, одернул он себя. Если это ночной хищник, то охотится он или на коров, или на заплутавших в лесу людей. Кротами такому не прокормиться.

Лучше бы, конечно, чтобы на коров. Но Денис не мог припомнить жалоб подданных на то, что ночные хищники по ночам подкапывают ограды загонов…

За спиной в тени деревьев раздался множественный шорох. Его величество облился потом, причем ему стало казаться, что он стал куда заметнее, лунный свет разлился и заиграл на влажной коже.

Шорох повторился, и такое впечатление — ближе к месту царской лежки!

В голове Дениса нарисовалась карта троп в этой части острова. Получалось так, что шорох этот располагался как раз на пути от царя к Вавилону.

Скорее всего, существо не одиночное, их не бывает в природе. Это самка морского льва! И сейчас она заголосит, призывая из воды спутника жизни.

То, что никто никогда здесь не слыхал ночных воплей, его величеству не пришло в голову. В нее вообще ничего не могло прийти, там царила паника во весь объем.

Но выход из ситуации нашелся. Тут ведь буквально в ста шагах холм Параши. Присмотревшись, не движется ли поблизости какая–нибудь тень, не шебуршит ли, Денис с низкого старта рванул на прежнее свое место жительства.

С отвычки очень растарахтелось сердце. Когда вбежал на холм из страшного канала между двумя стенами джунглей, не мог и полглотка воздуха сделать распахнутым ртом.

Посреди площадки меж тремя хижинами горел большой, хорошо раздутый костер, вокруг него теснились плечом к плечу все его «кавалергарды». Они были не глупее своего царя, не побежали в далекий Вавилон, спрятались в ближайшем убежище.

Правитель подошел, успокаивая дыхание, встал за спинами сгорбившихся от стыда мужчин. Впрочем, он не был уверен, что именно стыд сейчас превалирует в их эмоциональном настрое. По крайней мере, способность испытывать панический ужас они доказали.

— Кто это был?

Они согнулись еще ниже.

— Он один или таких много?

Снова ноль информации.

— Если это такие здешние морлоки, тогда я что–то понимаю. Петрония, Эсмеральду и детишек искать нет никакой необходимости. Поэтому и кладбищ у вас тут нет. Тогда все сходится. Или, наоборот, все как раз ни с чем не сходится, а?

Его величество сплюнул: ну какое дело можно провернуть с такими подданными! Не просто бараны, а трусливые бараны.

Подошел к своей первоначальной убудской хижине, она так и стояла в дальнем конце холма. Когда попробовал отодвинуть полог, закрывавший ход, изнутри раздался голос Параши:

— Не входи!

— Почему это?

— Я не хочу тебя видеть.

Вошел и, нащупав кучу травы у стенки, лег. Жена лежала у противоположной стены.

— Послушай, может, ты мне скажешь по старой памяти, кто это такой? Кто это ходит ночью по острову? Он приплывает сюда или здесь живет?

Задав этот вопрос, его величество понял, что не смог бы сказать, удалялся с острова этот четвероногий или просто вышел из чащи, чтобы искупаться. Или просто приплывал на охоту?

Параша молчала. Так молчат люди, которые отлично понимают, о чем идет речь.

— Если приплыл, надо его поймать и спросить, откуда он.

Параша то ли кашлянула, то ли усмехнулась.

— Да, ты права, с моими вояками… А если у него есть на острове логово… — Договаривать его величество не стал, потому что слишком было ясно, где это логово находится.

Ладно, с лунной частью убудской жизни пока разбираться рано и не до того, наведем пока порядок в части солнечной, там есть чем заняться.

 

10

Маршалы ждали у входа, вид у них был еще немного виноватый.

Всю утреннюю дорогу до Вавилона его величество не обращал на них внимания, он мусолил мысль о том, что в свете открывшегося вчера мрачного обстоятельства, возможно, стоило бы пойти на контакт с инженером без всяких условий. Узнать для начала, что он знает об этом животном. Вдруг оно неопасное? Типа местный леший, ты его не трогаешь, и он тебе лишь время от времени кажется издалека. А если даже и хищник, может быть лишь ночной. Ночь, конечно, не так уж и важна, но всю ее целиком отдавать какому–то невразумительному четвероногому волосачу не хочется. И надо конечно же разобраться с тем, в каких реально отношениях убудцы с этим существом. Идея, что они скармливают ему своих младенцев, слишком уж ночная идея и радикальная, но чем ее заменить?

А вдруг это — регулятор численности народонаселения? Мальтузианство оформилось на Убуди в конкретно орудующего монстра?

Нет, товарищ инженер наверняка что–то знает, и знает уже довольно давно. Пойти с ним на сближение придется. Надо лишь подумать, чем готов Вавилон пожертвовать за этот тактический союз.

Свита то бежала бегом за своим царем, то стояла в сторонке, когда он изволил цепенеть под обвалом очередной мысли. Лица у всех были нерадостные — наверно, прикидывали, что им будет выписано в качестве наказания за вчерашнее поведение.

Одну лишь ночь не ночевал правитель в своем дворце, а в столице уже началось шатание и брожение. Жители являли собой вид полной неприкаянности, мало кто пошел в поля для земледелия, скот выражал тревогу в загонах.

Возобновление царя на тронном месте атмосферу очистило.

Астерикс приступил к исполнению своих успокаивающих умы обязанностей. Дети сбились в несколько запыленных, как райкомовские газики, свор, помчались вон со столичного хутора. Значит, днем не было опасности столкнуться с чудищем.

Помпадур доложил, что с помощью Йорика новая белотелая синеокая красавица окончательно локализована, диссиденты готовы попробовать ее выкрасть — за большую, естественно, мзду.

— Погоди со мздой, — сказал ему царь.

Если хочешь сговориться с соседним царством о совместных действиях, не кради у него пока красавиц.

Отправиться с прямым разговором к товарищу инженеру? Как правитель к правителю? При свете разгоревшегося дня этот разговор уже не казался таким немедленно насущным, как в рассветном тумане.

Короче, Афранию дано задание как можно внимательнее следить за развитием событий на той части берега, где было увидено то существо.

Понаблюдаем, как говорят врачи. А для спокойствия душевного учрежден из трех постоянно дежурящих маршалов пост в том месте, где начинается тропа, ведущая на столичный холм. И еще двое должны спать у входа на плетеную башню. Его величество очень верил в боевые качества своих вояк? Нет, он решил, что если зверь промышляет по ночам, то, скорее всего, удовлетворится тремя жертвами у подножия холма, а если нет, то догонится двумя у башни.

Рядом с ложем теперь стояло хорошо, по–колхозному изготовленное копье. Такими же были вооружены и все маршалы–стражники. Только будет ли от этого польза?

Две ночи прошли довольно тревожно, потом стало отпускать. Да и сами аборигены в обычном дневном поведении не выказывали никаких признаков нервозности.

А может, он вообще приплывает с другого острова, невидимого с убудского берега? Эту мысль нечем было подтвердить, но она все больше нравилась его величеству. Приплыл. С другого берега. Один раз. Больше не приплывет. А приплывал ли прежде? И не тачает ли свой ковчег товарищ инженер, имея в виду этот остров? Остров монстров. Не умнее ли остаться на тихой Убуди, чем вырваться с нее в объятия страшилищ?!

Этот волосатый минимум в полтора раза превосходит мужчину, вставшего на четвереньки, но движется не так, как, скажем, горная горилла.

Если бы ночной гость был страшным, но обычным для них явлением, этаким Кинг — Конгом, дикари бы выработали что–то вроде культуры отношения к нему. А тут… А что тут? Нет, можно голову сломать.

Меж тем заботы повседневной жизни начали затушевывать яркость ночного переживания, тем более что оно ничем, ни малейшей деталью не освежалось. Ни ночного вопля, ни страшного рассказа от какого–нибудь припозднившегося на поле крестьянина. Ни женской жалобы на ночное посещение Зевса, инопланетянина и т. п.

Изводимый более всего вынужденным бездельем, его величество на третий день не выдержал и отправил к соседу посольство: Черчилля, де Голля и еще одного тороватого мужичка, названного в сердцах Алексашкой.

Цели у посольства были две. Во–первых, задать вопрос: ну, что, как вы насчет олимпиады? Во–вторых, хотелось получить дополнительные впечатления о внешнем виде жизни в Колхозии, Афраний был прекрасный шпион, но плохой рассказчик.

Была и третья цель у посольства. Его величество велел всем троим взять с собой побольше припасов в дорогу, как будто они собираются провести за Глиняным ручьем не пару часов, а целую неделю. Поедать принесенную еду обязательно в присутствии максимального количества свидетелей и никогда не доедать, а равнодушно ронять большие куски еды прямо на землю. Террор видимостью до тошноты полной сытостью.

Вернувшиеся послы доложили, что миссия их была успешной. Глаза у колхозников горели от голода, и они с трудом удерживались, чтобы не кинуться подбирать оброненные фрукты. Но Председатель, приняв правила заочной игры, сделал и свой ход. Послам было продемонстрировано некое техническое чудо, машина из веток и веревок, выпускающая большую стрелу на расстояние в сто шагов.

— Катапульта, — задумчиво сказал его величество. — Голодные, но вооруженные до зубов.

Послы кивали.

— А как насчет олимпиады?

— В принципе они согласны, но хотели бы взглянуть на список дисциплин, в которых будут проходить состязания.

— Шашки, домино, карты, кости и перетягивание каната.

 

11

На третий день ожидания ответа из–за Глиняного ручья его величество впервые заподозрил, что его дурачат. Торговля–то идет. Корзины с припасами исправно пересекают переправу, а оттуда идет никому не нужные вервие и каменюки.

Почему Председатель играет с огнем? Почему перестал бояться голода?!

Афраний дознался — Йорика и троих его подельников взяли под стражу. Заткнули пробоину в своей убогой экономике.

Само собой, торговле — стоп!

Это не сработало. Или сработало недостаточно сильно, корабельный режим лишь качнулся на волнах, но тонуть пока погодил.

Имеются и другие меры.

Его величество решил начать враждебные действия, но под видом праздника. Вавилонский технический гений просыпается. Праздник не бывает без пира, и пир царь царей закатил. На широкой площадке, что у переправы, на глазах у пограничников Колхозии имевшиеся в распоряжении его величества пятнадцать уже пустых бутылок из–под кока–колы и «спрайта» двумя подготовленными людьми с самыми острыми каменными ножами превращены в высокотехнологичные пугала по примеру соседей.

Царь царей сам возглавил торжественное нанизывание располосованных бутылок на длинные гибкие удилища и последующее установление их в непосредственной близости от Глиняного ручья, на колосящихся полях подоспевающего рисового урожая.

На той стороне ручья стали собираться унылые, изможденные жители Колхозии, они понимали смысл этих работ и не приветствовали их проведение.

Его величество решил не терять пойманную инициативу и устроил распитие пяти двухлитровок колы своими тружениками и труженицами.

Веселье дошло до стадии плохо управляемого кипения. И тогда царь царей решил нанести последний удар по нервам народа соседней страны. Он ощущал благодарное отношение своего народа к себе и, решив, что народ ему сейчас не откажет, заставил его плясать и петь. Надо признать, пляски получились некрасивые, песни звучали невразумительно, хотя сам государь солировал. Но главное, в какой–то степени и пусть на самое краткое время публику завести удалось. Дошло даже до неловких попыток копуляции то тут, то там. Надо признать, общение полов принимало активный оборот только при назойливом и многократном побуждении со стороны его величества. И не венчалось ничем бурным и страстным, но все же отдаленно напоминало картины реальных языческих мистерий, как представлял их себе вавилонский правитель.

Колы и зрелищ!

Немного свального греха против молоха технического прогресса!

Со слоганами была проблема, но его величество это не смущало. Толпа вялых недоумков хоть на краткое время, но превращалась в нормальный дикарский народ.

— Астерикс, давай, давай, не сбавляй! Бунша, не так, поверни ее! Ожеро, догони ее, она хочет, чтобы ты ее догнал! Что же ты, Черчилль! Это потому, что вы не жрете ни рыбы, ни мяса.

Надо признать — убудцы в сторону греха сваливались не в полном составе и неохотно и, даже затеяв нечто перспективное по своему сексуальному виду, начав трезветь, быстро сворачивали эротическое производство. И это при том, что все потребные для непотребного дела физические возможности у любого из мужчин были налицо. Про равнодушную готовность к делу женской половины народа было известно еще задолго до праздника.

В конце концов и кола кончилась, и энтузиазм царя иссяк. До самого утра его величество занимался самоедством — правильно ли он потратил немалые ресурсы на шумную демонстрацию. а утром понял, что не зря. Явилась делегация. Во главе ее был совсем новый переговорщик. Не такой дубоватый на вид, как Молот или Никита, царь царей назвал его про себя Горби. Мэсседж Председателя был такой: готовы на проведение олимпиады, но при определенных условиях.

— Но условия определять буду я!

Горби угодливо улыбнулся: мол, готовы выслушать.

А куда тебе деваться, выпятил губу его величество, из доклада Афрания он знал, что и на колхозных полях, и на верфи крепнет брожение.

— Первым делом вы выпускаете из–под стражи Йорика и его людей. А потом я хотел бы видеть у себя в гостях одну белокожую женщину, она живет на хуторе за Клубничной поляной. В-третьих, я назначу день олимпиады и место, прямо сейчас.

Посол поклонился и начал соглашаться.

Йорик так Йорик, да и друзей можно отпустить.

— Прямо сегодня!

— Прямо сегодня.

Но конечно же из Колхозии они уйдут только с тем, что смогут унести. То есть плодородные их участки останутся со всем рисом в лапах Председателя. Но тут уж ничего не поделаешь, требовать их землю — все равно что требовать расчленения Колхозии, никакое государство на такое не пойдет.

— Ладно. Второе: олимпиада состоится на моей территории.

— Хорошо, но в максимальной близости от нашей.

И тут трудно было спорить, его величество кивнул.

— У переправы через Глиняный ручей, на нашем берегу. Теперь — призовой фонд.

Горби учтиво наклонил голову — мол, слушаю.

— Список можно считать утвержденным: домино, карты, шахматы, шашки, перетягивание каната.

Горби вежливо попросил, чтобы из списка было удалено перетягивание. Его величество сначала хотел было ответить отказом, а потом понял, в чем тут дело.

— Что, дорогие мои, у казны вашей нет жратвы, чтобы подкормить атлетов?

Послы потупились.

— Если хотите, пусть приходят отъедаются у меня.

Включили национальную гордость:

— Нет, лучше не надо.

— Ну, как хотите.

За победу на каждой «доске» его величество предложил награждать победителя тремя корзинами риса, или сладких огурцов, или яиц, или коровой. А поскольку битва должна была состояться сразу на сорока «досках», даже в случае минимального выигрыша (а расчет был на разгром ввиду незнакомства чистых колхозных душ с картами и костями) бюджет Председателя треснул бы по швам.

Посол согласился, но с одним уточнением:

— Поскольку ставки так высоки, надо, чтобы «инструменты» готовились поровну каждой из сторон, мы, конечно, доверяем вам, ваше величество, но Вавилон, уж извините, известен своим распущенным образом жизни, сами видели действо на берегу, так что извините наше беспокойство насчет чистоты игровых приспособлений.

— Хорошо, как хотите, кости и карты готовим поровну. Вы хоть правила–то знаете? У вас же азартные игры запрещены!

— Будем стараться, ваше величество.

— Старайтесь, потому что игры я назначаю на завтра.

— Но мы же…

— Ничего, еще сегодня целый день и завтра время до обеда. Извините, про обед вырвалось. Про еду мне не следовало бы говорить.

Горби стал откланиваться.

— Еще одно дельце… Там у вас за Клубничной поляной есть хутор небольшой, на нем живет… белая женщина, я бы хотел, чтобы… она нанесла мне визит.

Посол улыбнулся:

— Если она сама захочет.

— А вы не можете ей посоветовать, чтобы она захотела?

— Женщина — человек и сама имеет право решать, с кем ей видеться, а с кем нет.

— Я отправлю вам, ну, пять корзин риса.

— Женщина не товар, она полноправный член общества.

Его величество подумал, что там, внизу, на гаремном этаже, небось прислушиваются к этой пропагандистской пурге.

— Ладно, ладно.

— Если захочет. Белоснежка свободна.

 

12

День великого мирного сражения настал. В специально изготовленном для такого случая переносном троне его величество прибыл на берег Глиняного ручья, сопровождаемый многочисленной и самоуверенной свитой. Маршалы и придворные, проводившие большую часть дня как раз за карточными тренировками и костяными спаррингами, были уверены, что банду колхозных любителей они превратят в прах. Именно из них предполагалось сформировать команду джентльменов–спортсменов.

Разодетый и слегка подвыпивший царь царей с добродушной улыбкой наблюдал, как из зарослей на том берегу появляются представители команды противника. Тихие, изможденные, немного напуганные видом начинающегося праздника. Ведь за строями придворных, звучно разминавших кисти в преддверии игры, шли колонны носильщиков со всеми видами встречающейся на острове еды, и, главное, в огромном количестве. Глаза колхозников сначала удивленно округлились, а потом завистливо прищурились. Эти несчастные быстро переменятся, когда поймут, что они допущены к приближающемуся шведскому столу наравне с игроками команды хозяев.

Сам товарищ Председатель на людях не показался — поведение особого рода, тут восточный владыка смешан с коммунистическим генсеком, напустить значительности и таинственности — вот основа методы. Правителю Вавилона нравилось ощущать себя прогрессивным вождем продвинутого общества, и он очень рассчитывал на то, что вольные идеи обильного питания и добродушного безделья проникнут через прямой контакт в зашоренные и напуганные умы голодных жителей ГУЛАГа.

Вдоль берега были разложены циновки: десять для игроков в карты, десять для игры в кости, десять для шашистов, столько же для доминошников. Надо сказать, что вавилонская сторона предлагала в дополнение к настольным играм устроить еще и петушиные бои, но от глиняных ручейников поступил отказ. Во–первых, они против, потому что это будет слишком кровавое зрелище, а во–вторых, как ни крути, куры не люди.

Ладно, согласился его величество.

Вперед от команды Вавилона вышла группа судей: де Голль, Черчилль и Борис с Неем. Столько же выступило и от противника: Никита, Молот, Туполь и еще один, очень высокий, имя его пока было неизвестно. Черчилль и этот длинный назначены были верховными арбитрами, а остальные разбились на три пары и стали главными над отдельными видами программы.

И грянул бой.

Его величество приложился к бутылке разбавленного водой вина. Пусть думают, что он под воздействием алкоголя, а на самом деле вся поляна сканируется острым оком.

На что рассчитывал его величество в случае неизбежной победы? Что взять с нищих?

— Да, кстати, — поинтересовался по приказу царя Черчилль. — Где ваши ставки? Наши — вот, в корзинах на берегу, а ваши?

— В лесу, на том берегу, — сказал Жук, так звали их верховного арбитра.

Его величество усмехнулся: не ребенок, понимает, что ничего в лесу нет, иначе бы откуда такой голодный огонь в глазах колхозных атлетов? Задумали обмануть? Пусть. Вам же будет хуже. Его величество все рассчитал, его профессионалы одолеют, пусть и не с разгромным счетом, эту толпу дилетантов, те с позором убегут на свою территорию, под защиту вон тех выстроившихся вдоль ручья копий. Тогда его величество отдаст приказ — начать массовую установку пугал на берегах родных рисовых полей. Соседский крот отправится обратно на уже обожранные колхозные поля, и там, вокруг истерически работающей верфи, начнется настоящий голод. И тогда правитель Вавилона потребует себе мужчину и женщину: «Отдайте Петрония и Белокурую Жази, и я забуду все долги». Чем воевать и подвергаться неизвестности, Председатель слегка нарушит свои принципы. Но это оттянет крах его империи страха только на время. Вот когда от него побегут чины из администрации, это будет первым признаком настоящего конца. Его величество уже предложил Афранию провести тайные переговоры, например с Горби, на предмет закрепления за ним газовых месторождений Арктики и таджикского урана.

Бой грянул. Но первым делом колхозники опустошили малые подносы с фруктами, что были поставлены возле игровых столов. Его величество еще отхлебнул в ожидании довольно скорого и в общем–то предсказуемого результата. Странный он все–таки, этот господин Ефремов: такой рациональный, такой здравомыслящий в разговорах, а устроил себе хозяйственную модель со столь низким КПД. Едва ли три процента его колхозников трудятся непосредственно на выдалбливании найденного ствола, а все остальные пластаются на полях, чтобы в конце концов уничтожить плоды собственного труда, или следят за тем, чтобы кто не съел лишнего тайком от казны. Нет, об этом мы уже размышляли, хватит с этой глупости уже уделенного ей высокого внимания, не будем тратиться на повторное перемусоливание известных мыслей.

Да для этого и времени не было.

Подошел смущенный Черчилль и сообщил, что позиции на многих досках олимпийской партии вызывают определенные сомнения в окончательном успехе.

Его величество отставил бутылку и сел ровнее.

— То есть?

Оказалось, что если в шашечных и доминошных боях можно констатировать приблизительное равенство, то в поединках, построенных на азарте и удаче…

Одним словом, уже через какие–нибудь четверть часа колхозники похватали подносы с добычей и ликующей вереницей удалились по толстому бревну на свой красный берег.

— Как это могло случиться?! — спросил спокойным голосом, но с яростью в нем его величество.

И судьи, и игроки были удивлены и подавлены.

— Принесите сюда кости и карты.

Царю царей казалось, что он достаточно подстраховался, предложив, чтобы игральные инструменты были изготовлены по разные стороны Глиняного ручья в пропорции пятьдесят на пятьдесят.

Присмотревшись к принесенным картам и раскрошив в руках несколько глиняных кубиков для игры в кости, он все понял. Если соперник фальсифицирует пятьдесят процентов инструментов, ты не можешь рассчитывать больше чем на четверть положительных результатов. А это верный проигрыш. Откуда у дяди Саши эти уголовные навыки? Ну, глиняные кубики — это просто, смещаешь при помощи камешка центр тяжести и пользуйся. Маркировка карт — это же просто песня. Даже если бы его величеству пришло в голову осмотреть спортивные снаряды перед схваткой, мало шансов, что он разглядел бы подвох.

Жаль было не столько потерянных продуктов, сколько потерянного времени. Председатель своим шулерским приемом урвал несколько дней сытости для своего народа и отодвинул начало неизбежного конца. Что ж, подождем. Времени у нас не вечность, надо полагать. Будем в следующих ситуациях предусмотрительней. Обрадовало то, что столь откровенный атеист, стоящий на том, что всегда и во всем честен, потому что не может рассчитывать на высшее прощение и отвечает только перед самим собой за каждый шаг, скатился к самым мелким махинациям. Значит, дела его совсем плохи.

Эта же мысль и озаботила.

Видимо, приближаются какие–то важные события. Его величество и ждал их, и опасался.

Выйдя из состояния ступора, он крикнул:

— Афраний! Какие новости? Унесите меня отсюда!

Его величество понял, что сидит на своем троне посреди проигранной олимпиады как дурак и объект для хихиканья во враждебном лесу.

Начальник тайной службы подтвердил: да, работы на верфи, судя по некоторым признакам, подходят к концу.

Ну что ж, к концу так к концу. Так или иначе, столкновения не избежать.

Значит — что? Воруем Белоснежку.

Из–за чего началась Троянская война? Поводом послужило похищение Елены, причиной — жадность троянцев. Троя — ведь это, по сути, бандитская таможня, сама себя назначившая на главном хлебном маршруте Древнего мира. Необходимое для пропитания Греции зерно выращивалось в южном Причерноморье и ввозилось через узкий Босфор, а там Приам с сыновьями. Легче было выкурить их, чем платить грабительский сбор, тем более что они стали протягивать лапы за чужими красавицами. В моем случае, рассуждал Денис, причина и повод в наличии. Дорогой «хлеб» имеет место, осталось похитить красавицу.

И прямо сию минуту?

Что–то внутри сопротивлялось немедленному решению.

Трусость?

Пусть будет трусость. Война — все же большая неизвестность. Тем более иди пойми, какой будет здешняя война. Председатель не только упорен, но и коварен, как показала олимпиада.

А может, дать ему достроить лодку и нехай валит?!

Если уплывет, его царство голодной справедливости рухнет само собой. И отойдет Вавилону. Но на кой черт ему, несчастному и навек одинокому царю царей, еще одна толпа баранов?!

Попроситься на корабль к Председателю?

Да нет, царская мысль уже доходила до этого позорного порога, и хватит об этом! Его величество хлопнул себя по щекам: опомнись!

Должен быть какой–то выход.

Можно выкопать из–под воды катер, только кто его починит и наладит? Сам товарищ инженер решил за ним не лезть, так что уж…

Его величество отхлебнул вина, взъерошил каштановые кудри на голове, перекинулся на бороду. Он чувствовал, что находится совсем рядом с удачным и правильным решением этой теоремы.

Напрягся, потом еще сильнее — ничего путного!

Его величество обнаружил себя сидящим в высоком кресле перед дворцом и без стратегического плана действий в голове.

— Что вы на меня так смотрите?

Придворные, стоявшие полукругом перед напряженно мыслящим царем, потупились.

— Я что, разговаривал сейчас вслух?

Бунша и Черчилль кивнули.

— И часто я это делаю?

— Батюшка, вы ночью много говорите, когда пьяный, а теперь и днем.

Только этого не хватало.

— И что я такого рассказывал?

Бунша сообщил, что ночные разговоры царя очень нравятся подданным, из них ясно, что он не забывает о своих обещаниях, данных днем, записанных непонятными знаками на площадке за дворцом и запомненных Астериксом. Иногда в ночных речах царя мелькают имена и названия, многим знакомые, так что всем понятно: все сказанные слова держатся в голове правителя и никуда из нее не исчезают.

— Что ты имеешь в виду?

— «А я шепчу во сне, обалдевая: «Российская товарно–сырьевая»», — процитировал, помогая Бунше, Астерикс. Чаще всего: «А на карте города нет пока, вместо крыши белые облака». Особенно обнадеживающе звучат песни: «Гудят мартеновские печи, и день и ночь гудят они», «Садок вишневый каля хаты», «Стоят дворцы, стоят вокзалы»…

Понятно, усмехнулся царь, это воспринимается как перечисление банковских активов, они рассчитывают получить со временем все названное.

— А ходить в спящем виде я не пробовал?

— Не рассказывали, а сам не видел.

— Так, Помпадур, Афраний.

Они сделали шаг вперед.

— Мне нужна белокурая Жази.

Они поняли, о ком речь.

— Мне плевать, как вы ее добудете. Ее не продают ни за какие деньги, прямо Лионель Месси, так что хотите — воруйте, хотите — по–другому, но я желаю, чтобы она была здесь. А теперь все вон!

И сразу же стал грызть себя своими собственными сомнениями.

Если вдуматься, он сделал шаг к войне.

Причем ведь получилось почти спонтанно. Думал–думал, взвешивал, и вдруг — девку мне белую! Вроде никак немедленность приказа не вытекала из логики рассуждения. Рассуждал о затяжке времени и — бах!

Не голый ли это каприз, ваше величество?

Когда белянка будет сидеть в загородном дворце между двумя магнолиями — его величество сам выбрал это место и утвердил список благовонных трав для мягкого гнездышка, — мы посмотрим, что предпримет временно удачливый враг.

Ведь есть простая хитрость — надвинутся копьеносцы, а он им: «Что, девушку хотите забрать? Так берите. Все равно цветок наслаждения уже сорван».

Царь царей отвратительно захихикал.

 

13

Как в глубине души его величество и предполагал, дело с доставкой белянки затянулось. И Афранию, и тем более белопушистому Помпадуру требовалось нечто сильно выходящее за пределы их характеров. Да, они сильно побуждены категорическим требованием царя царей, но что им делать со своей бесхребетностью и отсутствием всякой изобретательности! На Помпадуре не было лица. А начальник тайной стражи вообще был вне видимости.

А вот пугала заработали довольно быстро. Уже с ближайшим урожаем в Колхозии обнаружились проблемы. По докладам Афрания, переданным через невозмутимого де Голля, недобор по рису был страшный. Строительство входит в совсем уже последнюю фазу, а еды нет. Изгнанные из Вавилонии грызуны рвут в клочья планы на очередной урожай!

И настает день очередного заноса на гору.

Его величество, помимо всего прочего, занимал и простой, можно сказать, академический интерес: неужели и при таком раскладе верховный атеист Колхозии не пойдет на то, чтобы однократно нарушить дурацкое правило и накормить своих строителей перед последним штурмом? Ведь наблюдаются уже голодные обмороки.

Ну где он возьмет пайку?!

Председатель мог пойти путем мирного обмана подданных.

Он пошел другим путем.

Прибежал с докладом сам Афраний, стесняющийся отсутствия успехов в деле с белой дамой. Слишком важный был повод:

— Он собирается идти сюда и силой взять еду.

«Начинается!» — екнуло у его величества.

— Позови всех.

Все были неподалеку и вот уже внимают.

— Вы поняли, что нас ждет?

Стоят, молчат.

— Это война.

— Что такое война? — спросил де Голль, и было видно, что Черчилль хочет спросить то же самое.

Его величество не сразу сообразил, что ответить и как. Надо было заранее знать, что о войне у этих амеб представления быть не может.

— Люди Председателя придут сюда и заберут вашу еду. То есть мою, но которую я даю вам.

— Всю? — спросил Даву.

— Хороший вопрос, — кивнул ему царь царей, — вот именно что всю. Не часть, как думают тут некоторые, — взгляд невольно бросился в сторону Алексашки и маршалов.

— А может, отдать им часть? — вылез Бунша, от которого его величеству неприятнее всего было слышать рационализаторские предложения.

— Часть? — саркастически прищурился царь царей.

— Они возьмут часть и уйдут, — с надеждой в голосе, но без уверенности сказал Бунша.

Многим хотелось бы, чтобы было так, но они уже научились чувствовать настроение господина и чувствовали — такой ход мысли ему не понравится.

— У нас много всего, — отступая с неудачной, проигранной позиции, тихо сказал мажордом.

— У нас всего много, потому что мы никого, кроме себя, не кормим. Даже если мы им дадим, и много дадим, и они уйдут, они не насытятся навсегда. Они придут снова, и рано или поздно у нас самих ничего не останется.

Тишина стояла полная и неприятная. От своего мнения господа придворные уже отказались, а мнение его величества принять были еще не готовы.

— И не только еда, — пошел он в атаку, — они кое–что сделают с вашими женщинами…

— Что? — поинтересовалось сразу несколько маршалов, и царь царей тут же свернул это направление. Как ограничен все же круг пропагандистских средств при работе со столь откровенными дебилами!

— Они уже переходят переправу, — пришло донесение от Афрания.

— Вот, — его величество схватил за предплечье прибежавшего с ним мальчишку, — наши маленькие граждане показывают пример самоотдачи и нежелания покоряться врагу. Ты же не хочешь покориться врагу?

Не дав ему ответить неправильно, его величество велел разобрать копья и просто острые камни, что валяются внизу на складе. Можно и не острые. И гнать сюда всех мужиков с мотыгами и вообще с чем они сейчас в руках.

Царь царей был в отчаянии, он даже не догадывался о степени аморфности подчиненной ему массы. Да их вообще ни на какое групповое осмысленное действие не сколотить! Почему это Председатель раньше не пришел и не отобрал все из вавилонских закромов? Только одно может быть объяснение — он сам не мог никого ни на что подбить. Едва–едва выкраивал группку лично любопытных умельцев для долбежа падшего дерева. И только лютый голод сцементировал рать. Ждать, пока голод сделает что–то подобное и с его народом, его величество не мог.

— Они постояли на олимпийском стадионе, — продолжали приноситься ординарцы Афрания, — и теперь опять пошли.

— Идите и приведите всех мужиков!

— Они работают. Что мы им скажем? — вздохнул Астерикс.

Хорошо, что это был именно Астерикс, в голове его величества произошло шевеление мысли.

— Вы им скажете, что люди Председателя им завидуют и идут, чтобы уничтожить банковскую поляну.

Правитель Вавилона перегнулся через перила и ткнул пальцем вниз, на кусок утоптанной и испещренной палочными знаками земли.

До всех все сразу дошло.

Они заурчали и зароились, торопясь выбраться из общего строя для торопливого движения в поля за народом.

Через пару секунд никого уже не было ни на башне, ни возле.

Через какую–нибудь сотню–другую секунд у подножия стало скапливаться народное ополчение. Бегали глянуть, как там значки, многие даже помнили все очертания начертаний и могли воспроизвести их очень близко к оригиналу. Так попугай запоминает речь, усмехался его величество, только в данный момент это не важно.

— За мной!

Лес плохо сделанных копий, мотыг и кулаков взмыл над головами.

Жа–адность — вот основа вавилонского патриотизма. И это отлично, вы, господа, не римские республиканские крестьяне, вы наемники своей иррациональной жадности. И ладно, главное, что монеты, принимаемые вами к оплате, можно начеканить без счета.

Войско пополнялось по ходу движения к Глиняному ручью — сбегались разгоряченные жуткой новостью крестьяне с дальних хуторов. Женщины вели себя много спокойнее. Все правильно, сделал себе заметку его величество, он ведь главным образом одаривает хозяев семейств, хотя их как таковых тут и нет. Лично обязанных трону женщин не так много; кроме гаремных Терпсихор, вообще почти не найдешь. Надо было бы Параше что–нибудь послать с барского языка, да только вспоминать о ней неприятно. Если конфликт разрешится удачно — поломаем плохой гендерный принцип распределения даров.

Но это потом, потом!

По расчетам царя царей, они давно уже должны были встретиться с армией Председателя, миновали одну обширную поляну, другую — их нет. Не спешат? Обходят?

Выяснилось, что скорость движения армии вторжения сильно снизилась из–за тут же начавшихся продуктовых грабежей. Всего в каких–нибудь трехстах метрах от переправы они уже побросали копья и жуют ворованное.

Армию обожравшихся мародеров отразить легче, чем армию голодных волков.

— За мной! — воззвал царь царей, высоко поднимая чуть ли не единственное как следует сделанное копье во всем царстве.

Враг увидел приближение защитников еды. Там раздались свои бодрящие крики — что–то вроде: пока не поедим, не уйдем. И в этих заявлениях была своя сила и выстраданная правда.

Воины Вавилона стояли молча и насупленно, колхозники что–то рычали, сплевывая косточки.

Его величество пихал в спины маршалов: атакуйте!

Председатель работал криками и кулаками в своих тылах.

Царь царей решил действовать личным примером: вышел вперед, прекрасно понимая, что своим видом производит устрашающее впечатление — и шевелюра, и пасть, и копье!

— Перебьем воров и грабителей!

Председатель, так и не принявший здешней одежды, в полуистлевших шортах, голый по пояс, тоже выскочил вперед, видимо, понимая, что деятельность из–за кулис заканчивается и надобно столкнуться в открытом бою.

Вожди стали сходиться, армии остались стоять. Никакими лозунгами и угрозами их было не сдвинуть с места.

Ну что ж, схватка царей один на один — такое бывало и в нормальной человеческой истории.

Его величество был уверен, что победит. У соперника в руках только дубинка, да и почти старик он.

Непонятно, для чего царь царей зарычал и тряхнул копьем, как какой–нибудь Конан. Инженер Ефремов во главе своего войска был похож на спичку перед строем карандашей, и в нем было невозможно разглядеть какую–то реальную угрозу. Он вел себя осторожнее, не делал резких и ответственных жестов. Понимал, что все поставлено на кон; если его люди уйдут голодными…

Между вождями осталось всего метра три.

И тут зазвонил телефон.

Чтобы его взять, царю царей пришлось перехватить копье, и в процессе этой процедуры он решил: да черт с ними, с этими дурными спиритами, тут другие дела, и стал перехватывать древко обратно. Этой заминкой и воспользовался сухопарый инженер. Один скачок вперед, один удар дубинкой…

Самое ужасное для правителя — очнуться хмурым утром после тяжкого поражения.

Шишка сильно болела и, кажется, была огромных размеров. Денис не решался проверить, каких именно, лежал затаенно, чтобы исподволь разобраться в создавшейся ситуации.

Где враг?

И сам он где?

Подданные стоят у ложа. Значит, он у себя во дворце, в столице, а не в плетеном застенке.

Маршалы за спинами придворных.

Из–под прищуренных век Денис оглядел строй мрачных, сосредоточенных мужиков.

Неужели все еще покорны?! Или сейчас вылезет какой–нибудь Ней с предложением об отречении?

— Великий государь, — раздался вкрадчивый, проверяющий голос Бунши.

Пронесло, понял.

А почему темно?

Неужели ночь? Уже! Сколько же он провалялся без сознания и без защиты!

Что с Вавилонией? Товарищ инженер лютует на просторах беззащитного царства?

— Они ушли, — отвечая сразу на большую часть вопросов пострадавшего правителя, прошептал Бунша.

Так, страна не оккупирована, столица не сожжена, царь не пленен. Все не так плохо. Хотя и не так хорошо. В сознании открылась сцена, на которой происходило избиение престарелым Давидом шумного и неловкого Голиафа. Жар мужского стыда окатил лежащего. Но было чем себя успокоить — судя по всему, позор поражения был очевиден только двум людям на всем этом проклятом острове. Все эти бараны, что вавилонские, что колхозные, не обладают счастьем нормального зрения. Им видно что–то другое. И хрен с ними!

— Много они унесли с собой?

Оказалось, много, но далеко не все. Просто потому, что все унести они были не в состоянии.

— Опять придут?

На это ничего ему не ответили. Значит, придут. Но не раньше, чем съедят уже украденное. То есть надо понимать, что Вавилон стал данником колхоза.

— А меня он пытался увести?

— Да, — охотно кивнули сразу несколько маршалов, — пытался.

— Так почему же не увел?

Выяснилось, что на защиту царя царей встал голод колхозников и степень его собственного обморока. Победители накинулись на еду, и совершенно некому было вязать и нести его величество, для этого требовалось не менее пяти–шести человек, а у Председателя не было и двух–трех. Да и те норовили рвануть за рисом.

— И тогда мы принесли вас сюда. — Черчилль, Алексашка и де Голль наперебой рассказывали, как им было тяжело и как самоотверженно они старались.

Его величество отписал им Уралвагонзавод, Бердский завод электробритв и горнолыжный курорт в Гармиш–партенкирхене.

— И запомните, баранье племя: всякий, кто впредь встанет за меня стеной… я имею в виду, если я опять буду… ранен и кто–то захочет меня связать, а вы отобьете меня и унесете, то будут вам такие большие подарки… Вы станете… Очень много произнесу вам на полное владение. Поняли?

Они медленно кивали. Такая аргументация была им понятна.

— Я фигура неприкосновенная! Я царь царей, я царь!

И тут вообще ослепительная мысль мелькнула, как он раньше, идиот, не догадался…

— И главное, самое главное, наиглавнейшее: если во время моей защиты кто–то из вас погибнет, то ведь он сразу вступит во владение богатством. Мгновенно! Немедленно!! Даже за синяки, полученные на моей службе, буду платить.

Взоры придворных и маршалов просветлели. «Вот вас как надо было!» Его величество чуть не ударил себя по лбу, но побоялся попасть по больному месту. У него в запасе была ядерная бомба, а он не догадался ее применить против врага, заведомо лишенного такой бомбы.

Идиот!

— Все, идите отсюда. И помните: каждый, кто отдаст жизнь за меня, сразу оказывается в раю. Я бы вам пообещал сколько угодно гурий, да вы…

— Ваше величество, — приблизился к изголовью Помпадур.

— Чего тебе?

— Ваше приказание выполнено. Белокожая незнакомка находится в дачном дворце, меж двух псевдомагнолий, и упивается щедрым угощением и ласковым обхождением.

Его величество резко сел на ложе и пару секунд преодолевал приступ тошноты и головокружения. Преодолел. Жизнь, кажется, налаживается.

Странно, но когда правитель отправился по тропинке к дачной хижине, его охватило волнение. Уже давным–давно никакие интимные манипуляции с представительницами женского племени ни в малейшей степени не влияли на его эмоциональный строй. Именно что выпить стакан воды, не больше. Разве что к Параше сохранялось у него что–то вроде тихого, бледного тепла в отдаленных районах души. Первая любовь, пошучивал он над собою вполне беззлобно.

А тут — волнение!

Белокурая Жази, Барби, Памела Андерсон с Анной Семенович в одном лифчике. «Почему, кстати, ты уверен, что тебя ждет витрина с выдающимися формами?» — спросил он себя и, не найдя ответа, тем не менее не расстроился.

Тропинка петляла. Не тропинка, а узкий канал меж влажными стенами сильных, меняющихся по мере движения запахов, простроченных разнонаправленными трелями цикадовидных насекомых. Когда–то первобытная темень пугала его, смешно вспомнить. А вдруг именно сейчас, в тот момент, когда он, может быть, идет на самое удивительное свидание в своей жизни…

А вот перед ним и желанная цель.

Внутрь по его просьбе усилиями Помпадура было наставлено с десяток свечных веток, и поэтому хижина светилась как волшебный фонарь. А внутри мерещилась стройная, даже, может быть, трепетная девичья фигурка. Неспящая красавица!

Дай себе слово, что не будешь груб и тороплив!

Он дал себе слово.

У входа остановился, сделал несколько успокаивающих дыхательных упражнений.

Откинул полог.

Конечно, и Помпадур, и несколько других приближенных не оставили своего государя батюшку одного, как он потребовал. Они тихонько–скрытно крались за ним. Не праздное, тем более не грязное любопытство руководило приближенными. Им хотелось узнать — угодили ли они отцу родному своему. Да, они готовы были за свой военно–полевой стыд терпеть от него и порку, и даже подзатыльники, но им хотелось быть ему полезными не только негативным манером, но и какой–то радостью и прибылью. Им до сих пор представлялась непостижимой, а значит, сверхъестественной способность царя–государя получать настоящее удовольствие от простого соединения с женщиной. А раз так, то пусть он необычное свое удовольствие усилит тем, что соединится и с женщиной необычной.

Приближенные, а вместе с ними и многие гаремные служительницы засели в темноте благодушно поющего леса, чтобы хотя бы сквозь плетеную стену увидеть, как наслаждается новой женщиной пострадавший на поле боя бородач.

Каково же было их удивление, когда царь царей сразу же после того, как вошел в волшебную хижину чистой, светящейся любви, разразился диким, разрывающим ночь воплем:

— Уроды!

Убудцы были удивлены больше даже не тем, что царю не слишком понравилась красавица, а тем, что, кажется, он обнаружил их там не одну. Они не поняли, что возглас обращен в их адрес. Вернее, поняли только после того, как его величество выскочил из хижины и повторил им рычащее слово прямо в лица.

И убежал, повторяя его на разные лады, по тропинке в сторону столицы.

Удивление подданных сменилось страхом: как же теперь быть, это недовольство чем заглаживать?! Решительнее и отчаяннее всех оказался Черчилль:

— Принесите курицу, я зарежу ее ради моего царя!

— И я зарежу, и я! — закричали маршалы–плагиаторы.

Из хижины осторожно вышла белокожая красавица. Она держала в руках пучок светящихся кореньев, ей хотелось узнать, куда подевался этот сердитый и шумный человек. Она выпячивала огромные гроздеобразные белые губы, взгляд не важно какого цвета глаз с интересом смотрел из–под огромных белых век, на мертвенно–бледном теле были видны бугры громадного гипсового герпеса. Даже подумать было страшно, что должно было произойти с женщиной, чтобы она превратилась вот в такое. Придворные искренне при этом не понимали, что тут не так, но продолжали выказывать громкую готовность угодить государю.

 

14

Разумеется, его величество решил противопоставить потоку неприятностей алкогольный барьер и проснулся утром в немного расплющенном состоянии. и тут же решил догнаться.

— У меня запой! — громко объявил он. Но у своей постели нашел, помимо вчерашней бутылки, в которой еще оставалось немного на дне, еще одну — и узнал он ее сразу. Это была та самая, с которой он провалился давеча в пьяный жертвенник. По всему организму прошла судорога неприятного узнавания.

— Афраний!

Тот явился почти мгновенно и сразу же объяснил: бутылка найдена сегодня на рассвете на берегу океана.

— Как она могла там оказаться? — он отлично помнил эту этикетку с рваным рисунком, что был покорежен его ногтем.

— Батюшка царь, — негромко вступил в разговор прибежавший снизу Бунша, — у нас тут дела всякие накопились, порешать бы.

Его величество бросил на него уничтожающий взгляд: молчи, идиот! Какие там дела! Перед нами таинственная вещь. Бутылка, утраченная в ночной пахучей пещере, как–то оказывается на воле, на берегу! Сама, что ли, она туда добралась?! Тогда кто–то, значит, вынес? Кто?!

Петроний, собака, подбросил? Куражится?

Не без труда придворные, уже в большом количестве толпившиеся в верховной спальне, обратили внимание государя на себя и на то, что творится внизу.

— Что это?! — спросил он, выпучив глаза.

— Сегодня под утро, в твоем гареме, — пояснил Бунша.

— Все в одном месте, — пояснил Черчилль, ничего не пояснив.

У главного костровища сидело, лежало и валялось на земле десятка два совершенно незнакомых мужиков. Более чем незнакомых — чужих! Все были голые, изможденные на вид и какие–то невменяемые. То есть они были в том состоянии примерно, в каком нашелся в Парашиной хижине де Голль.

Его величество резво спустился вниз. Рассмотрел вблизи свалку новичков.

— Откуда они? — задал он вопрос, не рассчитывая получить ответ.

— Все вместе. Разом. В одном месте, — сказал Бунша.

Его величество кивнул ему, мажордом пытался довести до сведения государя все важное в этом деле.

— Ты хочешь сказать, что до налета на мой гарем они где–то тусовались все вместе?

Бунша пожал плечами — мол, что я могу знать, но, похоже, что–то в этом роде.

— Они одного возраста, — сказал де Голль, сам, кстати, изрядно помолодевший за последние месяцы, да так ничего и не сообщивший, откуда он приполз в хижину Параши.

Царь царей прекрасно понимал, что докапываться до причин этого явления нет никакого смысла — все равно не докопаешься, надо как–то адаптировать партию гостей к убудской реальности и, подумав, может быть, использовать.

— Накормить. Поселить. Присматривать.

Часть придворных засуетилась. Остальные остались стоять, говоря своим видом: это еще не все.

— Это не все?

— Они построили корабль! — сказали они почти хором.

— Кто построил корабль? — переспросил его величество.

Конечно, имелись в виду не эти полутрупы. Председатель построил свой ковчег? Столько дней ожидания, стройка превратилась в миф, а будущий лайнер казался не более возможным, чем коммунизм из доклада генсека. И вот! Вдруг! Разом!

— Когда? — не очень вразумительно спросил царь царей.

— Только что, — был ему столь же вразумительный ответ, даже непонятно, от кого именно.

— И что теперь? — это была наполовину мысль вслух.

— Спускают на воду, — вступил в разговор самый информированный — Афраний.

Внутри у его величества возник внезапный холод, а лицо загорелось. Он понял, что совершенно не готов к такому стремительному развитию событий. И к тому, что большая лодка будет готова, и к тому, что будет готова так внезапно.

Несколько секунд паники. И дополнительная паника из–за того, что эти бараны видят его в таком состоянии.

Надо что–то делать.

Что угодно!

— Пошли посмотрим.

Делегацию рухнувших с неизвестного дуба уже увели к дальним хижинам. Как их использовать — бросил взгляд вдогонку им его величество. Нет, голова не могла работать в двух направлениях сразу.

Сначала — корабль Председателя.

Афраний знал свое дело. Он провел царя царей и пару маршалов, взятых для охраны и присягнувших, что охранять будут как следует, по потайному своему маршруту под сенью крон и по камышовым тропам ближе к устью Глиняного ручья. Сам ручей был форсирован по архипелагу камней, торчавших в удобном беспорядке через расплывшееся русло.

— Стройка была там, — сказал начальник тайной службы, показывая налево. И повел маленький отряд направо.

Там у него через какую–нибудь сотню шагов отыскалось прекрасное наблюдательное место. В гуще листвы коренастого лесного дерева, в развилке меж двумя стволами, была устроена площадка из связок камыша. Там вполне могли поместиться двое. Маршалы остались внизу, чтобы зорко поглядывать по сторонам.

— Смотрите туда, царь батюшка.

Его величество и сам уже все разглядел. Слева мрачно молчала плотная и страшно охраняемая роща, куда не мог проникнуть никто, даже Афраний — в него дважды ночью попадали из лука, но раны были пустяковыми. Ночью — значит, стреляли на звук, и можно себе представить, сколько там сидит злых лучников. Там, в роще, все их машины и заготовки для производства оружия.

— Уралмаш и Ижмаш, — прошептал государь.

— Что? — с неожиданным испугом в голосе спросил Афраний.

— Не бойся, я не по–вашему говорю. Если повезет, один из них тебе подарю.

— А нам? — спросили снизу.

— Вы не подслушивайте, а за ворогом следите подкрадывающимся.

— Вот, — прошептал Афраний, протягивая вперед тонкую руку.

Действительно, из правой оконечности строительной рощи показалась толпа колхозников, они напоминали ватагу бурлаков, шли, наклонившись вперед, таща за собой длинные канаты.

— Они тащат корабль по песку?

— Настелили подносы, смазанные растопленным коровьим жиром, — вздохнул Афраний.

— Дикари. Сколько же пришлось убить коров? — почти искренне возмутился царь царей.

Большая лодка покидала лесную верфь в очень замедленном темпе, надсмотрщики что–то скандировали и размахивали плетками, тягловые убудцы ритмично и синхронно сгибались, подвигая с каждым усилием произведение корабельного искусства на полметра.

Его величество прикинул, сколько времени понадобится при таких темпах, чтобы спустить судно на воду, — в любом случае выходило, что все решится сегодня.

Что решится?

И как вести себя вавилонскому царю?

Вмешаться в процесс отплытия? Затормозить его, вне сомнения, удастся, но ненадолго. Колхозники отобьются, и махина поползет дальше.

А если сжечь? Притащить в глиняных горшках углей и забросать? Чепуха. Лодка не соломенная, не займется. Да и не дадут ей разгореться.

Присмотревшись, его величество заметил — одно дерево движется сквозь строй окраинных деревьев корабельной рощи. Что это такое? Скоро выяснилось — это мачта корабля. Уже установлена. И, надо полагать, парус тоже имеется. Этот чисто технический факт сильно впечатлил царя царей, и мысли его забегали лихорадочней.

Так что же, блин, делать?!

И что можно сделать со стадом частично вразумленных баранов, что являются его придворными и маршалами? Они обещали подчиняться, но чего стоят их обещания!

Стадо баранов во главе со львом сильнее, чем стадо львов… Зачем пришла в голову эта мысль? Не зря пришла. Председатель отплывет наверняка уже сегодня. Слишком он торопится, чтобы не оставлять корабль на берегу на целую ночь. Отплывет, но не уплывет. Сколько его не будет?

Час?

Два?

А много ли нам надо?

Вавилонцы разболтанней колхозников, но во главе у них будет один из двух местных львов, а более дисциплинированные колхозные бараны на некоторое время окажутся в разброде без вожака.

В любом случае другого варианта одолеть соседа, кроме как в эти два часа, пока он будет бороться с цепкими убудскими волнами, не будет.

Его величество довольно ловко спустился с дерева и решительно направился в свою столицу. Афранию велел остаться на дозорном месте, маршалы трусили следом.

Мысль его величества не выходила из лихорадочного ритма: перемещаем всех вооруженных мужиков к берегу Глиняного ручья! И как только лодка отплывет на более–менее заметное расстояние — приказ в атаку!

Все вроде логично, но в глубине своей логики его величество чувствовал слабину. Не был он уверен, что его парни кинутся громить сопредельное государство и брать под стражу оставшихся там лидеров.

А вдруг товарищ Ефремов увезет их с собой? Нет, чепуха, никто из них с ним не поедет. Они здешние, и это смысл их жизни.

Придется, что ли, самому вязать Никиту, Туполя и прочих? Он бы да, да они дадутся ли?

Дадутся!

Председатель, пристыженный, пристает к берегу, но никого из соратников рядом, и Ней с Ожеро накладывают веревки на его запястья. И никто из простых и очень голодных колхозников не спешит вступиться. Надо будет к этому моменту подгадать угощение подальше от места позорного возвращения Будулая.

Стоп!

Его величество замер на месте, так что маршалы едва успели его обежать.

Есть выход! Есть способ вызвать драгоценную ярость в сердцах вавилонцев.

Царь царей опрометью помчался в Вавилон.

Уже у подножия столичного холма снова остановился. Хорошие мысли не ходят по одиночке — велел Нею тайно и срочно пробраться в Колхозию и найти там Йорика. Пусть он со своими людьми будет готов.

К чему?

Да ко всему. Кстати, надо же будет какого–то гауляйтера назначить над новым генерал–губернаторством.

— Пусть соберет своих с дубинками и бьет в тыл, когда мы подойдем с фронта.

Не с ходу, но Ней понял, включил опрометь и ускакал.

Банда новоприбывших — о ней был первый доклад вернувшемуся государю — вела себя интересно. Они оклемывались значительно быстрее, чем обычно это бывает. Объяснение простое: молодые мужики. Де Голль, к примеру, был стариком далеко за семьдесят, поэтому и приходил в себя с таким трудом. У этих же взгляд был почти осмысленный, руки хваткие, о профессии недавней можно было предполагать что–то полезное для предстоящих дел. Возможно ли использование их вот так, с ходу? Надо прикинуть.

Но сначала главное.

Для этого нужно было освободить холм от свидетелей. Гарем весь в полном составе был послан на ручей за водой. Со всей имеющейся тарой — и глиняной, и тыквенной.

Нужен запас воды, возможна осада — война начинается, блин, вашу мать!

Мастеровым, вяло клевавшим носами над кучами полуобтесанных камней, было придумано задание вслед: булыжников притащить, отбрасываться будем от тех, кто нападет.

Всех прочих загнал в длинный барак к новоприбывшим: мол, мойте их, расчесывайте, кормите, кормите и еще кормите, даже станцевать для них можете.

Главное — с глаз долой!

Осталась одна бабка, та, что у вечного костра. Она заартачилась. Ни в какую никуда не хотела уходить. Зарок дала и до конца будет соблюдать. От нее пришлось избавляться старинным приемом: ой, смотри, что это там?! — и палкой по башке. Извини, дело государственной важности.

Убедившись, что он один, его величество помчался на известную полянку за дворцом и стал стремительно и старательно сносить подошвами сандалий договорные знаки с глинистой поверхности. Успел нанести колоссальный вред национальному архиву, когда услышал приближающиеся голоса. Нырнул в опоясывающий тонзуру в центре холма лес и, обдираясь о колючки и острые листья, стал пробираться к подножию.

Пробрался, обогнул холм, замазывая слюной царапины на плечах и ногах, вышел на главную тропу, ведущую наверх.

Расчет оказался верным: когда его величество был всего лишь на середине тропы, в Вавилоне начал нарастать вой, становясь все более многоголосым.

Обнадеженный царь ворвался в центр народного горя. Сразу десятки человек тянули к нему руки, призывая в свидетели страшного преступления, неизвестно кем совершенного.

— Как? Что?! Не может быть! — кричал его величество, и очень скоро крики его стали вполне искренними.

Что теперь делать?!

Как нам быть?!

Что теперь будет?

Кто же мог пойти на такое преступление?!

— Я знаю кто!

Против ожиданий, этот возглас не обратил на себя всеобщее внимание. Паника продолжалась.

— Я знаю, кто все это сделал!

В ответ — неутихающее заламывание рук и раздирание причесок.

— Это люди Председателя! Он ненавидит Вавилон и вавилонцев и всегда хотел нам навредить. Сейчас он уплывает и напоследок…

Объяснения тонули в общем гвалте.

— Пойдемте отомстим им!

Идея вообще не имела никакого успеха.

Его величество бегал по холму, хватал за локти то одного, то другого и представлял себе, что будет, когда новость о страшном преступлении дойдет до всего народа и обезумеют не десятки, а многие сотни.

Его самого схватили за предплечье. Это был Афраний.

— Лодка уже на воде?

— Параша рожает.

Интересно, что он поверил в это сразу и полностью. Никаких критических вопросов типа «а почему я не замечал ее живота?» или «сколько месяцев она носила? три? четыре? почему слишком быстро все произошло?» — у него не возникло. Убудь, здесь и не такое может быть.

Рожает?

Бежать посмотреть?

А со всем этим как?!

Крах биржи даже на экваториальном острове — зрелище душераздирающее.

Подчиняясь невнятному порыву, его величество взлетел на башню, кажется собираясь обратиться к народу с речью. Тише, граждане, тише! Сжимая вспотевшими нервными ладонями перила, он несколько раз прокашлялся, но слов уместных не образовывалось на языке. Кроме того, он увидел вдалеке, как движутся по междурядьям рисовых полей черные фигурки, и все в сторону Вавилона.

Уже прослышали о налете на архив?!

Прошло же всего…

Когда вся эта масса соберется здесь…

Все! — мелькнула строгая и ясная мысль.

В следующее мгновение на его плечо легла чья–то рука.

Это был Астерикс.

— Астерикс! — крикнул царь, мгновенно придумавший выход из жуткой ситуации. — Послушай, ты же все помнишь!

— Я думал — теперь необязательно.

— Вот теперь–то как раз обязательно!

— Что мне делать?

— Поговорить, поговорить с ними, с каждым, дорогой! Прямо сейчас и начинай.

— С кого начинать?

— А бери, знаешь, его, — на глаза попался Помпадур, — с него начинай!

Астерикс набрал в грудь воздуха:

— Помпадур, главный постельничий князя и верховный лакей особых и интимных поручений.

Помпадур, стоявший, схватившись за голову, у тюрьмы, обернулся в сторону башни и закричал:

— Тише!

— Словом его величества царя царей удостоверяется владение скоростными железными дорогами Барселона — Париж, и Милан — Неаполь, океанским круизным лайнером «Коста Конкордия», кондитерскими Палермо… — перечисление шло еще некоторое время и заканчивалось очень красиво: — А также сингапурским зоопарком!

На центральной площади Вавилона стояла не гробовая, а загробная тишина. Народ теснился у основания башни и гипнотизировал открытыми ртами стоящих наверху.

И народу на площади понемногу прибывало. Скверные вести разносятся, видимо, мгновенно.

— Кто следующий? — спросил громко Астерикс.

Снизу раздался многоголосый рев. Его величество ущипнул оратора в районе пояса, тот ойкнул.

— Сначала всех наших, Черчилля, маршалов, Буншу.

— Понял.

— Я скоро вернусь.

Его величество помчался вниз по ступенькам, на него никто не обратил никакого внимания, даже сквозь толпу он пробрался не без труда. Когда он бежал вниз по тропе, ему все чаще попадались крестьяне, и получалось у его величества что–то вроде слалома в живом, пыхтящем потоке.

Свернул в сторону маленького холма, где началась его убудская жизнь. На этих дорожках озабоченных крестьян было меньше, но все равно попадались. И мужчины, и женщины. Параша, наверно, тоже бы мчалась, когда бы не роды. Кстати, что он ей–то отписал? Что–то было, но не припоминается. Тьфу, одернул он себя, не хватало еще самому начать к этому относиться всерьез. Вообще, положение комическое, так мог бы себя чувствовать Александр Дюма, к которому явился Эдмон Дантес с претензией, что в ящике аббата не оказалось сокровищ.

Ладно, усмехнулся сквозь сбивчивое дыхание его величество, ребенок не будет нищим; если это будут алименты — то царские.

Внутри все гремело от небывалого вида радости: отец, он отец!

На Парашином холме никого не было. Только старуха у костровища. Кстати, удивительно похожая на шарахнутую палкой в Вавилоне. Особая порода огнепоклонных ведьм?

Так, Параша, видимо, вон там. Никаких звуков не слышно. И к лучшему. Продвинутый во многих отношениях, Денис на дух не переносил моду на совместные роды. Они ведь не пишут, что тридцать процентов мужчин теряют сексуальное чувство к супруге, увиденной в таком развернутом состоянии.

Он не успел… да, ничего не успел и увидел вышедшую из хижины Парашу с младенцем, укутанным в маленькую копну ароматной травы. Вот откуда народное вранье про «нашли в капусте». Мадонна с младенцем. Есть какие–то чувства к пухлой, как бы чуть заплывшей в полутранс мамаше?

Ни капли.

А вот ребенок!

— Мальчик? — спросил он, одновременно прокашливаясь, горло горело от отцовских чувств.

И тут произошло странное. Параша перехватила ребенка, разломила ком травы и определила пол ребенка. До этого что, не поинтересовалась? Родовой шок? В себе ли она?

Это был мальчик.

Его величество осторожно протянул к нему неуверенные, трепетные руки. А вдруг не отдаст? Он готов был на все, чтобы взять ребенка себе. Что с ним делать, он еще даже не начинал задумываться, но твердо решил — мальчик будет с ним, и ради него… Дальше в душе царя начиналось просто рычание на эту тему. Все будет снесено: и мучения, и препятствия…

Параша легко, если не вообще с облегчением отдала ему мальчика. Денис впился в него лихорадочным взглядом. На губах ребенка застыл довольно большой пузырь — выдутая слюна. Истерическое отцовское чувство тут же возвело этот ничтожный факт в ранг чуть ли не высказывания.

— Ты хочешь к папе? — Его величество прижал головку мальчика к своему виску, уверенный, что в этот момент передает ему возвышенный строй царской мысли и ослепительные планы их совместного великого будущего.

— Скажи ему, — сказала Параша.

Ах, да, он вспомнил о ритуале, им самим введенном на Убуди. Он открыл рот — и понял, что спешить нельзя. Да, все это чушь, игра и все такое, но не по отношению к его сыну. Тут нельзя дурачиться.

Его величество сделал шаг в сторону от Параши, прижимая мальчика к груди.

— Скажи ему! — Параша вдруг утратила все признаки дебильной умиротворенности, коровьего отношения к жизни, вся как–то обострилась и налилась злой, активной силой.

Он сделал шаг вперед:

— Чего ты от меня хочешь?

— Скажи ему.

— Что бы я ни сказал, он будет царь.

— Ты — царь, — отмахнулась Параша в том смысле, что нельзя обещать мальчику уже занятое место.

— Ну, не царь, король!

— Король?

— Это не имя! — вскрикнул его величество, еще не хватало, чтобы его сын стал налетчиком.

— А какое имя?

Вслед за словом «король» в сознании любого человека европейской культуры рефлекторно следует имя Артур.

По глазам Параши было видно, что какое–то имя дать сейчас все равно придется.

— Артур, моего мальчика зовут Артур.

Вынужденное имя показалось Денису удачным: и незаурядно, и не слишком экзотично. Только не забывать, что это будет его ребенок, а не ребенок Убуди.

Параше звучание имени понравилось, а может быть, и просто факт, что имя есть, но тут же на лице появилась тень нового требования. Его величество мудро усмехнулся:

— Чего тебе еще?

— А где он будет жить?

— Во дворце.

— В каком?

Все–таки она баба, обыкновенная баба, с бабской заботливостью о потомстве. Это открытие и раздражало, и грело одновременно.

— Адрес хочешь знать? — Его величество откровенно веселился. — Улица Заворотнюка, дом шесть, квартира восемнадцать.

Его величество поднял голову, склоненную к родному, посапывающему в траве человечку, чтобы сказать какие–то слова Параше, нужно же что–то. Все же была в ней какая–то… конечно, красавицей не назовешь, но определенная грация… и можно даже употребить слово «индивидуальность» по отношению… Набор особенностей, не доходящий все же до уровня личности… Вот как в собаке: никогда нельзя сказать, сколько в данном конкретном звере от породы, сколько от пожившей именно с тобой особи.

Эта «особь» на данный момент была полностью довольна жизнью.

— Для себя ничего не хочешь? Например, журнал «Вог», «Шанель» номер шесть?

Параша, решительно развернувшись, пошла вон с холма. И ушла. Так ни разу не обернувшись. И было не понять, поняла, что отец ребенка издевается, или нет.

Его величество посмотрел на старуху у костра, и ему показалось, что та поглядывала на него с сожалением. Черт побери, чего только не покажется человеку с подвижной психикой и с фактически подброшенным ребенком на руках.

Когда его величество с мальчонкой наперевес вернулся в столицу, процесс восстановления национальной памяти был в самом разгаре. Астерикс был мокр от пота и пошатывался, держась за скользкие от пота перила. Усилия памяти выматывали не меньше, чем полевые работы на жаре. У подножия башни еще толпилось с полсотни человек, но все угрюмое простонародье с отдаленных хуторов.

Маршалы и прочая придворная рать были обслужены и готовы к воплощению царских идей.

— Ну что, мы оставим просто вот так то, что они нам сделали? Простим Председателя?!

Они признались, что поведением инженера Ефремова возмущены, и принялись разбирать корявые копья и кривые луки и строиться в неровные строи.

Да, когорта еще та. Но идти надо, и прямо сейчас. По пути в столицу его величество завернул к смотровой платформе и забрался на нее, не выпуская копну с сыном из–под мышки. Лодка покачивалась на плаву, удивляя и размером, и оснасткой. Председатель готовился к нешуточному плаванию, в лодку грузили припасы: корзины с фруктами и вареным рисом и гроздья баклажек с водой. Он что, месяц собирается плавать? Несколько пар весел. Кто–то идет с ним или просто запас?

Как бы там ни было, чем обильнее и тщательней подготовка, тем страшней и яростней будет разочарование. Встречать и вязать на берегу придется Председателя, впавшего в бешенство.

«Почему ты так уверен?» — спрашивал Денис его величество и уходил от ответа.

Его величество переложил сына из–под одной руки под другую:

— Сейчас мы пойдем и ударим, грохнем по этим протухшим колхозным турусам! Мы свяжем всех нукеров и клевретов Председателя, и никто не помешает нам взять под свою власть весь остров!

Ему и самому речь эта казалась слишком размазанной в воздухе и не бьющей в сердце. Ничего такого, о чем бы мечталось его маршалам, в Колхозии не водилось. Награду они надеялись получить из другого источника.

— После победы я хорошо поговорю с каждым, и каждый услышит от меня много нового, и мы запишем на новой поляне все до последней буквы. Мы будем беречь эту центральную резервную поляну как зеницу и синицу в руках.

Эти слова вдохнули в шеренги бодрость.

Он готов был отдать команду «шагом марш!», но тут к нему сбоку подкатил господин главный колхозный диссидент.

— А, Йорик.

За ним теснилось десятка полтора приспешников.

— Так, берите копья и в строй.

Они были согласны, но только после того, как Астерикс… Пришлось пристраивать их без очереди. Это вызвало немалое волнение в рядах простых баранов, послышались даже недовольные голоса — что блат, что кумовство, что двойные стандарты…

Тем не менее армия пополнилась, и самой боеспособной частью его величество полагал как раз перебежчиков: им–то отступать некуда. Он спросил у Йорика: может, он и какие–нибудь тайные тропы знает в святая святых центральной верфи в обход засад, о которых говорил Афраний, или ему что–нибудь известно про тайники Председателя? Нет, ни Йорика, ни его единомышленников даже и близко не подпускали к государственным секретам.

— Хотели даже наказать, когда узнали, что наше зерно уходит к тебе, государь, и стали нас называть отцами голода.

— Почему же не наказали?

— Надо было строить тюрьму, а рук не хватало даже на лодку. Отложили на потом.

— Никакого «потом» у него не будет!

Его величество засунул за пояс две квадратные бутыли скотча, захваченные на всякий случай, и во второй раз был готов отдать решительную команду, но тут обнаружилось, что как–то ожили и стали проявлять признаки некой не вполне понятной жизни новоприбывшие. Они неказисто, но упорно продирались сквозь толпу жадных крестьян у основания башни и норовили оказаться поближе к строю маршалов и придворных. Явно чувствовалось, что их манит сам дух военной организации, они находятся в подсознательном плену строевого обаяния. Такое впечатление, что некий взвод вышел из мучительного окружения на неизвестной войне и теперь обретает себя у подножия Вавилонской башни.

— Погрузка идет полным ходом, — шепнул на ухо царю очередной вестник Афрания.

Времени для выяснения деталей не было, и его величество велел выдать новобранцам оружие. Они брали его охотно, но неловко, что можно было понять — вдруг у них была в крови привычка к автомату Калашникова, а не к плохо сделанному луку?

— За мной! — возопил царь царей и быстрым шагом, прижимая к правому боку Артура с привязанной к нему баклажкой молока и вздымая левой рукой короткое копье с по–настоящему острым наконечником, помчался вперед. Гаремные леди, скучая, глядели им вслед.

Почему надо захватить именно верфь?

Во–первых, потому, что там наверняка торчат все его негодяи техники — и Туполь, и Ползун, и Черепан, и политическая головка с Никитой, Горби и Молотом. Товарищ инженер устроил себе столицу прямо в мастерской, что большое удобство для атакующей армии. Лишенное своего льва и всех наиболее упертых козлов, остальное баранье стадо упираться не станет.

Его величество сидел на смотровой площадке, войско расположилось кругами вокруг мощного раздвоенного ствола.

Лодка даже с такого расстояния производила впечатление. Понятно, на что товарищ инженер потратил столько времени. На мачте с перекладиной, по имени, кажется, рея, как раз крепился ловкими любимцами Председателя парус. Сплетенный из удивительных убудских трав, надо полагать. Натягивались канаты для управления парусом. Корзины и мешки с провиантом были уже на борту.

Взгляд его величества переместился на воинов, творцов будущей победы, и внутри стало как–то мрачнее. Эти сволочи ведут себя так, словно делают ему одолжение. Продажная рвань, глубина их патриотизма и сила верности престолу измеряются только количеством даров, который может извергнуть рот монарха. Другое дело, что резервуар даров неисчерпаем, но все равно досадно. Хоть бы на гран искренней привязанности! Да он бы материки дарил истинно верным!

А эти — вообще.

Имелись в виду примкнувшие призраки. Они оставались еще по большей части голышом, временами замолкали, словно проваливаясь ощущениями в свое прошлое, и возвращались оттуда в сопровождении непонятных рычащих и хлюпающих звуков. Осознав, где находятся, начинали медленно щелкать челюстями и совершать умеренно хватательные движения.

Красавцы! Орки спросонья.

Надо бы с ними поговорить, что ли.

Оставив Афрания на верхней стреме, его величество съехал к войску. Через полчаса он был в состоянии, близком к отчаянию. Новобранцы то понимали его, то вдруг переставали понимать, то были готовы рвать и метать, то их клонило прикорнуть. Он едва не приказал прогнать их обратно или куда угодно, чтобы не мешались под ногами.

— Царь батюшка, — позвал Афраний.

Опять взобравшись на платформу, царь царей увидел сцену прощания. Председатель не стал ждать следующего утра и решил стартовать после обеда. Человек сорок толкают его лодку по медленно углубляющейся отмели в сторону равнодушного океана. Он стоит в травяном плаще, от солнца вестимо, и прощается до слез с соратниками.

Значит, никто с ним не уходит. Никого нет в лодке. Колхозные убудцы ничем в этом смысле не отличаются от вавилонских: боятся океана, в воду только по щиколотку.

А это еще что?!

Все–таки не один!

Петроний!

Проклятый перебежчик, тайная душонка, видимо, глава племени каких–то особых местных уродов, решил стартовать с товарищем Ефремовым к берегам имеющейся где–то реальности. Залез в лодку, держится за борт, оглядывается как безумный.

И еще не все!

Его величество увидел в толпе толкающих Парашу. Вот объяснение многих странностей. Впрочем, каких странностей, ерунда. Товарищ инженер отнесся к девушке по–человечески. Она обрела товарищей, влилась в большое дело. Параша–рабфаковка. От слова «фак»!

— Ты знал об этом, Афраний?

— Конечно, — сразу все понял тот. — Наших там до десятка. Убегали работать на верфи. Тайно.

— Почему?

— Загадка. Убегали со своей едой. Еще и с собой брали.

— Что он им обещал?

— Ничего.

— Идейные идиоты!

Афраний промолчал.

— Почему ты не докладывал?

— Я думал, вы знаете. Все знали.

Лодка качалась на волнах.

— Как называется?

— «Достигающий цели».

Его величество нервно улыбнулся. Название ему невольно понравилось. Названия сбываются. Не в этом случае!

Провожающие так закричали, что стало слышно и у платформы.

— Я знаю, что делать, — сказал его величество.

Афраний никак не отреагировал, можно было подумать, что ему все равно.

— Он устанавливает весла!

Его величество одним глазом посматривал вверх, в сторону зоркого Афрания, другим сверлил физиономии сидящих перед ним в набыченных позах бойцов «новой гвардии». Они поглядывали на него мутно, тяжело, из такого подлобья, что в другой ситуации царь царей отступился бы. Но сейчас ему нужны были хотя бы временно верные и решительные рейнджеры. Стоявшая в сторонке смущенной стайкой «старая гвардия» явно не подходила для прорыва, только для подхвата.

— Он начал грести!

Его величество подошел к сидящему с правого края страшному на вид человеку с квадратной головой и звучным движением отвинтил пробку с квадратной бутылки.

— Ну, пан гладиатор, причастимся?

Он успел заметить, эти твари охотно глотают, что ни предложи: и апельсины, и кочерыжки, и сырую рыбу. От вискаря не откажутся. Только не надо перебарщивать с дозой. Достаточно одной перевернутой пробки.

Выпил.

Ничего не произошло?

Нет, произошло, словами не определишь. Парень внутренне как бы скрепился и продернулся смыслом. Со вторым произошло то же самое. Истратив до половины литровки, его величество обошел весь строй.

— Он плывет!!!

Так, еще немного — и можно их будет поднимать.

Сзади сбивчивое дыхание подбежавшего человека. Царь обернулся — Астерикс, на котором нет лица. Мокрый от пота, да еще, кажется, с примесью народной слюны.

— Еле сбежал, — сообщил архивный червь и рухнул.

— Дайте ему колы, — велел его величество и показал на корзину, что стояла под деревом.

И в этот момент понял, что ему делать.

— Он плывет, Афраний?!

— Он плывет! Все дальше и дальше!

Царь царей ткнул пальцем в сидящего ближе других из хлебнувших из бутылки.

— Ты у меня, — он поглядел на бутылку, что держал в руке, — начальник Скотланд — Ярда.

И произошло, что называется, чудо. Мужчина как–то управился сам в себе и встал, демонстрируя внезапную гордость и значительность своей позой.

Его величество им даже залюбовался. И прозвучавший голос впечатлял:

— Имя!

— Имя, а имя… Лестрейд!

Тот отошел на пару шагов, обдумывая свое новое состояние.

— Ты начальник Главного разведывательного управления. Генерал ГРУ. М-м, Иван Петрович Сидоров.

Та же реакция.

— Ты командир Иностранного легиона. Ален Делон.

— Тебе — пятый флот ВМС США, ты — Майкл Джордан.

— Корова с теленком выпрыгнули из лодки и плывут к берегу!

— Ты руководитель Ми‑6 Уэйн Руни, а ты Ми‑5 — Джон Терри!

Его величество осторожно взяли за предплечье. Это был уже расслабившийся Астерикс.

— Можно, я не буду все это запоминать?

— Пошел вон! Не тебе. Ты будешь начальником Агентства национальной безопасности. Майк Тайсон. Нет, не ты, а вот ты. Ты тоже не обижайся — тебе Моссад, хорошая должность. Михаил Ботвинник.

— Куры вылетели с лодки, клетка привязана к лапам, а они ее несут по воздуху.

— А он плывет?

— Он плывет, и он уже далеко!

— Ты начальник Корпуса стражей исламской революции. Фирдоуси ибн Руси.

— А я?

— А ты армия самообороны Японии. Мисима… м-м… Хонда.

Справа какое–то нестроение — один из монстров вцепился в горло другому.

— Стой, стой, я тебе сказал, убери руки, ты начальник ВДВ генерал… Калугин. А ты — командир Кантемировской дивизии полковник Собчак.

Его величество потряс головой, сам удивленный словесному мусору, летевшему из нее.

— Все, за мной! пробил наш час! видите эту рощу? прямо сейчас мы должны ее захватить и связать всех, кого там найдем. Кто будет сопротивляться — бейте.

Уже на бегу его величество раздавал разных мелких слонов.

— Тебе — Сигуранца.

— Это имя?

— Ну, да, румынское гестапо или вроде того. Впрочем, браток, лучше бери Хезболлу. И зовись Наджибулла.

Край суперохраняемого леса приближался.

Его величество оглянулся. Афраний размахивал руками, но что означают эти сигналы, было не понять. Отсюда с опушки нельзя было разглядеть, что делается с кораблем. Афраний должен заметить место, куда он пристанет.

Подбодренная алкоголем и щедрой информацией рать с треском веток и бодрящим гиканьем входила в бор.

Сын тихонько захныкал под мышкой царя, его величество снял с пояса переносную крынку с молоком, но питаться потомок не собирался.

— Идем, сынок, повоюем. Да ни один Александр Македонский не участвовал в битве в возрасте неполного дня!

 

15

И как теперь со всем этим быть?!

Прибежали соглядатаи с самого дальнего берега Колхозии — ничего!

Он не вернулся!

Ночь опускается на Убудь. Полное единоначалие над всеми баранами. Полная победа, все потенциальные враги скучены без намека на сопротивление — но откуда же чувство, что тебя обвели вокруг пальца?

Кинули!

Его величество лежал на копне назойливо пахнущих трав и пялился в отвратительное, изуродованное небо. Он не хотел, чтобы собравшиеся у его ложа подданные видели его лицо. Он не сможет скрыть своего отчаяния и гнетущего стыда.

Престарелый техник–электрик обвел его вокруг пальца и ускользнул с острова. Под носом у него построил лодку и смылся! Остается надеяться, что где–то в открытом океане его сожрала та волосатая, неизвестная науке тварь.

Но как он догадался, что все силы надо бросить именно на строительство?! И почему был уверен, что получится уплыть отсюда?!

— Афраний.

Он стоял рядом с ложем и лишь мягко клацнул голыми пятками.

— Петрония нашли?

— Никак нет.

Ну вот, еще и это. Зачем тебе страна, где нет ни одного собеседника? Куда он мог деться после того, как вышел на берег? Человек двадцать видели, что Петроний выпрыгнул из лодки инженера, когда она была не меньше чем в двух сотнях шагов от берега. Выбрался на берег, а вот куда ушел по этому берегу…

— А они?

— Стоят, государь. Их все больше.

На месте старта езды в незнаемое ближе к вечеру начала собираться толпа колхозников. По словам Афрания, стоят и тихо плачут. Осознали, твари, ужас потери.

— Похороны Сталина!

На крышу принесли несколько пучков светящихся кореньев, отчего собрание приобрело немного таинственный, даже спиритический оттенок. Его величество закрыл глаза — зрелище его нервировало.

— А что ты сделал с трупами?

— А что с ними можно сделать, государь?

Его величество хотел выругаться, придраться к тону, но было слишком очевидно, что начальник тайной службы никакого второго смысла в свои слова не вкладывает. И то верно — хоронить, что ли, этих идиотов?

— Хотя бы Астерикса сюда принесите.

Он не видел, как Афраний переглянулся с остальными приближенными царя. Никто не понимал смысл приказа, но решили, что выполнят его.

Астерикс пострадал из–за того, что хотел развеяться. Устал от умственной работы и помчался вперед на позиции врага без должной осмотрительности и получил камнем в лоб. Теперь лежит дома, очухивается.

А вновь назначенные военачальники перли вперед так, словно мечтали погибнуть. И им почти всем это удалось. Инженер вместе со своими присными техниками нашпиговал подступы к верфи огромным количеством деревянной убийственной машинерии. Прямо Архимед на защите Сиракуз. Рэмбо первая кровь! И страх его теперь понятен — слишком уж он боялся, что вавилонцы каким–нибудь внезапным нападением хапнут его лодку и плодами адского труда воспользуется лукавый, хитрый царь царей. «Он меня переоценивал», — с горьким стыдом подумал Денис. Ни разу не заходила в кудлатую голову мысль о рейдерском захвате и побеге из–под носа у кропотливых колхозников.

Ведь даже налет зомбированных монстров преследовал другие, вернее, вполне неопределенные цели. Короток был убудский путь невменяемых этих недоумков. Все полегли.

Туда им и дорога!

— Все полегли?

— Остался один.

— И кто?

— Начальник Моссада.

Кто бы мог подумать, еврей и на Убуди еврей.

— А что с пленными делать? — спросил Бунша.

— Я еще подумаю. Они военные преступники, и Туполь, и Черепан, и Никита, и Молот, он у них Риббентроп. Я устрою им процесс. Нельзя применять такие зверские средства поражения.

— Извините, государь, — раздался вкрадчивый голос Йорика.

— Их — нет, не извиню, а ты — говори!

— Пошли, пожалуйста, за Астериксом. Прямо сейчас.

— И что?

— У меня сомнение.

Лежавший рядом с левым боком отца Артур захныкал. Чего это он? Есть хочет. Его величество попробовал его накормить — отказался. Переменить травку? Да он вроде и не подмок, нечем.

— Его надо отпустить, государь, он и перестанет плакать, — сказал Черчилль.

— Я тебе отпущу!

Он давно уж, с самого начала, решил, что своего сына из рук не выпустит, не прекратит тактильного контакта. Дети тут пропадают, потому что их забывают где попало. Попробуем применить нездешнюю систему воспитания. Опыт показывает, что самые застарелые убудские традиции можно поломать при определенном упорстве.

— Ладно, что там у тебя про Астерикса?

Стоявший в нетерпеливой позе Йорик заговорил:

— Астерикса надо бы доставить сюда.

— Зачем? — спросил его величество, скосил взгляд в сторону говорившего и вдруг подумал, что неприятности сегодняшнего дня отнюдь не закончились. Скорее всего, они только начинаются.

«Спокойно, — сказал он себе и почувствовал, как его охватывает настоящий ужас. — Астерикс с отбитыми мозгами не сможет повторить тот трюк, что он продемонстрировал перед началом военных действий. Ладно, крестьяне пару дней будут сыты тем шоу, но среди приближенных уже начинают проклевываться признаки беспокойства за свое словесное имущество. Йорик, эта гадина первой… Все же предатель всегда предатель!»

Артур снова захныкал.

Тихо, сынок, тихо!

Острое и жалобное чувство абсолютной незащищенности в толпе пока что спокойных, но непредсказуемых баранов прямо заныло внутри.

Куда бежать?!

О, товарищ инженер, опять, надо признать, оказался прав. Править народом и зависеть от него — это одно и то же!

Или вознесут, или разорвут!

Но тихо! Не беситься от ужаса. Еще пока все в наших руках.

— Так мы увидим Астерикса? — казалось бы сладко, почти угодливо пропел Йорик, но уже и с тайной второй целью под поверхностью простого вопроса.

— Пусть отдохнет, зачем его тормошить, пусть выздоравливает.

Вовремя почувствовал, что неопределенное пока недовольство–недоверие тихо овладевает командой придворных. Уже заразились от диссидентской морды. Сопротивляться не нужно: вызовет подозрения.

И ведь ни одного по–настоящему верного человека! Некому шепнуть, чтобы сбегал и зарезал страдальца.

— Афраний.

Этот был наготове, но даже ему такое не поручить.

— Ну сходите там с кем–нибудь, приведите.

Так, оттяжка невелика. Уже через пять минут они поймут, что их будущее под угрозой. И тогда…

Астерикс оправдал самые худшие ожидания. Бессмысленный взгляд, слюна вокруг рта, даже имени не помнит своего.

— К утру он придет в себя, — сказал его величество как можно более уверенным тоном. И понял: никто ему не поверил.

Несчастного по голове битого отвели–посадили у кострища и начали ждать, когда он будет способен к исполнению обычных своих обязанностей. Это были самые наивные, по большей части маршалы: Ожеро, Ланн, Массена, Бертье, Ней… Придворные некоторое время оставались на башне подле царя, не решаясь окончательно для себя определить, где им быть полезнее: там, внизу, или все же при первом лице.

Его величество был, если честно, занят обдумыванием одной мысли: как ему убраться из столицы до того, как его высокоумные прихлебатели убедятся, что бесчисленные обещания царя не могут быть извлечены из черепной коробки Астерикса.

Почему он так скоро решил, что лучший способ — бегство?! Возможно ведь попробовать и другие способы укрощения нарастающего народного недовольства. Самый простой: убудец, любой и в любой момент, называет, что ему обещано, и царь царей милостиво подтверждает: правильно. Но это невозможно. По крайней мере, сами убудцы против такой корректировки процедуры. Его величество вспомнил, какую вызвала ярость попытка хитрости одного из крестьян, Бедлама с Большого рисового пятна, еще в самом начале существования «запредельного банка». Ловкача побили, и это в те ранние времена, когда ни о какой жестокости на Убуди никто и не слыхивал. Дело в том, очевидно, что убудцы не доверяют друг другу. Не верят, что сородич остановится, начав перечислять. Говорят, китаец, однажды подойдя к игровому автомату, уже не может остановиться, пока не спустит все, так, наверно, и убудец, открыв рот, уже никогда не перестанет присваивать себе чужое.

А откуда они могут знать, какие в «той» жизни есть заводы и латифундии? Его величество шлепнул себя свободной рукой. В том–то и дело! Предоставленный своей загребущей болтовне, убудец начнет называть то, о чем слышал как об имуществе соседа. Абстрактных бензоколонок и кораблей ему не жаль, он боится, что наложат повторное слово на уже высказанное ему.

Опять кто–то!

И опять наименее приятный собеседник.

Йорик вернулся. Да и что ему было делать подле беспамятного Астерикса? «Выплаты» ему и его шайке шли по другим каналам без провода, через бесполезно булькающую сейчас башку несчастного галла.

— Чего тебе?

Пришлось выслушать забавную, но некрасивую историю. Во времена председательской власти при нем окопалась группа нехороших людей, отлично осведомленных о том, что Йорик с единомышленниками изменяет Колхозии и гонит стратегический товар за рубеж.

— Так они вас шантажировали?

— Да, государь.

— И много отщипывали от вашей доли?

— Половину.

— Это называется должностная рента. Коррупция. И вы терпели?

— Не могли же мы пожаловаться Председателю. Лично у меня увели… очень много. Лучшее!

— Так ты хочешь справедливости?

— Именно, государь.

— А кто именно, кто вас прессовал? Есть такие внизу?

— Да, Ломонос хотя бы, он был в огромном доверии у Председателя. И Нурга с Рыжим.

— Кому же еще? — усмехнулся царь царей. Ему было приятно слышать, что построенная на большом доверии к людям, на борьбе с гнилью частной собственности система Председателя, оказывается, сама прогнила насквозь.

Снизу раздались взволнованные, перемешанные голоса, всхлипы и даже чьи–то рыдания.

— Он ничего не понимает! — крикнул Черчилль. Этому проглоту было о чем тревожиться. Это табачная лавка, которую хотел под шумок увести глупый Бедлам.

— Как же с нами, государь? — заглядывал в глаза Йорик.

— Все верну, все будет по–честному. А может, давай я вам добавлю, а то уж, отжатое, пусть им остается, тоже ведь люди, и жить надо как–то. Я сильно набавлю.

— Нет, — отчаянно замотал черепом Йорик, — так нам не хочется. Мы уже привыкли, уже много думали о наших заводиках… Ты лучше коррупционерам чего–нибудь дай. А наше верни.

«Как же я верну, если ничего толком не помню!» — хотел заорать его величество, но сдержался, разумеется.

— Верну, верну.

— Когда?

— Утром.

— Как утром?

— На рассвете. На все есть порядок.

— А раздавал в темноте.

— Одно дело — раздавать, а другое — возвращать. Ты меня не путай, диссидент.

На время отбился. Солнце село. Луна выявилась и, как подсказку, выставила облитую своим соком лепнину отдаленной скалы. У, понимаю, понимаю, нависшая, выход из нарастающего бреда — там. Где еще спрятаться тому же Петронию?

— Афраний.

И сразу предстал.

— Позови–ка ко мне Янгуса.

Три главные морды — Бунша, Помпадур и Черчилль явились, размазывая самые настоящие слезы. На башне было полно светящихся веток, целые пуки, физиономии придворных отливали отчаяньем.

— Ничего–ничего не может вспомнить!

— Подождите.

— А если совсем не вспомнит?

В ответ на вполне разумный вопрос его величество оскорбительно расхохотался:

— А куда «оно» из его головы денется? Сами подумайте. Названное точно и честно не может вернуться в небытие никогда!

Смех в совокупности с пафосом подействовали на придворных.

— Идите и ждите. Он может начать вспоминать в любой момент.

Янгус, втащенный на башню начальником стражи и тайной службы, смотрел себе под ноги и всем видом выражал необычное для убудцев свободомыслие.

— Знаешь, о чем спрошу?

— Я не знаю, где Петроний. И всегда не знал, где он, когда его не было.

— А сколько раз его не было?

Янгус показал три грязных пальца.

Можно подумать, парень сваливает с острова когда захочет, без всякого кораблика.

— Я не верю, что ближайшему другу он ничего не рассказывал.

Собеседник посмотрел на его величество перекошенным взором. Он явно не притворялся и явно не понимал, чего от него хотят.

— Хорошо, спрошу тебя просто: когда ты последний раз видел Петрония?

Янгус быстро и толково описал последнюю встречу. Они сидели на берегу. Петроний был голый после купания в океане, его всего трясло, он ничего не говорил, только тихо выл.

— А чего он, как ты думаешь, полез в лодку?

— Хотел уплыть.

— Он любил Председателя?

Янгус подумал, а потом отрицательно покачал головой.

— Он просто хотел сбежать с острова?

Янгус кивнул.

— Но до этого он ведь как–то умудрялся! Без всякого… Ладно, проходили. И куда он пошел, когда перестал трястись и выть? На гору? Он знает, как залезть в пещеру?

Его величество был убежден, что ошарашил собеседника вопросом, но тот спокойно объяснил, как случилась смерть Петрония. Он подстерег выбежавшего на берег Нея и ловко кинулся на его копье грудью.

— Что значит «подстерег»?

В ответ еще один кивок: именно так.

Не врет, сразу понял его величество, но велел привести Нея, и тот равнодушно подтвердил — так и было. Ней ничего такого делать не хотел, но когда тебя застают врасплох и кидаются на копье…

— А где тело?

Вопросы про тела всегда были скучны для убудцев. Ней и Янгус переглянулись:

— Там и осталось, на берегу.

— Афраний, прикажи принести сюда тело Петрония.

Все трое смущенно заулыбались.

— Что это вы морды корчите?!

— Тела там нет, — немного мстительно сказал Янгус.

— Как называется мой угольный разрез?! — орал внизу Помпадур.

— Вон отсюда!

Так, полная неудача, но идею с пещерой отбрасывать нельзя. Внутри становилось все холоднее. Отчего, кстати, его величество так боится народного, пусть и неизбежного гнева, в случае если Астерикс… Совсем не обязательно все кончится каким–нибудь ужасом, ведь они же не могут не понимать, что виноват не его величество, а конкретный Астерикс, ударенный случайным камнем.

Такие мысли не утешали.

Он попытался переключиться на беседу с сыном. Руки уже, кстати, ломило от непрерывной нагрузки. Но свое будущее не тянет. О том, как он вырвется с острова, царь царей предпочитал не задумываться. Степ бай степ.

Снова идут, подступила к диафрагме тоскливая волна. Скажу — завтра. Завтра найдем полянку, все заново распишем–запишем.

Он уже не был уверен, что обещания подействуют.

Больше всего Денис боялся требований отдать Артура, но они не потребовали. Нет, идиотизм этой публики не устает удивлять. Отбери парнишку, и его величество сам будет сидеть в заключении и никуда не рыпнется. Так они даже и разговора не завели о мальчике, словно это была совсем уж несущественная деталь.

Внешне все было обставлено не как грубое свержение правителя. Даже титулы продолжали витать в разговоре, но его величество понял, что находится под полным и прочным контролем и сам уже не волен решать, куда и когда он может отправиться.

Дистанция от вершин абсолютной, даже самодурной, власти до положения кандальника оказалась очень короткой.

И — конечно же — неизвестность. Неизвестность изводила.

Долго ли будет сохраняться эта корректность, надолго ли хватит природной мягкости разочарованным убудцам и природное ли это свойство — мягкость? Скорее тут можно усмотреть коровье равнодушие. Корова не станет тебя топтать целенаправленно, но стадо, ринувшееся по своей тупой надобности, расплющит подвернувшегося под копыта, хотя бы он и считал себя пастухом этого стада.

Денис помотал головой, отгоняя черные предчувствия.

Это вредно!

Надо думать о завтрашней поляне. Ну выйдет он на нее. Возьмет заостренную палку.

И что дальше?

Ничего же нет в голове! Специально вымывал алкоголем один раз сказанную чушь. А ведь какая пошлость — отвечать приходится за каждое произнесенное слово! От внезапной этой морали лицо свело, как от оскомины. Какая дешевая, какая прямолинейная чепуха… Но убудцам–то нет дела до тонкостей его вкуса. Ты можешь сколько угодно высмеивать форму плахи и одеяние палача, но топора ты этим не отведешь от своей шеи.

И главное — почему их не устраивает вариант с новым договором?! Его величество заново всех одаривает и с тройной–пятерной щедростью: вместо автомастерской получаешь заводы «Рено», так радуйся. Не хотят, кретины! Или все же не кретины? Пугает ощущение неконтролируемой эмиссии? В условиях нового пышного договора реальная ценность любого автозавода будет ниже, чем стоимость старой автомастерской. Жадные звери чуют вес стоимости.

В этом была своя логика, и ее наличие лишь раздражало Дениса. Никакой нужды в объяснимых явлениях он сейчас не испытывал. Он вполне готов был к любой иррациональной дури, лишь бы она не грозила ему в конце концов той самой плахой.

А что ты, в самом деле, сразу — плаха! Ведь не кровожадны же они. Куренка зарезать невозможно, чтобы не ввергнуть в панику всю столицу.

Снизу раздался многоголосый, тяжелый, с кипящей на дне бессильной яростью вздох разочарования.

Денис глянул вниз. Сидящие и стоящие вокруг замершего в позе глупого Будды Астерикса хватались за голову и шатались, как от приступа головной боли. Астерикс пробовал что–то сказать, но речи эти никого не удовлетворяли. Разбивали корыстные сердца.

Оставленные предусмотрительным Буншей стражники высовывались из здания башни и тоже тянули корыстолюбивые головы в сторону охваченного желанием высказаться. Даже гаремные дамы напряженно прищуривались и всплескивали руками, даже старушка при костре и та только одним глазом следила за пламенем.

А ведь это шанс! Если он начнет говорить, можно будет проскользнуть за спиной у народного любопытства.

Его величество встал с драгоценным кульком на руках.

Астерикс замер, потом быстро заморгал, открыл глаза, обвел взглядом сидящих и стоящих перед ним.

Тишина была такая, что Денис тоже замер на лестнице между этажами, чтобы скрипом сухих прутьев не выдать идею своего побега.

— Банк «Морган Стенли», — громко сказал Астерикс.

Гул неуверенного одобрения завелся в толпе.

Денис спустился на первый этаж своего аляповатого дворца. Теперь нужно было всего лишь прошмыгнуть мимо стоящей спиной гаремной дамы, далеко высунувшейся из окна, и справа в тень, а там тылами к тайной тропке, недавно показанной ему Афранием.

Это была не просто дама, это была Эсмеральда. Да в нынешнем своем состоянии его величество чуть было не схватил ее за локоть и не накинулся: ты где была?!

— Киностудия «Уорнер бразерс».

Гул укрепился и даже стал нарастать.

Его величество нырнул в ночь. Возможно, Эсмеральда и стоявшие чуть поодаль Терпсихора с Полигимнией догадывались, что там поскрипывает за спиной, но не в силах были отвлечься от аттракциона.

«Кимберлитовая трубка, китайские угольные разрезы, порт Роттердама и Лувр» — были последними словами, которые услышал Денис, прежде чем нырнуть в прохладное русло тропы, разрезающей пояс зарослей вокруг обезумевшей столицы.

 

16

Ночной лес был таким же, как и в прежние разы, но и не таким. Теперь его приходилось считать союзником, и глупости про блуждающих под покровом тьмы и зарослей тварей отлетели сами собой. Часть чувств направлена была вперед, выискивая самую короткую и безопасную дорожку для несущегося с сыном папы. Слух весь был сзади и пытался держать под контролем происходящее на столичном холме.

А там происходило.

Денис все удалялся, перехватывая на бегу молчаливого Артура, а гудение Вавилона не становилось тише. Надо понимать, там росло недовольство и количество недовольных.

Обеспокоенные крестьяне продолжали сбегаться на огонек, то и дело Денис видел то прямо по курсу, то чуть в сторонке скользящие в сторону Вавилона тени. Прятался за стволами и кустами, успокаивал дыхание, прижимал к себе ком родственной травы. Впрочем, риск быть замеченным вряд ли был велик. Припозднившиеся не глядели по ночным сторонам, а устремлялись в одно–единственное, важное для них сейчас место.

Кончился пояс сплошных зарослей, дальше простирались поля и пятна отдельных рощ на малых хуторах и вокруг скотных дворов и уснувших птичников. Холодный ручей переливался лунными искрами, указывая самый прямой путь к взыскуемой скале.

Но самый прямой — не самый безопасный, мы будем петлять, чтобы не торчать непрерывной мишенью для вражеского глаза на освещенном междурядье. Станем петлять, держаться тени и оглядываться по сторонам, не присматривается ли кто.

Прижимаясь к стволу крайнего в роще дерева, Денис дождался, когда семенящие по ближайшей тропинке убудцы втянутся в ее тень, и сам ступил на эту тропу и помчался под защиту ближайшего хутора.

Там отдышался, осмотрелся — и снова стремительный рывок. И так много раз.

И вот уже почва стала подниматься перед ним, а скала — вырастать и затягиваться мраком. Луна отскользила в сторону по небу и теперь освещала главную достопримечательность как бы искоса.

Денис лежал, бурно дыша, на земле, неподалеку от очередного коровника, прижимая к боку ребенка. Он был благодарен сыну, который вел себя как взрослый сообщник: помалкивал, лишь изредка хныкая. Так вот лежа, он услышал сразу два звука. Один впереди — топот пяток по твердой земле: совсем уж запоздавшие земледельцы с дальнего хутора неслись прямо на него, и от них некуда было деться, только разве нырнуть в тихий коровник, что в двух шагах слева.

Второй звук шел сзади, со стороны Вавилона, и было удивительно, что дошел: все же расстояние до столицы теперь уж было немалым. Времени задумываться не имелось, и Денис приподнялся и на трех конечностях, прижимая сына к груди, бросился в сторону строения.

Вот он внутри.

Что это?

Не коровник.

Метров двадцать в длину, по углам тускло светятся пучки веток. Четыре ряда маленьких постелей… для кого?

Это были детишки — он привык к полумраку. Двух–трехлетние детишки. Вот, оказывается, куда они деваются от мамок. Все дети общие, и зря он подозревал дядю Сашу. Получалось, что его собственный народ в ответ на его разливанный капитализм тихо таил от него в недрах острова и культивировал коммунистическую заразу.

Денис закрыл глаза.

Нет, не сходится: а откуда взяться такому количеству детей, если эти бараны не спят друг с другом?!

Или все же спят?!

Да пошли они к дьяволу со всеми своими сложностями!

Под мышкой в травяном кульке ожил и заелозил Артур, такое впечатление — он хочет выбраться наружу, более того — он ведет себя так, как будто сюда как раз и стремился. Он здешний и рад этому!

В дальнем конце зашевелилась большая постель — нянька. Отступление!

Бегство было скорее не от няньки, а от ужаса, который внушило поведение сына.

Выбравшись на воздух, Денис осторожно осмотрелся, успокаивающе поглаживая Артура по голове, — тихо, сынок, тихо! — и двинулся максимально защищенным маршрутом в горку.

В вавилонской стороне теперь была тишина. Что там за взрыв голосов, никогда не узнать уже, да и не очень хочется.

У самого начала ритуальной тропы перед поясом ежевики бывшее его величество уселся под большим теплым камнем, чтобы расслабиться и подумать. Было о чем: как будем нырять и что там делать, пока утихнет брожение в народе? Но он не успел углубиться в размышления — услышал вздох слева от себя.

— Афраний?!

Тот снова вздохнул.

— Ты как здесь? Впрочем, что я…

— Я все время был рядом.

Денис ответил не сразу. От этих слов начальника тайной стражи дохнуло одновременно уютом и жутью. Вавилон дал ему скрыться и никуда его не отпустил. Амбивалентный профессионал Афраний. Он служил не своему царю батюшке, он служил службе. К нему претензии предъявлять так же бессмысленно, как к этой луне.

Денис удивлялся своей трезвости, и в этом отсутствии паники было для него самое леденящее. Он не хотел ничего говорить, знал, что любая новость теперь может только ухудшить ситуацию. И именно поэтому поинтересовался:

— А что там за шум?

Афраний, как всегда, сразу понял, о чем речь:

— Они разорвали его на куски.

— Астерикса?! Зачем? Хотели посмотреть, что у него внутри?

— Да.

— Посмотрели? Ничего не нашли?

— Нет. — Афраний настолько не понимал иронии, что это действовало угнетающе. Этому нельзя было противостоять, все чувства клонились и вяли.

— А теперь что они делают? Легли спать?

— Они пришли сюда.

— Сюда?!

Рука начальника тайной стражи чуть приподнялась, указывая… и из всех теней, что были поблизости, из–за кустов, камней, из складок местности стали подниматься люди. Они стояли молча, их было много, они не двигались.

— Чего им надо? Они хотят меня убить?

— Нет.

— Нет?

— Астерикс куда–то подевал все, что ты ему доверил. Его теперь нет. Совсем. Теперь ты скажешь. Они ждут.

А если я ничего не смогу толком «сказать», они посмотрят у меня во внутренностях?

Ничего больше не говоря, Денис встал и решительным, хотя и не беглым шагом пошел вверх по тропинке, в сторону жертвенника.

Афраний вздохнул у него в тылу. Ему жалко, наверно, государя, но он его сдаст, уже сдал. А ведь было время — казалось, что у них отношения почти как у красноармейца Сухова и Саида.

Его величество обернулся, и Денису стало не до забавных ассоциаций.

Они были рядом. Двигались шагах в двадцати позади, все плотнеющим строем. Маршалы, министры и наложницы в одном строю. Молча, не сводя с него глаз.

Дальше двигался как при плавании на боку, взгляд то вперед, то назад, старался, чтобы дистанция не сократилась до опасного размера. Чтобы можно было рвануть вперед, если внезапно бросятся.

Тропа была узкая, и одновременно по ней могло двигаться не более двух человек. Лицо убудского народа являли собой Йорик и Янгус. Второй–то понятно, но ты, идейный последователь, чем воспален?! А между их головами все время появлялась физиономия Мнемозины. А ты–то, неродная и ни разу не близкая, отчего в такой ярости?! С тобой точно ничего у нашего величества не было, это у многих прочих под сердцем, возможно, образовывается скороспелое убудское дитя августейшего бесплодия. При этой мысли Денис еще крепче прижал к боку Артура.

Медленное молчаливое отступление продолжилось.

Миновали развилку, вот уже и последний поворот жертвенной тропы. Немая, но не неподвижная сцена.

Встали.

До ближайших вытянутых к его величеству рук метра три. Они не спешат, потому что уверены, что никуда эта говорящая удивительные вещи голова теперь уж не денется.

Денису вдруг стало весело.

Они думают, что он в ловушке?! А он плевать на них на всех хотел, дикари.

— Я плевать на вас всех хотел, убудские морды!

Долго красоваться они ему в этом гордом положении не дали, бросились, так что Денис лишь успел развернуться и броситься к спасительной помойке, не пытаясь сохранить даже равновесие.

— Хрен вам, бараны, я все отменяю, все! Вы нищие, все!

Еще шаг, и он полетел в темноту жертвенника с мыслью: в одной давильне всех калеча!..

……………………………………………………………………………………………………….

— Что это такое, Денис? С кем ты разговаривал?

— Слушай, Гильгамеш, ну что за голос, я каждый раз вздрагиваю, особенно если внезапно, голова гудит, да еще и эхо в пещере… Не подкрадывайся.

— Я услышал совсем новый звук и прибежал. Кто тут?

— Никого тут нет. Это телефон. Вот нашептал каких–то глупостей и выключился.

— Что такое телефон?

— Как тебе сказать…

— Чистой правдой, не лги мне, сам знаешь…

— Знаю, знаю, я просто как раз и думаю, как тебе сказать правду и чтобы ты понял.

— Начинаешь смеяться надо мной? Не надо, Денис.

— Да упаси боже, как бы я посмел, над своим спасителем и благодетелем, да еще с такими кулаками. Это прибор, или, говоря другим словом, устройство. Через него люди разговаривают друг с другом, когда они далеко друг от друга. Иногда очень далеко. В другой стране. Понимаешь?

— Да, это легко понять. Еще одна ваша полезная выдумка. Если у вас есть лодки, быстрые без паруса и весел, и даже летающие с людьми по небу, можно оказаться и телефону.

— Ты мне веришь?

— Почему так боязливо спрашиваешь? Верю. Я всегда знаю, когда ты мне врешь. И ты единственный, кто может врать мне. Это так интересно и сразу понятно. Но ты еще не договорил про телефон. Ты так держишь его, как будто он тебя удивил.

— Ты угадал, Гильгамеш. Помнишь, ты разрешил себя так называть? Он и для меня иногда, подлец, непонятен.

— И в чем дело?

— Обычно когда тебе, то есть мне, звонят по телефону, ты, в общем, знаешь, откуда звонят и кто, а вот с этим прибором–устройством все чуть не так. Звонят, но кто и откуда, понять нельзя. Сначала хоть по–русски или по–английски говорили психи на той стороне, а потом пошли языки неизвестные. Да и не звонят они, потому что телефон–то мертвый, не светится у него панель, а голос идет. Извини, что я в технические детали ухожу…

— Ничего–ничего, я все важное понимаю.

— Ну, если понимаешь, то я тебе вот еще что скажу: у меня такое впечатление, что на меня выходят время от времени участники спиритических сеансов, это когда духов с того света вызывают — у вас такое, в Уруке, практиковалось? Ну, до твоего отплытия?

— Не знаю, что такое Урук, но всем хочется узнать про тот свет, про тех, кто ушел, как им там. Только телефонов таких у нас нет.

— Да и у нас, может быть, всего один. Случайно встроилась моя «нокия» в какую–то электронно–мистическую схему, и через нее происходит утечка спиритических разговоров… Если бы только не эти языки…

— А что тебе эти языки?

— Архаикой, древностью тянет, гортанные, хрипучие звуки… Если бы это не было невозможно, я подумал бы, что это из средневекового Магриба ко мне пробиваются или арамеи библейские, а не…

— Почему, думаешь, невозможно?

— Ну, что невозможно, того обычно не бывает.

— А ты здесь много видел такого, что обычно бывает? Ладно, давай выпьем.

— Правильно, а то ум за разум заходит уже в сорок первый раз. Это ты хорошо придумал — устроить такое жертвоприношение, чтобы самогон сам собой делался.

— Не сразу, не сразу. Это только в моем рассказе все так легко и разом устроилось. Гильгамешу, как ты меня называешь, пришлось поработать, и не только мозгами.

— О–о–ох, хорошо упала. На сливовицу похожа. А-ах, не сразу, говоришь? А почему не сразу?

— Вот ты как глотнешь, сразу начинаешь мыслями скакать. Не привык ты еще, не спеши, постепенно втягивайся. Так благодатнее, проверено.

— Да я просто уточняю картину. Ты пристал сюда после бури, а тут…

— А тут эти стадами бродят. Мой плот волной, что до неба, — в щепки… Упал я на песок, встал, увидел, что один, совсем один, и заплакал. Это я тебе уже рассказывал. Дикари мне принесли плоды. Они добрые.

— Не утверждал бы так безапелляционно.

— Сам виноват.

— Признаю.

— А вот теперь еще по одной. И медленно. И не наскакивай сразу с вопросами. Я отвечу. А ты верь. Я врать не могу, потому что презираю.

— Закусить надо. Дай мне яблочко.

— Это не яблочко, но на. Жуй. Человек не может один, он скучает и гибнет. И я обучил дикарей языку.

— Кстати, что это за язык? Шумерский?

— Наш язык. У нас все так говорят.

— Шу–мерзкий.

— Ты сейчас что–то непонятное добавил в речь.

— Просто каламбур. У меня работа такая — выдумывать на пустом месте, кривляться и потешать. Не хочешь — не повторится. Ты мне лучше скажи, куда он, твой язык, делся из башки у дикарей. Вначале они только и делали что шу–шу–шу, а теперь вообще этой речи не слыхать.

— Так вы приехали. Я же с горы спускаюсь редко.

— Тогда, извини, непонятно, как ты сам, что называется, освоил?

— Но я все же не непрерывно пью. Беру женщин из долины. И вижу вдруг — они по–новому говорят.

— Но уж больно ты хорошо для шумера русским овладел. И быстро. Ой, господи, только не хохочи так, голова треснет. Что тебя насмешило?

— Про «быстро». Сколько, думаешь, ты на острове просидел?

— Не знаю.

— Вот и я не знаю. И давно догадался: что долго, что быстро, тут нельзя знать. О чем задумался?

— Вспомнил камень, на котором мой… партнер затеял календарь, да, в общем, время действительно здесь… не будем о нем, ибо правда же смысла никакого. Тем более после того, как ты меня ткнул носом в самый здешний корень. Как я сам не сообразил, что они тут умирают наоборот.

— Я очень умен.

— Да, ты офигенно умен.

— Почему не добавишь то, что хочешь добавить?

— А что я хочу добавить?

— Что не в уме дело, просто у меня было достаточно времени, чтобы все тут понять.

— Ты что, и мысли читаешь?

— А ты попей с мое.

— Слушай, Гильгамеш, сделай одолжение, не выходи из шумерского образа, мне как–то легче, когда я говорю с грохочущей горой, а не с гопником.

— Я же у тебя беру слова.

— Ладно. Нальем?

— На этой стадии закусывать лучше вот этими корешками. Ничего подобного не помню у себя на родине, хотя я был сын вождя и многие думали о моей еде.

— Обязательно вождя? У нас каждый грузин говорит, что он князь.

— Опять слышу темное в словах. Кто такие грузины? Почему они все князья?

— Да черт с ними, с грузинами. Их вообще не было, когда ты отплывал. Да и нас тоже. Дай мне еще одну кисленькую. Да, а чего это ты отплыл, сын вождя? За благовониями в страну Пунт? Мне кажется, была какая–то другая причина. Что я такого сказал, Гильгамеш? Не смотри на меня так!

— Как ты понял?

— Что понял? А, считается, что все и всегда в древности плавали за благовониями. Меня другое интересует: почему тебя послали, если ты сын вождя, а не купец? Ладно, можешь не отвечать, только не смотри на меня так. Страшно!

— Ты уже понял, что я поплыл не за благовониями.

— Все, все, больше я ничего знать не хочу, избавь меня от страшных тайн. Ты сын вождя, а при дворе могло произойти все, что угодно…

— Ладно, я тебе скажу.

— Может, все же не надо?

— Нет, я скажу.

— Только если тебе самому хочется. Иногда бывает трудно удержать в себе, желание поделиться бывает таким сильным…

— Я заболел.

— А я думал, что какой–нибудь заговор или в папин гарем проникновение.

— Меня бы казнили.

— Логично.

— Я заболел.

— Ты здоров. Ты так здоров, что я даже не видел людей здоровее. Ты борца сумо одной рукой…

— Страшная болезнь. Никто не выздоравливает. Всех больных отправляют на остров в море. Со мной попрощались, снарядили корабль… Я плыл день, плыл неделю, а потом была буря…

— Ну да, знакомо.

— И я оказался здесь.

— Но как ты выздоровел? Послушай, послушай, кажется, я начинаю соображать… Ты не выздоровел, просто болезнь остановилась, она…

— Да.

— Только не сердись, Гильгамеш, вот такой львиный нос и голова… только не сердись… это ведь проказа, да? В начальной стадии.

— Выпьем.

— И поэтому ты не пробовал отсюда уплыть.

— Выпьем. Теперь занюхивай этой травой. Еды больше не нужно.

— Понятно, понятно. Теперь понятно, почему здесь не бывает похмелья. Дикари живут задом наперед, от смерти к рождению, а ты просто как бы висишь меж двух времен. Да, а тот детский сад, что я видел напоследок, это не детский сад, это дом престарелых на самом деле. Ты давно все это просек?

— Очень давно. Но не сразу.

— Ты мне лучше скажи: ты вот, скажем, веришь, что наши дикари действительно попадают, ну, куда–то попадают, после того как умрут здесь? И где оно, это место, куда они попадают? И есть ли оно?

— Понимаешь, Денис, они верят, я знаю, что они верят. Больше ничего знать нельзя. И не надо.

— Я, блин, так ничего и не соображу по этому поводу. Чушь какая–то. Ну, время, ну, в обратном направлении, какой–то кусок в реальности оказался обладающим такими свойствами, может, он со стороны выглядит как черная дыра, адронный коллайдер все же заработал, только почему–то не в Швейцарии, а в Индонезии! И то, что старики, умершие там, у нас, попадают сюда, тоже с напрягом, но представимо, с этим бы я смирился, но вот остальное…

— Это потому, что ты видел и возникающих здесь мертвецов, и оживление их, и исчезновение младенцев, а в остальное можно только верить, вот ты и дергаешься.

— Да, я дергаюсь, особенно когда речь заходит про исчезновение младенцев!

— Мы в самом начале договорились этой темы не касаться, Денис. Я не знаю, когда ты утратил своего сына, в какой момент.

— Я все время держал его на руках.

— Я сказал — все! Знаешь, сколько моих детей здесь умерло! Здешние женщины некрасивы, но я привык и старался. Чего ты смеешься?

— Ты решил, что твоя миссия всех здесь оплодотворить?

— Мужчина семенем укрепляется в мире!

— Да, сын вождя, да, я вот попробовал.

— Одна потеря — очень большая рана, тысяча потерь…

— Статистика.

— Когда я говорю так, как сейчас, не мешай мне!

— Слушаюсь, ваше пещерное медвежество.

— И подумай — от тебя понесла одна женщина, твоя первая здесь женщина, значит, понесли и другие.

— Не уверен. Хотя я думал об этом. Я ни в каком мире не укрепился, никаким своим семенем. У меня очень вялые сперматозоиды, я проверял — только подсадка. Одну я уговорил попробовать — выкинулась. А тут самоходом — чудо! Понимаешь, почему я так разгорелся? Сын! Артур!

— У тебя не только сперматозоиды плохие — не знаю, что это такое, — но и мозги.

— Сильные мира сего переходят к оскорблениям.

— Выпей и подумай, ты всегда можешь выйти и взять сколько хочешь женщин, и другие понесут.

— Отсюда можно выйти? Не только войти через чан с бражкой…

— Да. С противоположной стороны горы, там отваливается камень.

— Я был там, и не раз, ни за что не догадаешься. Значит, ты отсюда ночью… Или они сами сюда дорожку знают? Коне–е–чно. Вот тебе и разгадка Эсмеральды. У них там очередность, наверно. Ты Минотавр, батенька.

— Как ты сказал?

— Батенька. То есть отец большого количества детей. Послушай, а они тебя не боятся?

— Женщины?

— Да вообще дикари. Когда я тебя увидал ночью на берегу, не знаю, что со мной не случилось. На человека мало похож — так обрасти! А на четвереньках почему ходил?

— Так легче. А женщины ничего не боятся. Раньше я и днем выбирался: засяду в тени возле поля и подзываю. Идут.

— Знакомая тактика.

— Потом надоело.

— Ну вот, а мне талдычишь «оплодотворяй, оплодотворяй». Какой смысл? Тут их все равно примерно одинаковое количество. Иногда вывалится банда каких–то смертников, наверно после боя или тифозного барака… Идиотская амбиция — забросить отсюда как можно больше своих отпрысков в мир. Если он там все же есть.

— Есть.

— Нет, есть–то он как–то есть, я имел в виду — если достижим.

— Это их дело.

— И товарища инженера. Как ты думаешь, его лодка доплыла?

— Не знаю.

— Вот и я не знаю. Ладно, вернемся к непрекрасным дамам. Что же ты перестал стараться? Постарел?

— Нет, телом я такой же, как и был, когда мой плот разбился о скалу. Питье здешнее идет мне на пользу.

— Да, это, брат, загадка. И где твой цирроз? Хотя что я про цирроз, у тебя ведь и лепра затормозилась. Если глотнуть и подумать трезво — очень неплохой вариант. Философский. Был у нас, сильно после Урука уже, умник один. Все на свете объяснил, весь мир сверху донизу, а под конец жизни брал вечером бутылку вина и отправлялся к себе наверх — типа я все сделал, теперь могу и расслабиться.

— Как его звали?

— Гегель.

— А он знал про этот остров?

— Н-да. Пойдем выпьем. Знаешь, а мне тоже хочется встать на четыре точки. Правда, удобнее.

— У меня к тебе просьба.

— Просьба? Ну-у, давай, если смогу…

— Отдай мне свой телефон. Чего молчишь?

— Я не хочу тебя обижать, но, понимаешь, это для меня, ну, последняя ниточка, что ли, связь с домом. С моим миром.

— Я тоже хочу ниточку.

— Видишь ли, это мой телефон. Он слушается только меня. Если попадет к тебе в руки, это все равно что кусок камня.

— Ты научи меня, Денис, как его сделать своим. И подари. Я тебе тоже что–нибудь подарю.

— Ну-у…

— Хочешь сказать, у меня нет для тебя ничего равноценного?

— Слушай, а ты один плыл на том плоту? У тебя не было товарища?

— Ты на те кости намекаешь?

— Что ты имеешь в виду?

— Давай выпьем, Денис.

………………………………………………………………………………………………………

— Спасибо, что показал выход, жаль, что я не смогу им воспользоваться без тебя. Одному этот камень не отвалить. Я тогда ночью совсем не так от тебя выбрался, когда пьяный свалился в яму.

— Ты вылез из ямы, там низкий берег, и побрел в темноте, а там труба, я по ней съезжаю в море, когда хочу купаться. Одно мгновение, и ты уже там.

— Аквапарк.

— А?

— Пойдем погуляем, Гильгамешка, у тебя в пещере хорошо, но иногда хочется погулять по травке, по песочку. Но лучше вдвоем. Боюсь. Они все еще, думаю, на меня злы. Или забыли?

— Они ничего не забывают.

— Это точно! Слушай, а ты им что–то обещал? Взамен, чтобы подчинялись, женщин тебе посылали. Побольше коров, курей. Или на чистом страхе держал? Кстати, а почему только коровы, куры и кроты? Ведь не потому же, что все на букву «к»!

— Ты опьянел, поспи, а то неинтересно с тобой будет говорить.

— Нет–нет, пока не хочу спать, просто пропущу. Хотя не отвечай даже. Кроты и коровы тут потому же, почему люди живут задом наперед, то есть без всякого объяснения. А белая женщина, наверно, просто была сожжена на костре у нас. Да? Как ты думаешь, какие–то следы передаются вместе с телом через эту проницаемую смерть не только «оттуда», но и «туда»? Я с ума схожу, ведь если Артур воскрес, то уже у кого–то, да? В какой–то семье или в детдоме? А я здесь! А ты говоришь — иди плодись, да я их, толстомясых, видеть не могу! Слушай, а Параша ведь тоже туда откинется через свое младенчество, а Артур там уже подрастет и будет старше мамки. Ведь бред все это, Гильгамешка, бред! Такое не должно допускаться, для чего это нужно?! Круговорот идиотов во времени. Здесь, на Убуди, реабилитационный центр или что? Они почти ничего не помнят из того, с чем сюда свалились. Ну, омылись в Лете и дуй обратно, чистенькая душонка, обременяйся трупом. Так нет, они тут начинают копить, кумекать чего–то, резать друг друга.

— Это ты их совратил, Денис.

— Я?! Я просто случайно нащупал эту их особенность.

— Им нельзя врать.

— А я им не врал.

— А это, может быть, и хуже всего.

— Не говори загадками! Спишь, чудо–юдо?

— Отдыхаю, завтра пойдем еще погуляем, если хочешь.

……………………………………………………………………………………………………….

— Теперь ты понял?

— Смотри–ка, вышли из положения. Нашли замену Астериксу, еще один ходячий магнитофон.

— Опусти ветку.

— Думаешь, они нас могут заметить?

— Скорей всего, они знают, что мы за ними наблюдаем, но виду не подают. Пошли домой.

— На своих четырех? Знаешь, я совсем как ты почти. Скоро и обрасту, как ты.

— Как я — не скоро.

— Ручей. Давай поплещемся.

— Только громко не фыркай.

— Послушай, царский сын, а откуда он взялся, этот парень, что вместо Астерикса все помнит? Стой! Сам догадаюсь. Догадываюсь, догадываюсь. Это шпион! Шпион дяди Саши! Торчал у меня при дворе, сидел в канцелярии и слушал, слушал… Конечно, чтобы Колхозия и без кагэбэ. Ты не перебиваешь — значит, согласен.

— Мне плевать. Ты, главное, не фыркай так, курей всполошишь.

— Извини, я все же вполголоса поотдуваюсь. Хорошо, очень хорошо! Сейчас, водички хлебну. Жажда чуть–чуть с похмелья все же бывает.

— Ты вчера очень налегал. Болтал и налегал. Если немного стеречься, вообще одно чистое удовольствие от моего нектара. И так годами, веками…

— Да, это правда. Стой! Что это трещит? Звук похож… послушай, это же звук мотора. Кто–то приплыл? Стой, давай посидим. Непривычка, колени саднит. Но одно ставит в тупик. Знаешь, что?

— Тебя все ставит в тупик. Обойди тупик. Или обживись в нем.

— Я психую в тупике.

— Ты и просто так психуешь.

— Да, Гильгамеш, да, а сейчас я догадался — они подняли мой катер. И пытались запустить мотор. Ученики дяди Саши. Слушай, я был уверен, что, стоит ему исчезнуть, они тут же опять впадут в обычную полуспячку. Но, смотри–ка, техническая мысль пустила сильные корни. Но…

— У тебя всегда «но».

— Но это серьезное «но». Убудцы не могут нырять в воду, я пытался заставить, а они никак. Им что–то запрещает. Да, это ведь легко понять. Отсюда, наверно, не так уж сложно и уплыть. Если бы не запрещение заходить в воду, все бы и рванули.

— Посмотри сюда.

— Да, я был прав, подняли катер. Да, но кто–то должен был нырнуть, кто воды не боится, собака!

— Что такое собака?

— Это такой дикарь, который не совсем дикарь. И с женщинами спит как ты.

— И ты.

— Да, Гиля, и я.

— Пошли. Детишки проснулись. Сейчас их придут кормить, а пока мы не уйдем, то не придут. Давай по этой лощинке, чтобы не возвышаться.

— А мы в коров так не превратимся? То есть в быков.

………………………………………………………………………………………………………..

— Так, значит, тебя вывела из этого состояния моя бутылка?

— Да, я, как всегда, утром встал, чтобы обойти свои пещеры, подошел к жертвенному чану, сел на краю, ноги свесил и тут смотрю — лежит! Кто–то, пока я спал, заполз в мою пещеру. И уполз.

— Ты испугался или рассердился?

— Давно здесь живу.

— Все надоело, ко всему привык, а тут что–то новенькое. И ты решил сходить посмотреть, что там творится, на острове.

— То, что там кто–то появился, я уже знал.

— От женщин?

— Да. И меня это не слишком взволновало.

— Слушай, а к тебе раньше кого–нибудь заносило?

— Давно здесь живу. Очень давно.

— Значит, был кто–то. А что с ним произошло? Или с ними.

— Ты опять про те кости? Ты не про то думаешь. Подарил бы лучше телефон.

— Ты не про то говоришь.

— А что произошло с твоим другом?

— С дядей Сашей? Ты хочешь сказать… Слушай, а он был у тебя, здесь? Он однажды упал в чан. Ты это видел?

— Ты у меня уже спрашивал, когда первый раз напился здесь. Я не видел, как он упал. что видел он, я не знаю.

— Он ничего не видел, но многое понял. Он въедливый. И срочно стал рубить лодку. То есть отсюда можно уплыть в любой момент, если есть на чем? Я правильно понял?

— Твоя мысль прыгает, как блоха.

— А на Убуди нет блох и вшей нет.

— Здесь очень много чего нет, но очень много чего есть.

— Да. Да, про что я? Про предшественников. Значит, были и уплыли? Ты же должен помнить. Хорошо, хорошо. Когда ты увидел бутылку, тебя именно бутылка удивила? А-а, тебя зацепило, что кто–то может делать спиртное и помимо тебя! Я понял! Думал, думал и понял: это Петроний! Он сплавал к катеру, нырнул и привязал канат. Был у меня такой Петроний. Я к нему относился примерно как ты ко мне. Ну, поболтать, хоть отчасти вменяемая натура. Не успел, он к дяде Саше перебежал, к инженеру. Как будто что–то хотел от меня скрыть. Или просто чокнутый. Да, Гильгамеш, вот что мне ответь — все ли дикари одинаковы? Мне показалось, что они делятся на разряды, или касты. Наверно, это зависит от того, каким образом они к нам попали.

— Как минимум, они должны делиться на три разряда: умершие от старости…

— Как де Голль, правильно.

— К ним же относятся умершие от болезней или голода в любом другом возрасте, даже в младенчестве.

— А как объяснить следы… ну, у меня была одна совсем, полностью белая женщина.

— Ты уже говорил про нее. Сожгли.

— !

— Она ко второму разряду относится, думаю. Второй разряд — убитые или казненные. Топором, петлей или ядом или сожженные — все равно.

— Убитые на войне к ним же? Ко мне как–то перед самым концом вдруг вывалилась целая… как будто роту спецназа накрыли «градом».

— Я долго думал и смотрел. Не важно, герои или преступники, — одна каста. Здесь это все равно. И геройство, и преступление остались «там».

— Понятно. А третий?

— Самоубийцы.

— Ух ты! Такая очевидная вещь. Почему же я не допер?

— Ты сам в молодости не задумывался над тем, чтобы покончить с собой? Все страдания долой одним махом!

— Много болтал на эту тему, интересничал. Но чтобы всерьез… Да нет, самоубийц я считал вообще дураками или больными. Кстати, а важно, почему человек наложил на себя руки «там»? По болезни или еще из–за чего? Несчастная любовь, оболгали–обесчестили, дикие страдания — эвтаназия.

— Не знаю. В общем–то болезни здесь проходят. Любые. А любовь… Не очень–то понимаю, что это.

— Любовь здесь тоже проходит. Любая.

— Тебе виднее, Денис.

— Да, вот что мне сейчас подумалось: а можно, находясь здесь, самоубийством покончить? Почему молчишь? Что, пробовал? Ладно–ладно, не грохочи, шумерская твоя душа. Башка болит, потолок упадет!

— Скажу тебе так: я знал нескольких самоубийц. Они часто возвращаются.

— Правильно, правильно. С Петрушей моим все теперь мне ясно. Не понравилось ему здесь, он решил слинять. Но «там» не понравилось еще больше, видать, и он попал обратно. Слушай, получается, что когда он повторно там с собой кончает, уже знает, что попадет сюда. Куда ты меня привел? Я и не знал, что тут есть спуск к воде. Как я его нашел в темноте? А это что за бревна? И кости. Твой ковчег?! Только он какой–то совсем… и песком занесло. Ты лучше сохранился. Это потому что ковчег твой не пьет.

— Телефон!

— Да, Гиля, телефон. Что–то он чаще стал звонить после того, как я у тебя в пещере оказался.

— Тише, я послушаю. Приложи мне к уху.

— Ты понимаешь?! Ни фига себе!

— Молчи! Оборвалось! Зачем ты нажал?!

— Случайно, рефлекс. Сейчас перезвонят. Не смотри на меня такими глазами! Я не отдам тебе его. Уже сказал — не отдам!

— Куда ты побежал?

— Я тебя боюсь. Ты его у меня отберешь.

— Не отберу.

— И что тебе помешает? Вавилонский закон запрещает отбирать мобильные телефоны? Что ты сделал с теми, кто сюда приплывал?

— Зачем ты так?

— Ладно, извини, это истерика. Мне надо глотнуть.

— Ты можешь не бояться. Закон запрещает отбирать чужое.

………………………………………………………………………………………………………..

— Гиля, я тебя ищу–ищу, а ты здесь. А делал вид, что тебе женский пол давно уже по барабану. Скажи, а как они, красотки твои, узнают, что у тебя желание возникло? Ты что, спишь? Расслабился? Глазки закатил, ручки на животе сложил. Выпью я пока чего–нибудь, а то расплывчато как–то на душе. Вот так лучше. А ты, радость моя, по–моему, Дездемона, в полумраке я не сразу… да и поза твоя… Скажи мне, как там наши? Как Клеопатра, Эсмеральда и другие девочки? А еще знаешь, что я хотел узнать? Ты помнишь хуторянку, что с горки у самого почти берега, я ее еще Парашей звал? Знаешь ее? Нет–нет, не прерывайся, глазами мигни. Знаешь. Как она там? Если все в порядке, опять мигни. Это хорошо. Твое здоровье, дорогая. Легко же вы забыли своего царя–батюшку. Я не ревную, да и понятно, какой с вас может быть спрос, но все равно досадно как–то. Неприятно узнать, что твой гарем тебе изменяет. Даже если с самим доисторическим хозяином.

— Налей мне.

— Я тебе не официант.

— Ты мне друг.

— Ладно, как друг налью.

— Так наливай, чего задумался!

— Да ладно. Я вот что подумал, Гильгамеш. А ведь, может быть, Убудь наша и не единственная такая в мире.

— О чем ты?

— Она ведь остров, а представь себе архипелаг. Ты задумывался, что по форме Убудь похожа на половинку раковины, что плавает в воде, а скала расположена там, где скрепляются створки?

— И что?

— А то, что в других раковинах нет такого перла, как ты. Живут себе, греются под солнцем абсолютные идиоты, без разврата, который ты им привил, без коров и курей и вообще без тех опций, что ты сюда внедрил. Кстати, а откуда кроты? Что они у тебя делали на ковчеге? Я бы еще понял — крысы…

— Выпей, Денис, а то у тебя уже пена на губах.

— Надо понимать, раньше здесь был клуб девственниц и, соответственно, девственников. Они чистенькими доживали до своей младенческой смерти, и тамошняя жизнь подновлялась светлыми душонками. А ты сломал машину, промывка душ — ёк! Тут их начали брюхатить!

— Если есть женщина, она должна носить.

— А ты думал, кого они здесь рожают? Мертвецов. Здесь ведь, если говорить честно, по отношению к тому миру — смерть. Или та по отношению к Убуди, не знаю.

— Не знаешь, так помалкивай.

— Почему это? У меня как раз охота пофилософствовать. Какие, выясняется, дураки все эти Эпикуры: пока есть я, нет смерти, придет смерть, меня не будет. Вот, смерть есть, и ни одна проблема не разрешена ее приходом. Стой!

— Я не хочу вставать.

— Хотя бы девушку отпусти, она, кажется, все уже сделала.

— Я сам решу, кого мне отпускать, а кого на ужин съесть.

— Ты не замечал, твои шутки становятся все тошнотворнее? Но сейчас я про другое.

— Про какое?

— Ты же бессмертен! Впрочем, я тоже, судя по всему. Те, кто попал на Убудь не через кладбище… ты меня понимаешь?

— Что тут понимать, это всегда было понятно. Иди, милая. Наливай, Денис!

— То есть мы будем находиться здесь вечно?! Ты не Гильгамеш, ты сам Мардук.

— Что?!

— Это не ругательство.

— А ты смешон, как человек, который вдруг стал бы бегать по становищу и с выпученными глазами кричать: «Я когда–нибудь все равно умру!» Что известно, то понятно.

— Можно сколько хочешь пить и никогда не болеть. И сколько хочешь гурий! Слушай, я не принимал ислам и не гибнул за веру от бомбы возле американского посольства. За что мне это?!

— Выпей и успокойся.

— Слушай, пан Мардук, ты можешь ведь в любой момент построить лодку и уплыть отсюда. Хотя нет, ты не можешь, ты же вернешься в свою проказу.

— Не говори мне неприятных слов.

— Ты сам иногда бываешь таким хамом…

— Не смей так со мной разговаривать, я сын вождя!

— А я вообще царь царей. Владетель Вавилона и победитель Глиняной Колоссии.

— Единственное, чего ты повелитель, — это своего телефона. Его нельзя купить, его нельзя отобрать. Подари мне его.

— Да, нашу совместную жизнь надо как–то заканчивать. Рано или поздно ты меня сожрешь. И может, даже не образно. Кто тебя знает…

— Ты начал говорить — заканчивай.

— Почему нельзя продать? У всего есть цена.

— Слушаю тебя.

— Мотор эти бараны починили. Я сам слышал.

— Да.

— Это ты велел достать катер?

— Зачем это мне? Я не хочу, чтобы ты уплывал.

— Значит, сами. Техническое любопытство заставило. Хотелось посмотреть, про что это им рассказывал товарищ инженер. Но кто в воду лазил? Петроний в очередной раз где–то самоубился.

— Железная лодка тарахтела один раз, больше не может.

— Горючее? Ну, это даже я соображу: спирт. Спирта у тебя много. Символично.

— Я не хочу больше учить новые слова твоего языка.

— Мой сын сгинул в чане с бражкой. А я поплыву с острова на топливе…

— Не говори чепуху. Ты знаешь, твоего сына там нет.

— Ладно. От чепухи к делу.

— Я слушаю.

— Я отдам тебе телефон не на берегу.

— А где?

— Мы отплывем в ту сторону, в которую отплыл товарищ инженер Ефремов. Заодно проверю, как они починили катер. Ты будешь плыть рядом. Держаться за борт и плыть. И когда берег будет уже далеко, я отдам тебе телефон. Я тебя не обману. Телефон представляет ценность только здесь, «там» он мне не нужен. Там их…

— Я подумал и согласен.

 

1

Когда Денис очнулся, воды уже «отходили» с острова. Катер болтался в овальном бассейне, как жестянка в луже, то глухо ударяясь о бетонный край, то с металлическим скрипом проводя по нему бортом. У волны хватило сил, чтобы зашвырнуть плавсредство на середину острова, но на обратном пути она обессилела.

Денис медленно перевернулся со спины на живот встал на четвереньки и выглянул из пошатывающегося укрытия. В бассейне, помимо катера, плавало несколько переломленных пополам пальм, пляжные зонты ножками вверх, полотенца, корзины для белья и два тела, уткнувшиеся лицами в воду. По ступеням, поднимавшимся к роскошному входу, быстро стекали волны грязной воды, неся с собой разнообразный легкий мусор. Обгоняя волны и легкомысленно подпрыгивая, летела вниз по лестнице ватага апельсинов.

Спасенный встал на подрагивающих ногах, огляделся. он уже узнал место, куда его занесло. Он тряхнул головой, пытаясь определить, что с ней, что это за неприятный шум, и понял, что с его головой все в порядке. Просто над островом стоит многоголосый, то сливающийся в общее звучание, то распадающийся на отдельные очаги, вой человеческого ужаса. Над входом в отель виднеются огромные буквы «PARADIZ». Физиономия Дениса расплылась в улыбке полнейшего удовлетворения: «Я вернулся!»

 

2

Денис лежал в сухих кустах за ангаром, на останках когда–то надувного матраса, стараясь дышать как можно реже и мельче, но запах гниющей свалки все равно время от времени касался его ноздрей. Идти было некуда, только здесь в это время суток была тень. Ее создавал кусок дырявого брезента, одним краем прикрепленный к стене ангара и двумя противоположными углами к бетонному столбу и стволу дерева, названия которого он не знал и узнавать не собирался. Надо было дождаться, когда зайдет солнце, только потом можно будет выбраться на берег, к линии прибрежных ресторанов, и там потереться возле кухонь, авось перепадет что–нибудь из жратвы. И что характерно, с каждым днем перепадает все скуднее. Наверно, и сюда уже докатываются отголоски этого невразумительного безобразия, охватившего целые страны. О какой–нибудь работе вообще не могло возникнуть и речи. Только местным.

За стеной рифленого железа что–то задребезжало с металлическим подвизгиванием, Денису живо вспомнился голос катерного мотора. Но звук быстро стих, и в стену начали колошматить по меньшей мере тремя монтировками, отчего лежащего в сухой духоте охватил объемный гул. Денис хотел было закрыть уши, но было лень двигаться. Вперемешку с ударами звучали голоса. Как назло, веселые и бодрые. Местные. Местные везде отвратительны, подумал господин аниматор, а потом попытался встать на точку объективного зрения. Эти яванцы не такие уж и сволочи. Могли бы и легко относиться к ним, бесправным бездомникам, и еще отвратительней, чем относятся. Вчера один даже отдал ему полпакета какого–то сока. Унизительно? Плевать. Не открывая глаз, Денис представил себя: обскубанная ржавыми садовыми ножницами голова, шорты и майка, снятые с трупа еще там, в отеле, по прибытии, разнополые шлепанцы, 37–43, голодные гноящиеся глаза — как такому не отдать недопитый сок!

Только язык у них какой–то дурацкий. «Оранг–гутанг» — это «обезьяна, лесной человек», а чтобы сказать просто «человек», надо сказать «оранг–оранг». И почти про все так, два раза. И, в отличие от убудцев, они русский язык учить не собираются. Хотя русских тут, возле аэропорта, до черта. Кто–то даже смог устроиться в мастерские. Русские — рукастые и поневоле здесь непьющие и пашут за жратву и надежду отсюда выбраться. Денис, конечно, в первый же день сбегал в мастерские, рассчитывая найти там дядю Сашу — уж кто у нас самый рукастый! Не было там товарища инженера, а ведь, по всем прикидкам, он оказался здесь никак не до заварухи. Катер был направлен вслед за бревном точнехонько по курсу его инженерского наития и выплыл, безусловно, туда же, куда до того выплыл ковчег. Мог и сгинуть товарищ инженер, Денис предпочитал даже не вспоминать ощущений, пережитых на той волне. Какие там австралийские виндсерфинги, барьерный–хрен–риф! Денис, наверно, гордился бы собой, если бы не было так тотально тошно от этой жизни, достигнутой в результате несомненного подвига. Одна гнетущая жарища чего стоит. Убудь, ты курорт для тела и сердца в сравнении с этой Незией.

И к тому же все время мутит и несет.

Да, да, дядя Саша, скорее всего, сгинул: такая волна… Правда, остается вопрос: а та ли самая? Все–таки катер отставал от бревна на несколько дней как минимум. Но местные говорят только об одном цунами — так, по крайней мере, их поняли те, кто все же разбирает их лопотню. Доходя до этого места в рассуждениях, Денис чувствовал, что в голове поднимается гул и лучше свести сознание с резкости, не то свихнешься. И главное, какой тебе хрен в том, что может быть, а что невозможно?! После всех этих убудских хронозагогулин надо спокойнее смотреть на все. Вот болтать не надо. Не надо делиться опытом, который любому, даже ненормальному, покажется бредом.

Зашелестели редкие, сухие, с огромными, как бы слюдяными листьями кусты. Неунывающий баламут Васьков. Они как–то сблизились легко, само собой разумеющимся манером, как иногда бывает с людьми в небывалых ситуациях. Непонятно, кто в ком больше нуждался: Денис в суетливой, разносторонней активности Васькова или тот в его заторможенности и скептицизме. Васьков подбежал запыхавшийся и, рухнув на четвереньки, просвистел:

— Самолет.

Он бежал со стороны свалки, поэтому принес с собой волну вони, и теперь ее надо было пережидать.

— Какой самолет?

— Русский самолет.

В последнее время тут самолеты садились нечасто, и все больше военные, хотя аэродром был не военный. Кашалоты с туристами в брюхе иногда тоже садились, но никогда из России. Еще бы, при таких раскладах.

Но Денис все равно спросил:

— Не чартер?

— Да ты что, грузовик. Семьдесят шестой.

Грохот за железной стеной стих, как будто там прислушивались. Васьков, тихо сипя, подполз ко все еще лежащему с закрытыми глазами товарищу. Денису была неприятна его четвероногость, даже не наблюдаемая воочию.

— Я уже успел с ним поговорить. Да, знаешь, кто главный? Бут. Тот самый, тот самый. Которого посадили в Штатах. Но я не с ним говорил, есть там у него паренек. Бут большой человек, до мелочей не касается. Так вот, нас берут на борт.

— Сколько денег?

— Если местными, то лимон.

Денис то ли усмехнулся, то ли кашлянул.

— Да ты не спеши.

— Чего «не спеши»! Даже если я обе почки продам, не хватит.

— И не надо почки. Все равно там очередь на неделю, и хирург эфиоп, — шептал Васьков.

— Тогда что?

— Помнишь, я тебе говорил про петушиный тотализатор?

— Чепуха, там всегда вокруг толпа народа. Да и какие мы налетчики!

— В крайнем случае, в тюрьме не намного хуже, чем здесь, на свалке.

Подтверждая слова Васькова, лежащего накрыла такая тяжелая волна обонятельных испражнений, что он даже сел.

— Нет, тюрьма — это тюрьма, — отрицательно покачал головой по матрасу Денис.

— А ты прикинь — Домодедово!

Денис открыл глаза.

Круглолицый друг улыбался и расчесывал треугольный лишай на щеке.

 

3

Как и все интересное и азартное в пресном мире, петушиная мясорубка была запрещенным развлечением. Что казалось глупостью. Куда еще девать петуха, если ты не варишь из него лапшу? На ринг!

За самыми дальними ангарами, там, за свалками авиационного металлолома, расправляло свои перья запретное казино. Васьков знал туда дорогу и даже делал ставки, пока было что снять себя. Давно уже перешел в разряд зрителей. Денис только слыхом слыхал об этом месте и поэтому осматривался с интересом. В мучительно теплой ночи с помощью фонарей, вывешенных на трех пальмах, был вырыт призрачный котлован. На пыльном полу три густых человеческих каре лицами внутрь. А там ринг, обтянутый драной сеткой. У одного края котлована — стеллаж из плетеных клеток с раздраженно возящимися внутри птицами. Перед ним небольшой помост с седалищем, а на нем Шакарна, держатель банка, он принимал мятые кредитки, совал их в особый мешок, запихиваемый на время поединка под толстый зад. Рядом два не слишком зорких телохранителя, больше увлеченных схваткой, чем озабоченных должностью. Васьков божился, что они олухи, могут вообще побежать отлить, и даже вдвоем. Лоснящиеся аборигены, сгрудившиеся в квадратные орды, то и дело переходили от трагического молчания с грызней ногтей к воплям и обезьяньим пляскам.

Вид плетеных клеток должен был возбудить в Денисе специальные чувства, но не возбудил. Там прутья, здесь прутья. Незаконченная мысль о какой–то, может быть, родственности культур — убудской и здешней — сама юркнула в сторону, уступая место нарастающей нервной дрожи. Он изначально сомневался в их совместной с Васьковым ловкости, а попав на театр операции, вдруг понял: у них нет ни малейших шансов. Десятки и десятки глаз, все время кто–нибудь да смотрит на Шакарну и мешок, не говоря уж о специальных двух оранг–орангах, показавшихся Денису не менее бдительными, чем мавзолейные стражи. Будь ситуация хоть чуть–чуть просветнее, Денис, не говоря ни слова, уплелся бы в несчастную жаркую ночь на свой несчастный матрас.

План Васькова был такой: шарахнуть подобранной в зарослях палкой банкира по голове, выдернуть мешок и добежать до самолета. Они будут ждать. Они даже обещали выпустить ракету, когда до подъема заднего люка останется пять минут. Васьков брал на себя разогрев публики. Он снял пассатижами коронку с левого верхнего клыка и на вырученные деньги планировал погнать игру по продуманному им руслу.

Закрутилось.

В сжатом электричеством и пылью воздухе летали окровавленные перья, крики и кредитки. Кто–то хватался руками за голову и в ужасе убегал выть в ночь после поражения своего фаворита, другой хлопал ладонями по карманам грязных шорт и слюняво скалился. Странно, почему–то у всех местных были отличные зубы. Шакарна то вставал с мешком, то садился на мешок, то впускал стаю кредиток, то выпускал, комментируя происходящие процессы авторитетным, но неприятным голосом.

Денис стоял сбоку и лишь косился на него, чтобы банкир чего не заподозрил. Опирался на кусок прочной древесины, как на трость. Он знал про свой доходяжный вид, и костыль его не должны были принять за оружие.

Петухи один за другим выгребались из клеток и транспортировались к месту так, чтобы никого не поранить привязанными к лапам бритвами. Их подпаивали изо рта какой–то наркотической смесью, и они сразу же начинали отшпоривать, так что болельщики просто блеяли или гундосо рыдали от восторга. А какая тишь да гладь на Убуди, никто петушка зазря не обидит, стоило сбегать оттуда!

Краем глаза Денис видел, что стражники банкира раз и другой действительно отлучились в ночь за помостом. Что они там делали, разглядывать было нельзя: подозрительно. Другим глазом аниматор следил за сигналом жадного авиатора. Тоже мне соотечественник, драть последнюю шкуру с земляка.

Взлетит ракета, и пойдет обратный отсчет.

Васьков, как бородатая рыба, сновал меж садками, куда–то просовывал руку с деньгой и тут же возвращал ее с несколькими. Объяснялся с оскалившимися на него рожами с помощью своего оскала, и его понимали, хоть он и орал по–русски «красный–красный или синий–синий!». Пачка зажатых в его левой, сберегательной руке бумажек, кажется, росла.

А Денис чувствовал себя плохо. Тут была не только жара, но еще и тошнило. Питаешься отбросами, сам станешь отбросом. Да еще и какая–нибудь бацилла здешняя заползла в кишечник. В глазах начиналось плавание предметов и людей. Желудок начал медленно отплясывать, как будто там очнулся гигантский морской скат и пошевеливает концами мантии. Мелькнуло лихорадочное, обнадеживающе гримасничающее лицо Васькова, он набирал какие–то свои баллы и был облеплен перьями так, словно сам только что загрыз петуха обнаженным от злата зубом.

Скат заработал сильнее своими творящими тошноту крыльями. Денис закрыл глаза, понимая, что их нельзя закрывать. Он открыл глаза и увидел ракету. Где аэродром? Да, аэродром там, и ракета там.

— Васьков!

Васьков не услышал.

Денис набрал воздуха в грудь, насколько позволял набухающий живот:

— Васьков!!!

И в этот момент скат ударил его своей иглой изнутри, прямо по желчному протоку в печень. Денис почти рухнул на колени, но удержался, повиснув на своем древке, как знамя поражения.

И его вырвало. Быстро, шумно, но никто не обратил внимания. Он поднял глаза, ракета уже заваливалась в пальмовый бор. И все, как будто и не было. Время пошло! Пять минут, минут.

Васьков не только не смотрел в сторону издыхающего напарника, но и не собирался этого делать. Он крутился в толпе индонезов, держа высоко вверху пачку денег, над головами парила пара вооруженных птиц с хищно вытянутыми шеями, они готовы были биться и на лету. Васьков играл, назревала особенная ставка, судя по расходящейся кругами истерике в рядах игроков. Ставка, видимо, чрезвычайная, потому что даже Шакарна встал с места, пытаясь разглядеть, что именно там затевается. Он что–то шепнул своим нукерам, они стремительно нырнули во тьму за клетками.

И Денис увидел мешок, освободившийся из–под банкирского зада. Никем не охраняемый, на расстоянии вытянутой руки… Денис бросил взгляд в сторону партнера, его и подъемным краном было не вынуть из заворачивавшейся вокруг него жути. Достаточно протянуть руку. Нукеры банкира о чем–то препирались за клетками.

Через секунду Денис уже трусил между волосатыми стволами по темной тропке, сжимая в руке не пригодившуюся палку и сдавливая под мышкой хрустнувший мешок. Палку он почти сразу отбросил — мешала, — а мешок переложил слева направо. Мелькнувшую мысль о том, что некогда он уже бегал таким образом с ценнейшим грузом под мышкой, он придушил, как только она начала выползать из подсознания. Не хватало еще вспомнить, что та беготня кончилась скверно.

Эта должна кончиться хорошо.

Кажется, даже не бросились в погоню. Он оглянулся, электрический туман еще различим среди листвы, как и прилив крика: рекордный петух разрывал пяточными скальпелями безмозглого противника. А теперь толпа возьмется за тороватого, но увлекшегося русачка. Денису ни на секунду не было стыдно за свой побег. А что, лучше было сгинуть тут двоим вместо одного?! В этой дерьмовой духоте, так и не увидев Артура! Он с силой прижал мешок предплечьем к телу и взбодрился вызванным хрустом.

Так, это что за колючка?! Зачем ограждать грязные джунгли?!

Левее, левее надо, там, Васьков говорил, есть дыра.

Вот дыра. Все–таки поцарапался, то самое предплечье было прочерчено злой проволокой. Теперь должен быть бескрылый корпус «боинга», внутри греются змеюки, поэтому по тропке, строго по плитам. И вот уже запахи свежей технической жизни, керосин, масло, фонари впереди на столбах.

Увидев самолет с отваленным задним входом, Денис остановился. Опять забурлило в животе и зашатало голову. До куска родины было метров около ста, а сил не было совсем. Он старался отдышаться, и у него никак не получалось. Сзади вдруг сразу, не нарастая, образовался шум погони. Несколько пар ног топало по бетону, шелестели перебираемые кусты, кто–то вскрикнул.

Денис побежал вперед, начав припадать на правую ногу. Он почему–то был уверен, что свои не выдадут, спрячут, пошлют ко всем чертям обокраденных им индонезов. Были все основания в этом сомневаться, но он не сомневался.

Ил‑76 был на грани взлета, в проеме отворенного корпуса нервно прохаживалась и нервничала худощавая фигура в камуфляже. Увидев бегущего, летчик сделал сердитый, но приглашающий жест рукой. Денис на бегу вытащил из–под мышки мешок и, держа его на вытянутой руке, стал почти на четвереньках карабкаться по наклонной металлической плоскости.

Работающие двигатели сменой тона показали намерение лететь.

Преследователи тоже уже выбежали на летное поле. Это было слышно.

Сунув в руки летчика сверток, Денис медленно опустился к его ногам. Тот, повозившись с подарком пару секунд, вспорол ветхую ткань:

— Что это, сука, за такое?!

На голову стоящему на четвереньках посыпались сухие листья. Он не успел сообразить, в чем дело, а мощная нога возмущенно толкнула его в плечо широкой гудроновой ступней. Он повалился на бок, перевернулся, начал кантоваться обратно на индонезийскую землю. Преследователи как раз набегали, они перескакивали через него, как будто это был бег с барьерами.

— Стой, стой, стой! — кричал Васьков, двумя руками вручая летчику ком бумажек.

— Оттащите этого… и взлетаем, — сказал летчик, махнув рукой в сторону уже скатившегося на горячий бетон обманщика.

— Стой, стой, стой! Он с нами!

— Он мне хотел… — начал было выщериваться авиатор.

Васьков, улыбаясь и заискивающе, и иронически, мелко отмахивался полными ладонями.

— Да, перепутал, перепутал он! Он с нами.

— Ладно, но чтоб не ссать и не блевать.

 

4

Всю дорогу никто не обращал на Дениса никакого внимания. Он был рад этому, хотя понимал, почему так. Считаете меня гадом? Провалитесь! Устроился на кучке ветоши между двумя контейнерами, набитыми, может быть, бомбами, и пытался уснуть. А остальные возились с парнем, которого все же клюнула змея. «Коля, посмотри на меня, посмотри!» — не отходил от него Васьков. Упросили цербера, он, матерясь («И на кой черт я с вами связался!»), приволок из аптечки шприц с антидотом, но, видимо, каким–то не тем, потому что щиколотка парня стала опухать. Васьков руководил операцией по спасению. Какой хороший человек, думал язвительно Денис. Его время от времени рвало, и ему было временами все равно, на родину он летит или валяется на экваториальной свалке.

Полегчало перед самой посадкой. Денис сел, обмотался скверно пахнущими тряпками — в «салоне» было зябко. Огляделся, остальные храпели, даже тот укушенный. Нога до середины голени являла собой страшное синее зрелище. Денис отвернулся и попробовал думать о чем–нибудь отвлеченном, но важном. Например, кому и зачем везет бежавший из американской тюрьмы Бут эти явно оружейные контейнеры? Там, на экваторе, выбравшись из жаркой свалки, он умудрялся глянуть в телевизор где–нибудь под потолком в баре, пока не вышвырнут, но понять, что происходит, сквозь языковой хлам экваториальных телеведущих было невозможно. Несколько раз мелькали знакомые физиономии, кто–то в огромных звездах, но не Шойгу.

Одно было понятно: что на родине творится что–то непонятное.

Прибудем — разберемся.

Когда уже началось снижение, пришел цербер и потребовал, чтобы они убирались вон с борта, как только он, борт, отворит задние свои ворота. Пытается внушить им, что свой маленький бизнес по нелегальной перевозке он делает тайком от капитана. Или оно на самом деле так?

— Все–таки нагадил, обманщик! — Цербер принюхался к облачению Дениса и стукнул костяшками пальцев по склоненной повинно голове.

И вот задняя стенка гулко отваливается, и внутрь прет белый, холодный свет, и кружатся отдельные мелкие, растерянные снежинки. Как и обещали, путники торопливо валят наружу: двое нормальным манером, а Коля и Денис — припадая на травмированные ноги, укушенный и битый.

Они по щиколотку в снегу. День, пасмурный, тусклый полдень на родине. Глаза видят и не видят. Призраки самолетов под снежными накидками, как мебель в Горках Ленинских. Вдалеке едва просматривающийся сквозь тусклую белизну лесок.

И ни души.

Нет, вон душа, даже две. Посреди бледно–белого поля две отчетливо различимые черные фигуры. В форме, что подчеркивает их отчетливость и назначенность, принадлежность к власти. Смотрятся все же странно: как будто так и стояли посреди поля в ожидании редкого рейса.

— Идите отсюда! — пихает дрожащих от холода счастливцев подлец летчик. И показывает куда. Там слева здание, это не аэровокзал, скорее склады, над входом горит на свету почти невидимо фонарь.

Хромая, кашляя непривычным белым воздухом, они побрели туда, стараясь разминуться с шагающими навстречу представителями. Эти типы шли уверенно, почти строевым манером, прекрасно смотрелись в своих черных шинелях и черных фуражках. Что–то эсэсовски–железнодорожное было в их фигурах. Предчувствие допроса схватило Дениса изнутри. Надо было догадаться, нравы у нас покрутели. Но бить все же не за что. Ведь не из плена. У, как роют! Парочка сапогами пропахивала в мелком утреннем рыхляке длинные полосы. Выйдя на очищенное пространство, они звучно защелкали набойками по мерзлому бетону. Денис остановился, давая возможность Васькову первому принять на себя удар отечественной подозрительности.

Васьков тоже остановился. Коля с культей присел, прикладывает к синеве белый, сыпучий, но родственный снег. То ли лечение, то ли тихое братание с отчизной.

Черные фигуры прошагали мимо, не обратив на доходяг никакого внимания. Их цель — самолет. Денис оглянулся. В заднем проеме стояли три члена экипажа. В центре усач. Бывший американский заключенный привез оружие и снаряжение домодедовскому правительству.

Не за нами, можно было обрадоваться. Но Денис не успел, сразу схватил за душу вопрос: а что теперь?

Вдалеке за только что прибывшим бортом можно было увидеть длинное приземистое здание. Там тоже возились какие–то людишки и попыхивала морозными выхлопами разнокалиберная техника. И не только людишки. Присмотревшись, Денис определил: там по большей части не техника, а лошади, да с повозками. По чьей–то команде они разом, фронтом в шесть голов двинулись в сторону транспорта.

 

5

О центральных районах рассказывали всякие чудеса, но действительность превзошла уровень восторженных слухов. Кое–где горели уличные фонари и мелькал электрический свет в окнах. Здесь даже было что–то вроде автомобильного движения. Под низким небом по Садовому кольцу вдоль заметенных, оцепеневших зданий, вдоль наваленных по обочинам куч нечистого снега проползали длинные, изможденные автобусы с промороженными стеклами, провозя внутри тени пассажиров, чаще вооруженных; больше всего на улицах было внедорожников, и все они сильно чадили — интересно, что заливается тут в баки вместо бензина? Рассеянный дым оставался висеть между домами, сливаясь местами с дымами, что сочились из набитых горящей смолой бочек на перекрестках. Это было достижение предыдущей власти для спасения бездомного люда. В каждом переулке торчала БМП, но вид у них у всех был неактивный, как у оружия, задвинутого в ножны. Бронепоезда на запасных путях. «Детант, детант» — это слово было у всех на устах, а в глазах граждан мелькала затаенная радость. Можно было больше не бояться Шатуры и всей ее Болотной Конфедерации. По крайней мере, большинству хотелось в это верить.

Денис, медленно переставляя валенки, украденные еще в Домодедове, шел вниз, к Яузе, при порывах встречного ветра загораживаясь отворотом липкой фуфайки. Ел он всего лишь позавчера, поэтому был еще полон сил и еле сдерживался, чтобы не побежать, и все время хотелось поздороваться со встречным человеком — так все казались милы ему. Родные места! Это тебе не холод аэропортовской отчужденности. Бежать было нельзя, он знал — дернешь поясницу и валяйся, случалось уже. Здороваться с кем попало опасно — ему объясняли почему, но он не запомнил.

Слева поворот вдоль железного забора к Музею Сахарова. А вот и памятник — на торчащих из земли ржавых лезвиях агонизирует Пегас. Можно подумать, что памятник поэту. Но Денис подумал не об этом, а о том, почему на памятнике столько повешенных собак. Какая елка, такие и украшения. Как все же изменился любимый город. Говорят, «голод, голод», а вместо того чтобы съесть провинившихся псов, как это делалось в идиллические времена с помощью чебуреков и шаурмы, их оставляют каменеть на морозе.

На мосту над Яузой на пару секунд остановился. Белое полотно было, как кляксами, покрыто кострищами, возле каждого мостилось по нескольку рыбаков, все старались сидеть спиной друг к другу. Говорили, что за годы «после учений» в реке расплодилось рыбищи.

У поворота на Николо — Ямскую свисал с эстакады самосвал с откинувшимся кузовом, похожий немного на грязного железного пеликана с распахнутой пастью. На чем он там держится? Не доходя немного до театра на Таганке, он повернул, миновал метро Таганская. Там в прежние времена была фирма «Малая родина», и сейчас вывеска еще висела, и его еще больше подбодрил этот мелкий символизм. Хотя, если взглянуть на окружающую обстановку трезво, никаких оснований рассчитывать и даже надеяться на то, что он застанет родной очаг в неразграбленном виде, нет.

А вот и родимая улица Заворотнюка. У поворота во двор остановился, вот тут накатило и сдавило — то, что сдавливается обычно в подобных ситуациях, радостное предвкушение было вытеснено из недр организма на поверхность, и теперь, наверно, у него, если глянуть со стороны, синеватая аура.

Те же шесть лип, а машин всего несколько, почти уже сгнивших. На скамейке у подъезда старушка. Проходя мимо, покосился — чужая бабушка. И никого больше во всем дворе.

Домофон не работает. Железо двери заклеено вкривь и вкось разномастными листовками — это от эпохи «еженедельных выборов». Внутри приглушенный морозом запах кошачьей оккупации, хотя ни одной живой твари не видно.

Темно. Но на верхних площадках бледные пятна пасмурного дневного света.

У родной двери довольно благополучный вид. Только все те же наглые агитационные бумажки. Ни с ломом, ни с паяльной лампой на это хлипкое китайское железо никто не набрасывался.

Поднял кулак в чулке, сглотнул слюну: давай, царь царей, давай!

Мягкие, почти беззвучные удары — прямо по лицу усатого человека, таращившего мощный взгляд, а под ним мало радующая надпись: «Авария с вами!» — а пониже: «Да здравствуют носители черной кожи!»

На его вялые удары никто не откликнулся. Надо применить ногу, но на ней валенок, в кармане есть гайка… но рука сделала рефлекторное движение и нажала кнопку звонка. И он раздался.

Как все просто!

И почти сразу же распахнулась дверь.

 

6

— Тогда еще работали иногда телевизоры, и мы старались далеко не отходить от дома, только по самым неотложным делам, и сразу к темному экрану — вдруг заработает. Бывало очень интересно, но, в общем, потом стало ясно, что ничего все равно понять нельзя. К тому же много было вранья, подставных роликов, чтобы запутать население, сбить с толку.

— Диверсия! — сказал Иван Степанович, лежавший на диване за буржуйкой, и нехорошо, мучительно закашлялся.

Женя сочувственно повернула в его сторону красивую, немного сухую голову с большими, даже слишком большими глазами и медленно кивнула. Она была похожа на однажды уже кем–то пойманную лань.

— А компьютеры?

Иван Степанович поднял руку, показывая, что знает объяснение — погодите, сейчас расскажу. Денис терпеливо смотрел на борющегося с приступом отца. Кашель стихал, уже не вырывался наружу и работал как землетрясение, буруны бродили в грудной клетке, старая, когда–то норковая шуба Жени вздрагивала на нем, как живая.

— Так, когда это было? — спросил Денис у жены.

— Больше года. Года полтора назад.

— Как–то ты очень приблизительно… И что, вот просто так: постучали — и он лежит за дверью, в картонной коробке, даже не в пеленках?

— На дне лежала дерюжка, а вообще, совсем голенький, — медленно отвечала Женя.

— И листок бумаги с именем Артур?

— Кусок картона. С именем Артур.

— И никого? Постучали и убежали?

— Я не знаю, сколько их было, один или несколько, — опять очень медленно, старательно выбирая слова, сказала Женя.

Денис закрыл глаза и некоторое время сидел беззвучно и неподвижно.

— А этот, ну странный гость, как ты говоришь, появился скоро?

— Недели через две.

— Ты даже не успела привыкнуть к мальчику?

— Ты очень странно говоришь, Денис, как будто я в чем–то виновата! — Голос жены начал подрагивать.

— Нет, я ничего такого не говорю.

— От тебя не было никаких вестей…

— Я тебе уже объяснил: цунами, жуткая волна, практически необитаемый остров, ты знаешь, без роуминга. Даже свечей не было, чудо, что вообще удалось оттуда выбраться. А тут такое.

— Ты должен понять…

— Да, да, я даже должен быть тебе благодарен, ты не бросила деда в такой ситуации, я вас, можно сказать, бросил тут двоих почти без денег, а ты не бросила старика, да еще и хворого, вам надо было выживать.

— Ты не благодарен. Я чувствую, ты недоволен, что я отдала мальчика. Но положение было и правда жуткое. Ни еды, ни… буржуйка, которую Иван Степанович сделал, прогорела, а этот человек принес нам новую, хорошую, и вообще, он был вежливый, уважительный…

Иван Степанович заговорил без предупреждения:

— Все началось во время учений, больших совместных учений с американцами, кажется. Учения перешли во взаимную массовую бойню. Почему–то. Потом бешенство генералов по всему миру, это тайна, вряд ли кто–то знает всю правду, а если и знает, не расскажет, а расскажет — сочтут за бред. — Иван Степанович кашлянул, но не прервался. — Думаю, что и электроника была тогда как–то особенно задействована, ее тоже учили. и тогда туда чего–то не такого воткнули, вирус, антивирус, я не специалист и скажу по–народному: запустили щуку, так сказать, в реку.

— Какую щуку?! — болезненно повернулся к отцу Денис.

— Одним словом, вся эта сеть оказалась… как бы это сказать… ну, в общем, она же всемирно контролировалась, полностью и жестко, все знают, и если, при таком порядке, если дать по голове контролеру, то обездвиживается весь механизм.

Денис подумал про Астерикса, но вслух, конечно, ничего говорить не стал.

— Будем считать, ты объяснил, а я понял. Интернета у нас нет, и нигде нет.

— Про «нигде» я бы не спешил.

Денис встал с табурета. Взял с буржуйки закопченный чайник, налил в облупленную эмалированную кружку кипятку. Он был в отцовских кальсонах, героически неведомым образом отстиранных большеглазой супругой, и сам он был более–менее отмыт, на что ушло три чайника теплой воды и пять минут приплясывания в ледяной ванне.

— Так вы сейчас вообще без источников информации?

— Почему? — вроде как даже обиделся за свою нынешнюю цивилизацию Иван Степанович. — раньше — да, было время, когда только листовки повсюду клеили, а теперь радио.

На холодильнике в углу комнаты виднелся маленький транзисторный приемник с примотанными к спине синей изолентой квадратными старинными батарейками.

— Вообще, стало получше, получше стало, прогресс явный. Я, надо тебе сказать, верю в путейцев. Просматриваются элементы порядка. Приятно, когда власть в форме. ты знаешь, это греет. Раньше махновщина была и блокпосты на каждом перекрестке, а теперь садись в автобус и хоть по всему Садовому… Да, и керосин! Раньше мы, бывало, в это время уже спать укладывались, а теперь — иллюминация. Нет, путейцы — это сила. Порядок.

— «Порядок». Они меня давеча чуть из электрички на полном ходу не выкинули. А я просто не ту ладонь показал, без штампа, — сказал Денис.

— Издержки, дорогой, временные неурядицы. Зато, ты сам говорил, прямо из Домодедова сюда прямым рейсом до Павелецкого вокзала.

— Нет, не прямым. Пришлось еще поплутать, приехал я на Курский, но это ладно. — Денис отхлебнул из кружки, обжегся, и ему это было приятно.

Жена напряженно смотрела на него, ожидая продолжения разговора. Женя выглядела очень хорошо в этом своем черном лыжном костюме, можно сказать, даже стильно. Темные круги под глазами, огромные черные глаза, отточенная голодом фигурка. Он знал, что томит ее своим неторопливым отхлебыванием. В общем, он не имел права на претензии, но главное, чтобы она не вообразила себе этого. Да, разругались, да, уехал, не подумав, что будет со стариком — тогда, правда, еще ходячим, и, вернувшись с того света почти через два года, он, узнав, что тут произошло…

— Ну, так как это произошло? Ходил–ходил, а потом…

— Никакого «потом», — сухо сказала Женя.

— Ты не дергайся.

— Я не дергаюсь.

— Ты давай не буянь, — вяло вступился из–за буржуйки Иван Степанович.

— Я не буяню, папа, я разобраться хочу.

Денис встал, прошелся по комнате от заплывшего льдом окна до кучи своих шмоток, сваленных на пол.

— Я возвращаюсь, а моя жена…

— Брошенная, заметь.

— Но все равно — законная.

— Тайга — закон, — сообщил Иван Степанович.

— У нас не тайга! — окрысился на него сын, оперся при этом на буржуйку, обжегся, зашипел.

— Жаль, — сказал дед, — в тайге, рассказывают, нормально: охота, орехи, и плевать на всех.

— Россия будет прирастать Сибирью. — Денис приложил ладонь к ледяным тропикам на стекле. — Чистая Убудь!

— Не ругайся, — тихо попросила Женя.

— Я еще не ругаюсь.

— В чем я виновата?! — В голосе жены блеснули слезы.

Денис некоторое время с садистским спокойствием рассматривал ее.

— Все еще любишь меня, да?

— Что?!

— Понемногу всегда и все есть. Надо знать где, — опять подал голос Иван Степанович. — А то, что ничего здесь не было, зуб даю.

Денису не нравились тон отца и вульгарная напускная бодрость. Он хотел что–то сказать по этому поводу, но опять повернулся к жене:

— Кстати, а кто он такой?

— Я же тебе уже говорила, называться не захотел.

Денис отнял ладонь от стекла. С той стороны в маленький неровный иллюминатор глядела кошка. Денис снова внимательно поглядел на жену:

— Послушай, а его не Александром звали? Не дядей Сашей? Впрочем, что это я, было бы совсем что–то невообразимое. Я ему ничего не говорил, кроме самых общих вещей, ни адреса, ни имени. Слушай, а он не такой худощавый, не очень высокий? Седина на висках.

— Нет, пузатый он, — сказал насмешливо Иван Степанович и радостно закашлялся, как будто был рад срезать сына.

— А почему он не назывался? А, ну да, анонимность, чтобы потом у ребенка не было раздвоения семьи.

Женя встала, тоже подошла к окну, какое–то время смотрела в заплывающую новым ледком ладонь на стекле. Ровный, вялый свет лампы и нервные блики из–за дверец буржуйки освещали ее очень выгодно. Так и хотелось подумать: какая женщина! Денис удержался и не подумал.

— С голодухи чего не покажется, — прозвучала очередная отцовская мудрость.

Женя обернулась и увидела, что Денис ее не слушает, откинулся спиной на бок телевизора, улыбается, закрыв глаза.

— Что ты?

— Я должен найти его.

— Думаю, это невозможно.

— Он часто приходил, пузатый. — Иван Степанович мечтательно хрюкнул. — таскал и молочный порошок, и даже шоколад.

Денис открыл глаза:

— Ты знаешь, он и мне кажется странным, этот твой спаситель–усыновитель. Не вписывается в мои расчеты, неоткуда такому взяться. Не мог товарищ Ефремов так растолстеть.

— Кто? — неожиданно поинтересовался Иван Степанович.

— Мой напарник, инженер, очень хитрый, гад. Мы вместе заседали на одном забавном, но обитаемом черт знает кем острове.

— А-а, — сказал дедушка, сочтя эту информацию исчерпывающей. — Слушай, а у нас есть хотя бы нож?

— Зачем? — резко перевернулась на диване Женя, лицо было очень заплаканное и испуганное.

Денис вернулся мыслями и пальцами к бороде:

— Нестерпимое желание побриться. Мы же будем ходить в гости! Знакомые какие–нибудь остались?

— Знакомые? В гости? — Женя размазывала по оленьему лицу последние слезины.

— А говоря честно — смешно. Пока я был здесь и старался изо всех сил, семейка не разрасталась, а как только исчез, так сразу пожалуйста. Ну правда смешно.

— Если ты не прекратишь…

— Да прекращу, на кой черт ты мне… тебя дергать. А вот его, пузатого вора и благодетеля в одном флаконе, я сыщу. Он здесь, в городе, не мог он, насколько я понимаю, таскаться сюда издалече.

— Включи, Женя, включи, включи! — заканючил Иван Степанович.

Денис никак не мог привыкнуть к придурковатому поведению отца, куда–то пропали его неторопливая величественность, зачесанная назад седая волна, породистый рокот голоса; раньше его никогда не было жалко, а теперь вот стало. Жалость вытесняет уважение. Интересно, что старику важнее?

Женя щелкнула тумблером на транзисторе.

— …ждународные новости: активисты трудовой армии Богемии и подрывники ассоциации старых пивных продолжают сжигать по одному турецкому рабочему возле ратуши Зальцбурга. Плавучий архипелаг из шестнадцати сцепленных круизных лайнеров продолжает дрейфовать по направлению к Бристолю, но топливо и продукты продолжают сбрасывать прямо в канистрах с вертолетов свободной жжжжжжжжжжжжж… Наконец налажено сообщение между Манхэттеном и Нью — Джерси, это, конечно, не старый мост через Гудзон, но сделан большой шаг… отчаянные верхолазы наконец достигли смотровой площадки Эйфелевой башни, Жан Мишле, лидер команды веселых смертников, сказал в интервью, что перед ним открылся удивительный вид…

— Слушай, а ты хотела бы, чтобы я его вернул?

В глазах жены мелькнул испуг непонимания.

— Кого?

— Мальчика Артура.

 

7

Когда открылась дверь, Денис вошел в квартиру как заснеженный каменный гость.

— Где ты ходишь? — сердито шипела Женя, стаскивая с него задубевшую фуфайку с надписью на спине белой краской: «Dublyonka». Сделал Денис ее не сам, он являлся переносчиком чужого юмора.

— Где ты был? Я уже полчаса его тут удерживаю.

— Где я бы, ты знаешь.

По потолку бегали блики, за столом в комнате рядом с диваном Ивана Степановича немного инфернально поблескивал очками молодой мужчина с козлиной бородкой. Он изящно, даже с каким–то эстетическим вызовом держал длинными пальцами алюминиевую кружку и отхлебывал из нее чай–питье, напиток из измельченных еловых шишек.

— Здравствуйте, — прорычал морозным еще голосом Денис, продолжая начатое в коридоре освобождение от набухшей одежды.

— С возвращеньицем, — последовал вполне дружелюбный ответ, удостоверенный громким, самоуверенным швырканьем.

Войдя в темную ванную комнату, Денис нащупал ведро с теплой водой в ванне. Надо было ополоснуться перед медицинскими действиями, для которых прибыл остробородый очкарик. Денис удивился столь отчетливому чувству неприязни, что успело появиться в нем к этому человеку. Весь день он провел в границах разрешенной его аусвайсом зоны. Его перемещения могли бы показаться бесцельными со стороны, хотя смысл в них был, но какой–то дотлевающий, правда. Две недели назад Денис еще верил в то, что, бродя по людным местам, наткнется на какие–нибудь следы–приметы толстяка, выкупившего за жратву его Артура у этой ненормальной женщины Жени. В ее пользу говорит ее непрактичность, другая бы наврала, что мальчика украли. Но не извинять же ее полностью за то, что она дура.

Маршрут быстро наработался: биржа грузчиков (чего только им не приходится разгружать, иногда даже за городом); двор филателистов (суррогат настоящей почты, за большой взнос едой или мануфактурой можно было отправить послание даже, по слухам, за древний рубеж, в Польшу или Молдову); Курский вокзал — там постепенно нарастала транспортная жизнь, до рейсов по расписанию было очень еще далеко, но об этом хотя бы поговаривали, попадались разговорчивые путейцы, по большей части врали, конечно, о забавных и страшных случаях «на дальних перегонах». Промывая в сознании тонны этой руды, Денис надеялся, что вот–вот блеснет какая–нибудь искра драгоценной информации; стихийные рынки — там, как и в древнем мире, торговали самым разномастным товаром и, как попутный газ с нефтью, шли бесчисленные летучие слухи.

— Иннокентий Михайлович, — представился очкарик обнаженному до пояса, влажному Денису.

Это был сборщик крови с центральной станции «Скорой помощи». Сильная служба, с развернутым во все направления штатом. если раньше такие организации были похожи на пауков, сидящих в пыльных углах с паутиной наизготовку, то теперь они превратились в комаров, разлетающихся по кровоносным окрестностям на сбор ценного сырья. Многие приглашали их на дом. Платили не только едой, но и более интересными вещами — Денис, в частности, сообщил через супругу, что его будут интересовать «талоны на посещение».

Сев на пододвинутый бывшей женой табурет, он сказал:

— Такое впечатление, что нашим государством правят вампиры.

Иннокентий Михайлович отделался улыбкой на эту слишком распространенную шутку. Можно было и вообще не реагировать ввиду ее банальности, но руководство велело реагировать, и именно мягкой иронией.

— Что у вас с венами? — спросил гость, двигая при этом очки по носу вперед–назад: надо полагать, производя медицинский осмотр.

— Кровь людская не водица, хлебать ее годится, — выдал немного бреда в рифму, но не в размер Иван Степанович.

— А что у вас с талонами? — чуть запоздало отреагировал на вопрос гостя хозяин.

Тот ответил сначала не ему, а Ивану Степановичу, причем не иронически, а вполне серьезно:

— Это старые, очень старые сказки. Я имею в виду про вампиров, которые пьют кровь элиты, которая пьет пот народа. Доказано, что это чепуха. Просто государство ведет многочисленные конфликты на отдаленных путях, и что прискорбно — с ранениями работников подвижного состава. Учащаются переливания. А что до талонов — вот прайс.

— Я плохо вижу, тем более при таком освещении, — неприязненно и даже не пытаясь скрыть неприязнь, сказал хозяин.

— Еще чайку? — мягко вмешалась Женя.

Гость поднес заламинированный лист бумаги к очкам:

— Царицыно, там застеклили заново целое крыло, кроме того, конечно, ландшафт, пусть и зимний. Стадион «Олимпийский», это мегаполис в мегаполисе, фактически порто–франко, притом сильнейшая веротерпимость: с одной стороны церковь, с другой — мечеть. И ни одной резни уже с полгода. Институт Склифосовского. Но сразу предупреждаю: специалисты есть, но плата отдельная и берут так уж берут. Тоже дорого, но очень интересно — Академия Дзержинского, конференция «Свет в конце ствола», даже иноземцы предполагаются, гарантируется общий умеренный оптимизм выводов.

— А подешевле? — осторожно спросила Женя, скосив взгляд на бывшего мужа, как бы оценивая уровень крови в этом источнике.

— Самое дешевое — музеи, естественно. Пушкинский — это просто сто грамм. Кроме того, мало кто знает, там ведь и взять можно что–нибудь с собой и унести, в том смысле, что искусство реально теперь принадлежит народу.

— А зоопарк есть?

— Да, двести пятьдесят. Да, я должен был сказать сразу: транспортировка и минимальная охрана — за счет нашей службы.

— Что значит минимальная? — поинтересовалась Женя.

— А тебе не все равно? — мрачно хмыкнул Денис.

Гость успокаивающе махнул изящной рукой:

— Обычно никаких эксцессов не случается. Мимо главных свалок мы свои рейсы не пускаем, так что ни собачьих, ни крысиных налетов не бывает. А зомбирование бомжей — просто сказки малонаучные. Но тут знаете в чем дело… — Иннокентий Михайлович замедлил темп речи.

— А монастыри? — вдруг спросил Денис.

— Есть, есть там у меня Донской. И еще… Вы меня великодушно извините, но я должен сделать экспресс–анализ.

Гость наклонился к черному чемоданчику, затаившемуся у колена.

— Зачем?

Мелькнула извиняющаяся улыбка, дернулась бородка.

— Я, видите ли, врач и во время разговора вел осмотр.

— Я заметил, — сказал Денис. — Из пальца?

— Прошу прощения, из вены, — деловито сообщил гость, расстегивая чемоданчик и извлекая из него черный, уже мигающий разноразмерными глазками прибор, похожий на краба с оторванными клешнями.

— А вы нас не обманете? — спросила испуганно Женя.

— Наоборот, я вас огорошу правдой.

— Я имею в виду, вы не выкачаете шприц крови и…

— И не убегу ли?

— Извините.

— Извиняю, хотя очень смешно.

Жгут перехватил практически отсутствующий бицепс Дениса. Явилась ватка, запахло эфиром, блеснула игла, демонстрируя ретивый профессионализм, гость вошел в вену.

— А вам зачем в монастырь? — спросил доктор, пока жужжала машинка, распробуя поданную кровь.

Денис гипнотизировал «краба».

— Зачем вашему… ну, зачем нашему реципиенту в монастырь? — переадресовал доктор вопрос Жене.

— Я еще не знаю, — прошептала она.

На маленьком табло появились какие–то циферки.

— Ну, — сказал за спинами собравшихся Иван Степанович. У него был свой повод, но уж совпало.

Гость жевал губами. Потрогал бородку, поправил очки:

— Насчет монастыря вы спросили не зря, полагаю.

— Что?

— Цирроз, это как минимум, и далеко зашедший. Но это… а тут еще и лимфатическая система. Кроме того, наличие каких–то нераспознаваемых паразитов. Вы недавно откуда–то прибыли?

— Да, — кивнул Денис.

— А откуда?

— Вы не поверите.

— У меня не праздный интерес, эта «марсианская» штучка, — он ласково погладил «краба», — на многое способна, если ей что–нибудь подсказать.

— Там, где я был, болезней нет. Никаких.

— Отсоси у меня сукровицы, — просипел Иван Степанович, — мне теперь зачем?

— Нет–нет, у меня! — Женя быстро и неловко закатывала рукав драного джемпера.

Гость с интересом обвел взглядом интересную семейку:

— Таких мест, чтобы не было никаких болезней, не бывает. Вы могли не заметить момента заражения, так часто бывает, амеба, например, водится в кристально чистой на вид воде, в родниках в Камбодже.

— Вы будете колоть?! — Женя сунула ему под нос тоненькую, с синими нитками венок руку.

 

8

Двести пятьдесят грамм женской крови было потрачено впустую. Денис обнаружил сразу несколько обстоятельств, препятствующих осуществлению его, надо сказать, совершенно неотчетливого пока замысла. Жираф, ламы, благородные олени, тапиры и удавы его не заинтересовали. Ядовитые змеи были за настолько толстым стеклом и спали так сыто и отчужденно, что на них оставалось только махнуть рукой. То же — крокодилы. У одного пасть, правда, была открыта, но абсолютно неподвижна и напоминала половинку разведенного невского моста.

Из волка лезла шерсть. Снежный барс спал. Тигр не спал, но ленился разлепить очи в направлении посетителей. Лев царствовал в глубине клетки, отвернувшись от белого света.

— Сытые? — разговорился Денис со смотрителем, вытиравшим мокрые руки о брезентовый фартук.

— А как же, они ведь не люди, они затянуть пояса не понимают.

— А чем кормите?

— Ну чем, подбрасывают по распоряжению здешнего путейца из подземных столовок. Отстрелы практикуются в Сокольниках и Кускове, полудикая лосятина. А уж с крысиным мясом, сам понимаешь, проблем не бывает, если что.

— Морду не воротят?

— Иной раз и воротят, тогда даем проголодаться.

— А человечина?

— В каком смысле?

— Не людоеды?

Служитель еще раз вытер руки о фартук:

— Иди отсюда, мил человек.

К Донскому монастырю Денис прибыл один. Выбрался из продуваемой «таврии». Подъезда к самым воротам не оказалось, пришлось брести по снежной целине вдоль длинной темной стены в инеевых разводах.

— Если через час не вернусь, можешь уезжать, — сказал Денис водителю.

тот даже не кивнул. видимо, такая история была для него обыкновенна.

Тишина звенела в ушах так, как не бывает при обычном одиночестве и рядовой тоске. Но продолжалось это недолго. Судя по шуму, сзади, рядом с его «таврией», припарковалась еще одна легковая.

Хлопнула дверь. Шаги. Кто–то неторопливо шел за Денисом след в след. Неприятно. Хоть здесь меня оставьте. Шаги приближались. Ворона раскричалась на холодной ветке. Вороны очень умные, но эта вела себя как дура. Чего тебе надо?! Что ты такое обнаружила в сложившейся ситуации? Если предупреждаешь, то о чем?! Может быть, обернуться? Нет, этот сзади подумает, что влияет на него. Остановиться, как бы от усталости? Остановился, прислушиваясь, — пусть обгонит. Чуть скосил назад глаз и периферическим зрением увидел вертикальную тень на белом. Стоит. Ладно, ворота уже недалеко, хотелось приблизиться в торжественной тишине и отчаянном одиночестве, но не дали.

Ворота закрыты. Давно и как–то окончательно. По щиколотку занесены снегом. Правда, слева от входа прилепилась будка. У нее вполне обжитой вид, кажется, даже дымок бледно сочится из щелки над дверью — сторож дремлет и курит. Подойти постучать?

— Эй! — тихо позвал Денис, его голос наверняка нельзя было услышать там, внутри, но дверь отворилась и вышел, припадая на одну ногу, человек в скуфье, подряснике и валенках. И он действительно курил и щурился.

Денис его узнал: тот самый парень, укушенный змеей возле аэродрома. Коля! Точно он! Надо же! Стыда перед парнем и даже перед Васьковым, если вдруг он тоже выйдет из будки, Денис не испытывал. Но двигаться дальше не двигался. Что–то препятствовало. Невозможной оказывалась привлекательная анонимность предприятия. Оказывается, это было так для него важно.

Что дальше?

Не возвращаться же. Женя даст еще грамм триста, чтобы сходить к другим воротам.

Нет, не годится. Он знал: вот это уже не годится. Так что же делать?

Человек, шедший следом, замер сзади, шагах в пяти. И Денис вдруг рефлекторно обернулся к нему, как бы за советом.

Перед ним стоял дядя Саша.

 

9

Троллейбус двигался подрагивая, неловко скользя на пятнах льда, водитель орудовал в своей кабинке, его манипуляции сопровождались характерными звуками — чем–то средним между клацаньем и лязганьем. В салоне было всего два пассажира. Дядя Саша уже успел объяснить спутнику: да, он хвастается, да, это он автор идеи первой троллейбусной линии в Замоскворечье, а эта конкретная машина собрана из трупов пяти других машин. Можно считать это показательным заездом. То ли еще будет. Троллейбусных и прочих останков в городе полно. В общем, жизнь становится лучше, теперь мы с электрическим транспортом. Денис сказал, что не удивлен, кому же, как не инженеру Ефремову, быть на первом краю технической реанимации заснеженной столицы. Инженер Ефремов даже полулюдков на Убуди сумел поднатаскать в инженерном плане. И триумфатор услышал рассказ о том, что произошло сразу вслед за тем, как ковчег инженера устремился прочь от сказочного острова.

— Так было побоище?

— С полсотни трупов, — испытывая непонятное удовольствие от сообщаемой информации, сказал Денис.

Инженер помрачнел, он был гуманист, ему было неприятно узнать, что он причастен к смерти людей, пусть даже и в условном пространстве.

— Не знаю, поверишь ли, но я не хотел… я собирался только пугать, их — Ломоноса и Туполя, да и других — самих увлекло инженерное творчество. Они усилили мои решения, и вместо мелкого членовредительства вот видишь — трупы.

— Да ладно, ты же знаешь, там все не фатально. Живут где–то наши жертвы, просто не помнят, где были до того.

— Я был слишком занят на основном объекте.

— Дядя Саша, ладно, я сказал. Не делай вид, что и правда страшно казнишься. Это ведь все равно что переживать по поводу убитых в компьютерной игре.

Товарищ инженер криво усмехнулся:

— Ты тоже, «ладно»… Не станешь же уверять меня, что и на самом деле думаешь, будто все там чистая условность, все на уровне электронных теней. Они телесные на сто процентов, а психологически их полноценность возможно повысить.

— Вот ты и повысил, дядя Саша. — Денис закашлялся, выпуская клубы белого дыхания. — Они через пару недель примерно катер починили. Представляешь?

— Да-а? А впрочем, никакой не бином, раз мозги начали раскручиваться по этой части… И ты обратно с ветерком. А чем они заправили его?

— Спиртом.

— Понимаю, из той помойки.

Троллейбус как–то особенно завыл, почти по–женски, показывая, что родом из железных кляч, не из жеребцов. Инженер снова уставился назойливо бодрым взором на болезненного спутника. Когда они молчали, его превосходство в качестве внешнего вида было особенно заметно: синяя государственная шинель, пимы, каракулевая пилотка — и это против замызганной фуфайки, застиранных галифе и старых валенок в дырявых калошах.

— Что ж, я оценил твою выдержку.

Денис, набычившись, молчал.

— Ну, спрашивай.

— Что?

— Не переигрывай. Спрашивай: как я оказался у монастыря? Хотя чего уж тут — выследил я тебя. Я на следующий день узнал о твоем появлении, служба такая, и все эти дни водил тебя по городу: очень тебя, знаешь, опасался, просто панически трясся.

Денис продолжал молчать.

— Ну, спроси, спроси: как я нашел Артура?

Сдвинув на затылок сшитый из кусков ветоши чепец, Денис прижался лбом к ледяному окну.

Инженер улыбнулся:

— Ты сам все разболтал! Еще там, на Убуди. Сообщил адрес Параше. Я регулярно справлялся, не было ли подкидыша. А потом элементарной хитрости вроде подушки на брюхе хватило, чтобы сбить со следа! Хотя теперь оказывается, что можно было и не стараться.

Он снял каракуль с головы, вытер лоб чистым носовым платком:

— Я стерегся на всякий случай, а сегодня специально с тобой встретился, чтобы покончить с этим делом. У меня, дорогой мой, кое–какой документ образовался совсем недавно, так что дрожать нет уже резона.

— Документ? О чем ты? — В голосе Дениса промелькнула надежда, что собеседник бредит и, стало быть, может возникнуть какой–то шанс.

— Да, милок, документ, такая маленькая справка–выписка с очень–очень важными печатями. Долго я ее выстаивал в очереди, лаборатория–то одна такая у нас на подконтрольных территориях.

Оторвав лоб ото льда, Денис вернулся в прежнюю позу:

— Ты все–таки бредишь!

— Не надейся. Я здоров, хотя мог вывезти оттуда несколько букетов болезней, вот как ты, например. А я был умерен в еде и прочем.

Троллейбус заёкал всеми своими поджилками и стал разворачиваться: половина маршрута, теперь в обратный путь.

— Так ты мне объяснишь…

— Охотно. Я выяснил, что Артур, — все гены разобраны по полочкам, — Артур — мой сын. Подлинный. Природный.

Денис не удержался и захохотал, хотя это и казалось выше его возможностей. Ненависть поддерживала веселость своей широкой спиной.

Инженер потеребил кончик носа уголком платка.

— А ты что, не знал?

— Что тут знать!.. Я спал с Парашей, спал–спал, потом она понесла, как любил говорить мой пещерный друг, а сын, оказывается, твой?

Теперь захохотал Ефремов, и с большим облегчением:

— Ты начал с ней спать, а потом стал бегать за каждой набедренной повязкой, в тени зарослей налетал петушком, не считая грешком.

— Ты хочешь…

— …сказать, что с какого–то момента у нас с Парашей была самая настоящая половая, а не идейная любовь. Ты все видел и был слеп. Тебе, наверно, казалось, что я опекаю ее как старший товарищ. Не пучь так глаза, лопнут. Вспомни, ты сам жаловался, что бесплоден. Ты решил, что Параша — то самое исключение из правила, которое опрокидывает правило. И ошибся. И в этом у меня есть заверенный документ. Не молчи, Денис, скажи что–нибудь.

Невыносимо ноющее движение заледенелого ящика продолжалось.

Денис попытался рвануться вперед, но сил не было до такой степени, что хватило легкого торможения железной клячи в этот самый момент, чтобы швырнуть его на место. Больше никаких таких попыток Денис не совершал: враг был здоров, уверен в своей жуткой правоте, и на его стороне готов был биться даже промерзший трансформер.

— Отпусти меня домой.

— Нет, я не все тебе рассказал. Например, ты ведь не знаешь, как я вычислил, где появится Артур.

Денис встал и, шаркая галошами и перехватывая поручни, побрел к выходу.

— Параша, душа моя, все мне рассказала. Подученная мною, все запомнила и не препятствовала твоим отцовским — кстати, таким идиотским — потугам. Таскать его неотрывно на руках — все равно что ладошкой ловить солнечного зайчика. Накрыл, а его там нет.

— Ты что, видел?

— Я вел бы себя так же глупо.

— Скажи, чтобы меня выпустили.

Инженер покачал головой:

— Если бы я был плохой человек, я бы выполнил твою просьбу. Но ты отсюда не дойдешь до дому.

— Я не хочу больше с тобой разговаривать.

— Да я тоже уж все выяснил, что хотел.

Оба довольно долго держали слово и молча тряслись в морозной трубе, глядя в разные стороны. Инженер смотрел в согбенную, жалкую спину поверженного соперника, торжество в глазах его уже не посверкивало. Он даже закрыл глаза. Сознание его скользило по ноющей ноте троллейбусного усилия.

— Стой! — крикнул он, не открывая глаз. Можно было бы восхититься, как он рассмотрел нужное место в вечереющем городе сквозь захлопнутые веки и замороженные стекла. — Тебе выходить, Денис.

Не с первого раза и через большое усилие створки разошлись. Денис тоже не с первого раза встал на слабые ноги, медленно, держась за поручень обеими руками, нащупал землю, вывалился, покачнулся, устоял. И пошел, не глядя по сторонам.

Инженер вскочил вдруг и бросился за ним:

— Стой!

Денис и не думал останавливаться, но догнать его было легко.

— Погоди. — В руках у дяди Саши был какой–то сверток, он попытался засунуть его в карман фуфайки.

Хозяин кармана сопротивлялся изо всех сил, но недостаточно сильно. Пакет так прочно въехал в карман, что и не вырвешь, не отбросишь оскорбленным жестом.

— Последний вопрос. Осенило! Это важно. Не только для меня. Да стой ты! Кто они были — погибшие возле верфи? Что ты им… Как ты их заставил… Что ты им пообещал?

Денис упал ничком в сугроб и негромко завыл, требуя, чтобы его оставили в покое. Ему ничего не надо, оставьте в покое, оставьте!

 

10

Кабинет Иннокентия Михайловича был маленький, но теплый, чистый, а значит — уютный. Настольная лампа, на особой подставке цветок в горшке. Этажерка с книгами, и книги все не справочники, а явно что–то высокохудожественное, с золотыми буквами на корешках. Читают же люди. Да и вообще появлялась мысль, что и в этом холодном аду можно устроиться.

— Жаль, только жить в эту пору прекрасную… — со смешком произнес Денис.

— Что? — переспросил хозяин кабинета, он пребывал в сосредоточенной задумчивости после высказанной гостем просьбы, и внезапная цитата сбила его с мысли.

— Нет–нет, — виновато улыбнулся Денис.

— Вот–вот, — сказал доктор, — мне тоже хочется сказать «нет–нет».

— Не говорите.

Иннокентий Михайлович сел за стол, протянул руку к вяло растущему, но все же вполне живому кустику, потеребил средним и безымянным пальцами вытянувшуюся в его сторону веточку: пообщался.

— Что скажете?

— Скажу вот что. В этом деле два невыносимых обстоятельства. Первое: я теоретически не противник эвтаназии, но практически, как сейчас начинает выясняться, кажется, противник. И второе: то, что вы предложили насчет вашей жены… Очень это странно. Если не сказать больше.

— Я легко опровергну оба ваши довода, гражданин доктор. Теоретическая готовность — она важнее, практика — дело привычки. Надо же когда–то начинать. Морально вы созрели, психологически — дозреете. А Женя… Я ведь наблюдательный. Она вам очень понравилась, у вас даже руки дрожали, когда вы ей вводили иглу.

— У нее очень тонкие вены.

— Врете. И главное — даже не пробуйте истолковать мое поведение как особо злостное сутенерство, под видом заботы о родном человеке. Это именно забота и есть. Я как представлю, что ей одной вековать с больным стариком, в этом заснеженном… На панель, что ли, идти? Где тут у вас панель?

— Я при всем желании не могу встать на вашу точку зрения.

— А я вас и не пущу. От вас требуется посмотреть на все объективно. И согласиться, что в моем плане все продумано и передумать по–другому, как ни верти и морду ни вороти, не получится.

Иннокентий Михайлович снова попробовал посоветоваться с представителем флоры.

— И как вы себе это представляете? Я над трупом только что отошедшего мужа начинаю подбивать клинья?..

— Это меня не касается, от подробностей прошу меня избавить. Дайте мне две таблетки, и все. Есть же такие — у вас, я уверен, должны быть.

Врач посмотрел на Дениса с неожиданно проснувшимся профессиональным выражением:

— Две?

Денис удовлетворенно захмыкал.

— Вот видите, я был прав. Вам она уже дорога. Не надо меня подозревать в плохом. Я не собственник, я не заберу ее с собой, как вы — стыдно, доктор! — подумали. Что я, скиф какой–нибудь? Перед самым отплытием я отошлю ее из дома. Вы можете стоять под дверью. Даже вот что: вы будете стоять под дверью, я ее выпущу, и только тогда вы мне дадите таблетки.

Самый верный способ втянуть человека в немыслимое дело — это заставить его делать мелкие, постепенные шаги, представляющиеся вполне осмысленными.

— Что вас еще смущает, доктор?

— Для человека, которому осталось жить в любом случае несколько недель, вы как–то очень уж деловиты и бодры. Такое впечатление, что вы на курорт собираетесь, а не…

— Как знать, как знать… Может, и на курорт.

— Вы прямо–таки излучаете оптимизм.

— А что, я закрыл все свои долги здесь, улетаю налегке.

— Подмывает, знаете, к вам присоединиться.

— А что, давайте. Впрочем, что вы, нет, конечно. Женя–то остается здесь. Кто о ней позаботится? Я только–только нашел ей тихую гавань. Поверьте, она очень хороший человек. Заслуживала большего в этой жизни, а я ей судьбу–то поковеркал. Ладно, хватит исповедей, давайте ваши таблетки.

Доктор улыбнулся:

— Нет уж.

— Что значит «нет уж»?

— Как договаривались. Только когда она выйдет из квартиры.

— Что ж…

— Да, товарищ самоубийца, зачем вам две таблетки? Одной более чем достаточно.

— Характер такой. Подстраховка, чтобы наверняка, без вариантов. В случае чего — контрольный выстрел.

 

11

Еще не открыв глаза, Денис понял: удалось. Он не дома на диване. Попробовал открыть веки, и не удалось с первого раза. Вот с чего начинается визит на Убудь — с абсолютного бессилия. Чего еще ждать от еще секунду назад мертвого тела? Сознание, стало быть, очухивается первым. А ведь куда более сложная штука, чем веко или рука! В следующий момент он сообразил, что его правая рука не сжимает руку деда. Тогда он должен лежать рядом.

Глаза изволили распахнуться, до век дошло усилие отданной в голове команды. По крайней мере, я на Убуди, шепнул он себе, разглядывая плетеный потолок и радуясь лучам дневного света, пропитывающим пористую стену.

— Папа, ты где?

Ответа не последовало.

Денис потянул к себе верхние конечности и с третьего раза сумел подняться на локтях. Да, типичная аборигенская изба. Типичный, судя по всему, хутор, мелькают замедленные тени за плетеной стеной — возятся у костровища.

Хутор вроде знакомый. Вроде. Если и бывал здесь… А может, и не бывал. Убудь остров не такой уж маленький. Полно укромных мест и всяких там тайн.

И физиономии незнакомые. Это нормально: на незнакомом хуторе — незнакомые лица.

А Ивана Степановича среди них нет. Значит, ему не сюда дано было обрушиться. Нет, надо сходить проверить.

Сразу вслед за принятием этого решения он провалился в сон.

Проснувшись, обнаружил подле себя поднос с едой и понял, что жутко голоден. Набросился. Успокаивал себя мыслью, что папа тоже где–то окармливаем.

Снова сон.

На третий день надел лежавшую у ложа травяную юбку и сходил осмотреть остальные хижины хутора. Не найдя там отца, Денис стал себя успокаивать: на самом деле наивно было рассчитывать на то, что силы его пальцев хватит, чтобы удержать подле себя целого старого дяденьку при полете через непостижимые пространства, по которым путешествуют туда и обратно меж мирами временные мертвецы. На полный успех своего предприятия Денис и в глубине души не надеялся. Вернее, надеялся, но не считал себя вправе требовать, чтобы «вышло по–моему». Отец, как минимум, спасен, и на каком–то другом хуторе его уже потчуют. Не остался же он в Москве, возле прогорающей буржуйки.

Женя. Будем надеяться, что она не сойдет с ума, не обнаружив всех своих мужиков на месте. История с наведенной беременностью должна была ее отчасти подготовить к таким фокусам.

Стоя посреди холма, огляделся: скала на месте, и, судя по ее расположению, можно было подумать, что сам он на территории Колхозии. Над столичным холмом возвышалось сооружение… Денис заволновался. Это была не его башня. И тут на него навалилась усталость. Не болезненная, не пугающая — естественная усталость, охватывающая воскресшего после самоубийства. Он снова побрел к «своей» хижине. Лег.

Откинулся входной полог, и внутрь вошла девушка с подносом из коры.

— Параша! — вскрикнул Денис. Он отлично видел, что это другая девушка, он дурачился, чтобы смягчить непонятную неловкость ситуации. — Привет, дорогая, что там у тебя?

Пожалуй, это была и не девушка, а тетка лет сорока пяти, полная, загорелая, черноволосая, с чуть удлиненными к вискам глазами, в набедренной повязке. Типические убудские черты все в наличии, при этом — незнакомая совершенно.

— Ты меня не помнишь? Впрочем, это, не исключено, к лучшему.

Можно надеяться, что страсти вокруг словесных вкладов утихли еще до его отплытия, но все же лишний раз напоминать, кем он был и что тут обещал направо и налево, лучше не надо. Как и настаивать на возвращении своих должностей и имущества.

— Ладно, давай сюда свой плов.

Слов тетенька явно не поняла, но поняла жест. Успели забыть русский? Сколько же он отсутствовал? Хотя что тут творится со временем, и раньше было непонятно, и если непонятность усугубится, переживать не надо. Он давно это понял.

Денис приступил к еде. Насытившись, уснул.

Выйдя из хижины следующим утром, сел у костра рядом с незнакомыми людьми, они молча возились с палками и веревками и что пытались соорудить, было непонятно. Денис попытался заговорить с ними. Покосились, но не ответили.

Не понимают или не хотят разговаривать?

Господи! Да я же не чувствую веса печени, спохватился Денис. Кроме приступов быстро проходящей слабости, не было никаких иных ощущений — ни неприятных, ни болезненных. Самоубийство лечит! Если папа здесь, можно считать, что акция удалась. Островок мы обыщем и воссоединимся с предком. И придумаем, как самоубийце с убитым родственником выбраться отсюда.

Скала была великолепна при утреннем освещении, надо будет навестить старого пьяницу. И сооружение над заросшим столичным холмом смотрелось привлекательно. Не в прежнем стиле явно. На что–то очень знакомое похоже. Побери черт! На стамбульскую Софию: четыре столба квадратом и купол посередине. Подрагивающий, кажется. Надо сходить посмотреть. Сейчас посижу немножко тут, в тени, среди немых, и на экскурсию.

Он присел, расслабился, закрыл глаза, прислушиваясь к тихой речи персонажей у костровища. Да — они говорят не по–русски. Но и не на прежней шумерской мове. Речь была вроде как–то даже знакома отдельными деталями. Новая волна еще кого–то закинула? Он не успел додумать зародившуюся мысль, как услышал над собой:

— Хальт!

Немцы! Куда же мы без них!

 

12

Внешний облик процедуры шабаша почти не изменился, если не считать того, что жертвоприношение производилось под конвоем. С холма просто–таки выгнали, всучив поднос, вдоль тропинки, что вела к отвалившемуся большому пальцу, стояли на расстоянии в полсотню шагов друг от друга молчаливые и внимательные надсмотрщицы, на груди у каждой висел на веревке деревянный жетон с намалеванной цифрой. В опущенных руках они держали черные дубинки. Выражение лиц было такое — ни за что не подумаешь заговорить.

Значит, у власти теперь даже не немцы — немки! Почему–то этот вывод не вдохновлял.

Свой поднос Денис нес таким образом, чтобы загораживаться им от глаз надсмотрщиц. Боялся, что среди них попадутся знакомые физиономии. Вот было бы смеху — гарем его величества взбунтовался и, как самая организованная сила на острове, взял власть.

Нет, знакомых мордашек не видать. Но и знакомиться нет ни малейшего желания.

Если среди надсмотрщиц знакомых нет, то среди мужчин в очереди, кажется, можно кого–то узнать. Вон вроде бы Черчилль, а это… батюшки!.. сын де Голля?!

Как помолодели!

Быстро взял себя в руки: чего дергаться, известно ведь — живут наоборот. Доходят до младенческого состояния — и фьюить! А как младенцы могут помнить, несмышленыши, что им полагается «там»? Вот почему их так радовали записи.

«А что при новом порядке случилось с прокаженным другом?» — раздумывал Денис ночью. Если женщины взяли власть в свои руки… впрочем, не надо спешить с выводами, утром сходим посмотрим.

Утром его уже выпроводили на полевые работы. Улучив момент, он нырнул в знакомую тень и пошел шнырять — силы полностью восстановились, тело пело — по известным тропам. Очень скоро понял, насколько ограничена теперь свобода передвижения на Убуди. Чуть ли не за каждым деревом была опасность обнаружить каменную бабу с деревянной бляхой на груди. Приходилось искать обходные пути, так что в первый день он так и не приблизился, строго говоря, к замку на холме ни на шаг, описывая теневые петли, отсиживаясь под кустами и за стволами. В конце концов его поймали, но бить — он зажмурился, отдавшись в строгие руки, — не стали. Просто отконвоировали к месту работы. Разговаривали по–немецки, и это был не праздный творческий лепет, а скорее канцелярит, уставной язык. Даже вдали от глаз верховной власти девки блюли идею порядка. И звякали словами, как подковками на плацу.

На следующий день он попытался пробраться к скале и обнаружил, что это еще невозможнее, чем попасть в Вавилон.

Оцепление! Каждые двадцать шагов амазонка с дубинкой и несмыкаемым взором. Довольно долго, пока его снова не обнаружили, наблюдал Денис за функционированием рубежа. Все же очень ему хотелось навестить этого хама Урапи. Соскучился, блин. Да и вообще охота разузнать, что тут к чему, больше не у кого.

Нет, граница была на замке. И похоже, она специально выставлена, чтобы никто из долины не мог попасть на горку. Напрашивался вывод: долина и гора в состоянии войны.

Так.

На этот раз его немного посекли, не для истязания, но для вразумления.

Рыхля жирную почву, обреченную разродиться урожаем, который будет уничтожен, Денис признался себе, что вознаграждение за проявленную в Москве решимость его не полностью устраивает.

Вечно торчать на полях с суковатой тяпкой — увольте!

И что характерно — на полях только мужики.

Матриархат!

Когда его секли, он мстительно придумал, куда попадают девственные воительницы после смерти — в Валгалище! Бессильный интеллигентский бунт против режима.

Зажило все быстро, но несколько дней он не решался покидать делянку.

Но черт с ними, со столицей и горой, а отца–то надо отыскать. Кое–как нашел дыры в местном трудовом распорядке и стал совершать тихие набеги на соседние хутора и поля.

Папа, где ты, папочка, Иван Степанович?! Как тебе ожилось?

Но эта деятельность оборвалась для него самым трагическим образом.

И не хладнокровные валгалицы были тому виной.

Ужас застал во время короткого отдыха на берегу Холодного ручья. Денис сидел в тенечке, напившись студеной воды и прикидывая, куда направить стопы поиска, как вдруг глядь — на противоположном берегу девочка.

Девочка как девочка, стандартная убудочка. Необычного в ней только то, что она не несется куда–то по своим предсмертным ребячьим делам, а неподвижно сидит и пялится на дяденьку.

Холодная иголка вошла в сознание. Он еще не понял, в чем дело, но уже понял, что дела его плохи.

Это была она.

Девочка хищно моргнула большими удлиненными глазами, и он не удержался:

— Параша!

Он рванул в глубь леса, еще не понимая, почему ему так страшно. И мчался, мчался, постепенно понимая: все зря.

 

13

Новый хозяин Вавилона лежал в бассейне, закрыв глаза, вокруг по периметру стояли совсем молоденькие девушки с баклажками, время от времени опорожняя их на большую лысую голову с закрытыми от удовольствия глазами, и отправлялись, надо понимать, обратно к океану, а может, к ближайшему ручью.

Вавилон очень изменился за время отсутствия царя царей. Но башня была не сожжена и не разрушена, она теперь служила подпорой для останков большого воздушного шара, висевшего на ней, как осьминог на этажерке. В сторонке горел, как и положено, костер, хижины у стены джунглей были полны трудящегося народа. Бассейн представлял собой яму, вырытую в земле и выложенную листьями гигантского местного ландыша. Новый властитель полнее использовал свои возможности в целях улучшения быта.

Среди девушек с кувшинами можно было разглядеть помолодевших до состояния почти что детскости муз прежнего режима: Терпсихора, Мнемозина, Эрато…

— Кто ты такой?

Голова что–то прошипела над водой, а русский текст за спиной и неожиданно низким, тяжелым голосом произнесла Параша. И в дальнейшем выполняла обязанности переводчика с недетской усидчивостью и серьезностью.

— Я…

— Ты знаешь, что грозит таким, как ты, и за преступление, которое ты совершил.

— Я…

— Да–да — ты!

— Да что я сделал?!

И ему было объяснено медленным, убийственно низким голосом Параши, как будто впавшей в транс.

— Какое систематическое изнасилование?! Послушайте, вы же цивилизованный человек и вы, наверно, немного разобрались в том, что здесь происходит…

Через несколько минут новый хозяин Вавилона выбрался из бассейна с помощью четырех ловких нимф и, улыбаясь, сказал:

— Всегда мечтал познакомиться со своим предшественником. Меня зовут Крейцер, я из Лозанны, швейцарец, естественно. Сначала я подумал, что передо мной редкий теперь вид злостного самца, а это коллега. Вы как сюда попали, на остров? Я на воздушном шаре. Буря. Подхватило над Маврикием, болтало двое суток, а потом — счастливое спасение.

— Понятно.

— Вам что–то понятно, — весело засмеялся швейцарец, — а вот мне ничего почти, хотя я тут немалое время. Правда, сколько именно, сказать не возьмусь, органайзер, где я отмечал дни, куда–то запропастился.

— Я вам скажу куда. Они украли его и используют для сворачивания папиросок.

Господин Крейцер шлепнул себя по лбу:

— Да, да, и еще раз признаю: несколько ненужных обычаев я островитянам привил. Льщу себя надеждой, что полезного сделал больше. Пойдемте перекусим.

Он выбрался из купальни, набросил махровый халат на плечи, видимо прибывший вместе с ним в гондоле, закурил.

Денис от предложения закурить отказался, но вздохнул поспокойнее. Когда на истошный крик Параши прибежали стражницы и начали его скручивать с пугающим профессионализмом, а потом поволокли с какой–то полицейской жестокостью сквозь кусты неизвестно куда, он сильно перетрусил. Чувствовалось, что он попал под действие какого–то совершенно непреложного закона, и хотелось закричать: «Какая на мне вина, боярин?!»

Господин Крейцер велел, чтобы гостю дали умыться и залепили его царапины жеваной целебной травой.

Подали завтрак: мясо, рыба и яичница.

— Вы, господин Крейцер, здесь или очень давно, или великий педагог. Помнится, я с трудом смог заставить своих подданных зарезать курицу.

— О, я при случае изложу вам мою систему.

— По–моему, сейчас как раз вполне такой случай.

— Нет, сейчас мне интереснее другое — я бы попросил вас ответить на несколько моих вопросов.

— Весь внимание, господин Крейцер.

Толстячок, — а он был толстячок, — привстал и ткнул рыбьей костью в сторону видневшейся над живой изгородью скалы:

— Что вы скажете о тамошнем обитателе?

— Вы и о нем уже знаете?

— О, я сразу вычислил, должен быть ум, довлеющий над долиной. Кто–то же конструирует систему здешних правил и представлений. Так что вы скажете?

— Это древний, насколько я понял, вавилонянин или еще древнее — шумер.

Господин Крейцер хлопнул себя по голому колену. Он, видимо, любил извлекать звуки из разных мест своего тела.

— Да–да–да, то–то я смотрю и не пойму, каков корень. Социалистические и монархические тенденции в здешнем порядке я выявил быстро. И пресек. Русский социал–большевизм, царизм, да–да. Вредно, признайте, вредно.

Денис признал сразу и самыми выразительными жестами.

— Больше вы о нем ничего не хотите сказать?

Хотя Параша переводила в общем бесстрастно, пленник–гость почувствовал наличие некой скрытой интонации в вопросе.

— Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду, что и монархизм, и социализм в данном случае наносные вещи.

— На что наносные?

— Я долго бился над этим вопросом — на что? Скажу сразу — и шумерская ваша теория, она тоже не дно, а промежуточная фаза.

Денис перестал есть совсем. Несмотря на вполне научный характер, разговор стал ему неприятен.

— Дайте мне ваши наблюдения, каково логово, образ жизни, облик, наконец. Мне ведь видеться с пещерным жителем не выпадало ни разу. Он таится, он враждебен, чует с моей стороны опасность, и правильно, я опасен для него.

Стараясь быть максимально точным к деталям, Денис описал и дружка Гильгамеша, и его жилище, и перманентную пьянку.

Господин Крейцер слушал очень сосредоточенно, даже зажмурившись. Резко очнулся:

— Я вас разочарую — это не проказа.

— ?

— Он не шумер, и это не проказа.

Господин Крейцер решительно вернулся к еде с видом человека, получившего решающее подтверждение своей теории. Денис попробовал ему подражать, но кусок не лез в горло.

— Я решил, что проказа, поэтому он и не рвется сбежать отсюда, хотя знает как. Боится, что болезнь вне острова двинется дальше.

— Дело не в болезни. Это не совсем человек.

Внутри у Дениса стало кисло — Крейцер все–таки, кажется, псих. Хотел удержаться от иронического вопроса, но не удержался:

— Инопланетянин?

— Нет. Это неандерталец. Вы, полагаю, знакомы с антропологической теорией, которая утверждает, что некоторое количество времени тому назад мы, кроманьонцы, проживали на планете рядом с нашими видовыми предками — неандертальцами. Мы выжили и пережили их. Какое–то количество этих существ, по мнению некоторых научных мифов, дожило до наших дней.

— Снежный человек, — через силу произнес Денис.

— Да, их и так называют. В данном случае простая ситуация — в доисторические времена волна какого–нибудь цунами зашвырнула нашего прокаженного на этот остров. Он тут освоился и начал свою чудовищную, повторяю, чудовищную подрывную работу.

— Подрывную?

— Он подрывает основы нашей биологической монополии на планете.

— То есть?

— Чего вы не понимаете?! — Господин Крейцер вдруг вспылил и покрылся пятнами. — Он спит с местными женщинами, и они все время от него рожают. И в наш мир возвращаются, если мерить тысячелетними дистанциями, целые толпы монстров. Полукровки, полукровки, господин мой хороший. И что характерно — в виде бастард–подкидышей, что есть тоже вид расшатывания порядка.

Денис молчал.

— Перестаньте смотреть на меня как на расиста, тем более что я не расист. Что черный, что индеец — для меня все равно, я даже, может быть, на кроманьонской идентичности не стал бы яростно настаивать, когда бы не метафизический момент.

— Вы имеете в виду…

— Я имею в виду, что мы здесь — по неизвестно чьему замыслу, этот вопрос оставляем до лучших времен, — да, так вот на острове этом мы имеем дело с абсолютно чистыми душами. Этот остров — прачечная по отмыванию, если угодно, карм. Человечество слишком испакостилось, подсознания смердят. А отсюда должны были поступать обратно в наш мир простые, чистые души, разбавляя беспросветный мрак коллективного нашего подсознательного. А что поступает?

Денис не мог не признать, что картина, нарисованная господином Крейцером, стройна и убедительна. Но именно в этой убедительности Денис чувствовал для себя некую опасность. Куда он клонит? А ведь клонит.

— Когда мой шар занесло сюда страшной бурей, я сначала просто радовался тому, что выжил. Потом стал чинить летательный аппарат, дабы поскорее вернуться в свой мир. Но со временем осознал свою миссию.

Ничего нет опаснее человека с миссией, тоскливо подумал Денис.

— Я навел здесь порядок. Ни одна женщина не может проникнуть в пещеру, так все устроено. Ни один мужчина не может прикоснуться к женщине в эротическом смысле.

— Под страхом смертной казни? — вырвалось у Дениса.

Господин Крейцер прервал свою бойкую речь и воззрился на него с нескрываемым удивлением.

— Вы же знаете, что смертная казнь их не пугает.

— Простите, сорвалось. Я отлично знаю, что местные жители…

— Да, вот именно, они, в конечном счете, стремятся «туда». Но уходить надо по всем правилам, дожив до возраста младенца, тогда стирка души может считаться доведенной до конца.

— Понятно.

— Вам не все понятно, поверьте, — усмехнулся господин Крейцер. — Для начала я придумал запрет для мужчин — кастрация за нарушение женской чистоты. Потом, правда, выяснилось, что в ней нет особой нужды, потому что по своей воле местные мужчины… ну, вы понимаете… Опасность исходит от одного пещерного самца. Тогда я придумал ограничитель для женщин. Я описал тем из них, кто были склонны по старой памяти уступить низменным проискам этого чудовища, что их ждет в «той» жизни.

— Теперь они ходят и повторяют список будущих мук?

— Вот именно. Сами знаете, они странные; хоть и живут задом наперед, но стараются ничего не забывать из пообещанного. Просят, правда, напоминать. Вы уже через это проходили, насколько я понимаю? Так вот, здесь, на острове, все всерьез. О слишком важных вещах идет речь.

— Согласен. А какие муки вы им обещаете?

— Путем проб и ошибок, наблюдая за их реакцией, я вывел, что ад у них начинается вслед за словами «у тебя не будет»: еды, одежды, крыши над головой, краски для волос, помады для губ, гребешка для волос, — и так до самых мелких или невообразимых для них деталей. И чем меньше они себе представляют, чего именно я их лишаю, тем больше трепещут. Одну я, представьте, испугал до смерти угрозой, что у нее никогда не будет возможности устраивать петушиные бои в Букингемском дворце.

— Петушиные бои?

Господин Крейцер поморщился и хмыкнул.

— Вырвалось. Взбрык воображения. Но разбаловавшаяся мадам потеряла сознание от отчаяния.

— Да, да.

Господин Крейцер неожиданно вздохнул и посмотрел на гостя с каким–то сожалением.

— В конце концов я понял: неандертальца надо искоренить полностью. Нельзя улетать, не добив чудовище.

— Пожалуй.

— Он ведь способен на все. Он ведь что сделал с вашим предшественником, с этим вавилонянином, которого занесло сюда через пару тысяч лет после него, от которого и пошла шушукающая речь, остатки которой еще где–то затаились по хуторам?

— Что он сделал?

— Я уверен, что он его сожрал.

Денис кашлянул.

— Вавилонянин завел тут пахоту, жертвоприношения — в общем, культуру. Удивляюсь, как пещерный житель вас не сожрал. Скорей всего, вы чем–то откупились. Угадал?

Гость осторожно кивнул.

— Дикари, надо сказать, отлично знают, на что способен наш пещерный друг, и трепещут. Для них быть сожранным — это никогда не воскреснуть. Поэтому и такой страх перед ним. Он морлок их народа. Отсюда такая поддержка мне — я могу их от этого первобытного ужаса избавить.

Господин Крейцер замолк. Кажется, прелюдия закончилась. Пришло время для каких–то окончательных, главных слов. Сейчас новый правитель Убуди вынесет вердикт. Чтобы подкорректировать его в лучшую для себя сторону, Денис сказал:

— Значит, война? Я готов. Вам понадобится помощник, я бы мог что–нибудь возглавить. Или рядовым. Хотя бы проводником. Я там был.

— Он вас не съел, — сказал неожиданно очень тихо господин Крейцер, вроде как прикидывая варианты использования Дениса в предстоящей операции.

Нет, понял бывшее его величество, место в гондоле победителя ему пока не обеспечено.

— Что ж, пора переходить к делу.

«Какому еще делу?» — содрогнулся внутренне Денис.

— Вы только представьте все эти немотивированные бунты и войны, обрушения глобальных экономических систем, разруху и голод на огромных территориях, падение нравов, извращения и маньяков, детские самоубийства. Когда я висел над Маврикием, началась какая–то жуткая всеобщая схватка всех со всеми. Американцы бомбардируют Францию, китайцы врываются в Иран, турки вместе с русскими атакуют Германию — надо это прекратить?

— Надо.

— У тамошних умов нет вразумительных или хотя бы приблизительных объяснений тому, что происходит, никто не знает, где эта течь, откуда поступает нравственный яд в душу нашего мира, заставляя праздновать всеобщего Гоббса, все против всех. А мы нашли ее, течь!

— Нашли, — повторял Денис как загипнотизированный.

— Как говорится, закон есть закон. Прочность порядка, установленного мною, порядка, который даст мне возможность искоренить неандертальскую заразу, держится на неукоснительном исполнении данных мною правил. Иначе мой островной народ не пойдет за мной.

— Что это значит? — срывающимся голосом спросил гость.

Господин Крейцер развел руками:

— Кастрация. Значит кастрация! — прокаркала Денису в ухо Параша.

— То есть?!

— Эта девушка вас опознала, и весь остров знает, кто вы и в чем виноваты. Могу ли я вас простить, рискуя своей властью, а значит, и возможностью победить неандертальца?

Денис помотал головой, как бы отгоняя дурное видение:

— Но это было давно, Параша была взрослой женщиной.

— Это не имеет значения.

— Она не сопротивлялась.

— Тем более.

— Что «тем более»?! — вскричал царь царей и с ужасом понял: уже совсем неважно, что он говорит, процесс пошел. На плечи ему опустились сразу несколько тяжелых ладоней. Молчаливые надсмотрщицы были наготове.

На площади перед сдувшимся шаром стал собираться народ.

Прямо сейчас?!

Словно отвечая на его истерический внутренний вскрик, Параша сообщила:

— Правосудие должно быть не только неотвратимым, но и по возможности скорым.

Денис попробовал дернуться, но руки четырех мощных убудок прочно фиксировали его.

А дети–то зачем?

То, что с ним сейчас сделают, — это в назидание потомкам? Но ведь, по сути, они старики.

Прямо перед Денисом стремительно скапливалась толпа подростков и детишек, они были оживленны, непоседливы и вообще довольно отвратительны, как всякие дети, собранные в изрядном количестве.

— Я не мясник, — сказала Параша.

Господина Крейцера было не видно, его немецкое клацанье доносилось из–за спины, а разговорчивая девушка охотно нависала над ухом.

— Я не мясник и не палач. Для этих целей…

Невидимые руки сорвали с Дениса набедренную повязку. Короткий холод стыда, а потом сразу же — жар ужаса. Только теперь он поверил, что до «этого» дойдет.

— …приходится привлекать людей совсем новых, как мне кажется. Тех, кто только что прибыл, дабы палач потом долго трудился на данном поприще, до раннего юношеского возраста. По–моему, это разумно.

Справа в круг предстоящей экзекуции мягко впихнули пару стариков, и Денис, считавший, что его уже ничем поразить невозможно, узнал в одном из них Ивана Степановича. Вот где доводится встретиться с отцом!

Одна из самых мускулистых амазонок господина Крейцера внесла на широком подносе несколько поблескивающих на солнце металлических предметов, они расплывались в залитых солнцем глазах Дениса.

— Не думали же вы, что операция будет проводиться каменным инструментом. Мы все же не варвары.

Но у царя царей вид современного легированного железа вызвал почему–то дополнительный ужас.

— Папа! — крикнул он.

— Не надо, — презрительно перевела Параша, — не старайтесь нас разжалобить. Это дешевая уловка. Откуда здесь взяться вашему папе?

— Оттуда!

Господин Крейцер засмеялся, и Параша попыталась передать его смех своими средствами.

Денис дернулся в неослабевающих лапах и внутренне заорал: «Вон отсюда! Вон!!!»

Иван Степанович неуверенно взял в руки большой, отчаянно острый скальпель. На Дениса обрушилось страшное подозрение, мгновенно ставшее уверенностью, что если «это» сейчас произойдет, то и воскреснуть придется оскопленным.

— Папа!

Иван Степанович оглянулся на этот крик, но в глазах его не было и тени узнавания или соображения.

Надо что–то делать!

 

14

Иннокентий Михайлович уверенной рукой разливал кофе. распространился характерный аромат. За окном шел дождь, от этого ощущение уюта в маленькой комнате стало особенно ощутимым.

Женя сидела лицом к окну, по стеклу ползли, извиваясь, словно под воздействием внезапных испуганных мыслей, струйки воды. Можно было догадаться: нечто подобное происходит и с нервной системой молодой женщины.

— Я знаю, ты не считаешь его сумасшедшим, поэтому я добился, чтобы его поместили в санаторный корпус. За ним наблюдают, но он не знает, кем его считают врачи.

Иннокентий Михайлович сел в большое уютное кресло к горящему торшеру, поднес чашку к губам:

— Думаю, все образуется. Со временем. Говорю так не потому, что я оптимист на голом месте. Посмотри вокруг, общее впечатление такое, что мир вдруг опамятовался, торговля настоящая проклюнулась, на рынке появились апельсины, представляешь? Это откуда их надо привезти! Почему ты не пьешь кофе?

— Да, спасибо, сейчас.

— Сказать по правде, ты меня знаешь, я человек довольно уравновешенный, но меня немного напрягает то, что моя жена настолько включена в жизнь своего бывшего мужа.

— Что?

— Женя, у тебя доброе сердце…

— А ты предлагаешь наплевать и забыть?

— Нет, я не это предлагаю. Я предлагаю перестать относиться всерьез ко всему, что он скажет. Ты не можешь отказать мне в том, что я много, очень много делаю для него. Ты же знаешь, чего мне стоило в свое время закрыть дело с исчезновением Ивана Степановича. Сейчас, конечно, не прежние времена, но бесследное исчезновение человека могло обернуться…

Женя вздохнула, продолжая рассматривать дождевую живопись на оконном стекле.

— Он сказал, что хотел спасти отца.

— Ну конечно.

— И спас. Иван Степанович не умер, а, наоборот, ожил и теперь молодеет. Правда, перед этим ему пришлось поработать палачом своего сына, Дениса Ивановича.

— Денис говорит, что сам зарезался, чтобы его не кастрировали.

На это Иннокентий Михайлович ничего не сказал. Дело в том, что нежелательный «родственник», сам пару лет назад пребывавший, на врачебный взгляд Иннокентия Михайловича, в состоянии необратимо предсмертном, вдруг вернулся неизвестно откуда помолодевшим и окрепшим. Значит, есть какие–то «те места», и, как минимум, в тех местах, медицина была на очень высоком уровне. Это плохо совмещалось с рассказами о каком–то диком острове, которыми Денис Иванович кормил Женю. Но Женя верила, и с этим приходилось считаться.

— Я бы охотно поверил, но наука…

— Наука? — Женя близоруко оглянулась на мужа.

— Да, наука — география, например, — указывает, что в том месте, где должен быть этот остров, никакого, извини, острова нет и никогда не было.

— Но Денис–то есть, ты его сам видел. Жив–здоров.

Иннокентий Михайлович промолчал. Да, он видел Дениса, он выслушал его россказни и даже не отмахнулся от них, как, возможно, кажется Жене. Он отправил странного путешественника в лучший научно–диагностический центр столицы. Чутье подсказывало ему, что им следует заняться как следует. Пришлось прибегнуть к хитрости, Денис Иванович ни за что не хотел отдаваться в руки докторов. Что–то предчувствовал, надо понимать. Интересно, что?

— Ладно, Женя, пусть не остров…

— А я думаю, что именно остров, пусть и не там, где он говорит.

Иннокентий Михайлович вздохнул:

— Пусть.

Совесть его была не полностью чиста. Он довольно быстро почувствовал, что коллеги, которым он подбросил Дениса, стали что–то не договаривать, рассказывая о ходе «лечения». Попытки надавить на них пресекались, и совсем не в дружеском тоне. Этого он Жене рассказать не мог, и оставалось только самому домысливать, во что превращается «курс реабилитации».

На самом деле Денис был не очень–то и разговорчив. Все его чудеса были предъявлены во время самого первого разговора на этой кухне, когда «островитянин» пребывал в состоянии сильнейшего, практически неконтролируемого возбуждения. Он нес буйную чепуху про свое самоубийство, якобы имевшее место вот только что. Про острейший нож, отобранный, как это ни забавно, у Ивана Степановича, который этим ножом должен был… в общем, натуральный бред.

Переночевав, Денис пришел в себя и прекратил интересничать. Сам ничего не выдавал в виде россказней, а лишь неохотно отвечал на уточняющие вопросы, словно сам посмотрел со стороны здравого смысла на свою версию. Но и не отрекался от нее полностью.

О помощи он не просил.

Иннокентий Михайлович предложил ему несколько вариантов устройства: жилье, очень, конечно, скромное, работа, — но свежий самоубийца не спешил. Можно понять нового мужа Жени, столь впечатленной интересными безумностями ее бывшего. Надо было как–то расформировать внезапный треугольник. Кроме того, и еще была причина: Денис мог проболтаться насчет того, каким образом, собственно, товарищ доктор был приближен к своей нынешней жене.

Так возник медицинский центр.

И вот звонок из него, из центра. Да, жизнь в Москве налаживалась, заработала стационарная телефонная сеть, на очереди было и полное оживление мобильников.

Иннокентий Михайлович снял трубку. Выслушал сообщение, и даже при его самообладании было видно: сообщение потрясающее.

Женя смотрела на него искоса, боясь повернуться.

Иннокентий Михайлович облизнул губы:

— Исчез.

Женя повернулась к нему полностью.

— В палате нашли петлю, веревку с петлей…

— Они его пытали?

— Ну что ты говоришь!

 

15

Повсюду валялись пучки веток, светящихся золотым и белолунным огнем, отчего пещера походила на сокровищницу Али — Бабы. Денис ввел эту моду в свое время, но теперь мысль его была далека от этой темы. Он сидел на самом краю каменной площадки в дальнем углу, свесив ноги в пропасть. На другом краю площадки храпел на травяной перине людоед.

Он лежал на спине, храпел так, словно этим храпом должен был поддерживать нависающий каменный свод. Одна рука его свешивалась в каменный желоб, по которому в свое время пьяный царь царей эвакуировался из ночной пещеры прямо в океан, другая сжимала «нокию», явно как вещь драгоценную. Стало быть, за то время, что Денис отсутствовал в жилище неандертальского друга, ему неоднократно звонили, и он с кем–то беседовал, иначе бы он зашвырнул куда–нибудь бесполезный прибор.

Теперь–то Денису было ясно, почему он тогда так легко отделался: Гильгамеш не смел покуситься на жизнь человека, повелевающего загробными голосами.

Что дальше?

Денис осторожно глянул вниз. На глубине метров десяти имело место дно, усыпанное человеческими костями. Теперь–то ему было понятно, что там лежали мощи и того первого шумерского мореплавателя, в незапамятные времена заплывшего сюда, где уже квартировал доисторический первооткрыватель. Там же нашел упокоение и неотступный законник и воздухоплаватель господин Крейцер, судя по остаткам гондолы, в которых Гильгамеш устроил себе ложе. Схватка швейцарского воздушного флота с пещерным жителем закончилась не в пользу флота. Возможно, были и другие — кажется, там, внизу, три черепа. До или после?

Будет четыре.

Можно представить, чего стоило людоеду воздержаться во время прежнего свидания, ведь аборигенов он не ест, и понятно почему.

Сбежать отсюда нельзя.

Дорога через жертвенный бассейн непроходима, и до норы, ведущей наружу, не добраться. Чувствовалось, какой чуткий сон у этого пьяного животного.

Допрыгался, холодно сказал себе Денис. Ему было так страшно, что сознание сделалось стеклянным и прозрачным, каждая мысль была отчетлива до последней степени.

Так что — это неизбежно?

Остаться в заснеженной Москве он не мог — сдохнуть на неизвестных условиях и оказаться неизвестно где, если вообще сохранялся шанс хоть где–то оказаться.

Отдаться родному отцу для кастрации? Проще заколоться его скальпелем. Денис помнил, как легко это у него получилось.

А уж когда в санатории он понял, что собираются делать с его сознанием эти мясники с электрошокером, то уж совсем нельзя было не вешаться, имея в перспективе такую гарантированную Убудь.

Кто же думал, что она обернется пещерой? Да не просто пещерой, а каменным бережком пропасти.

Броситься вниз? Смертельный исход не гарантирован. Да если и удастся сломать себе шею, Гильгамеш спустится вон по тем выступам и все равно сожрет.

И это будет окончательный конец.

Может создаться впечатление, что Денис сидел и разумно, последовательно рассуждал, тогда как мучительные, безысходные мысли болезненно ерзали и дергались в его воспаленной голове.

Сколько осталось времени?

Когда это чудо–юдо проснется?

Может, все–таки попытаться что–то сделать? Он вспомнил про камень, загораживающий выход на площадку согнутого «мизинца». В прошлый раз он согласился, что ему нипочем не сдвинуть его. Но под воздействием обстоятельств в человеке просыпаются такие силы…

Денис бесшумно втащил ноги на берег, попробовал встать.

Кроме того, пока страшилище спит, можно попробовать отыскать тут камень побольше и…

Мысль о камне грохотнула, как настоящий валун, и Денис увидел, как разлепилось веко спящего. Людоед пока еще не знал, что у него сытный гость. Сейчас его пьяная башка прояснится…

Нет, глаз закрылся обратно. Денис пытался понять по поведению лицевой мускулатуры львоносого гиганта, увидел ли он его.

Кажется, нет.

Он спит.

Не будем его будить. Попробуем все же прокрасться к отвальному камню.

Денис осторожно поднялся.

И в этот момент телефонная трубка в мощной грязной пятерне подала признаки жизни.

 

16

— Итак, вы — Артур Александрович Ефремов?

Молодой, скорчившийся в неудобной позе молодой человек в углу комнаты частично распрямился в кресле:

— Да, а вы кто?

— Ваш адвокат.

— Адвокат? Ах, да.

— Вот именно, — улыбнулся пожилой лысый мужчина, доставая из кармана толстую записную книжку и авторучку. — вы пришли в адвокатскую контору, я готов вас выслушать. Слушаю.

Пожилой мужчина забросил ногу на ногу, открыл книжку, готовясь записывать:

— Говорите. Время идет. Или вы раздумали?

Молодой человек все же выпростался из напавшего на него ступора:

— Я час назад убил своего отца.

В глазах адвоката появилось что–то похожее на интерес.

— Убили отца?

— Да. Отца, Александра Александровича Ефремова.

— По какой причине? Может быть, случайно? Несчастный случай?

— Нет. Я убил его, потому что убил. Он встал у меня на пути.

— На пути? В переносном смысле?

— В переносном. Он встал между мной и девушкой, которую я любил.

— Рассказывайте, я внимательно слушаю.

— Мы жили вдвоем.

— С девушкой или с отцом?

— С отцом. Я и он. Когда мне было уже лет шесть, отец удочерил девочку из детдома. Ее звали Прасковья. Вернее, назвали так. Отец назвал. Звал ее Параша.

— Я слушаю, слушаю.

— Я всегда знал, что она не моя сестра. То есть она росла как сестра, мы были как брат и сестра, но я знал.

— Это понятно.

— Мы росли, мы подросли. Я ушел в армию. А когда вернулся… Я увидел, как она расцвела.

— Но ей же было только…

— Нет, я ушел в армию поздно, в двадцать три года. Так получилось. А когда вернулся, она расцвела, и я понял, что она никакая мне не сестра. Кроме того, можно было понять, что и она ко мне…

— Понятно.

— Отец сказал — только через мой труп!

Адвокат вздохнул, как будто эти слова его огорчили.

— Чем он объяснил свой запрет?

Юноша резко наклонился к собеседнику, глаза засверкали, как будто внутри у него…

— Так вот его объяснение меня больше всего и задело. Он сказал, что Параша моя мать.

— Что–что? — Адвокат поморщился, клиент начал его разочаровывать.

— Он сказал, что она, Параша, сестра моя, — моя мать!

Адвокат перестал записывать. Поджал губы. Юноша продолжал между тем рассказывать:

— Он открыл мне страшную свою «тайну». когда–то давно он работал в одном тропическом отеле механиком, попал в цунами, его занесло на остров, там он сошелся с женщиной, от нее родился я, он как–то переправил меня сюда, в Россию, а моя мать превратилась там, на острове, в младенца, а потом родилась здесь, в Подмосковье. Он оставил на ней какие–то знаки, чтобы найти ее здесь. Он говорил мне, что там, на острове, время идет в обратном направлении, поэтому…

— Погодите.

— Нет, вы послушайте, я должен был из–за такого бреда отказаться от девушки, которую любил больше жизни? Я должен был поверить старому кретину, что моя возлюбленная его жена и моя мать?

— Послушайте, молодой человек…

— В конце концов дошло до такого… я сам плоховато помню. в общем, я хотел его просто оттолкнуть, а там вдруг нож…

Пожилой мужчина закрыл блокнот. Под воздействием его спокойного, даже скучного взгляда Артур Александрович Ефремов замолк.

— Вы знаете, чтобы представить это событие как результат аффектированного поведения… — Адвокат снова открыл свой кондуит. — а сам факт смерти вы не придумали?

— Это случилось час назад.

— Так вот, чтобы защищать вас и, скажем, представить все это как результат несчастного случая во время семейной ссоры, я, поймите меня правильно, должен знать, что там произошло у вас на самом деле.

— Что?

Теперь адвокат наклонился вперед:

— Историю с островом, где время как–то не так движется, лучше не вспоминать и никому больше не рассказывать.

— Но это его выдумка. Он мне говорил, он такое рассказывал. Что все войны, которые здесь у нас были, — помните, внезапные? — это потому, что с этого острова попадали сюда всякие маньяки.

— И я про то же, пусть эти рассказы останутся с вашим отцом. Где бы он сейчас ни находился. Вы меня поняли.

— А что рассказывать?

— Об этом мы сейчас и подумаем.

 

17

Людоед поднес телефон к уху, потом к глазам, потом посмотрел на Дениса, застывшего в противоположном конце пещеры, и спросил:

— Что это с ним?

Денис молчал.

— Иди сюда. — Гильгамеш протянул руку с телефоном в сторону незваного гостя. Тот был не в силах сдвинуться с места. — Что с тобой? Иди посмотри, я не понимаю. Он молчит, а тут что–то… я не понимаю. Иди сюда.

Пришлось подойти. Гильгамеш показал Денису телефон, не выпуская его из огромной руки.

— Что это такое? Почему тут вот это?

— Это эсэмэс.

— Что это?

— Кто–то хочет поговорить с тобой, но не голосом.

— Не понимаю.

Денис собрался, насколько это было возможно с разбежавшимися словами, и попытался объяснить, что происходит с телефоном.

— И что он говорит своими буквами и словами?

— Я не вижу так.

— Смотри ближе, можешь взять ветку.

Денис взял ветку и наклонился над протянутым прибором.

— Ну!

— Боюсь, это послание не тебе, а скорее мне.

— Почему?

— «Отче наш, Иже еси на небеси, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя на земли, яко на небеси…»

— Стой, почему ты говоришь, что это тебе? Как «он», кто говорит сейчас, может знать, что ты здесь?

— ОН знает все и всегда.

Людоед поднес телефон к глазам, некоторое время изучал его, потом покосился на Дениса:

— «Отче наш», говоришь?

— Да, «Отче наш».

— А почему ты считаешь, что это к тебе?

— Потому что… ну, мне кажется, что пора мне молиться.

— Я не про то. Почему это к тебе, если сказано, что он «наш»? Значит, и мой.

Денис попытался улыбнуться:

— Да, ты, кажется, прав.

— А кто он такой?

— Если хочешь, я тебе расскажу.

— Расскажи!