1

Бледная полоса между задернутыми шторами не спасала положения в темной комнате. В углу на широкой кровати спал, судя по звукам, пьяный. Посреди комнаты стояли трое в мокрых плащах. Плечо того, что был ближе к окну, смутно поблескивало. Они только что вошли, глаза их медленно привыкали к темноте. Спящий был невидим под громоздившимся горой одеялом.

— Дир Сергеевич! — неуверенно окликнул стоявший в середине строя. — Дир Сергеевич, вы спите?

Одеяло зашевелилось, среди складок мелькнул и вновь исчез нос. Лежащий громко сглотнул пересохшей глоткой и выдавил:

— Рыбак, зажги свет.

Один из черных плащей подошел к столику у кровати, пошарил по нему рукой в перчатке. Низенькая настольная лампа озарила гостиничный номер со следами пьяного загула.

— Пить, — потребовал Дир Сергеевич.

Все тот же Рыбак, крупный человек с круглой головой, замедленными движениями начал поднимать бутылки, лежавшие и стоявшие на столе. Пусто. Тогда он прошел в туалет и вернулся со стаканом водопроводной воды.

— Пива! — запротестовал человек в одеяле.

— Нет, Дир Сергеевич, — возразил старший, — пиво будет позже, сначала вы нас выслушаете.

Бедолага схватил похмельной рукой стакан и, чтобы не стучать зубами по стеклу, с удивительной скоростью и точностью вылил в рот все его содержимое.

— Говори, Елагин, говори.

Начальник службы безопасности «Стройинжиниринга» обвел взглядом номер, явно медля.

— Что? — недовольно спросил Дир Мозгалев, младший брат владельца упомянутой фирмы. Он сидел, подобрав под себя ноги, накрыв одеялом голову, клинышек интеллигентской бородки жалко торчал вперед, глаза мучительно блестели под стеганым сводом.

— Найкраще тут дюже не размовлять, — встрял третий плащ, финдиректор «Стройинжиниринга» Валентин Кечин. — Я правильно говорю, Рома?

Рыбак, первый зам Елагина, тихо осклабился и кивнул: мол, вы говорите довольно правильно на украинской державной мове, уважаемый Валентин Валентинович. На другие смыслы, заключенные в вопросе финдиректора, он не счел нужным реагировать. Не принимать же всерьез намек на то, что если он, Рыбак, украинец, то обязательно и предатель.

Накануне эти четверо прилетели в Киев, где несколькими днями ранее бесследно исчез в коридорах местной власти подлинный глава «Стройинжиниринга» Аскольд Мозгалев. Отправился подписать согласованный договор с некими киевскими чинами и денежными мешками — и канул. Траекторию его движения по днепровской столице удалось проследить от аэропорта до входной двери одного из административных зданий. Что произошло внутри, оставалось пока загадкой. Удалось лишь установить, что криминальные структуры к этому делу вроде бы не причастны. Значит, сработали структуры властные. Деятельность первых оказалась куда прозрачнее, чем работа вторых. Кто? Ментовка? Прокуратура? Чтобы выяснить это, и десантировалась в Киеве московская группа. Дир Сергеевич не имел прямого отношения в работе фирмы брата, но настоял на участии в операции на правах единственного близкого родственника, а стало быть, и главного наследника в случае чего, не дай бог. Участие его свелось, впрочем, к распиванию коньяков и зычному антиукраинскому манифестированию в пределах номера.

Остальные трое тут же разлетелись по правительственным кварталам в надежде обнаружить следы исчезнувшего шефа и выяснить условия, на которых он может быть возвращен к нормальной жизни. И Кечин, и Елагин, и Рыбак, да и весь совет директоров не сомневались, что акция украинских властей носит чисто коммерческий характер. Все помнили, как легко, словно по маслу проходили согласования и подписания предварительных бумаг. Опыт подсказывал, что без шероховатостей и заусенцев в таких делах не бывает. Строительство завода по сжижению газового конденсата не могут отдать какой–то зарубежной, особенно российской фирме, просто на основании выигрыша ею официального тендера. Кечин, укладываясь в частную клинику, наставлял своего помощника Бурду, сопровождавшего шефа в этой поездке: «Ты должен нащупать подводный камень до того, как вы на него натолкнетесь». Словом, все понимали, некая перипетия в последний момент возникнет, придется распаковывать кубышку для неофициальных подношений… Но чтобы такое… Что–то уж слишком нагло. Большие деньги всегда повязаны с большой властью, но не до такой же степени. Это уже даже не рэкет. Или рэкетиром выступает само государство?

— Вот список. — Елагин протянул лист бумаги. — Тут все, с кем удалось поговорить, и краткое резюме беседы.

— Нет–нет, — закапризничал младший Мозгалев. — Не могу читать. Глаза…

— Говорить вслух нежелательно, — непреклонно покачал головой Елагин. — Мы так и не поняли, кто тут при чем, не хотелось бы втягивать в наши дела посторонних.

Лучше платить одной структуре, чем трем или четырем, подумал Кечин. что подумал Рыбак — понять было труднее. Он старался держаться в тени. Это в его прямые обязанности входило обеспечение безопасности последней поездки шефа. А он переложил все на подчиненных, а они все провалили, и теперь ситуация выглядела подозрительно.

— Откройте окно… — проныл «наследник».

Рыбак, как младший по чину, тут же направился к окну и распахнул шторы. Намного лучше не стало. За окном стоял такой туман, что его можно было черпать ложкой.

Дир Сергеевич щурился, морщился, рылся в пегой бородке, но все же продвигался по тексту.

— И что это значит? — вопросил он недовольно, дочитав, и тут же начал сам себе отвечать: — Никто ничего не знает! Никто не виноват! Значит — виноваты все! Все умывают руки, значит — у всех руки… — Не договорив, «наследник» отбросил одеяло через голову назад, спрыгнул с кровати и на бледных худых ногах побежал к окну, подсмыкнув по ходу трусы и тыча острыми нервными пальцами в сторону тумана. — Вы тут пока ездили, челом били, спасибо вам, я окончательно все понял: Украина — страна–бандит! Бандит и предатель! Вернее, ее вообще еще нет. Я… — Он резко вернулся к кровати, сунул руку за спинку и вытащил продолговатый баллончик. — Знаете, что это?

Трое гостей одновременно, с разной, правда, степенью выраженности пожали плечами.

— Краска для граффити. Я часа два назад спускался вниз и уже тогда все понял. Все! Я хотел на постаменте этой дуры… — Он опять ткнул в сторону окна, где вдруг как по заказу в туманном ущелье показалась статуя местной свободы с чем–то позолоченным в руках. — …хотел написать правду. А знаете, какая правда здесь и сейчас самая важная? Я минут двадцать бегал в тумане и не нашел — соображаете? — не нашел дуры на колонне. Вот из окна ее видно, а на самом деле ее нет. Независимости Украины — нет! Только видимость независимости. Все в тумане. И Аскольдик сейчас тоже тонет в этом украинском тумане.

Елагин, Кечин и Рыбак терпеливо ждали, каким образом похмельный ум свяжет продекларированные им мысли в единую идею. Дир Сергеевич понял, чего от него ждут, набрал в грудь воздуха и, набычившись, поглядел на них:

— Не поняли?

Никто не ответил.

— Просто же. Мы теперь воюем за моего брата не против местного коррумпированного МВД или как оно там, не против ихней кривой прокуратуры, не против ихнего комитета, не против гадов в администрации или в думе–раде. Нет! Украина вся виновата, что такая. И с нас им нужен не кусок акций, не взятки–гладки, они нас хотят сожрать полностью. Потому что мы сами по себе, понятно? Если мы вытащим Аскольда, это будет чудо. Они хотят растворить его в этом тумане. Мы, конечно, пожалуемся в свою прокуратуру, думу–раду?

В кармане у Кечина зазвонил телефон. Валентин Валентинович с облегчением полез за ним. Разглагольствования «наследника» его уже утомили. Елагин и Рыбак тоже с готовностью повернулись в сторону прорывающейся к ним информации. Всех неприятно задело, что освобождение старшего Мозгалева не вероятнее чуда.

— Это Бурда, — сообщил Кечин. — Я выйду к нему в коридор.

Когда финансист вышел, внезапно обессилевший «наследник» сел на кровать.

— Сон мне приснился перед самым вашим приходом, — произнес он. — Странный очень. Как будто я с отцом, мне лет пять, вхожу в трактир хохляцкий где–то там… Мы же служили там, в Западении, городок Дубно. Мы входим, и нам хамят страшно, вся толпа против нас. И тут батя как начнет их метелить!

— Что же тут странного? — спросил Елагин, краем глаза наблюдая за невозмутимым Рыбаком.

— А то, что не мог я ходить с отцом по хохляцким забегаловкам. Я родился через восемь месяцев после его смерти. Мне Колька, Аскольд в смысле, рассказывал, как они путешествовали по заведениям в местечке. И никогда по пояс голым, всегда портупея, все блестит…

Елагин не успел переспросить, что значит «по пояс голым», в номер быстро вошел Кечин.

— Так и знал, — тут же начал он, — изолятор шестьдесят дробь одиннадцать.

— Где это?

— Говорят, где–то под Полтавой, товарищ майор.

— Это для шведов, что ли? — пошутил Дир Сергеевич, напоминая присутствующим, что он по образованию историк.

На него даже не взглянули.

— Молодец, Бурда, — сказал майор Елагин.

— Заглаживает вину, сученыш, — процедил сквозь зубы Кечин. — Говорил я ему! Это он нашел человека, согласившегося взять деньги. А ведь до того… — Финансист повернулся к наследнику. — …Ведь до того никому ничего не удалось всучить. Не берут — и все. Прямо Люксембург какой–то.

Младший Мозгалев кивнул понурой головой.

— Это только подтверждает мою правоту — все в сговоре. Чтобы хохлы да отказались взять деньги! Значит, рассчитывают огрести поболее ваших тощих пачек.

— Выезжаем прямо сейчас. — Елагин запахнул полы плаща.

— На чем?

— На наших танках, Дир Сергеевич. Вася Софрончук с напарником уже перегнали сюда два джипа. Без собственных колес тут нельзя.

 

2

«Собственные колеса» методично поедали украинский асфальт. «Наследник» полулежал в задней части салона отделенный от водительского сиденья стеклянной перегородкой. Рядом с ним сидел Елагин, неотрывно глядя в боковое стекло, время от времени стирая с него алкогольный пот, что испаряли ноздри Дира Сергеевича. А можно еще было подумать, что это его легкие отдают туман, которого он сверх меры наглотался на площади Независимости перед отелем «Украина». Местная темнота по качеству не уступала местному туману. Только цепочки и маленькие рои острых огоньков проносились за потным стеклом. Что они освещают, темнота не давала разобрать, огоньки наводили на мысль о застрявших на лету падучих звездах. В их мерцании чувствовалось напряжение, как будто они хотят кануть в черноземе ночи, но что–то им упорно препятствует.

Дир Сергеевич не интересовался сочной чернотой, в которой мощно перемещался его черный автомобиль. Он подобрался и затих, как личинка, но внутри шла невидимая работа, и он вдруг начинал говорить, когда скапливалось достаточное количество слов во рту. Начальник службы безопасности только слушал. И смотрел. В основном в окно, но иногда и в затылок Рыбаку, сидевшему там впереди за стеклом, как бы отправленному в ссылку ввиду возникшего к нему недоверия. Рыбак вел себя спокойно, даже задремал или сделал вид, что задремал.

— Елагин, у тебя есть братья?

— У меня есть сын.

— А жена где?

— Было две. Теперь ни одной. И обе в Америке.

— Понятно.

— Вот и хорошо.

— А у меня — брат. Понимаешь? Настоящий брат. Я вот сейчас подумал, ведь я прожил свою жизнь за ним как за каменной стеной. Он старше меня на пять лет, мне всегда казалось, что он уже взрослый. Дядька. Все знает и умеет, да так и было. Меня никто не мог тронуть из шпаны, ни в Коврове, ни в Челябинске, где мы жили. Все знали, что я брат Мозгаля. А я этим пользовался, задирался с теми, кто чуть постарше, знал, знал, щенок, что за мною силища. И с армией мне повезло. Кольку забрали после института на год, и через полгода я попадаю в ту же часть. А у Кольки был уже авторитет, у него всегда и везде был авторитет. Когда он ездил командиром стройотряда, то завязал такие связи со строителями, что они не забыли его и в армии. Колька лег в госпиталь с гастритом, переговорил с начальником и пошел–поехал ремонт. Заменил котлы в варочном цеху на кухне, заасфальтировал территорию, переложил плитку во всех операционных. Его на руках носили, с материалами тогда был швах. Армия ведь стала разваливаться не при Ельцине. Уже тогда, в начале восьмидесятых, был всеобщий бардак и недопоставки. Командир полка был как председатель колхоза… так вот, Кольку носили на руках, и он, конечно же, тут же перевел меня из моего холодного танка во взвод госпитальной обслуги. Спирт, медички, библиотека…

Речь прервалась, и Елагин опять стал смотреть в круглый затылок Рыбака. «Почему на него так ополчился Кечин? Человек вообще–то уравновешенный, даже опасливый. Ну не поехал Роман Миронович лично в Киев с шефом, ну так и сам Елагин тоже не поехал. Дело не предвещало никаких осложнений, кроме, может быть, финансовых. С государственными людьми предстояла встреча, а не забивалась подозрительная стрелка. Стоп. А ведь и Кечина в Киеве не было. Заболел. Наверно, и правда заболел. И что же получается? Никого при шефе не оказалось в момент его исчезновения. Будто почувствовали что–то. А ведь по всем правилам корпоративного поведения должны были быть. Крысы с корабля. Как ни крути, выглядит все некрасиво. Ну ладно, я точно знаю, что не поехал неумышленно, имелись более проблемные, требующие личного моего участия ситуации в Москве. Ну так и Рыбак с Кечиным рассуждают сейчас так же. А между тем Аскольд Сергеевич томится на неведомых полтавских нарах. И хорошо, если именно так».

— Знаешь, Елагин, ты меня не зови Диром, ладно? Мы не привыкли. Отец назвал сынков своих именами легендарных русских князей. Батя у нас был начитанный и патриот. Колька в батю, все лучшее в бате. Это я как бы не из того же кореня. Боковой человек, слабый…

— А как вас звать?

— Митя или Дима. Вообще, все мои знакомые делятся на тех, кто зовет меня Дима, и тех, кто — Митя. Но имена — они же не просто так, они проступают, как ни замазывай. А еще у меня была кличка Коман–Дир. Но не пристала. Это братан мой командир, а я… Я почему давеча усомнился? В том, что мы Коляна, как бы это, обретем. Есть такая опера, «Аскольдова могила», и действие ее как раз в Киеве и происходит. — Елагин кашлянул. — Но теперь я спокоен, Полтава — это ведь не Киев, прочь оперные кошмары. Нет, правда, теперь мне легче. Это была бы жуть — Кольку потерять. Он же, понимаешь, всегда мне все прощал. Нет, я ему никогда не гадил, просто все на сторону глядел. В том смысле, что хотел сам реализоваться. На истфак пошел, то–сё. Ты что, думаешь — я просто так качу баллон на Украину? Нет, читывал книжки. И даже статейки писал. Диссертация почти готова. Украина просто обязана нас ненавидеть по всем законам развития исторических процессов. Бывшие провинции всегда воюют с бывшей метрополией. Или, по крайней мере, живут с вечным ядом в душе по отношению к ней. Тебе неинтересно?

— Интересно.

— Америка воюет с Англией, Польша с Россией… Короче, я тут спец. Но что с того? Наука не кормит, чистая мысль не оплачивается. Надо, чтобы она прошла через бетон или хотя бы печатный станок. А я был гордый. Колька уже капитал сколотил. В Когалыме что–то строил, а потом и не в Когалыме. Я нищенствовал, а он строил. Деньги предлагал — всегда, сколько хочешь. Красиво, по–братски. А у меня жена, сын. Жену надо учить, сына одевать. Но я рассуждал так: даст Бог день, даст и пищу. И казалось, был прав, каналья. Мы не умирали с голоду и в тряпье не ходили. Но знаешь, что выяснилось совсем недавно? Знаешь, Елагин?

— Нет, конечно.

— Оказывается, Колька и тут сумел надо мной подняться. Все время, пока я сидел у себя в музее, на кафедре водку пил и шумно мечтал, он тихо подбрасывал денежку Светке. Не так много, но чтобы на все хватало. Я случайно узнал. Он все сделал так, что не подкопаешься. Не хотел ранить. Самолюбие мое уважал и самолюбование прощал. Я ведь почти открыто намекал ему: ты, мол, пигмей приземленный, хотя и на «ауди», а я — человек духа и интеллектуального полета. А вышло, что все мои штаны, все мои книжки куплены на его пигмейские деньги — что он на стройке своровал! потому что на стройке нельзя не воровать. Он деликатно оберегал мои чувства, а я, как узнал, даже разрыдался. Вот, думаю, брат так брат.

Джип вышел на дрянной участок дороги, и машину затрясло мелкой дрожью. Рыбак очнулся. Елагин впился ему взглядом в затылок. Не обернулся.

— Я рыдал как ребенок. Родной брат, родной брат… Тебе этого не понять.

Машину так трясло, что Елагин потерял нить пьяного рассуждения «наследника». Когда относительно ровное движение восстановилось, начальник службы безопасности глянул влево от себя, чтобы проверить — почему там тихо. Оказалось, Дир Сергеевич приложился к горлышку коньячной фляжки.

— Пр–рошу пр–рощения! — негромко прорычал Елагин, выворачивая из рук временного шефа вредную стекляшку. — И как только она сюда попала! Уже пустая!

Дир Сергеевич удовлетворенно отвалился на спинку сиденья.

— Тоскующий пьет до дна! — провозгласил он, и через несколько секунд из него полилась новая речь, опять антиукраинская. Мысли были всё не новые, можно было подумать, что аргументы он почерпнул как раз из контрабандного коньяка.

— Заметь себе, заметь, они всегда были таковы, они шарахались туда–сюда между двумя господами. С одной стороны — Москва, с другой — какой–нибудь очередной Запад. Еще Даниил Галицкий тот же, он ведь был католик, фактически король европейского типа, родственник Бэлы, но, однако же, и на киевском столе посидел, в русских великих князьях.

Елагин недоверчиво покосился в сторону говоруна.

— Какой еще Бэлы?

Дир Сергеевич противно хихикнул.

— Нет–нет–нет, это не то, что ты подумал, не Лермонтов, это король, король венгерский.

Начальник службы безопасности не стал говорить ему, что он думал не про Лермонтова, а про знаменитую бандершу из Измайлова, хозяйку пяти–шести нелегальных борделей Железную Бэлу. Такой был момент, что не до классики.

— И потом все было то же и так же. Вот у нас почитают Богдана и ненавидят Мазепу, а почему, собственно? Оба по натуре предатели. Мазепа стакнулся с Карлом шведским Двенадцатым, тайная переписка, то–сё, так наш Переяславский любимчик, сразу после знаменитой Рады, списался с таким же Карлом, только номер другой. И все на ту же тему — как бы Москву обмануть, на другую службу перебежать. Просто тайное стало явным чуть–чуть не вовремя. А до шведов были поляки, а после шведов — фюрер. Украины самой по себе никогда не было, и, главное, быть не может: хохол — всегда чей–то холоп! И не видит в этом ни горя, ни греха — лишь бы сытнее да безопаснее!

Повернувшись к окну, Елагин обнаружил, что оно совершенно запотело — вступил в работу новый коньяк. Майор, тихо матерясь, вытащил из кармана платок и брезгливо стал удалять со стекла влажный налет, как бы вымарывая отложившиеся на них мысли «наследника».

— Слушай, Елагин, а тебе не кажется, что для пьющих водителей надо выпускать машины с дворниками внутри, а? — Дир Сергеевич засмеялся своей шутке.

Джип снова закачало на внезапных асфальтовых волнах. Голова говоруна перекатилась вправо, потом влево, что–то в ней переключилось, и снова началось про «неньку».

— Вообще, очень странно… Вот, к примеру, прибалты. Они маленькие, специально даже слово придумали — страны Балтии, потому что по отдельности их не видно, только если пучком. Стыдно опускаться до их геополитического уровня, а Украина себе это позволила. А знаешь, какой главный признак таких мелких стран?

Рыбак, ехавший рядом с водителем, вдруг обернулся к ним, жестом показывая, что просит опустить стекло. Елагин нажал кнопку. Прозрачная стенка сползла вниз.

— Главное — это отношение к свободе. Для стран мелких, цыплячьих, свобода — всего лишь право выбирать себе хозяина.

— Приехали, — сообщил Рыбак, чуть морщась от хлынувшего на него плотного спиртового духа.

— Куда? — иронически поинтересовался «наследник».

— Надо решать, тут развилка, или мы сразу в изолятор, или сначала переночуем в Полтаве, а уж поутру… Что скажете, шеф?

Но шеф уже перешел из иронического состояния в состояние глубокого сна.

— Ночь, — сказал Елагин. — зря, думаю, съездим. Давай в койку.

— Направо, — скомандовал Рыбак водителю.

— Слушай, — сказал Елагин, — ты не бери в голову, что я опустил занавеску. Чтоб не запотевало лобовое.

— А я так и подумал, — сказал Рыбак, не оборачиваясь.

— «Русские — плохие хозяева, русские — плохие хозяева»! Так радовались бы, что мы так плохо у вас хозяйничали. Теперь у вас другие господа!.. Получив такую волю, на радостях перевели фамилии своих русских жителей на мову, дураки! Пушкин теперь должен зваться «Сашко Гарматный»! — возмущался Дир Сергеевич. Антиукраинские настроения донимали его даже на территории Морфея. — Никогда им не прощу… — Он всхлипнул и заснул окончательно.

 

3

Выехали на рассвете. В штабную машину на место Рыбака переместился Бурда, поскольку именно он раздобыл сведения о полтавском изоляторе. Утро было сырое, промозглое, но хотя бы не туманное. Украинская природа словно бы шла навстречу московским гостям. Ищете брата и начальника? Кали ласка.

— Ты карту взял? — спросил Елагин Бурду.

— И взял, и уже изучил.

— И что?

— Масштаб не тот.

— Что ты хочешь сказать?

— Нет там этой Нечипурихи.

— А что тебе сказал этот, ну твой контрагент?

— Сказал, что от Полтавы километров сорок по шоссе, как его… вот мы на него сейчас и выруливаем.

— А какие еще координаты?

— Никаких, честно говоря. Доедете, мол, до Нечипурихи и там спросите, вот и все.

Елагин потер переносицу указательным пальцем, как будто когда–то прежде носил пенсне.

— И сколько ты ему дал?

— Сколько он объявил, столько и дал… — Почувствовав нарастающее неудовольствие за спиной, Бурда торопливо конкретизировал: — Три.

Елагин покосился на лежащего в углу Дира Сергеевича и спросил у «штурмана»:

— Тебя как зовут?

— Бурда.

— А имя?

— Все равно не запомните. Зовите как все — Бурда. Я привык.

— А все–таки?

«Штурман» удивленно и немного испуганно обернулся.

— Так вы что, думаете, меня кинули? Никакого изолятора здесь нет?

Было бы куда — майор бы сплюнул.

— Если бы можно было вернуться, я б его нашел.

— Не говори ерунды, Бурда. Никогда тебе его не найти. Этот человек работал не на себя. Засланный казачина. Он направил нас сюда, чтобы выманить из Киева. Они не просто перед нами построили стенку, они куражатся.

— Так что же — не ехать?

— Покажи карту.

— Вот. Возьмите мой фонарик.

Майор довольно долго изучал сложенный в размер планшетки лист.

— Едем или нет? — не выдержал «штурман».

— Проверить–то надо. Боюсь, без политической поддержки нам с этим делом не разобраться. Но перед тем как обращаться за такой поддержкой, нужно сделать свою часть работы. Понял, Бурда?

— Понял. Меня зовут Валерий Игоревич.

— Очень приятно, — произнес Елагин, иронически поглядев на спящего Дира. — Отец у тебя, значит, Игорь. Густовато пошли князья.

Бурда неуверенно кивнул и уже готов был рассказать историю получения своего имени, но майор укрощающе шевельнул рукой — с него было достаточно семейных историй на эту поездку.

Тронулись.

Дороги расползались, как раки.

 

4

— Вот она! Вон! — крикнул Бурда, тыча вперед тонким пальцем и подпрыгивая на сиденье своим худощавым тельцем. Один раз даже припечатался голым затылком к обивке.

— Нечипуриха, — прочитал Елагин надпись на дорожном указателе, и, облизываясь, скомандовал водителю: — Вася, поворачивай.

Остановились на окраине.

— Иди на разведку, — велел Елагин Бурде, — а мы тут пока под липами постоим.

Бурда кивнул, не возражая против того, что его заставляют выступать в чужом амплуа. Пригладив волосы по бокам острого черепа, он вздохнул и открыл дверцу. Елагин подмигнул. Можно, конечно, было отправить и Василия, но ему захотелось, чтобы инициативный клерк Бурда выпил чашу своего кретинизма до дна.

Из второй машины подошел Рыбак, показал сигарету: давай покурим. Некурящий майор откликнулся на приглашение. Заместитель выпустил облако дыма и тут же стал разгонять его — из соображений псевдоделикатности.

— Дыши в сторону.

— Звиняйте, дядьку.

Елагин смотрел, как Бурда поднимается по ступенькам местного магазинчика, для чего–то улыбаясь сидящим у входа на перевернутых ящиках бабкам.

— Не слишком ли мы шумно нарисовались? — разгоняя сигаретное облако обеими руками, спросил Рыбак. — На двух «лендкрузерах». Может, об нас уже названивают куда тут надо.

— Не названивают, некуда.

— Что?

— Да нет тут никакого исправительного учреждения.

Умный Рыбак не стал переспрашивать, сам понял, что не было досказано. Следующую порцию дыма выдохнул далеко в сторону. Ему стало жалко Бурду, хотя до этого он просто презирал финансового «ботаника».

Валерий Игоревич выскочил из магазинчика и торопливо загарцевал в сторону родных машин. Вид у него был сияющий.

— Есть! — крикнул он еще издалека. Подбежав поближе, задыхаясь от удовольствия, объяснил: — Надо вернуться на трассу. Там еще километра два, а где в кювете валяется сгоревший автобус, налево. Есть тут тюрьма, есть!

 

5

Дир Сергеевич полулежал, отвернувшись к боковому стеклу, и нервно хихикал. Выпускал время от времени хриплые, мокрые трели, а в перерывах просто сотрясался, дергая лопатками. Могло показаться, что он рыдает.

Елагин сидел с каменным лицом и смотрел строго вперед, неприятно прищурившись. На переднем сиденье ежился Бурда, и шея у него была красная, словно опаленная взглядом начальника службы безопасности.

Произошло вот что. Отыскав порекомендованное Бурде работниками нечипорихинского продмага пенитенциарное учреждение, Елагин и Рыбак провели профессиональную операцию по обнаружению местного представителя власти и сближению с ним, на что ушло немалое количество денег и пару часов времени. Сойдясь в оговоренном укромном месте с начальником изолятора подполковником Ляшко, изложив ему смысл своего интереса и передав оговоренную сумму в конверте, начальник службы безопасности «Стройинжиниринга» и его заместитель узнали, что их просьба не может быть выполнена: никакая информация, никакие деньги и сигареты Аскольду Сергеевичу Мозгалеву переданы быть не могут по той простой причине, что означенного господина в данном заведении нет. И главное — быть не может. Потому что подполковник Ляшко является начальником женской колонии и единственным мужчиной, которого можно в ней отыскать.

Елагин и Рыбак мрачно переглянулись. Подполковник оказался честным человеком, он вернул большую часть полученных денег, за исключением небольшой суммы, удержанной за беспокойство. Сочувствуя солидным иностранным гостям, желая хоть что–нибудь сделать для них, он предложил им встречу с Инессой Жилкиной, светской киевской пантерой, отбывающей срок в колонии. Конечно, он понимает, что это не совсем то, что московским гостям надо, но зато очень их развлечет и уведет от мрачных мыслей.

— То есть как? — не понял майор.

— А что, к ней иногда ездят. Старая клиентура. А что тут такого? И девонька подзаработает, и нам перепадет на дальнейшее обустройство.

— Спасибо, — еле сдержался майор и начал прощаться.

— Да отыщется ваш Мозгаль! — напутствовал гостей добродушный подполковник.

А теперь они вот едут неведомо куда, и младший Мозгалев заходится истерическим смехом. Майор думал, что уже достиг предела неприязни к историку во время вчерашнего ночного автомобильного круиза. Оказывается, нет.

— Так куда мы теперь? — шепотом спросил Бурда.

— В Москву, — бесцветным голосом произнес майор.

Это слово подействовало на Дира Сергеевича как капля раскаленной смолы, попавшая за шиворот. Он вывернулся по–червячьи и уселся вертикально, размазывая по щекам и бороде слезы издевательского умиления.

— В Москву, в Москву! в Москву?

— Да, — почти беззвучно подтвердил Елагин.

— А прощальная гастроль?

Майор на секунду задумался, какой привести аргумент против этого дурацкого замысла. И выбрал самый неудачный.

— Где тут гастролировать? Не Киев. Даже не Полтава.

— А это, это что за место?

Мимо пролетали некрасивые, угнетенные серой осенью пятиэтажки, усеянные кривыми антеннами.

Тут неожиданно проявил себя водитель Василий, успевший, видимо, ознакомиться с картой Бурды.

— Диканька.

Дир Сергеевич жадно завертел головой.

— Дика–анька?!

— Так точно.

— Так тут рядом должен быть хутор. Как раз вечер. Едем!

Елагин тоскливо отвернулся. Шеф загорелся, переломить его настрой можно только ценой скандала, а майор не чувствовал в себе достаточных моральных сил для этого. Чем хуже работаешь, тем на меньшее имеешь право. Что ж, придется влить в «наследника» грамм семьсот горилки и как полутруп транспортировать к месту жительства.

— Поворачивай, Вася, — распорядился Елагин.

На обочине дороги показалась группа странно одетых людей. Тюбетейки, телогрейки, шлепанцы.

— Кто это? — весело спросил Дир Сергеевич.

— Узбеки, наверно. На заработках, — неуверенно ответил Бурда.

— Тогда это не Диканька, а Дехканька, — скаламбурил «наследник».

Бурда обернулся, чтобы показать улыбку.

Неподалеку и правда оказался хутор. Несколько крытых камышом хат не вполне белого, как полагалось бы, цвета. Одна большая, вернее, длинная, пара–тройка поменьше. Трубы мертвые, в окнах темень. Конюшня, коновязь, телега, забор из плохо ошкуренных жердей, перевернутые глечики на столбах. Жеребенок таскает сено из покосившейся копны. Над всем этим нависло негостеприимное небо, как бы в раздумье — а не брызнуть ли еще мелким противным дождичком на эту народную картину.

— Какого рожна нам здесь надо? — криво улыбнулся Елагин.

— Схожу на разведку, — предложил свои услуги Василий.

— А мы воздухом подышим и ноги разомнем, — бодро произнес «наследник», открывая дверь. Он прошелся туда–сюда, с демонстративным наслаждением вдыхая серый влажный воздух. Особо гулять было негде. Лужи, подмерзшая ночью грязь, в которой еще поблескивали мелкие льдинки.

Из второго джипа подошел дымящий сигаретой Рыбак, а за ним и чертыхающийся Кечин, почему–то с тщательно прижимаемым к животу портфелем. Не дав им задать их недоуменные вопросы, «наследник» объявил, что сейчас они тут «ударят автопробегом по самогону, борщу и вареникам».

— Тут? — удивился помощник Елагина.

— Угу, — подтвердил Елагин.

— Так это ж музей, — попытался отговорить шефа от дурацкой затеи Кечин. — Под открытым небом.

— Это бордель с рестораном, — уверенно возразил Дир Сергеевич. — Во, видите? Пошло.

Все посмотрели, куда он указывал. Из толстой трубы ближайшей хаты неуверенным джинном начал выползать дымок.

— Солому зажгли в печке, — предположил Рыбак, выказывая свое знание народной украинской жизни.

Показался Василий и сообщил, что дело на мази, повара и официанток разбудил, полы моют, печи растапливают, «продукт» имеется, надо только подождать с полчасика. Никто не успел ничего сказать по этому поводу, из–за ожившей хаты выкатился тарантас с парой гнедых и насильственно колоритным мужичком на облучке. Остроконечная баранья шапка, темно–синяя свитка, рубаха с вышитым воротом, огромный медный крест на цепи. Единственное, что нарушало общий колорит, — кроссовки. Но они были так перепачканы в черноземе, что потеряли право считаться спортивной обувью.

— А вот, хлопцы, прокатиться. На гумовых колах. Что за брика, что за коник, а!

— А куда тут кататься? — недоверчиво оглянулся Кечин.

— А до дубов Кочубеевских, няхай тут пока всю справу наладят.

Дир Сергеевич уже поставил ногу на пружинящую ступеньку, и вопрос «ехать, не ехать?» был автоматически решен.

— Я останусь, — сказал Рыбак. — Посмотрю, что и как.

Елагин пожал плечами — что уж теперь–то показывать старательность?

Возницу звали Охрим Тарасович. Он был, кажется, чуть навеселе, но в полном профессиональном порядке. И играл сразу две роли: колоритного кучера и продвинутого экскурсовода. С легкостью переходил из одного качества в другое. Только что сыпал смачными украинскими прибаутками, а вот уже пошли научные факты и цифры из биографии Николая Васильевича. Дорога против ожиданий оказалась и не дальней, и вполне приличной. «Брику» валяло на проселочных волнах, но не слишком, а лишь настолько, чтобы побудить к разудалому пению. И Дир Сергеевич дал себя укачать. Заголосил немелодично, но с упоением:

Гой, на горе тай жнецы жнуть,

Гой, на горе тай жнецы жнуть,

а по–пид горою,

яром–долиною,

козаки йдуть.

Охрим Тарасович весело его поправил: не «жнецы», а «жинцы». В том смысле, что женщины, жинки.

— А не чоловики, да? — проявил осведомленность московский гость.

— Ага, — согласился беззаботный экскурсовод. И поведал историю, что любая компания, что направляется к дубам, обязательно заводит эту песню, и почти всегда поют неправильно. Так что необходимость поправлять поющих можно отдельным пунктом внести в трудовой договор.

Дир Сергеевич, очевидно рассчитывавший поразить аборигена широтой своих музыкальных познаний и одновременно всемирной отзывчивостью московской натуры, тихо обиделся и мстительно заорал:

По–пе–попереду Дорошенко,

По–пе–попереду Дорошенко,

веде свое вийско,

вийско сионийско,

хорошенько!

Бурда, самозабвенно подпевавший, следивший лишь за тем, чтобы ни в коем случае не перекричать шефа, и уныло гудевший Кечин смешались на последней фразе. Дир Сергеевич на них не обратил никакого внимания, а лишь ехидно поинтересовался у возницы, что же он теперь, экскурсоводная его душа, ничего не поправляет.

— А эт–та на ваше удовольствие, пан–барин! Спивайте, лишь бы в «радисть»… — присвистнул Охрим Тарасович и искусно крутнул в воздухе своим живым кнутом.

— В радисть… — вдруг нахмурился «наследник». — Послушай, любезный, а когда нам подадут на твоем борту прохладительные напитки?

— Да незамедлительно. — Охрим Тарасович полез куда–то под ноги и артистически вытащил бутылку самогона, заткнутую пробкой из сахарного бурака.

Дир Сергеевич искренне восхитился. Вырвал пробку зубами, как это делали бандиты в фильмах про Гражданскую, и вытянул руку с бутылкой в центр «купе».

— Кто первый?

— Вы хотите, чтобы мы проверили, не отравлена ли? — уточнил Елагин.

— Дурак, — досадливо сказал шеф и отхлебнул сам. И застыл с открытой пастью и перекошенной физиономией. Поганая его бородка торчала в сторону, с нижней губы падали длинные капли.

— Что, все–таки отравлена? — с надеждой в голосе спросил майор.

— Это номер першая! — крикнул с облучка Охрим Тарасович на смешанном кучерско–экскурсоводческом диалекте. — Вы отрыгните, она и уляжется, и станет тильки греть. А вот и они.

Дубы.

Три гиганта. Под двумя громко веселятся две компании на разумно предусмотренных скамейках.

— Вот всегда так, — поделился наблюдением экскурсовод. — В любое время года. Как ни подъедешь, два дуба заняты, один поджидает.

В «бардачке» у Охрима оказался не только «бимбер», но и заводская водка «Княжий келих», и стаканчики, и огурчики, и нарезанное замечательное сальце. Вскоре вся компания чокалась под своим дубом, в то время как под соседним начали сворачиваться и потянулись к своей, скучавшей в сторонке «брике».

Под дубом пьется в особенную охотку. Даже Елагин не удержался и опрокинул пару стаканчиков, продолжая, правда, подозрительно поглядывать по сторонам. Кечин и Бурда, не говоря уж о Дире Сергеевиче, позволили себе по–настоящему расслабиться. Всех охватило несколько истерическое веселье. Со стороны могло показаться, что эта компания только что провернула весьма успешную сделку.

В разгар третьей бутылки вмешался Охрим Тарасович, до этого момента деликатно остававшийся невидимым. Он сказал, что в «хате все уже готово, пора ехать». Тут же всем надоел гостеприимный дуб, и стали грузиться в тарантас. Перед выгрузкой Елагин поинтересовался, сколько они должны за все удовольствие. Охрим Тарасович назвал какую–то совсем смешную сумму, майор дал ему двести гривен и заслужил благодарное:

— Спасиби.

Это вызвало внезапное неудовольствие Дира Сергеевича, он сразу заныл, направляясь к заказанной хате, уже мягко заманивавшей блеском маленьких, сдобно освещенных окошек.

— Ну что это за язык! Мы по–русски говорим «спасибо», что значит — «спаси Бог», а они — «спасиби», получается, что «спаси бис».

Но этой теме не суждено было развиться. Вступили в хату и остановились, открыв рты от приятного удивления. Все внутри сияло. Полы выскоблены, стены белые, хоть пиши, на окнах вышитые занавески кокетливо раздвинуты, полыхает огромная, но аккуратная печь. Посреди стол, на крахмальной скатерти и грибки, и сальце, и колбаса, и большой горшок, легко догадаться, что с красным малороссийским борщом из петуха, а рядом лоснящиеся пампушки, уже натертые чесночком. А еще вареники с сыром и всякое прочее по мелочи. Но самое главное — две дивчины, в кристальных передниках, в красных сапожках, у каждой коса три кило, рубаха с расшитыми рукавами. Застенчивая улыбка. Официантки.

Рядом со столом расположился с видом хозяина Рыбак — мол, это он изобрел все это чудо.

Сели. В руках у Рыбака образовалась бутыль «Хортицы». С подобающими прибаутками он разлил водку в граненые стаканчики и поинтересовался, не хочет ли кто–нибудь сказать слово.

— Как зовут наших хозяюшек? — тут же перебил его Дир Сергеевич.

Рыбак мгновенно ответил:

— Леся и Оксана.

— Пусть они встанут впереди, мне неудобно.

Рыбак пробормотал, что девушки в общем–то стоят, как и положено обслуге, за спиной клиента, но если шеф хочет, то он попросит их переместиться. Девушки обошли стол и сели на лавочку у стены. Одна черненькая, другая скорее беленькая. Одна улыбчивая, другая как бы замкнутая, что ли, с таким автоматизмом в движениях, будто полностью занята своими мыслями, а не обслуживанием бурной пьянки.

— А которая из них Оксана? — поинтересовался «наследник», жуя вареник.

— Я, — с умеренным кокетством ответила беленькая.

— Тогда я буду смотреть на Лесю, — заявил Дир Сергеевич. — Сподобалась.

Леся даже бровью не повела в ответ. Наверняка ей приходилось выслушивать немало двусмысленностей и сальностей от перебравших гостей. Задетую за живое Оксану взял под опеку Рыбак, сказавший, что поет она «как соловей», а им всем, уже выпившим так много, не помешало бы чуток искусства.

— Заспивай, Оксана!

Этот клич поддержал живее всех Кечин, именно в нем почему–то сильнее всего разгорелась тоска по малороссийской музыке. Оксана «заспивала», и очень даже хорошо. Голос у нее был тонкий, но приятный, и мелодию она вела без единой ошибочки. Обязанности разделились. Леся раз за разом вставала и выходила в сени то за одним, то за другим, ибо петь не умела. Совершала она все эти движения все с тем же одухотворенно–отрешенным видом. И Дир Сергеевич почти непрерывно пожирал ее слезящимися глазами. Ему все в ней нравилось. Нежный овал лица, едва уловимый пушок на щеках, широко расположенные черные очи. На бровях и ресницах была чертова прорва краски, но даже это не убивало ощущение непосредственности и невинности, присущее изначально ее облику. Хотя какая уж тут невинность в ресторанной подавальщице!

Мучительно хотелось сравнить ее с кем–нибудь или с чем–нибудь, без этого впечатление оставалось досадно неполным. Отчасти уже спутанное сознание предъявило кошку Власю из челябинского детства. Смесь абсолютной пластичности и независимости. И тоже с черными глазами. Она позволяла себя тискать, валять, даже таскать за хвост, но всегда вела себя так, будто смотрит на тебя сверху вниз. Не меняя выражения гармоничной, спокойной морды. Неудачное сравнение, хотя в чем–то довольно точное.

И вообще, видит ли Леся, что ее так пристально рассматривают?

Водка исчезала в бутылках совершенно незаметно, как будто всасывалась в дно. Но при такой закуске опьянение медлило, накапливаясь в недрах организма. Порядок за столом потихоньку начинал разваливаться на несколько персональных безумий, а тут еще «спивание» Оксаны, спорадически поддерживаемое рычанием Рыбака.

В какой–то момент Диру Сергеевичу стало обидно за «свою» Лесю. Что она одна на подхвате, а другие только поют. Он не мог сообразить, как можно было бы быстро исправить положение, и придумал только одно — надо придраться к самим песням, и он придрался. Заявил, что они «неправильные».

— Ну что вы поете? «Несе Галя воду»! Кого обрадуешь такими словами? Надо так: несе, пусть все та же Галя, не возражаю, но водку!

В этот самый момент вошла Леся с очередной бутылкой. И совершенно мятежный Бурда зааплодировал этому забавному совпадению.

— «Несе водку Леся!» — усовершенствовал свое предложение Дир Сергеевич, но больше восторгов не последовало, собутыльники отвлеклись. Это перенести было трудно. Он нахмурился, собрался с обрывками мыслей, но больше ни одна украинская песня не поддавалась немедленной переделке. Но он чувствовал, что должен, обязательно должен вернуть себе всеобщее внимание. — И вообще у вас все неправильное. Вот. — Он вытащил из кармана несколько мятых украинских банкнот. Нашел купюру с изображением Шевченко. — Иди сюда.

Леся не торопясь встала, подошла.

— Читай! — велел Дир Сергеевич.

Леся одним взглядом спросила, что читать.

— Вот тут, маленькие буковки, стихи вашего народного поэта. Читай, читай!

Леся медлила, сразу три версии пронеслось в агрессивном сознании «наследника». Она не умеет читать, она плохо видит, она немая! Интересно, что ни одна из них не уменьшила степень интереса к ней. Текст прочла Оксана. Явно грамотная, с острым зрением и не немая девушка, умеющая к тому же петь. Но все эти достоинства ничуть не поворачивали ситуацию в ее пользу.

— «Свою Украйну любить, любить ип… Во время люте, в остатню тяжкую минуту. За нпе Господа молить…»

— И что? — спросил у него Елагин.

— А то, что у Шевченки нет ни одного современного украинского слова. Теперь надо говорить не «любить», а «кахать», не «время», а «час», не «минуту», а «хвылыну», не «молить», а «благать». Получается одно из двух: или Шевченко никакой не украинский поэт, или нет никакого украинского языка. — Дир Сергеевич воспользовался не своим наблюдением, а вытащенным из интернета, но чувствовал себя победителем. Он был убежден, что поразил воображение всех присутствующих, особенно граждан с украинскими корнями. То–то они разбежались — как тараканы. Даже певица удалилась, не говоря уж о молчаливой подруге. — Слушай, Рыбак!

— Да? — наклонил к шефу свою крупную круглую голову единственный в помещении хохол.

И тут Дир Сергеевич поведал ему о своем замысле насчет Леси.

Рыбак чувствовал, что его считают очень виноватым в том, что произошло с Аскольдом Сергеевичем, и готов был, насколько это возможно, заглаживать вину, но все же предложение младшего Мозгалева показалось ему неуместным. Тип предпринятого загула вроде бы не предполагал подобных поворотов. Тут украинская хата, а не подмосковная сауна. Он попробовал отговориться тем, что девушка не из «таких», но «наследник» настаивал: мол, все недотроги просто набивают себе цену.

Тяжело встав, Рыбак вышел. А в это время в компании произошла песенная революция. Кечин, Бурда и Елагин, старавшийся все же пить меньше остальных, запели хором «Прощайте, родимые скалы, на подвиг отчизна зовет…».

Дир Сергеевич откинулся на резную спинку стула и призакрыл глаза. То ли прислушивался к песне, то ли ждал появления Рыбака с новостями.

Елагин внимательно следил за этими переговорами, установление прямого, пусть и пьяного, контакта между Рыбаком и «наследником» не входило в его планы. Непосредственный «доступ к телу» шефа — краеугольный камень любой карьеры в «Стройинжиниринге». Елагин с отвращением вздохнул: о какой ерунде приходится думать на этой работе. Впрочем, надо полагать, всюду одно и то же. Уйти то есть некуда. Знакомое шило менять на сомнительное мыло. Аскольда он хотя бы уважал как сильную, трудовую капиталистическую личность, отчетливо видел, что количество произведенной им полезной работы намного превосходит количество совершаемых барских пакостей. Теперь же, судя по всему, идут другие времена. Младший брат пока показывает себя специалистом лишь по части пьяной дури. А что, собственно говоря, мешает вообще расплеваться с этим миром грязного чистогана?! Теперь, когда и обе жены, и сын прочно ввинчены в заокеанскую жизнь, ему для поддержания своего романтического существования не нужна зарплата начальника службы безопасности. Елагин еще глотнул горилки и с вдохновляющей отчетливостью увидел, что никаких препятствий на новом, светлом пути не обнаруживается. Вот хоть прямо сейчас встань и уйди. Все только обрадуются. И Кечин, и Бурда, и вся директорская шайка там, на Остоженке, не говоря уж о Рыбаке. Спит и чует своей задницей кожу елагинского кресла. Майор всех держал в кулаке. Он даже посмотрел на кулак, сжимающий граненую рюмку. Хорош. Единственное, что мешает разжать его, — Аскольд в темнице. Нельзя бросать человека в таком положении. Вытащу, тогда и уйду, решил майор и снова выпил.

И в этот момент вернулся Рыбак. Сразу стало понятно — поход окончился неудачей, это смущало Рыбака, даже поганые поручения начальства надо уметь выполнять. И даже в первую очередь именно поганые. Он вздыхал и двигал огромными ноздрями и бровями.

— Ну что? — поинтересовался «наследник», не открывая глаз.

— Не нашел, — посетовал гонец, прикидывая реакцию «наследника». — Спать, видать, легла.

— Да врешь ты все, — рассмеялся вдруг Дир Сергеевич. — Ты и не искал ее. Ты черт знает чем занимался — я, брат, знаю тебя, шельмеца!

Рыбак развел руками, не понимая, как себя вести. «Наследник» вдруг вскочил со стула, подбежал к окну и стал тыкать в стекло пальцем. За окном открывалось зрелище непростительной красоты. Темно–темно–синее небо с огромными, сытыми звездами и ярким, сочным желто–серебряным месяцем. Так малюют украинскую ночь начитавшиеся Гоголя мультипликаторы.

— Ты нарисовал его, пока мы тут пели, — обернулся «наследник» к Рыбаку.

Все рассмеялись. Но шеф, оказывается, не шутил. Он схватил нож со стола и бросился к выходу с криком:

— Щас я его соскоблю! Такого месяца не бывает!

Собутыльники встали, им было лень участвовать в играх шефа, но совсем уж проигнорировать его каприз они посчитали невежливым. Кряхтя и отрыгивая, правящая верхушка «Стройинжиниринга» двинулась к выходу.

Вылетев на воздух, Дир Сергеевич какое–то мгновение был парализован, словно муха, запечатанная в холодном хрустале. Только легкие выдавали расплывающееся облачко белого дыхания. Ночь в натуральную величину оказалась намного грандиознее того, что было видно через красивое окошко. «Наследник» повертел головой и обнаружил, помимо звездного неба над головой, еще и приметы какой–то мелкой человеческой жизни тут, внизу. Очертания хаток, светящиеся окошки, телега с торчащими в небо оглоблями — так, словно сбежавший от нее конь превратился в созвездие. Чу! Мелькнула тень. Это, несомненно, Леся огибает угол соседней хаты с ведром водицы: гибкий стан, тонкая рука. Не размышляя, Дир Сергеевич метнулся за тенью, спотыкаясь о комки подмерзшего чернозема.

За его спиной распахнулась дверь, и в ночной мир стали вываливаться замедленные фигуры пропитанных горилкой москвичей.

Устремленному Диру Сергеевичу было не до них: главное — не рухнуть, потому что почва Украины сопротивлялась его желанию настичь молчаливую официантку. С разбегу вцепившись в угол хаты, москаль выглянул из–за него и увидел, что его избранница поднимается на низенькое крыльцо. Собрав остаток сил и окутывая замедленные звуки белым облачком дыхания, он прошептал ей вслед:

— Ле–е–эся!

Беглянка замерла, потом повернулась, не ставя ведро на крыльцо. Дир Сергеевич принял это за готовность выслушать его и, мучительно стараясь держаться вертикально, зашагал к ней. Пересек освещенное пятно земли, усыпанной соломой, схватился за столб, подпирающий крылечный навес. Лица девушки он почти не видел, ему лишь было важно, что его слушают. И он торопливо заговорил о том, что одинок, но в то же время богат; что, увидев ее, понял — только одна она нужна ему, и поэтому она должна поехать вместе с ним. Чем дальше он откровенничал, тем несуразнее была его речь. Он говорил, что не молод — но ведь и не стар; что если Леся согласится, то будет спать на золоте, а есть на чистом шелке, а уж черевичек у нее будет целый магазин. Да, тут восхитительные ночи, но он устроит ей ночи еще восхитительней, и пусть не сомневается, что деньги у него есть.

Его речь прервал внезапно хлынувший из темноты водопад ледяной воды. Его чуть не сбило с ног, но он устоял и даже бодро фыркнул, освобождая переполненные ноздри. И не вскипел, как вроде должен был бы, а сказал укоризненно:

— Леся, не лейся!

— Я не Леся, а Наташа, — отрезала девушка с пустым ведром. И это несколько расстроило ухажера. Он уже начал привыкать к мысли, что его избранница немая, что могло бы быть большой изюминкой в хохлушке.

— Ты меня обманула… Но я–то честный! Раз уж звал тебя к себе — так вот визитка. — Дир Сергеевич не без труда извлек из нагрудного кармана пиджака свою карточку, повертел ею в воздухе и, поскольку ее не спешили принять, сунул в пустое ведро. — Все, я — баиньки… — И куда–то пошел — то ли в поисках ночлега, то ли каких–то новых впечатлений.

Потерявшие своего шефа господа москвичи громко недоумевали, куда он мог пропасть тут между тремя хатами? Им было невдомек, что сильным душевным порывом «наследника» вынесло с территории экзотического хутора в голую степь, где он и петлял в сырой темноте, обуреваемый алкогольными образами.

Потерять еще и второго руководящего брата было бы слишком для «Стройинжиниринга», поэтому господа ответработники нервно забегали, выветривая из голов горилочные пары. К ним подключились оба шофера и обслуга.

— Свету! Нет ли здесь какого–нибудь свету?!! — пискляво вопрошал Бурда.

Четыре мощные фары ударили горизонтальными столбами в разные стороны заповедного места. Отворили все двери, кто–то выскочил с головней, добытой из печи, но обжегся и, матерясь, зашвырнул головню в темноту.

Конечно, Дира Сергеевича скоро нашли. Он хоть и увлекся в сторону от хутора, но не так чтоб слишком далеко. Обнаружился на какой–то стерне, в гипнотическом состоянии, руки в карманах, голова на груди. Медленно качался и бормотал какое–то одно словосочетание. Когда прислушались, разобрали: «гетера Эсмеральда, гетера Эсмеральда».

Значительно больше, чем бессмысленная речь, поисковиков озадачило, что шеф был абсолютно мокр. Рыбак тут же отдал ему свой пиджак, дабы уберечь от опасного ночного ветра. И Дира Сергеевича повлекли к машине.

— Заводи! — велел Елагин Василию.

В тот самый момент, когда началась погрузка беглого тела, кто–то из работников хуторского ресторана врубил «иллюминацию», состоявшую из двух прожекторов, направленных вверх, прямо на трубу той хаты, где гулял «Стройинжиниринг». Мгновенно пришедший в себя шеф ткнул в ту сторону пальцем, где сходились два луча, и закричал:

— Черт! Глядите, черт! черт!

На трубе действительно сидел скрюченный чертяка, с рогами, мерзким хвостом и похабно оскаленной пастью.

Елагин вздохнул, силой пропихнул шефа внутрь салона, забрался сам и скомандовал:

— Трогай.

— Ты что, майор, не пугай, там что — ничего нет?! Это что — «белочка», раз чертей вижу?

— Нет, Дир Сергеевич, вы правы, там черт. Он там всегда сидит.

— Вот видишь!

— Из фанеры, на шесте. Он уже был, когда мы подъехали. В профиль его не видать. А теперь прожектора на него направили. Для колорита. Луна, горилка, черт…

Дир Сергеевич удовлетворенно откинулся на сиденье.

— Вот видишь, я прав: они сами знают, бисовы черти… — и тут же уснул.