1

Игорь Патолин был не в восторге от полученного поручения. «Семейные» дела — они самые темные, это он уже успел понять, несмотря на житейскую неопытность. Здесь все в семь слоев, всегда неконечное количество фигурантов и версий. Историю обыкновенной семьи может досконально распутать или бригада Фрейдов, или стосерийный бразильский сериал.

А городок Дубно ему понравился.

Склон горы, шесть–семь извилистых черепичных полос, сползающих к реке, и все это в обрамлении букового леса. Бухенвальд, как, наверно, пошутил бы остроумный Дир Сергеевич. При въезде в Дубно жизнь словно переключала передачу, с третьей на первую. Здесь можно было встретить хорошие западные машины, но почти всегда в неподвижном состоянии у раскрашенных в разные цвета домов. Владельцам приходилось считаться с тем, что мостовые тут местами до сих пор булыжные, а по музею гонять не принято.

Люди приветливы, Патолин вроде бы не заметил никакой специфической реакции на нескрываемо москальский говор. Впрочем, в голове время от времени всплывала фраза из Костомарова: «Хохлы не мстительны, но злопамятны ради осторожности». К чему всплывала?

Кстати, почему Дубно, если вокруг сплошной бук? А может, граб?

В здании поселковой администрации ему мгновенно выдали адрес семейства Гирныков, но предупредили, что добираться придется долго, потому что живут они далеко, на самой окраине, за мельницей. Улица Мусикевича. Лучше, чтобы кто–нибудь отвез. Игорь отлюбезничался — мол, хочет прогуляться, осмотреть поселение. Что было чистой правдой. Уже через пятнадцать минут он звонил в дверь двухквартирного особняка, стоящего посреди прибранного осеннего сада.

Открыла сорокалетняя дама с густыми бровями, румяными щеками и осторожной улыбкой. Она готова была обрадоваться всякому, но не была уверена, что и в данном случае это уместно. Вид незнакомца располагал. Серый плащ с вишневым воротником, гипнотически аккуратный пробор, артистический шарф под горлом, сверхтонкий дипломат в правой кожаной руке.

— Янина Ивановна Гирнык, я могу с ней поговорить?

Улыбка на лице хозяйки сделалась скорбной.

— Нет, она в больнице.

— В больнице?!

Патолин вдруг вздрогнул и поправил кожаным пальцем прилипший ко лбу чуб. Представился: телевизионный работник с московского канала.

Регина Станиславовна, так представилась хозяйка, предложила войти, но сказать ей вдобавок к уже сообщенному было нечего.

— Да, мама в больнице.

— В психиатрической?

Регина Станиславовна удивилась и даже подумала: может быть, обидеться? Этот юноша в принципе производил благоприятное впечатление, обходительный, странный, страшная худоба пробуждала скорее жалость. Даже вызывающая иноземность не вызывала отторжения. Не украинец, не русин, не венгр. Да что там говорить, если он вообще представился: из Москвы. Но ничего хамского, враждебного Регине Гирнык в этом слове не послышалось. По крайней мере, в данном случае. Ну интересуется человек. Интересуется мамой. Регина Станиславовна насупилась и сказала:

— У мамы сердце.

«Москаль» начал так искренне извиняться, что стало понятно — ему в самом деле неловко. Молодой еще, порывистый, сначала говорит, потом думает.

Легенда Патолина гласила, что он редактор некой столичной телестудии, собирает материал для фильма о годах «советского присутствия» на Западной Украине.

— В Украине, — поправила его Регина Станиславовна, спокойно и безапелляционно, как всякая учительница, а она работала именно учительницей в одной из двух местных школ.

Гость опять изобразил на лице извиняющуюся гримасу. Было видно, что ради выполнения того, что ему поручено, он готов со многим мириться.

— Все не привыкну.

— Привыкайте, — было сказано ему твердо, хоть и без вызова.

Регина Станиславовна напоила Игоря отличным кофе и согласилась проводить гостя к сердечной маме. Но нельзя было сказать, что сделала это с охотой и совсем без каких бы то ни было колебаний. Смысл их был гостю непонятен, но присутствие их он, несомненно, ощущал. Поэтому был скуп на слова, дабы не спугнуть собеседницу. Проще всего колебания эти было объяснить неожиданностью и неординарностью визита. Жили себе люди жили, и вдруг как снег на голову: а ну–ка, рассказывайте, что тут было сорок лет назад? Интерес Регины Станиславовны к гостю становился постепенно все более трезвым. С чего это вдруг? А что за фильм? А почему именно к ним, Гирныкам? И правда ли, что из Москвы? А от кого вы услышали нашу историю?

Этот вежливый допрос происходил во время обратного путешествия с берега речки вверх по каменному каналу одной из ухоженных улочек. Мимо костела, вознесшегося вверх серыми шпилями, в нишах фасада согбенно восседали святые в пыльных каменных одеждах. Странно, подумал Патолин, ему казалось, что он уже изучил это поселение во время путешествия сверху вниз, а оказывается, тут можно пройти совсем другим путем, да еще рядом с храмом.

От костела повернули направо на улочку между двумя рядами плетеных металлических заборов, за ними усыпанные листьями палисадники, приземистые дома. Учительница раскланивалась со всеми встречными, и гость стал ей подражать и увидел, что спутнице это нравится. Воспитанность — качество, больше присущее жителям маленьких населенных пунктов.

Помимо неприятных распросов, были еще невеселые рассказы. Жить довольно сложно. Все эти бесконечные выборы кого угодно сведут с ума. Теперь уже никто ни с какими флагами ни на какие улицы не выйдет. Но жить надо стараться по–человечески. Только правда пробьет себе дорогу в будущее. И точно ли на стороне полной и окончательной правды он намерен выступать в своем телевизионном проекте?

— Иначе я бы не посмел к вам обратиться.

Ответ Регину Станиславовну тронул настолько, что она не заметила в нем ни на волос фальши. Она просила отнестись к Янине Ивановне, к матушке своей, мягко и внимательно, потому что здоровье у нее уже не то.

— Вы испугались, в своем ли она уме?

— Еще раз, ради бога, извините.

Патолин прижал ладонь к сердцу, выразительно зажмурился и заверил, что сам не понимает, как это у него сорвалось. Регина Станиславовна решила ему поверить, хотя что–то похожее на осадочек осталось. Она еще пообещала, если все пройдет хорошо, познакомить телевизионного гостя и с другими интересными людьми поселения.

— Многие потерпели, многие. Высылали ведь, не жалели.

Патолину было плевать, но про себя он подумал, что и эти «интересные люди» тоже, чай, постреливали в спину москальским хлопцам в красивой советской форме. Но он и правда не занимал в этом раскладе никакой активной позиции, его интересовал лишь рисунок данной конкретной ситуации, и он промолчал.

— Надо, наверно, цветы купить? — осторожно спросил гость, когда Регина Станиславовна показала — вон она больница. Там раньше была польская гауптвахта, а потом немецкий бордель, а в конце уж — советский штаб.

— Теперь больница. А цветов не надо. Мама не любит цветы. У нее траур. С тех пор, вы понимаете?

— Понимаю.

— Цветы она признает только на кладбище.

— Неудобно с пустыми руками.

— Я захватила зефир в шоколаде. Она любит.

Летом, наверно, это был уютно заросший двор с укромно расставленными скамейками. Сейчас все было на виду среди голых деревьев. Чаша неработающего фонтана. Из открытой двери тяжело пахло жареной рыбой.

— Почекайте меня здесь.

Регина нырнула внутрь. Не хотела предъявлять старушку в больничном интерьере. Патолин прошелся вокруг фонтана, заложив руки за спину. Попытался представить себе мадам Гирнык, участницу рокового любовного многоугольника сорокалетней давности. Не успел. Увидел, что Регина Станиславовна выводит из дверей большую, полную женщину в цветастом халате. Если бы он был Елагин, то сразу бы обратил внимание, до какой степени по своему формату эта старуха напоминает московскую старуху — Клавдию Владимировну.

Мадам Гирнык оказалась женщиной приветливой и словоохотливой. Никакого предубеждения, опасливости по отношению к незнакомому, да еще и иноземному человеку у нее не обнаружилось. Спрашивайте, отвечу. Одно неудобство: говорила только на мове. Причем на круто замешенной, иной раз приходилось переспрашивать, и по нескольку раз, так что интервью шло как бы с большим количеством дублей. В конце концов Регина взяла на себя роль переводчицы. И вот что перевела.

После войны стояла в Дубно советская часть. Ну часть не часть, а офицеры и солдаты человек двадцать с какой–то радиостанцией. Панове офицеры жили на добрых квартирах с прислугой. Пан капитан (Мозгалев) был человек выпивающий, но всегда на ногах. Во всяком кабачке и пивном подвале его знали и всегда подходили с уважением. Не то, конечно, что настоящий польский поручик, но тоже человек культурный и с пистолетом. А вот пани капитанша…

— Клавдия Владимировна?

Регина кивнула, подтверждая, что речь о ней, но не захотела лишний раз произносить это имя.

Пани капитанша была женщина красивая, но вольготная. Мальчик у нее был пяти лет, что ли. Надо понимать — Аскольд. Но стала она поглядывать. И углядела на базаре за цыбулей брата мадам Гирнык, Сашка. Уж какой был парубок, уж какой!.. Тут явился платок из халатного кармана, потому что потекли легкие старческие слезы. Углядела, загорелось ей, и стала добиваться. То там «встренет», то там поманит. А у Сашкá ж невеста, Маруся. Село тут под горой, так она оттуда. И уже все сговорено, и по осени свадьба. «Он ко мне, к своей сестры, жаловаться, а я что, я только перекрестить могу — и вся подмога». Но пани капитанша ажно горит, уже без стыда ловит хлопца. Муж в кабаке за рюмкой, глаза не видят, но ему подсказали. Он и подкрался, да в тот момент пани капитанша как раз повисла на Сашкé за старой мельницей, где сенной сарай. Пан капитан все понял, молча за пистолет, а Сашкó за вилы. Опять платок, только слез не показалось.

— И он, Сашко ваш, заколол капитана, да?

Мадам Гирнык вздохнула.

Регина кивнула несколько раз, подтверждая догадку.

Дальше история развивалась предсказуемым образом. Суд, тюрьма и так далее. Маруся в слезах, капитанша в слезах. Мальчонка только у нее твердый был, вообще не плакал.

Патолин терпеливо слушал.

— А скажите еще, мне это очень важно. Пани капитанша ведь была беременна в это время?

Вопрос в общем–то как вопрос, но мадам Гирнык вдруг потеряла интерес к разговору, склонила голову, стала возиться с пояском халата. Патолин настаивал.

— Через восемь месяцев после смерти капитана родился второй мальчик, правда ведь? Дир. Два сына — Аскольд и Дир.

Старуха продолжала оставаться вне разговора, к тому же стала как–то усиленно пыхтеть. Куда–то подевалась вся ее сердечность и приветливость.

— Пойдемте, — сказала Регина Патолину.

— Но подождите, мы ведь только…

Губы старухи посинели, дочь выхватила у нее из кармана блистер с таблетками.

— Мамо, мамо, тут трымай, — открутила крышку неизвестно откуда появившейся бутылочки с водой. — Пейте, мамо, глоток.

Патолин невольно сделал пару шагов назад, лицо у него было растерянное. Регина сердито стрельнула в его сторону изменившимися глазами.

Прибежал санитар с креслом на колесах. Все удалились в здание. Москаль решил ждать. Может, удастся что–то выведать хотя бы у дочери, если забарахлила мать.

Ждать пришлось долго. Уже начало темнеть, когда из больницы вышла Регина Станиславовна. Она постаралась пройти мимо Патолина так, чтобы с ним не заговорить, но он не стал проявлять деликатность.

— Послушайте…

— Нет, это вы послушайте! — Она резко остановилась, кутаясь в плащ. — Я не верю, что вы с телевидения московского, польского или какого еще.

— Почему? Вот удостоверение.

Судорога брезгливости пробежала по лицу женщины.

— В нашей семье имя дядиного брата, дяди Сашко, и все, что с ним связано, это…

— Я понял.

— Ну а если вы поняли, зачем же намекать больной, старой женщине, что в своей гибели он виноват сам? Что он обрюхатил, как у вас говорят, эту капитаншу, а потом убил ее мужа и, значит, пострадал заслуженно?

Патолин извиняясь жестикулировал.

— Я только хотел разобраться.

— Нечего тут разбираться. Просто посмотрите документы. Второй сын капитана родился не через восемь, а через десять месяцев после его смерти и ареста Сашко.

— Есть такие документы?

— Матка Боска!

Патолин забегал пальцами правой руки по выпуклому лбу.

— Сашко не мог быть отцом второго мальчика. Он любил свою невесту, он защищался от озверевшего пьяного офицера с пистолетом, он любил свою Марусю и сгинул в лагере, — отчеканила Регина Станиславовна.

— Все это случилось в сентябре, в первых числах сентября тысяча девятьсот шестьдесят пятого… — Патолин начал загибать пальцы.

— В конце сентября был суд. А второй мальчик родился в июле шестьдесят шестого. Мы узнавали. Тут все в поселке были на нашей стороне — и власть, и все. Нам важно было доказать, что Сашко ни в чем не виноват. Теперь езжайте, проверяйте, больше я вам ничего не скажу!

Патолин повернулся к Регине Станиславовне:

— А что, есть еще что–то?

— Уходите, пожалуйста!