1
Войдя в квартиру, Алевтина тихо спросила:
— Он здесь?
Светлана Владимировна ответила так же тихо:
— Нет. Он теперь редко бывает дома.
— А если бывает?
— Ты знаешь, очень странно. Никаких скандалов, никаких выяснений отношений. Почти совсем не разговариваем. Как бы не о чем. Уже как бы чужие люди.
— Значит, все–таки разводитесь? — спросила гостья, усевшись за стол на кухне.
— Мне так объявлено. Я этого не хочу. Или, по крайней мере, чтобы все это протекало не так. Конечно, жить вместе мы не сможем. Не будем.
Алевтина отрешенно смотрела на поданный чай.
— Непонятно.
— Что тебе непонятно?
— Разводиться ты не хочешь и жить вместе не предполагаешь…
Светлана Владимировна поморщилась и тут же рассердилась, морщиться ей было неудобно — спасибо пластикхирургам.
— Что тут непонятного, Аля? Я не хочу с ним жить, но и не хочу, чтобы он меня бросал!
— Это как–то связано с деньгами?
— Нет, в любом случае я получу, что положено. Дело в психологии.
— Теперь понимаю.
— Тогда пей.
— А у тебя нет чего–нибудь покрепче?
— А–аля!
— Коньяку, например.
Хозяйка несколько секунд изучающе смотрела на подругу, потом открыла стенку шкафа:
— И тебе налью, и сама выпью. Только с одним условием. За здоровье Мити Мозгалева мы пить не будем.
— Не будем.
— А говорить, значит, будем все–таки о нем?
Алевтина осушила рюмку, зажмурилась, но больше ничем не показала, что ей плохо.
— Не только.
Светлана Владимировна тоже выпила. И вместе с глотком «мартеля» в ее сознание проникла и новая мысль.
— Не только? Аля, так, может, о нем и о тебе? Ты за этим пришла? Знаешь, что я тебе скажу? Забирай! Ничуть не обижусь. Вся обида перегорела, когда я узнала об этой официантке. Ядреная, тупая молодуха. Знаешь, как это бьет по нервам женщины в ботоксе? Меня будто в деревенском туалете утопили.
— А если я твоя подружка, то не так страшно?
— Не группируйся, я ведь не обидеть хочу. Сделаем друг другу доброе дело. Моя заноза уменьшится, и ты наконец заживешь с суженым. А что ножки кривоваты и пузцо пивное, так чего уж в нашем–то возрасте носом вертеть. А деньги у него я не все отберу. Да и нет у него по большому счету ничего. Пока ситуация с Аскольдом не прояснится, все в подвешенном состоянии.
— Это ты так за меня радуешься?
— Брось, давай еще выпьем.
— Давай, только теперь за другое.
— За какое?
— Знаешь, Света, а ты сейчас говоришь совсем как Митя.
— То есть?
— Он всегда, вспомни, к каждому слову цеплялся, все время пытался скаламбурить.
— Это заразно, признаю. Но ты давай тостуй, подруга.
Выпили все же без слов. Отдышавшись, Алевтина сказала:
— Пусти ты его к сыну!
— Кого? Э нет, подруга, и не тостуй за это, и не говори. Никогда!!
— Почему?
Светлана Владимировна, нахмурившись, вышла с кухни, тут же вернулась с уже зажженной сигаретой во рту. И такая же нахмуренная.
— Понимаешь, Миша мой сын.
— Этого никто не оспаривает.
Выдохнув клуб дыма, курильщица раздвинула его вертикальной ладонью, чтобы лучше видеть собеседницу.
— Тебе не мешает?
— Немного, но я потерплю.
— А я не потерплю, чтобы в мои отношения с сыном кто–либо вмешивался.
Алевтина помолчала:
— Это ты мне?
— Нет. Это я ему. Митеньке.
— Но он…
— Он сволочь!
— Да, но…
— Неудачник, трус, слабак и ничтожество!..
— Пусть так, Света, но он еще и отец…
Светлана Владимировна вдруг захохотала и выпустила изо рта столько дыма, как будто затягивалась сразу десятком сигарет.
— Какая ты дура, Аля!
— Я тоже неудачница, я трусливая, я дура… Но что Миша — сын Мити, ты отрицать не можешь!
— Могу!
Наступило туповатое молчание, в основном в исполнении Алевтины. Светлана надменно дышала на нее дымом.
— Ну, говори, Аля! Что ты хочешь этим сказать? «Света, какой ужас! Кто настоящий отец?» Теперь ведь начинается самое сладкое. Самая сочная часть будущей сплетни. И вот что отвечу: я не пошутила. Митя за всеми своими увлечениями, пьянством несусветным, порывами–полетами во сне и наяву не заметил даже, что мальчик–то не его. И это был не всплеск, не курортный роман, как ты, наверно, подумала. Не молодой практикант, и не моложавый начальник, и не научный руководитель. Это все можно было бы забыть. Чего в жизни не бывает. Изменила, отряхнулась и наплевала. Не–ет. Что молчишь?
— Я все поняла, — глухо сказала Алевтина, поднимаясь.
— Что ты поняла? Надеюсь, понятно, почему я не хочу, чтобы Митя встречался с Мишкой? Это не каприз. Не желаю травм — хотя бы сыну.
— А Миша знает?
— Ты что — дура?! Ты куда?
— Я все поняла.
— Ты что в пол смотришь? Да куда ты?
— Я пойду, пойду. Я никому ничего не скажу, можешь не волноваться.
— А я и не волнуюсь. Надоело волноваться. Если он еще раз сунется с вопросами, я сама ему все расскажу. Аля, стой, что ты поняла? Может, какую–нибудь ерунду взяла в голову? Расскажи, посмеемся!
Дверной замок защелкнулся с безапелляционным звуком.
2
Нина Ивановна Малютина пребывала в полнейшей растерянности. Как всегда, не зная, что ей делать, она мыла посуду. Уже дважды мытую. Ей лучше думалось, когда руки были заняты делом. В загородном бардаке «Стройинжиниринга» посуды припасено было много и, сколько ее ни били разгульные гости, оставалось всегда достаточно. Так что у сестры–хозяйки было сколько угодно времени для размышлений. Времени было достаточно, но не хватало еще чего–то, чтобы разобраться в происходящем.
А происходило вот что: вчера поздно ночью в «Сосновку» явился Дир Сергеевич. Он был уже пьян и потребовал, чтобы ему дали еще выпить. Конечно, дали. И сколько угодно. Как и следовало ожидать, это не пошло на пользу. Он и в самом начале визита говорил странно, а потом уж и совсем впал в полную бессвязность. Можно было, правда, догадаться, что ему плохо, чем–то он очень расстроен. Все знакомые его — видимые и невидимые — были названы предателями и ничтожествами. Особенно доставалось «жирной змее» и ее подруге «вобле», наиболее густой яд был излит в их адрес. Идентифицировать этих гражданок Нина Ивановна не смогла. За строем обличаемых «нелюдей» мелькал светлый образ сына Миши. Многажды было объявлено, что поездка к нему состоится! Кто бы и что бы ни мешали!
Нина Ивановна была осведомлена о том, что ребенок четы Мозгалевых учится за границей, но для нее было новостью, что между сыном и отцом пролегло не только расстояние, но и злое недоразумение. Если не сказать решительнее. У Нины Ивановны тоже был сын, и он тоже в настоящий момент был вне дома, так что она, как никто другой, понимала родительскую горечь разлуки. Впрочем, шеф был человеком экстравагантным, можно было себе представить, как от него натерпелись близкие, хотя бы в последнее время. Одна эта официантка чего стоила. Не только Светлане Владимировне, но даже и ей, простой горничной. Так что, понимая Дира Сергеевича, Нина Ивановна не переставала его осуждать. А пьяный бред его — в силу той же экстравагантности — не более чем бред, набор пьяных слов, никак не связанных с реальным положением трезвых дел.
— Я останусь здесь! — вдруг внятно объявил «наследник» посреди потока своего словесного поноса.
— Сейчас приготовлю ваш номер.
— Я останусь здесь и не поеду домой.
— Да–да, я поняла.
— Но я не пойду в свой, в «наш» номер. Меня вырвет!
— Но как же быть, второй отдельный люкс занят, есть только обычные спальни в крыле для обслуживающего персонала.
— Я не обслуживающий персонал.
— Разумеется, еще бы, Дир Сергеевич, я попробую поговорить насчет люкса, хотя уже поздно…
— Нет, — сказал «наследник», стеклянно глядя на горничную, — я буду спать у тебя.
— Как у меня?
— Объяснил же, дуре: не могу я в тот номер. В «ту» постель — это значит в твою. Отведи.
Перемещение тела состоялось. Дир Сергеевич уснул уже в процессе падения на подушку и замер: нос в одну сторону, галстук в другую. Чувства Нины Ивановны вообще не могли выбрать никакого направления, все клубилось у нее в голове. Она не знала, что ей думать и что делать. Неприятный, но богатый мужчина вдруг сваливается прямо в ее кровать. Прямо в кровать, но в невменяемом состоянии. Она, конечно, всего лишь горничная здесь, но отлично знает, что нравится мужчинам в свои ухоженные, строгие тридцать восемь. А кто его знает, а вдруг и сам «наследник» задумался о чем–то подобном. Жена — обрюзгшее прошлое с претензиями, любовница — безмозглая зоологическая молодость. А тут вспоминается вариант номер три. Умница, моральная чистюля, хорошистка по внешности. А английского мальчика — усыновим! Будет два мальчика в семье.
Конечно, Нина Ивановна тут же попыталась вылить ушат трезвости на свой песочный замок. Во–первых, сам Дир Сергеевич, если брать его как мужской экземпляр, до такой степени не подарок, хоть с бородкой, хоть без нее, хоть в запое, хоть в повседневной своей неврастении. Потом, он не сказал все же ничего настолько определенного, чтобы так воспарять в помыслах. Подождем мудрого утра. Что делать с телом? На какие действия дает право факт его нахождения в ее постели? Наверно, можно снять с него плащ и пиджак. Разумеется, туфли. Туфли, но не носки. Кстати, ноги у него пахнут отвратительно. Надо бы снять галстук, расстегнуть ворот рубахи, как бы не задохнулся, но для этого придется совершать слишком ответственные прикосновения к шейно–головной части лежащего. Нина Ивановна заставила себя это сделать. Нехорошо, чтобы человек, пусть даже и пьяный, так мучился. В конце концов, она ему не жена, чтобы мстить за появление на бровях.
Кажется, все. Она открыла форточку и набросила на полураздетое тело покрывало. И отправилась в проклятый люкс.
А утро одарило матерым снегопадом. И автомобильным сигналом у ворот. Он был какой–то странный, как будто тяжелые хлопья налипали на звук во время его распространения. Из снегопада появился мрачный Рыбак. Потребовал себе яичницу и сто граммов горилки. О цели визита заявить не захотел. Нина Ивановна с некоторым вызовом сообщила, где и в каком состоянии находится Дир Сергеевич, она и хотела, и не хотела, чтобы о ней что–нибудь такое подумали. Роман Миронович пожелал взглянуть: «Может, уже проснулся?» Заглянули в цокольный этаж. Нина Ивановна открыла дверь. Роман Миронович спросил почти сразу, как увидел лежащего шефа:
— Что это с ним?
Дир Сергеевич лежал на спине, содрогаясь и пульсируя всей верхней частью тела, по очереди хватаясь вялыми ладонями за грудину.
Они бросились к нему.
— Переворачивай! — скомандовал Рыбак. — Воды, нашатыря!
Вскоре у постели «наследника» уже собралась целая толпа обслуги.
Роман Миронович помылся и сел за стол. Происшествие не отбило у него аппетита.
— Еще две минуты, и мы бы его хоронили! — подытожил он, ни к кому не обращаясь, хотя напротив него за столом сидел Валерий Игоревич Бурда.
За пару дней до этого его выставили из дому, куда он явился с непреднамеренным, но крайне подозрительным своим загаром и совершенно невразумительными объяснениями по поводу своего многодневного отсутствия. Оказывается, семью никто так толком ни о чем не предупредил. Коллеги! Податься было некуда, и он подался в «Сосновку». Чувствовал он себя настолько несчастным, что даже не испытывал никакой неуютности в присутствии Романа Мироновича, у которого должно было скопиться немало вопросов по поводу его, Бурды, поведения. Рыбак просто мрачно ел. Много, с каким–то озлобленным аппетитом. Выпил больше чем полбутылки водки, но это абсолютно никак не сказывалось на его отношении к миру и к Бурде. Он только поинтересовался, как там шеф. Желудок ему промыли, самого обмыли, переодели, даже особого похмелья не наблюдалось. Выпил две таблетки фенозепама, смотрит в потолок. Рыбак налил себе еще водки. Выпил, сжевал огромный соленый груздь и сказал:
— Пойду.
— Куда? — спросил зачем–то Валерий Игоревич.
— Пусть делают со мной что хотят, только я все ж таки не садист.
— Да?! — опять некстати удивился менеджер — получалось, что он всю жизнь считал Романа Мироновича именно садистом.
Но тот не заметил двусмысленности. Слишком сильное чувство терзало крупную фигуру охранника.
Младший Мозгалев лежал все там же, в комнате Нины Ивановны, он и в трезвом виде подтвердил свое нежелание вернуться на место своего короткого, болезненного счастья. Глаза у него были полузакрыты. Из–под налитых приятной тяжестью век он увидел фигуру в дверном проеме.
— Это ты? — Он не знал, у кого он это спрашивает, и ему было все равно.
— У меня письмо.
— Мне?
— Получается, что да.
— Зачем мне письмо?
Решимость Романа Мироновича, собранная невероятным усилием, здесь опешилась. К подобным вопросам он не был готов.
— Не знаю, просто письмо.
— От кого?
— От одной старушки.
— Ты же видишь, что я ничего не вижу. Как я буду читать?
Роман Миронович растерянно молчал.
— Может, ты сам мне прочтешь? Садись на стул тут рядом и читай.
Рыбак остолбенел: одно дело — вручить, сунуть, всучить, подбросить отвратительное письмецо и совсем другое — стать исполнителем главной роли в мерзком спектакле, которым, несомненно, станет чтение.
— Так что ж ты? Садись. Читай!
— Я… не умею читать… — признался Роман Миронович.
— Да–а? — искренне удивился лежащий. И кажется, начал раздумывать, как выйти из положения. Но помогла, как всегда, старушка жизнь: за воротами раздался автомобильный сигнал, еще более искаженный мощью падающего снега.
— Кто–то приехал, — задумчиво произнес «наследник».
— Схожу посмотрю, — охотно ухватился за представившуюся возможность увильнуть от чтения письма Роман Миронович.
— Посмотри, а я подремлю.
— Лучше бы ты захлебнулся, — тихо, но от души пожелал Рыбак, выходя вон и запихивая письмо во внутренний карман.
Сквозь стекла веранды он увидел медленно вползающий в распахнутые охранниками ворота белый «лексус». Машину можно было рассмотреть только благодаря работающим дворникам, остальное сливалось со снегопадом. Из нее выбрался совершенно лысый человек и спокойно направился к веранде, ни в малейшей степени не пытаясь защитить голую голову от налегающих хлопьев.
— Как о вас доложить? — преградила ему путь Нина Ивановна.
Лысый усмехнулся и прищурился:
— Вы хотя бы поинтересуйтесь, к кому я. — он говорил с едва заметным, да и то непостоянным акцентом.
— Вы разве не к Диру Сергеевичу?
— Нина Ивановна, — вмешался Рыбак, — скажите шефу, что приехал Джовдет.
Гость вытер голый череп широкой рукой в перстнях — и как только не поцарапает кожу!
— Вот видишь, — сказал он Роману Мироновичу, — то ты за нами ездил, а теперь мы сами к вам.
Роман Миронович ничего не стал говорить. Закурил. Хотел было приоткрыть дверь, чтобы выпустить дым наружу, но пожалел его, не отдал на расправу снегопаду.
— Дир Сергеевич очень удивлен, но… ждет. Пойдемте.
Джовдет подмигнул Рыбаку, тот не нашелся, чем ответить. Сигарета сгорала сама по себе, Роман Миронович то и дело похлопывал по карману с письмом. Он чувствовал себя отвратительно, как и все последние дни. И никак не мог решить, что же ему делать. Будучи от природы человеком в высшей степени осмотрительным, основательным, презирающим порывистость и всякие резкие движения, он все время ловил себя на внезапно обостряющемся желании послать все к чертовой бабушке и забиться куда–нибудь в угол потемнее с бутылкой водки и без телефона. Наверно, легче кого–то застрелить — какую–нибудь вредную враждебную гадину, — чем участвовать во всем этом. Он считал себя человеком без нервов — и так, возможно, оно и было прежде. Но теперь — они начали прорастать, что ли?
Едва успели закрыть ворота, как опять гости! Роман Миронович забычковал недокуренную сигарету и вытащил новую. Это еще как понимать — Ника?! Сама за рулем по такому бурану?!
— Здравствуйте, Роман Миронович.
— Угу.
— Дир Сергеевич встал?
— Он лежит, но уже не спит. И у него человек.
— К нему, значит, нельзя?
— Слушай, дивчинка, не задавай таких умных вопросов!
— Знаете, Роман Миронович, когда вы говорите на мове, я млею! — парировала Ника и решительно проследовала внутрь.
Рыбак скорчил ей вслед страшную рожу.
Нина Ивановна проводила девушку на кухню, где продолжал не знать, что ему теперь делать, Валерий Игоревич. Пить он уже не мог, ехать домой не мог, оставаться в неподвижности не хотел. И, несмотря на то что странности в его судьбе, кажется, кончились, продолжал чего–то бояться. Только наладились попить кофейку, как раздался пронзительный хозяйский крик. Дир Сергеевич выскочил в гостиную в развевающемся халате. Зацепился шлепанцем за ковер, упал, одним движением поднялся, влетел на кухню.
— Дайте мне, Нина Ивановна, молока кружечку — пищевод горит.
Ника радостно встала, расстегивая свою сумочку.
— Дир Сергеевич, виза, билет — все в порядке. Завтра, «дельта», Гантвик.
— Спасибо, Ника. Но судьба, понимаешь ли, играет человеком. — «Наследник» поставил пустую кружку на стол, но к протянутым документам не притронулся. — Ты покупаешь билет на аэроплан в Англию, а мне–то нужно, как выясняется, отправляться совсем в другую сторону.
— Это тот, лысый, сбил его с толку, — прошептала Нина Ивановна Валерию Игоревичу.
Дир Сергеевич задумчиво, зажмурившись, тер себе щеки.
— Вылетим в любом случае не сегодня — нелетность погоды налицо. К тому же надо кое–кого разыскать. Рыбак!!!
Появился мрачный курильщик.
— Где твой начальник?
— Вы мой начальник.
— Елагин, Елагин где? Найти, а пока я приму бассейн. Всех вон оттуда, Нина Ивановна.
— Там и нет никого.
— Эх, жаль, я бы с таким удовольствием выгнал!
Через пару минут Рыбак, шагая по краю бассейна, докладывал медленно, уютно скользящему под отблескивающей поверхностью «наследнику», что Елагин сидит в больнице у постели Конрада Эрнстовича Клауна и ждет, когда тот заговорит.
— Скажи ему, что завтра вылетаем.
— Он говорит, что с Клауном дело серьезное, в любую секунду он может прийти в себя и все рассказать. Оставлять его в таком состоянии опасно.
— Могут убить? — весело фыркнул Дир Сергеевич.
— Елагин говорит, что могут.
— Пусть сажает там какую угодно охрану.
— Он говорит, что снимает с себя всякую ответственность.
— А ты не намекнул ему, куда именно мы вылетаем?
— Я и сам не знаю.
— Правильно, никто не знает. Скажи ему, что вылетаем мы, для начала, в Душанбе.
— Угу.
— Кстати, ты тоже летишь.
Рыбак так вздохнул, словно рассчитывал поднять волну в бассейне.
— Я думал, как всегда, за отъездом Александра Ивановича я принимаю здешние дела.
— Фиг тебе, полетишь со мной!
Роман Миронович вторично за утро пожелал шефу захлебнуться, только теперь уже совсем беззвучно.
3
Майор был еще слаб, грипп не грипп, но однодневная хворь выпотрошила его, вырвала язык аппетита и заставляла поминутно обливаться потом. В таком состоянии еще можно сидеть в предбаннике больничного бокса в ожидании прояснения в голове самоубийцы, но тащиться на горный край света в обществе сумасшедшего начальника — это уже слишком. Он, видите ли, сам хочет полюбоваться, как оно там все будет устроено. Собирался ведь лететь к сыну, истерически рвался, не повидает Мишку — ему конец! И в секунду перестроился! Будь «наследник» человеком более естественной конструкции, майор решил бы, что такая перемена намерений произошла конечно же ввиду вмешательства со стороны. Кто–то вполз с доносом и взбесил неврастеника Митю. Кто? Да хоть Кривоплясов, старинный дружок. Господи! Да не специально ли он был послан с экспедицией, не тайное ли это с самого начала государево око?! Не–ет, вяло одернул себя майор. Когда пристраивали Кривоплясова, и в замысле не было никакой инсценировки в Гондване. Так вот, возвращаясь к характеру Дира Сергеевича — с него вполне станется взять и передумать на совсем пустом месте. Ни с того ни с сего. Заподозрил что–то? Трудно сказать.
Если заподозрил… Получается, людоед в нем сильнее отца. Слаще втоптать в грязь хитроумничающих подчиненных, чем обнять отдаленного ребенка.
Или это отвлекающий маневр? Всем ныл в подол и в лацкан: к сыну, к сыну на остров, а сам тихо готовил капкан для майора. И теперь, когда там, на берегу речки, телевизионная декорация наконец развернулась во всей красе, он объявляет выезд на природу.
Нет, в возможность такого провала Елагин все же не верил. Это пораженчество. Провал возможен только через предательство. Кастуев? Бред! Патолин? Вероятно, но не обязательно. Собственно, это первое, что напрашивается. Это до такой степени элементарно, что даже… Но человек пришел от Кастуева и Бобра. Перекуплен? Перепродался? Дойдя до этого места в размышлениях, майор почувствовал, что становится фаталистом. Если предательство добралось даже сюда, то в сопротивлении нет никакого смысла. Легче просто позвонить «наследнику» и во всем признаться. Никуда не надо лететь, можно лечь и закрыть глаза. Хотя бы до завтра.
Пришлось силой встряхиваться, хлебать крепкий кофе из китайской баклажки: «Это не я рассуждаю, а простуда».
Связался из машины по спутниковому телефону с Патолиным. Изложил ситуацию. Узнал, что часть «людей» на месте, подгоняют обмундирование. Разрисовывают все, что можно в «жовто–блакит». Две телекамеры наготове. Патолин сразу понял, до какой степени усложняется ситуация. Надо как–то организовать границу. Достаточно будет, чтобы пару раз в день проходил вдоль течения наряд пограничников. Рустем поможет с таджиками и собаками.
Майор поинтересовался, нельзя ли устроить побоище прямо сегодня, не дожидаясь прилета московской инспекции. Нет, слишком много недоделок, метеостанция ну никак еще не напоминает блокпост сил коалиции, да и людей маловато. Остальные прибудут только завтра днем. Через сутки надо ждать и «наследника». Суета и спешка могут все испортить. Кроме того, обязательно вызовут подозрения.
— А почему это «тамплиеры» прибывают по частям?
— Это не «тамплиеры».
— А кто? Что там у тебя происходит, Игорь?
— Танкред и его люди отказались. Выяснилось, что Октавиан Стампас приезжает в Россию.
— Кто это?
— Их гуру.
— И где ж ты нашел замену?
— Пришлось попотеть.
— Ты скажи, кто они?
— Долго объяснять. Приедете — все расскажу.
Елагин еще отхлебнул кофе — хорошо бы в него добавить коньяку — и подумал: как все сложно, как все обрастает ненужными деталями, похоже на речь во сне: говоришь–говоришь, а сказать не можешь!
— Он открыл глаза, Александр Иванович, он открыл глаза! — Медсестра легонько тряхнула майора за плечо. Он, оказывается, действительно заснул. Хорош кофеек!
— Что? Глаза?!
Елагин резко встал и прошел в палату, поправляя на плече съехавший халат. Конрад Эрнстович глядел на него огромными несчастными очами, трагизм взгляда очень подчеркивался кристальной белизной подушки и простыни. Директор был похож на мумию в снегу.
Майор встал прямо над ним, с трудом удерживаясь, чтобы не сказать: «Ну?!»
— Я банкрот, — сдавленным шепотом признался Конрад Эрнстович и тут же снова смежил очи.