Обреченный царевич
1
Обнаженный мальчик сидел на дальнем конце старой земляной дамбы, уходящей прямо в звездное небо. Сидел как ученик, поджав под себя ноги, положив руки на колени, и смотрел в то место, где должна была перед самым восходом солнца сверкнуть звезда Сопдет. Это будет означать, что слезы Изиды пролились и теперь начнет прибывать вода в реке и каналах, а потом каналы исчезнут, и вся округа превратится в одно бескрайнее водное поле красно-бурого цвета.
Мальчик молился, чтобы это случилось как можно скорее, ибо великая река почти пересохла, земля сделалась твердой, как обсидиан, коровы ревут в загонах, народ впал в уныние, львы выходят к берегу Хапи на водопой прямо между хижинами бедняков Хутка Птаха. Жизнь повсюду уподобилась смерти.
Мальчик знал, что миновал только второй из дней Тота и звезда Сопдет будет медлить еще три ночи; он знал, что ему сегодня, как и вчера, не дадут дождаться рассвета; сейчас по хребту насыпи от дворцовой ограды сюда, в самое сердце ночи, прибегут стражники, обнаружившие его отсутствие при обходе малых спален, но молился жарко, как будто молитва эта была самым важным делом на свете.
Маленькая посеребренная статуэтка на фоне звездного неба. В пяти локтях внизу слева стояла тяжелая затхлая вода на дне канала, справа жила своей сухой, сложной жизнью стена папируса. Воздух был густой, тяжелый и несчастный, и мальчику казалось, что он прислушивается к каждому слову его молитвы. Звуки, обыкновенно доносящиеся в этот час из зарослей, с реки, из-за ограды дворца, в этот момент затаились, и тишина сделалась сплошной и осмысленной, она как будто ждала чего-то от маленького гостя. Мальчик начал шептать еще жарче, и в уголках глаз появились две горячие капельки, мальчик был благодарен всему миру за тихое участие в его деле.
Справа и чуть сзади, в насекомом храме папирусовой чащи, раздался шорох. Натянутое полотно детского слуха испуганно дрогнуло. Это не рыба. Это не орикс. Это не птица. Ширящийся шорох сообщал о ком-то громадном, кто осторожно, но мощно прокладывает себе дорогу в тростнике.
Молитва мальчика прервалась сама собой. Он хотел было вскочить и броситься вдоль по тропинке, что шла по хребту дамбы к дому, но этот, в тростнике, замер и тем обессилил ноги молившегося. Он даже голову боялся повернуть в ту сторону.
Крокодил!
Как он мог попасть в дворцовый канал?! Мальчику приходилось видеть, как на главном водозаборе стражники отгоняют обратно в реку желтобрюхих тварей, пытающихся проскользнуть в охраняемые воды. И всегда боялся, что какому-нибудь из чудищ удастся перехитрить или пересилить ко́пья. Решился бы он прийти сюда, зная, с кем ему придется повстречаться?
Может, все-таки броситься изо всех сил к дому?
Но невидимый крокодил успеет выскочить наперерез. Мальчик не раз видел, как шустро они могут бегать по суше, когда им нужно. Крокодил специально устроился в том месте, откуда удобнее всего напасть. Он уже увидел, что ему нечего бояться, здесь нет людей с оружием, один только мягкий, обнаженный ребенок, и бежать ему некуда.
И тут раздался из кустов голос:
– Как зовут тебя, мальчик?
Голос был низкий, как бы шершавый и немного неправильный. Могло показаться, что это не только не египтянин, но и не человек. Мальчик не знал, следует ли ему отвечать, но сказал:
– Меня зовут Мериптах.
– Как тебя звали прежде?
– Я давно ничем не болел, поэтому мое имя не менялось.
– Кто твой отец?
– Мой отец Бакенсети, он князь Хут-ка Птаха, правитель нома Зайца.
– Это его дворец там, в конце дамбы?
– Это его дворец. Есть еще один, на северном краю города, и еще есть два дворца, один на острове, другой на берегу озера Фаюме. Мой отец Бакенсети любезен сердцу фараона и чтит его в своем сердце, и лежит перед ним ниц. И недавно пожертвовал храму Сета новые заливные пастбища.
– Да, твой отец чтит своего господина.
Крокодил говорил медленнее, чем человек, что и понятно ввиду громадных челюстей, через которые ему приходилось выпускать слова. Что-то дрожало и таяло в груди Мериптаха, когда он слышал этот голос, и он готов был рассказать много такого, чего ни за что бы не стал сообщать первому встречному, окажись он даже важным господином.
– Что же ты тут делаешь один в такую пору?
Мальчик сказал, что молился о том, чтобы поскорее показалась на небе звезда Сопдет и начала прибывать река. А потом, безо всякого перехода, поведал, что у него сегодня был хороший день, вместе со своими приятелями Бехезти и Рипу, сыновьями дворцового повара и шорника, он охотился на хитрых болотных куликов с помощью деревянной пращи и всех превзошел в меткости; а еще учитель Неферкер похвалил его при всех в «Доме жизни» за то, что он отличился и в писании, и в счете. Он давно уже превзошел и тех учеников, что приходят в «Дом жизни» по утрам, и тех, что живут там постоянно. Он хотел добавить, что постоянные ученики готовятся стать княжескими писцами, а он превзошел их не только в египетском, но и… Однако решил, что крокодилу эти подробности не интересны.
– Ты любознателен, Мериптах, сын Бакенсети, – выдохнуло чудовище в кустах.
И мальчик умолк, и ему стало еще страшнее, чем было. Пока он говорил, то был уверен, что его прямо сейчас не съедят. Что будет теперь? Повернуться лицом к кустам было по-прежнему страшно. Прозвенело несколько мгновений полной тишины, про которую мальчик совсем уже не знал, что думать. Было только ясно, что крокодил не сделался ни дальше, ни ближе, ибо не донеслось ни единого шороха. Может, он думает, когда так тихо?
– Не хочешь ли ты отправиться со мною, Мериптах? Я покажу тебе настоящие чудеса, все страны и все царства. Ты увидишь такое, о чем твой учитель даже не слыхал.
Голос звучал еще глуше и тяжелее, чем прежде, словно чудовище говорило через силу. Мериптах решился возразить этому, казалось, полностью над ним властвовавшему голосу. Нет, конечно, не возразить, а лишь жалобно попросить не настаивать на этом заманчивом предложении, ибо остались у него еще важные дела. И во дворце, и в храме Птаха, где ему доверено присматривать за солнечными часами, остались у него друзья, уже упоминавшиеся Бехезти и Рипу, и еще делатель глиняных свистулек Утмас, лучший друг. И главное, он очень не хотел бы огорчать свою красавицу матушку и великолепного щедрого отца и пугать их своим исчезновением, столь похожим на неблагодарность.
Заросль прошелестела:
– Ты любишь отца и мать?
– Люблю, люблю и очень люблю, – залепетал первый ученик «Дома жизни», чувствуя, что нащупал ту ниточку, цепляясь за которую, может быть, ему удастся выскользнуть из страшных челюстей. – Люблю так, как никто не любил, и почитаю, и не оставлю заботами ни в этой жизни, ни в лучшей.
Было несколько секунд беззвучной звездной черноты, потом тяжелое тело стало молча, хотя и шумно, отползать в глубину тростника, угроза стала уменьшаться в размерах. И почти сразу же Мериптах услышал, как несутся к нему по дамбе стражники, топоча каменными пятками и гнусаво по-ливийски причитая: «Куда удалился наш маленький господин?! Куда удалился наш маленький господин?!»
Когда Мериптаха тронули за холодное, мокрое от лунного пота плечо, он потерял сознание.
2
Услышав новость, Птахотеп, верховный жрец храма Птаха в Мемфисе, пришел в замешательство, временами переходящее в ярость. Итак, ОН явился. Не только не испросив формального разрешения настоятеля мемфисского храма, но даже не известив о своих, ни на что не похожих, намерениях. О том, что ладья Амона причалила к берегу в устье большого Львиного канала (дальше у Нила не было сплошного глубоководного русла) и пешая процессия фиванцев во главе с верховным жрецом Аменемхетом направляется по ночным дорогам к святилищу Ра, Птахотепу сообщили лазутчики из отряда Небамона, с некоторых пор наводнившие окрестности города.
Подняли верховного жреца с постели прямо посреди ночи, благо он и не спал. По забавному стечению обстоятельств бессонные мысли Птахотепа и так уже были заняты фиванским гостем. Он виделся ему в самых разных образах: и в качестве могущественного друга, и в качестве столь же могущественного врага, в качестве губителя всех тайных планов Птаха и служителя его Птахотепа, и в виде ловко обведенного вокруг пальца, пожираемого бесплодной гордыней безумца. Жизнь последних месяцев давала основания и пищу для самых замысловатых построений и самых удивительных видов на будущее. Вот только в качестве внезапного соседа, необъявленного гостя Птахотеп не мог себе представить верховного жреца фиванского храма Амона-Ра. Тот, чьи шаги ты не можешь предугадать, сильнее тебя.
Теперь Аменемхет находится рядом, где-нибудь в полутысяче локтей в сторону пустыни. Там на земле, принадлежащей храму Птаха, расположено небольшое гостевое святилище Ра. Таких множество по всей стране, дабы жрецы этого столь почитаемого бога могли жертвовать ему и возносить хвалы повсюду, в какой бы части Черной Земли они ни оказались. Несколько лет назад Аменемхет объявил, что Амон – это фиванское имя Ра. Амон и Ра – это одно. Никто не посмел возразить в ответ на эту наглую выходку. И что же, теперь фиванский храм накладывает руку на имущество, которое никогда не принадлежало ни его богу, ни богу этого города. И так обстоят дела повсюду, и все меньше желающих открыто противодействовать. И даже сидящий в Аварисе фараон, главный пастух страны, делает вид, что ничего страшного не происходит. Просто бодаются два буйвола из его стада.
Верховный жрец Амона-Ра сменил свое прежнее имя – Аменемиб, что означало «Амон в сердце моем», на более откровенное – Аменемхет – «Амон во главе» и ведет себя в полном соответствии со смыслом своего нового имени.
Птахотеп понял, что разгромлен, даже не появившись на поле боя. Все прежние планы рухнули, все тайные замыслы прокисли. Надо все начинать сначала. Но вот что?! Лучший способ прийти в душевное равновесие – это спросить совета у того, кому служишь.
Стояла еще плотная предрассветная тьма, когда не спят только стражники гиксосского гарнизона. Птахотеп решительно направился к «Дому утра». Там он застал молодого жреца, готовившегося с помощью нескольких служителей к обряду очищения, перед тем как встретиться со взглядом Птаха. Птахотеп сбросил на холодный каменный пол свои одежды и показал молодому жрецу, что он должен уйти. Тот был удивлен, но приказание выполнил быстро и молча. Служители, помахивая курительницами, обступили невысокого, пузатого, короткошеего человека с большим, заостренным, отменно выбритым черепом. Птахотеп не без труда сел на корточки, простер вперед руки ладонями вверх и насколько мог склонился к ним головою. Достать лбом ладоней уже давно ему было не под силу. Но жрец не думал о своей позе, его занимал Аменемхет. Что может означать его стремительный секретный приезд, тем более в тот момент, когда приближается праздник Нового года, когда всякому жрецу подобает находиться при своем храме и при своей пастве.
Поскрипывали цепи, на которых висели курительницы, приятный, освежающий сознание запах шел от них.
Да, он Птахотеп, союзник Аменемхета, так же как Птах, союзник Амона в делах пользы Египта. И у них один враг – Аварис. Договоренность о том скреплена и словами, и немалыми делами, но разве поступают так с другом и союзником, разве тащат его на веревке вслед за своим замыслом, как нерадивого раба?!
Птахотеп поднялся и принял на свои плечи и голову драгоценное облачение, взял в руку одну из курительниц и отправился через анфиладу темных внутренних покоев храма к пока еще скрываемому мраком ночи святилищу. Каждую из комнат он очищал дымом терпентина, и там, после его прохода, воцарялся свет, возжигаемый молчаливыми полусогбенными служителями.
Наос Птаха был изготовлен из позолоченного дерева и запечатан большой глиняной печатью с изображением иероглифа «ночь». Птахотеп сломал толстыми, короткими пальцами глиняную пластину, просыпав несколько крупных крошек на гулкий пол. Наос медленно отворился, показалась статуя бога, представленная в виде укутанного в одежды человека, сжимающего в правой руке посох «уас», выкрашенный в густой зеленый цвет. Да, цвет мемфисского бога – зеленый. А вот Амон всегда голубой. Верховный жрец простерся перед статуей ниц и начал читать молитву. И очень скоро понял, что даже между словами молитвы просвечивает образ незваного гостя. И звуки остановились у него во рту. Получалось так, что он молится не Птаху, но всего лишь фиванскому жрецу. Какая мерзость!
По знаку Птахотепа служители поднесли сосуд с благовониями. Борясь с раздражением, верховный жрец нарочно замедленно стал обрызгивать статую. Бог, до этого момента мертвый, ожил. Птахотеп показал зеленому богу золотой солнечный диск с крылом сокола, глаз Хора, тот самый, что был вырван у Ра его непотребным врагом Сетом. И только в этом месте богослужения, при воспоминании об этом боге-предателе, о его статуях, воздвигнутых посреди каждого гарнизонного двора гиксосов и перед дворцом нечистого фараона в Аварисе, Птахотеп ощутил кипение злобы в своей груди, направленной не на Аменемхета.
Север был все же отвратнее юга.
Перед тем как статую Птаха вынести из наоса для подобающего омовения, ему показали статуэтку Маат, богини мудрости, дочери Ра.
Специальный служитель, древний прокопченный солнцем старик, умастил тело статуи с благоговейными нашептываниями и поклонами, а потом обрызгал благовониями. После этого Птах был возвращен на свое место в золоченое жилище и перед ним положили пищу: латук, сушеную смокву, пирожки с мясом.
Все, и служители, и верховный жрец, должны стоять в молчании, пока бог питается. После этого участники церемонии очищаются священной нильской водой, опять приносят курительницу с терпентином, съеденную Птахом еду уносят, дабы предать огню. Торжественно затворяются золоченые створки, медленно, с глухим пением молитв, задвигаются засовы. Птахотеп старательно оттискивает печать на комке влажной глины и, пятясь, как раб, удаляется.
Он уже решил, как будет себя вести в ситуации, которую создал бесцеремонный фиванец.
3
Гист резко сел на своем ложе и огляделся, ища, что его разбудило. Масляный светильник у входной двери давал мало света, но достаточно, чтобы рассмотреть – они в спальном покое вдвоем. Начальник гарнизона и изваяние Сета. В лазуритовом глазу бога играл огненный отсвет, и это было так же привычно, как пестрое шерстяное полотнище на стене у ложа, свидетельствующее, что обитатель покоя не ничтожный египтянин, но воин непобедимого степного племени шаззу. Рядом с ложем стояли богато украшенный кувшин для умывания, два низких табурета на ножках в виде львиных лап и тростниковая циновка с ярким, заметным даже в полутьме рисунком. Все вещи несомненно египетской работы, подарок князя Бакенсети предшественнику Гиста. Шаззу племя воинов, а не сибаритов, но для гарнизонной жизни все же приходилось брать отдельные предметы из развратного египетского обихода. Таким образом, покой начальника гарнизона Хут-ка Птаха являл собой произвольную смесь суровой армейской простоты и дешевой провинциальной роскоши. И тошнотворную смесь, на взгляд молодого столичного офицера. Гист считался не только одним из лучших офицеров в армии Авариса, но и одним из первейших щеголей этого поразительного города. Во многих отношениях вкус его считался непререкаемым в столице фараона Апопа. Сюда, в гарнизон Хут-ка Птаха, он был отправлен в ссылку за прегрешение, которого за собою не знал, отчего ему было здесь особенно тоскливо. Слуги, певцы, повара, массажисты, гардероб, даже любимые мечи – все осталось в столичном доме. Гист не спешил обустраивать свою здешнюю жизнь, не веря, что задержится в Мемфисе надолго.
Снаружи раздалось размеренное постукивание двух тростниковых колотушек. Внешнее охранение гарнизона сообщало, что миновала середина ночи и на всех путях порядок.
Вместо того чтобы опуститься обратно на подушку, набитую верблюжьей шерстью, и досмотреть роскошный столичный сон, великодушно посещавший его почти каждую ночь, начальник гарнизона встал, набросил на плечи серую шерстяную накидку и вышел из спального покоя. Оба стражника, дремавшие за дверью, опершись на древки копий, подобрались и шумным сопением показали, что они наготове. Они были похожи друг на друга, как близнецы, как их копья. Коренастые, кривоногие, с круглыми лицами, с овальными безволосыми подбородками. Носы у обоих толстые, короткие, глаза посажены узко. Типичные воины гордого племени шаззу. Гист был заметно выше их ростом, тонкой кости, лицо имел вытянутое и нос горбинкой. Сделав знак рукою, начальник гарнизона велел одному из стражников следовать за собой, второй остался дремать на месте, шумно отрыгнув жирной обеденной похлебкой.
Выйдя во внутренний двор гарнизонного укрепления, Гист остановился. Двор представлял собою довольно обширную трапецию, окруженную двухэтажной галереей. По углам горели большие смоляные факелы, заполнявшие пространство неподвижным желтоватым туманом. Тяжелую, призрачную духоту бередило лишь потрескивание горячей смолы да трели невидимых цикад. Нет, еще лошадиный храп ходил по периметру – первый этаж был системой конюшен. Конь – главный союзник степняка в схватке с сытым, ленивым жителем долины. И сколь бы не был тот велик числом, неизменно и неизбежно он бежит перед монолитным конным строем. Египтяне за полторы сотни лет своего подвластного существования под пятою диких завоевателей так и не смогли толком освоиться с конной премудростью и до сих пор испытывали страх, смешанный с презрением к этим травоядным, но таким опасным зверям. Лишь отдельные аристократы видели в них толк и смысл, но и они предпочитали не забираться в седла, но запрягать коней в колесницы.
Так и не сумев сообразить, что заставило его вскочить с постели, Гист решил извлечь пользу из укуса бессонницы и отправился проверять посты. Пыль плаца, словно впитавшая лунный холод, приятно льнула к подошвам. Он пересек освещенное пространство, огибая большой обелиск, испещренный изречениями, прославляющими мудрость Сета и фараона. Воин, следовавший за ним, старался ступать след в след. По поверьям его племени, следуя путем большого человека, приближаешься к удаче. А начальник гарнизона несомненно должен был считаться большим человеком. Слишком уж он не походил обликом своим на простого воина, говорили даже, что сам фараон Апоп знает о нем.
Подходя к главным воротам, Гист непроизвольно дернул краем накидки, ввиду чего затрепетало пламя ближайшего факела и поднялось облачко мельчайшей пыли. И тут же из темного проема в стене явился начальник ночной стражи, опытный, из самых старых, заслуженных служак, офицер по имени Андаду, человек, которого никто не видел спящим. Не принадлежа в гиксосскому роду, не имея связей в Аварисе, он давно уже оставил мечты о повышении, но и неудовольствие своим положением не выказывал, ибо оно обеспечивало ему достаточное количество и еды, и власти.
«Все в порядке, – ответил он на вопрос начальника, – горло ночи уже перерезано, скоро подойдет пора последней смены». Гист пожелал подняться на главную башню, сам немного удивляясь своему желанию.
Против архитектурных правил Черной Земли, башня эта была вызывающе круглой формы, сложенная частью из кирпича сырца, частью из пихтовых стволов. Она с угрюмой назидательностью высилась над северной частью великого города, показывая, кто тут хозяин. Эту башню местные жители ненавидели и рассказывали о ней всяческие чудеса. Правдой о ней было только то, что внутри башни на самом деле имелось несколько помещений для пыток. Воины шаззу в своей военной тактике крепостей и башен не использовали и секрет этого странного сооружения взяли у сидонян. Причем вместе с акустической ее хитростью. Так что, когда кого-либо расчленяли в подвалах башни за нарушение законов Авариса, то слышно это было во всех прилегающих кварталах, и египтяне трепетали.
Но и охранительную свою роль башня выполняла превосходно. С ее вершины, окруженной зазубренным барьером, открывался пространный и подробный вид города. Гист некоторое время молча дышал, успокаивая возбужденное подъемом дыхание. Немо и неистово искрилось небо. Неподвижное кишение белых (малых и больших) кубиков вдоль широкой черной изгибающейся полосы – это великий город, который в разные времена называли по-разному. Мен-нефер, что значит «постоянная красота», или Анх-тауи – «жизнь обеих земель», или Хут-ка Птах – «дворец двойника Птаха», или просто Мехет – сикомор.
Вот эта исчезающая полоска серой пыли, уходящая на север к благословенной дельте Нила, – это дорога к великому и непостижимому Аварису, городу непобедимой кавалерии, высших наук и бессмертной любви. А вот эта черная широкая полоса – русло Нила, это дорога с попутным северным ветром в парусах на дикий юг, к городу Уасет (Фивам), скопищу громадных идолов, к границе благословенного гиксосского царства, где расположен последний конный гарнизон. А дальше лишь беспросветная тьма страны Куш и лесов, где проживают полулюди, не знающие одежд. Строевым офицером в этом южнейшем из гарнизонов служил теперь один из ближайших друзей Гиста, и теперь подданному бессонницы казалось, что он через все бескрайние пространства ненавистного Египта беседует с ним, слышит ровное биение его сердца.
Теплый, мягкий воздух облеплял лицо и грудь Гиста, внезапное беспокойство начало исчезать из души, он развернулся и, не говоря ни слова замершему за его спиной Андаду, стал спускаться по лестнице вниз. Внизу у обелиска его ждали все шестеро сотских начальников. Все при полном вооружении, на тот случай, если поступит команда выступать или готовиться к обороне. Начальник гарнизона был доволен своими офицерами, но на лице своем сохранял надменное и сосредоточенное выражение. Ему опять уже хотелось спать, но он задал несколько вопросов: сожгли ли ту лошадь, у которой заподозрен был сап? чем лечат от поноса тех четверых? Для каждого из шести сотских нашелся вопрос, на который легко было ответить в этот неурочный час, и они разошлись по своим каморкам довольные и польщенные.
Гист ненавидел свою нынешнюю службу, и, наверное, поэтому его гарнизон был образцовым. Толстоносые дикари (воины и офицеры гарнизона) считали своего командира немного чужаком, говорили о нем, что он моется «часто, как египтянин», но за это же самое и преклонялись перед ним, как перед существом высшим, и в этом была его особая ценность для них.
Он мечтал как можно скорее сбежать отсюда, и именно поэтому они подчинялись ему особенно истово.
Возвращаясь на свое ложе, он размышлял о превратностях судьбы, разлучившей его со столицей и с любимыми друзьями, и старался усилием офицерской воли оживить в себе понимание высших целей своего служения. Да, сейчас ему смутно, тяжело, одиноко, но Апоп велик, и жизнь длится, и надо ждать удачи, не сходя с предначертанной дороги. Он знал, что путь обратно к сияющему престолу есть, надо только суметь догадаться, в чем тайное желание царя, и непонятный гнев сменится небывалой милостью.
Войдя к себе, Гист стал задумчиво стаскивать с плеча свой плащ, но вдруг замер. Почувствовал, что кроме него и играющего глазом бога в комнате есть еще кто-то.
– Ты?!
Из самого темного угла покоя выступил высокий человек, от шеи до пола укутанный в черное. И в более привычной обстановке его появление, почему-то всегда внезапное и неожиданное, смущало молодого офицера. Сейчас же он просто потерял дар соображения. Этого человека звали Мегила. Один из самых доверенных советников царя Апопа, «его невысказанная воля», так было принято говорить при дворе. О нем рассказывали легенды, кое-кто даже говорил, что его вообще не существует. Этот человек был почти стар, ему перевалило за сорок, но он был жилист и силен, и это чувствовалось в любом его движении. Владел мечом, пращей, луком и любым другим средством убийства лучше, чем кто-либо другой из известных Гисту. Владел языками всех стран от Элама до островных диких племен. Он исчезал на месяцы из поля зрения, и было не принято спрашивать, куда он отправился и когда вернется.
О нем предпочитали говорить при дворе шепотом. Сам же он вообще избегал каких бы то ни было разговоров. Имел к тому же удивительный облик. Он нисколько не походил на обычного конника-азиата, но и с аристократом Гистом имел мало сходства. Узкое, плоское, сероватого цвета лицо с длинным прямым носом и глубоко утопленными под брови глазами. Пламени светильника не удавалось отразиться в них. Тонкие бледные губы. Выбритые виски и короткие волосы на макушке. Впрочем, прическа скорее всего дань моде тех племен, где он обретался в последнее время.
Начальник гарнизона наконец достаточно овладел собою, чтобы что-то сказать, и сказал сущую ерунду, что вот он, мол, ходил проверять посты. Мегила, ничего не отвечая на это, сел на один из табуретов и похлопал львиную лапу широкой костистой ладонью.
– Здесь ничего не изменилось. Ты не привез с собою свои ковры и статуи? Не собираешься здесь задерживаться надолго?
Чувствуя себя сразу же и полностью разоблаченным в своем самом затаенном замысле, Гист смущенно начал говорить о том, что для устройства удобной жизни у него совсем нет времени: и гарнизон, и город требуют слишком много внимания. Происки Птахотепа, этот полузаконный отряд Небамона, совершенно сумасшедшее поведение князя Бакенсети – он целыми днями жжет огонь в подземелье дворца, а для чего все это, говорить отказывается. Закончив эту речь, он смолк, не зная, что делать дальше. Спросить, зачем доверенный посланец царя прибыл сюда, было немыслимо. Немыслимо было даже поинтересоваться, КАК он проник через все линии охранения в этот покой. Проник в тот самый момент, когда это охранение инспектировалось им самим, Гистом.
– Я прикажу подать пиво.
– Прикажи подать вина. В Мемфисе надо пить вино, пиво – фиванский напиток. Но сначала бассейн.
Мегила резко встал и двинулся какой-то ускользающей походкой к выходу, хозяин едва поспевал за ним. Охранники захрапели от неожиданности, как их кони. Гость хорошо ориентировался в расположении помещений, шел не оглядываясь и нигде не замедляя шаг, хотя и не слишком спеша. Гист вырвал факел из каменной щели в стене и бросился вслед за ним. Вот и внутренний укромный двор: посеребренный сикомор, черная в его тени акация, серая тень пальмы на звездной россыпи и квадратное лоснящееся пятно воды между стволами с несколькими поблескивающими листьями кувшинки на поверхности.
Мегила, не торопясь, разделся, обнажив широкое, бледное, костистое тело с высоко, как у египетских статуй, поднятыми плечами, и в следующее мгновение провалился в воду, оставив хозяина с факелом на гранитном берегу.
4
Проснувшись в своей маленькой полутемной спаленке на вытертой камышовой циновке, Мериптах не вскочил, как обычно, и не помчался во двор в надежде отыскать кого-нибудь из своих приятелей, он остался лежать, обводя взглядом место своего обитания. По каким-то одному ему ведомым причинам князь Бакенсети держал своего единственного сына, можно сказать, в черном теле, что, впрочем, последнего вполне устраивало. Спальня мальчика находилась на первом этаже старого, помпезного, местами обшарпанного кирпичного дворца. Рядом с ним ночевали дворцовые повара и княжеские писцы, и на втором этаже, где располагались покои князя и его супруги, он был редким гостем. Княжеский сын, как и дети старшей дворцовой прислуги, посещал «Дом жизни» в храме Птаха, и никаких особых домашних учителей ему не полагалось. В компанию его товарищей входили сын повара Бехезти, сын шорника Рипу, сын винного писца Утмас и прочие головорезы примерно тринадцати-четырнадцати лет. Все свободное время Мериптах рыскал вместе с этой горластой сворой по окрестностям дворца, по речному берегу, дразнил павианов и негров, ставил силки для птиц, ловил неядовитых змей или карабкался на пальмы, обдирая колени и ногти. Видом своим он мало походил на сына правителя одного из богатейших и древнейших номов Египта.
Мериптах продолжал неподвижно лежать, и сознание его тоже было неподвижно и прозрачно, как вода в новом бассейне из светлого мрамора. Струя кисловатого дымного запаха пробежала по тонким, чуть трепетнувшим ноздрям. Это означало, что утро в разгаре, повара уже растопили свои печи в тыльной части дворца, теперь сворачивают головы уткам и обдают кипятком, чтобы легче выдирались перья. По крутым каменным лестницам, что взлетали из коридора перед его спаленкой на второй, княжеский этаж, слышалось тупое мягкое постукивание пяток. Прислужницы княгини Аа-мес возносят чистую колодезную воду для утреннего омовения своей госпожи. И, как всегда, беспричинно и весело хихикают.
Над головою Мериптаха уже давно вились две большие нерешительные мухи. Одна все же спрыгнула из воздуха на сгиб левого локтя. Нужно было только протянуть другую руку и взять мухобойку, но почему-то не хотелось.
Пока княжеский сын лежал в полумраке, в окрестностях задней части дворца был слышен то удаляющийся, то приближающийся гогот большого гуся, по-хозяйски расхаживавшего, где ему заблагорассудится. Этот гусь был любимец Некфера, управляющего винными и пивными складами. Пернатый негодяй словно знал о своем положении, поэтому норовил ущипнуть каждого, кто попадался на пути. Повара, работавшие на воздухе, прямо-таки страдали от него, ибо не отгонишь же скалкой птицу, которая приснилась самому управляющему, причем в говорящем виде. Никто из слуг и писцов, и офицеров охраны этот сон растолковать не смог, поэтому Некфер решил, что гусь этот птица со смыслом и ей можно позволить особенное поведение.
Гоготанье вдруг резко усилилось, гусь управляющего вошел в дворцовый коридор. Шлепая лапами по камню, он передвигался от двери до двери, заглядывая внутрь – все ли встали. Всунув голову в спальню Мериптаха, он смотрел на княжеского сына некоторое время, то бусиной правого глаза, то, переложив голову, левого, а потом вдруг чихнул.
В этот момент огромный желтобрюхий крокодил упал в девственную, чистейшую глубину мраморного бассейна. Мериптах вспомнил все, что произошло с ним вчера ночью, и тут же вскочил на ноги. Оставаться один на один с такими воспоминаниями не было никакой возможности. Едва натянув набедренную повязку, босиком Мериптах выскочил из спальни, пнув мимоходом подглядывающего гусака, которого всегда недолюбливал.
На секунду он задержался в коридоре первого этажа, распахнутом двумя выходами направо и налево в сторону уже разгоревшегося утра. В проеме одного выхода было видно, как крутятся вокруг чадящей в три струи низенькой печи пара поваров, облитых по́том, как стеклом. Главный трапезный распорядитель Хуфхор презрительно поглядывал на их старания, теребя мочку уха маленьким цветастым веером. Другой конец коридора выходил в сад. Сикомор, акация и пальма стояли там, как стояли в любое другое утро. Ничего не изменилось, но Мериптаху показалось, что это всего лишь оттого, что они глупые (и повара, и пальмы), просто еще не знают о случившемся, а когда узнают, то все переменится. Люди остолбенеют, а деревья запрыгают.
Узнают, узнают, но позже, а сначала надо рассказать все отцу и матери, им, им раньше всех!
Мериптах взлетел по ступенькам на второй этаж и попал в большой полутемный коридор, перпендикулярный нижнему и разделявший второй этаж дворца вдоль его длины.
Мериптах любил отца с матерью, но не любил появляться здесь, наверху, и не чувствовал себя здесь дома. Вот эти четыре светящиеся двери по правую руку – это покои отца; четыре испускающие такой же, только еще восхитительно пахнущий свет, слева – сторона матери. По традиции, правитель и правительница ночевали на разных территориях. К кому первому? Мериптах любил их одинаково, но и знал к тому же, что его появление будет одинаково неуместным на обеих половинах. Но нельзя же в одиночку жить с тем, что узнал вчера!
Мериптах повернул направо. Прошел через «Залу вечернего отдыха», расположенную так, чтобы не пускать внутрь предзакатное дыхание светила. Здесь, среди разбросанных на мозаичном полу циновок, низеньких табуретов и лежанок с загнутыми спинками, стояли две большие кифары, некогда привезенные сюда Бакенсети – в год вступления на опустевший мемфисский трон. Вечером они зазвучат так, что покажется: поют птицы, сидящие на деревьях, что изображены на стенах, – картина изобильного урожая и благоденствия. Можно ли представить лучшее окружение для вечернего полусна.
Затем мальчик миновал целый лабиринт небольших прямоугольных и полукруглых помещений, смысл и назначение их были ему не ясны и не интересны. Не только он, редкий посетитель этих мест, рисковал тут запутаться, но и люди более опытные. Вот маленький коридорчик, один поворот, другой – и за белой полотняной занавесью ночные покои князя.
Из-за занавеси донеслись звуки нескольких голосов. Скорее всего, благородный правитель испражняется и беседует с главным дворцовым лекарем Нахтом. В последнее время они неразлучны. Князь специально выписал его два месяца назад из Авариса, поставил над всеми прочими «слугами тела», велел доставить Нахту все известные снадобья и коренья и проводил вечера в беседах с ним. Прочие лекари, куаферы, умельцы заговаривать кровь, «победители бородавок» и просто колдуны были выметены из ближних покоев князя и теперь, обиженно злословя, ютились в неуютных, навещаемых крысами и змеями подвалах дворца. Все знали, что Бакенсети презирает традиционное знахарство и не верит в «храмовое лечение» молитвой, заговором и переменой имени. И терпит всю эту публику в своем доме только ради того, чтобы лишний раз не оскорблять чувства суеверного своего народа. Когда же дошло до дела, он, конечно, пожелал, чтобы ему помогал человек точных умений и доказанных знаний.
Мериптах осторожно отогнул краешек занавеси и заглянул внутрь. В открывшееся помещение солнце попадало через несколько маленьких квадратных отверстий под самым потолком. Здесь правителя Мемфиса обливали прохладной водой из кувшинов, когда жара становилась нестерпимой, или перед тем как он начинал переодеваться к очередной трапезе. В дальнем углу стоял большой дощатый ящик, украшенный замысловатой росписью, наполовину наполненный песком. Его накрывало алебастровое сиденье. Это был главнейший нужник княжества. Все мужчины Египта справляли свою нужду сидя. И малую тоже, в отличие от женщин, которые мочились стоя, лишь расставив пошире ноги. Это обыкновение было самым распространенным предметом насмешек иноземцев над жителями великой долины. Вообще-то правитель Мемфиса любил в эти благословенные утренние часы очищения кишечника и мочевого пузыря поболтать с придворными о дворцовых новостях, послушать какие кому приснились сны и просвещенно посмеяться над нелепыми и суеверными толкованиями привидевшихся событий. Быть допущенным к телу номарха в эти минуты телесного откровения считалось признаком особого доверия, а услышать рокот княжеского ветра добрым знаком.
Но сейчас Бакенсети не мылся и не мочился. Он лежал на длинном деревянном столе совершенно обнаженный, главный лекарь держал над ним маленький белый кувшин, из которого на княжескую спину лилась тонкая, масляно поблескивающая струйка. Можно было подумать, что это солнечный луч ласково впивается князю в позвоночник. Это было завораживающее зрелище, кроме того, мальчику было понятно, что и событие тут особое, явно не предполагающее его, сыновнего, присутствия.
Нахт отставил кувшин и начал разгонять по княжеской коже тонкую масляную лужу, но вдруг остановился. И сразу вслед за этим оба – и князь, и лекарь – одновременно поглядели на Мериптаха.
– Что ты здесь делаешь?! – спросил Бакенсети тихим страшным голосом.
И Мериптаху стало ужасно горько, что он огорчает этого столь дорогого ему человека. Он что-то залепетал о крокодиле, о реке, уже прекрасно понимая, что не может быть выслушан, а должен ретироваться, вернув на место занавесь.
Бесшумно и быстро он пересек по прохладным полам отцовскую половину, наступая легкими стопами то на взлетающую утку, то на догоняющую ее стрелу, то на плечо охотнику, то на хвост льву. И вот уже оно, облако любимого аромата матушкиных покоев. И под потоком лукавых взглядов, пущенных в него изо всех углов, он проскользнул к утреннему, затененному балкону, где княгиня Аа-мес подвергалась утреннему облачению. Сидя в высоком кресле, чьи спинка и подлокотники были покрыты золотою чешуей, а каждая ножка была выполнена в форме комического божка Бэса, в центре замедленного вихря, создаваемого тремя большими опахалами, она медленно пила прохладное молоко из маленькой чашки. Она была уже почти одета в белое гофрированное платье с разрезом, доходящим почти до пояса. Платье крепилось лишь на левом плече пряжкой в виде птичьей лапы, оставляя правое открытым. Поверх была надета тонкая рубашка, бахрома рукавов не скрывала острых, ослепительных локтей и запястий. Иначе как же можно было бы рассмотреть браслеты, занимавшие пространство чуть ли не до локтя. На голову уже был водружен и уравновешен навесными буклями большой, хотя и не парадный, парик, украшенный скромной диадемой из синайской бирюзы, лазурита и золотых финтифлюшек. Концы диадемы, два плетеных волосяных шнура, как раз увязывала на затылке княгини сама Бесте, высокая надменная азиатка, «хранительница одежд». Круглолицая, некрасивая, подозрительная и совершенно безжалостная. Именно она наказывала розгами Мериптаха, когда он был маленьким, и продолжала наказывать теперь, лишая из-за любого ничтожного прегрешения возможности видеться с матушкой. Другая, тоже азиатка, Азиме, ее помощница и в делах гардероба, и в делах наказания, засовывала соломинку в каменный сосуд с ароматическим маслом, чтобы высосать оттуда длинную каплю и пропитать ею и своим жарким дыханием левую нижнюю буклю парика, так же как она пропитала все прочие.
С тоской необыкновенной подумал мальчик о том, что и здесь он не совсем вовремя. Облачение матушки – это процесс таинственный. Сейчас принесут изображения богинь, чтобы их видом напомнить жене правителя о ее величии и долге.
– Что тебе, Мериптах? – сказала Аа-мес в поднесенную к губам чашку. Сказала так тихо, словно беседовала именно с чашкой, а не с сыном. Сказала, не поворачивая головы, оставаясь для мальчика невыносимо влекущим, поразительно очерченным профилем. Профилем почти статуи, когда бы не едва заметное движение слегка выпуклых, непреднамеренно капризных губ. Мериптах замер, пораженный этим зрелищем, особенно выразительным почему-то именно сегодня. Дыхание у него остановилось в середине груди, подпираемое снизу холодом, а сверху подавленное восторгом. Княгиня и не думала повторять свой вопрос, она отхлебнула молока, порцией не большей, чем за один раз отхлебывает никуда не спешащая ящерица.
Про княгиню Аа-мес говорили, что она «не любит говорить». Ее прошлое было окутано тайной. Кажется, она была дочерью жреца бога Хонсу из Таниса. А может, дочерью жреца другого бога или жреца из другого города. Достовернее всего было то, что в жены Бакенсети ее отдал сам царь Апоп, еще до того, как сделать его мемфисским князем. И именно там, в не совсем ясной земле, родился он, Мериптах. Мальчик, если бы ему велели задуматься на эту тему, признался бы, что ему нравится то, что его мать так таинственна и что про нее так мало известно. Эта таинственность была частью ее непроницаемой красоты. Впрочем, сейчас он думал не об отвлеченных этих вещах, а о том, повернется ли к нему матушка всем лицом или нет. Ему этого хотелось так сильно, и у него было так мало возможностей повлиять на нее. И вот он, понимая, что все портит, что его не поймут, ибо он, явившись сюда, не смог «войти», стал быстро-быстро рассказывать свою ночную историю. Его никто не перебивал. Бесте и Азиме продолжали деловитую возню с париком, девушки-опахальщицы смотрели на него с интересом, но, твердо зная правила, установленные на женской половине дворца, не позволяли себе даже улыбнуться.
– Матушка, это был сам Себек, он приходил за мной? – в тихом отчаянии прошептал Мериптах.
– Это было ночью? – вдруг спросила Бесте, оторвав круглый тусклый глаз от парика госпожи.
– Да.
– Может, это тебе приснилось, Мериптах?
Первой хмыкнула Азиме, и струйка ароматического масла из соломины обрызгала мальчику пальцы на ногах. Прочие девушки залились смехом так, словно были им переполнены, одна даже повалилась на колени, опираясь на древко своего опахала.
– Это Себек, сам Себек приходил за мною!
За спиной Мериптаха бушевал уже целый смеховой вихрь. Смеялись вышивальщицы, флейтистки, массажистки, маникюрщицы, смотрительницы косметических ларцов. В этот момент произошло самое удивительное: княгиня Аа-мес медленно повернула голову в сторону своего сына. Она не смеялась. Даже не улыбалась. Ее лик сиял, большие голубые глаза, с помощью мемфисской косметики сделавшиеся огромными, неподвижно глядели на осмеиваемого рассказчика. Глядели спокойно, изучающе. Мериптах склонил голову на грудь и попятился.
Очнулся только в коридоре под колоннами каменного папируса. Все-таки она не смеялась. Нет, зря, зря он ворвался посреди туалета, так ему и надо, и правильно, что все над ним потешались! В глубине души он так не думал, но ему хотелось поддаться на эти собственные уговоры.
Куда теперь?
В «Дом жизни»! Позднее утро, все там. И Утмас, и Бехезти, и Рипу. Там учитель Неферкер, вздорный старик, и умом несомненно уступающий Тоту, но кроме него обратиться сейчас не к кому.
Мериптах побежал не к воротам, а в обратном направлении, на дворцовые зады. Не потому что боялся стражников, они бы скорее всего не обратили бы на него никакого внимания, просто он выбрал наиболее короткую дорогу. Петляя и виляя, он пробрался меж полыхающими кухнями и распаленными поварами. Миновал череду мастерских, маленьких сарайчиков с распахнутыми настежь дверьми, внутри по три-четыре окаменевшие в своем старании фигурки ремесленников. Только в кузнице жизнь, грохот и огонь, как на кухне. Слева у него остался «Дом женщин». Ворота распахнуты в этот утренний час, туда-сюда, наподобие пчел, снуют, питающиеся смехом, прислужницы с женской половины. Обогнув заднюю корму дворца, Мериптах миновал бассейн и обступивший его сад. Далее выстроилась целая череда навесов из сухих пальмовых листьев. Там стояли в огромном количестве глиняные, большие и маленькие, широкогорлые и узкогорлые, кувшины – охлажденное пиво, молоко, простокваша, пальмовое масло и еще масса всякого ежедневно необходимого припаса. Сюда прилетали обалдевшие от жары и оплеух поварята и флегматичные, все с оттопыренной нижней губой писцы (человеческое самомнение всегда поселяется в нижней губе), разворачивали свои свитки. И масляный писец отпускал масло, а молочный – молоко. Хуже всех приходилось медовому писцу, он весь опух от осиных укусов.
За этими навесами было самое интересное место во всем этом громадном дворцовом городе. Что-то вроде свалки. Дырявые кувшины, разломанные повозки и мебель, бычьи скелеты, битый кирпич, гирлянды засохших цветов, тряпки и еще много-много всего. Здесь нестерпимо смердело, здесь стояли целые черные столбы из мух, здесь водились лучшие червяки для рыбалки, здесь его примерно два месяца назад походя, почти на бегу, совратила одна дворцовая танцовщица, запомнившаяся ему какой-то несусветной скользкостью всего тела и снаружи, и внутри и отсутствием двух передних зубов. Он был ужасно рад происшествию, потому что все его приятели – и великовозрастный, пятнадцати лет, Бехезти по кличке Шеду, что значит бурдюк, и обладатель невероятного по своим размерам, всегда охотно демонстрируемого уда Утмас – уже давно, по их словам, занимались этим потным делом со всякими скотницами.
Но не беззубая танцовщица была для Мериптаха главной тайной свалки, а подземный ход. Да, однажды, под обломками старой бочки, под кучей сухих веток акации он обнаружил уходящий под землю лаз. Подземный ход в мемфисском дворце и любом храме не был никакой редкостью. Город стоял на этом месте многие сотни лет и хранил в своей памяти и под своею пыльной шкурой множество тайн. Сколько подземных лазов обрушилось, сколько было просто забыто или забито костями любопытных и неосторожных. Но одно дело подземный ход вообще, охраняемый, кому-то принадлежащий, серьезный, а другое свой. Свой собственный. О нем не знал никто из приятелей и, насколько удалось проверить, никто из слуг. Вел он из княжеского дворца в соседний дворец, где жил первый визирь князя толстяк Тнефахт.
Мериптах конечно же исследовал подземную дыру. Ход был длиною всего локтей в сорок, выходил с той стороны на поверхность в маленьком глиняном дворике, окруженном со всех сторон заброшенными конусообразными амбарами. Чьих-либо свежих следов там Мериптаху обнаружить не удалось, и посему он решил, что является законным и единственным обладателем этого сокровища. Эта узкая, с шершавыми боками дыра даже снилась ему иногда, и он был уверен, что она сыграет в его жизни, может быть даже скоро, выдающуюся роль.
Оглядевшись, не видит ли его кто-нибудь, Мериптах потрогал маскировочную кучу на крышке хода. Нет, здесь никто не рылся. Мальчик еще раз огляделся и начал карабкаться на дерево, ствол которого услужливо искривлялся в сторону стены. Взобрался на стену, внизу был глухой проулок, образованный двумя кирпичными оградами и присыпанный горячим песком, как пересохший канал. Ни единой живой души. Зависнув на привычно скрипнувшей ветке, мальчик спрыгнул вниз и помчался по проулку. Солнце стояло уже почти отвесно. В этот час даже нищие погонщики надевают сандалии, чтобы не обжечь ноги. В другое время они из бережливости носят их привязанными к поясу. У Мериптаха мелькнула мысль – не вернуться ли в спальню за обувкой? Нет, уж лучше терпеть жар под ногами, чем жар в груди. До храма Птаха, куда он направлялся, было не так уж и далеко.
«Дом жизни» располагался сразу направо от широкого главного входа. Длинное одноэтажное здание, состоящее из двух больших залов и двух маленьких комнаток. В двух первых располагалась школа, в двух других дом учителя Неферкера и его престарелого слуги.
Мериптах, встав на четвереньки, подобрался к первому низенькому окошку, осторожно заглянул внутрь. Увидел он там то, что и рассчитывал увидеть. На глиняном полу на корточках сидело десятка три учеников-подростков, каждый левой рукой придерживал на коленях навощеную деревянную дощечку, а в правой держал тростниковую палочку. Меж ними расхаживал, чуть припадая на правую ногу, узкоплечий, горбящийся старик, учитель Неферкер. Он только что раздал задания ученикам и теперь смотрел, что они там карябают на своих дощечках. На лице у него застыло выражение недоброжелательной усталости. Время от времени он похлопывал себя по колену главным своим учительским инструментом – жесткой тростиной и, забравшись себе в рот двумя черными пальцами, со страдальческим видом шевелил единственный торчащий из верхней челюсти зуб. Когда учитель маялся зубной болью, лучше было в «Доме жизни» не показываться.
Неферкер, раздав задания в одном классе, прошаркал во второй. Мериптах поглубже просунул голову внутрь. Лица приятелей, увидевших его, просияли. Один за другим, осторожно, оглядываясь в сторону дверного проема, они подползали к нему со своими дощечками. Самое простое задание было у Бехезти. Старик Неферкер, как опытный педагог, каждого ученика мучил с учетом его способностей. От длинного, туповатого Бехезти он добивался только одного, чтобы тот толком запомнил простой счетный ряд. Как обозначается единица, десяток и сотня, сын повара усвоил, а дальше пойти был не в силах. Мериптах взял из его пальцев заостренную палочку и быстро начертал цветок лотоса – тысяча, поднятый кверху указательный палец – десять тысяч, лягушка – сто тысяч. Как обозначить миллион он тоже знал – человек, сидящий на одном колене с воздетыми к небу руками, – но не успел. Послышались учительские шаги, сын повара скользнул на свое место. Княжеский сын присел за окошком. Еще ноги не успели устать, как он услышал сердитый голос старика:
– Мериптах!
Встав во весь рост, мальчик увидел, что учитель стоит подле согнувшегося от страха Бехезти и смотрит в его записи.
Но, против ожиданий, наказания ни для одного, ни для другого нарушителя не последовало. Неферкер вышел наружу из класса, взял Мериптаха за плечо, поглядел на него внимательно и показал своей учительской палкой в дальний угол храмового двора:
– Ты знаешь, где находится святилище Ра?
Мальчик кивнул.
– Иди туда. Тебя там ждут.
Мериптах хотел было сказать, что почтенный учитель сам строго-настрого запрещал своим ученикам появляться там, дабы не потревожить тишину и покой священного места, но не успел, ибо Неферкер повторил свое приказание:
– Иди, Мериптах.
Два десятка водоносов в самую жаркую часть дня увлажняли храмовый двор, проливая на пыльной глине влажные тропинки.
Мальчик двинулся в сторону сада. Ступая медленно, несмотря на то что песок жег подошвы и, казалось, что каждый следующий шаг вынести уже будет нельзя.
Только в самом конце Мериптах чуть убыстрил шаг, просто, чтобы не закричать от боли. И вот уже тень. Кожу царапают сухие листья, в ноздри проникает запах влаги – это от бассейна, лежащего там, в глубине, за шершавыми стволами деревьев.
Почему он так решил, Мериптах не знал, и если бы спросили, чего он боится, не смог бы ответить. Но то, что не сдвинется с места, решил твердо. И в этот же миг увидел, как впереди, заметно выше его головы, отодвигается ветвь акации и появляется там, вверху, заляпанная тенями огромная бритая голова с невероятным, грубо расплющенным носом. Неподвижность мальчика превратилась в окаменение. Таких людей он еще не видел в своей жизни. Все рынки, площади и праздничные шествия великого города Мемфиса, собирающие человеческие чудеса всех четырех рас, шести окружающих княжеств и гостей из стран, названия которых ум египтянина не способен запомнить ни в пьяном, ни в трезвом виде, не могли похвастаться ничем подобным. Мериптах стоял, не зная, сможет ли вздохнуть, когда это все же потребуется, и покорно ждал, что будет дальше. И тут кошмар удвоился – явилась рядом с первой вторая голова, не уступающая первой по размерам, по бугристости, с почти нормальным носом, но с поразительными, как бы жеваными ушами.
Это демоны сада, с облегчением и ужасом понял мальчик, оставалось только вспомнить, что демоны делают с такими, как он, и прошептать соответствующее заклинание. Не успел. Расплющенный нос сказал:
– Иди с нами, Мериптах.
Как тут не пойдешь, хотя бы даже и ноги забыли, что умеют сгибаться. Два гиганта, которым принадлежали головы, раздвинули заросли, и буквально через три-четыре коротких мальчишеских шага показалась посыпанная крупным увлажненным песком площадка, темная, четырехугольная гладь бассейна с тремя большими сочными кувшинками посередине.
В каждом цветке шумно возилось по паре крупных насекомых. Рядом с бассейном, задними ножками прямо на мраморной раме, обрамлявшей кристалл воды, стояло величественное царское кресло. В кресле, спиной к мальчику, сидел мужчина, по облачению сразу было понятно – жрец, и очень высокого положения. И не только по облачению – золото на шее и руках, леопардовая шкура – по всей посадке этой фигуры чувствовалось, что это человек значительнейший. С такими, столь несомненно величественными, людьми мальчику в своей короткой жизни еще не приходилось сталкиваться. Робеть сильнее, чем он уже робел, было невозможно, поэтому он просто ждал.
Сильная, но, кажется, не злая рука подтолкнула его вперед – иди.
Мальчик обошел пруд по влажному песку той ходульной, искусственной походкой, которой ходят люди, изображенные на стенах дворцов и гробниц. Он не знал, надо ли ему пасть ниц перед этим неизвестным начальником или как княжескому сыну достаточно просто встать на колени, поэтому не сделал ни того ни другого. Ему пришлось совершить усилие, чтобы посмотреть в лицо сидящему жрецу. Он увидел широко посаженные немигающие глаза, вертикальные аскетические морщины на щеках, ямку на подбородке. Мысль о чем-то знакомом была первой из появившихся в совершенно пустой от страха голове. Да это же у его отца, князя Бакенсети, есть такие морщины и ямка, только глаза, как бы и такие же, но и совсем другие. Этот человек немного похож на отца, но и совершенно непохож.
– Ты знаешь, кто я? – сказал сидящий так, как могло бы сказать изваяние, совершенно не двигая губами.
Мериптах только сглотнул слюну.
– Я, Аменемхет, верховный жрец храма Амона-Ра в Фивах, старший брат твоего отца и твой дядя.
Мальчик с облегчением упал на колени. О знаменитом фиванском дяде он конечно же слышал, о нем много ходило разговоров при дворе, хотя князь Бакенсети их не одобрял и даже пресекал. О своем брате ничего слышать он не желал и даже старался дать понять всем, что никакого брата на самом деле у него и нет. Есть только слухи о нем, и те скоро рассеются. Но, пытаясь замалчивать, невольно возвеличиваешь. И в сознании Мериптаха, специально ничуть дядей не занятом, образовалась сияющая гора под названием великий жрец Аменемхет. Увидеть своего сказочного родственника Мериптах никогда и не рассчитывал. И вот он здесь, в кресле у бассейна. Это все равно, если бы к нему в гости явился какой-нибудь из нильских порогов.
– Встань, Мериптах, мне нужно тебя как следует рассмотреть.
Мальчик подчинился, но вставал с возникшим вдруг желанием не оправдать ожиданий дяди, оказаться плохоньким, негодящимся. Но почему-то не было уверенности, что с этим повезет. О, немыслимый, поразительный, с неба упавший в этот сад великий жрец Аменемхет, что я для тебя!
– Подойди ближе, Мериптах.
Меж ними и так было не более трех шагов, и мальчик не понял, в чем смысл просьбы. Каменные губы повторили:
– Подойди ближе. Еще ближе.
Мериптах стоял теперь так, что его колени практически упирались в колени сидящего.
– Сними набедренную повязку.
Приказание было странным, но у мальчика не было сил для сомнений. Привычным движением, как перед отходом ко сну, он обнажился.
– Повернись ко мне спиной.
Пребывая все в том же состоянии общей сбитости с толку, Мериптах сделал и это. Через мгновение он почувствовал – что-то коснулось его левой ягодицы. Жесткое, сухое – палец Аменемхета. В месте прикосновения у Мериптаха с полгода назад появилась россыпь довольно крупных родимых пятен, связанных, если захотеть увидеть, в один рисунок, отдаленно напоминающий кобру с раздутым капюшоном. Эта отметина была предметом сдержанного, но как бы уважительного интереса в княжеском доме. Всем в этом виделся некий, несомненно, божественный знак. Никто не мог просто и ясно растолковать, в чем его значение. Отца вид пятен ввергал в неприятную задумчивость, на губах матери порождал улыбку не менее загадочную, чем сам знак. Мериптах же понимал, правда, довольно рассеянно, что обладание им есть некая привилегия, невнятным образом совмещенная с какой-то ответственностью.
И вот теперь пальцы дяди. Человек, впервые им увиденный, живущий на другом конце бескрайней земли Египетской, едва назвавшись, выражает желание любоваться родимым изображением. И напряженно дышит там сзади. И молчит, немного пугая своим молчанием.
– Одевайся.
Натянув свои обноски, Мериптах посмотрел на дядю и даже не узнал его. По, казалось, каменному лицу ходили короткие судороги, брови сталкивались над переносицей чуть ли не с грохотом. Глаза сузились, вот так же точно они сужаются и у отца, когда он не знает, что ему делать.
– Что это за пятна? – осторожно, со всей почтительностью поинтересовался мальчик. – Никто не может объяснить, все умники отступают, все родственники поджимают губы.
– Ты хочешь знать, что это такое, Мериптах?
– Да, очень хочу.
– Я расскажу тебе. Не сейчас. Когда ты придешь ко мне в следующий раз. Мне нужно подумать. Ты ведь придешь ко мне?
– Я приду…
Сзади послышался шум раздвигаемых веток. Мериптах обернулся. Два встретивших его гиганта торопливо углублялись в сад.
– Кто они? Они напугали меня.
– Это Са-Амон и Са-Ра. Они были борцами на праздничных ристалищах в Фивах. Им не было равных. Они пили пиво без предела и спали с женщинами без разбору. Один раздробил другому нос, а тот в ответ изгрыз ему ухо. Они не боялись никого, но, оказавшись перед ликом Амона и почувствовав бездну его силы, устыдились, пали ниц и стали другими людьми, и теперь служат в храме. Руки у них сильные, а души кроткие. Ты не должен их бояться, они никогда не сделают тебе ничего плохого. Наоборот, защитят.
– Защитят?
Мериптах осторожно поинтересовался, только ли против злонамеренных людей может послужить их защита. Его святейшество спросил чуть удивленно, кто помимо людей может грозить сыну Бакенсети. И услышал быстрый, осторожный рассказ о ночном визите бога-крокодила. Он боялся, что дядя, как и все прочие, не захочет толком его выслушать.
– Он приходил за мной.
Глаза верховного жреца вновь сузились. Он выпрямился в кресле, опершись о подлокотники, и сказал:
– Я приехал вовремя.
Мальчику услышался в этих словах какой-то поощрительный оттенок, и он дал более распространенную версию поразительной истории. Вспомнил все вопросы хищного божества, а свои ответы расширил и приукрасил. Выглядело так, что он сообщил Себеку не только о своих успехах в счете и о благочестивом поведении, но также успел вставить словечко и о своей любви к живому богу фараону Апопу. Перечислил все его величественные титулы и даже сообщил о скором счастье лично предстать пред всевидящие очи благодатного правителя.
– Не смей называть богом это нечистое животное! – глухо прорычал Аменемхет. – Это не фараон, а подлый захватчик, не благодатный правитель, а чума и проказа страны нашей!
Услышанное было столь невозможно и непонятно, что Мериптах просто окаменел. Всю свою жизнь из уст отца и его слуг он слышал только восхваления в адрес царя Авариса, и произносились они так, что нельзя было подумать, что произносятся они неискренне. Если бы у него спросили, как князь Бакенсети относится к фараону Апопу, он бы не задумываясь сказал, что князь всем сердцем любит фараона, любит даже больше, чем его, собственного сына. Замерев, мальчик ждал продолжения и объяснения, ибо они не могли не последовать после таких слов.
Верховный жрец молчал, но явно не раскаиваясь в сказанном.
«Может, мне все только послышалось?» – зашевелилась маленькая, но спасительная мысль в голове у мальчика.
В этот момент из-за деревьев появился гигант с раздробленным носом, Са-Амон, быстрым шагом подошел к креслу его святейшества и почтительно склонился к его уху, что-то шепча. На лице верховного жреца под бронзовой кожей напряглись железные желваки. Понизившимся тоном он произнес:
– Я опоздал.
Мальчик молчал, понимая, что, хотя это и говорится в его присутствии, обращено не к нему.
Аменемхет взял его руку своими сухими, как бы слюдяными пальцами и сказал замедленно-проникновенным тоном, внимательно глядя ему в глаза:
– Тебе больше не дадут прийти сюда, Мериптах. Я сам приду к тебе. Ты поплывешь со мною в Фивы, ты…
– А Себек? Он живет в реке.
Аменемхет успокаивающе усмехнулся:
– Ты поплывешь в ладье Амона-Ра. Не только крокодил, но и все другие боги склоняются перед ним и служат ему.
– Его святейшество Птахотеп говорил, что все боги почитают правителем своим и создателем Птаха.
Верховный жрец вновь усмехнулся:
– Когда мы отправимся с тобой в Фивы, у меня будет время объяснить тебе, что он ошибается. Он просто жрец своего бога и потому говорит так. Теперь иди, Мериптах.
Сопровождаемый Са-Амоном, обалдевший от внезапного наплыва событий и сведений, со смятением в сердце, мальчик прошел сквозь краткий эдем сада и вновь оказался перед выжженной солнцем площадью. И обнаружил, что поток необычного еще не прекратился. Он увидел перед собою, в десяти шагах от границы сада, шеренгу из двадцати примерно ливийских стражников. Они стояли в угрожающей позе, наклонив вперед копья. Впереди строя возвышался сам главный визирь князя Бакенсети, в потном, запыленном одеянии. Огромные капли пота стекали по его одутловатому лицу, по плечам и падали неравномерным дождем в пыль. В руке он держал пехотный тесак, держал как человек, никогда не имевший дела с оружием. Но было понятно, что он готов кинуться в бой.
Такой высокий сановник, в таком необычном виде, в таком неожиданном месте и с такими дикими намерениями, это было так ошеломительно, что мальчик вдруг хихикнул от неожиданности.
Са-Ра, стоявший перед строем готовых к атаке ливийцев с успокаивающе поднятыми руками, сказал толстяку:
– Вот он, его святейшество отпускает мальчика.
5
Два карлика стояли на табуретах, держа в руках большой медный блин, начищенный до зеркального блеска. Рядом располагалась карлица с неглубокой тарелкой в коротеньких ручках. Князь Бакенсети напряженно рассматривал отражение своего лица на медной глади. Время от времени он обмакивал пальцы правой руки в тарелку и проводил ими по щеке, по переносице, по подбородку. Поворачивал голову вправо-влево, прищуривался, жевал губами.
За спиной у него стояли толстяк Тнефахт и главный лекарь. Вид у обоих был невеселый. Они оба неплохо изучили своего повелителя и ожидали скорой и сильной грозы. И князь не обманул их ожиданий. Он вдруг со всего размаху ударил по тарелке, выбив ее из лапок карлицы, отчего та, робко взвизгнув, отскочила. Каменная посудина, ударившись о мозаичный пол, раскололась. Бакенсети повернулся к советнику и лекарю, замедленно помахивая испачканной рукой:
– Твое средство не действует. Я такой же, как и месяц назад. Ничего не изменилось.
Нахт опустился на колени и быстро забормотал:
– Я все сделал как надо, повелитель. Все, как написано в руководстве, не отступил ни на волос. Я собрал метелки сочевичника и хелбы, я их высушил, обмолотил и отделил плоды от шелухи в рассветный час. Я растер плоды и шелуху строго в равных частях и замесил тесто. Я выпарил воду, измельчил в порошок и снова замесил, я нагревал лепешки на большой сковороде, постепенно увеличивая огонь, пока не выступило масло. Я собрал масло, очистил его тремя способами, осветлил его и слил в обсидиановый сосуд. Именно так и написано в присланном трактате.
– Но тогда почему не пропали вот эти бурые пятна на лбу, почему морщины не разглаживаются?!
Нахт упал лбом в пол. Было понятно, что больше ему сказать нечего. Бакенсети обратил взгляд на толстяка. Тот заговорил так же быстро, как перед этим лекарь.
– Уже посланы гонцы в Аварис к смотрителю царской библиотеки. Мне стало известно о том, что тамошними учеными мужами составлен новейший трактат «Как привлечь молодость в состарившееся тело». Мысль человеческая не создавала средства лучше, чем то снадобье, о котором там толкуется.
– Когда его доставят?
– Через неделю.
– Ты указал, что средство требуется не мне, но моей жене?
Визирь поклонился:
– Конечно, величайший.
– Я не хочу, чтобы обо мне в Аварисе болтали невесть что.
Бакенсети прошелся по комнате. Подгоняемые его сердитым взглядом карлики выкатились вон.
– А если не поможет?
Визирь и лекарь молчали, думая, что господин, по своему обыкновению, разговаривает сам с собою. Они ошибались.
– Я говорю – а если и этот новый бальзам не поможет, что тогда?!
Нахт залепетал:
– Лучшие умы… три полных года… из всех стран и пределов…
– Да, я знаю, что в Аварисе собраны все первейшие знатоки природы вещей и трудятся они под присмотром, дабы не подмешалась в их поиски темная колдовская грязь, и трактат они составили наилучший, но вдруг не произойдет чудо, и молодость ко мне не вернется?! Что вы молчите, неужели нет никаких других средств?
Нахт тихо покашлял.
– Что, все-таки есть?!
– Не знаю, как и сказать.
– Говори прямо и быстро, ибо терпения у меня еще меньше, чем времени.
– Есть вавилонские лекари, они уничтожают морщины.
– Мазями, купанием в крови девственниц, ежовым массажем?
– Нет, господин, ножом.
Бакенсети даже подпрыгнул и поглядел на своего лекаря.
– Объясни.
– Они делают надрезы очень острым ножом здесь и здесь, потом притягивают кожу и пришивают тонкими нитками из оленьих жил. Морщины разглаживаются. Лицо становится молодым, как и за десять лет до этого.
– И всем помогает?
– Всем, господин. Всем, кто не умер.
– И многие умирают? Что ты молчишь?
Нахт тяжко вздохнул:
– Многие, господин. Почти все. Голова распухает, все тело охватывает жар… Но те, кто не умер, живут дальше молодыми красавцами.
Тнефахт ждал в этом месте вспышки ярости от князя – что ты, мол, мне предлагаешь! – но Бакенсети, наоборот, задумался. Прошелся по комнате, хрустя обломками разбитого сосуда.
– Почти все. Нет. Не годится. – Повернулся к визирю: – А тот маг, из Нахарины? Ты говорил, он творит чудеса.
– Зная, что владетель Авариса не одобряет всякого рода колдовство, я…
Бакенсети махнул на него рукой:
– Главное, чтобы помогало. Доставь его ко мне, а если… я сам все объясню царю.
– Апоп велик, – пробормотал лекарь, все еще прижимаясь лбом к полу.
Князь не повелел ему подняться, еще не простил.
Тнефахт покосился на лежащего и осторожно произнес:
– Но зачем нам ждать мага из далекой Нахарины, кроме того, можно ли доверять митаннийцам? Не пришлют ли они отравителя вместо мага?
Князь поглядел на него исподлобья:
– К чему ты ведешь?
– В свите вашего брата, великого жреца Амона-Ра Аменемхета, прибыл волшебник, неизмеримо превосходящий нахаринского.
Бакенсети выжидающе сел на скамью.
– Это Намун, величайший из магов Куша, его слава в странах, что лежат южнее порогов, ни с чем не сравнима. У нас его зовут Хека, по имени бога чудес. Он происходит из рода лесных колдунов и все тайны черных народов унаследовал вместе с кровью отца и деда. Кушитские дикари не знают богов, а поклоняются лишь духам. Они неизмеримо отстали от народов просвещенных, но колдуны их наделены какой-то особенной темной силой. Намун-Хека жил уединенно в заброшенном лесном святилище и не шел ко двору ни одного правителя, и принудить его было нельзя, ибо он мог становиться невидимым, обращаться в бегемота и шакала по первому своему желанию. Какой хитростью великий жрец Аменемхет заманил его в Фивы, сказать по правде, мне неизвестно. Многое из того, что рассказывают об этом колдуне, наверное, сказки, но одно достоверно – он умеет превращать человека в мертвеца, а затем возвращать его в число живых.
– Для чего это надобно?
– Для лечения. Он так обманывает болезнь. Она думает, что уже убила человека, раз он не дышит уже три или четыре дня, и уходит из тела, а он, дав выпить особого снадобья как бы мертвецу, оживляет его уже здоровым. Сделать из зрелого человека свежего юношу, мне кажется, легче, чем из мертвеца сделать живого. Владеет Хека еще многими умениями, но я думаю, что по большей части это россказни невежественных бедняков.
– Что же он сейчас не превратится в шакала и не сбежит на волю от моего брата?
Тнефахт пожал плечами:
– Мне не дано знать всего.
Князь потер виски. Известие его скорее озадачило, чем обрадовало. Он несколько раз тяжело вздохнул. И поинтересовался, не видать ли следов приготовления к отъезду в окружении брата. Очень уж странным и неуместным выглядит визит в Мемфис фиванского жреца в эти предновогодние дни. Не посмотрит ли косо Аварис на все это? Конечно, там знают, что меж братьями пролегла непреодолимая пропасть, но, может быть, жрец в тупом безумии своем надеется, что Мериптах станет мостиком через нее?
– Кстати, как он себя ведет?
Толстяк поспешил успокоить своего господина. Территории дворца мальчик не покидает, он послушный сын, приказ отца для него – стена. Правда, Мериптах расстроен из-за того, что лишился большей части своих забав и даже возможности посещать «Дом жизни».
– Если мальчик не может ходить к учителю, пусть учитель придет к нему.
– Рад сообщить господину, что все уже устроено. Птахотепу было велено прислать учителя для княжеского сына, и учитель уже во дворце. Он, Тнефахт, внушил ему его особую роль – не столько заниматься цифрами и фигурами, сколько следить за тем, чтобы мальчик не совершил побега. Теперь их все время можно видеть рядом. Учитель даже спит с мальчиком в одной спальне.
– Я слышал, он однорукий?
– Он однорукий, но надо надеяться, что не двоедушный, – поклонился толстяк.
– Не пытался ли фиванец выманить мальчика за ограду или просто похитить?
– Уже три дня миновало с того момента, как сын князя взят под мягкую охрану и окружен незаметным вниманием, но ничего подобного не замечено. К тому же, как правильно подмечено господином, – он однорук.
Да, кивнул Бакенсети. Но его злит и волнует то, что Аменемхет не уезжает. Значит, на что-то надеется. Интересно даже, для чего ему может быть нужен мальчишка? Хочет сделать из него жреца?
Тнефахт осторожно заметил, что, наверное, сегодня это выяснится. Великий жрец прислал человека с известием, что собирается навестить княжеский дворец для разговора с правителем Мемфиса. Визирь продемонстрировал господину папирус, завязанный красной лентой.
Бакенсети тихо выругался. Мало чего на свете он так не хотел, как этой встречи. На два ритуальных запроса из окружения Аменемхета, не желает ли князь принять великого жреца Амона-Ра для важного разговора, было отвечено, что счастлив был бы, но никак не может, мешают предпраздничные хлопоты и срочные государственные дела.
Прибыл с пастырским визитом, так пусть и водит разговоры с Птахотепом и другими святошами, злорадно думал младший брат о старшем. Но этот решительный и неукротимый Аменемхет (зачем он стал жрецом, ему бы разбойничать в пустыне) решил, ломая все рамки приличий и обыкновений, пойти в прямую, незамысловатую атаку. Если его процессия явится к воротам дворца, не впустить будет нельзя. Сбежится полгорода, пойдут разговоры. Кроме того, сегодня вечером он ждал с визитом «царского брата» вместе с начальником мемфисского гарнизона. Очень будет удобно, если под кровом дворца князя Бакенсети сойдутся такие гости. Как истолкует такое совпадение этот пасмурный убийца Мегила? Он вхож к царю в любое время дня и ночи. Одним лишь зловредным докладом он может нанести опасную рану образу добронравного мемфисского правителя. И даже старинные, особые отношения, что связывают его, Бакенсети, с царем, могут пошатнуться. На расстоянии и со временем все ослабевает. Слишком, слишком хорошо князь чувствовал это в последние годы.
Он вскочил и пнул ногою скамейку. Толстяк, прижимая к груди папирус, отступил к стене. Лекарь последовал его примеру. Оба знали, что при вспышках княжеского гнева лучше находиться поодаль, чем вблизи.
– Я его не звал! Я не хочу с ним разговаривать! Он всегда так со мною поступал. Он думает, что взял меня за горло. Но будет по-моему. Я еду на охоту! Тнефахт, прикажи запрячь колесницу!
Толстяк, тяжко ступая, колыхаясь всем телом, выбежал вон.
– И ты убирайся! – крикнул князь Нахту, и тот не заставил себя упрашивать.
Собственноручно поставив скамью на ножки, Бакенсети уселся на нее, раздраженно дыша. На охоту ему не хотелось. Убегать из собственного дома было стыдно, но другого выхода он не видел. Впрочем, и это не выход. Аменемхет явится завтра, это в его характере, он умеет добиваться своего.
6
Дико заскрипели медные петли, и массивные ворота разломились по вертикали.
Верховный жрец Амона-Ра прибыл в легких, непарадных носилках, которые несли всего лишь восемь негров, а охранников было не более десятка. Одет его святейшество Аменемхет тоже был весьма просто, ни золота, ни леопардовых шкур, единственная роскошь – опахало. В полуденную жару обойтись без него было немыслимо.
Всей челяди велено было спрятаться подальше и не лезть на глаза – Бакенсети не хотел, чтобы у встречи был хотя бы отдаленно парадный оттенок. Ливийцы-стражники, пощелкивая бичами, очистили площадь перед главным входом и велели запереть ближайшие к воротам мастерские. Непосредственно встречать непрошеного гостя вышел первый сановник двора Тнефахт в сопровождении писцов, карликов и самых любопытных служанок. Бакенсети строго приказал ему встретить верховного жреца на крыльце, но не на земле. Однако Аменемхет, даже в будничном облачении и без свиты, ступал так величественно, что толстяк не удержался и сделал несколько шагов ему навстречу, сошел с крыльца на землю. Единственно от чего уберегся, так это от того, чтобы поцеловать руку его святейшества.
Верховный жрец не обратил внимания на все эти мелочи, хотя в обычной жизни был суровейший блюститель церемоний, каждой детали ритуала придавал значение, за малейшее нарушение чина и порядка подвергал виновного наказанию палками. В его присутствии все старались не только стоять, но и дышать по правилам.
Аменемхет и Тнефахт обменялись положенными любезностями, то есть сказали то, что каждый и не думал думать. Верховный жрец, окинув один раз взглядом встречающего, далее на него не обращал внимания, а больше бросал взгляды по сторонам, как будто что-то высматривая. Тнефахту показалось, что он ищет Мериптаха, и подумал, что старший брат князя наивен, если рассчитывал, что мальчика не догадаются удалить с глаз.
Бакенсети встретил гостя не в тронном зале на втором этаже, а в простой гостевой комнате, где было всего несколько кресел и одна лежанка. На подставках стояли подносы с сушеными фруктами и кувшины из пористой глины с холодными напитками. Хозяин дома даже не сменил утреннего облачения и был горд этим проявлением собственной независимости. Теперь никто не посмеет сказать, что он обрадовался гостю. Аменемхет и здесь не выказал никакого неудовольствия. Он сел в кресло и принял освежающее полотенце, что поднесла ему служанка. Осушив потное чело и отхлебнув прохладной воды, сказал:
– Я не был здесь восемь лет.
Князь тоже сел, ожидая дальнейших слов. Он уже немного успокоился и в факте этого визита сумел разглядеть и выгодную сторону. Раз уж этого разговора все равно не избежать, то пусть он состоится сейчас, чем будет нависать над ним как вечная угроза. Кроме того, с этим ранним появлением фиванца исчезает опасность столкнуть его с гостями из Авариса.
Верховный жрец глубоко вздохнул, успокаивая дыхание. Братья были все же не слишком схожи внешне. Старший был крупнее, массивнее и казался внутренне непоколебимым. К тому же брил голову, как и положено египтянину и жрецу. Младший, походя на него морщинами на щеках и выступающим подбородком, носил по-азиатски отпущенные и зачесанные волосы. Даже сидя неподвижно, казался ерзающим на месте. Даже сохраняя неподвижное выражение лица, заставлял думать, что он сейчас вспыхнет и раскричится.
– Прошло восемь лет, но я узнаю Мемфис. Он тот же. Только хуже. Нигде я не видел ни одного нового дома, ни одной отремонтированной стены. С храмовых пилонов осыпается облицовка и уже нельзя прочесть начертанные там изречения. На парадном крыльце твоего собственного дворца не хватало в тот раз двух плит, теперь не хватает шести.
Бакенсети опустил веки. Он велел себе не спорить с братом по мелочам и не спорил.
– Весь Египет теперь таков. Он разваливается, как старая, никому не нужная постройка. Высосаны уже последние соки, вытянуты последние жилы. Храмы в запустении, жрецы подобны нищим. Народ, лишенный уважения к святыням, гниет заживо и теряет имя своего рода. Ты правитель страны, которая некогда цвела, а теперь от нее осталась лишь сухая скорлупа. И всего этого ты видеть не хочешь. Ты готов отдать не только Мемфис, но и весь Египет за один благосклонный взгляд этого пожирателя земли нашей.
Князь поднял руку:
– Обо мне ты можешь говорить все, что хочешь, о нем ты не будешь говорить ничего оскорбительного.
– Он…
– Он величайший из людей, и я счастлив, что он некогда выделил меня и приблизил. Я знал высшее, подлинное счастье, и еще большее ждет меня впереди. Ты никакими своими словами не можешь поколебать моего сердца. Ваши храмы мертвы так же, как ваши могилы. Только тот, кто считает, что живые есть слуги мертвецов, будет тратить последнее на украшение этих бессмысленных каменных нагромождений. Ты и такие, как ты, всю жизнь стоите на страже каменных ящиков, наполненных пылью и тленом, и сами станете пыль и тлен. Вы уже рождаетесь мумиями. Вы…
Аменемхет закрыл глаза и покачал головой.
– Наш разговор не имеет смысла. Нам никогда не сойтись. Мы на все смотрим по-разному.
– Зачем же ты пришел? Я, как и Мемфис, стал только старше и хуже.
Жрец несколько раз вздохнул:
– Отдай мне мальчика.
Бакенсети неприятно засмеялся, обезоруженный внезапной откровенностью брата.
– Зачем он тебе? Разве Фивы оскудели детьми и некем заполнять жреческие школы? Кроме того, Мериптах не хочет становиться жрецом, он мечтает отправиться со мною в Аварис, где его ждет будущее, какого нет у детей обычных. Он проживет жизнь, которую Фивы ему не в состоянии дать. В конце третьего месяца разлива мы будем в столице. Мы не можем там не быть, сын князя Мемфиса должен предстать перед лицом царя Апопа. Если я захочу скрыть мальчика, это может вызвать неприятное удивление при дворе. А я даже помыслить боюсь, что могу огорчить своего возлюбленного господина.
– Но ты же знаешь, что его там ждет, среди этих нечистых, при этом нечистом дворе! Ты изуродуешь его душу, ты убьешь его.
Князь снова засмеялся:
– Наоборот. Я открою ему врата истинной жизни, и он вечно будет благодарить меня.
Аменемхет потребовал себе полотенце и насухо вытер бугристый лоснящийся череп. Голос его сделался глуше.
– Он мой племянник и последний мужчина в нашем роду, подумай об этом. Если Мериптах окажется при дворе Апопа, родник нашей крови иссякнет. Свою участь не приводи в пример. Ты попал в Аварис, когда твоя жена была уже беременна, ты сделался любимцем царя, и он позволил тебе оставить сына при себе. Мериптаху так не повезет, он слишком юн, и он сгинет в болоте разврата без следа, памяти и потомства. Вспомни, Бакенсети, из какого ты рода. Иниотеф, наш великий предок, был велик в Фивах еще в те времена, когда никто не слышал ни о каких гиксосах. Не может быть для тебя безразлично, что это имя одно из славнейших и старых во всем Верхнем царстве. Твоя судьба – это твоя судьба, но не обязательно разрушать до основания дом, из которого ты вышел.
Князь сидел набычившись, крепко держась руками за подлокотники. Можно было подумать, что слова старшего брата возымели на него некое действие. Голос верховного жреца сделался вдруг гладким и вкрадчивым.
– Я выкуплю у тебя Мериптаха. Я дам тебе много золота. Фивы богаче Мемфиса, и все богатые покорны Амону. Ты построишь новые дворцы, сделаешь подношения Апопу, и его змеиное сердце возрадуется. Он собирает нелепости, чудеса и всяких безумцев со всего света, и деньги нужны ему всегда. А про мальчика скажешь, что он утонул, что его утащил крокодил. Себек уже приходил за ним, все при дворе слышали эту историю. Тебе поверят.
– Мериптах не может быть продолжателем нашего рода, – рассеянно сказал князь.
Аменемхет тоже вцепился в подлокотники:
– Мне непонятны твои слова. Почему не может? На его теле есть знак, похожий на тот, что носил с гордостью наш дед. В золотом папирусе Хебхена есть подробное описание этого знака и того, что он значит.
Бакенсети вздохнул:
– Потому что он отправится со мною в Аварис в конце разлива! Родимое пятно появилось у Мериптаха во второй месяц периода шему, и многие обратили на него внимание. Об этом было множество пересудов, я уверен, есть такие, кто догадался, что означает эта мета. Оба Египта, и долина и дельта, все опутано сетью наушников и доносчиков. Они многочисленнее голубей, они жадно выклевывают из навоза обычной жизни зернышки новостей и торопливо несут в житницу Авариса, обменивая каждый слух на горстку дебенов. Все, что достойно того, замечено и учтено. Например, даже я, сидящий в стороне человек, которому безразлична вся Черная Земля с ее черными тайнами, отлично осведомлен о том, что фиванский номарх Камос то и дело попадает под власть неизвестной болезни, а младший его брат Яхмос входит все в большую силу. Он превосходный воин, но при этом бездетен. Между тем у Камоса рождаются лишь дочери. – Бакенсети перевел дух. – Так вот, если о пятне на теле Мериптаха стало известно тебе, то при дворе стало известно еще раньше. У меня много врагов там, ревность и зависть плодят их без счета. Меня ревнуют к царской дружбе и завидуют моему княжению. Если бы я отдал тебе Мериптаха, хотя бы на краткое время, они бы представили это Апопу как сговор родственников, как сговор Мемфиса и Фив против Авариса.
Аменемхет слушал молча, и когда младший брат закончил говорить, продолжал молчать. Взгляд его был таков, будто он направлен не вовне, но внутрь. Трудно представить себе более исчерпывающую и однозначную форму отказа, чем та, что применил Бакенсети. Несмотря на это, жрец медленно заговорил, и глаза его с каждым словом все более суживались.
– Однако это не окончание разговора?
Правитель Мемфиса поморщился и с большой неохотой кивнул.
– Тебе нужен мальчик. Я готов рискнуть и обменять его. У тебя, возможно, есть то, что нужно мне.
– Назови.
Князь долго молчал, едва заметно дергая щекой. Он решался, и сделать это ему было нелегко.
– Ты привез с собой черного колдуна, о котором рассказывают всяческие небылицы. Он якобы убивает людей на время, а потом оживляет. Я не верю в это и смеюсь над этими сказками невежественных людей. Я по-другому воспитан и верю лишь знаниям точным, а не колдовству и заклинаниям.
– Я сам наблюдал действие его ворожбы. В это трудно поверить, пока не увидишь сам.
Бакенсети недоверчиво усмехнулся:
– Если он всесилен, для чего он прибег к твоему покровительству?
– Не к моему, но великого бога Амона-Ра. И его низменная, примитивная сила находится в пределах силы величайшего из богов. Он ворожит и превращает, совершает чудеса и открывает тайны, но волею верховного бога, и в интересах храма.
Бакенсети опять поморщился:
– Это все слова.
Аменемхет развел руками:
– Если ты хочешь удостовериться, ты можешь удостовериться.
Князь тяжело сглотнул, разговор давался ему с огромным трудом.
– Так получается, что я вынужден попробовать. Но тебе я не скажу, в чем моя нужда.
Верховный жрец понимающе кивнул.
– Ты пришлешь его ко мне, этого колдуна.
– Он…
– Ты пришлешь его ко мне, но пусть он побережется и поберегись ты, если вы замыслите обман и надругательство. Если он поможет мне в моем затруднении, я позволю тебе украсть мальчика. Только украсть.
– Я понимаю.
– В этом деле и тебе, и мне поможет только искренность и честность до конца, Аменемхет. Не задумывай ничего лукавого против меня, не надо. Сразу скажу тебе, стоит мне увидеть, что ты хитришь, даже заподозрить тебя в чем-то неправедном, я разрублю наш договор одним немедленным ударом прямо по голове колдуна. И ты не только никогда не увидишь перед собою Мериптаха, ты и Мемфиса не увидишь никогда. Да, я в нестерпимой нужде, но и настороже. Что ты скажешь на это?
7
– Учитель, я могу написать любое число.
Мериптах и посланец Птахотепа сидели на огороженной крыше дворца в той части, что выходила к саду, службам и свалке. Наступало время заката, но суета там, внизу, не стихала. Дышали жаром печи, слуги с подносами и кувшинами влетали в задние дворцовые двери, разливая ароматы жаркого и пирогов. Палки писцов шлепали по мокрым спинам, грызлись собаки за брошенную кость. Воздух сам собою мрачнел, горизонт набухал в месте будущего падения все более краснеющего светила.
Противоположная часть дворца сияла огнями, выливая свет на широкое крыльцо, на щедро увлажненную площадь, пролегающую от крыльца до ворот. В дверных проемах висели гирлянды искусственных цветов, а в бесчисленных вазах плавали только что срезанные лотосы. Повсюду на подставках стояли подносы с угощениями. Фаршированные утки, горы золотистых рыбин, пирожки медовые и мясные, латук, финики, распечатанные кувшины с вином. Мелькали служанки в полупрозрачных одеждах и вообще без одежд, мрачные карлики теребили за уши любимую таксу госпожи Аа-мес, флейтистки осторожно выискивали нужный звук в своих музыкальных трубках, попискивали настраиваемые лютни.
«Царский брат» и начальник гиксосского гарнизона уже прибыли и теперь беседовали с правителем и его супругой в главной приемной зале, что было совсем не интересно мальчику.
– Задайте мне число, учитель, даже самое сложное.
Учителя звали кратко – Ти. Сухощавый, круглолицый, однорукий (отсечена была кисть), с живыми, ехидными глазами и жидкой бороденкой на дряблом подбородке. Во время разговора он ее вечно теребил и загадочно похмыкивал. Прежде Мериптаху его видеть не доводилось, верно, он принадлежал к той толпе убогих, голодных, часто увечных, самоназванных пророков, что гнездятся в порах всякого большого храма, составляя непременную его принадлежность. В мемфисском доме Птаха они сидят у северной стены, в углублениях под осыпающимися козырьками и гадают простолюдинам, не имеющим лишнего теленка для подношения в храм по всем правилам. Главная специализация их – подобающие и неподобающие дни. Правоверный египтянин без особого одобрения не может шагу ступить. Ни купить вязанку дров, ни отправиться в гости в соседнюю деревню. Он должен знать, что совершает это в подобающий день. Дешевый совет за пару жареных голубей или связку латука могут дать мелкие пророки вроде Ти. И важно то, что их много. Если один скажет – нет, сегодня нельзя плыть через Нил на лодке, ибо в этот день Сет некогда разрубил на части Озириса, то можно подойти ко второму, и тот разрешит – плыви, ибо день вполне подобающ. В старину, в такой же точно день, мудрый Тот уговорил львицу Сохмет прекратить истребление людей.
Быстрые, острые пальцы Ти впились в волосяную рощицу на подбородке, один глаз весело прищурился.
– Ну хорошо, все цифры ты знаешь, но как ты запишешь их от одного до миллиона?
Мериптах усмехнулся, такое задание его не могло испугать. Он быстро начертал на табличке: один, десять, тысяча, десять тысяч, миллион.
– Хорошо, а двадцать два?
Ряд цифр шел слева направо, считались же числа, наоборот, справа налево.
– Учитель, я могу не только записывать числа, но также и женить их и разводить. Вот что будет, если составить в одно все прежние ваши числа. А вот что будет, если их изъять по одному.
Мальчик азартно пыхтел, водя заостренной палочкой. Новейшая система исчисления была кристально простой и ясной, но требовала много писанины.
– Вот.
Продолжая теребить бороденку и улыбаться глазами, Ти одобрительно пробурчал, мол, молодец, молодец. Мальчик и не думал останавливаться.
– Не думайте, учитель, что это все.
– Должен ли я думать, что и высшее числовое умение, умение умножать, тебе ведомо?
Мериптах радостно кивнул и, пошарив вокруг, нащупал рядом на полу большую доску для записей. Смахнув с нее мошек, слетевшихся туда на едва уловимый запах меда, он выжидательно посмотрел на однорукого. Воздухопомрачение усиливалось. Солнце вплотную уже приблизилось к той черте, с которой начинается его быстрое, самоубийственное падение в пылающий горизонт. Взгляд ученика говорил – скорее, учитель, скорее.
– Хорошо, вот тебе задание. В неком богатом номе есть девятнадцать городов, в каждом из них есть тридцать семь храмов. Если правитель хочет принести достойную жертву в каждом храме в честь наступления Нового года, сколько потребуется ему быков отнять от своих стад?
Мальчик на секунду закрыл глаза. Ти не успел спросить: «Что, трудное задание?» – как острие стила уже вонзилось в воск. Мериптах писал быстро и еще успевал пояснять по ходу, что он делает.
– Я удваиваю последовательно число тридцать семь. В правом столбце я записываю результаты каждого удвоения, в левом же – обозначаю, сколько раз я удвоил двойку. Это просто, необходимо только терпение.
Мальчик соревновался в скорости с солнцем. Выводя очередную цифру, он всякий раз посматривал в сторону горизонта, и его нервный рот чуть оскаливался.
– Вот, смотрите, учитель, я добрался. Я могу из чисел левого столбца составить число девятнадцать, именно столько городов в нашем богатом номе. Видите, женим единицу, двойку и шестнадцать и получаем девятнадцать. Пока я в левом столбце не добрался до шестнадцати, из других чисел я девятнадцати не получу. Теперь удвоим последний раз и получим число храмов и жертвенных быков. Пятьсот девяносто два.
Диск солнца был уже перерезан наполовину. Мериптах смотрел на него с радостью и сожалением.
– Посчитать можно все, учитель, не только быков и храмы. Если правильно и долго удваивать цифры, можно достигнуть и миллиона, и десяти миллионов.
В самом низу доски Мериптах последним росчерком тростникового пера изобразил цифру: 0.
– Это – десять миллионов. Все песчинки в пустыне, все капли в реке можно пересчитать, они подвластны цифрам.
В наступившей темноте послышался тихий голос учителя Ти:
– О, ты достиг предела знания, Мериптах. Ты властвуешь над числами, и значит, властвуешь над всем.
Выражения лица однорукого мальчик разглядеть не мог, а ему очень этого хотелось. Он совсем было уже собрался переспросить, правильно ли он понял только что сказанное, как послышался шум поднимающихся на крышу шагов. Из проема в полу показалась человеческая тень и пропела девичьим голосом, что Мериптаха немедленно хочет видеть князь Бакенсети.
8
В душе мемфисского правителя царила неприятная неразбериха. У него были основания и радоваться жизни, и умирать от дурных предчувствий. Еще сегодня утром, разглядывая свое отражение в безжалостном зеркале, он чувствовал себя обреченным, теперь появилась у него надежда. Может статься, поможет трактат, составленный лучшими умами под золотым навесом Авариса. Река времени неостановима, но Бакенсети не раз видел, как усилиями простых человеков удавалось, пусть на краткое время, повернуть вспять течение другой великой реки – Хапи. Человек мал, жалок, смертен, но мыслит и видит иногда плоды своего умственного упорства. А может, окажется полезен черный лесной колдун? При всей своей вере в силу точных современных наук (столичное воспитание), князь в глубине души оставлял местечко для маленького, темного, мохнатого суеверия. Если спасение придет от него, пусть! Есть вещи, стоя́щие выше любых наук. Любовь и счастье, например. Апоп сам так всегда говорит.
Смущало немного то, что помощь приходилось ждать из рук каменноподобного брата. Он теперь радуется своей мрачной могильной радостью. Увидел младшего брата на коленях пред собою, доказал, превзошел. Ничтожный собеседник мертвецов! Он никогда не поймет, что одурачен, что возвышаясь над питомцем высшего столичного круга, он на самом деле валится в ничтожную египетскую пыль.
Особенно хвалил себя Бакенсети за мысль о краже Мериптаха. Брат получит не только мальчишку, но и всю вину за его непоявление при дворе. Пусть хранитель родника родовой крови радуется. Ему сейчас не дано постичь всю бессмысленность этой победы.
Второй причиной для возобновления приятных надежд в душе Бакенсети был визит столь высоко стоящего при царе человека, как Мегила. Своими обычными вассалами и данниками Апоп управлял по большей части через обычных чиновников царской канцелярии. Иные номархи и правители городов за всю жизнь не видели перед собою никого из родовитых гиксосов, никого старше начальника гарнизона. Появление «царского брата» смело можно было зачесть как высочайшее отличие. Послав чиновника такого ранга к Бакенсети, Апоп как бы подтверждал особый статус своих отношений с мемфисским князем.
Но была и неприятная сторона в появлении именно этого гостя. Мегила никогда и никуда не отправлялся с целями пустыми, церемониальными. Он всегда мчался в место, где завязался некий узел, требующий проявления ума, решительности и воли.
Что такое случилось в городе сикомор, если этот серолицый гений здесь?!
Впрочем, одну неприятную тему для разговора с царскими людьми Бакенсети предчувствовал – отряд Небамона. Власть Апопа над страной держалась на военной силе, которую представляли собой гарнизоны конников, набранные в основном из мужчин степного племени шаззу и расставленные во всех столицах номов и в крупных городах. Эти угрюмые, наивные, одетые в трехслойные кожаные панцири воины были как камни, брошенные в ручей египетской жизни. Они нисколько не размягчались ею. Они не учили местного языка, не принимали местных обычаев, предпочитали вонять конским и собственным потом и вычесывать из курчавых волос вшей костяными гребнями, но не желали, как аборигены, мыться по четыре раза в день перед каждой трапезой и брить головы – единственное средство от насекомых. Они использовали местных женщин только для краткого соития и родившихся детей никогда не признавали своими. Никогда не служили в одном гарнизоне более полугода, так что и не имели возможности такого потомства дождаться.
Правители номов и главнейшие храмы имели права только на небольшую стражу. Да и ту составляли большей частью иноземцы. В княжествах дельты и Фаюма это были ливийцы, а в верхней стране нубийские выходцы. Исключение составляли правители Фив. У них было несколько полков обученных египтян. Позволялось это только потому, что Фивы стояли на самой границе владений гиксосского царства и тамошний конный гарнизон был невелик. Для усмирения нубийских разбойников, время от времени набегавших на богатейшие земли этого края, фиванский правитель не мог использовать отряды из нубийцев же и составленные.
А тут Мемфис, город у самой вершины великой дельты, под самым сердцем царства.
Не дожидаясь каверзных вопросов от кожаных гостей, Бакенсети заговорил сам. Полк Небамона это не повод для серьезного беспокойства. Это вообще никакой не полк, это даже не отряд, просто большая разбойничья шайка. В том месте, где гряда гор, отделяющая плодородную долину от ливийской пустыни, отходит от реки на наибольшее расстояние, образуя широкую, частично заболоченную местность, там имеется большое количество старинных полуразрушенных храмовых построек, захваченных дикой растительностью. Там и гнездятся люди человека, называющего себя Небамон. Они грабят крестьян, везущих зелень на рынок Мемфиса, вешают хлебных писцов и землемеров, всегда ненавидимых землепашцами. При появлении конных разъездов они прячутся в свои норы или разбегаются по деревням, притворяясь мирными жителями.
– Разбойники на дорогах и грабители царских могил были в Египте всегда, – закончил князь.
Находившийся тут же согласно ритуалу первый советник Тнефахт добавил деликатно, из-за плеча господина, как бы выдавая свою мысль за княжескую:
– То, что власть Мемфиса в этой истории не замарана, видно хотя бы из имени главаря. Уроженец земли, издревле почитающей зеленого бога, не может носить имени прославляющего бога Амона.
«Царский брат», не повернув головы в сторону толстяка, произнес одними губами:
– Но дошло до нас, что Небамон изменил имя и велит называть себя теперь Хетепни-Птах.
Во рту у Бакенсети стало горько. Князь прекрасно сознавал, что при желании его вместе с неуместным и неумелым защитником можно просто-напросто растоптать. Он судорожно собирал слова для постройки оправдания. Надо повернуть обвинение против Птахотепа. Да, собственно, это будет и справедливо. За собою Бакенсети не ощущал никакой вины, кроме разве что некоторой нерасторопности. Кто другой может быть тайным другом этих безумцев из болотных развалин? Без поддержки кого-то влиятельного здесь в городе эта шайка не смогла бы разрастись настолько, чтобы стать заметной из столицы. Конечно, это он, тихий, осторожный толстячок. Внешне покорен, а в глубине сердца копит яд. Вот откуда это превращение Небамона в Хетепни-Птаха. Почему только мысль об этом не явилась раньше в княжескую голову? Впрочем, Бакенсети отлично знал почему. Не до каменных богов, не до разбойников было ему все последние месяцы. Мысль, явившаяся поздно, лучше мысли, не явившейся вовсе.
Но едва князь открыл рот, чтобы порадовать Мегилу и Гиста своим только что совершенным открытием, как разговор сам собою свернул в сторону. И Небамон, и его подлый полк из опасной громадины, стоящей на пути, вдруг оказались мусором на обочине.
Разговор из слишком серьезного сделался совершенно праздным. Ссыльный аристократ вдруг пустился ни с того ни с сего в свои столичные воспоминания. Рассказал несколько забавных историй из своей жизни в «золотой» офицерской школе, потом поведал об удивительном шестипалом карлике, доставленном ко двору Апопа, как раз перед его, Гиста, отбытием на службу в гарнизон Мемфиса.
Княгиня Аа-мес переспросила, правда ли, что карлик был шестипал, потому что до сих пор при своем дворе ей доводилось видеть лишь пятипалых. Получив утвердительный ответ, она по своему обыкновению загадочно улыбнулась.
Сначала Бакенсети вздохнул свободнее. Больше никаких, даже самых мелких, грешков против царской власти он за собой не знал и мог себя успокаивать, что все худшее позади. Только вот непонятно, если Мегила приехал из-за разбойников, почему он так легко отступился от темы? От этой мысли снова стало нарастать беспокойство в душе князя. Когда же Гист повел рассказ о неком человекобыке, родившемся якобы на одном из островов в финикийском море от совокупления местной царицы с рогатым правителем полей и помещенном подальше от любопытствующих глаз в подземный лабиринт, Бакенсети уже снова нервничал с прежним жаром.
– Ну, это глупости, совершеннейшие глупости, женщина не может зачать от быка.
Светский говорун, сделав еще несколько петель в своем разговоре, вернулся в Аварис и в свою молодость. Глаза его перестали смеяться, и тон речи отвердел. Молодой ссыльный офицер с подлинным увлечением описывал день своего представления ко двору, все мелкие детали того утра и все подробности своих высоких чувств по поводу предстоящего события. В другой ситуации Бакенсети, может быть, даже разделил бы с ним трепет этого воспоминания, ибо сам хранил в памяти схожее, но сейчас ему было тошно. Он чувствовал, что приближается еще один поворот в разговоре, и боялся его. Что говорить, если спросят об Аменемхете? Обвинить Птахотепа. Пусть за все отвечает он.
– Ведь ваш сын, князь, кажется, достигает в этом году своего четырнадцатилетия, – вступил вдруг Мегила, по-прежнему глядя в пол. – Интересно было бы взглянуть на будущего «царского пастуха»!
Бакенсети все понял – они здесь из-за мальчика, но при этом был сбит с толку. Ему совершенно отчетливо почудилось, что серолицый гость, высказывая эту просьбу, не слишком жаждал ее удовлетворения. Хотя, кто его поймет, этого человека. Сердце и уста его принадлежат разным людям. Из-за этой невнятицы мыслей князь и замешкался на несколько мгновений, и даже начал лепетать, что, мол, сын его не так еще воспитан, чтобы являться пред высокими столичными людьми. Что не умыт, да и вообще занят учением.
Гист, тонко улыбнувшись, заметил, что ни одно из этих препятствий не кажется ему существенным.
9
Все расступались, что-то уважительно и поощрительно бормоча. Не только служанки, но и придворные, и старшие писцы, все те, кто привык смотреть на Мериптаха как бы с легким пренебрежением ввиду его двусмысленного положения в отцовском доме. Слух о том, что этого мальчика, столь никому не интересного до сего дня, желает видеть сам «царский брат», распространился по дворцу мгновенно. Все кланялись Мериптаху и норовили сказать что-нибудь лестное вслед. Даже надменные азиатки Бесте и Азиме, стоявшие у самого входа в зал высокой встречи, наклонили головы, даже главный трапезный распорядитель Хуфхор произнес торопливую тираду о молодом красавце со станом стройнее молодой пальмы.
И вот он вошел.
Зал был освещен страшно, полыхало множество огней и в висячих лампах, и в жаровнях, отнесенных в углы, и в особых светильниках на подставках по бокам от каждого кресла. Пришлось даже зажмуриться. Мериптах подумал, что его бросили в жерло огромной печи и сейчас он загорится. Когда же он открыл глаза и, подчиняясь приказанию отца, сделал несколько шагов вперед, то понял, что эти масляные огни еще не самое страшное. Стоя в центре полукруга, образованного креслами гостей и хозяев, Мериптах оказался на пересечении острых, внимательных взглядов. Из всех собравшихся он не знал только одного человека, облаченного в простой мундир гиксосского офицера. В лицо ему мальчик решился посмотреть только раз, но запомнил навсегда и вспоминал впоследствии с легким содроганием. Таких лиц прежде ему видеть не приходилось, таких черных, исподлобья глядящих глаз тоже. Хуже всего было от сознания, что у этого человека есть к нему, Мериптаху, какой-то интерес. Вот сейчас он заговорит и обнаружится что-то невероятное или ужасное.
Но незнакомец молчал. Говорил второй офицер. Его сын мемфисского правителя видел прежде из толпы встречающих, когда начальник гарнизона навещал дворец князя. Мальчик не испытывал к нему каких-то панических или хотя бы неприятных чувств. Гист ему скорее даже нравился. Смелый, умный, веселый. Хорошо, что он ведет беседу.
Гист задавал мальчику простые вопросы самым дружелюбным тоном:
– Любит ли Мериптах царя Апопа?
– Да.
– Мечтает ли он отправиться в Аварис?
– Да.
– Готов ли он стать воином непобедимого царского войска?
Мериптах отвечал быстро, не раздумывая, но вместо ясности и спокойствия, что должны были поселиться в его сердце после блестящей сдачи этого незамысловатого экзамена, в груди начала зарождаться какая-то душевная тошнота. Он вспомнил себя стоящим перед дядей Аменемхетом, когда тот произносил страшные хулы в адрес Авариса и Апопа. И ему вдруг стало казаться, что этот молчаливый офицер, в сторону которого страшно смотреть, видит, что каждый ответ заключает в себе червоточину. Особого рода тоска облизывала змеиным языком сознание мальчика. Он поглядел на отца в надежде на поддержку. Князь Бакенсети был растерян, пытался это скрыть, и у него это получалось плохо. Крепкие пальцы массировали подлокотники, ноздри раздувались, нижняя челюсть ездила из стороны в сторону. Тнефахт тоже ничего не понимал, он медленно скреб одутловатую щеку, глаза глупо блестели. Княгиня Аа-мес присутствовала в беседе лишь в качестве прекрасного, безмятежно улыбающегося барельефа. Можно было подумать, что она не просто не понимает ничего в происходящем, но и не желает понимать. О, если бы можно было приблизиться к ней, взять за руку и прижаться щекой к этой руке. Однажды такое было, в прошлом году, и мальчик навсегда запомнил ощущение блаженства, что дарили ему прикасающиеся ко лбу и к шее пальцы.
– Ты можешь идти, Мериптах, к своему учителю, если только он еще не лег спать, – сказал Гист, приветливо улыбаясь.
Посмотреть или не посмотреть, думал Мериптах про незнакомого гиксоса, отступая спиной к двери. Так и не посмотрел.
После его ухода начался пир. Столичные гости, сопровождаемые хозяевами, перешли в соседнюю залу, где все уже было готово благодаря стараниям Хуфхора. Ничего похожего на общий стол традиция египетской трапезы не предполагала. Пирующие устраивались по двое, по трое на подушках, там, где им показалось удобным. Непрерывно снующие служанки обносили их угощениями и напитками.
Правящая чета воссела на самую высокую гору подушек. Меж супругами поместили большое золотое блюдо, с которого они, согласно старинному правилу, должны были угощаться по очереди. Бакенсети не хотелось есть из-за сегодняшних переживаний, и вообще ему хотелось сидеть не там, где предписывали правила, но с гостями. Ему казалось, что он не договорил с ними, не услышал от них самое важное.
Мегила и Гист сидели неподалеку в обществе Тнефахта. Он в соответствии со своим чином должен был развлекать гостей. Их беседу вряд ли можно было назвать оживленной. Начальник гарнизона молчал, видимо, полностью исчерпав свою роль в прежнем разговоре. Мегила задавал главному советнику короткие деловые вопросы, касающиеся дел в городе, в княжестве. Оказалось, что и отряд Небамона отнюдь не забыт. «Царский друг» очень хотел бы выяснить, в какой степени эта шайка является серьезной вооруженной силой и насколько она связана с верховным жрецом Птахотепом. О нем известно, что он человек опасливый и даже трусливый, можно ли представить себе, что он начал замышлять какой-то мятеж против Авариса? Визирь выражал по этому поводу сомнения. Что касается столь неожиданного прибытия в Мемфис верховного жреца Аменемхета, тут вообще трудно что-то сказать. Представить себе, что таким образом мог бы осуществляться сговор меж первосвященниками главных городов Верхнего и Нижнего царств, невозможно. Слишком все здесь на виду. Да и те, кто приставлен наблюдать за Аменемхетом, утверждают, будто бы он, остановившись практически на территории храма Птаха, так еще ни разу и не виделся с его настоятелем.
– Так для чего же он здесь? – с едва заметным мрачным недовольством в голосе спросил Мегила.
Тнефахт ответил не сразу, кратко оглянулся на князя, как бы сомневаясь, имеет ли он право говорить о затронутом предмете.
– Дело тут в племяннике.
Мегила перестал жевать. Поднял глаза на толстяка:
– В первый же день своего прибытия он завлек мальчика к себе и, судя по тому, что потом рассказал Мериптах, уговаривал его плыть с ним в Фивы.
«Царский брат» медленно проглотил то, что было во рту.
– Но мальчик заперт теперь во дворце, и днем и ночью за ним следят много пар глаз.
– Зачем он ему?
Толстяк виновато пожал плечами, хотя имел полное право не знать, что творится в голове фиванского жреца.
– А еще Себек. В одну из ночей, когда Мериптах молился на дамбе, за ним приходил сам Себек.
Увидев, что мрачное серое лицо исказилось в неожиданной, страшноватой улыбке, Тнефахт стал оправдываться, говоря, что это все со слов мальчика, а он любит выдумывать и иногда делает это с поразительной изобретательностью. Может, никакого крокодила и не было. Мегила прервал этот лепет неожиданным и не совсем понятным вопросом. Он спросил, как чувствует себя Рех.
Тнефахт не расслышал или не сразу понял, поэтому наклонился к «царскому брату» с вопросительным выражением на лице: кто?
– Рех, – повторил тот, и получилось достаточно звучно. Настолько, что услышавшая это имя госпожа Аа-мес слегка поперхнулась. Хотя, возможно, это и не было связано с услышанным. Толстяк объяснил шепотом, что они знают этого человека под другим именем, а это стараются забыть. Чувствует себя этот человек преотлично, и если… Мегила поднял руку – хватит!
Спустя короткое время Тнефахт отлучился, ибо ничего во дворце не делалось без его распоряжения, и два гиксоса остались наедине. И тут младший, выпив терпкого, сладкого вина, которым всегда славились здешние виноградари, нарушил почтительное молчание:
– Чем дальше, тем я больше убеждаюсь в небывалых качествах этого мальчика Мериптаха.
Мегила отпил вина тоже:
– Глупые египетские сплетни. Крокодилы не разговаривают.
– Даже если он это придумал… Удивительный мальчик.
– Я видел много городов и много мальчиков. Поверь, этот ничем не выделяется. Грязный замухрышка.
– Мне кажется, Бакенсети специально держит его в таком виде.
Мегила недовольно поморщился:
– Зачем?
– Затем, что, если его отмыть, умастить, нарядить, он поразит воображение. И ум такой забавный.
– Такое впечатление, что ты уже сорок лет, как покинул Аварис, тебе любой куст представляется смоковницей. Обычный мальчишка.
Начальник гарнизона почтительно согласился с мнением «царского брата», но заметил все же, что прямой долг требует, чтобы он сообщил о Мериптахе в столицу. Промедление в этом вопросе, как прекрасно знает его старший друг, может быть расценено очень нехорошо и стоить остатков карьеры.
В ответ на это Мегила ничего не сказал и поднял чашу. Сразу же к нему подбежала тоненькая девушка с кувшином. Когда «царский брат» подносил чашу ко рту, вновь появился Тнефахт. Вид у него был озабоченный. Только что он говорил со своим лазутчиком. Место, где располагается отряд Небамона, установлено точно.
Гист сказал:
– Назови это место мне. Мы окружим их и перетопчем копытами.
10
Этому походу не суждено было состояться. Сразу по двум причинам. Во-первых, ожил Хапи. Прибытие воды в реке началось в точном соответствии с календарем (что вполне можно было бы счесть чудом), в пятый добавочный день к четвертому месяцу периода шему, что считалось хорошим предзнаменованием, божественным обещанием всяческих благ народу и стране.
Первыми о великом событии возвестили павианы. Большое семейство, заночевавшее в древесных ветвях у края сузившегося потока, проснувшись, обнаружило себя на острове, окруженном крокодилами. Обезьяны подняли немыслимый визг.
Вслед за сыновьями Тота во мгновение ока проснулся весь город. Еще вчера немилосердно выжаренный, согнутый смертной тоскою Мемфис преобразился и без всякой видимой подготовки впал в празднество, прославляя Изиду, бога реки, звезду Сопдет, Птаха-создателя и великого Ра.
Очнулись и близлежащие деревни. Целые караваны ослов, нагруженных провизией, вином, цветами, потянулись к стенам Мемфиса, огибая водяные языки, все дальше выползающие на сушу. Бродячие торговцы и лавочники, жизнь которых в предыдущие месяцы усохла так же, как и русло Хапи, спешно расставляли палатки на центральных улицах, вдоль храмовых стен и на высоких набережных, не покрываемых обычно водою даже в годы сильнейшего наводнения. В тех местах, где ожидалось движение праздничных процессий, торговцы устраивались надолго, ибо вслед за встречей Нового года будет праздник местного божества Птаха. Затем начнутся торжества у стен главных гостевых алтарей Амона-Ра, Уаджет и богини Хатхор. Вслед за этим маячил праздник всеобщего опьянения «Техи», более всего любимый простым народом, а там уж будет недалеко и до великого празднества Опет.
Поход Гиста против банды Небамона, сделавшегося Хетепни-Птахом, был невозможен и еще по одной причине. Офицер Андаду, явившийся с утренним докладом к начальнику гарнизона, нашел уже остывший труп своего блестящего начальника. «Царский друг» лежал на полу посередине комнаты, из шеи за левым ухом у него торчал хвост небольшой стрелы. Стрелы необычной: такие не использовались ни гиксосами, ни ливийцами, ни кушитами, ни египтянами. Как мог убийца незамеченным проникнуть на территорию гарнизона? И как он мог уйти незамеченным?! На этот вопрос, заданный Мегилой начальнику ночной охраны и другим офицерам гарнизона, ответа ни у кого не было. Жрец Сета принес обильную жертву своему божеству, но, несмотря на это, тот не открыл ему тайны ночного происшествия.
Воины мрачно перешептывались, видя в этом событии скверное предзнаменование. По-своему шаззу были ничуть не менее суеверны и набожны, чем египтяне. И каждое важное событие виделось им столкновением невидимых божественных сил. В их представлении не просто коварный убийца по своему хотению и умению поразил их великолепного начальника, это бог Сет был уязвлен кем-то из отвратных божеств, почитаемых мягкотелыми, ничтожными жителями долины. Залитый радостью и веселыми приготовлениями город за стенами гарнизона вызывал у кочевников особую ненависть. Но рядом с ненавистью была и неуверенность. Кожаные конники привыкли жить с ощущением совершеннейшей собственной непобедимости. Потеря одного воина от рук местного бунтовщика была событием редчайшим, а тут сам начальник гарнизона. Неужели эта презренная Черная Земля родила воинов, способных творить такое?! Но не на деревенских же полях им завестись, только в темных, тайных храмовых подвалах возможно было вырастить, воспитать и обучить этих незримых убийц.
Мегила, закончив разбор этого небывалого происшествия, велел Андаду исполнять обязанности Гиста, после чего сам отбыл во дворец Бакенсети. Когда он уезжал, среди гарнизонных офицеров уже полностью сложилось убеждение, что виноват этот новый жрец, прибывший из Фив. Это он привез с собою специальных людей и дал им небывалый лук в руки. О Са-Амоне и Са-Ра, пару раз появлявшихся на городских рынках, уже вовсю бушевала народная молва.
Конный отряд «царского брата» пробирался по улицам Мемфиса шагом, распугивая стуком специальных барабанов праздную и уже пьяную толпу. Сновали туда-сюда негры и дети, торговцы и флейтисты. Орали от жары ослы. Брадобреи сверкали бритвами – от желающих навести красоту не было отбоя. Более всего досаждали стада гусей, наподобие гогочущих озер стоявшие на площадях. Любой египтянин, даже нищий, считал своим долгом украсить свой праздничный стол жареною птицей. Пусть придется взять в долг, пусть придется украсть деньги или самого гуся.
Барабанный гиксосский бой, в другое время просто сдувавший простолюдинов с дороги, сейчас заставлял их лишь посторониться. Гусям же вообще было все равно, кто перед ними. Можно было даже подумать, что эти египетские твари знают об ударе, нанесенном гарнизону. И гнусно глумятся.
Князь Бакенсети провел не менее отвратительное утро, чем «царский брат». В первый послерассветный час он беседовал с Нахтом и пришел к окончательному выводу, что его лекарь пока не в силах ему помочь. Огромные средства, потраченные на сбор редких веществ и рецептов со всего света, были потрачены впустую. В глубине души князь немного надеялся на тот столичный папирус, хотя перед ним прошло уже не менее сотни подобных. Надеялся, потому что сильна была в нем вера в возможности Авариса, основанные на исследовании окружающего мира, наблюдении и размышлении. Но чем дальше, тем больше тайная сторона его натуры склонялась в пользу черного мага, прибывшего в свите Аменемхета. Мир ведь столь обширен и разнообразен, ему ли, Бакенсети, первейшему из учеников царской школы, не знать этого. Даже разум Авариса не в состоянии охватить его во всех мелких частях, проникнуть во все его укромные места. А там ведь, хотя бы в силу простого случая, излома природного порядка, мог возникнуть некий полезный демон.
Поэтому, когда доложили о прибытии посланца от брата, Бакенсети возликовал.
Громадный Са-Амон произвел на мемфисского владетеля огромное впечатление. Буйвол, вставший на дыбы и заговоривший по-человечески. Он почтительно приветствовал правителя, вознес хвалы его дому и пожелал благоденствия без всякого предела.
Не имея сил на отправление всех этих утомительных египетских церемоний и видя какую-то бредовость в том, что такое существо старается проявить себя знатоком и ценителем этикета, князь потребовал, чтобы «расплющенный нос» переходил прямо к делу. Готов ли верховный жрец немедленно выполнить свое обещание и когда начнет выполнять?
Са-Амон был предупрежден о манере разговора, которая его ждет во дворце, поэтому не удивился и лишь почтительно потупился.
– Так что же, он передумал?!
– Нет, превосходный правитель, хранимый богами, мой господин и верховный жрец не передумал, он сделает то, что ты просишь.
– Когда?!
Выяснилось, что лесной волшебник пребывает в состоянии грезы, то есть спит наяву, общаясь с теми неведомыми и невидимыми силами, что даруют ему его особые способности. Вторгаться в это состояние нельзя, а надобно подождать.
– Сколько?!
До трех дней, не менее. Потом маг прибудет во дворец, напоенный новой силой, что есть большая удача для господина Мемфиса, потому что после своего «сна» маг особенно силен и удачлив в делах.
Испугавшийся вначале, что безносого гиганта прислали с отказом, Бакенсети обрадовался, но тут же сообразил, что радоваться, собственно, нечему, ибо он все-таки не получил того, что просил.
– Три дня!
Князь вдруг со страшной тоской в сердце ощутил, как это много. Хотя какой смысл отчаиваться. Что такое три дня? Кроме того, за эти три дня возможность счастья возрастает.
– Три дня!
– Пусть три дня.
В лекарскую вбежал Тнефахт, как всегда, потный и перепуганный, и сообщил, что город полон слухов о каком-то страшном происшествии в гарнизоне. Князь не успел ничего ответить, как доложили о прибытии «царского брата».
– Где он?
– Перед главным крыльцом.
Бакенсети зажмурился и помотал головой, словно надеясь, что разрозненные мысли от этого сами собой соединятся. Потом сказал Са-Амону:
– Иди и скажи Амнемхету, князь Мемфиса надеется, что спит на самом деле этот колдун, а не разум верховного жреца. Меня нельзя обмануть.
Тнефахту:
– Выведи его через боковую дверь.
Выслушав сообщение, как всегда, спокойного и, как всегда, мрачного Мегилы, Бакенсети снова зажмурился. Мысли опять путались и разбегались. Он не мог вообразить, кому пришло бы в голову совершить такое чудовищное преступление против законной, неодолимой и просвещенной власти. Еще труднее было вообразить, кто был бы способен на столь дерзкое и успешное действие.
– Мемфис спит, Мемфис, тихая старая заводь, населенная дряхлыми, глупыми утками, способными только крякать в камышах, но не летать. Да, Птахотеп, может быть, подкармливает какую-то шайку там, в болотных развалинах, но чтобы напасть и ударить в самое сердце…
– Ты правильно рассуждаешь. Птахотеп не любит нас как египтянин, ненавидит Сета как жрец Птаха, но он не способен на такие диверсии, поскольку трус. Но главное даже не это. Ему не нужны никакие волнения в городе. Ибо всякое волнение здесь может кончиться только вводом дополнительного конного полка и разгромом бунтовщиков. В такой ситуации даже тени подозрения, павшей на его имя, будет достаточно, чтобы свернуть ему шею.
Князь несколько раз задумчиво кивнул. Конечно же он думает точно так же.
– Но должен же быть некто, кому эти беспорядки выгодны.
«Царский брат» не стал томить собеседника:
– Аменемхет. У него свои, особые цели в городе. Все указывает на это. И ни на что не похожий визит в новогодние дни, и свита, состоящая из прирожденных убийц и черных колдунов. Ты их, наверно, уже видел.
– Ви-дел, – медленно произнес князь.
– Главное же, что он задумал похитить Мериптаха. В случае возникновения больших беспорядков, а их легко устроить среди пьяного веселящегося народа, руки у него будут развязаны. А наши всадники будут гоняться по болотам за несуществующим отрядом Небамона.
Бакенсети поежился. Нарисованная картина впечатляла, но верить всецело почему-то не хотелось.
– Ты должен отдать мальчика мне.
– Тебе?!
– Если хочешь, считай, что ты отдаешь его Апопу. Ты сам собирался в самое ближайшее время везти его в Аварис, и сам бы представил его двору. Там ведь знают о твоем сыне, знают, что он должен прибыть.
– Да, я собирался… обязательно собирался…
«Царский брат» выжидательно смотрел на него, и под этим взглядом князю было нехорошо.
– Я могу увезти его прямо сейчас, пока все спокойно, пока народ празднует и слеп, пока Андаду не повел своих конников громить святилище Ра. В конце концов, это одна из моих главных обязанностей перед престолом Сета – угадывать тайные желания царя. Я думаю, даже уверен, если Апоп увидит Мериптаха, он будет поражен в самое сердце, а ты будешь вознагражден, как никто на моей памяти.
В комнату впорхнули две служанки, у одной на плече был кувшин, у другой в руках поднос. Они успели сделать всего несколько шагов внутрь и натолкнулись на взгляд своего господина. Они расшиблись о него, как о каменную стену. Вино выплеснулось на мозаичный пол, финики полетели градом на пол.
– Что же ты молчишь?! Я забираю его?
Бакенсети глотал воздух широко открытым ртом, массировал ладонью солнечное сплетение.
– Три дня, – прошептал он.
На лице Мегилы выразилось раздраженное непонимание. Какие три дня? Зачем три дня?!
– Ты что-то скрываешь от меня, Бакенсети?
– Смею ли я?! Но позволь завершиться празднику, позволь собраться с мыслями. Нужно время, чтобы снарядить ладью, и я сам, вместе с тобой, повезу Мериптаха в Аварис.
Все эти аргументы явно не показались «царскому брату» убедительными, за ними стояло еще что-то. Это «что-то» и питало необъяснимое упорство князя. Прямо сейчас суетливое сопротивление Бакенсети было не сломить. Мегила почувствовал это. Угрожать в таких случаях бесполезно. «Царский брат» встал, являя собой фигуру величайшего неудовольствия.
– Ты что-то скрываешь от меня, Бакенсети, – сказал он утвердительно. – Но что бы это ни было, через три дня я заберу мальчика. Именем Апопа.
11
Князь Бакенсети показался на крыльце. На нем не было лица, но полыхал необыкновенный наряд. Истово светился на солнце расшитый серебром, расширяющийся от пояса к коленям передник. На груди тяжело дышал собранный из лазуритовых лучей нагрудник, ослепляя всякого, кто осмеливался смотреть на него. Из огромного, сложного парика текли на плечи и спину микроскопические струйки ароматических масел, окутывая фигуру правителя облаком неописуемого запаха. Сверкала на солнце, венчая волосяную гору парика, мемфисская корона. Бакенсети, перебарывая нестерпимое желание почесаться, поднял руки, сжимая в каждой по жезлу. Знаки правителя нома Зайца и празднества в честь богини Сопдет. Этим жестом объявлялось начало шествия.
Загудели отворяемые ворота. Ливийцы, однообразно покрикивая, начали распихивать толпу вправо и влево, прорубая проход от крыльца к воротам. Бакенсети начал спускаться по ступеням. Отовсюду в него летели цветы и приветствия. Звуки перепутывались: трещали флейты, блеяли барабаны, ухали трещотки. К князю вывели двух великолепных жертвенных ориксов с золочеными рогами. Они были украшены цветами и лентами и чуть покачивались на стройных копытах от волн необыкновенного шума и оттого, что были слегка подпоены пивом.
Когда князь приблизился к воротам, вперед выбежала шестерка глашатаев, оглашая дворцовые окрестности радостным известием – благодатный правитель шествует к храму Сопдет на речной берег, где совершит жертвоприношение в благодарность богам за то, что новый год наступил.
За воротами обнаружилась не менее воспламененная толпа, чем та, что ждала выхода Бакенсети внутри дворцовой ограды.
Нелюбимый почти во все остальные дни года горожанами, почитаемый предателем и презренным слугой Авариса, в день великого праздника князь был обожаем народом. Слезы благодарности лились из бесчисленных глаз.
О Бакенсети, смысл и солнце жизни!
О Бакенсети, стройный, могучий, идущий с двумя ориксами к храму, начинающий год!
Когда хвост процессии выполз за ворота, Мериптах глубоко вздохнул. Как утка знает все мокрые закоулки камышовой заросли в своем болоте, так мальчик знал внутреннюю конструкцию всякого городского праздника и в прежние годы обожал вместе с приятелями зарыться в празднующую толпу, дразнить дурачащихся негров, воровать сладости с уличных лотков, допивать вино из валяющихся повсюду под вечер баклажек. Он хорошо разглядел Бехезти, Утмаса и Рипу в выходящей на улицу процессии. Они его не увидели, даже не поглядели наверх в его сторону. Ничего ему так не хотелось, как быть там вместе с ними. С закрытыми глазами он мог представить себе неблизкий путь к храму Сопдет. Он располагался за пределами города, у самого края воды. Его известняковые пилоны могли бы отражаться в коричневых водах, когда бы не множество лодок, каждый год слетавшихся со всей округи. Лодки образовывали большое поле неустойчивой, гуляющей под ногами праздничной суши. Тут тоже все было в лентах и цветах. Деревянная земля эта была населена подвыпившими, шумными племенами, непрерывно распевающими гимны и возносящими славословия в честь Сопдет, Изиды и Хапи.
Слава тебе, Хапи, бог Великой Реки!
Ты разливаешься, чтоб оживить Та-Кемет,
Орошаешь поля, даруешь дождь с небес,
Ты – наш кормилец и благодетель!
Земля ликует, все живое радуется.
Ты наполняешь амбары, даешь траву для скота.
Зеленей же, зеленей же,
О Хапи, зеленей же!
– Где он?! – раздался сзади знакомый, но искаженный непонятным страхом голос Тнефахта.
Мериптах обернулся. Уже сам факт, что первый сановник нома не участвует в новогодней процессии, был удивителен. Сверх этого, толстяк угрожал поднятой палкой учителю Ти, который сидел, прислонившись спиною к ограде крыши и закрываясь единственной рукой. Что же это происходит?
– Где он?!
Ти, как тут же понял Мериптах, не закрывался своею рукой, а указывал в сторону ученика.
Повернувшись и увидев княжеского сына, Тнефахт опустил палку и шумно выдохнул, шепча благодарственные слова какому-то своему божеству.
Бакенсети не мог уклониться от участия в церемонии, но пожелал, чтобы на время его отсутствия во дворце Мериптах находился под присмотром вернейшего из слуг. В князе завелась болезненная уверенность, что именно в эти часы мальчика непременно захотят похитить. Этот страх разъедал ему внутренности. Полсотни ливийцев и надутый болван Хуфхор слабая защита от происков братского коварства.
12
Чем ближе подходил к истечению трехдневный срок, тем настроение Бакенсети становилось все хуже. Он не знал, что ему делать, хватался мыслью за разные идеи, но тут же бросал их, видя их ничтожество или дикость. Хотел было направить посланца к Аменемхету с вопросом – начал ли входить в необходимое состояние его невообразимый маг, но сам себя останавливал. Нельзя показывать брату, до какой степени он нуждается в его помощи. Верховный жрец подобен удушающему змею из непролазных лесов, дающих начало великому Нилу.
С одной стороны, циничное сердце правителя подсказывало, что Аменемхет просто тянет время, надеясь заполучить мальчика как-нибудь в обход договора. Не потому что ему жаль уступать колдуна даже на время, а просто потому, что жрец сам не верит в его силу. С другой стороны, слабой частью натуры правитель Мемфиса уповал только на Аменемхета и его черного слугу. Эта раздвоенность мысли была мучительнее всего, но не исчерпывала набора мучающих обстоятельств. Был же еще «царский брат», он тоже явится по истечении трех дней. Бакенсети клял себя за то, что не выторговал у серолицего убийцы чуть больше времени. Он постыдно впал в панику и выпалил то единственное число, что на тот миг горело в его сердце.
Три. Три. Три дня!
Даже если маг явится вовремя и во всеоружии, нужно ведь какое-то время, чтобы проверить его способности! Придется унизительно выворачиваться перед серолицым!
Все время, пока он притворялся счастливым благодетелем одуревших от вина и пива, дергающихся, нелепо разукрашенных горожан и поселян, голову сверлила одна только мысль: как там мальчишка?! Тнефахт предан, надежен, но способен ли противостоять таким врагам, как эти два ужасающих брата: его собственный и царский?
Явившаяся внезапно мысль чуть не сбила с ног Бакенсети в тот самый момент, когда он валил привычным движением золоторогого орикса на землю под нож жреца. Он вдруг понял, что не только Аменемхет может попытаться украсть мальчика до истечения условленного срока, но и Мегила. Он мечтает выслужиться перед Апопом, о чем сам намекал очень прозрачно, а уж умений, потребных для такого дела, у него сверх всякого предела. Он проникал без спросу за стены цитаделей Суз и Хаттушаша, что ему ветхий дворец мемфисского князя!
Кое-как завершив церемонию, Бакенсети с почти неприличной поспешностью помчался во дворец. Найдя мальчика в сохранности, он тем не менее не успокоился. Уже и учитель-калека не вызывал у него доверия. У него было одно преимущество, по словам Тнефахта, мальчик беседовал с ним очень увлеченно и не желал расставаться даже на краткое время. Можно было хотя бы быть спокойным за то, что мальчик не сбежит за ограду дворца от скуки. Когда Мериптаху интересно, он с места не тронется. Усидчивость вдруг пришла на смену непоседливости. Слишком неожиданно. Значит, за самим этим говоруном нужен присмотр. Князь велел, чтобы при этой паре все время кто-нибудь находился рядом, даже тогда, когда сам правитель во дворце и не шествует никуда с очередной процессией. Не только Тнефахт, но и Хуфхор, Некфер и другие придворные чиновники должны были участвовать в этом. Даже Нахт, чуть не спаливший дворец во время последнего своего опыта. Бакенсети велел было забить лекаря палками за шарлатанство и едва не причиненный княжеской казне убыток, но вовремя вспомнил о летящем к нему папирусе с последним рецептом омоложения. Даже ради удовлетворения своей ярости он не мог отказаться от этого шанса.
Бакенсети сам лично следил за выполнением своего приказа. Он мог в любой момент появиться там, где скрывались от солнца Мериптах с учителем Ти. В первый из дней великого ожидания он шесть раз незаметно оказывался рядом с перемещающимся по дворцу и двору уроком.
Однажды застал спящим одного из ливийцев, назначенных для постоянной охраны. Его уволокли за ноги в сторону шорной мастерской, и оттуда долго потом слышались крики этого несчастного.
Хуфхор тоже попался. Он не спал, но был невнимателен. Он отошел от порученной ему пары слишком далеко и любезничал с девушкой из гардеробной княгини Аа-мес. Бакенсети собственноручно сорвал с него драгоценный нагрудник и разукрашенный парик – даже выполняя странный приказ князя, распорядитель трапез хотел в праздничный день выглядеть галантным красавцем. Князю же праздник был ненавистен. Во-первых, ему виделось в этом всеобщем беззаботном веселье надругательство над его тайной тоскливой мукой. Во-вторых, праздник, заводя массовое коловращение людей, создавал громадный беспорядок, лучшее прикрытие для исполнения необъявленных замыслов.
Распорядитель трапез после примерного наказания и пережитого ужаса проникся важностью своей роли, и на следующий день, когда обычные приятели Мериптаха – Бехезти, Рипу и Утмас – подобрались к нему осторожно и начали дразнить и приглашать шуточными жестами к своим обычным мальчишеским забавам, Хуфхор налетел на них с палкой и избил до крови.
Прошел первый день и за ним первая ночь. Целые процессии с факелами кружили вокруг дворца, отпугивая злоумышленников, которых, может быть, и не было поблизости.
Второй день тоже миновал, и вторая ночь благополучно сгорела так же, как и первая.
Весь третий день Бакенсети уже не мог ни лежать, ни сидеть, он его провел на ногах в непрерывном кружении по залам дворца и многочисленным дворам внутри главной ограды. Почти все время он краем глаза видел мальчика и однорукого и всякий раз убеждался, что рядом с ними кто-то из слуг внимательно бодрствует, не давая размориться на солнце и вооруженным охранникам. Но и это не могло полностью его успокоить. Не покидавшее ни на мгновение чувство опасности требовало от князя каких-то действий. И он звал к себе Нахта, если тот не был занят опекой Мериптаха, и издевался над его знахарской беспомощностью, и обещал скормить крокодилам, то есть оставить без загробной жизни, забывая, что по поверьям той страны, откуда прибыл лекарь, не эта казнь считается самой страшной. Он звал массажистов и уединялся с ними на недолгое время, но счастья не обретал, несмотря на все их усилия. Он требовал подать себе вина, но любые вина, и сладкие, и терпкие, и освежающе-кисловатые, одинаково горчили.
Несколько раз с непонятными намерениями он забредал на половину супруги, но не затевал ни скандала, ни дружеской беседы и уходил взбешенный, всякий раз видя загадочную красавицу Аа-мес в беззаботном расположении духа, под опекой своих парикмахерш и в окружении обнаженных флейтисток. Эти молоденькие негодяйки осторожно перешептывались за спиной раздраженного хозяина, выражая удивление – неужели же их божественная госпожа способна вызывать хоть какое-то неудовольствие? Некоторые доходили в своей смелости даже до намеков на то, что господин их не совсем в себе.
Утром четвертого дня, уже и в самом деле сходя с ума от нетерпения, он выслушал доклады Тнефахта, начальника стражи. Обойдя по периметру территорию, на которой закрылся от мира на дни всенародного празднества, он вдруг обнаружил, что ему опять нечего делать. Оставалось последнее – сесть и написать вопрошающее послание брату. Он уже не думал, что унизит себя этим. Для него важнее было разрубить удушающий душу узел. Перед тем как открыть чернильницу, князь решил проверить, чем занят мальчик.
Мериптах и Ти сидели на балконе, выходящем к западной стене, под надзором главного дворцового парикмахера и бессонного конвоя. Пожираемый своей подозрительностью, князь прокрался на цыпочках по прохладному коридору и, застыв у проема, ведущего на балкон, прислушался, почти припав ухом к занавеси. Он услыхал мерное гудение медлительных мух, ленивое, редкое похлопывание мухобойки парикмахера, а сквозь эти привычные слухи текучую, вкрадчивую речь однорукого учителя.
– Это было время, когда Ра только готовился к тому, чтобы отправиться в путешествие по небесам и по Царству Мертвых в Ладье Вечности. Мы уже близки к тому, чтобы приступить к этому рассказу, но сначала ты еще должен узнать о том, как богиня Маат создала времена года, разделив год на три равных части: время Разлива, время Всходов и время Урожая. Затем каждое время года было разбито на месяцы, а месяцы на сутки, по тридцать суток в каждом месяце. Каждые сутки поделили поровну дневное и ночное светило. Солнечный год, таким образом, был равен лунному. Маат назначила Луну заведовать этим порядком, но та не справилась с этим нехитрым делом.
– Знаю, знаю, – раздался голос Мериптаха. – Бог хитрости и мудрости Тот обманул ее с помощью всего лишь одной партии в шашки. Он выиграл у нее пять дней и добавил к солнечному году, поэтому они зовутся днями Тота и на них не распространяется проклятие Ра, в эти дни мы празднуем Новый год. Хочешь, я расскажу тебе, как это произошло?
Кривясь от нестерпимого отвращения, Бакенсети вышел на балкон из своей засады. Он всегда с глубочайшим презрением относился ко всем этим сказкам из жизни суетливых, непоследовательных, коварных египетских божков. Он не запрещал сыну интересоваться ими только потому, что знал – через самое короткое время тот отправится в Аварис, где узнает настоящую науку, не имеющую ничего общего с теми глупостями, которым старые дураки и однорукие уроды учат туповатую мемфисскую молодежь в «Доме жизни». Сейчас же обычное безразличие к египетскому образованию оставило князя. Виною тому было одно место в услышанном рассказе. А именно то, где указывалось на наивность Луны, не способной противостоять хитрости бога-павиана. Он выскочил на балкон и почти крикнул:
– Какая чушь, как можно с помощью шашек изменить мировой порядок!
Никто конечно же и не пробовал ему возражать. Все быстро и молча поднимались на ноги и вытягивали ладони вдоль бедер.
– Лунный год никогда не был равен солнечному. Лунный год всегда был длиною в триста пятьдесят пять дней, а солнечный в триста шестьдесят пять. Всегда! Никакой Тот здесь ни при чем!
Опять никто не обмолвился ни словом в ответ.
– Я всегда подозревал, что вас учат всякой чепухе в затхлой норе у хитрой твари Птахотепа. Но вас там учат и вещам вредным. Ты – учишь!
Острый палец князя проткнул жаркий воздух в направлении однорукого.
– Слышал я мало из того, что ты рассказывал моему сыну, но ты успел возмутить мое сердце.
Однорукий упал на колени так резко, что был слышен удар костей о камень.
Неприятная сцена была прервана появлением Тнефахта. И его сообщением, что во дворец прибыл Мегила.
Бакенсети как-то сразу опал жестами, тон речи его обмяк, в глазах вместо бешеной ярости появились тоска и облегчение.
13
Стоя в балконном проеме, «царский брат» отбрасывал на мозаичный пол длинную, разрастающуюся к плечам тень. Войдя в залу, Бакенсети увидел перед собою темного лежащего гиганта и не решился наступить ему на лицо или живот – приблизился к Мегиле по огибающей дуге. Тнефахт не понял поведения господина, но счел за лучшее проследовать по его следам.
Мегила был, как всегда, в простом кожаном мундире гиксосского сотника, без единого парадного украшения, в простых походных сандалиях. Когда он резко повернулся к Бакенсети, подошвы лязгнули по камню медными набойками. В этом движении было столько непререкаемости, что князь понял: ни оттянуть, ни увильнуть не удастся. Вот прямо сейчас, через несколько фраз, и решится вся его несчастная судьба, вырвут из жалких пальцев последнее сокровище. И он сам сделал шаг навстречу развязке.
– Ты пришел за мальчиком?
– Как мы и договаривались. Прошло три дня.
– Но… – начал Бакенсети, хотя не знал, чем продолжить, и был даже рад, когда «царский брат» прервал его:
– Нет. Не проси меня подождать еще два дня или день. Помни, ты заставляешь ждать не меня, но Апопа.
Тут князю показалось, что он нашел позицию для защиты.
– Не могу поверить, что величайшему из царей может быть известно о простом замызганном мальчишке с заднего двора этого старого дома.
– Ты должен отдать мне мальчика прямо сейчас, чтобы никто не мог обвинить тебя в том, что ты прячешь наследника знатнейшего египетского рода в своем запущенном саду, как обезьяну, с той целью, чтобы незаметно передать ее верховному жрецу Аменемхету, его дяде. Для целей неизвестных, а значит, вызывающих подозрение. Апоп, может быть, и не знает о Мериптахе, число его дел и забот неисчислимо. Но, говоря Апоп, я имел в виду – Аварис. Иногда они одно. Аварис же, как тебе известно, знает обо всем и ведет счет всему.
Бакенсети опустил голову. Медленно, чтобы это не было похоже на кивок. Найдись, найдись слово защищающее!
Помощь пришла с неожиданной стороны. В залу вбежал один из помощников Тнефахта, обычно шныряющий по городу ради полезного подслушивания и распускания нужных двору слухов. Его черная от пыли физиономия скалилась в неудержимой улыбке. Главный советник, извинившись, скользнул к нему, невзирая на всю свою грузность, с удивляющей быстротой. Они пошептались. Шпион растворился. Тнефахт, вернувшись на свое место, сообщил, что верховный жрец храма Амона-Ра в Фивах только что отбыл со всею своей свитой из Мемфиса в направлении Верхнего царства.
Новость так новость! Со всею свитой, значит, и с черным колдуном?! Почему?! Это значит, он отказался от мальчика? Но что теперь делать, на кого надеяться?! И мальчика, значит, можно не отдавать. Но для чего его тогда беречь? Или тут просто какая-то злая фиванская хитрость?!
Бакенсети трудно справлялся с этим обвалом обрывистых соображений, когда Мегила пришел к нему на помощь:
– У тебя медлительные шпионы, Тнефахт. Аменемхет вышел из границ города перед рассветом. Теперь он уже на ладье Амона, которую оставил у большого Львиного канала, когда добирался в Мемфис. Это в четверти дня пути отсюда. Можно считать, что он никуда и не уезжал. Он просто сменил место засады. И занял более удобную позицию для бегства с украденным мальчиком.
Бакенсети тяжело и длинно вздохнул.
– Да, – сказал «царский брат», – Мериптаха нужно увозить отсюда немедленно.
Князь понуро кивнул:
– Хорошо. Я сейчас приведу его сюда. Скажу напутственное слово и приведу.
Против такой отсрочки даже этот серолицый мучитель не сможет ничего возразить. Бакенсети развернулся и пошел через зал, попирая своею тенью тень Мегилы.
Но вдруг остановился.
Что-то непонятное творилось во дворце. Он весь внутри себя пришел в движение: топот ног, падающие подносы, перешептывания и крики, звуки, которым невозможно найти объяснения на слух. Такое впечатление, что какое-то чудище ворвалось во дворец и теперь носится сразу по всем коридорам.
Тнефахт с изменившимся лицом неловкой тенью промелькнул мимо хозяина, в направлении паники. Бакенсети, за неимением привычного советчика, повернулся к Мегиле и вздрогнул. Не было перед ним вытянутой серой физиономии. «Царский брат» был красен, и глаза смотрели как бы в разные стороны.
О том, что происходит нечто небывалое, догадался и Мериптах. Из-под навеса, сооруженного на крыше дворца, дабы занятия в этом наиболее безопасном месте можно было проводить круглые сутки, исчез Хуфхор. Царедворцы – особая порода людей, они обладают самым тонким слухом. Учитель и ученик еще только вертели головами, стараясь понять, что за непонятные звуки доносятся с нижних этажей дворца, а он уже сообразил, что ему делать и где следует находиться.
Мериптах и Ти тоже направились к отверстию в крыше, откуда валил смущающий шум, но ливийцы не пустили их. Что им оставалось? Они стали бродить по обширной крыше, смотреть через ограждение вниз, стараясь по характеру суеты понять причину всеобщего и внезапного беспокойства.
Когда они оказались у западной стороны крыши, Ти вдруг тронул за плечо мальчика, свешивавшегося через ограждение.
– Посмотри, Мериптах.
Палец учителя указывал в сторону хорошо знакомой мальчику дамбы, где он всего несколько дней назад молил богов о ниспослании разлива. Но теперь она возвышалась не над цепочкою зловонных луж. Совсем немного прибывшая за ночь вода соединила их в сплошную поверхность. Дамба превратилась в узкое лезвие суши, устремленное поперек речного русла. На острие этого лезвия был нанизан огромный корабль, с золотыми изваяниями на носу и на корме, с белым шатром в центре, с распростертым поперек палубы прямоугольным разрисованным парусом и целой толпою человеческих фигурок, суетящихся на борту и на дамбе. С борта величественно и уверенно съезжали широкие мостки с перилами. Съехали. И тут же в верхней части их показались огромные носилки с высоким креслом в центре. Носилки плыли вниз по рукам людей, составивших две шеренги вдоль мостков. В кресле сидел человек в драгоценном облачении. Он был так украшен, что его сияние было заметно и на расстоянии в три сотни шагов. Как будто в кресле сидел не человек, а золотой слиток.
– Это верховный жрец Аменемхет? – осторожно спросил Мериптах.
Сооружение с креслом посередине медленно двинулось вдоль по дамбе, таща за золотой головою все удлиняющееся пестрое тело, составленное вперемежку из белых египетских набедренников и темных гиксосских накидок. Такое было впечатление, что яркая гусеница ползет по темному стеклу.
– Нет, это не Аменемхет, – сказал задумчиво Ти. – Его ладья выглядит не так.
– А кто это?
Глаза учителя потемнели, он опять вцепился одинокой рукою в бороду и прошептал с непонятным выражением:
– Прямо, Ладья Вечности.
Мериптах услышал и поинтересовался, что за ладья, в «Доме жизни» им не рассказывали о такой.
– Не может быть! – вскинулся Ти. – Ты знаешь все истории, и о том, как был сотворен мир, и о том, как Тефнут сбежала в нубийскую пустыню, и сказание об истреблении людей, и о рождении Озириса, и о странствованиях Изиды…
Мериптах, не отрываясь, смотрел в сторону медленно движущейся процессии, он и сам знал, что знает все то, о чем бубнит учитель.
– Но тебе ничего не известно о том, как Ра путешествовал на Ладье Вечности!
– Ничего, – сказал мальчик, удивляясь тому, что учитель так удивляется этому сообщению.
– Я расскажу тебе! – воскликнул Ти, явно воспламененный некой, только что явившейся мыслью.
Мериптах пожал плечами. Ему было сейчас не до рассказов, происходящее на дамбе было намного интереснее, но и обижать учителя пренебрежением он не хотел. Пусть говорит, все равно охрана не разрешает бежать туда, навстречу сияющему гостю.
– Так вот, ты отлично помнишь, что, переселившись на небо, великий Ра вместе со своей божественной свитой занялся тем, что стал перевозить солнечный диск в огромной и неописуемо прекрасной Ладье.
– Такой, как эта?
– Может быть, может быть. Днем Ладья Вечности плыла по небесному Нилу с востока на запад, и на земле было светло, а ночью она плыла через Дуат, и лучи, посылаемые золотым диском, согревали мумии в вечных неограбленных гробницах. Там, далеко в восточных скалах, есть пещера, через которую Ладья выплывает из подземного мира на небосвод. Вот она показывается, и все на ее борту на своих местах. Ра в шатре, на золотом троне, у правого колена бог Тот на камышовой циновке с папирусом и тростниковой палочкой в руке. У левого колена сын Ра – Гор Бехдетский, вооруженный копьем. На носу стоят, гордо вскинув головы, Маат и Хатхор. В головном уборе Маат перо – символ справедливости, она следит за порядком в плавании. Хатхор, завидев на пути корабля врагов, истребляет их огнем своего урея.
Они не зря все время настороже, ибо у Ладьи множество врагов. У самого выхода из восточной пещеры на нее набрасываются толпы крокодилов, бегемотов и ядовитых змей. Они вгрызаются в дерево и стремятся опрокинуть божественное судно. Самый страшный из крокодилов…
– Себек? – тихо пробормотал Мериптах.
– …уже готов был проглотить солнечный диск, но Гор Бехдетский пронзил его своим копьем. Истекая кровью, ползучие твари прячутся в нильских водах. Небо Египта вновь чисто. Ладья спокойно добралась до вершины неба и начала опускаться туда, где показались очертания западных гор. Мир дня остался у нее за кормой. Города и пашни, стада и храмы. За кормою остался и священный Нил, под днищем Ладьи безводная, смертоносная пустыня. Священные горные павианы при появлении Ладьи запели приветственный гимн.
Учитель Ти говорил быстро, словно боясь не успеть до какого-то одному ему известного срока, и говорил громче, чем обычно, и в самое ухо. Кроме того, время от времени встряхивал мальчика за плечо, стараясь переманить его внимание от процессии к своему рассказу. Ему было важно, очень важно знать, что тот его слышит.
– И вот третьи ворота позади. Ладья Вечности плывет мимо гробниц и захоронений. Солнце освещает богатые залы вельмож, украшенные прекрасными картинами, каменные саркофаги и статуи богов, что хранят сон мумий. И погребениям бедняков и нищих тоже достаются драгоценные лучи. Оживленные сиянием солнца, мертвецы встают и, воздевая руки, движутся навстречу Ладье и поют.
– Мерипта-ах!
Мальчик вздрогнул, не понимая, что это, а потом понял и мгновенно обернулся. Виде́ние, явившееся через дыру в крыше, заставило его забыть о фантастической процессии там, на дамбе, не говоря уж о бормотании Ти. Княгиня Аа-мес, возникшая на крыше во всем блеске своей загадочной, молчаливой красоты, призывно улыбалась ему, протягивая в его сторону руки. Мальчик ослеп от радости – воистину, сегодня день великих и радостных неожиданностей – и кинулся к прекрасной своей матушке, чтобы обнять ее и прижаться к ее груди. Он почему-то был уверен, что сейчас она, несмотря на всю свою сдержанность, позволит ему это.
Она позволила.
Они обнялись.
На глазах растерянного учителя и отвернувшихся в испуге охранников.
Продолжая обнимать одной рукой загорелую до черноты шею мальчика, другой поглаживая по вшивой голове, она повела его за собою, к лестнице, собираясь вместе с ним спуститься вниз.
В маленькой комнатке, о существовании которой Мериптах, несмотря на всю свою пронырливость и исследовательский дух, даже не подозревал, его подвели к небольшому квадратному и мелкому – по щиколотки – бассейну. Поверхность воды в нем была усыпана лепестками, и вокруг распространялся теплый, влажный, чуть дурманящий аромат.
Бесте и Азиме разжали свои твердые, руководящие руки, но лишь секунду Мериптах чувствовал себя свободным. Откуда-то появились, может, сгустившись из перенасыщенного ароматами воздуха, четыре абсолютно голые девушки и начали его раздевать, и сделали эту работу быстро. Весь гардероб – набедренная повязка и пара фаянсовых амулетов на шее. Когда и это было удалено, целая стая быстрых пальчиков стала подталкивать его к усыпанной лепестками воде. Мериптах шагнул вперед, и первым испытанным ощущением было теплое блаженство, обувшее подошвы. Он не мог бы вспомнить, когда принимал омовение такою ласковой водой.
А девушки уже тем временем приступили к нему, очень быстро и с огромной ловкостью поднимая ковшиками своих ладоней воду и поливая его голову, плечи, спину, живот. Рядом с бассейном на широкой кипарисовой подставке стояла целая толпа флаконов, шкатулок, кувшинчиков. Один за другим они взлетали над головою Мериптаха и плечами, опрокидывались, окатывая растворами, названия которых он не знал. Его голова превратилась в ком мыльной пены с сильным запахом сандалового масла, столь хорошо отпугивающего клопов и вшей. Глаза пришлось закрыть, и теперь он не видел, что с ним делают. Он не успевал следить за прикосновениями похрипывающих от напряжения девушек, и смысл не всех этих прикосновений был ему понятен. Они его мяли, щипали, растирали, похлопывали, царапали, терли пятки чем-то шершавым. Они работали не только пальцами, но и мочалками, щипчиками, скребками. Прошептав на ухо, чтобы он не шевелился, прошлись бритвою по вискам и по шее, убирая мальчишеский пух. Стремительно, в три-четыре движения выбрили подмышки. Почему-то ему казалось, что они особо отнесутся к родимому пятну на ягодице, но нет. Когда ласково-деловитая пятерка пальчиков подобралась к мошонке, стерженек его жизни испуганно ожил и отвердел. Одновременно началась с помощью смоляной клизмы, наполненной очистительным маслом, разработка его заднего устья. За недолгое очень время Мериптах, кусая губы (не от стыда, но от какой-то физической неловкости), дважды обжигающе выстреливал из острия своих чресел. Драгоценные капли достались в разных долях трем работницам, и они позволили себе кратко повеселиться, размазывая по щекам и шеям подарки наследника.
Этим необычным омовением все не закончилось. Были еще густые гребни для окончательного вычесывания волос, были кисточки с золото-коричневой краской для придания формы глазам, был, наконец, первый в жизни парик, на диво подошедший по размеру, из лоснящегося, лакового волоса, с керамической пирамидкой ароматического масла на макушке, а также богатый нагрудник и две дюжины браслетов, золоченые ремни на сандалиях.
И вот сын появляется перед своей матерью. Они смотрят друг на друга, и невозможно определить, кто из них прекраснее.
Мериптах, наверное, удивился бы, если б узнал, что в то время, когда он претерпевал это невообразимое обихаживание, его отец, князь Бакенсети, на своей половине занимался тем же самым. По своей воле. И под собственным же командованием. Громко кричал на слуг и раздавал затрещины.
– Мы успеем, господин, успеем, – успокаивал его Тнефахт. – Процессия повернула у стен дворца и теперь пойдет вокруг, вдоль внешней стены и через центр города. Кроме того, будет еще и обязательная казнь, у меня всегда наготове пара подходящих преступников, один брадобрей и его ученик.
Лежащего на каменной скамье князя окатывали водой из кожаных ведер. Он зажмуривался и спрашивал:
– Как ты думаешь, почему он приехал? Он снова хочет видеть меня?
Главный советник скреб пальцами пухлую щеку.
– Конечно. Вы ведь не смотрели друг на друга уже больше трех месяцев. С той поездки в столицу.
Бакенсети счастливо отфыркивался.
– Он снова хочет видеть меня. Хо-очет. Все-таки то счастливое былое не может исчезнуть бесследно, просто оттого, что я сделался теперь не так молод, как прежде, правда?
– Разумеется, господин.
– Но, может быть, тут какая-то другая причина? На меня донесли, оклеветали… Не из-за смерти ли Гиста он здесь?
– Нет. Думаю, известие об этой смерти только сегодня утром пришло в Аварис, а ведь надо еще собраться, доплыть. Тут другая причина.
– Да, другая. Соскучился. Мы плохо расстались в последний раз. Он тоже страдал. И решил меня удивить. Он любит удивлять.
Уже когда устанавливали на голове и украшали соответствующим образом парадный парик, князь сказал своему помощнику, понизив голос и глядя внимательно в глаза:
– И надеюсь, ты не забыл о главном. У тебя все готово?
Тнефахт поклонился с улыбкой, показывая, что он знает свое дело, и для ситуаций, подобных сегодняшней, у него всегда что-нибудь припасено.
– Это легко будет выдать за несчастный случай, господин.
Князь встал:
– Где Мериптах?
Этот же вопрос, но уже самым свирепым тоном был повторен на крыше дворца дрожащему начальнику ливийской охраны и учителю Ти.
– Госпожа Аа-мес забрала его.
Лицо Бакенсети изменилось, нижняя челюсть поехала влево, глаза яростно округлились. На краткое время он даже остолбенел.
Отсюда сверху уже не было видно процессии, теперь ее можно было только слышать. Барабанный грохот и волны многочеловеческого шума доносились из-за стен и садов большого центрального квартала, где располагались дома мемфисской знати. Голова процессии была в этот момент на максимальном удалении от ворот дворца, теперь эта громадная змея начнет подползать.
Вбегая на женскую половину, феерически разодетый и взбешенный князь держал руку на рукояти меча.
– Где Мериптах?! – заорал он, крутясь на месте и ища взглядом сына среди многочисленных служанок.
Он не сразу понял, что этот юный кавалер у кресла жены и есть разыскиваемый мальчишка. Сначала к нему вернулся дар соображения, он опознал в юном щеголе сына, но еще довольно долгое время не мог пользоваться даром речи. Только какие-то скрипы и сипения выходили из его горла. Этим воспользовалась госпожа Аа-мес и быстрыми словами объяснила мужу, что конечно же вымыть и приодеть сына велела она.
С одной лишь только целью – помочь мужу в это переполненное заботами утро. Сам он наверняка забыл бы отдать такое приказание, и мальчику пришлось бы предстать перед таким высоким гостем в старом набедреннике и с грязными ногтями.
Князь Бакенсети сжал кулаки и сделал несколько тяжелых шагов в сторону супруги, отчего по комнате распространилось удивленное жужжание служанок. Владетель Мемфиса остановился и закрыл глаза, как бы загораживаясь от ненавистного зрелища.
– Иди за мною, Мериптах.
Мальчик бросил отчаянный взгляд в сторону матери, но она в этот момент смотрела на мужа. Спокойно и презрительно. Она не подала сыну никакого сигнала, но он все же остался на месте, подле ее кресла.
Бакенсети сделал еще несколько шагов вперед, протянул руку и сорвал с мальчика парик и следующим движением драгоценный нагрудник. Скрепляющие нити лопнули, и лазуритовые осколки полетели на пол. Но странным образом, лишившись украшений, мальчик сделался еще привлекательнее. Накладная красота лишь придавливала естественное обаяние, подсвеченное в этот момент героическим испугом. Князь не мог этого не заметить.
– Иди за мною, Мериптах! – приказал еще раз отец, и таким тоном, что не оставлял места ни для каких сомнений относительно того, следует ли это приказание выполнять.
Мериптах все же бросил еще один взгляд в сторону матушки и, если бы она дала ему отчетливый сигнал – не уходи, он бы нашел в себе мужество воспротивиться даже такому отцовскому тону. Сигнала он не получил и двинулся вслед за отцом, хрустнув подошвами по рассыпанным украшениям.
Оказавшись на отцовской половине, в обществе отца и Тнефахта, Мериптах с удивлением и каким-то даже ужасом вспоминал о том мгновении непонятного своеволия, что посетило его на половине матушки. Было ли это? Как будто перелетел из одного мира в другой.
Бакенсети тупо смотрел на сына круглыми глазами, находясь в состоянии оцепенения. Он так яростно притащил его сюда, но что с ним делать, кажется, не представлял совершенно. И был в ужасе от этого. Он только повторял раз за разом:
– Теперь я понял, теперь-то я все понял. – Бросил отчаянный взгляд на визиря. – Что нам делать?! Что нам делать, скажи!
Толстяк чуть развел пухлые кисти и вкрадчиво сказал:
– Что и было задумано, господин. От того, что его переодели, ничего не изменилось.
Бакенсети страшно скривился, закрыл глаза, как будто переживая неприятное известие. Ему нужно было принимать новое решение на месте уже принятого.
– Ты думаешь, это возможно теперь? Что она…
Толстяк однозначно кивнул:
– Но для чего?! Ведь ни в чем, никаких препятствий… И такое коварство! Впрочем… – Князь даже тихо помычал, преодолевая приступ невидимой муки. – Но тогда того, что мы предусмотрели, мало.
Визирь мрачно кивнул:
– Я понимаю, господин.
– Конечно, только в крайнем случае. В самом крайнем! – сипло выкрикнул Бакенсети и, повернувшись к мальчику, произнес: – Если бы ты знал, Мериптах, как я хочу ошибиться. Если б ты знал.
Тнефахт подошел к окну, выглянул и сказал:
– Ливийцы уже очистили площадь перед воротами. Надо готовить парадный выход.
Тут на Бакенсети напало что-то вроде приступа удушья, он стал расчесывать шею и откашливаться. Тнефахт жевал нижнюю губу и прислушивался к доносящимся в залу звукам.
– А кто это к нам приплыл на Ладье Вечности, сам Ра? – спросил вдруг Мериптах.
Князь и главный советник замерли, переглядываясь.
– Нет, сынок, это не Ра, это сам Апоп, – необычайно мягким голосом проговорил Бакенсети. – И теперь слушай меня внимательно.
14
Мериптах и учитель сидели на земле в маленьком дворике, похожем на колодец. Из дна колодца росли две чахлые дум-пальмы, дававшие редкую тень. Дворик этот был на территории дворца Тнефахта, специально построенного почти стена к стене с княжеским дворцом. Из этого укромного места было два выхода: один – подземный ход, ведущий неизвестно куда, закрытый грубой дерюгой; второй – тропинка, уходящая в сад Тнефахта мимо заброшенного амбара. По этой тропинке они сюда с учителем и доставлены были задыхающимся толстяком.
Это внезапное путешествие весьма впечатлило мальчика. Мериптах считал, что он досконально осведомлен об устройстве отцовского дома и окрестностей, но оказалось, что он знает намного меньше, чем думал и мог вообразить. Под землею меж дворцами князя и визиря, оказывается, расположен целый лабиринт подземных нор, прорытых еще, наверное, в незапамятные времена. Нет, не нор, а настоящих подземных улиц, с высокими потолками и светильниками на поворотах.
Они, понятно, необходимы для повседневного тайного сношения меж первым мужем страны и первым его слугой. Народу незачем глазеть, как главный советник правителя таскается от ворот к воротам, незачем возбуждать глупое любопытство и нелепые толки в городе.
Из покоев Бакенсети под землю, из-под земли в покои Тнефахта, оттуда в сад, по тропинке через него в глухой угол сада между стеной и заброшенным амбаром – таким был маршрут путешествия.
Выбраться из этого дворика, упираясь одной ногой в стену, другой в пальму, было бы нетрудно. Правда, после того, что мальчик услышал от отца перед перемещением в это укрытие, у него и малой мысли не могло возникнуть о шаловливом побеге.
Он сидел, прижавшись спиной к стене и обхватив руками колени, и думал о том, что только что услышал от отца. Ни заброшенный амбар, ни потеря такой дорогой игрушки, как собственный подземный ход, не волновали его.
Учитель был куда деятельнее. Он пристроил кожаный мешок со своим скарбом между стволами пальм. Заглянул в подземный ход, подняв рогожу, и ничего не увидел, кроме глухой темноты. Обследовал он и второй выход. Амбар показался ему странным, вообще-то в таких местах амбары не ставят или, по крайней мере, не отгораживают глухой стеной от остального двора. В общем, вел он себя как человек, старательно ищущий способ, как бы убраться из того места, в которое помещен.
Мериптах наблюдал за ним невольно, но не пытался понять, что он делает и чего хочет. Слишком ошеломляющим было сделанное ему отцом сообщение. К нему надо было как-то привыкнуть.
Наконец Ти утомился и тоже присел, вытирая рукою обильно потеющий лоб. Было очень жарко, солнце уже взгромоздилось почти на вершину неба и палило оттуда, пробивая насквозь неплотную пальмовую защиту над головами сидящих.
Через высокую стену перекатилась легкая, почти нереальная волна отдаленного барабанного громыхания. Процессия Апопа, надо понимать, вывернула из-за угла главного арсенала и теперь по парадной аллее Мемфиса двинется к княжескому дворцу. Учитель покосился на мальчика, поднял глаза на верхний край кирпичной стены, снова вытер пот.
– Послушай, Мериптах, все равно нечем заняться, давай я доскажу тебе ту историю, что уже дважды начинал сегодня.
Мальчик медленно повернул голову в его сторону, не понимая, что такое, какая еще история?
Но учитель уже, видимо, сверился с каким-то своим замыслом и решил, что пришло самое время рассказывать истории.
– Нас прервали в том месте, где мы увидели множество мертвецов, восставших из погребений и с пением гимна приблизившихся к Ладье Вечности.
Мериптах нетерпеливо и недовольно махнул рукой. О суде ли Озириса было ему не знать, лучшему ученику «Дома жизни».
Лицо Ти оживилось, его обрадовало то, что ученик все же слушает его.
Передовая часть толпы, сопровождающая носилки Апопа, подкатилась к стене, к которой одним боком примыкал пленивший ученика и учителя жаркий дворик. Это были в основном пьяноватая беднота и чернокожие бездельники, спешащие прежде специальных глашатаев объявить городу, что приближается, вот уже показалась, вот она сияет, и громоблистает процессия фараона.
Ненавидимый большей частью населения на расстоянии как варвар-поработитель, азиат и нечистый, Апоп был восторженно принимаем сегодня, в момент своего неожиданного, столь лестного для сердец жителей старой столицы, появления.
Снизошел!
Осчастливил!
«Божественный», «благодетель», «хранитель», «дарующий», «повелитель Верхнего и Нижнего» – пена, состоящая из этих словесных обрывков, хлестала в стену колодца с двумя пальмами, смешиваясь с белой пылью, поднятой экстатически бьющими в землю пятками, она вставала выше стен и становилась как бы видимой.
Сквозь широкие, объемные гулы праздничных барабанов начала проступать дробь более мелких ударов – стук конских копыт. Всадники шаззу въезжали на площадь, раздвигая по сторонам радостно беснующуюся людскую массу. Шеренги черных кожаных фигур на понурых, влажных от жары лошадях. Мериптах наблюдал сцены показательных казней по несколько раз в год, и теперь, хотя он и не мог видеть ничего, он все видел отлично.
Вот выбегают глашатаи – Мериптах отчетливо представлял, как их стройный, совместный крик раздвигает шум толпы, так же как всадники перед этим раздвинули саму толпу.
«О, Апоп! Апоп! Апоп! Апоп! Апоп!»
По бокам этого громогласного причитания начинает вздыматься и закипать звучное нетерпение толпы. Руки взлетели остриями ладоней вверх, кто-то приплясывал в сумасшедшем темпе, как будто стараясь взбежать вверх по воздуху. Самые впечатлительные падали на колени и старались разорвать себе рты, вставив пальцы в рот. Лопнул барабан, раскроенный обезумевшей колотушкой. Общий грохот хромал всего несколько ударов, и ряды звуков снова сомкнулись.
В этот именно момент выплыли в центр площади носилки фараона, и шум, стоящий за стеной, перестал делиться на отдельные звуки, сам сделавшись непроницаемой стеной.
В этом месте всегда показывают народу преступников.
Два молчаливых и как бы даже безучастных азиата, привычно, по-кавалерийски, покачиваясь на каждом шаге, вытащили на всеобщее обозрение толстого, голого, безумно выпучившего глаза мужчину, со сломанным, распухшим носом, с синяками по всему колыхающемуся телу, с распяленным для бессмысленных оправданий ртом, и бросили в пыль. К нему, жалко лежащему, с жалко выставленными на всеобщее обозрение половыми органами, подвели невысокого юношу с прижатыми к животу руками и остановившимся взглядом. Ему показали на лежащего. Мужчина жутко заныл, обнажая верхнюю челюсть с двумя длинными, черными зубами, и попытался поднять кривую руку. «Это он?» – спросил старший глашатай. Юноша торопливо кивнул. Толпа взвыла. Юношу тут же запихнули в щель меж кожаными воинами.
Трудно даже вообразить, сколь ненавистно мужеложство сердцу настоящего египтянина. В толпе криков невозможно было различить звуки, с которыми булыжники и куски кирпичей месили тело жирного преступника.
Мериптах побледнел и резко повернулся к учителю, мучительно сглатывавшему слюну после соревнования голосом с мощью наружного шума.
– За мной приходил Себек, теперь за мной пришел Апоп, – тихо, рассудительно сказал Мериптах, глядя в стену мимо учителя.
Тот дернулся от радости. Бороденка его затряслась, глаза предприимчиво забегали.
– Да, да, мальчик, за тобой. Хорошо, что ты это понял, что сразу понял. Он ужасен. От вас в «Доме жизни» специально скрывали эту историю, про змея. Эта ничтожная жаба Птахотеп боялся, что до ушей Апопа дойдет, о чем говорят в «Доме жизни» в храме Птаха.
Мальчик потрясенно поглядел на учителя. Ему было непонятно, как служитель Птаха может говорить такие слова в адрес верховного жреца своего бога. Параллельно у него в голове развивалась и другая мысль.
– Батюшка сказал, что мне нужно спрятаться, потому что…
Ти возмущенно застучал единственной ладонью по глиняному полу:
– Тебе не прятаться надо, Мериптах, а бежать. Я помогу тебе. Здесь в Мемфисе тебя никто не защитит. Апоп ужасен и всемогущ. Только вся сила Ра, вместе с силой прочих богов, способна ему противостоять.
Мериптах медленно покачал головой:
– Батюшка велел мне сидеть здесь, и я буду сидеть здесь. Он лучше знает, он князь, он мой отец. Он все предусмотрел.
– Он не князь перед лицом Апопа, но пыль! Если змей скажет: приведите Мериптаха, тебя приведут.
Мальчик вздохнул:
– Если за мною придет батюшка, я пойду с ним. Он сказал, что идти я могу только с ним, приказание ни с кем не может быть передано. Он не может пожелать для меня плохого. Куда бы он меня ни повел, я пойду с ним.
Жестоко расчесывая себе живот – его мутило от нелепости этого упорства, – учитель шипел не хуже какой-нибудь змеи:
– Сам князь Бакенсети не явится за тобою. Как ты себе это представляешь? Он бросит своего гостя фараона, возлюбленного своего царя Авариса, полезет в подземный ход, потом станет бродить по саду визиря?!
– Если придут за мною чужие люди, я убегу отсюда дальше и спрячусь вон в том амбаре.
Учитель вскочил и отчаянно обнял пальму.
– Какой амбар?! От кого может защитить амбар, тебя найдут там сразу же. От змея амбар не спасет! Тебе надо бежать! Я тебе помогу, ты мой ученик, я успел привязаться к тебе, мне не хочется, чтобы с тобой произошло что-нибудь ужасное. Когда змей уплывет из Мемфиса, ты вернешься к своему отцу, и он будет благодарен мне за твое спасение.
Ти говорил, говорил, кружил по дворику, размахивая рукой целой и обрубком руки. Говорил все более страстно и убедительно, но мальчик его не слышал. Тупо смотрел перед собой, не шевелясь, как будто из страха потерять при неосторожном движении собранную в кулак уверенность в правильности того, что он делает.
Пыль, поднятая бешеной, но справедливой казнью там, за стеною, теперь замедленным белым дождем бесшумно рушилась на странную эту сцену. Мечущийся Ти вдруг замер, поднял голову, прищурился и начал жутко перхать, так, словно в горло ему запихнули целую горсть песка.
– Ты прав, Мериптах, прав.
Мальчик недоверчиво поднял на него глаза.
– Надо выполнять волю отца. Сиди и жди, я буду сидеть рядом с тобой, я твой учитель, я… – И он снова закашлялся. Поднял с земли свой мешок, схватил зубами за конец веревки, которой тот был завязан, рукою рванул за другой конец. Из мешка вывалились тыквенная баклажка для воды, нож, несколько медных дебенов, каменная миска для похлебки – весь скарб учителя мудрости. Ти поднял сухую тыкву, вытащил зубами деревянную пробку и поднес баклажку к губам. Отпив порядочно, судя по жадному движению кадыка, он продолжил:
– Да, да, Мериптах, мы останемся здесь. Будем сидеть, сколько надо. На вот, глотни. Это специальное питье, я всегда ношу его с собой.
Мальчик осторожно взял в руки тыкву. Облизал сухие губы. Пить ему хотелось очень. В обычное время, шныряя по двору, он по десять раз за день заглядывал под пальмовые навесы, что возле кухни, и выдувал по целому кувшину охлажденного молока или колодезной воды. Сегодня все утро ему было не до питья и он много скопил жажды. Мальчик благодарно отхлебнул учительского напитка. Он был теплый, пахучий, вязковатый, ничуть не похожий ни на молоко, ни на пиво. Он почти не освежал рот, приходилось отхлебывать и отхлебывать. Пока на дне не заплескались мелкие остатки. Мальчик с виноватой улыбкой вернул учителю почти пустую тыквенную флягу. Тот поощрительно похлопал его по плечу и сел рядом.
– Будем ждать, будем ждать, Мериптах, что нам остается, если таков приказ твоего отца. Отца надо слушаться беспрекословно, это величайшая добродетель настоящего египетского дома. Ты египетский почтительный сын, ты почитаешь отца, хотя он и служит нечистому варвару.
– Мерипта-ах!
Мальчик открыл глаза, закрытые тихой, убаюкивающей речью учителя.
– Мерипта-ах!
Голос был незнакомый, и главное, было непонятно, откуда он идет. Мальчик вертел головой, вертел головой учитель. Первым сообразил ученик – рогожа! Его имя произносит глухим голосом рогожа, закрывающая вход в подземный лаз. Мальчик стремительно подполз на четвереньках к этой рогоже и отвел в сторону. И увидел не глухую темноту, но призрачно освещенную желтоватым светом масляного светильника трубу с неровными стенами. И в конце этой норы он увидел отца. Князь Бакенсети заглядывал в трубу с той стороны и подзывал к себе сына мановением руки.
– Мерипта-ах! – донесся странный, сильно искаженный подземным эхом голос. – Иди ко мне, Мериптах!
Не раздумывая ни мгновения, мальчик, как был на четвереньках, так и кинулся на этот зов. Но почувствовал, что его держат за ногу. Учитель отчаянно вцепился единственной рукою в лодыжку ученика, шипя при этом:
– Не надо, не надо, Мериптах!
Мальчик дернул ногу, калека держал крепко, дернул еще раз и опять не вырвался. Учитель вцепился так, словно удерживал самое важное в своей жизни. Сипел, ныл, скрипел зубами. Мальчик рвался к отцу, обдирая колени о сухую, жесткую землю. Так продолжалось до тех пор, пока свет на том конце лаза не погас. Князь Бакенсети исчез. Но произнесенный приказ остался светить на том конце черной трубы. Ужас охватил мальчика, получалось, что он не выполнил его, слабый, глупый, недостойный Мериптах! Сила этого ужаса была такой, что нога вырвалась из цепких пальцев урода учителя, и княжеский сын спешно помчался на четвереньках в темноту подземного хода.
15
Апоп явился в Мемфис внезапно. К его встрече ничего не было и не могло быть готово. Городской народ был уже изрядно утомлен трехдневным празднованием Нового года, но за те два часа, что описывалась золочеными носилками столичного гостя большая петля от пристани до ворот княжеского дворца, город очнулся и закипел. Минуя квартал за кварталом, процессия нанизывала на себя все новые толпы радостно безумствующих людей. Увидеть собственными глазами фараона, пусть даже такого нелюбимого, это редкостная радость, не всякому египтянину выпадающая за всю его жизнь.
Многочисленная охрана царя, даже с помощью двух сотен гиксосских всадников местного гарнизона, не без труда поддерживала порядок во время пышного и звучного шествия. Апоп не спешил, давая правителю время хоть как-то подготовиться к встрече и наслаждаясь зрелищем народного восторга. Он растягивал время движения, как будто чувства народа были лакомы для него. Высшей точкой этого утра была казнь отвратного мужеложника, после этого царь Авариса, будь он настоящим змеем в четыреста пятьдесят локтей длиною, мог бы беспрепятственно пожирать восторженных подданных, и они считали бы себя осчастливленными.
Визит фараона в любой из подвластных ему номов был не только очень важным и радостным событием, но и детально разработанной церемониальной процедурой. За многие недели начиналось составление малого и большого списков. В малый вносили имена тех, кого следовало пригласить к парадной трапезе во дворце номарха – высшие сановники, верховные жрецы особо почитаемых местных божеств, правители городов. В большом значились гости, допущенные лишь к лицезрению верховного правителя с площади перед дворцом. Даже просто попасть на эту площадь считалось высочайшим почетом. Богатые торговцы, старшие писцы, жрецы и пророки мелких святилищ, деревенские старейшины и прочие достоважные люди специально готовились к этому дню, выправляя наряды и копя подношения. Фараон обращался к своим лучшим подданным с надлежащими словами и раздавал подарки строго в соответствии с заслугами каждого из приглашенных. Эта встреча становилась потом на годы главной темой разговоров в их домах.
Теперь этот благородный порядок был сломан. Вслед за носилками фараона на княжеский двор, продавив своею радующейся силой линию ливийской охраны, влилась простолюдная пестрая масса. Только на нижней ступени парадного крыльца удалось поставить предел силе народной любви к своему фараону. Гиксосские конники спешились и выставили плотную кожаную стену, в три шеренги глубиной, подкрепив оплошавшую ливийскую охрану. Медленно, почти незаметно, продвигаясь с каждым шагом на полступни, стена стала отодвигать толпу от крыльца.
Под давлением двух сил: одна – это собственная инерция толпы, другая – напор трехслойного азиатского поршня, человеческая масса начала сдавливаться, отчего совокупный ее шум становился все сильнее.
В тот момент, когда Мериптах вынырнул из подземного хода, отряхивая с себя труху гнилых пальмовых листьев и с удивлением оглядываясь – где оказался, гул на той, парадной стороне дворца стал просто угрожающим. Но мальчик первым делом обратил внимание на то, что не видит перед собою того, кто его звал. Отец, видимо, отдав ему приказание, поспешил навстречу гостю, не имея возможности ждать, пока его сын освободится от однорукого учителя. После этого Мериптах с удивлением осознал, где находится. На свалке. Получалось так, что он попал во двор отцовского дома по своему собственному подземному ходу. Значит, батюшка тоже знал о нем. Почему-то этот факт добавил ему сыновнего энтузиазма.
Тут, на свалке, среди трухи, вони и мух его уже поджидали. Бесте и Азиме. Что они могли тут делать?! Все это было слишком несообразно, нелепо, но времени на вопросы никто не давал.
– Скорее, Мериптах, князь ждет, – сурово сказала Бесте, не дожидаясь, пока мальчик откроет рот. Тот все же позволил себе оглянуться. Да, на свалке никого не было, и поблизости тоже, движение просматривалось только у яростно дымящих кухонь. Повара, как бы им ни хотелось вместе со всеми бежать смотреть на фараона, не могли оставить своего поста.
– Скорее, красавчик, скорее! – Бесте взяла мальчика за предплечье, Азиме взяла за другое, и они повлекли его за собой, попутно обирая с него соломинки и пушинки. Повлекли совсем не в том направлении, в котором он ожидал. Не по короткому пути к задним входам во дворец – там толпилось с полдюжины стражников, – а в сторону «Дома женщин».
Странно, что выполнение своего приказа отец поручил этим двум важным азиаткам с матушкиной половины, только и успел подумать мальчик, как уже оказался у запертых деревянных дверей, за которые ему прежде не удавалось проникнуть. На этот раз двери эти распахнулись сами собой, приоткрывая прохладный полумрак невысокого коридора. Внутри не было никого, кроме статуй Изиды и Хатхор. В тот самый момент, когда Мериптах, настойчиво увлекаемый двумя женщинами, входил внутрь, сзади, на той стороне дворца, вдруг наступила полнейшая тишина, как будто волны шума были приглажены одной огромной властной рукой.
Фараон вышел на балкон второго этажа.
Далеко в глубь «Дома женщин» уходить не пришлось. Пройдя шагов пятнадцать, Бесте повернула налево, потом еще раз налево – тут уже горел маленький светильник, несмотря на то что за стенами сиял яркий полдень. Дальше движение шло вниз. Один, потом другой пролет ступенек, довольно резко уводивший вниз вправо-вправо. Второй подземный ход сегодня, отметил мальчик, и еще отметил то, что это подземелье выметено, стены гладкие, явно используется постоянно. Может даже, это ответвление того хода, по которому его вывели в сад визиря. Куда оно ведет? Мериптах попытался в голове провернуть назад свой путь, проделанный перед спуском сюда. Получалось, что если пойти направо, то попадешь снова во двор к Тнефахту. Ну, это не новость, Мериптах теперь прекрасно представлял, как работает подземная связь меж дворцами. Бесте повернула налево. Но остановилась, приложив при этом палец к губам, даром, потому что Мериптах и так помалкивал. Было слышно, как в наступившей тишине напряженно дышат сопровождающие его дамы. Ощущение, что он участвует в каком-то не вполне понятном деле, возникшее у него сразу при появлении на свалке, теперь усилилось. Но как прекратить все это, он не знал. Правда, и уверен не был, что прекращать надо. Все же личный приказ князя Бакенсети перевешивал все сомнения.
Впереди мелькнул огонек.
Бесте что-то прошипела по-своему Азиме. И движение продолжилось. Куда? Мериптах был убежден, что они сейчас направляются под землею ко дворцу. Да, туда, куда звал его отец, но почему его ведут тайно, если отец выказал явное желание видеть его?
Опять остановились в полной темноте. Мелькавший впереди огонек бесследно растворился во мраке. Мериптах, переступив на месте, ткнулся ногою в какой-то выступ, проверил осторожно, что это такое, оказалось – ступенька. Он стоял у лестницы, ведущей вверх. Теперь он был уверен, что скоро окажется именно во дворце. Сверху раздался еле слышный свист и вслед за этим ударил поток света. С тихим скрипом отъехала в сторону увесистая каменная плита. Можно было подниматься. В конце этого подъема опять пришлось ждать, только теперь не в полной темноте, откуда-то проникал свет в это квадратное, чуть выше человеческого роста помещение. Опять сдвинулась по неведомой команде плита, и Мериптах с удивлением обнаружил, что он оказался в одном из покоев матушкиной половины. Здесь было пусто, ни одной из вечно что-то вяжущих и плетущих девушек. Вазы с цветами в углах, две арфы, брошенные на полу циновки, вон на той надкушенный пирожок, истаивающие запахи.
Мериптах обрадовался. Может, отец позвал его по просьбе матушки, это она хочет его видеть!
Бесте поманила его за собою, он прошел через залу, самостоятельно, без приказа, встав на цыпочки, и остановился у двери, забранной всего лишь складной сине-золотой ширмой. За нею слышны были шаркающие шаги, летящие по коридору в обоих направлениях. Тихие вскрики, шепоты, это уже легко было объяснить: прислуга накрывает большую трапезу в главной приемной зале. Бесте выглянула в коридор, после этого взяла с подставки как бы специально стоявшую наготове большую вазу с финиками и протянула Мериптаху. Он взял ее, даже и не слишком недоумевая.
– Иди за мной.
Они бесшумно выплыли в коридор, привычно полутемный, заполненный снующими людьми, разбитый на участки наклонными столбами света, падающими из дверей справа и слева. В каждом светящемся проеме стояли по два, а то и по три охранника с длинными копьями, никто подозрительный не имел ни малейшего шанса пройти по коридору до заветной залы.
Бесте пристроилась за короткой колонной из четырех служанок, несших над головами толстую змею, сплетенную из водяных лилий, и подхватила ее хвост. Мериптах спокойно вышагивал вслед за молчаливой водительницей, держа в вытянутых руках довольно тяжелую вазу. Получалось так, словно он заслоняется ею от нежелательных взглядов. Странно все же ведут себя эти азиатские женщины, надо будет, когда все закончится, расспросить отца обо всех этих тайнах.
До конца коридора, до, собственно, большой трапезной залы они не дошли. Азиме, которая, оказывается, тоже бесшумно пристроилась за мальчиком, вдруг взяла его за плечи, повернула направо и ввела в узкий проем между двумя темными колоннами, изображающими снопы папируса.
16
Князь Бакенсети обернулся, и лицо его сделалось страшно. Повернули свои головы и прочие, находившиеся в комнате. Мериптах знал не всех. Матушка, Тнефахт, Мегила стояли справа от отца и трое незнакомцев слева. По их виду легко можно было понять – прибыли издалека, из городов, которым завидуют. Одеты богато и странно, египетские элементы в их одежде сочетались с поражающей воображение необычностью. Круглые медные тиары, украшенные крупными камнями, длинные кожаные юбки, обшитые пестрыми шнурами, за поясом изогнутые кинжалы с рукоятями бледного серебра, красные, прямоугольные бороды. Такова была последняя столичная мода. Глаза внимательные, выжидающие.
Все молчали. Гости не знали, кто явился и зачем. Княгине не полагалось говорить прежде мужа, советнику не полагалось говорить прежде господина. Князь говорить был не в состоянии, он даже слегка пошатывался. Не недоумение владело теперь им, но чувство более мучительное. Лицо «царского брата» было серее обычного, что это означает, понять было нельзя.
Разрешиться это молчание должно было скорее всего каким-то словом князя, уже почти взявшим себя в руки, но раздались шаги, и в дверь справа от Мериптаха вошел ОН.
Краем глаза (не решаясь повернуть голову) увидел мальчик сияющую глыбу, увенчанную громадою зелено-голубой короны, двойной короны Верхнего и Нижнего Египта. Аварисский царь явился сегодня утром перед своими подданными в облачении абсолютного владетеля Та-Кемет. Ношение этого головного устройства было нелегким делом, и специальным слугам пришлось массировать спину и плечи царя в отдельной комнате, чтобы он выдержал предстоящее сидение на торжественной трапезе.
Апоп был плотного сложения человек, с толстыми руками и ногами, мощной, короткой шеей, не великанского роста, но его появление создало ощущение – явился самый большой из людей. Все вокруг померкло и сжалось. Собравшиеся оказались отодвинутыми к стенам, как будто величие окружало фараона как нечто физически твердое и подавляло тех, кто оказывался рядом. Мериптах пошатнулся, роняя финики из вазы. Чувствовал он себя в этот момент непривычно. Он не робел, как при первой встрече с великим жрецом Аменемхетом, или, наоборот, робел так сильно, что был не в силах осознавать это. Но главное, что правило им в момент появления фараона, было любопытство, оно было могущественнее всего. Именно оно воспротивилось тому, чтобы он упал и распластался, и заставило глядеть во все глаза. Кто-то невидимый освободил его руки от вазы.
Апоп, обведя взглядом молчаливое население тайного покоя, повернул голову к мальчику. Обликом человек этот не был похож даже отчасти ни на одного египтянина или варвара, виденного до этого Мериптахом, и это казалось справедливым внутреннему чувству мальчика. Только у одного лишь царя Апопа могла быть такая огромная квадратная голова, толстый крючковатый нос, большие неподвижные глаза, сидящие широко, почти как у настоящего змея, тяжелые обвисающие щеки и большой брезгливый рот, властвующий над едва заметным подбородком, из которого торчала противным хвостиком ритуальная бородка. Никаких сомнений не возникало, что в этом теле, при необходимости, вполне может уместиться весь враг Ра, все четыреста пятьдесят локтей длины, и во рту этом может затаиться чудовищная пасть, прогрызающая борт любой ладьи. Апоп был настолько Апоп, что мальчик лишился вдруг слуха, плотный пар пугливого восторга забил ему уши. И когда открылся в улыбке рот змея с двумя рядами редко сидящих, но готовых к совместной работе зубов, и внутри шевельнулся влажный, выталкивающий какие-то слова язык, Мериптах ничего не услышал. Царь повторил вопрос, потом недовольно обернулся к свите, та продолжала окаменело молчать, несмотря на обращенный к ней царский интерес. Первой решилась открыть рот матушка, княгиня Аа-мес, даже, собственно, и не открыть. Она словно бы выдула через невидимую флейту несколько звуков. Услышав их, Апоп снова медленно оскалился, и взгляд его прочно, как орел на жертву, пал на Мериптаха. Через несколько мгновений этого зрительного питания царь сделал решительный жест толстой рукой, повелевая всем удалиться, и тут же подтвердил свое повеление словом, которое расслышали все, кроме мальчика. Первой, и с видимой охотой, подчинилась княгиня, за нею, сопровождаемый жутким взглядом князя, ломаемый приступом лютой и непонятной неловкости, ретировался толстяк. И тут потребованный царем порядок нарушился. Князь Бакенсети шагнул, шатаясь, вперед и кинулся на колени справа от мощного колена своего любимого повелителя, воздевая сложенные руки, как наказываемый раб, и разражаясь вперемежку потоками молений и укоров. Это можно было понять, не слыша слов.
Апоп даже не глянул на него, ибо взгляд его был занят более важным делом, гипнотизированием оглохшего мальчика, и уже много достиг на этом пути. В ответ на горестные причитания князя царь Авариса сделал еще один властный жест. Два изысканных гиксосских гостя в медных шапках подошли к Бакенсети справа и слева и взяли за плечи, побуждая подняться. Тот не мог и не желал. Тогда краснобородые варвары просто потащили его по мозаичному полу волоком, спиною вперед, словно давая ему наглядеться напоследок на своего господина. Когда бы Мериптах мог слышать, то его бы ужаснул длинный, медленно стихающий вой, издаваемый отцом.
Кроме мальчика в комнате остались двое. Царь и Мегила, так без движения и простоявший всю эту сцену в дальнем углу. Апоп, не поворачиваясь, но явно чувствуя его присутствие, что-то сказал, чуть приоткрыв рот. «Царский брат» не двинулся с места, если даже ему было повеление убираться, он его не понял.
Апоп повернулся к нему.
Медноголовый гиксос, без дополнительной команды, сделал несколько шагов вперед, еще не опустив ладонь на рукоять короткого меча, но уже обнаружив в руке готовность это сделать.
Апоп снова что-то сказал.
В тот же момент вернулись в комнату те двое, что уволакивали князя.
Мегила улыбнулся и, медленно произнеся длинную фразу, вышел.
Царь нахмурился и отдал очередную команду своим людям. Те, молча кивнув, не торопясь, но и не говоря ничего, покинули помещение. Апоп, не проверяя, точно ли они удалились, посмотрел по сторонам, отыскивая что-то. Отыскал невысокую кушетку с двумя золочеными загнутыми спинками. И показал мальчику всею мощной пятерней, облепленной бугристыми перстнями, – иди туда.
Мериптах подошел к ней быстро, радуясь возможности даже при внезапной глухоте обнаружить хорошую понятливость. Подошел и встал к ней боком, это положение показалось ему наименее неуместным в ситуации, где ничего нельзя было предугадать. Опять, как и при первом появлении царя, краем глаза увидел он приближение к себе квадратной, высокой фигуры. Фигура встала рядом и обдала пахучим, тяжелым теплом. По волосам на макушке прокатилась волна влажного ветра, потом еще и еще. Апоп стоял неподвижно, но с ним что-то происходило, он дышал все нервнее, ему что-то не нравилось в создавшемся положении.
Если бы знать, что́, верноподданно проникся мальчик, но спросить конечно же не решился, ибо не был уверен из-за вседлящейся глухоты во власти над своим голосом.
Апоп решил свою задачу. Он отступил на один шаг от мальчика и, тяжело-тяжело подняв круглые увесистые длани, сверг на бок с каплющего ароматическими каплями парика надоевшего идола – корону. Сдерживавшееся во время сего деяния дыхание бурной волной ударило Мериптаха в спину, даже чуть качнув. Двойная египетская корона не была удостоена чести занять место на кушетке и пала до пола. От нее руки царя медленно перелетели к плечам мальчика и слегка повернули ноющую от ожиданий фигурку влево, коленями к кушетке, лицом к стене. Тогда царские пальцы опустились до мальчишеского пояса, и он развязался сам, словно из уважения к хозяину пальцев. Праздничный, сложно повязанный набедренник тоже ничуть не сопротивлялся и увлеченно скользнул вниз.
Пальцы Апопа уткнулись в рисунок на мальчишеской ягодице. Сзади раздался рокот, змей изрыгнул из своей пасти какие-то требования. Чтобы понять их, надо было иметь смелость изменить положение, повернуться, но Мериптах знал, что смелости этой ему лучше сейчас не иметь. Сзади раздался еще какой-то шум, что-то упало на пол. Что там могло шуметь? Сорвалась какая-то деталь царского туалета. Что-то продребезжало по полу, цепляясь за камень металлом. Тут Мериптах догадался – корона, небрежно отодвинутая правящей ногой.
Мгновение тишины.
Еще одно.
Краем глаза Мериптах увидел, что появился князь Бакенсети с полыхающим истерической чернотою взглядом и занесенным над головою мечом. Он бросился к кушетке, что-то вопя и вздымая оружие своей непостижимой мести все выше. Чем-то он напоминал взбесившегося слона с поднятым хоботом. Приближаясь, он с каждым шагом увеличивался в размерах. Мериптаху казалось, что он убивает взглядом именно его. Когда страшный, громадный отец оказался прямо над ним, мальчик зажмурился. И в тот же момент в его уши ворвался свирепый и несчастный хрип. Шок от возвращения слуха был сильнее, чем от пропажи. Мериптах открыл глаза, чтобы проверить, правда ли он слышит или это так звучит темнота у него в голове.
Отец все еще возвышался над ним, но уже оседал, напирая грудью на толстую, вытянутую вперед руку Апопа. Его собственная правая рука обогнала все тело и тяжело рубанула рушащимся мечом по спинке кушетки, вывалив из нее ломоть дерева. Отец опустился на колени перед своим царем. Апоп сипя втянул ноздрями воздух и начал вытаскивать липкое на вид лезвие из груди князя Бакенсети. Это заняло немного времени, но когда он закончил, то не обнаружил подле себя мальчика.
Выскользнув в коридор меж двумя колоннообразными стражниками, Мериптах помчался налево, прочь от парадной залы. Он был гол и легок, как молодой дельфин в полумраке этого воздушного канала. Выкрикнутый ему вслед приказ Апопа никак не влиял на статуи стражников, они не понимали, что от них что-то требуется, и не понимали, что это такое обнаженное и ловкое минует их на уровне колен.
Оказавшись на первом этаже, мальчик бросился к дверям своей спальни, но вовремя сообразил, как мало способна защитить его эта комнатка. Было мгновение острого, пронзающего отчаяния, и тут же спасительная мысль – амбар! На ступенях, ведущих со второго этажа, послышались тяжелые, торопливые шаги, это бежали телохранители царя.
Петляя меж кипящими котлами и жирными выстрелами сковородок, Мериптах приближался к свалке. Кружащиеся по двору гиксосы потеряли его из виду и уже не преследовали целенаправленно, а скорее зигзагами прочесывали захламленную местность. Мальчик вообще мог бы ускользнуть незамеченным, когда б не подлые гуси, разбросавшие в пыли свои скользкие внутренности. Поехала быстрая пятка в сторону, бегущего внесло под навес, он всем телом налип на громадный кувшин, стоящий под решетчатым навесом, и тот полетел с невысокой подставки и выплеснул из проломленной груди целое море прохладной белой крови. Два оказавшихся поблизости писца заголосили, как роженицы, при виде такого ущерба, и мальчик был обнаружен. Но все же он успел пересечь свалку и скользнуть в свой любимый подземный ход. И тут неожиданно почувствовал, что силы его как-то странно оставляют. Волна приятной, медовой слабости прошла вдоль по телу, и совершаемое бегство показалось вдруг суетливой ненужностью. Но тут же явившаяся пред глазами картина окровавленного меча, выползающего из сердца батюшки, толкнула его дальше. И уже вот он двор-колодец с двумя бесчувственными пальмами. Мальчик оглянулся и увидел тени, толкающиеся в противоположной горловине подземного хода. Преследователи обнаружили его, но теперь у них была проблема, как пролезть внутрь лаза. Надо было снимать потные, разбухшие доспехи.
Мериптах тряхнул головой, отгоняя наплыв сладкого сна, опять неизвестно откуда явившегося, и протиснулся в кирпичную щель, что вела во внутренний двор.
Вот он, амбар. Конус со скругленной вершиной. Испокон веку жители долины и дельты хранят в таких свои зерновые запасы. И вход отлично виден. Надо поскорее нырнуть туда. Мериптах верил, что если сделать это, выполнить отцовское повеление, то жизнь сама собою вернется в точку, из которой может продолжиться безопасное движение. О том, что его мгновенно найдут, не думал, это не казалось важным. Важно было вести себя как положено.
Вход в амбар, как принято, плотно забирал кусок полотняной материи, обмазанный особым составом из известковой крошки и прогорклого жира – лучшая защита от змей и грызунов. Осторожно отодрав ткань, Мериптах почувствовал, что в лицо ему дохнуло влагой и тайной. Он прислушался, надеясь разобрать звуки, которым положено было бы уже доноситься из отцовского дома. Но ничего не услышал. Клинок, вошедший в сердце здешнего правителя, еще не исторг вопля из здешнего народа. Не слышна была и ругань спешенных азиатов, спешащих к нему сквозь царапающую толщу безучастной мемфисской глины.
Мериптах встал на четвереньки и осторожно забрел в темноту. Некоторое время стоял так, прислушиваясь. У него сразу появилось ощущение, что он здесь не один. Но кто тут еще мог быть, наглухо запечатанный? И почему от него не исходит ни звука, ни понятного запаха?
– Эй, кто ты?! Ты меня боишься или мне бояться тебя? Я пришел сюда по приказу отца, я уйду, когда будет можно, и это будет скоро.
Мериптах почему-то был уверен, что ему лучше не двигаться, пока он не договорится с местным жителем или призраком. Только стоять на четвереньках было неудобно, ныла спина, мелкие камешки начинали разъедать колени. Мериптах решил сесть в привычную позу, в которой египетский мальчик проводит едва ли не половину жизни: учится, молится и ест. Он выпрямился и переставил руки. Что-то длинное, теплое, животное оказалось под правой ладонью, он услышал густое шипение и ощутил колкий удар в предплечье.
17
В том месте, где от главного речного тела Хапи отходили широкие русла Львиного канала и канала Двух Рыб, располагался небольшой остров, занятый разреженной рощей финиковых пальм. Рядом с ним на недвижном водном зеркале, обрисованный пламенем теплого заката, лежал гигантский полумесяц ладьи Амона. Нос и корма задраны к небу, как два восклицания. В центре палубы растет толстая мачта с двумя длинными голыми реями. Два рулевых весла, расположенных по бокам, ближе к корме, напряженно уперлись в воду: не корабль, а громадная, золоченая саранча.
Рядом с главным вместилищем славы Амона на здешних водах располагались суда помельче. Верховная ладья никогда не утруждает себя заботами по собственной транспортировке. Ей потребны минимум три весельных буксира.
Роща была наполнена замедленной вечерней жизнью, мелькали белоснежные длинные набедренники младших жрецов, сновали собаки и скудно, серо одетые гребные работники. Звуки многолюдного становища далеко разбредались по гладким водным тропинкам, волнуя окрестную живность.
На носу главной ладьи исходила упоительными дымами главная походная кухня верховного жреца Аменемхета, возможностям которой могла бы позавидовать иная дворцовая. Птичьи перья, как теплый снег, сыпались с борта, щекоча ноздри трех неподвижных крокодилов, вожделенно застывших под кожей воды.
Под нижней реей располагалась большая беседка, похожая на те, что ставят в богатом саду. Внутри полукругом стояли массивные кресла, тщательно изъеденные золоченой резьбою. На посеребренных угловых столбах висели тяжкие венки еще влажных речных цветов. Одну из полотняных стен беседки занимало золотое изображение крылатого солнечного диска. Когда настоящее небесное светило опустится за вершину пальмового холма, палаточное солнце станет его заместителем в этом мире.
По разные стороны низкого стола, занятого большою вазой с фруктами, сидели два человека, не проявляющие никаких признаков аппетита. Один – верховный жрец Аменемхет, второй – однорукий учитель Ти. Хозяин ладьи и слуга Амона-Ра выглядел, как всегда, напоминая собою статую. Учитель выглядел виноватым, несчастным и был грязен, как базарный мусорщик. В углах рта у него запеклась пена длинного, отчаянного самооправдания.
– …Не хватило всего лишь нескольких мгновений. Я заставил его выпить мое питье. Притворился, что сам пью, и заставил выпить его. Я напугал его сказкою про змея. В школе Птахотепа, этого ничтожного труса, детям ее не рассказывают, чтобы не бросить тень на имя фараона. Еще немного, и Мериптах пошел бы за мной или хотя бы заснул, и я бы уволок его, несмотря что однорук.
Статуя не выразила никакого отношения к услышанному. Ти сглотнул несуществующую слюну и продолжил:
– Я оказался в гибельном положении. Я не выполнил волю Амона! Оправдания мне не было, но я решил хотя бы разузнать, что там во дворце будет происходить. Пришлось тоже забираться в подземный ход. Когда я выбрался на свет с той стороны, то увидел, что две старшие служанки госпожи Аа-мес уводят мальчика в сторону «Дома женщин». Да-а, я сам удивился. Осторожно подобрался ко входу, попробовал дверь, но она была хорошо заперта. Тогда я решил, пользуясь общей суматохой, пробраться во дворец. У парадного крыльца был страшный шум, Апоп вышел на балкон, и народ бесновался.
Я осторожно подошел к заднему входу со стороны кухонь и сада. Ливийцы – стоял двойной или даже тройной караул – не пустили меня, хотя знали, что я учитель княжеского сына. Была у меня мысль выдать себя за одного из слуг, что целыми вереницами вбегали во дворец с подносами и кувшинами, но опять-таки – меня все знали. Однорукий слишком бросается в глаза. Я не впадаю в отчаяние никогда, но тут почувствовал, что близок к этому. Бесцельно бродил по двору вокруг дворца, среди всех этих сумасшедших, которые так радовались лицезрению того, кого так ненавидят.
Ти жадно посмотрел на кувшин с питьем, что стоял подле него, но не посмел прикоснуться к нему.
– Прошло не так уж много времени. Пьяную толпу начали вытеснять за ворота. Пока они были в пешем строю и работали плетками, у них ничего не выходило, но стоило им сесть на лошадей, дело пошло лучше. Потом я заметил, что идет смена караулов у всех дворцовых входов. У ливийцев тихо отбирали оружие и оттесняли в сторону их казармы. Я понял, что теперь попасть внутрь будет еще труднее. Но я чувствовал, что надо подождать, еще можно будет что-то важное узнать. И не ошибся, хвала Амону. Я увидел Мериптаха, совершенно голого, он…
– Как ты сказал?
– Да, ваше святейшество, мальчик был абсолютно голый, он вылетел из задних дверей и, пометавшись среди слуг, кинулся на свалку. За ним выбежали три или четыре азиата. Он влез во все тот же подземный ход, азиаты полезли за ним. Я, на всякий случай, незаметно подобрался поближе.
Ти все-таки решился, плеснул себе в чашу немного молока, судорожно выпил.
– Обратно его уже принесли. Бездыханное тело на куске полотна. Этого почти никто не видел, азиаты разогнали всю прислугу с заднего двора. Я зарылся в кучу старых пальмовых листьев в дальнем конце свалки. Я думаю, меня бы убили, если бы обнаружили. Но зато я все видел собственными глазами.
В горле у рассказчика возник неперебарываемый спазм. Он дергал кадыком, набычивался. В выражении глаз Аменемхета мелькнула тень легкого нетерпения.
– Что ты увидел?
– Апоп сам вышел из задних дверей. На нем не было двойной короны, и даже парик он сбросил себе под ноги. Вид у него был страшный. Он долго стоял над телом Мериптаха. Молча. Склонив голову. Вместе с ним были еще несколько важных гиксосов в тиарах, Тнефахт…
– А Бакенсети?
– Его не было, я сам очень удивился. С сыном такое несчастье, а отец неведомо где.
– Чем ты напоил мальчика?
– Это обычный бальзам для временного прекращения жизни. Проверенная вещь. Много раз. Сердце начинает биться медленно, члены тела холодеют, глаза кажутся мутными. Я хотел, чтобы он выпил несколько глотков, но его сотрясало от моих слов и он проглотил больше, чем половину баклажки.
– От этого можно умереть?
– Нет-нет, просто прекращение жизни будет более длительным.
Аменемхет поморщился:
– Значит, Апоп считает, что мальчик спит?
– Нет-нет, он уверен, что Мериптах мертв. Я не успел рассказать. Когда он так стоял над телом, принесли двух змей. Слышно мне было плохо, но я понял, что змей поймали в амбаре. Я думаю, Тнефахт, эта преданная Бакенсети жирная гиена, засунул их туда по приказу хозяина. Они хотели убить мальчика, чтобы он не достался Апопу.
– Отец убивает сына, чтобы не отдавать его… – Аменемхет закрыл глаза и медленно вздохнул. – Значит, мальчик мертв?
– Нет-нет, – затараторил Ти, – я сейчас расскажу. Апоп еще постоял в задумчивости. Велел разорвать кобр на части, кровь хлестнула по сторонам на двадцать локтей. Потом отдал еще один приказ. Я плохо его слышал, толпа страшно шумела за стенами, как будто дворец был в осаде и вот-вот начнется штурм. Но я скоро понял, в чем дело. Азиаты полностью оцепили дворец. Заперли все ворота, встали у всех тайных проходов и лазов, никакой возможности ни для кого ни войти, ни выйти. Всю прислугу, всю-всю: и Тнефахта, и Хуфхора, и гардеробщиц госпожи Аа-мес, и флейтисток, и кузнецов, и поваров, всех ливийцев, всех детей и плясуний – всех согнали в один изолированный двор, что расположен между «Домом женщин» и садом. Я решил больше не прятаться, потому что, если бы нашли, стали бы пытать. Я сидел на земле среди слуг и ждал, что будет дальше и что будет со мной. Первым увели Тнефахта. Он выглядел ужасно, был весь черный, как от горя, ноги слушались его плохо. Два азиата поддерживали его под руки. Его увели, а все остальные продолжали ждать. На жаре, в пыли.
Ти выпил еще молока, жадно, как бы показывая, как там было жарко.
– Потом пришел Тнефахт. Он по-прежнему выглядел плохо, но уже ходил сам и мог говорить. Он сказал, что сейчас каждого из тех, кто собран тут во дворе, будут по одному выводить из этого двора и каждый сможет сам поговорить с фараоном.
– Что? – спросил Аменемхет.
– Да-да, Апоп решил говорить с каждым. Всех будут по одному вводить в его покой, где он восседает, так сказал Толстяк.
– Зачем?
Ти развел свои полторы руки:
– Я не успел выяснить, потому что не дождался своей очереди. Через распахнутые ворота за спиной у Тнефахта я увидел, что в боковую дверь дворца входит Мегила, «царский брат», вашему святейшеству известно о нем. Я не знал, что он в городе. Самый страшный человек в Аварисе. У этого чудовища во рту двадцать языков, каждый его ноготь – кинжал. Он не знает усталости и жалости. Нельзя понять, какие боги помогают ему, но правда то, что он неуязвим. Год назад я столкнулся с ним на Слоновьем острове и, только призвав все свое волшебство, смог от него избавиться. Теперь же я был обречен. В моем распоряжении не было ни одного из моих амулетов, солей и трав, а он мог наслать на меня сколько угодно этих вонючих конников. Одного за другим уводили слуг на свидание с Апопом. Сначала Хуфхора, лекаря Нахта и служанок госпожи Аа-мес, потом детей ремесленников. Я был на краю гибели и никак, никак не мог сообразить, что же мне делать. В отчаянии я обратился к своему мешку, хотя знал, что нет там никаких средств, могущих помочь мне. Я специально ничего не брал с собою, боясь обыска, при дворе Бакенсети преследуют знахарство.
Во взгляде Аменемхета зажглось едва заметное любопытство.
– Одна пустая баклажка отыскалась на дне мешка. Но на дне баклажки я обнаружил несколько глотков своего напитка и понял, что у меня есть надежда спастись. Я выпил все, вытряс последние капли. Подождал, пока снадобье распространится по жилам и к векам начнет прикасаться сон. Тогда встал, подошел к воротам и, когда Тнефахт появился за очередным собеседником Апопа, я упал прямо перед ним на землю. Я задержал дыхание особым способом в дополнение к действию моего снадобья, так что когда меня кинулись ощупывать, то сразу определили – мертв. Меня тут же подхватили и понесли, я долго не мог понять куда, пока не услышал плеск воды и не почувствовал легкую качку под настилом, на который меня положили. Так пришлось мне лежать довольно долго, я слышал, что рядом со мною еще кого-то укладывают, потом положили чье-то, быстро остывающее тело сверху. Вашему святейшеству известно, что я человек с большим самообладанием, но тут и меня пробрал страх. Мне приходилось разговаривать с мертвецами и вызывать людей обратно из смерти, но вот оказаться погребенным под грудою мертвых тел!
Верховный жрец наклонился вперед и сам налил молока в чашу Ти.
– Не знаю, сколько я пролежал так. Казалось, этому не будет конца, но конец наступает такой или иной. Тела накрыли куском ткани, и лодка, а это была лодка, большая лодка для перевозки скота, она отплыла. Судя по тому, как кряхтели гребцы, плыть пришлось против течения, значит, к «Дому смерти».
Я не ошибся. Скоро мы опять пристали к берегу.
Я внимательно прислушивался к разговорам и, когда понял, что гребцы куда-то удалились, может быть, пошли за носилками, чтобы перенести тела, я начал осторожно приподниматься, осмотрелся. Многих из тех, что лежали рядом, я сразу узнал. Это были те, кого Тнефахт уводил на свидание к Апопу. У них были сломаны шеи на азиатский манер, чтобы не проливать крови. Несколько служанок, дети, друзья Мериптаха. Зачем их было убивать, я понять не мог. Появились носильщики из «Дома смерти», меня вместе со всеми перенесли в подземный зал, где всегда лежат тела в ожидании полуночного часа. Я решил подождать, когда вокруг прекратится суета, чтобы спокойно выбраться наружу. Получилось не по-моему. Когда погасили светильники и носильщики ушли, в подземный зал спустился один человек. Он ходил от одного тела к другому и ощупывал. Сначала я решил, что это грабитель, из тех, что промышляют в гробницах и пирамидах, обирая мумии. Правда, я никогда не слышал, чтобы кому-то пришло в голову обирать еще непогребенных мертвецов. Что у них взять? И вот этот человек подошел ко мне. От него ощутимо пахло пивом. Но это ничего не объясняло. Стоило ему прикоснуться к моей ноге, как он тихо вскрикнул и отбежал. Он понял, что я не мертвец. Притворяться далее не имело смысла, я сел на ложе. Я думал, что этот пьяница убежит в ужасе. Но он повел себя странно и не подумал убегать. Он начал говорить какие-то глупости: «Ну вот, еще один. Анубис будет недоволен». Он много чего сказал подобного, я с трудом проникал сквозь пьяные слова в смысл его речений. Но проник и вот что понял. Оказывается, это был парасхит, что неудивительно, я ведь находился в «Доме смерти». Дело было в том, что за несколько часов до того, как привезти меня, прибыла еще одна баржа. Она привезла всего одно тело, тело мальчика. Мальчик был по всему виду мертв, но мертв не был. Парасхит утверждал, что он-то уж в мертвецах разбирается, он-то их повидал на своем веку. Почему он считает мальчика не мертвым, объяснить этот пьяница не мог, да я и не очень нуждался в его объяснениях.
Я решил…
– Мериптах жив.
– Да, ваше святейшество. Его искусали кобры в амбаре, но мой чудодейственный напиток изменил влияние яда.
– Может ли такое быть? Укус этой змеи всегда был смертелен.
– Нет-нет, я знаю… мне известны способы, как ослабить действие змеиного яда, мне известно целое племя черных людей, что переносят укус кобры легче, чем…
Аменемхет встал и отодвинул полог палатки. Солнце уже полностью впиталось в плоть пальмовой рощи. Ти тоже встал и выглянул из-за плеча верховного жреца.
– Время еще есть. До полуночи далеко. Этот парасхит мне пожаловался, что ему никто не верит, все считают, что он пьян и бредит, когда говорит, что привезенное тело все же живое.
Верховный жрец резко повернулся к Ти. Тот пощипал бороду.
– Я зарезал его, ваше святейшество, чтобы он больше никого не смущал своими разговорами. И оттащил мальчика в самый дальний угол нижнего зала. Когда дойдет очередь до его тела, Мериптах уже будет в наших руках.
– Са-Амона ко мне! – приказал Аменемхет.
18
До ограды города мертвых было еще несколько сот локтей, но Са-Амон велел причаливать. В незапамятные времена здесь перевернулась баржа, перевозившая каменные блоки. Они не затонули на мелком месте, и получилось что-то вроде разломанной на большие ломти набережной. Лодка, из тех, что именуются в Верхнем Египте «птицами», работая в четыре весла, да еще подгоняемая течением, просто пропорхнула темный водный путь от Львиного канала до этого места, так что гребцы даже не успели утомиться. Двоих молчаливый посланец Аменемхета оставил в лодке, с двумя другими поспешил к рисующейся на фоне звездного неба высокой стене. Лунная ночь была для него прозрачна, как полдень. Призрачное, но ярко освещенное пространство хотелось миновать как можно скорее. Предосторожность имела смысл. Мемфис не спал. Обычно наступление темноты прекращает всякую жизнь в египетском городе, но только не в такой праздник, как Новый год. Остатки трехдневного веселья еще тускло шевелились в разных концах старой столицы. Заинтересованно лаяли собаки, пробегали цепочки факелов. Судорожно заржала лошадь. Не спала и река. Впрочем, всякому, кто отваживался пускаться по ней в ночное время, становилось ясно, что она не спит никогда. И вдоль, и поперек крокодильего потока в каждое мгновение кто-то устремлен, и цели ночных лодочников или загадочны, или преступны. Это может быть и вор, от голода спешащий из верхнего города в деревню с краденым теленком, а может, и жуткий могильный грабитель.
Са-Амон спешил и не интересовался рекой. До начала работы бальзамировщиков оставалось совсем мало времени. У главных ворот города мертвых лучше не появляться, охрана там, скорее всего, невелика, но может возникнуть шум, докатиться до «Дома смерти» и переполошить парасхитов.
Инстинктивно пригибаясь, чтобы казаться меньше, три человеческие тени пролетели вдоль бледно освещенной стены к червоточине пролома. Великий город Мемфис давно уже не находится на вершине славы и богатства и не в состоянии заботиться о своих мертвецах подобающе. В данном случае это было на руку живым. Один за другим, согбенные, но до зубов вооруженные призраки канули в пролом. Оттуда сразу же раздался собачий лай, на удивление краткий. Попавшая под ногу псина успела гавкнуть всего лишь раз, глухо, спросонья, и была тут же разрублена надвое одним из гребцов. Са-Амон не счел нужным хвалить его за быстроту мысли и движения, только удовлетворенно хмыкнул. Он сам учил этих бойцов, и они были лучшими во всей речной долине. Чистокровные египтяне, не какие-нибудь шаззу или нубийцы.
Двор, в который они попали, был покрыт тонким слоем мягкой, теплой пыли, так что шаги были не слышны даже тем, кто идет. Только видны. Пыль тысячелетий была в один вес с воздухом, поднималась даже от взгляда, но медленно и задумчиво, как будто отрываясь от какого-то важного дела. Са-Амон и его убийцы, бесшумно серебрясь, перелетали из одного геометрического выступа тени в другой. Помимо подлинной вековечной жизни, что вели мумии в своих закупоренных гробницах, ютилась по углам и жизнь обычная, временная. Притворно всплакнул невидимый кот вслед торопливой ночной троице. Разнообразная насекомая бессмыслица просеивала свой сверест сквозь воздух. Воздух был неподвижный, вертикальный, доходящий, по слухам, до самых звезд, достойный того места, где установлен.
Теперь следовало двигаться медленнее. Если выглянуть из-за этого, уже век обрушивающегося, безымянного кирпичного гиганта, можно на той стороне мертвой площади обнаружить здание, в глубине которого скрыто то, за чем послала своих рабов воля Амона. Са-Амон осторожно выглянул и увидел то, что и рассчитывал увидеть. Два невысоких, сильно скошенных назад пилона, меж ними широкий проем, уводящий вниз, в глубину, подразумевающимися ступенями. Небо проема, освещенное пламенем светильников, как бы горит от какой-то жажды.
Тишина стояла полная.
Ни единой души снаружи.
И тут опытный взгляд Са-Амона уловил во всей этой картине какое-то мелкое мелькание. По гребню стены, что подходила справа к самому «Дому смерти», одна за другой осторожно передвигались, на миг заслоняя несколько звезд, фигурки вооруженных людей. Одновременно с этим до ушей Аменемхетова посланца донесся некий топот. С той стороны, где располагался главный вход.
19
Мериптах не знал, что с ним и где он. Знал лишь, что он – это он, но себе не властен. Последнее, что помнило тело перед этой чернотою, это гибкое, теплое змеиное шевеление под ладонью, укус-удар, страх-удивление, потом он внутренне как бы заскользил – и все. Сознание размылось. А заново он опознал себя уже в полной глухой темноте. Не было ничего, даже уверенности, что его тело все еще при нем. Ничего нельзя было сказать о том, сколько длится уже эта чернота и сколько ей еще предстоит длиться. Был первоначальный порыв тошнотворной паники, стремление куда-то бежать, просить, объяснить, но бесполезность всего этого была так несомненна, что даже успокаивала.
Первый вывод, который Мериптах сделал из невольных наблюдений над своим состоянием, – он скорее всего лежит. Из чего он это заключил, он объяснить бы не смог, но уверенность в собственном лежачем положении сделалась непоколебима. Это было единственное, что ему было доступно знать и осознавалось как несомненная ценность.
Затем он, таким же непонятным образом, дошел до вывода, что лежит он в месте закрытом, укромном и прохладном. Он, конечно, не представлял, высоки ли потолки его убежища, и не ощущал температуру воздуха, но мог бы поклясться, что находится в подземелье.
И сразу вслед за этим явилась простая, чистая мысль – он умер.
Сколько времени заняли эти размышления, никто сказать бы не мог, меньше всего сам размышляющий. Несколько мгновений или всего одно. Эта сторона дела Мериптаха не интересовала, и в этом безразличии он обнаружил для себя нечто похожее на удовольствие. Перестала мучить своей непонятностью кровавая сцена в зале с раздвигающимся лучником. Почему отец набросился с мечом на Апопа, которого боготворил?
Мысль мальчика не успела углубиться в эту область, поскольку бесплотное «я» содрогнулось от понимания – он слышит!
Звуки, вернее искаженные и смутные нечеловеческие шепоты, ползли из окружающей его сознание черноты. Они добирались до него как бы контрабандой, по частям, и не по порядку. Они просачивались сквозь покрывало глухоты, сквозь дырявую в разных местах кровлю, многочисленными, но всегда неожиданными и неуловимыми каплями. Сколько их не лови, все равно не собирается хотя бы один полноценный глоток слуха.
Звуки-калеки, звуки-ленивцы топтались вокруг тоскующего по определенности ума, слишком мало давая пищи для каких-либо выводов, но на один Мериптах все же решился: вокруг что-то происходит.
Он все отчетливее слышал голоса вокруг себя, и его пугало, что в них меньше чинности и божественного равнодушия, чем ему хотелось бы. Могло даже показаться, что боги-бальзамировщики произносят не заклинания, но оскорбления, таков был их тон и напор.
От нетерпения и волнения, охвативших все его маленькое, в одну точку собравшееся сердце, Мериптах начал торопливо произносить оправдательную молитву – «Оправдательную речь умершего».
«Я не чинил зла людям. Я не нанес ущерба скоту. Я не совершил греха в месте Истины. Я не творил дурного. Имя мое не коснулось слуха кормчего священной ладьи. Я не кощунствовал. Я не поднимал руку на слабого. Я не делал мерзкого пред богами».
Он очень опережал ход событий. Как будто он уже оказался перед собранием загробных судей во главе с Ра и ему казалось, что он якобы их даже видит каким-то своим особым, уже неземным зрением. Вот там Шу, там Тефнут, Нут, Нефтида, Геб, Изида, Гор, Хатхор, Ху. В центре Ра, великий, неразличимый пока.
«Я не был причиною слез. Я не убивал. Я не приказывал убивать. Я никому не причинял страданий».
Единственное, от чего страдал Мериптах, что не может поднять правую руку в знак того, что он клянется говорить только правду, ибо не знал, где у него сейчас правая рука.
И в этот момент он услышал страшный вскрик, как будто кто-то был убит рядом с его мертвым телом, что-то с грохотом упало. Отчетливо раздались шаги убегающего человека. В том месте, куда шаги удалились, раздался вдруг целый хор истошных голосов. Отдельные крики своими острыми, нестерпимыми углами прокалывали глухоту и целиком достигали слуха мальчика. «Убийца!» «Нечестивец!» «Негодяй!» Это могло означать только одно: парасхит сделал свое дело и убегает, осыпаемый проклятиями, чрево Мериптаха вспорото, и теперь умершему не о чем беспокоиться. И как бы в подтверждение этой мысли мальчик почувствовал, что куда-то уплывает, в сторону, противоположную той, куда убежал преступный вспарыватель животов. Уплывает благодаря плавной, могучей, безусловно, божественной силе. Меньше всего жалел мальчик об окончательном расставании с миром живых людей.
20
Кто они такие?!
Са-Амон насчитал не менее двух десятков осторожно ползущих по стене фигурок, вооруженных луками. Это не грабители могил, их никогда не бывает столько, это не…
Остановились.
Са-Амон отлично представлял себе расположение всех помещений «Дома смерти». Если эти тихие лучники спустятся по невидимой отсюда стороне стены, то попадут в обширную мастерскую под открытым небом, там изготавливают дешевые деревянные саркофаги для мертвецов среднего достатка. Миновав мастерскую, окажешься перед дверьми склада, где хранятся кувшины с ароматическими маслами и мазями. Достаточно сбить глиняные печати, и ты внутри. А там уже совсем недалеко до подземного зала, где лежит тело мальчика и надевает свою маску Анубис. В том, что эти звездные стрелки явились за Мериптахом, у Са-Амона не было ни малейших сомнений. Он схватился за мочку уха, как бы побуждая голову думать. Прежний план, такой хороший, ясный план – Себеку под хвост! Придумывай что-нибудь, один раз уже наказанная голова!
Мыслям мешал этот непонятный топот, нараставший слева, со стороны ворот. Какие-то сюда скачут всадники. А какие могут быть всадники здесь, в старой столице?
Гиксосы!
Значит, исполнение мечты верховного жреца Амона-Ра о встрече со своим племянником осложняется вмешательством еще одной силы.
Са-Амон схватился за рукоять меча. Это было так же бесполезно, как хвататься за ухо головы. Оставалось только ждать с бессильным любопытством, что произойдет, когда эти спешащие всадники вылетят на площадь перед пылающим входом в «Дом смерти» и увидят, что их тут уже поджидают. Сидящие на стене тоже уже услыхали топот и начали вытягивать стрелы из колчанов. Са-Амон велел своим людям поглубже спрятаться в тень, а сам глубоко вздохнул, чтобы успокоить волнение.
Топот нарастал и даже как будто ширился. По бледным столбам пыли, что бесшумно вставали к вызвежженному небу над отдаленными монументами и гробницами, можно было с некоторым замедлением узнавать точный маршрут конного отряда. Осталось каких-нибудь два поворота.
Заныли натягиваемые тетивы, как будто стая огромных комаров зависла над стеной.
Са-Амон вздохнул еще раз.
И тут из освещенного входа «Дома смерти» выскочил человек и бросился через площадь, как раз в направлении того монумента, за которым затаились посланцы Амона. Впрочем, бросился было слишком сильное слово. Бежать-то он бежал, но не изо всех сил. Скорее, быстро шел, привычно прихрамывая, оглядываясь, как будто кого-то поджидая. И дождался. Из того же освещенного входа вывалилась вслед за ним группа людей, человек в семь-восемь с разнообразными проклятиями на устах. Вслед хромому беглецу летели камни. Камни не долетали, а проклятия без камней бессильны.
Всё, выдохнул Са-Амон, опоздали!
Не только он, но и его спутники поняли это, об этом свидетельствовал их зубовный скрежет. Они были в ярости оттого, что не в силах исполнить приказ великого жреца.
Хромоногий, осыпаемый гневными криками человек, был парасхит, за несколько мгновений до своего бегства совершивший свое ежедневное преступление. На этот раз он вскрыл чрево спящего змеиным сном мальчика Мериптаха. И никакой притворный гнев нанятых плакальщиц и притворных родственников ему не страшен.
Наказание пришло с другой стороны. Едва углубившись в угольно-темный проулок меж стенами двух старинных погребений, хромоногий вылетел оттуда обратно на площадь, спиною вперед, и распластался в пыли. В проулке он наткнулся на въезжающего на площадь всадника. Но победитель парасхита торжествовал недолго. Пущенная со стены, с расстояния в сорок локтей, стрела пробила всаднику шею насквозь. Он бросил поводья, вцепился обеими руками в оперение и быстро-быстро замотал головой, но добился только одного: с его головы слетел кожаный, обшитый медными бляхами шлем.
Вслед за уже убитым всадником на площадь перед «Домом смерти» выкатились, осаживая злящихся, кусачих коней, еще семеро азиатов. Стоило им остановиться, в них сквозь поднятое облако вековой пыли полетели с кратким посвистом десятки стрел.
21
– Когда они ушли, я спустился в зал для бальзамирования. Ни живых, ни мертвых там не было. Сосуды были разбиты, столы перевернуты, священные маски валялись прямо под ногами. Так бывает, когда что-то ищут в спешке или в гневе. Мы осмотрели все другие помещения «Дома смерти», мастерские, кладовые, повсюду яростный разгром. Да, они что-то искали, но не знаю, нашли ли. Я не мог вмешаться, со мною было всего два человека, а у них три полных десятка, и по всему было видно, что военное дело они знают хорошо.
– Да кто они такие?! – нервно дернулся на своем складном стуле учитель Ти, сверля взглядом понуро стоящего Са-Амона. Ответом ему был тяжелый хлопок полотняного полотнища, натянутого меж пальмовыми стволами. Под этим импровизированным кровом на краю островной рощи верховный жрец Аменемхет проводил самые жаркие часы дня, чаще всего в обществе старшего писца Пианхи, молчаливого хитроглазого мужчины средних лет, и своего знаменитого черного колдуна по имени Хека, в которого превратился отмывшийся и подобающе облачившийся недавний учитель Ти.
– Кто они такие и откуда взялись?! – повторил колдун.
Несмотря на то что приказ верховного жреца по вызволению Мериптаха он не выполнил, все же остался при Аменемхете и продолжал пользоваться влиянием.
– Я слышал их речь. Они египтяне.
– Вооруженные египтяне здесь, в Мемфисе, способные стрелять в конных гиксосов?! Скажи лучше сразу, что это Гор Бехдетский вместе с Монту явились туда и поразили нечистых.
Са-Амон мрачно посмотрел на однорукого, соображая, что тут можно сказать.
В этот момент из-за края полотнища появилась виноватая физиономия юноши, младшего писца, одного из помощников Пианхи. Старший писец, испросив почтительно разрешения, удалился и, очень скоро вернувшись, подал с поклоном своему повелителю маленький глиняный, запечатанный темным воском кувшинчик. Аменемхет ничуть не удивился странному подношению и, даже не рассматривая особо, разбил о подлокотник кресла. Среди осколков обнаружился свернутый папирус. Пианхи протянул было к нему руки – чтение корреспонденции входило в его обязанности, – но верховный жрец осадил его взглядом. Сам развернул послание, прочел его два раза. Потом встал и вышел из шатра. Приближенные повскакивали, опрокидывая легкую плетеную мебель.
Аменемхет неторопливым шагом направился в глубь рощи. Попадавшиеся ему по дороге гребцы и жрецы валились коленями и лбами в песок, только один какой-то непочтительный павиан на другом конце рощи вдруг стал выкрикивать визгливые двусмысленности.
Верховный жрец начал не с откровений, а с вопросов. Он захотел выяснить во всех подробностях мнение однорукого, нервного колдуна о возможном нынешнем состоянии Мериптаха. Сон его глубок, но все же отличим от смерти, раз об этом догадались столь многие. Долго ли он проспит? И можно ли его вывести из этого состояния без помощи умений самого Хеки?
Однорукий отвечал уклончиво, громоздил горы оговорок, мол, никто и никогда не проверял, каково совместное действие примененного бальзама и змеиного яда. Распятый прямыми вопросами Аменемхета, взял на себя ответственность за одно утверждение: пока мальчик не будет доставлен в Фивы, он не заговорит. Только там, в своем подвале, среди бесчисленных своих снадобий, корней, солей, магических амулетов и камней, Хека брался ответить на вопрос о дальнейшем пути Мериптаха: выведет ли он его в солнечный свет нашего мира или путь этот проляжет в мир Запада?
Нельзя было понять, доволен ли Аменемхет этим ответом.
После разговора с колдуном он позвал к себе Са-Ра, в чьем ведении были все фиванские шпионы в Мемфисе. Доклад гиганта был прост – в городе все как обычно в эту пору. Дотлевают угарные угли новогоднего праздника, хотя, надо заметить, вокруг княжеского дворца образовался пояс тусклого, ноющего недовольства. Народ обижен тем, как с ним обошелся гость из Авариса. Поначалу изображал из себя подлинного фараона, а потом резко свернул на грязную дорожку обычного варварского хамства. Так всех обрадовал и потешил казнью гнусного мужеложника, а потом наслал своих вонючих конников, выгнал всех вон из дворцовых ворот и даже самыми простыми подарками не одарил. Всем известно, что восточная дельта, а именно там стоит царский город, славится наилучшими лозами, а где хотя бы пара барж с кувшинами для жаждущего люда? Ночью вдоль дворцовых стен бродят группы горожан с трещотками, кричат обидные слова и даже кидают камни.
– Если теперь станет известно, что Апоп не только не привез вина, но и собственноручно убил князя Бакенсети, то может случиться бунт? – ровным голосом спросил Аменемхет.
Са-Ра ответил не сразу. Он посмотрел на Са-Амона, на Пианхи, на однорукого, как бы проверяя, не ослышался ли? Откуда его святейшество узнал об этом. Из только что сожженного папируса?
– Бунт случиться может, – с трудом проговорил Са-Ра.
– Бакенсети не любили в городе, но, узнав об убийстве, таком отвратительном, варварском убийстве, возмутятся. Ничтожные жители старой столицы. Всадники Апопа легко потопят это возмущение в крови. Узнав об этом побоище, восстанут другие города, и с тем же успехом. Вся долина будет еще раз разорена и обескровлена. Египет, и так уже находящийся при последнем дыхании, больше никогда не воспрянет.
Все молчали. Эта мысль верховного жреца была так хорошо и так давно им известна, что они даже не считали нужным еще раз публично соглашаться с нею.
– Надо сделать так, чтобы город ничего не узнал о смерти князя.
Вот эти слова были удивительны. Аменемхет, конечно, велик и возносится силою своего разумения к небесам, но тем не менее нельзя же всерьез желать того, чего достичь нельзя. Никаким заклинанием не повернешь обратно течение Нила.
Верховный жрец усмехнулся, прочитав сомнения приближенных, как если бы они были начертаны самой яркой краской на свежевыделанном папирусе.
– Это можно сделать, потому что у нас очень хороший помощник – Апоп. Судя по тому, что он предпринимает после того, как зарезал Бакенсети, восстания он не хочет. Большой бунт – это всегда большая неизвестность. Даже война, обещающая несомненную победу, его не влечет. Это разумно. Лучше властвовать над страною спокойной и изобильной, чем над страной растоптанной и разоренной. Апоп все сделает сам, мы просто не должны ему мешать.
Приближенные продолжали молчать. Они, безусловно, верили тому, что говорит их господин, но не понимали, что он хочет сказать. Чувствуя это, Аменемхет снизошел еще до одной объясняющей фразы:
– Мне стало известно, что предпринял Апоп. Он сообразил все быстро, поступил правильно. На его месте я делал бы так же.
Са-Амон и Са-Ра вздохнули, смиряясь, что им никогда не постичь глубину размышлений господина и остается просто верить, что он прав. Пианхи покорно опустил голову и его отношение к сказанному нельзя было понять. Только однорукий отреагировал живо. Даже вскочил:
– А-а, теперь я понял, для чего ему нужно было собирать всех придворных и слуг в одном месте и разговаривать отдельно с каждым. Вот почему он приказал передушить всех детей!
Аменемхет резко поднял руку:
– Больше ты ничего не скажешь!
Однорукий замер на мгновение и плюхнулся обратно. Мимо стула, в песок. Пианхи хихикнул. Бритые гиганты опять вздохнули.
– Теперь главное. Мериптаха похитили люди Птахотепа. В этом номе только в отряде у Небамона может отыскаться три десятка приличных лучников. Ты (однорукому) утверждаешь, что здесь, в Мемфисе, они не в состоянии его пробудить. Значит, они попытаются перевезти его в Фивы. Только там они могут надеяться найти потребные средства. Я не удивлюсь, если очень скоро станет известно, что твой (опять однорукому) подвал с колдовскими сокровищами ограблен. Если мальчик очнется и заговорит во дворце Яхмоса, войны не избежать. Даже те, кто доныне покорно прислушивались к моему голосу, перестанут это делать.
Полотнище над головами дважды хлобыстнуло. Аменемхет поднял глаза и кивнул, как будто расценил поведение ткани как совет.
– Да, Са-Ра, распорядись, мы немедленно снимаемся с якоря и поднимаем паруса. Пианхи, разворачивай новый папирус, сейчас я продиктую письмо Апопу. Я расскажу ему, что мальчик жив и скоро его тайком повезут на юг. Думаю, уже сегодня он пошлет быстроходные лодки вверх по течению, и все гарнизоны долины будут предупреждены о перевозчиках спящего тела. А мы предупредим о том же верных нам людей в каждом номе. Долина должна стать непроходимой для людей Птаха с подозрительным грузом.
Аменемхет задумался на несколько мгновений.
– Ты, Са-Амон, сейчас же отправишься в отряд к Небамону. Один. Где он прячется, в какой норе, неизвестно, но ты найдешь его.
– Найду.
– Не надо притворяться крестьянином или ремесленником, откройся ему. Скажи, что хочешь воевать с нечистыми, а я сдерживаю тебя. Отзывайся обо мне уважительно, всем известно, как я ненавижу гиксосов. Сожалей, что я медлю, вот главная причина твоего ухода. Ты должен войти в доверие к нему и выяснить, где находится Мериптах.
– Я найду его и выкраду.
Аменемхет отрицательно покачал головой:
– Этого не нужно. Я думаю, мальчика так теперь охраняют, что выкрасть его нельзя. Ты должен его убить, вот этому никто помешать не сможет.
Са-Амон молчал.
– Ты меня понял? Он слишком теперь опасен, одного его слова достаточно, чтобы началось наводнение, которое окончательно потопит Египет. Очнувшись, он не сможет молчать и не захочет. У него на глазах зарезали его отца. Это первое, о чем он закричит, открыв рот. Это знание должно умереть вместе с ним.
Аменемхет встал и вышел из-под навеса. Направляясь к ладье Амона, он мог уже наблюдать за действием своего приказа. В роще кипела всеобщая, на первый взгляд бессмысленная суета. Кричали писцы, шипели заливаемые водой печи, сворачивались палатки. Неподвижно сидели только павианы на огромном бревне у берега. Их удивляло это внезапное безумие, охватившее толпы сонных тварей в набедренных тряпках.
Аменемхет вошел в беседку, занимавшую среднюю часть палубы.
Снаружи послышались ритмичные команды старшего корабельщика, шлепали подошвы матросов и скрипели веревки, поднимающие широченный главный парус с изображением Амона-Ра, плывущего по водам священного Нила в своей ладье. На парусе изображенной ладьи в свою очередь была изображена плывущая ладья, так что понятие плавания в данном случае возводилось в высшую из доступных разумению человека степеней – третью!
– Смотрите! – громко сказал Пианхи, радуясь возможности обратить на себя внимание. Вышедший из палатки Аменемхет, только что взбежавший на борт Са-Ра и однорукий посмотрели, куда указывала изящная рука, столь умело и живо записывающая на холодном воске и шершавом папирусе вечные мысли и смертные приговоры.
Шагах в полутораста от ладьи показалась из-за выступа тростникового мыса маленькая лодка, предназначенная исключительно для путешествий поперек реки. В лодке стоял человек в странной одежде. Упираясь шестом в близкое дно, он двигался вдоль стены тростника в направлении ладьи. Нет, он был одет не странно, он был одет как гиксос.
Первым отреагировал на его появление главный корабельщик. По его команде десяток лучников выстроился на правом борту, они наложили стрелы на тетивы и приготовились к отражению атаки. Команда «приготовиться» разнеслась мгновенно от одного судна к другому, и теперь у нечистых не получится напасть внезапно.
Аменемхет перевел взгляд чуть вправо, в сторону берега: не видать ли над пальмами клубов пыли, которые непременно подняла бы торопливо приближающаяся конница. Конницы не было. Но даже если она появится, ей еще нужно переправиться через уже немного подпитавшийся водою канал. Так что опасаться следовало только нападения с воды. А там по-прежнему всего лишь одна небольшая двухместная лодка с одиноким гиксосом. К тому же он всячески показывает, что намерения у него самые мирные. Из его жестов можно понять, что прибыл он не для боя, а для разговора. Вот так, периодически неторопливо упираясь шестом в илистое дно, лодка с одиноким варваром приблизилась вплотную к напряженно замершей, ощетинившейся десятками стрел и копий священной египетской эскадре. Было так тихо, что можно было слышать, как зевают обезьяны на другом конце пальмовой рощи.
Гиксос в лодке положил свой шест поперек корпуса и поднял руки, чуть разводя их в стороны.
– У него нет оружия, – сказал Са-Ра.
– Не может быть! – тихо воскликнул колдун, отступая за спины стоящих рядом.
– Я тоже его узнал, – сказал Аменемхет.
Потом вышел к самому борту и громко спросил:
– С чем ты явился ко мне, «царский брат»?
22
Для того чтобы перерезать горло спящему ребенку, много народу не нужно. Са-Амон отправился один.
Во время разлива прямого пути нет. Приходилось месить жидкую грязь, в которую превратились сухие тропки, идущие по вершинам дамб. Досаждало солнце, отражавшееся от поверхности то красно-бурых, то коричневатых, как бы смазанных жиром вод. Близость этой воды не давала прохлады. Крестьяне то и дело смачивали в ней грязные тряпки, используемые в качестве башлыков, но и это помогало мало. Тряпки мгновенно высыхали и от них было больше смрада, чем прохлады. Идти приходилось в сплошном мареве тяжелых неподвижных испарений.
Надо было как-то завести разговор об отряде Небамона, жители ближайших деревень не могли не знать чего-нибудь о нем. Но как это сделать, не привлекая к себе внимания? Святой странник – это не тот человек, что ищет общества вооруженных бандитов, замышляющих что-то против верховной власти, какою бы она ни была. Са-Амону не пришлось напрягаться. Во второй половине дня крестьяне сами завели речь на эту тему. Мол, если придется останавливаться для ночлега, то лучше это делать подле вон той рощи сикомор. Потому что тут неподалеку, по слухам, есть с некоторых пор войско, так что мелкие разбойники, промышлявшие в прежние поры на здешних дамбах, теперь посбегали в другие места. Власть вонючих конников только в городах, а так по дорогам кто только не грабит. Правда, люди Небамона тоже берут небольшую плату за безопасное передвижение, но это даже хорошо. Деньги им надобны для содержания себя в порядке, да и берут умеренно, по дебену с четырех голов, считая вьючные. Зато не бьют никогда и скотину не отнимают. Одно слово – порядок. В лагере у них, говорят, и святилище Птаха теперь восстановлено, на том месте, где было еще до гиксосов. Сейчас это место называется Лисий город, раньше оно называлось по-хорошему, только никто не помнит как. Вон там три пальмы торчат, а за ними озеро треугольное, заброшенное, а вот уже за этим озером тропинка, и если по ней пойти, то, как говорят…
Немало попетляв и навалявшись в грязи, Са-Амон чуть было не прошел мимо нужного места. Остановил его запах дыма, сочившийся сквозь ивовые заросли, стоявшие невысокою стеной по левую руку. Продвигаясь все более осторожно, он пробрался меж висячими прядями ветвей и вскоре уже определил, что перед ним развалины довольно большой загородной усадьбы. Такие строения редко возводились из камня, почти всегда из высушенного на солнце кирпича, поэтому и разрушались очень быстро, стоило хозяевам оставить их без присмотра. Сады выплескиваются за ограду и сливаются с дикой окружающей растительностью, как бы укутывая брошенное имущество. Через каких-нибудь пятнадцать лет загородный дворец неотличим от дикой рощи. В нынешнем своем состоянии это было достаточно удобное место для большой вооруженной шайки. Но не для тайной армии, конечно.
Прижавшись всем телом к стене углового строения, Са-Амон прислушался. То, что внутри идет какая-то человеческая жизнь, он не сомневался, но если это и правда лагерь Небамона, то охраняется он неважно. Все же посланец Амона решил осмотреть строение целиком, для чего следовало его обойти кругом. Что он и сделал, почти вплотную прижимаясь к сильно попорченным временем стенам. Один раз ему показалось, что за ним наблюдают сверху, но это оказался, при более внимательном рассмотрении, не человек, а куст. В одном месте он обнаружил кучу свежих отбросов, захваченную стаей шакалов. Подошел он с подветренной стороны, и они его не учуяли. Чтобы рассмотреть, что творится за оградой внутри усадьбы, надо было забраться на стену или на стоящее рядом дерево. Но деревья тут были слишком чахлые, ни одно не выдержало бы веса крупного мужчины. Пришлось карабкаться по разрушающейся стене. Са-Амону удалось сделать это практически бесшумно. Оказавшись на площадке небольшой башенки, он опять затаился. Присмотрелся. Костер был среди развалин не один, их было пять. На одном что-то жарили, возле других вповалку лежали разнообразно одетые люди. Ни о каком обмундировании тут не могло быть и речи. Кое у кого было оружие. Са-Амон рассмотрел лежащие прямо на земле копья и луки. Но оружие было не у всех. Что это за сборище? Все-таки отряд Небамона? Обычная банда грабителей? Толпа паломников, возвращающихся от святых мест? Но оружие! Со стороны это не выяснить. Надо проникнуть внутрь. Но так вот просто себя не объявишь. Ночью тайно подкравшийся – подозрителен. Надо незаметно смешаться со всеми этими спящими, вряд ли они запоминают, кто тут улегся на землю вчера вечером, и пересчитывают по ночам.
Са-Амон осторожно выломал из саманной стены кусок кирпича и запустил им в стаю шакалов. Те с возмущенным тявканьем кинулись в ночь. Если теперь чье-то внимание и проснется, то будет обращено в ту сторону. Можно было осторожно спрыгивать со стены и пробираться к первой темной норе. Са-Амон осторожно прилег на сухую, колкую землю, успокаивая попутно шумное свое дыхание. Слева от своей головы он обнаружил чью-то заскорузлую пятку, справа из темноты пахло человеческой мочой и по́том. Посланец Амона закрыл глаза, прислушиваясь к окружающим звукам. Когда картина определится, можно будет подумать о дальнейших действиях.
Кажется, в лагере все спокойно.
И тут он почувствовал, что на него кто-то смотрит. В таких случаях не надо спешить, надо тихо приоткрыть веки, тихо, чтобы никого не спугнуть. Приоткрыть и выяснить, что это такое происходит. Если это один кто-нибудь, слишком любопытный, он будет бесшумно задушен, и никто из спящих рядом не проснется.
Но когда веки достаточно разомкнулись, Са-Амон понял – положение хуже, чем он себе представлял. Он увидел над собою сразу несколько высоких темных фигур и несколько направленных в грудь копий. Острия их почти касались кожи. Было понятно, что, если он даже кашлянет, копья его проткнут.
23
– О тебе доносили мне, и не раз – ты величайший из мастеров в искусстве убивать. Ты поражаешь и железом, и бронзой, и костью. Ты можешь лишить человека жизни и деревом, и веревкой, и водой. Голыми руками тоже способен убить.
Вода мирно журчала за бортом. Мягко и почти бесшумно вздувался и провисал полотняный навес над беседкою посреди палубы, поскрипывали кормовые рули в уключинах. В беседке находилось два человека. Верховный жрец Амона-Ра внимательно смотрел в длинное, серое, с глубоко утопленными под надбровные дуги и ничего не выражающими глазами лицо. Взгляд его то и дело сбегал вниз по фигуре и останавливался на руках Мегилы. Они были прикованы к подлокотникам кресла широкими бронзовыми обшлагами, такие применяют в храмовых подвалах при некоторых пытках. Речь Аменемхета призвана была объяснить, почему пришлось прибегнуть к такой предосторожности. Но, даже более чем надежность металлических пут, верховного жреца волновал вид огромного перстня на правом указательном пальце непрошеного гостя. В массивной оправе из очень чистого золота помещался большой квадратный камень. Даже не отражая прямых лучей, он переливался глубоким, могущественным огнем. При малейшем шевелении пальца он порождал на поверхности несколько синих и белых искр, заставлявших Аменемхета ощутить холод под ложечкой. До того как стать верховным жрецом, он был хранителем храмовой сокровищницы и многократно держал в руках все каменья родной земли и сопредельных стран. И агат, и оникс, и сердолик, и гранат, и бирюзу, и даже зеленый волшебный берилл. Камень гостя, несомненно, был самого драгоценного рода, и бывший хранитель сокровищницы ни разу до этого не видал такого.
– Я пришел к тебе по своей воле. И не для того, чтобы убивать тебя или кого-то из твоих людей.
Аменемхет ответил не сразу. Он чувствовал, что этот серолицый человек, обладатель перстня, столь волнующего воображение, говорит правду, но эта правда ничего не объясняет.
– Мне, слуге Амона Сокровенного, приходится иметь дело с делами непростыми и запутанными, но, даже призвав на помощь все свои способности к соображению, я не в силах представить себе причину твоего появления здесь. Может, «царский брат» просто прибыл в гости?
Аменемхет не выносил такую плебейски шутливую манеру выражаться и страдал, что небывалая ситуация вынуждает его прятаться за этой дешевой ширмой.
Мегила был явно не расположен играть в словесные игры.
– Я здесь не как гость. Я прошу у тебя убежища.
Верховный жрец почувствовал, что леопардовая шкура начинает сползать у него по плечу, и ему пришлось сделать довольно резкое движение левой рукой к правому плечу, дабы перехватить ее. Делая его, он подумал, что это очень похоже на жест гостеприимства. Если бы Мегила понял его таким образом, то должен был бы глубоко кивнуть головою, но остался недвижим. Он явно не расположен был хвататься за камышину надежды. Значит, чувствует за собою неизвестную силу и прибыл сюда не как голый проситель, но как торговец с редким товаром. Его поведение явно подтверждало многочисленные, невразумительные и уважительные слухи о нем. Вездесущ, умен, жесток, щедр, непонятно, откуда взялся на свет, наверное, прямо из демонического чрева Авариса. Непонятно, куда скрывается, порой на годы, посланный демоническою же волей своего царства по непостижимым и явно отвратным надобностям. Надо ли будет удивляться, если он прямо сейчас растворится в воздухе. Хека утверждает, что нубийские маги, коих Мегила наведывал во время своего кружения по границам обитаемого мира, научили его этому.
– Ты просишь у меня убежища?
– Да, и готов заплатить за него.
– Золотом? Тем, что привез в своей лодке?
– Есть вещи дороже золота. И что оно стоило бы, золото, привезенное в этой лодке? Причаленное к твоей ладье, оно и так в твоей власти. Тебе стоит только приказать твоим людям.
Аменемхет приподнялся, как бы для того, чтобы глянуть через борт на хрупкий одноместный кораблик Мегилы. На таких из одной береговой деревни в другую перебираются младшие писцы, у которых нет лишнего дебена, чтобы нанять хотя бы одного гребца. Ночуют они прямо в лодке под плоским тростниковым навесом, покрывающим половину недлинного корпуса.
– Так что же там?
– Не там, а здесь, – спокойно сказал Мегила и указал пальцем, несущим на себе удивительный камень, в центр своего лба. – В моей голове все секреты Авариса, и чтобы их вместить, мала не только моя лодка, но и твоя ладья.
Верховный жрец Амона-Ра побледнел и медленно вернулся в свое кресло, раздувая ноздри, как будто ему не хватало воздуха. Потом позвал почти неизменившимся голосом Са-Ра и велел ему снять с рук «царского брата» бронзовые браслеты, раз они все равно бесполезны.
– Это не моя ладья, но Амона, бога Сокровенного и Неизъяснимого. Она может вместить все, что присвоил себе твой город, и многое сверх того.
Гость опустил веки в знак извинения, показывая этим знание хорошего фиванского обхождения. В отличие от более сдержанных жителей долины, экзальтированные насельники дельты в таких случаях прикладывают ладонь к глазам. Простые азиаты вообще не знают, что такое извинение. Высокопоставленные гиксосы признают свою неправоту лишь словами, лишнее доказательство их степной дикости.
– Как ты освободил руку?
– Это один из малых секретов. Если тебе угодно, я начну с него.
Мегила поднял руку:
– Тут под кожей скрываются сочленяющиеся суставы, дабы рука могла гнуться. При помощи особых упражнений можно научиться временно вынимать один сустав из другого и проникать тогда в очень узкие отверстия. Или уходить из таких вот захватов.
Аменемхет едва заметно кивнул, соглашаясь, что целенаправленным упражнением можно достигнуть многого.
– Мелкие твои секреты мы пока отложим. Объясни мне для начала главный – зачем ты здесь? От чьего гнева ты просишь убежища? Ты высоко стоишь в Аварисе, рядом с царем Апопом, что повсюду известно, и только его гнев может быть для тебя опасен.
– С тобой легко говорить. Бо́льшую часть того, что следует рассказывать, ты и без того знаешь. Да, царь Авариса зачислил меня в разряд своих врагов. Благодаря тому, что у меня есть свое ухо в каждом покое царского дома, благодаря тому, что у меня есть способность, сличая некоторые знаки жизни, заглядывать в будущие решения царя, я узнал, что обречен. Под чьим крылом я мог найти защиту от его гнева? Кто из прочих властителей Египта настолько силен и свободен, чтобы принять меня, зная о моей опале?
– Но, кроме князей египетских, есть властители и в иных землях, и тебе известны все проходы туда. Неужели царь хеттов или царь Вавилона не захотели бы открыть тебе объятия в обмен на секреты Авариса?
– Когда я расскажу тебе то, что собирался, ты увидишь, что укрыться в тех землях мне было еще труднее, чем во дворцах слабых египетских князей.
После молчаливого обдумывания Аменемхет сказал:
– Апоп враг Египта и мой враг, но я далек от того заблуждения, чтобы считать его безумным или неразумным человеком. У него должны были быть настоящие причины для того, чтобы объявить своим врагом такого полезного и умелого человека, как ты. Может ли быть тут простой наговор из-за чьей-нибудь мелкой зависти?
– У него были настоящие причины.
Полотняная крыша поднялась особенно высоко и широко обрушилась вниз, выгнав из кучи фруктов на подносе забравшуюся туда осу. Аменемхет проследил взглядом за ее воздушным барахтаньем и выжидающе посмотрел на гостя.
– Вашему святейшеству известны обыкновения нашего столичного двора?
Брезгливая гримаса на лице верховного жреца свидетельствовала, что каковы бы они ни были, эти обыкновения, он оставляет за собой право считать их отвратными. Гримаса эта ничуть не задела говорившего.
– Особые, очень старые, неуклонно исполняемые правила руководят всею многослойной и на первый взгляд запутанной административной жизнью царства. Ни одно назначение на какую-либо значительную должность невозможно в обход этих правил. Даже сама царская воля ими в известной степени связана. Они есть главное условие нашего общего могущества, но иногда они становятся причиной личного несчастья некоторых «царских друзей» и даже «царских братьев».
Аменемхет не подал виду, что после произнесения этих многочисленных слов картина для него не стала яснее. Он решил – пусть говорит дальше, может быть, смысл откроется сам.
– Далее я изложу тебе эти секретные правила, а пока лишь скажу, что я узнал, что Гист, начальник мемфисского гарнизона, собирается в Аварис, ибо он сумел как-то по-особенному угодить Апопу. Этому молодому офицеру намечено было не просто почетное место в чиновных верхах, ему намечено место мое. Я срочно отправился в Мемфис и убил Гиста. Но сделал это в спешке, отчего оказался под угрозой, что мое участие в этом деле откроется.
– Тебя видели?
– Нет, но нашли мою стрелу в шее у него. Я не успел ее вытащить.
– Как же можно по уже выпущенной стреле узнать, кто ее хозяин, если он не написал на наконечнике свое имя?
– Перед самым отправлением в Мемфис я побывал в тростниковой стране халдеев, в городе Нихиншеньгу. Там я увидел оружие, о котором до этого лишь слыхал. Местные жители стреляют из хорошо просушенных тростниковых трубок маленькими отравленными стрелами. При некоторой сноровке можно поразить шею противника за сорок шагов, и никто из тех, кто, например, пирует с ним, не заметит выстрела.
– Подлое оружие, – сказал верховный жрец.
– Всякое убийство необходимо совершать подходящим способом. Я не мог подобраться к Гисту ни с мечом, ни с копьем. Оставалась отравленная стрела. Но когда в город внезапно прибыл Апоп и ему доложили о странной смерти его любимца, я понял: мне надобно бежать.
Аменемхет чуть заметно сдвинул брови:
– Нихиншеньгу? Я слышал о таком городе, но слышал мало.
– Это маленький город, в самой глубине тростниковых непроходимых зарослей. Дома там стоят прямо в воде, на высоких столбах, там не знают колесниц и носилок, а передвигаются лишь на лодках. Но тамошнее племя могущественно, и ему покорились все поселения в болотистой местности, подходящей к морю между двумя реками.
– У Авариса есть какие-то дела в этой отдаленной странной местности?
На лице Мегилы мелькнула улыбка и сделала его неприятное лицо отвратительным.
– Да, это дальняя местность – и странная местность. Если простому жителю Черной Земли рассказать, что есть земли, где реки текут не с юга на север, а с севера на юг, навстречу Нилу, он не поверит и решит, что рассказчик умалишенный.
Верховный жрец снова поправил леопардовую шкуру и заметил с некоторым вызовом в тоне:
– Я не простой землепашец, но и мне приходится напрягать ум, чтобы представить себе Евфрат. На нашем языке даже трудно дать название этой реке. Надо сказать так: эта перевернутая вода, которая течет вниз по течению, двигаясь вверх по течению. И я не считаю, что наш язык не прав. Правда, говорят, что есть земли, где тамошний Нил вообще не течет по руслу, но падает сверху в виде капель. Приходится даже и в такое верить.
Мегила спокойно кивнул:
– Мне приходилось видеть и белый Нил, лежащий на горах, как песок пустыни, но при этом он холоднее пола гробницы. Жители великой нильской долины сотни лет торгуют с отдаленными странами, везут дерево из Митанни, серебро из Сирии, благовония из Пунта, но живут так, словно никаких других стран нет. Что делать, таковы египтяне. Мы, гиксосы, думаем по-другому. Мы точно знаем – другие страны есть, есть другие боги, есть всевозможные и невозможные племена, и к каждому можно найти подход. Мир велик. В страну тростникового племени я попал из еще более отдаленного царства, из Элама. Возникло неотложное дело в столице этого богатейшего царства, в Сузах. Один из младших сыновей царя отказался жениться на своей сестре, в тамошней династии это закон, дабы священная кровь царского рода не расплескивалась куда попало. Царевич заявил открыто, что желает соединиться с другим человеком, видит теперь в нем свет своей жизни. Царь разгневался и отказался от своего намерения сделать царевича наследником, что входило в планы Авариса. Мне надлежало образумить царевича так скоро, как только это возможно. И мне это удалось, хотя неприятное впечатление при тамошнем дворе не развеялось полностью. Поэтому я нырнул в камыши и попросил тамошних друзей нашего царства в случае, если сузский владыка не вернет расположения прежнему своему любимцу, незаметно кольнуть отравленной стрелой другого царского сына, дабы лишить Элам выбора. Теперь тебе ясна картина моего тайного путешествия? Вот уже двадцать лет я занят подобными делами. Я бывал и в богатейших столицах с громадными гарнизонами, и в пещерных норах разбойников на узлах караванных путей, и открыто, и тайно. Со мною рады были побеседовать и жрецы великих божеств, и черные колдуны в горах Загроса или чащах Нубии. Сидонские купцы и вавилонские ростовщики давали мне деньги без счета и без расписки.
Мегила вдруг остановился.
– Я сказал уже много, но не спросил, веришь ли ты мне?
– Я поверю тебе, если ты объяснишь мне, почему так происходит.
– Для того я и пришел к тебе, чтобы это рассказать. Так слушай.
24
– Развяжите его, – сказал Небамон.
Это был маленький, щуплый, необыкновенно жилистый человек с сухой горбоносой головой. Он стоял, широко расставив ноги в крокодиловых сандалиях, приоткрыв в легкой улыбке рот, полный мелких хищных зубов, и поигрывая коротким жезлом из черного дерева с золотым набалдашником в виде головы бегемота. Он был вдвое меньше Са-Амона, стоящего напротив, но, несмотря на это, явно был переполнен чувством собственного превосходства. Он был облачен в форму генерала египетской армии времен древних мемфисских династий. Он настолько точно держался старинных предписаний по этой части, что местные крестьяне принимали его за иноземца.
Когда шестеро молчаливых, настороженных воинов сняли с мощных щиколоток, запястий и шеи бывшего борца колючие веревки из пальмового волокна, он расправил плечи и оценивающе огляделся. И сделал для себя вывод, который нельзя было не сделать. Крепость была в военном отношении устроена превосходно. Как жалко ошибались все те, кто предполагал, что отряд Небамона это всего лишь сборище полупьяной, отбившейся от пашни деревенщины.
– Смотри, смотри. Если тебе доведется рассказывать обо всем этом великому жрецу Аменемхету, не забудь упомянуть, что это подлинно египетский полк. Здесь все устроено по древнему воинскому уложению. Я отыскал его в архиве храма Птаха. Апоп считает, что люди Черной Земли не способны к воинскому ремеслу, пусть, меня это устраивает. Но так же считает и твой хозяин, а это плохо, ибо от его заблуждения происходит замедление в нашем деле.
Посланец Са-Амона согласно кивнул, ибо ему было велено соглашаться с подобными словами, а про себя отметил величие ума господина своего Аменемхета, заранее предвидевшего ход рассуждений почитателей Птаха. Не важно, что у них в руках – шайка разбойников или боевой, стройный полк – они ползают своим разумением в пыли повседневности, он же парит и зрит далеко, как орел мысли.
– Посмотри на них! – Небамон махнул черно-золотым жезлом в сторону своих солдат и офицеров, стоявших в выправленных позах подле него, да и повсюду на плацу. – Это египтяне, природные дети нашей великой долины, и как хороши!
И эти слова были правдой. Ростом выше азиатов, широкие, поднятые плечи, таких нет ни у ливийцев, ни у негров. Стройные, сухие, мускулистые ноги – единственная надежда во время длинных пеших переходов. Кривоногий шаззу не пройдет и десятой части того, что способен одолеть египетский пехотинец. Высоко поднятая голова – согбенная жизнь десяти предыдущих поколений была вытравлена из их осанки дикой ежедневной муштрой. От поступи таких воинов дрожали некогда и сирийские крепости с зубчатыми башнями, и страна Куш со шкурой пантеры на плече. Теперь древняя воинская доблесть возрождена в жаркой щели меж двумя рассыпающимися скалами.
Небамон так яростно хвалил свое детище – полк Птаха, что Са-Амон невольно улыбнулся, ибо ему приходилось совсем недавно видеть и не такое. Южнее Фив расположена целая сеть таких примерно крепостей, там стоит корпус Амона, подчиняющийся княжескому брату Яхмосу. Там несколько полков, и «Храбрые луки», и «Могучие луки», и «Летящие стрелы», и еще какие-то. И выправкой, и выучкой они не уступают воинам Небамона, а уж количеством превосходят многократно. Прекрасно зная об этих фиванских силах, великий жрец Аменемхет тем не менее считает, что покамест выступление их против гиксосской конницы обречено. Весь с таким трудом собранный цвет воинской силы Черной Земли будет брошен под злые копыта азиатских лошадей и раздавлен до состояния праха. Если великого жреца не вдохновляет вид целого Яхмосова корпуса, то почему он должен воспламениться от одного лишь рассказа о единственном Небамоновом полке. Улыбка на устах Са-Амона была рождена именно этой мыслью. Сухощавый хозяин крепости решил, что улыбка выражает недоверие громадного фиванского урода к боевым качествам расхваливаемых воинов. Он еще более сжался от тихой злости, хлопнул в ладони. Из казармы тут же появились несколько человек со складными стульями и опахалами, как будто стояли там наготове. Небамон предложил гостю сесть. Пока они устраивались, по плацу пробежала рысцой шеренга водоносов, прибивая брызгами пыль. Небамон еще раз хлопнул в ладони, и из-за спин сидящих выступили на потемневшую от влаги арену несколько пар воинов в пехотных набедренных повязках с очень большим треугольным передником, обращенным острым концом вниз, как и положено по старым правилам. Левое предплечье защищено боевым нарукавником, правая рука в кожаной перчатке, подбородок и щеки покрыты толстой повязкой, которая крепится к налобной ленте. В руках у каждого короткие палки из ливанской пихты.
Встав в шеренгу, бойцы разом поклонились своему командиру и его гостю. Небамон махнул рукой, и посреди плаца завертелась множественная подвижная драка. Летели в стороны куски мокрой грязи, деревянные палки скрещивались с приятным треском и сочно шмякали по коже нарукавников. Бойцы старались отчаянно, готовые умереть ради командирской похвалы.
Са-Амон вроде бы просто смотрел перед собой, но взглядом проникал сквозь техничную палочную суету и пытал каждое строение, каждое окошко, но не обнаруживал никаких признаков того, что спящее тело смертельно опасного мальчика находится где-то здесь. Может быть, Мериптаха скрывают где-нибудь еще? Впрочем, эту мысль Са-Амон отгонял от себя. Если у тебя есть ценная статуэтка, ты спрячешь ее в сундук с самыми надежными запорами. Где еще хранить Птахотепу свою сонную драгоценность, как не под охраною этой маленькой надежной армии?
Один из бойцов получил точный удар по переносице и покатился по земле, плюясь кровью. Глядя на него, Са-Амон вдруг подумал, что ведь и сам терпит пока полную неудачу. Прежде ему казалось – стоит пробраться в лагерь Небамона, дальше все устроится само собой. Теперь стало понятно – никаких путей к телу не видать. Зря он забрался в самое горнило вражеского стана, может быть, находясь вовне, легче было бы узнать, где мальчик. И что теперь? Второй раз вернуться с неудачей пред узкие очи верховного жреца?! Са-Амон даже содрогнулся от этой мысли. Восприняв содрогание гостя, как проявление зрительского восторга – а какие еще чувства могла вызвать демонстрация столь блестящего боевого мастерства, – Небамон засмеялся, оскаливая свою как бы заживо мумифицированную голову.
– Тебе нравится? Слышал я, что в свое время ты был первым бойцом в Бусирисе. Ты должен знать толк в таких делах.
– Когда сражался я, то держал в руках настоящий меч, а не круглую палку, и тот, кто выходил против меня, никогда не отделывался разбитым носом.
Небамон поджал тонкие губы и сделал знак дерущимся – прекратить! Они тут же разобрались в шеренгу и, почтительно пятясь, удалились.
– Ты не знаешь воинских правил, жрец. Оружие выдается воину только перед походом, иначе воины будут таскаться по окрестным деревням и городкам с мечами и копьями и грабить население. Таково старое правило, оно разумно, и я его чту. Но, может быть, ты хотел намекнуть, что у меня нет достаточного количества оружия для серьезного похода, поэтому мои люди пробавляются палочными игрушками?
Са-Амон ничего не успел ответить, Небамон уже вскочил с табурета. Невозможно было поверить, что это уже пожилой, сорокалетний человек, так резки и стремительны были его движения. Гость не знал, что полководец побивает в палочном поединке любого из молодых и здоровых крестьянских парней, прибывающих в полк, а узнав, не удивился бы.
– Осмотрим мой арсенал, и ты увидишь, что там не только ливанские палки.
Разумеется, гость охотно согласился, не то чтобы он рассчитывал, что тщеславный хозяин прямо так и приведет его к тайному помещению со спящим мальчиком, но был рад невольной возможности осмотреть скрытые от глаз закоулки лагеря.
Вслед за оружейным арсеналом представлен был зерновой склад, где в полутьме, в прохладе, в огромных глиняных широкогорлых кувшинах хранились запасы овса, пшеницы и эммера. И размеры запасов, и качество хранения говорили о серьезности намерений командира тайной армии.
Что касается пива, масла, вяленого мяса и орехов, то тут тоже приходилось признать – все в полнейшем порядке. Полк Птаха мог выступить в поход в любой момент.
Но чем большее число помещений осматривал Са-Амон, тем тверже убеждался, что мальчика ему тут не найти. Может быть, в следующем подвале, может быть, за той дверью мелькнет намек. Временами Са-Амону начинало казаться, что хозяин нарочно водит его кругами вокруг и вблизи тайного убежища, но не мог себе объяснить, зачем бы этому иссушенному солнцем и страстью к войне человечку затевать с ним какие-то игры. От всей этой неопределенности в нем разгоралось раздражение, он был уже на грани того, чтобы обратиться к Небамону с прямым вопросом о том, что произошло минувшей ночью в «Доме смерти» и где теперь тело княжеского сына, хотя он и понимал, что ответа не получит.
Небамон упоенно сыпал пояснениями, он все еще рассчитывал зрелищем своих военных возможностей переманить на свою сторону мнение молчаливого Аменемхетова жреца. Это был бы неплохой союзник, ибо он близок к уху правителя Фив. И ему казалось, что он уже недалек от цели. Вон как гигант внимательно все рассматривает, заглядывает в самые узкие щели, такое впечатление, что он чего-то ищет. Ясно что – изъян! Ищи, ищи! В полку, что вырастил Небамон, никакого изъяна быть не может!
С улицы раздался непонятный нестройный шум, никак не вписывающийся в здешние представления о порядке. Что бы это могло быть? То ли нападение гиксосов, то ли какая-то радость.
Лицо Небамона сделалось серьезно.
– Идем. Это он.
Са-Амон не стал спрашивать – кто? Он молча последовал за озабоченно торопящимся хозяином.
Первое, что он увидел, снова оказавшись на солнцепеке, это открывающиеся лагерные ворота и вплывающие внутрь на плечах восьми негров длинные носилки. На них нечто лежало. Похожее на бревно, завернутое в рогожу.
«Он!» – ударило в голову Са-Амона. В своей верноподданнической спешке посланец Амона обогнал ход событий: мальчик только теперь прибывает в лагерь.
К воротам собиралась толпа свободных от несения службы солдат. Они кричали подобающие случаю приветствия в честь великого бога Птаха.
Са-Амон шел следом за Небамоном, возвышаясь над ним чуть ли не на половину своего туловища, судорожно вращая головой. Он старался все время держать в поле зрения носилки с телом Мериптаха, при этом пытался отыскать где-нибудь поблизости хоть одного вооруженного человека. Будь он проклят, этот старый воинский устав! Даже простого ножа не было в поясе у Небамона, ближайшее копье лишь в руках у стражников, что стоят возле казармы, а это сотня локтей! План в голове Са-Амона сложился сам собой, и теперь он лихорадочно искал пути его осуществления.
Носилки плыли сквозь толпу истошно приветствующих солдат. Небамон, страшно улыбаясь, шел навстречу, таща за собою, как на привязи, голого по пояс, громадного, бритоголового мрачного человека с изуродованным лицом.
Руки Са-Амона сами собой согнулись в локтях, и шаг сделался более пружинистым – он был готов в любое мгновение к последнему броску. Вот оно – стражник у левой створки ворот. На поясе у него меч. До него шагов двадцать. Один удар левой рукой по шее, правая на рукояти меча, одно мгновение, чтобы развернуться, пять или семь шагов, чтобы добежать до носилок, одно усилие, чтобы запрыгнуть. И бить прямо сквозь рогожу. Столько раз, сколько удастся, пока не подбегут и не навалятся люди Небамона.
Са-Амон бросился вперед, расталкивая попадающихся по дороге солдат, он полностью сконцентрировался на неподвижной фигуре стражника, и она стремительно приближалась. Но одновременно с его рывком в ворота лагеря начали вплывать другие носилки, на которых возвышалось кресло великого жреца Птахотепа. А перед носилками бежали шестеро вооруженных воинов. В последнее время он предпочитал не выезжать за храмовую ограду без такого сопровождения.
Са-Амон легко отбросил опешившего воина, овладел его мечом и развернулся. Его действия были так стремительны, неожиданны и неразумны, что никто из людей Небамона не успел на них никак отреагировать. Просто стояли, выпучив глаза и расставив руки. Сам командир что-то командовал, но поскольку оружия ни у кого из его людей не было, пользы от этих команд быть не могло.
Зато охранники Птахотепа повели себя, как и было должно им. Решив, что человек с мечом намерен наброситься на их господина, преградили ему дорогу, выставив свои копья.
Их было шестеро.
Если бы их было всего шестеро, Са-Амон не раздумывая бросился бы на них, и трудно сказать, помогло бы им их число. Но вокруг были десятки воинов и подбегали еще и еще. В этой ситуации любое сопротивление – это самоубийство.
Посланник Амона бросил меч в пыль. Невыносимо страдая от того, что делает это, стоя совсем рядом с целью.
Над ним раздался скрипучий от испуга и злобы голос верховного жреца Птаха:
– Свяжите его!
25
– Его зовут Шартавазза, у него лучшая конюшня в Васугани. Сила Митаннийского царства теперь почти рухнула, но знатные хурриты, как и прежде, скачут по предгорьям на своих колесницах, и пара хороших лошадей стоит много дороже пары искусных рабов. Правители Хатушшаша и Ашшура, хотя и стоят теперь много выше царя Митанни, охотно покупают у него лошадей, упряжь и объездчиков. Шартавазза не природный хуррит, но воспитанник школы «царских пастухов» в Аварисе. Он появился в Васугани еще молодым человеком, но уже преисполненным великой премудрости. Ему не было равных в умении обращаться с конем и всем тем, что с конем связано. На него обратил внимание, и не мог не обратить, начальник царских «Лошадиных домов». С этого началось восхождение Шартаваззы к высокой цели. Правители Васугани, их сыновья и даже дочери бывают у своих лошадей чаще, чем в храме Тешуба, их Амона.
– Не богохульствуй.
Мегила поклонился и продолжил:
– Случилось так, что захромал любимый жеребец царя, и становилось ему все хуже, и никто из тамошних коновалов ничего не мог поделать. Казалось, прекрасное животное надо уже прирезать, чтобы избавить от мучительного зрелища священные глаза царя. Тогда Шартавазза сказал, что он может спасти коня. Над ним сначала посмеялись, но поскольку другого выхода не было, разрешили войти в загон к царскому любимцу. Вскоре тот ожил и еще несколько лет после этого радовал своего хозяина. После этого случая царь хурритов проникся доверием к Шартаваззе и даже позволил своему сыну дружить с ним. Дружба эта вскоре стала такой тесной, что молодой наследник и дня не мог прожить без своего друга. В эти годы кровь кипит в жилах юношей, и пока силы их не бывают успокоены женитьбой, они ищут какого-нибудь исхода для этого кипения. Простые пастухи не брезгуют даже обществом молодых ослиц.
– Вскоре старый правитель скончался, и друг Шартаваззы из наследника стал царем?
– Да, великий жрец, ты понял меня правильно, и значит, я могу не заканчивать эту историю. Расскажу другую. Жители Ашшура, еще в те времена, когда над ними стояла власть Митанни, славились своей предприимчивостью. Теперь же их купеческие колонии можно встретить далеко за пределами их скудно орошаемого отечества, даже в стенах Угарита и Гебала, даже в долинах страны Арцава. Торгуют они всем: и пшеницей, и серебром, и лесом, и лошадьми, но наиболее прибыльное дело – работорговля. В годы, когда подолгу нет большой войны и засухи, землепашцы в состоянии расплатиться по своим долгам и не попадают в кабалу, тогда растет спрос на иноземных работников. Чаще всего тамкары, царские купцы, покупают их у лулубеев, бедных горцев Загроса. Жизнь в горах еще беднее, чем в северном межречье, и иногда родители готовы отдать ребенка за кусок хлеба. Но однажды случилось так, что пропал сын у одного из тамкаров, причем самого влиятельного и богатого. Отец умирал от горя, потому что мальчик проявлял большие способности и выглядел лучшим и несомненным продолжателем отцовского дела. Несчастный родитель обратился за помощью в пангус, особый совет страны Ашшур, состоящий при правителе – ишшакуме и имеющий большое влияние на дела. Царские купцы и сановники сочувствовали своему собрату, но не видели способа помочь ему. Ишшакум соглашался отправить войско на освобождение пропавшего сына, но было неизвестно, где находится преступник. И тогда явился некий купец, не из самых богатых и родовитых, но который заявил, что отыщет юношу и освободит. Так он и сделал, за что попросил у счастливого отца, чтобы тот ввел его в «общину Ашшура», то есть в пангус. Как тут можно было отказать. Молодой купец вскоре сделался близок и к дому ишшакума, стал ближайшим советником молодого правителя, даже не будучи аккадцем по происхождению. Молодой правитель весьма страдал от своего неполноправного положения. Он вынужден был все время советоваться с пангусом, когда речь шла о важных делах, повышении налогов или объявлении войны. Наш молодой купец, будучи воспитанником Авариса, обладая хитроумным от природы умом, еще и отточенным особым обучением, сообразил, как сделать положение ишшакума более царственным, как отбросить в прошлое дедовские установления и порядки. Надо ли описывать степень благодарности высокородного товарища. Тем более что «царский пастух», следуя заветам своей высокой школы, не требовал для себя никаких постов, кроме одного – учителя для братьев ишшакума.
– Для чего ему было это нужно, он ведь и так полностью владел помыслами правителя? – спросил Аменемхет.
– Положение советника, даже первейшего советника, слишком неустойчиво. На вершинах власти веют разные ветры и часто меняют направление. Требуется более надежная связь с носителем верховной власти, чем та, что следует из благодарности и простого дружелюбия.
– Но если, как ты говоришь, этот «купец» столь превосходил умом и силой характера тамошнего правителя, почему он не мог полностью его сместить и открыто встать на вершине?
– Этого никак нельзя делать, ибо народ страны готов терпеть инородца сколь угодно близко у вершины власти, но не прямо на вершине. А тот, о ком я говорю, не был природным аккадцем, не говоря уж о том, чтобы принадлежать к старому, известному роду. Он пошел путем более длинным, но надежным.
– Он совратил одного из младших братьев ишшакума и возвел совращенного на престол? Как его имя?
– Алассар. Он уважаемый и богатый человек, всем видно, что он близок ко двору, но мало кому приходит в голову, какое влияние он оказывает на решения ишшакума.
– Везде ли путь к влиянию так извилист, хитроумен и подл, как в Ашшуре? Я ведь догадался, что сына этого богатого тамкара выкрали как раз те самые люди, что потом и отыскали.
– Юноша не пострадал. А с другой стороны, я скажу тебе: разве борьба за власть это дело для чистых рук?
– Оставим спор. Ты еще рассказал слишком мало.
– Ты прав. Я продолжу рассказ о способах приближения к источнику власти. Труднее всего оно давалось в Халдее, ибо там подлинными хозяевами всего порядка жизни являются не цари и не военачальники, а жрецы. Они тоже не лишены слабостей и тайных желаний, но сама жизнь, которую они вынуждены вести согласно своему сану, огораживает их как стеной. Их круг узок, и проникнуть в него тяжелее, чем за ограду царского дворца. Жрецы живут в маленьком городке у зиккуратов, даже еда и питье, доставляемое им, проверяется, дабы не попалось среди подношений что-нибудь нечистое. Они чужды развлечений, они не торгуют, по крайней мере, сами. Они ни к чему не привязаны чувством, кроме как к своему истукану, Энлилю или Мардуку, но зайти с этой стороны… Я зря, видимо, это рассказываю так длинно, разве не таков порядок в храме Амона в Фивах?
– Продолжай.
– Единственная лазейка – храмовые школы, где учителя сами же жрецы. После долгих размышлений решено было использовать не самую слабую, но самую сильную сторону этих заведений. Там привечали сирот. В конце моего рассказа будет понятно, почему опора на людей без роду и племени есть умнейшая из выдумок Авариса. Халдеи кое-что поняли по этой части, они могли бы составить конкуренцию Аварису, но остановились на полпути. И сила замысла из-за этого обратилась в слабость. Настал день, когда в храмовых школах Барсиппы, Лагаша, Уммы, Ура, Урука появились привлекательные мальчики, рассказавшие поразительные истории гибели своих семейств и принятые в обучение на храмовый кошт, ибо сумели показать и способности, и первоначальные знания. Не все они добились того, ради чего были посланы. Все-таки дети. Кто-то просто утратил возвышенную связь с пославшим их домом, кто-то под воздействием многолетнего «обучения» уверовал в халдейских истуканов. Но некоторые прошли весь путь до вершины. Чаще всего не они награждали истинной любовью кого-то из окружающих, но были сами вовлечены в круг подлинных чувств старшими и высшими. Оказалось, что жреческий клан Халдеи состоит из людей, не только хранящих древнее драгоценное знание, но и питающих жарчайшие страсти. Закрытость всех этих храмовых убежищ стала теперь на руку нашему интересу, ибо никогда глаз не только простолюдина, но и праздного знатного человека не мог разглядеть того, что на самом деле происходило там внутри. При том, что мужеложство в тех краях считается преступлением в той же степени, что и здесь, на берегах, мимо которых мы проплываем.
Но не везде так. В стране Ахиява, что лежит далеко за морем на север от нильской дельты и далеко на северо-запад от Халдеи, проживает маленький дерзкий народ, пастухи и мореплаватели. Он строит крепостные стены и дворцы из огромных, но до такой степени необтесанных глыб, что мастера Египта и Вавилона, наверно, даже не поняли бы, что перед ними сооружения, воздвигнутые людьми. Эти полудикари расселились в маленьких бухтах и на островах вдоль западного берега большой страны Хатти и промышляют морским разбоем. Так вот, в их среде нежные отношения взрослого мужа и юноши отнюдь не считаются чем-то предосудительным. Желательно только, чтобы старший не просто пользовался красотой и свежестью младшего, но образовывал и совершенствовал душу его, в самом крайнем случае научал хотя бы какому-нибудь полезному ремеслу. Народ этот чуть ли не целиком одержим страстью к познаниям, поэтому наибольшим успехом среди юношей пользуется не самый мощный, не самый статный, не самый ласковый из зрелых мужей, но тот, кто слывет самым мудрым. Только вот чаще всего они удовлетворяются знанием профанным, и самым мудрым считается не тот, кто овладел каким-то подлинным знанием, но непрерывно ищет истину. Иногда достаточно просто объявить, что ищешь ее, чтобы прослыть мудрецом. Одно из самых почтенных занятий там – публичное рассуждение о всяких сложных для понимания предметах. Поскольку язык их легок к изучению и звучен, то достаточно было подобрать человека, умеющего говорить долго, велеречиво, внешне очень убедительно и приблизить к юному царю.
– Так же вы действовали в царстве Хатти?
– Нет-нет. Хетты самый заносчивый и воинственный народ среди всех живущих народов. От времен древних и диких там остался один невыносимый обычай, которого нет теперь ни в одной из стран, известных нам. Там царица, именуемая таванна, царствует наравне со своим мужем, которого зовут табарной, ей воздаются отдельные почести, она может не соглашаться с супругом, но за это ей не рубят голову. Даже лишившись мужа, уже при новом царе, прежняя царица не полностью удаляется от власти, но живет у себя во дворце, берет дань со всей той провинции, откуда прибыла в Хаттушаш. Когда новый царь слишком молод или ничтожен, власть таванны становится полной. К ней приходят за советом командиры колесниц и горные князья, дающие стойких, как гранит, копьеносцев. Не так давно (лет около ста назад) одна из этих безумных женщин, оскорбленная неумением парикмахера, присланного ей царем Вавилона, объявила, что ее хотели извести таким хитрым способом, и потребовала мести. Царь Муршиль, воевать не желавший, тем не менее выступил со своим войском в межречье, несмотря на то что начальник его соколиной охоты, с которым он проводил все лучшие осенние дни в предгорьях, никак не советовал ему это делать, получив на этот счет наставления из Авариса. К несчастью, Муршилю сопутствовала удача. Вавилон он разграбил, и понадобились пятьдесят лет и усилия всех наших людей, чтобы зарастить эту нелепую рану на теле мира, успокоить купцов, вернуть торговлю к прежнему процветанию. И что мы видим теперь? В Хаттушаше смута, брат идет на брата, а Вавилон снова отстроен и в цвету, ибо не может такой нужный город исчезнуть по воле одной безумной женщины.
– Вавилон – город, я слышал, неописуемых красот, и одних только златокузнецов там три особых квартала.
– Если бы не было на свете Авариса, я бы хотел жить в Вавилоне. Сузы многолюдны, как муравейник, Сидон и Гебал – это немыслимые горы ценных товаров, дворец Миноса на Крите – чудо из чудес, Фивы слепят величием своих храмов, Ашшур – гнездилище несгибаемых воинов. Есть на свете города, целиком вырубленные в толще скал, есть города, сидящие, как чайка, на одном камне – Тир или рассеянные в бесконечных зарослях камыша, как Импур в низовьях Евфрата, но чудо из чудес – Вавилон. Войско его сейчас ничтожно, правитель едва-едва собирает подати с подвластных земель, каналы чистятся плохо, но все знают, что живот мира там.
– А сердце – Аварис?
– В отличие от вас, египтян, мы считаем, что ум человеческий располагается не в сердце, но в голове.
– Можешь не продолжать. Или, наоборот, можешь продолжать.
– Я понимаю тебя. К правителю Пунта наш человек приблизился сквозь летучий мир запахов. Тамошние порты – центр торговли благовониями по всему свету. Тамошние гавани просто окутаны облаками самых необыкновенных ароматов. На складах лежат сокровища, способные не только превращаться в серебро и золото, но и повелевать чувствами и воображением человека. Соединяя особым, проверенным способом запахи, можно сделать человека счастливым, а можно ввергнуть в бездну отчаяния. Приобретена была лавка благовоний, составлен и послан в дом тамошнего главы ткачей особый вид пропиточной жидкости. А надо сказать, что ткаческие сообщества необыкновенно влиятельны в тех краях, не менее княжеских родов. Глава ткачей оценил подарок очень быстро, ибо его ткань, пропитанная новым составом, продавалась втрое лучше прочих и втрое же дороже. Был отыскан и обласкан составитель нового запаха…
– Ты не назвал мне имя этого управителя запахами, ты не назвал мне имя зубного лекаря.
– В данном случае и произнесенные, и непроизнесенные имена равны между собою, ибо те, кто их носил, давно уже мертвы. Я рассказал тебе, каким образом Аварис овладевал сердцами существующих ныне царств. Теперь достигнутое положение лишь поддерживается. Каждый тайный посланник Авариса, «царский пастух», воспитывает при себе «пастушенка», передает ему свое положение и рычаг влияния, когда для этого подходит нужный момент. Причем выбирает момент не он сам, но Аварис, неусыпно следящий за всем окоемом мира, где пекут хлеб и варят пиво. В странах горных и лесных дикарей мы не имеем влияния на порядок управления, и это легко понять. Так же точно мы не управляем стадами полосатых лошадей к югу от нильских порогов и орлами в горах, что возвышаются над страной Наири. Крокодилы вод и чудища народных рассказов нам тоже не подвластны. Реку, по которой мы плывем сейчас, я знаю лучше, чем большинство жителей долины. Я поднимался выше великих порогов, бывал в землях, где лишь слышали о Египте и о Аварисе, был даже там, где эти имена никому не известны. Дикость тамошних народов близка к дикости животных, они не имеют царств и царей, у них нет даже и купцов, а подчиняются они только своим колдунам.
– Не встречался ли ты с этими колдунами?
– Не один раз, и даже с самым могущественным из них.
– Не нубийца ли Хеку ты подразумеваешь сейчас?
– Его.
– Так ли он могуществен, как о нем говорят?
– У него есть большая власть над веществами. Он может превращать человека в мертвеца и превращать в своего бессловесного слугу, вроде собаки. Я сам видел, как он заставлял пить больных изготовленный им бальзам и оставлял лежать без движения неделю, а потом давал выпить другой и человек начинал ходить и разговаривать. От его взгляда простые нубийцы, я видел сам, падают без памяти. Многие, я слышал, считают его воплощением бога Хеки, чье имя он носит. Я знаю, что это не так, но я знаю также и то, что он единственный из колдунов, а я много видел их на своем пути, который способен делать вещи выше моего понимания. Я раздумывал, как можно использовать его в наших широких планах, но понял – никак. Его нельзя изъять из места, где он живет.
– Он старик?
– Еще не так. Он уродлив, однорук и почти безумен. Думаю, именно в силу этого священного безумия ему и открываются тайны его древнего ремесла. Наука Авариса идет иными путями. Мы хотим, чтобы один раз кем-либо достигнутое потом стало достижимым для всякого посвященного. Хека же один в своем роде, и никому, даже самым преданным ученикам, он не способен передать суть своего умения. Кроме того – золото ему не нужно и не нужна власть, кроме той, что у него уже и так есть. Его ничем нельзя приманить и ничем нельзя испугать. Мы сочли, что надо оставить его там, где он произрос, и все его снадобья имеют силу только в его руках.
Аменемхет вытер вспотевшую шею куском белой ткани. И вернул разговор в прежнее русло.
– И что же, во все эти годы не случалось среди вашего нечистого племени предателей, не происходило случаев, подламывающих все изощренные планы?
– Бывало всякое, и будет такое, чего не упредвидишь. Для таких случаев есть я и такие, как я. Ты же помнишь, я говорил, что вернулся из страны эламитов, из Суз, где вразумил наследника престола, который не поддавался вразумлению своего сердечного, но слишком размягшего сердцем друга. Вот моя работа, хотя и не вся полностью. А предательство у нас невозможно, рыба не может предать воду.
– А что делаешь ты сейчас?
– Спасаюсь бегством от царского гнева, ибо преступил черту, которую преступать не может никто, как бы высоко он не стоял.
– Что ж это за черта такая?
– Я пока не скажу тебе, докончу начатое. Я рассказал не все, ибо говорил только об удачах, а сколько было неуспешных попыток. Ибо ядро каждого народа упруго, и душа любого правящего дома темный лабиринт. Надобно предвидеть, в каких пропорциях применить наступательную силу, в каких лукавое завлекание, что в сопротивляющемся духе преодолеть силою разумения, что явлением чуда. Главная добродетель – терпение. Любая ошибка – шаг на плаху. Более ста сорока лет осматривали, оценивали, окружали мировое стадо, разбивали его на отары. Теперь ты понимаешь, что правильное объяснение имени гиксосы – это не «царские пастухи», но «пастухи царств»?
Аменемхет снова вытер пот.
– Скоро стемнеет.
– Да, и поэтому невозможно сделать то, что я задумал.
– А что ты задумал?
– Возьми завтра большой папирус и писца, которому доверяешь, я назову тебе всех «пастухов», что ныне правят стадами. Все царства, все города, кто в какой должности, все имена и слово-знак, с которым к каждому можно приблизиться. А теперь я сойду в свою лодку и поплыву за тобой на веревке, чтобы ты был спокоен в своем сне.
Когда Мегила спустился в лодку и отчалил, растягивая канат, которым она была привязана к корме фиванской ладьи, в полотняную беседку, где происходила беседа, скользнул колдун, отодвинув культею край ткани. Приблизился к верховному жрецу даже ближе, чем предусматривали приличия, и быстро зашептал:
– Не верь, не верь, о величайший, ни одному его слову. Когда гиксос рассыпает перед тобой богатства, он уже видит, в какой они тебе пойдут вред. Когда гиксос откровенен, он более лжив, чем когда говорит прямую неправду. Верности гиксоса нет, потому что ему самому никогда не известна его цель. Даже когда он вспарывает себе живот, это может быть не ему, а тебе во вред!
26
Птахотепу уже в третий раз меняли влажную тряпку на остром, лысом черепе. Даже здесь, в помещении казармы, ему было невыносимо жарко. Путешествие через раскаленную долину вынуло из него все силы и ввергло в раздражительность. Трое слуг с мухобойками нависали над ним, готовые перехватить любую наглую муху, устремившуюся на потного господина. Но и тройными караулами его было не охранить. Мухи с жадным звоном сгущались прямо из воздуха и впивались во влажную кожу, и тогда Птахотеп шипел и ругался. Небамон стоял рядом с пергаментным лицом и обнаженным мечом в руках. Он внутренне проклинал себя за доверчивость. Как он, с его проницательностью и опытом, мог не догадаться, что этот уродливый раб Аменемхета явился сюда только для того, чтобы погубить духовного вождя возрождающегося Мемфиса – верховного жреца бога Птаха.
– Мне известно твое прежнее имя, – прошептал жрец, неприязненно ползая взглядом по связанному и насильно согнутому гиганту. – Твой отец был достойным человеком, все храмовые шорники были под его началом. Во время праздничных шествий он шел сразу вслед за младшими жрецами. Ты мог бы стать даже кузнецом или кормчим праздничной ладьи, прояви немного прилежания и благорасположения. Но нрав твой был слишком буен, а силою ты равнялся бегемоту. Ты нашел свое место среди самых презираемых, ты боролся на базарных площадях. Не разграбил ли ты могилу своего деда?
Са-Амон никак не реагировал на эти речи, и даже на последнее, самое страшное из оскорблений. Он просто стоял на коленях, обвязанный веревками, как куль с зерном, упираясь лбом в глиняный пол, и тихо переживал свой позор. Как он мог промахнуться мимо удачи, уже распахнувшей ему свои объятия!
– Твой дед и дед твоего деда преданно служили Птаху. Ты изменил не только традициям своего достойного рода, но и величайшему из богов, и это прегрешение – самое главное из твоих прегрешений. Ты поднял руку на первослужителя Птаха. Какое, ты думаешь, тебе выпадет наказание? Может, ты хочешь что-нибудь сказать? – Птахотеп резко наклонился вперед в своем кресле, впиваясь глазами в бугристое, тускло поблескивающее темя Са-Амона.
Тот тяжко вздохнул, так, что ветром разметало песчинки в стороны от расплющенного об глину носа.
– Все боги – числом три, – глухо промолвил он.
– Что?! Я не расслышал, что?! – яростно выпрямился на сиденье Птахотеп.
– Все боги – числом три. Амон, Ра и Птах. У них нет первого, нет второго. Амон имя этого единого божества. Ра – его голова, Птах – его тело. Есть только он: Амон, Ра, Птах – вместе три.
Верховный жрец тихо хлопнул себя ладонями по коленям, и раздался низкий, бешеный шепот.
– Во-от. Эти безумные слова вложены в его бегемотову голову этим жуликом Аменемхетом. А ты… – жрец вдруг резко повернулся к Небамону, – ты поверил, что посланец этого наглого заговорщика мог прийти к тебе с открытым сердцем!
Командир полка стоял потупившись и оцепенев от стыда.
– Шпионы и предатели кругом. Сегодня пришлось казнить одного лазутчика Аменемхета. Ты знаешь, кого, Небамон? Представь, старого учителя Неферкера. Оказывается, это с его помощью человек Аменемхета проник во дворец Бакенсети. Старик, учитель… Он двадцать лет в храме.
Птахотеп снова резко повернулся к Са-Амону:
– Слова, которые произнес ты, грабитель с изуродованным носом, это выдумка самого позднего, растленного времени. Выдумка, зародившаяся в возгордившемся сердце Фив и вышедшая через их наглые уста. Амон – бог малого города и бедного нома. Египет знал и почитал Монту-воителя в Фивах, но не Амона. Возвысился этот слишком уж таинственный бог человеческим обманом и хитростью. Еще в дни моей молодости стали тихо говорить безумное, что Амон – это Ра. Теперь я слышу и совсем несообразное – Птах есть тело Амона и его голова. Так знай же, если способен хоть что-то понимать, что Птах это древнейший и первый, он Нун, из темных вод которого возникает творящий Атум. Птах сердце и язык великой девятки, он зачал в своем сердце и воплотил в языке образ Атума. Птах был и замыслом, и языком. Птах вселил силу во всех богов. Все, стало быть, и управляется замыслом Птаха и его приказом. Птах породил творящего Атума, но везде, где творится, есть Птах. Девятка Атума возникла из его семени, исторгнутого перстами его. Девятка Атума суть зубы и губы в устах, которые произносят имя его, и таким образом Шу и Тефнут вышли из уст.
Птахотеп согнал целую волну пота со своего чела, как будто только что сдвинул в одиночку огромный каменный блок на жаре, и произнес:
– Это слова из древнейшего папируса, что хранится в храме Птаха десять сотен лет, а папирус этот есть список с другого папируса, число лет которого неизвестно, и где он в этом списке, твой Амон?!
Жрец поскреб грудь короткими пальцами.
– У Египта, Верхнего и Нижнего, всегда была одна столица – Мемфис. Династия сменяла династию, но фараон жил здесь, подле великих пирамид, там, где грезит наяву сфинкс. Даже нечистый первый царь гиксосский поселился в Мемфисе, признавая его первенство. Но теперь появились люди, считающие, что пришло время другого города.
– Если Мемфис ослабел, пусть Египту помогут Фивы, – донеслось с глиняного пола.
Птахотеп вдруг засмеялся:
– Пусть, воистину, пусть. Но под знаменем Птаха. В тебе я не ошибся, тебя не переделать никакими речами, пусть они будут трижды истинными. Имя Амона слишком глубоко въелось в твою душу, и его не выковырнуть никаким, самым умным словом. Хорошо, что ты не стал притворяться, делая вид, что переубежден моими доводами, и узрел истинного божественного повелителя. Я бы тебе все равно не поверил. Такие, как ты, не меняются. Но хвала Птаху, просветляющему умы. Воитель Яхмос не так убог умом, идя по тропам явной войны, он способен узреть и пути тайных замыслов. Он уже ищет защиты от прожорливого Амона и его верховного жреца, и он получит помощь от Птаха и от меня. Он давно уже, хотя и с моей помощью, понял, что верховный жрец Амона мечтает женить своего племянника Мериптаха на одной из дочерей бессильного Камоса. И тогда уделом полководца Яхмоса станут походы, в которых так легко погибнуть, а подлинная власть – уделом Аменемхета. До того как состоится эта свадьба и Яхмос будет привязан к колеснице Амона намертво, Аменемхет не позволит начаться войне с гиксосами, хотя она уже давно назрела. Сердце Яхмоса открыто для слов древней книги, и сегодня же я пошлю ему подарок, ты мог видеть его в воротах крепости, безумный убийца. Оказавшись в руках Яхмоса, этот подарок окончательно развяжет ему руки и позволит полностью сбросить со своего рода ярмо Амона. Я оказался прозорливее всех, и только потому, что Птах меня надоумливал.
Птахотеп откинулся на спинку кресла, тяжело дыша и закатывая глаза. Мухобойки щелкали над его головой. Небамон сосредоточенно следил, как отражается в бронзовом лезвии луч солнца, пробравшийся через узкое окошко под потолком комнаты. Он поинтересовался у задыхающегося жреца, что делать с преступником. Он готов был казнить его любым из многочисленных известных ему способов. По размерам задуманного преступления Са-Амон заслуживал казни, и особо жестокой и особо продолжительной.
Жрец отрицательно покачал головой, покрытой платком. Продолжительная казнь не годится, потому что ему, Небамону, надлежит сегодня же отправляться в Фивы, сопровождая подарок Яхмосу.
– Тогда безносого можно просто бросить на жаре связанным, к закату он погибнет.
– Нет, ты возьмешь его с собой.
Небамон вопросительно покосился на жреца.
– Я решил отправить Яхмосу не один подарок, а два. Он считает, что я слишком уж горяч в своей ненависти к Аменемхету, и полагает, что необходимо относиться с уважением к его возрасту и авторитету. Пусть он посмотрит на этого Аменемхетова посланца и расспросит его. А ты еще кое-что расскажешь ему от себя.
27
– Вот я и записал все, и спрячу свиток в прочном медном сосуде. Однако, сказать по правде, без ответа остался мой самый главный вопрос, – сказал Аменемхет.
– Спрашивай.
– В чем, скажи, ваша выгода?
– Чья выгода?
– Ваша. Вашего Авариса. В чем выгода от этой невидимой повсеместной власти?
– Мир.
– Я уже понял. Действуя скрытно и упорно, вы овладели всем миром царств и городов, но какая здесь польза? Ведь самая большая сладость власти – в славе, а вы не можете высечь надписи на стелах и объявить на площадях, кто есть обладатель и управитель всего. Вы не можете повалить истуканов чужих отвратных вам богов даже в Египте, где правите открыто. Пусть над миром полная ваша победа, но каковы плоды ее?
– Оставим богов до другого раза. А свой ответ я повторю – мир. Убивание войн. Вспомни, сколько раз за время нашего правления Египет подвергался опасности со стороны соседей. Ни единого раза. И не то, чтобы наши конники отгоняли врага, просто враг не появлялся ниоткуда. Даже если в голове какого-нибудь правителя и возникала жажда битвы и крови, всегда наготове был способ остудить его и переправить чрезмерную силу в мирный канал.
– Так ли уж всегда? Ты сам говорил о нежелательном походе Муршиля на Вавилон.
– Ты прав, бывали и у нас несчастные годы. И я уже объяснил, почему армия хеттов отправилась в этот нелепый поход. Потому только, что ослабла наша сила в том месте. Взвихрилась стихия, и расчет не поспел за ее порывом. Но так бывает редко, и по ходу времен мы накапливаем опыт.
– Но что вам в этом мире, ведь он полностью хорош только для купцов, а Аварис, насколько известно, никогда не желал себе места на главной базарной площади?
– Да, правда, торговля весьма и весьма важна. Управляя ею повсюду, мы незаметно наполняем свою казну, не налагая ни на кого прямой дани, что всегда чревато брожением и восстанием. Никто, даже большинство богатых торговцев, даже правители Сидона и Тира не знают, куда уходит каждая восьмая золотая монета из тех, что звенят на рыночных прилавках во всех портах. Без подвалов, забитых золотом, любая, самая хитроумная тайная власть превращается просто в тень. Но не только в золоте дело. Мир хорош тем, что он делает мир прозрачным.
– Это непонятно.
– Война – это большая мутная волна, что заливает границы привычной жизни. Исчезают старые порядки, падают правящие дома, все становится ненадежным – договора, долговые расписки, должности, человеческие отношения. На поверхность жизни выходят новые люди, с которыми очень трудно договориться. Они думают, что теперь они хозяева, и не желают слушать ничьего совета, каким бы мудрым он ни был. Мы противимся войнам, ибо большими и неожиданными войнами не имеем средств и умений управлять.
– Надо ли понимать так, что малые и подготовленные войны в вашей власти?
– Да. Иногда порядок жизни начинает страдать от застарелых государственных наростов, иногда становится очевидно, что прежние границы царств или торговые обязательства городов начинают вредить дальнейшему процветанию земли, тогда мы вмешиваемся. Принимаются новые законы, упраздняющие древние вредные установления, начинаются даже войны, как это было меж Ашшуром и Митанни. Наместники митаннийского царя сидели по старой памяти во многих аккадских городах, обирая купечество и разоряя крестьян, продлевая тем самым вредное господство своего совсем одряхлевшего царства. Благодаря нашему пастушескому наущению Ашшур поднял голову и снес дряхлые преграды, что стояли на пути его возвышения. Крови было пролито совсем мало, времени потрачено еще меньше, даже полевые работы и выравнивание каналов не пришлось прекращать в межречье, а пользы от сего разумного воинского действия произошло очень много, и уже три десятка лет в тех краях никто и не опоясывается мечом. Иногда нам приходится предпринимать меры в другом роде. Был случай, когда правитель города, называемого Шадом, телом и душой преданный Аварису, впал в безумство и возвестил указ, повелевающий всем мужчинам оставить жен и навсегда отдаться однополым постелям. Город этот и без того славился развращенностью своих жителей, и мужеложство там нисколько не преследовалось, но открытое отвержение женщин влекло за собою и отказ от принесенных ими в приданое денежных сумм. А деньги занимают важное место, даже в сердце сладострастника. Был бунт. Чтобы утишить его, пришлось безумного царя с его неумелым, потерявшим понимание своей цели «царским пастухом» побить камнями при большом собрании народа. Не как развратников, но как денежных грабителей.
– Да, наши пастухи тоже заботятся о том, чтобы буйволы в стаде понапрасну не калечили друг друга.
– Угодно тебе увидеть здесь сходство, что ж. Скажу только, что сам не усматриваю в сравнении ничего обидного для рода людского. В дополнение ко всему уже сказанному и принимая во внимание, что вечер снова близится, сообщу еще только одно. Несколько лет назад задумана Апопом совместно с советом «царских братьев» и теперь ведется одна крохотная, почти незаметная война, но от которой будет очень большая польза. Тебе, может быть, полезно было бы знать о ней.
– Говори.
– Есть севернее финикийского моря, за страною Хатти, море еще одно и размером, и богатствами весьма значительное. Племена, живущие на его берегах, дики, наивны и богаты. Торговля с ними выгоднее во много раз, чем с народами просвещенными и искушенными, знающими цену всему. На берегах этого моря до сих пор считают, что железо дороже золота и за один меч из этого металла можно получить табун лошадей или целый трюм зерна. К этому морю ведут из моря финикийского два широких пролива, через них и идет вся торговля. Но с некоторых пор вырос на берегу одного из проливов город с высокими, неприступными стенами, жители которого стали промышлять самым бесстыдным пиратством. Договориться с ними не удается. Принудить с помощью вразумленного правителя их к прекращению гнусного ремесла нельзя, ибо это прекращение грозит им голодной смертью. В такой ситуации помогает только сила со стороны. Однако не так легко было подыскать для этого дела удобно расположенную военную силу. А в стране хеттов сейчас мелкие, непрерывные беспорядки, возбужденные для того, чтобы не дать этому гиганту собраться в один кулак со всеми своими силами. Минойцы все еще не оправились от подземных ударов на своем острове. Пришлось обратиться к немногочисленным мечам козьих царей страны Ахияву.
– Опять темнеет, – сказал Аменемхет.
– Да, и моя любимая лодка заждалась меня.
Как только Мегила удалился, возник Ти:
– О, я вижу, господин, ты увлечен. Ты слушаешь речи этого изрыгателя лжи все с большим вниманием день ото дня. Я не верю, что он во вражде с Апопом и бежит от его мести. Он послан змеиным царем, он пробирается в Фивы. И в своей беспредельной наглости избрал самый надежный способ прокрасться в золотой город. Под полою твоего высокого благорасположения. Умоляю об одном, будь настороже!
28
Выступали еще в полной темноте и двигались по старой тропе вдоль обрывистой горной ограды нильской долины, обходя стороной все встречающиеся деревни, даже заброшенные. У процессии Небамона было два главных врага – жара и гиксосская стража. Передвигаться можно было только до той поры, пока горы давали хоть какую-то тень, и ни в коем случае нельзя было приближаться к разлившейся реке, разъезды азиатов предпочитали держаться поближе к воде. Лазутчики Небамона доносили, что все гарнизоны вверх по реке взбудоражены неким царским приказом и теперь днюют и ночуют на дорогах и у пристаней. Храмовое имущество даже по законам Авариса считалось неприкосновенным, но предводитель воинов Птаха не считал этот закон надежной защитой и предпочитал стеречься.
Он шагал впереди колонны, легко преодолевая небольшие подъемы и перепрыгивая рытвины, показывая своим новоиспеченным солдатам пример выносливости. В нескольких сотнях шагов впереди бежали пятеро воинов, извещавшие командира обо всем подозрительном, что попадалось на глаза.
На носилках, что двигались непосредственно вслед за Небамоном, располагался завернутый в раскрашенные ткани «подарок». Носилки лежали на спинах шести пар черных рабов, еще шесть пар сменных негров семенили следом. Далее следовали полковые носильщики с припасами для полусотни ртов. Пехотинцы сопровождали их по бокам и подпирали колонною сзади.
Са-Амон брел перед носилками, отделенный от них лишь двумя полуголыми храмовыми писцами и одним охранником. Но предпринять что-либо он не мог, ибо был спутан по рукам и ногам. Конец веревки, связывавшей руки, был обмотан вокруг щиколотки копьеносца, шедшего следом. Неудобно было обоим, но кто будет думать об удобстве.
По ночам Са-Амона связывали еще и под коленями и оставляли лежать на боку, так что он не мог видеть даже звездного неба. Лагерь располагался меж двумя скалами, окруженный шакальим лаем и нытьем гиен. Сверху сыпались летучие кровососы. Охранники молились, выставив перед собою копья. Подкравшаяся львица схватила лежавшего рядом с Са-Амоном негра и утащила его, визжащего, во тьму. Небамон запретил бросаться вслед за ней с факелами и отбивать, что можно было сделать, потому что с человеком в зубах львица бегает медленно. Он боялся мельтешением огней в ночи привлечь внимание к процессии. Са-Амона он велел перетащить поближе к своей палатке и поставил рядом с ним несколько вооруженных людей во избежание еще одного ночного людоеда.
На третий день руки в запястьях воспалились, а на правой щиколотке образовалась полоса голого мяса, на которую все время норовила сесть стайка слепней, лицо превратилось в коричневую в красных пятнах подушку. Небамон велел обмазать раны второго «подарка» специальной мазью, ибо не мог дать ему погибнуть. Но по расчетам Са-Амона, именно неизбежная гибель ждала его, если учесть то расстояние, что предстояло еще пройти до Фив.
На четвертый день долина начала приметно сужаться. Череда низких раскаленных гор подходила все ближе к реке, то же самое делала и ее сестра на противоположном берегу. Если поглядеть на эту картину сверху, то Нил должен был бы показаться стеблем, который хотят передавить каменные пальцы, чтобы темная питательная кровь не смогла бы добраться до бутона дельты.
Колонна сделалась плотнее, Небамон запретил подавать сигналы с помощью трубы. Команды отдавались через посыльных, то и дело проносившихся вдоль движущегося строя. Непосредственно до края воды оставалось всего несколько сотен шагов, здесь прикрытием от враждебного любопытства служили только заросли камыша и тамариска. Виднелись над стеной зарослей крыши каких-то строений, то ли деревня, то ли усадьба.
Слева решительно выпирала на дорогу высокая, поросшая у подножия ежевикой, скала. Неожиданно из-за нее прямо перед Небамоном появилась группа местных, очевидно, поселян. Они гнали пару ослов, навьюченных тюками и открытыми корзинами, в которых еще шевелилась только что пойманная рыба. Увидав колонну вооруженных людей, да еще такого непривычного вида, они повалились на колени и уперлись лбами в раскаленную землю. «Кто такие?» – было спрошено у них самым свирепым тоном. Небамон был в ярости оттого, что высланные вперед «глаза и уши» отряда ничего не сообщили об этих поселянах, хотя до этого несколько раз доводили до его сведения, чтобы он был осторожнее, ибо дорогу пересекают священные скарабеи. Рассмотреть жука в дорожной пыли и не увидеть целое крестьянское семейство! Невообразимая египетская святость создала эту страну, она же ее и погубит.
Отец согбенного семейства сообщил, что он вместе с сыновьями отправляется к большому изогнутому каналу, там он должен отдать свой улов и зерно в погашение долга.
Небамон велел ему подняться. Крестьянин осторожно встал, не веря в то, что правильно понял повеление важного господина, несомненно более важного, чем писец заимодавец. Долговязый, худой, во рту несколько отдельно торчащих черных зубов, но видно, что не из самой бедной семьи, передник свежий, на шее висят сандалии, на поясе кошелек. Сыновья остались томиться в земном поклоне, пытаясь оттуда, снизу хотя бы одним глазом подсмотреть свое ближайшее будущее.
Полководец Птаха смотрел на них со скукой и раздражением. Совсем они были некстати, эти поселяне. Что теперь с ними делать? Отпустить с миром? Конечно, простой крестьянин не бросится к ближайшему конному гиксосу с сообщением, что видел у подножия гор вооруженных людей, охраняющих носилки, но если его спросят?
Словно почувствовав, что над ним и его сыновьями сгущается некая опасность, чернозубый старик торопливо затараторил самым верноподданническим тоном, что господину надо бы остерегаться, ибо они с сыновьями видели нечистых всадников на дороге и едва успели свернуть в заросли акации, когда те скакали мимо. А ведь они всегда, проскакав в одну сторону, обязательно скачут и обратно.
Небамон повертел в пальцах свою черную трость и спросил: много ли нечистых было в этом разъезде? Много, очень много, на всякий случай, не слишком понимая смысл вопроса, бормотал крестьянин. Они на каждой дороге, на каждой пристани вверх и вниз по реке, он сам видел, а еще больше рассказывали. Небамон повысил голос и переспросил: сколько было всадников в замеченном отряде? Но несчастный продолжал извергать лишь панические причитания, и они были отлично слышны и носильщикам-неграм, и ближайшим пехотинцам, и они действовали на них нехорошо. Небамон сделал знак одному из своих помощников, и тот сделал шаг по направлению к старику, вытаскивая меч из ножен, дабы решительно прекратить эту вредную речь. И когда ему оставалось сделать лишь шаг до трясущегося старика, из-за скалы донесся глухой, ритмический, нарастающий звук. В нем было что-то варварское, заставляющее собираться под ложечкой темный холод. Судорога страшного узнавания прокатилась по колонне. Звук этот был отлично известен всякому египтянину. Его издает всадник-гиксос, лупя двумя колотушками в два закрепленных по бокам его лошади барабана. Барабанщик обычно скачет в тылу конного, изготовившегося к атаке отряда. В сердце босоногого пехотинца, в волосяном парике, с выставленным вперед копьецом, проникает парализующий ужас. Пехотинец перестает слышать приказы командиров, слепнет и думает лишь о бегстве. Две сотни лет непрерывных поражений египетского оружия от монолитных, облепленных кожей и медью, дисциплинированных, как муравьи, конных отрядов напитали этот ужас. Были случаи, когда выступившие против Авариса армии разбегались при одном лишь виде приближающегося врага.
Барабанный грохот нарастал, выкатываясь из-за скалы все более мощными волнами. И в этой невидимости приближающихся азиатов была большая часть муки для непроизвольно пятящихся египтян. Небамон командовал, но понимал в отчаянии, что это бесполезно, как тыкать копьем воду.
Когда сквозь звук барабана проступил и стук многочисленных, жадно грызущих дорогу копыт, начали разбегаться по кустам негры. Сначала сменные, а потом и те, что держали на плечах драгоценные носилки. Они качнулись несколько раз, как корабль в морских бурунах, и тяжело съехали по черным плечам в пыль дороги. И никому до них теперь не было дела. Кроме Са-Амона. В его сердце вместо азиатского страха проникла надежда. Задергались полковые носильщики, и тюки с их плеч посыпались, покатились по сторонам. Пехотинцы вертелись, озираясь, удерживаемые на месте только силою отчаянных приказов Небамона, но в руках у многих уже не было оружия. Старый страх советовал бросить его, ибо всех вооруженных гиксос убивает непременно.
Са-Амон ждал, прищурившись, массируя затекшие кисти рук, пытаясь как можно точнее выбрать «свой» момент, когда у носилок почти никого, а гиксосы еще за скалой.
Вот оно, кажется.
Он сделал большой шаг вперед, и вдруг его понесло с неожиданной силой в сторону. Дернулся к бегству его охранник и потащил за собой потерявшего равновесие гиганта. Са-Амон отлично рассмотрел камень, в который ему суждено было рухнуть лбом…
«Не безумны ли вы, во имя старых своих выдумок раскалывающие силу Египта?! Не безумны ли вы, противящиеся силе Амона Вседержителя, первого среди богов?! Золотые Фивы выходят на бой с воинством Сета, жующего песок и запивающего кровью земли нашей, а Мемфис переходит путь и твердит о своем мертвом величии и первородстве Птаха. Вы поднимаете копья, но это не копья, а соломины. Вы возносите щиты, а они не отражают даже полет пчелы. Вы объявляете бой и бежите! А возмущенный вами нечистый уже близится, и над ним смертоносная пыль пустыни, и в руках у него меч, разрубающий ваши мечи. Вы исчезаете, как размываемый течением песчаный холм, и Амон Сокровенный теперь одинок, и золото его мудрости подменено медяками вашей спешки»… – И Са-Амон, очнувшись, сразу же перевернулся на бок и открыл глаза.
Взгляд его был мутен, сквозь серую пелену проступали лишь неясные очертания. То ли деревьев, то ли скал. Это было непонятно, также непонятна была тишина, стоявшая вокруг. Может быть, ударом отшибло не только зрение, но и слух? Са-Амон сел, пытаясь потными кулаками протереть глаза. Пелена покраснела, но сделалась прозрачнее. Кровь из раны на лбу, понял пленник. Он помотал головой, рассчитывая таким образом рассеять тишину в ушах. Этого не получилось, но зато еще более прояснился взгляд и стало понятно, почему тихо. Вокруг, насколько хватало силы замутненного взгляда, не было ни души. Валялись тюки носильщиков, валялись копья, на ближайшей акации висел заброшенный туда лук. Но ни одного человека. Даже того охранника, к которому была привязана веревка Са-Амона. Чтобы окончательно в этом убедиться, он подогнул к груди связанные руки и увидел лишь обрезанную веревку. Охранник сбежал, так же как и прочие выкормыши Небамона, образцовые египетские копьеносцы и лучники. Тяжелый желчный смешок выполз из распухших губ связанного «подарка». И с этим войском…
Са-Амон поднял валявшийся поблизости нож и освободился от пут. Даже если бы он до сего момента сомневался в том, что верховный жрец Аменемхет видит истинное течение событий, то теперь бы сомнения отлетели далеко. Мысль об Аменемхете вдруг обернулась мучительной стороной – Мериптах?! Он огляделся. Носилок с саркофагом нигде не было. Налетевшие гиксосы не только распугали воинов Птаха, но и похитили спящего мальчика! Поймут ли они, что он такое есть? Или же они специально посланы за ним?
Зачем он Апопу?! Что он сделает, получив его тело? Может, у него есть зелье, чтобы пробудить его? Если бы он желал его смерти, то велел бы просто отсечь голову, но не увозить. Значит, мальчик ему нужен живой. Пусть Мериптах окажется не в руках Яхмоса, все равно приказание верховного жреца будет не выполнено. И без того гудевшая голова Са-Амона окончательно отказалась соображать, и он схватился за нее почти бесчувственными руками.
И тут из-за кустов акации, на которой висел лук, донеслись какие-то звуки. Воины Птаха возвращаются. Са-Амон спохватился – как же глупо он себя ведет, стоя просто так тут, на месте несостоявшегося боя. Вернувшись сюда в достаточном количестве, люди Небамона снова его свяжут. Негнущейся, мертвой кистью Са-Амон подоткнул под мышку поднятое копье и заковылял в кусты.
Теперь спящего мальчика нужно было не просто убить, его нужно было еще и отыскать. Чтобы заниматься этим, лучше находиться на свободе.
Он устроился в темной тростниковой норе и принялся растирать деревянные кисти рук, не обращая внимания на оживившихся комаров и слепней, толпой налипших на его широкую спину. Его убежище было шагах в пятидесяти от камня, рассекшего лоб, поэтому он отлично слышал, что происходит на дороге.
Воины Птаха пристыженно возвращались, выгребаемые из тростниковой чащи ругательствами командира. Заросли хрустели и справа, и слева от Са-Амона. Дважды сокрушенные герои прошли буквально в двух шагах от притаившегося беглеца, и он порадовался, что папирус так густ в здешних местах.
Воинство Небамона восстановилось на удивление быстро. Схлынул испуг, возобновился порядок.
Руки постепенно начинали слушаться. Са-Амон лишь слегка пошевеливал пальцами, при этом прислушиваясь. И ему удалось расслышать самое главное: сейчас мы пойдем и отобьем вверенную нам верховным жрецом Птахотепом святыню. Кто рассмотрел врага, понял уже – он не то, что о нем думают. Это просто конный сброд. От него не следовало бежать, потому что он сам обратился в бегство. А пока собираются носильщики и негры, нужно отыскать беглеца, перерезавшего веревки. Последовала команда, и тростник зашуршал перед Са-Амоном по фронту в сто локтей. Пристыженные воины со всей страстью бросились на поиски. Са-Амон поднялся и побежал, пригибаясь, прочь от дороги, к речному берегу. Тучи насекомых, возбужденных запахом человеческого пота, встали над ним, как столб. Горло забивала летучая труха, под ногами что-то чавкало и змеилось. Даже каменные подошвы рвало торчащими из воды кореньями. Того, что его различат по шуму, Са-Амон не боялся, преследователи бежали в таком же облаке тростникового треска. У него была одна забота – не наступить на ядовитую змею, – вот одна рябит воду, удирая, – и не проколоть ногу насквозь. Вот вторая гадина, обвивается вокруг сухого древесного ствола, добираясь до птичьей кладки. Тростник снопами валился вправо и влево под мощными руками беглеца. Внезапно на него выпала черная, блестящая маска с оскаленным от ужаса ртом и ярко-белыми белками. Слишком далеко запрятавшийся негр. Са-Амон, державший копье под самым острием, выпустил его вперед и убил несчастного прежде, чем тот успел издать хотя бы звук.
Почти сразу вслед за этим Са-Амон выбрался на твердую дорогу, неприметную тропку, петлявшую меж двумя стенами зарослей несомненно в сторону берега. Если погоня не набредет на нее, то можно считать, что он уже спасся. Один плавный поворот следовал за другим. По расчету Са-Амона, до берега оставалось не более сотни шагов, как вдруг под ноги ему бросилась мусорная куча и мелькнула впереди плоская крыша крохотного крестьянского дома. Деревня. То, значит, была не косулья водопойная тропка, но поросячья дорожка к дармовому угощению. Зачем нужна деревня? Расспросить хотя бы, где ближайший гиксосский гарнизон. Мериптаха, несомненно, доставят сначала туда.
Дом был маленький, даже без традиционной в этих местах прихожей комнаты и крытой кухни. Два помещения – комната с деревянной колонной посередине, для поддержания крыши, и спальня. Весь пол в спальне покрыт потертыми циновками и замызганными подушками. Но в целом домик был хоть и маленький, но опрятный. Каменная посуда вымыта и стоит стопкой на лавке в углу, пол выметен и увлажнен. На треугольном табурете кувшин для омовений, накрытый полотенцем.
Са-Амон ходил по пустому жилищу, жадно хлебая прохладное молоко из кувшина и набивая рот грубо помолотой мукой. Другой еды в доме не отыскалось. Ходил и поглядывал то в приоткрытую дверь, то в окошко. И правильно делал, потому что очень скоро заметил, что на открытой им помойке появилось несколько вооруженных людей. Они осмотрелись и направились к дому.
29
– Теперь я спрошу тебя вот о чем. Мой язык отказывается служить мне, так отвратителен предмет, о котором должна пойти речь. Но я не могу не спросить. С самого детства, когда меня хотели испугать, то говорили – не будешь молиться, не будешь почитать старших, тебя украдет Себек или тебя отправят в Аварис. Многие, особенно чернь, уверены, что за стенами этого города живет сам змей Апоп и питается он исключительно детьми мужского пола. Похищенными мальчиками или силою отобранными у родителей. Слухов этих я не опровергаю, и даже считаю полезным, что мой народ ненавидит Аварис и боится его. Не важно, подлинный ли змей там сидит или царь-человек под его именем. Однако с некоторого времени, когда достиг я известного положения, стало мне известно удивительное – мальчиков никто по ночам не ворует, никто насильно их ко двору Апопа не влечет. Родители сами везут их ко двору, и еще не всех берут… – начал Аменемхет.
– Это правда, – кивнул Мегила.
– Но это непонятно.
– Это понятно, если объяснить. Аварису не нужны вообще мальчики, ему нужны мальчики замечательные в своем роде.
– Такие, как Мериптах?
– Да, ты правильно назвал пример. Мериптах, сын Бакенсети, был дважды обречен на то, чтобы оказаться при дворе. Во-первых, он сын правителя княжества, открыто сияющего в короне Авариса. Все египетские номархи, некоторые правители городов в южной Сирии, вожди степных племен к западу от Халдеи присылают нам своих сыновей после достижения ими определенного возраста. Юношам этим предстоит сменить своих отцов у кормила власти, и необходимо, чтобы они получили нужное воспитание, выкинули из головы своих племенных идолов и поместили на их место славу и интерес Авариса.
– Предались омерзительному Сету?
– Сет это не всё и даже не главное для Авариса. Вторая причина, по которой Мериптах должен был прибыть в столицу, его собственные достоинства. Ведь сразу заметно, что он не совсем обычный ребенок, поразительный ребенок. Редкое сочетание энергичного ума, здравого, благородного характера, возвышенной души и особой привлекательности. Даже если бы он не был княжеским сыном, о нем стало бы известно рано или поздно. Рано или поздно его бы призвали в столицу. Правда и то, что в доме богатых родителей всем указанным качествам легче развиться, чем в хижине бедняка.
– Но если собрать всех сыновей ваших открытых данников, то получится три-четыре десятка юношей, но известно, что в ваших школах обучаются многие сотни «царских детей».
– Более двух тысяч. Далеко не все они выходят впоследствии из разряда «царских детей» в круг «царских друзей», не все равны способностями и усердием. Многие остаются лишь писцами, школьными надзирателями, библиотекарями, дворцовыми распорядителями, помощниками учителей, просто солдатами внутренней стражи. Но зато уж великолепными и великолепно верными солдатами. «Царские друзья» – это армейские офицеры, кормчие главнейших кораблей, начальники крепостей, богатейшие купцы и ростовщики, живущие повсюду, где торгуют. И главное – наши тайные послы при каждом правящем доме. Глаза, уши, слово и воля Авариса в пределах всего мира, освещаемого солнцем и луною. И совсем уж немногие поднимаются так высоко, что их начинают величать «царскими братьями». Таких всего лишь полтора-два десятка, и они есть главный царский совет. Это главный казначей, начальник конницы, главный школьный распорядитель, хранитель архива, хранитель «Дома женщин», управитель всех наук и другие. Я тоже среди них, как главный тайный посланник и надзиратель за исполнением заведенных правил.
– Но ты не ответил – откуда берутся эти две тысячи?!
– Ты невнимательно слушал меня. Я же упомянул о «Доме женщин». В гареме живут женщины, но не царя лишь, а всего Авариса. Гарем города.
– Не хочешь ли ты сказать, что на самом деле Аварис не стоит на омерзительном грязном обычае мужеложства, а лишь распускает об этом слух. Что когда ваши всадники побивают камнями пойманного извращенца в каком-нибудь египетском городе, то действуют они не в целях маскировки, а от всей души. Что бы ты мне ни говорил сейчас, я не поверю, что ваша столица – это не вместилище грязи и скверны.
– Ты смешал в кучу разные вещи. Я постараюсь ответить тебе по порядку. Наши доблестные всадники, воины племени шаззу и других степных племен, наказывают пойманных мужеложников от всей души, ибо ненавидят и презирают их не меньше, чем правоверные египтяне. Они иногда даже сами берут в руки камни, чтобы отличиться перед наблюдающими горожанами в этом деле, дабы те перестали их называть нечистыми, что ранит их воинские души. Но не забывай, что шаззу и другие кочевники отнюдь не гиксосы, не пастухи, а лишь собаки пастухов. Это первые племена, вставшие под высокое водительство в незапамятные времена, вставшие через своих прозревших вождей. Чем более дик и свиреп народ, тем более он и наивен, и прост в управлении. Я как-нибудь расскажу тебе и эту историю, хотя она уже ощутимо попахивает обычной народной легендой. А народное наименование «нечистые» – это простая путаница, я думаю, или совпадение разных причин, в одной из них наши азиаты невиновны. Зато во второй… Ты когда-нибудь принюхивался к нашим конникам? Сложное устройство их боевой одежды в сочетании с влажной жарой долины дает этот запах, столь досаждающий нюху чистоплотных египтян. Наши конники слывут «нечистыми», потому что воняют, а не потому что предаются сношению с мужчинами.
– Это я понял, хотя не так уж часто приходилось мне обнюхивать ваших солдат.
– Поясню теперь о женщинах Авариса. «Дом женщин», и очень большой, в самом деле имеется. Он устроен в лучшей части города. Напоминает он огромный и небывалой красоты сад. Множество больших и маленьких бассейнов повсюду. Там посажены все деревья, что плодоносят в Черной Земле, но не только в ней. Доставлены туда и выращены такие, что можно было прежде видеть только в отдаленных царствах. Главное же содержание этого места – сами женщины. Как и деревья, и цветы, собраны они отовсюду. Из разных концов мира. И не просто первые попавшиеся, все это лучшие дочери своих народов. Именно их собирают по всему свету наши тайные посланцы, и сам я несколько лет был занят этим.
– Кто же отдает вам своих дочерей, и именно лучших?
– Многие мечтают породниться с Аварисом, несмотря на несколько темный оттенок его славы. «Царскому брату» редко бывает отказ, если он вздумает жениться на царской племяннице или княжеской дочке. Когда же высокородный отец против, можно найти дорогу прямо к сердцу намеченной дочери, минуя обычаи местности. Так, например, было с дочерью правителя колхов, чье комариное царство лежит на северном берегу самого северного моря. Узрев «царского пастуха», она воспылала, охотно предала отца и дом свой, ослепленная славой Авариса. Овладеть душою женщины очень легко, если смотришь на нее трезвым взглядом. Взгляд же «царского пастуха» всегда трезв. Случаи, когда бы он оставлял свое высокое предназначение ради переменчивого, сварливого, неверного, вечно недомогающего, неспособного видеть истинную красоту женского существа, так редки, что даже упоминать о них нет нужды. Сам я женился четырежды на дочерях правителей городов и островов. Самое тут трудное – это дорога от ее отчего дома до «Дома женщин». Молодые жены безумствуют, не понимая своей роли. Они ведь выходят замуж не за одного отдельного гиксоса, но за весь Аварис. Сейчас три десятка царских и княжеских дочерей живут в крепости «Дома женщин», ни в чем не зная недостатка, но не обладая своими постоянными мужьями. Многих приходится выкупать у знатных, но разорившихся родителей или неудачливых купцов, утративших караван с товаром. Иных мы просто воруем.
– Как же вы определяете нужных?
– Достоинства женщины видны сразу. Ведь нам не надобны от них верность, что проверяется временем, или способности к наукам, что проверяются испытанием. Потребны стать, здоровье, то есть способность к деторождению, а они заметны сразу же, ошибок мало.
– Вас не заботит даже красота?
– Красота женщины – это смешная египетская выдумка, и вы сами не можете объяснить, что это такое. Теперь ты понял, каким образом мы и заполняем наш женский дом? Во всем мире об Аварисе идет смутная, неопределенная слава как о месте, где исчезают лучшие девы. Нет народа, который не слагал бы сказок о великом змее, живущем под водою или под землею и питающемся исключительно девушками. Мы не опровергаем эти удивительные и глупые россказни, ибо они нам на пользу. За ними, как за ширмою, скрывается подлинная сущность нашего царства. Пусть нас считают пожирателями юных красавиц, тем меньше опасности, что додумаются, чем на самом деле питается жизнь наша и наше могущество. В последние годы более всего собралось у нас женщин из стран северных, холодных. Ахияву и соседние племена поставляют нам лучших матерей. Знатные дома Элама и межречья измождены внутрисемейными браками. Забота о сохранении в одном семейном сосуде всей священной царской крови приводит к тому, что дети рождаются без пальцев на ногах или с поросячьими хвостами. Брать девочек из простых крестьянских домов нельзя, ибо они уже в двенадцать лет больны и кровохаркают от непосильного труда. Волей-неволей приходится обращаться к женщинам из домов с достатком. И выходит так, что здоровее всего женщины из страны Ахияву и с островов, ей подвластных. В этом дополнительная забота для хранителей женского дома, ибо, по нашим правилам, много дочерей одного племени не должны жить вместе. Есть опасность, что среди них заведется колдунья и возбудит волнение.
– Я не понял еще одно – ты сказал, что даже дочери иноземных царей не обладают своими мужьями. Значит, прочие тем более безмужни?
– Ты спрашиваешь, не становятся ли все жительницы нашего сада жрицами девственности? Наоборот! К ним входят мужчины. Обязательно по нескольку в день. Но только в те дни, когда они более всего склонны к зачатию, что определяют особые ученые люди. Это очень ответственная работа и покрытая покрывалом строгой тайны.
– Для чего она в этом деле?
– Устроено так для того, чтобы ни одна женщина не могла определить, от какого именно мужчины она зачала.
– Это-то зачем?
– Это-то и есть корень всего давнего гиксосского замысла. Мужчины – это всегда «дети» и «друзья» царя, – что входят к женщинам, выбираются по жребию или отслуживают городу наложенное наказание. Многие мелкие прегрешения караются чаще всего повинностью в «Доме женщин». Очень важно, что и мужчина никогда не может даже приблизительно знать, кто из родившихся на свет его ребенок. Этот закон один из главнейших. Нарушение его или попытка нарушения карается отсечением головы. Ведать свое потомство – значит – ядовитее всего замышлять против царства. Все – матери, все – отцы. Вот правило, что как фундамент поддерживает Аварис. Царь в этом отношении равен всем прочим. Дабы нам не угрожал ужас его отцовства, он вообще никогда не входит к женщинам.
– Но ведь родительская ласка самое драгоценное, что достается человеку, может, за всю его жизнь!
– Так принято думать, но так ли оно на самом деле? Взгляни непредвзято. Что ты рассмотришь внутри простой, крестьянской египетской семьи? Ребенок там род домашнего животного, и любой хозяин семейства ждет только срока, когда его можно будет заставить работать. Я бывал во множестве стран, в стане разных племен и видел, что ребенок – это предмет для продажи, если найдется покупатель. Хорошо, если для продажи, а не для съедения в дни голода, как у нищих горцев, что я наблюдал собственными глазами. Детей знатных домов повсюду, где я бывал, защищает не любовь, но гордыня родителей и страх загробного существования. Они хотят с помощью детей продолжить свое имя на этом свете и питаться сыновними подношениями на том. Разве не таковы представления египтян о смысле родства?
– Я не стану отвечать тому, кто не способен вместить ответ. Твои речи безумны, но продолжай их, ибо для этого ты здесь.
– Дети Авариса обласканы и защищены равно. Они получают поровну внимания и воспитания. И выше поднимаются те, кто того достоин. Возрастают те, кто впоследствии сможет принести больше пользы и славы царству. Что же мы видим в других местах? Умирающий правитель оставляет вместо себя не лучшего, не умнейшего, не сильнейшего, но того, кого велит ему обычай страны – ближайшего кровного родственника. Может, младшего брата или мужа старшей сестры, но чаще, много чаще старшего сына. Лишь в редких случаях этот человек достоин того места, что ему достается. Страна начинает шататься, трон качаться, вспыхивают волнения, в ослабевшую страну вторгается враг. Государство рассыпается… Разве корень зла тут не в том, что правитель достоверно знает пути распространения своего семени? – Мегила остановился.
Аменемхет тоже некоторое время молчал.
– Ты говоришь уверенно, но я слышу, что эти слова тебе и самому не по нраву.
Мегила лишь слегка повел плечом:
– Не знаю, что тебе ответить на это.
– Ну, что ж, вновь стемнело.
И опять после ухода Мегилы возник Ти:
– О, сосуд мудрости и обелиск предусмотрительности, уже можно убить этого серолицего убийцу. Он ведь уже все важное рассказал. Все записано на папирусе, и можно снять с папируса копию и заставить молодого жреца выучить записанное наизусть. Он больше не нужен. Его нельзя пускать в Фивы, ведь даже крестьянин не пускает шакала в птичник. Убей его, пока не поздно и Апоп не проведал, что он здесь!
30
Получилось очень удачно. Выглядело все так, будто трое солдат ворвались в дом, но один тут же наткнулся на копье, зачем-то вкопанное хозяином в землю перед входной дверью. Второй поскользнулся и разбил себе голову о поддерживающий крышу столб. А третий сам проткнул себя мечом, видимо, по неопытности.
Са-Амон выглянул наружу. Домик, где совершилась эта неописуемая трагедия, стоял на окраине, даже, можно сказать, на отшибе, за маленьким отводным каналом, закрытый от деревни двумя большими акациями. Посланцу Амона не было никакого дела до того, какие мысли придут в голову хозяевам, когда они явятся домой со своего поля и обнаружат кровавую картину. Он бодро бежал в сторону тропинки, что начиналась за мусорной кучей и уводила в тростники. У него уже был план. Небамон пойдет по следам гиксосского отряда, а он сам по следам Небамона. Потеряв оба «подарка», полководец Птаха должен был решить, какой для него важнее, и, судя по тому, что в тростниках тихо, уже решил. Он пошел за мальчиком.
Са-Амон был сыт, вооружен и более уверен в успехе, чем даже тогда, когда находился связанный в двух шагах от носилок Мериптаха.
Преследовать отряд воинов Птаха было легко. Они оставляли массу следов и, поспешая изо всех сил, передвигались не быстрее скарабеев.
Солнце перевалило далеко за середину небосвода, когда Са-Амон оказался вблизи от замеченного дыма. Двинулся вокруг него и почти сразу же наткнулся на следы пехотинцев Небамона. Богиня удачи улыбалась ему. Прячась за камнями и кустами, он начал подниматься вверх по склону. Все сильнее пахло дымом. Добравшись до вершины и выглянув из-за камня, Са-Амон увидел перед собою укромную, удобную площадку, как бы устроенную в глубине мелкого треугольного кратера. На этой площадке дотлевало несколько разных по размеру кострищ – то, что осталось от палаток и повозок, – валялось с полтора десятка трупов и еще стоял в воздухе привкус недавнего боя.
Конечно, это был не лагерь азиатов.
Обычное логово обычной банды. Впрочем, необычной. Кто-то хитрый придумал подражать в своих набегах на деревни тактике всадников шаззу. Добыли лошадей, вон они повсюду валяются с перерезанными глотками, и стали носиться по вечерним дорогам, парализуя всякую волю к сопротивлению. Пару изрубленных барабанов Са-Амон хорошо разглядел на белом песке меж кострами. Воины Птаха яростно прошлись по ним своими мечами, мстя за пережитый утром страх.
Конечно, никакого саркофага с Мериптахом в выжженном логове не было.
Небамон, столь недооцененный, отличным образом исправил свою ошибку. Хотя бы наполовину, но исправил. Обойдя по периметру бандитское логово и взобравшись на самый высокий валун, Са-Амон вгляделся в расстилавшуюся перед ним долину. То, что искал, обнаружил не сразу, потому что искал не там, где следовало.
Конечно же хитрый Птахотеп и не собирался весь путь до Фив тащить Мериптаха посуху. Это и долго и опасно. Небамону нужно было только обойти ближайшие к Мемфису посты гиксосов, а лучше всего это делать по краю долины. Теперь он погрузится на судно, поднимет паруса, и устойчивый в эту пору северный ветер сам повезет спящего мальчика в гости к Яхмосу. Небамон проделал не более половины пути до пристани, его еще можно догнать. Уже вечереет, и, может быть, он не решится пускаться в ночное плавание со столь ценным грузом.
Сзади раздался добродушный многоголосый хохот. Са-Амон обернулся – стая гиен полноправно входила на территорию разгромленного лагеря. Сплюнув в их сторону, безносый гигант заскользил вниз по осыпающемуся щебню.
Он старался держаться вплотную к тростниковой стене. Течение было здесь почти неощутимо и глубина достигала трех локтей. Вытянутая узконосая лодка легко резала маслянистую непрозрачную воду, чуть кренясь и как бы проседая после каждого толчка шестом. Шест всякий раз чуть увязал в слое донного ила, поэтому толчки получались не резкими, смазанными, и лодка ползла мучительно медленно, а руки наливались тяжестью с неприятной быстротой.
Ладья Птаха была сейчас не видна за поворотом тростникового берега. Она держалась точно середины русла, подчиняясь командам сидящего на носу лоцмана.
Ярость придавала Са-Амону силы, и он свирепо пронзал ни в чем не повинную воду, вспугивал мелких птиц, устраивавшихся на ночь у берега. Так же он распугал людей на пристани, когда завладевал лодкой. Никому и в голову не пришло сопротивляться бурно дышащему, вооруженному до зубов человеку с бешено сверкающими белками.
Стена зарослей начала заметно отклоняться влево, сейчас он увидит ладью Птаха. По его расчетам, она должна быть совсем рядом. Что делать дальше, он уже решил в тот момент, когда перерубал причальный канат своей лодки на глазах у сотни человек, собравшихся поглазеть на отплытие ладьи.
Плечи совсем окаменели, и окаменение стекало в руки и поясницу, но скорость снижать было нельзя, иначе ладью не догнать.
Близость цели возобновила силы. Са-Амон повертел над головою шестом, как базарный канатоходец, сбрасывая налипшую грязь и траву, и направил стрелу своего суденышка наперерез величественному и молчаливому кораблю. Лодка слушалась с удовольствием, словно ей нравилась эта охота. Она скользила, чуть задевая выпуклым брюхом рыхлую поверхность недалекого дна. Гигант даже не ожидал в себе такого запаса мощи, это Амон вдохнул ее в отяжелевшие члены в самый нужный момент. Поглядывая вправо, он с нарастающей радостью понимал, что успевает, успевает, и все упорнее и чаще работал шестом. И в момент наибольшего упоения погоней он вдруг полетел вперед через борт лодки и через голову.
Проклятая межа!
Тряся ушибленной рукой, другою Са-Амон тащил, проваливаясь выше чем по колено в топкую жижу, повалившуюся на бок лодку через невидимый, но непреодолимый подводный вырост.
Перетащил. Забрался внутрь. Выловил из жижи шест, глянул вправо. Ничего, ничего страшного. Ладья все еще здесь. Садящееся солнце огромным красным щитом стало за ним, как бы всему миру показывая: вот, вот что сейчас важнее всего!
Са-Амон налег на шест. Лодка отказывалась лететь. Дно облипло илом, лодка ползла, как червяк. Завывая сквозь зубы, Са-Амон все же протолкнул ее на несколько метров вперед, твердя себе мысленно, что дальше будет по-другому, это просто такое плохое место. Но тут раздался звучный треск – сломался шест. Пополам. Некоторое время преследователь тупо на него смотрел, потом так же тупо на ползущий по красному диску корабль. Потом выпрыгнул из лодки и побежал ему наперерез, крича и размахивая руками. Шагов через двадцать упал всем телом вперед, опять вскочил. Поднял руки и закричал, задрав голову к небу: «Небамон! Я здесь, Небамон!»
Солнце быстро пряталось.
Ладья медленно, но неумолимо удалялась под покров уже изготовившейся ночи.
Са-Амон упал на четвереньки и провалился руками в ил по плечи. Нужна лодка, во что бы то ни стало нужна лодка!
Справа послышалось шевеление воды. Даже не посмотрев в ту сторону, Са-Амон понял – крокодил и, наверное, не один.
31
– Чем дольше живет гиксос и чем выше он поднимается, тем больше у него имен. Так что простое произнесение полного имени почти все рассказывает о нем. Первое имя – это название месяца, в котором он появился на свет. Второе – имя учителя, заметь, не отца. Третье – имя дела, к которому обнаружена у мальчика склонность. Четвертое имя – имя первейшего мастера в том деле, в котором молодой гиксос совершенствуется. Пятое имя обозначает, как на тебя посмотрел царь во время церемонии представления. У меня одиннадцать имен.
У Апопа двенадцать, и двенадцатое – Апоп. Когда воспитанники «Дома жизни» достигают возраста тринадцати разливов, их вводят в большое собрание «царских пастухов». Именно там впервые они встречают того… старшего своего друга, с которым возникает…
– Так и знал! Это именно грязное совращение взрослым и искушенным развратником юного и неопытного подростка!
– Нет, очень часто особая дружба возникает и между подростками, прямо в «Доме жизни», где они живут, отлученные от всех, кроме учителей. И потом эта дружба проходит через всю жизнь. Пример тому отношения князя Бакенсети и визиря Тнефахта. Они обрели друг друга еще в совсем юные годы. Впоследствии Бакенсети стал близок царскому сердцу, но толстяк сохранил верность первому своему чувству и по сю пору. Все дело в том, что в возрасте двенадцати-тринадцати лет сердце мальчика напоминает собою мягкую глину, и все дело, в какие руки эта глина попадет. И тогда без всякого принуждения и обмана…
– Хватит! Я не желаю более слушать про это.
– Спроси про другое. Я отвечу.
– Вопрос у меня есть. Скажи мне, как получается так, что вашему городу утонченного разврата столь преданно и так долго служат примитивные степные дикари, ум которых мало чем превосходит ум лошадей, на которых они скачут?
– Такому положению уже не одна сотня лет. И началось все в те времена, про которые ничего нельзя утверждать с уверенностью. Но бытует такая легенда-сказка: однажды доблестные воины племени шаззу, охотясь на диких степных ослов, наткнулись в пустыне на двух издыхающих от жажды путников. Жители сухой степи великодушны по природе, они не убили этих людей, а, наоборот, напоили и накормили. Расспросив, выяснили, что те толком не знают, откуда явились и куда идут. По виду своему они не походили ни на кого из соседей степного племени, притом еще и между собой были совсем не схожи. Один был уродлив, другой прекрасен. Несмотря на то что, по утверждениям прорицателей шаззу, встреча с такими людьми сулила народу гибель, молодой, любопытный вождь велел их оставить в живых и даже дал им место среди своего народа.
Уже через очень небольшое время простые кочевники стали замечать, что жизнь их племени стала меняться. Семьи простых воинов быстро беднели, в то время как чужаки становились все богаче и богаче. Скоро им принадлежал уже почти весь скот и лучшие пастбища народа шаззу.
– И каким же образом такое могло произойти?
– Кочевники были очень религиозны. Они почитали своих богов и приносили кровавые жертвы их истуканам, как и все прочие племена, но сверх того были одержимы совершенно необыкновенной верой в загробную жизнь.
– Этим они приближаются к жителям Черной Земли, – надменно сказал Аменемхет.
Мегила коротко поклонился в знак согласия.
– Вера в то, что будущая жизнь непременно наступит, была среди кочевников так сильна, что они даже торговые сделки совершали с учетом этой возможности. Например, один воин шаззу мог сказать другому: дай мне сейчас верблюдицу, я в «той» жизни отдам тебе верблюдицу и ее приплод за два года. Когда чужаки разобрались в нравах племени, они тут же увидели, как ими можно воспользоваться в своих целях. Они говорили кочевнику: дай мне верблюдицу сейчас, а в «той» жизни получишь от меня две верблюдицы и все их приплоды. Дай коня и получишь три коня или, если хочешь, шесть коней. Кочевник соглашался и даже считал чужака глупым человеком. Появилась поговорка среди шаззу: они ведут себя так, будто не собираются жить вечно. Поначалу чужаки вызывали лишь жалость и насмешки, но когда выяснилось, что все племя живет уже в полнейшей нищете, а все верблюды, кони, повозки и даже шатры принадлежат «глупым» чужакам, начались волнения. Обратились к жрецам, но те сказали, что все законно. И они не могли сказать по-другому, иначе бы им пришлось сознаться в том, что прежде они лгали соплеменникам и никакой «той» жизни просто нет. Пожаловались кочевники и вождю, но увидели, что он полностью в плену ласковых слов, проливаемых на него чужаками, и ничего не хочет знать. Тогда составился заговор, и решено было убить и красавца, и урода. Это будет справедливо, сказал один хитрый жрец. Надо спешить, чтобы они поскорее оказались «там», чтобы у них было побольше времени, дабы накопить богатства в «той» жизни, когда воины шаззу сами явятся туда, чтобы получить полагающееся по договору.
Финал этой истории не очень ясен. Один из чужаков, тот, что был красавцем, исчез. Говорят, что он сбежал, услыхав о заговоре и испугавшись, прознав к тому же, что вождь колеблется на чью сторону встать. Чужаки были ему милы и обладали богатством, но против них был весь народ шаззу. Другой же, урод, остался. И поступил следующим образом. Он отдал народу ту половину добра, что принадлежала беглецу, чем смягчил волнение и ненависть к себе. Вторую часть богатства он отдал вождю, и тот решительно взял его под защиту, ибо стал богат и небывало возвысился над своим народом. Прежде он был первый среди равных, теперь же единственный и недостижимый. Жрецам, разбогатевшим на покровительстве обманным сделкам, было разрешено оставить подношения себе, и они вознесли восхваления визирю вознесшегося правителя. Сам же вождь проникся необыкновенным доверием к своему советчику, к его необыкновенному уму и уверовал в чистоту его сердца. Ибо человек, добровольно отказывающийся от богатства, редкость во все времена и во всех землях. Юный вождь приобрел также и еще один полезный опыт. Прежде ему более был мил тот, сбежавший красавец, теперь же он понял, что ценить надо не внешнюю привлекательность, но красоту сердца.
Аменемхет негромко хмыкнул, но не сказал ни слова.
– Из этой истории, как из зерна, выросла империя Авариса. Воины шаззу, оставленные в условиях своей обычной жизни, стали непробиваемой броней города. Отслужив в египетских гарнизонах свои пять-шесть лет, они возвращаются в степь, где заводят семью, которую им легче прокормить, чем простым степнякам, ибо они привозят с собой немалые сбережения. В желающих поступить на службу Аварису недостатка нет, и мы выбираем лучших.
Мегила замолк.
– Спрашивай еще.
– Я спрошу тебя завтра.
Ти, как всегда, не замедлил явиться:
– Я понял, понял, теперь я понял, зачем он здесь! Меня пронзило, как стрелой, – ему нужен Мериптах! Ради него он прибыл в Мемфис и был готов завладеть им, но Мериптах исчез у него прямо из-под пальцев, и он думает, что ты везешь его на этой ладье. Уж не знаю, почему такое могло прийти ему в голову, только это точно так! Ты улыбаешься, твое святейшество, стало быть, я угадал. Так убей же его, раз он разгадан и пуст, как опорожненный сосуд. Ну чем, чем он может быть еще полезен? Чтобы показать его Яхмосу? Чтобы мальчишка знал свое место? Но Мегила опасен. Он рассказал много, но мы не знаем, что он скрыл. Я его боюсь еще больше, чем прежде, и буду держаться подальше от его глаз.
– А что ты думаешь, колдун, об этой истории?
– Про двух путников?
– Про двух путников.
– Сказка. Старая, ничтожная сказка. Кто ее придумал, не знаю. Но, думаю, тот, кто придумал, скрыл правду.
– Какую правду?
– Второй чужак не убежал. Тот красавец не убежал. Урод убил его, ибо вдвоем нельзя владеть богатством. Вдвоем нельзя владеть правителем. Убил, убил, я знаю.
32
Всадники стояли парами. На своих обычных местах, и на вновь назначенных постах. У колодцев, на пристани, на площади перед пилонами храма Хонсу. Старались держаться под деревьями или в затененных переулках. Лошади привычно спали, пошевеливая ушами. Всадники плавились в своих кожаных латах. Горожане обращали на них внимания не больше, чем на обломки старых изваяний или повозки с товаром. Но не от пренебрежения, а от страха встретиться взглядом. Мужчины, зевая, выходили из своих домов или лавчонок и усаживались под сикоморами, отдаваясь под власть уличных цирюльников, дабы побрить голову и послушать последние новости. А новости, в отличие от большинства других дней, были. Чего стоило хотя бы это удвоение конных патрулей! Последний раз такое было тому назад три разлива. С тех пор здесь, в Хебе, столице маленького нома в среднем течении Нила, ничего подобного не замечалось. Так до сих пор и осталось неизвестным, в чем дело было тогда. Жаль, если и сейчас тем же кончится.
С всадниками общались только водоносы, приплясывая голыми пятками на раскаленном песке. Они подтаскивали им кожаные ведра с тепловатой колодезной водой. Азиаты выливали себе полведра за шиворот, полведра за пазуху. Доставалось немного и ушастым лошадкам. Они удовлетворенно фыркали и переступали на месте, меся мелкую теплую грязь широкими копытами.
День перевалил далеко за половину, у цирюльников становилось все больше клиентов. На улице появились женщины, семенящие в сторону рынка с широкими плетеными корзинами. Дети с соответствующими воплями перебегали из проулка в проулок, заставляя азиатских лошадок по-собачьи дергать ноздрями и неодобрительно фыркать. Довольно скоро семьи соберутся каждая под крышей своего глинобитного домика на ужин при свете масляного светильника, а когда будет доеден последний кусок, дома погрузятся во мрак, и во мрак погрузится весь город. И всадники, постояв еще немного, медленно потянутся в сторону пристани, к гарнизонной цитадели. Мокрые панцири будут поблескивать в лунном свете.
Вот уже пять дней всем воинам шаззу перед заступлением на пост твердили одно – ищите мальчика. Ростом до плеча, строен, черноглаз и очень ловок. Самое же главное – у него особый знак на левой ягодице. Мальчик может быть не один, с сопровождающими, он не обязательно будет идти сам, вполне возможно, его будут нести на носилках или везти в повозке. По обнаружении отметины мальчика следует схватить, не калеча, и немедленно доставить к гарнизонному начальнику.
Грязный египтянин нисколько не походил на мальчика, но то, что его следует остановить, сомнений не вызывало.
Лошади, побуждаемые легкими движениями колен, продолжали неторопливо приближаться к грязному гиганту. Руки гиксосов незаметно легли на рукояти. Один начал чуть отставать от второго, как полагалось по затверженной наизусть патрульной науке.
Са-Амон увидел всадников и сразу резко свернул с улицы, что вела к пристани, в боковую узенькую улочку-щель. Она тут же впутывалась в дебри бедняцкого района, именуемого в городе Собачьим из-за обилия там мелких, лишайных, злобных собачонок.
«Эй!» – крикнул передний гиксос египтянину, и лошадка его сама собой побежала резвее. На круглом, толстоносом лице всадника выразилось недоумение – неужели этот несчастный рассчитывает скрыться в этом городе трусливых предателей? Клинок меча с удовлетворенным шипением выехал из ножен. Всадники один за другим свернули в проулок.
33
В описываемое время город, расположенный на левом берегу вечнотекущей реки, еще не назывался стовратными Фивами, потому что до рождения отца истории Геродота, придумавшего это имя, еще оставалось восемьсот лет, но претендовать на это название мог уже по праву. Город был громаден, площадью в четыре Мемфиса, хотя и запущен, как и все египетские города под гиксосским владычеством. В половине старинных заброшенных храмов правили павианы. Дикие акации и голодные львицы с разной скоростью проникали сквозь проломы в стенах из необожженного кирпича. Змеи нежились на каменных плитах во дворах святилищ. Но с некоторых пор стали возникать и множиться повсюду признаки подспудного возрождения. Правление номарха Камоса, в уменьшенном и несравненно более осторожном виде, предвосхищало ослепительный и щедрый век великих Рамзесов, которому предстояло грянуть спустя совсем малые годы. Казна нома, даже после сочных выплат пасмурному демону дельты, тайком оплачивала медленные, но неуклонные работы по восстановлению храмовых хозяйств. Ладьи, груженные луксорским мрамором, бесшумно ползли по нильским водам и осторожно притирались тяжелым боком к бесконечным фиванским набережным. Бесчисленные и молчаливые крестьяне, присланные из личных имений Камоса и Яхмоса, братьев-правителей, методично выкорчевывали самовольную поросль в старых садах, чистили священные бассейны, вывозя гекатомбы грязи, водорослей и лягушек, заполняли их кристальной колодезной водой и заселяли благородными рыбами и лилиями. Храмы были не только восстановлены, но и одарены деревнями, лугами и пашнями, стадами, каменоломнями и целыми родами разнообразных ремесленников.
В северной части города, меж двумя дорогами, убегающими вдоль русла реки к Аварису, и рядом с храмом Сета располагался гиксосский гарнизон. Однако служба всадников в городе Уасет отличалась от той, что несли их собратья в других городах долины. Это был последний опорный пункт армии Апопа, и далее на юг «царские пастухи» забредать не решались или не считали нужным. Кроме того, воинам шаззу приходилось делить власть над городом с армией номарха, которой командовал уже упоминавшийся младший его брат Яхмос. Удачливый предводитель двух экспедиций вверх по реке в страну неразумных кушитов и через восточную пустыню к берегу Красного моря, где ему удалось вернуть под забытую руку Египта портовый город, через который прибывали товары из пахучей страны Пунт.
Формально эти походы собранных на время ватаг были совершены с согласия Авариса, но всем было понятно, что он дал согласие, чтобы не давать денег на посылку собственного войска и в твердом расчете, что вылазка неумелых египтян провалится. Разрешив потратиться Фивам, Апоп не столько сэкономил, сколько упустил. Большая часть захваченной добычи была, разумеется, отправлена вниз по реке, но правящие братья все равно остались в решающем выигрыше – они получили как бы законное право на постоянную армию. Аварис и на это посмотрел сквозь пальцы, соглашаясь считать эти две тысячи лучников и копейщиков просто личной стражей правителей. Собственная, пусть и маленькая, армия сразу же выделила братьев на два, на три роста среди других номархов Верхнего Египта. Фивы и так были богаче своих соседей, а теперь же стали политическим центром области, значительно выходящей за границы их исторического нома.
Начальник гарнизона начал слать в столицу обеспокоенные послания: мол, зреет измена, Аварис вскармливает опасного врага прямо с собственной ладони. Из столицы примчались два «царских друга» с инспекцией и пришло несколько дополнительных конных сотен. Вместе с тем братья, еще довольно молодые люди, находившиеся под влиянием громадного авторитета верховного жреца храма Амона-Ра Аменемхета, повели себя в соответствии с его советами, то есть мудро. Проявили внешнюю покорность верховной власти, отправили в столицу новые щедрые дары. Сверх этого они устроили для гостей смотр сил, специально отобрав у солдат лучшее оружие и как можно неказистее расположив их ряды. В столицу инспекторами было послано искреннее донесение, что войско братьев – это всего лишь толпа отбившихся от полей бездельников, не знающих, где у лука тетива. Сотня всадников шаззу, в случае необходимости, разгонит эту рать. Результатом всего этого было окончательное узаконивание фиванской армии.
Это была вторая фиванская привилегия. Первой, еще за несколько лет до походов Яхмоса своею хитростью, волей и терпением добился верховный жрец Аменемхет. Заключалась она в том, что ни начальник гарнизона и никто из высших офицеров гиксосов не имели сердечного друга во дворце номарха. Был один такой момент, когда верховный жрец рискнул всем и воспользовался внезапной кончиной сорокалетнего кретина, сидевшего на троне фиванского правителя и бывшего сожителем одного из гарнизонных сотников. Авторитетом чудодейственного Амона и с помощью громадной народной толпы, возбужденной специально подгаданными храмовыми чудесами, он возвел на престол не княжеского сына, уже предусмотрительно пораженного гиксосской заразой, а его племянника Камоса. Обиженный сын номарха почти сразу же скончался от непонятной горячки, даже не успев пожаловаться отдаленному царю. И Аварис, лишенный на время своих привычных возможностей, принужден был смириться с правлением племянника, тем более что в столице были наслышаны о его хрупком здоровье и почитали фигурой временной. Очень быстро выяснилось, что воля Камоса в полном управлении у верховного жреца Амона-Ра, но исправить уже сложившееся положение можно было теперь только путем применения большой военной силы. Апоп не стал этого делать. Риск верховного жреца оправдался.
Нынешний фиванский порядок был теперь таков: Камос болел, Яхмос маршировал, Аменемхет правил.
Утро прибытия – праздник золота, синевы и прозрачности. В тот момент, когда ладья Ра показалась, сияя, на просторах небесного Нила, ладья Аменемхета как раз приближалась к длинной, мощенной камнем городской пристани. Верховный жрец неподвижно стоял на носу, подобно настоящему изваянию бога, как бы объединяя в своей величественной фигуре смысл двух плаваний – земного и небесного. Вид обширного града радовал немигающее око, гордая, затаенная мысль невидимо билась в самом египетском сердце на берегах великой реки. Большие и маленькие кубики и параллелепипеды домов бедных и богатых, сдвоенные пилоны храмов, повсюду пятна густой садовой зелени, растопыренные пальмовые пятерни над белыми заборами. И так до самого горизонта, где в сухом тумане брезжила ломаная линия горной ограды, отделяющей мир долины от мира восточной пустыни.
Паруса судов были убраны – воздух был неподвижен, как прозрачная пирамида, зато обливались по́том гребцы в деревянной скорлупе судов, буксирующих ладью. Набережная даже в этот ранний час была не пуста. Торговцы, нищие, портовые писцы во множестве толклись на каменной ладони. Они давно уже приметили приближающуюся эскадру. Часть возбужденно сгрудилась у места обычной швартовки знаменитого корабля, другая ринулась в город, оповещая и важных, и всяких о вот-вот грядущем событии – возвращении в город ладьи Амона-Ра. Так что когда с буксира, первым прислонившегося к камню пристани, спрыгнули на берег специальные глашатаи Аменемхета, в их усилиях уже не было нужды. Город кипел встречей. Из всех улиц, выходящих прямо к пристани, вытекали ручейки коричневых двуногих муравьев. Где-то уже зародилось глуховатое биение барабана, перекликались писклявые негритянские дудки. Египтянину, особенно городскому, особенно фиванцу, только дай повод попраздновать.
Са-Ра озабоченно теребил свое некрасивое ухо, прикидывая, как ему расставить своих людей, дабы его святейшество без каких-либо шероховатостей проследовал в пределы храма.
Среди встречающих не было ни одного из правящих братьев.
Камос в это самое утро бился в лихорадочном припадке в самом затененном покое своего дворца. Его трясло, любой, самый слабый свет мучительно разъедал ему глаза и все время хотелось пить. Выпитое тут же исходило по́том, и слуги едва успевали менять простыни на его ложе. Такие приступы случались два или три раза в месяц. В прочие дни номарх был вял, равнодушен к жизни и едва мог вникнуть в дела своего удела. Недугу этому было не менее трех лет, и постиг он Камоса почти сразу же после его вступления на фиванский престол. Призванные отовсюду лекари, даже из Авариса, принуждены были отступиться – их лекарства не помогли Камосу. Только специальные снадобья, освященные молитвою в храме Амона, давали правителю некоторое и временное облегчение. И без того преданный всем сердцем верховному городскому божеству, номарх теперь оказался в полнейшей от него власти. Поэтому советы Аменемхета без труда входили в его сердце, тогда как скептические и грубые речи младшего брата лишь пугали.
Сам он, воитель Яхмос, в момент прибытия ладьи к фиванской пристани несся по каменистой равнине на двухместной колеснице, стоя справа от возницы и натягивая тетиву специального «львиного» лука, выпускающего особые, тяжелые стрелы, способные при удачном выстреле насквозь продырявить огненную кошку. Сандалии номархова брата надежно сидели в кожаных петлях, торчащих из дна колесницы, прочный ремень из кожи молодого бегемота крепил его за пояс к округлым перилам бешено прыгающей повозки, поэтому когда колесо налетало даже на крупный булыжник, Яхмос лишь пружинил на мощных ногах, не теряя охотницкого внимания. Крупные хурритские кони мощно тащили повозку, дробя копытами осколки известняка. За колесницей вставало и отставало пыльное облако, в нем терялись две колесницы сопровождения и кашляли бегущие следом копейщики. Они нужны были на тот случай, если львиная семья, вместо того чтобы попытаться увильнуть от столкновения с пыльным, мечущим стрелы облаком, вдруг бросится в атаку.
Вон они слева, в тени меж скальными наростами, в тени кустов. Два самца, один котенок и три самки с любопытствующими мордами. Появление грохочущей, трубящей охоты заставило их оторвать животы от теплых камней. Вяло отрыкиваясь через плечо, они начали перебираться повыше к вершине рыхлого, распадающегося холма.
Яхмос прокричал в ухо своему вознице, чтобы тот взял левее. Это было опасно, потому что у подножия львиного убежища была целая поляна крупных камней, отчего был прямой риск покалечить лошадей. Возница и не подумал ослушаться. Он был из породы «сельских слуг», как их презрительно называла утонченная и развращенная столичная знать. Это были по большей части выдвинувшиеся в последние годы провинциалы. Они верили в Яхмоса, как в самого Монту, и погибнуть по его приказу считали за поощрение.
Колесница, дико подпрыгивая, скакала по камням. Яхмос сильно отклонился на бегемотовом ремне, натянул тетиву и, выждав момент без тряски, выстрелил. И сразу попал одному из самцов в заднюю левую лапу. Тот нервно поскользнулся на камне, съехал ниже и обиженно зарычал. Гнев, смешавшийся с удивлением, породил неожиданный, очень резкий звук. Вместе с ним в ноздри зашоренным лошадкам ударил густой настой львиного запаха, оставленный всем кланом на покинутом лежбище. Лошади дернули вправо, а тут еще подряд два каменных выступа под левое колесо. Колесница некоторое краткое время катила на одном колесе, как бы раздумывая, что делать дальше, но вес двух человеческих тел, не удержавших равновесия, лишил ее выбора, и произошло шумное, пыльное обрушение на правую сторону.
Пять больших кошек, не торопясь, спускались по каменистому холму, чтобы на месте разведать, что там произошло. Свалившиеся друг на друга, перепутавшиеся сбруями лошади ржали в один голос, сводимые с ума запахом невидимой опасности.
Аменемхет глядел на суету своих охранников на набережной, но уже знал, что усилия их будут потрачены впустую. Он решил, что отправится сейчас не в храмовую резиденцию, а еще дальше, вверх по реке, где его ожидает вожделенная встреча, о которой он грезил едва ли не каждую ночь, проведенную вне Фив. Он велел подать к борту ладьи лодку с восемью гребцами для себя и еще две для охранников, и приказание было немедленно выполнено, ибо вдоль пристани было пришвартовано множество самых разнообразных судов. Са-Ра, ничего не спрашивая и не удивляясь перемене намерения господина, отдавал распоряжения, связанные с переправой. Аменемхет медлил. До того как сойти на борт подогнанной посудины и отплыть, ему предстояло решить, что делать с разговорчивым перебежчиком. Где содержать его отныне? Хочется посадить в клетку, но это не годится, он перестанет быть покладистым. Устроить в своем дворце? Безумие! Оставаться на ночь под одной крышей с человеком, способным на то, на что способен этот нечистый брат? Нет! Надо было все время иметь его под рукой, но чтобы он не имел возможности пустить в ход свои слишком ловкие руки.
Аменемхет нашел выход. Он ему не слишком нравился, но был лучше всех прочих рассмотренных. Мегила будет жить пока в доме, находящемся за пределами храмовой территории, но имеющем с нею общую стену. Прежде здесь обитал Уаб-та, глава речных писцов, следящих за тем, как содержится водное хозяйство храма – корабли, склады на пристанях, гусиные фермы на речных островах. После смерти уважаемого Уаб-та его сын не смог доказать свои претензии на его должность и имущество, ибо далеко не достиг уровня отцовской учености. Как подвозил дрова для кузниц, так и продолжал подвозить. Главным претендентом на уютное и престижное жилище сделался Пианхи, человек молодой, но успевший снискать признательность верховного жреца. Пианхи уже было почти обещано, что он станет владельцем дома. Он за свой счет сменил воду в бассейне и перемостил дворик. Каково же ему было услышать, что владельцем всего станет этот серолицый перебежчик.
Но с волею верховного жреца не поспоришь. Писец склонился в поклоне, дожидаясь, пока его статуеобразный хозяин сойдет по мосткам в шаткую весельную лодку.
Чем дальше отплывал Аменемхет, тем сильнее кипело сердце обманутого в лучших надеждах писца. Он не пожелал лично сопровождать Мегилу к месту его обитания и выделил самого старого, облезлого осла для перевозки его жалких пожитков, поскольку не было по этому поводу никаких распоряжений. Тоже мне, «царский брат», всего имущества – один длинный засаленный мешок. Правда, охраны человек двадцать, но это не знак почета, но знак недоверия, чтобы не сбежал.
Так и отправился в город Мегила, ведя в поводу своего ослика с траченной паразитами шкурой и жалким тюком на спине, окруженный двумя кольцами молчаливых, голых по пояс младших жрецов с дубинками на плече. Навстречу шла наспех собранная, но пышная храмовая процессия, с деревянными изваяниями, нытьем флейт и пением гимнов. Слуги Амона еще не знали, что им не суждено прямо сейчас узреть своего верховного жреца.
34
Повторно пристав к берегу, верховный жрец погрузился в носилки, доставленные с ладьи, и, покачиваясь в тени двух опахал, направился по тропинке, перпендикулярной к берегу. Впереди шагал Са-Ра. Ему отлично была известна эта дорога, не менее одного раза в десять дней верховный жрец проделывал ее, дабы проверить, как идет строительство его могилы. После же столь длительного и нервного путешествия он спешил в эти места с особым трепетом. Здесь испокон веку погребали знатных людей города, здесь среди бесчисленных мумий предков должна лежать и его мумия. Так давно решил Аменемхет, и с самого того момента, когда встал он во главе первого храма в городе, начал он эту стройку. Соперничать с фараонами и верховными жрецами Древнего царства в размерах гробницы он не собирался, да и возможностей таких у него, сына несчастного века, не было. Для того чтобы сохранить свой саркофаг в неприкосновенности во все будущие времена, решил он прибегнуть к старинной хитрости, подкрепив ее новейшим своим замыслом.
Строительная площадка открылась взорам довольно скоро. Вид она имела обычный – большие камни, маленькие человеческие фигурки. По периметру вокруг строительства лепились хижины рабочих. Отдельно квартал каменотесов, отдельно плотников, писцы и стражники жили также отдельно. За последние полгода вид этот изменился мало – возведение гробницы, даже не поражающей воображение, дело долгое.
Над строительством разносились характерные звуки: рабочие резали медными пилами куски туфа, десятники покрикивали на нерадивых.
Завидев знакомые носилки, навстречу Аменемхету кинулся главный распорядитель работ и с ним начальники помельче повалились на колени в горячий песок, рассыпая славословия. Верховный жрец выслушал обычный доклад: сколько обтесанных камней установлено в основание, сколько барж послано за гранитными глыбами, сколько человек покусано змеями. Самое же главное зло – подноготный клещ, от него пухнут пальцы у строителей, а из храмовых запасов мазь выдавать отказываются. Требуют за нее платы и даже угрожают наказать притворщиков, а никакого притворства тут нет, клещ и в самом деле в этом году зол как никогда. И еще бы, конечно, питание чуть пообильнее, а то латук да похлебка из эммера. Мяса бы немного, хотя бы и птичьего. Пиво в праздник новогодья пришлось покупать у городских разносчиков, когда такое было видано! Но в целом рабочие счастливы, что в деле заняты столь подобающем. И в молитвах благодарят Амона.
Аменемхет велел Са-Ра, когда будут разгружать ладью, все оставшиеся припасы, а это сотни кувшинов, мешков с вяленым мясом и корзин с хлебом, доставить сюда. Пусть день посещения верховного жреца станет для рабочих и охранников праздником.
После этого Аменемхет обошел вокруг строительной площадки, всюду видя только спины лежащих в пыли рабочих и огромные куски расколотого, обтесанного и превращенного в правильные параллелепипеды гранита. Бока камней были белыми от кремневых зубил. В воздухе чувствовался пыл только что прерванной работы. Еще какой-нибудь год-другой, и тут будет стоять отличный кенотаф.
Верховный жрец уселся в кресло и отбыл, провожаемый радостными криками, – новость о пищевых подарках уже распространилась.
Но направился Аменемхет не к берегу, как можно было ожидать. В сотне примерно шагов от основания будущей гробницы Са-Ра сделал вдруг резкий поворот вправо, и было полное ощущение, что он вошел в каменную стену в основании ближайшей скалы. Обученные носильщики тут же сняли кресло с плеч, и верховный жрец пешком и с неожиданной резвостью последовал вслед за безухим гигантом. Дорога их была краткой, хотя и извилистой, и скоро они стояли посреди небольшой – десять шагов шириною – площадки, расположенной внутри горы, как поляна в глубине леса. В середине поляны была дыра, уходящая под землю. Са-Ра наклонился и звучно крикнул внутрь условленные слова. Очень скоро наружу стали выбираться один за другим молчаливые люди, припорошенные каменной пылью, с молотками и другими инструментами в руках. Они кланялись Аменемхету и выстраивались по окружности поляны спиной к стене. Вид у них был хоть и грязный, но никак не изможденный. Понятно было, что питаются они хорошо и регулярно. Последним вышел старший – одноглазый человек, невероятно широкоплечий, он постоянно норовил ухмыльнуться, но не потому, что был по натуре весельчак, просто у него был тик.
Аменемхет кивнул ему и, не слушая доклада, стал спускаться в нору. Это легко было сделать, потому что там сразу же начинались широкие, удобные ступеньки. Именно в этой норе и должна была располагаться истинная могила верховного жреца храма Амона-Ра Аменемхета.
Внутри горели светильники, налепленные на стены. Будущий владелец ступал медленно, поворачивая голову вправо-влево. Это была не просто лестница, но лестничный колодец гробницы. На его стенах будут изображены сцены вступления Аменемхета в «Западные Земли», и, может быть, имеет смысл запечатлеть тут всю «Отрицательную исповедь». Верховный жрец еще не решил окончательно и многие часы проводил в размышлении на эту тему. Зато по поводу первого коридора все уже ясно: тут будут рельефы с гимнами в честь Ра, с начертанным путешествием солнца через часы дня и ночи. Потолок – это небосвод с изображением всех главных созвездий.
Во времена благородной древности первый коридор был обычно открыт для членов семьи упокоенного и жрецов некрополя, тут даже стоял стол для погребальных даров, но времена нынешние убивали светлые обычаи, и следовало беречься от грабителей всех видов.
Второй проход по традиции назывался Святилищем, в котором медлят нетеру Востока и Запада. Справа и слева здесь располагались ниши, где будут стоять статуи духов внутренней жизни – первых существ, с которыми упокоенный встречается в своем вечном путешествии. Здесь будут многочисленные изречения из «Книги того, что есть в царстве Дуат». Сверяясь с ними, душа упокоенного без ущерба для себя минует все опасные тропы и места загробного мира.
А вот «Комната двух привратников» – место для царской стражи во время погребения особы из царского дома. Ему ли, пастырю правителей, отказываться из ложной скромности от такой погребальной почести? Вон там будут стоять столы с погребальными ларцами. Там же будут подробно изображены работы: ковка металла, нанизывание бус и ожерелий, ткаческие и стекольные ухищрения, всего и не упомнишь. Но это непременно должно быть. Насчет одного Аменемхет еще сомневался: нужны ли здесь сцены Последнего суда, суда Озириса. Именно во время него плотское отделяется от бесплотного, косное от духовного. Два привратника, места которых по разные стороны зала символизируют это раздвоение, состояние выбора: вернется ли душа на землю под тяжестью прегрешений или полностью воспарит в мир божественной жизни, чиста и ясна.
Аменемхет подошел к «Комнате испытания». Это было самое трудное место для работников. Если во всех прочих залах они лишь расширяли и спрямляли пределы естественной пещеры, приспосабливая ее к нуждам великого погребения, то тут им надо было долбить сплошной камень, для того чтобы вырыть большое углубление в полу. Это углубление с вмурованными в дно острыми деревянными кольями, затянутое сверху полотном, – последнее препятствие для подлого грабителя. Аменемхет не верил, что кто-либо на свете способен преодолеть все препоны, которые он задумал на пути грядущих негодяев, но яму вырыть приказал. Первые, самые наивные грабители удовлетворятся разграблением отдельно стоящего кенотафа – ложной гробницы. Более умудренные в своем нечестивом ремесле будут искать гробницу тайную, но те, кто, потратив, может быть, годы, найдут ее, должны будут убедиться, что добраться до ее входа нет никакой возможности. Надо наугад долбить скалу на глубину в полсотни локтей. А какая добыча стоит таких трудов?! Аменемхет улыбнулся, как бы услышав стоны будущих проклятий, что будут изданы обманувшимися преступниками.
У старательно вырываемой ямы было, кроме практического, еще и символическое значение. После сцены Великого суда Озириса она представляла собой как бы опрокинутое небо, небо для черных, отягощенных душ. Во времена прежние здесь изображали сцены охоты и рыбалки с гарпунами – они должны были говорить о преодолении плоти и вступлении в царство духа. Теперь ни охота, ни рыбалка не сопрягается с работой духовной, и верховный жрец продолжал думать о том, какое тут дать задание резцу.
И вот он «Дом золота».
Аменемхет встал на то место, что предназначено для будущего саркофага, испытывая прилив тихой, спокойной радости. Тут он все уже придумал. По углам будут устроены четыре кладовые. В нишах там будут стоять божества четырех сторон света: Амсет, Хапи, Дуамутеф и Кебексенуф. На потолке – изображение Нут, богини космического созидания. Надписи на стенах расскажут обо всех превращениях усопшего в течение его удивительной жизни, от незаметного глазу муравья до «уподобленного Озирису».
Саркофаг будет гранитным, ибо гранит долговечнее и алебастра, и песчаника. Заклятия на его стенах обезопасят заключенного в саркофаге во время любого его путешествия по путям внутренней жизни.
Когда сзади раздался человеческий голос, верховный жрец обернулся, даже не гневно, а удивленно. Никто никогда не смел его беспокоить во время этих подземных медитаций. Это было не просто смертельно опасно для ослушника, это было непредставимо.
Нарушителем оказался Хека. Он жалобно топтался у входа в комнату ожиданий, не смея приблизиться к звездной яме. С самого начала он не собирался сопровождать верховного жреца в дом его вечной жизни, но нырнул в город за новостями. Раз он здесь, значит, выловил больших рыбин.
Увидев, что верховный жрец заметил его, Хека опрометью бросился к выходу, чтобы ни одного лишнего мгновения не оскорблять своим присутствием великое место.
Аменемхет понял, что в прежнее состояние высшего блаженства ему уже не вернуться, и тоже пошел к выходу. Оказавшись под солнечным светом, он сдержанно-поощрительно кивнул старшему каменотесу, тот расплылся в нервной улыбке, обнажая провал рта с вырванным языком. Старший сделал знак своим людям, и они начали по одному спускаться внутрь, все столь же немые, как и он сам.
Верховный жрец обратил взгляд на негодного колдуна с поганой бородкой. Один глаз у него был прищурен, как у человека, ожидающего, что его сейчас ударят. Прежде чем наказывать, Аменемхет предпочел выслушать. Оказалось, что Хека торопился не зря и сегодняшним утром еще раз доказал свою полезность.
Во-первых, стало известно, что людьми Птахотепа убит Неферкер – старик-учитель, многие годы верно и скромно служивший делу Амона в самом логове взбунтовавшегося Птаха. Ведь это он помог Хеке под видом учителя Ти проникнуть во дворец Бакенсети.
Во-вторых, явилось, и неизвестно от кого, краткое послание, из которого следует, что командир воинов Птаха Небамон направился в Фивы с неким «подарком» для воителя Яхмоса. «Подарок» более всего напоминает видом упакованное особым образом человеческое тело.
– Мериптах, – тихо сказал верховный жрец и спросил, не слыхать ли чего о Са-Амоне.
Выяснилось, что ничего. Зато есть известия, что корабль Небамона уже недалеко от Фив и что пристать готовится ночью, может статься, что и в одну из ближайших. Послание доставил скороход из дома Бакенсети, что очень странно, потому что князь к этому времени был уже мертв. Допросить скорохода нет возможности, ибо послание доставлено два дня тому назад и он уже поспешает обратно.
Наконец прошел слух о том, что пострадал на львиной охоте брат номарха.
– Погиб?
– Нет, но якобы доставлен утром в свой дворец под пологом, и раны его рассмотреть было нельзя.
Аменемхет решительно двинулся к выходу с каменной поляны. Хека заспешил за ним, озабоченным сопением показывая, что новости еще не все. Оказалось, что у ворот храма Амона-Ра уже четырежды с сегодняшнего рассвета появлялись люди Шахкея, начальника гиксосского гарнизона, с вопросом, когда верховный жрец сможет выделить время для беседы офицеру Авариса.
Усевшись в кресло и поднявшись на высоту черных плеч, Аменемхет опять посмотрел на однорукого своего слугу, потного, пыльного и все еще чем-то озабоченного. Поймав на себе вопросительный взгляд господина, Хека прошептал:
– Давай его убьем. Ты же видишь, сколько у нас первейших забот: мыслимое ли дело держать за пазухой скорпиона, когда пускаешься в пляс.
Мысль однорукого была понятна. Никто так не опасен, как Мегила, потому что он опасен неизвестной опасностью. Но колдуну невдомек, что из того места, из которого исходит угроза, исходит и возможность. Угроза и возможность вместе – тайна. Пока Мегила окружен тайной, он неприкосновенен.
По дороге к берегу Аменемхет отдал первые приказания. Са-Ра должен был с помощью своих шпионов выяснить, что на самом деле произошло с Яхмосом, каково обошелся с ним лев. Хека должен был лететь во дворец старшего из славных фиванских братьев и сделать так, чтобы страдалец уже к утру следующего дня способен был не только лежать, но и сидеть.
Свои стопы верховный жрец направил к храму Амона-Ра.
35
Некрасивый и невеселый человек в мундире гиксосского офицера прогуливался по роскошному саду вокруг большого прохладного бассейна, без интереса следя за ленивыми перемещениями больших рыбин в глубине воды. Начальник фиванского гарнизона Шахкей был из тех редких служак, кто, не пройдя через аристократические школы Авариса, проведя всю жизнь в походах и строгой гарнизонной службе, все же сумел возвыситься до уровня, уготованного только «друзьям царя». Широкое, коричневое, изъеденное оспой лицо с вечно прищуренными умными глазами, квадратный торс, кривые волосатые ноги – настоящий солдат из племени азиатских кочевников. Ему доверили командование в Фивах еще и потому, что никто из природных «друзей царя» не вожделел этой службы.
За те годы, что Шахкей нес службу здесь на краю царства, он изучил этот жаркий, богатый и лукавый край и еще каких-нибудь три года назад мог пребывать в спокойствии, зная доподлинно, что творится в гареме Камоса, в казарме у Яхмоса, и догадываясь, сколько примерно золота каждый урожай откладывает в хранилища Аменемхета. Он не одобрил переворот, в результате которого братья пришли к власти с помощью шумных и пугающих храмовых фокусов верховного жреца, несмотря на то что благодаря этому перевороту он из вечных заместителей начальника гарнизона сделался его хозяином. Он честно известил царскую канцелярию о своих сомнениях, но дело в том, что вместе со списком подозрений он вынужден был отправить в столицу в полтора раза больше золота, чем это бывало в прежние годы. Об этом позаботился Аменемхет, и Аварис промолчал. Первые годы правления братьев немного успокоили радивого воеводу, но вскоре червь сомнения вновь зашевелился в его сердце. Началось все с болезни старшего из братьев, очень необычной. Она длилась месяц за месяцем, не убивала, но и не отпускала Камоса. Усиливалась, когда следовало принимать какие-то важные решения, из-за чего становилось непонятным, кто же решение принял, человек или болезнь. Второй брат вел себя хотя и по-другому, но тоже странно. В городе он почти не жил, убивая время и львов на своих бесконечных охотах и напоминая скорее не разнеженного, развращенного египетского аристократа, но вождя степного грабительского племени, которому пустыня, населенная тарантулами, милее дворца с садом, бассейном и кухнями.
С огромным нетерпением ждал он возвращения верховного жреца из его непонятной новогодней поездки (можно ли бросать свою паству в такой момент!) и как только услыхал, что ладья Амона пристала к берегу, послал людей сообщить, что желал бы говорить с верховным жрецом.
Поведение Аменемхета начало бесить начальника гарнизона с самого момента прибытия. Он – после такого отсутствия – направился не в храм, но на строительство своей помпезной гробницы, где провел половину дня. Раздражение начальника гарнизона превратилось просто в ярость, когда ему сообщили, что разговор Аменемхета с ним откладывается, потому что верховный жрец якобы должен по возвращении провести большое благодарственное, по случаю удачного возвращения из дальнего похода, богослужение. Ничем не может заниматься верховный жрец, пока не припадет к стопам своего божества. В этом объяснении бывалый азиат увидел наглую отговорку. Если верховный жрец так уж богобоязнен и привержен соблюдению своих храмовых ритуалов, то почему же он отставил их на полдня? Чтобы полюбоваться, как идет работа, которая идет уже десять лет?!
Шахкей решил отложить вспышку своего гнева, дабы произвести ее не перед ничтожными служителями, высланными для извещения, но перед лицом самого поддельного святоши.
– Когда же верховный жрец освободится от отправления своих возвышенных обязанностей?
– Только завтра утром.
И вот утро наступило. Шагая вокруг бассейна, Шахкей следил за рыбами и был почти спокоен. Неизбежность разговора скрашивала ожидание его. Богослужение еще шло. Басовитое гимнопение выползало из-под громадного тела храмины, и казалось, что чудовищная постройка плавает в густом голосовом растворе. Чем-то эта подземная могучая молитва напоминала начальнику гарнизона всю картину нынешней жизни порученного его наблюдениям края.
Надо сказать, что азиат был прав, подозревая верховного жреца в притворстве. Многолюдное богослужение шло без его участия, а сам Аменемхет находился в этот момент в самом центре круговерти сугубо мирских дел.
В специальной зале была собрана целая свора писцов, и им Аменемхет продиктовал послание, обращенное к верховным жрецам всех фиванских храмов. Всем им предлагалось неотлагательно собраться для важнейшего и тайного разговора. Через самое малое время упакованные в глиняные тубусы папирусы Аменемхета с максимально возможной скоростью разлетались во все стороны от храмовых стен.
Уже зная, что Шахкей бродит кругами, как хищник вокруг садового бассейна, верховный жрец проследовал в «Дом жизни» и долго беседовал там с отцом Уасером, старшим наставником сего важнейшего заведения. Потом долго осматривал вместе с ним мальчиков, доставляемых к нему прямо из класса, где было как раз время утренних поучений. Осмотрено было до полусотни учеников. Из них верховный жрец, руководствуясь неизвестным принципом, отобрал четверых, с которыми остался наедине, отослав даже старшего наставника. Что он им говорил, даже отчаянно подслушивавший учитель не смог разобрать, но отметил – лица мальчиков выражали полнейшее душевное потрясение. Из «Дома жизни» они были тут же удалены под присмотром двух особых жрецов, и ни в этот день, ни в следующий Уасеру их видеть больше не пришлось.
После этого Аменемхет направился не на встречу с начальником гарнизона, но в потайной покой, где выслушивал подробный доклад Са-Ра о том, что удалось разузнать о положении во дворце Яхмоса. Разузнать удалось мало, вернее – ничего. Молодой воитель был опаслив, всех охранников набирал только из людей, выросших в своих родовых поместьях, не терпел при себе ни врачевателей, ни фокусников, ни предсказателей, ни карликов. Даже массажистом при нем служил муж его старой кормилицы, преданный господину фанатически. Так что спустя сутки после появления слуха о том, что Яхмос попал в лапы львиной стаи, нельзя было сказать, сколько в этом слухе подлинной крови, а сколько пустого воздуха.
Зато колдун Хека рассказал много. Как он смешал снадобья, как нагрел, какими дозами и в какой последовательности поил потного правителя Камоса. Его пришлось даже прерывать и подталкивать к концу доклада – как он себя чувствует?
Оказывается, перебрался уже из постели в кресло и попросил молока с медом.
– Пускай он остается в кресле, не надо, чтобы ему захотелось на прогулку или в женскую постель.
Колдун закатил глаза, показывая, что ни в коем случае он не сделает ничего такого, что было бы неугодно его святейшеству.
Доклад отца-казначея, начальника храмовой стражи, он выслушал еще до посещения школы. Теперь не было никаких препятствий для встречи с начальником гарнизона. Приняв парадное облачение – пятнистые шкуры, золотую тиару, сверкающие камнями жезлы – верховный жрец Аменемхет вышел к садовому бассейну, храня на лице отрешенное выражение, как будто только что беседовал с божеством.
36
Мегиле дом не понравился. В первую очередь своим расположением. От основной территории храма он был отделен высокой, как бы крепостной стеной, по верху которой расхаживали стражники из числа храмовых послушников.
От прочих городских построек, окруженный своей малой стеною, дом умершего писца был отделен довольно широкой, полукруглой площадью, покрытой белым песком, на которой не росло ни пальмы, ни акации.
Внешне «царский брат» ничем и ничуть не выразил своего неудовольствия. Смешно было бы рассчитывать, что такого гостя, как он, оставят без чрезвычайного внимания. Могли бы и в каменный мешок запихнуть в каком-нибудь подвале под святилищем.
Но этот осмотр позиции он смог произвести лишь после того, как разобрался со слугами. При пустом доме, оказывается, проживали два старика – Шери, что значит «маленький», и Тамит, что значит «кошка». Имена совершенно соответствовали облику. Шери был маленький, Тамит тоже маленький, только еще и с кошачьими движениями. Вся их жизнь была связана с этим жилищем, они знали каждое дерево здешнего сада в лицо и не представляли себе, как можно обитать в каком-то другом месте, кроме этого дома. Они помнили каждого из трех хозяев, последовательно владевших домом с момента его постройки сорок лет назад. Более всего они уважали господина Тафрена, управителя храмовых прачечных, но и последний хозяин, ученый писец, тоже в их мнении стоял достаточно высоко. Оба старика считали себя в некоторой степени служителями Амона и были до чрезвычайности горды даже такой слабокасательной принадлежностью к храму.
Своего четвертого хозяина они встретили с почтением, но и будучи преисполненными чувства определенного внутреннего достоинства, которое сообщалось им сознанием важности их служения. Одетые в лучшие свои одежды, улыбаясь беззубыми ртами, они торжественным шагом вышли навстречу Мегиле и ослу, перевозившему его поклажу. Они хотели было тут же продемонстрировать свою служебную выправку, но Мегила не допустил их к своему мешку, сам снял его с осла и снес в дом. При этом он рявкнул, чтобы они не смели соваться внутрь жилища.
Огорченные и обескураженные, старики остались стоять на мощеном дворе перед входом. А ведь они всего лишь хотели показать новому хозяину, в каком отличном состоянии они содержат порученное их заботам жилище. Как все выметено, вычищено, в каком порядке вся мебель и утварь.
Мегила не задержался в доме. Выйдя наружу, он выяснил, кто они такие, и тут же велел им убираться в самый дальний конец двора.
– Туда, где пекарня? – потрясенно спросили старики.
Оказалось, что их ссылают именно туда. Да и еще со строжайшим повелением ни в коем случае не показываться в передней части территории, перед домом, и ни в коем случае, под угрозой страшного наказания, не входить внутрь дома.
Старики убрели туда, куда было велено, что-то потрясенно бормоча. Уж чего не ждали, того не ждали. Чтобы их, таких почтенных слуг, на репутации которых за все сорок лет службы нет темного пятнышка даже в просяное зерно, так оскорбить, толкнуть в такую бездну унижения! Что они теперь скажут знакомым и друзьям? Что на старости лет они будут спать не в доме на плетеных циновках с настоящими волосяными подушками под головой, а как мальчишки-водоносы на глиняном полу холодной пекарни.
Но, с другой стороны, чего можно ждать от иноземца, да еще по всему виду и нечистого. Одет он побогаче, чем простой вонючий конник, видать, он из важных господ, но одежда его выглядит дико. И голова его тоже устроена дико. Как же он будет снимать свои немыслимые одежи, когда в доме ни одного слуги?! В конце концов, Шери и Тамит утешились этой мстительной мыслью. Они даже хихикали над диким иноземцем, устроившим себе такое тяжкое развлечение.
Мегила между тем осматривал дом, который был в полнейшем порядке. Каждый кувшин и каждый табурет стояли на своем месте. Все углы были аккуратно просыпаны толченым углем, предварительно смешанным с беббитом, что весьма помогало против всевозможных насекомых. Мегила заметил четыре змеиные норы, перед каждой была насыпана ровная полоска семян лука, теперь можно быть спокойным – змея не посмеет показаться. Все подоконники слегка лоснились, намазанные жиром иволги, считалось, что это лучшее средство от мух. В спальне, в изголовье кровати была насыпана сушеная лягушачья икра, еще никто не придумал более надежного средства против блох, столь досаждающих египтянину по ночам, будь он хоть крестьянин, хоть номарх.
«Царский брат» отправился инспектировать службы. В кладовых было чисто и прохладно, большие кувшины с вином и молоком, только что политые свежей колодезной водой, даже лоснились. Накормленные волы влажно пялились на незнакомого человека из полумрака коровника, медленно двигая челюстями. Даже в кузнице было выметено и кисловато пахло древесным углем. Подойдя к птичнику, Мегила остановился, глядя на торчащую из земли ветку акации с нанизанным на нее куском пирога. Считалось, что если сделать так, да еще и произнести соответствующие слова, то коршун никогда не прилетит сюда воровать цыплят. Мегила вдруг резко пнул это странное пугало, развернулся и пошел обратно к дому.
Шери и Тамит, тайком наблюдавшие за ним сквозь щелку в стене пекарни, обменялись потрясенными взглядами. Какой странный человек! Так ли должен вести себя значительный господин, достойный такого дома?!
Весь день прошел в этих непонятных хлопотах.
На следующее утро «царский брат» направлялся к саду, расположенному внутри него бассейну, дабы освежиться после душной ночи. Но вдруг остановился. Какой-то звук ковырнул слух. Он донесся не из-за ограды и не мог принадлежать никому и ничему из того, что находилось внутри нее. Мегила огляделся, усиленно прислушиваясь. Он стоял рядом с амбаром. Доносилось оттуда. Вошел внутрь. Амбар как амбар. Мешки с зерном стоят вдоль полукруглой стены. Прислушался. Да, звук шел из-под мешков. «Царский брат» начал их растаскивать в стороны, морщась от дикой вони, что издавало кошачье сало, которым была обмазана рогожа, чтобы отпугнуть грызунов.
Несомненно, звук шел из земли и становился все громче. Кто-то работает заступом, собираясь здесь, в этом амбаре, выбраться на поверхность. Мегила ожил и оживился. Подземный ход! Теперь можно было понять, что он искал во время своего тщательного обследования кухонь и спален. Он искал приметы подземного хода, которого не могло не быть в доме, что расположен в таком приближении к территории храма. Подземный ход сам нашел его.
Мегила приложил ухо к земле, определяя на слух, долго ли еще трудиться тайному посетителю. После этого выбрался наружу и быстрым шагом обошел свою территорию. Еще раз выглянул за ворота – там все было по-прежнему. Пыль, жара. Войдя в дом, погрузил на плечо мешок со своим скарбом и осторожно выглянул в окошко, определяя, что там на храмовой стене. Дождался, когда загорелый патруль, насладившись зрелищем пустынного парка, проследует далее, Мегила быстро пробежал через двор дома в тень, отбрасываемую постройками у ворот, завернул за коровье логово и нырнул в вонь амбара.
Вовремя!
Подземный заступ был уже рядом. Удар, еще один, глина меж мешками начала проседать, потом мягко рухнула в темноту, из которой тут же появилась рука с киркой, а потом и отфыркивающаяся голова. Ее-то «царский брат» и схватил за горло. И вытащил все полуголое тело из-под земли. Он давно уже определил по доносившимся звукам, что работник там, внизу, один, и поэтому ничего не опасался. Человек с киркой, очевидно, ни на кого не рассчитывавший натолкнуться тут, был в ужасе.
– Кто ты?
Человек из-под земли что-то замычал, намекая, что ему трудно говорить с передавленным горлом. Но Мегила руку не разжал, а наоборот, приложил к губам палец другой руки, мол, тихо, потому что донеслись какие-то звуки снаружи. Кто-то подкрадывался, перешептываясь, к амбару. Похоже, что разговаривали две змеи: шипение в ответ на шипение.
Мегила сильнее сдавил шею подземного гостя, чуть при этом переместив пальцы вверх. Глаза землекопа закатились, и бессильно отвалилась нижняя челюсть. «Царский брат» отпустил его, позволяя осесть вниз, а сам одним движением вылетел вон из амбара.
Беззубые старики застыли в нескольких шагах от входа в подкрадывающихся позах – ноги полусогнуты, руки растопырены. При виде внезапного хозяина загадочные их лица вдруг как-то поглупели. Мегила сделал шаг в их сторону, и они не по-стариковски шустро бросились бежать к своей пекарне. Новый хозяин не удовлетворился произведенным внешним эффектом, догнал их, подхватив на бегу возле птичника ветку, предназначенную для отпугивания коршуна, и несколько раз прошелся по худым, виноватым спинам. Ни Шери, ни Тамит даже не ойкнули, ибо позор сетовать на справедливое наказание. Они схоронились в норе пекарни, дрожа от стыда, и когда Мегила пообещал им снаружи, что в следующий раз убьет их, если они без разрешения выйдут наружу, они начали кивать, признавая за ним это право.
Вернувшись в амбар, Мегила запустил руку под землю, снова ухватил землекопа за горло и поднял на уровень пола. Встряхнул несколько раз, приводя в сознание, и когда веки у того приоткрылись, снаружи донесся сильный стук. Это были не старики, били специальным молотком, вывешиваемым в египетских домах у ворот, на косяке калитки.
Что это могло быть? Кто-то все же увидел, как он перетаскивал мешок из дома в амбар, и донес? Нет, гадать бесполезно.
Мегила повторно сдавил сонную артерию подземного путешественника. Отряхнув одежду, «царский брат» быстрым шагом направился к воротам.
37
Люди Шахкея поставили перед деревянным троном, на котором восседал в двойной тени дерев и опахал верховный жрец, двух небольших сфинксов из черного гранита.
– Взгляни сюда, – сказал начальник гарнизона, указывая концом своего офицерского жезла на спину одной, а потом другой статуи.
Аменемхет не пошевелился и даже не двинул веками.
– Здесь и здесь было высечено имя фараона Апопа, теперь оно срублено. Видно даже, что кто-то начал тут высекать другое имя.
– Кто же это мог решиться на такое преступление? – медленно и даже лениво спросил верховный жрец.
– А я тебе сейчас покажу, кто.
Хмурые, молчаливые гиксосы подтащили к месту разговора двоих египетских ремесленников, худых до невозможности и перепуганных до смерти. Они повалились в песок между человекоголовыми статуями. Их покрытые кровоподтеками спины тряслись и лоснились от пота и страха.
– Их застали на месте преступления в заброшенных якобы мастерских у храма Тефнут. Сначала они пытались лгать, говоря, что оказались в мастерских случайно, но потом сознались, что действовали по наущению храмового пророка Усертасена.
– Он будет наказан.
– Я бы удовлетворился этим твоим словом, когда бы это был первый такой случай или таких случаев было бы несколько. Но их множество. Мои люди чуть ли не каждую неделю находят оскверненные изваяния фараона и Сета в разных частях города. Давно я уже подозревал, что не отдельные безумцы или пьяницы занимаются этим. Отныне твердо знаю, что они действуют не только при поддержке влиятельных людей города, но по прямому наущению. Это тихий бунт.
Шахкей остановился, считая, что сказал достаточно, и вернулся к тому месту разговора, где пора посмотреть на поведение Аменемхета. Этот бритоголовый заговорщик не может не понимать, что эти два сфинкса вкупе с двумя трясущимися каменотесами – доказательства убийственные. Апоп никогда не простит покушения на имя Апопа. Статуи имело бы смысл сразу отправить в Аварис, не предупреждая противника о своей осведомленности. В другой ситуации начальник гарнизона так бы и сделал, но сейчас время было дорого. Каменный донос двигался бы две недели или больше, значительно медленнее событий, совершавшихся в городе и вокруг него. Шахкей не исключал, что ему придется действовать самому без столичного соизволения, а уж если он начнет, то нужно довести будет дело до настоящего конца. Не просто обрубить лапы чудищу мятежа и вырвать у него жало и сердце. Не только разогнать эти подозрительные полки «Летящих стрел», но и снести эту бритую голову со спокойным, вызывающим взглядом. Для этого нужно заставить Аменемхета обнаружить себя, открыто встать на сторону вояки Яхмоса. Вернее всего это можно сделать при помощи двух человекольвов с обтесанными спинами. Аменемхет знает, что из этого сада они отправятся прямо на корабль.
Аменемхет молчал.
Начальник гарнизона не выдержал и снова заговорил сам:
– Это тихий бунт. Он опасен тем, что за ним следует бунт вооруженный.
– Кто же станет бунтовать, вот эти два трясущихся червяка? – Верховный жрец указал на каменотесов.
– Ты лучше меня знаешь имя того, кто точит свой меч и уже наточил.
– Ты говоришь о Яхмосе, но ныне неизвестно, жив ли он вообще. До бунта ли ему?
Шахкей едва сдержал довольную улыбку. Кажется, удалось добиться того, чего он хотел. Жрец начинает выдавать себя. Слишком долго его хитрость помогала ему. Для виду враждовал с задиристым мальчишкой, но стоило ему предложить настоящий выбор, он не может скрыть, на чьей он на самом деле стороне.
– Яхмос, и правда, был на львиной охоте и получил там несколько царапин. Но сейчас он находится не в своем фиванском дворце, как об этом гудят в городе, а выше по реке, в Темсене, там у него настоящая небольшая крепость, и сверх этого, он там не один. Туда скрытно переместились три его полка, но и это еще не все. В Темсене Яхмос собрал почти всех номархов Верхнего Египта. Правители Тес-Гора, Тена, Кобти, Со-хема, Абту, Ам-Хонта, Хесф-Пеху, Сапута, Анупу, Теп-Ахе вместе с ним. Для чего они там вместе собрались?! Почему они там собрались тайно?! К чему Яхмос пытается их склонить?!
Аменемхет обвел взглядом угол сада, где происходил разговор. Начальник гарнизона инстинктивно положил ладони на рукояти своих мечей. Ему показалось, что верховный жрец прикидывает, что произойдет, если он своим людям прикажет прямо сейчас убить опасного гостя. Нет, вряд ли. Тут внутри находится до двух десятков кожаных всадников и еще до полусотни расположилось у ворот. Даже если сюда явится целая толпа полуголых храмовых охранников с дубинками, да хоть и с копьями, они будут изрублены. Или жрец просто перестает владеть собой? Впал в панику. Нужен последний удар.
– Я никак не мог понять, почему ты покинул город в такое время, но теперь мне все ясно. Чтобы отвести от себя подозрения в случае неудачи бунта.
Хека и Са-Ра переглянулись за спиной своего хозяина. Обвинение было ужасным. Что должно произойти после произнесения вслух этих слов? Места для дальнейших разговоров было не видно. Азиат, кажется, уверен в своей охране. Что же готов противопоставить ему Аменемхет?
Са-Ра сделал едва заметный шаг вперед.
Хека сделал столь же малозаметный шаг назад, от поля вполне возможной схватки.
– Ты прав, Шахкей, это бунт. Начинающийся бунт. И его надо остановить, пока он не разразился.
Глаза начальника гарнизона сузились, губы растянула недоверчивая гримаса. Других он ждал слов от верховного жреца.
– Я тебе помогу, Шахкей. Мы вместе, ты и я, сделаем так, что Фивы останутся верны своему фараону.
Аменемхет замолчал, не замечая всех этих опрокинутых лиц вокруг себя. Прошло довольно много времени по меркам официальной беседы, прежде чем он добавил:
– И кровь не будет пролита. Ты ведь уже был готов пролить египетскую кровь, целый новый Нил?
Начальник гарнизона переступил с ноги на ногу, почесывая ладони о верхушки рукоятей.
– Яхмос не выступит, пока не получит одного… послания. Послание везут из Мемфиса. Ты должен знать, что корень смуты там, а не в Фивах. Скоро, может быть уже этой ночью, он прибудет. Именно ночью, ибо прибудет тайно.
– О ком это идет речь?
– Об одном мальчике. Разве тебе не велено изловить сына Бакенсети и доставить в Аварис?
Шахкей недоверчиво нахмурился. Строжайшее приказание было им получено два дня назад со специальной конной почтой, но он не думал, что это северное дело коснется его отдаленного гарнизона.
– Он в руках людей Птаха?
– Скоро он будет в твоих руках. Я укажу тебе место, где пристанет ладья. Ты доставишь мальчика в Аварис, и Апоп наградит тебя. Но ты должен обещать мне кое-что взамен.
Азиат недоверчиво засопел:
– Что ты просишь?
– Обещай мне, что пошлешь к месту малый отряд. Яхмос тоже выйдет к ладье Птаха с малым числом людей. Ему не нужна огласка, ему необходимо, чтобы мальчик прибыл к нему тайно. Нужно, чтобы некоторое время никто не знал, что мальчик у него.
– Для чего это ему?
– Мальчик спит, и надобно время, чтобы найти того, кто его разбудит. Пока он спит, от него никакой пользы. Он не может рассказать то, что видел, а без этого Яхмосу не зажечь сердца номархов.
Начальник гарнизона медленно повертел толстой шеей и задал вопрос, на который не рассчитывал получить ответ:
– А что видел мальчик?
– Он видел, как царь Апоп собственноручно зарезал князя Бакенсети. Сразу после этого мальчик был укушен змеею, но особые лекарства приостановили смерть. Чтобы оживить его полностью, необходимы снадобья и лекари, которых Яхмосу еще предстоит отыскать. Твои люди переоденутся разбойниками и захватят спящего мальчика в момент ночной выгрузки. Яхмос лишится своего главного козыря и никогда не догадается, по чьей вине. Бунта не будет, большая кровь не будет пролита. Ты станешь «братом царя». Апоп очень дорожит этим мальчиком.
Шахкей опять засопел. При всем желании он не мог отыскать подвоха в словах жреца. Если он, провинциальный офицер, доставит мальчишку царю, он действительно сверх всякой меры угодит ему, такие уж правила в Аварисе. Кроме того, выдавая место высадки, Аменемхет явно вредил замыслам Яхмоса, а это раскол в фиванских рядах, что полезно в любом случае.
– Куда я должен прислать людей?
– Сначала я думал, что ладья пристанет к берегу севернее города и мальчика по суше доставят во дворец Яхмоса. Они придумали лучше: ладья поднимется до самого Темсена, куда уже тайно перебрался и сам Яхмос. Тамошняя пристань тебе известна?
– Да.
38
Открыв калитку, Мегила увидел перед собой старого храмового служку с клюкою в руке и кривой улыбкой на губах. За спиною у него стояли четыре стройных, миловидных мальчика, одетых скромно, но чисто, каждый держал в руках мешок с имуществом. Круглые глаза, черные зрачки, лоснящиеся от страха ноздри. Стараются не дышать.
Старик объяснил – присланы по приказу верховного жреца для прислуживания в доме, ибо не пристало столь почтенному человеку, как «царский брат», самому вести свое хозяйство. Если эти четверо с чем-либо не справятся, всегда можно потребовать других.
И, не дожидаясь ответа, старик уковылял куда-то в сторону.
Мегила медленно переводил взгляд с одного мальчика на другого. Это были, конечно, не уличные дети из кварталов бедноты. Одинаковые прически, осанка, даже мешки одинаковые, и у каждого под мышкой справа. Воспитанники храмовой школы. Лукавый жрец. Четыре привлекательных мальчика-шпиона. Впрочем, тут вокруг все шпионы. Мегила покосился на возвышающуюся над двором стену – в этот самый момент на ней никого не было. Этим надо было воспользоваться. Он сделал знак мальчикам – идите за мной. Они быстро пересекли двор – им приказано было выполнять все приказания этого человека, причем быстро и беспрекословно.
– Ждите здесь! – приказал Мегила, указав им место под пальмовым навесом неподалеку от входа в дом. Мальчики уселись на корточки спиной к глиняной стене, испуганно посверкивая глазами. Их новый хозяин ушел в дом, оттуда некоторое время доносились шумы, свидетельствующие о том, что там что-то торопливо ищут. Двигалась мебель, прозвенел опрокинутый поднос. Выйдя из дома, Мегила быстрым шагом направился к службам и там поиски продолжил.
Наконец он нашел то, что искал. В кузнице. Несет к дому. Зачем-то завернул к амбару. Заглянул внутрь, но входить не стал. Что это он там такое несет? Какие-то тряпки, веревки, обычное барахло, которому место на свалке. Само по себе оно было не очень страшное.
Шеду и Тамит честно сидели на полу в прачечной, даже и не думая покидать место ссылки. Они до такой степени теперь боялись нового хозяина, что даже не решались выглянуть сквозь щели в стене, хотя любопытство глодало их сильнее, чем боль от палочных ударов. А не сочтет ли этот человек и простое подглядывание преступлением против своей власти? Старики обменялись мнениями на этот счет. Пришли к выводу, что от этого азиата можно ждать чего угодно, что подглядывать весьма опасно, но сразу же вслед за этим они поползли на четвереньках к дыркам в стене. И вот что увидели: Мегила вышел из дверей дома и поманил к себе одного из четырех мальчиков, что продолжали робко моститься под навесом. Они попытались схитрить, выясняя, кого господин имеет в виду, но «царский брат» не дал им растянуть это удовольствие, подошел ближе и точно указал пальцем – ты!
Встал самый рослый из пареньков и побрел куда было велено, цепляясь ногой за ногу. В другое время старики сами бы возмутились: что это за поведение?! Разве так должен юный слуга выполнять волю хозяина?! Но теперь они были скорее на стороне этих мальчишек, а вдруг они уже знают, какая для них заготовлена палка.
Никаких, впрочем, звуков из пределов дома не донеслось. И уже очень скоро «царский брат» снова появился на пороге. И поманил второго мальчика. Тот повел себя точно так же, как и первый, только еще замедленнее и неохотнее. Двое оставшихся начали торопливо шушукаться, а ведь до этого сидели смирно.
Стариками овладело любопытство, они хотели уже было побиться об заклад, выйдет ли хозяин за третьим мальчиком, но не успели. Он уже вышел. Третий попробовал вступить в переговоры с Мегилой. Должно быть, спрашивал, а что там произошло с первыми его товарищами, но иноземец был не расположен к разговорам. Он заметно спешил. Он просто подошел, взял третьего за руку и потащил за собой.
Четвертый привстал и огляделся, прижимая к груди свой мешок. Старикам даже показалось, что они поймали его растерянный взгляд. «Беги», – прошептал Шеду, но Тамит тут же приложил свою ладонь к его губам. Здесь такая история, что можно было и не обойтись палочной поркой.
Мальчик встал и осторожно засеменил в сторону выхода. Спиной вперед, все время сверля глазами вход в страшное жилище.
Старики ахнули и тут же сами себе позатыкали преступные рты.
Мегила вышел через другой выход, и отступающий мальчик, сделав три шага, уперся спиной ему в живот. Попытался крикнуть, но одним, жутким по умелости движением был схвачен за горло и под живот и тут же унесен с глаз долой.
Шеду и Тамит отпали от своих тайных амбразур и уставились друг на друга. Что теперь им было делать? Бежать? Смертельно опасно. Оставаться на месте? То же самое.
И тут они услышали приближающиеся шаги.
Зажмурились.
Смерть их пугала, ибо они были людьми одинокими, стало быть, некому будет позаботиться о достойном погребении и об уходе за мумиями. Рассчитывать в этом отношении они могли только на добрую волю хозяина, иногда богатый господин раскошеливался во имя старинного своего слуги, в благодарность за многолетнюю службу. Здесь же чего ждать? И хозяин – дикарь иноземный, да и сама служба была слишком краткой.
Мегила вошел в прачечную с большим кувшином и чашей в руках. Старики смотрели на него все так же сидя, не имея сил подняться. Не говоря ни слова, «царский брат» сковырнул восковую печать с горлышка и налил полную чашу вина. И протянул Шеду:
– Пей.
Положение дел дошло до такой степени несообразности – хозяин поит вином слугу! – что старик покорно и тупо взял поднесенную чашу и начал пить, часто двигая остреньким кадычком.
Выпил.
Вторая чаша пошла Тамиту.
– Мы ничего не видели, – слабо просипел тот и заслужил уничтожающий взгляд товарища, и понял, что выдал их обоих с головой.
– Пей, – сказал ему Мегила.
Когда старики выпили по шесть чаш, им было уже все равно, что произошло с мальчиками и даже что произойдет с ними самими. Почти одновременно они повалились на пол, икая и хлюпая носами. «Царский брат» поставил кувшин рядом с ними и, выбравшись наружу, пошел к амбару.
Там он привел в чувство землекопа, предварительно вытащив его из норы.
– Говори.
Тот, проморгавшись и сообразив наконец, кто он и где, сразу же выложил: надо бежать. Бежать можно только через подземный ход, ибо вокруг глаза и уши, и стоит только господину выйти за ворота, об этом тут же станет известно Аменемхету.
– Кто тебя послал?
– Это неважно, – быстро говорил землекоп, время от времени сморкаясь и сплевывая на землю. – Это хороший человек, важный человек, он дал план этого заложенного подземного хода, он дал денег, чтобы купить лодку, она уже готова. Хорошая лодка, можно плыть и по ветру, и против ветра.
– Кто тебя послал?!
Землекоп попытался врать и дальше, но «царский брат» взял его двумя пальцами за ключицу и резко надавил вниз. Врун вскрикнул и аж закашлялся от боли.
– Но я не знаю, не знаю этого человека, я видел его, но я не знаю, как его зовут.
– Отведи меня к нему. Я дам тебе больше денег, чем этот человек, а если ты откажешься, я тебя убью прямо сейчас.
39
Яхмос закончил говорить и медленно обвел взглядом собравшихся жрецов. Они сидели в простых деревянных креслах, расставленных широким полукругом на гранитном полу в главной приемной зале укрепленной княжеской резиденции в Темсене. Здесь не было никаких следов обычной фиванской роскоши. Жилище молодого князя тяготело к превращению не во дворец, но в обычное воинское становище.
Жрецы сидели в разных позах. Опустив голову на грудь, склонив набок, задумчиво подперев ладонью, откинув затылок на спинку. Никто не смотрел в сторону князя, никто не спешил заговорить. Ибо заговоривший должен был или согласиться с речью Яхмоса, или опровергнуть ее. Выступить против нее мешали здравые мысли, в ней высказанные, и шум обширного воинского лагеря, все время стоявший на границах слуха всех собравшихся, даже самых пожилых и тугоухих. Согласиться с речью – значило мгновенно перевернуть весь порядок привычной жизни и броситься в бурный водоворот событий, из которого никто не обещает вывести живым.
Шахкей, говоря о том, что молодой номарх собрал у себя в загородном доме заговорщиков, имел в виду людей власти Верхнего Египта, княжеских родственников, начальников городских стражников, командиров наемных ливийских и нубийских отрядов, что нанимали купеческие сообщества для охраны своих караванов во время перехода через восточную пустыню. Гиксос размышлял по-гиксосски, считая, что вербовать сторонников имеет смысл лишь из числа тех, кто может явиться с каким-то количеством вооруженных людей. Яхмос был египтянином и знал поэтому, что любое большое движение может в его стране начаться лишь с благословения водителей народного духа, и поэтому собрал у себя настоятелей храмов главных божеств каждого нома. Он с удовольствием обошелся бы без них, но обойтись не мог. Он слишком хорошо представлял себе породу этих людей, поэтому заранее подумал о способе, каким можно использовать настроения собранного в одну кучу жречества. Кстати, сам процесс сбора заслуживал бы отдельного описания и несомненного восхищения решительностью и изобретательностью молодого правителя. Жрецы разных божеств как минимум не доверяли друг другу, чаще же просто ненавидели и презирали. Непримеримее всего были служители одного бога из разных номов. Например, верховный жрец Гора из Ни-ент-бака, что в номе Туф, считал верховного жреца Гора из Теба, что в номе Тес-Гор, своим злейшим врагом. Усадить их рядом было немыслимо, и ради успеха сборища одним жрецом из двенадцатого менее богатого и влиятельного нома Туф пришлось пожертвовать.
Остальных Яхмос перехитрил, приглашая каждого как бы по отдельности. Одни прибыли из любопытства, другие из алчности, ибо всем обещались значительные подарки, третьи (самые бедные и захудалые) были просто польщены тем, что о них вспомнили.
Яхмос принял меры к тому, чтобы до святых отцов не дошла новость о возвращении ладьи Амона, и собрал их вместе. Под окнами залы он велел выстроить весь полк «Летящие стрелы», вместе со всеми полковыми трубами. Офицерам даны были подробные указания по поводу того, как следует управлять воинским шумом.
К настороженно рассевшимся жрецам Яхмос вышел в полном генеральском облачении, оно делало его старше и вообще придавало внушительности. Вышел без телохранителей и офицеров свиты. Произнес молодой полководец не слишком длинную и умно составленную речь. Не обрушивал на святых отцов пустые заклинания, не напоминал о древней славе страны, о нечистом чудовище, сидящем в дельте Хапи. Он напомнил им о той непомерной доле доходов, от которой им приходится отказываться ради насыщения бездонной глотки Авариса. Не новую вспышку ненависти к засевшему в дельте азиату рассчитывал он вызвать этим напоминанием, а дать выход глухому раздражению в адрес верховного жреца Аменемхета и храма Амона-Ра. Раздражению, которое начало копиться с того момента, как верховное божество Фив присвоило себе право на денежные отношения с Аварисом от имени всего Верхнего Египта. Нечистому правителю это было выгодно, ибо он стал получать золота больше, чем прежде, и поступления эти стали аккуратнее, чем в те времена, когда ему приходилось собственноручно вытряхивать казну каждого отдельного княжества и храма. Но чтобы стало так, казну каждого отдельного княжества и храма вытряхивали люди Аменемхета.
Яхмос прослоил свою речь похвалами и славословиями в честь верховного жреца Аменемхета. Как разросся, как разбогател, каким сияющим золотом облился в годы его верховенства когда-то столь заурядный храм Амона. Ему показалось в этот момент, что он слышит множественный зубовный скрежет за плотно сжатыми губами собравшегося жречества. Святые отцы прекрасно понимали, на чьих законных доходах взрастало это фиванское великолепие. Доходы было легче скрывать от азиатских сборщиков, чем от писцов Амона, которые проникали своим носом в каждый кувшин и заглядывали под хвост каждому волу. Старики вздыхали, но продолжали молчать. И верховные жрецы Хнума и Сопдет из нома Аб, и верховный жрец Гора из нома Тес-Гор, и жрецы богини Хибен из нома Тен, Хатор – из Теп-Ахе, и Маат – из Хесф-Пеху, сидевшие по правую руку от Яхмоса. Сидевшие по левую руку жрецы бога Хем из нома Кобти, и Небтха из Со-Хем, и верховный жрец Анубиса из нома Анупу и южного Анубиса, из нома Хесф-Хент, и Изиды из нома Уот тоже молчали. Чем горячее были похвалы Яхмоса в адрес Аменемхета, тем угрюмее становилось это молчание.
Но ни одного слова недовольства даже эта тяжелейшая речь выдавить из этих старцев не смогла.
И тогда Яхмос резко свернул на другую дорожку. От похвал Аменемхету все же перешел и к проклятиям непосредственно в адрес Апопа, его непомерных и с каждым годом возрастающих аппетитов. Этот обезумевший царь ради удовлетворения своих непонятных и всегда очень дорогостоящих замыслов готов превратить страну в пустыню. В этом месте его речи жрецы могли передохнуть. Антиаварисская риторика уже стала обыкновенным делом в их повседневном обиходе, никого не пугала и, кажется, ничем не была чревата. Некоторые даже начали надеяться, что этим извержением словес все и закончится, можно будет разъезжаться по домам, продемонстрировав свою умеренную патриотичность, отсиживаться в прохладе своих садов или строчить доносы на молодого князя. Но тут Яхмос обрушил на всех удивительное известие: отныне все виды храмовых выплат сокращаются вдвое. Вдвое!!! И все выплаты, и денежные, и натуральные, будут производиться не в руки писцов храма Амона, а его княжеских писцов. Отныне ни Гор, ни Маат, ни Изида, ни Анубис ничего не должны Амону!
Яхмос обвел взглядом полукруг сидящих жрецов. Теперь их молчание его не раздражало, но радовало. Оно просто показывало размеры их потрясения. Сообщенное не умещалось в бритых головах.
Чтобы усилить впечатление от сказанного, князь встал. Это был мужчина огромного роста и немного странного сложения. Вытянутая голова с длинным приплюснутым носом, узкие плечи, но при длинных, мощных, с огромными кистями руках; большой, вытянутый вниз живот; длинные же ноги с невероятными по размеру ступнями. И горящие веселым огнем глаза. Чем-то он напоминал лихого, драчливого гусака. Шрамы от львиной охоты на физиономии лишь усиливали впечатление решимости и боевитости, исходившее от молодого генерала. Жрецы немного даже подобрались в креслах. Могло показаться, что этот говорящий удивительные вещи вояка прямо сейчас кинется на них и потопчет здоровенными своими сандалиями.
Громко, по-гусиному фыркнув, номарх покинул помещение. Когда он вышел на балкон, внизу раздались громогласные приветствия, от которых ежился воздух в зале.
Жрецы продолжали сидеть, настороженно переглядываясь. Они по большей части не любили друг друга и не доверяли на просяное зернышко. Главный вопрос, терзавший их сейчас, – надо ли понимать все сказанное так, что Аменемхет смещен, а может, и сам Амон-Ра повержен? И если так, то что же будет взамен? Кто займет место божества-хозяина? Отодвинутый некогда Монту? Все эти обрывочные и панические мысли сотрясали старческие мозги. Яхмосу совсем не нужно было, чтобы у святых отцов сразу же нашлись ответы на эти вопросы. Ему как раз необходимо было это их смятение. Саму возможность поколебания Аменемхетова трона – вот что он хотел заронить в их сердца. Страшнее всего для каждого из них было представить, что отныне место первого, отобранное у Аменемхета, займет кто-то из них. К непомерной гордыне и жадности Аменемхета они уже притерпелись. И они легче смирились бы с возвышением вообще не верхнеегипетского божества, чем с внезапным величием кого-нибудь из своих соседей.
Полковые трубы и глотки опять грянули приветственным хором, жрецы, как бы вдруг расколдованные, спешно покинули балкон.
Яхмос достал из-за пояса жезл и энергично махнул им. Общий шум снова стих, и по сотням полетел передаваемый глашатаями приказ. Квадраты построения стали сжиматься внутрь себя и сдвигаться к правой стороне громадного плаца. Там им предстоит перестроиться в колонну и втечь в ворота, за которыми лежат приземистые постройки казарм.
Некоторое время молодой номарх любовался завораживающим порядком этих многочеловеческих перестроений, потом вернулся в залу. Кресла, в которых недавно сидели жрецы, были уже расставлены у стен, наподобие внутренних стражников. Мягкий овал беседы с духовными вождями Верхнего Египта был в прошлом. Или они подчинятся общим правилам нового военизированного порядка восстающих Фив, или… Яхмос недодумал мысль, перед ним стояли Санех, Хнумхотеп и Нутернехт. Начальник личной охраны номарха и командиры двух лучших полков – «Летящие стрелы» и «Поющие стрелы». Второй и третий, молодые люди двадцати с небольшим лет, аристократического, тонкокостного сложения, но загорелые до черноты, как погонщики буйволов, – следствие постоянной полевой, армейской жизни. Оба были из родовитейших семей. Например, род Хнумхотепа владел одним из крупнейших фиванских уделов Мах и ни в чем не уступал роду Яхмоса, ни в богатстве, ни в древности. Случись какой-нибудь незначительный каприз в игре исторических сил, и на фиванском троне могли оказаться не Камос с Яхмосом, но Хнумхотеп. Однако молодой аристократ и в мыслях не держал ничего подобного, всецело и даже радостно вступив в полное подчинение своему другу. Превосходство во всех смыслах Яхмоса над сверстниками было слишком очевидно. Начальник стражи, напротив, был выходец из простонародья, друг генерала по детским играм. Он был сыном всего лишь носильщика опахала над челом своего господина, но, видимо, какие-то гордые мысли, поднятые перьями этого опахала из извилин родовитого человека, залетели в голову мальчика Санеха, и он возомнил о себе. С помощью невероятной изобретательности, упорства и хитрости он сумел втереться в доверие и дружбу к Камосу и Яхмосу, которые в детские свои годы были отнюдь не так просты и доступны, как, скажем, сын князя Бакенсети. Только человеку, которого они знали с самого детства, могли молодые правители доверить свою безопасность. В отличие от аристократов офицеров Санех был невысок ростом, кожа его была почти бледна, и общий вид у него был почти изнеженный, следствие того, что бо́льшую часть жизни он проводил в тени садов и опахал.
Яхмос поблагодарил и одарил Хнумхотепа и Нутернехта. Они получили новые жезлы командующих полками. Жезлы были золотые, украшенные каждый шестью драгоценными камнями. Оба были и удивлены, и смущены столь высоким отличием. Ни после похода в Нубию, ни после захвата гавани на Красном море, где они снесли сотни вражеских голов и нешуточно рисковали жизнью, их так не благодарили. С другой стороны, они отлично знали, что Яхмос ничего не делает просто так. Стало быть, он так высоко ценит эту парадную демонстрацию нынешним утром. Странно. Санех тихо улыбался за их длинными, загорелыми спинами, он отлично понимал, в чем тут дело. Впечатлить старых святош было важнее, чем чернокожих дикарей и обнаглевших купцов. А сколько при этом пролилось крови, не самое главное.
После того как командиры полков почтительно откланялись, выступил вперед вкрадчивый Санех и сообщил, что господина хочет видеть некая старуха, очень подозрительного вида. Расплющенный нос подергал ноздрями – начальник стражи говорил несомненно безумные вещи. Какие могут быть старухи?! До старух ли в этот момент правителю Фив, строящему планы великой войны?
Санех достал из складок передника небольшой перстень и протянул господину:
– Она сказала, что ты захочешь с ней говорить, когда увидишь это.
Яхмос внимательно осмотрел вещицу:
– Старуха?
– Да.
– Без бороды?
Лицо Санеха на мгновение исказилось в лукавой гримасе:
– Бороды я не заметил.
– Где она?
– У меня за большим караульным сараем есть специальная комната.
Яхмос решительно зашагал вон из залы, угрожающе топча камень огромными подошвами. Тонконогий Санех привычно засеменил следом.
40
– Ты! – громко и недовольно сказал номарх, после того как старуха стащила с себя платок, парик и прочую маскировочную дрянь.
Хека удовлетворенно погладил голый подбородок и поклонился.
– Что тебе нужно?!
Колдун покосился на начальника стражи.
– Он должен знать все, – непререкаемым тоном заявил Яхмос.
Хека понимающе закрыл глаза и несколько раз кивнул, потом вдруг осел на месте, мягко рухнул вперед и попытался подползти к сандалиям номарха. Тот брезгливо отступил на шаг, как будто в ногах у него валялся не человек, а гад.
Пластаясь по полу, Хека просил, умолял о прощении, умолял страстно и многословно. Яхмосу был противен этот сомнительный нубийский выходец, но какого-то конкретного зла с его стороны он упомнить не мог. О его особой и секретной роли при верховном жреце молодой номарх догадывался, но был далек от того, чтобы считать его самостоятельной силой в разворачивающемся вихре фиванских событий. Но сейчас этот однорукий урод явился сюда явно не как посланец Аменемхета. Иначе зачем бы понадобилось ему сбривать бороду и кутаться в бабьи тряпки? Кольцо, которым он настоял на встрече, было получено им год назад от Яхмоса в знак благодарности за то, что ему удалось облегчить, пусть и на краткое время, страдания брата Камоса. Яхмос в порыве благодарности подарил ему перстень с синайской бирюзой. Правда, со временем благодарность младшего брата номарха нубийскому лекарю потускнела и даже что-то сомнительное увиделось ему в его приемах. Позднее неясные подозрения переросли в неприязнь и брезгливость.
– Ты скажешь, наконец, что-нибудь?
Хека сел на пятки, еще раз глянул в сторону начальника стражи и быстро, кратко, внятно изложил то, с чем явился. К концу его рассказа Яхмос уже жалел о том, что Санех слышит этот разговор. Оказалось, что Камос совсем не был болен, а хитроумно отравлен им, Хекой, по приказу Аменемхета. Вывезенные из Нубии особые настои, если принимать их в определенном порядке, могут держать человека, и очень долгое время, в некотором помрачении воли и надломе телесного здоровья. Камос, в отличие от своего младшего брата, человека трезвого и независимого нрава, был личностью мягкой и уступчивой. Аменемхет без труда возобладал над его волей, подчинил своему влиянию. Камос слушал проповеди во славу Амона, принимал участие во всех важных храмовых церемониях и без всякого предела жертвовал, жертвовал, жертвовал. Ему нравилось угождать Аменемхету. Когда бы не брат, то отдал бы, наверное, все богатства рода в управление Амону. Но Камосу нравилось угождать и брату. Две тянущие в разные стороны силы сошлись в этом рыхлом характере. Чтобы окончательно взять номарха под свое управление, верховный жрец и пошел на тихое преступление. Как-то под видом обычного питья на пиру он подал Камосу чашу со специально приготовленным напитком. Прошло несколько дней, и тот как бы заболел. Дальнейшее известно. Его лечили и не могли вылечить, только он, Хека, слуга Аменемхета, умел на время смягчать страдания номарха, и поэтому власть верховного жреца над молодым правителем сделалась всецелой. Когда Аменемхету было нужно, чтобы номарх своей властью поддержал какую-нибудь его затею, то во дворец отправлялся он, Хека, с набором алебастровых флаконов и…
Колдун тихо взвизгнул и отполз в сторону, увидев, что Яхмос медленно вытаскивает из ножен короткий пехотный тесак.
– Погоди, погоди, – затараторил он, – за что ты хочешь меня убить, я ведь раскаялся, я не хочу больше мучить твоего брата, я пришел рассказать тебе обо всем!
Тускло блеснув в полумраке каменной комнаты, тесак поднялся над головою ползучего колдуна. Тот закрывался единственной рукой.
– И еще я знаю, что задумал против тебя Аменемхет.
Тут же был торопливо пересказан разговор верховного жреца и начальника гиксосского гарнизона.
– А еще я знаю, как вылечить твоего брата.
И тут-то номарх удивил однорукого своей реакцией. Лицо его исказилось, он дернул плечом, у которого располагался Санех, и с губ сползло длинное портовое ругательство, что в качестве трофея было доставлено его солдатами среди разнообразной добычи в победоносном обозе с Красного моря.
Прежде чем уйти, уже стоя в дверях, номарх спросил, перебарывая неприятное чувство, чего колдун просит для себя за то, что рассказал. Тот, если бы мог, всплеснул руками, а так задергался всем жалким телом и торопливо запел, что ничего, ничего не смеет просить, лишь жизни просит и все. И еще самой малости.
– Говори.
Выяснилось, что колдуну надо навестить свой дом, ибо там хранятся его бесценные снадобья, и в весьма большом количестве.
– Не подумай, что я хочу сбежать, но будет жаль, если Аменемхет, обнаружив мое бегство, заберет все себе или в сердцах истребит. Без этих порошков, настоев и корней я бессилен. А твой брат обречен.
– Не проще ли изготовить новые, чем так рисковать, ведь главные тайны должны быть у тебя в голове, – подал голос Санех, и Яхмос кивнул, потому что сказано было правильно.
Хека улыбнулся:
– Мне понадобится несколько лет, чтобы восстановить все, чем я обладаю. А некоторые растения и не растут в здешних местах. Здесь нет синих летучих мышей, печени которых…
– А почему ты сразу не захватил все с собой, когда шел сюда, раз твои припасы такая ценность? – опять спросил Санех, и Яхмос опять кивнул.
– О-о, это не унести одному человеку, тем более однорукому. Если бы я был в силах, то, конечно… С моей стороны нет никакого замысла против тебя, я сам хотел просить у тебя четверых воинов, а лучше восьмерых для сопровождения. Пусть они меня заколют в том случае, коли я поведу себя не так. Заодно у меня будут и носильщики.
– Я подумаю, – сказал Яхмос и вышел.
41
Красавец Пианхи пребывал в отвратительном расположении духа. Это весьма заметно выражалось на его лице. Он был насуплен, неразговорчив и больше сосредоточен на своих мыслях, чем на деле, которым занимался в данный момент. Старший писец Пианхи руководил приемом подношений к стопам Амона-Ра, что прибывали раз в десять дней на одну из набережных, принадлежащих храму.
Перед ним валились в пыль, ему возносили хвалы в голос и отмеряли проклятия шепотом за спиной. Младшие писцы несли вслед за ним целый ворох папирусов, разобраться в которых не смог бы никто, кроме него, и в этом была основная часть его силы. Иногородние корабельщики заискивающе теснились с подношениями уже не храму, а ему лично. Справедливый красавец Пианхи никогда ничего не просил, он гневно и презрительно отвергал взяточников. Даже обещал наказать. Но как-то так получалось, что после каждой очередной выгрузки в личных кладовых Пианхи появлялись все новые кувшины, мешки, лари и шкатулки. Старший писец разбогател и заскучал. Ему недостаточно было того, что его амбары и подвалы ломятся от запасов. Ему, сверх этого, хотелось власти и почета.
Положение Пианхи укреплялось, потому что, несмотря на свое самодурство, он хорошо знал свое дело, храмовые закрома были заполнены почти так же хорошо, как и его собственные. Аменемхет приблизил его к себе, даже взял в мемфисское путешествие, после чего все, кто относился к храмовой обслуге, мысленно пали ниц перед старшим писцом, предвидя какое-то просто заоблачное его возвышение. Но сам Пианхи страдал. Ему хотелось внешнего подтверждения нового своего статуса. Негоже ему, человеку столь отмеченному сильными мира сего, тесниться в маленьком домике с крохотным садом, без бассейна, за шесть улиц от главных пилонов храма. В жизни все должно быть устроено соответственно. Крыса живет в норе, негр на соломе в хлеву с козами, солдат в казарме, номарх во дворце. Он, Пианхи, не претендует на дворец, но и крысиную нору вправе считать неподходящим жильем для себя. Если он еще хотя бы на краткое время задержится в нынешнем своем жилище, за его спиной станут перешептываться, потом смеяться, а человек, над которым посмеиваются низшие, не вызывает доверия у высших, и его сбрасывают вниз.
Таким невеселым мыслям предавался старший писец Пианхи, обходя груды товаров, выгруженных на берег, отворачивая свой благородный лик от угодливо кланяющихся корабельщиков, отмахиваясь от нашептывания двух младших писцов, тех, что носят за ним долговые папирусы. Эти мальчишки уже поднаторели в своем ремесле, они уже сами отлично знали, с кого что можно и следует требовать, и наверняка даже берут свои крохотные взятки за спиной у старшего писца. А может быть, даже тихо метят на его, Пианхи, место. И уже тихо грызутся между собой за возможность ему понравиться. Что ж, так устроена жизнь.
Впрочем, у господина старшего писца была надежда на скорое исправление несправедливостей, заставляющих его столь страдать в последнее время. Уже сегодня он ждал счастливого знака. Может быть, сразу же после возвращения домой с набережной. Скорее бы оно завершалось, нестерпимое человеческое коловращение. Должность держала Пианхи на берегу, как держит у пристани судно причальный канат.
Ор стоял страшный. Кричали надсмотрщики на облитых по́том негров, что бегали по сходням туда и назад с тюками. Мычали обезумевшие от стояния на солнцепеке буйволы, мечтающие поскорее залечь по рога в грязь. Внезапно начинали голосить ослы, в огромном количестве собранные по окраине пристани для того, чтобы развезти доставленные грузы. Часть была запряжена в тележки, часть орала так. Лучшее транспортное средство в условиях города с бесконечно вьющимися узкими улочками, но временами очень шумное.
Пианхи подошел слишком близко к ослиной толпе, и на него обрушилось сразу несколько истеричных «и-а!». Старший жрец чудовищно скривился и сбежал в проулок между двумя горами товара, пробираясь поближе к реке. Со всех сторон к нему продолжали подходить, кланялись, осторожно брали за край одежд – обычай выходцев со Слоновьего острова. Он ни с кем не хотел разговаривать. Он отворачивался, старался нести взгляд поверх голов ничтожного суетящегося люда. И этот приподнятый взгляд его вдруг натолкнулся на человека, стоящего чуть в стороне от общей неразберихи на углу узенького переулка, одного из десятков подобных, высылаемых Фивами к речному берегу. Человек делал Пианхи отчаянные знаки руками. По виду обычный ремесленный подмастерье, босой и грязный вдобавок. Старший писец, отвергавший знаки внимания со стороны благородных кормщиков и купцов, в данном случае должен был бы лишь презрительно фыркнуть и отвернуться, но он, наоборот, кивнул. Сейчас, мол, подойду. Подозвал молодых своих помощников и сказал, что ему на короткое время надобно отлучиться, так что пусть они вон те четыре корабля с острова Филэ примут сами. Надо ли говорить, какую готовность выразили молодые писцы. Пианхи снисходительно усмехнулся, мол, позабавьтесь пока. С собой он позвал четверых служек с палками, в задачу которых входило отгонять всех тех, кто захочет увязаться за старшим писцом со своими подарками или жалобами.
Подойдя к чумазому ремесленнику, Пианхи спросил его кивком головы, в чем дело. Не хватало еще тратить слова из благородного рта на такое ничтожество. Но вместе с тем было отлично видно, что человек этот старшему писцу отлично знаком, и даже находится с ним в каком-то общем деле.
Ремесленник пугливо огляделся и отступил на шаг, маня за собою Пианхи. «Что еще такое?!» – показал выражением губ старший писец, но шагнул вслед за ремесленником. Завернул за угол в щель переулка, думая, что, вероятно, сообщение слишком важное и секретное и его лучше сделать в укромном месте.
Так, наступая шаг за шагом на этого перепуганного и перепачканного человечка, Пианхи оказался у пролома в кирпичной стене, откуда пятипалой молнией вылетела некая рука, цапнула старшего писца за одежду и втащила в глубину неведомого сада.
Через несколько мгновений помятый, полупридушенный и абсолютно обалдевший храмовый служитель, сидя на горячей земле, глядел то в серое жуткое лицо «царского брата», то на скорчившееся тело землекопа, только что заманившего его сюда. Мегила сделал одно непонятное движение рукой, и выполнивший роль приманки предатель тихо согнулся и осел скуля, а потом и вовсе затих будто бездыханный. Все, что рассказывали о «царском брате», было правдой. Начавший слегка в этом сомневаться во время бестревожного плавания, Пианхи теперь тихо раскаивался и клял себя за то, что ввязался в эту историю.
– Ты сам придумал меня выманить? – спросил Мегила тихо и страшно.
– Нет. Я бы никогда… Я поддался на его уговоры.
– Про кого ты?
– Как про кого? Про колдуна. Он пришел ко мне, принес план подземного хода и дал мешок с монетами для тебя. План он нашел в храмовом архиве. Я отдам монеты, они в тайнике под садовым сфинксом.
Мегила сел на обломок стены:
– Колдун? Как его зовут?
– Хекамос, но все называют его просто Хека, именем бога дурных шуток.
«Царский брат» помассировал двумя пальцами переносицу. И спросил с искренним удивлением:
– Хека?
– Ты разве не знал? Он уже давно в Фивах, скоро три года, с того момента, как Камос стал номархом. Он в ближней свите великого жреца Аменемхета, и даже плавал с ним недавно в Мемфис. Я тоже плавал туда на ладье Амона.
Пианхи сказал это специально, намекая, что и он человек значительный, из ближней свиты, и его нельзя тыкать рукою, так же как грязного землекопа.
– До меня доходили слухи, что этот почтеннейший человек пошел в услужение к Аменемхету. Это меня удивило, но еще больше меня удивляет то, что говоришь сейчас ты. Что ему во мне? Зачем он хотел, чтобы я бежал из Фив?
– Хека сказал, что так будет лучше для всех.
– Почему?!
– Не знаю. Он объяснил, чем это будет хорошо для меня – я получу твой дом. Он был назначен мне еще до твоего появления.
Мегила снова потер переносицу:
– Ты не ошибаешься, писец? Мы говорим про одного человека, про однорукого Хеку?
– Да, про него, про однорукого. Это все он, только он. Я не хотел тебе зла. А деньги я тебе все отдам.
– Что ж, если Хека тебе ничего не сказал, мне придется самому у него все расспросить.
Пианхи закивал:
– Тебе он скажет, обязательно скажет.
– Но сначала мне надо узнать, где находится его дом. Ты мне сейчас нарисуешь.
«Царский брат» сел на корточки, разгладил ладонью песчаную проплешину в сухой траве и дал старшему писцу обломок ветки.
42
Шахкею это место было хорошо знакомо. Нил тут делился на два рукава, оставляя меж ними длинный, неплодородный остров, не затопляемый даже в годы самых щедрых разливов. Крепость Темсен лежала на берегу правого, узкого и глубокого потока, окруженная каменистыми полями, удобными для маршировки. Каменистая равнина тянулась от крепости почти до самых Фив. Справа ее ограничивала горная гряда, слева река. От гряды к реке в нескольких местах протянулись сужающиеся и постепенно сходящие на нет каменные языки, создавая широкие сухопутные бухты, заросшие колючим кустарником. Примерно в полутысяче шагов от берега пустынную долину перегораживала от реки до скал густая заросль, образовавшаяся вокруг двух ключей. Роща издавна была населена племенем белоносых павианов, которых местные жители почитали за родственников Тота. Заняв позицию в этой роще, можно было держать руку прямо над местом высадки и появиться перед корабельными сходнями спустя мгновение после того, как они будут сброшены. Мелкие лодки сновали по рукавам туда-сюда и ночью, но ладью Птаха, даже если паруса ее будут выкрашены в черный цвет, с расстояния в сотню шагов на фоне звездного неба просмотреть будет невозможно.
Оставалась одна проблема – павианы. Стоило хотя бы одному человеку появиться под деревьями, они поднимали возмущенный ор, рощу они считали своим домом и никого не желали терпеть рядом с собой. Зная об этом, патрули Яхмоса считали подходы к крепости с этой стороны надежно закрытыми.
Шахкей дал задание своим гарнизонным поварам, и в середине дня пристала к берегу у той самой рощи ничем не примечательная лодка. Ничем не примечательные люди выставили меж пальмовыми стволами несколько корзин с соблазнительно пахнущими пирожками. Белые носы обратились к берегу.
К вечеру родственников бога мудрости прохватил сильнейший понос. Сразу после заката в скверно пахнущую, но свободную от крикунов рощу вошел отряд азиатов в облачении ливийских стражников. Позиция действительно была идеальной. Ладья Птаха появится справа и, медленно преодолевая напор течения, поползет к пристани. У сидящих в засаде будет время и рассмотреть ее, и приготовиться, и подползти, хоронясь за камнями, на расстояние одного броска.
Яхмос расположился на той части своей крепости, что далее всего выдавалась на север, и внимательно вглядывался в темную стену деревьев, слегка политую сверху светом тонкого лунного серпа. Роща безмолвствовала. Это могло означать только одно – никого, кроме спящих обезьян, там нет. Яхмос прогуливался вперед-назад, заложив за спину длинные руки. Остановившись, чтобы развернуться, он поворачивал голову в сторону спящей рощи и подолгу сверлил взглядом ее непроницаемую темную тушу. Время шло, и движения номарха становились все более резкими и нервными. Его все начинало раздражать: и сплошная, во все стороны распространившаяся черная тишина, и гигантский купол молчаливого неба, и немой блеск нильской воды слева внизу. Даже бессловесность воинства, залегшего за спиной у него в длинных плоских казармах, злила. Ждать было тяжело, хотелось что-то сделать прямо сейчас, Яхмос велел привести к себе однорукого, пусть будет под рукой. Если откроется обман, ему можно будет незамедлительно отрубить его лживую голову, предварительно вырвав из нее лживый язык. Колдуна приволокли и бросили на каменный пол в темный угол. Он молчал, догадываясь, что дела его становятся плохи.
Миновал один ночной час, потом протекла бо́льшая часть второго. Павианы продолжали мирно спать. Яхмос несколько раз глубоко втянул теплый воздух, слегка подкрашенный рассеянными дымами полковых кухонь. Не-ет, мысленно сказал он себе, тут дело не в его нетерпеливости, тут что-то другое. Поверить в то, что гиксосы разгадали его план и явятся в засаду не с вечера, а точно к намеченному часу высадки, он не мог. Небамону был послан условный знак. Человек, его передававший, смысла этого послания не знал. Может, сам Небамон предал? Яхмос отмахнулся от этой мысли.
Однако что же все-таки происходит в роще?!
Связанный Хека сидел на пятках и с закрытыми глазами за спиной у номарха и проклинал свою глупость. Хороший же способ спасения от нависавшей мести Аменемхета он придумал! Как можно было вверяться этому гигантскому гусю со скипетром фиванского военачальника? Ему бы только бить крылами и рваться в драку, он не может ценить игр тонкого разума.
– Где Шахкей? – внезапно вынырнув из мрака, возникло перед колдуном плосконосое лицо Яхмоса. Глаза его были темны, но еще более темными казались однорукому кипевшие за ними помыслы. Он вновь увидел над собою страшный тесак.
– Где Шахкей? Если его людей нет в роще, значит, они подбираются откуда-то еще! А не нападут ли они на ладью Птаха в пути? Ты меня обманул!
Хека забормотал, что он сказал все, что знал, и если даже обманул великого воина Яхмоса, то только потому, что его самого обманули.
– Мне все равно, кто меня обманул. Ты умрешь в любом случае.
Яхмос отвернулся, снова стал смотреть в сторону рощи. Потом повернул голову в сторону реки. Поверхность воды чуть заметно, таинственно светилась и на ней не было ни единой тени. Как будто по заказу прекратилось там бесшумное мелькание мелких лодок. Горы на востоке тоже молчали. Почти сразу вслед за наступлением темноты Яхмос разослал по всем направлениям полтора десятка лазутчиков-нубийцев из числа лесных охотников. Эти люди-змеи могли подползти и обнюхать голову спящего льва, не потревожив ни одну антилопу в их сновидениях. Теперь номарх ждал доклада. Сидящему колдуну же казалось, что он выбирает способ казни.
Хека заскулил у него за спиной, привлекая к себе внимание.
– Я еще не все тебе рассказал.
– Рассказывай, – недовольно и недоверчиво сказал генерал.
И услышал историю о «царском брате», перебежавшем к Аменемхету.
Вначале Яхмос лишь презрительно фыркнул, так же фыркнул и неотлучно находившийся при господине Санех.
– Ты просто хочешь выторговать у меня свою шкуру за эти сказки. – Номарх вытащил до половины клинок из ножен и снова загнал его туда, с каким-то особо кровожадным звуком.
– Нет-нет, это правда!
И Хека открыл огромный ларь с подробностями. Все, что запомнилось ему во время неоднодневного плавания по Нилу, во время бесшумного сидения за полотняной стеной палатки верховного жреца, он высыпал сейчас к громадным ступням номарха, радуясь тому, что запасы сведений столь громадны. Он понимал, что пока говорит, его не убьют, поэтому старался не вываливать великую тайну нечистого царства большими кусками, но разжевывал до последнего факта.
Яхмос и Санех слушали молча. И не было никакой возможности по выражению их лиц определить, как они относятся к тому, что слышат. Конечно, потрясены, в этом Хека был уверен. Можно ли представить себе человека, находящегося близко к вершине власти, который мог бы не оценить громадность сообщаемой новости. Ведь теперь все свои планы и виды на будущее придется рассматривать с учетом услышанного. Хека продолжал говорить, почему-то опасаясь того момента, когда надо будет остановиться. Но остановиться все же было необходимо, надо было узнать реакцию Яхмоса.
Хека смолк, как будто бы переводя дух.
– Все ли ты сообщил мне, предатель?
– Нет-нет, есть много, много такого, что мог бы я рассказать. Я…
И тут вдруг оба слушателя, и брат номарха, и его телохранитель, одновременно расхохотались. Трудно сказать, как бы все обернулось для говорливого колдуна, но на стене возник Нутернехт и сообщил, что явились первые лазутчики.
Как Яхмос и ожидал, и с реки, и с восточных гор подозрение должно было быть снято. Никакого непонятного движения там замечено не было. Последним к брату номарха был допущен молодой негр, настаивавший на том, что ему есть что сообщить. Даже в темноте, сверкая ненормально белыми зубами, он затараторил, помогая своим словам еще и руками. Никто не понимал толком этот белозубый язык. Тогда негр на несколько мгновений отбежал в темноту и вернулся уже не один, а с тушкой молодого белоносого павиана.
Далее можно было не переводить. Гиксосы обнаружились. Причем там, где им и полагалось быть. Лазутчик, обрадованный тем, что его поняли, артистично зажимал нос, тряс, зажмурившись, головой, показывая, как нестерпимо пальмовая роща смердит в ночи.
– Не зря их называют нечистыми, – сказал Санех.
Хека зажмурился от сильнейшей досады. Оказывается, он совершенно зря только что расстался со своим главнейшим сокровищем. Его бы и так не убили. Однако немного утешал смех генерала, прозвучавший в ответ на его поразительное сообщение. Может быть, вооруженный гусь глуп? Не понял, не поверил!
Яхмос пришел в состояние приятного возбуждения. Так бывало с ним всегда, когда появлялась возможность не томиться в ожидании, но действовать. Расстановка сил была теперь ему совершенно ясна. Шахкей изготовился к тому, чтобы захватить подарок Птахотепа. Не совсем понятно, зачем он ему, разве что для того, чтобы попугать Аменемхета, но они и так уже сговорились, еще до захвата ладьи Птаха. Однако в данный момент не было времени и желания думать в этом направлении. План начальника гарнизона был ясен. Вопрос состоял в том, а надо ли его срывать? Можно было бы попробовать предупредить Небамона, чтобы он не причаливал в условленном месте, а поднялся выше по речному рукаву и вошел в камышовый канал южнее Темсена. Туда азиатам ни за что не добраться, тем более незаметно. Можно было и просто пугнуть людей Шахкея, показать им, что они обнаружены. Судя по всему, их там немного, они уйдут. Но Яхмосу эти выходы не годились. Это выходы труса, уклоняющегося от решительных шагов. Пусть все идет так, как задумано. Жрецы предупреждены. Как и задумано с самого начала, они увидят не только блистательную высадку Птаха, но гиксосское побоище подле нее. Нечистые сами обнажат оружие, и оружием же будут поражены. Даже пропитанные азиатским страхом бритые головы святош это впечатлит.
– Хнумхотеп!
Отпрыску благородного рода Мах было приказано с его полком скрытно выдвинуться к горной гряде и тихо осесть в ближайшем углублении, заросшем кустарником. И в тот момент, когда гиксосы из рощи бросятся к швартующейся ладье, ударить им в левое плечо и спину.
43
В эту ночь Шахкей не ложился спать. Обошел внешние посты, обошел внутренние, дважды заглядывал в конюшни. Запах конского пота действовал на него успокаивающе. Там он долго стоял у яслей своего любимого коня Бодо, давая ему облизывать свою правую руку, в которой перед этим подержал кусок каменной соли. Шахкей тихо разговаривал сам с собой и все время расчесывал шею той рукой, что не облизывал Бодо. С каждым часом ему все меньше и меньше нравилась операция, которую он сам же и затеял. Во что он ввязался, если разобраться? Он собственными руками должен вырвать у драчливого египетского гуся повод к началу немедленной войны против Авариса.
Как-то так получилось, что верховный жрец, будучи полностью с ним откровенен, тем не менее обвел его вокруг пальца. Бросив конному надсмотрщику большой кусок, он себе оставил еще больший. Дал ему возможность возвыситься над самоуверенным молодым Яхмосом, но сам в результате незаметно возвысится над ним, Шахкеем. Он окончательно станет главным в Фивах, а Шахкей и Яхмос останутся просто базарными драчунами, что выходят с дубинками в круг, но драку начинают только по приказу настоящего хозяина, что сидит в сторонке, в тени под опахалом.
Во что превратится жизнь в этом городе? Под незаметным пологом власти Аменемхета можно будет вырастить по-настоящему опасного зверя, с которым уже не будет сладу.
Но, как говорят хетты, пока колесница не набрала ход, с нее можно спрыгнуть. Еще не поздно послать гонца к Захкею, чтобы он тихо увел своих людей из рощи. Пусть Яхмос получает своего мальчика, пусть будит, пусть выводит к своим бритоголовым старцам. Это война! Но дело в том, что он-то, начальник царского гарнизона, к ней готов уже сейчас. Пока Яхмос соберет силы из возмущенных городов, в Фивы придет помощь и от соседей, и из дельты. Лошади передвигаются быстрее пеших людей. Удар будет такой силы, что на сто лет ни у одного, даже и сумасшедшего египтянина не родится больше мысль о бунте.
Шахкей крикнул к себе посыльного. Он вбежал в конюшню и замер перед господином. Тот не отдавал приказа. Рассеянно облизывал остатки соли с пальцев.
Но что он завтра скажет Аменемхету? И какое послание тот отправит в Аварис от своего имени? Начальник гарнизона держал в своих руках мальчика, разыскиваемого царем, и не сделал того, что от него требуется?
Бодо всхрапнул и шумно затряс головой, как бы показывая хозяину, что нужно сделать со всеми этими мыслями. Шахкей тоже издал звук, похожий на храп или скорее на звук, который издает человек, схваченный за горло. Начальник гарнизона таким себя и ощущал. Невидимая рука Аменемхета сжимала ему горло, и он не знал, что ему делать. Он велел посыльному – уйди. Тот исчез, но почти сразу же заменился другим. Тот примчался от Захкея, младшего брата начальника гарнизона, что послан был старшим в павианову рощу.
Что?!
Захкей докладывал о скрытном, очень осторожном перемещении большой массы египетских пехотинцев из Темсена по направлению к роще.
Ловушка!
В голове начальника гарнизона затеялось калейдоскопическое перестроение, вся ситуация оказалась освещенной совсем с другой стороны. Он испытывал и огромное облегчение, и холод какой-то новой ответственности. Да, теперь он был свободен от пут старых планов, но не представлял себе, что делать дальше.
Получалось так, что Аменемхет предупредил Яхмоса.
Но зачем ему это надо?
Шахкей хлопнул себя по кожаным коленям. Как можно было доверять самому лукавому представителю этого самого лукавого из племен! Египтянин лжив, труслив и мстителен. Всякий, особенно жрец, пожираемый сверхмерной гордыней!
– Седлать! – во всю страшную командную глотку крикнул начальник гарнизона, и сонно сопевшая цитадель проснулась в мгновение.
Напрасно эти обожатели трупов презирают их, простых и справедливых конников. Сегодняшняя ночь заставит их во многом раскаяться.
Четыре сотни воинов были отправлены к павиановой роще с приказом передвигаться скрытно, при приближении к месту спешиться и вести лошадей в поводу, дабы не спугнуть пешеходную армию раньше времени. До пристани Темсена от южной оконечности Фив и пешком можно дойти за половину утра, на лошади, да еще во весь опор, это – мгновенно. Есть еще возможность успеть. Еще две сотни должны были оцепить храм Амона-Ра, чтобы не было ни у кого ни малейшей возможности покинуть его без разрешения.
44
Небамон стоял на носу рядом с изваянием путеводной богини и резко, по-птичьи дергал головой то в одну, то в другую сторону, если ему казалось, что он слышит подозрительный звук на воде или на берегу. При этом он ни на мгновение не забывал о главном, о той невидимой связи, что следовало поддерживать в сознании между его ладьею и ладьею Ра, совершавшей параллельное плавание в противоположном мире. Одновременно с ее появлением из Дуата он должен оказаться перед пристанью Темсена. Специальный жрец из дома Птаха был выделен ему верховным жрецом вместе с наилучшим храмовым измерителем времени, и Небамон следил за показаниями этого устройства, сверяя их со своим внутренним ощущением текучей стихии. Без этого умения не может быть никакого полководца, ни храбрость, ни хитрость, ни сила не заменят его.
Фивы возникли слева по борту как раз в тот момент, когда Небамону показалось, что им пора возникнуть. При слабом небесном освещении насладиться громадностью и великолепием города было затруднительно. Какие-то блеклые, расплывшиеся квадраты, протянувшиеся вдаль к бледным оскаленным вершинам восточной гряды. Впрочем, у Небамона и возможности не было для праздных разглядываний. Проскальзывая мимо южной столицы Египта, он больше уделял внимания воде, а не берегу. Если бы Шахкей или Аменемхет захотели помешать ему, то лучшего места, чем главная набережная, не найти. Течение тут было замедленное, русло прямое, без извивов, мест для наблюдения сколько угодно, необходимые для внезапного нападения суда легко можно было замаскировать среди бесчисленных товарных складов и купеческих кораблей, которыми буквально оброс берег.
Лучникам было приказано наложить стрелы на тетивы. Уключины запищали чаще. Никакое, самое внезапное нападение все же не будет внезапным.
Миновав бесконечный город, Небамон разрешил гребцам сбавить скорость, а лучникам сесть на палубу. Себе он расслабиться не разрешил. Увидев впереди костер, полыхающий прямо на воде, он отдал приказ рулевым, и те пустили ладью правее. Костер горел, конечно, не на воде, а на северной оконечности плоского острова, что делил в этом месте русло Нила надвое. Самым коротким путем к пристани Темсена был бы левый рукав, но Яхмос решил обезопасить свой и без того неожиданный для многих замысел одной дополнительной хитростью. По его плану ладья Птаха должна была обогнуть длинный каменный блин по правому потоку, развернуться у его южного конца, войти в левый поток и явиться к Темсену не с севера, как все ожидают, но с юга. Этот маневр гарантировал людям Небамона много дополнительных кровавых мозолей, но самого командира покорил своей логичностью. Ибо он прекрасно знал, сколь сильнодействующее оружие – неожиданность.
У южного конца острова ладья как бы зависла в темных водах, две сходящиеся струи нильского течения образовывали мертвую зону. Здесь Небамон рассчитывал дождаться условленного часа, не прилагая больших гребных усилий. Поигрывая всего лишь двумя кормовыми рулями, деревянная рыбина медленно вращалась вокруг своей оси, и тишина этого действа нарушалась лишь стуком подошв водного полководца, передвигавшегося с носа на корму и обратно, дабы все время иметь перед своим взором полосу невидимого горизонта на востоке. Каждый раз, проходя мимо носилок с «подарком» Птахотепа, стоявших на специальной, уважительно изукрашенной подставке под могучей нижней реей, он похлопывал по длинной полированной ручке, то ли поощрительно, то ли успокаивающе. Как будто лежащий проявлял нетерпение и рвался в центр событий.
Наконец, настал тот момент, когда прежде самого первого восточного луча появляется предчувствие его. Каким-то особенным египетским чутьем Небамон понял, что ладья Ра уже подплыла к самому выходу из Дуата и сейчас над еще плохо различимыми очертаниями восточной гряды покажется ее нос. Полководец Птаха отдал команду, и ладья, подчиненная ему, очнулась. Прекратилось бездумное парение в воде, осмысленно и решительно высунулись весла из бортовых прорезей и оперлись о воду.
В этот же момент Небамон услышал какой-то шум слева, со стороны мертвого острова. Его могли бы издавать бегущие в темноте люди. Не было никакого сомнения, кто-то хотел подобраться к «подарку» с суши, и наверняка это был не тот, кому «подарок» был предназначен.
Восточный край мира едва заметно осветился.
Ладья Птаха решительно вильнула в правый поток.
Небамон с интересом и злорадством всматривался в бледнеющую темноту, что покрывала еще плоскую поверхность острова. Кто они, эти незадачливые противники? Явно они высадились заранее и готовились напасть на ладью у противоположного конца острова, думая, что она войдет в левое русло. Потом увидели сигнальный костер на северной оконечности мертвого острова и бросились сюда. Яхмоса следовало похвалить за предусмотрительность. Теперь над засадой этой можно было посмеяться. При свете дня и в виду Темсена нападение было невозможно. Когда темнота рассеялась настолько, что обнажилась кучка растерянных фигурок, стоящих по колено в воде с бессильными копьями и луками в растопыренных руках, корабль Птаха был уже от них в сотне шагов и аккуратно огибал южную оконечность мертвого острова, чтобы войти в левый поток. Люди, засевшие в засаде, так и не сориентировавшись в темноте, провели предутренние часы в дурацкой беготне то к костру, то от костра, но теперь дело был не в них. Небамон не оглядывался назад, ибо было на что посмотреть и впереди.
Ступенчатая крепость с приземистыми башенками, длинная, белого цвета стена, за которой лежали низкие, длинные коробки казарм, впрочем, почти невидимые с воды. Далее широкая каменистая равнина. Но не пустынная, как можно было бы ожидать в этот ранний час. На эту прохладную еще, изрезанную мелкими бороздами ладонь уже выдвигалась из широкого зева крепостных ворот процессия. И пышная, судя по количеству носилок, суетящихся слуг, ослов, собак и тому подобного. Процессию Небамон сразу же отнес на счет своего прибытия и порадовался, что облачился подобающе. Сейчас солнечные лучи доберутся до позолоты его шлема, и все глаза берега уколет нестерпимо сверкающая гордая точка.
Сказать по правде, полководец Птаха думал все же, что торжественная церемония произойдет внутри крепости, а при самой высадке его встретит только стража. Но этот лихой молодец Яхмос всегда превосходит ожидания. Он решил выгнать всю собранную знать прямо на берег. Что ж, чем больше славы великому мемфисскому божеству, тем лучше. В конце концов, молодому номарху виднее, где его чествовать.
Но через некоторое время поток мысленных похвал полководца в адрес своего молодого коллеги пресекся. Он увидел, что в предстоящей церемонии, кажется, желают поучаствовать не только приглашенные жрецы и знатные граждане Фив, заблаговременно доставленные в Темсен. Из густой рощи, лежавшей по другую сторону каменной долины, напротив крепости, начала медленно выдвигаться плотная конная шеренга. Не менее чем сотня азиатов. Нет, больше, две сотни. Три! Целая армия, по меркам тихого невоинственного времени, стоявшая вдоль всего течения Нила.
И это еще было не все. Вдруг из быстро сужающейся тени, отбрасываемой грядою восточных гор, с муравьиной бодростью, подгоняемые рваными, перекликающимися вскриками труб, высыпала целая толпа египтян, неся вертикально длинные копья и поднимая подошвами мелкую пыль. И тут же выстроилась в строгий боевой порядок, как бы перегораживая дорогу конникам и прикрывая собою жреческую процессию.
Солнце быстро поднималось. Картина становилась все отчетливее. Небамон впадал во все большее непонимание. Единственная слабая радость заключалась в мысли, что он и кожаный панцирь нацепил сегодня утром не зря.
Процессия знатных фиванцев и жрецов замедлила свое движение, повернула чуть влево, осторожно забираясь на пологий, едва заметный холм, дававший тем не менее возможность со своей лысины хорошо разглядеть всю картину происходящего.
Две гиксосские шеренги стояли грязно-серой безмолвной стеной в каких-нибудь двух сотнях шагов перед быстро установившимся внутри себя, ловко разобравшимся строем египетского полка. Легко было понять, что лобовая конная атака будет встречена горизонтальным дождем стрел и копейной стеной.
И брат начальника гарнизона, и другие офицеры видели, что позиция для атаки у них неудачная, что враг построился грамотно и вред от его действий будет огромный. И, главное, враг был совсем не тот, на которого гиксосские офицеры привыкли рассчитывать. Он не разбегался при виде изготовившейся конницы. Никакой не было гарантии, что вид конницы скачущей подействует на египтян сильнее.
Установилось равновесие, чреватое чем угодно.
Единственной движущейся точкой в этой все более заливаемой светом картине была ладья Птаха. Единственной действующей фигурой на ней была маленькая фигура Небамона. Он решил, что раз ему не поступает никаких новых приказов, а равно не приходит в голову никаких оригинальных стратегических мыслей, действовать в соответствии с прежним планом. План должен быть на войне всегда, даже если следование ему приведет в Дуат.
Ладья, подчиняясь приказам, которые Небамон отдавал внезапно осипшим голосом, решительно приближалась к намеченному месту высадки. А оно оказывалось как раз посередине меж вставшими друг против друга армиями. Пристать раньше было невозможно, мешала мель, и полководец Птаха не мог себе позволить позора сесть на нее на глазах стольких союзников и врагов.
И вот уже оно, причальное место. Гребцы правого борта втягивают весла, вот уже киль царапает песчаное дно и на берег спрыгивают два матроса, один тащит причальный канат, другой молот и длинный клин, дабы вбить его в береговой песок, чтобы было на что этот канат набросить.
Небамон приказал выкинуть на берег сходни, поглядывая при этом то вправо, то влево. Обе армии оставались недвижимы и смотрели друг на друга с внимательной неприязненностью. Одна – натянув тетивы, вторая – натянув поводья. Столкновение казалось неизбежным. Раз уж две вооруженные силы так сблизились, то непонятно, каким образом им можно разойтись, не пролив крови. С другой стороны, нельзя было представить, с чего могло бы начаться столкновение, ибо оба командующих были связаны по рукам и ногам своим положением. Яхмос хотел, мечтал, чтобы гиксосы напали на его полк, чтобы собранные со всего Верхнего Египта святоши собственными глазами увидели, кто начал войну. Но именно потому, что они все были тут собраны, он не мог атаковать сам, хотя отлично видел, что его лучники изрешетят конников, прежде чем те успеют разогнаться. Захкей не мог отдать приказ об атаке, ибо ему не было известно, отдал бы его в этой ситуации старший брат, и приказ об отходе отдать не решался, потому что и на этот счет мнением брата не располагал. Посланный в гарнизонную цитадель с докладом человек еще не вернулся.
Солнце поднялось уже совсем высоко.
Сходни, побуждаемые шестью полуголыми матросами, съехали с борта и уперлись краем в мокрый песок.
Небамон еще раз оглядел картину воинственной неподвижности. У него в запасе оставался всего один маленький шаг, но он не решался отдать последний приказ, потому что после этого и он, посланец Птаха, тоже вынужден будет замереть, ибо этим последним шагом известный ему план будет исчерпан до конца.
Маленький офицер в золоченом шлеме сердито нахмурился в адрес всего этого непонятного действа на берегу и приказал своим матросам поднять носилки с мемфисским «подарком» на плечи. Что ж, ему было велено доставить этот груз к фиванскому берегу, и он его доставит. А уж там…
В тот момент, когда матросы, отложив свои луки и копья, глухо крякнув, оторвали носилки от подставки и подсели под них загорелыми плечами, раздался там, на берегу, барабанный грохот.
Началось!
Небамон радостно бросил туда взгляд, но сначала ничего не рассмотрел. И всадники, и стрелки оставались на своих местах. Грохот же нарастал, знакомый, даже слишком знакомый, неприятно знакомый. Такую же барабанную волну гнала перед собой шайка разбойников возле той, памятной скалы. Но какие тут могут быть разбойники! Если же это не разбойники, то почему при грохоте гиксосских барабанов остается неподвижной гиксосская конница? Судя по мелким движениям в конных линиях, люди Захкея и сами не понимали, что нужно этому барабанщику.
Вон он, кстати.
Небамон наконец разглядел источник звука.
По пологому склону горы, что, сужаясь, тянулся к берегу, скакал одинокий азиат, лупя колотушками в прицепленные к седлу мохнатые барабаны. Взгляды всех вооруженных сотен были обращены к нему. И все эти взгляды были непонимающими. А он скакал себе по коридору меж двумя фронтами от гор к ладье.
Гиксос был громаден, плохо сидел в седле, чуть не сваливаясь с него при каждом шаге коня, и вообще поражал какой-то своей несообразностью.
Кто такой?
Зачем здесь?!
Что ему нужно?!
Между тем всадник направлялся прямо к сходням ладьи Птаха.
Небамон открыл рот, но его матросы-носильщики не услышали никакой команды и остались стоять на месте с «подарком» на плечах.
Небольшая, видимо, измученная тяжестью своего всадника лошадка вихляющей, несчастной рысцой приближалась к берегу реки.
Небамон закрыл рот и одною, самостоятельно ожившей рукой начал напоминать себе, где именно на поясе у него закреплен меч.
В этот момент грохот стих. Колотушки полетели в стороны. Лошадь остановилась у самых сходней и сильно покосилась на бок под сползающим всадником. Тот упал на четвереньки, с его головы свалился непрочно сидевший шлем. Гигант вскочил на ноги и, прокладывая себе дорогу лысым, лоснящимся черепом сквозь оцепеневший воздух, с топотом и рычанием взбежал по сходням на борт.
– Са-Амон, – прошептал полководец Птаха.
Приученные своим командиром к жесточайшему подчинению, люди Небамона оставались в неподвижности, в ожидании приказа. Даже когда прискакавший с гор сумасшедший лысый гиксос с разгромленным носом начал толкать носилки с «подарком» к другому борту, они еще не начали сопротивляться. Когда же командир в золотом шлеме справился с немым своим ошеломлением и что-то приказал, было поздно.
Са-Амон обрушил носилки на пол, подхватил на руки «подарок», удивляясь бешено выпученными глазами его неожиданному весу, и, прохрипев что-то, перевалился с ним через левый борт ладьи. Раздался тяжкий всплеск. Подбежавший к левому борту Небамон и его люди увидели лишь пузыри на мутной воде. Потом из них медленно выступила на поверхность голая, мокрая голова Са-Амона. Воды ему было в этом месте всего по грудь, он утерся и расплылся в блаженной улыбке. Ему все же удалось выполнить приказ.
45
Са-Ра закончил говорить и почтительно потупился, сложив руки на животе. Верховный жрец Аменемхет стоял к нему спиной, совершенно неподвижно, только пальцы правой, опущенной вниз руки едва заметно теребили аметистовые четки. Жрец и его слуга были одни в полумраке огромной храмовой залы. О том, что существует где-то иная жизнь, говорил только вертикальный прямоугольник дверного проема, смутно бледневший где-то далеко слева.
Аменемхет размышлял. Сегодняшнее утро обрушило на его голову слишком много событий. Под этим обвалом рассыпался прежний порядок вещей, и теперь предстояло из груды новостей, как из обломков, соорудить что-то новое.
Итак, Мериптах мертв.
Са-Амон в руках Яхмоса.
Гиксосы уклонились от столкновения с египтянами. Впервые за сто пятьдесят лет. Что же там все-таки произошло, на каменной равнине у Темсена? Из рассказа Са-Ра ничего понять было нельзя. Откуда там оказалось столько гиксосов? Откуда там оказался наготове целый египетский полк? Что должна была означать эта торжественная встреча вместе со всем жречеством? Такие почести всего лишь спящему ребенку?!
Мериптах не скажет больше ни слова, но что из того? Война теперь не зависит от слов мальчика, она начнется или не начнется только по своей воле.
Са-Амон тоже не скажет ни слова под любыми пытками, но что из того? Яхмосу и не надо, чтобы он говорил. И так ясно, кем послан безносый убийца.
Вокруг храма стоит конный караул. Опять-таки впервые за многие, многие годы. Шахкей показывает, кого он считает главным своим неприятелем.
Таков итог.
Какими краями не складывай эти новости, выходит скверно.
Незаметно покинуть храм нетрудно. Под любым египетским дворцом и храмом есть целый лабиринт подземных троп, можно незаметно выбежать и к реке, и к неприметной вилле на окраине города. Но что, в сущности, даст это бегство? Это будет отречение. Верховный жрец Амона-Ра, как какой-нибудь утенок, прячущийся в речных камышах?!
Ощущение собственно самого поражения мучило Аменемхета не так сильно, как неудачные попытки понять, как это все могло произойти.
Как?!
Са-Ра мощно и преданно вздохнул за спиной. Аменемхет чувствовал, что провинившийся гигант по-прежнему готов умереть за него, но иногда это не совсем то, что нужно. Конечно, безухий провинился. Посаженный с людьми в засаду на мертвом острове, он не сумел помешать ладье Небамона добраться до пристани Темсена. Но виноват отчасти и тот, кто выбрал место для засады.
– Где Хека?
Оказалось, что никто не знает. Со вчерашнего вечера колдуна не видели в храме. Домашние слуги не знают, где их господин, у них справлялись уже несколько раз.
– Может, он во дворце Камоса?
Выяснилось, что туда уже посылали. В этом месте Са-Ра опять вздохнул.
– Что там такое? – недовольно поинтересовался Аменемхет.
Оказалось, что два постоянных припостельных лекаря номарха схвачены. Это удалось выяснить через подкупленных слуг, но однорукого там тоже никто не видел.
– Схвачены? – Аменемхет поежился. Неприятности продолжали сыпаться на его голову. Что это означает – схвачены? Камос обо всем догадался?! Что его болезни возникают не сами по себе, но он вкушает их из рук храмовых лекарей, то есть из рук доброго и умного верховного жреца!
– Где Хека?! – вскрикнул Аменемхет, но тут же осекся, ибо сам с неожиданной ясностью понял где. Достаточно было представить, что этот негодяй переметнулся в лагерь номархов, и тогда все, вся эта безумная картина последней ночи и последнего дня вдруг обретает смысл. Понятно, почему конные сотни оказались в роще, понятно, почему Яхмос выслал целый полк против них. Почему схвачены лекари Камоса, и подавно понятно. Предательство – громоздкая вещь, ее невозможно долго скрывать.
Тогда нужно договариваться с братьями.
Почему это возможно? Потому что он еще никогда не пробовал этого делать, значит, не натыкался на отказ. Он относился к ним, как к мальчишкам. Один строптивый, другой послушный. Он смотрел на них сверху вниз. Строптивого это раздражало всегда, послушный обиделся только сейчас, и они на этом сойдутся. Их молодые сердца кипят, и они прикидывают, как бы отомстить ему за гордыню. А он предложит им полноценный союз. Не ради друг друга, но против общего недруга. Союз на их условиях. То, что он способен хоть в чем-то уступить, ошеломит мальчишек. Болезнь Камоса – происки Хеки. Насколько в это будет поверено, неважно. Любовь Камоса он не надеется сохранить, а доверие Яхмоса приобрести. Достаточно, что у них общий враг, они друг другу полезны теперь.
Надо немедленно отправить Камосу послание с объяснениями и обвинениями. Если поставить рядом возвышенное слово верховного жреца Амона-Ра и суетливое слово однорукого колдуна, чье над чьим возвысится? И есть к тому же в запасе кое-что для торговли с номархами в будущем. Земные пути он, может статься, готов отчасти уступить братьям, но тайная гробница должна быть достроена!
– Где Пианхи?
Са-Ра молчал.
– Где Пианхи?!
Са-Ра развел руками.
За ним послано, но его тоже никак не могут отыскать. Ни дома, ни на пристани, ни в храме.
Аменемхет остановился, отчетливо осознав, что все это уже не имеет значения. Есть ведь у него и другие писцы, а с этой историей можно будет разобраться потом, на досуге. Пока же надо собраться со всеми своими силами и аргументами.
– Приведи ко мне «царского брата».
Его дом – слишком ненадежное место, надо доставить сюда, где в подвалах найдется хорошая камера с толстыми каменными стенами и надежными запорами. В обмен на этого нечистого можно получить от братьев все, что необходимо. Все!!! В конце концов, он предлагает им немало вместе с этим серолицым – весь мир.
– Как он там, кстати? – поинтересовался Аменемхет, подразумевая Мегилу.
Ответом ему было неуверенное пожимание плечами.
– Что это значит?
– Его редко удается увидеть. Во дворе он почти не появляется, в бассейне искупался только раз, после прибытия. Что ест – непонятно.
– А слуги? Дети?
– Они там, – неуверенно сказал Са-Ра. – Понять, что происходит в доме, глядя издалека, нельзя. А влезать внутрь, за ограду, не велено.
– Приведи мне его. Возьми сколько хочешь народа. Если будет сопротивляться, покалечь, но не убивай. Он мне может очень скоро понадобиться. И позаботься о том, чтобы об этом никто не прознал.
В дверном проеме показалась маленькая, неуверенная человеческая фигурка. Она приближалась, торопливо семеня тонкими ногами, чуть наклонив голову вперед, как делают все храмовые служители. Когда человек приблизился, Аменемхет недовольно поинтересовался:
– Где же твой папирус? – Он решил, что это явился новый писец вместо Пианхи. Человек упал на колени и что-то забормотал под нос.
Са-Ра пришлось наклониться к ничтожному, чтобы разобрать его речь. Услышанное так потрясло его, что он с трудом разогнулся.
– Что еще?!
Голос верховного жреца был страшен. Са-Ра молчал, его выпученные глаза едва заметно отсвечивали в храмовом сумраке. Он не смел предъявить своему господину слова, только что поднятые с пола. Понятно, почему никто из младших жрецов не решился явиться перед Аменемхетом с этим сообщением. Удалось заставить только этого полувменяемого, да и то под угрозой сотни палок на его спину. И он приказанное исполнил. Пролепетал, лежа щекой на прохладном камне, что номархи Камос и Яхмос вместе с войском стоят у южных ворот храма и требуют, чтобы верховный жрец впустил их.
– Где же гиксосы? – поинтересовался Аменемхет. На мгновение его тонущее сознание вцепилось в эту щепку.
– Отошли без боя.
– Уже второй раз!
Са-Ра преданно смотрел на господина. Взгляд его говорил – прикажи, и я один выйду против этого войска и разметаю его.
Аменемхет медленно поворачивался вокруг своей оси, словно окидывая мыслью вновь и вновь обновляющуюся картину событий:
– Передай, что я впущу их. Но не с войском, как они хотят, а с ближней лишь охраной. И не прямо сейчас, а после богослужения.
– Сколько оно займет? – спросил Са-Ра.
– Только он, бог таинственный, знает, когда он даст ответ на почтительное вопрошание, что будет к нему обращено.
– Нет, – остановил тронувшегося с места Са-Ра Аменемхет, – скажи, что служба уже идет, и я на коленях пред наосом и вот-вот должен увидеть статую. Они на площади перед воротами?
Лежащий, несмотря на свое слишком уж неловкое положение, закивал:
– Да, на площади, на площади.
– Пусть ждут. Пусть возводят походный шатер и прикажут солдатам искать тень.
– А если они не захотят ждать? – спросил Са-Ра.
– Войти силой они не посмеют. Или тогда ничего уже не имеет значения, и мир рухнул, и нам нет места ни здесь, ни в вечной жизни.
Гигант сделал несколько шагов к выходу, но был снова остановлен:
– Нет, ты к ним не пойдешь. Пошли пророка Нутеру. Воины «Летящих стрел» знают его. А ты доставь мне Мегилу, мне нужен Мегила!
46
Осел, запряженный в повозку с огородной зеленью, задумчиво цокая маленькими копытами, тащился вдоль раскаленной длинной улицы, что шла почти параллельно руслу реки в сторону отлично различимых на фоне белого неба посверкивающих полированными гранями пилонов храма Амона-Ра.
Утверждалось самое разное. Что умер царь Авариса и, одновременно, что он одолел врага иноземного, и оба события должны были каким-то образом иметь одно следствие: снижение ежегодных поборов и выплат в честь нечистого правителя. Говорили, что из ворот одного храма на Слоновьем острове выехал говорящий павиан верхом на львице и что один крестьянин из деревни, что у канала «Больших тамарисков», видел двух лягушек размером с бегемота, но никак не удавалось сойтись во мнении, что бы это могло означать и к чему после такого надо готовиться. Попадались среди слухов и совершенно правдивые известия. Например, многие с уверенностью утверждали, что старший из братьев-правителей Камос избавился от тяжкой власти злого духа. Но они столь же мало подталкивали народные умы к практическим выводам, как и истории про оседланных львиц и гигантских лягух. Единственное, во что фиванцы веровали твердо и однозначно, после того как стало известно, что гиксосы оцепили храм Амона-Ра, это в то, что верховный жрец Аменемхет все равно над этим непонятным и нехорошим положением возвысится силой своего ума и сиянием святости и ничего худого в великом городе не произойдет.
Погонщик задумчивого осла вел себя так, словно эта приглушенная, но всеобщая суета его нисколько не трогает и не затрагивает. Если он видел впереди скопление людей, то сворачивал в боковую, более тихую улицу, если к нему все же обращались с вопросом, делал вид, что он ничего не понимает, такой вот дурак, деревенщина.
Поплутав немного, наткнувшись на один препон, на другой, погонщик остановился меж двумя пальмами и задумался. Потом с неожиданной для крестьянина ловкостью, упираясь ногами в стволы стоящих рядом деревьев, забрался на высоту, позволявшую окинуть взором окрестности, и осмотрелся.
Через небольшое время в один кривой, совершенно глухой проулок вошел все тот же осел, таща все ту же двухколесную повозку, доверху нагруженную слегка привядшей зеленью. Только теперь ее никто не сопровождал. Это выглядело странно, и два лучника, стоявшие в проулке, на эту странность, конечно, обратили внимание. Остановили осла, хмурясь оттого, что не имеют возможности его расспросить, что к чему. Огляделись и не отыскали ни поблизости, ни где-либо никого похожего на хозяина. Тогда у них остался один способ разобраться в этом непонятном факте – осмотреть груз. Этим они и занялись, стали разгребать зелень, разгребать, разгребать. Что-то нашли. Переглянулись. Начали разгребать энергичнее. Наконец одному удалось что-то нащупать.
Воин вскрикнул, отшатнулся, тряся головой. Второй тоже отступил, схватившись за горло и зажмурившись. Несколько мгновений оба находились в полнейшем одурении и не очень различали, что происходит вокруг.
Этого Мегиле вполне хватило, чтобы выскользнуть из-за угла ближайшего дома и двумя ударами одного камня довершить дело помрачения разума этих постовых. Бесчувственные тела были засунуты в просвет между двумя заборами и прикрыты пальмовым мусором. Со стороны не видно.
Повозка и погонщик как ни в чем не бывало проследовали дальше.
Видимо, путь был разведан с верхней точки хорошо, потому что спустя всего лишь полсотню шагов, повернув всего лишь два раза, «царский брат» оказался, по всей видимости, у цели своего опасного путешествия. Это был угол сада, довольно большого в самой непосредственной близости от крайних храмовых построек. Навстречу попалась полусотня копьеносцев с двумя озабоченными офицерами. Вид повозки им, кажется, не понравился, но у них был приказ, и они протопали мимо, успокаивая себя мыслью: раз повозка сюда пропущена сквозь посты, стало быть, так надо.
Двигаясь вдоль стены сада, погонщик добрался со своим ослом до ворот. Осторожно оглянулся – не наблюдает ли за ним кто. Надавил ладонью на створку ворот и с несомненным удивлением обнаружил, что ворота не заперты. Не торопясь, приотворил их. Заглянул внутрь. Снова оглянулся. Распахнул ворота и загнал туда осла вместе с повозкой.
Обежав взглядом службы, прислушавшись и даже принюхавшись, Мегила спокойным, даже разочарованным шагом направился к дому. Ему было совершенно ясно – здесь никого нет. Ни хозяина, ни слуг. Он сбежал, они разбежались. Осмотр подтвердил предчувствие. Это большое, даже по фиванским столичным меркам, богатое жилище было покинуто всеми его обитателями. Но бегство было не паническим. Никаких опрокинутых ваз, перевернутых кресел, рассыпанных фруктов, разлитого пива и потерянной обуви. Обитатели ушли осторожно, стараясь ничего не задеть.
Пройдя по всем залам одноэтажного обширного дома, петляя так же, как он недавно петлял по улицам города, Мегила нашел то, что искал: квадратный люк в полу, прикрытый простой дощатой крышкой. Вниз вели высокие утрамбованные глиняные ступени. Вернувшись на кухню и запалив там факел, «царский брат» спустился вниз. Только осветив обширный подвал, только окинув его взглядом, он понял, что хозяин сюда больше не вернется. Ибо он сбежал, забрав с собою самое ценное. Лепившиеся вдоль стен лари были распахнуты, высокие кожаные мешки распороты, повсюду валялись каменные флаконы, шкатулки, кувшины и кувшинчики, связки каких-то корней, веток, покрывала всё россыпь мертвых разноптичьих перьев и крупной разноцветной крупы. На двух деревянных столах громоздилась перевернутая или испачканная посуда, валялись опорожненные масляные светильники, огарки. В тускло отсвечивающих лужах темной жидкости валялись грязные бронзовые ножи, непонятные крючья, стояло несколько весов разного вида, от больших, на которых торговцы взвешивают муку, до крохотных, размером не более пары скарабеев. А под потолком стоял густой, кажется, даже различимый глазом смрад. Пламя факела торопливо затрещало при соприкосновении с ним.
Склад снадобий был выпотрошен, из него было вырвано и унесено само сердце целебности, а ненужные члены разбросаны и перемешаны, чтобы никому больше не послужить.
Мегила отвел руку, чтобы швырнуть факел в эти лужи и перья, но услышал голоса там, наверху. Кто-то расхаживал по дому. Несколько человек. Но от разгромленного подвала они еще далеко, только вошли. Погонщик быстро поднялся по ступеням. Были слышны перекликающиеся, специально приглушенные голоса вошедших.
Не воры.
Не слуги.
Солдаты. Так разговаривают солдаты, посланные с заданием.
Они еще в передних комнатах.
Мегила, все еще сжимая в руке гаснущий факел (какое-никакое, а оружие), перебежал в соседнюю залу, потом по коридору дальше, обнаружил лестницу, ведущую на крышу. Оказавшись на крыше, подполз к краю, осторожно выглянул через огораживающий барьер. Шестеро копьеносцев. И с ними молодой офицер. Значит, семеро. Оружие наготове.
Семеро, это много.
Мегила встал в полный рост и начал размахивать факелом.
Двое солдат, оставшиеся у ворот, пока остальные рыскают по дому, увидели его и закричали то, что обычно кричат в таких случаях: смотрите! смотрите!
Когда офицер взбежал наверх в сопровождении остальных, то застал там потерявшего рассудок слугу, который, обливаясь слезами и производя ртом больше слюны, чем слов, сообщил, что душа его полна печали и что великий Монту, которому он посвятил своего сына, отвратил от него лик свой. Офицер долго пытался пробиться сквозь поток бессвязного бормотания и выяснить, где хозяин дома, но ему почти ничего не удалось добиться от безумца с факелом. Факел, кстати, сразу отобрали – как бы не устроил пожара.
Оставив безумца наверху биться головой об пол, люди Яхмоса, это были они, отправились осматривать дом. Бродили по залам, отдергивали занавеси, двигали мебель, долго чихали, выбравшись из подвала. Оборвали цветочные гирлянды над входом, но это уже просто от злости, не мог же тот, кого они искали, спрятаться среди лепестков. В саду заглянули за каждый ствол, погоняли копьями рыб в бассейне, занялись службами, о чем сообщил густой гогот из гусиного загона. Из мощеного хранилища под пальмовой крышей на пыльный двор выкатились два широких языка, белый и пенный. В порыве раздраженного азарта солдаты повалили два больших кувшина с молоком и пивом.
Мегила продолжал кланяться и бормотать, каждый раз отрывая лоб, он бросал взгляд во двор, дабы видеть в подробностях все, что происходит во дворе. Обыск, кажется, заканчивался. Еще немного, и они уйдут. Хорошо было придумано – притвориться безумным слугой.
Офицер ругал солдат последними словами, уже предчувствуя, каково достанется ему от того, кто его послал. Все семеро собрались у ворот, там, где был привязан осел с повозкой.
Мегила стал кланяться чаще, так, что теперь мог почти не отрываясь наблюдать за происходящим.
Офицер ругался.
Один из солдат, дабы показать, что не виноват, что рвения у него достаточно, стал ворошить зелень, лежащую на повозке.
Мегила замер.
Еще двое солдат, прислонив к стене копья, занялись травою на повозке, как бы говоря, мы готовы землю руками рыть, но если ничего нет, то и самый ретивый ничего не отыщет. Связки травы летели в разные стороны.
Мегила вскочил на ноги и закричал как безумный.
Офицер резко повернулся к нему. Но тут раздался крик у него за спиной. Обернувшись, офицер тут же отступил на шаг и схватился за рукоять тесака. Из кучи зелени торчала человеческая рука, один из старательных солдат держал ее за указательный палец, выпучив глаза. Потом бросил и отскочил, влепившись спиной в стену.
– Я нашел его! Он здесь, здесь! – кричал Мегила, указывая пальцем куда-то себе за спину.
– Кого нашел? Что ты там несешь?! – спросил его посланец Яхмоса, продолжая коситься на странную повозку.
– Он здесь, он убегает! – топал ногами сумасшедший, показывая на дальний конец крыши.
Несколько мгновений офицер был скован оцепенением выбора. Потом велел – трое остаются здесь, трое идут с ним наверх.
Увидев, что силы противника разделились, Мегила отступил от края крыши и вытер слюну с губ. Вид у него был совершенно спокойный. Он спустился вниз, схватил первый попавшийся табурет, разломил его пополам, как жареную птицу, и, вооружившись таким образом, спрятался за поворотом коридора.
47
Аменемхет долго размышлял, как ему обставить эту встречу. Вначале он хотел принять братьев по-простому, в библиотеке, как это часто происходило прежде. Без соревнования свит, без пения гимнов. Мудрый, престарелый, но еще крепкий дядюшка встречает своих взрослеющих, но еще нуждающихся в совете и опеке племянников. (В каком-то дальнем родстве верховный жрец, и правда, состоял с номархами.) Оторвавшись от размышлений о вечном, он готов снизойти до обстоятельств их повседневной суеты. Придите, дети, со своими заботами, и они будут развеяны. Разве не случалось так уже много раз, вспомните прошлые годы. Вспомните, наконец, чьему добросердечному коварству вы обязаны престолом.
И даже сейчас, после всего случившегося, именно в этой привычной, простой обстановке проще заговорить впрямую об их общих секретах, об обидах, посмеяться над подозрениями.
Но время этого дня шло, и поступавшие известия заставили Аменемхета усомниться в правильности этого плана. Выяснилось, что город всецело уже находится в руках братьев. Силы их велики – до четырех полков в Темсене, и почти в каждом номе Верхнего Египта есть немалый тайный отряд, готовый выступить под их скипетром. Гиксосы Шахкея оставили все обычные места своего патрулирования, и теперь их можно видеть только у гарнизонной цитадели. Теперь нечистые владеют в Фивах лишь своими лошадьми и их конюшнями.
Сверх этого – в Темсене собран (каким образом это удалось этим мальчишкам?!) весь свет жречества пятнадцати номов. То есть те, на кого он мог рассчитывать в ближайшей торговле о своей участи, уже в руках тех, с кем он должен торговаться.
И последнее: исчез Мегила.
Са-Ра, сообщивший за последний день все отвратительные новости своему господину, со странным чувством смотрел сейчас на его зажмурившееся лицо. Гигант считал себя уже абсолютно мертвым, ибо смешно было бы рассчитывать на какое-то продолжение жизни после всего того, что он не сделал для его святейшества. Не перехватил Мериптаха, не отыскал Хеку, упустил Мегилу. Такой слуга не должен жить. Он надеялся сейчас только на одно – господин позволит ему самому выбрать способ смерти. Сейчас он откроет глаза – и тогда можно будет заговорить об этом.
Аменемхет, не открывая глаз, приказал готовиться к самой торжественной и пышной встрече братьев-правителей. Логика тут была простая: если они решили его каким-то образом сместить, то пусть не надеются, что он подставит им свою шею, как жертвенный бык. Чтобы добраться до его горла, им придется перебраться через стену слепящего величия, которую он перед ними воздвигнет. Хватит ли у них смелости!
В храме, возбужденном таким неожиданным приказом, началась бодрая суета. Она была тем живее, чем к большим неприятностям готовились насельники святого жилища. В самом факте подготовки к некоему, пусть и совершенно непонятному торжеству слугам виделся залог удачного исхода всего этого неприятно заварившегося противостояния. Когда человеку велят наряжаться, то его вряд ли предполагают казнить. Стало быть, его святейшество, в беспредельный ум коего все без исключения служители верили глубочайшим образом, что-то придумал здравое.
– Что они? – спросил через некоторое время Аменемхет, разумея братьев.
– Стоят лагерем перед главными пилонами, – отвечал уже умерший Са-Ра.
– Много ли их?
– Целый полк, не меньше.
– Не видно ли нетерпения у них?
Нет, стояли они спокойно и несокрушимо, в полнейшем порядке. Водоносы через равные промежутки времени разносили воду по шеренгам. Ежели кто-то все же не выдерживал и падал в строю, его почти незаметно уносили из рядов и укладывали в тени ближайших строений, там их рвало, и эти звуки были единственными, нарушавшими тяжелую тишину.
Перед главными пилонами храма был сооружен переносной навес, там располагались сами командиры. Камос в облачении правителя, Яхмос в боевом облачении. Они не переговаривались, ибо обо всем было переговорено заранее, и спокойно смотрели перед собой на высокие массивные ворота. Братья были схожи меж собою внешне. Старший был значительно объемистее и рыхлее, многомесячная болезнь оставила на нем свои следы. Бо́льшую часть времени Камос сидел, усиленно овеваемый опахалами, проваливаясь из полусна в сон. И много пил, чаши ему подносили одну за другой. Яхмос стоял, раздвинув широко ноги и держа двумя руками свой командирский жезл перед собой. И жара, и ожидание были ему нипочем.
Под обширным навесом нашлось место и для жрецов, прибывших с братьями из Темсена. Они составляли бо́льшую часть свиты номархов. Тут же были полковые командиры и Санех.
Час проходил за часом. К навесу с разных сторон подбегали гонцы с сообщениями о положении дел в городе. Яхмос выслушивал их, не поворачивая головы, и отдавал короткие, почти односложные приказания. Яхмос знал: предложение, с которым он пришел ныне к верховному жрецу, будет принято, несмотря ни на какие подводные камни текучей сегодняшней ситуации.
– Что они?
– Стоят. Очень жарко. Многие падают.
– Ты думаешь, что дальше испытывать их терпение опасно?
Са-Ра был ошеломлен этим вопросом господина. У него не было никаких мыслей на этот счет, он бы просто не посмел их иметь после того, как все понял про свое будущее. Человек, готовый умереть, не обязан размышлять о поведении остающихся жить.
– Пойдем посмотрим на них, Са-Ра.
Через специальную бойницу, невидимую снаружи, Аменемхет выглянул на площадь перед главными воротами. Она вся была расчерчена вдоль и поперек стройными линиями стоящих людей. Солнце уже начало переваливать через вершину неба и пронизывало эту картину немного под углом, рождая вытягиванием теней завораживающий геометрический эффект.
А вот и они – братья.
Камос не так плох для человека, балансировавшего восемнадцать месяцев на грани жизни и смерти. Яхмос похож на Яхмоса, и этим все сказано.
Сколько жрецов, да здесь все Верхнее царство! Как и прежде, более всего среди подвигов молодого воителя Аменемхета удивляло это неожиданно откуда возникшее умение вести дела с этой лукавой кастой. Одно дело размахивать тесаком или прострелить печень льву, но уговорить собраться в одном месте этих подозрительных гиен и шакалов, змей и крокодилов… И для чего они сейчас здесь собрались?! Для чего братьям нужно их присутствие? Объединенною силою их скипетров низринуть скипетр верховного жреца Амона-Ра?!
Ну, что ж, скоро все увидят, насколько в силах они возвысить свои писклявые голоса перед громом голоса неизреченного бога. Может статься, это хорошо, что все жрецы собраны здесь.
Где же однорукий предатель?
Колдуна среди собравшихся под навесом не было. Впрочем, это не должно удивлять – этот грязный, суетливый человечек наверняка занят устроением какой-нибудь богопротивной каверзы. Теперь в угоду своим новым хозяевам.
А это?
Аменемхет всмотрелся.
– Что это, Са-Ра? Вон там, у копья, подпирающего левый угол навеса.
Гигант наклонился к дыре в камне. Некоторое время сопел, потом отлип и нахмурился.
– Говори же!
– Это они.
– Это те носилки?!
– Да, господин, это те носилки.
– Которые Са-Амон опрокинул в воду?
– Да, господин.
– И на них тот же саркофаг?
– Да, господин.
– Ты хорошо рассмотрел их вчера?
– Я хорошо рассмотрел их. И когда они стояли на палубе ладьи, и когда Са-Амон сбрасывал их в воду.
Верховный жрец пожелал еще раз удостовериться в том, что видит то, что видит.
– Но зачем это все здесь?!
– Не знаю, господин.
Аменемхет присел на выступ стены. Снова все запуталось. Братья принесли сюда Мериптаха. Он не погиб, пролежав полдня под водой? Так не бывает.
Они принесли сюда труп? Зачем?!
Верховный жрец ощутил, что сильнее всех прочих чувств – страха, отчаяния и надежды – им овладевает любопытство.
– Са-Ра!
– Я здесь, господин.
– Ты меня не обманул, ты собственными глазами видел, как носилки упали в воду?
– Прикажи убить меня, господин, а перед этим пытать, но я видел это.
Аменемхет встал, еще раз выглянул в дыру.
– Мне нужно помолиться. Когда я войду к наосу, пошли человека сообщить братьям, что ворота вот-вот откроют.
Когда Камос и Яхмос двинулись к отворившемуся меж центральными пилонами проходу, все стоявшее за их спинами воинство вздохнуло и пошевелилось, сбрасывая с себя невидимый панцирь жаркого оцепенения. Теперь ждать будет намного легче, дело сдвинулось с места. Храм и армия станут беседовать.
Вслед за номархами шли тремя нестройными колоннами жрецы Верхнего Египта. Их шествие было разорвано посередине носилками с возлежащим на них деревянным саркофагом, содержимое которого столь волновало воображение великого жреца Аменемхета. Санех, Хнумхотеп и Нутернехт остались под навесом, при войске, на всякий случай.
Неторопливо движущуюся процессию встретил жрец, носящий один из высших храмовых титулов – Хем Нетер, распорядитель церемоний. Он сообщил торжественным, далеко разносящимся шепотом, что его святейшество верховный жрец Аменемхет отпущен от лица великого божества и готов говорить с высокими гостями.
Камос и Яхмос молча наклонили пыльные, раскаленные парики.
Процессия важно и даже хмуро двинулась по аллее шестидесяти четырех сфинксов, восседавших на каменных постаментах с правой и левой стороны. На шее у каждого изваяния был цветочный венок, а меж лапами находился глиняный или алебастровый сосуд. Справа от каждой львиной головы стояла жрица из числа носительниц жезлов и систров. Это были самые низшие из помощниц при совершении ритуалов. Вид у них, как и у всяких жриц, был одновременно и покорный и надменный. Все они шептали соответствующие моменту заклинания, отчего казалось, что передвигаться приходится меж стенами шумящего папируса.
Братья шли не торопясь, печатая огромные ступни по чисто выметенному камню. Яхмос специально ступал медленно, так выходило и торжественнее, и брату было легче, кроме того, оставалось больше времени, чтобы рассудить – к чему бы такая торжественность. Множество раз братьям приходилось бывать в храме, но никогда они не видели, чтобы кого-то встречали с такими почестями.
Аллея обрывалась прямо перед входом в главный портал святилища Амона. Направо и налево от входа располагались целые толпы служителей. По знаку Хем Нетера они грянули гимн. Начинали те, что располагались по ходу справа, следующую строчку выпевали стоящие слева. По мере приближения процессии звучание становилось все громче.
Здесь полагалось остановиться.
Хем Нетер поднял руку. Пение стихло. Он громко произнес несколько заклинательных формул, с помощью которых как бы снималась невидимая печать с ворот в дом Амона.
Момент всеобщей напряженной тишины.
Из-под самого свода святилища раздался возвышенно рокочущий голос, как будто Амон был великан, ростом во всю высоту здания, и стоял сразу за порогом, говоря:
– Открыто сердце мое, и дорога свободна к престолу моему.
Откуда-то, послушные знаку распорядителя, выбежали жрицы с подносами, на которых лежали горками цветочные лепестки, и на гостей посыпался благоуханный вихрь.
Процессия вошла в проем портала.
Теперь по правой и левой сторонам продвижение процессии сторожили не сфинксы, а испещренные иероглифами толстые колонны, поддерживающие где-то там, вверху, тяжелый, как само небо, потолок. Каждый шаг был гулким, и от этого более, чем обычно, значительным. У каждой колонны стояли храмовые стражи, дюжие, по пояс голые, бритоголовые статуи, опиравшиеся ладонями на высокие, испещренные иероглифами посохи. За каждой колонной дымилась широкая бронзовая жаровня с ароматическим веществом, так что чувства идущих были с двух сторон сдавлены стенами волнующих запахов.
Пройдя сквозь этот немой и пахучий строй, братья оказались во внутреннем дворе святилища. Он был шириной в девяносто локтей, а длиной в сто пятьдесят. Свет заходящего солнца еще щедро переливался через край крыши и как бы густел здесь, в замкнутом пространстве, отчего открывшееся гостям зрелище заставляло просто прищуриться, чтобы не ослепнуть от вида парадного жреческого сборища. Золотые тиары, леопардовые шкуры, нагрудники сплошь из драгоценных камней, витые из серебряных нитей шнуры, начищенные медальоны, полыхающие от малейшего движения перья опахал.
На возвышении у дальней стены стояло кресло верховного жреца. По правую и по левую руку от него, на широких, спускающихся к стенам ступенях стояли носители блистательных регалий, высшие жрецы Божественного Дома. Каждый занимал место строго в соответствии с чином. Кхену – «провозглашающий пророк», Тхаи Шебет – «носитель жезла», Хем Анкхиу – «жрец живых, советчик и судья», Уаб Сехмет – «изгоняющий злых духов», Сетем – «хранитель подношений, жрец мертвых и некрополя», Нетер Сешета – «писец священных книг», Хери Сешета – «летописец таинств», Аакут – «просветленный», Атеф Нетер – «отец бога», Хекау – «заклинатель», Сау – «начальник стражей, магических защитников», Ами Уннут – «наблюдатель и толкователь звезд», Рекх Хет – «знаток вещей и заклинаний», Сентит – «ясновидец».
Жрецы, явившиеся с братьями, подавлено молчали. Они по своему виду годились лишь в слуги этим символам величия и святости.
И это еще в отсутствие самого великого господина Аменемхета. Каким же будет его явление?
Хем Нетер, подведя гостей к ненанесенной, но явно ощутимой черте, сам встал на место между Сетемом и Нетер Сешета, туда, где ему полагалось находиться по чину.
– Продолжай, – раздался сверху давешний нечеловеческий голос, как будто Амон обогнал гостей и снова встал там, впереди, среди высоких колонн, и говорит оттуда.
Распорядитель покорно кивнул, снова вышел из общего порядка и встал лицом к громадной статуе Амона, ударил своим жезлом в пол и произнес несколько заклинаний. Потом повернулся к гостям и, указывая своим жезлом в грудь Камоса, спросил:
– Кто ты и зачем пришел сюда?! – Причем жрец всего лишь шевелил губами, а говорил все тот же голос из-под потолка.
За последние часы подточенный болезнью Камос перенес слишком много, и в этот момент наивысшего напряжения силы оставили его. Он качнулся. Яхмос повернулся к нему и подхватил под руку. Но брат был слишком крупным мужчиной, и одной рукой его было не удержать. Пришлось младшему брату поворачиваться к нему полностью и пытаться удержать его в стоячем положении усилием обеих своих рук. Лицо Камоса побледнело, глаза покрылись веками, изо рта вырвались два приглушенных рваных свиста.
– Отвечай, кто ты?!
Глас Амона стал еще грознее и величественнее. Яхмос в бессильной ярости повернул голову к жрецу, двигающему губами. Тот сделал шаг в сторону, и стало понятно: последний вопрос задал не он, а уже появившийся на троне верховного жреца Аменемхет. Он выделялся своим облачением даже на фоне своих сияющих слуг. И он был наряжен не просто богато, но представлял собою самого бога Амона.
Хем Нетер глухо, но так, чтобы было слышно во всех углах двора, прошептал:
– О, великий, неизреченный, вечно голубой Амон. – И сразу же опустился на колени. Вслед за ним, с теми же заклинаниями на устах, последовали все члены ослепительной свиты. Конечно же не пришлось уговаривать и жрецов, пришедших вместе с братьями. Носильщики, внесшие саркофаг, распластались по полу.
– Отвечай, кто ты? – прошептали губы Аменемхета, и эхо пророкотало под сводами.
Яхмос, скрипя от ярости зубами, положил беспамятное тело брата, чтобы можно было повернуться к говорящему лицом. Дыхание у него перехватывало, но он уже преодолевал себя, у него уже складывались в голове слова, и в тот момент, когда они уже готовы были вырваться изо рта, Аменемхет-Амон сказал:
– Я знаю, кто ты. Ты фараон Камос.
Все, стоящие на коленях, лежащие на полу, какое-то время осознавали смысл сказанного. Вслед за этим по всему двору, от человека к человеку, пронеслась как бы волна радостных искр, все сразу заговорили, заулыбались. Произошло то, о чем мечтали втайне все, и все были осчастливлены известием, что это возможно.
Единственный, кто в этот миг не мог присоединиться к радости, объединившей весь народ, – сам избранник.
48
Шахкей лучше, чем кто-либо, был осведомлен о предубеждениях и поверьях своих воинов и на осмотр кораблей отправился только после того, как ему стало ясно, что другого пути отступления из Фив попросту нет. Египтяне все же обманули его. Один притворялся неизлечимо больным, двое других притворялись, что заклятые враги друг другу, а в результате обведенным вокруг пальца оказался он, зубы съевший на разжевывании здешних заговоров. Да, он всегда что-то чуял, но и всегда опаздывал. Упустил время, когда его могла спасти стремительная атака против лагерей Яхмоса, теперь его могло спасти только еще более стремительное бегство. Сегодняшний день показал ему, что дело зашло слишком далеко и открытое столкновение с незаметно подросшими силами Яхмоса – это чистое самоубийство. Дважды он уклонялся от него, придется уклониться и в третий раз. Только теперь он опередит мальчишку, который завтра наверняка явится к стенам цитадели со всеми своими полками и начнет требовать или боя, или сдачи. Шахкей исчезнет из Фив сегодня ночью, и тем способом, который самоуверенный египтянин и вообразить не в состоянии – бросив на берегу лошадей. По воде.
Начальник гарнизона был уверен, что план удастся, что Яхмос будет одурачен, и больной брат его, и обманщик Аменемхет тоже, но уверенность эта не рождала в его сердце радости.
Флот Шахкея состоял из четырнадцати судов. Два корабля были из разряда крупных, на которых можно перевезти и двор провинциального правителя, и каменные блоки для небольшой гробницы. Имелось еще пять ладей поменьше, в них, помимо корабельщиков, могло уместиться не более двух десятков человек, с оружием и трехдневным запасом еды. Все остальное это были не корабли, а суденышки, скорее предназначенные для плавания поперек реки, а не вдоль. Но это ничего, спасающему свою жизнь и они покажутся вровень с ладьей Амона.
По расчетам, места должно было хватить для всех, кроме той полусотни, что останется на стенах, дабы как можно дольше обманывать завтрашнего Яхмоса. Захкей уже согласился возглавить этих героев и сообщил, что от желающих умереть по-человечески, на копытах, нет отбоя.
Единственное, чего не было, это кормщиков. Плавание по ночной, хотя и немного разлившейся реке – дело, требующее навыка. Можно встретить утро на мели, и тогда даже сдача в плен покажется хорошим выходом. Как быть, подсказал опять-таки Захкей – надо тихо отправить под покровом приближающейся ночи десяток переодетых воинов в портовые пивные, там кормщиков больше, чем воды в Ниле.
Сам начальник гарнизона в ожидании того момента, когда наступит темнота и можно будет запустить в нее охотников за корабельщиками, отправился на конюшню, захватив с собою большую, хорошо посоленную лепешку. Там он обнял за шею своего верного гривастого друга, потыкался ему лбом в чуткое ухо, потом долго скармливал лепешку, отламывая от нее куски. Куски становились все меньше и меньше, старый солдат растягивал сцену прощания, сердце у него болело сильнее, чем любая из многочисленных ран на теле. Коня придется оставить здесь, только таким образом можно было принудить и всех остальных расстаться со своими боевыми товарищами.
Когда Бодо подбирал с ладони виноватого хозяина последние соленые крошки, прибежал воин, посланный начальником работ на пристани. Оказывается, к берегу пристала лодка со странным человеком. Он желает видеть начальника гарнизона, говорит, что у него есть ценное сообщение.
– Приведите.
Шахкей не сразу узнал его, хотя и видел всякий раз при посещении верховного жреца Аменемхета.
– Ты?!
Обряженный уличным брадобреем человек сбросил с плеча накидку, и обнажилась культя левой руки. Правой рукой он погладил свой голый подбородок, как бы объясняя начальнику гарнизона еще одну причину того, что его трудно узнать.
– Что тебе надо? – неприязненно спросил Шахкей. Он отлично помнил, что колдун был при том роковом разговоре с Аменемхетом, и значит, свою часть вины за то, что произошло в дальнейшем, несет.
Хека, ничуть не смутившись тем, что ему ничуть не рады, быстро забормотал, что явился как друг и единственное, о чем он сейчас думает, – как помочь доблестному царскому слуге и его отряду выбраться из сложившейся ситуации.
– И что ты придумал? – спросил Шахкей и тут же пожалел о том, что тратит время, которое мог бы отдать своему флоту или коню.
– Извини меня, доблестный Шахкей, за то, что я посмею произнести эти слова, но, поверь, у тебя есть только один выход – бежать.
Доблестный Шахкей лишь хмыкнул: что еще можно было сказать в ответ на такую заботу?
– И бежать тебе следует не в седле, – Хека сделал паузу, и лицо его стало хитрее, чем обычно, – а в лодке.
Тут начальник гарнизона даже усмехаться не стал. Тяжело вздохнул и снова ткнулся лбом в ухо коню.
– Ты заботишься о моем спасении?
– Да, и объясню почему! Потому что сам надеюсь спастись вместе с тобой.
– От кого же ты спасаешься?
– От всех. Меня хотят убить все.
Шахкей выглянул из-за лошадиной головы, как бы заново разглядывая этого урода. Маленький, чуть приплясывающий от страха и нетерпения на месте, угодливо, но и хитро улыбающийся. Простые люди, воины племени шаззу, не терпят таких. Душат одной рукою. А потом брезгливо вытирают руку о песок. Но он не может этого сделать, хотя и хочет. Он не простой воин, он должен заботиться о своих людях и поэтому должен дослушать ложь, струящуюся из этого рта, до конца.
– Меня хочет убить Аменемхет, он считает, что я предался Яхмосу. Меня хочет убить Яхмос, он считает, что я служу все же Аменемхету, а его обманываю.
– Кто же прав?
– Никто. Они ненавидят друг друга, а причиной своей вражды избрали меня. Поэтому мне приходится скрываться и от одного, и от другого. Но больше, чем Аменемхета и Яхмоса, я боюсь еще одного человека.
Начальник гарнизона открыл закрывшиеся было от скуки глаза. На смену обыкновенному вранью, кажется, должно было прийти вранье необыкновенное.
– Ты слышал об этом человеке, может быть, ты видел его. В любом случае ты согласишься, что его надо бояться.
– Говори, кто это.
Хека обежал взглядом уже почти затопленную мраком конюшню. Закрыл глаза. Вздохнул.
– Говори!
– Мегила.
– «Царский брат»?!
– Да.
– Он здесь?!
– Да.
Скуку как неожиданным ветром выдуло из груди начальника гарнизона. Мегила в городе! Это может все изменить. Еще несколько дней назад прискакал гонец с особым письмом из главной канцелярии Авариса, в котором предписывалось схватить любой ценой мятежного и преступного «царского брата» – Мегилу. Так же, как на приказ поймать сына Бакенсети, начальник гарнизона не обратил на него особого внимания. Все это столичные странные дела, какое до них дело всаднику с границы. Царская канцелярия рассылает такие приказы на всякий случай, чтобы лишний раз напомнить о своем существовании.
– Он преследует меня давно. Два года назад, когда я сидел в глухой чаще леса и беседовал с духами, собирал редкие коренья, варил целебные отвары и учил язык зверей и птиц, явился он. Он послан был за мною, за моею тайной. Он сказал, что его послал царь Апоп. Я не поверил ему, я решил, что он хочет похитить мою силу для себя, и тогда стал его врагом. Он хотел убить меня, и только применив все свои секреты, я сумел сохранить жизнь. Мне пришлось пойти на службу к Аменемхету, ибо никто другой не мог бы меня защитить. Но «царский брат» не оставил своих помыслов. Мне кажется, что он хотел с помощью моих секретов завладеть троном Апопа. Это стало разгадано, и он объявлен мятежником. Но он перебежал к Аменемхету и соблазнил тайнами Авариса, которые выдал жрецу без счета. Я сопротивлялся этому обольщению, но Мегила заронил в душу верховного жреца семя черного подозрения ко мне. И я вынужден был бежать к Яхмосу. Этот дикарь просто схватил меня за горло, я еле унес ноги, усыпив его охранников. Теперь я здесь, и ты сам решай, верить мне или нет.
Этот болтливый человечек не стал Шахкею менее отвратителен, и сама его манера говорить казалась неприятной, неубедительной, шакальей. Не могли сильные мира сего сойтись в интересе вокруг этой мокрицы! Но, с другой стороны, сквозь это блекокотание, как скелет сквозь падаль, проступали неотразимые факты. «Царский брат» и в самом деле два года назад проплывал мимо фиванской цитадели вверх по Нилу и именно в поисках знаменитого колдуна Хеки. И сам об этом рассказывал ему, Шахкею, за трапезой, устроенной в честь столичного гостя провинциальным командиром. И про частичную неудачу в этом деле «царского брата» Шахкей слышал. Какие-то смутные слухи, но слышал. Несмотря ни на что, приходилось верить, что колдун не врет. И вообще, в его словах много полезного. Себя теперь можно выставить не нелепым беглецом из цитадели, но жертвой сговора «царского брата» с верховным жрецом. Да и сам колдун, судя по всему, представляет некую ценность для Апопа. Посылал же он за ним своего самого ценного помощника. Все эти витиеватые мысли крутились в голове конника, производя в ней непривычный звон.
– Ты поплывешь со мной.
Хека кивнул с таким видом, как будто он и не сомневался в этом. Но тут же поставил условие: ему нужно сходить в город.
– Это невозможно, – сказал Шахкей.
Там, в городе, в специальном тайнике, хранятся все его многолетние запасы кореньев, порошков, неповторимых бальзамов, снадобья, которые больше никто никогда не сможет повторить. Без всего этого он, Хека, всего лишь однорукий, больной, никому не нужный человек. Не за ним одним, но и за его колдовским богатством посылал два года назад Апоп к нему Мегилу.
– Почему ты боишься меня отпустить? Я не собираюсь сбега́ть, иначе зачем мне было бы приходить к тебе? Ты опасаешься, что я все же подослан Яхмосом и открою ему твой план бегства по воде? Но не забывай, я знал этот план еще до того, как ты проронил о нем хотя бы слово.
В ответ на это раздался храп. Нельзя было с уверенностью сказать, кто его издал – хозяин или его конь.
Шахкей был в бешенстве, он ненавидел однорукого, считал, что поддаваться на его предложения унизительно, и не находил способа, как не поддаться.
– С тобой пойдут мои люди. Шесть человек. Я им дам приказ, чтобы они убили тебя, если ты только попытаешься…
– Я сам хотел тебя просить о помощниках. Мне одному не унести всего.
49
Ровно полыхало пламя в широких светильниках, поднимая полог ночи над пышной чащей храмового сада. Сотни насекомых трепетали на фоне звезд и превращались в хрустящие искры в ароматическом огне.
Камос лежал на черной воде бассейна, закрыв глаза и разбросав руки и ноги. Спящее тело было окружено пятью женскими головами в огромных праздничных париках – храмовые плакальщицы с торжественным выражением лиц подводными ладонями поддерживали номарха под колени, локти и шею. В таком положении болезнь меньше терзала молодого фараона.
Аменемхет и Яхмос стояли по разные стороны бассейна, не глядя на Камоса и друг на друга. Они были тут одни – жрицы не в счет, – но за стеною, пропитанной ночью зелени, чувствовалось присутствие огромной массы заинтересованных людей.
Камос плавал в воде, не зная, кем теперь является.
Жрецы Верхнего Египта тихо роились за деревьями, надеясь узнать, чем кончится сегодняшний необыкновенный день. После случившегося с фараоном обморока прошло совсем мало времени, хотя и успело смениться время суток. Прошло мало времени, и многие важные, необходимые вещи еще не были выяснены. Вот теперь, когда правителю Фив доставлено облегчение, можно было вернуться в поток событий.
– Ты что-то принес мне, – сказал Аменемхет.
Яхмос поднял длинную руку. Он не видел, кто там и где стоит в лиственной тьме, но его самого было отлично оттуда видно, и его немой приказ возбудил там шумное шевеление шепота, шарканье расступающихся ног, сотрясение кустов – и на гранитный берег бассейна выплыли давешние носилки. Носильщики осторожно опустили их наземь и тут же исчезли.
Обыкновенный деревянный саркофаг длиною в семь локтей, на нем надписи, нанесенные красной и черной красками.
Яхмос обошел угол бассейна и встал рядом. Аменемхет приблизился с другой стороны, на ходу читая надпись, пересекающую лоб нарисованной на крышке фигуры. Глаза верховного жреца расширились от удивления. Яхмос наклонился, сбросил кожаные петли, скреплявшие верхнюю и нижнюю часть саркофага, и медленно отвалил крышку.
Лицо верховного жреца медленно исказилось. Глаза расширились, словно собираясь вывалиться вон из глазниц, и тут же скрылись под раковинами век, выехала вперед нижняя челюсть и так застыла. Правая рука, сжимавшая три жезла, символизирующих три вида власти, воплощенных в образе Амона, выронила два из них.
Брат фараона криво усмехнулся. Он ожидал, что верховного жреца сразит приступ радости, но не думал, что каменному человеку до такой степени не удастся с ним справиться.
– Я принес его тебе, потому что он теперь твой. Я хотел взять его силу против силы Амона, но ты поразил его. Посланный тобою слуга низверг его, и все видели это. Все видели, что Амон встал выше него, и припадают теперь к стопам Неизреченного бога. И я вместе со всеми припадаю.
Аменемхет продолжал молчать, глядя в открытый саркофаг. Яхмос недовольно пожал узкими плечами, дернул расплющенным носом:
– Отныне, Амон, он лишь один поведет нас против нечистых, и мы все рабы его. И мои воины теперь слуги храма.
Аменемхет осторожно протянул руку и потрогал плечо лежащего, потом нос.
Полководец бросил взгляд в сторону садовой тьмы. Не слишком ли он далеко зашел в самоуничижительных словах?
– Я не убил твоего слугу, ибо увидел в нем волю Амона и твою руку. Са-Амон жив, и ты получишь его. Но в обмен. Да, я говорю, в обмен. Ты отдашь мне колдуна Хеку. Ему я не прощу того, что он сотворил с моим братом. Ты отдашь мне колдуна.
Голос Яхмоса возвысился, обида и недовольство переливались в нем:
– Зачем он тебе? Он мой враг, и я должен его получить. Он убил семерых моих людей в своем доме, когда я послал их схватить его. Он обманул меня, и он обманывает тебя. Не верь ему и отдай. А его… – Яхмос снова сделал жест рукой в темноту, и оттуда выскочил один из носильщиков, неся в руках молот. Увесистый кусок бронзы, насаженный на длинную деревянную ручку. Яхмос взял молот и протянул верховному жрецу: – Уничтожь его прямо сейчас. Ты его одолел, теперь разбей на куски.
Аменемхет покорно и даже как-то задумчиво взял молот в руки и снова поглядел в распахнутый саркофаг.
– Птахотеп тайно послал его мне. Небамон тайно доставил его. Но Амон явно и прилюдно низринул его. Теперь он твой.
В саркофаге лежала изваянная из гранита статуя Птаха.
50
Вошли через потайную калитку, о которой ничего не было известно даже слугам. Еще там, снаружи, Хека предупредил своих шестерых, до зубов вооруженных азиатов, чтобы они вели себя как можно тише.
В саду равномерные трели цикад. На кухне попискивания крыс. Привычная вонь вытекает из дверей шорной мастерской. Двор покрыт тонким слоем лунного порошка, на котором отчетливо видны отпечатки множества чужих подошв, бегущих одновременно в разные стороны. Колдун усмехнулся про себя своей проницательности. Конечно же гости были. Босые ноги, сандалии, а вон там кого-то протащили к воротам. И не одного. Похоже, тут произошло целое побоище.
Пятерым азиатам было велено встать на страже перед домом и у ворот, самого здорового Хека взял с собой вниз, чтобы помогал в увязывании мешков.
В полной темноте подвала колдун ориентировался почти так же свободно, как в освещенной солнцем комнате там, наверху. Одна была забота – не наступить на какой-нибудь флакон с острыми гранями. Значительно хуже приходилось помощнику, он не видел ничего, сразу одурел от запаха, что выразилось в сильнейшем сопении. Хека тихо хихикнул и прошел к дальней стене, где на особом штыре висел у него светильник, заранее заправленный легким горючим маслом. Колдун достал из складок на поясе свое любимое кресало с петлей, чтобы удобнее было насаживать на культю, вытащил кремень и пристроился так, чтобы скорая искра как раз упала на промасленный фитиль.
Ударил раз, ударил два. И вдруг ему стало немного не по себе. В чем дело, он понять не мог. А азиат перестал сопеть.
Хека ударил еще раз. Пожалел, что не знает имени этого здоровяка.
Наконец в кончике фитиля завязалась крохотная огневая жизнь.
Да, азиат стал совершенно бесшумен. Куда он мог деваться? Не сбежал же!
Фитиль все сильнее пропитывался огнем, и свет начал расползаться от него по подвалу, освещая постепенно все шире столь знакомую хозяину картину разгрома. Проступила из темноты и огромная фигура гиксоса, только поза его показалась колдуну какой-то подозрительной. Он быстро сморгнул и сразу же увидел, что воин племени шаззу не стоит, а можно сказать, висит, потому что изо рта у него торчит лезвие, на конце которого висит большая, ярко светящаяся капля.
Азиат втянул лезвие, как язык, и медленно осел на пол, и Хека увидел длинное, тонкогубое лицо. Ему захотелось закричать, Мегила предугадал это желание, сделал запрещающее движение клинком. Иначе…
Колдун быстро кивнул.
Мегила подошел к лестнице, что вела наверх, поднялся на несколько ступенек, протянул руку и бесшумно опустил крышку люка. Теперь можно было говорить.
– Я знал, что ты придешь.
– Как ты мог это знать?
– Понял, когда внимательно осмотрел этот подвал. Здесь все распотрошено, но ничего не тронуто. Всякий, кто осматривает быстро, думает, что драгоценный камень вырван из дешевой оправы и исчез навсегда. Но я оставался здесь долго.
Хека хмыкнул:
– Что ты тут искал?
Мегила поднял с пола горсть перьев и вытер лезвие клинка.
– Я искал средство, чтобы разбудить одного мальчика.
– Какого мальчика?
Мегила очистил один из столов, стоявших у стены, поднял с пола большой кожаный мешок и положил на стол, распустил завязки и отбросил верхнюю часть. Хека сразу узнал Мериптаха, хотя узнать его было мудрено. Он был бледнее известняка, веки коричневые, рот сердито оскален.
– Он жив?
– Да. Его сердце бьется очень редко, иногда мне кажется, что следующего удара больше не будет. Прошло десять дней с того момента, как ты напоил его своим зельем.
Колдун замахал и рукой, и культей.
– Это змея, это змея виновата. Я хотел только усыпить. Змею для него приготовил отец его, князь Бакенсети, а не я.
– Не лги.
– Я не лгу, не лгу, зачем?
– Вот именно, зачем Бакенсети прятал Мериптаха от царя?
– Не знаю, не знаю. Но он не хотел, чтобы мальчик достался Апопу. Не хотел.
– Ты все-таки лжешь. Мериптах не представлял для Бакенсети никакой ценности, а угодить Апопу он всегда мечтал. Правда… – Неожиданно явившаяся мысль заставила Мегилу нахмуриться.
Хеку аж скрутило.
– Правда, неправда, клянусь… Нет, ты не поверишь, но знай, мне незачем было его убивать. Мне он нужен был живым, таков был приказ Аменемхета. Он сказал мне, что отпустит меня, если я сделаю это. Навсегда отпустит. Я рисковал жизнью, я извивался не хуже той змеи и уже видел себя свободным.
Мегила наклонился и поцеловал мальчика в лоб.
– Почти холодный. Послушай, а почему ты хотел уйти от Аменемхета, разве тебе плохо жилось при храме?
Колдун набычился и обессиленно сел спиной к стене.
– Зачем ты спрашиваешь, ты знаешь это не хуже меня. Да, я был приближен, но и слишком рисковал. Меня могли узнать. Ты, например, мог узнать. Там, на ладье, я не смыкал глаз, ожидая казни и гибели. Ты бы удивился, увидев меня рядом с Аменемхетом, и не стал бы скрывать, кто я такой. Аменемхет не простил бы мне такого обмана. Он и за меньшие прегрешения бросал людей в муравейник. Поэтому и подсылал к тебе людей через глупого Пианхи, чтобы склонить к побегу.
– Я не мог сказать жрецу, кто ты такой, потому что я этого не знаю, – сказал Мегила. Хека поежился и мучительно скривился. – Могу тебе сказать, что ты зря меня боялся и зря боялся Аменемхета.
– Почему зря?
– Я уверен, что жрец с самого твоего появления в Фивах догадывался, а потом уж и наверняка знал, что ты никакой не колдун, что ты присвоил это имя, присвоил все его рецепты. Больше того, подобное положение его устраивало. Ты нужен был Аменемхету именно такой, дрожащий, готовый на самые грязные дела. Ты ведь был у колдуна учеником, я тебя помню, а когда Хека решил тебя прогнать, ты решил ему отомстить. Ты отравил других учеников, которые могли тебя выдать, и убил старика. Ты, я думаю, пошел даже на то, чтобы отрубить себе руку, потому что все знали – у великого колдуна нет руки. Верховному жрецу в его сложных и тайных планах очень нужен был ловкий человек, способный на такие дела.
Хека дернулся, пытаясь встать, но получилось неловко, и он снова сел.
– Откуда Аменемхет мог это знать, откуда?!
– Он умный, хотя и ограниченный, человек. Он хорошо разбирается в людях, иначе не вознесся бы так высоко из простых храмовых служителей. Ты просто слишком непохож на великого колдуна. Ты мелок, грязен и суетлив. И он использовал тебя, как мелкого, грязного и суетливого.
Хозяин подвала ехидно ухмыльнулся:
– Что же тебе нужно от меня, если я таков?
– Ты разбудишь моего мальчика.
– Но я же только ученик, я украл все рецепты.
– Ты хитрый и ловкий ученик. Ты многое успел подсмотреть, пока жил у настоящего Хеки. Раз ты сумел ввергнуть мальчика в сон, сумей и вызвать его оттуда.
– Я ввергал его в сон вместе со змеей, это вышло случайно, это… Да, он, настоящий Хека, умел все, что о нем говорят. И даже больше. И такое, чего не расскажешь. Я видел подлинные чудеса, исходившие из его рук, хотя не верю ни в какие чудеса, вообще ни во что не верю, и меня нельзя провести ни на каких храмовых фокусах. А у него получалось, хотя он как бы и не старался. Но главное в том, что он такой был один, второй такой невозможен. Он никого ничему не мог научить. И у него ничему нельзя было научиться, его можно было только ограбить. Я многое подсмотрел, научился насылать некоторые хвори, ввергать в сон, вызывать виде́ния, но это так мало, и у меня…
Мегила покачал головой:
– У тебя нет выхода. Если ты откажешься, я тебя убью, если Мериптах умрет, я тебя убью, но если тебе повезет, я тебя отпущу и ты сможешь больше меня не бояться.
Самозваный колдун задумался:
– Да, у меня нет выхода. Я попробую, но это… может занять много времени.
«Царский брат» вдруг усмехнулся, и его лицо, особенно с учетом подвального освещения, жутко преобразилось.
– Ты рассчитываешь на то, что оставленные на улице люди придут проверить, почему ты тут так долго возишься?
– Нет, нет.
– Не надейся на них, тебе никто не поможет. Я убью их, а потом убью тебя. Начинай!
Хека медленно поднялся. Некоторое время смотрел на распахнутые лари и распоротые мешки, как бы прикидывая, с чего начать. Начал с того, что поднял с пола обрушенные туда весы с маленькими медными чашками. Потом присел над большим деревянным ящиком в углу, достал оттуда деревянную шкатулку, приоткрыл и осторожно понюхал. Внутри в специально выточенных углублениях торчали двенадцать алебастровых флакончиков с пробками, залитыми белой смолой.
– Это образцы змеиных ядов. Вот это болотная гадюка, это песчаный демон, это камышовая змея… Знать бы точно, какая укусила мальчика, я…
– Кобра.
– Хорошо, хорошо. Тогда вот этот флакончик. Теперь необходимо нагреть немного коричневого бальзама. Я много раз спрашивал о составе, но этот… но действие его я наблюдал. Однажды к нам принесли дочку одного вождя… Послушай…
– Продолжай!
– Я продолжаю, продолжаю, но я могу одновременно работать и пальцами, и языком. Одна загадка меня гложет. Вот это палочка эбенового дерева с крючком, это для того, чтобы взять ровно столько порошка, сколько надо, и я возьму два раза, и еще половину. Но ответь мне, умоляю, иначе любопытство прогрызет мне внутренности и у меня начнут дрожать руки.
– Спрашивай.
– Где ты его нашел?
Рука Мегилы лежала на голове Мериптаха. Могло показаться, что он не отрываясь смотрит ему в белое лицо, но на самом деле «царский брат» не отрываясь, хоть и искоса, следил за одноруким.
– Ты выкрал его с ладьи у Небамона? Или из крепости у Яхмоса? А вот это мозг летучей мыши, мне доверяли его толочь не раз, но потом к нему добавляется трава нембен, желчь носорога, сушеный глаз зверя гишу – ни разу не видел его, говорят, они вывелись уже – еще вот это, вонючая жидкость из сушеной тыквы, названия я не знаю. Когда я случайно уронил ее, тыкву эту, Хека чуть не убил меня. Если все смешать, получается вязкая зеленоватая паста. Ты не хочешь говорить? У меня голова кружится, когда я задумываюсь о том, как мальчик мог попасть к тебе. И кого утопил этот бегемот Са-Амон у пристани Темсена?! Тут какой-то величайший заговор и вмешательство сил, о которых ты умолчал в разговоре с Аменемхетом. Теперь на огонь, и помешивать, помешивать. Слушай, а ты правду тогда рассказал ему?
– Кому?
– Ну, Аменемхету. Я ведь был рядом все время, за матерчатой стенкой, он сам мне велел слушать, дабы я мог судить о твоих словах.
– Что ж, суди.
– Но это ладно, это меня волнует мало. Это похоже на сказку. Даже если это правда, то я никак не смогу это использовать. Я рассказал про тайную силу Авариса Яхмосу, но он поглядел на меня, как на безумца. Как на глупого безумца.
А вот мальчик. Как ты думаешь, зачем он нужен Апопу? Неужели просто как любой другой привлекательный мальчик? Чувствуешь, пошел запах? Нет? Ну да, здесь носу нечего делать. И все-таки?
– Мальчик все время был при мне.
Рука колдуна дернулась, и он уронил капельку варева из посудины.
– Как «при мне»? Где «при мне»?
Мегила облизнул верхнюю губу и сказал равнодушным голосом:
– Я хотел похоронить Мериптаха так, как считал нужным, как это естественно для человека, чтобы никакие разодетые уроды не рылись в его внутренностях. Я пришел тайно в «Дом смерти», там, в Мемфисе. Пьяный парасхит, которого никто не хотел слушать, сказал мне, что мальчик жив.
– Мне он тоже это рассказал, и я убил его.
– Я разговаривал с ним раньше. Потом я подкупил другого парасхита, чтобы он изобразил для всех обычную сцену бегства после вскрытия трупа. В этот момент я тихо унес мальчика.
Хека тихо и уважительно присвистнул.
– А потом он все время был с тобой, то есть ты приплыл к ладье Амона вместе с ним?
Мегила медленно кивнул. Колдун присвистнул еще глуше и даже зажмурился от уважения.
– И он все время был в твоей лодке?
– Да. Мериптаха искали все и повсюду, и единственное место, где он был в безопасности, это на ладье Амона.
– И каждый раз, когда твою лодку подтаскивали к борту ладьи, мальчик был в пяти шагах от нас, и если бы мог слышать, то слышал бы все беседы, как слышал я.
– Ты закончил?
– Нет, нет. Это надо охладить. Потом выдавить туда две капли из молочного корня и еще добавить щепотку вот из этого высокого флакона, я не знаю, как называется это средство, но Хека им дорожил и гордился, и даже хранил в шкатулке у изголовья. Я дважды наблюдал, как он готовит настой для возвращения человека из длительного сна, но я не знаю, были ли эти люди еще и укушены змеей перед этим. Средство от яда я добавил сам. Я это не потому говорю, что готовлюсь к неудаче, я хочу сказать, что буду пробовать еще и еще…
– Твое зелье остыло.
– Да, да, остыло. Теперь что же, теперь надо взять эту длинную ложку, надо размешать.
– Размешивай.
Мегила приоткрыл мальчику рот и приподнял голову. Дрожащая ложка осторожно вошла в маленькую пещеру и перевернулась там. Потом еще раз, после пятого раза колдун-обманщик сказал:
– Все. Надо подождать. Держи его голову так, держи, надо, чтобы он проглотил. Если ты опустишь голову, то зелье попадет в нос. И выше не поднимай, можно передавить горло.
– Чего ты так дрожишь?
– Я, я дрожу? Нет, я…
Продолжая поддерживать голову мальчика левой рукой, другою Мегила скользнул себе за пояс, выхватил оттуда совершенно незаметный до этого в его крестьянских одеждах нож и, полуобернувшись, метнул себе за спину.
Гиксос, уже до половины спустившийся в подвал, был поражен в бедро, глухо крикнул и рухнул вниз, ударяясь о глиняные ступени. Сверху раздались разъяренные голоса – подкрасться незаметно не удалось! Мегила поглядел в глаза обманщика и показал взглядом на голову Мериптаха, которую все еще продолжал поддерживать. Лекарь понял, что ему предлагается взять больного на себя. Он перехватил голову мальчика. Мегила обернулся, ощупывая свою талию.
Гиксосы – все трое – были уже внизу. Короткие мечи их были обнажены. На грязного крестьянина с клинком в руке они смотрели скорее с удивлением, чем с ненавистью или страхом. Но после того как они по очереди переступили через своего стонущего товарища, а потом еще увидели и того, другого, с пробитым основанием черепа, в их движениях появились сосредоточенность и неторопливость. Все трое одинаково плотные, чуть кривоногие, с исконно сонными лицами, на которых даже в момент рукопашного столкновения не появилось никакой мимической игры. Не оскалились, не завопили устрашающе. Было понятно, что это хорошие солдаты.
«Царский брат» медленно отступал в глубь подвала. Обе руки у него были вооружены, и он старался все время находиться в таком положении, чтобы на него можно было напасть максимум с двух сторон. В левой руке он держал нож, в правой длинный, неизогнутый клинок, отсвечивающий не как бронза. Он был железный.
Пошло сложное кружение меж ларями, столами и разбросанными мешками, с позваниванием клинков время от времени. Уже по первым соприкосновениям оружия всадники поняли, что их не ждет ничего похожего на развлечение. Крестьянин успевал отразить все удары, и даже как будто не слишком напрягаясь. Они кричали колдуну: кто это такой?! Хека чуть приплясывал на месте, словно одолеваемый малой нуждой, стрелял глазами по сторонам, видимо, решая: ему лучше сейчас сбежать или можно еще подождать.
– Кто это, скажи нам?!
Он не мог им крикнуть, что это «царский брат», они бы не поверили, а если бы поверили, то могли побросать оружие. Но если им сказать, кто это, а Мегила как-нибудь отобьется? Нет, бежать, бежать, пока они заняты друг другом. Но куда бежать?! К кому?!
Дважды совершив полный порядок возможных перемещений по подвальному лабиринту и не найдя способа поставить этого серолицего человека в тупик, гиксосы попытались атаковать. Двое одновременно сблизились с фехтующим крестьянином по фронту, отвлекая обе его виртуозные руки, давая третьему возможность запрыгнуть на один из столов и напасть сзади. Мегила, против их ожиданий, не отступил перед двойной демонстрацией, наоборот, перешел в контратаку, принял мечи нападающих крест-накрест и неожиданно со страшной силой оттолкнул от себя. Пока они отбегали, цепляясь ногами за тюки, он успел обернуться и дважды ранить третьего в рабочую руку и переносицу, отчего кровь залила ему глаза.
Теперь положение дел изменилось. Теперь уже не «царский брат» был предметом охоты, а двое оставшихся гиксосов. Он, постепенно пресекая их попытки обойти его справа или слева, начал загонять их в дальнюю часть подвала, где они обречены были, забиваясь все глубже в угол, потерять свободу движений. Вот уже у одного появилась кровавая полоса на щеке, а у второго – распоротое предплечье. Воины тяжко дышали.
За спиной у «царского брата» раздался стон, а потом крик:
– Брось меч, Мегила!
Хека, продолжая поддерживать голову мальчика обрубком руки, во второй держал приближенный к горлу Мериптаха нож, только что вырванный из ноги первого раненого азиата.
«Царский брат» сделал шаг назад, якобы ослабляя давление на израненных гиксосов, но тут же сделал быстрое движение левой рукой в воздухе, перехватил свой нож за лезвие и метнул. Он попал точно под кадык тому противнику, что был уже ранен в предплечье.
– Я убью его! – Мегила обернулся, пользуясь тем, что у него есть полмгновения. Оценив ситуацию, он тут же рванулся добивать второго, панически отбивающегося гиксоса. – Смотри!
Мегила выбил меч из рук почти уже несопротивляющегося противника и обернулся разъяренный. Но было поздно! Лезвие ножа медленно ползло по шее Мериптаха, подбираясь к самой большой жиле на шее мальчика. Между «царским братом» и лжеколдуном было не более пяти – семи шагов, но было понятно, что, несмотря на всю ловкость и стремительность первого, нож второго окажется быстрее.
В наступившей тишине были слышны глухие стоны и ругательства раненых воинов, шумное дыхание Мегилы и последнего обезоруженного гиксоса. Было слышно, как сглатывает слюну Хека, громче, чем потрескивает пламя светильника.
– Если ты убьешь его, я…
– Не говори глупостей, человек с серым лицом, ты бы убил меня в любом случае, как бы не завершилось это дело.
«Царский брат» резко поднял клинок, видно, собираясь использовать его как метательное орудие. Хека, не моргнув глазом, погрузил острие ножа в шею мальчика. Неглубоко, но достаточно, чтобы показалась кровь.
Мериптах открыл глаза.
Рука Мегилы пошла медленно вниз и, повиснув вертикально, выпустила рукоять клинка.
– Вяжите его! Он без оружия! – завопил Хека, имея в виду отнюдь не мальчика.
51
Фараон снова в бассейне, только теперь в своем собственном и без посторонней помощи. Как только Камос прекратил прием каких бы то ни было лекарств, состояние его стало улучшаться. Он был еще слаб и держался на плаву в прохладной ароматизированной воде не столько силою своих членов, сколько сознанием своего нового положения. Он был теперь правитель, по крайней мере, Верхнего Египта, и изо всех сил старался вступить в управление своим собственным телом.
Фараон плавал, а верховный жрец Амона-Ра сидел в кресле на берегу, опершись затылком о высокую спинку. Он старался не смотреть ни на Камоса, ни на его младшего брата, тоже находившегося тут, в саду. Яхмос велел доставить себе обычного гиксосского коня, обычным образом оседланного, и теперь медленно кружил меж деревьями вокруг бассейна, то и дело натягивая поводья и добродушно ругаясь. Он всячески демонстрировал свою физическую силу и отличное расположение духа. Степной зверь, чувствуя чужака, скалил зубы, тряс гривастой головой, разбрызгивал мохнатыми копытами розовый песок и испускал поминутно ветры такой силы, что плавучий фараон морщился. Длинные ноги военачальника почти касались песка, и он раз за разом оказывался на грани того, чтобы свалиться или в воду, или в кусты.
Это было заседание правящего фиванского триумвирата. Отношения между этими людьми были отравлены многими ядами, но они не могли обойтись друг без друга. И уже поняли это.
Никто из них по отдельности не мог взять всю власть в Верхнем Египте в свои руки. Яхмос, несмотря на все свои бескровные удачи в войне с Шахкеем, в глазах жречества и народа не выглядел полноправным правителем. Неожиданно короновав Камоса, верховный жрец вызвал бешеную к себе ненависть лихого военачальника, но одновременно и обезопасил себя от его секиры. Ненавидимый Камосом за вероломство, Аменемхет оставался совершенно ему необходим, ибо старший брат был слишком слаб перед Яхмосом, непобедимым генералом. В эти дни перед коронацией Камос отлично рассмотрел, сквозь редеющую хмарь болезни, все явные усилия брата по захвату первенства в Фивах. Если бы у него были не только его полки, но еще и победительный Птах с припавшими к его стопам жрецами Верхнего Египта, то именно он надел бы фараонову корону. Теперь только в нем, Аменемхете, в предателе с черной душой, мог черпать Камос поддержку своему столь юному, шаткому трону. Если бы верховный жрец Амона-Ра вовремя узнал о конфузе со статуей Птаха у набережной Темсена, он, быть может, сумел бы выбраться из той ямы, в которой оказался, на самую вершину положения, даже не разбрасываясь египетскими коронами. Но сделанного не вернешь. Теперь он не в яме, не на вершине, а в этом саду. Не первый, но один из трех.
Наконец лошадиная забава наскучила Яхмосу, он спрыгнул с коня и бросил повод подбежавшему слуге.
– Нет. Я и прежде пробовал, и теперь скажу: египтянин не сможет воевать, сидя в седле. Даже если мы заведем себе таких лошадок, они сбегут от нас ночью, как звери пустыни.
Никто и не думал ему возражать. Яхмос встал на краю бассейна, так что большие пальцы свисали над водой. Лицо его сделалось серьезным и даже надменным. Пора было заговорить о деле.
– Пришли люди от Шахкея. Он хочет уйти. Все дороги на север перекрыты. Он знает об этом и решил уйти по воде. И оставить своих лошадей, которые мне не нужны. Я велел нашим кораблям спуститься вниз по реке и встать у Леопардового канала. Теперь и этой дороги у него нет.
– Ты сказал людям Шахкея об этом? – Камос перевернулся с живота на спину.
– Да. Они ушли и пришли еще раз, и сказали, что сдаваться не будут. У них есть провизия для людей и лошадей. У них есть запас стрел. Каждый их воин заберет троих наших.
– Это они тебе так сказали?
Яхмос скосил глаз в сторону плавающего брата.
– Они так сказали, и я с ними согласен.
– Будет большая кровь, но и большая слава. – Эти слова произнес Аменемхет, и было непонятно, какой скрытый смысл он вкладывает в них помимо очевидного.
Яхмос кивнул.
– Но лучше получить большую славу без большой крови.
– Ты говоришь слова, которые я бы хотел сказать, – чуть улыбнулся жрец.
– И ты знаешь, как это сделать? – спросил Камос.
– Да. Надо отпустить Шахкея с его людьми.
В бассейне раздался удивленный всплеск.
– Не по земле. Если он уйдет так, мы избавимся от крови, но славу получит Шахкей. Если он уйдет по воде, то крови опять-таки не будет, но славы не получит никто.
Камос подплыл к краю бассейна и схватился за него длинными пальцами.
– Тогда я ничего не понимаю. Что все-таки будет? Штурм? Большая кровь?
– Я боюсь…
– Ты боишься?!
– Да, повелитель и брат, я боюсь, что кровь окажется слишком большой. Наши полки молоды, а воины не стойки и не так умелы, как гиксосы. Отдав троих за одного, мы лишимся армии, хотя и приобретем победу. Непривычный к мятежной жизни народ может убояться увиденных жертв. Пока мы снова соберемся с силами и с духом, придет карательная армия из дельты.
Аменемхет слушал беседу братьев с явным, хотя и никому не видимым удовольствием. Собственно, сейчас ретивый военачальник признавался в том, что план верховного жреца храма Амона-Ра есть перл подлинной мудрости и трезвого патриотизма. Терпеливое накопление сил, вот чем не следовало пренебрегать. Но пролитое на землю вино обратно в кувшин не вернешь.
Камос нервно дергался в воде, чувствуя, что и она уходит из-под ног.
– Это тупик!
– И я так думал, но случай пришел нам на помощь. А может, это сам Амон вмешался. Я предпочитаю думать так.
– Так что же случилось?! – нервно спросил фараон.
– Прошлой ночью люди Шахкея ловили в порту корабельшиков, хотя бы и пьяных, дабы снарядить свои суда для плавания. Поскольку народу схвачено было много, то в неразберихе на пристани, в предутреннем тумане одному, самому удачливому, удалось ускользнуть, лежа в маленькой лодке, как будто ее унесло течением. Гнаться за ней было некому, потому что все встречали как раз другую лодку, что подошла к пристани. А в ней мой корабельщик заметил человека с одной рукой, нескольких израненных воинов, связанного человека и мальчика.
– Мальчика?! – Аменемхет выпрямился в кресле.
Яхмос не ответил и лишь подергал своим плоским носом.
– Я стал думать, кто бы могли быть эти трое?
– Почему трое?
– Потому, правитель и брат, что раненые гиксосы нам неинтересны. Нам надо думать о связанном мужчине, об одноруком мужчине и мальчике. Про однорукого нечего и говорить, это предатель Хека.
Камос тихо замычал в воде от злобы.
– Мужчина в путах, если внимательно обдумать его описание – длинное лицо, высокий рост, – это «царский брат» Мегила.
Фараон даже закашлялся в воде от неожиданности.
– Почему не сам Апоп? «Царский брат», связанный, в лодке с Хекой здесь, у нашей пристани! Что ты еще выдумаешь?! – Камос повернулся к Аменемхету, ища в нем поддержку в опровержение несуразных фантазий брата. Но жрец был как никогда серьезен.
– Мегила действительно в Фивах, я привез его сюда на ладье Амона. А Яхмосу о нем рассказал, наверное, Хека.
Младший брат кивнул:
– Я сначала ему даже не поверил. Этот однорукий шакал слишком много болтает, и нельзя понять, какие его слова надо считать правдой.
На правителя Верхнего Египта было неудобно смотреть.
– Зачем ты его привез?! – спросил Яхмос.
– Он сам сдался мне и попросил защиты от Апопа. Он мог быть нам полезен. Он много интересного рассказал мне во время плавания. А потом сбежал, – спокойно сказал верховный жрец и поймал на себе внимательный взгляд младшего брата.
– И я ничего, ничего не знал! – заныл Камос.
Яхмос, чтобы смягчить раздражение брата, сказал:
– Ты болел.
– Я знаю! – крикнул фараон и чуть не пошел ко дну.
– А кто, по твоему разумению, этот мальчик? – очень осторожно, даже не глядя на Яхмоса, спросил верховный жрец.
Генерал немного помедлил, покачиваясь вперед-назад на длинных сандалиях.
– Твой племянник, сын князя Бакенсети.
Аменемхет закрыл глаза:
– Почему ты так решил?
– Твой безносый дурак Са-Амон радостно сообщил мне и всем, что убил сына Бакенсети, утопил в реке. Все пожелали увидеть тело. Мы подняли саркофаг на поверхность, благо у пристани неглубоко. Подняли в спешке, никуда не удалив жрецов. И обнаружили там статую Птаха. Поверженного Птаха. Но я подумал, что мальчика в Фивах тоже ждали. Если его хотели убить, значит, были уверены, что он появится.
Верховный жрец ничего не ответил.
– Услышав рассказ удачно сбежавшего корабельщика, я подумал: а что, если этот мальчик Мериптах? Возраст схожий, и к какому другому мальчику могло быть такое внимание, чтобы возить его вместе с «царским братом» и великим колдуном. Когда ко мне пришли люди Шахкея, я сказал им: у вашего господина есть три человека, которые мне нужны, пусть он отдаст мне одного из них, и тогда я отпущу его с людьми по воде. Я ничего не знал точно, только насчет Хеки я был уверен, но сказал им так, как сказал. Гонцы отвечали, что их господин будет думать. На рассвете простодушный Шахкей прислал спросить, кого из троих, колдуна, княжеского сына или «царского брата», я прошу для себя. Он не знал, что я спрашиваю наугад. Теперь мы должны решить, кого? – Яхмос говорил с удовольствием, ему было приятно продемонстрировать, что он может побеждать не только силой, но и умом.
– А мы не можем потребовать всех троих?
– Нет, правитель и брат, даже двоих не можем. Шахкей должен явиться перед Апопом и оправдаться в бегстве из Фив, и в позорном бегстве. Ему нужны два подношения к трону.
Камос крикнул слуг, и ему помогли выбраться из воды и обернули в простыню. Фараон, слегка поддерживаемый с двух сторон, добрался до пустого кресла, стоящего рядом с Аменемхетом. Тяжко в него опустился, вялым жестом отослал прислужников, вздохнул и сказал:
– Нам надо требовать колдуна. Я не могу простить покушения на свою жизнь. Кроме того, не забывайте, что я еще плох, а этот нечестивец знает средства, какими можно поставить меня на ноги.
– Извини меня, правитель и брат мой, но мысль эта плохая. Что касается мести, то мстить надо не ничтожному самозваному лекарю, а тому, кто его послал, то есть сидящему подле тебя уважаемому верховному жрецу. Но мы с тобой во имя возрождения царства решили отказаться от мести. Так что если уж мы пожали руку, то уместно ли наказывать нож, который она сжимала? А что до твоего здоровья, то ты и без всякой помощи, хвала Амону, поправляешься. Еще день-другой – и ты примешь первую наложницу.
Аменемхет сделал вид, что не услышал оскорбления в свой адрес.
– Я думаю, что Шахкей предложит нам мальчишку. По его представлениям, Мегила главнейший враг царя теперь и истребление его – заветное желание Апопа. Хека завидное приобретение для царского собрания удивительных людей. Апоп уже приглашал его к себе и теперь будет счастлив увидеть у себя главнейшего колдуна кушитов. А мальчишка… Ну что ему какой-то княжеский сын. – Яхмос тоже сел в кресло.
– Ты прав, конечно, Мегилу Апоп сильнее всего желает получить в свои руки. Ибо «царский брат» взбунтовался против царя, а это не может быть прощено. И колдуном он, наверное, заинтересуется. Для чего ему может быть нужен мальчик Мериптах, я не представляю. Но представляю, для чего он нужен тебе, Аменемхет. Ты умышляешь, спустя какие-то годы, женить его на одной из дочерей Камоса, а когда его отравят твои новые лекари и я погибну в каком-нибудь походе, что нетрудно подстроить, сделать своего племянника правителем Фив.
– Это речь безумного, – скучным, совершенно невозмущенным тоном сказал Аменемхет.
Фараон смотрел то на одного, то на другого, явно отставая в понимании ситуации.
– Я соглашусь на то, чтобы нам выдали Мериптаха, но при одном условии, что смогу его немедленно удавить! – отрезал Яхмос.
Установилась тишина, прерываемая тяжелыми, нервными, сбивчивыми вздохами Камоса.
– Но никакой всем нам не будет пользы в том, что мы убьем княжеского сына. Не только не будет пользы, но и будет от этого большой стыд. Мемфис возмутится против нас – и будет прав. Про колдуна мы уже говорили. Это слуга, которого стыдно наказывать, потому что он делал то, что ему велели, и которого нельзя использовать, потому что нельзя до конца понять, на что он способен. Мы должны требовать себе «царского брата». Потому что таким образом мы получим наибольшую пользу. А мы еще не так сильны, чтобы пренебрегать даже мелкими выгодами.
Камос поглядел на Аменемхета. По старой привычке ему было неуютно, когда он не знал мнение верховного жреца.
– Но, брат, Шахкей не хуже нас понимает, как ценен для Апопа Мегила, он ценнее двух других, по моему разумению. Он скажет – берите двоих, оставьте мне одного.
– Шахкей отдаст нам «царского брата». Я знаю, что ему сказать. Мы обманем азиата. Я скажу, что мы сразу же убьем Мегилу. В конце концов, Апоп сам желает гибели брату-предателю. Но я не скажу Шахкею, как именно мы его убьем.
52
Мегила сидел на соломе в углу темного лошадиного стойла. Руки его были примотаны к туловищу черной волосяной веревкой, из которой воины шаззу делают арканы. Ноги его тоже были связаны, так что он слегка напоминал мумию. Глаза были закрыты. Справа в соседнем стойле похрапывала коняга. У входа в пахучий каземат топталась недремлющая стража. Воины были наслышаны о том, что этот длиннолицый человек натворил с их товарищами, и теперь им не надо было напоминать о бдительности.
Мериптах сидел в кресле с высокими подлокотниками, они поддерживали его с боков, потому что он был еще слишком слаб и тело плохо ему повиновалось. Он страшно исхудал за последние дни и был бледен не только лицом, но и всем телом. Лицо все еще казалось застывшим, рот и веки открывались с видимым усилием. С усилием же он понимал, что происходит вокруг, ежели вообще понимал. За весь день, что прошел с момента его пробуждения, он не произнес ни слова. И возникало даже сомнение, а не обезумел ли он за время своего сонного путешествия по реке и фиванским подвалам. Шахкей велел, чтобы к мальчику входили слуги, одетые только по-египетски. Мериптах выпил молока, выпил вина, и это, кажется, не пошло ему во вред.
Ступая медленно и тяжко, начальник гарнизона, сопровождаемый молчаливым братом и еще двумя офицерами, пересек внутренний двор цитадели и вошел в тюрьму-конюшню. Следом семенил Хека. Никто из гиксосов ему не был рад, но его и не гнали при этом, позволяя находиться в непосредственной близости от центральной линии событий. Ему даже позволялось высказываться. Выслушивали брезгливо и надменно, но выслушивали. И не думали запихивать под стражу, понятно было, что ему некуда бежать.
– Ты решил отдать мальчика? – спросил «царский брат», не открывая глаз, когда Шахкей появился на пороге. – Не делай этого. Ему не быть живым здесь, и Апоп не простит тебе этого.
– Они не просят мальчика.
Мегила приоткрыл глаза. Помолчал.
– Колдуна они тоже не возьмут.
– Да, – сказал Шахкей. Настроение у него было скверное.
– Я хочу проститься с мальчиком, – сказал Мегила.
Хека недовольно заскулил за спиной у Шахкея. Начальник гарнизона и сам подозревал, что этого лучше было бы избежать, но отказать в этой просьбе Мегиле он не мог. Да и чего тут можно бояться? Оружия у него нет, правая рука бесподобного воина перебита предусмотрительным колдуном, сразу после того, как он был связан в подвале, вокруг в достатке воинов с оружием наготове.
Шахкей кивнул.
– Но ты же знаешь, чего он захочет, ты же знаешь! – шипел на ухо Хека. – Этого нельзя! Ни Амону, ни Сету неведомо, что может статься от этого с мальчиком. Не рук надо бояться, но слов. Мы не знаем каких! А если Мериптах укрепится при дворе Апопа, что будет с тобой? Поберегись, Шахкей! Или дай, дай за этим проследить мне.
Начальник гарнизона вяло махнул рукою.
Мериптах понял, что сейчас что-то должно произойти.
Значительный, сложный шум вступил внутрь комнаты и распределился перед креслом. Теперь уже можно было посмотреть. Их, явившихся, было много. Понимая, что нет сил глядеть по сторонам, Мериптах сразу же попал взглядом на того, кто находился в самом центре. Высокий, худой человек, в грязной набедренной повязке. Откуда тут мог появиться обычный землепашец, зачем-то опутанный веревками? За предплечья его держали два огромных, квадратных азиата, причем в свободной руке у каждого было по обнаженному мечу. Связанный поднял чуть опущенную голову, и мальчик сразу же узнал его. Никакой это не землепашец! Это…
– Мериптах, ты узнал меня? – раздался голос серолицего, и ужас напал на мальчика, побуждая вскочить и бежать отсюда, зарыться, спрятаться. Это был неповторимый, тяжелый, шершавый голос папирусовых зарослей, это был голос, который будет слышаться ему всегда, даже после того, как он умрет и наполнит собою каменный саркофаг.
– Знаешь, кто я такой, Мериптах?
– Ты Себек, ты пришел за мной! – Пленка немоты мучительно лопалась на губах мальчика.
– Я не Себек, я…
Тут, откуда-то сбоку, снизу, с пола почти, раздалась визгливая команда присевшего Хеки, и стоявший за спиною мальчика воин наложил ему ладони на уши, как огромные шоры. От неожиданного, но довольно сильного удара взгляд Мериптаха помутился и глаза закрылись. Мегила дернулся к нему, но был удержан мощными стражниками и, застонав, обвис на их руках.
Шахкей дал знак вывести его отсюда.
– То, что ты сказал мальчику, правда? – спросил он у «царского брата», когда они оказались в соседнем помещении.
– Он все равно ничего не услышал, – с глухим отчаянием в голосе сказал Мегила.
– Но это правда?
– Да. Ради него я изменил Апопу. Ради него обманывал Аменемхета. Ради него пойду теперь на заклание. У меня ничего не получилось.
– А ты? – Начальник гарнизона обернулся к однорукому. – Ты знал, что он скажет?!
Колдун мялся, теребил едва проступившую бородку.
– Нет-нет, я не знал.
– Тогда почему ты просил меня поставить за спиной у мальчика человека?
– Я боюсь, боюсь его даже сейчас, хотя он уже ничего не может и скоро умрет. Я не знал, чего именно можно от него ждать, какого слова, но боялся, ибо то, что он скажет сейчас, завтра напрямую попадет в уши Апопу. Разве ты можешь поручиться, что он не знает слова, которое может убить нас? И тебя, и меня. Не напрямую, но через подозрительное сердце правителя. Пусть мальчик отправится к царю таким, какой он есть сейчас, не надо ему слушать этого человека!
По виду начальника гарнизона нельзя было сказать, поверил ли он колдуну. Отвернувшись от него, Шахкей велел принести облачение для «царского брата».
– Наилучшее облачение из моих сундуков.
Вина Мегилы перед престолом Авариса ему была совершенно не ясна. Но, судя по поведению «царского брата», тот признавал себя виновным вполне и полностью. Он даже был, кажется, горд тем, что сумел сделать то, что сделал. Но в чем преступление? Шахкей даже сочувствовал ему, ибо вполне понимал смысл порыва, руководившего им. И уважение к этому человеку он ощущал всегда. Что ж, у него есть только один способ в данной ситуации – это уважение выказать. Да, он выполнит приказ, он выдаст «царского брата» египетским псам, но не как кусок вывалянного в пыли мяса. Он даст ему возможность гордо выступить из цитадели, во всем блеске подобающего ему по чину облачения и с высоко поднятой головой.
Мегилу омыли теплой водой и расчесали ему волосы. Очистили обсидиановой бритвой лицо от щетины. Облачили в парадный мундир Шахкея и в его парадные сандалии. Все медные бляхи на его одеянии были начищены до золотого блеска, и шлем конного воина был украшен перьями тростникового гуся, как и положено в праздничные дни. Перебитая, распухшая рука была прикрыта легким плащом, так что при своей рослой фигуре и общей боевой выправке «царский брат» выглядел внушительно.
Сопровождаемый целой группой офицеров, он подошел к воротам цитадели. Со стены трубач подал сигнал египтянам, стоявшим на площади перед цитаделью, что все готово.
53
Яхмос, уже несколько часов томившийся в одном из затененных переулков, встрепенулся. Встрепенулись и его воины, стоявшие длинными шеренгами во всех улицах, сходившихся к воротам цитадели. Хнумхотеп и Нутернехт, даже не дожидаясь особой команды фараонова брата, бросились вправо и влево, отдавая приказания своим младшим офицерам.
Ворота гиксосской крепости слегка приотворились, образуя проход в два локтя шириной, и сразу же поехали обратно, дабы у египтян не возникло соблазна ворваться внутрь. На белой раскаленной площади остался один человек. В кожаном панцире с сияющими бляхами и красивыми перьями на шлеме. Он немного постоял, внимательно глядя перед собой, высматривая тех, кто его сейчас должен убить. Площадь перед ним была пуста, только там, шагах в полусотне, в тенистых устьях улочек, копошилась какая-то ощетинившаяся копьями жизнь.
Что они там прячутся, от солнца или от него? Неужели ему еще придется идти туда к ним? Ведь договорено, что его убьют перед воротами. Попасть в египетский плен ему никто не даст. Наконечники сотен азиатских стрел нацелены ему в спину. Нет, все же, видимо, придется сделать несколько шагов вперед, чтобы его рассмотрели.
Раздался еще один приглашающий взвизг трубы.
Мегила сделал неуверенный шаг вперед, потом еще и еще.
Тогда, почти одновременно с ним, из всех укрытий на том конце площади выдвинулись и стали продвигаться щупальца пехотных колонн.
Сзади, со стены, «царскому брату» закричали, чтобы он остановился.
Он остановился.
Колонны египетских пехотинцев выдвинулись еще шагов на пятнадцать и тоже замерли. Что означали эти действия, Мегила не понимал, и ему было наплевать на это. Солнце пекло, кожаный саркофаг давил, пот напитал брови и заползал в углы глаз.
Противостояние одинокой фигуры и египетской армии продолжалось недолго. Неожиданно пространство между колоннами начало заполняться робко двигающимися, но многочисленными людьми. Им не хотелось туда, вперед, к стенам страшной крепости, слишком они привыкли ее бояться, но сзади их подгоняли копья людей Нутернехта и Хнумхотепа. Как будто человеческий Нил заполнял только что построенные каналы.
Заполнил.
Мегила с тупым раздражением смотрел на все эти движения. Что им еще надо? А, зрители, они пригнали сюда всю городскую чернь, дабы она полюбовалась, как зарежут «царского брата»! Вот что придумал великий придумщик, великий жрец Аменемхет. Мегила был уверен, что до сих пор всё в Фивах совершается волей или коварством этого человека.
Как только заполнение «каналов» закончилось, вдоль робкой толпы побежали с разных сторон глашатаи, выкрикивая одну и ту же фразу.
Сначала Мегила не понял, что они кричат. Но потом одновременно с двух сторон, в оба уха, вошел этот смысл, и ему стало по-настоящему жутко. Он содрогнулся, и ему захотелось немедленно бежать отсюда. Он рассмотрел, что почти все пришедшие сюда горожане держат в руках камни.
А глашатаи кричат, что по повелению фараона Камоса «царский брат» Мегила приговорен за совершение гнусного мужеложства с мальчиком по имени Мериптах к побиванию камнями.
Теперь должно было стать ясно всем жителям Фив, кто настоящая власть в Египте Верхнем и даже Нижнем. Нечестивая, нечистая, поганая власть Апопа прекращается. А о том, что она гнусна и нечестива, говорит то, что сам «брат царя» – омерзительный, преступный мужеложник. И никто его не защитит, вон даже воины Авариса спрятались за стенами, признавая право фараона Камоса судить и миловать всех под солнцем Черной Земли, вплоть до ближайших людей из дома Апопа.
Глашатаи с визгом проносились вправо и влево перед глазами Мегилы, как растянутые тени. Он сделал шаг вперед, пытаясь поднять здоровую руку, требуя справедливой смерти от меча или копья. Первый же камень попал именно в эту руку, заставив ее опуститься. Второй попал в кадык, и опустилась голова. Вокруг встала пыль от сотен камней, падавших рядом. Уже через несколько мгновений Мегила стоял на одном колене, мотая головой, как вол, попавший под нападение оводов. А камни летели сплошной стеной.
Сзади, со стороны стены, прилетела спасительная стрела и попала «царскому брату» точно в шею. Он тут же умер. Но стрела, понятно, уже ничего не могла изменить в том, что произошло.
54
Нил продолжал разливаться. С борта лодки уже трудно было рассмотреть берега. Камыши стояли по пояс в мутной воде. Виднелись лишь наклонно торчащие пальмы, какие-то белые строения или развалины. Усадьбы? Храмы? Когда рассеивалась утренняя дымка, удавалось разглядеть восточную каменную гряду, отделявшую постепенно потопляемую долину от пустыни. Западная гряда в этих местах отступала от речного русла дальше и была недостижима для взгляда лежащего мальчика.
«Серая утка» скользила вниз по течению, распугивая встречные суда грохотом кавалерийских барабанов, предусмотрительно захваченных в дорогу.
Мериптаху устроили ложе на корме, среди нубийских мешков и тюков колдуна. Он почти не двигался, мог только слегка скосить взгляд и дернуть ноздрями, сгоняя муху, севшую на нос. Ел немного, но охотно. Было понятно, что он решил жить, а не перебираться в Дуат. Лежал, тихо вдыхал пропитанный теплой речной сыростью воздух, слушал заунывное, почти непрерывное пение безлошадных всадников, составлявших охрану судна.
Лодка, на которой совершалось плавание, была отнюдь не самая большая и красивая, хотя и флагманская, о чем свидетельствовала палатка на носу, в которой лежал «царский друг» Шахкей. События предыдущих дней показали, что он поступил правильно, доверившись судну скромному. Яхмос конечно же попробовал обмануть его. Для виду он провел свои корабли мимо цитадели вверх по реке, якобы освобождая путь, на самом деле оставил в засаде несколько судов с лучниками в устье полузаросших старых каналов. Когда корабли отступающих гиксосов проходили мимо, египтяне напали из засады на крупнейший из них, считая, что именно там должен находиться командир. Они взяли его на абордаж, и когда бой на палубе был в разгаре, лодка хитроумного Шахкея как раз проскользнула мимо. Люди Нутернехта, командовавшего операцией, поняли это поздно и смогли лишь разразиться проклятиями и выстрелить из всех своих луков вслед ускользающему противнику. И удача, почти уже павшая в объятия Шахкея, вдруг дернула плечом и одна из стрел попала речному всаднику в бедро.
Хека отрезал наконечник, торчавший наружу, вытащил тонкое древко и остановил кровь, приготовил мазь и смазал рану. Первые два дня пути Шахкей чувствовал себя неплохо. В первом же гиксосском гарнизоне, до которого довела водная дорога, он все свое войско сдал под начало местного гарнизонного начальника, уже наслышанного о фиванских событиях. А сам, все на той же лодке, отправился дальше вниз по реке. Никому, даже брату, он не мог доверить столь ценных пленников. Кроме того, он понимал, что только если он сам расскажет царю, что же все-таки произошло в Фивах, у него есть шанс оправдаться.
Для Мериптаха промелькнувшая слева по борту битва, со всеми ее душераздирающими криками, свистом стрел, плеском взбиваемой веслами воды, воем и причитаниями раненых, осталась просто тенью, событием скорее из его продолжительного сновидения, в котором он незаметно для окружающих пребывал все дни после змеиного укуса в амбаре.
Правда, с каждым часом сознание мальчика прояснялось все более, и вскоре он уже точно знал, что находится не где-нибудь, а на корабле, плывущем вниз по Нилу. Из этого можно было сделать вывод, что отец, несмотря на свою столь ужасную смерть, все же выполнил свое обещание и отправил его в великий город Аварис. С тем соображением, что путь лежит именно туда, в дельту, плохо сочеталось присутствие на борту однорукого учителя Ти. Мериптах слишком хорошо помнил их жаркую схватку на дне глиняного колодца, тогда учитель изо всех сил хотел уберечь своего ученика от змея-царя Апопа.
Учитель Ти разговаривал с гиксосом осторожно, почти почтительно, а когда тот прятался в палатке на носу, то кривил вслед ему презрительные рожи, тайком от бесконечно поющих солдат, привалившихся к бортам. Надо было понимать, что учитель находится на этом корабле без большого удовольствия для себя. Это еще более путало картину плавания, и ни к чему у мальчика не появлялось окончательного отношения.
Мериптах то спал, то не спал, значительная часть ночи проходила в бесшумном, спокойном, почти упоительном нащупывании различий между двумя видами тьмы, пережитой и переживаемой.
Когда наступало утро, Мериптах легко и быстро понимал, что его окружает и что с ним сейчас происходит: плывет в Аварис, под охраной гиксосских солдат. Мальчик охотно ел, но не делал попыток встать и даже руками шевелить не пытался, что расстраивало учителя Ти. Почему-то ему хотелось, чтобы Мериптах поскорее ожил полностью. Можно было подумать, что он кому-то пообещал совершенно здорового мальчика, а не такого – лишь замедленно, по-черепашьи хлопающего глазами.
На третий день плавания Шахкей почувствовал себя плохо, рана воспалилась и через нее проник в толстое тело злой дух. Озабоченный колдун бо́льшую часть времени теперь отдавал ему. «Друг царя» лежал в своей палатке, иногда впадая в забытье. Приходя в себя, много пил и о чем-то разговаривал со старым, седым уже воином, неотлучно дежурившим у входа. Уравновешенная по носу и корме двумя по-разному неподвижными телами лодка бесшумно ползла по мутной воде, углубляясь в непредсказуемое будущее.
Свободное от лекарских забот время Хека просиживал неподалеку от Мериптаха, колдуя со своими непонятными припасами. Забирался рукой то в один, то в другой мешок, нюхал, чихал, нахмурившись, и со значением глядел на грустных азиатов, и подолгу сидел, подперев подбородок культею и опершись локтем о колено. Думал.
Однажды, в момент особенно напряженного корпения колдуна над новым снадобьем, по-прежнему неподвижно лежащий мальчик вдруг сказал:
– Ты не учитель Ти.
Хека рассыпал по худым коленям драгоценный порошок уже почти составленного лекарства. Мериптах заговорил. Когда колдун посмотрел в глаза лежащему, то увидел там совершенно осмысленное и вполне спокойное свечение.
– Ты вспомнил меня, – удовлетворенно сказал он и резко остановился, потому что спиною почувствовал – азиаты бросили кости на палубу и обернулись. Их тоже поразил звук речи на корме. С кем бы это мог разговаривать однорукий лекарь? Узнав, в чем дело, они успокоились. Египетскую речь они понимали едва-едва, и если на этом змеином языке говорили не слишком громко, то они даже готовы были терпеть его рядом с собою на одной палубе. Хека и не собирался кричать, он засеменил словечками совсем тихонько.
– Ты вспомнил меня, и ты прав. Я не учитель Ти. Я совсем другой человек. Верховный жрец Аменемхет послал меня во дворец твоего отца, чтобы выманить тебя. Старый Неферкер помог мне, и я оказался подле тебя. Я был во власти Аменемхета и верил, что совершаю дело во благо и твое, и…
– За что Апоп убил моего отца?
На палубе снова установилась тишина. Азиаты среагировали на звук царского имени. Хека обернулся к воинам Авариса и сообщил со всею силою своей ломаной степной речи, что юноша, лежащий на мешках, возносит хвалы небу за то, что сей великой страной правит такой блистательный владыка, как Апоп. Кажется, они поверили.
– Меня Апоп тоже убьет?
Хека скорчил гримасу:
– Давай будем называть его Змей, чтобы не волновать попусту солдат. О другом мы можем говорить свободно.
Мериптах ничего не ответил, и колдун принял молчание за согласие.
– Так вот, что я тебе скажу – не знаю. Не знаю, зачем он убил князя Бакенсети. Не знаю, что он сделает с тобой. Он царь, его мысли не могут быть известны заранее. Но скоро ты сам сможешь у него спросить.
– Меня везут к нему?
– И меня тоже, – нервно хмыкнул Хека и начал заново составлять только что рассыпанную смесь.
Мальчик закрыл глаза. Значит, он правильно догадался – корабль плывет в Аварис.
Хека с любопытством поглядывал на него, пытаясь понять и представить, что происходит в этой гармонично вылепленной, бледной голове, с неребяческими очертаниями губ и страшными синими веками, на которых хотелось нарисовать по иероглифу, означающему «колодец».
Вместе с тем было несомненно, что Мериптах на грани выздоровления. Подошвы были теплыми, руки сгибались легко, испражнялся княжеский сын, поддерживаемый двумя солдатами под руки над бортом лодки, с завидной легкостью.
Колдун работал старательно и вскоре воспроизвел утраченное средство. Навестил с ним палатку Шахкея. Вернувшись, откинулся, так же как и дремлющий мальчик, на мешки и услышал:
– Почему ты ушел от Аменемхета? Разве он не возвысил тебя?
– О да, он возвысил меня, он взял меня за горло и поднял высоко над землей. Так, что я смог смотреть ему в глаза.
– Но ты обманул его?
– Нет, это он обманулся во мне.
– Ты не тот, за кого себя выдавал?
Колдун поморщился, оглянулся, потом, смеясь, сказал:
– Нет, я не тот, за кого он меня принимал. Так правильнее. Он думал, что я прах под его ногами, он думал, что я щипцы в его руках, которыми он может достать раскаленный уголь из печи.
– Разве не такова роль слуги?
– Так думал Аменемхет, так думали и многие другие. Власть верховного жреца уже подточена и накренилась. Братья с гусиными носами не простят ему, придет день, и они убьют его. – Хека сказал это с густым злорадством в голосе, и выражение лица у него было такое, будто он ест что-то вкусное. – Я знаю, что будет так, потому что всегда бывает так. Урок получили и те, кто был до него.
– А кто был до него?
Колдуна не удивил интерес мальчика, никак не связанный с его судьбой. Сознание Мериптаха было сейчас как река, что равно пробегает и мимо величественного храма, и мимо кабаньего водопоя. На лице Хеки внезапно возникла маска жестокого самодовольства.
– Были-были до него. До него был юный владелец имений и стад близ города Ахари по имени Тикульти, и еще владелец пальмовых рощ и виноградников, что неподалеку от города Тиризила, совсем маленького города, по имени Нинурта, а еще начальник крепости Кузагр, что на реке Лебеш, и верховная жрица богини Киририша, что в Сузиане, и страшный вождь дикого лесного народа по имени Хумбаба, и купец Саргон из Кархемиша, и князь с именем, которого не произнести, из страны Наири, и другие многие.
– А откуда ты родом?
Хека хитро засмеялся, наконец осознав, что это любопытство вещь довольно удивительная в мальчике, столь неполно еще вернувшемся к жизни.
– Я родом прямо из грязной пыли, что лежит на любой дороге, самой обычной, не священной дороге. Впервые я узнал себя и помню хорошо этот миг, на паперти храма бога Сина, что в Ниппуре. Это потом я понял, что это паперть, что рядом храм, а вокруг расположен славный город Ниппур. В тот первый момент я лишь почувствовал вкус пыли на своих зубах и страшную вонь, наплывавшую отовсюду. Воняло, потому что вокруг лежали больные. В тамошних городах такой обычай: когда человек тяжко захворает, его несут к храмовым воротам, чтобы всякий идущий мимо мог, выслушав его жалобы, подать совет, если прежде сам как-то сумел избавиться от похожей хвори. Видимо, меня, схваченного какой-то страшной лихорадкой, тоже принесли на паперть и оставили там, чтобы я дожидался там своего советчика. Болезнь отъела у меня всю память о предыдущих годах, и я не знал, как меня зовут и сколько мне лет. Был щуплым и все время кашлял. Когда я очнулся, лихорадка уже отлетела от меня. Я никуда не ушел от храма, поскольку мне некуда было идти. Я остался лежать среди смердящих полумертвых людей, ибо понимал – это единственное место, где я могу выжить. За мною никто не приходил, стало быть, поблизости не было у меня ни отца, ни матери, ни братьев, ни сестер, а если и были, то они меня бросили, а это хуже, чем если бы их не было совсем. Я научился притворяться больным, и меня жалели даже те, кто сам был при смерти. Я тайком таскал еду у тех, кто лежал без памяти, но при этом открыто прислуживал тем, кто не мог сам двигаться, поэтому был и сыт и расположил людей к себе. Я был тогда примерно твоих лет. Храмовые служители дали мне имя и предлагали остаться в числе низших служителей, что было мечтою для тысяч бездомных и голодных детей. Но я тогда уже наметил для себя другие пути жизни. Я подсмотрел многие человеческие слабости – среди страждущих они виднее; я научился всем видам обхождения, потому что на паперти оказывались не только нищие, но и состоятельные жители, и купцы, и жрецы; я запомнил множество рецептов и советов, годных против всех хворей. Обучился словам многих языков, ибо к храму стекались люди со всего междуречья, от камышовых царств, населенных больше лихорадкой, чем людьми, до северных хурритских предгорий, где у жителей текут вечные сопли.
Хека говорил с увлечением, даже сам немного удивляясь тому, что слышит. Долгие годы все эти сведения лежали в кладовой его памяти как старые, ненужные вещи, и теперь он, доставая их на свет, сам искренне изумлялся их сохранности.
– Я ушел из Ниппура юношей вместе с небольшим караваном. Я даже не знал тогда, на юг я иду или на север, мне хотелось во что бы то ни стало убраться с опостылевшей паперти. Я был погонщиком, а потом гребцом на большом корабле с квадратным носом, таких нет на этой реке. Я плавал в Пунт, но не с той стороны, с какой приплывают туда египтяне. Там меня продали в рабство, и я возвысился, ибо мне отдали в управление гарем одного князя. За это мне пришлось внести такую плату, какую любой мужчина назовет чрезмерной. И я так считал тогда, теперь же лишь усмехаюсь. Потом я сделал так, чтобы меня украл один шейх, наши верблюды брели по пустыне целую вечность, солнце выедало глаза, а луна по ночам заставляла бредить. Я успел сделаться сердечным другом шейха, он уже хотел отдать под мою власть все свои стада, но налетела песчаная буря, все сгинуло, мое счастье растворилось в летящем песке. Я пешком пришел в город, где дома целиком вырублены из соли, а женщины сплошь страдают бесплодием. Я сказал, что помогу их беде. Меня, осмотрев, допустили к женщинам и озолотили. Когда я уходил тайком из этого места, то драгоценные сосуды мне приходилось везти на двух ослах, хотя ни одна из женщин еще не родила. По вине этого золота я снова попал в рабство. Мне дали бронзовый топор, и я валил кедры в финикийских горах, а древесина этих деревьев крепче любой бронзы. Но тут на мое счастье заболел вождь племени и я вызвался его вылечить. Чтобы сварить снадобье, нужны были травы, что росли только в глубине леса, и я отправился за ними вместе с двумя охранниками. Навстречу нам попался лев… – Колдун тихо, сладостно вздохнул, видимо, это воспоминание доставило ему особое удовольствие.
Мериптах слушал молча, все так же закрыв глаза, будто бы представляя вживе то, что произносили уста колдуна.
– …отвратительный город Тир! Меня сразу же избили там, прямо в воротах, без всякой причины. Сломали два ребра, до сих пор вот тут болит, если надавить. Там никто не верит никому, потому мне там нечего было делать. Все торгуют и блудят, женщины отдаются прямо на улицах, поэтому смотрителю гарема там не найти места. Они жадны так, что жалеют денег даже на свое здоровье, поэтому и лекарю там нечего показываться.
– Тир стоит на огромной скале, омываемой морем, и с берегом его соединяет только узкая дамба. Он неприступен и горд. Его корабли, как пчелы свой улей, охраняют его богатство.
– То, что он стоит на скале, известно всем. Но ты побывал бы в тамошних харчевнях. Там нет даже собак, ибо люди сами пожирают свои собственные отбросы. Я ушел оттуда и проклял это место. Я знал, что мне должно было повезти. Единственный тирянин, которого мне удалось обмануть, был капитан корабля, что отправлялся куда-то в сторону заходящего солнца за оловом. Я сказал, что чую носом, где залегает серебро. Его ум не поверил мне, но жадность поверила. Он посадил меня на цепь, однако когда мы подплыли к Криту, я шепнул одному матросу, что хочу только с ним одним разделить серебро, и он тихо распилил цепь, и мы прыгнули в воду. Крит еще богаче Тира, он возвысился над всеми островами, и жители круглый год празднуют свое морское счастье, и их постоянно пожирают две страсти: похоть и любопытство. Не продажная финикиянка есть предел распущенности, но совокупляющаяся с козлом женщина великого острова. Дочь местного царя сошлась даже с быком, и от брака того невиданного родился, говорят, сын.
Я не верил, но меня привели к подземелью, откуда доносился рев этого зверя. Мне показали пифосы из-под вина, опорожненные им, и гору обглоданных костей – след страшной трапезы. Но мне не было дела до сладострастия критян, их любопытство стало для меня серебряным рудником. Я просто рассказывал истории, случившиеся со мной на путях жизни, рассказывал без всяких прикрас, одну лишь правду, и они слушали меня целыми днями, забывая о еде, своей богине-матери и даже вине. Лечение там от всех болезней одно – они натираются оливковым маслом и разными способами вызывают рвоту.
Увидев, что губы мальчика едва заметно шевелятся, Хека приблизил к ним ухо.
– Дворец в Кноссе похож на огромную морскую звезду, выброшенную великой волною на каменистый берег. Ступенчатые, широкие лучи многолетних пристроек расходятся от возвышенного шестигранного центра, утопая в светлой зелени луга и темной зелени леса. С самого утра наигрывают флейты во всех концах дворца, и в гранитных, и в кирпичных. Никаких нигде нет укреплений, ибо у тамошнего царя нет врагов, которые рискнули бы напасть.
Хека хмыкнул.
– Таков он и есть, царский дворец в Кноссе. Какой-нибудь купец при дворе твоего отца рассказал тебе это, Мериптах?
Шахкей что-то проревел в своей палатке, кажется, требовал воды.
Колдун сказал, обернувшись в ту сторону:
– Человека с такой раной я лечил в Сузиане.
– Я видел это.
– Что ты видел? Там принято прикладывать к ране свежий коровий навоз, смешанный с виноградной кожицей и известью. Это никогда не помогает, но они всегда прикладывают эту дрянь. Эламиты народ ужасный и живут в ужасном краю. Нигде не бывает так жарко и душно, как в их проклятой земле. Летом там реки не дотекают до моря. Только царь и его родственники строят себе жилища из камня. Прочие все живут в норах, вырытых прямо в земле. Они наливают туда воды чуть ли не по колено и сидят там, как бегемоты на нильском берегу. А когда идут дожди, то они живут снаружи, но в такой же грязи. Они многочисленны и прожорливы, как саранча. Их дети цветом напоминают глину и живут меньше собак. Там продают родственников в рабство, чего нет нигде больше, ни в стране Хатти, ни у пьяных дикарей по ту сторону Хатти и проливов, только у диких горцев за Тигром. Они грязны, но не дики и не добродушны, грязь проникла в их сердца, они коварны. Когда сила Вавилона клонится, они являются тут же, как гиены, чтобы пожирать его богатства. О, с какой радостью я ушел от них.
– Как волны по воде от большого брошенного камня, расходятся от царского дворца и храма Аннушиннака стены Суз. Числом всего пять. Наружная стена земляная и перед нею ров, на дне его черная вода, которая может гореть. Две другие из камня и бревен. И там каждые сто шагов квадратные башни высотою тридцать локтей. И еще две стены каменные сплошь, и башни там стоят еще чаще, высота их тридцать пять и сорок локтей, так что с вершины можно увидеть город Туллиз, что лежит вниз по реке Улам. На каждой башне стража, одна для ночи, другая для дня, и ворота с заходом солнца все заперты. Сузы громадны, но они на замке, как большой сундук. Сузы – голова Элама, и никто еще не смог разбить ее.
Отхлебнув из кувшина, Хека отнял его от губ и вытер культею губы.
– Так кто же рассказал тебе это, мальчик? Купцы? Но никакие корабли не заплывают так далеко в дельту, чтобы пристать в заброшенном Мемфисе. И товары, и рассказы оседают на пристанях Авариса и Таниса.
– Я видел это, – просто сказал Мериптах, не открывая глаз.
Хека подскочил, но даже не успел возмущенно вспыхнуть, как уже овладел собой. И сказал успокаивающе-внушающим тоном:
– Как ты мог видеть это, когда никуда не путешествовал? Ты жил во дворце отца, потом плавал двадцать дней по реке, и все.
Мериптах улыбнулся:
– Когда я был мертв, я был везде. Два больших голоса – я не знаю, какие это были боги, они не назвали себя – говорили мне: вот страна, и я видел страну, и горы белые вверху, и виноградники, и дороги, и каналы. Они говорили мне: вот город, и я видел город, и стены, и башни, и зубцы на башнях. Вот битва, и я видел колесницы, видел, как бегут воины и как стоят воины, как летят стрелы, видел поверженных людей и лошадей кверху ногами. Я был везде, я видел все. Все пределы: и горные, и морские, и все пустыни, и оазисы.
Колдун сокрушенно покивал:
– Ты все еще бредишь, это еще по жилам твоим плавают крохотные змеи, но мы их прогоним. Я составлю питье, я знаю, какое питье очистит твою кровь. Ты бредишь, как тогда, когда принял «царского брата» за Себека.
– Я не брежу. Я теперь знаю, что того человека зовут Мегила и он не крокодил. Меня сбил голос, я слышал такой же из камышей, на дамбе, когда молился ночью Сопдет. Этот голос звал меня с собой, а кто может ночью подкрадываться через камыши и разговаривать, как не Себек?
Хека не знал, что ответить. Мальчик говорил вполне осмысленно, но вместе с тем никакого не было объяснения тем удивительно точным описаниям, которые он дал критскому дворцу и сузским укреплениям. Эти места были расположены на разных концах обитаемого мира, и сколько во всем свете могло быть людей, которым довелось на своем веку видеть и дворец Кносса, и храм Аннушиннака?
– Проверь меня еще раз, – предложил мальчик. – Назови дальнее место, но тебе хорошо знакомое, и я расскажу о нем.
Колдун нервничал, как всегда, перед непонятным. Он привык обманывать сам, а такому человеку невыносимо быть объектом обмана. Пока все не разъяснится, покою не наступить. Мальчишка-то, оказывается, не только ценен, но и опасен, может статься.
– Хорошо, я вот что тебя попрошу, Мериптах, расскажи мне, как выглядит самый мерзкий, самый гордый, самый возвышенный, самый непостижимый, самый утонченный и самый мстительный город на земле.
– Ты имеешь в виду не Аварис?
– Нет. До Авариса мы еще доберемся так ли, иначе ли. К тому же я о нем и сам ничего не знаю, ибо не бывал в нем. Ты расскажешь мне про Вавилон. Столицу столиц. Узилище узилищ. Разврат разврата. Сияние сияний.
В Хеке полыхали азарт и жажда какого-то отмщения, как будто мальчик уже успел его глубоко задеть.
Мериптах спокойно дождался, когда колдун закончит распускать павлиньи хвосты своих речений, перестанет по-обезьяньи моститься на мешках, замрет. И заговорил, не открывая глаз, как будто подсматривая в другой мир, где Вавилон, как на ладони.
– Евфрат, оставляя по левую руку Летний дворец, что в квартале Бит-Лугарьгирра, долго течет вдоль низкой стены из сырцового кирпича без башен, до самого квартала Баб-Нар-Куталабири. Тут он упирается в основание центрального царского дворца, и русло его описывает плавную дугу, после чего входит в самую середину главной городской стены мимо высокого бастиона, называемого Пуратту. Направо остаются лежать жилые кварталы и сады, слева же начинают вздыматься сады, выращенные на уступах большой пирамиды, рядом – южный дворец, и сразу вслед за ним глубокий дворцовый ров, куда отведены воды реки. За рвом внутренний жреческий город, куда нет доступа даже служителям дворца.
– Что же ты замолчал?! – закричал Хека, стоило мальчику помедлить лишь несколько мгновений, чтобы перевести дух.
– За жреческим городом возвышается Эсагила Этеменанки, она меньше, чем пирамида Хуфу, она не сверкает облицованными гранями, она серая, мрачная, и она недостроена. Следом за нею вдоль по течению расположен квартал, называемый Тинктир, посреди которого стоит Эсагила Нухар…
– Хватит.
– Далее отходит от реки улица бога Набу и богини Наны.
– Не надо больше, Мериптах. Это он, город, который я бы не оставил никогда, если бы он не выплюнул меня сам. Мне не повезло там, и город меня не пожалел и нанес вторую страшную рану. Я ушел так же, как Евфрат уходит из Вавилона, по дороге в Барсиппу и Дильбат. Я ушел, проклиная его, и сейчас желаю ему гибели в огне, но знаю, что желать ему гибели бесполезно. Даже если его кто-нибудь разрушит, он все равно будет восстановлен и станет только еще величественнее. Я ушел из него, но нигде не мог остановиться, нигде не находил себе места. Я переплыл море, я пересек пустыню, пока не оказался в диком нубийском лесу. Там, на краю мира, где кончаются люди и начинаются обезьяны, я нашел пещеру и скрылся от человеческих глаз. Год за годом…
Хека вдруг спохватился, что есть у него сейчас дело поважнее, чем воспоминания. Надо было как-то разобраться с небывалым даром мальчика. Ни о чем подобном ему прежде даже слыхивать не приходилось. Жизнь приучила его к тому, что чудес не бывает, одни только шумные фокусы в храмах. Но теперь приходилось отказываться от опыта, на который потрачена вся жизнь, ибо перед ним лежало с закрытыми глазами доказательство, что чудеса бывают. Нет, не с закрытыми. Мериптах, наоборот, вовсю разглядывал своего испытателя. Даже повернул к нему голову. Смотрел так, словно видел в первый раз. Но колдуна было не сбить этой внезапной переменой поведения. Он наклонился и вопросительно прошипел:
– Скажи, откуда ты знаешь все это?
Мериптах удивленно выпятил губу. Он думал, что все уже объяснил. Там, в темноте плавания, он слышал особые, высшие голоса, голоса неназвавшихся богов. Их слова освещали, показывали и называли все.
– Скажи, скажи, Мериптах, но как же ты мог побывать и на острове Миноса, и в землях эламитов. Меж ними месяц пути, а ведь ты исчез из-под моего ока лишь на двадцать дней.
Мальчик вдруг презрительно фыркнул:
– Не двадцать, а больше, больше и больше.
– Больше? Намного больше? На сколько? Ты же знаешь счет, ты знаешь счет лучше всех, кого я встречал. Скажи, как же долго ты слушал этот голос в темноте?
– Там нет дней и ночей, там темнота, но она не ночь. Ночь в ней, но ночь не она. И там нет счета.
Хека нервничал, и сильно страдала его чуть пробившаяся бородка.
– Но если нет счета, то как же можно сказать, что ты был там больше, чем двадцать дней?
Мериптах немного подумал:
– Я стал такой другой, я теперь знаю, что не товарищ Утмасу, Бехезти… Я старый.
Возникли тяжелые шаги за спиною колдуна. Подошел седовласый гиксос, старый боевой товарищ Шахкея, теперь неотлучно дежуривший у его ложа. Маленькие глазки воспаленно блестели, рот его был перекошен, из него выпало несколько угловатых азиатских слов. Хека быстро кивнул и бросился к палатке.
Вернувшись, он сообщил, что дела «царского друга» плохи, он может и не предстать пред царским троном. Зарих, так звали седовласого, уже почти обезумел от горя, он уже в душе оплакивает старинного боевого товарища. К тому же Шахкей еще и шейх племени, к которому принадлежат все солдаты, что сейчас на борту «Серой утки», такое имя, оказывается, носит эта неуловимая лодка.
– Если Шахкей умрет, этот старик сделается подобен черному носорогу, крушащему все, что маячит перед глазами. Но нас он не посмеет тронуть, мы под охраной царского приказа, – без особой уверенности в голосе сказал Хека. – Не посмеет. Апоп… Этот змей дважды посылал за колдуном Хекой в нубийский лес, один раз простого сотника из младших «царских друзей», а потом даже и самого «царского брата» Мегилу, гнуснейшую из всех гадин, питающегося кровью и родящего коварство. Значит, колдун Хека был ему нужен, и теперь нужен не меньше.
И тут мальчик задал совершенно несообразный вопрос, наконец выработавшийся из клубившейся в голове мути:
– Скажи, ты сам отрубил себе руку?
Колдун крякнул и зажмурился.
– О, воистину, как говорят люди Хатти, камень далеко не укатывается от горы.
– Я не понимаю тебя.
– Как можно было, хоть немного зная меня, подумать, что я способен на такое безумие. Я не рубил себе руки, мне отсекли ее в том городе, которому я вот уже полдня посылаю свои проклятия и который ты посещал в своих сновидениях. В Вавилоне, да явится новый Муршиль за его головой и печенью, есть со времен царя Хаммурапи закон, по нему неудачливый лекарь приговаривается к наказанию, которое искупало бы размер его неудачи. Мне не повезло: женщина, коей я удалял огромный нарыв на груди, не просто умерла, но умерла прямо во время операции, так что я не успел скрыться, как это обычно делается. Только ненормальному Мегиле могло прийти в голову, что я мог сам себя изувечить. Зачем?
– Чтобы выдать себя за колдуна Хеку.
– Я так и знал!
Хека колотил культею по колену.
– Мегила, Мегила, поверь мне, это Мегила и его речи.
– Я говорил с ним только один раз. Нет, два. Первый раз, когда он был Себек. Но про руку он ничего не говорил.
– У тебя все перепуталось в голове, что и неудивительно, если вспомнить, каково тебе пришлось в последние дни. Откуда у тебя в голове моя отрубленная рука и все эти города, я не знаю, но уж поверь мне – я добрался до пещеры старика Хеки уже безруким. Я объявился лекарем, и он проверил меня, и посмеялся надо мной, ибо мое знание перед его знанием было мельче пыли. Он отправил меня смотреть за своими козами, и я затаился. У него были ученики, которых он отличал и приближал, однако понять почему, было нельзя. Старик был безумен, но любой жрец, даже будь он три с половиной раза Аменемхет, не мог бы сравниться с мизинцем его. Четыре года я жил у старика. Я собирал травы, растирал кости, постился месяцами, выучил заклинания для жизни и для смерти, но все был при козах. Старик не впускал меня в пещеру, я жил в яме и ел с земли. Я видел многих гостей. Прибывали люди из Пунта, из Фив, из Мероэ, они были горды за два шага до пещеры, а перед самым входом сгибались и ползли. Я терпел. И вот однажды Хека взмыслил нечто. Вместе с двумя главнейшими своими учениками он скрылся в пещере на четыре дня, и о них ничего не было слышно. А потом раздался ужасный гром и повалил рыжий дым. Хека вышел из пещеры, и у него не было руки, так же как у меня, левой кисти. Ученики его сгинули, и больше никто их не видел. Хека стал задумчив, меня он перевел от коз в свое хранилище, и я стал присматривать за магическими запасами. Он ничего мне не объяснял, и приходилось все подсматривать. Так прошло три года. Вот тогда появились гости из Авариса. Сначала первый, потом, через год, Мегила. О чем шла речь, не знаю, меня Хека отсылал в лес. Теперь знаю – его звал Апоп, но он к нему не пошел. А потом колдун приказал вырыть яму, лег на голое дно и велел накрыть себя настилом из пальмовых листьев и не тревожить восемь дней. Мы привыкли слушаться – нас оставалось двое учеников, я и негритенок Масо. На четвертый день леопард задрал Масо. Еще раз, на четвертый день, я подошел к яме, где лежал Хека. Но не посмел тревожить его. Потом ждал еще два дня, и опять два. Наконец поднял настил и нашел там лишь скелет, на месте живота у которого кипел муравейник. В тот же день явился вождь племени, что промышляло грабежом у речных порогов. Бегемот прокусил грудь его сыну, и он просил снадобья для него, принимая меня за колдуна. И я дал то, которое Хека давал при таких ранах. И тут же явился купец и сказал, что его жена не может разродиться, и ему я что-то дал. И так до пяти раз. И все они считали, что я Хека, и я гордился. А потом испугался: сын вождя умрет, жена купца умрет, дождя над ячменными полями вверх по реке не будет, что я отвечу? А если придет человек, который знал Хеку настоящего? Сначала я решил просто бежать, но тут опять пришли гонцы от Аменемхета, и я решил пойти к нему, со всем своим магическим богатством. Это было сумасшествие, но мое сердце всегда готово ко всему. Так было и так продлится далее. Оказавшись у жреца, я быстро понял: надо бежать. Аменемхет не простит мне обмана.
– Апоп тоже не простит.
Хека некоторое время тупо смотрел на мальчика. Потом порылся в одном из мешков, достал оттуда плоскую деревянную шкатулку, вынул из нее острую бронзовую иголку, выложил свой длинный желтый язык на поднесенный ко рту обрубок руки и несколько раз ткнул шевелящийся кончик черным острием. Потом, шипя, рухнул головой в щель между двумя мешками и затих.
Мериптах хотел его успокоить – он никому не расскажет о его признаниях, но почему-то этого не сказал.
55
Разоблаченный колдун трудился как проклятый весь день напролет. По его требованию солдаты Шахкея разожгли маленькую походную кухню посреди палубы и непрерывно питали ее сухим камышом, запасы которого приходилось пополнять трижды в день, для чего «Серая утка» осторожно подруливала к ближайшему берегу, выщупывая шестами дорожку мимо мелей.
Рядом с глиняной печью стояли открытые лари, сплетенные из древесной коры, меж ними ползал на четвереньках Хека, выдергивал черными зубами пробки из флаконов, принюхивался, ставил отпечаток пробки на распухшем от наказания языке, закатывал глаза, анализируя и воображая. На огне постоянно калилось несколько медных плошек с кучками ядовито-вонючих смесей и мелко булькающих жидкостей.
Гиксосы с сочувствием и уважением поглядывали на него и даже молились одними губами, желая однорукому лекарю успеха, ибо они были убеждены, что это он так старается помочь их обожаемому вождю. Они ошибались. Лекарь отлично уже рассмотрел, что «царскому другу» помочь нет никакой возможности, и всю эту бурную суету развел только для отвода азиатских глаз. Направляемые в растрескавшийся, перекошенный рот воина напитки были призваны лишь смягчить его муки, одновременно их растягивая. Хека боялся остаться один на один с горюющими дикарями, кроме того, понимал, что свежий труп – плохая рекомендация для лекаря, прибывающего к новому месту. Но за внешней стороной его деятельности скрывался и реальный интерес. Хека стремился вывести средство, которое освободило бы Мериптаха от пут неподвижности. Он и раньше к этому стремился, но всего лишь по причинам врачевательского тщеславия. Наполовину вылеченный больной – наполовину поражение лечившего. Все забудут, что он вырвал мальчика из небытия, если он не сможет вырвать его из неподвижности. Хека слишком хорошо знал, что царю надобен мальчик со всей живостью своих членов, а не мумиеподобный сновидец. После же последнего разговора с Мериптахом у колдуна появился более жаркий стимул желать победы над его хворью. По правде сказать, сначала, во тьме зажмурившегося отчаяния, высасывая кровь из несчастного своего языка, он вознамерился мальчишку просто-напросто отравить. Средств для этого у него было множество, и он мстительно перебрал в голове все эти граненые флаконы. Эту часть пещерной науки он усвоил прежде и лучше всего. В умении убивать и угнетать с помощью зелий он мог спокойно признать себя подлинным преемником подлинного Хеки. Однако он вовремя одумался. Смерть мальчика конечно же припишут ему, а с этой припиской, да еще при угасающем Шахкее, что он будет стоить в глазах Апопа? По этой же причине следовало отказаться от замысла спихнуть ночью мальчика через борт к крокодилам. Даже если азиаты поверят лекарю, что он не убивал, спросят, почему не уберег? Надо было сделать так, чтобы мальчик ничего не смог рассказать царю.
Как?!
Он придумал.
Мальчик ничего не скажет змею.
Остаток ночи Хека старательно припоминал, что и в каком порядке он смешивал и подогревал тогда в подвале. Никто, даже Мегила, не поверил бы, что он действовал в тот раз абсолютно наугад, думая только об одном, как бы подать сигнал солдатам, находившимся наверху. Дрожала рука, пот ел глаза, внутренности терзала судорога. Но подходящая смесь ведь как-то составилась.
Намучившись с пышущей печью и хрипящей тушей Шахкея, Хека падал навзничь на корме рядом с молчаливым мальчиком, высунув язык, чтобы его обдувало ветром. Тяжело, надрывно дышал, шмыгал вечно сочащейся левой ноздрей.
– Тебе больно? – спросил Мериптах.
– Ы-ы, – ответил Хека, что должно было означать «нет».
– Ты плачешь?
– Ы-ы.
– Хочешь, я расскажу тебе о граде Илионе, что стоит у входа в северное море и ненавидим царями страны Ахиява?
Ответом на это также было ы-ычание, и Хека убегал к своей печке.
Тогда Мериптах поинтересовался: что это происходит с его бывшим учителем, отчего из его горла вырываются такие звуки? Неужели такую боль причиняет наказанный иголкой язык?
– Мне страшно, – внятно, хотя и тихо, ответил колдун.
– Кого же ты так боишься?
Хека, не отвечая, начинал терзать свои мешки.
– Ты боишься Апопа?
Хека отворачивался, и спина его выглядела несчастной.
– Ты думаешь, что я расскажу ему, что ты не настоящий колдун? Я не расскажу.
Позвоночный червь однорукого несколько раз мучительно изогнулся.
– Ты ничего не расскажешь, но ты проговоришься.
– Почему?
Хека резко обернулся.
– Потому что ты не знаешь Авариса. Это самое ужасное место на земле, и Апоп правитель этого места.
– Ты говорил, что Вавилон самый чудовищный город из всех.
– Вавилон просто чудовищный город, величайший из великих, столица столиц, а Аварис это не город. Я бывал во всех городах, я говорил с путниками из всех стран, и никто ничего не мог мне рассказать про Аварис. Никто не знает, красив он или отвратен, велик или же не слишком. Никто не оказывался внутри. Даже купцы, торгующие с Аварисом, никогда не проникали дальше набережных. Я никогда не видел человека, уехавшего оттуда, только посланного по его надобностям. Мне не попадался ни один житель его, только те, кто ему служит. Я встречал стремящихся туда и бегущих из него, но мнение и тех и других об Аварисе было таково, что и тех и других надо было счесть безумцами. Посмотри на слуг Авариса, как просто они одеты, даже очень высоко стоящие к его трону. Ты видел Мегилу, он «брат царя», превосходящий властью своей и силой любого из нынешних царей земли, но видом своим он был простой солдат, он не погнушался бы одеждой нищего, если бы это было нужно для дела. Аварис не строит и не ремонтирует храмов. Даже в стране, ему принадлежащей ныне, не возводит дворцов, только простые крепости для своих диких всадников, и велит им, своим воинам, жить в простоте, не накапливая богатств. Но куда же тогда деваются все выжатые из ближних и дальних стран богатства? Все платят Аварису, но это ни в чем не сказывается. Несколько святилищ Сета, возведенных при прежних гиксосских царях, лучшее из которых не может даже рядом встать не то что с храмом Амона в Фивах, но даже и с храмом Птаха в Мемфисе, который ты знаешь. Несколько сфинксов из черного гранита, и это все! Такое впечатление, что царям этого города все равно, что скажут о них потомки, и даже то, что скажет молва окружающих народов. Где золото гиксосов? Оно течет невидимыми ручейками в нильскую дельту с каждого рынка из всех богатых мест мира, рушится в эту бездонную пропасть, в эту дыру, что прорыта в самом центре Авариса. Вот эти солдаты, что сейчас плывут вместе с нами, они и все их соплеменники, они воюют за Аварис, они умирают за него целыми племенами, они завещают своим детям умирать за него, но им никто не позволит войти в его ворота. Может быть, ты, слышавший голоса в темноте, расскажешь мне о нем?
Мериптах задумался. Каждое второе из услышанных им тогда в темноте слов было об Аварисе, но, сказать по правде, он чувствовал себя купцом, который не был пропущен дальше городской набережной. «Царские друзья», «царские братья», великие никем не виденные гаремы, великие неощупанные горы золота, и еще множество всего другого, но вместе с тем Мериптах очень ясно осознавал, что рассказать ему об Аварисе нечего. Город мужчин, который повсюду охотится за женщинами. Если же вдуматься, то сказать так, это все равно что ничего не сказать. Мужчины, женщины… Мальчик решил промолчать.
– И вот я спрашиваю тебя, Мериптах, что там может скрываться, за всем за этим? Что могут прятать за такой высокой стеной, через которую даже народной молве не перелететь? Я не раз бывал в малых приделах загробного царства и не находил там опасности и причины бояться, теперь же боюсь. Не пришло ли время расплаты?
– Ты говоришь про свой страх, но хочешь испугать меня.
Хека яростно поскреб черными ногтями зачесавшуюся ступню:
– А почему бы тебе не испугаться? Разве ты забыл, что я рассказывал тебе о змее, что притворяется царем, когда ему надо выйти перед народом, а потом, когда его одолевает голод, снова становится гадиной в четыреста локтей длиною и с пастью шириною в сорок локтей.
– Я видел Апопа, он…
– Змея, змея ты видел, помни! Ты видел змея.
– Я видел… змея, у него был большой рот, но туда не поместится ладья Ра. И целый человек не поместится. Хотя у него большой рот. Большая голова и большой рот. И толстые руки.
Хека тихо, но раздосадованно заскулил:
– Ты наивный, ты совсем наивный, хотя и где-то витал, хотя и видел Вавилон как на ладони… Но пойми же, что змей не может явиться перед людьми в своем истинном обличье. В своем истинном обличье он сидит там, в самом центре Авариса, обвившись кольцами вокруг дыры, что выпустила его из Дуата. Там, куда он призывает тебя. Когда он среди людей, он всего лишь отвратительный по виду человек. И питается он маленькими, обыкновенными кусками, он… Знаешь, что он ест, Мериптах, когда он не у себя в логове?
Мериптах ничего не отвечал.
– Я видел, я видел, я ведь остался во дворце Бакенсети, когда тебя, якобы умершего, отнесли в «Дом смерти». Нас всех, слуг и гостей, всех, кто оказался там, собрали в одном дворе и стали по одному вводить к А… к змею в его покои.
– Зачем?
– Сейчас я тебе расскажу зачем, сейчас.
В этот момент вырвалось пламя из печи и колдун кинулся спасать готовившееся варево.
– Выпей! – Хека протянул ему оловянную ложку, наполненную коричневым варевом, от него шел смолистый, почти приятный запах. – Не бойся, я только что поил тем же Шахкея. Уж его-то смерть мне никак не выгодна.
Выпив новое лекарство, Мериптах попросил Хеку продолжать рассказ.
– А-а, все-таки тебе интересно, для чего змей приказал вводить к себе всех челядинцев по одному.
– Интересно.
– Я там не был. Но испугался не царя, а Мегилы, который тогда появился во дворе. Он мог меня узнать, и ты уже знаешь, чем это могло для меня кончиться.
Я допил то питье, что дал тебе, задержал биение сердца, и меня сочли мертвым. И отнесли на баржу, предназначенную для перевозки тел к месту тайного погребения. Тебя, укушенного змеей, отправили в «Дом смерти» раньше. На барже я осмотрелся и увидел там очень многих из числа дворцовых людей. Там были все твои друзья, я хорошо запомнил их. Там был такой длинный, со шрамом через лоб.
– Бехезти.
– Был там коренастый мальчик, в черном набедреннике, как сын кузнеца.
– Утмас.
– И небольшой мальчик с широким прыщавым лбом.
– Рипу.
– И еще несколько, все из твоей шумной компании.
– Они были мертвы?
– Да, Мериптах, они были мертвы, были мертвы именно после того, как поговорили с глазу на глаз со змеем. Но и это не самое страшное.
– Что самое страшное? – спросил тихо Мериптах и ему стало страшно.
Хека облизал оловянную ложку своим отвратительным желтым языком. Отвернулся в пол-оборота, как бы не желая говорить, а потом сказал быстро, словно стараясь проскочить неприятное место:
– У всех у них была разворочена грудь, вот здесь, в этом месте. И оттуда было вырвано сердце.
Мериптах помедлил немного.
– Вырвано сердце? Зачем? Бальзамировщик достает сердце из груди покойного, чтобы положить его в специальный сосуд с отваром. Но Апоп не бальзамировщик.
– Змей! Змей! Говори так. Конечно, он не бальзамировщик. Я бы мог сказать тебе, что думаю, когда спрашиваю у себя – зачем? Мне кажется Апоп… змей, змей, – Хека затравленно оглянулся, – пожирает эти сердца. Это его еда.
– Апоп хочет сожрать мое сердце? – сказал Мериптах. – Именно мое, когда он в силах добраться до всех прочих. Я тебе не верю.
После этого мальчик замолчал на весь день.
56
Молчал, но исправно пил зелье, что приготавливал в пламени своей печки сделавшийся очень ласковым лекарь.
– Попробуй сесть, не можешь?
Мериптах молчал, не ведя даже глазом в его сторону.
– Вот это, вот теперь этот порошок, я и не думал, что его отыщу, колдун, кажется, давал, давал его одному охотнику, у которого отсохли ноги после нападения больших черных пчел.
Не помогало.
– Смотри, глотни масло вот из этой плошки, потом вдохни дым с этой головни, и так три раза. Хека делал так, я видел, я точно видел. Теперь полежи, полежи. Скоро ночь, можешь поспать. Когда почувствуешь огонь и иголки в конечностях, скажи мне, но тихо. Им не надо знать об этом.
И убегал на нос, где снова надо было гасить огонь лихорадки, овладевшей всем телом великого воина шаззу.
Длинные полосы дыма ползли над вечереющей водою вслед за «Серой уткой», угрюмые грохоты барабана загоняли мелкие встречные суда в заросшие горловины каналов. Картины берегов менялись мало. Не пальмы, так тамариски, человеческие фигурки на дамбах, воловьи упряжки на залитых полях. Изредка виде́ние города, отражающего в воде пилоны старинного храма. И всегда крики обезьян перед закатом, катящийся вслед за кораблем их неодобрительный смешок.
Хека все больше времени проводил с Шахкеем, хотя все мысли его были с мальчиком. Он поминутно рушился в отчаяние: у него ничего не получается! Неподвижность Мериптаха превращалась во все бо́льшую угрозу. Теперь мальчик знал не только то, кем на самом деле является однорукий лекарь, но и какие этот лекарь позволял себе возводить хулы на Аварис, дом царя Апопа. Исходный замысел-то был хорош – дать движение телу мальчика и возбудить ужас в его мыслях по отношению к змею, и он сам ускользнет в то время, когда он, лекарь, будет на глазах у солдат Шахкея занят жаркой врачебной заботой. В исчезновении больного мальчика виноват лекарь, в исчезновении здорового сам мальчик. Только что теперь об этом думать, не получилось. Несмотря на все ухищрения, Мериптах остался неподвижен. И что толку в том, что испуган до смерти!
Вечером Хеку втащили силой в палатку умирающего и он понял, что его не выпустят, пока дело не разрешится – выздоровлением или смертью Шахкея.
Египетская ночь огромным звездным куполом встала над несчастной, ползущей в темноте лодкой. Тускло светился полотняный фонарь у нее на носу, привлекая тучи сбитых с толку насекомых.
Лекарь старался, уж так старался, что сильнее и нельзя было уже стараться, но все равно не был уверен, что помилуют. И вот опять, опять он неправильно разобрался в опасностях. Слишком, слишком боялся мальчишки, а этого меча не рассмотрел. Так же глупо он сбежал от Аменемхета к Яхмосу, от предполагавшейся опасности к самой непосредственной.
Седой телохранитель не смотрел ни на Шахкея, ни на лекаря, он смотрел перед собой и молчал. То есть не совсем молчал, просто ничего не говорил по поводу того, что происходит тут, внутри. Когда к нему заглядывали его люди, несущие службу, он слушал и отвечал. По большей части односложно. Отдавал команды.
Там, в наружном мире, что-то завязалось, что-то начало происходить, но Хека не решался спросить что. Не говоря уже о том, чтобы выйти и осмотреться. Раненый бредил не так беспрерывно, как прежде. Временами затихал. И даже, кажется, затихало его дыхание, и тогда затихало и дыхание лекаря. Он с нетерпением ждал очередного прорыва этого бреда, как самого радостного известия. Телохранитель вроде бы никак не реагировал на эти перерывы, но чувствовалось, что только ими и занято его внимание, в них живет его надежда.
Снаружи явно происходило что-то важное.
По палубе бегали люди, напряженно переговариваясь. В проеме распахнутого входа Хека рассмотрел блеснувшие огни факелов и обрадовался. Кто-то гонится за «Серой уткой», кто-то хочет вмешаться в мрачную жуть того, что здесь творится. Все что угодно лучше, чем этот… Колдун глянул на сидящего напротив человека и вздрогнул. Телохранитель теперь смотрел на него, и не просто смотрел, но обвинял своим тяжело полыхающим взглядом. Обвинял уже не только в неизбежной смерти своего господина, но и в неизвестной, приближающейся опасности.
Меч шевельнулся на коленях дикого старика.
Хека мелко вздохнул, грудь была скована страхом. Забормотал, что его вины тут нет. Не он же послал ту несчастную стрелу. Наоборот, прилагал все усилия. Слова подбирались с огромным трудом, как будто каждое весило с мельничный жернов. Кроме того, произносил их Хека, видимо, сильно портя своим наказанным языком, отчего лицо-маска телохранителя исказилось. И меч шевельнулся на его коленях уже вполне целеустремленно.
Бежать!
Куда?! На корабле не спрячешься. А с одною рукой не уплывешь.
И в этот момент раздался скрип-треск и «Серую утку» мощно качнуло. Раздались воинственные крики. Атакующие кричали на языке Черной Земли, навстречу этим крикам полетели другие, на диком языке шаззу. Зазвенел сражающийся металл.
Седой убийца встал и отвел меч в сторону.
Хека закрыл глаза.
Что же он медлит?!
Нет, что он делает?!
Седовласый телохранитель медленно повалился на скорчившегося на полу, уменьшившегося до размеров личинки, лекаря. Хека как-то сразу догадался, что это не объятия страсти, но объятия смерти. Стрела, наугад влетевшая в палатку, попала воину точно в затылок. От случайных стрел могут быть не только неприятности, но и польза, успел подумать колдун.
Бой на палубе был коротким. Нападавших оказалось намного больше. Атакуя, они выпустили несколько стрел из своих луков, вся палуба была утыкана ими. Кроме того, гиксос, не сидящий в седле, был лишь четвертью самого себя как воина. Ликующий Хека начал осторожно выбираться из-под плиты жаркого и тяжелого тела. Но тут же оставил это, разглядев из-под могучей недвижной руки, кто расхаживает по палубе среди трупов. Пламя факелов рвалось, но ошибиться было нельзя.
Откуда столько напастей на одну несчастную голову и какому богу молиться, дабы они отступились! В какую забиться щель, чтобы тебя не обнаружили!
В палатку заглянул Са-Амон.
Лучше было бы умереть от гиксосского меча, чем претерпеть пытки в подвалах Амонова храма.
– Где он? Его нигде нет, – раздался за спиной Са-Амона голос Са-Ра.
– Тут тоже, – ответил Са-Амон, исчезая из дверного проема.
Спасибо, спасибо, старый седой человек, ты воистину телохранитель, охраняющий телом. Но радоваться рано. Ох, рано радоваться. Они конечно же захотят еще раз обыскать корабль. Они захотят избавиться от азиатских трупов и начнут выкидывать их за борт.
Хека не ошибся. Са-Амон, еще приволакивавший ногу – напоминание о погоне за статуей Птаха, – сел на какой-то куль спиной к мачте. Са-Ра начал заново обходить «Серую утку». Не торопясь, методично. То же делали и пятеро-шестеро его воинов. Они поднимали каждую тряпку, отодвигали каждый кувшин. Колдун обессиленно замер, а что ему было делать? Оставалось надеяться, что не убьют сразу, а действительно повезут обратно в Фивы, дабы угостить своего бритоголового господина самым сочным из всех блюд – продолжительной, изобретательной местью.
Вот корма осмотрена… Мериптах! Конечно же Мериптах! Как можно было об этом забыть! Аменемхет лучше, чем кто бы то ни было, знает, что только он, поддельный Хека, пусть обманщик и самозванец, в состоянии вернуть племянника к жизни. Какое счастье, что он не вылечился до сих пор! Сколько длинных дней лечения потребуется, чтобы поставить его на ноги! Нет, нет, два этих урода не посмеют тронуть единственного, кто способен это сделать. А там всякое может произойти: если судьба за небольшой кусок ночи сумела повернуться к нему столь разными своими ликами, то от длинных-длинных месяцев предстоящего лечения можно ждать всякого.
Хека совсем уже было собрался показаться гигантам Аменемхета, проявляя добрую волю, но тут вдруг корпус «Серой утки» потряс мощный, растянутый удар, и все, кто стоял на палубе, невольно затопали от кормы к носу, а некоторые и попадали. Спокойное, деловитое поведение победителей на палубе было смыто этой волной, затеялись беготня и тревожные переклички.
Корабль наполз на мель.
Нет, сейчас выбираться рано, решил Хека. Слуги Амона в ярости, можно попасть под горячую руку.
С борта лодок, на которых прибыли нападавшие, бросили концы на палубу «Серой утки», привязали к мачте и к кормовому веслу. После этого все гребцы уселись на весла и под яростные команды Са-Амона начали перелопачивать черную воду, надеясь стащить «Серую утку» с мели. Многие топтались вокруг корабля по пояс в воде, упираясь в скользкие борта плечами и руками. «Утка» увязла по самый клюв и даже не шелохнулась, несмотря на все усилия. Глупость посланцев Аменемхета поражала лекаря. Он задыхался то ли от приступов ярости, то ли от нехватки воздуха – туша седовласого мертвеца давила все же страшно. Ну зачем, зачем этим безмозглым нужна пустая посудина?! Забирайте мальчишку и уносите весла. Но эти безумцы продолжали упорствовать.
Крик ужаса вырвался из-под левого борта – подкравшийся крокодил цапнул за ногу одного из толкающих. Все тут же взобрались на палубу, вытащили и раненого, он орал, дергался, из обрубка ноги полосою по палубе ползла кровь, поблескивая в свете факелов.
Са-Амон велел трусливым негодяям убираться обратно в воду. Они молчали трясясь. Са-Ра взял за волосы раненого и, подтащив к борту, спихнул в воду. Он объяснил, что сейчас течение понесет тело вниз и крокодилы уйдут за ним, поэтому в воду опускаться безопасно. Са-Амон для убедительности вытащил из-за пояса меч. Гребцы начали потихоньку отступать к краю палубы – страх перед Са-Амоном был больше, чем страх перед крокодилом. Но тут один из них указал за спину великанам, в направлении невидимого берега. Там можно было различить целую россыпь огней над поверхностью воды, и эти огни, несомненно, двигались. Опытный взгляд сразу же мог определить, что это движется флотилия лодок с факельщиками на носу.
Са-Амон громко выругался.
Са-Ра приказал покинуть борт «Серой утки».
Спустя короткое время полураздавленный Хека давал объяснения командующему мемфисским гарнизоном сотнику Андаду.
С некоторых пор мемфисскому гарнизону, как всем прочим в нижнем течении Нила, было велено держать под своим вниманием не только землю, но и реку, и досматривать все подозрительные суда, куда бы они ни направлялись, хоть на юг, хоть на север. Смысл этого приказа был Андаду непонятен, поэтому он выполнял его с удвоенной старательностью. После смерти Гиста, после внезапного визита Апопа в город, после судорожной заварухи, что случилась в княжеском дворце, он чувствовал себя в самом центре важной и сложной интриги. Суть происходящих событий была для него вполне темна, и природный разум подсказывал ему – выполняй приказы и, может быть, уцелеешь.
Когда ночью донесли о шуме с реки, о мелькающих там огнях, он велел немедля послать туда десяток лодок с лучниками. Очень скоро он убедился, что поступил разумно. Ночной улов оказался богатым. Как же, корабль, перевозивший сына князя Бакенсети! Не было гиксосского офицера в долине, который бы не слышал об этом мальчишке. Сотни циркуляров распространила канцелярия Авариса с его описаниями и указаниями, что делать, обнаружив его. Это было дело, на котором можно было подняться. Но, оказывается, это было дело, на котором можно было и сгореть. И сотник уже не был уверен, что неуклонное следование приказу есть путь спасения.
Как выглядела ночная ситуация при свете безжалостного дня? В пределах зоны ответственности мемфисского гарнизона наглые фиванцы напали на корабль офицера Шахкея и похитили главную перевозимую им ценность – того самого мальчика, о котором вожделеет сердце верховного правителя. Где были глаза и руки сотника Андаду? Вместо того чтобы подарить радость царю, он ввергнет его в горе. Каково будет возблагодарение за это? Вряд ли столь чаемое повышение в ранг «царских друзей».
Сотник и лекарь беседовали в палатке Шахкея все на той же «Серой утке», пока специально собранные мемфисские корабелы снимали ее с мели. Лениво сиял снаружи обыкновенный летний день. Невозможно было представить свирепую ночную бойню. Кричали корабелы, стучали пятки по палубе, кто-то бухался в воду. Под покровом этой расслабленной суеты происходил негромкий, ни для чьего слуха не уловимый разговор.
Все погибли?
До единого. Дрались, как львы пустыни.
Точно ли в нападавших были опознаны люди Аменемхета?
Как можно ошибиться? Ближайшие подручные Са-Амон и Са-Ра, их ни с кем не спутаешь.
Как они оказались здесь?
Аменемхет так же охотится за мальчиком, как и Апоп.
Теперь он объявит мальчика под своей рукой?
Теперь он спрячет его надолго, ибо братья-правители Камос и Яхмос хотят получить его так же, как и Апоп. Царь непонятно зачем, а братья, чтобы убить его.
Почему?
Аменемхет хочет сделать Мериптаха, своего племянника, фараоном. Но сейчас не он в силе, а братья-правители, и потому мальчик будет спрятан до дней новой силы Аменемхета.
Кто-то зычно и ритмично командовал усилиями гребцов там, снаружи, тело «Серой утки» неохотно пошевеливалось.
– Мальчика не было, – сказал Андаду, глядя на лекаря исподлобья.
Если мальчика не было, никто не сможет обвинить его, Хеку, в том, что он его не уберег. Апоп не должен знать о неожиданном появлении фиванцев у ночной набережной Мемфиса. Их ведь никто не видел, кроме лекаря. Это были просто ночные разбойники. А Аменемхет наверняка промолчит о своем успехе.
– Ты прав. Мальчика не было.
Андаду взял в охапку папирусы, найденные в палатке Шахкея, и прошел к печке колдуна. Засунул внутрь, как кладут дрова. Сотник читал плохо и не хотел никому доверять прочтение этих опасных бумаг. Нехорошо, если кто-нибудь догадается, что мальчик все же был. Добыть огня было нечем. Тогда Андаду приказал двум солдатам выбросить печь в воду. Понадобилось не двое, а четверо. Сипя от напряжения, азиаты подтащили глиняный, просыпающийся пеплом куб к борту и перевалили через него. Он провалился в бурую, непрозрачную воду, даже брызг не разбросав. Как будто никакой печи и не было никогда. И в тот же момент «Серая утка» отчетливо заскользила вослед тянущим ее канатам.
57
Весь день Хека радовался, а ночью спал глубоким спокойным сном. Впервые за долгое-долгое время. Он чувствовал себя превосходно, потому что чувствовал себя защищенным. Андаду дал ему гребцов и дал ему папирус. В нем указывалось, что предъявитель его, человек без одной руки, называющий себя так-то, проследовал на своем корабле мимо Мемфиса с грузом благовоний. Конечно, сотнику, чтобы полностью свалить с плеч обузу в виде пойманной по глупости «Утки», проще было бы зарезать колдуна и бросить за борт вместе с потухшей печью. Но на беду, Хеку видели слишком многие, и многие были осведомлены о приказе царской канцелярии, касающемся мальчика, и случись следствие из столицы, могли бы припомнить, что их командир ни с того ни с сего прикончил одного однорукого на одном подозрительном корабле. И из-за меньших неувязок приходилось некоторым начальникам лишаться поста, а то и головы.
Принимая этот папирус, Хека как бы признавал, что мемфисский сотник ничего не знал о Мериптахе и чист в этом смысле. Написал то, что видел. А если узнается, что лекарь вез все же мальчика… Но как же это узнается, ликовал Хека. Все азиаты, которые могли его видеть, или мертвы, или остались воевать далеко на юге, что приравнивает их к мертвецам. Са-Амон и Са-Ра расскажут Аменемхету о том, как они спасали мальчика. Но что они смогут рассказать о нем, о лекаре?! Только то, что они его не видели. Яхмос отправит Апопу послание, требуя выдать ему отравителя его брата? Ему не до этого, да и не знает он, что Хека успел провиниться перед царем потерей мальчика, стало быть, писать бесполезно.
А Аменемхет ни за что не заговорит на эту тему в ближайшие месяцы.
Но чтобы уж окончательно обезопасить себя, надо сделать так, чтобы царь и вообще не узнал, что знаменитый нубийский колдун прибыл под его крыло. Для этого Хека и попросил сотника оставить в папирусе пропуск. Туда он впишет другое имя, которым он якобы назвался перед Андаду. Он мог бы сразу обмануть азиата и выдать себя за торговца благовониями, но это было опасно. В слишком сомнительной ситуации он был найден, среди кучи гиксосских трупов. Из-за простого торговца такое вряд ли могло произойти. Он сказал правду сотнику о себе и о мальчике. Сотник не зарезал его и дал папирус. Оба остались довольны друг другом.
Правда, чем ближе он оказывался к порогу таинственного города, тем мрачнее он становился. Ведь все те слова, что он говорил в ухо лежащему Мериптаху, чтобы поразить его ум страхом, были правдой. Аварис – тайна. О том, что его там ждет, можно было говорить лишь предположительно. Кто знает, может, там торговцам благовониями выпускают кишки прямо в гавани без всякого суда. Никакие доступные сведения об этом городе и никакие слухи не гарантировали, что такого не может быть ни в коем случае.
Хека гнал от себя дурные мысли, но тут же начинал снова и снова мысленно перебирать ячейки той защитной сети, что призвана скрыть от любопытствующих его прежнюю жизнь и присвоенное имя. А вдруг в Аварисе есть люди, специально выученные для распознавания обманщиков такого рода, и стоит ему войти в городские ворота, ему сразу и зададут вопрос, на который у него не будет ответа.
И самое смешное – это ведь город мужчин. Конечно, однорукий, старый, чернозубый человечек, вроде него, не так привлекателен, как стройный мальчик Мериптах, но как знать… Нет, нет, чушь, чепуха. Уж если этого бояться…
Колдуна толкнули в плечо. Оказывается, он умудрился заснуть и начал вползать в глупое сновидение. Зачем разбудили-то?
Ответ потряс колдуна до глубины души своей неожиданностью:
– Аварис.
– Кто ты? – спросил сухощавый, большеголовый человек, глядя на Хеку большими усталыми глазами.
Разговор происходил в пустой комнате без окон, с оштукатуренными, но не расписанными стенами, что выглядело странно – зачем штукатурить, если не собираешься украсить?
Колдун не без трепета вытащил из складок своего грязного набедренника папирус Андаду. Не переусердствовал ли он, вписав туда имя Сетмос, что означало: Сет доволен? Такое явное заигрывание с местным божеством… Но большеголовому, кажется, было все равно, как зовут нового гостя столицы.
– Ты торгуешь благовониями?
– Да.
– Ты только торгуешь или умеешь также смешивать их?
Лишь мгновение Хека был в замешательстве, но тут же сообразил, что имеется в виду. Умеет ли он из нескольких разных запахов изготовить новый запах? В некоторых храмах любят воскуривать своему божеству благовония, которых нет более нигде. Он видел такое в Сузах, и ухищрения тамошних жрецов показались ему смехотворными по своей простоте. Что ж, если убийца Озириса хочет благоухать как-нибудь по-особенному, он поможет ему.
– Да. Я смешиваю.
– Умеешь ли ты смешивать лишь вещества для воскурения или же можешь также изготовить масла для умащивания?
Финикияне жгут перед статуями Ваала и Астарты целые связки благовонных кореньев, а в Васугани, к примеру, своих истуканов любят купать в пахучих водах.
– Умею.
Большеголовый оторвал взгляд от записей и подал команду стражникам за дверью. Они молча вошли, молча выслушали приказ писца и молча вывели Хеку из комнаты.
Это путешествие было коротким. Двадцать шагов по коридору до поворота налево, двадцать после – все мимо серых, гладких, безжизненных стен. И новая комната. С таким же каменным полом, как и прежняя. С такими же стенами. Писец с большой головой также был здесь. Стоило бродить по коридорам! Появилось еще двое, монументально бородатые, как воины Ашшура, и тоже в синем. Значит, не стражники, научился уже различать гость. Хека не успел их толком рассмотреть, как по приказу того, что повыше, стражники начали раздевать его. Он даже дернуться не попытался, понимая, насколько это бесполезно, только обливался холодным ужасом. Не надо смеяться, ничтожный, над своими снами. Мужской город! Неужели он, однорукий и грязный, может быть для кого-то лакомым! Или это посвящение здесь такое! А может, наказание за любопытство – не смей спрашивать о судьбе благовоний, торговец благовониями!
Внезапно два новых писца и прежний, большеголовый, встали перед голым Сетмосом-Хекой на колени, вперивая взгляды в низ его живота. Разговор их сделался возбужденным и сбивчивым. Стражникам велели подать еще огня. Мгновенно откуда-то появились еще два ярких факела. Один приблизили так, что затрещали волосы и в бородах писцов, и в паху у Хеки. Он вскрикнул, писцы тоже закричали. Повскакивали, отряхивая горелые бороды и радостно вереща.
Торговец благовониями, морщась от собственного запаха, согнувшись, хлопал себя по промежности культею (целую руку удерживал стражник) и подозрительно глядел на радующихся писцов. Он уже понял, что чем-то им угодил. Тем, что кастрат.
58
Сад был огромный. Даже спустя проведенную здесь неделю Сетмос не мог полностью воспроизвести его в своем воображении. Ветвящиеся, многочисленные дорожки разбегались от жилища ученого евнуха на запад, север и восток, огибая невысокие скалы, рассекая аккуратные рощицы, ныряя в пышные цветники, перескакивая мостиками через сверкающие на солнце и томно лоснящиеся в тенистых местах ручьи. Время от времени тропы эти подползали к порогам маленьких, как бы игрушечных дворцов, роскошных хижин, искусственных пещер, разноцветных шатров, бедуинских палаток и разнообразных иных сооружений для уютного житья. Где-то там, в продуманных, цветущих глубинах, стояли большая крытая повозка на деревянных колесах, нигде блудным колдуном прежде не виденная, и даже укрытая за густыми камышовыми стенами квадратная, плоскодонная ладья с полотняным куполом поверх ее плетенного из того же камыша тела.
Растения в этом саду были еще разнообразнее жилищ. Помимо всех тех, что можно было встретить в садах египетских храмов и номархов, то есть акации, тиса, сикомора, тамариска и нескольких видов пальм, росли тут древеса и кустищи, способные смутить взгляд простого жителя Черной Земли, да и привычный ко всему взгляд Хеки-Сетмоса немало забавлявшие. Некоторые он узнавал – ханаанские кедры, сосны из страны Ахияву, яблони Илиона. Другие дивили его и видом, и именем. А имя всего растущего здесь имело огромное значение, потому что было одновременно и именем женщины, живущей под его сенью во дворце, хижине и повозке. В первый момент такой способ обозначения жительниц сада показался новому евнуху удачным, но очень скоро он углядел в нем и некий изъян. Название не всякого дерева годилось для того, чтобы стать именем женщины. Женщина Олива или Акация – это благозвучно, но женщина по имени Ежевика – уже сомнительно, не говоря уже об имени Дуб. Даже если поселить под могучим растением особу грубого сложения и неповоротливого ума, все равно выйдет негармонично. Он попробовал обратиться с этим сомнением к своему ученому соседу, носящему невообразимое имя Воталу-бимес, но тот его решительно не понял. Сообразительный Сетмос додумался сам. Здесь, в Аварисе, и не могло быть по-иному. Те, кто устраивал этот сад, не в силах были посмотреть на женщин, как это принято в других местах. Они в принципе не понимали, что такое женственность и почему именно изящество, грациозность, тонкость, слабость должны приходить на ум при мысли о представительницах этого пола. Железное дерево, Баобаб и Анчар, например, тоже растения, и всегда найдутся женщины, которым носить такие имена вполне по характеру.
Воталу-бимес занимал половину большого научного дома, прилепившегося тылом к высокой стене, что отделяла сад цветущих женщин от остального города. От внешнего мира сад (по рассказам соседа) был тоже отделен стеной не менее высокой. Жительницы этого мира так же не могли покинуть его, как и деревья, поделившиеся с ними именами. Ученые мужи по степени своей свободы тоже мало чем отличались от деревьев. В задней части их дома имелись закрывающиеся снаружи двери, но выходить из них доводилось редко, и всегда не по собственному желанию. Впрочем, настоящему ученому и не могло мечтаться о побеге отсюда. Ибо здесь были такие возможности для работы, что мысли о чем-либо другом помимо этой работы просто не появлялись. Воталу был то ли выкуплен, то ли выкраден (ему это было все равно) у одного царька с большого морского острова, что лежит в двух днях пути на запад от Тира, его еще иногда называют Остров Любви. Мелкий этот правитель был одержим великой идеей – научиться искусству подлинно управлять женщиной, ибо в этом ему виделся залог спокойствия царств. Он удумал, что в теле женщины есть орган, точно выявив который и подчинив себе можно будет навсегда затушить угрюмый, тусклый огонь сумасшествия, что появляется на свет с каждой женской особью и, вспыхивая в некий момент, рушит башни и испепеляет племена. К тому моменту, когда за Воталу явился Мегила, мыслитель умом этот орган определил, но не мог как следует проверить свое открытие. Малый островной правитель не мог предоставить ему условия работы, подобающие размерам научного замысла.
Оказавшись здесь, в этом саду, Воталу смог развернуться. Да, он пролил немало крови в своих опытах, но все искупали достигнутые результаты. Он не уставал воссылать восхваления своим островным богам (ему позволили поставить у себя в спальне истукана бога Рапеху и совершать перед ним жертвоприношения, правда, лишь бескровные) и здешним просвещенным правителям. Частенько поминал он и своих предшественников, столь далеко продвинувшихся в понимании того, что есть человек и что есть наука о человеке. Он говорил, что ему кажется, будто бы он стоит на плечах гигантского крылатого сфинкса (таким ему мыслился образ Авариса) и поэтому обозревает без труда все мыслительные дали.
– Вот взгляни! – восторженно говорил он, доставая из плоской кожаной шкатулки и любовно выкладывая на широкий каменный стол заветные свои инструменты.
Это все были ножи, большие и маленькие, с прямыми и округлыми лезвиями, с лезвиями хитро изогнутыми. Все они были заточены до какой-то необыкновенной степени, казалось, что сами солнечные лучи касаются этих лезвий с опаской, боясь порезаться. Лишь малая часть ножей была из бронзы, остальные из железа, металла, превосходящего стоимостью и, главное, твердостью золото. Были инструменты вообще удивительные, например, расщепленные на конце кипарисовые палочки со встроенными в расщеп осколками горного хрусталя. Воталу утверждал, что этим ножом можно вскрыть человеческий глаз так, что обладатель глаза даже этого не почувствует. Имелись еще и сверла, и какие-то молотки, щипцы, зубильца, ложки и ложечки, и крючки различной длины. Ничего подобного, и даже вдесятеро меньшего, Сетмос-Хека не видел у лучших вавилонских хирургов и египетских мумификаторов.
Воталу утверждал, что это накопления многих поколений здешних неутомимых тружеников. Их имена высечены на вон той стеле, что вкопана слева от входа. Постепенно, шаг за шагом, они глубоко и далеко продвинулись по дороге постижения человеческой природы.
– Подойди сюда.
Воталу подвел своего соседа к большому деревянному саркофагу в углу залы, повозился с замком, поднял тяжелую крышку. На его обычно сосредоточенном лице играла счастливая улыбка. Сначала Хека не понял, что ему показывают. Внутри располагалось глиняное корыто, размером с человеческий корпус, набитое кусками опять-таки обожженной глины. Неодинаковыми. Большими и крохотными. Округлыми и треугольными. В центре располагалась длинная, собравшаяся округлыми зигзагами керамическая змея.
– Узнаешь?!
Не один раз приходилось Сетмосу видеть человека со вспоротым брюхом, и не раз видел он, как работают бальзамировщики, очищающие чрево покойника от внутренностей. Видел он и сами внутренности, вынимаемые по отдельности опытными руками и опускаемые в канопы с травными отварами, но никогда не задумывался, как выглядит внутри человек, когда все у него на месте и в целости.
– Теперь известно почти все, что можно знать о внутренних органах человека. Вот в эту дыру меж зубами поступают еда и воздух. Воздух качает ветви этого дерева, это легкие, пренебрежительно называемые невежественными мясниками – ливер. Еда, оказавшаяся в желудке, перемалывается этими движениями. То, что тут есть связь, несомненно. Ты, небось, и сам замечал, как трудно дышать, когда съешь слишком много. Одновременно легкие сдавливают и отпускают сердце, отчего бежит кровь по жилам. Кровь хватает самые мелкие песчинки еды, такие, чтобы могли протиснуться по жилам, и несет их во все части тела, ибо кровь в теле повсюду, и повсюду течет. Когда в измельченной пище уже нет ничего, что было бы по силам унести крови, то открывается этот мешок с желчью и испуганная сильной горечью пища устремляется вниз и извергается вон через эту дыру. Вода вытекает через другое отверстие, потому что отделяется от твердой еды по собственной воле, так же как и в мире внешнем. Плесни воды на песок и она пройдет сквозь него с легкостью. В силу этого свойства воды мы по малой нужде ходим до шести раз в день, тогда как большая нужда настигает нас лишь однажды. Когда же случается смешение двух путей, то получается понос. Понос это вода с желчью, этого ты не станешь отрицать.
Сетмос-Хека не отрицал. Всеми пятью пальцами рылся во внутренностях распахнутого мертвеца, постукивал ногтем по печени, пробегал мизинцем по ребристой трубе пищевода и загадочно хмыкал. Взял в руки округлый кусок глины с несколькими полыми отростками в верхней части.
– Это сердце, – охотно объяснил Воталу.
Хека вертел его в руке, понимающе поджимая губы.
– Видишь, как сложно, как запутано оно устроено. Недаром египтяне считают, что именно здесь укрывается не только душа, но и весь разум человека.
– Я считаю это представление отсталым. Я держусь на этот счет мнения Архея-критянина. Он ничего не говорил о душе, но об уме судил так: ум человека в головном мозге. В пользу этого свидетельствует и то, что мозг человека, в отличие от всех прочих внутренних органов, постоянно холоден, кроме тех моментов, когда он в горячке. Я сам неоднократно убеждался в этом, вскрывая тела убитых и умерших. Понимаю, тебе как здешнему жителю трудно привыкнуть к такому смелому выводу, но послушай, как рассуждал Архей. Если у человека болит сердце, он сохраняет способность к рассуждению и разумному поведению, если же у него сильно болит голова, человек становится безумен. Откуда взяться холодным, трезвым рассуждениям при разгоряченном мозге?
Торговец благовониями кивнул, хотя ему и хотелось спросить, а как тут быть с животными, у которых мозг есть, а ума нет. Но он не стал этого делать, подозревая, что может рассердить собеседника. Тот продолжал:
– Но все эти открытия не мои, а предшественников, о коих я уже упоминал. Это были великие умы, но, несмотря на годы и годы трудов, они так и не смогли отыскать, где же коренится в женском организме причина сварливого, мятежного, варварского женского характера. Обратились сначала, конечно, к отличиям, которые есть между телом мужчины и женщины. Первое, что тут бросается в глаза, грудь.
Воталу достал из маленького ящика в ногах саркофага два глиняных купола и наложил их на верхнюю часть вскрытого человека. Некоторое время задумчиво разглядывал то, что получилось.
– Да. Грудь. Поступили сведения из некоторых северных стран, где встречались племена конных воинственных женщин. Достоверно сообщалось, что эти всадницы отнимали у себя правую грудь, чтобы она не мешала при стрельбе из лука. То есть для того, чтобы приблизиться по характеру к мужчине, они должны были вдвое уменьшить свое внешнее от него отличие. Один из ученых мужей, трудившихся здесь до меня, много времени посвятил исследованиям груди. Он убирал ее частично и полностью. Одну и обе. Все записи имеются, я знаком с ними, но… Мне с самого начала грудная идея показалась ложной. Корень проблемы не может находиться там. Грудь – это прежде всего материнское молоко. Этим молоком одинаково вскармливаются представители и стройного мужского ума, и хаотического женского характера. Если бы виновата была грудь, все были бы или разумны, или мятежны.
Хека кивнул и зевнул. То, что говорил Воталу, было и убедительно и скучно. Ученый, как это водится за ними всеми, кивок заметил, а зевок нет.
– Я пошел другим путем.
Последовал длинный и детальный рассказ. Сетмос вытерпел все, хотя Хека и покалывал его ехидными замечаниями по ходу длинного дела, но, в конце концов, оба были вознаграждены. Великий исследователь женского тела Воталу-бимес выложил перед ним свою заветную тайну. Она явилась в виде крохотного кусочка глины треугольной формы.
Торговец благовониями долго вертел его перед глазами, поскреб ногтем, даже лизнул, что вызвало горькую усмешку у ученого.
– Не понимаю, – признался Хека.
Воталу запустил руку в промежность распахнутому человеку в саркофаге, отнял накладной мужской половой орган, отложил в сторону и вставил на его место, немного повозившись, тот самый треугольный кусочек глины.
Теперь все стало на место, и в этом ящике, и в голове того, кто слушал.
– Значит, если удалить…
Воталу-бимес сиял.
– Да, да и еще многажды да. Женщина, если выживает после операции, а я добился того, что выживает больше половины, становится спокойна, неревнива. Перестав получать удовольствие при совокуплении, она нисколько не утрачивает способности к деторождению. Мать в ней решительно преобладает над самкой.
– И это проверено?
– Проверено и перепроверено. До полусотни таких женщин живет сейчас в саду. Чтобы результат моих трудов был очевиднее, я добился, чтобы их селили вместе, по соседству. Ты не замечал, что с той стороны, что налево от входа, за синим ручьем и за белым ручьем, ты никогда не слышишь животных криков женского наслаждения, подобных тем, что часто доносятся из всех прочих концов сада?
А ведь верно, подумал Сетмос-Хека. Каждый день, в предвечерний час, из узких, запираемых снаружи ворот, что располагались правее дома телесных наук, появлялись в сопровождении одетых в синее писцов «царские друзья». Это были те несчастные, которым было назначено то ли по жребию, то ли за провинность соединиться с одной из Пальм, Лиан или Магнолий. С теми, у кого, по расчетам особой канцелярии, как раз были дни, наиболее подходящие для зачатия. «Царские друзья» расходились по тропинкам обширного сада как слепцы, ибо у них были завязаны глаза, сопровождаемые специальными писцами-поводырями. Через некоторое время из разных концов ночного пространства раздавались характерные женские крики. Как подозревал торговец благовониями, большая часть садовых жительниц кричала притворно, дабы запомниться своим посетителям, возбудить их чувства и интерес, может, просто по причине природного лукавства в характере. Так же вели себя женщины и на воле – угождать обманом, это так для них всех привычно. В чем была правда Воталу: из тех мест, что он обозначил на карте сада, никаких экстатических криков не доносилось. Это означало, что при удалении обнаруженной им детали женского организма женщина лишается не только чувственности, но и притворства.
Воистину, великое открытие!
Совершившего дело слепца синий писец уводил из сада и принимал следующего, и вел к тому же растению. Хека долго ломал себе голову, для чего бы могло быть нужно это повторное осеменение? Ведь не для того же, чтобы доставить как можно больше удовольствия какой-нибудь Груше. Иногда ведь в одну пещеру за ночь входило до пяти временно ослепленных гиксосов. И, надо полагать, что некоторые Ивы разражались в ночи совершенно искренними криками.
Вторая тайна, занимавшая бывшего колдуна, это повязка на глазах у этих несчастных. Царь не хочет, чтобы его молодые друзья видели, куда они входят и с кем торопливо делят ложе. Зачем ему это? Какую тайну можно скрыть таким способом? В чем тут дело, Хека догадался, когда ему объяснили, для чего он сам введен в этот сад.
Повязка не позволяла «царскому другу» запомнить, под каким именно кустом он совершил подвиг во славу города, во-вторых, давала ему возможность не видеть существа, с которым он вступал в короткую, но противоестественную для подлинного гиксоса связь.
Надо было составить притирания или масла, а может быть, мази, которые скрадывали бы запахи женского естества. Чтобы в то время, когда мучается тело, хотя бы сердце (или мозг) несчастного труженика во славу царства не страдало.
Сетмосу сообщили честно, что идея эта не слишком нова. Несколько раз к ее осуществлению приступали умельцы из разных мест мира. Не у всех получалось, а у кого получалось, получалось не слишком удачно. У одного маскирующие запахи быстро видоизменялись от смешения с горячим по́том и, вместо того чтобы успокоить воображение трудящегося страдальца, рождали в нем представление о каких-то чудовищных, невообразимых человеческих самках. У другого они были так сильны сами по себе, что доводили до рвоты и головокружения не только совокупляющихся, но и писца, остающегося у входа в пещеру. У третьих… Хека серьезно кивнул и сказал, что понимает всю серьезность, важность и сложность задачи. Он сделает то, что от него требуется, но ему понадобится время.
У Авариса есть время, было ему сказано.
Понадобятся все его припасы и кое-какие сверх того.
Все, что он привез, уже доставлено в научный дом. Поставлены специальные столы, сосуды с очищенной водой, запасы некоптящих факелов для ночной работы. Ножи, весы – что еще нужно, вот стило, напиши!
59
Мериптах смотрел в звездное небо. Оставленный один на корме всего лишь в нескольких шагах от сидящих в обнимку со своими копьями солдат, он вдруг ощутил себя на самом краю обитаемого мира, в далеком далеке. Лекарь-колдун только что убежал в палатку к умирающему, а было полное ощущение, что уже большие и очень большие времена прошли с тех пор, как он, Мериптах, беседовал с каким бы то ни было человеком. И даже небеса казались чужими. Вспоминая науку старого Неферкера, мальчик легко выуживал взглядом в густой черноте знакомые разноцветные искры. Вот звезда Кхем, соответствующая шакалу, вот звезда Мештиу, означающая ногу быка, и звезда Хесамут, которая есть небесный бегемот. Но все эти небесные твари молчали, и к ним было бесполезно обращаться за помощью. Мериптах попробовал молиться, обращаясь к своей тайной, драгоценной небесной подруге с древними словами: «Моя сестра – Сопдет, мое дитя – утренняя звезда. Сопдет озаряет меня, потому что я, живущий, сын Сопдет». С этими словами он должен был из лодки бренного бытия перелететь в ладью небесной жизни. Мериптах бесшумно возопил: где я? И тело, словно пытаясь своими способами ответить на этот вопрос, завертело головой, и глаза увидели в свете появившейся луны некие знакомые очертания.
Слишком знакомые!
Знакомые до такой степени, что захотелось закричать.
По левому борту бесшумного корабля, на немом берегу, прорисовывались – с каждым мигом все отчетливее – очертания отцовского дворца. Ему ли было не знать этого абриса!
Что же это такое и как бы это понять: плыли из Мемфиса в Аварис и спустя столько дней плавания подплыли к Мемфису! Любая голова могла бы вывихнуться от решения этой задачи, но Мериптах просто отодвинул ее в сторону, ибо чувствовал – надо быть готовым к чему-то более необыкновенному.
И важному. И желанному. Он чувствовал, что сейчас, вот еще чуть-чуть, и он поймет. Оно уже нарастает – то, что надо понять. Оно прямо взрывается внутри!
Матушка!
Госпожа Аа-мес!
Хозяйка Луна.
Мериптах ни секунды не сомневался, что это она, его священная хранительница, выпустила в нужный момент лунный лик на небосвод, дабы он не проморгал в темноте это необыкновенное чудо – необъявленное возвращение домой.
Мериптах сел. Сел легко и просто, не ощущая почти никакой неловкости в руках и ногах, только немного колкой, благодарной дрожи. Дворец князя Бакенсети высматривался теперь все безусловнее, и не могло быть речи ни о какой ошибке. На лице Мериптаха светилась огромная, детская, доверчивая улыбка. Ничем он в жизни так не любовался, как привычным видом отчего дома.
Страх попытался подняться из живота к голове, жуткий, нижний страх, но сверху грянула чистая радость – мальчик представил, что прямо сейчас увидит матушку. Да и что Себек, он побит камнями на площади в Фивах!
Мериптах встал в полный рост, ничуть не боясь, что его кто-нибудь увидит. Солдаты могли посмотреть в сторону кормы только случайно.
На всякий случай, дабы обезопасить себя от зубастой твари, могущей все же сидеть в воде, прошептал заклинание из «Книги мертвых»: «Я – страшный крокодил. Я бог крокодилов. Я разрушитель всего. Я большая рыба Кемаи. Я владыка Сехема, самый главный в Сехеме».
Разглядев в посеребренной воде темно-серую полосу земли, Мериптах нырнул с борта, бесшумно, как та самая большая рыба.
Выбравшись на берег, он лег, сливаясь телом с глиной, выжидая, чтобы «Серая утка» отошла подальше и даже случайный взгляд, брошенный с ее борта, не настиг его.
Мериптах скользнул под сень знакомого сикомора и затих, прижавшись к коре. Долго прислушивался. Звуки, тщательно собранные острием слуха с поверхности ночного эфира, вроде бы не свидетельствовали о том, что его появление кем-то отмечено. Но все равно надобно остеречься. Мериптах осторожно выглянул из-под древесной защиты и, не обнаружив зримой опасности, не торопясь засеменил вдоль дворцовой стены, держась в полосе угольно-черной тени, сдерживая в груди серебрящееся нетерпение.
Он придумал, что делать.
Несмотря на все то, что творилось в душе и голове, он сообразил, что переставать стеречься еще нельзя. Ведь неизвестно, здесь ли змей? Если он еще во дворце, то объятия матушки не так близки, как кажется.
Дворец спал, как покинутый, как человек, которому все равно, кто на него смотрит. Главные ворота были заперты небрежно, словно крышка пустого сундука. И как ни напрягался Мериптах, не удалось ему расслышать из-за незаметно осыпающихся стен ничего похожего на конский храп. Когда бы внутри стояла гиксосская сотня, его нельзя было скрыть.
Но как же войти? Сначала поманил его тот заветный подземный ход, по которому он бежал на зов отца и возвращался в змеиный амбар. Но сразу пришло в голову, что ход этот, ввиду того, что слишком обратил на себя внимание во время недавних событий, теперь уже заделан. Просто забраться по выщербленной стене и спрыгнуть вниз опасно, можно нашуметь. Так как же? Не стучать же в ворота! Мысль обогнула по кругу дворцовую стену и остановилась под тем самым сикомором, в тени которого спрятался Мериптах, вынырнув из реки. Ничто не мешает проникнуть в дом тем самым путем, каким он не раз уже проникал туда, возвращаясь с ночных прогулок.
Оказавшись внутри, почти в полной темноте, стал дышать медленнее, потому что испугался звука своего дыхания. И неожиданно ослабели руки и ноги, как будто только сейчас очнулась слабость, которая должна была охватить его еще там, на борту лодки. На мгновение Мериптаха сжал ужас, он понял, что теперь не сможет даже убежать при виде врага или чего-нибудь непонятного. Но все же двинулся вперед сквозь почти абсолютную тьму, руководствуясь только памятью о внутреннем устройстве коридоров и лестниц, замирая на расстоянии ладони от стоящих на подставках ваз, находя выступы углов робкой рукою именно там, где и рассчитывал их найти.
Вот лестница, ведущая наверх. Сначала Мериптах сходил на родительский этаж своим воображением и только потом доверил это дело ногам.
В обычные ночи в коридоре второго этажа горело не менее двенадцати масляных светильников, обозначая светящуюся полосу раздела меж покоями князя и его супруги. Когда Мериптаху приходила охота побродить ночными закоулками дворца, он начинал ощущать дыхание этих огней уже на середине лестницы, а верхние ступени были хорошо освещены. Сегодня же тьма и не думала бледнеть. Светильники не были зажжены. Мериптах даже остановился, чтобы понять – почему? Что-то изменилось в отношениях князя Бакенсети и его лунной супруги? И тут же схватил себя обеими руками за грудь, как же стыдно такое забыть! Князь мертв!!! И пусть это было и прежде известно ему, надо было понять это здесь и заново. Потому, значит, и не горят светильники, что нечего более делить в этом доме господину и госпоже.
Он крался так тихо, что мог слышать сопение и ночные причитания служанок госпожи Аа-мес. На отцовской половине тоже кто-то похрапывал и шумно чесался. Все спят, спят, спят, спят…
Добравшись до конца коридора, он оглянулся, чтобы проверить, не разбудил ли все же кого-нибудь. Темнота, густея, уходила в глубину коридора. Мериптах одним острым пальцем отодвинул край тяжелой, расшитой занавеси, что закрывала вход из коридора в зал. За нею во время церемоний должны были находиться старшие дворцовые слуги, на случай, если они понадобятся князю. Первое, что понял мальчик, это то, что горят всего четыре стоячих светильника по углам, отчего воздух тускло-желт. Зал пуст, то есть там нет никакой церемонии или тайного совета. Вообще никого нет, кроме сидящего на троне человека. Мериптах видел его со спины, но не мог не заметить, даже с учетом скудного освещения, что на голове у сидящего поверх огромного парадного парика помещается мемфисская корона, а на плечах поблескивают полосы столь же парадного нагрудника. Это облачение князя Бакенсети!
Новый правитель!
Апоп не дал простыть трону и, убывая в пределы странного города Авариса, назначил нового князя?!
Край занавеси сорвался с пальца, Мериптах снова отколупнул его и увидел уже не затылок, но лицо сидящего. Услышав, видимо, шевеление ткани, голова с короной обернулась. Жуткий, неподвижный взгляд проникал прямо в сердце мальчика и даже сквозь него, заставив снова потерять способность к движению, приколов, как иголкой, к темноте за его спиной. Но самое страшное в этом взгляде было то, что это был взгляд князя Бакенсети!
Мериптах несколько раз смаргивал, но виде́ние не исчезало. Это была не мумия, не демон – левая щека сидящего поползла вверх, изображая гримасу недоумения. То, что он сам удивлен появлением Мериптаха, более всего убеждало, что он живой человек. Живой князь Бакенсети! Живой отец!
Какими же путями плыл он, несчастный мальчик, если оказался в тех местах, где обитает зарезанный отец его? Может, он, Мериптах, все же мертв, несмотря на все убеждения разных людей, что он среди живых. Его лежачая неподвижность, столь непонятная ему самому, была точкой, от которой два пути – в одну или в другую жизнь. Теперь он в этой жизни, после того, как прыгнул в ночную реку. Теперь он новый Мериптах, прежний никогда бы не посмел совершить такое, а в этой жизни Себек не угрожает ему, но служит. В этой жизни темен всегда освещенный дом, Нил на самом деле течет в обратную сторону, притом что его вода, по-видимому, устремляется к устью, ибо когда живые направляются по волнам реки вниз, в Аварис, он на их корабле попадает вверх, в Мемфис. Корабль живых везет его к солнечно сверкающему змею, а он оказывается у колен своей лунной матушки.
Князь Бакенсети, продолжая пристально смотреть в ту щель между камнем и тканью, где таился глаз Мериптаха, встал. Опустил руки, до этого сложенные на животе, с жезлами, обозначающими княжескую власть, и сделал шаг вперед. Потом еще один. Теперь уж и подавно не было никакой возможности сомневаться, он ли это. Отец приближался, отец был все ближе и ближе.
– Мама, – беззвучно прошептал Мериптах.
В тот же момент чьи-то колючие пальцы схватили его сзади за шею, с явным намерением перервать ему горло.
Мериптах рванулся, но его держали крепко, не перехватывая, впиваясь все глубже заточенными ногтями в кожу.
В этот момент рука князя Бакенсети отдернула тяжкую занавесь и в коридор хлынул поток бледного, лихорадочно-желтого света. И открывшимся глазам мальчика предстала следующая картина: госпожа Аа-мес, жуткая, в сдвинутом парике, так что виден лишь один глаз, поднимается с четверенек, выставляя вперед растопыренные когтистые пальцы. Худой, голый до пояса толстяк Тнефахт со всего размаха бьет ее по голове короткой, тяжелой пальмовой дубинкой. Она с хрипом падает ничком вниз, распластываясь по темному полу. Из покоев княгини вылетают служанки, угрожающе вереща. Впереди Азиме и Бесте, а с ними множество других, они полуодеты, они в ярости. Такое впечатление, что их рожает сама коридорная тьма. Хуфхор и Нахт, стоявшие за спиной толстяка, встречают их бичами, свирепо шелестящими в темном воздухе. У Бесте выбит глаз, на Азиме разорвана сверху донизу полотняная рубаха. Толпящаяся позади них толпа абсолютно голеньких, улюлюкающих служанок начинает таять, рассасываясь по боковым помещениям.
Князь Бакенсети молча и даже, кажется, спокойно взирает на это, продолжая удерживать одною рукою открытый проход для света.
Матушка пытается приподняться, парик сползает с нее, обнажая вытянутую, бритую голову, и тогда Тнефахт наносит удар по этой голове. Резкий костяной звук. Не в силах произвести ни звука исковерканным горлом, Мериптах бросается на него, угрожающе ноя через нос. Но добежать ему не удается, кто-то сзади перехватывает его за пояс. Сопротивляться у него нет сил. Есть силы посмотреть в лицо князю Бакенсети, такое чужое, такое отвратное. Умерев, он стал намного хуже и даже ниже ростом, и корона Мемфиса сидит на нем как чужая.
60
– Да, я убил твою мать, Мериптах, и не только потому, что она погубила моего лучшего друга, великолепного, великодушного, благородного князя Бакенсети. Она была дикий зверь, опасный безжалостный зверь. Чтобы твоему египетскому сердцу было понятно, я сравню ее с львицей Тефнут, неостановимо пожирающей человеков. Бог Тот прервал то бедствие обманом и хитростью, но я не проницательный бог-павиан, а всего лишь горюющий человек, лишенный смысла существования. Я не могу есть, не могу спать, и даже полновесная месть не возвратила мне всего, что я потерял.
Ты не веришь мне, но это меня не волнует. Мне важно сказать всю правду тебе, и не мое дело, поймешь ли ты меня так, как следует. Я чист перед памятью Бакенсети, и теперь даже мнение богов меня не пугает.
Чтобы ты понял скорее, я начну с самого начала. Госпожа Аа-мес вышла замуж за князя Бакенсети по воле Авариса и была равнодушна к нему. Он платил ей безразличием, ибо у него был другой предмет для жизни сердца. Он любил царя Апопа долгие годы, преданно, искренне и нежно, и царь тоже любил его. Твое рождение никак не изменило отношения супругов. Госпожа Аа-мес в силу своего положения была принуждена скрывать свои мысли и чувства. Дворцовая жизнь быстро учит этому. И все было бы просто, обычно, как и при других дворах, пока не появился Рех, ночной двойник князя. Да, Мериптах, тот человек, которого ты видел в тронном зале, не отец твой и не мой друг, не князь Бакенсети. Такие есть во многих номах, при дворах почти всех прочих князей Черной Земли. Он нужен всего лишь для одного дела, хотя и высшей степени отвратного на мой взгляд. Он должен посещать по ночам «Дом женщин» и входить к какой-нибудь из наложниц, а лучше к нескольким. По диким поверьям народа Черной Земли, Мериптах, царство устойчиво лишь до тех пор, пока устойчив уд правителя. Он есть плуг, коим взрыхляется пашня народной жизни. Семя царя якобы оплодотворяет царство, и даже росток не проклюнется на полях, если не возделаны должным образом женщины царского дома. В это верят селяне, в это верят горожане, и другие все тоже верят, и здесь ничего нельзя изменить.
Наши дворцы устроены так, что чем лучше огражден «Дом женщин» от любопытных глаз, тем шире расходятся круги молвы о ночных подвигах правителя в его укромной тиши.
Подлинный князь, по понятным причинам, не мог заниматься этим сам. Но и не мог допустить о себе славы, как о бессильном правителе. Нужен был заместитель.
Чтобы женщины думали, что к ним входит именно князь Бакенсети, нужно было подобрать человека, на него похожего видом. Такой сыскался. Чтобы он никому не попадался на глаза днем, его поселили в моем дворце и прорыли специальный ход до женского поселения. Каждую ночь Рех устремлялся по подземному ходу в свой грязный загон. Он был на диво схож с князем (темнота помогала обману), и он был на диво одарен природой, так что молва о ночных подвигах князя в «Доме женщин» очень скоро вышла за пределы дворцовой ограды. И доставила Бакенсети даже некоторую любовь народа, несмотря на его почти открытую приверженность Аварису.
Слухи о ночном князе не полностью уносились в город, часть оставалась и во дворце, и слух госпожи Аа-мес не мог однажды не соблазниться. Настал день, когда князь Бакенсети скрытно ото всех улетел на быстроходной лодке в Аварис ради краткой, желанной встречи со своим возлюбленным. Вернее, настала ночь, и госпожа Аа-мес велела ввести к ней двойника. И сошлась с ним. А потом еще и еще раз. В ней вспыхнул чудовищный похотливый огонь. Вернувшийся князь, конечно, сразу же узнал об этом. Я ждал его гнева, но он проявил великодушие. Он даже посмеялся, он сказал, что формально княгиня не совершила ничего предосудительного, ведь она сошлась ночью с тем, кто ночью является им, князем Бакенсети. Кроме того, он, подозревая ядовитый, коварный нрав в своей супруге, подумал, что таким образом смягчит его, притупит исходящую от нее опасность. Первое время мне казалось, что он прав. Во дворце установилось общее благодушие. Всех устраивала такая черно-белая жизнь. И князя, и княгиню, и Реха, получавшего подарки от госпожи Аа-мес. Так могло бы продолжаться довольно долго, но женщины так устроены, что в них всегда заложена угроза, они могут полностью внутренне измениться, незаметно для глаза окружающих. Госпожа Аа-мес понесла, никому об этом не объявив, даже ночному мужу, и задумала страшную интригу. Она захотела отнять трон у подлинного князя Бакенсети и отдать его двойнику с тем, чтобы впоследствии возвести на трон номарха нового своего ребенка. Мериптах, душа этой женщины – бездна, дна которой мой разум достичь не в состоянии. Ты был ей не дорог, ты был таким же препятствием на пути ее планов, как и твой отец. Я понимаю, ты не хочешь мне верить, но вспомни, следы чьих пальцев теперь кровоточат на твоей шее.
Госпожа Аа-мес тайно снеслась с канцелярией Апопа, дабы сообщить о тебе. И, я думаю, не просто сообщить, но в самых превосходных словах, приписав тебе небывалые достоинства. Я сам воспитывался в Аварисе и знаю, что такое известие может вызвать там определенный интерес. Но я был потрясен тем, каким он оказался в этот раз. Апоп сам явился на тебя посмотреть! Чудо из чудес! Скажу тебе честно, не представляю, какие нужно было найти слова, чтобы возбудить подобную спешку. Тем более что князь и так собирался по окончании времени разлива доставить тебя в столицу, в тамошнюю школу, как это делают все почти номархи Нижнего и Верхнего Египта, когда их потомки достигают определенного возраста. Думаю, тут все дело в том, что госпожа Аа-мес вела двойную игру. Во время пыток в храме Птаха (стало быть, эти сведения надежные) старый учитель Неферкер сообщил, что она известила о тебе и верховного жреца Аменемхета, и не просто о тебе, но о том родимом пятне, что появилось у тебя на ягодице. Откуда-то ей стало известно, что это древний знак, отличающий мужчин рода Иниотеф, столь славного еще в те времена, когда страной не правили «царские пастухи». Я долго думал обо всем этом в бессонные ночи и, как мне кажется, раскрыл секрет госпожи Аа-мес. Она сделала так: сообщила Аварису, что мальчиком Мериптахом интересуются Фивы, сообщила Фивам, что мальчиком Мериптахом интересуется Аварис. Больше ей ничего не нужно было делать, все остальное происходило само собой. Никто никогда не догадался бы об ее участии в этом деле, если бы она не поторопилась, не обнаружила своего умысла. Увидев ладью Апопа, она велела вымыть, умастить и нарядить тебя, дабы ты больше соответствовал ее восторженному описанию, посланному в столицу. Князь хотел зарезать ее прямо тогда, но я, несчастный, отговорил его. Глупый визирь, горе правителя!
Князь Бакенсети все понял. Его положение было ужасно. Ты должен попытаться понять его сердце. Он так готовился к встрече с Апопом, он так боялся, что все движется к концу. Это расставание было для него страшнее смерти и гибели в пасти крокодила или в огне пожара. А в тебе он обнаружил страшную угрозу. И не мог говорить с тобой открыто, подозревая в тебе душевную близость со своим самым главным и коварным врагом – госпожой Аа-мес. Поэтому он решил спрятать тебя подальше от царских глаз. Просто спрятать. Ты должен его понять, о, должен, Мериптах! Он не мог желать гибели своему сыну, но и не мог позволить, чтобы ты встал между ним и его царем.
С помощью своих подлых служанок (все женщины дома были у нее в полнейшем подчинении) госпожа Аа-мес выследила место твоего укрытия и выслала к тебе двойника князя Бакенсети, дабы тебя выманить. Теперь ты видишь ее ужасающий умысел?! Все случилось так, как она задумала. После того как жестокосердный Апоп пронзил ножом то самое сердце, которое любило его более, чем любое другое в этом мире, он озаботился тем, как сохранить порядок в городе. Известие об убийстве номарха могло бы вызвать бунт. Надо было сделать так, чтобы известие об этой смерти не распространилось. Азиаты заняли все покои, круг посвященных в случившееся был скован страхом немедленного умерщвления. Даже я, изувеченный горем, под воздействием царского приказа согласился молчать. Слух удалось запереть в клетке. Но так не могло продолжаться долго, и тогда решено было вызвать двойника. Апоп велел ему изобразить Бакенсети и остался доволен. Теперь на троне сидит существо, еще недавно боявшееся показаться на людях при свете дня, как какая-нибудь крыса. Но не он, не поддельный князь, худшее из бедствий. Она, она, твоя мать, коварная госпожа Аа-мес получила всю настоящую власть, и ничто не может противиться ее слову. Она добилась, чего хотела, хотя в начале пути ее замысел мог показаться просто смешным. Она заставила сойтись в поединке и царя, и верховного жреца, и множество других достойных людей, и бросила тебя, своего сына, в горнило схватки, как бросают чистильщики каналов кусок окровавленного мяса крокодилам, чтобы они собрались в одном месте, где их легче перебить.
Но достичь власти и властью распорядиться – это разные вещи.
За короткие дни своего господства она сумела настроить против себя всех, кроме служанок, которые преданы ей даже больше, чем ее коротконогие собаки. Апоп отбыл, убедившись, что город спокоен и считает, что его номарх здравствует. Реха показали с балкона толпе два раза, этого хватило. Слуги или в самом деле поверили, что ничего не произошло, или решили, что безопаснее делать вид, что поверили. Это было разумно после той беседы, что была у каждого с царем.
Страшная головная лихорадка изводила меня все эти дни, и я многое открыл, частично благодаря мудрым подсказкам верховного жреца Птахотепа. Я лежал на голом полу в своем доме и мысленно мстил этой кровавой женщине, и страдал от бессилия, и ждал, когда придут за мною, дабы истребить как ближайшего из друзей подлинного князя. Мне следовало бы бежать, но я не желал, мне не нужна была жизнь, где нет Бакенсети, а вместо него царит ночная женолюбивая обезьяна, на пару с изящной коброй. Первые дни я был огражден от опасности именно тем, что должно было послужить поводом к моему истреблению. Моей тесной дружбой с бывшим князем. Появляясь рядом с Рехом прилюдно, я как бы подтверждал его подлинность. Каждый раз я предавал своего друга, первый раз по приказу Апопа, а после уж по приказу грязной заговорщицы. Сердце мое умерло, и только надежда на месть заставляла меня еще ходить по земле. Да, я был бессилен и не знал, как преодолеть охрану, которой окружила себя и Реха госпожа Аа-мес, зная всеобщую к себе и к нему ненависть. Но однажды ночью ко мне явился Нахт, лекарь Бакенсети, и поведал следующее. По ночам госпожа Аа-мес в тронном зале учит своего любовника княжеским манерам. Поскольку никто не должен видеть этих уроков, они там одни, без охраны. Остальное ты знаешь.
Ты вправе судить меня.
Ты сын моего господина, значит, и мой господин.
Если бы ты знал, как я рад, что ты жив и здоров, хвала богам, в которых ты веришь!
О, я не просто уничтожил змею, но тем же ударом вырвал сына Бакенсети из лап гибели! Разве это не награда мне за мою верность!
Мне осталось сделать последнее. Отдать тебя в руки друзей. Пусть я погрешу в данном случае против Апопа, он слишком много отнял у меня, чтобы я доставил ему еще и этот подарок.
Я бы хотел оставить тебя в своем доме, но мне не уберечь тебя от злых недругов. Я слишком слаб.
Толстяк Тнефахт медленно, с трудом опустился на колени и поклонился, тяжко дыша, до земли мальчику с завязанной тряпками шеей, примостившемуся в углу большого кресла. Лицо у него было бессмысленное, взгляд тусклый.
По знаку поднявшегося визиря в комнату вошли четверо слуг.
61
Верховный жрец Амона-Ра Аменемхет очень изменился за те дни, что прошли после бескровного, но победоносного изгнания гиксосского гарнизона и принародной казни могущественного «царского брата».
Отправив в ночь быстроходную лодку с преданными монстрами, верховный жрец сразу же попал в полосу тяжелого душевного сомнения. Чем далее, тем сильнее мучило его ощущение, что он нисколько не подобен мощной статуе, уверенно попирающей землю каменными ногами, как о нем твердили все вокруг, и не только льстецы. Ему, наоборот, казалось, что он становится все более легок и парит над землею, ничуть ее не касаясь, не имея в ней никакой опоры. И любой сильный порыв ветра зашвырнет его за гряду западных гор.
Многочисленные слуги-уши и слуги-глаза доносили ему о мерах правящих братьев по новому устроению городской жизни.
Собиравшийся начинать скрытное наступление против зарвавшихся братьев, верховный жрец вынужден был отступать, причем самым очевидным, заметным даже для непосвященных, образом. Еще немного, и начнут колебаться мелкие жрецы и бесчисленные служки, питавшиеся, как хлебом, непоколебимой уверенностью в величии и непобедимости господина своего Аменемхета. Не имея возможности что-либо предпринять в мире реальном, верховный жрец перенес свои усилия в мир молитв и уединенных размышлений. И значительно чаще, чем обычно, стал он посещать свою строящуюся могилу.
Забравшись в самую ее глубину, велев потушить все факелы, он подолгу стоял там на коленях, уперев голову в каменный пол. Только когда он находился в этой позе час или больше, ему начинало казаться, что он видит какой-то просвет в клубах тьмы, что заволокли его душевный горизонт. И именно в этом положении он услыхал шаги у себя за спиной. Шаги были громкие, решительные, властные. Мало кто смел беспокоить его святейшество в этом месте, а если смел, то приближался трусливо семеня, а тут же… Этот человек шел не быстро, но ровно, то есть не останавливаясь, чтобы осмотреться. Он не спешил, значит, был уверен, что успеет сделать все, что задумал, и никто не посмеет ему помешать.
Он принес с собою непрошеный свет – большой смоляной факел полыхал под самым потолком гробницы. Он остановился в нескольких шагах за спиною согбенного Аменемхета, не говоря ни слова, считая, что он и так уже возвестил о своем появлении.
Верховный жрец не двигался. Нет, он уже вернулся из своих надмирных странствий, но поза, в которой он находился, вполне подходила и для размышлений о вещах сугубо сиюминутных. Кроме того, поза эта как бы охраняла его.
Вторгшийся в гробницу непрошеный гость не решался двинуться дальше, внутрь этой согбенной неподвижности. Наступила полная тишина. Желтое пламя бесшумно плавало по поверхности черного кулака на вершине факела.
Наконец Аменемхет пошевелился, явно подчиняясь не логике создавшейся ситуации, а какому-то своему, внутреннему ритму. Не торопясь, совершая все движения так, словно никого чужого поблизости не было, он встал. Глаза его все еще были закрыты, это должно было говорить о том, что он все еще не готов, после картин духовного «над», узреть фигуры ничтожного «здесь». На самом деле Аменемхет просто продолжал растягивать время. Он все еще не был уверен, что правильно понял смысл этого неприятного и, главное, неожиданного визита.
Самоуверенный посетитель молчал, терпеливо дожидаясь, когда его святейшество предстанет перед ним полностью, отъединившись от мира незримого. Он не слишком верил в то, что там, внутри могучей головы, происходит то, что этот человек пытается изобразить, но вместе с тем не был до конца уверен, что все происходящее полное притворство.
Открыв глаза, Аменемхет увидел именно того, кого и рассчитывал увидеть. Широкий рот Яхмоса кривился в едва заметной ухмылке: смесь цинизма и интереса. Здесь, под низкими давящими сводами, особенно ощущалось, какой он большой, брат фараона. Длинные ноги, длинные руки, длинное лицо. Все, что могло быть внешне неприятного глазу Аменемхета, было собрано в этом облике, в угнетающей густоте. Кончик приплюснутого длинного носа заинтересованно подергивался. В глазах твердая и даже как бы веселая решимость. На поясе два меча – вооружен и за себя, и за брата.
Вид победительной, непривлекательной молодости был тягостен для Аменемхета. Неужели богам отныне надобен такой! В каждой руке по мечу, сандалии, как средних размеров лодки, и готов на все.
Рука с факелом опустилась, приближая свет и как бы проясняя тему предстоящего разговора.
Аменемхет глухо сказал:
– Я дам тебе золота.
В зрачках Яхмоса завелись две ядовитые искры. С одной стороны, он был рад, что дело, казавшееся трудным и неприятным, сделалось само собой, с другой стороны, он не отобрал деньги у верховного жреца, но тот выдал их ему. Не вырвал силой из трясущихся старческих лап мешок с монетами, но получил его как плату за будущие воинские подвиги. Хитроумный жрец. Он опять сумел возвыситься, даже в тот момент, когда его взяли за горло. Надо было во что бы то ни стало поставить его на место.
Яхмос провел факелом вдоль стен:
– А я взамен обещаю тебе, что эта могила будет именно твоей могилой.
– Благодарю тебя, воитель Яхмос, я знаю, ты сдержишь слово.
– Да будет так.
Яхмос ушел, унося с собой плавящийся факел и с трудом удерживаясь от того, чтобы не расхохотаться во все горло. Он получил золото, а расплатился за него обещанием убить того, кто это золото дает. И что самое удивительное, объявленный мертвецом, кажется, еще и остался доволен сделкой.
Аменемхет погрузился в темноту и был рад этому – никто не увидит отблесков радости на его лице. Как все удачно вышло! Он отдал этому вояке-безумцу золото, которое отдать пришлось бы в любом случае, но взамен получил то, о чем в обычном разговоре и заикнуться бы перед этим гусеподобным не посмел, ведь прося – лишаешься! Услышав приближающиеся шаги Яхмоса, Аменемхет подумал, что у него отбирают самое ценное – дом его вечной жизни, но вышло наоборот: из тайного обладателя он сделался обладателем явным. Законным.
62
Храм Птаха, конечно, уступал храму Амона Фиванского и размерами, и богатством, но все же был огромен. Множество священных строений, надземных и подземных, садов, бассейнов, мастерских, небольших дворцов жреческой верхушки, домиков низших служителей и всякого рода хижин, хижинок и даже нор, где ютились прибившиеся к храмовому телу людишки, брадобреи, гадатели, нищие, калеки, шлюхи. В этом скопище не могло не отыскаться тихого укромного уголка, где можно было бы поселить вдали от любопытных глаз полузадушенного жизнью мальчика.
Его святейшество Птахотеп сначала пришел в восторг от факта обладания Мериптахом. В том, что после всех невероятных блужданий вдоль нильского течения этот поразительный ребенок оказался под рукою Птаха, в сердце древней столицы Черной Земли, жрецу увиделся несомненный знак высшей удачи и божественной отмеченности. Верховный жрец Птахова храма знал лишь малую часть фактов, связанных с историей мальчика, но знал достаточно, чтобы ощущать и понимать, сколько покровов самой жгучей и опасной тайны намотано вокруг этого щуплого тела. Справедливость торжествует. Амон охотился за ним, а Птах обрел. Еще больше, чем неудача Амона, Птахотепа радовала неудача Аменемхета. Гордое презрение, изливавшееся им на всех прочих божеских слуг Египта, теперь высмеяно и наказано.
Слуга презренного, нечистого предателя Бакенсети, вернейший слуга Тнефахт сам прибегнул к помощи Птаха и ему именно доверил дальнейшую жизнь мальчика. Это ли не доказательство, что всем в мире движет воля истинного божественного властителя. Даже люди, не верящие в него, даже люди, верящие вообще непонятно во что, и те ведут себя так, словно служат Птаху и его замыслам.
Мальчика поселили в тихом маленьком дворике под камышовым навесом, рядом с каменным колодцем. В услужение ему были даны двое тихих молодых жрецов, из числа приближенных к его святейшеству и обязанных докладывать лично ему. Два дня мальчик лежал на циновке, не прикасаясь к еде, и молчал. На третий день выпил молока и медленно, бесчувственно сжевал несколько сладких фиников. Что происходило у него внутри, догадаться было нельзя.
Птахотеп думал, какое ему можно было бы дать употребление. Он понимал: Мериптах – это оружие, надо было использовать его в интересах древней столицы. Пытаться сохранить его для мемфисского трона, как желал безумный толстяк визирь, ослепленный горем и внезапной ненавистью к Апопу, было бы глупостью. Глупо желать того, что недостижимо. И неизвестно, нужно ли. Как-нибудь с его помощью уязвить Аменемхета? Но как? Стоит только намекнуть, что Мериптах здесь, в мемфисском храме, как последует требование – выдать! Ослушание – война! Аменемхет торговаться не станет. А если ничего не сообщать, то в чем же тогда радость?
Когда Мериптах попросил прислужников облить его холодной водой из колодца в томительный час полуденной жары, Птахотеп решил, что с ним можно попытаться поговорить. Раз он начал различать, что для него хорошо, что плохо, стало быть, разум его жив. Толстяк зря опасался на этот счет.
Расскажи, попросил Птахотеп, и услышал много удивительного. Раскрылась перед ним самая сердцевина тайны. Вот, оказывается, что произошло меж Апопом и Бакенсети – князь, выскочив из распахнувшейся стены, набросился на возлюбленного царя своего с мечом, и любящий царь поразил столь же возлюбленного князя клинком прямо в сердце. Одно время Птахотеп думал, что смерть князя случилась по роковой неосторожности, ибо всякое другое объяснение выглядело слишком невообразимым. Теперь, вот оно что, оказывается.
Верховный жрец узнал также и о жестокой сече в фиванском подвале, о побивании камнями «царского брата», о возвратном плавании, о неожиданном мышечном пробуждении, наступившем в теле мальчика при виде очертаний родного дома, и о тихом проникновении под его кров. О восставшем из мертвых отце (Мериптах говорил о нем так, словно и не слышал объяснений Тнефахта), о страшной смерти своей матушки, госпожи Аа-мес (о том, откуда раны на его шее, он умолчал).
Мериптах говорил очень долго, но конец рассказа наступил внезапно, и столь же внезапно прозвучал этот вопрос. Что на него ответить, верховный жрец не знал, не знал даже, как ему притвориться, чтобы сохранить образ своего жреческого величия, поэтому сказал правду:
– Мне надо подумать и помолиться.
Встал с почти раздавленного тяжелым телом табурета и пошел вон из-под дырявого навеса, где оставался в жаркой духоте чудовищного, полупризрачного полдня мальчик Мериптах.
– Я очень боюсь, святой отец.
Птахотеп вопросительно обернулся.
– Я избегнул пока пасти Апопа, но мне кажется, что я уже предназначен.
Что ему мог ответить верховный жрец?
Для своих слуг – они находились неподалеку и могли краем уха уловить часть рассказа – он сделал вид, что мальчик не вполне нормален. Вот он, говоря «пасть», даже путает царя со змеем.
– Успокойся, я не допущу этого.
И Птахотеп удалился, невольно припоминая облик Апопа во время их последнего разговора, когда он принужден был дать клятву, что будет относиться к двойнику Бакенсети, как к подлинному князю. Огромная голова кубической формы, широкий, плотоядный рот (похожий, очень похожий именно на пасть) с короткими, немного заостренными, крысиными зубами. Маленький подбородок и огромные глаза, всегда наполовину прикрытые кожистыми веками. Это скорее была голова не змея, а хищного болотного черепаха. Птахотеп видел таких еще ребенком в окрестностях своего городка, затерянного в дебрях дельты. Да, вид Апопа плотояден, но все же жрец отказывался верить в ползучие измышления базарной трясины, гласящие, что царь явился в Мемфис за теплыми молодыми сердцами, ибо не признает другой пищи.
Аварис можно ненавидеть, его даже нужно ненавидеть, но приписывать ему сказочные пороки не следует. Это мешает видеть истинные очертания зла.
Птахотепа тошнило при воспоминании об испытанном унижении, но вместе с тем он понимал – по-другому быть не могло. Все, отказавшиеся признать двойника князем или притвориться, что признали, – мертвы. Угоден он был бы Птаху в таком качестве?
Верховный жрец шел не торопясь, проникая из одного потаенного дворика в другой, пересек один сад с лоснящимся от жары блином пруда посередине, потом другой, где ему попалась навстречу молчаливая шеренга голых по пояс низших жрецов. Заметив его святейшество, они бесшумно опустились на колени и прижались мокрыми лбами к раскаленному песку.
Писцы немедленных поручений стояли наготове у входа. Не открывая глаз и почти не открывая рта, Птахотеп повелел, чтобы сегодня же ночью томящиеся во дворцовой тюрьме служанки госпожи Аа-мес – Бесте и Азиме были удушены, а Нахт и Хуфхор, наоборот, были одарены. Верховный жрец переступил через сопротивление своей природной скупости, вступившей в совокупление с сословной жреческой скупостью, и пожаловал им оружие в драгоценных каменьях и золотые сосуды для омовения. Он лично навестил двойника, что тоже можно было считать подарком, ибо каждый визит верховного жреца Птаха весьма поднимал вес этого поддельного правителя. Он объяснил Реху-Бакенсети, испуганному, измученному тяжелым похмельем полному человеку, сколь важно для сохранения его же собственной жизни правильное поведение. А оно заключается в том, чтобы поддерживать версию о том, что госпожа Аа-мес упала с крутой лестницы ночью и разбила голову. Если люди Андаду пожелают, они смогут осмотреть и лестницу, и голову. Мумия княгини еще не захоронена. По поводу Мериптаха ему следовало молчать – он ничего не видел, ночной переполох был вызван падением госпожи, всякие слухи о якобы появившемся княжеском сыне ему следует высмеивать.
Рех жалобно попросил верховного жреца подыскать ему кого-нибудь, кто мог бы заменить его в ночных делах, ибо он не может более входить к женщинам дворца, как делал это прежде.
– Почему? – удивился первосвященник.
Оказалось, что двойник утратил всю свою чрезвычайную мужскую силу, в чем, помимо внешнего сходства с Бакенсети, и состояла главная его ценность.
Рех понимал, что все откроется, и что его ждет тогда? Поэтому он и вступил в заговор.
Птахотеп обещал позаботиться о нем, хотя при этом внутренне лишь посмеивался. История получилась забавная.
Но очень скоро верховный жрец обнаружил, что смеяться рано и не нужно. Ему казалось, что он посадил Мериптаха в непроницаемый мешок, и пока он сидит там, он надежно отобран у мира. И, пока он там, можно будет спокойно и неторопливо придумать, каким образом использовать мальчика во славу Мемфиса и Птахова храма.
Очень скоро верховный жрец обнаружил, что у него не появляется никаких здравых мыслей насчет того, как все же ему использовать подарок судьбы в виде княжеского сына. Как он не поворачивал в своем воображении доску той великой игры, что разворачивалась сейчас в царстве Черной Земли, для маленькой, остроплечей фигурки не находилось никакого полезного хода. В Мериптахе таилась сила, способная перевернуть всю картину сталкивающихся сил, но где взять руку, которая смогла бы оторвать его от доски и поставить в нужное место. Птахотеп подолгу смотрел на свою пухлую, короткопалую лапку, вздыхал, все отчетливее осознавая, что сын князя Бакенсети из подарка судьбы превращается в обузу.
От него надобно избавиться!
Причем срочно!
Отдать сотнику?
Невозможно. Сразу по нескольким причинам. Во-первых, противно. Во-вторых, он слишком долго обманывал Андаду, и тот понял, что его обманывают, так что, даже внезапно получив мальчика, он отомстит тому, кто его выдал, предварительно посмеявшись. Обвинит, например, в укрывательстве. Кроме того, выдача будет признанием слабости, чего в отношениях с азиатами показывать нельзя ни в коем случае. Это может кончиться крахом и для храма, и для верховного жреца.
Да, избавиться придется!
Это Птахотеп решил в тот момент, когда стало известно, что толстяка Тнефахта вызвали в расположение конного гарнизона.
Что значит избавиться?!
Убить или перепрятать.
Ну, убить. Убить единственного законного претендента на мемфисский трон. Беззащитного ребенка, столько выстрадавшего. Доверившегося ему мальчика.
Кроме того, кое-что пугало Птахотепа еще больше, хотя он себе в этом и не признавался, – убийство может вскрыться, и тогда можно попасть под гнев Апопа, а это не гнев Андаду.
Что же делать? Верховный жрец был близок к панике, когда вдруг ему доложили о прибытии в город воина Хетепни-птаха, то есть Небамона. И великолепное решение немедленно прорисовалось в голове Птахотепа.
Ближе к вечеру следующего дня во двор, где Мериптах ел и грезил, вошли четверо. В руках у них были короткогорлые сосуды, кисточки, куски ткани. Они велели мальчику встать. Среди этих четверых был невысокий, сухощавый человек с жесткими чертами лица и резкими, решительными движениями. Одет он был не как воинский начальник, а скорее как храмовый писец, но командовал именно как офицер. Он приказал людям с кувшинами и кисточками начинать, и они тут же приступили.
На вопрос мальчика, что с ним делают, Хетепни-птах ответил, что в городе становится опасно. Даже защита храма может не охранить его.
– Мы увезем тебя и спрячем в самом надежном месте.
На рассвете следующего дня по северной дороге покинула Мемфис небольшая процессия с бегущим впереди глашатаем, возвещающим, что идут люди, принадлежащие к храму Птаха. Среди негритят, что парами несли небольшие тюки, был и сын князя Бакенсети.
– Помни, если вас догонят люди Андаду или просто схватят стражники на дороге, они обвинят тебя в похищении мальчика и в нарушении приказа Апопа. Никаким твоим словам не поверят, – сказал на прощание Птахотеп, благословляя своего полководца.
63
Дни здешних обитательниц были заполнены в основном приятными заботами. С утра омовение в душистых водах, потом длительный туалет – у каждой был набор полированных бронзовых зеркал, шкатулки с драгоценностями и прочие необходимые вещи, а служанки, перед направлением в пределы великого сада, обучались гардеробным и косметическим навыкам. Вслед за этим, по желанию, можно было помолиться – у жилища почти каждой из матерей стоял истукан божества, которому она поклонялась у себя на родине. Этому не только не чинилось препятствий, это поощрялось. Женщины по своей природе богобоязненнее мужчин и страстнее в богопочитании. Некоторым, особенно вавилонянкам, удавалось убедить себя, что, живя здесь, в гареме, они тем самым как бы служат своим телом божеству родины. Иные даже воображали себя жрицами, сами резали куриц, ягнят на жертвенном камне или сжигали кучи цветов в дни праздников. Совершали они это со всей серьезностью, сливаясь с божеством в мистическом экстазе, скрытом или буйном, в зависимости от обыкновений культа или своего характера.
Вся середина дня была посвящена визитам. Меж отдельными участками не было никакой ограды, и поэтому Ива без труда перебиралась к Ветле, и они целыми часами лепетали своими длинными листочками, обсуждая произошедшее и происходящее вокруг. У кого из деревьев появилась новая служанка, кто плодоносит, кто примеряет новые украшения, дарованные в обмен на принесенные царству плоды.
Во время таких визитов съедалось множество фиников в меду и выпивалось немало легкого просяного пива, особенно в тех случаях, когда собиралось три-четыре собеседницы. По вечерам устраивались катания в лодках на пруду, звучали лютня и флейта, а сразу после захода солнца вступали пернатые и сверчковые исполнители. Одеяло трелей покрывало ручьи и рощи. И так продолжалось бо́льшую часть месяца, кроме тех дней, которые, для каждого дерева отдельно, вычисляют особые писцы. В эти дни вечера и ночи, наиболее подходящие для зачатия, в гарем являются «царские друзья», дабы отдать свою дань Аварису.
Между собою все эти госпожи были не равны положением. По каким причинам одна возносится над другою, понять было не так-то легко. Имело значение достоинство дома, из которого она прибыла. Явившиеся из царских дворцов, ощущали себя выше тех, кого привезли из домов княжеских, жреческих или купеческих. Не говоря уж о простолюдинках. Но тут много было и путаницы. Скажем, родная дочь влиятельного князя или правителя города числила себя ничуть не ниже двоюродной племянницы какого-нибудь незначительного царя. Кроме того, имело значение то, как оказалась женщина в гареме. Те, кто по всем правилам вышел замуж за одного из «царских друзей», относились снисходительно к выкраденным с родины. Имели значение и отличия, полученные уже здесь, в Аварисе. Чем больше здорового потомства приносила та или иная, тем увереннее она ощущала себя. Она получала подарки, штат ее прислуги рос, дом украшался. Кстати, как заметил Сетмос, не имело значения, кого в потомстве было больше, девочек или мальчиков. Родившиеся в гареме девочки ценились. Какая-то их часть, подрастая, оставалась здесь же в качестве прислуги, вышколенной и надежной, совмещая прислуживание с подглядыванием и подслушиванием. Они были подлинными детьми Авариса и служили ему искренне. Бо́льшая часть служила воспитательницами в большом «Доме детства», куда направлялись все дети, отнимаемые от только-только выкормивших их матерей. Кто-то, может быть, служил царству вне гарема.
Но для положения среди товарок большое значение имели и личные качества. Воталу, когда Хека завел с ним разговор на эту тему, сначала не слишком-то его понял – его мало что интересовало помимо работы, потом все же посоветовал присмотреться к госпоже Бесоре. Даже он, вечно уткнувшийся в свой операционный стол нелюдим, обратил внимание на эту женщину.
– Кто это?
– Когда-то она была всего лишь Дикий Шиповник с маленькими розовыми цветочками, теперь ее боятся не только служанки, соседки, но даже и писцы предпочитают лишний раз не появляться возле ее мраморного павильона. Ей разрешено даже иметь собаку.
Она не царская дочь, и даже не княжеская. Происхождением из далекой, беспросветной страны, что лежит еще севернее Ахияву. Отец ее – вождь маленького дикого племени, не знающего городов. Охота и виноградники занятие ее народа. Она любит рассказывать разные сказки о тех местах, о чудищах, что обитают там. О змее с четырьмя головами, о воде, которая горит, о золотом плаще отца. Конечно, четырехголовых змеев не бывает, науке известны змеи лишь с тремя шеями, и горючей воды никто из заслуживающих уважения мужей не описывает. И не бывает принцессы, не рассказывающей баснословных историй об отчем крае. За годы, проведенные здесь, мне пришлось их выслушать немало, хотя я не из тех, кто прислушивается к женской болтовне. Бесору доставил один из «царских братьев», она этим гордится, но все знают, что он не женился на ней. Он даже не выкрадывал ее. Она сама увязалась за ним, бросив отцовский дом. Поговаривают, что она предала отца, услужив посланцу Авариса.
– Бесора? Что это за дерево?
– Это не дерево. Это ее природное имя. Что оно означает, неизвестно. Но это как раз неудивительно. Здесь, в Аварисе, вообще преудивительное смешение имен. Есть египетские, есть хеттские, вавилонские, имена кочевников шаззу, но большинство не принадлежит ни к какому языку. В этом, наверное, есть умысел, но он мне непонятен. Это неудобно, ибо, не зная, что означает имя, не знаешь, как относиться к человеку.
Сетмос-Хека кивал.
Первый раз он отправился в мраморный павильон на берег пруда днем. После окончания часа молитвы и часа трапезы. Что ему нужно было от этой женщины, он не смог бы объяснить. Просто действовал по своему многолетнему обыкновению – пытался проникнуть поближе к тому, кто занимает особое, центральное положение.
На тропинках чудесного сада ему попадались разнообразно одетые служанки – госпожи заставляли их рядиться в привычные глазу одеяния. Одна несла кувшин, другая ларец, третья венок. Кто-то из них озабоченно торопился, кто-то рассеянно слонялся. Все они кланялись Сетмосу, как носителю синего одеяния.
Миновав пальмовую рощу и тамарисковые заросли на берегу затененного ручья, Сетмос поднялся на выгнутый каменный мостик и увидел перед собой дом предательницы. Он стоял на небольшом всхолмии, чуть прячась в яркой зелени и дивно отражаясь в зеркале пруда вместе с обступившими его деревьями. Против ожидания, он не заметил вблизи ни одной служанки, хотя, по его разумению, Бесоре полагалось их до полудюжины.
Сетмос не торопясь поднялся по склону холма, удивляясь своему нарастающему волнению, ибо глаза не усматривали никаких поводов для оного. Дом Бесоры представлял собой куб, сложенный из кусков хорошо обтесанного розового туфа, обнесенный по периметру круглыми колоннами. Ни на колоннах, ни на стенах не было никаких изображений. В стене за колоннами чернел прямоугольный вход. Изнутри не исходило никакого дыхания жизни. Дом выглядел заброшенным.
Гость остановился, не решаясь войти и оглядываясь. Обошел строение по кругу, нашел древний на вид жертвенник с грубо выбитым углублением посередине и желобом для оттока крови. Над камнем столбом стоял мушиный рой. Совместный гуд, издаваемый жирными, звонкими мухами, был здесь правящим звуком. Неподвижный воздух сдвинулся, и ноздрей сочинителя запахов коснулся дух загнившей в жертвеннике крови. Испытывая сильнейшее желание удалиться, и быстрым шагом, Сетмос тем не менее вошел внутрь, заранее кривясь, готовя себя к любой неприятности.
Внутри было не слишком темно, под потолком залы имелось несколько узких вертикальных окон, как в финикийском лабазе. Справа у стены возвышалось сооружение, похожее на алтарь, слева у стены была длинная, широкая каменная скамья. На ней лежал спиной ко входу закутавшийся в плащ огромный человек. «Человек» – так именно и подумал Сетмос, ибо мысль его не смогла назвать лежащее женщиной. Таких видывать ему не приходилось, перебери хоть все странствия. Шесть, а то и семь локтей в длину. И торчащие из-под плаща ноги с такими жилистыми икрами.
Но, если это мужчина… Ему никак не положено быть тут! То, что кутается, лишнее доказательство, что на скамье запретный гость, проникший сюда тайно и не желающий, чтобы его разглядели. У госпожи Бесоры завелся сожитель?! Но из каких мужчин, если им здесь не положено бывать?! Может, это кто-нибудь из «царских друзей» прилег отдохнуть после того, как отдал долг Аварису? Нет, сам себя одернул Сетмос, такого не бывает. Они никогда не задерживаются и на лишнее мгновение и очень боятся, что их заподозрят в желании задержаться, ибо это и позор, и подозрение в возможном предательстве.
Сделалось так тихо, что стало слышно мушиное пение над окровавленным жертвенником там, снаружи.
Что же было делать в этой ситуации? То, что она чревата чем-то непредсказуемым, ощутить можно было просто кожей. Сетмос уже давно выскользнул из каменной гробницы и быстро спустился вниз по склону под защиту разросшегося жасмина. Хека остался стоять и даже мысленно принюхивался к опасной тайне, что, возможно, скрыта в лежащем человеке. Сетмос-Хека едва заметно пятился, стреляя глазами по сторонам, стараясь определить, кем он замечен и чем ему это грозит.
И тут раздался низкий, хриплый, но вместе с тем несомненно женский голос:
– Ты торговец благовониями?
Если бы у Хеки не перехватило горло от неожиданности, он обязательно солгал бы, но тут против своей воли не сделал этого.
– Не торгуешь ли ты еще чем-нибудь, кроме благовоний?
И тут Хека промолчал, с горлом все уже было в порядке, но теперь перебивались одна другою мысли, и он не мог выбрать, какую произнести вслух.
– Нет ли у тебя зеленого дурмана или смолы дерева сит-хта?
Хека не слыхал таких названий. Кто знает, может, в запасах колдуна есть и этот дурман, и эта смола. Он мысленно ощупывал мешки и шкатулки, разложенные им накануне вдоль стены своего жилища. И вдруг ему показалось, что гигантская женщина участвует в этом осмотре вместе с ним. Вместе с ним развязывает веревки, засовывает свою руку в распахнутые лари, принюхивается громадной ноздрей к раскупоренному кувшину.
Раздался тяжелый, растянутый чих, как будто она и в самом деле чего-то нюхнула, и длинная фигура на каменной скамье волнообразно колыхнулась.
– Приходи вечером, торговец благовониями, и приноси свои дары.
Дары?
Сетмос-Хека поставил табурет перед строем своих краденых сокровищ. Долго сидел, подперев культею подбородок и пощипывая пальцами уже весьма отросшую бороденку. О том, чтобы уклониться от приглашения госпожи Бесоры, не могло быть и мысли. Но вот что она имела в виду под словом «дары»? Свою основную работу – составление маскирующего запаха – он уже сделал. У него был целый короб сиреневого порошка, отбивающего запах едкого любовного пота женщины.
Но он не спешил объявлять, боясь, что с этим его значение в глазах писцов упадет. Теперь ему предстояло решить задачу посерьезнее. Что такое «зеленый дурман»? Что это за дерево сит-хта? Одно и то же растение может называться по-разному на разных языках, это ведь понятно. Смола… Вот в этом ящике есть всякая. Серая, белая, черная горная смола, смола «масло Гора», смола желтая каменная для превращения в пыль, лечит, кажется, одеревенение конечностей. Или слепоту? Здесь что? Толченые соцветия химуса, мягкий ливийский уголь, молока фаюмского угря. Только как все это действует? В тысячный раз Хека поддельный вознес проклятия Хеке подлинному. Скрыл, все скрыл, жадный безумец! Как готовится «львиная вода»? Хека много раз видел, что принесенный охотниками товарищ, находящийся в предсмертном бреду, испив этой жидкости, вдруг приходил в себя, мог встать, хватался за копье и хотел немедленно мстить потоптавшему его носорогу.
Но не все порошки и смолы были для него полной, глухой загадкой. По поводу некоторых у него были вполне определенные подозрения. Эти средства надо было лишь испытать. Собственно, именно идя путем таких, не вполне даже осмысленных проб, он отыскал смесь, угнетающую человеческое тело до такой степени, что душа становится мягкой и покорной. Князь Камос, которого он всего лишь рассчитывал избавить от гнойной сыпи подмышками, неожиданно оказался рабом составленного наугад зелья. Сетмос-Хека решил, что раз все равно есть время (не то, что прежде, когда он был на опасных побегушках у Аменемхета) и возможность изготовить для себя несколько лекарственных приспособлений, усилить свою незаметную оснащенность на случай непредвиденных поворотов судьбы, надо это сделать. Вдруг против него начнут интриговать, вдруг ему захочется покинуть этот, пока вполне гостеприимный, кров? В таких ситуациях лучше иметь что-нибудь за душой на всякий случай. Когда б змея не была ядовита, то оказалась бы совершенно беззащитна перед всяким зверем.
Но для проверки нубийских смесей требовались люди, которые согласились бы принимать внутрь лекарственные составы или обязанные это делать. С этим была трудность. Послушав Воталу, Хека решился было попросить и для себя несколько женщин, которых не жалко, все равно подвергаемых научному терзанию обсидиановыми лезвиями хирурга. Сетмос готов был обещать, что в его опытах женщины не только не будут уродоваться, но и даже болеть сильно не будут. Максимум рвота или облысение, что при здешнем обычае брить голову даже и не недостаток. Но Хека вовремя спохватился. Чтоб выпросить женщин, надо было открыть суть замысла писцам. Он успел убедиться, что глупцов среди них нет и легким враньем их внимания не отвести. Госпожа Бесора со своими непонятными интересами открывала в этом отношении некоторые возможности.
Хека решительно развязал заветный, из кожи молодого бегемота мешок, где, он знал наверняка, хранились самые драгоценные гадости черного колдуна. Зажег все светильники, начистил мелом весы и углубился в темное священнодействие. Его медленный однорукий труд был никем не потревожен, кроме отдельных женских криков из ночных глубин гарема.
Утро застало его спящим на глиняном полу посреди хранилища. Повсюду виднелись следы ночных стараний. Пахло тяжело и разнообразно. На грязном деревянном столе у высокого вертикального окна стояла гранитная грубая миска, на треть наполненная коричневатой жижей.
Хека проснулся от керамического хруста, особенно пронзительного в ранний час. Он оторвал щеку от прохладной глины. У заветного его стола переминались с ноги на ногу два синих писца с зелеными поясами. Сэб и Нанна. Один с большой головой и громадными красными губами, с прической, как у сфинкса, второй узкоплечий, с острым затылком и подвижным, всегда сопливым носом, но важные господа в местном чиновном племени. Оба они склонились над новой смесью торговца благовониями.
– Нет-нет! – крикнул Сетмос.
Сэб повернулся к нему, переступая ногами, похожими на пузатые колонны:
– Что значит «нет»?
Острый, мокрый нос также уставился на торопливо поднимающегося мастера.
– Ты еще ничего не сделал?
– Нет, почему же, хвала Сету, все готово. Но средство не в этой гранитной миске. Вот оно. – Хека вручил нахмуренным писцам свой порошок для отшибания женского пота. Те обмакнули в него пальцы, поднесли к носу…
– Нет-нет. Надо посыпать в тех самых местах… и втереть посильнее, тогда…
– Пойдем, ты покажешь.
Всю первую половину дня Хека в сопровождении зеленых поясов бродил от одного дерева к другому, где каждый раз заново объяснял, как нужно применять его средство, дабы отвращение, внушаемое «друзьям царя» жительницами гарема, сделалось бы как можно меньшим.
Только лишь ближе к вечеру Сетмос-Хека оказался у себя в жилище, отпущенный Сэбом и Нанной. Они гордо удалились в особый покой, где готовились к самому первому введению в гарем молодые офицеры Апопа. Именно для того, чтобы смягчить им кошмар первого падения, и была затеяна эта благовониада. Надобно щадить молодые, неочерствевшие сердца, дабы выросли в садах Авариса мыслители возвышенные и с незагрязненными душами.
Перед домом господина Сетмоса ждала, сидя на корточках, черноглазая молоденькая девушка лет пятнадцати, одетая очень хорошо, но не по-господски.
– Кто ты?
Девушка, назвавшись непонятным именем Эвер, сообщила, что послана великолепной госпожой Бесорой, которая желает сегодня же видеть у себя торговца благовониями.
Хотя Сетмос-Хека сам мечтал об этой встрече, но настойчивость приглашения слегка смутила его. Самой тонкой частью своего нюха он уловил нечто похожее на опасность. Он принюхался снова, но предчувствие не стало отчетливее, однако же и не рассеялось. Что тут было делать? Хека переменил платье, вычистил и вымыл роскошный флакон из горного стекла и наполнил его составом из каменной миски. Он примерно представлял себе, как должно проявить себя это средство, но лишь реальная проверка покажет все.
Быстрая тьма упала на город Апопа.
Торговец благовониями, выскользнув из дома, углубился под древесные своды. Как он отыщет в этом переплетении листвы и мрака темный каменный склеп громадной женщины? Но очень скоро он понял, что его опасения напрасны. Подойдя к берегу известного пруда, он не успел бросить взгляд на облепленный сдобными звездами лак воды, ибо был отвлечен зрелищем ярко освещенного дворца на холме. Дворец был плотно наполнен светом изнутри, но и вокруг было выставлено не менее дюжины жаровен, с хрустом перемалывавших в своем пламени собирающуюся со всей дельты мошкару. Но более всего поразило Сетмоса-Хеку не обилие света, а обилие людей. Многочисленные служанки и гостьи мельтешили не хуже мотыльков, влетая внутрь и вылетая наружу. А по склону, подобно легкому первому меду, стекала волна сладковатой лютневой музыки.
Торговец благовониями понял – ему туда.
64
С Мериптахом никто не заговаривал, и он не заговаривал ни с кем. Как только процессия Небамона вышла за городские ворота, княжеского сына освободили от поклажи и позволили надеть сандалии.
Линия бегства ломалась и петляла, иногда даже шла сама себе навстречу.
Процессия сторонилась деревень и обходила города. Если навстречу попадались путники, крестьяне с ослами, спешащие по делам писцы, Небамон разговаривал с ними сам, стараясь держать в отдалении от своих людей. Все это выглядело нормальными мерами предосторожности.
Если бы Мериптаху сказали, что один раз он уже путешествовал сходным способом, он бы, пожалуй, удивился.
Конные разъезды попадались на дороге дважды. В первый раз возле переправы через глубокий канал, рядом с большой лодочной пристанью. Когда вдруг из-за ивовой заросли, захватившей берег, раздался стук копыт, Мериптах вскочил на ноги и стал оглядываться, прикидывая, каким путем лучше и легче будет скрыться. Небамон, оказавшийся в этот миг рядом, вцепился ему в плечо каменными пальцами и заставил сесть на землю.
– Это не погоня, – сказал он. – Сядь в тени.
Выехавшим к пристани мрачноватым всадникам он предъявил некий папирус, вынутый из специального керамического футляра, висевшего на поясе. Что написано в документе, они понять не могли, но вид большой храмовой печати был им знаком. Гиксосы лениво, но внимательно осмотрели процессию. Разумеется, меньше всего их заинтересовали черные носильщики, жавшиеся друг к другу под соломенным навесом, присыпанные красноватой пылью здешних дорог.
Старший всадник, человек с рассеченной нижней губой и желтыми из-за больной печени глазами, потребовал мзду за проезд. Небамон возмутился, ибо он был не какой-нибудь торговец, а слуга храма, но потом все же достал из-за пояса несколько дебенов. Все устроилось. Взбив копытами своих коренастых кобыл столб темной пыли, обдав сидящих на земле запахом конского пота и ветра, гиксосы ускакали.
Когда Небамон вошел под навес, где жались его негры, он увидел, что Мериптах вертит в руках длинный осколок камня и оценивающе его разглядывает.
– Что ты задумал?
Мальчик поднял на него спокойные, но жутковатые глаза:
– Они ищут меня, чтобы отвезти к Апопу.
Полководец Птаха попытался осторожно высвободить из пальцев мальчика колкий осколок. Мериптах только снисходительно улыбнулся, показывая ослепительно белые, совершенно негритянские зубы. Офицер сказал, длинно вздохнув:
– Я спрячу тебя, Мериптах. Апоп никогда не получит тебя.
Пальцы мальчика разжались.
Ночевали в местах пустынных, в проветриваемых пальмовых рощах, в заброшенных имениях, всякий раз помещая негритенка Мериптаха в самую середину ночного лежбища. Даже намаявшись за время утомительного перехода, мальчик подолгу лежал на спине, не поддаваясь сну, слушая блуждающее тявканье шакалов, укромные молитвы ночных стражей, сидящих по краям маленького лагеря с торчащими в небо копьями, и до головной боли всматриваясь в чуть подрагивающий лунный лик.
Однажды на рассвете, проснувшись раньше других, Мериптах отбежал в сторону от становища по нужде. Сидя за кустами сухого кустарника, он почувствовал, что на него смотрят. Из-за акации, что по левую руку. Взгляд как бы холодил и возбуждал в душе сомнение и неудобство.
– Ты кто? – спросил княжеский сын, в основном для того, чтобы подбодрить себя звуком собственного голоса.
Вопрос возбудил легкое движение в листве, и наружу показалось смуглое детское лицо с огромными миндалевидными глазами. Очень красивой формы, как будто срисованные со стен гробницы. Немного, правда, гноящимися, что встречается сплошь и рядом у деревенских детей.
– Выйди.
Листва акации немного поволновалась, но засевшего внутри ребенка не выпустила. Осторожный голос поинтересовался:
– А ты кто?
Мериптах встал и развел руками, отчего в глазах обитателя акации мелькнул ужас.
– Ты леопард?
Княжеского сына схватил приступ смеха.
– Я леопард? – улыбаясь, спросил Мериптах, оглядывая себя, и тут понял, что улыбается он зря. Черная краска, делавшая из него негра, сильно пообтерлась и лежала на животе и ногах лишь пятнами. – Но у меня же нет хвоста.
Этот аргумент ничуть не подействовал на мальца, появившегося наконец на свету. Он опустился на расцарапанные колени и попросил не убивать его в наказание за нескромность, за то, что он подкрался.
– Как тебя зовут и откуда ты?
Оказалось, что он Мехи, сын крестьянина, и в такую рань выбежал из дома, чтобы проверить, не подошла ли вода к их полю, не пора ли рыть подводной канал. Он каждое утро бегает к реке, и в этом его мелкая служба по дому, ибо он еще мал и, наверное, не слишком вкусен для такого сильного и важного господина, как леопард.
– И что же, недалеко твоя деревня?
– Совсем, совсем недалеко, пройти надобно всего две дамбы, вот так и вот так, дом стоит сразу за тамарисками.
– А какой город тут поблизости и кто его хранитель, может быть, Хонсу или Хатхор?
Гноящиеся глаза захлопали, пытаясь одолеть смысл вопроса.
– Город, как называется город?
– А-а… – Мальчик открыл было рот, но тут же рухнул лицом вниз на жесткую землю, испуганно что-то вереща. Сбивший его с ног Небамон сам поднял его за шею одной рукой и отшвырнул дальше за дерево, отдавая одновременно команду кому-то из своих людей.
– Пойдем, Мериптах.
Только во время полуденного привала, когда вся экспедиция разлеглась вокруг крохотного родника, бившего из-под громадных кореньев поваленного дерева, княжеский сын спросил, что сталось с пугливым мальчиком.
– Он мог рассказать о тебе, – ответил Небамон. – Тебя ищут, и я слежу, чтобы никто не знал, где тебя искать.
– Как зовется то место, куда ведешь меня? – спросил Мериптах, хотя давал себе слово, что ни за что не станет задавать этого вопроса.
– Тебе лучше не знать этого.
– Почему?
– Чтобы ты по неосторожности сам не дал знать о себе.
– Я молчаливее мумии.
– Ты разговариваешь по ночам.
– Но кто же меня может слышать?
– Хотя бы и один лишь шакал, и это опасно.
Конные разъезды гиксосов и перегоняли, и попадались навстречу, вообще их было много больше, чем в обычное время. Так, по крайней мере, казалось Мериптаху. Унылый грохот висел не стихая над долиной, едва начинал съеживаться один барабан, проявлялся на границе слуха другой. Всадники не просто носились туда-обратно, они, несомненно, что-то высматривали. Иногда требовали у Небамона его папирус, кривились на печать Птаха, без особого азарта осматривали поклажу. Заново превращенный в негра Мериптах сидел на корточках в сторонке, радуясь, что осыпающаяся белая пыль делает достовернее его черноту.
На рассвете повернули к югу. И Мериптах окончательно отказался от попыток самостоятельно сообразить – куда они все же направляются. Край низкорослого ивняка и заброшенных дамб тянулся бесконечно. Впереди бежали два местных крестьянина на худых, как ивовые ветки, ногах – проводники. Во время привалов они сидели в сторонке и грызли побеги лотоса. Когда им дали по куску вяленого мяса, они униженно благодарили. День опять уже клонился к концу, когда стало заметно, что проводники ведут себя не совсем обычно, они начали метаться вправо-влево, тихо переговариваться. Заблудились? Ищут удобное место для ночлега? Оказалось, ни то ни другое. Они искали скрытую в зарослях пристань. Скрытую так хорошо, что даже им мудрено было на нее выйти сразу.
Когда-то пристань была обустроена очень хорошо, выложена камнем и могла принять одновременно, наверное, до десятка кораблей с зерном, теперь это был небольшой пятачок на берегу, со всех сторон сдавленный натиском ивовых кустов. К вбитым в расщелины меж каменными плитами швартовочным кольям было привязано всего три чахлых рыбацких лодки. Увидев незнакомых людей, хозяева собирались было удрать, бросив на берегу свой лоснящийся улов, но не успели. Даже будучи безоружными, люди Небамона, с помощью одного лишь умения действовать слаженно, все пресекли и всем овладели. Дрожащие рыбаки пали ниц перед господином с жезлом храмового писца в руках. Они выразили свою полную покорность и готовность служить, радуясь тому, что их не только не убивают, но даже и не бьют.
Господин приказывает отвезти его самого и его людей?
Конечно, они отвезут.
Пусть господин только скажет куда.
Небамон ответил им не сразу, сначала он велел отвести подальше Мериптаха, дабы он не услышал название места и не сделался тем самым врагом самому себе с этим знанием.
С расстояния в двадцать шагов сын князя Бакенсети хорошо разглядел, какое впечатление произвели на лодочников слова Небамона. Не прямо ли в Дуат предложил он им отправиться на их жалких рыбацких корабликах? Вид предъявленного им кошелька подействовал на лодочников мало. За кошельком последовал меч. Меч не обрадовал их, но убедил.
Утра ждать не стали, доверились ночному, холодному солнцу. Лодки бесшумно лавировали по лениво волнующейся воде меж черными и серебряными стенами камыша. Вздохи бегемотов катились им вслед. Плескались рыбины, вышвыривая вверх фонтаны белых или невидимых брызг. Гребцы орудовали то шестами, то веслами, пробираясь меж камышовыми и земляными островами с торчащими из вершины купами пальм. Да, весла и шесты, и ни одной попытки поставить парус или отдаться речному течению. Это означает что? Они плывут по стоячей воде. Где может быть столько стоячей воды? Фаюмское озеро. Оно так же, как и Мемфис, расположено на запад от реки. Сколько дней они в пути? Мериптах попытался вспомнить, что рассказывал учитель Неферкер об этом великом оазисе, чуде Черной Земли. Из воспоминания выходило, что, если двигаться на юг столько, сколько двигался Небамон со своим отрядом, как раз достигнешь берегов Фаюма. Но как понять эти камышовые лабиринты? Учитель ничего не рассказывал на этот счет. Да, кроме того, третьего дня пересекали ведь какие-то каналы или рукава. С запада на восток, или наоборот? Мериптах снова отмахнулся от своих попыток сориентироваться в пространстве, которое к тому же он представлял себе весьма смутно.
Высадились на берег еще в полной темноте. Высадились в месте глухом, просто на глиняную проплешину в камышах, спугнув пару дремавших там зубастых рептилий. Лодочники, едва избавившись от опасных путников, бежали в хлюпающую тьму. Мериптах внимательно осматривался: что тут страшного, в этом месте? Заросли как заросли, обычные ночные звуки плавают и бродят вокруг. Тянет падалью – чья-то туша истлевает в камышах. Тяжело прополыхала мимо тень потревоженного грифа. Один из солдат Небамона объявил волнующимся шепотом, что нашел тропу.
Вперед!
Тропа почти не петляла, в нескольких местах пришлось прошлепать по мелким лужам, и это было, как оказалось, последнее препятствие на пути к таинственной цели. Появление отряда из камышовой чащи совпало с появлением солнца над правым виском, и Мериптах увидел перед собою невысокую, локтей в пятнадцать, стену с темными деревянными воротами. Стена выходила из акациевой пены справа и пряталась за строем пальмовых стволов в левой стороне. Что она огораживает и сколь она длинна, сказать было никак нельзя. Перед воротами был вытоптан в траве большой белый блин, вокруг него торчало несколько странных, островерхих кожаных палаток, дотлевала пара кострищ. Гривастые лошадки, привязанные к пальмовым стволам, стоя спали, подрагивая шкурой, чтобы отогнать утренних кровососов.
Все это Мериптах успел рассмотреть за те несколько мгновений, в которые сохранялась перед воротами тишина после появления из камышей Небамонова отряда. Далее спокойное наблюдение сделалось невозможно. Раздался неприятный низкий крик, прогундосил невидимый рог, из палаток стремительно, как птицы, вырвавшиеся из силков, стали выскакивать солдаты, на бегу перекликаясь и становясь в оборонительный порядок. На стене показались шлемы лучников, там тоже раскатывались быстрые, нервные команды.
Все это были несомненные гиксосы.
Мериптах поглядел на стоявшего рядом Небамона: как он будет выбираться из засады? Бросится обратно к берегу? Но лодок там нет. Схватится с нечистыми? Но их тут не менее десятка, а сколько еще может оказаться за воротами. И лучники. А у самих только палки.
Сильнее, чем сам факт засады, Мериптаха поразила реакция полководца. Он был спокоен. Он крикнул что-то на языке Авариса подбирающимся стражникам. Они недоверчиво переспросили, он подтвердил. Снял с пояса футляр с папирусом Птахотепа. Развернул послание, выставляя храмовой печатью вперед.
Старший стражник, прежде чем взглянуть в папирус, отдал визгливую команду людям Небамона. Ее все египтяне знали отлично с самого рождения. Не говоря ни слова, безоружные воины Птаха опустились на пятки, положив раскрытые ладони на колени.
Гиксос протянул руку к папирусу, но Небамон спокойно отклонил ее, сказав еще несколько слов. Последовали переговоры между старшим из стражников и появившимся на стене гиксосским офицером. Створка тяжелых ворот слегка приотворилась, и Небамону было предложено войти внутрь.
Мериптах, так же как и все сидевший в позе ученика «Дома жизни», оглядывался по сторонам с болезненным вопросом в глазах. Что происходит?! То, что он видел вокруг, слишком не походило на то, что он предполагал найти в конце путаного, скрытного путешествия.
Небамон появился в проеме ворот и отдал команду своим людям. И дальше произошло следующее – двое воинов Птаха принялись шустро развязывать веревки на одном из тюков, который они тащили от самого Мемфиса. Они словно бы только и ждали этой команды. Двое других подхватили Мериптаха за предплечья, поставили вертикально и ловко удалили набедренник с чресел. Почти сразу же вслед за этим его стали поливать какой-то жидкостью из кувшина, прибывшего сюда в мемфисском тюке. Приятно пахнущей и мылящейся. Три пары рук размазывали по телу мальчика розовую пену. Стражники, стоявшие вокруг с наклоненными, бородатыми копьями, удивленно скалились – такого им еще не приходилось видеть.
Мериптах старался поймать взгляд Небамона. Происходящее его пугало и смущало, но, может быть, так и надо. Ему необходимо было получить подтверждение. Если бы полководец просто кивнул ему, то стало бы легче. Но неколебимый воин отводил взгляд.
Мальчика окатили водой, чтобы смыть пену. Вода тоже была принесена с собой людьми Небамона. Какая невероятная предусмотрительность!
И новая набедренная повязка!
Быстрые, хотя и не очень ловкие пальцы – не то что у гардеробных девушек госпожи Аа-мес, – оплели белой тканью чресла Мериптаха, подтолкнули к открытым воротам. Он не сопротивлялся. Просто не было сил. Кроме того, было угнетающе ясно, что сопротивляться бесполезно.
Вошли в ворота. Небамон отступил на шаг в сторону, пропуская Мериптаха, но не думая объяснять, куда его ведут. Судя по его движениям, он был доволен происходящим, хотя и несколько смущен. Он сделал все как надо. Верховный жрец Птахотеп хотел, чтобы таинственное путешествие закончилось именно так. Мериптах, проталкиваемый невидимыми руками, так и не собрался с силами ни для какого вопроса. И тут же его встретили в подвратном полумраке странно одетые и причесанные люди. Их было много, они были оживлены, они улыбались и кратко переговаривались. Язык был чужой, но смысл разговора понятный. Они оценивали его, Мериптаха, и оценивали хорошо, что, впрочем, нисколько не радовало. Он попытался обернуться, чтобы найти взглядом Небамона, потому что у него сложился в голове настоящий вопрос. Вопрос жуткий, давивший своей тяжестью. Казалось, он раздавит своей тяжестью душу, если его не задать.
Но полководец исчез.
Мериптах испугался – кого же, кого теперь спросить! Кто скажет ему, что же все-таки здесь происходит и что это «здесь»? И тут же он получил ответ. От этих одетых в длинные темные одежды. Ответ полный, ответ удушающий.
«Апоп, Апоп! Апоп? Апоп?!» – через слово восклицали они. А потом подхватили Мериптаха под руки и повлекли вперед. Куда?! К угрюмо темнеющему жерлу какого-то коридора. Мериптах попросил, чтобы ему дали помолиться, но его не слушали, втащили в коридор, под низкий сводчатый потолок. Стены вплотную подступили с боков, и от этого показалось, что движение стало просто стремительным. Он уже не передвигал ногами, они волочились по полу.
65
Торговец благовониями удивлялся, и все сильнее. Никто не обращал на него внимания, хотя он был весьма необычной фигурой в этом собрании. Достаточно сказать – единственный мужчина среди сонмища женщин. Пусть и скопец, но все же. Он бродил по комнатам, прижимая под одеждой драгоценный и рискованный флакон к впалому животу и вытирая культею пот со лба. Вокруг танцевали, смеялись, шушукались – но ничуть не по его поводу, это было понятно. Музыка не умолкала. Дюжина обнаженных музыкантш лениво ласкала флейты и лютни. На подставках разной высоты располагались блюда с горами фруктов, пирожных и кувшины с вином. Убранство состояло из цветов и богато расшитых ширм. Картина, сильно напоминающая небольшой дворцовый праздник в Мемфисе или Фивах. И даже отсутствие мужчин бросалось в глаза не сразу. И вместе с тем Сетмос-Хека чувствовал себя все отвратительнее. Нигде он не мог отыскать хозяйки, хотя обошел все комнаты. Он был уверен, что узнает великаншу сразу, хотя во время прошлой встречи ему не пришлось увидеть ее лица. Ни одна из собравшихся здесь женщин, несмотря на красоту и представительность некоторых, богатство одеяния и тому подобное, ни в коем случае не годилась на то, чтобы стать вертикальным вариантом того мрачного, громадного существа с могильным голосом, которое он наблюдал валяющимся давеча вот на этой скамье. Но она ведь, несомненно, здесь. Не может хозяйка скрыться, когда у нее дома такой сбор. Но как же ее отличить?! Не та ли хеттская принцесса в серебре с курчавыми волосами? Ну нет, конечно же нет. И уж, конечно, не вон та маленькая, кругленькая, чернобровая сузианка. Госпожа Бесора крупна, в этом-то нельзя было сомневаться. Подумав так, Сетмос-Хека тут же засомневался в достоверности своего вывода насчет чрезвычайных размеров здешней госпожи. Не было ли тут невольного самообмана? Лежащий человек всегда кажется больше. Кроме того, она была укутана в плащ, так что истинный размер он скорее мог предполагать, чем точно различить. Да и еще вот что надо учитывать – собственный рост. Карлику и среднего размера человек может показаться рослым. Да еще если лежит. Если пойти по дорожке, что пролегает от этого вывода, то почти уж любую из веселящихся женщин можно заподозрить в том, что она Бесора.
Как же выбраться из этой неожиданной неловкости? Обращаться с вопросом к какой-нибудь служанке относительно ее госпожи казалось ему признанием какого-то маленького своего поражения. Надо было сразу спрашивать, теперь же немного стыдно. Ходил, оглядывался, и вдруг – где я? Нельзя показать себя простаком тому, кто предполагал выглядеть человеком значительным, если уж не вообще волшебником.
Поведение веселящихся дам раздражало его все больше. Настолько не уделять внимания на сплошь женском празднике единственному мужчине, пусть однорукому и отвратительному! Что тут – полная свобода жизни и всех движений или, наоборот, строжайший сговор? Конечно, только люди, которым приказано, могут вести себя так.
В очередной раз обойдя все три соединенные друг с другом украшенные залы, Хека встал на месте, решив, что дальнейшее блуждание лишено смысла и надо пробовать что-то другое. Стоящий, он вызывал столько же интереса, как и ходящий.
Уйти? Согласиться с тем, что раз тебя не видят, значит, тебя и нет. Но ведь пригласили! Да, но, может быть, по правилам здешнего этикета, нельзя являться на первый же зов? Надо было хотя бы у Воталу расспросить, что тут к чему.
И тут он увидел знакомое лицо, воспрял и даже обрадовался. Да, среди гостий праздника были лишь незнакомые красавицы. Ни одной из тех, к кому он входил сегодня утром в сопровождении Сэба и Нанны, здесь не было. Впрочем, это объяснялось просто. К Бесоре явились только те, кто был на сегодня бесплоден. Отбивающий женские запахи порошок потребен был лишь тем, кто ждет многократного мужского визита этим вечером и ночью.
И вот знакомое лицо. Эмера, Эфера… Как же ее зовут? Не имеет значения. Торговец благовониями шагнул навстречу девушке, выставляя вперед обрубок руки. Вот она-то все и объяснит, ведь они, можно считать, знакомы. Служанка замерла, будто мгновенно пустила корни в каменный пол. Из кувшина, что венчал ее обнаженное плечико, выхлестнул лишний глоток пива.
Хека спросил, как ее зовут, надо же было с чего-то начать. В глазах девушки было рассеянное удивление. Хека попытался напомнить ей, кто он такой, раздражаясь от необходимости делать это, ведь они виделись не далее как вчера. Она не понимала, спокойно и полностью не понимала, глупые девичьи глаза хлопали ресницами и отражали медленное пламя светильников.
«Я торговец благовониями, мы виделись вчера, твоя госпожа велела передать»… Ничего не действовало. И вдруг, Хека не запомнил, после какого слова, глаза с плавающими там отсветами расширились, как от испуга. И в этот же момент изменения поразили всю атмосферу залы. Музыка съежилась и приниженно сползла к самым ногам, щебет женщин видоизменился, потерял легкость и беззаботность. Кажется, даже светильники… Хека не успел понять, что случилось со светильниками, его сбила мысль: они все наконец «увидели» его, однорукого торговца благовониями, единственного мужчину на сборище женщин! Как будто с глаз у всех, и у всех одновременно, слетела пелена. Они поражены, схвачены за горло неожиданностью виде́ния. Это было лестно, но и пугало. Хека снова глянул в глаза служанке, чтобы… Но увидел в глазах такое отражение…
Резко обернулся.
Бесора действительно была громадна. На две головы выше гостя. Черные, мучительно вьющиеся локоны до широких плеч. Округлое, красивое вызывающе неегипетской красотой лицо, огромные, чуть узковато посаженные глаза. Два источника гнетущей темноты. В вырезе белой туники несколько костяных и драгоценных амулетов. Руки до локтей обвиты серебряными браслетами. Когда рука сгибалась в локте, то по ним начинали бегать искры отсветов. Наряд жрицы. Хека видел такой, но сейчас был не в силах вспомнить где. Он был слегка расплющен этим внезапным виде́нием. И покорно ждал, что обрушится на него далее. Что она еще может с ним сделать?
Госпожа Бесора улыбнулась и повернулась боком, и это было дополнительное потрясение. При своем росте и размахе плеч, она была почти совершенно плоская.
– Что же ты принес мне, торговец благовониями?
Сетмос-Хека вынул из-под одежды тщательно сберегаемый флакон. Служанка Эвер подхватила его и приподняла к глазам госпожи, та опустила на него свой черный, чуть скошенный взгляд. Живо поблескивавший флакон даже несколько померк от этого прикосновения.
Что ей делать с этим снадобьем, выпить или втирать в кожу, поинтересовалась жрица. Это был тот же голос, несомненно, тот же, но звучал в стоячем положении звучнее.
– Выпить, конечно, выпить. По малым частям.
– И каково будет действие?
Знать этого в точности торговец благовониями не знал, но показать свои сомнения тут было никак нельзя. Хека, не доверяя своим словам, просто взметнул вверх обе свои руки, и здоровую и искалеченную, выражая этим уверенность в замечательных качествах преподносимого состава.
– Испробуй сам.
Хека охотно выполнил приказ. Высунул подальше свой зеленоватый язык и щедро капнул на него из флакона, и с довольной улыбкой проглотил. Тут же, по неуловимому знаку госпожи, подлетели, выставляя языки, две служанки, а за ними и гостьи.
Оказавшись за их спинами, оттесненный от хозяйки, Сетмос-Хека сделал несколько шагов назад и ощутил, что его больше никто тут не удерживает.
66
– Он здесь? – раздался чудовищный, ни на что не похожий голос.
Он здесь, с какой-то последней тоской подумал Мериптах. Мальчик стоял в окружении нескольких странно одетых мужчин в небольшой комнате с белыми стенами и абсолютно без окон. Прямо перед ним находился сводчатый дверной проем, закрытый сверху донизу стеной пестрых веревок. Голос Апопа доносился из этого проема.
– Пусть войдет. – Голос был особенно ужасен тем, что вынуждал воображение дорисовывать облик своего хозяина. Апоп виделся мальчику сидящим на вознесенном под самый потолок троне с расставленными когтистыми лапами и оскаленной пастью, шириной в этот дверной проем.
Мериптах покосился на стоявших вокруг. Их груди вздымались – следствие недавней спешки или сильного волнения, понять было нельзя. Один из них поднял руку и указал мальчику – входи.
– Он меня съест, – прошептал Мериптах, глядя ему в ледяные глаза. Тот не сморгнул, не хмыкнул, не скривил скептически рот. Мальчик обернулся к другому, но другой на него даже не смотрел. Он своей вертикальной, строго неподвижной позой лишь подтверждал непреложность царского приказа.
– Мерипта-ах. – Звук собственного имени, выползший оттуда, ужаснул мальчика и вместе с тем он понял, что идти уже надо. Не сбежать, не отгородиться. Он сделал шаг и испугался дополнительно – как бы не переломились так вдруг утончившиеся и задеревеневшие ноги. Рук он не поднял, шерстяные веревки, чуть царапая, пробежали по лбу и плечам.
Вот он и внутри.
Прежде всего трон Апопа он обнаружил слезящимся взглядом не под потолком и даже не перед собою, по центру залы, а слева, у стены. Более всего удивил мальчика, не способного уже удивляться, вид этого трона. (На Апопа он смотреть боялся, потому опустил взгляд к полу.) Деревянный ящик с белым речным песком, с наложенным на него алебастровым сиденьем. Примерно такое же устройство было у князя Бакенсети в комнате за гардеробной. Оно служило для большого и малого облегчения. Рядом с царем стояли два человека, один с кувшином, другой с полотенцами. Владетель Мемфиса справлял нужду точно в таком же обществе.
– Мериптах, – сказал тихо человек, сидящий на стульчаке.
И тогда с усилием, как два валуна, поднял мальчик глаза на царя. Он узнал его – громадно-квадратная голова, выпуклые, под наплывом кожистых век глазные яблоки. Очень широкий рот и чуть намеченный подбородок. Это был тот же Апоп, но он же был и совершенно другой человек. Не в смысле, что двойник. К тому же это сидение на стульчаке…
– Я долго ждал тебя, мальчик, и уже перестал ждать почти. Я отправил многих людей на твои поиски и дал им много золота, но ты пришел сам.
Мериптах чуть вздохнул, понимая, что никогда не посмеет сказать змею, как оно было на самом деле. Но испражняющийся владыка все понял сам.
– Но я чувствую, что ты не стремился ко мне. Птахотеп ведь не по твоей просьбе прислал тебя сюда?
Все еще не имея сил говорить, мальчик просто отрицательно мотнул головой.
Верхняя губа громадного рта поднялась сразу в двух местах – так выражалось снисходительно-ироническое настроение змея.
– Жалкий интриган Птахотеп доставил тебя в Аварис силой? Нет, скорее обманом. Правильно? Поспешил отделаться. И тайно. Это как раз понятно. Когда бы Андаду сыскал тебя в храме Птаха или перехватил по дороге, верховному жрецу было бы не уйти от обвинения в нарушении царского приказа.
Апоп с удовольствием пошевелился на своем сиденье:
– Ты еще расскажешь мне, как ты попал к Птаху. Не умея сберечь тебя для храма, Птахотеп решил превратить тебя из обузы, которою ты стал для него, в услугу для меня. И ведь ничего не скажешь – превратил. Я презираю его, но сейчас ему благодарен. Он ведь мог просто убить тебя. Впрочем, не надо преувеличивать его добродушие. Я думаю, что Небамону было приказано прирезать тебя в крайнем случае. А что они тебе сказали? Что увозят из города, чтобы спрятать, да?
Мериптах кивнул:
Апоп хмыкнул.
– Ну, конечно, как иначе. Ты бы сбежал, узнав правду. Сбежал бы?
Тут Мериптах впервые сумел совладать с голосом.
– Да. – Неожиданно это слово прозвучало громко и твердо, почти вызывающе.
Царь медленно, ласково кивнул:
– Это меня не удивляет. Представляю, сколько тебе наговорили о страшном змее из дельты. Ведь в Мемфисе теперь все уверены, что я питаюсь сердцами детей, правда?
– Да.
Царь вдруг заметно погрустнел:
– Ты боишься меня… А если я скажу тебе, что не ем египетских детей, вообще никаких детей не ем, даже гусят, ты не перестанешь меня бояться?
– Нет.
– Но почему?!
– Ты убил моего отца.
– Да, я убил князя Бакенсети. Но ты, судя по всему, так и не понял, почему я это сделал.
Мериптах молча опустил взгляд в пол. Страх его не сделался меньше от вида бытовых картин и от непонятного царского тона. Скорее, наоборот, ему от этой размытости угрозы стало хуже. Как если бы к острой боли примешалась еще и тошнота.
– Все было видно и понятно, – прошептал Мериптах.
Слуги бесшумно покинули туалетную залу.
– Поверь мне, Мериптах, что бы тебе там ни показалось, я спасал тебя от княжеского меча. Он хотел убить тебя.
Мальчик осторожно глянул исподлобья. Апоп был уже завернут в кусок белой ткани. Он поджимал губы и теребил двумя пальцами кончик носа. Страшные, выкаченные глаза мокро, как бы плотоядно поблескивали. Он что-то высматривал в мальчике и не мог понять, почему тот так скудно реагирует на такие важные слова.
– Я, кажется, понял, в чем дело. Ты все еще боишься меня?
– Да, я боюсь тебя. Ты убил моего отца, и ты убьешь меня.
Апоп захохотал. Это было так поразительно и так кратко, что когда грохот стих, Мериптах долго был уверен, что ему послышалось. К тому же и царь сделался сразу после вспышки громогласного веселья предельно серьезен.
– Тебе нечего бояться. Я тебе не враг. Я понимаю, ты много страшного видел в последние дни, ты никому не веришь. Тебя обманывали, ты везде был чужой, хотя всем был нужен. Но теперь ты не должен бояться. Теперь ты дома. Я не сделаю тебе ничего плохого, наоборот, спасу тебя от любых бед и любых врагов. Нет в мире сейчас человека, который был бы в большей безопасности, чем ты.
Апоп позволил наступить молчанию. Настолько продолжительному, по его внутреннему подсчету, чтобы мальчик смог понять все сказанные ему слова.
– Ты веришь мне? – мягко, даже вкрадчиво, спросил царь.
– Но ты убил моего отца.
– Я не убивал твоего отца. Я убил князя Бакенсети, который собирался убить тебя. Князь Бакенсети не отец тебе.
Мериптах искоса поглядел на Апопа. Башня недоверчивого страха, столь прочно высившаяся во мраке маленькой души, не то чтобы покосилась, но подернулась каким-то смущающим туманом. Царь показал рукой в сторону дальней двери, не той, через которую мальчик попал сюда.
– Идем со мной. Я все тебе расскажу.
Это был тронный зал. И устроенный на сугубо египетский манер. На стенах сцены охоты на бегемотов и диких гусей, лодочные прогулки и сбор урожая, все в желто-лазоревой гамме. Единственное, в чем было отличие от привычных сюжетов дворцовых и храмовых картин – царь здесь нигде не совершал подношения и не получал благословения от какого-нибудь иного бога, кроме Сета. Рыжая голова того, кто коварно подстерег Озириса, виднелась и там, и там, и повсюду.
Мериптах остановился в центре зала, внутренне дрожа и пораженно вертя головой.
Апоп взошел на постамент и опустился в широкое кресло, густо покрытое золотой чешуей – змей вернулся в свою шкуру.
– Начну с самого начала. Ты не просто мальчик. Ты дитя Авариса, Мериптах. Драгоценное произведение этого великого города. Ты захочешь спросить, кто твои мать и отец. Обычно ответа на этот вопрос никто из детей города не знает, и желание знать это считается желанием опасным и греховным, попытка же узнать – преступлением. И тягчайшим. Крепость наших устоев питается этим незнанием. Даже я, властитель Авариса и великого царства, лишен и права, и возможности разведать, кем и от кого я был зачат. Во-первых, это запрещено законом, за исполнением которого следят особые должностные лица, во-вторых, у нас все так устроено, что это просто невозможно сделать. Ты хочешь спросить: для чего нужен такой странный закон?
Мериптах пожал плечами. Слова царя пока прокатывались по его сознанию с внешней стороны, не слишком его задевая. Даже фраза о том, что князь Бакенсети не отец его, не проколола защитной пелены бесчувствия, что еще облепляла его душу. Но внутри уже что-то начинало шевелиться. Хвосты неожиданных мыслей выпрастовывались как бы ниоткуда, пугая его самого.
– Этот закон позволяет добиться того, чтобы все дети Авариса были равны меж собой и перед царством. Всех их одинаково кормят, обо всех одинаково заботятся, всех одинаково учат. Постепенно, при переходе из возраста в возраст, выясняются их склонности и способности. Кто-то будет простым офицером, учителем, строителем или писцом, кому-то уготована роль египетского номарха, некоторые отправляются в иные страны, ко дворам царей и вождей, дабы там исправлялась воля Авариса и соблюдался его интерес. Аварис всегда добивается своей цели, потому что всегда применяет для достижения ее тех людей, которые больше всего для этого подходят. И «царскими братьями», и царями становятся лучшие из лучших, отобранные, вызревшие. Предназначенные. Всю жизнь гиксос идет к венцу своей карьеры, он виден со всех сторон с младенческих лет, и его характер, и способности. Ни случайно, ни с помощью интриги нельзя получить ту должность, что тебе не полагается. Так заведено было давно, еще нашими первыми, великими царями. Правителями мудрости. Все другие способы наследования власти, которые существуют в мире, порочны. У варваров, дикарей леса и пустыни, чаще всего власть захватывает самый сильный, тот, что убивает одряхлевшего вождя. Но надо ли долго доказывать, что самый сильный мужчина племени не всегда самый лучший вождь. Сила и мудрость редко соединяются в одном человеке. В странах культурных применяется наследование власти не по силе, а по крови. Фараон, царь, князь всегда желает передать свой трон человеку, в коем он видит продолжение своей жизни. Ты следишь за моими словами, Мериптах?
Мальчик похлопал глазами. Он постепенно начинал верить, что настоящей и, главное, быстрой опасности для него тут нет, несмотря на огненное засилье Сета на стенах. Кажется, его не съедят. Ведь, скажем, повар никогда так долго не беседует с гусем, которого предполагает зажарить. На том месте в голове Мериптаха, где все было выжжено страхом, вдруг проклюнулись ростки зеленого интереса. И он понимающе похлопал глазами.
– В разных владетельных домах по-разному. Где-то для сохранения драгоценной, как считается, царской крови женят меж собою сестер и братьев.
– В Сузах, – вдруг сказал мальчик.
Апоп с веселым интересом поглядел на него сверху:
– Это Мегила тебе рассказал?
Мериптах замялся. Он не знал, стоит ли говорить, откуда ему это известно. Давешние голоса в темноте уже и ему самому казались немного приснившимися. Мериптах пожал плечом. Царь не стал устраивать немедленного следствия по поводу этой проговорки.
– В Египте же очень популярен был другой обычай. Правители входили к своим дочерям, и их наследники были им не только сыновьями, но одновременно и внуками. Я не буду говорить о скотской сладострастности таких нравов, не подобающих человеку с душой и внутренним смыслом. Меня интересует практическая сторона дела. Правитель всегда побеждаем отцом. Наследником он делает не того, с кем процветет его царство, но кровного отпрыска, лишь изредка наследующего разумение и дух родителя. Чаще же болезни и пороки. Цари-основатели Авариса нашли способ, как разрубить цепи крови, вытравить ее соблазны, и тем создали несокрушимый постамент нового царства.
Апоп медленно перекатился с одной могучей ягодицы на другую:
– Но я ушел в сторону. Помнишь, я сказал тебе, что ты дитя Авариса. Бакенсети тоже. Но между вами есть отличие. Ты рожден в Аварисе, а он лишь воспитан. Он отпрыск древнейшего фиванского рода Иниотеф. И в самом деле брат верховного жреца Амона-Ра – Аменемхета. Кстати сказать, род этот имеет несравненно большие права на фиванский престол, чем пришлый род из Химуну, к которому принадлежат Камос и Яхмос. Именно поэтому мы поддерживали молодых братьев, а не жреца. Поддерживали настолько тайно, что не только Аменемхет, но и начальник нашего гарнизона в Фивах ничего не знал и гибнул в недоумениях. Власть узурпатора всегда с червоточиной в царстве традиций, в Египте это очень существенно. И это устраивает меня. Держа про запас законного наследника, всегда можно влиять на правителя. Но я опять начинаю уклоняться.
С давних времен заведено так, что Аварис призывает к себе юных отпрысков влиятельных домов из разных земель. Наши враги называют их заложниками, но это неправда. После окончания нашей школы каждый получает возможность отправиться на родину и вернуться к прежней жизни, но почти никто этого не желает. Обретя подлинное свое предназначение, кто захочет вернуться в хлев прошлого. Наоборот, удаление из Авариса воспринимается как наказание или же как подвиг. Бакенсети выказал чрезвычайные способности во время обучения, его неразумно было использовать на малой административной службе внутри города или в качестве посла, или генерала. Место одного из важнейших номархов должно было стать его подвигом во имя великого отечества. Нас связывали особые отношения.
Апоп внимательно посмотрел на мальчика. Тот никак не отреагировал на эти именно слова.
– Настолько особые, что расставание разрывало нам сердца. Я в то время еще не был царем, но лишь «царским братом», в моем ведении были все Рехи-Хет Авариса, все художественные мастерские и промыслы. Я мечтал о том, чтобы Бакенсети не услали слишком далеко, и просил об этом. На решение совета повлиять нельзя, но воля истинного чувства у нас учитывается. Бакенсети отправили в Мемфис, так что мы могли встречаться довольно часто. Я навещал его, он наведывался в столицу. Кстати, о том, насколько уважаются в Аварисе чувства человека, можно видеть хотя бы по Тнефахту, отлично тебе известному. Он учился вместе с Бакенсети и был предан ему, но в силу болезненной своей тучности не мог рассчитывать на многое в этой дружбе. Ценя эту привязанность, как и всякую искреннюю привязанность, Тнефахта сделали визирем в Мемфисе, и он доказал, что его оценили правильно.
– Он предал отца… князя. Он поклонился двойнику.
– По моему приказу. Мы дойдем еще до этого. Слушай же дальше. Будучи истинным сыном Авариса, Бакенсети не мог быть настоящим правителем египетского города. Настоящий правитель должен иметь жену и детей, иначе его власть не признает народ, обзовет его «нечистым», отринет душой, и никакая конница тут не поможет. И вот тогда из числа здоровых и сообразительных малышей, что находились в воспитательном доме, выбрали тебя. Просто по жребию, наугад. Так ты стал сыном князя Бакенсети. В том возрасте, когда ребенок еще не смыслит и не помнит себя.
Апоп обдуманно замер, ожидая здесь вопроса, и получил его:
– А моя мать?
– Ты правильно спрашиваешь. Аа-мес никакая тебе не мать, конечно. Она одна из дочерей великого гарема и служит Аварису так же, как и прочие его дети. Ее назначили твоей матерью и женой Бакенсети, хотя она не была ни то ни другое. Ты рос, Аа-мес исправно исполняла свою обязанность. По традиции таким женам дозволяются небольшие тайные приключения, но она была целомудренна, как жрица, почти десять лет содержала себя в полной чистоте, что не могло не отравить ее разума. Это волновало тех, кто наблюдал за таким положением, но тут уж ничего нельзя было поделать. Встреча с Рехом, ночным заместителем князя, превратила ее в коварное и опасное существо, обуреваемое самыми фантастическими планами. Об этом догадались слишком поздно. Она задумала…
– Тнефахт рассказал мне.
Квадратная голова несколько раз согласно кивнула:
– Ты, конечно, поинтересуешься, для чего нужны такие заместители, как Рех.
– Тнефахт сказал мне, что есть глупое поверье в египетском народе: пока правитель плодоносен, то и царство устойчиво.
Апоп опять кивнул:
– Да, до некоторой степени приходится все же считаться с обычаями страны, которой, кажется, овладел полностью. Народ может дать разбить свою армию, стерпеть осквернение храмов, но сберечь в целости свои самые нелепые заблуждения.
Избавленный от необходимости произносить в этом месте все разъяснение полностью, Апоп остановился, мысленно высматривая дорогу, по которой пустить свой рассказ дальше.
Мериптах спросил так, словно не слушал предыдущего объяснения:
– А моя мать?
– Я же сказал. А, ты хочешь знать, кто твоя настоящая мать? Это никому не ведомо. Она где-то там. В гареме. Среди сотен других. Была когда-то. В дни, годные к зачатию, к каждой женщине входит много мужчин, чтобы осталось неизвестным, кто отец ребенка. Кроме того, когда женщина рожает, то ребенка у нее сразу забирают. В воспитательном доме ей дают кормить совсем чужое дитя, для освобождения от молока. А у младенца, как ты сам понимаешь, совсем уж нет никакой возможности запомнить свою родительницу. Неизвестно даже, жива ли она, женщина, родившая тебя. Поэтому можно смело утверждать – уже никто и никогда тебе не откроет ее имени. Единственный человек, знавший его, погиб не так давно в Фивах.
Апоп снова переменил позу:
– Ты не хочешь спросить, кто это?
Мериптах тяжело, не по-детски вздохнул:
– Я знаю кто.
– Верю. Мне говорили, что ты чрезвычайно сообразителен.
– Его убили за то, что он знал имя моей матери?
– Это было одно из его прегрешений, но не главное.
– Какое же было главное?
Теперь вздохнул царь:
– Он узнал, кто он по отношению к тебе.
– И кто же?
– Он твой отец. Настоящий отец. По крови.
Рот мальчика медленно и широко открылся.
– Мегила мой отец?!
– Да.
– И его за это убили?
– Насколько я знаю, его казнили за обвинение в мужеложстве. Сказать по правде, я оценил издевательскую изобретательность этого замысла. Яхмос явно превзошел мои ожидания. Я всегда считал его злом меньшим, чем Аменемхет, но, возможно, ошибался.
– Но при чем здесь мужеложство?
Апоп усмехнулся:
– В данном случае ни при чем. В этом и издевательство. Исхитриться применить этот закон в случае, когда преступления такого ни за что быть не могло, для этого нужен ловкий ум.
Мериптаха не интересовал этот извив темы, он ловил отбившуюся мысль. Тер одной ладонью колено, другой висок.
– Мегила мой отец. Отец?
– Он преступник. Его преступление в том, что он возмечтал об отцовстве, в том, что принял меры к его установлению, и в том, что попытался им воспользоваться. Для каких целей? Он решил выкрасть тебя и скрыться там, где воля Авариса не могла бы его настичь. Но мир так устроен, что нет в нем мест, свободных от влияния всякой воли. Нельзя просто отойти в сторону, можно только перейти на сторону врага. В данном случае злейшего нашего врага – Аменемхета. Мегила собрался подрубить тот главный столб, что подпирает своды великого замысла. И это мой «брат», человек, стоявший к трону близко как никто. Это гнетет меня более всего.
Мальчик сидел, глядя в сторону. Нельзя было понять, слушает ли он вообще. Апоп помолчал и продолжил менее напряженным голосом:
– Я примерно представляю, как это произошло. Я размышлял и, кажется, понял. Состоя еще в положении «царского друга», Мегила исполнял поручения особого рода – добывал женщин для великого гарема. Он бывал в самых разных странах и увозил лучших дочерей тамошних племен. Иногда крал, иногда покупал у разорившихся отцов…
– Знаю, знаю, – вдруг очнулся Мериптах, – иногда женился.
– Он и это успел рассказать тебе?
– Мы с ним не разговаривали. Ни разу.
– Откуда же ты… Кто-то другой тебе поведал об этих секретах?
– Я ни с кем… – начал мальчик и остановился в явном смущении.
Тень сомнения пробежала по векам царя.
– Про Мегилу ты, пожалуй, говоришь правду. Первое, что он должен был бы сделать, заговорив с тобой, это объявить свое отцовство. Значит, не заговорил. Но как же вы не разговаривали, если ты все время был при нем?
– Это потом стало понятно, что я был при нем, но сам я находился в беспамятстве после укуса.
Апоп медленно махнул короткопалой кистью. Напоминание об укусе его успокоило. Мальчик был не в себе и сам не знает, что с ним происходило.
– Итак, я закончу про Мегилу. Думаю, здесь вот что. Путь от отчего дома до гарема бывает иногда очень долог, иногда занимает месяцы. Сопровождая одну из царевен или царских племянниц, тогда еще довольно молодой человек уступил домогательствам своей воспалившейся чувствами «жены» и поступил с ней, как поступает обычный муж. Просто, чтобы развеять ее недоумения по поводу происходящего. Раз брак заключен по всем правилам, отчего же они не спят вместе?! Его «жена» понесла, Мегила забыл об этом случае и забыл бы навсегда, если бы с годами не завелся в нем червь недовольства. Так бывает иногда с людьми, достигшими в жизни всего. Возвысившись в этом мире, они чувствуют, что сам мир начинает их тяготить. Разъедает душу тоска, и грызет душу сомнение. Им кажется, что если они вырвутся вон из башни своей великой судьбы, то обретут взамен счастье. И они начинают тайно ото всех искать пути бегства. Тут недостаточно просто уехать и скрыться в дальних городах или на пустынных островах. Им надо вырвать из себя самый корень царства, что их окружает, питает, проникает и возносит. А корень – отцовство. Вернее, наоборот. Вернее… Он захотел продолжения своего рода, в ущерб и противопоставление более великому роду, единому роду всего Авариса. Если бы он открыл свою тоску, я объяснил бы ему, что это падение духа и отступление разума. Путь назад от уже достигнутых вершин. Но сомневающийся не откровенен. Такие случаи бывали и раньше. Чаще всего отступник просто заводит на стороне женщину и плодит от нее обыкновенных ублюдков. Прячется, гибнет, порой приходит с повинной. Но Мегила – случай небывалый. Никогда еще не поражался злым сомнением человек, стоящий прямо у кормила и выделяющийся даже среди стоящих там. В случае моей внезапной смерти он вполне бы мог занять мое место.
И оказавшись на троне, он совершил бы самое ужасное – основал династию. Аварис превратился бы в заурядное, варварское царство, с великой идеей было бы покончено. Сначала этого никто бы не заметил, но через два поколения Аварис бы выгнил изнутри и рухнул под ветром первого же нашествия.
Апоп встал. Видимо, ему тяжко было сидеть под весом этого рассказа. Прошелся по прохладным плитам пола толстыми подошвами туда-назад.
– Мегила вспомнил о той царевне, с которой разделил по необходимости ложе, наверняка было так. Их, «жен», было у него, наверно, несколько десятков за годы его служения на этом поприще. Так что, Мериптах, среди твоих предков вполне могут оказаться и князь страны Наири, и князь города Ерхон, и хеттский царь, и начальник стражников из Кархемыша, и пунтский купец, и главный сидонский корабел, и вождь племени ливийских пиратов из Сиарта. И другие разные тоже. Установить точнее нельзя. Просто так никто из женщин не признается, под пыткой признаются все, что одно и то же. Да и мертво уже большинство «жен» Мегилы.
Царь резко обернулся, разметав края своего странного одеяния:
– Пользуясь своей властью и применив беспримерную свою хитрость, Мегила отыскал, видимо, по записям в листах секретной канцелярии, какая из женщин родила через восемь месяцев после прибытия в гарем. Он умел достигать цели. Выследил какое-то преступление за одним из писцов секретной канцелярии и, пугая оглаской, заставил помогать себе. Он разузнал, не было ли особых знаков на теле ребенка. И ему повезло – знак был.
– Родимое пятно!
– Думаю, что пятно. Тогда он тайно разослал своих шпионов, – а он был главный шпион царства, – по всему миру, куда могли быть отправлены сыновья Авариса, родившиеся в такой-то год. Он узнал, что ты при дворе князя Бакенсети. Мегила бросился в Мемфис. Он так спешил, что приплыл туда ночью. Мне много раз рассказывали историю твоей встречи с Себеком. На самом деле это Мегила кружил вокруг города, высматривая, наверное, пути для тайного проникновения. Только чудом ты не попал в его руки прямо в ту ночь. На его беду прибежали стражники, а утром прибыл Аменемхет. Я думаю, что его известила Аа-мес. Решив от тебя избавиться, она часто писала в мою дворцовую канцелярию, превознося твои достоинства сверх всякой меры. Я получал эти письма, но именно эта восторженность и это нетерпение меня и настораживали. Тогда Аа-мес, пожираемая как раз своим нетерпением, обратилась к верховному жрецу Амона, сообщив ему, что родимое пятно на твоем бедре сходно с родовым знаком отпрысков рода Иниотеф. Аменемхет примчался по пересыхающему Нилу и удостоверился, что так оно и есть, хотя это сходство абсолютно случайное, я думаю. Бакенсети запер тебя, и Мегила изнывал от нетерпения и сжигал себя подозрениями. Он убил Гиста, испугавшись, как мне кажется, что тот хочет известить канцелярию о тебе. Я наконец поддался на уговоры Аа-мес и, как только вода начала прибывать, отплыл в Мемфис. Лишь войдя под своды тамошнего дворца, я почувствовал, что там все пребывают как бы в состоянии немого безумия. Я не удивился бы, если б воздух вспыхнул от накопившейся в нем страсти. Аа-мес ненавидела Бакенсети, он ненавидел ее. И был потрясен моим приездом. Мегила ненавидел их всех. Тнефахт боялся за князя. Аменемхет маячил и нависал, и как будто тоже присутствовал в залах дворца. Я заразился этой горячкой. А тут еще беснование народа, чего я не ждал, и казнь. Я видел огонь в глазах Бакенсети и понимал, что обманываю его, подавая надежду своим внезапным приездом, так похожим на порыв души. Мне было отлично известно, какие он прилагает силы, чтобы возобновилось то, что было между нами прежде. Он был готов отдать себя под нож лекаря, чтобы вернуть молодость. Думаю, он в глубине сердца тоже начал смиряться с тем, что все в прошлом, а я устроил ему невольную пытку надеждой. Он воспрял, и тут ввели тебя. Ты должен понять мое состояние. Я был ослеплен. Выяснилось удивительное – Аа-мес даже преуменьшила достоинства того, кого хвалила! Я перестал владеть собой. И произошло то, что ты видел. Ты должен понять правильно – это была сцена ревности. Бакенсети хотел убить тебя, чтобы ты не отнял у него меня. Я тебя спас. Он убил бы тебя.
Апоп медленно подошел к все еще сидящему на табурете Мериптаху, вытер краем одежды лоб, покрывшийся громадными каплями, и улыбнулся. Мягко, даже ласково, но при улыбке обнажились многочисленные, самостоятельно угрожающего вида зубы.
– Ну, теперь ты перестал меня бояться?
– А мои друзья? Их ведь зарезали.
– Зарезали. И я сейчас тебе объясню почему. Потому что я ненавижу кровопролитие. Да, кровь иногда отводит кровь. Убийство номарха, да еще такое убийство, надо было скрыть. Любой ценой, иначе – бунт. Весь Мемфис столпился у дворца, и хмель горячил толпы. Празднующий народ легко берется за оружие. Бунт мои всадники подавили бы. Но пришлось бы снести очень много голов. Всякая война отвратительна для Авариса, он не для того стоит на земле. Но как скрыть убийство? Под рукою двойник князя. Надо его предъявить вместо Бакенсети. При этом важно, чтобы не поползло по городу никаких слухов, что князь подставной. Слухи эти могли поползти только из дворца. Надо было отделить слуг, которые станут сомневаться и болтать, от тех, кто увидит в двойнике Бакенсети. Как это сделать, да еще быстро? Я посадил Реха рядом с собой и велел вводить домочадцев по одному. Я заговаривал с ними и следил, как они будут смотреть на двойника. Подслеповатые ничего особенного не увидели, а умные сделали вид, что ничего не увидели, и те и другие сохранили себе жизнь. Те, кто выдавал себя, умирали. К сожалению, пришлось убить и всех твоих друзей. Дети непосредственны, и им бесполезно приказывать. Они могли все испортить. Чтобы избежать большой крови, я пролил малую. Собственно, в этом и состоит искусство управления. Ты слушаешь меня, Мериптах? Ты понял мой ответ?
Мальчик быстро глянул снизу вверх:
– А тогда, перед тем как вошел Бакенсети, ты велел мне разоблачиться, чтобы посмотреть на родимое пятно? Как Аменемхет?
Апоп затянул веками глазные яблоки:
– Я думал, ты раньше об этом спросишь. Я обещал рассказать тебе всю правду и не обману. Не затем, чтобы рассмотреть пятно на твоем бедре, я раздел тебя. Но это была вспышка души. Стыд сотрясал меня при воспоминании о ней все последующие дни. Конечно, и ты верь мне, Мериптах, такое не может повториться никогда!!! Ведь тут все так хрупко, и я чуть не разрушил своим варварским порывом то, о чем так мучительно мечтал. Дальше все будет по-другому, совсем по-другому. Я открою тебе настоящие сокровищницы, и ты сам, именно сам, только в этом случае все обретает смысл, решишь, как нам быть. Я очень надеюсь, яростно надеюсь, но, поверь, лишь надеюсь. Большего права нет даже у меня, хотя я силен, как никто под солнцем.
67
В эту ночь Хека спал не как всегда, спал без тревог и ночных вскакиваний, не слыша надрывных любовных криков, и госпожа Бесора ему не снилась. Проснувшись и вспомнив о своем вчерашнем походе в храм-дворец над прудом, он посмеялся над собой и отчитал себя – с какой такой стати он вел себя, как слуга, перед этой, без сомнения, величественной женщиной, но ведь лишенной всякой настоящей власти. Скорее он мог считаться для нее господином, чем она для него госпожой. Он мужчина, он носитель синих одежд и зеленого пояса, он не заключенный здесь!
Поддержкою этим мыслям послужил ранний визит Сэба и Нанны, они пришли похвалить торговца благовониями. Собрав отзывы молодых «царских друзей», забиравшихся накануне на деревья гарема, обработанные новым порошком, они пришли к выводу, что друг их Сетмос ведет свои разыскания в правильном направлении. Запах женщины, это омерзительное препятствие, положенное самой косной природой на пути обретения Аварисом своего продолжения, был, можно сказать, одолен. Это доказывает несомненные способности нового ученого друга. Оставалось доделать самую малость. Тошнотворный женорыбий дух скрыт и изведен, но зато выступил на первый план дух самого порошка. От него у молодых львов Авариса немного слезятся глаза и першит в горле. Но, думается, с этим можно покончить, если применить все умения.
Львиногривый и мокроносый писцы разговаривали с другом Сетмосом с нескрываемой приязнью. Теперь он был равным среди избранных. Он был теперь в разряде полностью уважаемых, и ему полагались блага. Ему позволялось завести слуг (в данном случае служанок, ибо он служил в гареме). Ему будет позволено посещать собрания Рехи-Хет, ибо теперь он член этого важнейшего сообщества, опоры Авариса. И ученые мужи великого города будут держаться с ним как с равным.
Сетмос спросил у них: а позволено ли ему покидать гарем, чтобы осмотреть город, о котором столько слышал и к которому питает глубочайшее почтение?
Оказалось, что нет. Пока еще нет. Вернее, в одиночку нет. В сопровождении трех стражников – пожалуйста. Стражники проводят его и на собрание ученой корпорации, и в храм Сета, чтобы он мог совершить подношение. Разумеется, он будет участником всех официальных празднеств, и не в самых последних рядах. Его, возможно, готов будет принять «царский друг» Камт, один из состоящих при «царском брате» Эгне, первом помощнике того, кто ведает всеми научными делами в царстве. Может быть, и сам «царский брат» удостоит его разговором, такое тоже случается, но на это лучше не рассчитывать. Чаще всего видеться он будет с ними, с Сэбом и Нанной. Они состоят в распоряжении Камта, они его «уши, пальцы и язык». И он, простой торговец благовониями Сетмос, должен радоваться, ибо и так уж вознесен очень высоко в сравнении с прежним своим положением и всеми торговцами любых городов мира. Он служит Аварису, и не телом своим, не здоровьем, но умом и знанием. Ученые мужи во всех краях обитаемого мира мечтают о том, чтобы оказаться в его положении. Для того, кто не рожден здесь, в Аварисе, это высшая ступень.
Помощники неведомого Камта сказали, что он может сейчас потребовать все, что ему нужно для продолжения работы. Если испрошенное есть в пределах города, будет доставлено немедленно, если его нет, за ним будет послано в любой конец мира. Хотя бы пришлось снаряжать корабль на самый крайний запад, к самим башням Сета, или столпам Мелькарта, как их называют сидоняне. Там земля последний раз пытается обнять море, там начинается океан, не имеющий границ.
– Так что тебе нужно, говори!
Нанна развернул папирусовый свиток и обмакнул кончик тростниковой палочки в чернила.
– Говори. Не собираешься же ты тайно и с неизвестными веществами варить свои снадобья, – строго произнес Сэб.
Ну, конечно, конечно, надо было об этом подумать! Хека чуть было не ударил себя ладонью по лбу. Конечно, тут известен каждый его шаг. Скрывать что-либо бессмысленно. И Сетмос заявил, что для продолжения работы ему необходимо дозволение испытывать свои составы. На ком-нибудь. Проще на женщинах, для них ведь, собственно, он и готовит свои снадобья.
Сэб и Нанна переглянулись.
Они бы не против, но у них вызывает сожаление, что в дело уже замешалась госпожа Бесора. Слишком тесное общение с нею если уж впрямую и не считается предосудительным, то не поощряется. Ей вообще-то дан совет воздерживаться от организации в своем доме сборищ, слишком горячащих воображение других женщин. Полностью оставить жительниц сада без развлечений нельзя, но и нельзя допускать, чтобы из этих развлечений возникло какое-нибудь опасное волнение на безмятежной глади лесной жизни.
– Я понимаю, понимаю, – поторопился согласиться Сетмос-Хека. – Но как же быть, если знакомство с госпожой Бесорой уже и так состоялось, и только потому, что я не был предупрежден о его нежелательности.
Было отвечено – что ж, пусть все идет, как уже пошло. Однако толстый, с лоснящимся ногтем указательный палец Сэба и острый, чернильный перст Нанны поднялись одновременно и равно предостерегающе.
Когда они ушли, Хека сел на табурет перед большими медными весами и задумался. Он находился в крайней степени удрученности от только что услышанного. Кто-то может посчитать, что судьба вознесла его, но на самом-то деле он оказался в заключении. Плевать, что многие сочли бы его положение завидным. Он же не Воталу, которого ничего не интересует, кроме его кровавой работы.
Едва помысленный хирург явился перед согбенным тяжестью размышления торговцем благовониями. Он пришел с поздравлениями. Слух об успехе коллеги уже достиг его ушей. Он так спешил, что даже не переменил своего рабочего наряда, серую блузу всю в красных пятнах. А может, он и не знал, что бывают какие-то другие одеяния.
В руках у него был огромный кувшин. Взяв со стола первую попавшуюся чашу, он плеснул туда вина, протянул Хеке. В другую чашу налил себе. Произнес неожиданно пышную речь в честь великого и чистого знания, что проникает весь мир, которому единственному и имеет смысл служить. Только люди, объединенные истинным знанием, есть подлинные братья. Пусть у него, Воталу-бимес, сегодня плохой день (умерли все четыре прооперированные женщины), но зато удачный день у брата Сетмоса, и это согревает душу и воздевает веру.
Хека выпил и стал тихо выпытывать у собрата, каким образом можно покинуть пределы этого храма чистого знания. На время! Здесь, конечно, научный рай, но все же. Спросил для начала о границах гарема. Оказалось, что Воталу ничего толком на этот счет не знает. Просто потому, что его эти границы не интересуют. Есть они, нет ли их, он все равно завтра с новым, хорошо обдуманным ножом вторгнется в женское тело в поисках его скрытой сути. Но это завтра, а сегодня они должны выпить еще. У вина был, кажется, непривычный вкус, но кто их знает, здешние вина.
– И что же, женский этот сад распространяется до бесконечности?
– Где-нибудь все кончается, даже власть и щедрость Авариса, – мудро отвечал Воталу, нанося на свою одежду винные пятна поверх кровавых.
– Но может быть, ты слышал, собрат в истине, там, на том краю сада, есть стена или ров? А может, Нил?
Воталу отпил прямо из кувшина, подумал немного и сказал:
– Сходи, посмотри.
Хека восхитился. Все же хорошо быть членом научной корпорации. Всегда отыщется собрат, способный дать хороший совет. И ничто не мешает немедленно ему последовать. Дохлебнув остаток из своей чаши, торговец благовониями выбежал из мастерской.
68
Яхмос с размаху сел на вынесенный ему из гиксосской казармы табурет, но тот стал разъезжаться под ним, и генерал-победитель оказался на песке. Отвратительный знак. Вскочив, как подгоревший, он переместился на то, что не могло подвести – родной египетский валун. Яхмос задумался над тем, что делать дальше. Во-первых, что-то надо было сделать для солдат. Не можешь откупорить для них хранилища с вином, дай возможность захмелеть другим способом. Яхмос приказал Нутернехту разгромить храм Сета, стоящий рядом с цитаделью, и собрать для этого всех желающих. Это и развлечет людей, и напомнит, что уязвить вражеского бога не менее важно, чем перебить его слуг.
Война эта молодому генералу не нравилась, хотя состояла сплошь из побед. Последняя была уже третьей за две недели. Две крохотные крепостцы и пойманный в засаду усиленный разъезд. Очень медленное продвижение. Если выпустить параллельно с фиванской армией пару скарабеев, они раньше достигнут дельты. Каждый ничтожный гарнизон отпивает слишком много крови из чаши наступающей армии. Еще с большей скоростью, чем пехотные полки, тают золотые слитки, вырванные из подвалов храма Амона-Ра. Рисовавшаяся в воображении генерала картина войны разочаровывала. Если все будет развиваться таким же порядком, как развивается, ему придется остановиться, не пройдя и десятой части пути к Аварису. Армия вымрет от ран и болезней. И когда он остановится, последует страшный контрудар. В этом Яхмос был уверен.
Явился Санех. В лице его не читалось ничего обнадеживающего.
Да, все склады уничтожены. В резервуарах с питьевой водой кучи отбросов. Сожжено даже то, что не должно гореть. Сохранился только склад строительного леса, и то лишь потому, что там все плавает в специальном растворе. Гнутые сосновые стволы для корабельного хребта и ребер.
Война на уничтожение. Такие войны не кончаются перемирием. Но останавливаться нельзя, тем более возвращаться. Это будет прямой призыв – убивайте меня, я обессилел.
Яхмос поинтересовался, нет ли известий от Хнумхотепа, оставленного в Темсене для обучения и экипирования новых полков. Деньги, конечно, очень важны, но потребно еще и время. Бывшего крестьянина за месяц не обучишь правильному строю и даже азам фехтования.
От Хнумхотепа известий не было.
Даже неутешительных.
Кроме того – Аменемхет! Да, он изъявил покорность, он открыл золотые закрома (все ли?), но так будет продолжаться лишь до того момента, пока армия будет наступать. Камос, как доносят, опять сделался задумчив и редко покидает пределы своих покоев. Приходит иногда мысль о том, что не в одних только зловредных лекарствах однорукого мошенника в данном случае дело. Ведь еще с самых младенческих пор были заметны в старшем брате некая сумеречная плаксивость и частый молитвенный настрой. Может статься, он не только был хитро вовлечен во влияние Аменемхета, но всегда и мечтал быть вовлеченным.
И таков фараон!!!
От всех этих мыслей становилось невозможно сидеть на месте.
– Пойдем, – сказал Яхмос Санеху, – покажешь.
Хранилище вымачиваемой древесины было в южной части города. Яхмос шагал быстро, обходя курящиеся дымом кучи мусора, отмахиваясь от мушиных роев, что уже развелись на гусиной падали. Поглядел издали на свистопляску вокруг статуи Сета, уже густо опутанной веревками вокруг шеи и плечей. По команде все эти жилы ненависти разом напрягались и статуя наклонялась, и в этот момент выражение лица преступного бога становилось удивленным. Он не мог поверить, что эти быстросмертные существа, орущие вокруг, всерьез покусились на его славу.
– Там, – сказал Санех, – за забором.
Забор только на внешний взгляд был неказист. Скрывал он огромную территорию, всю изрытую неглубокими продолговатыми ваннами, в которых лежали в мутной, вонючей жидкости изогнутые нужным образом, ошкуренные и распиленные пихтовые и сосновые бревна. Целое богатство для здешних краев. Из деревьев, росших в нильской долине, в кораблестроении использовалась лишь акация, да и то шла она лишь на рыбацкие лодки. Чтобы воздвигнуть настоящий боевой корабль или царскую ладью, надобно было везти дерево с северных островов или из страны Рутену. Даже несведущий человек сказал бы, что тут собрано настоящее богатство, генеральский глаз оценивал увиденное в других единицах – здесь лежит целый флот. Над каждой ванной пальмовый навес. И ни одной живой души. Никто не присматривал за громадными складами. Впрочем, если трезво поглядеть, это было не богатство, а обуза. Сколько им еще мокнуть, этим дровам? И сколько нужно плотников, чтобы взять их все в дело?
Прогулявшись между ваннами, подергав своим приплюснутым носом, ничего, судя по всему, не придумав, да и не желая думать, Яхмос вышел за ограду. И сразу свистнула стрела. Она задела висок парика на голове полководца и немного повернула вокруг своей оси, так, что Яхмос ослеп на один глаз.
Санех и охранники выхватили мечи, оглядываясь и пытаясь сообразить, откуда прилетела стрела. Им не пришлось долго думать. Из-за ближайшей дымящейся свалки вылетел, вопя непонятное распяленным ртом и размахивая шипастой палицей, огромный гиксос и ринулся на Яхмоса. Два копьеносца, стоявшие справа и слева от генерала, сделали шаг вперед, одновременно выставили вперед бородатые копья и аккуратно проткнули грудь нападавшего.
Яхмос поправил парик и стал зряч на оба глаза.
69
– Где мы? – спросил Мериптах, ошеломленно оглядываясь.
Апоп не мог ответить, он бурно дышал после подъема, успокаивая обеими ладонями могучую грудь. Они стояли на вершине кирпичной башни, внутренность которой была аккуратно выгрызена спиралевидной лестницей, только что ими одоленной. Открывшаяся картина делилась на две, примерно равные части. Направо, насколько хватало любопытства, лежало пятнистое пространство – шершавые тростниковые острова и сияющие водные зеркала. Чем дальше, тем власть воды становилась заметнее. В некоторых неподвижных проливах могли бы разместиться целые флоты, но сейчас мелькали лишь отдельные лодки. Внизу, почти у подножия башни пролегала высокая, укрепленная набережная – настоящая крепостная стена.
Отвечая на незаданный вопрос, Апоп пояснил:
– Когда-то здесь был порт, но потом решено было его убрать. Теперь морские суда швартуются у четырех северных пристаней, а нильские корабли сгружают свои товары там, посмотри. Нет, отсюда не видно.
– А это?
– А это Аварис.
Левая часть картины напоминала собой раскрытый веер с семью или восемью неодинаковыми по ширине лепестками. Они были разделены или стеной, или широкой улицей. И внутренне были устроены все по-разному. Один представлял собою просто кусок тропического леса с разбросанными в беспорядке разноцветными кубиками зданий. Другой скорее напоминал площадку для сушки кирпичей, когда крестьянин выкладывает их из формы рядком друг к другу. Казармы, что ли? Или какие-нибудь мастерские? Были там и городские кварталы, как в Мемфисе – дворцы с большими садами и бассейнами, дома с маленькими садиками и крохотными, как стекляшки, прудами. Мериптах в свое время частенько забирался на пилон храма Птаха и любил поглазеть на родной город. Аварис был больше Мемфиса и, если можно так сказать, гуще. Частью похож, но чем не похож вовсе – это уличным движением. Что можно увидеть на египетских улицах? Бредущего торговца, бредущего водоноса, бредущего крестьянина, погоняющего бредущего осла. Ну, плывущее кресло вельможи под опахалом или под двумя опахалами. Здесь все скакало и катилось. Всадники, всадники и колесницы, колесницы. Даже отсюда, с башенной высоты, это производило впечатление, и казалось, что слышится грохот копыт и колес. Каково же оказаться там? При этом поднятая спешкой пыль не переваливала через высокие стены в тех местах, где они сдерживали улицы с боков. Стало быть, улицы регулярно увлажнялись.
– Это Аварис, – повторил царь, – не только его вид, но и рассказ о нем. В каждой из отдельных частей живет одна из сил города. Приходится следить, чтобы не было меж ними случайного смешения. Часто человек проживает в одной части города всю свою жизнь, трудится и умирает, так и не узнав о существовании других частей. Даже о том, что на эту башню можно подняться, знают не все, и не все, кто знает, сюда поднимались. Вот, посмотри сюда, это район Рехи-Хет, тут собраны все ученые мужи, какие только были в землях нашего мира. Мы отправимся туда, ты все увидишь своими глазами, сможешь поговорить с любым. Вся их мудрость для тебя. Ты теперь ее господин. Понимаешь меня? А вон там воспитательные дома для грудных и подрастающих детей, и дальше школы. Видишь, они как раз…
– А это что? – довольно бесцеремонно перебил правителя Мериптах. За два прожитых здесь дня он полностью освоился с мыслью, что бояться ему тут нечего, и мелкими выпадами мальчишеской резкости понемногу рассчитывался за давившие его все последние дни аварисские страхи.
Увидев, куда показывает рука Мериптаха, Апоп незаметно поморщился:
– Почему тебя заинтересовало именно это место?
– Почему? Вокруг него самая высокая стена и стражники стоят, хотя нигде больше их нет.
– Там живут женщины. Жены Авариса.
– Там живет моя мать? Настоящая мать.
Апоп снова поморщился:
– Я не мог не рассказать тебе того, что рассказал, но все же жалею, что это пришлось сделать. Я боюсь, что все твои мысли будут теперь заняты этим садом. И это будет совершенно напрасно. Много шансов против одного, что женщины, родившей тебя, там нет. Женщины умирают, женщины просто стареют, а там не держат старух, ибо они не могут рожать. Сорок лет – это уже начало старости, а твоей матери должно было бы исполниться примерно столько. Потом, я ведь тебе говорил уже: тех, кого привез Мегила, несколько десятков, и сузить круг нет сейчас никакой возможности. Я же говорил тебе – целая канцелярия в моей канцелярии занимается тем, чтобы все запутать в делах о рождении, а еще лучше – сделать забытым. Это невероятное стечение удач, что Мегиле удалось до чего-то дознаться. При этом надо помнить, что он мог и ошибиться, принять за подлинный след своего отцовства какую-нибудь хитрость канцелярских писцов. Но есть довод главнее против мечтаний в ту сторону. Никакого подлинного родства ты не обретешь, даже если тебе укажут эту женщину. Она не узнает тебя, ты не узнаешь ее. Вы обнюхаетесь, как животные, и ничего не вспомните совместного, общего. Она даже не кормила тебя, ты даже не обнимал ее. Хочешь что-то возразить?
Мериптах отрицательно помотал головой, продолжая при этом все же смотреть в сторону лепестка, жирно очерченного высокой кирпичной стеной.
70
Воталу-бимес стоял у окна и рассматривал камешек, схваченный специальными узенькими щипцами, держа их против света. Прищуренный глаз рождал впечатление неприятной озабоченности. Хирург хмуро беседовал сам с собою и с камешком, шевеля толстыми губами.
Сетмос поздравил его с наступлением нового утра, несомненно наступившего благодаря усилиям божества, имя которого входит в состав его собственного имени. Воталу угрюмо хрюкнул, не отрываясь от своего одноглазого занятия.
Сетмос помялся, не умея объяснить себе тон хирурга – то ли свойственной ему в иные дни мрачноватой неприветливостью, то ли вчерашним злым вином. Был один проверенный способ смягчить настроение соседа – проявить интерес к его работе.
Оказалось, Воталу добыл сегодня на рассвете этот камень из тела доставленной к нему женщины. Она долгое время жаловалась на трудности с извержением мочи, и трудности эти привели к тому, что она стала на край гибели и даже молила о смерти, видя в ней избавление от невыносимейших болей. С помощью своих изумительных инструментов Воталу проник в область наибольшей боли, и вот что он там обнаружил.
Хека осмотрел находку, стараясь на нее не смотреть. И спросил, в чем же печаль собрата ученого, если операция прошла столь удачно и причина мочевой хвори открыта. Собрат мощно поморщился. Тут вот в чем было дело – он-то сам отныне точно знает, что́ является причиной болезней, связанных с испусканием жидких отходов организма. Это они, маленькие камешки, очевидно, проникающие в организм при неосторожном питании. Всем ведь известно, что простые люди слишком жадно поедают после трудового дня свою кашу, в которой среди зерен эммера легко может затесаться такой вот маленький неприметный мучитель. Надо как следует смотреть за провеиванием зерна перед отправкою в котел. При больших хозяйствах, во всех устроенных имениях надо учредить должности особых писцов, кои бы следили за поварами на этот счет. Что касается случаев, когда болезнь зашла уже далеко и канал сделался закупорен, он рекомендовал бы простое переворачивание больных на голову и встряхивание, что по всей логике должно несомненно приводить к облегчению, хотя бы временному.
– Отчего же остается недовольство, когда достигнут такой успех?
Воталу сказал, вздохнув и опустив руку со щипцами, что ему-то все ясно, но другие могут усомниться. И будут с точки зрения строгого знания правы – женщина-то умерла. Вот если бы ей сделалось очевидным образом легче после удаления, тогда можно было бы говорить об успехе.
Сетмос понимающе кивнул. Теперь раздражение друга ему понятно, а то он было подумал, что виной всему вчерашнее их застолье, а именно жуткий напиток, выпитый накануне. Он лично грешит на тот второй кувшин, что откупорил из своих запасов.
Воталу сказал, что к вину у него претензий нет, а есть небольшая претензия к поведению высокоученого собрата. С какого-то момента, когда, по его мнению, еще не наступило время для неподобающих выходок, он вдруг вскочил и убежал.
– Ага. А у собрата Воталу, значит, не было таких позывов?
– Ни в малейшей, видит Сет, степени.
– И ничего не произошло с глазами?
– А что могло произойти с глазами?
– Сирень не казалась желтой, а небо красным?
Воталу только почмокал губами в ответ.
– И дорожки сада игриво не петляли, одаривая волнами ни на что не похожих по своей свежести ароматов? И мостики не выгибали услужливо дрожащие от наслаждения спины, давая возможность взлететь над живыми, сине-серебряными ручьями? И не попадались по дороге удивительные женщины со струящимися фигурами и птичьими голосами? И не вздымалась над ним до самого оранжевого неба состоящая из черных и бледных квадратиков стена, населенная наверху рогатыми, многорукими, но удивительно добрыми существами, которые умели свисать оттуда сверху и почти что дышать в лицо?
– Так ты дошел до стены? – задумчиво сказал Воталу. – Но почему два неба? Красное и оранжевое.
Сетмос-Хека уверил его, что было еще три или четыре, но просто он не знает названия этих цветов.
Воталу думал долго и честно и сказал, что ничего из перечисленного собратом Сетмосом не видел. И даже ничего отдаленно похожего. Хека задумчиво кивнул, и по выражению неприятного его лица можно было подумать, что он доволен ответом. Дух исследователя, глубоко сидевший в хирурге, побудил его задать целый ряд вопросов в ответ на вопросы повелителя запахов, но не успел. В помещении потемнело. И без того узкий оконный проем заслонила чья-то голова.
Черты лица были неразличимы, но по одним лишь очертаниям можно было сделать безошибочный вывод.
Бесора!
Располагаясь спиной к свету, она как бы излучала своим обликом темноту и неприятную, неосвежающую прохладу. Ученые мужи не успели ничего спросить. Она сама сообщила, что ей потребен повелитель запахов. Воталу, не скрываясь, вздохнул с большим облегчением, что потребен не он. А когда зашел в свою мастерскую, шумно задвинул засов на закрытой двери.
71
На берегу не нашлось удобного места для генеральского стана, и Яхмос остался на «Тельце». Не все ли равно, где раздраженно расхаживать: по пыльному земляному пятачку перед походным шатром или по корабельной палубе. Донесения летели к нему, как птицы, и в клюве каждой было отравленное зерно. Полки тупо топтались, неуверенно подползая к стенам Дендеры. «Стремительные в Фивах» завязли на топком перешейке между старыми каналами, «Пустынные львы» одною лапой влезли в засаду в тамарисковой роще и оставили там половину когтей, «Летящие стрелы», потрепанные еще у предыдущей цитадели, не знали, как переправиться через искусственные пруды у северной стены – гиксосы сожгли горящими стрелами лодки местных рыбаков.
Санех сказал, глядя в палубный настил, что, судя по всему, приказ не будет выполнен, штурм сегодня не состоится. Произнеся эти слова, начальник стражи замер, ожидая вспышки генеральской ярости. Брат фараона всегда неистовствовал, когда наталкивался на противодействие своим планам. И ему было все равно, кто противодействует – человек, болезнь или Нил. В такие моменты находиться рядом с Яхмосом было небезопасно, и Санех сейчас был не рад тому, чем обычно гордился, – не рад был своей роли приближенного к великому полководцу. Все прочие слуги, чья чувствительность к опасности, как известно, далеко превосходит кошачью, забились в корабельные щели. Даже печь на носу «Тельца» прекратила потрескивать. Даже парус повис крашеным мертвецом.
Генеральские ступни звучно били гиппопотамовыми подошвами по палубным доскам. Восемь шагов туда, восемь шагов обратно. Туда – обратно, туда – обратно. Санех все глубже втягивал голову в плечи.
Тяжкое шагание прекратилось.
Сейчас грянет.
Подождав еще некоторое время, Санех медленно-осторожно поднял глаза. И увидел удивительное. Яхмос стоял так, словно передразнивал начальника своей стражи – смотрел в пол палубы. Самый приближенный из приближенных точнее точного знал, что там, на полу, ничего интересного быть не может, браслет с руки не падал и золотая монета никуда не закатывалась. Или, может быть, у великого, гусеподобного воителя появился новый способ проявления гнева? На всякий случай начальник стражи остался неподвижен и нем.
– Штурма не будет, – сказал Яхмос.
Из-за того, что генерал произнес эти слова довольно тихо, трудно было сделать однозначное заключение о его тоне. Он всего лишь соглашался с выводом начальника стражи относительно полковых донесений или приказывал, чтобы было так. Но для таких случаев у Санеха был свой способ, он шумно сглотнул слюну, как бы показывая, что у него есть вопрос, но он не решается его задать.
– Пошли к Хнумхотепу и к остальным, пускай становятся лагерем и выдвигают посты.
Начальник стражи на мгновение потерял обычную сдержанность и посмотрел на генерала широко раскрывшимися глазами. Тот, не обращая внимания на эту вспышку удивления и перенеся вес на левую подошву, правой пошлепывал по доскам палубы.
– Мы не будем штурмовать Дендеру сегодня. И завтра не будем. Начинаем большую осаду.
У начальника стражи не было больше средств для того, чтобы выразить еще большую степень потрясения, глаза шире не открывались, но внутри он трепетал. В услышанное все же трудно поверить. Яхмос отказывался от тактики, от своей любимой тактики непрерывного, стремительного напора, не считающегося с попутными жертвами. Лучше оставить под стенами сокрушаемой цитадели несколько сот лишних трупов, но не потерять темпа наступления. Тогда с какого-то момента гиксосские крепости будет брать уже не просто пехотинец, лезущий на стену с топором и палицей, а сам невидимый вихрь победоносного наступления. Ворота будут распахиваться, а лошади покорно ржать в облаках накатившей египетской пыли. Тратя не жалея солдат в начале наступления, возместишь их экономией во время бескровных побед на волне наступления. Гиксосы нигде не проявляли охоты к сдаче, значит ли это, что генерал Яхмос отступает и меняет свой план?
– Принеси мне чистый свиток и чернила.
В течение следующего часа Яхмос сам, не прибегая к помощи писцов, составил грубой генеральской рукой каллиграфически чудовищное послание своему начальнику тыла Нутернехту в Фивы.
– Пусть отвезут под строжайшей охраной, – велел он начальнику стражи.
72
– Не я начал их собирать сюда, – сказал царь. – Еще дальний мой предшественник Ианн заложил это поселение.
Они вошли в ворота ближайшего дома. Вдоль сходящихся углами стен был устроен там деревянный навес, под которым располагались в ряд сразу несколько десятков гончарных кругов, и все они тихо, разноголосо насвистывали, вращаясь. Лоснящаяся глина, установленная на них, отбрасывала тусклые блики. Грязные, ласковые руки тискали ее. На переносной печи в центре двора кипел небольшой металлический котел с густым коричневым варевом. Пожилой, согбенный мужчина в замызганном набедреннике помешивал варево длинной палкой. Гончары не обратили внимания на гостей. Тот, что помешивал, поклонился, не выпуская палки из рук, сделал жест, мол, побегу, доложу. Апоп остановил его движением руки и сам проследовал к проему в стене, выводившему, как оказалось, во второй двор. Там тоже был навес, под ним располагались те, кто, надо понимать, расписывает кувшины и блюда, вылепленные в первом дворе. Мериптах мысленно пожал плечами. Гончарные мастерские имелись и во дворце Бакенсети, и в храме Птаха. Ну, эта побольше, только ведь и всего.
Спиною к гостям сидел на большом полураздавленном табурете какой-то толстяк, над которым двое негров держали на двух подпорах сплетенный из больших листьев навес. Через ворота, ведущие, видимо, в третий двор, двое голых и грязных мальчиков внесли носилки, нагруженные готовой посудой, и поставили перед толстяком. Он, не поднимаясь с кресла, взял один кувшин, повертел его в руках, постучал по нему ногтем и вдруг с размаху грохнул об земляной пол. И недовольно взвизгнул. Отскочили не только мальчики-носильщики, но даже и опахальщики отступили на полшага. Вслед за кувшином был превращен в черепки горшок, потом ваза. Апоп, появившись из-за спины разъяренного толстяка, взял с носилок небольшую миску с загнутыми краями – в таких подают приправы к мясу – и показал Мериптаху.
– Ты когда-нибудь видел что-нибудь прекраснее?
Мальчик взял миску в руки. Она была еще горячая, недавно из печи. И даже не искушенное в керамических искусствах сердце различило бы – штука хороша. Аккуратная, экономная и тем не менее вместительная форма. Черно-коричневый штриховой рисунок казался тут единственно уместным. Как будто поймали из воздуха голос народной трещотки и заставили отложиться по закругляющейся глине.
Вскочив с табурета, краснолицый то ли от гнева, то ли от жары толстяк выхватил миску из рук мальчика и расколотил у его ног.
– Это Деф, – пояснил Апоп, улыбаясь, но пояснение это ничего не пояснило. Например, того, почему этот человек так развязно ведет себя в присутствии царя. Толстяк полыхал так, что в него самого можно было загружать горшки для обжига.
– Они опять все испортили, дети червя! Глазурь завтра посереет, а потом потрескается!
Апоп ничего ему не ответил, отвернулся и поманил Мериптаха за собой.
– Это первый горшечник подсолнечного мира, – пояснил он, выходя в пустой белый проулок между рядами стен, скрывающих мастеровые дворы. – Сначала о нем возвестила посуда, доставленная из Угарита, потом появились слухи о мастере, который якобы является родным сыном бога земли. Я уж и не помню этого дикого имени, в Египте этого бога называли бы Гебом. Я возмечтал иметь Дефа у себя, именно для таких, как он, и задуман этот квартал. Только здесь у него есть возможность раскрыть всю силу глины. Ему доставляют ее отовсюду, и белую и голубую. Есть и черная глина, неподдающаяся прямому обжигу.
Царь глянул на мальчика, пытаясь определить, интересно ли тому.
– Сначала я хотел его выкупить, но быстро понял, что правитель Угарита скорее отрубит ему пальцы, чем отпустит от себя. Пытаться купить – бессмысленно. Во сколько золотых монет оценить источник, дающий золото без ограничения? Ведь за посуду из мастерской Дефа во всех высоких домах платили только этим металлом. Хотел было я натравить на Угарит войско кого-нибудь из соседей, но война – это большой риск. Даже победоносная. Мастер мог погибнуть от неразумной стрелы. И тогда я применил силу Авариса. Первый визирь царства, по просьбе прекрасного «царского друга», давно уже укоренившегося в этом городе сумрачных богов и хитрых торговцев, выманил красивым обманом гончара вместе с двумя лучшими учениками к уже стоявшему под стенами отряду гиксосских конников. Несмотря на тайну, окружавшую это дело, оно, к несчастью, открылось. Визирь умер на колу, но не выдал своего душевного друга.
Апоп толкнул рукой ветхую деревянную дверь, открывая дорогу в пределы другой мастерской.
– Деф теперь полностью счастлив. Там, на злой родине, и мечтать не мог о таких возможностях, что открылись ему здесь. Он теперь, воистину, бог глины.
Они вошли.
После гончарного изобилия обитель здешнего мастера поражала скромностью, если вообще не казалась вымершей. Небольшой дворик с несколькими каменными плитами в центре. Сухое дерево, как торчащая из земли кисть мертвеца. Нет, вон там, в углу что-то живое, кажется. Худой, полуголый, бородатый человек сидел, прислонившись спиной к деревянному столбу, подпирающему дырявый навес. Несколько внимательных мух медленно вились над его лбом, словно подслушивая его несчастные мысли.
– Гульга! – громко позвал Апоп.
Дремавший дохляк распахнул миндалевидные глаза, подбросил к лицу огромные, черные ладони, и тут же из сидячего положения пал на колени, бормоча неразличимые слова.
Царь пытался прервать эту самоуничижительную церемонию, но лишь сократил. Мастер отпо́лзал свое по полу, отчмокал пыль, только что придавленную царскими сандалиями, выбрасывая в небеса хвалы и хвалы великому царскому имени.
– Взгляни, Мериптах, – сказал Апоп, вводя мальчика в продолговатую комнату с большим прямоугольным просветом в потолке.
Вдоль стен были устроены в несколько рядов широкие деревянные полки. На них теснились таинственно и самодовольно поблескивающие вещи и вещицы, уверенные в своем величии и незаменимости.
– Этот человек, носящий имя царей межречья, и сам, воистину, царь. Он правит медью, бронзой, серебром, золотом и драгоценными камнями. Собирая их вместе, он поражает воображение и убыстряет человеческое сердце. Вот смотри, что это?
– Голова быка, – ответил Мериптах, видя пред собою голову быка. Лоб – выпуклое золото, рога – изогнутое серебро, и торчащие трубки ушей тоже серебряные, из тончайшего, скрученного листа. Борода лазуритовая, а глаза – два огромных полированных агата.
– Навершие арфы. И вот оно закончено.
– Да, господин, да.
– Когда же я услышу пение этой арфы?
Гульга не успел ответить, Апоп заинтересовался статуэткой. Остророгий козел, стоящий на задних копытах, опираясь передними на ветки раскидистого куста, на конце каждой ветки которого по огромному тяжелому цветку со сверкающими лепестками.
– Это всего лишь ляпис-лазурь, нильские ракушки и немного золота. И получается нагловатый, забавный зверь. – Толстые пальцы ласково вертели хрупкую на вид статуэтку. – Здесь что интересно? Он не только это сам сделал, но и сам придумал.
Методически кланявшийся в сторонке мастер поклонился на этом слове значительно глубже.
– И это ты задумал сам?
Взгляд царя указал на лежащий на высокой, выше пояса, подставке кинжал. Большой, посверкивающий и вызывающе острый на вид. Его лезвие было трехполосным. В центре – основа из черной бронзы, по краям – наплавления из массивного золота. Рукоять украшена изображениями саранчи, льва и быка и мелкими цветами опять же из золота.
Апоп явно залюбовался и утратил говорливость на время.
– Ты одновременно заслуживаешь и наказания, и поощрения, Гульга. Изготовлять оружие в Аварисе позволено лишь специальным мастерам. Ты нарушил закон, но в результате нарушения явилось на свет это чудо. Я вот что сделаю с тобой. Я заберу кинжал и не накажу тебя.
Они вышли. Царь некоторое время любовался изделием. Потом засунул его за пояс и вернулся к длинным объяснениям.
– Ведь там, откуда он приманен сюда, все они находятся в услужении, самом жалком и полном услужении у жрецов какого-нибудь местного божка или городского управителя. Их вечная работа – статуи для поклонения, ритуальные сосуды, надгробия, а то и вообще фаянсовые амулеты для успокоения хитрых купеческих душонок. У меня они свободны от жестких и ничтожных заданий. Делайте, что хотите, говорю я им. Ибо свобода – это единственное, чего вечно не хватает художнику. Вот вам золото, вот камни, вот помощники, вот время – удивляйте! Ты знаешь, что самое забавное? Сначала почти никто не понимает своего счастья. Они, в это невозможно поверить, тоскуют! Их, как правило, привозят вместе с женами и детьми. В делах ремесленных корень отцовства весьма важен. Некоторые тайны переходят от отца к сыну только с солью крови. Так вот, они тоскуют не по отчему дому, не по родине, а по своей прежней тюрьме, которую называют родиной. Получив без счета бесценные материалы, ваяют, высекают, рисуют все тех же идолов и скучных маленьких тиранов прежней своей жизни. Когда им прямо говоришь, что этого не надо, они переключаются на меня. Знаешь, сколько здесь моих каменных, медных, бронзовых болванов.
Царь махнул рукой, и согбенные работники побежали к бассейну, что имелся в углу двора, дабы облиться из кожаного ведра, ввиду неожиданного перерыва в работе. Апоп не обращал на них внимания.
– Я часто здесь бываю. Их привычки мне известны. И манеры тоже. Лишь бросив взгляд на любую плакетку, я скажу, из-под чьего она резца. Смотри сюда, Мериптах. Тут новая стела. Не законченная. Даже не спрашивая, определю, кто мастер – Эанатум.
Сзади раздались восхищенно-подтверждающие ропоты.
– Здесь нет пока надписи, но мы и так поймем, что тут будет изображен поход некоего царя против некоего города. На этой стороне изображен бог, надо понимать, Нингирсу, самая большая фигура. Так положено: чем важнее господин, тем и изображение больше. В руках у Нингирсу сеть, в ней пленные враги. Может, это уммиты, а может, и дикари гутии. Теперь обойдем камень, Мериптах. Здесь рассказ в четырех частях, видишь, стела разбита на четыре этажа. История начинается с того, что оплакивают погибших. Это значит, что вначале чтимый Эанатумом воитель потерпел поражение. Дань жизненной достоверности. Война не состоит из одних только побед. Второй и третий эпизоды – рассказ о победоносном наступлении. Сначала атакуют легковооруженные воины, затем уже богатыри в броне, они довершают разгром врага. И наконец, четвертый этаж – коршуны над полем битвы, они растаскивают трупы врагов. Бог и коршуны делают одно дело.
Мериптах, кажется, смотрел на стелу с интересом.
– В общем, древнейшая шумерская манера художественного мышления, и даже набор приемов все тот же, практически не менялся две тысячи лет. Все фигуры, присмотрись, как бы налеплены на плоскость и выполнены по трафарету: лица треугольные, одинаковые, как будто в войске одни близнецы. Копья все наведены горизонтально и сжаты в кулаках. Причем, обрати внимание, это мелкая хитрость мастера, кулаков гораздо больше, чем лиц, этим достигается впечатление массы войска. Такой продукции преогромное количество в любом полузасыпанном пылью городке за Евфратом. Поверь, разбитые плошки Дефа художественно ценнее, чем эти каменные «рассказы» о временах былой славы. Вот тут у противоположной стены…
Апоп обернулся и переступил через маленькую реку, образовавшуюся в центре двора после обливаний каменотесов.
– Есть другой пример на ту же тему. Тут не шумерская, а аккадская выучка. Значительно более поздняя школа. Сюжет классический, любимый среди мастеров страны Ашшур. Поход царя Нарамсина в горную страну лулубеев, полная победа над неразумными пожирателями собственного потомства. Здесь есть и серьезное сходство с шумерскими поделками – рассказ ведется снизу вверх. Но по спирали, нет разрубания сюжета на этажи. Взгляни, воины Нарамсина поднимаются на горный склон как бы по вьющейся петлями дороге. На дне пропасти уже лежат тела убитых, несколько пронзенных стрелами тел летит сверху вниз. Узел композиции, как и на прежней стеле, – фигура царя, тоже сознательно увеличенная в размере, знак его обожествления. Перед ним фигурки лулубейских вождей. Один с пробитой дротиком грудью, другой в позе молящего. Один явно человек мужественный, другой жалкий трус. Видишь, насколько все тут живее, индивидуальнее, чем там. – Апоп махнул рукой за спину. – Фигуры кажутся подвижными, руки и ноги как у нормальных людей, они пропорциональны. И главное – осмысленное соотношение заполненного фигурами и незаполненного пространства. Дар такого ви́дения, воистину, дар. А общее построение – энергичная, восходящая спираль – точно служит воплощению замысла: показать триумф победителя. – Апоп вздохнул и произнес значительно более тихим голосом: – Победу кровопийцы царя над людоедами-дикарями. – Ты понимаешь, куда движется мое рассуждение? – спросил Апоп мальчика, когда они снова были на улице. – Хотя нет, это было бы и невозможно. Придется показать еще несколько примеров. Войдем сюда.
Мериптах, привыкший безропотно сопутствовать увлеченно разглагольствующему правителю, шагнул в очередной дверной проем. И замер, оторопев, хотя открывшиеся виды должны были бы стать мягким, родственным объятием его душе. Это было египетское погребальное помещение. Только – он инстинктивно прищурился – слишком ненормально, до возникновения тоски в висках, увеличенное в размере. Пятьдесят шагов туда, пятьдесят шагов сюда. Не бывает таких могил. По прошествии нескольких мгновений стало понятно, что не только в размерах тут дело. Была и другая причина для внутренней растерянности и недоверия. Здесь все было всего лишь как бы египетское. Очень, очень похоже, но с теми отклонениями в чертах, что сигнализируют рассудку – перед вами не оригинал, а двойник. Опять двойник! Мериптах не произнес даже про себя этого слова, но вся прозрачная отрава, в нем заключенная, вновь воспалилась в его крови.
Но и это еще не все. Этот двор, заставленный каменными плитами, фресками, деревянными панелями, был пародией на порядок подлинной гробницы. Здесь все стояло в ленивом беспорядке косного хаоса, до такой степени насилуя чувство уместного и подобающего, что начинало тошнить.
Мальчик с трудом сглотнул.
– Не надо удивляться, Мериптах, и не надо ужасаться. Это, конечно, не погребальная зала, это всего лишь собрание образцов, но вместе с тем они составлены так, как полагается в настоящей гробнице фараона.
Мериптах затравленно кивнул.
– Но ты еще продолжаешь спрашивать себя, что же тут не так. А все так! Просто этим образцам полторы тысячи лет. Да, иной раз предъявленные виде́ния древней родины удивительнее, чем рассказы о дальних, совершенно невообразимых странах своего времени, и сильнее тревожат душу. Такого Египта, который ты видишь, сейчас нет. Храмы заброшены и заросли ивняком, могилы разграблены и засыпаны песком. Но все это произошло не в правление Авариса, как ты, наверное, не раз слышал. Мы уже явились в страну распада и запустения. Пирамиды Хуфу и Хафра возвышались в основании дельты, но нигде в округе, ни в Нижнем ни в Верхнем царстве, нельзя было сыскать даже отдаленных потомков тех мастеров, что были способны на такие усилия и достижения.
Проходя анфиладою частично крытых дворов, Апоп и мальчик видели десятки склоненных потных спин и слышали стук десятков молотков. Кто-то в серебряном набедреннике кланялся им, кто-то взвывал под тяжестью съехавшей на ногу плиты, умаявшиеся отдыхали в ближайшей тени. Присыпанные белой пылью, приваленные спиной к стене, они лежали неподвижнее переломившихся статуй. Единственное, чем эта картина отличалась (кроме масштаба) от картины работы в обычных храмовых или княжеских мастерских – отсутствием любого надсмотра. Нигде не маячила фигура коршуна-писца, не мелькала безжалостная палка.
– И кормят их каждый день, а это лишь подмастерья, – сказал Апоп, что-то прочтя во взгляде мальчика.
Мериптах ничего не ответил, лишь продолжил вертеть обалделой головой. Разнообразие и количество увиденного окутывали сознание, как белая пыль эту часть города.
– Я забыл спросить: тебе приходилось когда-нибудь наблюдать, как работают резчики по камню? Птахотеп, я думаю, держал же хотя бы мастерскую для изготовления погребальных стел.
– Мне приходилось делать травяные кисточки, которыми расписывают рельеф. Вместе с друзьями.
Они вошли в очередной двор. Он был особенно велик, и повсюду были что-то делающие люди.
– Это сердце моего Египта. Ты уже видел и, надеюсь, понял смысл того, что я тебе показывал. Как над примитивной, окаменевшей древностью Ура и Лагаша возносится живая, цветущая ветвь Ашшура. И ты увидел другое тоже: мощь старых египетских династий, создавших непревзойденное в духе и камне, и измельчание, суету последующих правителей. Я отобрал только самые большие примеры. Есть десятки других царств и тысячи других примеров. Много общих мест, много различий. Но эти разговоры могут быть бесконечны. Я хочу сейчас видеть только эти речные царства. Воды Нила и Евфрата с хищным другом его Тигром текут навстречу друг другу. Но не только воды их, но и времена. Ашшур растет, Египет рушится. Можно сказать какую-нибудь глупость, вроде – проходит время одного царства, приходит время другого. Так было всегда, и так будет вовеки. Кто-то стаскивает камни, чтобы воздвигнуть, а кто-то разваливает постройку. Такой вывод просто поражение и позор ума. Здесь, – царь обвел большими руками двор, – я решил вырастить опровержение такому мыслителю.
Они прошли вглубь. Мериптах не видел пока ничего особенного вокруг себя. Опять высекают борозды в камне каменотесы, бегают мальчишки с кувшинами. Колышутся опахала над кем-то важным.
– Я велел собрать со всей страны сообразительных детей, выучить их традиционным старым навыкам и возродить через это саму древнюю манеру мыслить. Вернуть Египту Египет.
И тем единственным путем, который можно признать достоверным. Посмотри, так работали мастера первых династий. Тогда применялись две главные техники: барельеф и врезанный рельеф с углубленным контуром. Разница простая: в первом случае все, что вокруг фигуры, стесывалось – вот эти «Погонщики ослов»; а во втором этот фон оставался нетронутым – прямо рядом стоит «Перегон скота через реку». Но в обоих случаях мастера первых династий полностью оставляли свои фигуры в плоскости, они почти не выступали вовне.
Мериптах уже перестал слушать и воспринимать. Он просто стоял рядом с говорящим царем, шел вслед за говорящим царем, поворачивал голову к говорящему царю, когда тот опускал ему тяжелую руку на плечо, и старался изобразить на лице внимание.
Войдя в один из дворов, Мериптах вдруг очнулся. Он внезапно почувствовал себя великаном. Человеком-колоссом, воздвигнутым посреди низкорослого города.
– Осторожно, Мериптах, не раздави чего-нибудь.
Это было нелишнее предупреждение. Весь выровненный тщательно двор был заставлен крохотными, хрупкими зданиями, храмами, дворцами, изваяниями. Несмотря на свои скарабейные размеры, они восхищали глаз неожиданной стройностью форм, смелым охватом пространств, гармоничными сочетаниями друг с другом.
Создатели всего этого микроскопического чуда стояли в сторонке, опустив руки вдоль грязных передников и тихо отчихиваясь от забившейся в ноздри пыли. Одного царь подозвал. Тот, перебирая, как цапля, длинными коричневыми ногами, опустился с храмовой площади на дворцовый двор.
– Этого я еще не видел, что это?
Молодой взволнованный человек, шмыгая носом и настороженно улыбаясь, объяснил, что он построил здание храма… Эти колоннады выведены таким образом… Главный неф будет больше, чем принято, а пилоны…
– Чей это храм? – мягко спросил царь.
Глаза архитектора забегали.
– Сета, Сета…
Апоп повернулся к Мериптаху:
– Как же, Сета… Но это пусть. Какой размах и какая естественность линий. Если это воплотить в большом камне, то может возникнуть эпоха, достойная сравниться с древностью.
73
– Для чего тебе этот засов? – поинтересовался Хека у Воталу.
Хирургу этот вопрос был неприятен, и он попытался перевести разговор на другую тему. Спросил, с какой целью посетила его вчера черноволосая Бесора.
Мастеру запахов в свою очередь чем-то неугодна была тема этого визита, и он гнул свое:
– Ты что же это, боишься меня? Боишься, что я проникну к тебе ночью?
Воталу недовольно помотал большой головой.
– На двери, что ведет в лес, тоже засов. – Сетмос хекнул.
Сам ли великий исследователь женского тела додумался до этого, или его предшественник решил, что неплохо бы иметь какую-нибудь защиту от того женского леса, который вроде бы мирно греется в лучах жаркого солнца, но меняется по ночам, и вообще таит в себе тайн, надо думать, немало, и не всегда приятных.
Воталу был человек науки, искатель истины, а такой не способен к лукавой уклончивости. Да, сказал он неохотно, женский лес и ему представляется несвободным от мятежных невидимых завихрений и настроений, непонятных мужскому уму. В определенные периоды года стволы и ветви сотрясает передающееся, заразное волнение, слышатся жутковатые хоры в разных частях леса, так стаи шакалов приветствуют полную луну. Это лишний раз доказывает опасную близость женской природы природе животной. Его, Воталу, героическая кровавая работа одной из целей имеет как раз извлечение из женской сути самой заковыристой колючки. И он уже почти достиг цели. Женщины, выжившие после его операций, никогда не присоединяются к сезонным бдениям в лесных дебрях. Они становятся чисты и мягки, словно расстались с демоном. И никакой другой лекарь, не говоря уж про заклинателей и магов, не способен ни на что подобное. А если и способен, то его успех временный, на день, на два. Победа же ножа над женским мраком полная и окончательная. Но дело в том, что, несмотря на все его искусство, старательность и немалые хирургические успехи, в женском лесу он пользуется самой неприятной славой.
– И что же, были случаи, когда мучительно бдящие по ночам жены города врывались в научные помещения и совершали со жрецами истины насильственные соития?
Нет, о таком Воталу не помнил. Да и само соитие в принципе невозможно, в каком бы состоянии озверелого желания женщины ни пребывали. Ведь сюда, в лесные павильоны, посылают трудиться лишь кастратов. И это не способ оградить женщин, как это бывает во всех прочих пошлых гаремах мелких царьков, а наоборот, это защита для них, ученых мужей, дабы оградить их занятия от всякого ночного посягновения.
– Женщины отлично знают, кто мы такие в этом отношении. Ведь ты тоже кастрат?
Сетмос корпоративно кивнул.
Воталу, удовлетворив не вполне научный интерес собрата, пожелал, чтобы тот расплатился с ним такой же откровенностью. Для чего же являлась эта демоница Бесора?
И Хека легко ему соврал. Не сказал стыдной правды о своем поражении как ученого. Оказывается, зелье, приготовленное им по просьбе северной красавицы, действовало так, что это не обрадовало ни саму госпожу Бесору, ни ее товарок, ни ее служанок. Оно вызывало некое умственное опьянение и шатание души, но в большей степени способствовало сильнейшему неудержимому поносу. Пережив минуты стыда и страха, торговец благовониями дал жесточайшие клятвы, что исправит состав. Дал в обмен на обещание, что госпожа оставит в тайне от синих писцов эту его научную неудачу.
В первый момент после этого отвратительного разговора он испытал некоторое облегчение. Его репутации пока что ничего не угрожало. Во второй момент он спросил себя: как же так получилось, что он оказался чуть ли не в полной власти у этой женщины? Уже видит в ней право прощать его, а сам чувствует себя почему-то у нее в долгу. Очень хитро лежала ее сеть, и даже он, такой глазастый, не заметил ее. Ведь кто она – одна из простых женщин гарема. Он стоит выше нее, он мужчина, и он в научных чинах, отчего же невольно служит ей? Началось все с невинного, но, как выясняется, чреватого любопытства. Приближаешься на шаг, еще на полшага, и ты уже не снаружи, а внутри. Он хотел от скуки или на всякий случай рассмотреть ее, как большое насекомое на ветке куста, а она приобрела его в пользование.
Мысль эта раздражала Сетмоса, но давала некую надежду Хеке. Не раз уже в его жизни случалось так, что он, будучи схвачен, в конце концов обманывал схватившего.
Не окажется ли это пленение внутри пленения благом для него, если направить одну стесняющую силу против другой? Он еще не знал, как бы это можно было сделать, но хотел думать, что сумеет.
Не доверяя впечатлениям опьяненного путешествия, он совершил несколько трезвых вылазок в разных направлениях по женскому лесу под видом распространения своего противозапахового средства. И как бы заблудившись, проникал к самой ограде и приникал к ней ладонью и ухом. Он попробовал пробраться во внутренние лабиринты города без ведома своих кураторов, будто бы по рассеянности. На обоих направлениях его ждало разочарование. В реальности стражи не так громадны, как в виде́ниях того ненормального опьянения, но многочисленны, вездесущи и надежны. Подозрения, зародившиеся с первого дня, подозрения, впервые проверенные случайно, во время дурманного порыва, оказались полной и черной правдой. Каким бы ни было небо над Аварисом, сиреневым или оранжевым, обычного выхода вон из этого города не имеется.
Доведись ему быть человеком другого времени, он назвал бы себя планетой, навечно помещенной на одной неизменной орбите. Попытка сбежать с нее равносильна гибели.
Но остаться в этом райском прибежище навсегда?
Нет, Хека затряс головой, слишком мучительная мысль!
Что же делать?
Но он не был бы собой, самым хитрым и самым ловким негодяем своего времени, если бы, выйдя к морю ровного, хладного, безветренного отчаяния, не разглядел в нем спасительной точки, оттолкнувшись от которой даже одною своей рукой, он выскочит на поверхность.
Чашка!
Простая керамическая чашка!
Именно в нее Воталу плеснул ему вина, которое сделало небо оранжевым. И он помнит, откуда, из какого колдунского сундука он взял порошок, чтобы в эту чашку положить. И сам собою выяснил, как он действует в смеси с вином. Это получше снадобий «Львиная вода» и «Бегущий носорог». Из этой чашки он ссыпал порошок в большую ступу и потом нагревал смесь. И вот что еще важно – если этот состав из пьяной чашки применять без добавления в него чего-либо другого, то не бывает поноса. Иногда успех лежит не на путях усложнения, а на путях упрощения состава.
Властвуй надо мною, Бесора!
74
Облаченный в простую зеленую рубаху до колен, подпоясанную тонкой золотой веревкой, стоял Апоп посреди большого квадратного зала с низким бледно-желтым потолком и белыми известковыми стенами. Из мебели там были только два ряда деревянных лавок вдоль стен и одно простое, не украшенное резьбой или позолотой кресло. Ни изваяний, ни изображений. Это был один из собственно царских покоев, где он иногда советовался со своими «братьями», а чаще слушал доклады своих старших писцов и важных шпионов. Как, например, сейчас. Они возникали справа, из овального проема в белой стене и семенили к уху правителя. Ссыпав скопившиеся за сутки сведения в неподвижную, бездонную раковину, поросшую седыми волосками, они исчезали в проеме левой стены.
Доставлено эбеновое дерево, лучшее, темно-коричневое из Ирапана. Две баржи.
Издох слоненок в меньшем зверинце. Прирученная мать взбесилась, никого к себе не подпускает, трубит и бьется лбом в ограду.
Закончена облицовка набережной в северном торговом порту.
Лихорадка среди сборщиков папирусового корня прекратилась. Уже два дня никто не умирает.
Два критских купца пойманы на подмене золота.
Девять женщин гарема удачно разрешились от бремени. Пять мальчиков и четыре девочки.
Донесение «царского друга» из Хаттушаша. В этих четырех свитках. И еще особый условный знак в виде трех керамических фигурок.
Помесячная гарнизонная почта. Фураж, болезни лошадей, песчаная горячка среди солдат, все на обычном уровне. В двух городах отмечены волнения. Мелкие. Наказанию палками подвергнуты шесть человек.
Яхмос осаждает Дендеру. С ним и Хнумхотеп, и Нутернехт. Все фиванские полки. Штурмы отбиты.
Камос вновь болен и не встает с ложа.
Из страны Ахияву доносят о появлении небывалых размеров вепря, противостоять которому нет возможности. И водяном звере о нескольких головах, засевшем в болоте.
Среди купцов Сидона появились разговоры о залежах серого серебра на островах, где-то, как они говорят, за «столбами Мелькарта».
Ничего не было бы особенного в этом утреннем докладе, если бы он не совершался шепотом. Шепотом же царь отдавал распоряжения в тех случаях, когда это требовалось. Почти беззвучно он потребовал, чтобы наблюдение за армией фиванского мятежника было усилено, а в Дендеру отправлены еще четыре конных сотни. И совсем уж неуловимым движением губ Апоп велел наказать слишком недалекого канцеляриста, допустившего, чтобы царского слуха коснулись эти глупые ахиявские басни.
Так было не всегда. В прежние времена по плоским, неукрашенным залам раскатывались громогласные приказы и огромный хохот Апопа, обрадованного чьей-либо глупостью. Теперь этого было нельзя делать, потому что за кисейной занавесью в дальнем конце, в углублении, содержащем широкое ложе, спал мальчик.
В завершение утреннего доклада Апоп выслушал сообщения тех, кто приставлен был необременительно наблюдать за ночным отдыхом юного гостя. Четверо значительных, с умными лицами и благородной выправкой царедворцев рассказали, как вел себя молодой царский гость, когда царя не было рядом. Это были сановники высшего придворного ранга, всего лишь, правда, «друзья царя», но обладавшие властью, превосходящей власть многих князей на равнинах и в горах мира, привыкшие участвовать в решении судеб правителей и стран. Но сейчас, когда они вместе с Апопом медленным шагом шествовали к кисейной занавеси и серьезно обсуждали состояние аппетита и стула лежащего за занавесью мальчика, они, кажется, не считали, что занимаются делом, унижающим их достоинство. Наоборот, лица их были сосредоточены, а речи обдуманны и дельны, как никогда.
Оказалось, что Мериптах долго не мог заснуть. Съел четыре пирожка с телячьим мясом и выпил полкувшина медовой воды.
И все время читал.
Читал?
Отрываясь лишь затем, чтобы сходить по нужде.
Удалось ли выяснить, что за свиток занял так его внимание?
Конечно, в тот именно раз, когда мальчик встал с ложа, чтобы посетить нужник. Это старая повесть, родившаяся в Танисе и переправленная после в Мемфисе.
– Какая повесть?
– «Обреченный царевич».
На губах Апопа появилась задумчивая улыбка.
– «Обреченный царевич». Я неплохо помню эту веселенькую историю. Ее герою, юному сыну фараона, было напророчено, что он примет смерть от змеи, крокодила или собаки. Понятно, почему Мериптах так занят ею. Он сравнивает себя с героем. И его можно понять. И змея, и крокодил в его жизни уже были.
Апоп подошел вплотную к занавеси и, постояв в непонятном оцепенении некоторое время, тихо прошептал:
– «Обреченный царевич».
– Я не сплю, – сказал хрипловатым утренним голосом Мериптах.
Сановные слуги, не получая даже бесшумного приказа, не сговариваясь, одновременно исчезли в дверных проемах.
Отдернув занавесь так, что она едва не задела ноздрей Апопа, Мериптах появился в зале. В одном коротком красном набедреннике и с припухшими веками. Прошел мимо замершего правителя до центра зала. Повернулся там, согнув тонкие руки в локтях.
– Давно хотел спросить, почему тут так пусто? Во всех царских покоях.
– Мог бы и сам догадаться. Я даже не успею приказать, и сюда уже наволокут любые статуи и картины со всего света, стены облепят золотом, а пол застелют, если пожелать, даже чистым железом. Крылатые ашшурские быки, вавилонские поджарые львы и хаттушашские жирные львы, грифоны, бородатые цари, барельефы и деревянные статуи, картины на досках и папирусе, тисненая кожа, чеканка, горный хрусталь, расписная керамика, лупоглазые соколы, бараны, павианы, олени, крокодилы, гуси и боги, боги, боги. Представляешь, какой это будет кошмар! Когда обладаешь всем, не нужно ничего. Я же не царек наирийский какой-нибудь. Аварис, как портовый склад, куда свезены все ценности мира и навалены грудами и горами у дверей дворца. Сила города в том, что лучшее в нем место – это. Здесь можно спокойно подумать, ничто не отвлекает.
Мериптах кивнул:
– И тихо.
Апоп усмехнулся:
– Напоминаешь мне о вчерашнем?
Вчера, как, впрочем, и всю прошлую неделю, после окончания знакомства с художественными мастерскими, царь с Мериптахом пропадали среди флейтистов и арфистов. Целые музыкальные дворцы-казармы были устроены в бесконечных столичных садах. Если предыдущее царствование Хиана можно было назвать живописным, то нынешнее вернее было бы назвать распевающим.
Не только мастера струн и труб из всех известных мест мира были по их ли воле или против нее доставлены сюда, но и те, чье умение обычно не очень и ценилось. Барабанщики из южных дикарских лесов, трещоточники, умельцы извлекать звуки из медных блинов и длинных сушеных тыкв, и висячих палок. Звукоподражатели и чревовещатели, и певцы горловые и носовые, храмовые и овцовые певцы-пастухи. Дни напролет Мериптах был окружен нытьем струн и голосов, громом барабановых шкур, необыкновенным нёбным чмоканьем. Пояснения Апопа по этой части остались для Мериптаха еще менее понятными, чем те, что он рассыпал в пыльных каменотесных мастерских.
Но справедливость требует сказать, что царь отдавал должное и строгому храмовому пению. Несколько отобранных хоров, облаченных в жреческие одежды той земли, откуда родом был напев, по очереди громоздили перед мысленным взором замершего правителя звуковые зиккураты и колоннады. Одни были усладительны для слуха, другие царапали слух и томили сердце.
– Сегодня от мира музыки мы перейдем в мир мудрости.
Мир мудрости представлял собою ухоженный, обильно политый сад с круглыми, квадратными и треугольными бассейнами, с большими каменными блинами на земле, где выдолблены борозды и причудливые знаки. Новейшие карты неба с начертанными созвездиями, пояснил Апоп. Наклонно возносились над ближайшими пальмами длинные, узкие трубы, керамические или просто обмазанные глиной, направленные в разные стороны света под разными углами. Рядом с устройствами громоздились ступенчатые кирпичные лестницы. На одной, на самом верху, возился седой человек в линялой синей рубахе, с двумя непонятными, растопыренными инструментами в руках. Он не обратил внимания на появившихся внизу людей.
Апоп отвернулся от него, кажется, с недовольным видом и, пройдя через огромные солнечные часы, протянул вперед руку:
– На этой стеле символы главных движущихся в небе планет.
– Это я знаю. Круг с точкой – Солнце, а полумесяц – Луна…
Царь выжидающе молчал.
– Дальше. Солнце – это наш смех, Луна – наш сон, – рука Апопа двигалась от знака к знаку: – Это звезда нашего рождения, это звезда нашего желания, это речь, это гнев, это наши слезы.
– Этого я не знал, – сказал мальчик.
Царь презрительно усмехнулся:
– Конечно, это же считается жреческим знанием. Опасливый Птахотеп на всякий случай ограждал тебя кое от каких сведений, дабы ты, попав в Аварис, не выставил его «Дом жизни» в дурном свете. Опасался он и правильно, и зря. Зря, потому что я сам содержу, как видишь, эту породу ученых, а правильно, потому что не слишком верю в то, что их многочисленные труды есть подлинная наука.
– Но небо… – прошептал Мериптах.
– Да, да, небо, есть и оно – самое поразительное из того, что дано видеть человеческому существу. И там действительно есть какие-то созвездия и планеты, и у них должны быть названия, но я почему-то сомневаюсь, будто бы они именно так связаны с жизнью тут на земле, как мне с надменным видом говорят собравшиеся служители своей науки. Поверь, я не одну ночь провел у этих труб и сам наблюдал вещи там, вверху, поразительные, но поразительны они были сами по себе, без соотношения с моей жизнью или жизнью стран, от меня зависящих.
– Жрецы предсказывают, когда разольется Нил.
– Ерунда! Они просто год за годом ведут наблюдения и записывают их, и им примерно известно, когда это должно произойти, но они все равно ошибаются. Иногда сильно. Однако их авторитет все равно высок. Кстати, жрецы межречья ошибаются намного чаще, – у Евфрата и Тигра более мятежный нрав, чем у египетской реки. Иногда вода сносит десятки деревень, но крестьяне все равно идут за советом к храмовым наблюдателям за небом. Потому что – жрецы. Вот и мои…
У солнечных часов появилось еще несколько знатоков неба, они издали и походя поклонились царю.
– …тоже мне порой начинают напоминать каких-то жрецов. Когда они заходят в своем пустоболтании слишком уж далеко, я начинаю склоняться к мысли, что неплохо было бы их всех разогнать. Но тут вдруг у них что-то получается – и я, до конца все же не согласившись с мыслью, что они настоящие ученые, решаю все же продлить их пребывание под моим кровом. А бывают такие, кого я сразу гоню взашей, ибо их шарлатанство очевидно даже слепому. Не так давно явился ко мне некий тирский выходец и сказал, что открыл средство, уберегающее от молний, бьющих с неба во время грозы, когда таковую приносит ветер со стороны моря. Во-первых, такое случается здесь, в глубокой дельте, очень и очень часто, а во-вторых, уж больно смехотворна была предлагаемая им защита. Обыкновенный кусок толстой медной проволоки. Он утверждал, что если вывести один конец над крышей дома, а второй вкопать в землю, то молния этому дому не страшна, она стечет по проволоке вниз.
Царь громко захохотал:
– Я не верю в существование всех этих богов, как же я могу верить в то, что один из них, допустим Гор Бехдетский, сумеет огненным копьем с высоты, на которой висят тучи, попасть в проволочный конец.
Мериптах неуверенно улыбнулся. Описан был и в самом деле смешной шарлатан.
– Я не казнил его только из-за его полной безвредности.
Апоп задумчиво потрепал свою плоскую щеку:
– Н-да, приходится признать, что небо – та единственная область, где пока невозможно с точностью отделить науку истинную от науки ложной. Но пойдем же туда, где это отделение уже произведено.
Во дворе, соседствующем с космогоническим садом, царь и мальчик обнаружили некое устройство. Снизу это была просто печь, уже раскочегаренная двумя молодыми людьми, как можно было понять – здешними прислужниками. Они быстро поклонились гостям и продолжили работу. В открытом печном зеве глухо роптало густое, злое, какое-то некухонное пламя. Решив, что печь доведена до нужного состояния, прислужники поставили на нее сверху большой кувшин из черной, обожженной бронзы. Дно у него было широкое, а горло узкое. В кувшин было налито четыре ведра воды, а после в щель, что перерезала узкое горло, вставлена пластина. Теперь налитая вода оказалась взаперти. Прислужники продолжали подбрасывать топливо в печь, то отворяя ее пасть, отчего гудение угрожающе выползало к ногам Апопа и Мериптаха, то закрывая.
Мальчик абсолютно не понимал, в чем смысл происходящего, но понимал, что покажут что-то интересное.
– Как считаешь, Мериптах, умеют ли камни летать?
Мериптах пожал плечами, полагая, что такой вопрос не нуждается в ответе.
Сразу после царского вопроса во двор вошел мрачный горбоносый мужчина. Он нес в жилистой руке довольно большой камень. Не глядя в сторону царя, он наклонил голову к бронзовому кувшину, прислушиваясь к звукам, которые тот издавал. Простояв так некоторое время, он положил камень сверху в узкую горловину кувшина и отошел в сторону на несколько шагов.
Прислужники продолжали подбрасывать топливо в печь. Она гудела все недовольнее. Бронзовый кувшин начал подрагивать, по нему сползали струйки сероватого пара. Когда недовольство сосуда стало переходить в гнев, горбоносый взялся специальными клещами за вставленную в горло кувшина заслонку…
– Смотри, Мериптах! – …и резко выдернул, одновременно отбегая в сторону.
Из распахнутого горла поднялся расширяющийся шипящий столб, а вокруг образовались быстро клубящиеся облака.
– Смотри туда! – крикнул царь.
Камень вынырнул из быстро опадающего облака, завис в воздухе на длинную долю мгновения и свалился к правой стене двора. Почти к ногам горбоносого. Тот не шелохнулся.
– Иди, посмотри, – сказал гордо Апоп. – Можешь даже потрогать.
Мериптах был в восторге от шумного представления. Заставить летать камень! Вот какова она, настоящая власть. Подойдя к камню, лежащему в пыли, Мериптах осторожно протянул к нему руку, потому что чувствовал – в нем еще сохранилась часть того гнева, что сотрясала печь и кувшин. И правда – стоило коснуться пальцем черной гладкой поверхности, как каменная злость вцепилась в подушечки.
Апоп подошел к нему, весело смеясь, взял его руку в свою и погрузил два обожженных пальца на мгновение себе в рот.
Мериптах вздрогнул и поморщился.
Апоп отвел руку мальчика и тихо сказал:
– Извини.
Вернулся на свое место и прежним голосом продолжил:
– Ты не поверил, что этот камень тот самый, что летал, потому обжегся. Глупое недоверие должно быть наказано. Не обижайся, пойдем со мной.
Было уже все приготовлено и для второго представления. Дворик такой же точно, как и предыдущий. Только вместо печи – конусообразный постамент, на нем поставленные домиком базальтовые плиты. Квадраты со стороною в локоть. Внутри – маленькая келья, из которой вытекает тонкая черная лента, резко выделяющаяся на почти белом песке, усыпающем двор и постамент.
Мериптах вопросительно посмотрел на Апопа. Чего ждать тут? Чуда, превышающего летающий камень?
– Это особое вещество, обладающее такой силой, что даже невозможно вообразить. Сначала я слышал только сказки о нем и не верил в то, что оно само не сказка. Но потом послал людей на поиски источников этих сказок. Одним словом, мне удалось добыть его, но пока что мои ученые умы не догадались, как восполнять его запас, когда оно израсходуется. Одно из мнений гласит, что это вещество есть смешение двух других веществ, встречающихся в мире по отдельности. Думаю, это правда. Целая ученая казарма Рехи-Хет трудится над этим секретом, и мне кажется, что-то у них уже получается. Свой запас мы экономим, используем исключительно для научных целей, но я решил, что тебе надо посмотреть на это.
Все тот же горбоносый и невозмутимый мужчина подошел к концу черной ленты и подпалил ее факелом. Трескучий, быстрый огонек побежал внутрь двора по направлению к конусу.
– Иди сюда, Мериптах.
Апоп стоял за специальной стеной с двумя узкими бойницами, через которые можно было наблюдать за происходящим. Огонек был уже на середине пути. Начал подниматься по пологому склону. У подножия конуса. Карабкается вверх. Ретиво врывается в келью.
И Мериптах ослеп. И оглох. Показалось, что попал на короткое время в то свое неописуемое состояние – без света и ощущений.
Придя в себя, обнаружил, что валяется на земле под бойницей, рот и глаза забиты пылью.
– Пойдем, Мериптах.
Сомневаясь, что он сможет встать и ходить, мальчик встал и поплелся вслед за Апопом, с которым не случилось ничего, кроме того, что его физиономия была перепачкана черным.
– Смотри!
Это было зрелище, достойное царских глаз и свидетельства небес. В вершине конуса была выедена неведомым образом глубокая черная дыра. Базальтовые толстые плиты, которые не поднять одному сильному рабу, валялись по сторонам конуса, и одна была даже расколота. И все это в один миг, без молота, без длительного нагревания бронзовых кувшинов!
Апоп явно наслаждался произведенным эффектом, при этом стараясь сохранить невозмутимость. Не величественную жреческую, но невозмутимость, происходящую от ясного, справедливого ума.
– Это все превращения вещества, то есть грубой части мира. В этой области все так наглядно, ум сразу видит результат своего усилия и может его проверить. Есть еще много всякого, что можно было бы показать, например, камни, оживляющие железо, заставляющие его двигаться, но это…
– Где? – прошептал Мериптах.
Ему был предъявлен магнит и палки из древесной смолы, при натирании шерстью производящие искры. И много других поразительных вещей, что отняло все время до полудня.
Во время обеда в прохладе внутреннего дворика, увитого виноградом, с бассейном, полным оживленных рыбок, Апоп продолжил свою мысль:
– Поразительнее всего то, Мериптах, что люди не способны применить для своих нужд эти великолепные вещи. Они не просто не понимают, как их можно приставить к их обычной жизни, но даже, как мне кажется, глубоко внутренне сопротивляются всяким нововведениям. Даже полезным. Я понимаю, даже мне не по силам вообразить, для чего может быть с пользой применен летающий горячий камень. Сейчас это просто неописуемо красивый фокус, только и всего. Но шадуф?!
Мальчик осторожно вынул изо рта недоеденный пирожок с вставленной внутрь бескостной рыбкой. При чем здесь шадуф, говоря проще, колодезный журавль? Такими уставлена вся Черная Земля от дельты до порогов.
– Еще каких-нибудь сто лет назад египтяне не знали, как полезно это изобретение жителей межречья. А когда узнали, воспротивились его применению у себя на полях. Продолжали поливать огороды, бросая раз за разом в колодец ведро на веревке. Упорствующих приходилось наказывать, и даже наказанные продолжали сопротивляться, приходя в ужас от той пользы, что им грозила. Про египетский туалет я тебе уже, помнится, говорил. Посланцы Авариса пытаются ввести его в моду по всем городам, где торгуют, шпионят, где прижились, но почти без всяких успехов.
Мериптах доел пирожок и взялся за кусок гусиной печенки в диком меду.
– А теперь представь, Мериптах, какая пропасть пролегает меж обыденной жизнью человека и теми достижениями его ума, которые к тому же невозможно воплотить в веществе, которые доступны лишь условным обозначениям и умозрению. Ты меня понимаешь?
– Нет, – честно сказал мальчик.
– Скоро поймешь. Сейчас мы отправимся… Ты сыт?.. В такое место… В общем, вставай.
В большой беседке у высокой виноградной шпалеры царь и мальчик нашли собрание «повелителей числа»: шестеро стариков в преимущественно красных одеяниях, некоторые весьма запущенного вида – нечесаные космы, горящие даже при свете дня глаза, другие, наоборот, выглядящие весьма благообразно и даже осанисто. Один из них, с накладной бородой и надменным холодным взглядом, именовавшийся, как и все здесь, странно – Сум, начал урок. Задачей его было ввести царского гостя в круг самых высоких представлений о науке счета. Начал он издалека, с тех темных времен, когда дикий еще человек попытался каким-то образом уяснить для себя, каким количеством вещей он обладает.
– Во времена, предлежащие царству Мина, и даже предлежащие времени двух царств, когда еще не было даже номов, но были уже жрецы, они знали две цифры: «пун», что значит один, и «оз», что значит два. Когда им нужно было сказать: три, они говорили «пун-оз», когда нужно было сказать: четыре, они говорили «оз-оз». Шесть – это «оз-оз-оз». Про число, превосходящее шесть, они говорили «много». Народные поговорки, пришедшие из той седой поры, подтверждают, что было именно так. Ведь и сейчас египтяне говорят: «Чтобы один раз купить, взвешивают семь раз», «Если кормщиков семеро – лодка без дна». Здесь именно слово «семь» обозначает смысл – «много». Не девять, не двенадцать, это я считаю доказанным.
Сказав это, Сум покосился на остальных арифметиков. Двое из них нахмурились, может быть, считая такой поворот аргументации слишком поспешным. Сум не обратил на это внимания и подошел к большой, хорошо навощенной доске, стоявшей на подставке посреди беседки.
– Позднее единицею счета стала простая человеческая рука с ее пятью пальцами. Две пятерни – десять. Чтобы обозначить какое-нибудь число, человек говорил «пун-оз» и показывал открытую пятерню, это означало пятнадцать. Две пятерни – тридцать. Такой устный счет многие и многие годы господствовал и в царствах межречья и Черной Земли. Многие дикие народы, лишенные благодеяний письменности, пользуются им до сих пор. Прирост мудрости, накопление опыта, которые непрерывно идут в мире, привели к появлению начертанных цифр. Теперь я хочу спросить тебя, Мериптах: учился ли ты счету в «Школе жизни», и если учился, не покажешь ли, каких пределов достиг, дабы я не тратил попусту время, объясняя уже известное тебе?
Мериптах подошел к доске и взял в руки остро очиненную тростинку.
– И счет, и письмо, и корабли, и эммер, и вино, и дома, и дыхание жизни – это дар богов, – сказал он тихо, но не с последней степенью уверенности.
Сум медленно наклонил голову:
– Пусть так. Напиши какое-нибудь число.
Мстительно сопя, Мериптах вонзил стило в лоснящийся воск. Очень скоро доска была испещрена полностью и отставлена. Чьи-то ловкие руки тут же заменили ее на новую. Среди жрецов счета произошло шевеление. На второй доске Мериптах вычитал, складывал, на третьей умножал и делил.
– Все, – сказал он с легким звоном торжества в голосе. – Я могу сосчитать любое количество чего угодно. Я достиг предела!
Он увидел улыбающееся лицо Апопа. В этой улыбке были смешаны гордость за него и ласковая ирония в его адрес.
– Не спеши с такими выводами. Числовое знание и шире и глубже, чем ты себе представляешь.
Царь кивнул худому, косматому жрецу с искривленным неприятным носом. Тот выступил вперед. Сум с достоинством освободил ему место. Полилась торопливая, чуть подсвеченная радостной лихорадкой речь.
– Ты мыслишь только в одной системе счета, здешней, египетской, но есть не менее уважаемая и древняя система Ура, система, где в основе лежит число шестьдесят. Следовательно, в ней должно быть шестьдесят цифр, но при этом используется только два знака – прямой клин и клин лежачий. Первый для обозначения единицы, второй для обозначения десятки. Таким образом, все числа от одного до пятидесяти девяти жители межречья записывают по системе, сходной с нашей, десятипалой, а потом знаком единицы обозначают уже шестидесятки. Знака для нуля нет. Попробуй. Запиши число собравшихся в этой палатке и умножь на число колонн этой беседки.
Мериптах думал буквально несколько мгновений. Заездило по воску тростниковое острие. Косматая голова поощрительно кивала.
– Хорошо, мальчик, можно считать, что и этой системой ты овладел, есть и другие, но не в них дело. Это вторая ступень точного знания, но не последняя. – Косматый посмотрел на царя, тот опустил веки.
Вощеные доски унесли, и на их месте появился гладкий деревянный стол с горстью плоских черных камешков.
– Сейчас, мальчик, я покажу тебе одну операцию с числами и одновременно с камешками. Смотри внимательно и потом расскажешь, что понял.
Пальцы жреца взяли из кучи камешков один, положили рядом с ним два, далее три, потом четыре.
– Что ты видишь?
– Один камень и три кучки, всего десять камней.
– Да, а теперь мы расположим их вот так:
О
О О
О О О
О О О О
В вершине будет единица, во втором ряду – двойка, в третьем – тройка и основание – четверка. Что получилось?
Мериптах вздохнул и внезапно широко улыбнулся.
– Треугольник.
– Правильно! Простая последовательность чисел дает треугольник. Числа – это величайшее открытие – имеют форму. Сумма последовательных нечетных чисел: один, три, пять – дает «квадратное число», квадрат со стороною в три камня:
О О О
О О О
О О О
Сумма последовательных четных: два, четыре, шесть – дает «продолговатое число»:
О О О О
О О О О
О О О О
Что это означает?
– Не знаю, – потрясенно покачал головой Мериптах.
Апоп встал и, подойдя ближе, положил руки на плечи мальчику. Глаза правителя лучились, улыбка была одухотворенной.
– Не стыдно не знать, мой мальчик. Первейшие умы сотни лет не могли понять, что число может переходить в форму. Говоря кратко, все в мире имеет в своей основе цифру. Все формы состоят из треугольников, квадратов, прямоугольников и шаров. Куб сын квадрата, понимаешь меня? Не только пирамида, или храм, или дворец есть сочетание какого-то количества оформленных чисел, все другое тоже! И эта беседка, и даже это дерево, и ты сам. Разумом, чистым человеческим разумом можно проникнуть все, нужно только достаточно внимательно всмотреться. Это открытие есть величайшая тайна Авариса, мы храним ее и одновременно охраняем.
– От кого?
– Представь себе город, построенный из песка. Ты небось и сам возводил такие с друзьями на берегу Нила или у дворцового пруда. Он стоит и производит впечатление прочной постройки, но попробуй полить на него из бурдюка водоноса тонкой струйкой обыкновенной воды.
– Вы охраняете мир от знания, которое способно его разрушить?
Апоп большим и указательным пальцем левой руки помассировал глазные яблоки, правой рукой сделал знак математикам, и они покинули беседу и скрылись за виноградной шпалерой.
– Жрецы ваших храмов тешат себя такими мыслями. Приятно ощущать себя и возвышенным, и благонамеренным. Приятно стоять на горе знаний и еще более приятно, глядя на серые толпы простого люда, копошащиеся вокруг этой горы, говорить себе, что только ради них несешь бремя просвещенности. Оставляешь в одном своем сердце кипеть огонь, который мог бы обжечь их монотонно стучащие в такт тупой работе сердца. Хотя что они там хранят, эти жрецы? Замеры подъема нильской воды за две тысячи лет, приблизительные предсказания солнечных затмений, собрание дурных присловий и заговоров на случай желудочной колики. И это передается с благоговением от поколения к поколению служителей. Это знание никак миру повредить не может, даже будучи открыто полностью и каждому ремесленнику. Будучи открыто, оно повредит не народу, но жрецам, ибо они останутся голыми. Самые циничные и умные давно уже поняли, что обладают не знанием, а властью, и спокойно довольствуются таким положением. Только власть их замешена не на силе, а на тайне. Они еще бездушнее, чем обычные гробокопатели, разорители погребений. Они умудряются питаться дарами могил, не вскрывая их, не рискуя быть наказанными и даже получая почести своей святости.
– Таков мой дядя Аменемхет?
– Твой дядя умнее и честнее большинства своих собратьев. Таких, как хитрый трус и предатель Птахотеп, например. Аменемхет никогда не выдал бы тебя мне. Он защищал бы тебя до последней возможности.
– А если бы не смог защитить?
– Он бы тебя убил. Я готов даже поверить в то, что он верит в своего Амона. Но при этом и использует, как умный, расчетливый раб использует своего беспечного хозяина. Амон, не ведая того, работает на него, плавая по небесам на своей ладье. Ты смотришь на меня такими широкими глазами, что я начинаю думать, будто сообщаю тебе небывалые, только что открытые истины, а между тем все это банально, скучно. Всей этой нудной суете вокруг пилонов тысячи лет. То правит Птах, то Амон обнявшись с Ра и не боясь обжечься в этом объятии… И это не конец, далее явится еще кто-нибудь и выгонит Амона с ладьи. А гимны будут бубниться, и кровь жертв будет течь, Нил за Нилом.
Апоп взял с подставки, что была тут же подле доски с вычислениями, кувшин с водой и отпил. Предложил Мериптаху. Тот скованно отказался, как бы придавленный плитами только что сделанных признаний. Не то чтобы он никогда и нигде не слыхивал ни единого слова по этому поводу. По обрывкам разговоров князя Бакенсети, злым словесным огрызкам, что падали под ноги толпящегося народа во время какого-нибудь особенно пышного храмового шествия, он мог заключить, что обитает где-то на горизонте жизни ядовитая мыслишка о гнили, скрывающейся за божественной позолотой. Но ее легко смывала широкая волна пьянящей радости и ощущения добродетельной причастности к божественному величию при вхождении в храм.
Поглядев на капли, что упали в пыль под ногами из опорожненного кувшина, царь вернулся мыслью к образу песчаного города:
– Ты слушаешь меня, Мериптах? Ладно, не надо слишком уж убиваться из-за моих разоблачений жреческой шайки. Это малая часть той скорлупы, с которой твоей душе предстоит расстаться при рождении к подлинной жизни. Помнишь, что я говорил тебе о водоносе, поливающем песчаную постройку? Ты пожалел постройку, а надобно было пожалеть воду! Ибо пески мира бесконечны и бесконечно косны. Воды, благодатной воды же истинного знания так мало. Что стоит один бурдюк против бескрайней и раскаленной пустыни!
– Один бурдюк, – сомнамбулически повторил Мериптах.
– Только не думай, что ты уже осушил его до дна, – усмехнулся Апоп. – Там еще много приятных и горьких глотков. И самый пьянящий… Я хотел сказать «на дне», но язык в этом месте, верно служа, начинает обманывать. Разумеется, то, к чему мы подойдем со временем, лежит, конечно, не на дне.
– На вершине?
– Нет. Вершина хороша для глаза. Для глаза, взирающего с вершины. То, что я имею в виду, скрыто, оно в глубине. В сердце.
– В сердце, – опять почти бездумно повторил Мериптах.
– Да, но сейчас еще немного рано говорить об этом. Мне нужно рассказать тебе еще о многом, прежде чем ты станешь способен воспринять главное.
Сказав это, Апоп вышел из беседки и двинулся сквозь сад, решительно двигая мощными икрастыми ногами. Мимо геометрических бассейнов, мимо каменных небес. К длинному, высокому зданию с выпуклой крышей.
– Что это? – потрясенно спросил мальчик.
Они стояли под сводами огромного зала. Сквозь многочисленные высокие узкие окна в стенах текли потоки рассеянного света, заливая широкие столы, заваленные папирусными свитками и вощеными досками. И стоящие вдоль стен деревянные полки с горами все тех же свитков, досок и глиняных таблиц. Сразу вслед за появлением царя и его гостя сидевшие за столами люди в синих, желтых и белых одеждах молча поднялись и, не оглядываясь, удалились к противоположному выходу. В воздухе, становившемся постепенно все более гулким, были слышны шарканье подошв и покашливание.
– Это библиотека? Почему они ушли?
– Чтобы нам не мешать.
Мериптах повертел головой, неуверенно улыбаясь. Когда потные скульпторы прямо в его присутствии выбивали зубилом и молотом черты человека из мертвого камня, когда толпы извивающихся всем телом флейтистов окутывали его липкими мелодиями, это не так льстило, как покорно-организованная ретирада библиотечных молчальников. В этом была непонятная торжественность. И он чувствовал, что это внимание адресовано не только царю, но и в какой-то степени ему.
– Да, Мериптах, это библиотека. Главная библиотека города и царства. То, что ты видел во дворце? – просто этажерка с любимыми книгами. Камень, обожженная глина, папирус, бронза, кость, дерево, – идя вдоль полок, говорил Апоп, – все они по-разному умеют хранить человеческие слова. Самой длинной человеческой жизни не хватит, чтобы прочесть все, что здесь собрано. И не на все надо тратить время.
Царь остановился и остановил свою речь. Ему не нравилось, как она началась. Тяжелый взгляд, пройдясь по залу и словно бы напитавшись тяжестью собранного здесь знания, остановился на мальчике. У того даже чуть подкосились ноги под весом этого внимания.
– Мир стар, Мериптах, – неожиданно изменившимся голосом сказал Апоп. – Мир подобен древнему старику, все попробовавшему в этой жизни. Он иногда даже не помнит, что именно с ним случалось, и по второму, по третьему разу берется за то, за что уже брался. Когда-то ведь не было ни больших городов, ни храмов, ни каналов… – Апоп вздохнул и задумался.
– Да, десять миллионов лет назад не было ничего. Только тьма и океан. А потом появился холм Бен-Бен, – осторожно прошептал Мериптах. Гулкий, пустой воздух по своей воле увеличил значение этих слов.
Царь растянул рот в брезгливой гримасе:
– Это все ваши здешние сказки. Есть и сказки других мест, я не о том. Существуют многочисленные жреческие своды, где перечислены все правители страны всех династий от самого начала, и если верить им, то египтяне владеют страной уже тридцать шесть тысяч лет. Впрочем, есть и такое мнение, что власти этой не более шести тысяч лет. Не будем слишком доверяться ни тем ни другим. Одно несомненно, когда-то люди и в Черной Земле, и в других странах жили как животные, питались тем, что удавалось собрать в лесу и поймать в реке. Спали в звериных норах и не покрывали свои чресла. Так и сейчас живут многие племена в лесах южнее Фив и в горах севернее страны Ахияву, да и горцы Загроса недалеко от них ушли. Очень часто в таких племенах правили женщины, что ныне вообразить очень трудно, даже человеку с воображением. Ты понимаешь, что я говорю, Мериптах?
– Женщины-цари?
– И даже женщины-воины. На чем держалась их власть? Род велся от женщины, она была матерь своего племени, единственный источник, из которого оно пополняется. Для чего живет мужчина, было непонятно. Он охотился, отпугивал зверей и неприятелей. Но то же самое могли делать и молодые, сильные женщины. Однако мужчина не мог сделать того, что могли они? – родить. Людям долго не приходило в голову, что есть связь между соитием сегодня и рождением младенца спустя многие месяцы. Как животные, люди не знали отцовства, а одно лишь материнство. И даже когда ум человеческий дознался до причины рождения, власть женщины лишь пошатнулась, но устояла, ибо она продолжала обладать тайной – от какого именно мужчины родился у нее ребенок. Или изображать, что обладает, и этим держать племя в подчинении. Многомужество и поныне встречается то там, то здесь, и даже среди просвещенных народов. Самый живучий из древних обычаев.
Так продолжалось тысячи лет, а потом еще тысячи. Мир покоился на груди обширной, ленивой самки и прозябал в равномерной нищете. Но однажды началось всемирное восстание мужского ума против женской власти. Именно ума. Только развивая свою способность к отвлеченному, свободному, воспаряющему размышлению, мужской ум рассеял тьму тайны, пролегающей от соития до рождения. Фактически тайну времени. Война продолжалась повсюду и долго, скрытно и явно. Записанная история почти каждого народа полна рассказов о столкновениях с целыми армиями воинственных женщин. Поколения сменяли поколения, а власть переходила из рук в руки. Женщины только на нынешний взгляд слабы и неразумны. На самом деле они воинственны, хитры и неутомимы. И кровожадны. Войны между племенами, которые вели женщины, не заканчивались никогда или заканчивались истреблением одного из племен. Это легко объясняется. Женщина – непосредственное русло, по которому течет кровь рода. Мужчина лишь ставит своим семенем нечеткие отметины на этом потоке. Борясь с врагиней, женщина оберегает берега русла, ибо при разрушении берегов истекает в никуда и иссякает сила рода. И победить по-настоящему, то есть с полным прекращением опасности, можно лишь полностью испустив враждебную кровь. Поэтому женщине не нужна дань от врагини, не нужна земля, не нужна власть над ней. Ей нужна ее кровь. Я не наговариваю. Вспомни какую-нибудь потасовку среди придворных женщин князя Бакенсети, ты видел в жизни что-нибудь ожесточеннее? В ход шли зубы, ногти. И вспомни опять же, прекратить это мог только мужчина – управитель своей палкой.
Мериптах кивнул. Такие внезапные, на пустом месте побоища у кухонь или в «Доме женщин» порой случались, и тогда самые ухоженные, благоухающие флейтистки становились кровожаднее камышовых кошек.
– Недаром у египтян символом бессмысленной жестокости является именно богиня-женщина, львица Сохмет. Но это ладно. Вернемся к главной жиле разговора. Не всегда, я думаю, смена власти происходила путем войны. Волны жизни теплы, мягки и замедленны. В них возможны и безболезненные, безвоинственные перемены порядка. Часто женщины сами отдавали первенство мужчинам, чувствуя свою выгоду. Женоправные племена всегда нищенствовали, ибо приниженный мужчина вялый и плохой работник. Он может достичь чего-то, только уважая себя. Жизнь народа, ведомого энергичным правящим мужчиной, многократно обогащалась и изменялась к лучшему, ибо работали у вождя-мужа не только руки, но и голова. Мир перевернулся и устроился по-новому, но корни вражды остались. Есть еще племена диких женщин, и о них часто доносят. Где-то они скачут на лошадях и воюют на окраинах обитаемого мира. Но это мелочь в сравнении с той войной, что вползла под крышу каждой хижины. Признав для виду свое поражение, женщина непрерывно ведет свою тихую, мелочную, непрерывную битву с мужчиной, чередуя ласки и капризы, обращая слабость свою в вид власти. Сила ее в том, что она не устает. Самый сильный любовник не в силах утомить самую мелкую любовницу. Мужчина умнее и сильнее, но помимо этой тихой битвы он занят еще массой дел, он иногда забывает, что эта война идет, он верит, что мир искренен, женщина же не прерывается ни на мгновение. Повергая женщину на ложе, мужчина служит женщине, избивая ее, он уступает ей, даже убивая ее, он лишь признает свое окончательное поражение.
Апоп сел на табурет, массируя глаза.
Мериптах сел напротив, поглаживая живот, обливаемый изнутри непонятным холодом.
– С того момента, как мужчина взвалил на себя все заботы мира, прошли тысячи лет. Все выглядит так, будто он беззаботно и самодовольно пользуется своим положением, объедая лучшие плоды с древа жизни. Но почему же тогда он не спокоен? Почему он борется с тем самым порядком, что сам установил? Сотнями разных способов пытается устроить жизнь, улучшить ее. И, главное, почему все изменения, иногда хитроумные, иногда кровавые, не приносят никакого успеха? Количество зла и грязи в мире не уменьшается?! Следы этих усилий – в книгах, что ты можешь видеть тут. Посмотри, сколько их, этих книг, посмотри. Запечатленная мудрость двадцати веков и сорока царств. Знаешь, что самое удивительное? Везде и всегда происходит одно и то же. Царства рассыпаются на мелкие части и потом снова слипаются в громадные страны. Власть то присваивает себе какой-нибудь великий воитель, то перетягивают к себе хитроумные жрецы. Династии втаптывает в пыль какой-нибудь хитрый самозванец или бунтовщик, но лишь затем, чтобы основать свою династию. На месте простоты нравов, трудолюбия, храбрости и предприимчивости воцаряются роскошь, богатство, беспечность, распутство, как в царстве Миноса. Но потом Кносский дворец рушится под тяжестью порока, и снова одичавшие овцы щиплют траву на развалинах когда-то величественного дворца. Словом, все остается по-прежнему. Когда ты смотришь на нынешнюю жизнь, она кажется тебе такой прочной, неизменной, все повторяется год за годом. Нил разливается и усыхает. Люди рождаются, растут, женятся, плодятся, старятся и плывут на запад, чтобы обосноваться навечно. Почти невозможно представить себе, что жизнь могла быть другой. А ведь была. Даже в Египте, самой неподвижной стране мира, царили другие нравы. Когда-то не было и самого царства. Потом оно возникло. Юг победил Север. Верх победил Низ. Но потом все перевернулось. Стал править Мемфис, теперь он угасает. Вырастают Фивы, чтобы обессилеть, ничего не добившись. Ибо пути царств, как я уже сказал, всегда одинаковы. Рождение, рост, величие, упадок, забвение. Меняются не только границы стран и размеры храмов, меняются и законы, то есть скелеты огромных этих животных под названием «царство». Медленно, но однако же меняются. Фараон всегда выше визиря, визирь выше писца, писец выше крестьянина, тот выше раба. Эта конструкция, кажется, создана навсегда. Но нет. Например, возникает солдат, разрастаясь в своем значении, становится важнейшей частью государственной пирамиды и, недовольно пошевелившись, обрушивает все. Описаний солдатских бунтов на этих полках имеется в немалом количестве, хотя всякая власть старается забыть о временах, когда была попрана. Ты наверняка удивишься, если я скажу, что во времена первых династий не было торговцев и никакой свободной торговли, без которой ныне невообразим мир. Собранный урожай, весь до зернышка, поступал в царские хранилища и оттуда выдавался тем, кто нуждался. И главным был хранитель закромов. Он мог уморить голодом человека, который ему не понравился, мог облагодетельствовать отца красавицы и получить ее в жены. Теперь крестьянин может торговать, а перекупщик скупать и перепродавать. Хранитель царских закромов по-прежнему важен, но жизнь обтекает его, и у нее новые любимцы. Визирь малого номарха кланяется богатому сидонскому купцу, ибо кто доставит ему ливанские кедры для постройки или сабейские благовония?
В межречье сотни лет правили в городах цари-жрецы, носившие титул лугаль или энси. Установления их власти были прочными, но простому люду, как можно догадаться, приходилось тяжело, ибо именно и только из него высасывались средства на новые храмы и дворцы. Но вот однажды в городе Лагаше один из богатых людей решил изменить порядок вещей. Он сместил жестокого энси и объявил, что теперь будет другая жизнь. Провозгласил якобы от имени бога Нингирсу: «Пусть сильный не обижает вдов и сирот». Он отменил поборы со жрецов низкого ранга, увеличил миску храмовых работников, отделил хозяйство храма от царского хозяйства. Он пошел дальше – снизил плату за совершение религиозных обрядов, снизил налоги с ремесленников и уменьшил повинность на строительстве каналов. Оградил граждан от гнета ростовщиков. Ликвидировал еще существовавшее в городе многомужество. Он правил шесть лет. Но началась война. Уруинимгина, так звали реформатора, проиграл ее. Победитель, царь города Уммы – Лугальзагеси, отменил все новые установления. Это было больше тысячи лет тому назад. Ныне Лагаш – маленький, глухой поселок, где живут люди, ничего и не слыхавшие о своих столь мужественных и решительных предках, об их возвышенных призывах и разумных законах. Они пали ниже тех крестьян, что платили когда-то свергнутому энси.
Вот на этих полках лежат таблицы со сводом законов вавилонского царя Хаммурапи. Они действуют в некоторых частях межречья и поныне. Видишь, сколько таблиц. Множество, и еще одно множество, и еще два множества сверх этого! Очень детальная, разработанная система, предусматривающая все случаи жизни, любые споры, самые заковыристые случаи. Особенно в том, что касается имущества.
Апоп встал, тяжело и медленно распрямляя мощное, короткое туловище.
– То же самое происходит не только в мире мирских установлений. Помнишь, что я показывал тебе в мастерских каменотесов? Мастерство и искусство древних может быть возвышенным и может потом на столетия впасть в примитивную, жалкую суету, но потом снова напитаться силой и обрести крылья духа и красоты. Может быть, лишь для того, чтобы снова рухнуть в прах. Не знаю. Две тысячи лет назад простой рыбный писец написал великую книгу «Душа человека перед вратами Дуата», и многие считают, что уже тогда все было сказано. После шли одни лишь перелицовки, только с новейшими ухищрениями. «Беседа разочарованного со своей душой», «Разговор плывущих в Ладье Вечности». Суетливые жители межречья додумались даже до того, чтобы отворить ворота Дуата. Герой одной бойкой книжонки, довольно симпатичный, понимающий ценность мужской дружбы, но в общем бесхитростный парень Гильгамеш пробрался в мир смерти, дабы беседовать с его вечными хозяевами. И беседы эти не принесли ему радости. Смешно, как будто можно было рассчитывать, что будет по-другому. Гильгамеш, как ребенок, подглядывающий в щелку за пиром взрослых и разочаровывающийся оттого, что там происходит то же самое, что и в его песочнице. Тот рыбный писец много выше, он хотя бы не стал теребить запоры врат, которых собственно и нет. Но, может статься, явится спустя годы кто-то, кто превзойдет и Гильгамеша, и рыбного писца. Но все равно, это будет ходьба по кругу. Повсюду идет огромное строительство, возводятся храмы и пирамиды, но лишь для того, чтобы рухнуть в свое время. Нет подлинного взрастания. Копится золото и серебро, но не копится подлинно ценное.
Царь, стоявший все время боком к Мериптаху, повернулся к нему, и выражение лица у него сделалось похожим на то, с каким он смотрел на мальчика во время краткой и кровавой встречи во дворце Бакенсети.
– Для чего я это все говорю… Для чего я это все говорю, Мериптах?
Мальчик чуть втянул голову в плечи, показывая, что не знает.
– Только здесь, в Аварисе, мысль очистилась от пут суеверия и не пресмыкается более перед раскрашенными истуканами. И что же обнаруживает эта мысль, воспарив над миром и временем? Кажется, вот что: мир устал от бессмысленных перестроек, и время никуда не ведет. Я с этого начал и теперь, похоже, изложил все доказательства, что это так и есть. Все перепробовано. Науки достигли своего предела, утончились более, чем это можно представить, и ждать от них, в общем-то, больше нечего. Искусства толкутся на месте или бродят по кругу. Мир тонет в непрекращающемся страдании.
– Потому что миром правит Сет, – громко сказал Мериптах.
Апоп поморщился:
– Ты как будто не слушал меня. Сет…
– Сет всегда был силен, но вы возвысили его своим почитанием.
Апоп опять поморщился и вздохнул несколько раз.
– Пойдем.
Этот сад был мрачен. Трудно было понять почему. То ли зелень росших здесь деревьев была темнее, чем в других местах, то ли зубчатые тени стен лежали угрожающе. Присмотревшись, Мериптах догадался, отчего ему тут так боязно находиться, даже вместе с таким водителем. Сад был населен. В его толще угадывались и, что еще страшнее, подразумевались какие-то огромные, затаившиеся фигуры. Из куста жасмина торчит громадный неподвижный локоть, а из-за ствола пальмы выставлены колени кого-то, сидящего столь же неподвижно. Общая атмосфера какого-то тяжеловесного древнего поджидания правила здесь, в бесшумном сообществе древесных и нечеловечески недвижимых фигур.
– Ты же видел, Мериптах, сколько у меня скульпторов, и все они не сидят без работы. Изводят целые баржи драгоценного камня и бездну меди. За редким исключением ваяют они своих соплеменных истуканов. Тех, для кого не находится уже места в женском лесу, я приказал стаскивать сюда. За этим сикомором собрание божественных женщин. Этих ты узнаешь. Сидит с младенцем на коленях Изида, младенец – Гор. Рядом Сохмет – женщина-львица и Басет – кошачья богиня, в руке жезл-систр с головой Хатхор. А вот этих ты не узнаешь. Киририша – эламская богиня, рядом еще несколько поменьше, это тоже Киририши, все они богини-матери. Дальше – хеттская Шавушка и две хурритские Шавушки, все они занимают среди богов то же положение, что вавилонская Иштар или урукская Инанна. Тут их целая толпа. Когда-то все они были правительницами богов у себя в городах, потом их потеснили боги мужчины. Произошла такая же перестановка, что и на земле. Кириришу подмял Хумпан, Иштар уступила Мардуку и так далее. Я не хочу забираться далее в эти дебри, ибо там нет жизни и скучно. А теперь поверни голову.
Мериптах посмотрел вдоль аллеи, составленной из стволов и статуй, уходящей куда-то в темные дебри.
– Теперь давай посмотрим то, ради чего, собственно, пришли. Вот он. Кто это?
Мериптах прошептал:
– Сет.
Злой бог, да еще как бы внезапно выпрыгнувший из древесной тени, показался очень большим и страшным.
– Это древняя статуя из Таниса. Ей поклонялись в дельте еще до нашего здесь появления. Тогда Сета звали Сутех. Один из четырех сыновей Геба и Нут. Женатый, кстати, на своей же сестре Нефтиде. Его священное животное – свинья, вызывающая отвращение у прочих богов. Свинья грязна, как свинья, и частично отсюда народное представление о нечистоте гиксоса, поклоняющегося Сету. Хотя слепой дух народной молвы усматривает и другую нечистоту, не умея разглядеть, что это, наоборот, чистота и сияние. Ты не понял, но об этом позднее. Когда-то Сет был хорошим. По преданиям древнего царства, он спаситель Ра, от кого бы ты думал, от меня, от змея Апопа.
Царь веселился не улыбаясь.
– Теперь вот эти. Знаешь, кто они?
– Нет.
– Это тоже Сеты, если так можно сказать. Впрочем, почему же нельзя, именно что можно. Вон там сидонский Ваал, огромный, из розового крошащегося туфа. Его имя можно перевести на египетский как «хозяин». Тот маленький, гранитный Сет из Васугани, его имя – Тешуб. Быки у правого и левого колена – это «утро» и «вечер». Хеттский Сет тоже носит имя Тешуб, он бог грозы. Тоже из гранита, только из черного. Кстати, у нашего Сета есть титульные наименования – «бурный», «грозный». Что это означает? Повсюду, во всех известных ныне странах Сет-Ваал-Бал-Тешуб есть бог воинственный и могущественный. Он в той или иной степени известен всем кочевникам больших степей от дельты Нила до устья Евфрата. Нам нужен был некто, перед кем могли бы преклонить колена наши честные, простые воины. Большинство из них теперь происходят из племени шаззу, но полно и выходцев из других кочевых, конных народов. И Сет удовлетворяет всех. Он не бог Авариса, но бог армии Авариса. Ты меня понял? Души наших свирепых всадников чисты, и им нужна понятная, простая вера, без нее воинство разлагается. Так же как и безверие вредно для полков, вредно и высокое, истинное знание. Ни один, даже высоко стоящий, конный начальник даже не подозревает, где сердце царства, которому он служит, и как оно устроено. Вместе с тем они служат честно и гибнут счастливыми.
Тут Апоп резко прервался, словно спохватившись:
– Ты хочешь у меня что-то спросить?
Мериптах потупился и спросил:
– Ты не веришь в Сета?
Апоп отрицательно и устало покачал огромной головой.
Мериптах спросил еще более осторожно:
– И ни в каких других богов ты тоже не веришь?
– Ну, у тебя было сто возможностей в этом убедиться.
– Но тогда…
– Ты хочешь сказать, что в кого-то все равно надо верить? Кто-то же создал этот мир и хотя бы даже это самое царство, которым я управляю, да?
– Да.
Царь сел на постамент ближайшего Сета:
– Понимаешь, тут можно сказать одним словом, но я лучше расскажу тебе одну историю, легендарную, старинную, может быть, она поможет тебе понять, в чем здесь суть. История эта, на мой взгляд, слишком попахивает именно легендой, и источник ее точно неизвестен, но она очень популярна среди моих «друзей» и «братьев», среди всех подлинных гиксосов. Когда-то ведь не было ни нас, ни нашего знания, ни нашего царства, а на месте Авариса стояла крохотная крепость. И началась эта история не в здешних землях, а в каких точно, неизвестно. Однажды один из степных вождей, может быть, из племени шаззу, а может, и из другого племени, подобрал в пустыне двух умирающих от жажды путников.
– Сказка о двух путниках?!
Царское лицо внезапно изменилось, углы огромного рта обвисли, тяжелые веки приопустились, как два занавеса.
– Откуда ты слышал о ней?!
Мальчик, кажется, сам удивленный, приложил руки к коленям, так что у него получился легкий полупоклон.
– Я не знаю.
– Ее знают только сыны Авариса, простым египтянам она не интересна, потому и не может бродить среди них. Бакенсети тебе рассказал ее?
– Нет.
– Мегила?
– Нет, мы не разговаривали с ним с глазу на глаз.
Апоп встал, отошел от статуи на два шага, но только затем, чтобы снова вернуться и сесть.
– А может, у тебя просто вырвались эти слова? Расскажи мне ее, я сам найду, в чем объяснение этого секрета. Только если ты меня не обманываешь.
– Нет. – Мериптах искренне помотал головой.
75
У Воталу были огромные глаза и огромная пещера вместо рта, переполнявшее его испуганное удивление не давало сомкнуть челюсти.
– Что у тебя случилось?
Воталу наконец овладел собою:
– Царь.
Великий хирург подробным образом описал недавний визит. Сначала, как молчаливая буря, налетели воины охраны, люди-тени, которых никогда не видно, но которым видно все. Они осмотрели каждую щель в доме, отодвинули каждый кувшин, успели заглянуть даже в разрез на животе женщины, как раз лежавшей на операционном топчане. В объяснение своих действий они сказали только одно: сейчас сюда придет сам Апоп со своим юным другом, и хирургу надлежит ответить на все вопросы и, не скрывая ничего, поведать о замечательных достижениях своего самого искусного в мире ножа.
– С другом?
Оказалось, что это часть старого и очень важного ритуала. Не вполне, надо сказать, ему, Воталу, понятного. Время от времени у царя появляется новый друг. После смерти (но не обязательно) или отстранения старого. И тогда правитель как бы дарит ему Аварис. Так, по крайней мере, объясняли (но, честно говоря, не объяснили) хирургу другие члены Рехи-Хет. Подробно на эту тему было не совсем принято говорить, не потому что это тайна, а потому что это было нечто само собой разумеющееся. Да и хирург, выше головы обеспеченный собственными кровавыми проблемами, не особо стремился понять эти ритуальные тонкости: почему царь, который может все, не может просто так сойтись с понравившимся ему мальчиком, а должен сплясать перед ним очень длинный, подробный танец?
– Целый месяц и еще неделю сверх этого месяца он водил его к своим живописцам, архитекторам, ювелирам, музыкантам, открыл библиотеку и показал книги на всех языках.
– Для чего все это?
Воталу тяжело пошевелил мощными плечами:
– Настоящие гиксосы всегда так ведут себя по отношению друг к другу. И царь первый из них. Это область чувств, и я ее не исследую.
Сетмос-Хека презрительно дернул подвижной щекой. Этот город давно его раздражал. Странным устройством, дурацкими обычаями, и если бы он провалился под землю, то торговец благовониями не нашел бы повода для расстройства.
– Теперь пошли, – сказал Воталу.
– Куда? – недовольно спросил уже нагулявшийся Хека.
– На собрание Рехи-Хет.
Оказалось, что все научное сословие собирается нынче вместе, ибо должно состояться представление последнего научного достижения, доставленного, по слухам, из далекой северной страны за громадные деньги. Предъявление его должно, по традиции, проходить именно на собрании всех первых умов города, тогда оно будет считаться научно законным.
Хеке было плевать, что там доставлено, да и устал он порядочно, но он вдруг подумал: это путешествие будет полезно с точки зрения ориентировки.
Сэб и Нанна уже явились, полные своего делового самодовольства, увешанные связками ключей. Сетмос изобразил живейший интерес к предстоящему освидетельствованию нового научного факта. Даже начал поторапливать медлительного Воталу, слишком долго прилаживавшего какую-то специальную цепь на парадном облачении.
Путешествие и в самом деле оказалось довольно полезным. Острым своим опытным глазом Хека, пока Сетмос задавал синим писцам всякие отвлекающие вопросы, пока они гремели длинными в пол-локтя ключами перед очередным замком, пока опахальщик отбегал, чтобы помочиться, сумел высмотреть много мелких любопытных тонкостей в устройстве здешнего внутреннего порядка. Надо думать, что человек, у которого было бы больше времени для изучения и наблюдения, мог бы тут найти скрытые пути для своих неразрешенных перемещений, несмотря на все эти стены, калитки, охранников. Все же деревья, руины, кучи мусора, повозки, горожане, собаки, верблюды, брадобреи, водоносы, скороходы, полуденная лень, тучи мух, ослы, орущие ослы, торговцы – все эти захламляющие элементы в достаточном количестве имели место в продуманной структуре города, добавляя в нее некоторое количество живой запутанности.
Собрание Рехи-Хет, на которое Сетмос-Хека прибыл впервые, представляло собою зрелище, заслуживающее описания. Оно устроено было в открытом обширном (двести локтей в поперечнике) овале, усыпанном белым песком и огороженном живой изгородью, за которой можно было разглядеть пилоны, похожие на храмовые, и торчащие меж ними лапы пальм. Один край овала этого слегка поднимался от центра. Причем поднимался уступами, на каждом располагались неукрашенные, но удобные кресла. Перед ними небольшая круглая площадка, где, как можно было догадаться, и будет выставлен новый факт.
Все кресла были заняты пышно разодетыми – по случаю важного события в научной жизни города – представителями столь превозносимого властями сообщества. Место Воталу было в одном из первых рядов, ввиду его заслуженности и давних достижений. Сетмос должен был тесниться на самых задних креслах, это его не слишком обидело и с самого начала, а вскоре он понял и преимущество такого своего положения.
Сквозь просветы в живой изгороди молчаливыми серьезными работниками в желтом были вынесены два кресла – большое и не слишком большое. Над ними тут же нависли целые облака опахал.
По рядам ученых мужей пошли волны невидимого возбуждения-предчувствия. Они перестали переговариваться и выжидательно выпрямились на сиденьях. Сетмос-Хека тоже на мгновение поддался общему настроению. Ему стало любопытно, каков он властитель Авариса в домашней обстановке, перед своими ближними подданными. Однорукий даже привстал, дабы поднять взгляд над головами сидящих впереди. Он ожидал какого-то звучного сигнала перед появлением правителя, но Апоп явился совсем не так, как он делал это перед толпами восторженных туземцев в Мемфисе. Царь вышел спокойным шагом, чуть расставляя ноги в ширину, одетый просто, как обычный посетитель библиотеки, не неся на себе никаких золотых вериг и архитектурного парика. Невысокий, плотный мужчина с квадратной головой, почти лишенной подбородка, отчего на лице навсегда запечатлелось брезгливое выражение. В белом набедреннике и белой накидке. Рассматривать было особенно нечего, и от этого Хека всматривался особенно рьяно. Для него, самого проницательного, всегда и везде, в любом городе и царстве, умевшего подобраться к самому подножию трона, устройство здешнего порядка правления оставалось загадкой. Нельзя было понять, кто тут главнее кого, кто распоряжается, а кто слушает. Где визири? Где старшая жена? Где сыновья? Где начальник личной стражи? Где первый евнух хотя бы?! Сидящие слева от царского кресла – астрономы, их узнают по черной полосе на переднике. Рядом с ними, кажется, знатоки чисел, а может, врачи – что значит их зеленая полоса? Они, кажется, важнее синих писцов, но и некоторые «царские друзья» носят синие одежды, простые ли они при этом писцы? Почему члены Рехи-Хет не падают ниц перед своим владыкой, а всего лишь привстают и склоняют головы? Нет, некоторых бьет лихорадка немого обожания, но они удерживаются от того, чтобы рухнуть в пыль, явно подчиняясь какому-то здешнему правилу. Зачем такое правило?! Ведь все равно понятно, что Апоп безмерно выше всех собравшихся здесь умников и лишь притворяется простым членом этого собрания. Никто, даже глава Рехи-Хет (жилистый, горбоносый старик с вытекшим глазом), не в состоянии отколупнуть ни крупицы от невидимой глыбы царской власти.
Но… этот мальчик?
Хека не сразу его рассмотрел. Стройная фигура замелькала за ветками искусственной заросли, переливаясь в просветах, и большое косное царское тело вдруг неуловимо подалось вперед. Не сдвинувшись с места, пошло навстречу, не шевельнувшись, распахнуло приглашающие объятия.
Торговец благовониями по-охотницки заволновался, учуяв – вот кто ходит по тропке к сердцу здешней власти, вот кого обратав, можно наложить руку на главную жилу управления всем. И тут же покрылся волдырями ужаса, узнав в счастливце своего бывшего ученика.
Мериптах подошел к меньшему креслу и окинул взором почтительно дышащее собрание. Хека рухнул за ближайшую спину и не увидел, как Апоп ласково облепил пятернею острое, коричневое плечо мальчика и уселся в кресло, сделавшись совершенно похожим на гигантскую черепаху, обретшую свой панцирь.
Мериптах сел рядом.
Одноглазый мудрец встал и отдал некую команду. Слов Хека не понял, но ощутил ее действие. Всякое перешептывание в рядах смолкло, никто не смел даже почесаться. Некоторое время поддельный колдун стрелял глазами по сторонам, боясь, что сейчас вдруг начнется какое-нибудь общее действие, а он по своему незнанию выпадет из общего порядка и станет заметен мерзкозоркому юнцу. Но все лишь ждали и, кажется, прислушивались. Хека присоединился к общему внимающему молчанию. И услыхал кое-что в той стороне, что была загорожена акациями. Мелкие, сложные шумы какого-то движения.
Глава Рехи-Хет подал новую команду, и стена из растений пришла в движение: все акации и тисы разом поехали вправо. Это было столь удивительно и, главное, – неожиданно, что Хека даже потерял часть осторожности, высунув голову из-за чьей-то мокрой лысины. Ему приходилось сталкиваться в иных храмах – на путях своего странствия – с чудесами, имевшими примитивное механическое чрево, так что природу акациевого фокуса он понял сразу. Удивили масштаб и время демонстрации. Насколько эффектнее все это смотрится в ночи, лишь изредка разорванной факелами.
Причина странного поведения обнаружилась тут же. По открывшейся взгляду раскаленной улице, сжатой с двух сторон глухими белыми стенами, приближалась живописная и непонятная процессия. Огромная повозка с огромным же ящиком на ней была влекома четырьмя парами черных, желторогих буйволов, замедленно, но упорно переставлявших чуть расплющивающиеся при каждом шаге копыта. Вокруг суетилось не менее дюжины полуголых и полубезумных, судя по поведению, погонщиков. Одни командовали, другие тыкали острыми палками буйволам в загривки, третьи упирались плечами в ободы колес, четвертые время от времени поливали ящик из кожаных ведер. Было слишком понятно, что усилия людей носят декоративный характер. Быки будут идти ровно с той скоростью, с которой идут, что бы вокруг ни вершилось. Зачем же эта вода, разве что для того, чтобы охлаждать содержимое ящика, но тогда что там?
Вслед за повозкой шли молчаливой шеренгой четверо мужей, явно принадлежащих к обществу Рехи-Хет. Двое в синей, один в желтой одежде и один весь в черном, как и одноглазый глава содружества. Нетрудно было догадаться, что мужи суть ученые, доставляющие свое, несомненно громадное, открытие.
Судя по переговорам сидящих рядом, Хека понял, что слух об их приближении, после полугодичной экспедиции, уже давно достиг города, но только сегодня утром они вошли на окраину Авариса. Было рассчитано, к какому часу неотвратимые буйволы добредут до места научных собраний, и к этому часу подгадали общий сбор.
Угрюмые лоснящиеся звери вытащили длинную, двухосную повозку с высоким, длинным и мокрым ящиком на каменную площадку перед лицом вставшего собрания. Буйволы медленно цокали, копыта чуть разъезжались на гладком камне, колесные ободы с хрустом давили мелкие камни.
Ученое собрание загомонило, словно завидев то, о чем давно и много говорилось.
Палка погонщика щелкнула правому буйволу между рогов. Повозка и не думала останавливаться. Буйволы шли себе и шли. Первым нашелся кто-то из охранников Апопа. Он подбежал сбоку и двумя ударами меча перерубил постромки. Повозка остановилась. Буйволы же проследовали дальше, словно и не заметив потерю поклажи, продолжив переставлять ноги в том же ритме.
Горбоносый вождь науки глянул выжидающе на царя. Тот позволил. В то же мгновение сразу шестеро человек подлетели к ящику с топорами и ножами. Быстро и ловко вскрыли внешний кожух, скроенный из четырех бегемотовых шкур. Под ним был деревянный пихтовый ящик, и он поддался умелым ударам, затем – толстый слой ячменной соломы, опять кожа. Скоро вокруг повозки лежали горы мусора, и обнажилась сердцевина – сбитый из драгоценного сидонского кедра ящик. Он был вчетверо меньше первоначального ящика, но вполне достаточный, чтобы уместить в себе полного человека.
Апоп встал с кресла и подошел вплотную к повозке. Мериптах следовал за ним. Сбиваясь в толпу, приблизились почти все члены ученого собрания. Кроме торговца благовониями, осторожно просеменившего в противоположном направлении, делая вид для охранников, что по нужде.
Царь внимательно и даже ласково посмотрел на кедровый ящик, коснулся его пальцем. Никто больше не посмел этого сделать. И, наконец, кивнул.
Сразу четыре бронзовых топора саданули по углам ящика. Он развалился.
В нем не оказалось ничего.
Лужа воды.
В полной тишине Апоп поместил в нее руку:
– Попробуй, Мериптах, она еще холодная.
Тут же было громко объявлено глашатаем ученого совета: доказательство того природного факта, что вода в некоторых случаях может иметь форму и состояние камня, придется отложить до следующей экспедиции.
76
Львенок-сосунок, не более чем двухнедельный, недовольно мяукая и чуть пошатываясь, бродил по маленькой песчаной полянке, заглядывая под кусты. Время от времени он присаживался на хвост, топорщил несоразмерно большие светлые усы и хлопал огромными глупыми глазами.
У края полянки лежал большой круглый нубийский щит. На нем, по традиции воинов этой варварской страны, был нарисован свернувшийся питон. Краски были еще совсем свежими и яркими, поэтому змей казался живым.
Львенок снова мяукнул и пересек полянку в направлении щита, остановился, принюхиваясь, поглядел по сторонам, как бы ища совета и объяснения, что это такое.
– Мать отказалась его кормить, стая бросила его на краю деревни. Какой-то крестьянин решил, что его надо доставить мне. Он все равно погибнет.
Апоп и Мериптах стояли на довольно высокой площадке. Таких было устроено несколько в главном дворцовом зверинце, дабы можно было с удобством наблюдать здешние животные диковины.
Нубийский щит вдруг шевельнулся. От свернувшейся пестрой массы отделилась голова и стала быстро вытягиваться в сторону львенка. Тот сделал неловкий шажок назад и чуть завалился набок. Голова змея резко раскрылась, обнажая узкую пещеру с торчащими сверху и снизу кривыми зубами. И уже через секунду щенок льва уже по плечи канул в этой пещере. Все это происходило совершенно бесшумно. По длинной пестрой трубе проходили судороги, и с каждой новой змей чуть дальше надевался на рыжее тельце с беспомощно поджатыми лапами.
– Пойдем, Мериптах.
Царь отвернулся, отошел немного в сторону и сел на скамью без спинки в тени огромного жасмина. Мальчик покорно присел рядом, продолжая глядеть туда, в сторону невидимого теперь бесшумного животного обеда.
– Он очень редко ест, этот питон. Одного поросенка в три месяца. Я его не люблю, хотя он символизирует меня. Иногда приходится устраивать церемонии для непосвященных вассалов, с которыми не станешь толковать об истинном знании, о науке. Для них, раз уж я царь по имени Апоп, то, стало быть, хоть ненадолго превращаюсь в настоящего змея. И мне приходится во время некоторых церемоний выставлять вместо себя этого безногого гада. Смысл разумного управления в том, чтобы чередовать подавление с уступками. Например, жители Черной Земли безобидны, как овцы, не способны ни к какому серьезному сопротивлению, но и им необходимо отчасти угождать. Зная об их категорическом неприятии искренних нежных отношений меж мужчиной и мужчиной, мои провинциальные «друзья» время от времени устраивают показательные казни якобы пойманных мужеложников.
Мериптах нетерпеливо пошевелился, явно показывая заинтересованность в судьбе невидимого львенка.
– Не надо, Мериптах. Не надо на это смотреть. Я жалею, что тебе довелось увидеть то, что ты увидел. Совпадение. Иногда кролик неделями прыгает возле змеиного носа, а тот даже веко не подымет.
Мальчик только вздохнул.
– Ночь опускается. Ночь особая. Это полнолуние. Я презираю всех этих каменных и деревянных истуканов, но привык считаться с призрачным светилом. Оно оказывает влияние на людей, каким-то образом увеличивает или уменьшает вес души человека и, в момент своего величия, способно помочь главному начинанию. Нужно только правильно понять, в чем главное, и уметь подготовиться к такой ночи.
Тьма быстро пропитывала воздух, глаз пасовал перед этим тихим нашествием. Над зверинцем пронесся голос какой-то невидимой, злой птицы. Над пространством человеческого города прокатились, пересекаясь с востока на запад и с севера на юг, волны барабанного буханья. Стража давала знать, что все в порядке. Аварис, если желает, может спокойно засыпать.
– Мы сегодня не будем торопиться, Мериптах. Сначала омовение, потом трапеза, потом вознесение на небеса. Ты рассмотрел все части великого целого, теперь пора тебе окинуть взглядом всю картину.
Омовение чрезвычайно напоминало то, что делали с Мериптахом прислужницы госпожи Аа-мес в день появления Апопа в Мемфисе. Только теперь это были не прислужницы, а прислужники, и трудились они умелее, спорее, деликатнее. И без единого смешка и хихиканья. Как будто заняты делом, важнее которого быть не может. Мериптах был покорен, и это было ему нетрудно, ибо почтение к ритуалу есть суть правоверного египтянина. Даже лежа на столе парасхитов, он думал прежде всего о порядке. Так что же ему теперь эти лепестковые ванны, кожные щетки, возня с ногтями, ароматические внедрения внутрь уже однажды умиравшего тела.
Но вместе с тем это уже не был прежний Мериптах. Ничего из сказанного змеем он не пропустил. Чему из услышанного поверил, он и сам не знал. Смущает ли его продолжение, пугает ли, отвращает? Он не думал об этом, ибо это было бы бесполезно. Он пребывал в состоянии некой двойной уверенности: это обречено произойти, и этого же не может быть никогда! И это состояние его почти устраивало. Он вдыхал ароматы и был спокоен. Немного досаждало подозрение, что эта раздвоенность когда-нибудь принуждена будет кончиться. Только вместе с жизнью! Но, к сожалению, нельзя было рассчитывать, что его кто-нибудь убьет. Если же здесь и отыщется какой-нибудь добрый человек, никакой гарантии нет, что милости змея продлятся до того, чтобы погрести его сообразно мемфисскому загробному порядку. И не потому, что змей жесток или коварен, просто здесь, на этой земле – удивительной, непонятной и конечно же нечистой – нет и пяди, годной хотя бы для одной правильной могилы. Власть ни Птаха, ни Амона не властвует здесь. Достаточно вспомнить жуткий лес каменных истуканов. В какой жалкой заброшенности там владыки подлинной жизни. Если они не в силах навести порядок вокруг себя, как можно надеяться, что они способны простереть свою волю в мир Запада.
Нет, змей не коварен и не жесток. Он ни разу не солгал, он щедр.
Но он питается львятами!
И мысль Мериптаха озаботилась предстоящей трапезой.
И она состоялась. Посреди огромного пруда на неподвижном плоту, заставленном не столько яствами, сколько цветами. В основном теми, что распускают ароматы после захода солнца. Сама водная гладь казалась покрытой слоем прохладного аромата. Маслянистые полосы света, падавшие на поверхность пруда от светильников, выставленных на прямоугольных берегах и по углам трапезного корабля, казалось, лежали не на воде, а на самом этом запахе, отчего их можно было не только видеть, но и обонять. Мериптах был смущен и восхищен таким перепутыванием чувств.
Огней было так много, что затмевались звезды и небо казалось одноцветным, как черный потолок.
Царь и мальчик сидели друг против друга в креслах, в конструкции которых были искусно переплетены змея и лев. Золотая чешуя и эбеновые лапы. На нескольких подставках меж креслами располагались блюда с лучшею, видимо, едой, но Мериптах был не голоден, поэтому и не рассмотрел, что там выставлено. Апоп подумал, что он не ест оттого, что смущен предчувствиями, и нахмурился. Мериптах решил, что взгляд царя невесел, потому что сердце его уязвлено.
– Ты несчастен? – спросил он и с удивлением обнаружил, что сейчас словами выразил то, о чем уже несколько дней, оказывается, думает: большеглазый змей – существо обездоленное.
Царь был потрясен и тронут. И главное, обрадован самой возможностью подобного разговора. Мальчик все длинные недели их городских гуляний казался ему более сфинксом, нежели чувствующим человеком. Все обрушиваемые на него сведения и тайны проникали в него не более, чем вода из ведра мойщика проникает в каменную статую. Но, кажется, есть надежда. Царь боялся нарушить молчание: вдруг выяснится, что этот вопрос – случайность. Ведь и павиан, дунув в прорезь флейты, может случайно извлечь прекрасное сочетание звуков. Что, если в этом вопросе удивительно очерченных уст всего лишь сказалось действие особого невидимого дыма, испускаемого хитро оснащенным светильником? Дыма, ослабляющего путы неприятных мыслей.
Царь мощно пошевелился, и блестящая пластина неизвестного белого металла блеснула на его груди. Других украшений не было на мощном теле, а на этом была изображена лодка с двумя гребцами.
– Я не знаю, Мериптах. У меня есть все для того, чтобы быть бесконечно несчастным: слишком большая власть, слишком точные знания о мире и людях. И ни с тем, ни с другим я не в состоянии расстаться, хотя бы этого и пожелал. Меня нельзя испугать, меня нельзя удивить. Расставшись со всеми ложными кумирами, я остался вообще без всего. Настолько один, что даже захватывает дух. Но вместе с тем я не только знаю, что подлинное счастье возможно, я наблюдаю его вокруг себя очень часто и, главное, надеюсь обрести для себя.
Мериптах решил, что ничего не понял из этой речи, но при этом ему было таинственно весело, то ли в связи с царскими словами, то ли еще почему. И он посчитал правильным помалкивать, ибо есть опасность утратить что-то важное из того, чем он сейчас владеет молча.
– Ты не хочешь меня спросить, что я имею в виду, Мериптах?
Мериптах взял с подноса пирожок, понимая, что лжет этим движением – пирожок ему совершенно не нужен. Но, занимаясь им, можно ничего не говорить. Он поднес пирожок к губам и почувствовал, что не в состоянии его съесть.
Тогда надо говорить какие-то слова.
– Ты и меня хочешь сделать несчастным.
Лодка на груди Апопа заколыхалась, будто внезапно попала в шторм. И Мериптах с удивлением обнаружил, что это волнение передалось и монументальному плоту, на котором происходила трапеза. И его тихо взвеселила мысль: буря в груди человека продолжилась настоящими волнами?!
Впрочем, этим удивлениям не суждено было длиться долго. Тут же явилось простое объяснение. Невидимые служители, по условному царскому знаку, привели в действие специальный механизм, стронувший с места трапезный плот и медленно потащивший его к берегу. Невероятная техническая оснащенность здешней жизни позволяла творить и такие чудеса. И даже не такие. В чем беспечный мальчик получил возможность убедиться вскоре.
Тяжко ступив с плота на берег, Апоп повел хрупкого спутника по освещенной частыми факелами песчаной тропе меж двумя строями высоченных пальм. Настолько высоких, что кроны их были невидимы снизу. Вскоре тропа уперлась в высокие ворота в очень высокой кирпичной стене. При виде сверкающего грудью и глазами Апопа ворота сами собой стали отступать внутрь, образовывая меж створками ширящуюся полосу света. Когда она стала достаточно широка, царь и мальчик вошли в нее. Мериптах восхищенно вдохнул. Они оказались будто внутри огромной выдолбленной горы, опоясанной по стенам несколькими кругами полыхающих светильников. Как и во время трапезы, ощущение потолка создавало беззвездное, из-за неистовства земных огней, небо. Апоп и Мериптах стояли на широком балконе, нависшем над пока плохо различимой поляной длиною локтей в сто пятьдесят, уходящей к противоположной стене. По ней протекали какие-то ручьи, там и сям громоздились кучки камней. Мериптах не успел присмотреться, царь взял его за локоть и показал, куда надо идти теперь. Рядом располагалась деревянная постройка, похожая на выброшенную на берег небольшую ладью. Апоп перешагнул через высокий борт и поманил за собой мальчика. Мериптах подчинился, вертя головой. И сооружение, и намерения Апопа были ему непонятны совершенно.
Царь крикнул, непонятно к кому обращаясь, и сразу тело лежащей на камнях ладьи заскрипело, задергалось и медленно поползло к краю обрыва. Все ладьи этого города подчинялись Апопу как живые. Но сейчас это открытие скорее насторожило, чем позабавило мальчика. Они слишком определенно приближались к обрыву высотою не менее чем в двадцать локтей! Плавучие суда – это одно, но совсем другое дело – летучие! Власть Апопа велика, но сердце, маленькое мальчишеское сердце, билось? как птица в силке. Мериптах покосился на царя. Тот, властно прищурившись и не мигая, смотрел вперед, над носом своего нового судна, дрожание факельных огней отражалось в зрачках.
Нос ладьи выступил за границу каменного берега. Мальчик зажмурился, готовясь перевернуться и рухнуть вперед. Но ничего подобного не произошло. Равномерный скрип царапал его слух, побуждая отворить зрение. Было страшно. Мальчик открыл глаза и ахнул – ладья полностью, всем корпусом уже висела над ярко освещенной поляною там внизу. Не только висела, но, покачиваясь, двигалась!
Мериптахом овладевало стремительное уверывание в то, что они, и правда, не упадут, и радость, перемешивающаяся с благодарностью, бурлила в нем.
– Я должен кое-что тебе пояснить насчет той истории, про двух путников.
Мериптах лишь мельком глянул в сторону Апопа. Ему сейчас не было дела ни до каких слов или путников. Он смотрел по сторонам, удивляясь количеству и мощи светильников в стенах этой громадной, открывшейся взору чаши; смотрел вниз, на ее округлое дно, где действительно текли в разных направлениях ручьи и вытягивались причудливой формы пруды, громоздились полоски и кучки холмиков, размазывались пятна песка, росли густые, низкорослые кустарники и виднелись там и сям небольшие и побольше сооружения из глины, маленьких обтесанных камней. Немного похожие… На что? На те песочные городки, что он вместе с задушенными Бехезти и Утмасом возводил на берегу Цветочного канала. Только эти были побольше и выстроены куда умелее, и выглядели лучше и сложнее. Ступенчатые пирамидки, наклонные пилончики храмов, плавно изгибающиеся зубчатые кольца стен, башенки, ворота, даже маленькие пальмы росли в крохотном дворе миниатюрного дворца. На глади пруда как будто цепочки торчащих из лаковой воды белых платочков. Паруса! Что все это такое?! Мальчик обернулся к своему спутнику. Тот не стал дожидаться, когда прозвучит вопрос, сам начал говорить:
– Это наш мир, Мериптах. Все реки, горы, моря, все страны и города. Мы проделываем над ним тот самый путь, что проходит солнце, вставая на востоке, чтобы достигнуть запада. На языке жителей Черной Земли это называется путь ладьи Ра. Но мы сейчас с тобою в ладье Апопа.
Мальчик осторожно перешел от борта ладьи к борту, пробегая восхищенным и недоверчивым взглядом по искусственным всхолмиям, поблескивающим углам заливов, замысловато изогнутым ручьям.
– Не одну тысячу лет люди путешествуют, многие гибнут, некоторым удается вернуться, некоторые оставляют после себя записи об увиденном. Огромную часть библиотеки – ты был там – составляют свидетельства путешественников. Часто они похожи на выдумки, иногда они скучны или бестолковы, однако в каждом есть полезная крупица. Если разобрать их внимательно и сопоставить свидетельства, соединить вместе бесчисленные карты, можно увидеть единую великую карту. Еще в годы моей юности, будучи «царским другом» в правление Хиана, я занялся этим делом, и результат многолетнего труда перед тобой. Вернее, под тобой. Там все соразмерно – реки и страны. Только города увеличены пропорционально в шестьдесят раз, иначе бы они представляли собою лишь кучку камешков на берегу ручья.
– Мы летим по небу?
– Да, Мериптах, если хочешь, пусть это называется так. Мы оставили за спиною мрачный мир Загроса, неприютного нагорья, откуда время от времени является дикая сила, чтобы овладеть время от времени слабеющим межречьем.
– А что там, за нагорьем?
– Некоторые путники и купцы забредали и туда, но их рассказы слишком невероятны, чтобы серьезный человек принимал их всерьез. Говорят, к примеру, что там живут люди с желтой кожей и слипшимися глазами, что там научились приручать слонов и они работают по приказу человека как обыкновенные рабы. Я поверю в такое, только если увижу собственными глазами. Якобы есть там какие-то города, река, превосходящая Нил, и гора выше всех прочих гор, и берег того мира обтекается океаном. Надо думать, бесконечным. Но чтобы не занимать голову глупыми сказками о землях, о которых нет достоверного сведения, обратимся лучше к тому, что в пределах нашего знания. Сейчас мы как раз над межречьем. Направо, то есть на север, лежат горная страна Наири и великий горный хребет между двумя морями. Ты видишь торчащие среди гор камни? Это крепости тамошних гордых, но глупых властителей. Есть сведения, что за хребтом бродят какие-то племена. Кто-то утверждает, что именно туда ушли племена непримиримых женщин. Но ничего достоверного о женщинах-воительницах, надо признать, нам неизвестно. Вообще, люди, а особенно путешественники, любят рассказывать небылицы, особенно о местах, где никто не бывал. Про северные земли говорят, что там бывают такие холода, что вода превращается в камень. Несмотря на то что существует множество свидетельств от имени уважаемых и серьезных людей, это не может быть признано как подлинный научный факт. Мною была послана специальная экспедиция на север. На огромной специальной телеге, в саркофаге из кожи и меха, поливаемом колодезной водой, был доставлен кусок окаменевшей воды и предъявлен на собрании Рехи-Хет. Это было на твоих глазах.
– Там не было каменной воды.
– Да, не было. Поэтому лед останется в разряде предполагаемых явлений, а не доказанных. Хотя, как мне кажется, успех тут близок, потому что нельзя отрицать холод, обнаруженный внутри саркофага. Ты ведь тоже его почувствовал?
– Да.
– Теперь переведи взгляд на противоположную сторону. На юг нашего мира. Там лежит обширная страна кочевников, благодатная степь, простирающаяся до края земли, где страна Саб сидит на мешках своих благовоний. Если присмотреться, видны кучки глиняных фигурок – это верблюжьи стада, единственное имущество степняков. С того места на небе, где мы находимся, пока толком не разглядеть западных окраин мира. Что там, за страной Ахияву? За ливийской пустыней? Логично предположить, что ничего. В том смысле, что тамошние земли бедны или вовсе необитаемы, ибо и голубоглазые, лукавые жители Ливии, и пропахшие чесноком бандиты и пираты Ахияву почему-то туда, на запад, не устремляются, а норовят силой или хитростью попасть на возделанные территории.
Это наше великое обиталище, Мериптах. Почти все целиком, кроме населенных лишь южными обезьянами и северными ветрами окраин. Место жительства рода человеческого, с его лесными, горными и песчаными окраинами; обтекаемое океаном, про который, как я уже говорил, сказать нечего, кроме того, что он бесконечен и в силу этого не заслуживает особого внимания. Неявно единое царство. Управляемое нами! Гиксосами! Я уже говорил, и повторю: в каждой из стран, в каждом большом городе присутствует необъявленный посланец Авариса и в нужном отношении влияет на все решения тамошнего правителя, ибо держит его душу в объятиях. Он полностью, в высшем смысле, владеет царством, но никогда ничего не сделает такого, что этому царству пошло бы во вред. Ибо посланец Авариса действует не сам по себе, не по своей прихоти, а как часть великой воли царства гиксосов. За ним тысячелетняя мудрость, вся правда о слабом, корыстолюбивом, сладострастном и завистливом животном, именующемся – человек. В твоих глазах я вижу недоверие. Чем же власть гиксосов лучше любой другой власти? Поверь, лучше, и это я докажу тебе сразу же. Во всем этом необъявленном царстве нет никаких войн! Вот уже много лет. Мужчины не убивают друг друга. Какие-нибудь мелкие стычки на окраинах, и это все. Например, вон там, возле небольшого городка по имени Илион, что лежит возле двойного пролива из моря срединного в северное, холодное море, продолжается уже несколько лет нудная, осадная глупость. Пираты Ахияву хотят овладеть проливом для беспрепятственного грабежа всех проплывающих судов. Но это окраина, жалкая окраина, два петуха выясняют, кто будет хозяином курятника на задворках. Да еще один неразумный вождь Абар-Ам вздумал переселиться со своим ободранным народом от устья Евфрата куда-то на северо-запад, поближе к срединному морю. И вот теперь с драками продирается от одного степного колодца к другому. Все это и войнами-то назвать нельзя. И такое состояние сохраняется более сотни лет. С тех пор как Аварис незримо возобладал повсюду. Была только одна большая неприятность, которую мы не смогли преодолеть. Вот как раз мы на том месте, где об этом лучше всего рассказывать.
– А там внизу, – прошептал свесившийся через высокий борт ладьи мальчик, – Вавилон!
– Ты угадал! – удивленно вскрикнул Апоп. – Это Вавилон. Самый большой из городов и самый рыхлый, беззащитный из них. Он, как золотой слиток, манит всякого вооруженного негодяя, блуждающего под небом. Мы всегда берегли Вавилон, как зримую доступную мишень для всяческого мирового недоброжелательства. Так мы отводили злую мысль и ядовитый клинок от сердца Авариса. Вся наша тончайшая политика заключалась, в конце концов, в том, чтобы, возбуждая повсюду ненависть к Вавилону и зависть к его богатствам, удерживать врагов от нападения на него. Оставляя при этом Аварис в тени. И однажды все пошло прахом. И знаешь, по чьей вине? Как это не постыдно для нас, по вине женщины. Причем если к стенам Илиона мелких ахиявских разбойников привела, по легенде, хотя бы молодая красотка, то тут роковую роль сыграла вздорная хеттская старуха. Но, послушай, а как ты догадался, что это именно Вавилон?
– Я узнал его.
– Что значит узнал? Ты разве бывал в Вавилоне?
– Нет. Но я узнал его.
Царь вдруг неприятно задумался, стоя взглядом на Мериптахе. Мальчик говорил что-то непонятное и ненужное.
– Тогда объясни, как ты сумел?!
Мериптах поежился:
– Мне кажется, что я все это уже видел. Вот так, вроде бы сверху.
Апоп недовольно усмехнулся, как человек, думающий, что его хотят обмануть.
– Ты хочешь сказать, что бывал здесь? Провинциальный мальчик, без моего ведома… Только мои «друзья» и «братья» могут сюда войти, да и то большинству никогда не оказаться тут, наверху, в моей ладье. Даже если тебя тайком привозили в Аварис… Нет, глупость! Кто?! Зачем?! Может, ты сказал наугад? Увидел самый большой город внизу и решил сказать, что это Вавилон, ибо про Вавилон знают все?
Мериптах смущенно улыбнулся и показал пальцем за левый борт.
– Там, немного сзади, Сузы. Четыре кольца стен. А там, впереди, Тир, на камне у берега. А на острове – Кносс, как морская звезда… Там Хаттушаш и Васугани.
Хозяин ладьи тяжело молчал. Не видя объяснения чуду, он испытывал к нему отвращение.
– Тебя выучили этому в «Доме жизни»?
– Когда я был мертв, я узнал это.
Апоп молчал. Продолжалось медленное скрипучее путешествие.
Как бы отвечая на молчаливое недоверие небесного своего спутника, Мериптах продолжил:
– Когда я был мертв, я был нигде, но со мною были голоса. Не совсем со мною, сами по себе, но я мог их слышать. Они приходили непонятно откуда и потом уходили. Они говорили о многом, но не все было понятно. Кажется, они были вверху, надо мной, хотя я не знал тогда ни верха, ни низа. Теперь я понимаю, они были как бы в лодке, как мы сейчас. Вверху. А я, мертвый, плыл там, внизу, по реке.
Мериптах ткнул пальцем в пустоту под ладьей.
– Там сейчас Нил, – сказал царь, оставаясь весь недоверчивое внимание.
Мальчик перегнулся. Пригляделся.
– Что это за город, как ты думаешь, а? – спросил медленно царь, явно думая какую-то неожиданную мысль.
Мальчик молчал, держась обеими руками за край борта и тихо дыша.
– Это не Аварис, – прошептал он.
– Правильно, но об этом догадаться нетрудно. Нет башни, нет внутренних стен, которые ты мог видеть.
Ноздри мальчика продолжали раздуваться.
– Что же ты, Мериптах, это ведь Мемфис!
– Да?
Зазмеились губы длинного рта:
– Да. Только пирамид Хуфу и Хафра нет поблизости. Они мне лично отвратительны, эти памятники загробного самодовольства, поэтому я велел не увеличивать их, как все прочие постройки. Они там есть, но в свою подлинную величину, и ты можешь сам убедиться в их ничтожестве. Их бы ты, разумеется, узнал, когда бы с ними поступили так же, как с зиккуратами межречья.
Мериптах смотрел то вниз, то на Апопа.
– Может быть, ты мне покажешь, где Фивы?
Мериптах стал водить головой направо-налево, повернулся спиной к движению ладьи. Раздвинул коричневые руки. Помахал кистью левой:
– Там.
– Правильно. Но в твоем распоряжении была река, мною уже названная, и еще прежде я сказал тебе, где восток. По виду очертаний ты бы Фив не узнал. Да, они там, где ты показал, на юге. Мой маленький Нил изгибается в том месте, прежде чем ринуться к дельте. Там же, у кирпича, обозначающего крепость Дендеру, выставлено целое скопище человеческих фигурок в белых набедренниках. Видишь? Отсюда, пожалуй, и разглядеть трудновато. Это армия доблестного, но дубиноголового Яхмоса. Далее только речные пороги, кушиты и стада бегемотов.
Царь закрыл глаза с облегчением – он нашел разгадку.
– Ты не узнал родной город только потому, что тебе никто его не описывал так же, как Вавилон или Сузы. Ты не видел его «сверху».
Царь длинно вздохнул:
– Ты не был мертв, Мериптах. Тебя укусила змея, и ты заснул и во сне слышал чьи-то разговоры. Могу даже предположить чьи. Это не боги загробного мира шептались между собой. Был только один человек, который мог столько рассказать о тайном царстве Авариса. Твой предатель-отец. Мегила не раз и не два путешествовал в этой ладье. Ему по должности было положено знать главные города со всех точек зрения. Кому он это рассказывал? Это определить сложнее. Может быть, даже и невозможно теперь. Впрочем, почему же невозможно? Наверняка он выдавал секреты Авариса Аменемхету в обмен на что-то. Только жрец Амона достаточно богат для того, чтобы оплатить такие сведения. Можно даже предположить, что́ Мегила просил за свое предательство. Твою жизнь. Ты лежал рядом усыпленный, с замедленным сердцем, но не мертвый, и твой слух был открыт. Не могу не заметить, что оценил он тебя высоко. В обмен за тебя он готов был отдать целый мир.
Апоп зевнул:
– Нет, Мериптах, нет никакой загробной темноты и засевших там богов. Все разрешимо простыми силами человеческого разума, и для рассудка нет непроницаемого. Взгляни, как легко я, пользуясь только поворотами умозаключений, проник в суть события, происходившего не в моем присутствии и в полнейшей, надо думать, тайне. Отвыкай от этих сказочных чудес, когда вокруг столько чудес подлинных, настоящих, сотворенных руками умного человека.
Мальчик молчал, провалившись спиной в самый нос ладьи, как будто загнанный туда силою неотразимой царской мысли.
– Хотя бы эта ладья. Ведь ты до сих пор считаешь, что мы, и правда, медленно летим над картой, что насыпана внизу. Просто летим по воздуху.
Мериптах повел глазами вправо и влево, как бы удостоверяясь, что его чувства до сих пор ему не лгали. Выражением лица он подтверждал – да, считаю, что летим. Что тут еще может быть?
– Люди до сих пор больше верят в волшебство, чем в науку. Рассказ о таком полете, какой мы совершаем, вызовет больше доверия и понимания, чем то, что я тебе сейчас покажу. Посмотри на меня внимательно. Посмотри, неужели ты ничего не видишь?
Последовав этому повелению, мальчик присмотрелся и увидел, что Апоп стоит не просто так, но опирается спиной на что-то черное, на какую-то мачту, уходящую из днища ладьи вверх, прямо в черное небо. А в этом небе… Мериптах похлопал ресницами, очищая взгляд от слишком сильного света, набравшегося в зрачки от факелов там, внизу… В небе была протянута черная, толстая струна, к которой и крепилась длинная, тоже черная мачта ладьи. Струна немного просела под весом судна. Увидеть ее, особенно отрываясь взглядом от мощно освещенного дна, не было никакой возможности. Черная на черном, беззвездном небе, она была практически невидима. Да и кто станет высматривать какие-то темные тени над головой, когда внизу открываются такие картины.
Царь громко хлопнул в пухлые ладони:
– Смотри, Мериптах.
Немного повыше того места, откуда ладья Апопа отправилась в свой путь, осветилась вдруг явившимися огнями большая каменная ступень, нависающая над живой картой. И Мериптах увидел там массивные деревянные колеса с торчащими из них толстыми ручками. Колеса вращались, потому что на этих ручках повисали, тащили на себя и уминали вниз многочисленные человеческие руки. Рядом стояли с воздетыми факелами стражники. Черная струна, выходя из неба, наматывалась на барабан колеса, заставляя ладью ползти по небесам. На другом конце чаши имелось такое же колесо. Оно принимало на себя другую сторону мощной нити, удерживающей ладью.
– А теперь посмотри вниз.
Внизу тоже произошло перестроение огней, отчего открылись прежде невидимые конструкции. Оказалось, что ручьи текут навстречу друг другу не сами по себе, а потому, что скрывающиеся в темных углах специальные люди постоянно наполняют водою большие глиняные резервуары на юге и севере мира. Бесшумные вереницы пробегающих и опрокидывающих кожаные ведра теней. Немыслимая слаженность и тишина.
Апоп, глянувший на Мериптаха в этот момент, увидел в его глазах подлинное, настоящее, феерическое восхищение. Никакой подлинный полет по небу, никакое плавание в загробных мирах не могли сравниться по удивительности с работой этого волшебно задуманного механизма.
– Да, Мериптах, да, мы способны и на такое. Для нас нет ничего невозможного. Тайна мироздания определена, ты сам мог наблюдать это. Путь к истине лежит через неизменное, совершенное число. И движение звезд, и поведение вещества, и могучий пар, и испепеляющийся порошок есть разные проявления этого единого закона. Ученые Авариса скоро уже поймут, как он сказывается в устройстве и работе человека. И тогда сбудется мечта многих и многих, в том числе и несчастного Бакенсети. Можно будет старика превращать в молодого человека. Тысячи лет всякие заклинатели и колдуны обманывали легковерных, обещая сделать это, а это будет сделано строго по науке, по выявленным законам естества. Но… но тут я должен сказать это слово. Даже приближение к истине, даже предстоящее слияние с абсолютом, просветляя ум, все же иссушает сердце. Для полноты жизни надобна еще одна вещь. Знаешь, Мериптах, какая?
Потрясенный мальчик даже не кивнул головой.
Апоп изучающе глядел на него, прикидывая, пора ли сказать то, что он собрался сказать.
– Чтобы ты понял, я закончу ту историю про двух путников. Те двое были, судя по всему, первыми людьми с прояснившимся разумом. Духовные гиганты, несомненно. Ибо в этом деле им не помогали ни толпы первейших ученых со всего света, ни бесчисленные механизмы, ни библиотеки. Они сами, одной своей умственной силой, поднялись над бредом обыденной жизни и увидели подлинный смысл существования. Правда, воспользовались они уникальным знанием по-разному. Один для грубого, презренного обогащения. За что и был наказан. В этом наказании часть великой морали этой легенды: даже самый умный и свободный, если он поставит свои способности в подчинение только лишь своим низким страстям, будет низвергнут самою жизнью. Важно любить. Ведь второй путник не просто был хороший, добрый человек, пожалевший темных кочевников и вернувший им их скот. Он полюбил молодого вождя. Только облагороженная настоящей, бескорыстной любовью истина может творить благое в мире.
Воздушная ладья ударилась в каменный берег. Апоп качнулся на толстых ногах, но так, что это лишь подтвердило твердость его основного убеждения.
– Брось последний взгляд на эту великую карту.
Мериптах сделал вид, что бросил. Он теперь боялся отвести взгляд от фигуры царя, и вместе с тем какое-то тайное, совершенно тайное безразличие, пустое пространство образовалось на том месте, где несколькими минутами раньше был восторг.
– Там есть все города, но там ты не найдешь Авариса. Это специально, ибо нет возможности изобразить подлинный Аварис, тот, что есть незримый разум мира, зачем же громоздить жалкие кирпичи на берегу ручья. Тем более что всегда можно взойти на башню и взглянуть, каково оно во плоти, вместилище просвещенной власти.
Сойдя на берег, царь и мальчик тут же попали в сводчатую дверь, а через нее в тесное помещение с вьющейся лестницей, ведущей круто вверх. Мериптах сразу же догадался, где они находятся. Внутри той самой башни, на ее вершину ему уже один раз приходилось подниматься вместе с царем. Значит, тот глубокий, пересохший пруд, который он в тот раз наблюдал сверху, это и есть ночная чудо-карта.
– Скоро рассвет, Мериптах. Для тебя он наступит не только в прямом смысле. Мы встретим его там, наверху. В прошлый раз ты смотрел на великий город, ничего не понимая. Он был для тебя нечто непонятное, скопище слухов, сказок. За эти длинные дни ты много узнал о нем, теперь ты сможешь увидеть его новыми глазами, собрать его в своем сердце в единый образ.
Апоп стал подниматься вверх медленно, но уверенно ставя толстые ноги на глиняные ступени.
– Да, Мериптах, ты увидишь город, основанием и смыслом которого является любовь. Без этого он не мог бы стать тем, чем ныне стал. Ты видел воспитательные дома, куда попадают из родильных домов и где воспитываются сыны Авариса, будущие «пастухи царств». Достигнув определенного возраста, они начинают учиться, и учителя у них самые просвещенные люди нашего времени. Проявив какие-нибудь способности, мальчики получают возможность их развивать. И так далее, до возраста, когда они уже смогут не только брать у города, но и отдавать ему. Служить в своем лучшем воплощении. Это очень ценно – правильное научное образование, выявление способностей, но это не главное.
Царь стал ступать и дышать тяжелее, с перебивами, и говорить с паузами.
– Главное же в нашей системе вот что. По достижении определенного возраста, четырнадцати, как правило, лет, «царские дети» попадают в общество «царских друзей». В собрание молодых и зрелых, великолепно образованных, тонких, возвышенных и уже много чувствовавших и живших людей. Происходит знакомство. Это самый деликатный, самый, наверное, ответственный момент в жизни городского организма. Подросшие, уже приоткрывшие глаза своей души, юные гиксосы обретают старших друзей, и не просто друзей. Друг слово хорошее, но малое по вместимости. Привязанность, объединяющая в садах ежегодной встречи, может сблизить старшего и младшего на долгие годы. И нет связи прочнее и человечнее. Старший, не задумываясь, отдаст жизнь за своего друга, как, впрочем, и наоборот. Даже прекратившись, эти отношения не прекращаются. Высшая дружба переходит в обычную, в трезвое товарищество и приязнь. Иногда союзы сохраняются и всю жизнь. Иногда они возникают еще раньше, во времена учебы, и такие особенно горячи и прочны. Как у меня с Бакенсети. Самое главное, что тут нужно уяснить, – в этом деле не может быть никакого принуждения. Только искренние чувства потребны здесь. Впрочем, и не только здесь.
Всякий гиксос в любом городе, в самой дикой стране только тогда может рассчитывать на твердое влияние, когда его с предметом влияния связывает искреннее чувство. Не расчетливое, через силу, мужеложство, но искренняя, подлинная любовь. Это сильнее золота, жажды власти и любых других страстей.
Апоп остановился, перебарывая горы воздуха, что прорывались сквозь его легкие.
– Знаешь, уже придумано, как добираться до верха, не умирая на этих ступенях. Такие же канаты, только снизу вверх. И небольшая круглая корзина. Садиться на дно можно в кресло, четыре раба тянут канат через блок, и ты там.
Восстановив дыхание, Апоп двинулся дальше. Мериптах, наблюдавший снизу работу мощных, кувшинообразных икр, заметил, что сверху под толстые сандалии царя течет бледное молоко рассвета. Вместе с ним приплывали какие-то, не совсем понятные звуки. Может быть, они были так заметны после глухой тишины надмирной ночи с ее потаенным скрипом. Кроме того, какой-то шум донесся и снизу. Его-то опознать было нетрудно – кто-то спешно поднимался вслед за парой ночных собеседников. Быстро, даже торопливо. Это было удивительно. Мериптах уже успел привыкнуть к тому, что никто никогда не мешает их совместному одиночеству. Царь может приблизиться к кому захочет, но никто не приближается к царю, хотя можно было понять, что вокруг всегда полно вышколенных и потому невидимых слуг. Мир города окружал его очень плотно, в нем не затеряешься. Нет силы, которая может рассыпать это внимание.
– И теперь уж я могу сказать… тебе последние слова. Даже не знаю, что там происходит… у тебя в голове. Что ты думаешь обо всех… этих моих танцах… вокруг твоей… особы. Если ты… ничего не понял, жаль. Ты думаешь, мне нужна твоя… Мне нужно твое… сердце. Без этого… все теряет смысл. Я увидел тебя в доме Бакенсети… и был ослеплен. Настолько, что рванулся кратчайшим путем. Это была… ошибка. Страшная ошибка. Весь этот месяц я расплачивался за нее… И я пошел к тебе самым длинным… путем. Иногда… так ближе. Сейчас, при свете дня, а не в дурманной ночи… не в тайной спальне… ты скажешь мне… ты сам, сам… если…
Царь двигался плотно, как поршень, если бы было уместно в рассказе о столь древних временах употребить это сравнение. Вот он выступил из чрева башни, поднялся на ее верхнюю площадку. Мериптах продолжал тихонько следовать за ним, полностью находясь в тени этого тела. Сзади нарастал шум подбегающих ног.
Выскользнув вслед за Апопом на воздух из извилистой, ступенчатой кишки, мальчик обнаружил, что рассвет уже владеет миром. Солнечный диск сияет почти прямо перед глазами. Старая гавань залита туманом, пятна его лежат и на больших «лепестках» городского «веера». На улицах внизу, на всех без исключения, невероятная суета, несутся колесницы, бегут люди, слышны даже какие-то крики, удары по металлу, там и сям громыхание барабана.
Апоп смотрел не на слишком бурно проснувшийся и чрезмерно обрадовавшийся яркому утру город. Он смотрел в сторону от города, туда, где меж камышовыми островами сверкали на солнце или таились под полосами тумана пространства чистой воды. Они были совсем не такими, как в прошлый раз. Не безмятежные зеркала, уложенные меж пышными шкурами. Они были заставлены рядами и рядами кораблей. На палубах перебегали туда-сюда люди в белых набедренниках. Совсем недалеко от берега, в полутора полетах стрелы над оробевшей водой. Корабельные весла еще шевелились трепетными рядами, все в гроздьях солнечных искр.
На площадку башни вынырнул синий от задыхания гонец со свернутым в трубку посланием в руках. Он рухнул на колени и прохрипел:
– Доносит начальник гарнизона Мемфиса Андаду.
Апоп, весь собравшийся лицом, даже как бы сделавшийся суше и подвижнее, взял у него свиток и развернул. И почти сразу же сказал:
– Это Яхмос.
Продолжил просматривать папирус, сообщая подробности:
– Тайно построил флот во время осады. На веслах и под парусами вниз по течению. Миновал Мемфис два дня назад. Ночью. Надо признать, совершенно неожиданно.
Царь подошел к парапету, огораживающему площадку башни, и долго рассматривал непрошеный флот. Его пальцы медленно проходили туда-сюда по кирпичу, глаза надменно прищуривались, губы медленно боролись друг с другом.
Гонец лежал у него за спиной в полном беспамятстве, понимая, что даже если он умрет, то не искупит вину опоздания.
– Он хочет, чтобы его уничтожили именно под стенами Авариса, это чрезвычайное самомнение. Бык мечтает, чтобы его закололи не простые мясники, но хозяин стада. Что ж, вожделеющий да обретет. Подойти-ка сюда, Мериптах.
Внизу, на дамбе, отделяющей от большой воды набережную старого порта, уже строились лучники, множественный стук копыт тек по центральным мощеным улицам Авариса. Город демонстрировал готовность к сопротивлению. Пусть бо́льшая часть войска раскидана мелкими порциями вдоль бесконечной реки, в стенах столицы найдутся такие, кто умеет держать оружие в руках.
– Мериптах!
Апоп медленно, как корабль, развернулся.
Мальчика на вершине башни не было.
Апоп покраснел лицом, как хисамский Сет, так что на фоне солнечного диска сделался черен, и сказал распластанному на кирпиче гонцу:
– Догони его.
Тот поднялся, хотя было понятно, что это все еще выше его сил, и сделал несколько шагов к лестнице.
– Догони мальчика!
Гонец повернулся и рухнул вниз, ломая ноги и закупоривая путь.
77
Яхмос стоял, широко расставив ноги, на носу своего великолепного флагмана, корабля «Телец», и не отрываясь смотрел на торчащую из плоской, утекающей к горизонту панорамы города башню.
– Она меньше, чем мне рассказывали. И она из глины. Когда мы ее снесем, о ней никто и не вспомнит.
Предводитель фиванского войска был доволен собой. Еще месяц назад под стенами ничтожной Дендеры он ощущал себя на краю катастрофы. Отступление было равносильно гибели. Армия наказания пришла бы из Авариса обязательно и скоро. И даже без этого пришлось бы расстаться с командным и независимым положением. Лежачий брат и подземный жрец не упустили бы случая повесить какие-нибудь вериги на его длинностопые ноги.
Простая мысль – превратить пешую армию в плавучую – оказалась не просто наглой, но и правильной. Главное, удалось сохранить в тайне столь массовое и стремительное строительство, а потом ночную погрузку полков и стремительное отплытие из скрытых в камышах каналов. Яхмос не рассчитывал появиться перед физиономией Авариса совсем уж неожиданно. Вон та фигура на вершине нелепой, похожей на кишку торчком, башни, несомненно, сам Апоп. Наверняка две последних ночи он провел там, высматривая стаю неожиданных и непрошеных фиванских гусей. Конечно, в столицу посланы гонцы из гарнизонов, что миновались под покровом короткой ночи, но все равно это утреннее явление бесчисленных речных колесниц в высшем смысле неожиданность для нечистых. В этот раз даже высшие силы были на стороне детей Черной Земли. Бог Шу, вечно направляющий свои усилия против течения Нила к его верховьям, в этот раз помогал, толкая паруса к дельте.
По равнине города справа налево перекатывались клубы приглушенного барабанного боя и вздымались на круглых, низкорослых башнях вертикальные черные дымы.
Оповещение.
Только как бы нечистые сейчас не изготовились, каждые девять из десяти всадников их армии ныне не здесь, а рассыпаны по гарнизонам.
Яхмос удовлетворенно сглотнул слюну, с удовольствием ощущая свой длинный голодный пищевод.
Они, конечно, ждут, что, обезумев от нагромождения удач, он прямо сейчас кинется на штурм дамбы, что перегораживает старую гавань. Полководец улыбнулся. Он не сдвинется с места, он будет нависать над душой Авариса, сдерживать тут все лучшие и главные силы, в то время как Нутернехт и Хнумхотеп, пробираясь по каналам и озерам, коими так богаты здешние места, охватят расплывчатую столицу с боков и запустят заостренные египетские пальцы в щели слишком растянувшейся ограды.
78
Все «братья» змея собрались на башне для совета.
Начальник гарнизона «брат» Эта.
Смотритель зернохранилищ «брат» Акр.
Управляющий водами «брат» Лаг.
Смотритель библиотек, смотритель детских школ, смотритель тайных школ, начальник дворцовой охраны, начальник канцелярии, визирь гарема, главный конюший.
Они стояли, опустив головы, как люди, претерпевающие несчастье.
Апоп смотрел на них, ожидая от кого-нибудь из них слова. По традиции, первым среди прочих равных говорить должен был смотритель библиотек, «брат» Ат, но дело сейчас было такое, что не разрешается книжной мудростью. Начальник канцелярии, старший по возрасту, превосходящий всех умственными заслугами и почитаемый всеми братьями, тоже лишь вздохнул.
«Брат» Эта прокашлялся, признавая, что начинать сегодня – ему. Все-таки в его ве́дении и стены, и башни, и тайные лазы, и тысячи стражников.
– Все мои люди на местах, даже ящерице и даже ночью не проскользнуть незамеченной.
Апоп закрыл глаза и длинно вздохнул.
– Возьми добавочно людей с внутренних стен. Внешние должны быть непроницаемы.
«Брат» Эта кивнул, он уже сделал это, царь это знал, и начальник гарнизона знал, что он знает.
Царь, понимая, что скажет эти слова зря, все же сказал:
– Будьте зорки, братья. Оповестите и втолкуйте что надо слугам и рабам. Обещайте награду, обещайте свободу.
Все кивнули. Горе первого из «братьев» было им не просто понятно, они нелукаво переживали его как собственную неприятность. Разумеется, и конюшни, и торговые ряды, и кварталы бедноты – все то, что прилегает к внешним стенам, будет поставлено под еще более неусыпный и даже въедливый присмотр.
Апоп знал, что эти люди его не подведут и сделают даже больше того, что обещают на словах. Он хотел было попросить их, чтобы они доносили ему немедленно обо всех новостях, но подумал, что и так уже немного обидел их своими понуканиями и советами. Их, всегда столь исчерпывающих в работе. В большей степени он боялся показаться недоверчивым, чем слабым.
Апоп откинулся в кресле, кладя руку на лоб. Главная неприятность не в том, что мальчика надо искать, а в том, что он убежал.
Неужели же все, что было произнесено меж ними, произнесено зря!
– Спасибо, братья.
Они стали по одному сдвигаться к лестнице, негромко переговариваясь друг с другом.
«Брат» Эта отделился от остальных и, подойдя к креслу царя, указал на выстроившуюся перед башней египетскую флотилию. Он собрался было задать какой-то вопрос, но Апоп вяло махнул толстой ладонью. Не надо, не говори ничего. Эта коротко кивнул и отправился вслед за всеми, оставляя царя наедине с его переживанием. Исправный начальник гарнизона для того и нужен, чтобы отгонять от стен столицы всяких вооруженных сумасшедших, в каком бы количестве они ни явились.
Эта уже почти до половины опустился в пол, когда Апоп спросил его негромко:
– А может, он уже выскользнул из города? К своим.
Начальник гарнизона отрицательно покачал головой:
– Не думаю, что он мог успеть. Команда «к воротам» и «на стены» поступила сразу с появлением кораблей, когда он был еще с тобой на башне. Он в городе.
– Тогда почему его никак не найдут?
– В основном стража теперь на внешних стенах, а горожанам ни до чего нет дела.
– Почему он сам не попадется, ведь он ничего не знает в городе?
Эта снова покачал головой:
– Целый месяц он ходил вместе с тобой туда и сюда. Он умный мальчик и кое-что, видимо, подсмотрел. Закоулки всякие. Но он не сможет долго сидеть в одном укрытии. Он станет пробираться к внешним стенам, чтобы выскользнуть к своим, и попадется неизбежно.
Апоп закрыл глаза, грудь его вздымалась, как будто внутри топтался бегемот.
– «К своим». Он просто ничего не понял.
– Да, брат, он просто не успел понять. Он просто испугался, или это был порыв глупой радости, и он рванулся, увидев знакомые очертания. Мы найдем его, ты объяснишь ему… и еще получишь его сердце.
79
Весь день Яхмос не позволял себе сесть, а всю следующую ночь – заснуть.
Когда солнце встало и стало ясно, что картина неизменна, генерал заснул на два часа. И снился ему, как ни странно, тот, кто был от него сейчас далее всего – Аменемхет. Праздник в доме верховного жреца. Сам бритоголовый владыка душ в торжественном облачении: нагрудник, сияющий ярче золотого, и шкуры двух леопардов на плечах – пятнистого и черного. Понятно, что звучит торжественная музыка, хотя ее и не слышно. Послушники и послушницы ходят вокруг жреческого престола бесконечными хороводами. Аменемхет кажется высоким, далеким и неподвижным. Над ним опахала, почему-то еще снопы и золотые головы баранов, тех самых, что символизируют Амона. Вдруг его правая рука оживает и простирается пальцами вперед, и Яхмос понимает, что жест имеет в виду его, Яхмоса. Призывает приблизиться. Не желая подчиняться, полководец ощущает, что движется к жреческому трону. Извиваясь в душе и приказывая членам тела своего замереть и сцепиться друг с другом. Но это не помогает. Он плывет, плывет туда, к призывающей руке. Этого нельзя понять, и бессилие приводит в отчаяние. И в тот момент, когда плывущий генерал понимает, почему происходит все это, почему даже собственное тело не слушается его приказа, отчаяние становится еще на несколько ступеней глубже, если не бездонным. Оказывается, он всего лишь ребенок, подносимый к сидящему владыке, младенец, не способный сам ходить. Разница между состоянием ума, уже знающего все, что можно знать, и бессилием тела, мучительна. Генерал открывает рот, чтобы поразить жреца могущественным приказом, но его рот извергает только ягнячье блеянье. Голова Аменемхета вдруг сносится к нему вниз с вершины своего положения так резко, как будто отсоединилась от тела и успокаивающе задышала в зажмурившееся лицо.
Яхмос отмахнулся, да так, что Санех рухнул на палубу. Он наклонился, чтобы разбудить генерала сообщением, что лодки первых гонцов показались из-за камышовых бастионов в тылу флотилии.
– Где?! – мрачно и невразумительно спросил Яхмос.
– Уже подплывают, – размазывая кровь по верхней губе и насильно улыбаясь, сказал начальник стражи.
Но генералу был надобен прежде не доклад о состоянии дел, а Дуауф, прорицатель.
Санех не полностью поверил своим ушам, услышав, с кем желает немедленно говорить его хозяин. Воитель Яхмос не был, конечно, человеком безрелигиозным, но мог таким считаться в сравнении со своим старшим братом. Он не задумывался о роли богов в мире своих дел. Они плавали в сияющих ладьях по небу, и ему было довольно этого невнимательного знания. В расчетах практических замыслов он обходился без их участия. Конечно, когда на пути его отряда попадалась пара скарабеев, он не мог отдать приказ – топтать! Не потому, что верил, будто перед ним воплощение Ра, но из-за того, что это могло произвести плохое впечатление на солдат отряда. Кроме того, боги были оттеснены на края его деятельного сознания еще и потому, что от их имени и в качестве их земного союзника все время выступал его злейший враг Аменемхет. Кстати, именно поэтому при Яхмосе и появился прорицатель Дуауф, мемфисский жрец, посланный Птахотепом для устроения святилища Птаха при дворце молодого генерала. Яхмос вздумал найти себе метафизического союзника, раз за спиной Аменемхета такие уже стоят. Он действовал исходя исключительно из практических соображений, как будто переманивал на свою сторону какого-нибудь царька с его войском, но в мире борения духовных империй практические расчеты суть синоним наивности. Что могло быть смешнее замысла переделать Фивы из города Амона в город Птаха, да еще с помощью перевозки туда одной статуи! Религиозно-реформаторский план военачальника конечно же рухнул, и прорицатель Дуауф остался в багаже Яхмоса как его осколок. Яхмос о нем почти забыл и вспомнил только сейчас, очнувшись от непонятного, отвратительного сна. Дуауф выступил на первый план, потому что генерал не мог в своем положении обратиться за истолковательской помощью к жрецу любого иного бога, ибо все они казались ему склонившимися перед лицом Амона и являлись духовными шпионами Аменемхета. В том, что верховный жрец нашел в себе силы на таком расстоянии и в таком победительном виде присниться Яхмосу, они увидят пищу для самых невыносимых выводов.
Отказаться от толкования совсем?
Это было выше сил египтянина, даже такого, как громила генерал.
– Где он?!
За ним было уже послано. Он должен был томиться в жаркой полотняной норе на одном из соседних судов, ибо – человек свиты.
– Он на «Сияющем в Мемфисе», – прошелестел слух.
В борт «Тельца» глухо ударилась носом лодка. Яхмос перегнулся через борт. Это был гонец от Нутернехта. Он поднял руку и уже открыл рот, но генерал крикнул ему, чтобы он молчал. Забирался на борт и молчал.
Пока не явится прорицающий в делах высшего мира, об обстоятельствах мира обычных вещей разговаривать не имело смысла.
Вторая лодка причалила, третья. Гонцы по-обезьяньи карабкались по веревкам на борт флагмана и усаживались на корточки на корме.
Яхмос расхаживал за спиною носовой статуи. Глянул из-за ее плеча на кирпичный палец, как ему теперь показалось, предупреждающе торчащий из городских теснин.
Наконец жрец Птаха прибыл. Невысокий, низколобый, уже не такой самоуверенный, как сразу после прибытия из Мемфиса к генеральской ставке в Темсене. Теперь ему его положение было не совсем понятно.
Генерал сразу же изложил ему шепотом свое сновидение, поразившее его самого не только сюжетом, но и болезненной яркостью красок, чего прежде не случалось. В этом было дополнительное подтверждение значительности этого сна.
Низкий лоб ожил. Параллельно ему ожил и подбородок. Пальцы забегали по четкам. Потом схватились за один амулет, висящий на бычьей черной шее, потом за другой. Амулеты взлетали к губам, к глазам, к уху, давали свои тихие советы, медленно или пылко истязались требовательными пальцами, падали на место.
Еще две лодки с новостями явились к генералу за это время.
– Ну что?! – терпеливо спросил нетерпеливый вояка, чувствуя, как пот волнения течет у него по предплечьям и икрам.
– Амон отдает своему жрецу твои победы – таков был вердикт.
Что-то подобное Яхмос и чувствовал про себя, поэтому слова эти попали в уже имевшуюся трещину в душе генерала.
– Амон сказал ему, что как бы ты ни сделался велик, ты все равно будешь мал перед его престолом. И даже перед престолом его жреца. Ты не любезен Амону. Ты ребенок перед ним, но не сын ему.
Яхмос повернулся в сторону Авариса и не увидел его. Ни дамбы, ни башни, одна серая пелена.
– Твой меч не более чем мотыга работника, обрабатывающего господское поле. И как бы не был умел и старателен работник, заслуга его пуста. Хлеб, добытый им, пойдет в чужие житницы.
– Так что же делать этому работнику? – спросил Яхмос.
Дуауф поклонился. Он всегда советовал приблизительно одно и то же. В данном случае можно было бы заявить, что работнику надо сменить хозяина. Не решаясь высказываться так прямолинейно, он закатил глаза, изображая общение с высшим советчиком. Яхмос поморщился, но стерпел.
– Сейчас я выслушаю доклады от моих командиров, и мы продолжим.
Оказалось, происходило вот что: Нутернехт, продвигавшийся в обход Авариса с востока на своих судах, то там, то здесь натыкался на сопротивление, свидетельствующее, что противник не только не находится в панике и растерянности, но, наоборот, полностью готов к сопротивлению. Сеть каналов, которыми расчерчена камышовая страна направо (если смотреть с «Тельца») от города, превращена в непроходимый колючий лабиринт. Узкие протоки мгновенно перетягиваются канатами, из кустов летят стрелы и камни, по озерам снуют стремительнее уток стаи легких лодок с лучниками и копейщиками. Каждый папирусовый остров населен двумя десятками диких, затаившихся зверей, каждый с тремя ножами: два в руках, один в зубах. Один раз их жертвою чуть не стал сам Нутернехт. Его охрана едва отбилась, когда гиксосы стали сыпаться на палубу корабля прямо из кроны нависшей над протокою ивы.
Одним словом, Нутернехт отдал приказ остановиться, тем более что в непроходимых камышовых теснинах потеряна связь с большей частью водного войска. Управление же гиксосским сопротивлением, кажется, сохраняется с помощью сигналов, подаваемых из города.
Нутернехт просил времени для наведения порядка и подкреплений, ибо его суда и тонут, и горят, радуя лавины крокодилов, собравшихся к месту боев со всего Нила.
Дела Хнумхотепа на западной от Авариса равнине шли не лучше. Его густо обстреляли еще при высадке одна за другою две гиксосские сотни. Кроме того, даже встав в боевой порядок, полки не могут двигаться, сохраняя безопасный строй. Равнина в дельте не похожа на идеальный каменный стол под Фивами. Повсюду торчат пальмовые и тамарисковые рощи, разлиты мелкие, вязкие болота, нацарапаны отводные каналы, неширокие, но по грудь налитые грязью. Полки все время разламываются, подставляя голые бока, выворачивая беззащитное чрево. И главное, ощущение, что гиксосов становится все больше и больше. Они выливаются перед пешими порядками из-за каких-нибудь зарослей, выпускают с бешеной скоростью по колчану стрел и отходят, крича оскорбления.
Перед вчерашним закатом они сменили тактику и одним стремительным ударом отбили только что занятое «Фиванскими мечами» большое загородное имение в два десятка построек. Так что теперь войско Хнумхотепа фактически расколото надвое, вследствие чего он просит разрешения приостановить наступление, а также и подкрепление, хотя бы половину полка.
Чем дальше слушал Яхмос сообщения гонцов, тем оживленнее становился его облик. Взгляд очистился от внутренней пасмурности, шея вернулась в прежнее горделивое положение, повисшие было ручищи заиграли жилами.
Он обернулся к прорицателю. Тот молился, закрыв глаза. Еще полчаса назад генерал не решился бы побеспокоить святого человека, пребывающего в таком состоянии, теперь же он довольно бесцеремонно тряхнул его за плечо и весело спросил:
– Где же победы, о которых ты говорил?
Дуауф сложил ладошки и поднес ко лбу.
– Ты ошибся, жрец. Амон не отбирает у меня победы, но просит, чтобы я их добыл для него. Убирайся отсюда, дурак, ты чуть все не испортил!
После этого Яхмос велел гонцам немедленно плыть, бежать, скакать обратно с одним приказом – вперед! Он был уверен в победе как никогда. Против него всего лишь люди с оружием в руках, на его стороне теперь сам Амон, как выяснилось!
80
Хека шел по женскому лесу открыто и даже насвистывая.
С одной стороны, он чувствовал – можно не бояться, что синие соглядатаи отчитают его за несвоевременное и самовольное появление под сенью гарема. Сейчас Аварису не до слежки за мелкими нарушителями мелких правил. С другой стороны, он волновался. Отсюда – свист. На сгибе усеченной руки он нес большую баклагу, сделанную из продолговатой фаюмской тыквы, наполненную коричневатой, маслянистой, неуловимо пахучей жидкостью. Тыква была не так уж и тяжела и оттягивала руку не столько физической тяжестью, сколько весом непоправимости, в ней заключенной. Как только он отдаст тыкву в длинные пальцы Бесоры, обратного хода уже не будет. Вспухнет такой нарыв посреди гарема, который скрыть уже не удастся, несмотря на то что главное внимание города теперь обращено не к внутренностям, но к скорлупе. Будет расследование, и до виновника доберутся всенепременно.
Может, вернуться?
Хека даже остановился.
Но что значит вернуться? Упустить такую возможность! Ведь так все сошлось. Внутри города есть Бесора, за стенами города есть Яхмос. Обстоятельства могут больше никогда так не совместиться. Египтяне, судя по слухам, уже подошли к стенам и там встали, не имея сил для штурма. Гиксосы не в силах отогнать их от стен, пока не подойдет конница из провинции. Ситуация называется – натянутый лук!
Кроме того, нависает этот ядовитый мальчишка! Кто знает, вдруг ему прямо завтра захочется повидать здешнего мастера запахов, упущенного при прошлом посещении. Судя по всему, его капризам нет отказов.
Еще не закончив этого рассуждения, Хека обнаружил, что уже движется дальше по знакомой тропинке.
Риск, конечно, большой. Ведь нельзя с точностью предугадать, как подействует на товарок Бесоры его питье. А вдруг они просто полягут спать, и бунта не будет. Впрочем, тогда и наказания не будет.
Здесь!
Последняя точка, от которой еще можно повернуть назад. Невысокий обелиск с осыпавшейся облицовкой в тени старого сикомора, обвитого сухим мертвым плющом. Тропинка интимно заворачивает за него и сразу показывает холм с домом страшной женщины.
Жара и тишина. Только где-то далеко слышен замедленный бред барабана. Несколько мошек вьется у левого глаза. Хека простоял так довольно долго, пока не почувствовал, что жара сзади сделалась как бы сильнее. Кто-то приблизился незаметно и окутывает теплом своего тела спину и затылок. Даже не оборачиваясь, торговец благовониями понял, кто это. И его затошнило. Не от жары, даже не от неожиданности. Его затошнило от мысли, что у него и не было никакого выбора. Он мог сколько угодно взвешивать доводы за и против того, чтобы ввязываться в историю с госпожою опьяненного дома, но решает тут она. Он ей надобен, а остальное неважно.
– Я принес.
Зайдя глубже в тень, Хека протянул Бесоре обрубок руки. Она двумя пальцами сняла с нее оплетенную тыкву, одновременно взвешивая. Кажется, удовлетворена.
– Сегодня ночью.
Хека кивнул, не глядя в ее сторону, мол, поступайте, как сочтете нужным.
– Никто не должен этого видеть, – сообщила госпожа Бесора своим низким глухим голосом.
Торговец благовониями пожал плечами, показывая, что хоть он и согласен с этим, но считает, что обеспечение этого не его дело.
– Никто, – еще тверже выговорила госпожа. – Запрись дома.
Хека согласно покачал головой, думая про себя – ну уж нет! Для чего было все это ему затевать, если он будет сегодняшней ночью сидеть дома. Как раз он должен быть поблизости, чтобы воспользоваться ожидаемым столпотворением и бесчинством.
– Запрись!
На прощание Бесора поинтересовалась, не знает ли торговец, где достать сотню-другую змей. Хотя бы дохлых.
Всю обратную дорогу Хека с трудом сдерживал судорожный хохот, распиравший внутренности. Нет, пора заканчивать это знакомство. Хорошо, если эта ночь будет их последней совместной под крышею одного города.
81
Этого просто не может быть! Трое суток сотни стражников, писцов и переодетых простыми горожанами шпионов рыщут по городу, и все безрезультатно. Мериптах провалился, улетел или превратился в другого человека, ничем иным его неуловимость объяснить было нельзя. Хорошо изучил устройство городских кварталов во время ознакомительных прогулок? Ерунда! Те, кто его ищет, знают это устройство во много раз лучше.
Мальчика приютил кто-нибудь из горожан?!
Опять-таки невозможно! Указ о розыске зачитывается глашатаями на всех площадях, возле всех ворот шесть раз на дню. Внимания этому куда больше, чем даже подползающей египетской осаде. Никому из горожан (торговцев, водоносов, погонщиков, ремесленников) и в голову не придет противиться царской воле. Доказательство тому – количество доставленных для осмотра мальчиков, заподозренных в том, что они Мериптах. Первых, сходя с ума от надежды и страха, Апоп велел доставлять к нему сюда наверх. Потом, когда количество их сделалось огромно, если измерять его трепетом воспаленного сердца, царь понизил уровень приема, велел двум библиотечным писцам, достаточно наблюдавшим подлинного мальчика, предварительно осматривать доставляемых Мериптахов еще внизу, у подножия башни.
Сам он оставался под быстро сооруженным пальмовым навесом все там же на верхней площадке, опасаясь покинуть место расставания. Ему казалось, это все равно, что разрушить дом, где он был счастлив. Если куда-то беглец вернется, то охотнее всего сюда.
Ему доставили наверх ложе, приносили еду, к которой он не прикасался, прохладную воду для омовений в полдень. Шестеро опахальщиков непрерывно трудились, остужая мощное, несчастное тело.
Запыхавшиеся докладчики ползли вверх по витой лестнице почти непрерывно.
Паника в городе улеглась, даже если и была.
Полностью окружить город Яхмосу так и не удалось. Флот с изрядно обломанными веслами и подпаленными парусами охватывал город с востока, удушаемые жарой полки подползли наконец к восточным стенам. Дорога на север так и не перерезана, северная гавань открыта. Корабли с зерном и овощами ожидаются уже через несколько дней. Для разгрузки будут привлечены жители всех кварталов, чтобы сами могли убедиться – ни о каком голоде нечего и говорить. Может быть, имеет смысл просто раздать часть продовольствия, для вящего успокоения волнующихся бедняков?
Апоп, лежавший на правом боку с закрытыми глазами и, казалось, полностью занятый своими несчастными мыслями, дернул длинным ртом. Он был не согласен.
«Брат» Эта подошел ближе, чтобы услышать царскую волю.
Царь сказал, что ничего раздавать бесплатно не следует.
– Они подумают, что мы их подкупаем. Пусть торговля идет так же, как всегда. Надо проследить, чтобы цены не росли.
Начальник гарнизона удовлетворенно кивнул. Он был согласен с мыслью царя: ничто так не успокаивает народные брожения, как неизменность жизненного порядка. Кроме того, ему было приятно убедиться, что владыка только кажется отсутствующим, на самом деле даже в таком несчастье вожжи ситуации он держит в своих руках.
«Брат» Эта уже собирался удалиться, как вдруг последовало еще одно подтверждение, что дремлющий повелитель не дремлет.
– Что там? – спросил он.
Начальник не понял.
– Что там с кораблями Яхмоса?
С самого момента появления «Телец» и пришедшая с ним эскадра неподвижно стояли перед башней, вцепившись якорями в илистое дно. Египетский флот стал такой же привычной частью пейзажа, как соседние камышовые острова. Теперь же там возникло некое колебание в рядах, движение. Восемь кораблей, по четыре справа и слева от флагмана, вдруг покрылись матросской беготней. Тяжелые весла по команде съезжали с палуб в воду, окружая корпуса веерами брызг.
– Они хотят напасть, – сказал Апоп, почти не открывая рта и смеженных страданием глаз. – Разорви их на куски, брат.
82
Оба были ранены, и Нутернехт и Хнумхотеп. У одного – правая рука и щека в ожогах, у второго обмотана рука выше локтя. Оба мрачны и задумчивы. Военный совет в беседке «Тельца» получился невеселым. Половина кораблей в состоянии полной негодности. Удалось высадить десант на двух широких отмелях у восточных стен, но они затапливаются разливом реки, так что для длительной осады на них все равно не укрепиться. В водном лабиринте по-прежнему властвуют лодки гиксосов, легкие и неуловимые. Нападения их всегда неожиданны, и хотя некоторые удается потопить, вреда они наносят больше, чем терпят ущерба. Корабелы ропщут, есть попытки дезертирства.
Яхмос вскинулся.
– Пойманы и казнены, – успокоил его флотоводец. – В целом же положение скверное.
На сухопутном фронте дела обстояли не лучше. Пересеченную мелкими каналами равнину до западных стен Авариса полки прошли, неся потери. Причем потери в основном ранеными. В такую жару, да еще и в сырости и жидкой грязи, самая малая царапина оборачивается горячечной раной. Да, полки стоят у самых стен, на расстоянии полета стрелы, и даже ближе, где есть укрытия. Самое удобное положение для штурма. Плетеные лестницы заготовлены в достаточном количестве. Хнумхотеп вздохнул и остановился. Но под взглядом генерала следующим усилием закончил речь:
– Но гиксосы нас не боятся. Они смеются над нашими воинами, называют детьми ила. Обливаются в самые жаркие часы водой и жарят прямо на стенах мясо, так чтобы дым шел в сторону нашего стана.
Яхмос внимательно слушал, оттягивая пальцами и без того удлиненный подбородок.
– Вы, значит, считаете, что штурм приведет к гибели?
И моряк, и пехотинец лишь вздохнули, отводя глаза.
– Через несколько дней к ним начнут подходить конные подкрепления из провинции. Нечистые будут становиться все сильнее, а мы все слабее. Какой вывод отсюда следует?
И Нутернехту, и Хнумхотепу было ясно какой – грузиться на оставшиеся корабли и возвращаться домой, пока это еще возможно. И так впечатление произведено сильное. Все увидели, что с Аварисом воевать можно, и можно наносить ему удары совсем близко к сердцу. И через год-другой, вырастив новые полки… Вслух эти соображения они, конечно, произнести не могли. Не мог этого сказать и Санех, хотя был в душе согласен с ними.
Яхмос улыбнулся:
– Мы должны атаковать! Штурм, вот чего от нас не ждут! Завтра на рассвете!
Ответом было молчание. Но Яхмос был не такой человек, чтобы подпасть под общее настроение. Он был монументально уверен в своей правоте, и тем более, чем меньше внешних оснований было для нее.
Завтра на рассвете – штурм.
– Штурм?! – командиры полков мрачно, исподлобья глянули на своего генерала.
– Штурм!
Не посмевшие возражать, но продолжавшие сомневаться Хнумхотеп и Нутернехт были отосланы к войскам.
Спустя несколько часов восьми судам из эскадры, сопутствующей «Тельцу» в стоянии на водах, велено было атаковать дамбу, перегородившую бухту. Нанести удар прямо в лоб аварисской обороне. Бессмысленность этого действия была очевидна, но в этом и было зерно замысла. Гиксосы наверняка расценивают подобное действие так же, поэтому всерьез и не ждут никакой тут атаки.
Помимо игры во внезапность была у генеральского плана и вторая цель. Он полагал, что отвлечет этим часть сил от тех мест, которые станут завтра на рассвете атаковать Нутернехт с Хнумхотепом.
Яхмос был бодр и решителен, несмотря даже на то, что знал больше неприятных новостей, чем его офицеры. На рассвете сегодня пришло известие, что Андаду, начальник мемфисского гарнизона, разгромил отряд Небамона, подкрадывавшийся к городу. Верховный жрец Птаха воспользовался волной, которую подняла боевая ладья Амона, и спустил на воду свою лодку, но та бесславно перевернулась.
И даже это известие не усомнило генерала в правильности того, что он делает. Удар нанесен Птаху, слава Амона неуязвима и в конце концов возобладает.
Восемь гребных домов медленно выдвинулись из неподвижной улицы и широкой шеренгой поползли в сторону города, морща тяжелую воду, покрытую многими слоями солнечного лака.
Горожане опомнились довольно быстро. Заколошматили в душном воздухе торопливые барабаны. На дамбу с двух сторон сыпанули лучники. Происходила вооруженная суета и дальше, на набережной, за треугольным озером запертой бухты. Даже всадники топтались, только от них на узкой полоске дамбы проку немного.
Завязалась, постепенно густея, перестрелка корабельных стрелков с наземными. В сторону берега летели стрелы, обратно сыпались маленькие черные дымы – нечистые стремились подпалить корабли. Специальные люди бегали по палубам с кувшинами, заливая занимающиеся пожарчики. Один корабль все же достался огню, когда масляная стрела попала в перекладину мачты, и языки пламени быстро разбежались по обмотанному вокруг нее парусу. Скоро на месте мачты был факел. Другие корабли шарахнулись от несчастного, ломая строй и весла соседей. Сцепившиеся снастями суда встали, становясь совсем уж беззащитной мишенью. Но пять продолжали, плюясь стрелами и обливаясь ведрами забортной воды, катиться к дамбе.
Занялся еще один корабль и стал поворачивать вправо, потому что гребцы на правом борту побросали весла, а на левом продолжали ритмично рвать воду. Но дамба была уже рядом. Три египетских корабля небольшим замедленным клином наехали на нее, чуть задрав носы.
Линия лучников на дамбе разорвалась, сжимаясь к краям.
Попадавшие на палубы от удара о землю египтяне некоторое время опоминались, собирая под ногами копья и мечи. Если бы гиксосы додумались налететь на них сразу же, потопили бы атаку в легкой крови. Именно этого боялся Яхмос, но, увидев, что враги столь несообразительны, проникся дополнительным воодушевлением. Чувствуя себя умнее врага, чувствуешь, что ты сильнее его.
Растирая ушибленные места, придерживая отдавленные руки, египетские воины стали кособоко перебираться с корабельных палуб на полосу твердой почвы, рассекающую два водных пространства. Они охотно не делали бы этого, когда бы не ретивая решительность низших офицеров. Это Яхмос тоже отметил про себя, прислушиваясь к пронзительным командам, доносившимся до его слуха сквозь шум двух корабельных пожаров. Начальник, умело и уверенно командующий десятком воинов, самая ценная часть войска. Если не считать военачальника. Стадо ослов, предводительствуемое львом, сильнее, чем стадо львов, предводительствуемое ослом.
Несмотря на всю свою медлительность и травмы дикой швартовки, египтяне укрепились на дамбе. И даже начали медленно оттеснять гиксосских лучников все дальше к ее концам. Именно потому, что те были лучниками и, кроме колчанов и коротких ножей, никаким другим вооружением не обладали, и были почти беззащитны против метательных копий и мечей.
Если наметился успех, его надо развивать. И Яхмос отдал команду еще десяти кораблям двинуться к дамбе. Если ею удастся овладеть полностью, то с ее концов можно будет просочиться в городские кварталы, минуя строящуюся на набережной стену всадников шаззу.
Гребцы работали как сумасшедшие, запах успеха коснулся их ноздрей, и даже особой команды офицеров тут не требовалось.
Генерал забрался в кресло и велел рабам поднять его повыше, дабы лучше видеть картину успешно начавшегося боя.
И с этой новой точки все выглядело еще более привлекательно. То, во что не верилось ни с трудом, ни вообще, сделалось вполне представимым. Еще совсем немного – и его пехотинцы двумя потоками хлынут в переплетение припортовых улочек, где сила конного строя ничего не значит. К самой же дамбе всадники сейчас добраться не смогут. Слишком узка дорожка, да и запружена толпами оттесняемых, избиваемых лучников.
Что может помешать намечающемуся чуду?
Только спешно грузящийся у набережной корабль нечистых. Но даже если он успеет пересечь внутреннюю воду, сколько он на себе привезет воинов? Десятка три-четыре. Не-ет, этого слишком мало, радостно понял Яхмос. Пусть пробуют.
Большая лодка спешно оттолкнулась от набережной и заторопилась к дамбе.
Корабли Яхмоса приближались к тому же месту, но с противоположной стороны. И приближались быстрее. Генерал подобрал ноги и осторожно встал на сиденье кресла, держась одной рукой за спинку, снасти собственных судов закрывали картину.
Корабли Яхмоса из новой, атакующей десятки начали огибать дотлевающие плоты – все, что осталось от сгоревших собратьев, – и расходиться веером, чтобы отыскать место для своей швартовки.
Гиксосская лодка была уже в двух десятках шагов от места египетской высадки и тоже начала какой-то маневр, словно раздумывая, стоит ли ввязываться в дело. На носу у нее появились два огромных негра в ярко-белых повязках, они что-то вынесли в вытянутых руках. Похожее на большой кувшин в оплетке. Хотя они находились на довольно большом расстоянии от генерала, но препятствия как-то расплылись, разбежались в стороны от его взгляда, и картина просматривалась хоть и мелко, но отчетливо.
К неграм подошел третий, не негр – писец. Наклонился к кувшину, поколдовал над ним и отошел. Спешно. Черные гиганты качнули кувшин несколько раз, увеличивая размах движений, и метнули через дамбу на палубу ближайшего египетского корабля. Почти в тот же момент один из них получил стрелу в плечо, схватился ладонью за оперение и запрыгал, как ошпаренный, второй перевалился через борт в воду, спасаясь от летающих жал.
В следующий момент на том месте, где лежали на дамбе носы египетских десантных судов, поднялся огромный водяной баобаб с пенной, разваливающейся в стороны кроной. В восставшей водной толще были заметны обломки корабельной древесины, перевернутые люди. Вода встала и замерла на несколько мгновений, вполне достаточных, чтобы родить дикую уверенность, что теперь она будет так выситься тут всегда. Ничего не понимающий генерал замер, не в силах отвести от зрелища взгляд, и тут его толкнул, как подвижной стеной, мощный грохот.
Генерал потерял равновесие и обвалился, цепляясь за все растопыренными руками. Ударился локтем, поясницей, голенью, но все же удачно при этом усевшись в кресле. Державшие его рабы одновременно присели, но кресло бросить не посмели. Так что зрелище возвращающейся в себя водной мощи Яхмос наблюдал под небольшим углом и со струйкой крови, сочащейся изо рта, – прокушенный язык.
Кресло медленно и криво оседало на палубу, носильщики выползли из-под него, как слизняки, и забились по углам. И вообще, больше никого не было видно на палубе. И сам генерал сидел в полном стеклянном оцепенении. До тех пор пока его не расшевелила волна, докатившаяся к «Тельцу» от места взрыва.
Судьба изменчива, мог бы повторить генерал банальную сентенцию, тысячу раз уже произнесенную до него. Только что ты был на гребне дамбы, являвшейся в этот момент гребнем успеха, и в одно мгновение…
Ни о каком продолжении боя, конечно, не могло быть и мысли. Три корабля эскадры были превращены в кучу плавающих у дамбы щепок вперемешку с частями человеческих тел. Еще два были перевернуты волною, и теперь вокруг них бились в воде сотни обезумевших от ужаса солдат. Никто и не думал им помогать. Те корабли, что находились в отдалении, пострадали тоже. У кого-то снесло оснастку, у кого-то повыдергивало весла из уключин. Хромая и петляя по воде, страдающей, как оказалось, приступами внезапного бешенства, они бежали подальше от страшного берега. Оставшиеся там пехотинцы, те, кто сумел прийти в себя после одуряющего грохота, тоже прыгали в воду, стараясь догнать корабли и вопя сквозь набившуюся в рот воду о помощи, натыкаясь на желтобрюхие колоды оглушенных крокодилов, усыпавших гладь бухты.
О Амон, сколь удивительна и неожиданна твоя милость!
Яхмос уже «вошел в себя», как говорят фиванцы.
– Санех!
Верный начальник стражи был рядом, и лишь небывалая бледность говорила о том, что он тоже видел «это».
Самое трудное заключалось в том, чтобы оторвать от палубы лбы телохранителей, заливавших доски слюною глупых молитв. Палками и пощечинами приведенные в достаточное разумение, они постепенно сделались способны к обычной своей работе. Хлебнув вина из личных генеральских запасов, они разбежались по палубам соседних судов с приказом прийти в себя и одуматься. Ничего страшного не произошло. Это обессиленный змей пугает воинов Амона, которые попытались ворваться в его пещеру. А чего еще было ждать от загнанного в угол гада-убийцы!
Невозможно воспроизвести всю ту бредовую пропаганду, которой гонцы Яхмоса забросали простых моряков и стрелков, но самого страшного не произошло. Дрожа и молясь, флотилия осталась на месте. К ней прибились те деревянные калеки, что унесли весла с места взрыва.
С тоской ждал Яхмос приближения ночи. В темноте сила приказов ослабевает. Путы трепета перед генеральским авторитетом могут не выдержать напора того ужаса, что плодят воспоминания о водогромовом всплеске у гиксосской дамбы.
Когда Яхмос стоял на своем привычном месте на носу корабля с разорванной в задумчивости на две части жареной уткой в руках, явились посланцы от Хнумхотепа и Нутернехта с тревожным вопросом: а что это было? Оказалось, что не видевшие грозного чуда потрясены еще больше, чем те, кто видел. Многочисленные и ядовитые гадюки слухов о неописуемом гневе змея ползали по войсковым порядкам, изжаливая непоколебимость непоколебимых и решительность решительных. Даже исполнительность исполнительных вставала под сомнение. Что будет с обеими наступающими ратями к утру?
Генерал швырнул утиные окорока за разные борта и поднял на уныло вопрошающих гонцов сверкающие от масла и заходящего солнца руки. Он произнес речь и длинную, и яростную, и звучавшую убежденно, но видел, что свое убеждение на гонцов не распространил. Они униженно кланялись, но страх перед громыхающим змеем был в них сильнее страха перед генералом даже здесь, на «Тельце». Каково же он скрутит их там, во тьме, под стенами змеева логова.
Санех проскользнул к правому уху Яхмоса и шепнул несколько слов.
– Что?! Приведи его сюда!
Появился на арене еще один человек – высохшее, черное лицо, спокойные глаза, в руках кожаный футляр. Гонец. Из Фив.
– Это правда?! – спросил Яхмос, беря футляр в руки и разрывая завязки. Пробежал глазами равернутый свиток и ткнул его в постные физиономии посланцев Нутернехта и Хнумхотепа.
– Фараон Камос отплыл в погребальной ладье в мир Запада. Амон мне вручает корону Верхнего и Нижнего Египта. Если вы не верите в силу Яхмоса, то поверьте в силу Амона!
Генерал озабоченно оглянулся. Нет, сегодня не успеть. Слишком близка черта заката. Он подумал, что хорошо было бы провести торжественную церемонию обретения новых полномочий прямо сейчас. Надо, чтобы не только усомнившиеся офицеры, но и перепуганные солдаты увидели, что против змеевых громов их ограждает воля божественная, выраженная самым непосредственным образом. Вчера был знак во сне, сегодня подтверждение знака. Что ж, если не могут увидеть, то хотя бы пусть узнают.
– Идите и объявите!
И в самом деле, весьма приободрившиеся офицерские посланцы торопливо отправились к полкам.
Генерал впился зубами во вторую поданную ему птицу, методически кромсая мощными зубами мясо и кости, он все пытался внутренне взвесить – хватит ли этой последней гирьки, чтобы сохранить хотя бы до утра в равновесии зашатавшуюся ситуацию.
83
Смесь духоты и вони в рыбном трюме была такой густоты, что ее можно было вырубать заступом. Язычок светящегося пламени отказывался жить здесь, норовя растечься в прощальное шипение по плошке черного фитильного масла.
Связанный по рукам и ногам Мериптах лежал на мешках с сушеной рыбьей чешуей, боясь пошевелиться, чтобы она не впилась в спину глубже, чем уже впилась. Кричать было бесполезно, крик не выкарабкается из этого плавучего подвала, не просочится сквозь залитую рыбьим жиром палубу.
Мериптах непроизвольно шевельнулся и заскрипел зубами от мелкой множественной боли. Сильнее, чем рыбья чешуя, ему досаждали лишь воспоминания о том, как он сюда попал. Как же могло получиться, что он, уверенно направляясь к отлично высмотренному с башни женскому лесу, оказался на этой гнилой припортовой улочке, да еще и в такой момент, когда там не было никого, кроме дурного рыжего урода с мордой, заляпанной волдырями, и с хваткими рыбацкими лапами? Хорошо еще, что он не успел отплыть – по набережным прошелестел приказ о закрытии гаваней. Теперь рыбоработорговец не скоро найдет случай получить за свою сухопутную добычу полагающиеся дебены.
Это злит его. Он спускается и, распахнув пасть с четырьмя черными клыками, поносит Мериптаха, посмевшего достаться ему в столь неудачное время.
Опять идет.
Плоская, но невероятно широкая фигура ловца мальчиков спустилась по скользким черным ступеням в трюм. Вошла в слежавшийся воздух боком, так его сопротивление было меньше.
Усевшись напротив лежащего, рыбак стал осыпать его медленными проклятиями, раз за разом повторяя весь известный ему набор грязных слов. Если бы надо было понимать таких людей, то рыбака можно было бы понять: мальчик, не вставая со своего лежачего места, поставил его в тупик, загнал в угол, связал по рукам и ногам! Вместо выгодного товара он оказался опасным балластом. Отплыть с ним нельзя и оставаться здесь нельзя. Выгнать, опять же, нельзя! Рыбак отлично знал порядки Авариса – мальчишка все расскажет стражникам, а за такое преступление – похищение мальчика – на здешних берегах полагается такая казнь, что и думать тошно.
Надежды на то, что выходы из гаваней скоро откроют, – нет. Война есть война. Каждый час нахождения у проклятой набережной проклятого города – громадный, все нарастающий риск.
Что ж, кажется, другого выхода нет. Мальчишку нельзя увезти и продать, его нельзя отпустить. Значит, от него надо избавиться другим способом.
Мериптах пошевелился и тихо застонал – спина ныла невыносимо.
Себда (так звали похитителя) удовлетворенно оскалился. Кажется, уколы его слов оказывают действие на эту юную мумию.
– Меня зовут Мериптах, – сказал Мериптах, решив, что только открывшись, он имеет возможность выбраться из этого трюма, с этих пыточных мешков. Трехдневное молчание ничего не дало. Упорствовать не имеет смысла. Что в худшем случае его ожидает? Человек со страшной кожей просто отведет его во дворец Апопа в надежде на получение награды. Какое его ждет наказание за попытку побега? Мериптах был уверен, что наказание будет нестрашным, особенно в сравнении с духотой и безжалостной чешуей этого подвала.
Себда не сразу понял, что именно сообщил ему мальчик. Назвал имя, соблаговолил. И что с того?
– Меня зовут Мериптах.
Наконец дошло. Красная, бугристая кожа вдруг заполыхала, будто бы пропитавшись внутренним огнем. Полные мутного недовольства глаза оживились, и задвигались кривые склеротические пальцы на лапах ловца. Так проявляет себя в человеке внезапно возбудившаяся жадность – зрелище неприятное, но уж что тут поделаешь, такова она.
– Пойдем, ты отведешь меня во дворец.
Рыбак остался неподвижен, продолжая переливаться всеми отвратительными красками своей разбуженной алчности.
Мериптаху казалось, что он сказал достаточно, но рыбак оставался неподвижным, что было непонятно, ибо ничто так не побуждает человека к быстрому, даже суетливому действию, как возможность быстро обогатиться. И мальчик добавил:
– Царь даст тебе много денег, если ты приведешь меня к нему.
Себда оскалил свои клыки и наклонил ухо к плечу, что-то высматривая в лежащем пленнике. Это Мериптаху не понравилось.
– Даст. Наверное, много даст. Но никогда не даст столько, чтобы искупить всю вину передо мной.
Слова эти были непонятны мальчику, и оттого они напугали его. Настолько, что он перестал чувствовать боль в исколотой спине.
– Значит, это о тебе кричат глашатаи на всех перекрестках?
– Да.
– Это ты уже целый месяц гостишь в царском дворце?
– Да.
– Это ты теперь новый избранник Апопа?
Тут Мериптах промолчал.
Себда зажмурился, переполненный каким-то непонятным, но несомненно гнусным блаженством.
– Я ошибся в тебе, мальчик. Увидел в тебе только красивого юного раба, которого можно выгодно продать, отплыв подальше от города, но, оказывается, вот оно что.
Страшный рыбак замедленно поморгал воспаленными веками:
– Тебе не повезло, мальчик. Здесь в городе тысячи и тысячи людей, если бы ты попал в руки к любому другому, для тебя это было бы лучше, но ты выскочил на мою дорожку. Я рад тебя встретить, ты тот, кто мне поможет исправить чудовищную несправедливость, в которую я был ввергнут капризом этого города давным-давно. Но за эти годы рана не только не зажила, но даже не начала затягиваться. Я думал, что я так и умру с сердцем, изъеденным больше, чем моя кожа. И тут вдруг, случайно, нисколько не ожидая, я вдруг… Ты не мальчик по имени Мериптах, ты флакон с лекарством, которое меня исцелит.
Шевелиться было бесполезно и больно, но жуткая догадка заставила пленника змеиться вдоль своей длины, увеча кожу на спине.
– Великий правитель великого Авариса приготовил тебя для своих надобностей. Отбирал, выискивал, открывал перед тобою хранилища всех драгоценностей… а достанешься ты мне.
Мелкий, липкий смех сползал с расплющенных, потрескавшихся губ, слезы текли, пересекая все еще наклоненное лицо наискосок, вспыхивая на буграх особенно выдающихся нарывов.
Мериптах стал шевелиться яростнее.
– Ты уже все понял? По-онял, Апоп не приблизил бы к себе дурачка.
Рыбак всхлипнул от тяжкого, мучительного счастья, разбрызгивая капли слез и слюны по сторонам.
84
Хека нашел себе отличное место для своего подсматривающего ока. Это была квадратная башенка двадцати примерно локтей высотой, с одной полуобрушившейся гранью. Когда-то она, может быть, была жилищем плодовитого иноземного дерева, теперь же внутри ничто не напоминало о визитах «царских друзей», все было забито клубами ежевичных кустов, настолько колючих, как будто это был склад забытого раздражения. Торговец благовониями швырнул туда несколько горстей семян льна, смешанных с порошком из шкуры красной лягушки, чтобы распугать весьма возможных тут змей. Забравшись внутрь, обнаружил остатки некой лестницы, ведущей к зияющей дыре наверху, набитой звездами. Проткнув остробородой, подвижной головой крышу, осмотрелся. Дом госпожи Бесоры был недалече, хотя и частично прикрыт купой незваных платанов. Несмотря на эту помеху, можно было догадаться, что там, в доме, нечто затевается. Полыхало пламя возле уличных жертвенников, в порывах этого пламени мелькали многочисленные женские фигуры. Что интересно – все в белых одеяниях. Это Сетмосу-Хеке понравилось, потому что свидетельствовало – собравшиеся женщины объединены чем-то большим, чем просто время и место. Это входило в его планы. Став единым целым, разрозненные деревья этого леса превратятся в нежданную силу, что взорвет отвратительное равновесие, в котором застыл ночной город.
Рядом с правым коленом лежал небольшой мешок из нововыделанной кожи. Внутри было два десятка флаконов, несколько связок кореньев, четыре баклажки. Самые ценные настои, порошки и мази, одна сотая от проклятых нубийских богатств, так и оставшихся косной, нерасколдованной силой. Сначала Сетмос-Хека хотел совершенно отказаться от незавещанного ему наследства, отринуть, забыть, стряхнуть со своей души. Ведь если говорить по-правде, то что он получил хорошего от краденой магии? Одни длительные, смертельно опасные неприятности. Он уже почти решился, совсем уже решился на то, чтобы расстаться с драгоценной обузой, но потом все же задумался о том, что будет представлять собою его однорукая жизнь после освобождения из женской чащи. Он ведь знает только один вид прокорма; ни рыбак, ни крестьянин из него не получится, даже если бы он согласился доживать свой век в этом качестве. Хека отобрал из всего лекарственного запаса один мешок. Только проверенные им лично средства и самые ценные из проверенных. Без этого он ощущал бы себя слишком беззащитным, простым, ничтожным калекой. Этот мешок поможет ему устроиться где-нибудь в тихом месте, у богатого глупого купца или при храме маленького безобидного божка.
Торговец благовониями прислушался, стараясь уловить звуковое содержание этого праздника белых одежд и желтых огней в толще черно-серебряной ночи. Конечно же надо упомянуть о луне, предельно налившейся своим металлическим соком и под воздействием холодного любопытства подползшей по небосводу как можно ближе к месту, где затевается нечто удивительное в ее честь.
Но пока у дома Бесоры было тихо. Отдельные белые мотыльки продолжали слетаться из разных концов сада, то становясь на мгновение видимыми на открытых пространствах, доступных лунному вниманию, то исчезая в тени очередной кроны. Дом владычицы тихо набухал в ночи от собирающихся туда дев, и каждая приносила огромный невидимый короб бледного возбуждения. Так продолжалось довольно долго. На колком кирпичном пятачке, где свил свое наблюдательное гнездо Хека, ждать было тяжело. Нетерпение обостряло неудобство, было так скверно, что хоть молись какому-нибудь подходящему божеству. Кроме того, с такого расстояния ведь и не определишь, что именно там происходит, без чего даже приблизительно не прикинешь, сколько осталось ждать.
Начинается, кажется!
С десяток белых туник вынеслось из полуспрятанного дома в окружающие древесные глубины. Предвестницы действа? Бесшумные глашатаи?
Спустя некоторое время стало ясно – нет. Он неправильно понял этот порыв. Ничего существенного за ним не последовало. Продолжалось бесшумное копошение вокруг дома и жертвенников. Что-то там делается, что-то готовится, но вот что?! На мгновение в сердце застывшего на башне колдуна мелькнул холодный страх – а вдруг то, что он видит, и есть весь тот результат, который он смог произвести своими снадобьями? Повертятся вокруг жертвенников, перережут горло сонному козленку, измажутся рогатой кровью и все.
А утром Сэб и Нанна начнут разбирательство – кто виновник тихого столпотворения? То, что до носителей синих одежд дойдет, Хека не сомневался. Ведь стало же им известно о недавнем повальном поносе среди здешних растений.
Торговец благовониями не успел как следует расстроиться, как обозначилось изменение в наблюдаемой картине. Из трех невидимых проемов между черными платановыми холмами показались бледные, медленно продвигающиеся потоки. Бледные до тех пор, пока не вышли на освещенное луною пространство. Там их охватило призрачное сияние, и стали различимы лица. Причем они были белее белых одежд и таращились огромными черными глазами. Таких глаз не бывает у человеческого существа. Хека догадался, что они густо обведены черной краской.
Во главе каждого белого потока шла особая женщина, водительница. Но ни одна из них не была Бесорой. Потоки медленно сближались, одновременно немного сдвигаясь влево. Хека прикинул, что они полностью сольются почти у самого подножия его башни. Движение было медленным, неопасным на вид, но чем-то трудноопределимо тревожило. Очень скоро стало понятно чем. Потоки издавали звук, похожий на сдержанное гудение. Похоже, что бредущие женщины негромко мычали, сжав при этом зубы. Чем ближе они подходили, тем выше становился уровень этого гуда и тем больше он тревожил невидимого жителя башни. Хека сполз обратно в нору по плечи и еще глубже, оставив лишь глаза на поверхности. А потом закрыл и один из них – на тот случай, если лунный луч падет ему на лицо, то даже самая подозрительная из гудящих женщин подумает не о подглядывающем шпионе, а о куске отблескивающего кварца.
Гудящие потоки слились. Общий их звук усилился, и торговец благовониями с трудом переборол себя, чтобы не утопиться в башне полностью, однако поплавок любопытства удержал на поверхности наблюдения его глаз.
Женщины двигались на расстоянии каких-нибудь десяти шагов от него. Их было значительно больше сотни, они смотрели перед собой, переступали ногами не поднимая рук. Смотрели… Хеку вдруг обдало холодом. Он понял – у них у всех закрыты глаза! Черной краской замазаны и веки, и глазные выемки, вот откуда жуткое впечатление огромных распяленных очей. Закрытые гудящие рты и закрытые зияющие глаза. Если они в таком состоянии добредут до внешних стен гарема, то несомненно произведут впечатление на охрану. Но можно ли одним слепым гудением проделать брешь в ограде Авариса? По крайней мере, внимание стражников будет отвлечено и, пожалуй, на немалое время. Хватит ли этого, чтобы незаметно выскользнуть?
Так или иначе, это вскоре выяснится.
Пора спускаться и пристраиваться незаметно к белому рою.
Может быть, он разогреется, возбудится по дороге.
Спустившись на землю и выглянув из-за угла, Хека обнаружил, что поторопился. Женская колонна изменила направление движения и теперь двигалась не к ограде гарема, а к невысокому холму шагах в полутораста от башни. Почти плоская вершина его опушена по окружности темными густыми кустами. Снова разделившаяся на три части белая толпа впиталась в заросли, чтобы вновь объединиться наверху.
Хека понял, что рано покинул наблюдательный пост. Вернулся в башню и начал снова карабкаться наверх. Оказавшись там, всмотрелся в холм. И обнаружил вот что. Вершина была уже не пустой, хотя масса белых женщин жалась к краям опушки. Посередине находилась одна фигура. Женская. Громадная в сравнении с остальными.
Бесора!
Как она там оказалась?
Думать об этом было некогда, потому что началось!
Бесора резко подняла руки вверх, что-то длинно, хрипло выпевая.
Белые девы попадали на колени, усеяв всю видимую часть холма. Время от времени они тоже вздымали руки, как бы присоединяясь своими жестами к высокому жесту той, что стояла на самой вершине, ближе всех к нависающему, приводящему в холодное содрогание диску полной луны. Гудение их превратилось в нытье, временами переходящее в рыдание. Раз за разом они вздымали руки и бросали их обратно вниз. Бесора тоже не стояла полностью замерев, она вращалась вокруг своей оси, хотя нельзя было рассмотреть движения ее ног, и все пела и пела, и пение становилось все более похожим на рычание.
Так продолжалось довольно долго, настолько долго, что сумела переместиться сама небесная госпожа, подальше к краю небосвода. Женщины, находившиеся в состоянии транса, бившие свои поклоны с несомненно закрытыми глазами, все же каким-то образом почуяли это изменение. Их возбужденные души охватила скорбь, проявившая себя изменением звучания их голосов. И они стали сдвигаться к тому краю холма, что был ближе к уклоняющемуся светилу.
Хека тихо возрадовался. Луна делала как раз то, что было ему нужно. Она поведет женщин прямо к крепостной стене, если, конечно, госпожа Бесора пожелает этого. Пожелала, более того, сама возглавила это шествие и направила его не только движениями рук, но и особыми завываниями.
Надо было спешить! Нельзя было отстать от набирающей движение женской толпы. Конечно, она приведет в замешательство стражников на стене, но надолго ли? Цепляясь мешком за камни, а одеждой за ежевику, колдун выскочил из своего укрытия и бросился рысью к холму, на ходу прикидывая направление, по которому могли бы двигаться жрицы луны. Но тут вдруг раздался истеричный, длинный, предупреждающий визг.
Хека все понял сразу.
Бесора оставила наблюдательниц. И хорошо укрыла их в лесной ночи. Стоило непрошеному гостю один раз мелькнуть в поле их зрения…
Хека остановился, пытаясь сообразить, что ему теперь делать. В голове билось предупреждение Бесоры – не подсматривай! Но что же теперь делать?! Неужели такой случай пропал даром?!
Он топтался на месте, чувствуя себя камешком на открытой ладони, чуть подвывая от крепнущего отчаяния и лихорадочно придумывая, каким бы образом поправить нарушившийся замысел, когда увидел, что кусты, окружающие холм, наливаются смутной бледностью.
Они возвращаются!
Все?!
Не просто все, но во главе со своей госпожой.
Бесора была в первых рядах подруг и на самом освещенном месте. Рядом с ней подпрыгивали, плясали, дергались, рвали воздух руками белые девы. За то короткое время, что Хека их не видел, они из сомнамбул превратились в рассвирепевших животных. Пришлось немедленно отставлять в сторону всякую мысль о переговорах и извинениях. Пожалуй, имело смысл исчезнуть, скрыться.
Хека сделал шаг назад, но этим словно спустил с цепи всю ту ярость, что кипела там, в рядах белых женщин с огромными черными глазами.
Бесора бросила вперед руки, увитые сверкающими в лунном свете обручами. Но это было лишнее, женщины уже мчались!
Колдун тоже побежал, немного сгибаемый на бок весом мешка.
Что им нужно?!
В любом случае надо скрыться с глаз, чтобы перестать возбуждать их ненормальный гнев. Хека вбежал в тень своей засадной башни, потом свернул налево в ее более густую тьму, создаваемую кронами деревьев. Он физически ощутил полную свою невидимость и остановился, чтобы отдышаться. Но почти сразу понял, что надо бежать дальше. Густой, волнообразный вой, взрываемый отдельными воплями, приближался, легко преодолевая защиту темноты.
Тут колдуну стало по-настоящему страшно. Оказалось, что про запас нет никакого спасительного плана. Все мысли были заняты тем, как воспользоваться женской бурей для бегства. Но как защититься от самой этой бури?
Пока же надо просто бежать.
Мешок бросить. Потом можно будет подобрать.
Припустив во всю достижимую для себя прыть, Хека продолжал прислушиваться к поведению воющего в темноте зверя. Сбил со следа? Отстает?
Нет!
И перебегая через ручей, петляя между старыми заброшенными строениями, вроде той башни, где он скрывался, и пронизывая черную рощу неузнаваемых в темноте растений, Хека продолжал себя ощущать на острие раскаленного, враждебного внимания. Это острие все время покалывало его меж лопаток, не затупляясь ни на миг.
Вскарабкаться на дерево и оттуда звать на помощь?!
На несколько страшных вдохов Хека замер, оглядываясь, но, поняв, что от страха забыл о своей однорукости, хрипло икнул и бросился дальше.
Надо бежать к стене и звать стражников!
Свернул вправо, но тут же понял, что направляется прямо в пасть этому вою. Его знобящая стена встала прямо за ближайшими кустами. И белые тени замелькали в каких-то просветах. Отшатнулся, оглушенный диким биением крови в голове. Пробежал несколько шагов, но понял, что не знает, куда бежит, а это было хуже, чем стоять на месте.
И вдруг – Воталу!
Стремительно огляделся, соображая, где остановился. И радостно сообразил – можно проскочить! Как раз между двумя сходящимися крыльями воя.
Откуда-то появились силы. Дважды спотыкался, но не упал. Дважды получил внезапной веткой по лицу, но не остановился и не зажмурился.
Мелькнуло впереди плоское здание с пятном смутного свечения в правой части. Работает великий труженик, ученый брат, с какой-то даже нежностью подумал колдун, из последних сил переставляя ноги. Выбежал на поляну, что беззаботно расстилалась в обычные дни перед их совместным с гением ножа жилищем. Оставалось пробежать каких-нибудь тридцать шагов до полного спасения.
Хека оглянулся.
Стена леса была черна, неподвижна, и, кажется, даже уровень воя в ней понизился. Может быть, поняв, что намеченная жертва ускользнула, женщины смягчили ярость погони, и она выдыхается?
Хека пал на дверь и застучал в нее кулаком и обрубком:
– Открой! Открой! Воталу, открой!!! Это я, я, я!
Красное окошко тут же потухло.
– Воталу, это я! Открой!
С той стороны двери послышалось тяжкое, недовольное сопение.
– Уходи.
– Воталу, ты что, ты не понял. За мною гонятся.
– Уходи, негодяй! Зачем ты их привел сюда?!
– Открой. Они меня…
Хека оглянулся.
Теперь поляна была огорожена не черной стеной, но белесой. Стена эта двигалась, разрывая темноту судорожно двигающимися руками. Некоторые болтали в воздухе сорванными с рубах поясами – дохлыми змеями. Некоторые рвали на себе волосы, как бы обозначая, какие мысли бьются у них сейчас в головах.
– Уходи! – завопил за дверью хирург, словно увидев это зрелище.
Женщины бежали почти беззвучно, с быстротою сновидений.
Сетмос-Хека сумел только развернуться спиной к двери, не имея никаких сил к сопротивлению.
Чуда не произошло. Они не остановились перед ним, не опустили руки. Сотнями когтистых пальцев впились в кожу, в глаза, первым разорвали рот, после он был подброшен вверх, разбрызгивая кровь во все стороны, и так несколько раз взлетал и падал, как на каких-то качелях, разбрасывая по сторонам куски своей плоти.
85
Себда обнажил свои чресла. Напряженный, узловатый уд хищно, по-змеиному раздвоено торчал из куска черной пемзы, которой казались волосы корабельщика в месте его срама. Выпрямиться полностью в низком трюме он не мог, согнулся вперед и расставил свои широченные ладони, как бы удерживая ими некое равновесие. Красное, переливающееся воспаленными отсветами лицо как бы ослепло – глаза залило масло вожделения и оно было омерзительнее всего остального.
– Сегодня Аварис заплатит мне за все.
Мериптах дернулся, как опрокинутая на спину ящерица, дико взвыв от боли, и был перевернут ею же на живот. Себда по-совиному ухнул, ему как раз это и было нужно. Он снял с шеи амулет, разъял его и освободил маленький треугольный ножик из обсидиана. Мериптах заерзал на животе, но это было невозможно продолжать долго, чешуя грызла лицо.
– Вот так, – сказал хозяин душного трюма и разрезал путы на ногах мальчика. – Сегодня Аварис заплатит мне за все.
Что там происходит сзади, Мериптах не мог ни видеть, ни чувствовать. Ноги затекли, и если что и ощущалось, так это боль от мелких колотых ранок.
Себда тяжело, сдавленно, одним только носом дышал, гоняя туда-сюда пламя задыхающегося светильника.
– Гг-а, – раздалось сзади. Это он не выдержал и развалил свою пасть, выпуская чуть ли не до пола длинную каплю слюны.
– Поднимись. Да подними ты свой драгоценный зад! Не хочешь? Еще бы ты хотел. Но я знаю, что делать. Я запихну тебе этот тюк под живот.
– Зачем?
Себда туго ударился головой в крышу трюма и резко крутнулся на месте.
– Ты кто?!
Мериптах изо всех сил вывернул голову, чтобы рассмотреть, что там происходит у него за спиной.
Себда заревел и бросился в дальний конец трюма со своим каменным ножом. Два тела сцепились там сзади, валяясь от борта до борта. Светильник охотно потух. Мериптах перевернулся на спину, благо теперь ноги были свободны. В дальнем конце трюма возилась двухрипящая тень. Довольно долго, можно было бы сосчитать по вавилонскому счету до шестидесяти. Наконец осталось там всего одно сипение, и оно успокаивалось. Наконец спросило:
– Ты Мериптах?
– Да.
Темнота поблагодарила небеса.
– Сейчас я зажгу светильник.
Это отняло много времени. Мериптах, пользуясь тем, что пока темно, пытался с помощью исколотых, неслушающихся ног избавиться от пут на руках.
– Не торопись, Мериптах, сейчас я тебе помогу.
Наконец кресало дало достаточно сильную искру и трюм осветился.
Бывший его хозяин лежал кучей голого мяса между тюками в луже своей крови. Победитель-спаситель стоял над ним, упираясь одной рукой в крышу трюма, другой придерживая себя за живот. Лицо его было мертвенно бледно, чем он был так сильно похож на Мегилу, что мальчик вздрогнул. Спаситель был ранен.
– Я все-таки тебя нашел, – прошептал он и качнулся. Ему было плохо, сквозь прижатые к животу пальцы проступила кровь.
Мериптах боком-боком, цепляясь спиною за стену низкого трюма, двинулся к выходу. Спаситель закрыл от слабости глаза, и мальчик воспользовался моментом, чтобы проскользнуть мимо него.
– Куда ты? – последовал вслед за ним обиженно-насмешливый шепот.
Но Мериптах не стал его слушать и как-то сразу даже забыл о раненом, оказавшись снаружи. Это было легко объяснимо – мир внешний был слишком не похож на кошмар трюма. Прежде всего воздухом, который своей чистотой и свободным щедрым количеством сбивал с ног и ослеплял. Кое-как овладев своими затекшими ногами, Мериптах присел – пристроился спиной к бронзовому причальному колу и довольно быстро перепилил о его зазубренный край ненавистную веревку. С трудом и стоном вывел руки из-за спины и на мгновение потерял сознание. И только после этого осмотрелся.
Еще стояла ночь, но со всеми мельчайшими признаками приближающегося рассвета. Но это было лишь самое первое и не самое главное, что можно было сказать об этой ночи. Сплющенные в трюме чувства мальчика теперь, внезапно расправившись, оказались способны воспринять эту ночь целиком, даже в ее невидимых моментах. Стало понятно, что она со всех сторон окружена непонятной тревогой, она уязвлена и возмущена по краям и что надо ждать уже неизбежных каких-то, уже почти обрушившихся неприятностей. Хотя тут, на набережной, стояла тишина. Лодки покорно мокли, через каждые сто шагов горели выносные светильники портовой стражи. Все было, как в тот глухой вечер, когда он попал в руки Себды, пробегая кратчайшим путем к вожделенному весь этот длинный-длинный месяц месту.
Что же, теперь ноги, кажется, возвращают себе способность двигаться. И можно докончить то, что было начато.
Или вернуться в дом Апопа?
Сзади послышалось шумное, несчастное дыхание. Раненый спаситель показался из люка:
– Мериптах, подожди!
Мериптах вскочил.
– Если ты… то я закричу, тут повсюду, хоть и не видно, стражники.
Это удержало мальчика от того, чтобы немедленно сорваться с места.
– Ме… – опять начал какую-то фразу раненый, но потерял свое ползучее равновесие и рухнул обратно в трюм.
Больше мальчик не сомневался. План дальнейшего движения был в его голове отчетлив и ярок и не потускнел в духоте трюма. Ноги с каждым шагом несли бесшумную фигурку все быстрее. И вот он уже не на набережной, уже в темном переулке. Ух ты! Через что это перепрыгнул, через пьяное или мертвое тело? Надо бы стеречься, сеть припортовых переулков пропитана неожиданностями.
Сзади раздался обессиленный крик. Раненый все же выбрался вторично из подвала, сейчас его услышат. Подбегут. Нет, сначала проснутся, потом… Из-за переулочного поворота выскочили две фигуры с копьями в руках. Мериптах вжался в стену, но тут же понял, что этим вооруженным людям не до него. Они уже живут по законам большой тревоги, пропитывающей городскую ночь, и старательно пылят куда-то посланные неведомым приказом.
Один поворот, другой. Третий поворот, опять стражники, опять озабоченные. Надо притаиться. Да, надо притаиться, потому что впереди уже видны они – те самые ворота. Ошибиться было нельзя. Эта стена была самая высокая из всех в городе. А у ворот шестеро стражников в темных одеждах, остроконечных шлемах и с длинными копьями. Тревожно топчутся на месте. Ворота заперты. Стена высока. И ведь надо туда, за стену.
– Мамочка, госпожа мама, как же это сделать?!
86
– Что? – Апоп повернулся к стоявшим за спиной «братьям».
– Такое случается иногда. В наших хрониках отмечены подобные случаи. Раз в пятнадцать-двадцать лет в недрах гарема созревает некий бунт. Женщины объединяются каким-то образом, обманув наших наблюдающих и верных Аварису служанок. Обычно это случается, когда в гареме оказывается слишком много дочерей одного какого-нибудь племени. Тогда одна из них становится тайной жрицей тайного племенного божества. Они совершают секретные жертвоприношения, и в какой-то день, обычно день полнолуния, возникает неожиданное дикое празднование. Черные чары вырываются наружу, и начинается бессмысленный, визгливый бунт, ярость обращается против служителей, подвернувшихся под руку. Но в этот раз это несчастье оказалось просто невероятным по размерам, как будто кто-то его подготовил и чем-то подпитал.
– Женщины не усмирены?
– Нет достаточных свободных сил.
– Что же они делают?
– Там много женщин с островов, видимо, они во главе всего. Мы специально держали среди них одну замечательную особу, женщину в возрасте, с несомненными способностями внушать людям страх и уважение. Она доносила нам обо всем, гасила глупые настроения в самом зародыше, за что пользовалась большими послаблениями. Мы даже разрешили ей завести собаку. Бесора родом с болотного берега далекого северного моря. Дочь тамошнего царя, она сама увязалась за одним из наших посланцев.
– Не Мегила ли это был? – устало поинтересовался царь.
Смотритель гарема только наклонил голову:
– Да, в молодые годы ее привез в качестве своей жены брат Мегила.
Апоп закрыл глаза, щеки его подергивались.
– Продолжай, брат.
– В землях, откуда большинство подруг Бесоры – так ее зовут, – есть бог, ради которого они на родине устраивают сумасшедшие и даже кровавые игрища.
– Кровавые?
Смотритель снова наклонил голову:
– Уже известно, что они разорвали на части двух членов Рехи-Хет, живших постоянно в гареме. Одного поймали у дверей дома, а второго добыли, выломав запертые двери. Теперь они носятся по садам гарема с воем, подпоясанные дохлыми змеями, так предписывает их звериный обычай, пальцы их окровавлены, они не знают утомления, ибо, как я подозреваю, опоены каким-то особым составом. Попадаться им навстречу опасно. Нужно не менее сотни воинов, чтобы безбоязненно войти внутрь. А их сейчас нет.
– Яхмос атакует по всем направлениям, – вступил в разговор начальник гарнизона, «брат» Эта.
– Они не испугались большого грома?
– Каким-то образом Яхмосу удалось удержать войска от бегства. Всего два десятка судов ушли с поля боя.
– Надежна ли наша оборона?
Разговор происходил все там же – на вершине башни. Ночная карта города была окружена трепещущими пятнами пожаров, которые быстро бледнели, ибо всходило солнце. Еще немного, и картина очистится полностью. Уже можно различить облака тумана на невидимой воде. Но, к сожалению, можно различить и звуки боя.
– Надежна ли наша оборона?
Густое молчание за спиной было ответом.
Апоп обернулся, стараясь в предрассветной дымке разглядеть лица товарищей.
– Мы ждем подхода конницы из Таниса и Мемфиса. Может быть, даже сегодня днем. К вечеру сегодняшнего дня – обязательно. Сила Яхмоса хрупка. Один уверенный удар в спину – и он рассыпется.
Царь тяжело покивал головой:
– Но пока он успеет ворваться и разорить город.
– Этого может и не произойти.
– Все драгоценные архивы и главные золотые запасы были спрятаны еще при первом появлении египетского флота, – сообщил смотритель библиотек. – Даже в самом худшем случае нам грозит только одно – временное разорение города. Яхмос будет раздавлен, а Аварис отстроен заново и вознесется еще выше.
Апоп не успел ничего сказать. На вершину башни по витому чреву взлетел некий слух.
– Нашелся?! – вскинулся Апоп и бросился к пролому в полу.
«Братья» расступились, переглядываясь. Можно было подумать, что сейчас они не вполне понимают поведение повелителя.
С непостижимой для себя скоростью Апоп слетел вниз по лестнице. Ему указали носилки слева от входа в башню. На них лежал спаситель Мериптаха. Изо всех сил пытаясь остаться в сознании, он рассказал о том, что произошло в трюме грязного корабля, и о том, что было потом.
– Так куда же он побежал? – нависая над телом своего «друга», спрашивал возбужденно дышащий царь.
Спаситель закрыл глаза.
– Куда? Куда он побежал?
Ответ мучительно шевелился в сомкнутых устах, но уже не было сил у лежащего, чтобы раздвинуть губы. И даже, чтобы открыть глаза.
– Колесницу! – рыкнул, выпрямляясь, царь.
Начальник гарнизона осторожно прошептал ему на ухо сведения, только что полученные от гонца.
– Полк Нутернехта уже на западных внешних стенах.
Апоп непонимающе поглядел на него:
– Но ведь та пристань совсем в другом месте. Куда мог побежать Мериптах оттуда?!
– Лодки Яхмоса во внутренней гавани, – ответил начальник гарнизона, играя желваками.
Поднимая копытами и ободами колес тяжелую утреннюю пыль, к подножию башни подкатила широкая митаннийская колесница, в которой помимо возницы могло поместиться еще три человека. Торопливо отворив дверцу, Апоп шагнул внутрь. За ним, в уже набирающую ход военную повозку, прыгнул смотритель гарема. Свистнул бич, пройдясь сразу по обеим лошадиным спинам.
К небольшой толпе, оставленной позади, подкатывали другие колесницы. Две, четыре, семь. Цвет Авариса устремлялся вслед за правителем. Люди власти всегда пронизаны стремлением быть поближе к центру власти.
Начальник гарнизона подозвал к себе троих мрачных офицеров, державшихся в некотором отдалении от толпы высших придворных чинов, и отдал приказы. Стрелкам следовало отходить к царскому дворцу и занимать там оборону, привлекая внимание египтян. Пусть думают, что Апоп там. Последней резервной кавалерийской сотне приказано было выдвигаться к северо-западной дороге и Петушиным воротам и любой ценой сохранить их в неприкосновенности еще в течение двух-трех часов.
После того как офицеры озабоченно разбежались к своим отрядам, «брат» Эта вскарабкался в седло подведенного ему коня и поскакал вслед за кавалькадой колесниц. Держался он в седле неважно, поскольку не был природным всадником шаззу.
Подгоняемый неистовыми царскими приказами, возница нахлестывал лошадей и даже не сбавлял скорость на поворотах, отчего мощное сооружение на тяжелых колесах слегка кренилось, заставляя тех, кто находился внутри, приседать и крепче хвататься за округлый поручень.
Город был охвачен предвестием беспорядка. Повсюду мелькали группы людей с оружием и без оружия. Никого не останавливал и не впечатлял вид царского кортежа. Впрочем, многие и не узнавали Апопа в его непарадном облачении. То за одной, то за другой оградой поднимались вьющиеся черные дымы, пожары занимались, кажется, сами собой, без участия людей и вражеских подпаленных стрел, просто от общего ощущения разгрома и несчастья. Животные жалобно толпились в пыльных углах, забытые в волнах человеческого страха, потопившего город.
Колесница царя страшно вылетела на набережную, хруст под колесами сменился грохотом. Правым бортом колесница зацепила дотлевающую ночную жаровню, та взлетела, осыпая еще тлеющими углями стоящие у пристани лодки. Мелкий портовый вороватый люд бросался врассыпную от летящей громадины.
Бессмысленно яркое и свежее утро царило у воды. Легкий туман теснился между бортами кораблей. Чайки проносились навстречу и наперерез страстной погоне.
– Куда он мог отсюда побежать?! – прокричал в ухо своему спутнику царь. Смотритель гарема пожал плечами. И Апоп вдруг побледнел и ответил себе сам, только его ответа в шуме скачки никто не услышал.
Тогда царь прокричал срывающимся, сиплым гласом:
– Он в женском лесу!
Возница, показывая невероятное мастерство, почти остановил на месте левого коня, ткнул острием кнута правого и прокричал что-то на языке, принятом меж людьми и лошадьми. От резкого движения и царь, и смотритель гарема отлетели к правому борту колесницы, но приказ был выполнен – нужный поворот был сделан.
Теперь мчались перпендикулярно набережной.
– Скорее, скорее, скорее! – бормотал Апоп, пытаясь подняться с пола.
Колесница занимала собою всю ширину переулка, распугивая кошек, угрожая снести напрочь высунувшиеся из дверей на разведку носы горожан. Перед гаремными воротами колесница остановилась, обдав принесенной с собою пылью двух стоящих у ворот стражников.
Они узнали царя, но были поражены не его появлением, а его видом. По нему можно было с несомненностью судить о размерах несчастья, постигшего город. Царь подбежал к ним, задыхаясь и топая широкими подошвами. Лицо его было красно и мокро от лившихся волн пота.
На вопрос, не видели ли воины тут мальчика, они ответили, что видели.
– Когда?
– Перед самым рассветом.
– И что он? Где он? Куда побежал?
– Туда.
– Что значит туда?!
Воины были в нехорошем недоумении, царь задыхался. Сзади подкатывали одна за другою все новые колесницы.
– Он что, вошел внутрь? В лес гарема?
– Да, – отвечал один стражник. Второй в ужасе отодвигался в сторону, понимая, что его товарищ, кажется, говорит что-то ужасное.
– Как это могло произойти, ведь ворота заперты?
– Да, были заперты, но потом их отворили ненадолго, чтобы выпустить двух писцов, спасавшихся от бешеных женщин. И мальчик скользнул внутрь. Это было неожиданно, он выскользнул из переулка и бежал так быстро…
Апоп сделал два шага назад и сел в открытую дверь колесницы.
– Мы не могли за ним бежать. Женщины страшны, их много, с ними нет никакого сладу. Копье в таком деле никакая не защита. Писцов выпустили и сразу заперли ворота снова.
Царь обхватил голову руками и уперся лбом в колени.
Так он сидел довольно долго, потому что никто не решался к нему подойти. «Братья» топтались вокруг колесницы, мрачно переглядываясь между собою и поглядывая по сторонам. Количество дымов по окружности все увеличивалось. Били перепуганные барабаны, прорывались откуда-то гнусные, хохочущие трели египетских пехотных рожков.
Царь встал.
Все ждали, что он скажет.
– Откройте ворота! – это двум стражникам. – Мы отыщем его.
Те не сдвинулись с места, словно понимая, что никто из присутствующих господ этот приказ не одобряет.
– Вы что, не слышали, открывайте! – хотел рявкнуть Апоп, но вышло сбито и сипло.
Опять никакого движения.
– Нас много, зачем нам бояться этих женщин?
Это было обращено к «братьям», но произнесено совсем уж неубедительно, даже с просьбой в голосе. Так никого не заставишь двигаться.
Никто и не двинулся.
Начальник стражи подошел к царю и тихо, твердо произнес:
– Мы готовы пойти за тобой, но у нас нет времени. Есть время только для спасения.
87
Солнце садилось.
Победный день подходил к концу.
Генерал Яхмос стоял на набережной, заваленной обломками его кораблей, трупами его солдат. Но сердце генерала было удовлетворено. Да, он заплатил огромную цену. Теперь, по большому счету, нет у него ни флота, ни армии, но зато есть нечто более важное – победа. Даже пусть не полная победа, всего день победы, но и этого достаточно. Это будет день поворотный, с него начнется новое время Черной Земли. В этом Яхмос не сомневался.
На набережной кипела суета отступления. Разрозненные отряды солдат грузились на корабли, кто-то тащил мешки, ящики, куски драгоценного металла, украшения, драгоценные тряпки, просто бурдюки с вином, а то и туши жареного мяса.
Погрузка заканчивалась, еще немного – и можно будет отчаливать под покров сваливающейся с небес ночи, унося гордость и счастье победы.
Побежденный город выглядел не лучше победившей армии. Дымы пожаров вздымались повсюду, даже из вершины царской башни валил дым. Внутрь втащили множество тюков соломы и подпалили – другого способа расправиться с этим намозолившим египетский глаз сооружением не было.
Чуть дальше, за башней, располагалось огромное, нескладное на вид здание царского дворца. Строившееся и достраивавшееся на протяжении многих десятилетий без единого плана, оно теперь погибало в огне единого пожара. Оттуда должны были вернуться начальник стражи и Нутернехт, посланные, чтобы попытаться вынести из дворца какое-либо явное доказательство достигнутой победы.
Хнумхотеп, с рукой на перевязи и лицом, покрытым специальными мазями, появился первым. Он держался гордо, как победитель, но чувствовалось – недоволен собой. Протянул своему господину кинжал в вытянутой руке.
Яхмос принял его, вытер о белое колено своего передника.
Кинжал был замечательный. Два куска массивного золота сплавлены с двух сторон с полосой черной бронзы. Рукоять украшена изображениями саранчи, льва и быка и пятнадцатью цветами из чистого, лишь слегка закопченного золота.
Кивком головы генерал поблагодарил своего офицера:
– Это царский кинжал, даже если ты вытащил его не из-за пояса у Апопа.
Почти сразу же вслед за Хнумхотепом из клубов дыма вокруг башни появился Нутернехт. Он почти бежал, сопровождаемый десятком закопченных лучников. В руках у него был большой плетеный короб. Бросив его на пол, офицер откинул крышку и осторожно достал оттуда корону. Ту самую, двойную, двухцветную, корону единого Египта, в которой царь Апоп явился в Мемфис.
По устам Яхмоса проползла довольная улыбка. Ему понравился этот подарок. Теперь он не просто человек, получивший право считаться фараоном, но фараон, получивший свидетельство своей власти. И не из злых пальцев Аменемхета.
– Где Санех?
Из почти сгустившейся темноты раздался голос начальника телохранителей:
– Я здесь.
– Скорее, Санех!
Генерал торопил своего охранника не зря. Уже было известно, что в город с четырех направлений вошли колонны гиксосской конницы и повсюду истребляют отставшие, отбившиеся отряды египетской пехоты. Появления их тут, на набережной, следует ожидать с минуты на минуту.
– Я не могу спешить.
Скоро стало понятно, что он имеет в виду. Санех нес на вытянутых руках простой глиняный горшок, обмотанный вокруг горлышка грубой веревкой, один из концов веревки уходил внутрь горшка.
– Что это? – спросил Яхмос и сразу же понял что.
Начальник стражи, увидев, что его господин догадался, что это за подарок, предложил:
– Может быть, уничтожим башню?
На секунду генерал задумался. Было бы, конечно, соблазнительно напоследок оставить после себя такую, громовую, память. Показать нечистым, что их тайная сила разгадана, их ядовитое жало вырвано.
– Там был только один такой горшок?
– Да, больше нигде ничего такого я не отыскал. Это был самый секретный подвал. Я пытал начальника писцов огнем, и он показал мне. У Апопа больше нет таких горшков, и нашим кораблям бояться нечего. Писец сказал, что этот порошок, что внутри, привезли всего один раз, издалека, и неизвестно, стоит ли ждать, что привезут снова.
Генерал задумчиво кивнул:
– Мы не будем взрывать башню.
Вдалеке раздался множественный ширящийся топот копыт.
– Отплываем! – спокойно приказал Яхмос.
Когда сходни вползли на борт и «Телец» медленно двинулся по черным водам в долгую дорогу домой, раздался грохот в тылу.
– Смотрите! – радостно крикнул Санех.
Обернувшиеся на шум, увидели: в небе возникла замедленная красная молния и зазмеилась вниз к земле. Башня, не выдержав напора внутреннего жара, треснула вдоль своей вертикальной длины.
88
Гарем полыхал.
Не менее нескольких сотен людей с факелами ходили по ночному лесу, натыкаясь повсюду на следы разгрома и бесчинства. Рваные женские одежды, развороченные, сгоревшие хижины, поломанные кусты и каким-то мусором усыпанные дорожки. Перевернутые жертвенники и жаровни светильников у брошенных жилищ. Все женщины были согнаны в один из карманов леса и заперты там шеренгою из сотни пехотинцев, которым был отдан приказ убивать сразу же, при малейшем намеке на бунт. Но женщины и не думали бунтовать. Большинство из них просто лежало на земле, кутаясь в драные тряпки, без памяти и соображения. Воздух медленно очищался от взвеси дыма и безумия, что царили здесь прошлой ночью.
Апоп, грустный и напряженный, шел по дорожке в сопровождении нескольких стражей и целой толпы писцов.
Он искал Мериптаха.
Он уже дважды обошел по окружности это страшное место, но нигде не обнаруживалось никаких следов вожделенного и неуловимого мальчика.
Всем, кто его сопровождал, давно было ясно, что в парке Мериптаха нет, но сказать это вслух никто не решался.
– Куда он мог убежать отсюда?
На этот вопрос никто не решался ответить. Ибо убежать из запертого сада было невозможно, а когда царь вернулся сюда с колонною всадников, все ворота были заперты. Яхмоса гарем не заинтересовал.
Мальчик мог находиться только внутри.
Но внутри его не было.
– Где он?!
Писцы отворачивались, факелы сдержанно и грустно потрескивали.
И тут разрываемый отчаянием царь объявил, что он требует – найти! Иначе он по-своему накажет нерадивых слуг.
Такие угрозы были не в обыкновениях местного властвования, но всем было понятно, что повелитель обуян горем и в такой ситуации способен на любые поступки.
Апоп свернул с дорожки наугад, невыносимая внутренняя боль гнала его между деревьями, сквозь кусты. Мериптаха не было. Мериптаха не было нигде. Писцы и «друзья царя» бежали следом, вздымая факелы, раздвигая ветви.
– Где он?!
Под этими деревьями нет, возле этого ручья нет.
– Где он?!
– Что это за дом?
– Это дом госпожи Бесоры, – кто-то объяснил осторожно.
Апоп стоял на берегу пруда, мрачно глядел вверх на здание с нелепыми колоннами и горящим у входа светильником.
– Бесоры? Той Бесоры, что устроила все это?
Царю подтвердили, что да, тут жила та самая женщина, что возглавила и, может быть, подготовила весь этот женский бунт.
Апоп вдруг стал яростно подниматься по склону холма, тяжело дыша и с таким видом, что там-то, наверху, он и разрешит все. За этот день внезапного бегства из города и столь же неожиданного возвращения он еще не растратил свои душевные силы. Внутри все клокотало, он был готов к битве, когда угодно и с кем угодно.
– Где она? – спросил он, оказавшись у входа в дом.
– Убита в самом начале усмирения бунта. Ее закололи прямо на ложе. Она не сопротивлялась.
– Убита? – Апоп мрачно осклабился. – Зря, зря, ее можно было бы расспросить, о многом расспросить. Она-то наверняка знала кое-что такое, что сейчас могло бы прояснить мою душу.
Апоп обошел странное, мрачное строение вокруг, представляя себе, каково оно было тут прошлой ночью. Следы множества босых ног на песке, обгоревшие факелы, обрывки ткани, связки амулетов, пустые кувшины, какие-то кости, дохлые змеи, кремниевые ножи и еще много предметов, назначения которых в темноте, колеблемой лишь светом переносных светильников, понять было нельзя. Понять можно было лишь то, что тут топталось множество женщин, находившихся в состоянии настоящего озверения.
– Здесь они собрались, тут пили одурманивающий напиток, потом на холме, что за теми деревьями, возносили молитвы к Луне, – пояснял хранитель библиотек, самый старый из «братьев царя», уже переживавший на своем веку нечто подобное. – Потом они вернулись сюда, уже в состоянии безумия и ослепления.
– Где Мериптах?
Библиотекарь смущенно потупился:
– Безумные женщины набрасывались на всех, кто попадался им на пути. Они носились по всему лесу и могли встретить его в любом месте. Хирурга Воталу они растерзали прямо у него в мастерской, а потом отнесли его тело к воротам гарема.
– Правда ли, что они первым делом вырывают с корнем уд из тела мужчины?
Старик мрачно кивнул:
– В прошлый раз было именно так. Оторванный член они рвут когтями на куски и поглощают, это приводит их в экстатическое состояние.
Апоп тяжело повернулся вокруг своей оси. Ненавистная ночь! Факельщики старательно, но напрасно с ней боролись, все равно темнота скрывала много больше того, что выхватывал свет.
Мериптах где-то здесь! Неизвестно, под каким кустом найдут его тело, сейчас он равномерно разлит в темноте, и вся она кажется ценной.
– Завтра мы заново обыщем здесь все. И тогда, при свете… – начал «брат» Эта.
– Завтра?! – усмехнулся царь. – Я не могу столько ждать. Искать будем сейчас. Зажигайте новые факелы, разворачивайте шеренги. Может быть, Мериптах еще жив и истекает кровью в траве. Ищите!
Толпа факелов начала растягиваться в цепочку. Взяв за центральную точку дом Бесоры, полыхающая полоса начала вращаться вокруг нее, описывая громадный круг.
Царь сел прямо на землю. События прошедших суток вымотали его до последней степени. Сначала унизительное бегство, потом победоносное возвращение. Спасая жизнь и власть, он потерял что-то более ценное, как он теперь понимал. Яхмос ковыляет на перебитых веслах и рваных парусах вверх по реке. Он будет хвастаться победой, которой обладал менее одного дня. И ему никогда не узнать, в чем главное уязвление для аварисского царя. Ничтожный солдафон, способный только спутать карты той тончайшей игры, что вел с судьбою он, несчастный повелитель обитаемого мира.
Апоп встал и побрел вокруг дома, сидеть было совсем уж невыносимо. Он уже почти обогнул жуткое здание, когда увидел вспорхнувшую из-за ближайших деревьев маленькую нильскую сову. Он сразу же свернул в ту сторону и крикнул на бегу:
– Факел сюда! Я нашел его, нашел! Сам. Не вы, ничтожные помощники, я сам его нашел!
– Что это?! – спросил начальник гарнизона, брезгливо переступая с ноги на ногу.
Факелы уже тучей нависли над этим местом. И обнаружилось, что тут, на песке, меж двумя распадающимися в разные стороны стволами пальм, укромно приютилось растерзанное тело. Согнутая в колене нога, неестественно вывернутые, отчаянно разбросанные руки с оторванными кистями, развороченная грудная клетка с выбросившимся влево комком серых лоснящихся кишок. Только головы нигде не было видно. Без головы тело казалось совсем маленьким. Щуплым, почти детским. Или совсем детским.
Вместо того чтобы отшатнуться от чудовищной картины, Апоп присел над ней, сгибая толстые ноги, протянул вперед толстопалые ладони, будто стараясь что-то ими почувствовать.
Все молчали.
Факелы застилали своим шелестом небо.
Люди отворачивались, кого-то вырвало.
Царь вдруг спросил:
– Где тут сердце?
Не сразу нашелся тот, кто смог указать.
Когда указали, Апоп поднял с черного песка кусок несчастного, липкого, грязного мяса, долго рассматривал его без малейших признаков отвращения, а потом поднес к губам и поцеловал.
89
Верховный жрец Аменемхет молился в глубине своей строящейся могилы.
Теперь он проводил здесь много времени, и мало что могло его отвлечь от мыслей и молитв. Он бы жил здесь постоянно, когда бы это не мешало работе строителей.
Звуки и события внешнего мира оставляли его равнодушным.
Когда появились первые слухи об успехах Яхмоса в Аварисе, Аменемхет не удивился. Не обрадовался и не расстроился. На его образе жизни это никак не отразилось, так же как и неожиданная смерть Камоса. Без удивления он узнал вердикт врачей, которые вместе с бальзамировщиками принимали участие во вскрытии тела, следуя приказу верховного жреца, отданному год назад. Тогда Аменемхета еще интересовало, что за хворь изводит молодого правителя. Оказывается, Камос был действительно очень болен, и ничего странного в его неожиданной кончине не было. Скорее вызывало удивление то, что он так долго смог просуществовать, имея столь страшную опухоль в своем организме.
Таким образом, участие Хеки в этом деле должно было быть признано самым поверхностным, ни в лучшую, ни в худшую сторону его притирки и настои повлиять не могли на состояние больного. Даже в том случае, если бы он в самом деле был колдуном, а не трусливым обманщиком.
Выслушав подробный доклад, верховный жрец не произнес ни слова. Собственно, а что тут нужно было сказать?
Когда сообщили, что победоносный Яхмос прибывает в Фивы, Аменемхет без лишней спешки, но, можно сказать, демонстративно удалился в свое убежище, собираясь провести здесь дни всенародного празднования.
Рабочим были выданы из храмовых запасов мясо, хлеб и вино с условием, что праздновать они будут за пределами гробницы, но невдалеке от нее, чтобы сразу можно было приступить к работе, когда верховный жрец покинет подземелье.
Прошел так день, прошел другой.
На третий день явились к нему его гиганты, Са-Амон и Са-Ра. Осторожно спустились они внутрь могилы, осторожно прошли темными залами. Дыша тихо, но тем не менее внося множество шума вместе с собой из-за своих размеров и непривычки к темноте.
– Зачем явились? – спросил верховный жрец строго, но без явного неудовольствия.
Они явились с предупреждением – напраздновавшийся Яхмос, так и не узревший в своем новом фараонском качестве главного духовного властителя своего царства, решил сам навестить его.
– Он придет сюда?
– Он уже переправляется через реку.
– Он любит приходить без приглашения.
Больше они ничего не говорили в течение нескольких часов.
– Он уже здесь, – сказал Са-Ра, отличавшийся особым нюхом.
– Здесь – подтвердил Са-Амон, обладатель великолепного слуха. – У входа в гробницу.
Действительно, если сосредоточиться и напрячь все чувства, можно было уловить какое-то шевеление жизни там, у входа.
Прошло еще немного времени.
Аменемхет ничего не говорил, продолжая молиться.
– Где же Яхмос? – спросил Са-Амон.
– Он не решается сюда войти, – неуверенно ответил Са-Ра.
– Он что-то задумал, – сказал Са-Амон, больше повидавший в этой жизни.
Аменемхет продолжал молиться.
– Надо сходить посмотреть.
– Нет, Са-Ра, мы не можем оставить нашего господина. И мы не можем показать, что нервничаем. Если хочет прийти, пусть придет.
Молчание продолжилось еще в течение довольно длительного времени и потом там, у входа, все стихло.
– Что бы это могло значить? – сказал Са-Амон и подумал Са-Ра. Оба вдруг почувствовали тревогу. Им и до этого было ясно, что в затеянном Яхмосом деле, может быть, придется и погибнуть, защищая или жизнь, или честь господина, но эта новая тревога сообщала о какой-то новой, неизвестной угрозе.
– Ты что-нибудь слышишь, Са-Ра?
– А ты?
– Он что-то придумал.
– Да, Са-Амон, и мне это не нравится.
– Господин, мы сходим на разведку.
Раздался страшный удар грома в том месте, где располагался вход, потом послышался звук короткого обвала, и настала полная тьма.
Аменемхет был навсегда замурован вместе со своими верными слугами.
90
Наутро, после того как царь Апоп обрел при столь ужасающих обстоятельствах сердце мальчика Мериптаха, явились к дому госпожи Бесоры похоронщики. Им следовало привести в порядок то, что осталось после мятежной ночи от цветущего женского леса. Команды по три-четыре человека работали в разных местах все еще кое-где дымящегося гарема. Основной добычей их были трупы голых, исцарапанных женщин со скрюченными руками и искривленными ртами. Одни были заколоты во время усмирения бунта, другие умерли от того неведомого темного огня, что ворвался в них и захватил их души и тела.
Госпожа Бесора была найдена у себя в доме. Лунная правительница лежала на спине в парадных одеждах на каменной скамье, и ее позу можно было бы назвать мирной, когда бы не большой бронзовый нож, вонзенный в солнечное сплетение.
Черные писцы смерти мрачно постояли над ней, размышляя скорее не о превратностях мирской судьбы человека, а о том, что тяжеленько будет при переноске столь крупного тела.
Эта тяжелая часть их работы была не самой неприятной частью. Нужно было что-то делать с тем, мужским, растерзанным, почти обглоданным трупом, что остался лежать у жертвенника. Царь унес с собой только сердце. Как бы доказывая, что отнюдь не прекрасное тело мальчика интересовало его, хотя и именно оно первоначально привлекло к себе самый возвышенный и проницательный взор в мире. Именно неповторимая, неощутимая суть, что живет в душе человека, нужна была царю Апопу, ибо, только ею возобладав, он рассчитывал достигнуть высшей гармонии и обрести смысл существования, разваливавшегося все последние годы на множество мелких, пусть и существенных, пусть и прекрасных, но отдельных деталей.
По египетскому поверью, как уже не раз сообщалось выше, все тонкие материи человека помещаются в его сердце. Апоп, согласно мнениям новейшей науки, склонен был считать, что голова, мозг есть таковое вместилище. Но, с одной стороны, при трупе не было отыскано никакой головы, с другой – Мериптах был все же египтянином, и в данном случае царь счел возможным отойти от своих твердых представлений. Мериптах оставил ему свое сердце, и Апоп принял его со скорбной благодарностью, выполняя тем самым последнюю волю самого дорого ему существа на несчастном земном диске, окруженном бесконечным, бессмысленным океаном.
Сердце было помещено в особую коробочку, наполненную серой, где должно было прожить рядом с изголовьем царской кровати какое-то время, прежде чем наступит час неизбежного и окончательного расставания.
Похоронщики ничего не знали об этом. Они сгребли уже начавшие смердеть останки.
А где же голова?
Поискали вокруг, однако, так же как и ночные поиски, это все не принесло результата. Но голова все же нашлась. И в неожиданном месте. Под головой госпожи Бесоры лежала небольшая твердая подушка. Когда начали поднимать длинное тело, то подушка скатилась со скамьи и упала со стуком на каменный пол. Оказалось, что это не подушка, а сверток. Его развернули. То, что там было найдено, вынесли наружу, чтобы лучше рассмотреть.
Это была человеческая голова.
Небольшая, по-египетски бритая. Трудно было поверить, что она принадлежит мальчику: неужели смерть всего за какой-нибудь день может так изменить облик?
Похоронщики мысленно задавались этим вопросом и ответа на него не находили.
Мальчик много перестрадал в жизни и перед жуткой своей кончиной, но все равно, как у него могла от всего этого вырасти борода? Ну, не совсем борода, маленькая, клинышком, редкая бородка, но совсем не детская.
Тут один похоронщик сказал:
– Это не Мериптах. Я знаю, кто это. Торговец благовониями, повелитель запахов, новый член Рехи-Хет, я видел его на собрании.
И это очень даже походило на правду. Сетмос постоянно находился тут, в гареме, и вызвал, видимо, особенно яростную ненависть женщин. Они притащили его сюда, к святилищу своей повелительницы, и здесь уж и прикончили, и разорвали на части. А она, считая его своим личным врагом, положила его голову под свою, следуя какому-то, только ей одной известному, ритуалу.
– Только об этом надо молчать, – сказал старший похоронщик, и все тихо наклонили головы. – Пускай могила сохраняет тайну, со временем все к ней приобщатся. Пока же можно потешиться успокаивающим душу обманом. Это правило касается даже царей.
* * *
Мериптах, конечно, не исчез бесследно. Безумную ночь в женском саду он просидел в собачьей конуре в обнимку с обезумевшей от страха зверушкой. Он гладил ее по голове и шептал успокаивающие слова, боясь, что, заскулив от страха, она выдаст их общее убежище.
Ему много пришлось повидать за несколько предшествовавших месяцев. Он плавал и по подземному Нилу, и по небесной реке; мертвые оживали перед ним; мать и отец домогались его жизни, но при этом он не знал, кто его мать и кто его отец. Но все прошлые виде́ния бледнели перед пляской обезумевших вакханок, которую он подсмотрел краем глаза, поглаживая дрожащую собачью голову.
Он избегнул и крокодила, и змеи, что сулило ему пророчество Хатхор.
Улучив удобный момент, уже ближе к рассвету, вынырнул из укрывища и исчез в предутреннем тумане. Ни с кем не столкнулся по дороге, стены сада в этот момент уже никем не охранялись. Найдя подходящее место, он совсем уже собрался карабкаться на кирпичную стену, когда обнаружил, что кто-то трется о его ногу.
Собака. Пришлось взять ее с собой. Из дымящегося города они выбрались без приключений, благо план его отчетливо отпечатался в голове мальчика. «И отправился он по влечению сердца в пустыню и питался лучшим из дичи пустыни». Так сказано в книге, оставленной им у изголовья своего ложа во дворце Апопа. «И его собака была с ним».
Так прошло два года. Мериптах изменился. Вырос и оброс, как ливиец. «И вот достиг он владений правителя Нахарины. И вот не было у правителя Нахарины иных детей, кроме дочери. И выстроил для нее дом, и окно возвышалось над землею на семьдесят локтей. И повелел владыка Нахарины созвать всех правителей сирийской земли, и сказал им: кто допрыгнет до окна моей дочери, тому станет она женою».
Много дней собравшиеся сыновья сирийских правителей прилагали все старания, но и на треть высоты не достигали окна. И впали в такую тоску, что когда просто одетый юноша с собакой сказал, что может допрыгнуть, то не стали смеяться над ним, а сказали: пробуй. Мериптах заметил, что вид его неподобающ, и сыновья приказали слугам очистить его, омыть, постричь и выдать богатые одежды. Мериптах велел доставить ему еще несколько бревен, длинных и коротких, и плотники соорудили под окном красавицы огромный египетский колодезный шадуф. Мериптах, однако, не собирался добывать им воду, он поместился в ведро, подвешенное на конце длинного бревна, а сирийским сыновьям велел давить на противоположный конец. Очень скоро он уже смотрел в глаза дочери владетеля Нахарины, и они понравились друг другу. И тогда дочь правителя обняла юношу и поклялась именем бога: «Как вечен бог Ра-Горахти, так, если отнимут у меня этого юношу, не буду есть, не буду пить, умру тотчас же».
Отец, конечно, распознал хитрость иноземца, но рассудил, что ловкий ум важнее в жизни, чем сильные ноги, и захотел говорить с Мериптахом. Ему хотелось узнать, какого он рода, знатен ли, богат ли. И тогда услыхал он всю историю юноши с того самого момента, как отправился он на старую дамбу, чтобы помолиться о начале нового года.
