Михаил Попов

Огненная обезьяна

" Уже три полных дня прошло с того момента, как я понял, что же все-таки происходит! Открытие прямо таки обрушилось на меня, когда я стоял в своей привычной тоске на краю стадиона и с отвращением наблюдал за тренировкой здешней университетской команды по американскому футболу. Внезапно прекратилась тупая, неразумная боль изматывавшая мою душу все последние месяцы и начало бесшумно обрушиваться нелепое, несчастное, но и громадное здание — мои прежние представления о мире. Сыплющиеся обломки оказались лишь кусками дрянной скорлупы, закрывавшей истинную картину. И когда осела пыль, я увидел строение новое. Вид его поражал воображение. Впрочем, никакое воображение и не нужно, если видишь то, что увидел я. Новый храм был само совершенство, стройность линий, сочеталась в нем с гармоничностью замысла, и это было УЖАСНО. Непереносимая абсурдность мира сменилась убийственной логичностью?

Стало ли мне легче?

Становится ли легче человеку, страдающему от непереносимых болей, оттого, что ему сообщают — ваша болезнь смертельна.

По крайней мере, я теперь знаю, что на самом деле происходит с миром и со мной. Например, раньше я чувствовал приступы НЕОБЪЯСНИМОЙ тошноты, стоило мне оказаться в спортивном магазине здешнего городка, перед стеллажом, где выставлены мячи для соккера. Теперь я знаю, почему меня тошнит. Потому что вид груды этих кожаных шаров, выставленных здесь (именно здесь! здесь! здесь!) такое же издевательство, как торговля хоккейными клюшками, где-нибудь в Кито! То есть, на экваторе!

Три дня, три! три! я пребывал в состоянии растерянности и опустошенности. И вот теперь пишу тебе, а ты меня знаешь как никто, пишу и сообщаю — я понял, что нужно делать!

Понял! Догадался! Допер!

Открытие номер два явилось ко мне под утро, почти приснилось. Оно подняло меня и закружило, оно заставило меня петь и клекотать на манер дурной птицы, так что соседи пуэрториканцы раздраженно проснулись за стеной, а может, и по всему этому вонючему пансионату. Но теперь-то мне на это плевать.

Теперь я знаю, что делать!

Отправляю письмо и отправляюсь.

Россия вышла в финал мировой истории, но проиграла в финале!

Ты меня поймешь. Уж ты-то меня поймешь обязательно!

Твой, Федор Фурцев."

 

 

Первая глава

Сапоги ему, оказывается, выдали кавалерийские, и, если даже они были абсолютно идентичны настоящим (что гарантировалось), для пешего строя они подходили мало. Но Фурцев решил не бунтовать по мелочам, а то еще действительно переведут в кавалерию. Он вздохнул и рядом с пыльной обувкой положил на траву тяжелый, грубо склепанный шелом, вытер пот с тех частей тела, что не были прикрыты кольчугой, и стал тоскливо глядеть перед собой, опершись подбородком на колени.

Хоругвь устраивалась привальничать. От множества ног — пылища. Самые бойкие вои уже посверкивали топориками, готовя колья для шатров. Возбужденных гудением княжеского рога лошадей охаживали плетками, с других снимали пропотевшие попоны. Нервно подрагивая, вставал под раскидистым дубом красный княжеский шатер, перед ним высился на длинном древке лик нерукотворного Спаса.

На Фурцева эта человеческая каша не производила большого впечатления, некий туман плавал у него в глазах, похожий на остатки сновидения, и время от времени босоногий ратник судорожно вздыхал и зажмуривался.

— Эй! — Фурцева решительно толкнул в плечо подбежавший нему паренек в белом кафтане и островерхой шапке с меховой оторочкой: посыльный, или как его там? Гридень? — К князю тебя, поспешай.

Пришлось снова натягивать узкие, теплые сапоги, заново опоясываться мечевой перевязью.

— Скорей, князь ждать не станет, дело срочное.

То ли сплевывая, то ли что-то про себя бормоча, Фурцев, худой, долговязый, несчастный медленно поднялся и поплелся вслед за гриднем сквозь гам военного становища.

Князь сидел на перевернутой кадушке у входа в только что воздвигнутый шатер. Низкое солнце играло на серебряных бляхах его панциря, правую ногу в красном сафьяновом сапоге он отставил в сторону, в колено левой ноги он упер локоть, и напряжено глядел в кусок пергамента, развернутый перед ним на плоском камне. Отрывая взгляд от карты, князь недовольно поглядывал на ближних бояр, стоявших вокруг в напряженных позах, и переговаривавшихся шепотом. Чувствовалось, что князь больно грозен.

Фурцев подошел ближе, и, перебарывая чувство неловкости, отвесил поклон. Ему с самого начала казалось, что этого князя он видел где-то раньше, но спрашивать, конечно же, было нельзя.

— Позвал я вас, вои, за делом, а не за безделицей, — сурово сказал князь.

Фурцев оказался четвертым, из числа намеченых в дозор. Кроме него шли — молодой парень спортивного вида, бодрого и хладнокровного поведения, и очкастый толстяк с дряблыми щеками и полным ртом причитаний; старшим предполагалось назначить рослого угрюмого мужика с загорелой лысиной и шрамом через левую щеку.

Задание было незамысловатое: незаметно подкрасться к лагерю "ворога" и разведать, что к чему.

— Надежа на вас немалая, вы теперь наши глаза и уши.

Толстяк тут же попытался намекнуть, что глазами ему быть затруднительно ввиду явной близорукости. Ему явно не хотелось в разведку.

Князь сурово поглядел ему в очки.

— Ты же географ, без такого человека в разведке нельзя.

Толстяк обреченно кивнул.

— Ступайте с Богом.

Тут же неподалеку от дуба разведчики сотворили совет.

— Как вас звать-величать, други? — Спросил лысый начальник.

— Мешко, — бойко представился молодой вой, умело при этом поигрывая небольшой палицей. Старшой ласково поглядел в его сторону. Ясное дело — справный вояка.

— Александр Вас… — заспешил было географ, но осекся и виновато помотал головой. — Твердило я, наукам учен. И толмачом могу… хинди, урду…

— Хватит, — остановил его старшой, — не тверди, Твердило.

Мешко тихонько гоготнул, показывая, что юмор начальника до него доходит.

— Я Мирослав, — морщась сказал Фурцев, — кличут еще Лешим. Торговый человек.

— Ага. А мое прозвание Евпатий Алексеевич, княжею волей над вами поставлен. Дело веду строго, не забалуешь, — предупреждаю. — Евпатий Алексеевич поднял тяжелую ладонь и медленно сжал пальцы в кулак. — Сейчас повечеряем и, помолившись, гайда!

— Ночь же, — неуверенно проговорил Твердило.

— Для того и ночь, — веско произнес Евпатий Алексеевич. — С первым лучиком наметил я уже быть за этим камнем, — он показал на невысокий каменистый хребет, кое-как поросший сосновым лесом.

Твердило сразу же пристроился к Фурцеву, различив в нем, видимо, более-менее близкого по натуре человека. Мешко шел несколько впереди, прислушиваясь и приглядываясь — разведка, разведки. Евпатий Алексеевич замыкал короткую колонну. Он шумно дышал, лязгал железом, перебираясь через поваленные деревья. Он часто приказывал остановиться, якобы для того, чтобы посмотреть, не крадется ли ворог, а на самом деле, чтобы отдышаться. Он не был, слава Богу, настоящим бывалым воякой, как это могло показаться вначале. Впрочем, откуда им здесь взяться, настоящим воякам, думал Фурцев. Времена настоящих вояк, кажется, прошли.

Ночь стояла лунная и душная. Воздух — какой-то липкий, влажный, непривычный. Тяжелеющее с каждым шагом железо давило и натирало. Твердило карабкался вслед за Фурцевым, поскуливая и постанывая от напряжения. Во время кратких привалов он или сосал ободранные пальцы, или, тяжело дыша, лез к Фурцеву с расспросами.

— Как вы думаете, он кто, он кем был, этот наш Евпатий … э-э… Алексеевич?

— Откуда я могу знать. Может быть, отставной полицейский.

— Да-да-да, я и я тоже, и я тоже так сразу подумал. И этот… Мешко, он тоже, тоже мне как-то… в общем, не очень-то.

Фурцев поднял голову. Звезды казались особенно свежими, как будто на небо вместо них были наклеены их лучшие снимки. А рисунок созвездий был незнакомым, более того — бессмысленным. Ни одного привычного сочетания. Ерунда! Это еле сдерживаемая истерика искажает детали ночи. Надо, наконец, поверить, что все это происходит на самом деле, хватит надеяться на то, что это сон, бред и прочее.

Из-за валуна, к которому прислонились Фурцев и Твердило, тяжело вздыхая и хрустя крупным песком, появился Евпатий Алексеевич.

— Ну что, соколы? Не унывай, знай. Авось вернемся со славой. А где наш меньшой?

Как бы отвечая на этот вопрос впереди и выше, на ярко освещенном луной валуне появился Мешко. Появился бесшумно, медленно, словно родился из каменной плоти, и, повернувшись к сотоварищам, так же бесшумно поманил их рукой.

Ночное восхождение продолжалось. На следующем привале, проверив предварительно, нет ли поблизости старшого, Твердило опять тихонько затараторил.

— А знаете, до меня доходили, доходили слушки, что такое бывает. То есть как бы ничего определенного, никаких фактов и очевидцев, анонимные, размытые слухи, но тем не менее…

Фурцев вытирал пот, самые большие неудобства доставляла мокрая рубаха под кольчугой. Твердило тоже раздражал.

— И вот я здесь, знаете, до сих пор не могу поверить. Тут все, — Твердило похлопал пухлой ладонью по камню, — вроде бы настоящее, натуральное, но мои чувства сигнализируют мне, осторожненько, что это какой-то муляж, что ли.

— На собеседовании нам не рекомендовали обсуждать подобные вопросы. — Сказал Фурцев только для того, чтобы заткнуть фонтан географа.

— Так у вас все так же было? — радостно воскликнул тот. — Сначала этот таинственный вызов, потом зачитали дурацкую декларацию. Теперь я понимаю, почему она тайная. Никто бы не позволил…

— Мы действительно зря забираемся в эту область, — вяло пробормотал Фурцев.

— Конечно — конечно, я же подписывал, знаю, то есть, конечно, нельзя не подписать. Хотя, скорей всего, от неожиданности. Мир, знаете, прямо у вас на глазах переворачивается.

— Ну что, орлы?! — показалась из-за валуна освещенная лунным светом фигура Евпатия Алексеевича. — Не заприметили где-нито ворога?

— Ворога? Нет, ворога пока нет. Знаете, Евпатий Алексеевич, прошу прощения, конечно, но хотелось бы с вопросом… потому что мучаюсь.

— Спрашивай, Твердило, — неохотно согласился старшой.

— Я об вороге, конечно, об нашем. Как вы думаете, до дела-таки дойдет? Возможны смертельные, так сказать, исходы, кровь…

— Что-то я в толк не возьму, Твердило, отчего задумываешься не ко времени. Служи, знай. Оружие содержи. Меч, небось, и не точил еще… — в голосе Евпатия Алексеевича уверенности было меньше, чем обычно.

Твердило стал суетливо выволакивать перевязь из-за спины.

— Погоди до привала, голова!

Сверху, с нависшей каменной глыбы спрыгнул Мешко, заставив всех на мгновение перепугаться.

— Ты что это, баламут, делаешь?! — Зашипел на него начальник.

— Нашел, — прошептал в ответ запыхавшийся вой. Булава его указывала вверх и вперед.

Минут через десять весь потный отряд был на гребне холма и, хоронясь за камнями и корневищами громадных сосен, в четыре пары глаз рассматривал россыпь мелких подрагивающих огней далеко внизу. Огней было довольно много.

— Это ворог? — Спросил Твердило.

— Он, родимый, — вздохнул Евпатий Алексеевич.

Мешко, не отрывая немигающего взора от картины вражеского стана, сорвал стебель маячившего перед носом растения и стал жевать. Растение оказалось несъедобным, Мешко огорченно сплюнул.

— Слушай приказ. Нам надобно схорониться тут до зорьки, а там уж выведать, сколько их и остальное.

— По идее, их должно быть столько же, сколько нас, — прошептал географ.

— Язык у тебя как помело, толмач. А зброя у них какая, а строй, а голова кто? Этого ночью не разглядеть. Кумекаешь? То-то. Заляжем парами. Мы с Мешком здесь, а вы отползайте левее. Сигналом будет крик выпи. — Евпатий Алексеевич приставил ко рту по-магометански сложенные ладони и гугукнул, — понятно?

Погремев тяжелым косным железом, Фурцев нашел себе место среди извилистых, жестких корней и застыл, лежа ничком, положив лоб на прохладную железную перчатку.

Здесь, наверху гулял ветерок, остужая спину, рубаха стала ледяной, ныла сбитая пятка, горела натертая спина. В ноздри лез запах сухого камня, прелой хвои и кисловатый запах кованого железа. Географ мостился поблизости, он долго причитал себе под нос, устраивая свое жирное, неловкое тело.

— Ну что, будем дежурить по очереди? Могу предложить свои услуги для начала. Спать, знаете… да и потом… Вы что, спите?

Фурцев с трудом вернулся из своей полупрострации.

— Что?

— Да я все про то же — никак, никак не могу поверить, знаете, что это на самом деле происходит. Вот даже грыжа сосет, сосет, а я все же… Хотя, раз испытываю неудобства, значит существую.

Фурцев опять опустил голову на перчатку.

— Кстати, вы умеете пользоваться этой штукой? Я лук совсем не так себе представлял.

— Вам же показывали, учили.

— Мало ли… мне многое показывали, многое объясняли… Однако, надо сказать, не объяснили самого главного — почему именно я? Посудите сами, какой я, к черту, витязь? Зрение минус пять, одышка, грыжа… Тут какая-то лотерея… Как вы думаете?

— Я ничего не думаю.

— Или какая-нибудь чистка генотипа, а? И еще — почему тайно? Хотя, это понятно, пожалуй. И потом, простите, господа, а с кем, с кем мы будем воевать? Если будем. Во второй половине двадцать первого века!

Фурцев тяжело вздохнул и скрипнул зубами. Географ, кряхтя, сменил положение. Теперь он сидел, прислонившись спиной к стволу высоченной, вознесшей крону куда-то в небытие, сосны. И тут же наползли мысли, которые он старательно гнал от себя все время: какая дикая чушь твориться вокруг. Прав этот болтливый дурак — не может этого быть на самом деле. Неужели все-таки начнется? Как?! Не могу себе представить, что можно хотеть меня убить. Незнакомый человек, может хотеть меня убить? Да, почему?! Вот я, никого не хочу убивать, разве нельзя в это поверить — не хочу, и в ответ не согласиться не убивать меня. Я против всего этого, и тот, кто уже выставлен против меня, тоже против. Или нет? Нет, он, выставленный, просто не уверен, что я не хочу его убивать, а если узнает, он перестанет меня бояться, если даже боялся. Значит, просто надо объяснить. Надо дождаться утра, увидеть их, издалека помахать руками, показать, что никакого оружия в руках нет, и все объяснить.

— Простейшая логика, элементарнейший здравый смысл говорит о том, что в едином и просвещенном государстве войн быть не может…

Географ в общем-то говорил о том же самом, о чем затаено думал Фурцев, о при этом раздражал неимоверно. Временами Фурцеву его хотелось удушить.

— Странно, светает. Хм, честно говоря, не был уверен… Что-то сердце стало колотиться. Смешно, наверно, но я до сих пор надеюсь, что нас сейчас отпустят. Попугали, и хватит.

Действительно, светало. Деревья все четче рисовались на фоне светлеющего неба. Среди валунов внизу по склону обнаружились полосы тумана.

Твердило шумно зевнул, похлопал себя по дряблым небритым щекам, и в этот момент справа, с той стороны, где находились Евпатий Алексеевич и Мешко, раздался резкий крик.

Фурцев как раз собирался подняться, крик застал его стоящим на четвереньках. Крик явно не был условным. Географ тоже потерял от неожиданности способность двигаться. Равно как и способность говорить. Несколько секунд стояла странная тишина, потом стали слышны звуки сложной возни, сдавленное рычание. Из-за выступа скалы показался пьяно шатающийся Мешко. Он держался обеими руками за голову, спотыкался и монотонно ныл. Из-под пальцев несколькими ручейками спешила кровь.

Фурцев стал медленно пятиться на четвереньках глубже в расщелину. Географ попытался подняться на ноги, опираясь на свой лук.

Мешко рухнул на колени шагах в пяти от своих соратников. Капли крови сыпались на светлый камень. Из-за той же скалы выбежал невероятно одетый человек, помахивая маленьким топориком. На нем были кожаные штаны с бахромой по бокам, по пояс он был гол и жутко размалеван, в голове торчали какие-то перья. Он сразу же заметил новых врагов и замер, в полуприсесте, расставив руки в стороны. Мешко продолжал выть, кланяясь в ноги высокой сосне. Взгляды Фурцева и перьеносца встретились. Твердило потерял равновесие и снова тяжко сел, скрипя кольчугой по коре. Фурцев не отрываясь смотрел в глаза сумасшедшему с топориком. Лицо его было то ли испачкано, то ли раскрашено, рот осторожно оскален. Он не торопясь поводил в воздухе топориком вправо-влево, словно затачивая его о воздух. Торговый человек Мирослав медленно поднялся с четверенек. Острое чувство театральности происходящего вдруг сменилось ледяным, тошнотворным ощущением полной беззащитности перед этим топориком с явно окровавленным лезвием. Фурцев стал слепо ощупывать торс в поисках оружия. Нашел рукоять и нервно потащил за нее.

Подбодренный воинственными приготовлениями товарища, географ снова стал подниматься.

Оперенный незнакомец вложил два пальца в рот и громко свистнул.

Фурцев прокашлялся и двинулся на него, звонко цепляясь лезвием меча за камни.

На свист почти мгновенно появились еще человек пять раскрашенных. Двое из них тоже помахивали странными топорами, остальные были вооружены длинными деревянными копьями. О чем-то переговариваясь на незнакомом языке, они с преувеличенно угрожающим видом выставили копья перед собой. Древки у самых наконечников были украшены бородами из конских волос, эта деталь особенно угнетающе подействовала на Фурцева.

— Ну что, пятеро на одного! — Горяча себя, крикнул торговый человек Мирослав Леший, и голос его, воспользовавшись бесполезным эхом, долго тыкался в окрестные камни.

Географ, словно обидевшись, что его не считают за боевую единицу, оставил попытки встать и начал снаряжать свой лук для боевой работы, оставаясь в сидячем положении.

Раскрашенные морды молча двинулись на витязей. Фурцев хранил надежду, что Евпатий Алексеевич в решающий момент ударит им в тыл. Враги только на первый перепуганный взгляд были как на подбор. Стоило им сдвинуться с места, как выяснилось, что один из них припадает на правую ногу, а их старшой (вывод о том, что это именно старшой, можно было сделать по огромному, по всей спине и до земли, пышному головному убору) был невероятно пузат.

— А-а, — заорал Фурцев раскручивая неуклюжую лопасть своего кладенца. Краем глаза он видел, что географу врезали тупым концом копья в лоб, но он ухитрился впиться зубами в колено одному из нападавших.

Уворачиваясь от меча, кожаные попятились. Один свалился на задницу и, панически работая мокасинами, стал отползать в сторону.

Эх, где ты, Евпатий Алексеевич, сейчас бы самое время нанести удар из засады, и ворог бы не устоял. Но сражение приняло другой оборот. Самый ловкий из ворогов, победитель Мешка, улучив момент, саданул томагавком Фурцева по наплечнику. Добро выкованный наплечник удар сдержал, но Фурцев повалился на колено и как-то сразу отрезвел. Краткое упоение боем схлынуло. Ему стало страшно. Затевая свою атаку, он старался вращать мечом так, чтобы никого не поранить. Но этот удар по наплечнику был, несомненно, рассчитан на то, чтобы его, Федю Фурцева, зарубить насмерть к свиньям собачьим! Фурцев выпустил рукоятку меча, и тот нелепо запрыгал по камням, как выброшенная на берег рыба.

Ему скрутили руки за спиной и усадили рядом с прежде него связанным Евпатием Алексеевичем. Лицо у старшого было разбито, он мрачно молчал. Трое индейцев уселись напротив пленных, поставив копья между колен. Один из ворогов блевал, стоя в стороне, видимо, от вида вытекшего глаза Мешка. Подтащили Твердило, очки его одной дужкой цеплялись за ухо.

Главный индеец, сдвинув на затылок свой пышный и явно неудобный головной убор, почесал широкий потный лоб.

— Русико? — спросил он у пленных с непонятной интонацией.

— Да, мы русские люди, собачья твоя душа, — просипел разбитыми губами Евпатий Алексеевич.

Главный повернулся и что-то скомандовал своим индейцам.

И начался спуск в долину, в индейский лагерь, столь таинственно игравший огнями этой ночью. Мешко оставили лежать под сосною. Евпатий Алексеевич попытался потребовать для него "христианского погребения", но его не стали слушать, и он всю дорогу угрюмо матерился по этому поводу.

Появление победителей было встречено отвратительными восторженными криками еще далеко за границами лагеря. Пленных провели вдоль шеренги костров, дым от которых стелился в сторону мелководной речушки с каменистым дном. Она ограничивала лагерь с одной стороны. Не больно надежная защита, эх, дать бы знать об этом князю, подумал Мирослав Леший. А Федор Фурцев тут же ощутил приступ ледяной тошноты.

Пленных подвели к большому белому вигваму посреди лагеря. Перед входом в него было вкопано несколько столбов, пленных привязали к ним. Вокруг царило неприятное оживление. Индейцы собирались группками, садились на землю вокруг плененных врагов, показывали на них пальцами и хохотали.

— Чисто обезьяны, — просипел Евпатий Алексеевич.

Приволокли огромный барабан на подставке, один загорелый, голый по пояс дядька в перьях взял в руки две колотушки с кожаными кулаками и стал ими по очереди лупить в середину барабана. Ожерелье из когтей большого хищника подпрыгивало у него на груди. Тугой, угрюмый звук поплыл над становищем, покачиваясь на дымных волнах.

— Сейчас бы вдарить по ним всею силою, — вздохнул Евпатий Алексеевич.

Слева от привязаных возникла множественная суета, приближался кто-то важный. Вероятно, вождь. Да, разумеется, только у него может быть такой роскошный, и такой протяженный головой убор, который даже по земле волочится.

— Как вы думаете, что они будут с нами делать? — дрожащим шепотом спросил Твердило, даже сквозь свою близорукость рассмотревший приближение важных событий. — Казнить, наверно, все-таки нельзя, или пытать, это же совсем дикость.

— Не скули, витязь.

— Да какой же я витязь, Евпатий Алексеевич, какой я к черту витязь!? Надумали, тоже мне умники, в разведку меня послать!

— Да уймись, ты, позорное чадо.

Верховный вождь приблизился к пленникам, за ним уважительно теснилась маленькая толпа вождей пошибом поменьше. Вся остальная индейская орава сдержанно гудела. Чувствуя, что теряет сознание, Фурцев опустил голову на грудь. Но приступ дурноты был мимолетным. Сознание вновь заработало с болезненной четкостью: кто его знает, может быть им, этим индейцам, положено, по легенде, каннибализировать своих пленников. Обрывки начитанной в детстве приключенческой литературы испуганно кишели в голове.

Вождь встал перед Евпатием Алексеевичем, засунув руки за пояс и расставив ноги.

— Ну, что смотришь, собака, русского человека не видал! — хрипло проорал старшой, напрягая жилы на шее.

Индеец поправил очки. Именно, очки! Как у географа. Фурцев вздохнул с облегчением. Это такой же современный человек, как и они. Ну, не может он есть человечину, не может!

Евпатий Алексеевич продолжал выкрикивать никому не интересные оскорбления, Фурцев недовольно покосился в сторону бездарного старшого — зачем, зачем раздражать человека, от которого может быть, зависит жизнь.

Вождь повернулся в сторону свиты и сказал длинную фразу, в толчее незнакомых слов, несколько раз мелькнуло знакомое "русико".

— Радуется, падла! Ничего, будет и на нашей улице праздник, — пробормотал Евпатий Алексеевич и из последних сил сплюнул.

Из одобрительно гудевшей в ответ на слова своего касика толпы выскочил индейский вьюнош и, присев на корточки перед Евпатием Алексеевичем, стал вонзать свой томагавк в землю то справа, то слева от его пыльных сапог. Гудение толпы сделалось более мрачным и тяжелым. Действия молодого индейца имели какое-то символическое значение. Для ног старшого они не представляли никакой опасности.

— Во, дикари, во народ, а?! Чего он от меня хочет?

Толпа индейцев стала вдруг расступаться, в просвете появился высокий старик в белой одежде с красной окантовкой, седые, нерасчесанные волосы (очень похожие на парик) спадали до плеч. На груди болталась целая коллекция амулетов. В руках был посох, имевший вместо набалдашника кошачий череп. Фурцев сразу назвал его про себя — шаман. Наступила тишина. Шаман подошел вплотную к очкастому вождю и сказал несколько слов. Было очень заметно, как не понравились вождю эти слова. У него даже лицо перекосило. Он снял очки, потом водрузил их обратно, при этом что-то быстро говоря. Шаман махнул рукой, толпа расступилась, и открылись веревочные носилки у полузатухшего костра. На носилках лежало тело мертвого индейца. Вождь нервно поправил очки.

— Это они решают, что с нами делать, — сказал Евпатий Алексеевич.

— А что, что такого можно с нами сделать?! — Затараторил Твердило. — Для нас учения закончены, теперь мы сидим в сторонке и ждем финального свистка.

Жрец держался другого мнения на этот счет. Он еще раз произнес свою короткую и непонятную речь вождю. Тот развел руками, и прошелся перед строем привязанных к столбам пленников, пожимая плечами. Потом подозвал к себе одного из своих свитских, и, не глядя ему в глаза, отдал, судя по тону, какой-то приказ. Тот застыл как окаменевший, приказ ему пришлось повторять. Но и это его побудило к действию. Тогда верховный вождь изложил свое пожелание подробнее, с применением большого количества непонятных слов. Но и это не подействовало. Избранник касика отказывался выполнять приказание. Более того, он снял с себя свой головной убор и положил на землю. Вождь на мгновение опешил, потом обернулся к остальным своим "заместителям". Те стояли, опустив головы. Было ясно, что и они откажутся от чести выполнить неизвестное приказание.

— Что это они? — растеряно спросил Твердило.

Касик подошел к шаману и снова развел руки в стороны, мол, видишь, ничего не получается. Тот не удивился и не огорчился. Не обращая более внимания на вождя, он приблизился к его "заместителям" и у одного за другим стал срывать пышные головные уборы. Они восприняли это безропотно. Шаман повернулся к толпе, и что-то объявил громким, хриплым голосом. Толпа безмолвствовала. Объявление последовало вновь. И тогда внутри нее возникло какое-то движение, и на открытое место вышел невысокий коренастый индеец, с удивительно мощными ногами и кривым боксерским носом. Ударив себя кулаком в грудь, он объявил, по всей видимости, что готов сделать то, что требуется. Шаман кивнул, подал ему головной убор, а затем, большой кремниевый нож, который был у него за поясом.

— Что это они? — Снова сказал Твердило.

Шаман обернулся и, поразмышляв своим посохом, указал на Евпатия Алексеевича. К нему сразу же подошли четверо, отвязали и поволокли куда-то за спину Фурцеву. Даже вывернув изо всех сил голову, он не увидел куда.

— Прочь, поганые! Куда это?! Ежели казнить, то прежде дайте помолиться.

Ударил с новой силой барабан, толпа начала тихонько приплясывать в такт с его зловещей музыкой. Барабан бил сильнее, и пляска становилась все бойчее.

— Куда они его, а?

Фурцев не ответил Александру Васильевичу. Он проверял на крепость веревки, которыми были стянуты его запястья.

— Да что же это такое, такого ведь не может быть! Никогда не может быть. Надо же им, наконец, сказать, ведь мы же нормальные интеллигентные люди, мы не хотим никакой войны. В нашем мире не может быть такого кошмара!

В этот момент, разрывая монотонное гудение барабана и сопение сотен индейских пастей, раздался истошный крик.

— Это он! — Потеряно сказал географ, и потерял сознание.

Фурцев изо всех сил, сдирая кожу с запястий, рванул веревки.

Бесполезно.

Еще разок. Изо всех сил!

Боли он не чувствовал. И уже почти ничего не слышал. И не видел, поскольку зажмурился.

Так, собрав все силы… Внезапно веревки его отпустили, не потребовалось никакого усилия. Но это было не освобождение. Это пришли за ним. Фурцев попытался сопротивляться — бесполезно. Ему даже не дали толком встать на ноги, чтобы у него не возникло точки опоры — поволокли. Мимо серого кожаного шатра, вглубь лагеря. Оставалось только извиваться, и он извивался.

Путь был недолгим.

Фурцев увидел перед собой лоснящийся от крови камень, встающий над ним пар и вьющихся мух. Рядом стоял кривоногий, голый по пояс дядька, держа по-мясницки кремниевый нож. Правая рука у него была красная по локоть. Этой рукою он вырывал у принесенного в жертву Евпатия Алексеевича, сердце.

Почему я не кричу, подумал Фурцев и закричал. Его тут же ударили чем-то тяжелым по затылку. Он упал лицом вниз. С него начали стаскивать кольчугу.

Очнулся он уже лежа на камне, от незнакомого, удушающего запаха. Правой щеке было липко, и не открывалось веко. Где-то вверху чужие, неприятные голоса произносили чужие слова.

 

Вторая глава

Если это придумала Зельда, это лишнее доказательство того, какая она умница; если получилось случайно, Зельда все равно молодец. Все-таки она особенное существо.

В нашем маленьком саду повсюду правит утреннее солнце. На кустах персидской сирени и китайского жасмина быстро тают ауры ночного дыхания. Птицы мелко хихикают в листве клена. Солнечные пятна начинают плоскую жизнь под кронами лип. Нагреваются кирпичи дорожки проложенной от крыльца к калитке. А в комнате, где я стою одинокий со старинной пахучей кофемолкой у сердца, полумрак. Сводчатые, витражные окна мертвы, будто набраны из несъедобных леденцов, летний камин похож на заброшенный рудник, шахматный черно-белый пол так холоден, что даже ножки приземистых стульев зябнут на нем; кажется, что они чужие друг другу и своему единственному столу.

Зельда утверждает, что мы живем в натуральном Хаарлеме 16 века. Здесь всем, от черепицы до деревянных башмаков был бы доволен и сам Питер де Хоох. Да, хоть бы и сам Зепитер, что мне в них, когда довольна Зельда.

И вот, наконец, происходит оно, ежедневное чудо. Солнце, загороженное до времени туловом толстого, мудрого вяза, добралось темечком до первого разветвления, и комната вспыхнула синим, оранжевым, алым пламенем. Окно запело как огненный миф. По бельмам настенных фарфоровых тарелок пробежало оживляющее дыхание, и они обернулись вереницей сочных бытовых историй. И тут же выяснилось, что стол и стулья очень нравятся друг другу, и желали бы поработать вместе на приближающемся завтраке. Да и сам пол, есть сочетание не белого с черным, но белого с красным.

Солнце продолжало подниматься. Древнее дерево расступалось перед ним, отдавая в его распоряжение все новые просветы, и с каждым новым лучом столовая преображалась снова. Такое было впечатление, что я стою в сердце замедленного калейдоскопа.

Зельда выпорхнула из ванной, и легонько шлепая нежными ноженьками по мрамору, подкралась ко мне сзади и обняла за пояс. Я, уже готовый разрыдаться от зрительского счастья замер, в сотрясающем предвкушении чего-то еще более чудесного. Она распустила полы моего халата своими феноменальными пальчиками. Старинная кофемолка у меня в руках сама собой заработала у меня в руках, похрустывая все чаще, потом совсем часто, потом в бешеном темпе. Неловко поставив ее на стол, я подхватил жену на руки и бросился с нею в сторону спальни, но моя малышка одним кремовым движением вылизала мне ушную раковину и прошептала большими волшебными губками, что у нас даже на то, чтобы выпить кофе нет уже времени.

Зельда любит водить сама. Сегодня она выкатила из подземной конюшни огромный "крайслер" с откидным верхом (80-е годы прошлого века, а может, и не 80-е, я скверный археолог), настоящий катер на колесах. Когда год назад госпожа Афронера, увидев Зельду за рулем нашего стандартного электромобильчика воскликнула: "о, малышка в машинке!", Зельда не подала виду, что обиделась, но с тех пор предпочитает садиться за руль лишь механизмов-гигантов. Думаю, что по-настоящему она была бы счастлива только за штурвалом "Титаника". Господи, если бы все слабости человекообразных были бы столь же невинны!

Наша Деревня встает поздно, но все же скорость, с которой Зельда лавировала по асфальтовой ленте меж милых, травянистых холмиков украшенных можжевеловыми кудряшками, казалась мне чуть чрезмерной. Меня плавно качало из стороны в сторону, и я охотно подчинялся, даже незаметно преувеличивал силу крена, чтобы лишний раз коснуться теплого плеча моей восхитительной водительницы.

Когда дорога перестала вилять, я потерял право качаться и стал пялиться по сторонам, и увидел то, что видел сотни раз. Двухэтажный, в шесть окон по фасаду, с четырьмя шахматными башенками замок, занимавший ближайшее всхолмие, строгивается с места, отъезжает в сторону, открывая взгляду белоснежный коттедж с фотоэлектрической крышей, синим геликоптером на лужайке и вытекающей из окон сладкою оперой. Справа возникает, нарастает, облепляясь по ходу роста пятнами мха, серая скала, потом внезапно обрывается, предъявляя на обозрение уменьшенную, но все же не маленькую копию Золотого Храма. Он стоит на берегу водяного зеркала с как бы наклеенными на воду кувшинками. Это все фантазийные жилища наших небожителей-академиков, так сказать, первого призыва. Получив на начальном этапе возведения Деревни практически неограниченное финансирование, они не удержались от попытки превратить поселение суперинтеллектуалов в архитектурный рай. Причем, самоутверждение подобного рода нынче уж не в моде. Нынешние гиганты духа проще. Например, жилище госпожи Изифины это перл провинциальной североамериканской скромности, а господин Гефкан тот вообще живет в каком-то гибриде ангара и пивбара.

Я вспомнил о нашем с Зельдой чуде под черепичной крышей о том, как серебрится по вечерам мелодия клавесина среди сиреней, и ирония моя начала выветриваться. И тут Зельда внезапно ударила по тормозам. Железный рыдван развернуло под углом к дороге, я ощутимо ударился головой о лобовое стекло. Зельда громко и длинно выругалась. У нее свой набор журналистских выражений из каких-то прачеловеческих языков.

Я выскочил на дорогу, под правым передним колесом бился и орал до пояса сплющенный заяц. Кровь вылетала у него из пасти вместе с воплями. Зельда, пробираясь прямо по сиденьям, вскочила на дверцу и совсем уже было собиралась броситься к жертве, но я не мог этого допустить. Я схватил ее за талию и стащил обратно на сиденье. Гладил ее по голове, по плечу и тихо уговаривал успокоиться.

— Тебе нельзя, нельзя на это смотреть.

Она дрожала, я чувствовал, как она борется с собой. Борется и постепенно собой овладевает. Заяц перестал кричать. Осторожно отпустив Зельду, я вышел из машины и оттащил пожалуй, уже неживую зверюгу на обочину. Теплый, душный запах крови, вывороченные внутренности. Сейчас вырвет, подумал я, и быстро отвернулся, делая глубокие вдохи. Если на меня это так подействовало, представляю, каково Зельде.

Она уже сидела на своем месте за рулем. Почти ничего в ее облике не говорило о только что перенесенном потрясении. Только ноздри раздувались чуть сильнее, чем обычно, да странновато поблескивали глаза.

Придерживая супругу левой рукою, правой я набрал на пульте допотопного, еще айбиэмовского компьютера шифр диспетчерской службы и сообщил, что у скалы Золотого Храма лежит на обочине погибающее животное. Зельда снисходительно хмыкнула, кажется, она на меня рассердилась, хотя, за что?! Она ведь прекрасно понимает, я не мог ее не остановить.

Я поинтересовался очень вкрадчиво, что случилось, а в ответ был обозван кретином, причем, отнюдь не вкрадчиво. Но, конечно, не обиделся и даже обрадовался. Если обзывается, значит отмякает.

И уже через несколько секунд мы вновь неслись дальше по асфальтовому лезвию. Теперь, мелькавшие справа и слева чудеса воплощенной и даже извращенной фантазии не занимали меня. Я видел окруженный белым, глинобитным забором синий купол в золотых звездах, и не видел его, проносился мимо виллы Марка Порция Катона, со всеми ее треклятыми триклиниями, и не замечал, что проношусь. Я совершенно не могу находиться в состоянии неполной душевной гармонии с Зельдой. Я усиленно искал повод для хоть какого-нибудь разговора, надеясь по тону определить, совсем ли она перестала на меня сердиться. Только тогда я смогу жить, не испытывая ужаса.

Увидев, что она еще сильнее взнуздала нашу драндулетину, я наклонился к теплому ушку и проблеял.

— Успеваем?

Впереди забрезжила зеркально-ступенчатая пирамида Магистрала.

— Великолепно успеваем. Думаю, что мы даже предварительный инструктаж ему сможем показать.

— Когда это тебе пришло в голову?

— Только что!

С одной стороны я обрадовался — когда моя девочка включается в работу по-настоящему, ей не до серчания на меня; с другой стороны, я испугался — Зельда явно решила посвоевольничать, нарушить согласованный план посещения Деревни мессиром комиссаром, за это могло влететь.

— Послушай, ты конечно шеф пресс-службы, но я-то служба безопасности, и поэтому…

Зельда презрительно махнула на меня своею изящной ладошкой.

— Ладно, я за все отвечаю.

И с шиком затормозила перед центральным входом. И тут же выскочила из машины, так что я не успел докончить свою несчастную мысль. А сказать я всего лишь хотел, что тоже готов за что-нибудь отвечать, и даже рад понести какое-нибудь взыскание за соучастие в том, что затевается моей женушкой. Но ей и дела не было до моей самоотверженности.

Мы просто-таки ворвались в прохладный мраморный вестибюль, на ходу плюнули в панель анализатора — идентификация по слюне самый дешевый и надежный способ — и сразу на эскалатор.

Вчера мы весь вечер совещались, как нам подступиться к непростому посетителю, новоизбранному члену Совета Международных Комиссаров мессиру Теодору. Репутация у него была противная. По слухам, он был даже некогда близок к руководству Консервативной Лиги, а от консерватизма, даже самого респектабельного, всего полшага до самой оголтелой ксенофобии. Вместе с тем, от его доклада во многом будет зависеть уровень финансирования Деревни. Чтобы выбраться из этого двусмысленного для нас положения, то есть, и угодить гостю, и не уронить собственного достоинства, Зельда решила применить легкий, игровой стиль поведения. Можно добиться нешуточных результатов, все обращая в шутку. Вот так, беззаботно болтая, решила Зельда провести сенатора по нашим пенатам. Сыпя при этом секретными сведениями. В силу своего положения, мессир Теодор имел право знать все.

Так было задумано, но еще вчера я обратил внимание на то, что Зельда не в восторге от своего (я участвовал в работе над ним лишь восхищенными смешками) сложненького плана. Перед сном она долго еще сидела у экрана, раз за разом прокручивая видеоаннотацию господина комиссара. Что-то в этом мессире ей определенно не нравилось.

И вот сейчас, она скачет по ступенькам ползущей лестницы несомненно обуянная вдохновением.

— Не будем стесняться, сразу возьмем носорога за уши, как говорят на моей африканской родине. — Заявила она на бегу.

Что ж, доверимся, моей порывистой кудеснице, тем более, что не в первый раз, и еще никогда мне не приходилось жалеть о своей доверчивости.

И вот мы входим. Это хорошо знакомый нам холл прибытия. Именно сюда после довольно длительной и насколько я догадываюсь, не слишком приятной процедуры, прибывают к нам посланцы из тех мест, что у нас принято называть Большим Миром.

Аллюминиевые технологичные кресла, стол с простенькой вазочкой, бутылка воды, гравюры с изображениями сэра Зепитера и его предшественников и главнейших соратников украшают стены.

Все как всегда, я невольно обращаю внимание на эти мелочи в силу своей должности.

Теперь гость.

Большой, массивный, коричнево загорелый человек в костюме колониального плантатора (рубашка цвета хаки, шорты, гетры, башмаки на протекторах) стоит к нам спиной и разглядывает одну из гравюр. Я автоматически отметил, что она изображает господина Мареса, самого нелюбимого и неисправимого сына сэра Зепитера. Этот коварный проныра и сюда сумел прокрасться своей физиономией, в число величайших научных звезд, не имея никакого отношения ни к какой науке. Он всего лишь присматривает за спортивным магазином в нашей Деревне. Долее размышлять об этом недобром проходимце у меня не было времени, потому что высокий гость начал поворачиваться к нам.

Голова — обгорелый сейф с голубыми глазами. На подбородке, на щеке, на лбу по тонкому белому шраму, три следа неизвестной мне вьюги. Короткие, седые волосы размазаны по мощному черепу. Комиссаровы шорты так плотно обтягивают, что называется, чресла, что взгляд невольно останавливается на области паха. Чувствуется, что там скрыто очень даже незаурядное половое устройство. Ведь не подложил же он себе что-то в штаны, как это делают мальчишки, чтобы произвести впечатление. Правая рука удерживает подмышкой крохотного, вертлявого, черноглазого песика. Так, с собакой к нам еще никто не прибывал. Были гости с насморком, с любовницей, с намерением обратить всех в вегетарианство, но всегда на законных основаниях. Я достал свой индивидуальный пульт, замаскированный под блокнот — да, собака имела право прибыть. Каприз представителя верховной планетарной власти.

— Здравствуйте! — Отчетливо, даже немного наступательно сказала Зельда, и тут же плюхнулась в ближайшее кресло, делая приглашающий жест гостю.

Мне было очень интересно и очень важно, как он отреагирует на Зельду. Сказать, по правде, первый выход моей пламенной прелести "перед новым зрителем" производит, как правило, сильное впечатление. Иногда, слишком сильное. Поэтому, в такие моменты я должен быть настороже, должен быть готов к любому отпору. В мои прямые обязанности входит соблюдение пристойного порядка во время работы с гостями, но внутри себя я давно уже решил, что настоящей моей обязанностью является забота о том, чтобы никто не задел Зельду. Сначала я поставлю на место, или уложу на месте любого хама, а потом уже буду думать о том, как вписать свои действия в рамки регламента.

Мессир Теодор сел в кресло напротив Зельды и поставил пса себе на коричневое колено, поросшее золотистыми волосами.

— Это Зизу.

Даже с большой натяжкой это действие нельзя было назвать вызывающим.

— Привет Зизу. Меня зовут Зельда. Мы представители здешней пресс-службы. Это мой муж и большой помощник Альфонсо.

Мессир сенатор коротко мне кивнул, без всякого акцента в кивке. Чаще мне приходится наталкиваться на иронические ухмылки, мол, каково тебе парень рядом с такою необычной подругою.

— Сразу к делу, мессир.

Гость поднял руку, которой удерживал собаку и сказал.

— Зовите меня просто Теодор.

Неплохо, для недавнего деятеля Консервативной Лиги.

Оставленный без присмотра Зизу, спрыгнул с монументального колена и бросился в ознакомительное путешествие по холлу. Зельда гибко и мгновенно сорвалась с кресла, и в два прыжка настигла любопытного. Когда она его подхватила, пес заверещал, как будто его ходят задушить. Неблагодарное животное, он не оценил сколь сладостно находиться под действием этих ловких пальчиков. Мессир Теодор обеспокоено вскочил.

Передавая нарушителя протокола хозяину, Зельда сказала.

— Он наверно очень дорог вам.

Комиссар кивнул.

— На него вся моя надежда.

Люди очень высокопоставленные, порою говорят очень странно. Я не понял, что он имел в виду, Зельда, кажется, тоже ничего не поняла, поэтому сразу перешла к делу.

— Вы, конечно, слышали о нашем учреждении… Теодор.

— Самые общие сведения.

— Общие сведения чаще всего находятся в резком противоречии с точными знаниями. С этого момента мы начинаем снабжать вас именно точными знаниями. Следуйте за мной.

Мы вышли в коридор и зашагали к лифту.

— Я буду много вам всего разного рассказывать, от вас требуется только одно Теодор, задавать как можно больше вопросов. Разных, всяких, хитрых, ехидных, нелепых. Здесь вам ответят на все. Вы можете, например, спросить какого цвета мое нижнее белье, я и это от вас не скрою.

— Я видел, какого цвета у вас нижнее белье.

— Да-а, когда же это?

— Когда вы охотились на Зизу.

Зельда засмеялась. Я тоже внутренне усмехнулся, радуясь за нее. Она отлично выдерживала этот тон легкого, ни к чему не обязывающего флирта. Думаю, по этой дорожке можно достаточно далеко завести загорелого плантатора.

Мы вышли на галерею главной аудитории судейского комитета. Сквозь анизотропное стекло можно было разглядеть происходящее внизу. Там располагались угнетающе регулярными рядами сто шестьдесят четыре кресла, и все они были заняты. Сидящие — мужчин и женщин там было примерно поровну — были одеты в белые комбинезоны с черными лампасами. Это означало, что присягу они уже приняли. Общее настроение зала было мрачно сосредоточенным. Ну, это как раз в порядке вещей. Человек никогда не резвится под грузом внезапной ответственности. Еще каких-нибудь две недели назад эти люди представить себе не могли того, во что сейчас основательнейшим образом ввергнуты.

Перед рядами бело-черных, сосредоточенных фигур был расположен невысокий подиум по которому расхаживала крупная, пышнотелая дама в обтягивающем, хотя и строгом платье, в туфлях оснащенных воинственными каблуками. Она сдержанно, но выразительно жестикулировала и снисходительно при этом улыбалась. Зал был загипнотизирован ее говорением.

— Кто это?

— Терезия, инспектор-инструктор судейского комитета. Наш, пожалуй, лучший специалист в области психологической пастеризации.

Зельда права, наша Терезия не даром ест свои крекеры с ананасным джемом, у нее сбоев не бывает, ни одного самоубийства за последние годы. Зельда нажала клавишу на своем переносном пульте и потекла неизвестно откуда равномерная бархатного тембра речь.

— … особое внимание к таким вещам. Есть умельцы способные в ушной раковине спрятать целую веревочную лестницу. Самое сложный момент для правильной трактовки, особенно при первом "погружении" — симуляция. Тут надо раз и навсегда усвоить, что все эти потертости, грыжи, насморки, гастриты, выпавшие пломбы и челюсти не повод для беспокойства и длительного внимания. Людей, больных по-настоящему там нет и быть не может. Сложнее с травмами, полученными уже по ходу. Именно на этом оселке проверяется ваша судейская квалификация. Медики всегда наготове, но помните — вытаскивать занозы и промывать царапины, это не ваше дело. Они …

Зельда снова нажала клавишу, голос исчез, и она продолжила сама.

— Важно знать, что судьи не рекрутируются, не нанимаются и тому подобное. Их определяют по одному из вариантов Основной Формулы, это почти так же сложно, как и отбор непосредственных участников. Как ни странно, с некоторыми из них больше проблем, чем с самыми нервными участниками. Хотя, казалось бы, никому из них прямая опастность не угрожает. Случаи, не то что гибели, но даже простого травмирования судей, редки чрезвычайно.

Мессир Теодор погладил по ушам внезапно разволновавшегося Зизу.

— Иногда бездействие невыносимее всего.

Зельда только пожала плечами, что еще можно сказать в ответ на столь мудрое замечание.

— Время от времени встает вопрос о полной механизации процесса судейства. Технически это возможно, и даже не слишком дорого. Но живой человек нам дорог именно своей способностью, ошибаться, быть пристрастным.

Мессир Теодор покосился на Зельду сверху вниз.

— Но эта дама с роскошным телом твердит, насколько я понял, как раз об объективности и беспристрастности.

— Роскошным телом?! — Зельда уморительно прикусила нижнюю губку. Мне тоже стало немного смешно. Знал бы наш дорогой сенатор истинное содержание этой роскоши.

Мессир Теодор не вполне понял, в чем причина Зельдиного веселья и в поисках ответа посмотрел в мою сторону. Надеюсь, что выражение моего лица было непроницаемым.

— Терезия всего лишь лабонимфа, говоря привычным языком — лаборантка. То есть, она обслуживает замысел на средних уровнях. Она должна твердить о необходимости объективного судейства, вот она и твердит.

— А высшими умами имеется в виду, что человеческая природа каждого судьи скажется сама собой, да?

О, да он что-то понял! Забавно.

Моя малышка кивнула, улыбаясь при этом немного принужденно. Не дай Бог, этот тип с песиком окажется из числа по-настоящему вникающих господ, с таким хлопот не оберешься.

— Вот еще что меня заинтересовало.

— Да, Теодор.

— Лаборантка вела речь о контрабанде. Я хотел бы узнать, имеется в виду только контрабанда "сюда", или возможно нечто подобное и "отсюда".

— Из вашего вопроса чувствуется, что вы понимаете — это два разных вида контрабанды. И по формам, и по содержанию, и по возможным последствиям. Контрабанда "сюда" не так уж опасна, это предметы, вещества…

— Наркотики?

— Не только, но и они тоже. Каналы этой контрабанды находятся, что называется, под контролем, это по большей части то, что прежде называлось маркитантами, интендантскими службами. Мы умеем регулировать их пропускную способность, воздействовать на ассортимент переправляемого. Строго говоря, управление контрабандой "оттуда", есть способ управлять происходящим "здесь". Иногда нужно, чтобы какой-нибудь древнеперсидский сатрап получил коробок спичек, а крестоносец несколько таблеток снотворного, понимаете?

— Думаю, да.

— Иногда другим способом не приблизиться к истинному равновесию противопоставленных сил. Столь тонкая, столь трудноуловимая вещь это истинное равновесие. Да, это самая лучшая аналогия — весы. На одной чашке сено, на другой солома. Приходится добавлять по травинке, да по соломинке.

— А "туда"?

— А вот "туда", как вы сами понимаете, не должна бы в идеале просочиться ни одна крупица сведений о том, что происходит здесь.

— Но ведь просачивается. — Сенатор погладил ни с того, ни с сего взволновавшегося Зизу.

— Пока это происходит в виде туманных слухов, расплывчатых историй. О том, чтобы никто не унес отсюда с собой, или в себе ничего реально опасного, заботится одно из мощнейших наших подразделений Гипнозиум, находящийся под началом доктора Асклерата и феноменальной госпожи Летозины. Мы еще там побываем.

— А женщины?

Ох уж эти властьимущие! Ну, вот что он хотел сказать этим глобальным своим вопросов?! Лично я в тупике. Но не моя умничка.

— Вы хотите узнать, встречаются ли они только среди судей, есть ли они также и среди участников?

— Да, хочу.

— Есть. И я знаю каков будет ваш следующий вопрос: для каких целей они сюда доставляются, если мы тут имеем дело с чисто мужскими играми?

— Может быть, амазонки? — Спросил мессир комиссар загадочным тоном.

— Нет, нет, Теодор, никаких сказок, только работая в реалистической плоскости, можно добиться искомых результатов. А женщины здесь оттого, что ведь не все наши акции заканчиваются ничейным исходом. Кто-то ведь должен нести тяжесть поражения. Я понятно выражаюсь?

Комиссар молча ухмыльнувшись, кивнул. Терракотовая физиономия, резко потрескавшаяся при улыбке, была, честно говоря, отвратительна.

— Что ж, — Зельда изящным естественным движением оправила платьице, — начнем нашу экскурсию?!

Комиссар переложил Зизу из правой руки в левую.

— Начнем.

Мы погрузились в лифт. По дороге Зельда сообщила, что первым пунктом ознакомительной программы будет музей. Мессир Теодор не удивился. И даже не спросил, музей чего. Несмотря на вполне адекватное, почти легкое поведение, этот загорелый мужчина казался мне абсолютно непроницаемым, как башня с заделанными входами. Башня, явно подвергавшаяся в прежние свои эпохи осадам и пожарам, и средь всего этого устоявшая. Итак, мессир комиссар не отреагировал на сообщение о музее, и Зельда по собственной инициативе пустилась в пояснения.

— Мы называем его музеем Патрика. Так зовут нынешнего хранителя, но, посвящен он другому человеку. Майклу Буту. В далеком 1992 году он сделал открытие, оказавшееся тем зерном, из которого, упрощенно говоря, все и выросло, весь нынешний миропорядок. Современники, как водится, значение этого открытия не оценили, и их отчасти можно извинить, уж больно несерьезный характер оно, на первый взгляд, носило. Только спустя многие десятилетия, с применением специальных методов удалось реставрировать с достаточной степенью точности картинку того звездного момента, когда обыкновенный школьный учитель из маленького городка в Среднем Девоншире, что находится и поныне в Англии… А Патрик считается и считает себя отдаленным потомком гения

— Майкл Бут. — Произнес без всякой интонации Комиссар.

— Вы что-то слышали о нем? — Внимательно так спросила Зельда.

— Нет, нет.

— А мне показалось…

Комиссар улыбнулся. Так улыбаются, стараясь понравиться. Кто?! Этот обветренный динозавр моей зеленоглазой звездочке?! Зельде нельзя было обижать высокого и самонадеянного гостя, и она ответила ему улыбкой почти лишенной насмешливого презрения, которого он вполне заслуживал.

— Вот наша машина.

Мессир Теодор глядел на кусок антиквариата с мотором не скрывая симпатии.

— Насколько я могу судить по выражению вашего лица, вы одобряете мой вкус.

— Я не настолько стар, чтобы сказать, будто бы эта машина впрямую напоминает мне о моем детстве, но кто-то из моих предков мог на такой кататься, я думаю.

В доказательство этих слов он выпустил своего пса на заднее сиденье, и тот загарцевал по вытертой коже.

Зельда не гнала машину, давая сенатору возможность как следует полюбоваться окружающими видами. Он любовался молча, и не меняя выражения лица.

— Правда, у нас тут мило? И никакой архитектурной фанаберии, как вам наверно, уже успели нашептать. Просто люди с фантазией тешат свою фантазию. Но тут дело в том, что фантазия один из основных инструментов, в рабочем арсенале здешних, весьма необычных обитателей. К тому ж, надо заметить, что далеко не все у нас тут транжиры, не все капризны.

Замурлыкал телефон, Зельда ловко подхватила наушник и, выслушав сообщение, резко остановила машину. Я хотел спросить, что произошло, но мне не положено влезать с расспросами. Но интересно, что и мессир комиссар молчал не выражая никакого нетерпения. Брови Зельды сошлись-разошлись, еще разок, и она сообразила, что нужно делать.

— Некоторое изменение планов.

— Мы не едем в музей?

— Нет, в музей мы едем, но сначала заедем в госпоже Изифине. Она только что узнала, что вы, Теодор находитесь здесь, и захотела с вами встретиться, причем, незамедлительно. А таким людям как госпожа Изифина у нас в Деревне отказывать не принято. Кроме того, должна заметить от себя лично, что я сама являюсь поклонницей этой необыкновенной женщины. Она эталон, образец и все прочее в том же роде. И один из крупнейших умов в нашей профессии. Я самым примитивным образом трепещу при простом приближении к ней.

Мне был виден профиль сенатора. По нему пробежала некая тень. Трудно было понять, неприятная ли это мысль, или всего лишь тень платана, под которым плавно разворачивалась наша колымага. Может быть, сенатор тоже начал трепетать, при упоминании о госпоже Изифине. Или просто он не любит, когда меняются планы.

— Но это еще не все. После посещения госпожи Изифины нас ждет сам сэр Зепитер, лидер здешнего собрания божественных умов.

Ничего себе! Зепитер в это время дня обычно еще монументально почивает, после вчерашних сверхусилий на руководительской ниве. Определенно наш загадочный гость еще менее прост, чем мне думалось вначале.

— И только потом в музей. — Заявила Зельда, тормозя у скромного деревянного крыльца, которым выходило к улице обиталище госпожи Изифины. Обыкновенный белый дощатый домик с зелеными жалюзи. Мало кому известно, что холм, на боку которого прилепилось это скромное строение, скрывает у себя во чреве трехэтажный вычислительный центр, и доступ в него открыт для немногих.

На улице уже ощутимо припекало, поэтому прохлада вестибюля показалась, проявлением гостеприимства. Хозяйка предстала перед нами через секунду после нашего вторжения. Симпатичный она все-таки человек, умнейшая наша госпожа Изифина! Миниатюрная, в легком домашнем платье, с плотно зачесанными, блестящими белыми волосами. Прическа напоминала аккуратный, легкий шлем. Тихая, провинциальная домохозяюшка. И в то же время в ней ощущается какая-то отточенность, готовность проткнуть пониманием насквозь. На чуть вытянутом, привлекательном лице милая улыбка. Сколько, собственно, лет ей, неизвестно. У нас тут, в Деревне, реальный возраст вещь какая-то вообще не главная. Порою, госпожа Изифина выглядит почти пожилой дамой, а в другое время кажется, что в ней что-то открылось девическое. Причем, заметно, что она и сама не слишком озабочена тем, как в данную минуту смотрится. Не то, что госпожа Афронера. Простота, чистота, ясность, вот девизы госпожи Изифины.

После взаимных, чуточку официальных приветствий мы проследовали внутрь дома. И оказались в небольшой, тщательно прибранной гостиной. Белые стены, мебель из светлого дерева. Все было устроено изящно, удобно и со вкусом, но атмосфера казалась преувеличенно стерильной, как бы с легким медицинским оттенком. Мессир Теодор сел в пискнувшее кресло и тут же опустил своего пса на пол и тот начал деловито обследовать углы незнакомого помещения. Я поглядел на хозяйку, в глазах ее стоял подлинный, хотя и полностью сдерживаемый ужас. Несомненно, Зизу казался ей огромным наглым микробом в этом заповеднике стерильного интеллекта. Тем не менее, она ничего не сказала, памятуя, видимо о том, что, принимая человека, принимаешь и его собаку, и отправилась за угощением. Зельда вызвалась ей помочь. На несколько минут мы остались с мессиром одни. Он был занят собакой, взял пса на руки, помял у себя перед носом, приговаривая: "Что, не нашел ничего, не нашел?", и усадил к себе на бедро.

Появился графин с соком, четыре стакана и блюдце с бледным печеньем. Ну-у, это просто пир! Обычно госпожа Изифина никогда не зовет посетителей Деревни в гости, а напросившихся поит голой родниковой водой.

Гостеприимная хозяйка уселась в кресло напротив гостя, подобрав под себя одну ногу и чуть откинувшись на спинку. Поинтересовалась у гостя, как ему показалась наша Деревня.

— Я видел еще слишком мало, но то, что видел мне понравилось.

Потом спросила, откуда он родом.

Комиссар охотно, и даже с некоторыми подробностями, рассказал.

Некоторое время разговор струился по такому необязательному безопасному руслу. Все мы потихоньку прихлебывали сок, а хозяйка еще прихлебывала и мессира Теодора, кажется, он ей нравился.

Попытались выяснить, не имеется ли у них общих знакомых, но не смогли отыскать ни одного.

Вообще, мне очень нравилась эта атмосфера сдержанной приветливости, что установилась в гостиной. Светская беседа на свету. Трогательно, тихо, славно. Солнечные пятна играли на изгибах мебели. Сок в стаканах просто изнывал от желания быть выпитым. Букет в окне напоенный ярким утренним воздухом, казался разумным и счастливым существом. Я незаметно поглаживал шелковистые пальчики Зельды, и чего еще было мне сверх этого желать? Правда, своею кожей, я ощущал, что она не вполне спокойна, какие-то раздражающие искры пробегают у нее по нервам. Но поводов для напряжения настолько не было, что я разрешил себе не беспокоиться.

Мессир Теодор спросил, давно ли госпожа Изифина трудится в деревне.

— Это что, скрытый способ узнать, сколько лет даме? — Вмешалась Зельда.

Величественная хозяйка посмотрела на мою милую с тем выражением, за которое я мог бы ее возненавидеть, если бы посмел. Да, Зельда слегка выскользнула своим острым язычком за рамки протокольного поведения, но зачем же ее муровать в лед. Нет, все-таки люди великие и люди любимые не должны встречаться у нас на глазах. Иной раз величие невыносимо.

— Я тружусь под началом сэра Зепитера уже больше тридцати лет. — Сказала спокойно госпожа Изифина. — Я была его аспиранткой.

— Любимой аспиранткой. — Вновь не удержалась Зельда. Она хотела исправить положение испорченное предыдущей репликой, и совершенно зря. На любимую аспирантку лесть подействовала еще меньше, чем бестактность. Она даже не покосилась в нашу сторону. Я сжал в ладони пальцы моей малышки, одновременно и сдерживая ее, и поддерживая. Ничего, ничего моя миленькая, они, небожители от науки, пусть себе принимают какие угодно величественные позы, пусть они даже иногда щелкают нас по носам, но помешать нам быть счастливыми, они не могут. В другой ситуации, я бы давно уже нашел способ, как избавить себя и свою душеньку он смущающего общества, но мне слишком хорошо было известно, как Зельда дорожит своей работой. Покинуть Деревню для нее все равно, что умереть.

— Больше тридцати лет. — Медленно проговорил мессир Теодор, поглаживая песика.

— Для вас это имеет какое-то значение? — Внезапно прищурив свои и без того внимательные глаза, спросила хозяйка.

— Совсем не то, какое, как я полагаю, подразумевала наша пресса. — Очень широко улыбнулся комиссар. Все же это сильное зрелище, когда вдруг темная, почти неподвижная маска, разражается двумя рядами желтых зубищ. Чему так радуется это высокопоставленное чудище? Зельда чуть дернулась — ее упомянули, и она хочет вмешаться в разговор, но я на чеку! Я не дам, тебе родная, испортить свою карьеру, даже если для этого придется сделать тебе немного больно. Я сжал ее пальчики еще сильнее. Цокнув языком от боли, Зельда впервые за этот вечер посмотрела на меня. Удивленно, возмущенно! Да, я превышал свои полномочия, так же как она собиралась превысить свои, вмешавшись в разговор высоких господ.

Не знаю, чем бы кончилось это все, если бы меня не выручила хозяйка. Она вдруг ни к селу, ни к городу повела речь об одежде. В первый момент все оторопели.

— Разве вы не знаете, что таково мое хобби.

Господи, конечно же. Лучший математик-теоретик нашей деревни развлекалась тем, что обшивала здешних обитателей. Не всем наряды ее производства нравились, но отказываться было не принято.

— Давайте, я вам что-нибудь сошью, мессир Теодор. Собственноручно.

Да, я оказался прав, он ей понравился. Слишком не всякому госпожа делает такие предложения.

Как мне показалось, немного сбитый с толку комиссар, обвел взглядом присутствующих, пытаясь по их лицам определить, не розыгрыш ли это. Зельда не упустила случая впрыгнуть в разговор на законном основании.

— Соглашайтесь мессир, салон госпожи Изифины, это вам не пошивочные мастерские господина Гефкана.

Хозяйка улыбнулась Зельде, и даже поощрительно улыбнулась, отчего моя девочка аж вспыхнула. Ну, пусть хоть так потешится.

— А что для этого нужно? — Осторожно поинтересовался сенатор. Он все еще не верил, что тут любовь без коварства.

Госпожа Изифина улыбнулась просто-таки лучезарно. Потрясающая женщина. По-моему, она даже исхитрилась помолодеть к нужному моменту в разговоре, и слегка расцвести.

— Мы сейчас снимем мерку, а к вечеринке, у сэра Зепитера, она уже запланирована, именно в вашу честь, вы получите новый костюм. Нельзя же, согласитесь, явиться туда, извините, в этих штанишках.

Мессир Теодор молчал. Забавно, что тут еще можно высчитывать, что прикидывать, дело простейшее. Не боится же он, что эту портновскую услугу сочтут взяткой, чушь!

— А где мы будем снимать мерку?

— Да, где хотите, можно здесь, можно…

— Нет, давайте не здесь! Давайте, уйдем в какое-нибудь другое помещение.

— Вы стесняетесь, Теодор? — Прыснула моя шалунья.

Комиссар выпрямился во весь свой рост, и сверху прогудело.

— Немного.

Госпожа Изифина грациозно, но не кокетливо встала с кресла.

— Ну, что ж, идемте. А собаку…

— Она нам помешает? — Поинтересовался сенатор.

— Лучше оставить ее здесь.

— Нет, нет, лучше мы возьмем Зизу с собой.

Госпоже Изифине это по-моему не понравилось, но она, хоть и гениальна, но воспитана, поэтому позволила себе лишь пожать плечами.

Они вышли из гостиной в коридор, плотно затворив за собою дверь. Мне кажется, что даже слишком плотно.

Зельда мгновенно метнулась к этой двери, припала к ней ухом, закусив при этом нижнюю губу. Потом, ничего не говоря, кинулась к окну, ловко вспрыгнула на подоконник, и начала выбираться наружу, огибая пышный букет.

Она решила подглядеть, как произойдет примерка?! Я не выдержал:

— Послушай, можно подумать, что там происходит нечто такое…

Она не дала мне договорить, скорчила рожицу, приказывая заткнуться. О, я изучил, отлично изучил ее волшебную мимику. Я заткнулся. Зельда выбралась на узкий карниз и по нему отправилась в свое опасное и главное, незаконное, путешествие.

Я сидел в полном несоображении, разрываемый разнородными чувствами. Я — блюститель порядка и законности, но как мне быть, когда порядок и закон нарушает… Не успел додумать. Из-за окна появилась нарушительница, спрыгнула на пол, задев краем платья край букета. Подлетев ко мне, она сочно, полновесно чмокнула меня между носом и верхней губой, так что все борения во мне, прекратились тут же. Есть один в мире закон и порядок, закон и порядок любви.

Через секунду после этого открылась дверь, и вошел мессир Теодор. Сухие лепестки с задетых цветов все еще продолжали осыпаться на пол. Измеренный комиссар поглядел на нас внимательно, и улыбнулся своей мрачно-ослепительной улыбкой.

— Ну, что ж, поедемте к сэру Зепитеру. — Сказал он бодро. Чувствовалось, что примерка его явно взбодрила. Забавно, но непонятно. Если бы сенатор уединялся, например, с госпожой Афронерой, или Далифаей, я бы позволил появиться у себя каким-нибудь двусмысленным соображениям, но в данном случае…

— Едем. — Легко и решительно согласилась Зельда. Настолько легко, что мне пришлось от себя заботиться о приличиях.

— А что же, госпожа Изифина, она нас не проводит?

Сенатор переложил муркнувшего Зизу из правой руки в левую.

— Она просила ее не ждать. Сразу же приступила к работе, фасон, который она выбрала слишком сложен, а закончить нужно к вечеру.

Ну, раз госпожа Изифина пожелала повести себя так, так тому и быть. Тем более, что начальницу пресс-службы такая манера, кажется, совершенно не удивляет.

Мы вышли на крыльцо, наша открытая машина раскалилась как сковородка, и на этом основании напрочь отказалась заводиться. Зельда совсем было собралась вызвать банальный геликоптер, когда послышался сигнал телефонного вызова. Сообщали, что немедленная поездка к руководителю деревни, откладывается. Сэра Зепитера свалил приступ сильнейшей головной боли. Сказать по правде, никогда ни о чем таком не слышал. Наши деревенские болеют чрезвычайно редко, а уж, чтобы голова! Может, эвфемизм? Наше начальство под благовидным предлогом откладывает прием высокого инспектора?

Накладка?

Загадка?

Но, не для Зельды

— Жаль, но зато у нас есть время, и мы махнем в музей.

— Тогда, значит, все-таки полетим? — Спросил я. Зельда не успела ответить, снова зазвонил телефон. Выяснилось, что это господин Гефкан с настоятельною просьбой посетить его лабораторию. Моя малышка задумалась. Звонок главного технолога деревни явно менял ее планы. Этого представителя научной элиты Зельда на моей памяти не раз изящно обводила вокруг пальца, всякий раз умея увернуться от его последующего гнева. Господин Гефкан могуч, но отходчив.

— Так я вызываю? — Переспросил я, уверенный, что последует решение лететь.

— Нет, все же мы завернем к нему. Думаю, он звонил по просьбе сэра Зепитера. — Шепнула мне Зельда, а вслух объявила. — Логово нашего могучего господина Гефкана поблизости. Он хочет покрасоваться перед мессиром Теодором, а потом отвезет нас в музей. Насколько я понимаю, нам нужно всего лишь пересечь вон ту апельсиновую рощу, вот по этой тропинке.

Мессир Теодор слушал Зельду очень внимательно, словно речь шла о каких-то очень сложных, или секретных вещах. Кажется, его озаботило то, что план экскурсии все время меняется. Тем не менее, мы отправились. Отпущенный на землю Зизу, трусил впереди, описывая петли меж стволами. Было жарко, но не нестерпимо. Тропинка вела себя дружелюбно, все время уводя нашу делегацию с пятен солнцепека, в пятнистую тень.

— А что сэр Зепитер, — заговорил мессир Теодор, — вы бы рассказали мне о нем.

— Охотно. Для начала я хотела бы узнать, известно ли вам его полное имя?

— Нет.

— Так вот, мне оно тоже неизвестно, я сообщу вам лишь его официальное сокращение, фигурирующее в основных документах: Зе-Мард-Озир-шну-питер-мазд. Это не только имя, но еще и нечто вроде титула, обозначение достигнутых научных высот. Чаще всего он просит называть себя Зепитером. Иногда, под настроение, или по особым соображениям, является перед сотрудниками в качестве ЗеМарда, а то и Шнумазда. Поведение его меняется в таких случаях, и даже весьма. Самая тяжелая для сотрудников модификация — Мардпитер. Тут уж ему под руку не попадайся. Все самые страшные взыскания, и непререкаемые решения он производит, назвавшись Мардпитером. Наш шеф, несмотря на свое чрезвычайное положение в мире планетарной науки, человек достаточно демократического поведения. Он не только бранит подчиненных, но и шутит с ними. Запросто бывает в доме у многих. Опекает детей своих сотрудников. Любит и сам устраивать праздники, на них иногда собираются десятки гостей. Поверьте, там бывает интересно, и очень. По количеству нобелевских лауреатов на одну квадратную милю, наша Деревня превосходит, и многократно, любое другое поселение на планете, а ученый люд, вопреки, сложившемуся мнению, умеет развлекаться. Некоторые считают, что на той научно-государственной должности, какую занимает сэр Зепитер, надобно быть позастегнутей, мол, вокруг его имени клубится слишком много скандальных историй, целая, так сказать, мифология, но он с такими мнениями не согласен, и свою публичную функцию, ценит не ниже сугубо научной. Отец Зепитера тоже был великим ученым, его звали Кротурн, человек титанического ума. Собственно это он, сэр Кротурн, должен был возглавить Деревню. Именно его идеями все здесь до сих пор питается, но помешало одно чудовищное событие. Как-нибудь я вам расскажу об этом подробнее.

— Почему не сейчас?

— Извините, Теодор, но не получиться. Так вот сразу, посреди такого яркого безмятежного утра…

— Сэр Кротурн умер?

— Он не умер, но утверждать, что он вполне жив тоже нельзя.

Невидимый за стволами Зизу разразился возмущенным лаем. Сенатор, рванул вперед, отмахиваясь от попадающихся на пути веток. Оказалось вот что: пес обнаружил змею, свернувшуюся в пеструю лепешку на теплом камне. Она лежала шагах в десяти от тропинки, и никому угрожать не могла, тем удивительнее оказались действия мессира. Он крутнулся на месте, как оказалось, в поисках оружия, обрел его в виде сухой, суковатой палки, поднял ее над головой и пошел в атаку, подворачивая ноги на кочковатой земле. Зизу залаял заливистее, к его злости примешалось ликование. Безногая, но ни в чем не виноватая тварь, подняла треугольную голову и несколько раз стрельнула перед собою лакированным язычком. Можно было подумать, что она пытается что-то объяснить, у нее ведь есть своя немая, укромная, пусть и ползучая правда. Но удар уже обрушивался. Присохшие комья глины взорвались от удара о камень, мессир не останавливаясь месил облако серой пыли своей корягой. Потом отступил на шаг, не выпуская из рук кривого оружия. Тяжелая глиняная пыль оседала быстро. Скоро стало ясно, что можно уже не бить. Сенатор смотрел на изломанный, перекрученный жгут плоти присыпанный пеплом победы, по его припорошенному лицу ползли широкие полосы пота, восстанавливая естественный цвет. Палку он все еще не выпускал из рук. Над всею этой ратной картиной царил отвратительный, победный визг Зизу.

Хорош, ох хорош герой-комиссар. Что там Консервативная Лига, не служил ли этот господин в какой-нибудь обыкновенной заградкоманде в молодые свои годы! Кто, собственно нами правит, если вдуматься! Я посмотрел на Зельду, рассчитывая прочесть в ее глазах чувство сходное с моим, но увидел, что она наблюдает нашего буйного плантатора чуть ли не с восхищением. Или может это лишь преломленный в пыльном воздухе свет, так исказил сияние ее разумнейших глазонек?

Успокоившись, комиссар взял на руки свою собаку, во избежание новых змей, и мы отправились дальше по апельсиновому саду. Судя по всему, победителю рептилии было стыдно за свою неуместную неукротимость, потому что он помалкивал. Мне, конечно же, хотелось задать ему несколько вопросов, но, понимая насколько это не мое дело, я помалкивал. Зельда весело семенила рядом с мессиром, и мне оставалось только догадываться о причине ее великолепного настроения.

Тропинка сделала поворот, и как бы стряхнула с себя апельсиновые заросли, и мы увидели впереди, шагах в сорока большой металлический ангар с открытыми в торце воротами. Зельда объяснила.

— Вот тут и работает господин Гефкан. Он требует, чтобы этот железный сарай называли "лабораторией", все и называют, мы тоже будем, нам ведь не трудно. Можно сказать, что господин Гефкан местный любимец, что называется на все руки мастер, безотказнейший человек, трудяга, и все такое. Но у него свой комплекс, ему все время кажется, что его недостаточно ценят, и, будто бы, считают, что его труд недостаточно умственный. Ну, может быть, в сравнении с госпожой Изифиной он и выглядит обыкновенным слесарем. Хотя, рядом с нею почти всякий кажется почти идиотом. Ведь даже краткого, необязательного общения с нею, достаточно, чтобы понять, как проницательна эта женщина, правда, Теодор?

Сенатор чуть замедлил шаг и мельком поглядел на мою беспечную малышку. Что-то во взгляде этом мне не понравилось, хорошо, что Зельда не поймала его на себе. Она продолжала рассказывать о господине Гефкане.

— Иногда его называют Вулфест, но ему это не нравится, и так его называют все реже. Чем он, собственно, занимается? Упрощенно говоря — он начальник нашего костюмерного цеха, управитель реквизита. Но надо помнить, что реквизитом у нас тут могут оказаться не только старые сапоги, но и каравелла. Больше всего он, конечно, любит возиться с арбалетами-эспандерами, все, что касается обмундировки его тяготит, он не любит тряпичную работу. Он пытался передать пошивочные мастерские под начало госпожи Изифины, раз уж у нее такое хобби, но она отказалась, говоря, что не хочет превращать развлечение в работу. Так что, приходится нашему огненному гиганту и иглою иной раз ширять. А вот, кстати, и он сам.

Действительно в дверях ангара показалась громадная, немного скошенная на левую сторону фигура господина Гефкана, главного механика и технолога Деревни. Он был в потной ковбойке, сильно потертых кожаных штанах, руки он вытирал куском ветоши, в углу рта висела потухшая сигарета.

Комиссар освободил от собаки правую руку, и поздоровался с хозяином ангара. Два неразговорчивых мужика, пожалуй, надолго бы растянули сцену сближения, но ввинтилась Зельда. В двух словах она все сообщила, объяснила, пошутила, каждому сказала что-то неуловимо приятное. Да, признаю, господин Гефкан, конечно в своем деле профессионал, но что тогда говорить о моей рыжей милочке!

— Где обещанный транспорт?

Гефкан, качнувшись, развернулся и махнул в полумрак ангара.

— На той стороне. Вездеход.

Да, наш механик человек невероятной предусмотрительности, на наших идеальных здешних трассах без вездехода, разумеется, не обойтись. Уверен, что он приготовил для нашей перевозки не самое удобное транспортное средство, и не самое быстрое, а то, которое всего труднее починить. Это такой вид профессионального тщеславия.

— Отлично! — Воскликнула Зельда. — Заодно, значит, у нас будет и экскурсия. Хвастайтесь, господин Гефкан!

Механик что-то смущенно проурчал.

Центральный проход ангара был усыпан влажными опилками — хозяин подготовился к приему важного гостя. Вдоль прохода помещались многочисленные, уходящие в глубину секции. Внутри ангара было прохладно. Он представлял собой не только хранилище старинных вещей, но и давно забытых запахов. Кто, например, теперь помнит, как пахнет раскуроченный кислотный аккумулятор, или застывший на коленвале салидол.

— Смотрите, смотрите!

Зельда показала налево. Там, в тишине, железной прохладе и полумраке, на сотнях специальных вешалок висели кольчуги. Сплетенные из стальных колец тени. Я думал, что это место мы быстро минуем, ибо смотреть тут было не на что. Только большим усилием воображения можно было превратить этот висячий металлический секондхенд, скажем, в наступающее на нас из темноты войско. Мессир Теодор думал иначе. Он остановился перед кольчужным строем не менее, чем на минуту, а потом и вообще вошел внутрь секции. Висящий подмышкой Зизу жадно стрелял носом вправо, влево, и его-то как раз можно было понять. Эти стальные майки уже не раз бывали в деле, и в их ячеях мог затаиться боевой пот, а то и капля пролитой крови. А чего это тут топчется наш комиссар, мнет в мощных пальцах плетеный из стали подол, поджимает губы, словно стараясь что-то постичь. Зачем зря тратить трепет рассудка, когда тут рядом моя говорливая рыбонька.

— Эта кольчуга изготовлена по методу, именуемому "ячменное зерно". И не о пиве речь. Дело в том, что каждое кольцо куется отдельно, причем на верхней дуге делается выступ, а на нижней — отверстие. Выступ пропускается в отверстие соседнего кольца и заклепывается. Господин Гефкан не только блестяще доказал, что метод этот был впервые применен в знаменитых мастерских Шомбри — Франция, 12 век — но и сам им полностью овладел. Данный экземпляр изготовлен им лично. Легко видеть, что это работа, требующая дьявольской сноровки, и дьявольской же кропотливости.

Послышался довольный храп механика, он шумно вытирал вспотевшие от волнения руки о кожаные штаны.

Ничего не сказав в ответ на блестящее пояснение Зельды, мессир Теодор развернулся, вышел из секции и направился далее по центральному проходу ангара. Трудно было понять, что он такое себе думает. Загадочность нашего гостя доходит до уровня невоспитанности. Уже собиравшийся воспарить духом господин Гефкан, заугрюмел, и торопливо захромал вслед за сенатором загребая кривой ногой опилки. В открывавшихся направо и налево секциях стояли, лежали, громоздились бесчисленные предметы боевого реквизита. Меня всегда восхищало собрание арбалетов, чем-то они напоминали мне замерших в полете и обезоруженных гарпий. Ладно смотрелись и алебарды. Они стояли строем, спиной к стене. Округлые блики их начищенных лезвий сливались в длинную, уходящую в бесконечность и возвращающуюся оттуда полосу. Собрание боевых топоров, наоборот, поражало творческим беспорядком. Ими были утыканы и деревянные стены и деревянные опоры, и даже потолок. Было такое впечатление, что они висят в воздухе. Конечно, я понимаю, ничего хорошего в этой эстетизации орудий убийства нет. По мне, так лучше плесневели бы они себе в бесформенных отвратных кучах, — мечты гуманиста — но что делать, если они иногда надобятся и в самом исправном состоянии.

— Взгляните, Теодор!

Зельда довольно бесцеремонно, но при этом грациозно схватила сенатора за свободную руку и повернула в нужном ей направлении.

— Взгляните, разве это не чудо!

Сенатор остановился, и посмотрел, куда просили.

— Это колесница?

— Нет, нет. — Пояснила Зельда. — Это пыточная телега.

Зизу недовольно заворчал. Какая понятливая собачка. А мессиру Теодору пришлось пояснять.

— В средние века, при каждом приличном войске имелось такое… устройство. Там полный набор инструментов, все, это я вам гарантирую в рабочем состоянии. И испанский сапог, и поножи, и тиски для массирования черепа. Вот эта жестяная кружка с трубкой служит для того, чтобы разрывать чрево человека с помощью наливаемой воды. Ну, щипцы, иглы и тому подобное. Если нужно срочно кого-нибудь колесовать — все наготове. А вот эти ступицы видите? На них наматывается кожа, когда ее сдирают.

Господин Гефкан удовлетворенно кивал параллельно объяснениям Зельды. Она все говорила правильно.

— Главное же то здесь, что можно с полной уверенностью говорить об абсолютной идентичности данного экспоната, тем натуральным приборам, что использовались в соответствующие исторические времена. И металлические, части, и деревянные, и механика конструкции. Безусловно, это одна из жемчужин в коллекции господина Гефкана.

Колченогий гигант гулко кашлянул. Он не знал, можно, наконец, радоваться, или лучше еще погодить.

— А палачи? — Сказал комиссар.

— Палачи? — Зельда растерялась, но лишь на самую крохотную секунду. Ее не собьешь, косноязычие власть имущих ее специализация.

— А никаких палачей нет, и быть не может. Мы их не готовим, не отбираем, и не планируем готовить или отбирать. Я имею в виду даже не моральную сторону вопроса, хотя она и существенна. Пытки в наших акциях не используются, потому что это род профессиональной деятельности. А палач-любитель, это нонсенс.

— Таким образом, это устройство можно считать, так сказать, произведением чистого искусства.

Ах, как повернул загорелый инспектор! Но моя малышка и тут не сплоховала.

— Вы хотите сказать, что господин Гефкан отрывает силы и материалы от выполнения своих штатных задач, занимаясь такими вещами?

Зизу вызывающе тявкнул.

— Не могу согласиться. Господин Гефкан — ученый, а ученый, не находящийся в непрерывном творческом поиске, не совершенствующий свои навыки и инструменты, это плохой ученый. Осуществляя такие проекты, как эта пыточная колесница, господин Гефкан готовит себя к выполнению задач, которые сейчас еще не стоят, но которые могут встать перед ним. Да, он тратит не только клетки серого вещества или листы белой бумаги, как господа теоретики в своих изысканиях, но тут уж ничего не поделаешь. Обеспечивая материальную часть нашего великого замысла, нельзя обойтись без материальных трат.

Я мысленно аплодировал. Нет, наша пресс-служба не допустит урезания ассигнований.

Господин Гефкан смотрел на Зельду так, словно и сам был удивлен тем, что слышал. Вот, уважаемый, внимай и цени, и сообрази, наконец, что эта как бы вертлявая, якобы легкомысленная красотка, давно уже переросла свой нынешний статус, и превосходит живостью и сложностью ума многих законных господ науки.

Мессир Теодор ничего не возразил и молча отправился далее по прохладному ангару, несомненно, сраженный логикой Зельды. В полном молчании мы миновали артиллерийские и мотоциклетные павильоны, не стали рассматривать богатейшее собрание шпаг и пистолетов. Кажется, высокий инспектор уже составил себе представление о хромоногом хозяине этих богатств и о его работе. Экскурсия заканчивалась. Вот он уже выход из ангара. Господин главный технолог так и не сказал ни единого слова.

Как я и думал, самое свое изысканное достижение было прибережено к финалу. На потрескавшемся пятне асфальта, залитом старинными маслами, стоял колесно-гусеничный вездеход, по сравнению с которым наш заглохший "крайслер" показался бы почти современной машиной. Зельда быстренько пояснила, что это "ситроен" 1907 года, на котором решительные французы совершили переход от Парижа до Пекина, преодолевая то льды, то пески, то косность аборигенов.

Но господину Гефкану не суждено было испытать триумф, потому что все внимание привлек к себе не горячий, обшарпанный гроб на полугусеничном ходу, а неожиданная дама, стоявшая облокотившись на обшарпаный борт.

Госпожа Диамида собственной персоной. Рыжая, кудрявая, коренастая, чуть простоватая. Больше увлечена своей работой, чем собою. Одета скромно — в обычный джинсовый костюм, на шее не ожерелье, а просто блок связи-памяти. "Наша скучная скотница" — так когда-то лизнул ее Зельдин язычок. Да, моя журналисточка относится к главному анималисту деревни без особой любви, и для этого есть, есть основания. Несмотря на всю свою сумрачную сдержанность, госпожа Диамида порою наносит Зельде довольно болезненные уколы. Иногда даже не замечая этого, что особенно больно ранит, напоминая о том, о чем напоминать, не стоило бы.

Однако странно видеть ее здесь, возле ангара на жаре. Пришла в гости к господину Гефкану? Но об их дружбе ничего слыхивано не было. Оказалась здесь случайно? Немыслимо!

Демонстративно зевая, Зельда представила мессиру Теодору веткудесницу, и, как бы, между прочим, но весьма настойчиво сообщила, что сенатор направляется в настоящий момент в музей Деревни. Но сосредоточенная госпожа не обратила на это сообщение ни малейшего внимания. Не то чтобы она специально хотела унизить представителя пресс-службы, просто она никогда не забывает, кем ей приходится моя малышка. В такие моменты все у меня внутри стекленеет от отчаянья, от сознания, что ничего тут поделать нельзя. И я в сотый раз вспоминаю о том, что предлагал Зельде убраться из Деревни, от этих неуловимых унижений, но она считает, что только здесь может ощущать себя полноценным существом.

— Музей да, музей интересно, но сначала ко мне. Прошу. — Вот такую яркую речь произнесла госпожа Диамида пытаясь как можно приветливее улыбнуться гостю с собакой. В сторону Зизу стал продвигаться острый профессиональный палец, и он панически заверещал. Оказалось, всего лишь, что госпожа Диамида хотела погладить его и высказать мнение, что песику в ее заведении тоже будет интересно.

— Интересно, это не значит, что его там сожрут? — Напрямик спросил комиссар.

Хозяйка Ветеринариума начала разводить руками, открывать рот, Зельда объяснила, что безопасность собачки конечно же гарантируется.

Мы бросили господина Гефкана возле его "ситроена" и отправились. Кажется, молчаливый хромец, вздохнул с облегчением.

Лаборатория госпожи Диамиды располагалась неподалеку за холмом. Пройдя сквозь редкую сосновую рощицу, что торчала в макушке холма, мы увидели несколько белых параллелепипедов на берегу идеально круглого пруда.

Зельда тут же заявила.

— Ну, в ветеринарном корпусе вам, Теодор, пожалуй, будет неинтересно.

Но тут подала голос ее неразговорчивая "мамаша".

— А я бы, очень просила вас мессир, осмотреть.

Комиссару, судя по всему, не хотелось туда идти, но гостю, я его понимаю, не удобно капризничать.

Зельда, как всегда, оказалась права. В ветеринарном корпусе и в самом деле не было ничего интересного. Десяток хромых лошадей, несколько больных собак, один захворавший верблюд, и один заскучавший без подруги слон. Несмотря на великолепную систему вентиляции заметно попахивало навозцем. Здесь дежурил всего один ветфельдшер, высокий юноша с диковатым взглядом, в синей униформе и кожаном фартуке. Он вскочил при появлении высокого гостя, уронив что-то с колен. Смысл его паники я не понял, ведь он рассматривал не порнографический журнал, но журнал наблюдений. Не знаю почему, но все сотрудники госпожи Диамиды мне почему-то немного напоминают каких-нибудь животных.

Слон медленно подошел к решетке и пожаловался тяжелым вздохом на свою нелепую жизнь, Зизу подло тявкнул ему в хобот. На собак, глядевших собачьими глазами, он почему-то не обратил никакого внимания.

— Это всего-то? — Удивленно спросил комиссар, оглядываясь. Зельда первая поняла, в чем его недоумение

— Основная масса животных, сотни и сотни, в конюшнях и крытых загонах. Поверьте, Теодор, они содержатся в идеальных условиях. К животным у нас относятся не хуже, чем к вещам. В ветеринарном блоке находятся только те, что нуждаются в лечении и особом уходе. Иногда тут бывает весело, я помню, после того как техасскими ковбоями была поймана в засаду колонна боевых слонов, тут крыша поднималась от воплей. Вот Марко, — Зельда ласково ущипнула волоски на тянущемся к ней хоботе, — не даст мне соврать, какой-то дурак изрешетил ему тогда из кольта всю правую ногу.

Зельда вызывающе не замечала недобрые взгляды хозяйки-профессорши, устремленные на нее. И правильно. Никто не мешал госпоже самой выступить с пояснениями, когда они потребовались.

Грубо перехватывая инициативу, госпожа Диамида предложила сенатору перейти в лабораторный блок. Конечно, она бы с удовольствием отсекла нас с Зельдой, но ни от пресс-службы, ни от охраны она отгородиться была не властна. Великая вещь — регламент.

Два дюжих ветеринара отворили перед высоким инспектором, указанную госпожой Диамидой дверь и хозяйка ветеринариума произнесла:

— Мессир комиссар, не случалось ли вам в детстве задаваться вопросом, кто сильнее кит, или слон?

Гость не успел ответить, слишком много места в разговорах занимали слоны, это его сбивало. А между тем, это была всего лишь обыкновенная речевая заготовка из экскурсионного трепа Зельды, я слышал ее много раз. Госпожа Диамида неосознанно воспользовалась ею, потому что сама не в состоянии придумать ничего посвежее. Пока госпожа Диамида ждала ответа, Зельда опять ловко вырулила на первый план. В конце концов она имела право сама произносить слова из своей лекции.

— Конечно, обыкновенные школьные учителя отвечали вам, что этот вопрос лишен смысла. Кит живет в воде, а слон передвигается по суше. Говоря несколько упрощенно, в этом лабораторном загоне как раз и задаются вопросами такого рода, и отвечают на них по мере сил.

Госпожа Диамида еще пробовала сопротивляться.

— Знаете, комиссар, я ведь начала свою научную деятельность еще в университете, и первым моим успехом, правда, относительным, была амфисбена.

— Эта такая мифологическая змея, у которой вместо хвоста, вторая голова. — Тут же вставила уместное словечко Зельда.

— Я знаю, что такое амфисбена. — Сказал мессир Теодор.

— Так вот, я создала такой организм. Успех. Всеобщие восторги, интервью, голова кружилась. От успехов. Но, три дня и все кончилось.

— Змея ела в две головы, а проект не предусматривал, как будут выводиться продукты метаболизма. — Это опять Зельда.

— Она сдохла? — Участливо спросил мессир Теодор.

— Да, сенатор. — Угрюмо ответила главная анималистка.

Мы оказались на круглой площадке, окруженной со всех сторон застекленными вольерами. Белый потолок с нашим появлением засветился ярче, круглая площадка начала вращаться.

— Университетская неудача госпожи Диамиды обернулась, тем не менее, большим успехом. Она попала на заметку сэру Зепитеру, он дал молодой ученой возможность работать в избранном направлении и далее. Она быстро возглавила ветеринарную службу, правда она и так работала вполне исправно. Зепитера интересовали изыскания совсем другого рода. Вот смотрите. Это небольшая выставка достижений Ветеринариума. Первоначально работа велась по пути овеществления существ сказочных и легендарных. За той зеленой дверью расположен "птичник", так его называют между своими. Там зафиксирован, так сказать, орнитологический период в творчестве госпожи Диамиды. Птица Рух, птица Чан Чанг, само собой Феникс, Симург… — Зельда прервалась на мгновение, лишь сглотнуть слюну, и хозяйка продолжила как магнитофон.

— … Небесный Петух, Алконост, Гамаюн, Сирин, Гафланз, Аксеэндле Анд, Гофус Бирд, Крус Пинакль, Теакетлер, Роперите, Гильмгало, Упланд Труте, Идэбеинд, Ти-Чиан, Сиао, Чуан-Ту, Пин-Фэн, Син-Син, Син-Тьен, Чиан-Лиан, Горный Уи…

Наконец и госпоже Диамиде пришлось что-то делать со своей слюной, и Зельда тут же воспользовалась случаем.

— Да, да, все эти и еще многие другие пернатые выдумки галдят сейчас в кромешных глубинах "птичника". Неподготовленному человеку оказаться там небезопасно, хотя посмотреть есть на что. Там есть птицы с человеческими лицами, птицы похожие на змею, есть птицы — вылитые свиньи, но умеющие летать, есть безголовые птицы, и птицы с одним крылом, чтобы летать только в одном направлении, некоторые из них пускают дым изо рта, другие имеют клюв похожий на шнур, и ловят им кроликов, одни живут под водой, другие воды боятся. Одна птица строит гнезда наизнанку. Есть там птица, которую все зовут Небесный Конь, и похода она при этом на белого пса с черной головой. Есть там птицы с туловищем в виде топорища, с лапами в виде палок, и питаются они исключительно топорищами. Птица по имени Син-Син, вылитая я, Теодор, только с заостренными ушами и живет на деревьях. Причем поверьте, что все эти работы выполнены на высочайшем научном уровне. Они живые, они размножаются, если в их легенде предусмотрено размножение. Разумеется, они едят, и если бы только одни топорища. Им нужна свежая рыба, семечки, лесные ягоды, которые в лесах не растут, и которые тоже надо выводить. Некоторые питаются только кровью животных, а некоторым даже показана человеческая печенка. Легко видеть, что практическая польза от всего этого предприятия не слишком велика. Лишь птица Гильмгало заинтересовала на короткое время представителей бизнеса, дело в том, что она, гнездясь в заброшенных крепостях, несет квадратные яйца, отчего те не раскатываются, и не бьются. Интерес пропал, когда выяснилось, что желтки у них базальтовые.

Госпожа Диамида стояла чуть в сторонке, хмуро поглядывая то на Зельду, то на комиссара. Она уже смирилась со своей второстепенной ролью происходящем. А Зельда уже летела далее.

— Но такой ученый как госпожа Диамида не могла остановиться в тупике, даже таком живописном. Она продолжила работу. Она создала летающего трехголового дракона, а потом кентавра. Эти две работы тоже нельзя было назвать истинно успешными. Дело в том, что драконьи головы в состоянии полета вдруг вступали в жесточайший спор за первенство, и чем выше была скорость, тем жестче становился спор. В какой-то момент животное, просто разрывалось на части. Ну, а кентавры получались совершенно неразумными. Обе эти работы, которые в конце концов явились только ступеньками на пути к подлинным успехам, вы можете наблюдать.

Дракон зарылся всеми башками в дальний угол вольера, зазубренный, кривой хвост вопросительным знаком лежал на стекле ограждения. Кентавр стоял на четырех коленях и расчесывал грязными пальцами грязные волосы. Взгляд у него был не столько неразумный, сколько безумный. Зельда сделала ему дружеский знак рукою, он вздохнул. Давние знакомцы. Лекция продолжилась.

— Я убеждена, что эти модели вполне возможно усовершенствовать, но работы по ним пришлось прекратить. Причины вам известны — финансирование. Временно Ветеринариум должен был перейти к менее дорогостоящим проектам, нацеленым к тому же на самоокупаемость. Вот они наши мелкие, милые поделки. Педикюрная ящерица, сейчас я дам увеличение. Работает стремительно, почти незаметно. Живая одежда. Теплокровные накидки и прочее в том же роде. Пиджак пока у нас не получается, но это дело времени. А это маленький массажный монстр. У него девяносто разных по длине конечностей, он производит с кожей и суставами такие операции, которые не под силу и дюжине банщиков.

Серая, метровой длины зверюга, похожая на сороканожку с лапами разной длины и формы, хрюкая поедала ботву в углу своего тесного загончика.

— Животное-массажист? — Комиссар поджал лиловые губы.

— Вас что-то смущает? — Вдруг настороженно спросила верховная скотница.

— Мне всегда казалось, что большая часть удовольствия от массажа состоит в том, что массирует человек.

Зельда при этих словах чуть заметно фыркнула.

— Вы нащупали самый корень проблемы. Тут вот в чем дело — если массаж женщине делает мужчина, а мужчине женщина, то это уже получается коктейль эротической игры и физиотерапевтической процедуры. Госпожа Диамида, забравшись в эти области, поняла, что выходит за границы своей научной области. Ей пришлось кооперироваться с госпожой Афронерой, главной деревенской специалисткой во всем, что можно назвать сферой любви, в самом широком смысле этого слова. Совместными усилиями они разложили процесс массажа на составляющие. И выяснилось, что удовольствие мышечное, и удовольствие эротическое это не одно и, вместе с тем, одно и то же.

Мессир Теодор обернулся к мощной хозяйке за подтверждением того, что услышал. Госпожа Диамида двигала густыми бровями, перегруппировывая медленные мысли. Ей полагалось бы что-то сказать по ходу лекции, но она все никак не могла угнаться за мыслью Зельды, которая сегодня превосходила себя саму. Выждав несколько секунд ради вежливости, Зельда понеслась дальше.

— Можно сказать, что с этого места мы вступаем в область, пограничную той, где обитают идеи госпожи Афронеры. Если объяснять грубо и кратко, суть их вот в чем: можно полноценно млеть от того, как возгоняется в новое качество вещество вашего тела без малейшего прикосновения к либидо. Но все равно, это лишь основание большой пирамиды удовольствия. Вершина пирамиды этой, есть, несомненно, удовольствие сексуальное. В этой области госпожам Диамиде и Афронере удалось кое чего добиться. Главное тут, отказ от стереотипических подходов и привычек. Для возделывания эрогенных зон госпожой Афронерой задуман, а нашей гостеприимной хозяйкой создан целый арсенал живых приспособлений. Кстати, насколько я понимаю, на эту идею госпожа Афронера набрела, как раз после того, как увидела вот этого забавного массажного уродца. Так что, вклад госпожи Диамиды в эту новейшую разработку, с полным правом можно было бы назвать определяющим.

Вот так, немного лести и недоброжелатель опять парализован. И можно продолжать в своем духе.

— Вы, конечно же, знаете, Теодор, что всякий мужчина способен доставлять сексуальное удовольствие одновременно шести женщинам. В древнейших, еще дотантрических трактатах об этом понаписано достаточно. Две руки, две ноги, половой орган и язык. Переворачиваем пирамиду, и шесть таких умельцев мы направляем на одну женщину. Казалось бы, она должна быть беспрецедентно осчастливлена! Однако, нет. Они будут толпиться, толкаться, мешать друг другу. Чтобы не утратить ни капли эротической энергии, накопленной этой компанией, надо разбить производимую общую работу на ограниченные операции. Чем элементарнее, тем лучше. В результате, что мы увидим не громадного, горячего, работающего грубыми рычагами робота, а целую стаю небольших и совсем мелких, невероятно ловких и специализированных кусочков телесного теста. Не остается ни одного квадратного миллиметра, ни одного нервного окончания, которого не достиг бы специализированный агент, снабженный идеально подходящим инструментом. В идеальном исполнении, это будет облако активной коллоидной взвеси, если хотите, пены. Каждая клетка получит свое покалывание, и выбросит вызванный им заряд чистой энергии в мозг. В момент полного притока и наивысшего напряжения этой энергии, все уровни сознания раскрываются единым розовым бутоном навстречу солнцу высшего существования.

— Мы все это увидим? — Поинтересовался комиссар.

Зельда посмотрела на госпожу Диамиду.

— Насколько я понимаю, создание такого эротического роя, еще в процессе разработки. Я правильно говорю?

Набычившаяся скотница кратко кивнула.

— Остальные пояснения вы получите, если пожелаете, у моей партнерши. Насколько я понимаю, она вас ждет. Работа, действительно, еще не закончена.

— Но, заметьте, Теодор, сколь неприкладной характер она носит, эта работа. Ее результаты могут быть применены далеко за пределами интересов нашей Деревни. Сколь многим людям там, за пределами наших непроницаемых стен, он может быть полезен, и даже составить счастье.

Комиссар задумчиво, и, по-моему, потрясенно кивнул. И спросил.

— А для мужчин?

— Вы правы, Теодор, может показаться, что данная работа несет не себе налет женского сексизма. Но лишь на первый взгляд. Теория госпожи Афронеры лишена каких либо гендерных гримас. Она прямо так и называется — "Единая теория сексуального поля". Откровенно скажем, первая наша красавица госпожа Афронера, без отвращения относится к мужчинам, и над их потребностями размышляет тоже. Там, совсем другой подход. Женщина, даже самая современная мыслит мир как брак. Ей нужен один мужчина, но уж чтобы он расшибся ради нее в лепешку. Мужчина, даже самый заядлый моногамщик, мыслит мир как гарем. Ему не нужно, как женщине, все счастье в одной точке, ему важно количество точек приложения своего сексуального я. Упрощенно говоря, если женщине от всех мужчин нужен один мужчина, то мужчине нужно одно от всех женщин.

Все это звучало чудовищно умно, никогда бы не посмел я возражать ни публично, ни в постели, но про себя то я отлично и окончательно знал, что мне лично никакого гарема не требуется, а нужна мне лишь одна моя рыженькая умничка.

— Но о гаремной модели, если вы очень заинтересовались, нужно говорить в лаборатории "За колоннами", там, где властвует наша краса и гордость — госпожа Афронера. В этой части госпожа Диамида не сотрудничает с нею.

— Ну, так давайте отправимся туда. — Сказал комиссар.

Эта простая, никаким подтекстом не нагруженная фраза, сильно подействовала на Зельду. Губки у нее поджались, глаза сделались — щелочки.

— Вы действительно туда хотите, Теодор?

— Действительно. — Развел рукой и собакой комиссар. Он, кажется, тоже не понимал, в чем причина столь резкой перемены настроения. Куда ему, сановному чудищу понимать трепетание этих тончайших, бестелесных жилочек, что составляют нервную систему чуда природы под именем Зельда, если даже я, ежедневный созерцатель и любовник теряюсь в догадках.

— Но, можно и в музей. Если можно. — Комиссар пожал плечами.

— То есть, вам все равно куда идти?

— Я хочу увидеть как можно больше, но мне все равно, в каком порядке.

Зельду почему-то этот туманный ответ удовлетворил. Она сделала знак пальцами, означающий — пошли.

Но сразу выйти из Ветеринариума у нас не получилось. Уже преодоленная нами госпожа Диамида вклинилась в наше движение.

— На прощание, мессир, похвастаться. Кое что интересное.

Я напрягся, всякое отступление от программы, есть повод для особого внимания. Но волновался я зря. Нас подвели к небольшому вольеру в котором сидел на куче клевера, опершись на передние лапы, серый заяц. Сидел неподвижно, выпучив глаза, изредка чуть раздувая щеки.

— Это заяц? — Спросил комиссар.

— Заяц. — Сказала госпожа Диамида с глубокой, и от этого особенно непонятной гордостью.

— И чем же замечательна эта зверюшка? — Поинтересовалась со справедливой скукой в голосе Зельда.

— Три часа назад был задавлен на асфальте машиной. Там, где ваш дом. Уже сидит. Скоро покушает.

Уела, уколола гений ветеринарии напоследок мою маленькую рыжую девочку. Большая сердитая профессорша. Ах, как это мелко с ее стороны. Да, давить зайчиков не дело, но дело ли копить свою сердитость, и колоть ею как иголкой на прощание!

Из-за стены послышался непонятный, явно приближающийся, лязг. Мессир сенатор резко подхватил на руки песика до этого пасшегося в мураве под ногами, в которую мы все только что вывалились из идеального коровника госпожи Диамиды. Вид у комиссара сделался озабоченный, он как бы изготовился к принятию каких-то мер. Надо признать, что звук этот был и вправду слишком необычен, для нашей пасторальной атмосферы. Механический, варварский, слегка даже военизированный. В результате сложения этих качеств из-за угла Ветеринариума появился всего лишь первобытный "ситрэн" господина Гефкана. Большего внимания заслуживал не сам раритет, а смысл его появления на пути нашей экскурсии. Все сегодня не как всегда, обычный порядок ознакомительного похода сломан-переломан, и его продолжают доламывать, теперь французскими гусеницами.

— Это за нами приехали, насколько я понимаю. — Сказала самая сообразительная из нас. И не ошиблась. Господин Гефкан, стараясь никому не смотреть в глаза, сообщил, что ему велено доставить высокого гостя в Гипнозиум. С сопровождающими. Интересно, Гипнозиум. Во время обычных инспекций, его стараются оставить в стороне от внимания важных внешних персон. Там нет выигрышных экспонатов, таких как фараоновы колесницы, или боевые киты в полной экипировке, госпиталь, как госпиталь. Больница всегда слабое место в рассуждении инспектирования, как ни старайся, а допустишь какое-нибудь упущение. К тому Гипнозиум на другом конце деревни, проще было бы прислать что-нибудь летательное.

Ничего более не объясняя, господин Гефкан подковылял к заднему борту своего разгоряченного неожиданным пробегом полугрузовика, и открыл дверцу — загружайтесь. Меня этот маскарад забавлял, и я поглядел на Зельду, надеясь в ее взгляде обрести понимания, но не обрел. Она прищурившись трепала мочку уха, верный признак неприятной задумчивости.

Мы взобрались, некоторые кряхтя, в неудобный кузов, и уселись на жесткие и пыльные скамейки. Интересно, а вот этот запах горячего дерева, расплавленной смазки, горячей пыли тоже часть исконной конструкции?

— Мы, разумеется, могли бы воспользоваться геликоптером — бесшумно, быстро — но так вы лучше ощутите творческую атмосферу здешней жизни.

Господин шофер дернул с места и мы повалились друг на друга. Зельда рассмеялась, оказавшись на мгновение под тушей сенатора, я, благодаря врожденной реакции, сохранил подобающее положение тела. Мессир Теодор пробормотал сквозь зубы: "не дрова везешь!"

Древний грузовичок бежал хоть и шумно, но споро, оставляя за собой на асфальте белые зазубрины. Мы разрезали по кривой тенистую, но в этот момент пустынную, буковую рощу. За стволами мелькали белыми и синими боками какие-то постройки. На одной из полянок вдруг увиделись две присосавшиеся к траве лошадки.

— Все равно едем, тратим время.

— О чем вы, Теодор?

— Я имею в виду отца нашего сэра Зепитера, расскажите.

— А, сэра Кротурна?

— Что с ним все же произошло?

Зельда вдруг оглянулась на меня, в миленьком личике читалось некое сомнение. Сомнение в чем? Ах, понимаю, понимаю, говорить на эту тему малоприятно.

— Вы обещали, что мне ответят на все вопросы.

— Ответят, ответят, я просто подбираю слова.

Грузовик начал сбрасывать скорость, и гудение двигателя сделалось слабее. Полное впечатление — механизм прислушивается, и ему интересно. Не удивился бы, узнав, что именно так и есть.

— Гениальность и преступление, гениальность и помешательство, эти вещи в истории человечества всегда опасно соседствуют. Так было и прежде, так случилось и с этим гениальным ученым.

— Сэр Кротурн преступник?

Вездеход почти остановился, чтобы круто вывернуть на главную улицу нашей деревни. Тут центр нашей обыденной жизни. Тут даже попадаются люди на улицах. Перебежала перед самым носом нашего экзотического грохота группка молодежи из ведомства господина Посейтуна в плавках и купальниках. Купальные костюмы это у них рабочая одежда, а переодеваться — время тратить. Сейчас хлебнут кофейку, и опять под воду. Господин Гефкан, простой парень, весело погрозил им загорелым кулаком из окошка. Старушка под акацией — кажется, работает в группе опровержения простых погрешностей — жадно терзает остренькой ложкой мороженое в вазочке. Вот этот велосипедист — позитронщик (что это такое, я не знаю), катит навстречу, поднимая на ходу черные очки на лоб. В общем, Бродвей в час пик.

— Да, преступник. В это долго не могли поверить, и не хотели верить. Даже после того, как были добыты несколько неопровержимых и независимых свидетельств. Все же, такой ученый. Такой мозг. Но видимо бывает так, что чрезвычайно выделяясь интеллектуально из рядов обычных людей, отдельные индивидуумы, позволяют себе вырваться и из рамок обычных представлений о морали.

Слева мимо нас проплывали витрины магазинов. Самых разных, от разукрашенных лепными красными драконами чайных домиков, до австралийских, похожих на плоские, бездонные, прохладные склады всего и вся. И все они были почти пусты. Деревня.

— Так чем же он отличился, зарезал кого-нибудь?

Зельда вздохнула. Мессир Теодор азартно хлопнул себя ладонью по влажному колену.

— Угадал! Убийца!

— Не просто убийца — людоед!

Гостю вдруг стало неуютно, он зачем-то оглянулся на меня, надежде, наверно, что я рассмеюсь, опровергну. Нет, не опровергну.

— Сэр Кротурн убивал и поедал, и это особенно чудовищно, детей. И что уж совсем невообразимо, даже некоторых своих. Он был чрезвычайно плодовит.

Сенатор тихо присвистнул.

— Когда в этом убедились, встал вопрос, что же с ним делать.

— Вы же сказали — он изолирован.

Зизу заворчал, и попытался привстать, но тяжелая рука хозяина не пустила.

— Все понимали, что это громадный, небывалый ум, нельзя было такого лишиться совсем.

— В чем проблема, смертной казни на планете нет уже лет пятьдесят. Посадили бы в стальную клетку без дверей, но с компьютером, да и все.

— Так поступали дважды, но он убегал. И сразу же брался за старое. Сам сэр Зепитер едва не попал к нему на обед.

— Ну, это уж, какая-то баснословица, черный юмор.

— Никаких басен, Теодор, никакого юмора. Закованный в четыре пары кандалов, в бронзовом наморднике, притороченный шестью цепями к креслу, он умудрялся найти лазейку… вообще говоря, природа сэра Кротурна, как бы это проще сформулировать, текуча.

— Текуча? — Поинтересовался комиссар, прищуриваясь сквозь грохот механизма.

— Ну, да. Это со слов госпожи Изифины, а она не всегда считает нужным расшифровывать свои формулировки. Ничего с этим поделать нельзя. Но умные сообразили, надо лишить сэра Кротурна не свободы, которая ему мила, но того чем он опасен — тела! Теперь он живет в лишь качестве одного органа — мозга. Он и жив, и пленен. Он не опасен, но полезен. Он во всех смыслах мозг нашей научной деревни. Зепитер… нет, сэр Зепитер тоже крупный ученый, и это признано всеми, но без тех идей, что непрерывно генерируются его плененным отцом… не даром сэр Зепитер так часто ходит к нему на свидание.

— Так что, сэр Кротурн находится здесь, в деревне?

— Конечно. Где же еще его держать, ведь он должен быть под рукой, а в общие каналы связи его впускать нельзя, уже приходилось за это платиться. Конечно о безопасности, и его, и окружающих хорошо подумано…

— Сэр Кротурн в тюрьме?

— Нет, нет, в Деревне нет ни одной тюрьмы, ни одной камеры. Да и вообще, у нас тут только один вооруженный человек — Альф.

Комиссар почему-то озабоченно оглянулся на меня, и я попытался с помощью улыбки убедить его, что вооружен я только предупредительностью, и желанием услужить.

— Тогда это, верно, какой-нибудь особый великолепный храм, так сказать, в ознаменование заслуг этого гиганта мысли перед наукой.

Мне вдруг стало немного неуютно, как будто происходящее вокруг меня начало как-то не полностью соответствовать регламенту.

Зельда положила свою очаровательную ладошку на грубую, некрасивую кисть мессира сенатора.

— Нет, Теодор, это не храм.

И мне то ли от этого жеста, то ли от этих слов, захотелось почему-то завыть, закричать. Но, глядь, Зельдина ладошка уже и не на руке инспектора, а чего-то там неуловимое приводит в порядок в рыжих прядках над ухом.

Зизу проскулил что-то длинное.

— Да, ладно тебе, едем ведь. — Сказал ему совсем как человеку мессир сенатор.

— Да, мозг сэра Кротурна жив и трудоспособен. Он пребывается в надежном контейнере, с поверхности которого снимаются биопотенциалы, или что там еще, таким образом, происходит общение. Кстати, работы по устройству жилища для личности великого ученого, дали великолепный побочный результат. Прежде, мозг был тем органом человеческого тела, который погибал быстрей и безвозвратнее всех прочих, теперь же, эта, наиболее хрупкая и важная часть человеческого организма, значительно более защищена и обеспечена шансами на выживание.

Зизу просто таки завопил, требуя чего-то своего, собачьего.

— Мозг теперь может жить еще несколько часов после того, как тело истреблено.

— Остановите его. — Попросил мессир сенатор, показывая кивков в сторону кабины. Зельда живо вспрыгнула на сиденье и стукнула ладошкой по железной крыше. Получилось не слишком громко, я пришел на помощь, после моего сигнала, вездеход хрюкнул и вильнул к обочине под обширный каштан. Ничего не понимающий господин Гефкан показался над бортом, гоняя во рту сигарету. Ничего не объясняя, мессир Теодор выбрался из кузова, и спустил Зизу на землю. Тот, игнорируя удобный ствол каштана и не менее удобный фонарный столб, затрусил к дверям ближайшего магазина. Сенатор гигантскими шагами вслед, Зельда вприпрыжку за сенатором, ну и я в конце. Кляня про себя этот безумный денек. Валялся бы сейчас в кроватке с Зельдой и с пивом, так нет, обеспечивай мелкую собачью безопасность. Господин Гефкан сочувственно выдыхал дым нам вслед и я его понимал. Да, я за то, чтобы обеспечивались права животных в полном объеме. Но права, а не капризы.

Навстречу нашей комической кавалькаде выскочил из дверей своего заведения сам господин Диахус. Вот, оказывается, где мы затормозили. Потная рубаха, жеваные брюки, сандалеты на босу подошву. Лоснящиеся вечной приязнью к жизни глаза. Красная физиономия, поросшая рыжей бородой, но, несмотря на это, Зельде не родственник. Я не любил его, несмотря на то, что он большую часть дня любил весь мир, а значит в нем и меня. Несмотря на то, что его основная работа "Вина винограда", замызгана моим чтением. "Злачный гений", бросила как-то Зельда. Права.

Хотя этот поворот сюжета, был внезапнее всех прочих, она нашлась не хуже, чем всегда. Она почтительно представила мессира сенатора верховному хранителю опьянения, тот, рассыпаясь в расшаркиваниях, "слышал, слышал, как же, очень, очень рад", отступал спиной вперед в прохладный проем своего бара. Мессир Теодор подхватил бурно работающую носом собачку на руки и двинулся всей инспектирующей глыбой на него, принимая приглашение. Вдруг показал на дверь соседнего магазина, как это не удивительно, запертую. Право, такое не часто увидишь. В магазине может не быть продавца, но чтобы запирать двери… Воровство вещь у нас в Деревне известная лишь из книг.

— А это? — В своем стиле поинтересовался гость.

— Магазин спортивных товаров господина Мареса. Вы видели его портрет в зале прибытия. Господин Марес у нас что-то вроде инструктора по всем видам спорта и спортивного туризма. Магазин, это просто название, господин Марес не столько торгует, сколько учит, как пользоваться снарядами. Странно, что у него заперто. Когда он в отлучке, его заменяют сыновья.

— А когда я в отключке. меня вообще некому заменить. — Бодро возгласил господин Диахус и мы вошли.

Рыжебородый хозяин обладает весьма непостоянным нравом, что в силу его профессии весьма объяснимо, отсюда и изменчивость обстановки в которой он трудится. В прошлый раз это была довольно грязная, средневековая, портовая таверна с закопченным потолком, огненной пастью камина в углу, и грохотом кружек о мокрые от пива деревянные столы. В этот раз нам повезло. Под плоским потолком вертел бесшумной лаковой лопастью гигантский вентилятор, уютно пощеливала климатическая установка, на высоких кожаных пуфиках у стойки сидели длинноногие, длинноволосые по моде столетней давности девицы. Одна посасывала соломинку в пустом стакане, другая сигарету. Про них можно было подумать самое нехорошее, а это были не куртизанки, а лаборантки. Лабонимфы, как она их называет сама. Причем очень ответственные, безотказные работницы, они трудились у госпожи Афронеры в низшей экспертной группе, и состояли на хорошем счету. Трудясь по совместительству в шумных костюмированных предприятиях господина Диахуса.

— Ничего здесь не пейте. — Шепнула Зельда мессиру сенатору. Непонятный совет.

Мы подошли к стойке. Хозяин бара сделал привычный жест в сторону целой стены этикеток и посмотрел не на гостя, а на Зельду. По привычке. У них был негласный сговор. За время экскурсии она успевала уже немного изучить пасомого, и ее намек насчет дальнейших действий мог быть полезен. Только в этот раз, Зельда без предупреждения вышла из конвенции. Она смотрела в другую сторону — комиссар выпустил на пол своего пса, и побрел вслед за ним петляя меж столами. Не отставая ни на шаг. Может он и здесь опасается змеи?!

Лицо господина Диахуса естественно сделалось озабоченным. Зельда тоже озаботилась, что же оставалось делать мне. Короче говоря, вслед паршивой, но любопытной собачонке выстроилась целая колонна. Минут десять, не меньше, продолжалось это бесцельное, комическое блуждание. Хорошо, хоть заведение было почти пусто. Невольно в такой ситуации задумаешься, как горька все же роль обслуги, особенно если в этой роли существо гордое и гениальное. Речь, конечно, не обо мне.

Наконец, песику надоело гулять, и мы вновь оказались у стойки, и Зельда смогла заговорить по теме.

— Неоспариваемая никем гениальность господина Диахуса состоит в том, что он неопровержимо доказал — истина не в вине. Говоря более менее научным языком, проблемы обстененции он поставил выше проблем опьянения, и этим совершенно перевернул картину тысячелетних представлений в этой области. Похмелье намного существеннее, и глубже опьянения, хотя второе приятнее, и желаннее. Если провести аналогию скажем с такой человеческой функцией, как продолжение рода, то опьянение должно соответствовать оргазму, похмелье включает в себя все остальное. Зачатие, вынашивание и т. д. Слишком высокая плата за слишком короткие миги блаженства. Тот, кто программировал человека в этой части, допустил явную передержку. Нельзя все время жить под дамокловым мечом жуткой неотвратимой кары, что следует за минутами бесшабашного рассвобождения личности. Человек ведь рожден для счастья, а счастье не исключает удовольствия. Господин Диахус нашел выход из положения, он освободил человечество от похмелья, как прежде его освобождали от оспы, чумы, туберкулеза, СПИДа, он, если продолжать принятую детородную аналогию, придумал как делать аборт.

Мессир Теодор слушал не слишком внимательно, поглядывая с подозрительность по сторонам, но на слово "аборт" отреагировал.

— Разумеется, вы все сможете опробовать, если пожелаете, на себе. Таков обычай этого дома. — Широко улыбнулся хозяин.

Комиссар тоже улыбнулся, но довольно кисло.

— Думаю, что не пожелаю. Спасибо вам.

— Вас сбило с толку слово "аборт"? — Весело вмешалась Зельда. — это всего лишь образ. Говоря без красивостей, господин Диахус придумал способ, как избавить человека от похмелья. Всякого. Полностью. Гарантировано.

Рыжебородый хозяин кивнул соглашаясь, и нажал какую кнопку на пульте барной стойки. Выставка вин начала медленно проворачиваться вокруг своей оси и вскоре показала свою спину. Там тоже стояли многочисленные красивые бутылки. Господин Диахус схватил ближайшую, и подбросил барменским движением.

— Ну, это самое простое — антиджин. Тут даже пояснять смешно: если вы накануне выпили четыреста, или сколько то граммов можжевеловки, вам нужно столько же примерно отхлебнуть из этой бутылки.

— И все? — Недоверчиво поинтересовался комиссар.

Бармен только самоуверенно усмехнулся. На поле рядом с антиджином у него стояла антитекила, антиграппа, антивиски, антиводка и т. д.

— Но не всегда человек столь внутренне монотонен, — это опять моя женка, она даже в такой сугубо мужской разговор умеет встроиться без единой шероховатости, — начинает он, может быть, с джина, а потом ему захочется пива, а после пива покурить травки, а потом в компанию ворвется человек с бутылкой кальвадоса, и начнет всех угощать, а после этого все поедут в девицам под красный фонарь и там придется пить шампанское, и среди собутыльников окажется англичанин, который потребует под конец портвейна, но никакого конца не наступит, потому что выяснится, что один из ребят живет по соседству с борделем, и ему родственники прислали из провинции бочонок с мускателем, а для того, чтобы легче одолеть дальнюю дорогу, всем будет предложено по паре таблеток, и продолжаться так может и день, и пять. Тут уж элементарным антиджином не обойтись.

— Можно, конечно, после каждой перемены напитка, делать глоток жидкого антагониста. — Вставил господин Диахус. — Но тогда придется ходить с целым чемоданом соответствующих бутылочек, или носить что-то вроде газырей с жидкими препаратами.

— Да и кто, кроме абсолютных моральных уродов во время выпивки думает о похмелье. Поэтому господин Диахус пошел по пути составления похмелительных коктейлей. Самые первые — антиводка с антипивом, антиконьяк с антишампанским и антипортвейн с антисамогоном. Есть и оригинальнейшие, очень сложные сочетания. Выпивая залпом, залпом же получаешь облегчение. Но потребителей такого лекарства оказалось меньше, чем можно было ожидать. Это, знаете, как с кремом против щетины на физиономии. Его изобрели Бог знает когда, но он не прижился. Выяснилось, что большинство мужчин кокетничают, жалуясь на необходимость каждое утро скоблить себя бритвой. На самом деле большинству нравится эта операция по ежедневному обнажению своей мужественности. Так и с похмельем. Проклиная вроде бы этого демона, многие обожают, находясь в этом состоянии, поговорить о том "как было вчера". И не расстанутся с этими тончайшими ощущениями в обмен на мгновенное достижение банального душевного комфорта.

Странно, шепотом Зельда советует мессиру Теодору ничего здесь не пить, а вслух расписывает удовольствия не только выпивки, но состояния после нее.

Господин Диахус искательно заглянул комиссару в лицо.

— Чем прикажете засорить ваш организм для последующий очистки, мессир комиссар? Мне кажется, если уж проверять, так проверять. Вот смотрите. — Господин Диахус достал из под стойки четырехгранную бутылку со стеклянной пробкой в виде виноградной грозди.

— Здесь у меня…

Тут заверещал карманный телефон Зельды. Она послушала его и очаровательно улыбнулась главному виноделу.

— К сожалению, ни одной свободной минуты. К тому же, это звонит господин Асклерат, а он считает, что алкоголь губителен для здоровья.

— Вы к нему? — Спросил потухший господин Диахус.

— Просит заглянуть.

— Пожелайте ему удачи. — Хмуро сказал винодел.

Зельда весело рассмеялась в ответ на это.

— Непременно.

И тут.

— Ну-ка, налей. Только не этого. У тебя чистое что-нибудь есть? И не рюмку. Дай вон тот стакан.

Выпив не менее двухсот граммов прозрачной спиртосодержащей дряни, комиссар, отказался от предложенной закуски, и потребовал налить еще. Но теперь уже всего полстакана. Выпив и это, он опять не закусил, и, дружелюбно попрощавшись с хозяином — "спасибо друг", подхватил пса и пошел к выходу. В машину сел не сразу, зачем-то еще раз заглянул через стеклянную дверь внутрь магазина Мареса, бормоча под нос какие-то сердитые слова.

Я следил в этот момент не только за ним, но и за, естественно, Зельдой. Видно было, что она сбита с толку поведением высокого инспектора. Интересно, почему, ведь как раз в этот момент он вел себя как большинство инспекторов — развлекался, в меру свойственного его натуре хамства.

Они стояли у входа и улыбались. Они всегда мне нравились, нравились больше всех прочих местных гениев. Госпожа Летозина и господин Асклерат. Она — высокая, с острыми широкими плечами и тонкими ключицами. В ней ощущалась неполная принадлежность этому, зримому миру. Узкие руки созданные для неуловимых жестов. Сама невесомость с синими глазами в голубом хитоне. Он — благородный, крепкий старик, с ярко белой сединой, большим, как бы разумным носом, и таким количеством доброты во взоре, что сразу хотелось захворать, чтобы попасть под его опеку.

Вокруг все цвело и радовалось, что живет именно здесь. Освеженные невидимыми райскими поливалками искрились на солнце цветы, в баснословных количествах произраставшие повсюду, в клумбах, вазонах, горшках, захватывая стены и веселясь на крыше. Розы, флоксы, настурции, ромашки, тюльпаны, георгины, клематисы, фиалки, гвоздики, хризантемы, рододендроны, пионы, калы… Цветы разных стран, времен года, цветы природные и выдуманные, цвели и радовали все вместе, одновременно, и постоянно, без перерывов, как это бывает в их обычной земной жизни. Кстати, этот цветник всего лишь магистерская работа одной из сотрудниц госпожи Диамиды. А вот, вот он наконец-то мой любимый цветочек — маргаритка, причем не просто маргаритка, а огненная. Добрейший господин Асклерат как-то сказал Зельде, что она ему напоминает именно этот цветок.

И вот в этот растительный храм мессир комиссар ввалился своей пьяной тушей, как боров в торт. По моему статусу и обязанностям, мое отношение к гостям может быть только одно — чтить и не перечить. Более того, я обязан мыслить о гостях возвышенно, и спасать, жертвуя органами и существованием. Даже в том случае, когда гости ничтожны и отвратны. Что ж, в данном случае и виду не подам, но моя молчаливая лояльность не будет ликующей. Одно только по-настоящему огорчает и озадачивает — что Зельда ведет себя не так, как бы мне казалось естественным. Не обливает незаметно презрением, хотя отлично умеет это делать. А, может быть, это от доброты душевной? В опровержение принципа — пьяного оттолкни. Ну, слегка опростоволосился дядя, так что, измываться над ним? Я все время восторгаюсь, может быть даже слегка неумеренно, умом моей огненной маргаритки, я мучительно млею при любой мысли о ее опаляющем теле, а ведь какова у нее душа?! Сколько доброты и чуткости в этом совершенном существе.

— Мы очень рады видеть вас мессир. — Сказал господин Асклерат и пристойно поклонился, когда мессир комиссар, казалось неудержимо влекшийся вперед, прямо таки вкопался перед ним в песок аллеи, борясь со своим состоянием. Даже не открывая рта, инспектор распускался целым букетом перегаров. Мне показалось, что госпожа Летозина, вот, вот потеряет сознание, грязный, летучий алкоголь как бы прожигал насквозь легкую ткань его организма. Не потеряла, лишь отступила на пол шага, освобождая нам дорогу. И мы вошли. Целая шеренга прохладных, ладных мнеморантов дружелюбно и одновременно кивнула нам. А Зельда, между тем, уже вовсю трудилась. Объясняла, почему госпожа Летозина, и господин Асклерат встретили нас вместе.

— …являясь совершенно независимыми творческими и научными величинами, трудятся на одном, общем поле, коему название — человеческое здоровье. Госпожа Летозина занята наименее материальной, уловимой его частью, сознанием, по преимуществу, памятью. Господин Асклерат лучше, чем кто либо в нашей реальности, знает устройство человеческого тела, разбирает состав его, жил, косточек и соков. А поскольку еще никому не удавалось полностью отделить одно от другого, то есть дух от плоти, то совместная работа в данном случае очень даже показана. Не от случая к случаю, как у госпожи Диамиды с госпожой Афронерой, а почти постоянно.

— Добро пожаловать в Гипнозиум. — Негромко, но весомо, как нейкий "аминь" произнес седой хозяин.

Массивная дверь дезинфекционного шлюза. Нельзя лезть в палату вместе с бактериями, что ты принес с собой. Господин Асклерат мягко, как впрочем и все, что он делает, сообщил, что в правилах посещения лечебных палат, участие собак как-то не предусмотрено. Комиссар начал было выкатывать вперед свою нижнюю, непреклонную челюсть, но говорить ему ничего не пришлось, его опередила Зельда, всегда и всех опережающая, и улыбчивый лекарь удовлетворился тем, что песик Зизу тоже как бы является членом делегации.

— Кроме того, он, собака хорошо сегодня поработал. — Загадочно пояснил мессир Теодор, и погладил Зизу по голове тяжелой ладонью.

Двери дезинфекционного шлюза мелодически звенькнув, отворились, внутри нас ожидало дружелюбное цветочное облако, как будто только собранное с цветочных клумб у входа. Зизу расчихался и занервничал. Даю руку на отсечение, что облако это приняло его за возбудителя-гиганта, которого следует скоренько уморить. Но обошлось.

Никаких халатов после цветочной обработки не полагалось. Всякая нитка в нашей одежде, всякий волосок Зизу были стерильны. Я невольно остановился взглядом на госпоже Летозине. Честное слово, такое впечатление, что она большую часть своей жизни проводит в этом шлюзе.

Теперь можно и к палатам.

— Не туда, Теодор, не туда! — Воскликнула Зельда, увидев, куда направляется комиссар, и в этот раз ошиблась. Ему в данный момент, нужно было именно "туда", в туалет. Задержался он там ненадолго, но вернулся уже весьма освеженном варианте. Пес тоже был мокрым. Взгляд комиссара сделался почти ясным, и, стало быть, речь Зельды лилась не зря.

— Вы оказались у нас в Деревне Теодор в тот момент, когда только что закончился очередной мундиаль. Отгремели последние столкновения, выявлены победители, выявлены и неудачники. Погибшие погибли. А вот те, кто получил повреждение с жизнью совместимое, возвращаются к здоровью здесь.

Мы как раз вошли в большой госпитальный коридор. Направо и налево от нас начинались ряды дверей из матового стекла. За каждой из них располагался одиночный лечебный бокс. В проемах меж ду боксами стояли вазы с цветами и висели эстампы, изображавшие цветы.

— А он, этот, как вы его назвали…

— Мундиаль.

— Да, да, он часто, ну-у, проводится?

Типичный начальнический вопрос.

— Не столько часто, сколько регулярно. Но, разумеется, и регулярность не фетиш. Опасно, и глупо подгонять живую жизнь, под заранее утвержденный регламент. Предметом концентрированного нашего внимания и сохранения является материя высшего межэтнического согласия в глобальном обществе. Когда мы видим, что эта ткань начинает где-то натягиваться, и трещать, мы спешим туда со всем нашим научным потенциалом. Надо сказать, что мелкие, избирательные действия проводятся почти постоянно. Какое-то время удается при помощи этих точечных действий снимать возникающие там и сям напряжения. Но примерно раз в четыре года возникает необходимость в проведении единой, концентрированной акции. Это мы называем мундиалем. Всегда после ее окончания в этой сфере мировой жизни наступает длительная и стойкая ремиссия.

— Странное название. — Сказал комиссар.

— Почему же странное? Хотя, может быть. Старое словосочетание. Взято из совсем другого вида деятельности. Если хотите, мы будем называть все это Кубок Мира.

— Вроде трубки мира?

Зельда кивнула. Господин Асклерат отворил первую матовую дверь. Внутри было бело, стерильно, солнце вливалось сквозь высокое небьющееся окно. На удобной кровати у стены лежал больной, присоединенный к лечебной силе госпиталя десятками белых, цветных и прозрачных проводочков и шлангов. Над ним склонялась сестринским участием миловидная медичка. Увидев гостей, она встала по стойке смирно у кроватной спинки, мы подошли ближе. Больной спал. Его лоб и переносица были изрыты глубокими, но уже затянувшимися углублениями, я бы сказал, что ему в лоб попал маленький метеорит.

— Поступил в самом начале мундиаля, в очень плохом состоянии. Лицевая кость представляла собой рассыпавшуюся мозаику. Прямое попадание зазубренным камнем из балеарской пращи. Несмотря на все осложнения, с механическими повреждениями мы справились. Но сознание тоже, если так можно выразиться, раскрошилось.

Господин Асклерат посмотрел на госпожу Летозину, та величественно подтвердила, что так выразиться можно.

— Мы решили не спешить, и собираем его по крохам, и только после того как этот официант из Лугано, станет личностью, мы сможем подвергнуть его соответствующей манипуляции.

— Еще двадцать лет назад, до изобретенного госпожой Летозиной метода, этот мужчина был бы обречен весь остаток жизни провести в комфортабельной психиатрической больнице, где его рассказы о кровопролитных сражениях в составе средневековой швейцарской гвардии очень бы развлекали тамошних врачей. — Вставила Зельда. — Госпожа Летозина, изобретением своего метода ступенчатой реанимации личности, как бы "вспоминания себя" спасла будущее многим. Это позволила сильно продвинуться всем нам по пути гуманизации нашей работы.

Когда мы вышли в коридор, мессир комиссар задал вопрос, от которого за милю разило праздным любопытством.

— А кто победил?

— Что вы имеете в виду? — Вежливо наклонился к нему седой доктор, — но, сообразив, что именно интересует постепенно трезвеющего инспектора, отшатнулся с еле сдерживаемым содроганием. Но Зельде было не привыкать к пошлости, и душевной черствости гостей из ТОГО мира.

— Швейцарские пехотинцы выбрали неправильную позицию, залп балеарских пращников перекалечил много стрелков из первой шеренги и атака испанской кавалерии времен Реконкисты, довершила дело.

Следующий бокс был так же чист, так же ярко освещен, единственное, чем он отличался от первого, это количеством миловидных медичек. Их было целых три. И все они были полностью заняты пациентом, и, кажется, их не хватало. Пациент при этом бурно выражал неудовольствие тем, как с ним обходятся.

Господин Асклерат попробовал было выступить вперед со своими медицинскими терминами, с сообщением о ранениях третьекурсника из Нантера; Зельда перехватила внимание мессира комиссара живым рассказом о том, что этот молодой французский драгун, прошитый пулей уругвайского стрелка, вылетел из седла, под корневище вывернутой взрывом сосны, где пряталась от зноя ядовитая гадина; потом он, находясь в сомнамбулическом состоянии, добрел до рва, окружавшего форт уругвайцев и, будучи ошпарен кипятком, свалился на дно этого рва. На дне этого рва ему пришлось пролежать не менее полусуток, под атакой солнца и мух. Нельзя не признать — большой объем несчастий выпал на долю этого молодого человека.

Спасенный и от пули, яда и ожога кавалерист-студент, увидев вошедших стал орать во весь голос, требуя полицию, адвоката, прокурора, службу спасения и телевидение.

— А-а, вот и еще банда уродов, откуда вы взялись, и почему позволяете творить с людьми такое! Меня ранили, меня обожгли какой-то кипящей дрянью, и я полдня валялся один в каком-то дерьме. Я мог здохнуть, просто здохнуть! Понимаете вы, или нет! Какое право вы, уроды имеете так издеваться над людьми!?

Изо рта у него вместе с проклятыми вопросами вылетали хлопья слюны. Грустное, однако, зрелище. Человек, попавший в несчастье, не в состоянии адекватно оценить то, что с ним произошло. Его ведь лечат, очень старательно лечат, и вылечат. Ни на грамм благодарности. Восприятие мира у него искажено ужасающим образом. Вот он обзывает нас уродами, а это странно. Ну, пусть я урод, пусть мессир комиссар, но назвать так Зельду! Но его надо простить, учитывая перенесенные им мучения.

Я посмотрел на жену, и невольно подумал — у нее надо учиться, у нее. Выдержке, терпимости хотя бы. Вот я киплю, еле сдерживаю недостойный гнев, а она весела, легка, и опять в центре событий и держит палец на пульсе события.

— Насколько я понимаю, товарищи по несчастью, этого несчастного, уже выписались.

Господин Асклерат кивнул.

— Французско-уругвайское столкновение, это из самых первых событий этого мундиаля. Кстати выписка из этого госпиталя идет в двух направлениях.

— Кто-то на богадельню, кто-то в могилу? — Очень мрачно, и очень неловко пошутил комиссар. Зельда только улыбнулась в ответ. Что ж, приходится показывать, что понимаешь и черноватый юмор.

— Я имела в виду нечто другое. Травмированные легко, после соответствующей реабилитации, возвращаются в строй, ибо мы не собираем для каждого столкновения новую команду, мы лишь немного, в меру необходимости подновляем ее. А столкновений во время одного мундиаля никогда не бывает меньше трех, а иногда их число доходит и до семи-восьми, в зависимости от принятой на конкретный период формулы. Те кто, пострадал сильнее, от продолжения освобождаются и транспортируются в прежнюю жизнь, к прежней работе, разумеется, если сохранят способность ее выполнять.

— А если нет?

— Разумеется, пенсия. Поверьте, Теодор, хорошая пенсия. Для каждого возвращающегося разрабатывается, подробно и тщательно, легенда, которая объясняет, почему человек отсутствовал дома, и на службе, и почему не связывался с родными и сослуживцами. Вы же понимаете, у родственников и друзей не должно возникнуть и намека на подозрение, что тут что-то нечисто. И легенды эти нельзя штамповать под копирку, нужны оригинальные сюжетные ходы, неповторяющиеся обстоятельства места и действия, надо все это непротиворечиво привязывать к судьбе и к личности.

— Уроды! нелюди! мразь! уроды! уроды!

— У нас ведь есть целая служба для дел такого рода, она называется Скрипторий. Кстати, присутствующий здесь Альф, глава службы безопасности, вполне мог оказаться среди сочинителей, он великолепно владеет словом, но предпочел службу более мужественную.

Такое впечатление, что мне в лицо плеснули кипятком как французскому драгуну, так резко и полностью покраснел я. Приятно. Очень приятно. Нестерпимо приятно. Нет, все это не те слова, и никакие другие нейдут в голову, как будто я вовсе ими не владею. Похвала Зельды как обвал, она погребает под собой человека.

— Какие вы все-таки скоты!

— А скажите…

— Да, Теодор.

— Каким образом вы делите ранения на серьезные и не очень.

Господин Асклерат уже начал приосаниваться, чтобы выступить, наконец, в качестве специалиста, но комиссар сузил свой интерес.

— Ну, вот скажем, я понимаю, оторванная нога это травма несовместимая с дальнейшим участием в мундиале, а вот глаз?

— Глаз? — Спросили сразу все, и оба гения, и Зельда, и переглянулись.

— Да, глаз, человек потерял глаз, что ждет его дальше? Его вернут в строй? Или, говоря по-другому, сможет ли он вернуться в строй, если захочет? И еще — всегда ли одинаковое было отношение к таким ситуациям. Так же ли смотрели на это тридцать-двадцать лет назад и ныне.

Господин Асклерат сдвинул белые брови на переносице, как бы ловя ими мысль.

— Двадцать, да и тридцать лет назад, была возможность имплантировать донорское глазное яблоко, но тогда, эта операция относилась к сфере рискованных, чаще предлагали вставить искусственный глаз, но "слепой" глаз, он позволял…

Зельда нетерпеливо перебила.

— Вопрос не в этом, а в том, имел ли возможность участник распоряжаться своей судьбой, влиять на решение комиссии, куда ему отправляться — домой, или обратно в строй.

Доктор развел руками.

— Я такими вопросами не занимался.

— А я занималась. — Решительно объявила Зельда. Я еле сдержал благодушно-восторженную улыбку. Всем она занималась, в чем угодно ориентируется, ни перед чем не пасует.

— Есть статистика таких случаев, Теодор. С самых первых мундиалей мы отметили появление таких участников, для которых слова боевое братство, долг не пустые слова.

— Уроды!

Почему же уроды, мысленно не согласился я с французом изо рва, наоборот, герои, для них ответственность за участок обороны стоит неизмеримо выше, чем примитивный страх раны, крови, и даже самой смерти.

— Уроды!

Кстати, почему мы не уйдем из этой палаты, от этой бушующей кровати, это способствовало бы более спокойному обмену мнениями?

— Такая сосредоточенная готовность биться до конца, свойственная представителям практически всех народов. Разница в одном, в количестве таких бойцов. Японцев в этом гордом числе больше всего. Самурайский, видимо, дух не полностью выдавленный из образа жизни удушающей позитроникой. Японцы, часто, не взирая на самые ужасающие ранения, требуют, чтобы их вернули в строй. Что там глаз, без руки, без селезенки рвутся в бой. Вообще, национальные разновидности храбрости, тема особая. Представители латинских народов больше отличаются на поле пылких, порывистых, сиюминутных подвигов. Славянская доблесть — выносливость, терпение, германская — порядок, организованность. Хотя, разумеется, нет никаких правил без исключения, и правила, о которых говорю я, тоже не исключение. Кстати, желание вернуться к товарищам в сражение, в то время, когда у тебя есть все права этого не делать, это самый качественный вид мужественности, на мой взгляд, он стоит много выше вспышек разового, аффектированного героизма. Но и тут не все однозначно и просто.

— Что вы имеете в виду?

— Мотивы, Теодор, мотивы. Иногда причиной такой храбрости, является трусость. Бросил товарищей в тяжелой ситуации, и заела совесть, нестерпимое желание очистить душу. Мы можем предоставить такую возможность. В новой воинской реинкарнации, человек может показать себя совсем по-другому. Ничтожество явится героем. Есть, хотя в это с трудом вериться, просто любители повоевать. Не в семье, не на рабочем месте, а там, в гуще кровопролитного сражения они только и чувствуют, что живут по-настоящему. Но мы, что-то отвлеклись, выслушаем наших терпеливых хозяев, я думаю, они не зря привели нас именно в эту палату.

Да, оказалось, не зря.

— Мы специально приберегли для вас этого больного. — Начал объяснять господин Асклерат.

— Господи, какие твари, какие вы все-таки твари!

— Вы наверно уже поняли, что этот молодой человек весьма и весьма претерпел во время столкновения с э-э…

— Уругвайскими стрелками. — Подсказала конечно же Зельда.

— Пулевое ранение, укус ядовитой змеи, кипяток, полдня на нечистом дне какого-то рва.

— В таких случаях говорят — есть что вспомнить! — Истерически захохотал больной, в бурунах его нервного смехорыдания были отчетливо различимы все те же "уроды" и "твари".

— Мы его привели в порядок, насколько это было возможно, клинически этот человек здоров. Семь пластических операций, и теперь он сам вряд ли сможет отличить себя, от себя же шестинедельной давности.

— Я-то смогу, смогу, шкура-то вся чужая, а если отстанет! Скоты!

Сказать по правде, я восхищался невозмутимостью господина Асклерата, госпожи Летозины и остального персонала. Их ничуть не раздражали несправедливые крики студента, они продолжали смотреть на него с участием, и выказывали готовность помочь.

— Осталось провести последнюю процедуру. Мы специально ждали вас, мессир комиссар, что провести ее в вашем присутствии. Нам кажется, вы оцените действенность нашего метода.

— Суки! — Доктор сделал жест рукой, и медицинские сестры тут же приступили к исполнению привычных обязанностей.

— На вас лица нет, Теодор. — Сказала Зельда. Странно, что она разглядела особенного и нового в облике высокого гостя. Все та же непробиваемая взглядом коричневая рожа.

— Вы поймите, через несколько секунд этот человек навсегда и полностью забудет как он валялся на солнцепеке в гнилой канаве, с дыркой в брюхе, опухшей от змеиного укуса ногой и орал до одеревенения связок, задыхаясь запахом собственного горелого мяса.

Французу надели на голову набранный из черно-белых восьмиугольников шлем. Вовсю мигали лампочки и на шлеме, и на панели над кроватью, сестры переговаривались профессиональными голосами.

Глаза француза закрылись, как у засыпающего, губы, двигаясь все медленнее, бесшумно вывели напоследок слово, которое нельзя было не узнать — "у-ро-д-ы".

— Все! — Вдруг сказала госпожа Летозина. Это было так неожиданно, что все взгляды обратились невольно на нее, а когда вернулись к больному, он уже лежал с открытыми глазами. Неуверенно улыбаясь, он сказал неуверенным, приятным голосом.

— Здравствуйте.

— Здравствуйте. — Улыбнулась ему госпожа Летозина.

— Где я? Что со мной?

— Не волнуйтесь, с вами все в порядке, вы среди друзей, сейчас я вам все объясню.

— Надеюсь, вы верите мессир комиссар, что это не специально подстроенный аттракцион. — Сказал господин Асклерат.

— Ну-у, да. Конечно.

— Все-таки, для окончательной убедительности, я бы предложил испытать этот метод на себе. Вы сами увидите, как все получается быстро и радикально, и надеюсь, вы после этого станете его безусловным сторонником. Говоря проще, не закроете дальнейшее финансирование этой важнейшей темы.

— Вы предлагаете мне сломать ногу и очень быстро ее вылечить?

Господин Асклерат поморщился от этой, в самом деле, плохой шутки.

— Не ногу. Мы просто наденем вам такой же шлем, и вы забудете последние пять минут нашего разговора. Вы сами будете контролером, запишете на бумажке несколько фраз, спрячете в карман, и когда мы выключим наш прибор, вы сможете убедиться, что в голове у вас ничего не осталось от записанного.

Зельда незаметно для всех, только не для меня, сжала пальцами локоть мессира комиссара. Наверно, сильно, потому что ему пришлось рукой этой пошевелить, а на ней посапывал Зизу, он проснулся и зевнул, показывая странный, голубоватый язык. Как это я раньше не обратил внимания на это! Что это за порода такая, из самых новеньких? У обычной собаки язык должен быть розовый. Кажется, не у всех, у каких-то фиолетовый. В общем, странно.

Сзади к высокому инспектору подошли две меморантки с черно-белым шлемом. Мило улыбаясь, они ожидали указаний господина Асклерата.

На этом наш скомканный по моему ощущению визит в Гипнозиум завершился. Конечно, не мое дело судить о том, как Зельде следует строить экскурсию, и я лишний раз убедился в этом, когда мы отошли от госпитального флигеля шагов уже на тридцать, и мне почему-то захотелось поглядеть назад. Окна и первого, и второго этажа были просто таки залеплены любопытными лицами, смотревшими нам вслед. Ординаторы, фельдшеры, медицинские сестры, анестезиологи, санитары, в общем, их было не меньше, чем цветов перед парадным входом. Каким-то непонятным для меня образом, мы произвели в Гипнозиуме фурор.

Зельда же оглядываться нужным не считала, она могла двигаться только вперед. Неукротимое стремление к совершенствованию, и к совершенству, заложено в самом корне ее натуры. Моя роль заключалась не в том, чтобы ей как-то соответствовать, хотя бы не мешать, не становиться на пути, не виснуть на ногах, вот о чем мое мечтание.

Лаборатория госпожи Афронеры располагалась неподалеку от Гипнозиума, на другом конце Большого Эдема, так справедливо назывался тот полный фантастических растений парк, который мы пересекали в состоянии беседы. Под ногами у нас деликатно поскрипывал розовый песок. Справа и слева высились шеренги великолепно выдрессированных кипарисов. Где-то справа меж стволами виднелись белые коттеджи с разноцветными крышами в аксельбантах из вьющегося плюща. В конце аллеи поднимался Храм Любви, как зовут его некоторые, место где творит, иногда удивительные, а порой и непотребные вещи, самая красивая, сексуальная и ветреная госпожа нашей деревни. Ее лаборатория и в самом деле выглядит как храм. Вертикально ребристые колонны, пышные ордера, и даже статуя любимого, и одновременно любвеобильного сына Купирота на крыше.

Впереди нашей группки бежал негодник Зизу, то и дело замирая, очевидно, воспоминая о змее. Я замыкал шествие. Посередине располагались экскурсовод с гостем. Слева от нас увлажняли лужайку, и отбившиеся от общей стаи капли перелетали строй кипарисовых копий, сверкая на солнце и темнея на одежде.

— Знаете, Теодор, я должна исправить одну ошибку. На протяжении всей нашей ознакомительной прогулки, я представляла вам наших гениев, только как работников, специалистов, конечно, это самое главное в них, но, вместе с тем, они ведь не автоматы, не механизмы по производству научной продукции. Они многогранные личности, домашняя, частная их жизнь богата перипетиями, и ночь они не рассматривают всего лишь как перерыв между двумя рабочими днями.

— Я догадывался.

Зельда усмехнулась, как будто мессир комиссар пошутил, в то время как он был серьезен, к тому же следил за Зизу.

— Сэр Зепитер поощряет своим примером кипение естественной жизни. Вы, наверно, уже поняли из моих предыдущих обмолвок, что наш верховный научный гений, и любвеобилен, и изобретателен в любви. Приключения на грани скандала, или хотя бы скандальчика, его конек. Конечно, многое из того, что позволено Зепитеру, кое кому и не позволено, но тут уж сетовать глупо. Еженедельно, а то и чаще, он в садах вокруг своего обиталища устраивает великолепные, разнообразные, а порой и безобразные игрища. Но только с точки зрения человека постороннего и зашореного. Сегодня у вас будет случай собственными глазами увидеть одно такое представление. Причем, в новом костюме, благодаря любезности госпожи Изифины. Говорят, знаете ли, что она в некотором роде дочь сэра Зепитера. Как бы это объяснить ближе к истинному смыслу, плод платонической любви. Вы меня понимаете, Теодор?

— Я вас внимательно слушаю. — Ответил комиссар, присаживаясь на корточки и заглядывая под подол серебристой канадской елке, в поисках песика.

— Тогда я продолжаю. Например, вам вряд ли может придти в голову, что первая красавица нашего нобелевского городка, госпожа Афронера является законной супругой господина Гефкана. Господин Гефкан попал к нам не без протекции своей гениальной, а вернее, гениально красивой супруги, так говорят злые языки, и хотя он полностью соответствует своей должности, и даже вырос как специалист за последние пятьдесят лет, комплекс у него остается. Красавица Афронера безжалостно изменяет ему с кем попало, и когда угодно, и нарожала кучу детишек не от него.

— Он знает об этом?

— А-а, слушаете все-таки, а я думала лишь вполуха. Нет ничего увлекательнее сплетни, правда. — Миленько так улыбнулась Зельда, но увидев, что собеседнику фамильярный тон не слишком нравиться, мгновенно его отставила. — Знает, конечно. Отличнейше знает. Однажды он даже застал свою супругу на ложе измены с ее постоянным любовником, известным вам Маресом, насколько я поняла, человеком, занимающим ваши мысли.

— Вы не назвали его господином.

— Всего лишь точность, а не предубеждение. Марес незаконнорожденный сынок сэра Зепитера, получил соответствующее образование, он не великий ученый, но при желании мог бы возглавить какую-то из многочисленных деревенских лабораторий. Но решил остаться, так сказать, вольным художником, говоря проще, раздолбаем. Держит он, как я вам уже рассказывала, спортивный магазин, где проводит время между мундиалями, и отборочными акциями. Когда мундиаль очередной начинается, Марес вспоминает, что числится консультантом по практическому применению инвентаря в ведомстве господина Гефкана, и с головой окунается в работу. Ходят слухи о том, что он слишком уж впрямую понимает название своей должности. Короче говоря, чрезмерно деятельный, увлекающийся лаборант. Но, что-то я опять о делах, обещала же сплетничать.

Зизу вытащил из под ели небольшую засохшую палочку. Ах, ты Боже мой, я уже было начал задумываться об сем зверьке, как о существе с каким-то скрытым смыслом, а это всего лишь навсего собачка. Принес коричневому папе палочку. Мессир комиссар, взял добычу из пасти Зизу, повертел в руках, понюхал даже, и отбросил. Не понравилась ему добыча. А чего он хотел, задушенного зайца? Ой, нет, про травмированных зайчиков думать не будем.

— Так вот, однажды господин Гефкан застал супругу в объятиях этого самого безалаберного лаборанта. Виду не подал, взял в руки пульт, а хорошие наши миловались в кабине старинного беспилотного самолета разведчика, только что господином Гефканом восстановленного, и поднял машину в воздух, так что любовники не успели из нее выпрыгнуть.

— Н-да.

— То-то и оно, Теодор, что н-да. Он гонял их на огромной скорости, заводил машину в штопор, переворачивал кверху брюхом и т. п. Все это происходило прямо над головами пирующих гостей сэра Зепитера. Хохоту было…

— Они же могли разбиться.

Зельда решительно покачала головой.

— Господин Гефкан никогда бы на такое не пошел, это здесь просто невозможно. Я имею в виду убийство. А техника его никогда не подводит. Кстати, у госпожи Афронеры уйма детишек. Двое Фоб и Дей, от Мареса. Не знаю, зачаты ли они были в ходе того незабываемого полета, но ребята выросли кошмарные. Кстати, это я объяснить не в состоянии, дети у этой феноменальной, признанной красавицы и любовницы выходят все какие-то с браком. Фоб и Дей маленькие, злобные уродцы, но по-своему, очень способные. Гермафродит, так тот вообще гермафродит. Она могла бы подправить плод уже вынашивая его, имея такую подружку как госпожа Диамида. Хотя, подружками, а вернее сотрудницами они стали недавно. Прежде все было по иному. Одно время эти великолепные госпожи состояли в чудовищной вражде, и представьте, причиной раздора был мужчина. Молодой, прекрасный, как водится позитронщик. Так получилось, что он из двух гениальных женщин предпочел более красивую, то есть госпожу Афронеру. Дело могло кончиться небывалым для Деревни образом — пролитием крови.

— Да-а?

— Правда, правда. Пользуясь своими профессиональными навыками, госпожа Диамида произвела на свет чудовищное существо, то ли кабана, то ли волка, то ли крокодила, и запрограммировала таким образом, чтобы он разорвал отвергнувшего ее красавца.

— А вы говорите, что здесь не убивают.

— Правду говорю, Теодор. И случай с волкокабаном и позитронщиком подтверждает это. Обезумевшая от страсти, обиды, опаляемая мстительными мыслями госпожа Диамида, бросила в атаку свое живое изобретение. Монстр уже ворвался в Позитрониум, это название нового вычислительного центра, уже проломил дверь, уже вынюхал в мирно программирующей толпе назначенную жертву, уже кинулся на нее, оскаливая пасть, выпуская клыки и растопыривая когтищи, когда мысленно следившая за ним госпожа Диамида одумалась, и дала ментоотбой. Она поняла, что не в силах совершить то, что еще секунду назад мечтала совершить. Задуманное противно ее природе. Чтобы не перестать быть собой, надо было отказаться от убийства.

Мы уже стояли на храмовых ступенях, невольно задирая головы к венчающей статуе — голенькому пареньку с приапическим преувеличением в фигуре.

— Вы не хотите спросить, чем закончилась эта история, Теодор?

Комиссар с трудом оторвался от созерцания скульптурной группы "мальчик и его лучший друг".

— И чем же?

— Зверь по инерции изорвал несчастному бедро. Впрочем, потом самою же ревнивой госпожой и залатанное. А теперь войдемте.

При вступлении под своды храма госпожи Афронеры, меня всегда охватывает приятное возбуждение. По всему ощущалось, как хорошо здесь подумано об эротическом чувстве человека, что есть особый замысел в самой атмосфере. Не какой-нибудь ли это летучий наркотик любви, думал я порой. Именно здесь благоговейно понимаешь, что любовь и искусство растут из одного благословенного источника. Собрание живописных и пластических произведений здесь было и разнообразным, и продуманным, присустствовала в нем и полнота и мера. Где надо приглушенное, где надо акцентированное освещение, эстампы на стенах с изображением откровенных сцен от разных стран и эпох, и светящиеся сексуальным светом статуи в нишах. Особенно меня всегда впечатляла группа работ, что занимала внешнюю стену в полукруглой галерее ведущей к главному кабинетпокою здешней хозяйки. Изваянные из синтетического гибкого камня, они останавливали любой, самый бегающий взгляд. Я бы назвал ее, эту группу, "Любовь людей и не людей". Разумеется, не о банальной зоофилии речь.

Нас встретили у входа две лабонимфы в весьма функциональных и одновременно античных одеждах. Великая соблазнительница стремилась к тому, чтобы все, кто ее окружает, были соблазнительны. При всем при том, они наверняка отличные работницы, госпожа Афронера не потерпела бы тут простых носительниц тела. Девицы сопровождали гостя молча, лишь загадочно-загадочно улыбаясь, и покачивая тем, чем положено покачивать. Зельда, я знаю, эти демонстрации вопиющей сексопильности раздражают, но в этот раз она не кривила ротик в презрительной улыбочке, а что-то, подпрыгивая, шептала в ухо комиссару. А я не отказал себе в удовольствии еще раз соприкоснуться с настоящим искусством.

Первой в пластическом параде выступала девушка, соблазняющая крокодила. Здесь художнику удалось естественным, ненадуманным способом соединить слишком прямолинейную пластику нерешительной рептилии, с округлым иероглифом изготовившегося женского тела. Следом лепился многочисленными локтями и кольцами Новый Лаокоон. Древнегреческий сюжет здесь был и подхвачен, и опровергнут одновременно. Центральное положение как и у классика занимал бородатый, мускулистый гигант, но компанию ему составляли не мальчики, а две девочки. Являются ли они дочерьми гиганту, было не ясно. Конечно же, имели место и змеи, причем скульптору специально в деталях повторил классические изгибы их сверхдлинных тел. Но наполнил их каменные извивы совсем другим, не губительным, но ласкательным пафосом. И сразу же, само собой перетолковывалось каждое сочетание змеиных и человеческих членов, и вместо сцены жуткого удушения мы наблюдали вариант изумительного задуманного и выполненного группового секса. И если бы было можно услышать крик из отверстой пасти бородача, то это был бы крик не ужаса, но драматического наслаждения.

Разумеется, не могло обойтись здесь и без попытки представить встречу Леды и Лебедя. Но это, на мой взгляд, была самая слабая из работ. Нельзя одновременно льстить начальству и служить искусству. Зепитер, наверно, был доволен, но не будем об этом.

Мы шли слишком быстро, поэтому впечатление мое неизбежно комкалось. "Соблазнение русалочки" лишь скользнуло по оку, а работа ведь тончайшая, в ней бездна горькой переживательности. Поразительно привлекательная, именно по человечески милая женорыба, отдает себя всю мужчине избраннику, а тот застывает над возлюбленным, но все же недоступным телом, в поразительной, роденовской позе. И этому несчастному сочувствуешь всей душой. И страшный вопрос КАК?! клокочет в твоей душе. Как могут объединиться эти несчастные влюбленные. Даже находясь в объятиях друг друга, они понимают, что между ними целый мир.

Перед самым выходом в холл, стояла, как я ее называю "Собака Баскервилей", никто на нее в этот раз не обратил внимания, даже дурачок Зизу, которому это было весьма поучительно. Потому что истина проста — размер собаки не имеет значения.

И вот она, знаменитая, погруженная в полумрак приемная перед главными лабораторными вратами госпожи Афронеры, красавицы, из красавиц, любовницы из любовниц. Думаю эти слова, и понимаю, что думаю их по инерции, для меня есть только одна красавица, только одна любовница.

В приемной собрались они все, я имею в виду разнообразных потомков госпожи Афронеры. На главном секретарском месте сидела дочь от господина Мареса. Своим телесным сложением и звуком голоса она слишком уж не соответствовала своему имени. Хитрая, гнусавоголосая горбунья. Блок многоцелевого управления и всех видов связи она держала у рта наподобие губной гармошки, и одним движением дыхания отдавала команды, и связывалась с мамашей, скрытой пока от глаз.

В самом темном углу приемной и уселись в почти невидимых креслах практически невидимые сыновья хозяйки Фоб и Дей. Судя по всему, они и собирались там оставаться, не претендуя на участие в разговоре. На первый же план выступил двуполый потомок госпожи Афронеры и известного своей подвижностью, и летучестью господина Геркурия. Он просил, чтобы его все называли Гермафродит. Мне это казалось странным, это все равно, если бы человек с повышенным содержанием сахара в крови требовал, чтобы его называли не по имени, а Диабетиком. Выглядел этот субъект с многочисленными странностями, тем не менее, внушительно. Рослый красавец, в котором неуловимо сочетались два вида статности и мужская и женская. И не грубо сочетались, то есть перед нами стоял не атлет с накрашенными губами. Стояло нечто другое.

Надо сказать, что явная семейственность, разведенная у себя в Храме Любви госпожой Афронерой, не приветствовалась руководством, но не приветствовалась молчаливо, во-первых, потому, что на работе это, в общем-то, не отражалось, а во-вторых, и сам сэр Зепитер по части радения родственникам…

— Мессир комиссар, — прервал мне мысль Гермафродит — госпожа Афронера нижайше просит извинения у вас за то, что не в состоянии принять вас немедленно. Она занята, но занята тем, что готовиться вас принять.

Он улыбнулся.

— Не соблаговолите ли подождать. — Сказала дочь-секретарша и указала на обширное и удобное кресло напротив висящего на стене видеоэкрана. — И ознакомиться с последними достижениями нашей лаборатории. Я сейчас включу запись.

— Ни в коем случае! Не хватало нам этой порнухи — Воскликнула никем не замечаемая (демонстративно) Зельда, и обратилась ко мне. — Достань нашу кассету Альф. Садитесь, садитесь Теодор, сейчас будет интересно.

Комиссар опустился в кресло, опираясь одной рукой о подлокотник, другой, придерживая собаку.

Экран осветился, по нему пробежали знаки и буквы кодировки и…

— Что это?

— Это Теодор, наиболее интересные и важные моменты последнего мундиаля. Ровно шестнадцать наций. Не тринадцать как в первом, и не двадцать четыре, или тридцать две, как предлагают сделать в будущем некоторые. Смотрите. Времени, поверьте, у нас достаточно, госпожа Афронера чрезвычайно ответственно подходит к выбору своего туалета.

И секретарша, и Гермафродит, и почти неразличимые Фоб с Деем глядели на Зельду с ненавистью. Она не могла не понимать, что злит их своими ироническими речами в адрес матери, значит, делает это сознательно. Надеюсь, она хотя бы потом объяснит мне, зачем ей все это нужно.

— Поскольку каждое столкновение может занимать от нескольких часов до чуть ли не недели, приходится сильно редуцировать линию событий. Конечно, имеются и полные записи, но они только для специалистов.

Экран засветился. Какой-то проход в лесистых горах. Какие-то люди в овчинных тулупах навыпуск, и в мягкой кожаной обуви (икры перепоясаны ремнями) таскают камни с откосов и спешно возводят какое-то укрепление.

— Болгары времен Асеневского царства. Ставят стенку. — Пояснила Зельда. — Ставят в общем-то грамотно, и в том месте, где она всего может быть полезнее, но обратите внимания вот на эту тропинку.

По тропинке, пролегшей за молодыми елками, и совершенно скрытой от глаз бешено работающих болгар, крадется на четвереньках группа по пояс голых, чернокожих парней. В руках у них луки, дротики, и страшные ножи напоминающие мачете.

— Сейчас они проникнут в тыл болгарскому укреплению и нанесут второй, уже победный удар, после которого дружина уже не оправиться.

— А кто они? — Спросил мессир комиссар.

— Повстанцы из Пернамбуку, это Бразилия, первая половина девятнадцатого века, противники императора Педро Первого. Впереди их знаменитейший вождь, видите, вон тот черный крепыш. Сколько побед он принес бразильцам во время прошлых мундиалей. Да, и тут они одержат уверенную победу. Но после этого наступит полоса неудач для этого войска. Только посмотрите, что сделают с ними португальские корабельные артиллеристы

На экране всего на несколько мгновений возникла картина песчаного берега над которым нависал громадным гребнем строй наклоненных пальм. По ярко-белому песку метались толпы обезумевших людей, бросая на землю мушкеты, срывая неудобные камзолы, а их накрывали один за другим залпы двухпалубного корабля стоявшего посреди голубой лагуны. Тучи песка летели к небесам, туда же вздымались вопли отчаяния. Сокрушение явного фаворита, всегда картина тяготящая сердце, несмотря даже на то, что сокрушение заслуженное.

— Очевиднее бразильской армии, была на предварительном этапе поражена лишь швейцарская. Тирольские стрелки, будучи брошены в бой посреди открытой, голой местности, были прямо таки смяты регулярным напором пруссаков. Германская сила, показала здесь свою силу.

Клубы дыма, несколько волнующихся в марше шеренг, разнобойный треск неуклюжих ружей. Кто-то валится как куль на землю. Другой рассматривает, непонимая в чем дело, пулевую дырку в животе. Растерянная сдача. Нога победившего генерала на барабане. Впечатляющий батальный эпизод. Это, надо сказать редкость. В подавляющем большинстве, все что происходит на экране выглядит очень медленно, нелогично и кособоко. Смерть людей до такой степени лишена артистизма, что порой неловко перед гостями. Они то все ждут роскошной, неподдельной бойни. Ждут хорошо поставленного кино, а тут пьяная драка в подворотне.

— Не меньшая сенсация произошла в группе под номером четыре. Вот как раз смотрите.

Небольшая, залитая солнцем поляна. Большая толпа вооруженных мушкетами и шпагами людей, одетых в черные атласные мундиры и огромные шляпы с черными же плюмажами, кого-то окружила и шумно теснит. Ощущение решающего штурма, предвкушение неизбежного успеха и вдруг… плотный, напирающий, черный строй, как бы сам собой разламывается на две части. В образовавшемся проломе несколько восточного вида мужчин в красных повязках с иероглифами, с кривыми ножами и с небывалой яростью в движениях. Навстречу бегущему первым…

— Воин по имени Пак Ду Ик. — Стремительно комментировала Зельда.

…выбегает с десяток людей со шпагами, впереди командир с двумя пистолетами, оба их он наводит на человека с ножом.

— Командир последнего резерва, Альбертози. — Успевает вставить Зельда перед тем как кривой нож вонзается в атласную грудь. Резерв бросается врассыпную.

— Ополченцы государства Когуре, это древняя Корея, сенсационно поразили берсальеров Виктора-Эммануила. Это мы прокрутим, тут красно-русская конница косит пулеметным огнем со своих тачанок неповоротливых чилийских кавалеристов. Таким образом, Италия, как это не удивительно, осталась в этот раз ни с чем. Сейчас мы посмотрим, как были остановлены корейцы. Поверьте, они чуть было не продолжили свой небывалый поход.

Мимо нашей группки, устроившейся перед видеоэкраном, все время сновали мелкие сотрудники госпожи Афронеры. Появлялись у нас из-за спины с глиняными, серебрянными и непонятно какими сосудами в полумраке прихожей и срочно исчезали за дверьми главного лабораторного апартамента. Там что-то затевалось необыкновенное. Впрочем, мне ли было не догадаться, что именно. Красавица готовилась к приему "чудовища". Сотни невообразимых амброзий, мазей, чтоб стать синеглазей, притираний из пираний, в общем, я не слишком то разбираюсь во всей этой идиотской индустрии, по мне нет нежнее и уютнее запаха нижней Зельдиной подмышки, а все остальное лавина лукавств. Но, если госпожа Афронера возжелала возлежать в каком-то чрезвычайном облачении, то пусть.

— На следующем этапе Кимирсеновцы с 37-ой параллели столкнулись с ротой португальских колониальных стрелков из южного Мозамбика. Поначалу тактика бескомпромиссной, напористой, беззаветной атаки лоб в лоб оправдывала себя. Трижды воины Чучхэ отбрасывали не привыкших к тактильным столкновениям португальцев. Но, в конце концов, те нашли противоядие — сделали ставку на спайперов-индивидуалов. Вот этот человек с грустным детским лицом (длинный, худой, африканец в потной рубашке цвета хаки и с винтовкой М-16 в одной руке, трусцой удалялся под сень каких-то агав) перестрелял с безопасного расстояния чуть ли не треть корейского отряда. Успех был хоть и кровавый, но полный.

Лабонимфы госпожи Афронеры продолжали мелькать по левой окраине нашего периферийного зрения, обдавая волнами непонятных ароматов. По губам Зельды всякий раз пробегала снисходительная улыбка. Она как будто убеждена в тщетности этих тщательных усилий. Не все ли ей равно удастся соблазнить мессира Комиссара нашей главной соблазнительнице или нет.

Слева послышалось тихое "шл-л-л-л-емп шл-л-л-л-лемп", а-а, это они, маленькие массажные монстры из закромов госпожи Диамиды.

— Вот тоже, обратите Теодор внимание, поединок второго этапа. Железные конники Ласло Хуньяди ("железные конники" едва держались в седлах и цеплялись за шеи несущихся куда-то лошадок), наносят удар по толпе перепуганных царских стрельцов. (В воздухе мелькали без всякого смысла бердыши, крутилось задумчиво густое пороховое облако, взлетела деревянная бадья, промелькнула в кадре орущая физиономия — конник, стрелец, ни за что не разобрать).

— Но первый успех для мадьяров оказался и последним. Они не так много потеряли людей в этой атаке, сколько растеряли лошадей. Пришлось переходить к окопной войне, а в ней русские ловчее. Это и сказалось. Некий стрелец по кличке Число, исхитрился подвести тихонько мину под венгерскую позицию, и этим взрывом все и выиграл.

В апартаменте госпожи Афронеры заиграла музыка, но это ничего не значило, эту музыку она взыгрывала для себя, для настроения.

— Сейчас мы подошли к очень важному моменту, Теодор, здесь вам станет понятнее роль судейства. Перед собой вы видите отряд аргентинских гаучо, они оттесняют к мелководному болоту отряд черных прусских гусар князя Гогенлоэ. Гусары спешиваются, и среди тех поваленых деревьев, хоть и по пояс в грязи обретают вполне надежную позицию. Что делают аргентинцы, они достают из-за пазухи, смотрите-смотрите, самые обыкновенные динамитные шашки и начинают забрасывать ими пруссаков. Явное нарушение. Судья вмешивается незамедлительно. Все правонарушители удаляются вон, в результате — уверенная, закономерная победа честного германского оружия. Заметить надо, однако, что не всегда немцам так будет вести с судейством. Не всегда судьи вмешиваются своевременно.

Музыка за стенами эротического чертога госпожи Афронеры стала откровеннее и проникновеннее. Даже я, и даже лицезрея в этот момент мою зеленоглазую прелесть заволновался незнакомым волнением.

— Мы пропустим встречи следующего этапа. Британцы хладнокровно, удушили в объятиях стратегического рационализма ведомых своим божественным снайпером португальцев. За ним устроили настоящую охоту. Ему пришлось с места на место перетаскивать свою аркебузу, уворачиваясь от бесконечных арбалетных стрел. Лишившись своего лидера, южане не устояли. На финальный поединок с британцами вышли немцы. Немцы победили в предполсднем столкновении русских.

Мессир Теодор вдруг громко кашлянул. Зельда коротко покосилась на него, но продолжила говорить.

— Финал получился выдающийся. Во многих отношениях. Не будем рассматривать все интересные обмены ударами, хотя, как показывает практика мастерство участников к концу мундиаля возрастает, появляется опыт, и военная игра становиться впечатляющей. (Зельда с астрономической ловкостью манипулировала пультом) Я о самом главном. Вот этот момент. После нескольких довольно кровавых атак-контратак, немцы задумывают и наносят поразительной силы удар. Видите, отряд алеманских лучников огибает скалу, теперь, если он пройдет по самому краю каменного карниза, то попадет прямо в тыл кельтского становища. Результат этого удара трудно не предугадать: неожиданность, напор, ранее утро, спящая охрана… этот удар мог бы оказаться решающим. Но что мы видим?

— Это судья?

— Это линейный судья, в его обязанности входит следить, чтобы военные действия не выходили за рамки некий границ. Ну, знаете, так же примерно, как нельзя шахматным фигурам выходить за край клетчатого поля.

— Я понимаю.

— И вот этот судья запрещает отряду алеманов выйти на этот карниз. Он считает, что он уже лежит за границами законного боевого пространства. Он ошибается, он, конечно же, искренне ошибается, но логика боя сломана. Йомены Утта Талера успевают проснуться, и из своих жутких луков… Одним словом, немцы терпят поражение, которого, может быть, не заслуживали.

— А кто он?

— Кого вы имеете в виду, Теодор?

— Судья.

— А-а, азербайджанец, есть такой народ на Кавказе. Нет, поверьте в его беспристрастности, никто не сомневается, это его трагедия, а не вина. Более того, если бы он разрешил германцам пройти по этому сомнительному карнизу, и это принесло бы им победу, в страшном неудовольствии остались бы британцы. Эта дорожка по карнизу пролегала по самой-самой границе, и ошибиться было легко.

И тут подает голос дочь-секретарша, в том смысле, что долгожданному мессиру международному комиссару предлагается войти вон в те плавно отворяющиеся врата.

Мессир комиссар решительно встал. Прижал левой рукой к себе Зизу. Все слабые попытки лабонимф и нимфорантов госпожи Афронеры довести до его сведения, что там, куда он направляется, собаки не потребны, он пресек. Казалось бы, все устроилось, но нет!

Зельда попыталась занять свое привычное место экскурсовода, встать впереди гостя, но ей не захотели этого позволить. Это был сложный для меня момент. С одной стороны моя говорливая драгоценность грубейшим образом нарушала регламент, в конфиденциальные отношения гостей с господами, она вмешиваться не имела права, но с другой стороны я не мог позволить этим гермафродитам и незаконнорожденным теням хватать мою жену за руки и становиться у нее поперек дороги. Чувствуя катастрофическое кипение крови, я сделал несколько страшных шагов в сторону возникающего конфликта. Я не знал как его разрешить, но знал, что произойдет нечто неподобающее и ужасающее. Помогла опять она — Зельда. Увидев выражение моего лица и довообразив то, что может сейчас произойти, она мило улыбнулась, и сделала жест, показывающий что она отказывается от своих претензий. Да, и претензий никаких не было. Было рефлекторное профессиональное движение и все.

Мессир комиссар, по-моему, даже и не понял, в эпицентре чего он мог оказаться. Правой рукой он поддернул тяжку промежность и вошел в ворота.

Торжествующие взгляды местной научной челяди обратились на Зельду. Они глядели на нее, как на проигравшую. Интересно, почему это. Ну, уверены они в особых возможностях своей госпожи, но каким образом это поражает в авторитете восхитительную руководительницу пресс-центра?! Нет, слишком много загадок, скорее домой бы, там мы обо всем покурлыкаем под одеяльцем.

Однако, если судить по правильному, под свое одеяло мы попадем не раньше, чем госпожа Афронера выпустит из под своего столь основательно оснащенного мессира. Запасемся терпением. И едва мне пришла в голову эта разумная мысль, как из-за закрытых врат соблазна раздался чудовищный, совершенно негармоничный крик.

О, ОН набросился на нее! — Это читалось в перепуганных лицах сыновей и дочерей госпожи Афронеры, остолбеневших от неожиданности.

Мне тоже было не по себе, потому что я не знал, что мне предпринять. В таких случаях я всегда смотрю на Зельду.

Она хохотала!

Секретарша, Гермафродит, Фоб, Дей еще какие-то девченки вились по громадной прихожей, заламывая руки и уничтожая прически на своих головах. Но никто не смел войти туда, внутрь, в лабораторию. Я показал Зельде, что вполне в силах сделать это. Она запретила мне веселым пальчиком. Счастливый смех продолжал сотрясать ее.

Что ж, подождем. Госпожа Афронера продолжала некрасиво кричать. Ждать оказалось, недолго. Врата распахнулись. И оттуда вылетел Зизу. Причем, с видом победителя. Как будто именно он был производителем этих неожиданных шумов.

А вот и сам мессир. Вид у него был смущенный. Он шел оглядывая свой туалет, поправляя ремень, поправляя то, что он постоянно поправляет.

— Ну, вам понравилось, Теодор?

Гость смущенно покашлял, кликнул Зизу, поймал его на бедро, ласково потрепал по шкуре.

— Спасибо, друг. — Были его слова.

— Теперь можно и в музей! — Заявила Зельда.

 

Третья глава

Обыкновенная изба. Толстые, серые, рассохшиеся бревна, маленькие окошки, затянутые бычьим пузырем. Налево от избы огород — несколько капустных грядок с соломенным пугалом посередине. От капусты тянуло прохладой. Направо от избы голый двор, усыпанный куриными следами и пометом. Двор полого спускался к овальному пруду. Его поверхность горела в лучах заката, как начищенная кираса. Были еще какие-то строения; овины? сараи? Возле одного из них стояла телега, уткнув в землю единственную оглоблю. У вросшего в землю крыльца — коновязь. Расседланный конь подрагивал шкурой, отгоняя слепней.

Когда Фурцев подошел к крыльцу часовые, томившиеся на нем, выпрямились и запретительно скрестили перед ним ружья. Блеснули надраенные медальоны на остроконечных гренадерках, строго глянули одинаковые рыжие глаза. Не удивительно — близнецы. Длинную, худую фигуру Фурцева часовые знали преотлично, как-никак третья совместная баталия, но и пароль сказать потребовалось.

— Полтава.

— Гангут. — Махорочным хором ответили гренадеры Ляпуновы, процеживая слова сквозь монументальные усы. — Проходь.

Еще раз пароль в спросить должны были в сенях, но не спросили. Там томились на лавках в призрачном свете, проникавшем из оконца расположенного у самой земли, еще пятеро. У одной стены два гусарских офицера, обмундированных честь по чести — доломаны, ментики, чикчиры, до пола свисающие ташки; у другой два драгунских, они берегли на коленях свои хвостатые каски. Не сидел и прохаживался взад вперед только один улан в своем красивом синем мундире с красными выпушками; и этишкеты, и помпон, и лядунка у него были в высшей степени хороши. Это был ротмистр Родионов, командир этого кавалерийского собрания. Фурцев был одет в простой темно-зеленый егерский мундир с синими погонами, чему было простое объяснение — начальник разведки, ему не след выделяться блеском экипировки.

Присмотревшись, Фурцев увидел, что и гусары и драгуны спят сидя. Родионов объяснил.

— Это я велел им дремать. Пионеры. Пусть поспят днем, зато не проспят ночью.

Фурцев не стал ничего говорить, хотя на лицо было несомненное самоуправство. Раз велено охране не смыкать глаз, так, стало быть, не смыкать. Ни днем, ни ночью. Родионова, с точки зрения начальства, следовало если не наказать, то отчитать. Но сделать это было трудно — герой! Да и лично некоторые из командиров были ротмистру обязапны. Это он в прошлой баталии внезапно, чуть ли не по спинам крокодилов, провел "кумпанию казаков" через гиблое болото и ударил во фланг сарацинской саранче, чем и спас и есаула Затыльнюка, и тех, кто вместе с ним попал в засаду. Али-Паша уже подпрыгивал на месте от предчувствия победы, и пинал воздух кривоносыми чувяками, а пришлось драпать. А еще раньше, в самом первом деле, Родионов (по-тогдашнему, десятский Вавило) внезапной атакой сорвал индейское жертвоприношение, в тот момент, когда неудачливого разведчика Фурцева уже положили щекой на окровавленный камень.

Родионов почувствовал хмарь на душе у начальника разведки, но не правильно ее истолковал.

— Да, пусть право поспят, до двенадцати еще далече.

Из штабной горницы в сени вышел прапорщик Плахов, рыхлый толстяк с бугристой лысиной, висящими щеками, в неловко сидящем пехотном мундире — типичный пионер. Частью перепуганный, частью возмущенный, и в целом, почти бесполезный в реальном деле. В прежней жизни он был небольшим начальником и несчастным мужем, самое неуместное сочетание на войне.

— Это ваш, — усмехнулся Родионов, — просили ведь, вот дополнительная подмога.

Несмотря на офицерские эполеты Плахова рядовой Ляпунов дал ему давеча жестокий шелобан в потный лоб за нелепые и утомительные вопросы в стиле: "да что это такое? да как же это можно?!" и Фурцев был тому свидетелем. Всю неделю Плахов слонялся по лагерю, нигде не пригождаясь, теперь вот его приписале к разведке.

— Да, он очень усилит? — Рассеяно сказал Фурцев.

— Да ладно вам, поручик, — махнул рукой симпатяга ротмистр, — я сам интересовался, там, в частях, все при деле. Лафет надо наладить у единорога. Ружейные кремни стесались у мушкетеров на пробной стрельбе. Сидят, меняют. Да и окоп вокруг батареи кому-то рыть надо. У меня у самого что? Ляпуновы, да этих увальней в обновах две пары вот и весь стратегический резерв. Придется вам на опыте своем ехати.

— А может, и не придется. — Загадочно сказал Фурцев.

Родионов, ожидавший бурных сетований по поводу того, что в разведку не выделяют более справных и бывалых вояк, пожал бравыми плечами.

— Ждите меня на крыльце, прапорщик. — Сказал Фурцев Плахову и, толкнув дверь, вошел в горницу.

Темные бревенчатые стены, лавки вдоль них, низкий, закопченный потолок, в дальнем углу плохо различимая икона, на столе сальные свечи в глиняных плошках, меж ними карта. Над ней склонились три человека в разных мундирах. Все трое — главнокомандующие. Узнав, что в этой компании будет так, Фурцев впал в мрачное расположение духа. После гибели князя-генерала в войске осталось три военачальника примерно равных доблестью, чином и заслугами. Никто из них не пожелал отступиться от претензий на верховное командование. "Что ж, будем теперь Змеем Горынычем", шутили унтера. Но шутили невесело.

У каждого из "триумвиров" была своя "партия" в войске. За полковника Затыльнюка ратовали все конники — драгуны, гусары, уланы. Полковника Омуткова поддерживала пехота — мушкетеры, гренадеры. Наконец, у премьер-майора Грузинова в активе была артиллерийская команда, все канониры, бомбардиры и фейерверкеры стоял за него горой, а артиллерии на данный момент придавался особый вес. "Партии" до странной ожесточенности спорили о преимуществах и особой важности именно своего рода войск. Юмор ситуации заключался в том, что разделены все они были по этим родам всего какую-нибудь неделю назад. Половина гордых кавалеристов до сих пор ходила по лагерю враскоряку от непривычки к верховой езде. Пехотинцы слишком впрямую понимали команду "закуси патрон". Что уж говорить о пушечниках!

Имело значение и то, что всем трем командующим в сумме было всего восемьдесят два года.

— Садитесь поручик. — Сказал Фурцеву полковник Затыльнюк, длинный, белобрысый, с немного замедленными реакциями человек.

— Постойте! — Вмешался Омутков. Квадратный, с выпирающей вперед челюстью и вечно недоверчивой улыбкой. Он был человек резкий, порывистый, казалось, что он не в силах и минуту усидеть на месте, и жить не может без конфликта. — Скажите Фурцев, видна ли от крыльца штаба позиция нашей батареи?

— Нет, мешает березовая роща на той стороне пруда.

Омутков выразительно поглядел на Затыльнюка, как бы говоря: ну что, кто прав?

Большой, седой штаб-майор Грузинов безучастно попыхивал трубкой. Стихия мелкого соперничества была не для него.

— Вестовому туда спокойным шагом четыре минуты ходу. — Сказал Затыльнюк.

— А я считаю, что реальное управление нашими огневыми силами потеряно, господа. — Подпрыгнул на месте Омутков.

— А я бы не спешил с выводами. — Это Грузинов из облака ароматного дыма. — Мы ведь не знаем, в каком направлении придется вести огонь. Я бы послушал начальника разведки.

Фурцев для начала сел. Вид у него был усталый, мундир пыльный, взгляд тусклый. Прошлую, рекогносцировочную ночь он провел без сна.

— Что-то можно сказать и до сообщения разведки. — Не утерпел Омутков. — Исходя из самых общих соображений. Ведь не могут же ОНИ появиться со стороны реки. Я, например, считаю, что сократив угол ожидания, мы можем произвести дополнительное эшелонирование позиции, а приближение штаба к огневой позиции…

— Да помолчите вы! — Тихо сказал Затыльнюк.

— Что-о?! — Сгибая ноги в коленях и лапая пояс в поисках оружия, пропел пехотный полковник.

— Да, на вашем месте я бы помолчал, генацвале.

— Что-о?! — Крутнувшись на одних каблуках, Омутков повернулся к Грузинову. — Да ты вообще… — горло у пехотинца перехватило.

— Что я вообще?! — Премьер-майор вытащил трубку изо рта.

Скандал, да еще с какой-нибудь кровавой ерундой был бы неизбежен, когда бы не слова произнесенные громко Фурцевым.

— Я подаю в отставку, господа.

— Что?

— В чем дело?!

— Что за шуточки, поручик?!

Тяжело помотав головой, Фурцев закрыл глаза и положил руки на стол.

— Однако же мы приказываем вам отвечать. — Нервно сказал Омутков.

— Извольте. Думаю, вы в курсе, что по сложившейся традиции, за сутки до объявления рокового часа, разведка начинает осторожно выяснять с кем, собственно, предстоит иметь дело. Формально такие действия считаются нарушением правил, но на практике, абсолютно все к ним прибегают. Бывают даже встречные столкновения разведкоманд во время таких вылазок. Чаще разведчики расходятся мирно, получив определенную информацию о предстоящем противнике. Во время первой такой операции я даже попал в плен.

— Это нам известно. — Перебил его нетерпеливый пехотинец. — Говорите по существу. И откройте глаза, не надо тут пифию оракульскую представлять.

— Я просто очень устал. Мои люди тоже валятся с ног. Мы никогда еще так не старались, но мы не смогли найти никаких следов противника.

— Что в данном случае значит "никаких"? — Спросил вдумчивый Затыльнюк.

— Никаких, значит никаких. Я говорю не про отсутствие соприкосновения, визуального контакта, а про то, что мы не нашли ничего. Ни окурка, ни сломанной ветки, ни отпечатка обуви. Мы исследовали все четыре направления, и север, и восток, и запад, и юг. Под конец, мы работали почти не маскируясь, маскировка занимает слишком много времени, и, в результате, ничего, ноль!

— М-да. — Протянул Грузинов.

Омутков обошел вокруг стола, массируя щеки большим и указательным пальцем правой руки.

— Может, "они" отказались, сдались без боя? Бред!

— Исходя из всего вышесказанного, и учитывая, что столкновение нам на этот раз предстоит с непременно решительным исходом, без возможности разойтись миром, я просто обязан заявить о своей отставке. Готов пойти рядовым в пехоту.

Омутков резко остановился за спиной у поручика.

— А какой нам прок в твоей отставке?! Кем заменить?! Ведь все твои люди так же не справились, как и ты, а новых не обучишь за полчаса!

— Разумеется, ни о какой отставке не может быть и речи. — Глядя в карту в карту, сказал Затыльнюк. — Продолжайте выполнять обязанности, вы, по крайней мере, в курсе того насколько плохи наши дела.

Фурцев встал.

— Мне бы…

— Что такое? — Затыльнюк оторвал умный взгляд от карты. — Еще бы пару человек?

— Теперь то зачем? — Вскинулся Омутков. — Агентов в тыл врага засылать, тайную типографию организовывать?! Так, для этого надобно знать, где он, тыл этот!

Грузинов отрицательно покачал мундштуком в воздухе.

— Мои, только-только научились заряжать, вшестером виснут на одном банике.

— Ну, этот прапорщик Плахов… ну, это еще ладно. Но нельзя ли забрать от моей команды этого парня, рядового Колокольникова, он немного странно себя ведет…

Тут все три командира замахали руками на Фурцева, не хватало им сейчас заниматься состоянием какого-то рядового.

Когда Фурцев вышел из штаба, уже совсем стемнело. Судя по всему, время года было свыше выставлено — октябрь. Хлебнув пару раз песчаного ада с ятаганами пополам, начальник разведки на среднюю полосу во второй половине осени роптать не собирался.

Его соратники лежали вокруг костерка устроенного меж двумя большими валунами, да еще в ямке — профессиональная привычка. Армия была еще та. Начальство (сколько уж их сменилось), отказывалось принимать всерьез разведывательную службу. Логика всегда одна — зачем это, когда дела и так, худо-бедно идут. Что там высматривать, когда все решается в самом обычном прямом столкновении при свете дня. Вон против касика индейского выстояли, шейху азартному и вообще шею песочком намылили, Бог даст, и на этот раз сдюжим.

— Ну, что? — спросил Александр Васильевич, получивший еще на индейской войне прозвище Твердило, и с тех пор с ним не расставшийся. Несмотря на огромный по здешним меркам опыт, особо полезным бойцом Твердило не стал, а все из-за своего фаталистического взгляда на действительность. Обязанности свои он кое как выполнял, но источником мужественности или инициативы не становился никогда. Не то, что Мышкин, бывший Мешко, вернувшийся из госпиталя без глаза, но с отвердевшей волей. Из вполне исправного воина он вырос в идеального унтер-офицера. Неделю назад, при формировании он получил подчиненного, солдата Колокольникова, остроносого, медлительного как спирохета, белобрысого паренька, бывшего студента. Такого же новичка, как прапорщик Плахов. В отличие от прапорщика, солдат не суетился, не возмущался, и смотрел на мир из под полупрозрачных и полуопущенных век с некоторым презрением. В разведку он ходил в основном в район полевой кухни, там, по слухам, у повара Ражина можно было разжиться кое чем запрещенным.

Фурцев сел на песок и привалился спиной к камню.

— Да, ничего. Речи мои на них впечатление, кажется, произвели, но что из этого будет, не знаю. Большая все же глупость тройное командование. Да и возраст. Горячие больно, друг перед другом все выставляются.

Мышкин поставил перед начальником котелок с еще теплой ячневой кашей. Фурцев вытащил из-за отворота сапога ложку, протер ее пучком сухой травы, и задумчиво погрузил в еду.

Мышкин занялся новобранцами. Через два часа выходить в дозорный обход, а они до сих пор не знают, где у пистоля капсюль. Занятие унтер офицер вел, усевшись на пехотный ранец, поглаживая время от времени, роскошный шрам, начинавшийся посреди левой брови и мощно рябивший кожу до самой макушки — след томагавка. Пламя костра играло в стеклянном глазу. Глаз был искусственный, но общий уровень зоркости в Мышкине от этого не уменьшился. Он понимал толк во всем воинском. Он даже прибаутки стал сочинять на уместный в данной ситуации, как бы суворовский манер: что меч, что пищаль, что базука, одна, одно слово, наука.

Плахов, даром, что офицер, перед Мышкиным заметно благоговел, по крайней мере, больше заторможенного Колокольникова. Новички всегда располагаются душой к тем, кто снисходит до разговоров с ними. В первые дни после шока и антишоковой обработки, которая сама стоит любого шока, развивается в любых почти людях словесная диарея. Они по сорок, по сто раз могут с разных сторон подползать к одной и той же теме, заключенной в сущности в двух вопросах: что же это все такое? и, почему я? Мышкин никогда не отвечал впрямую, ибо ответов на эти вопросы просто-напросто не было, и сбивал душевный надрыв уставной требовательностью. Мол, что ты мне про смысл миропорядка и метафизику морали, когда у тебя бляха не чищена!

В такие вот как сейчас часы вечернего отдыха после проработки соответствующей матчасти (перемены оперения на стрелах, или протирки ружейных стволов) Мышкин охотно превращался в классического "дядю" и, покуривая свою трубченку, со смаком повествовал о прежних битвах и походах. На его "огонек" захаживали солдаты и из других команд. Хотя от того удара томагавком по брови прошло едва ли четыре недели, рассказы его отчетливо отдавали былиной. Плахов слушал их зачарованно, Колокольников как бы вполуха, глядя куда-то в сторону, но все же слушал.

— Повезло вам робяты, повезло, ведь стоим тута все равно как на родной земле. Вон и ставок, и лужок, и капустка подле избы. А было дело у нас с персиянами, вывезли нас в место дикое, голое. Гора и пустыня и ничего акрамя. Да и пустыня не песок, а чистый камень. И жара, Матерь Божья, какая жарища! Жду, каково насчет вооружения будет. А насчет вооружения выдали нам рубахи длинные, кожаные, да палицы с каменьями в них вбитыми, и ножи, да только не железные.

— А какие? — Сверкая мощным потным лбом, спросил Плахов.

— А бронзовые. По условному времени не полагалось железа. Ну, луки. Да не луки, а слезы. Не клееные, а только гнутые. Из такого на сорок шагов, да и то, если умеючи, только кошку и пробьешь. Ну, как водится, думали-думали, кого против нас выставят.

— Вы же сказали, персиян. — Презрительно произнес Колокольников.

— Это уже потом стало известно. Заранее, чтоб никто не предпринял несвойственных ухищрений, не сообщается. Вон там слышишь, на биваке у самой воды напевают: "Скажи-ка дядя, ведь не даром…" Они там думают, что если мы справлены теперь, как против Наполеона биться, то Наполеона и получим. Только, опасаюсь, никакого француза нам не будет.

— А кто будет? — Плахов жадно вытер лоб.

Мышкин помрачнел и затянулся.

— Не дознались мы еще. Ночью вот выйдем, попробуем еще раз поглядеть. В том замысел нашей службы и польза нашей команды — узнать все заранее, тогда легче биться. Однако же, про персиян: сходили мы, разузнали, как они воюют, чем. Князь-батюшка, то есть наш командир, выслушал нас, и отдал команду — набрать побольше камней с арбуз размером, и погнал с ними в каменную степь. Там мы камни эти разбросали равномерно, и встали строем перед ними. Видим, а на горизонте уже пыль столбами — скачут! Да не верхами, а в колесничьем строю. Шибко скачут, с криками, с трубами, аж печенка переворачивается. Все ближе и ближе персияне. Наши, у кого нервишки послабже, плачут, на колени бухаются. И тут команда — отходить! Мы резко сдаем назад, а вся толпа этих ящиков на колесах с конями прямо с разгона на наши камешки!

Унтер офицер закрыл глаза, любуясь сохранившейся в душе картиной.

— И что? — Не утерпел прапорщик.

— Месиво. Кровавое. Кверху колесами и копытами. У них там, как положено, в оси вделаны косы были острейшие, так что получилось две сотни мясорубок. Ну, тут мы луки наши отложили, а вот бронзовые допотопные ножички нам очень даже пригодились. Но нам не столько добивать пришлось, сколько санитарами работать. Злости на них, на персиян образоваться не успело. Больше они сами себя своими косами… А если бы не разведка, чтобы там от нас пеших с этими луками осталось? То-то. Вот так мы прошли Персию.

Бивачные костры горели по всему лугу, спускающемуся к берегу пруда. Край водной поверхности пламенел.

— Через два часа выходим, — сказал Фурцев, отставив пустой котелок. Мышкин — наблюдение, остальным спать.

После чего капитан завернулся в шерстяной плащ и завалился под камень. И сделал вид, что немедленно заснул. Никогда "перед делом" ему это не удавалось, но он считал, что командир обязан демонстрировать отсутствие нервов.

— Спать! — Повторил команду унтер-офицер, сунул за пояс два пистолета, обошел костер, выбирая место для дозорного пункта, и уселся подле растущей на пригорке березки.

Твердило уже сочно похрапывал. Пессимистам хорошо, они всегда уверены в завтрашнем дне. Плахов укрылся полой шинели, но явно не спал, работа возбужденного воображения сотрясала его крупное тело. Колокольников был тих, он лежал так, чтобы можно было наблюдать расположение полевой кухни слева от штабной избы.

Фурцев и любил эти часы тайного одиночества и боялся их. Каждый раз происходило одно и то же, всякий раз он входил в одну и ту же реку. Пытался представить, что происходит ТАМ, там, откуда его изъяли. Мама, отец, сестренка, ребята, работа… Но мысль уклонялась от этой работы, виляла, подползая к омутам наполненным готовым, стоячим ужасом в смеси с жидкой тоской, и оказывалось, что единственный способ не пытать себя изнутри, это размышлять о деле. Конкретно — о предстоящем разведвыходе. И он начинал перебирать детали маршрута по которому они двинутся сегодня ночью. Поле боя он успел изучить за последние сутки очень хорошо, многие валуны и деревья знал в лицо, и теперь мысленно перебегал от одного знакомого предмета к другому.

Фурцев почувствовал, что его тронули за плечо. Голос Мышкина прошептал "пора". Это означало, что до двенадцати осталось совсем немного.

— Буди остальных.

Остальных, в данном случае означало Александра Васильевича. Все прочие, так и не сомкнули глаз. Географ спал на спине, широко раскинув руки, как будто ему снились очертания Евразии.

Построив команду, капитан произвел смотр. Экипировку своим бойцам он сочинял сам. Парики с косицами, гренадерки, кивера и прочее в том же роде, было свалено за камнями в бесполезную кучу. Для разведпохода годилась исключительно егерская мягкая и легкая амуниция. Главное в ней — короткие яловые сапожки. Без правильной обувки в разведчицком деле — гибель.

Ружья собрали все вместе, завернули в два плаща и положили подле валуна в углубление, забросав предварительно мхом. Идти в разведку с этими штыковыми чудами, все равно, что со знаменами, так же заметно. С собою каждый взял по два пистолета, нож, тесак, кресало и запас тонко нарезанного сала. Наилучшая в дозоре еда. Положил на язык и соси, и руки свободны и глаза.

Фурцев еще раз проверил новичков на предмет обращения с оружием. И Плахов и Колокольников показали достаточное владение маленьким шомполом, и пулю с пыжом не перепутали.

— Ну, — сказал тихо капитан, — с Богом!

В тот же момент раздался истошный крик у него за спиной в ночи. В той стороне, где находился штаб. В захлебывающемся потоке слов можно было разобрать только одно: "Убили! убили! убили!"

Кричал поварюга Ражин. Неожиданно бабьим, визгливым голосом. Кричал, выскочив на крыльцо. Рядом появился кто-то с горящей головешкой и стала заметна смутная суета у штабной избы.

— Убили, Господи, убили!

— За мной. — Скомандовал тихо Фурцев.

Когда начальник разведки взбежал на крыльцо, Ражин раз за разом объяснял собравшимся, что всего "пять минуточек тому" понес господам полковникам чай, да и выяснил, что "сахарница у них пустая". Завернул в кладовку, пока половинил сахарную голову, пока на удобные куски ее крошил, "им горлы то и поперерезали".

— Стоять здесь! — Велел Фурцев своим, и быстро вошел внутрь. Две оплывших свечи, как бы через силу освещали картину резни. Грузинов и Омутков лежали на полу у окна проткнув друг-друга шпагами. Оба удивительным образом попали сопернику прямо в сердце. Затыльнюк криво сидел у противоположной стены, его словно бы оттолкнули туда сражавшиеся, которых он, кажется, пытался помирить. Но он слишком неудачно ударился виском об угол стола, удар этот оказался смертельным. Вся карта была забрызгана тяжелыми, черными каплями крови.

Гренадеры Ляпуновы хмуро жевали усами и выставляли перед собой не могущие никого защитить штыки.

— Ни хрена себе! — Присвистнул ротмистр Родионов, влетев в помещение. В ответ на угрюмый ропот солдат о "нечистой", он, сохраняя, видимо, полное присутствие духа, вытащил зажигалку и начал осмотр помещения, чмокая каблуками по липкому полу.

— Да, не скажешь, блин, что тут очень чисто.

Интересно, что в первый момент Фурцева больше удивил как раз вид зажигалки, а не трупов. Оказывается, и при здешних строгостях возможно обзавестись вещицами!

Завершив обход помещения, Родионов сильно хлопнул одного из Ляпуновых по плечу, и велел.

— Иди, встань там при двери. Никого сюда.

Потом достал из-за отворота на рукаве бычок и закурил.

— Не заметят? — Спросил Фурцев, указывая на зажигалку.

— После вот этого, — Родионов сделал жест в сторону окровавленного стола, — не посмеют. Это не массовое или коллективное самоубийство, как ты, может быть, подумал. Тут кто-то побывал и навел хорошего шороху.

Почему ротмистр пришел к такому выводу начальнику разведки было непонятно, но он также не видел, почему бы это мнение нужно было оспаривать.

— Но двенадцать-то уже пробило.

Фурцев имел в виду, что формально военные действия были уже открыты.

На это замечание капитана Родионов ничего не ответил, только сплюнул мрачно в угол. Потом расстегнул гульфик и куда-то там сховал контрабандную зажигалку. И бодро пояснил.

— Все ценное ношу под мошонкой, пока этот тайничок меня не подводил.

— Так что тут произошло?

— Что, что, — Родионов снова сплюнул, — залез кто-то через слуховое окошко на чердак, а потом сюда, в горницу, через ту дыру, вон видишь, слева от дымохода.

— Так ведь это и для кота, и то узко.

— Узковато, правильно разведка замечаешь, только другие щелки еще уже.

— И что же, никто ничего не услышал?

Ротмистр выпятил губу.

— А ты у них спроси, у господ полковников.

— Что же это получается…

— А то получается, что у наших сегодняшних партнеров, есть специалисты особого рода. Почему-то мне кажется, что их было больше одного. Пробрались заранее на чердак, дождались условленного часа и нырк внутрь. Что они тут делали, я сказать не могу, одно ясно — наши енералы за шпаги схватились, ну и перерезались. А гости эти непонятные испарились через ту же дырку, через которую влетели.

— Бред какой-то. — Сказал Фурцев.

— Да, понятного тут мало. К тому же, становится интересно, с кем это свела нас, на этот раз, судьбинушка. Признаться, воодушевления я никакого не испытываю.

Фурцев тоже не испытывал воодушевления.

— Что там за шум?!

Из сеней в горницу заглянул Ляпунов, выставленный для охраны.

— Вашбродь, там…

— Что там?!

— Народ, толпа. Просят.

Родионов с Фурцевым вышли на крыльцо. На площадке перед ним собралась почти вся "армия". Вперемешку, и гренадеры, и гусары, и егеря. Кто-то даже в исподнем, мало кто при оружии. Возбужденные, сбитые с толку. Рваный свет факелов бегал по головам. Стоял гул всеобщего испуганного говора. Увидев начальников, хоть и не самых главных, толпа зашумела решительнее, требуя объяснений, хотя всем и так было известно, что произошло.

Ротмистр последний раз затянулся и стрельнул окурком в темноту влево от себя.

— Значит так, — гаркнул он, — слушай на меня.

Волна гомона резко спала, но Родионову не суждено было воспользоваться тишиной. Из-за штабной избы послышался шумный, ширящийся хруст. Такой звук могло издавать стадо коров идущее по капустным грядкам. "Что это?", мысленно спросил себя каждый, холодея и в глубине души уже догадываясь, кто.

Ворог!

Пока он оставался в капустной тьме, то был парализующе страшен. Никто не мог ни вскрикнуть, ни руку поднять. Правда, при этом вся толпа целиком подалась в сторону, освобождая пространство приближающемуся чудищу. И на этот освещенный испуганными факельными сполохами пятачок выкатился, как бы выплюнутый тьмою поразительный всадник. Выкатился и замер, натянув поводья. На воине этом неожиданном был жуткий, широкий шлем с торчащими вверх ветвистыми рогами. Верхнюю часть лица закрывала мелкая решетка, а с нижней свисали два длинных, тонких уса. Был на воине еще пластинчатый, как живот ящерицы, панцирь. В луку седла были вделаны два гибких прута, на них медленно трепетали маленькие черные флаги с намалеванными на них белыми червяками. Поводья всадник держал левой рукой, в правой, воздетой руке переливался в порывах пламени, тонкий, изогнутый меч. Привстав на стременах, всадник издал резкий, гортанный крик. Крику этому отозвалась сложным, шумным шевелением невидимая пока масса ворогов. Такое было впечатление, что капустный огород захвачен громадной саранчей.

Первым из обалдевших суворовских чудо-богатырей сориентировался в дикой обстановке, конечно же ротмистр Родионов. Одним движением он выхватил из-за пояса пистолет, на ходу взвел курок и, не целясь, пальнул в ночное видение. Пуля попала хвостатому чудищу в грудь, и, проломив панцирь, уела его в самое сердце. Самурай медленно, тяжело и удивленно начал валиться вперед и вправо, пока не уткнулся концом меча в землю.

Столь успешное действие начальника странно подействовало на его полуголых солдатиков — они кинулись врассыпную.

Фурцев тоже выхватил из-за пояса пистолет, Родионов схватил его за руку.

— Тикай, дурак!

Начальник разведки не стал вступать в полемику. Перемахнул вслед за ротмистром через оградку крылечка, и побежал в темноту минуя "овины", петляя между яблоньками.

— Всем в лес православные! — Орал Родионов на бегу. — Хватайте ружья, и в лес!

Фурцеву он объяснил:

— Начало мы просрали! Придется партизанить. Я дую на тот лесистый утес, ну, знаешь ведь, тот, что на берегу реки. Ты поворачивай направо, к пруду не выходи, на батарею не суйся, уверен, там засада. Схоронись в ельнике. Собирай, кого сможешь. В одну кучу нам сбиваться нельзя. Окружат — все!

Родионов остановился, бурно дыша, и пытаясь по блуждающим звукам понять, что происходит в окружающей темноте. У штабной избы происходила какая-то истошная, визгливая возня. Конский топот растекался несколькими потоками в разные стороны от окровавленного хутора. Зигзагами дергались в темноте пятна факелов. Кто-то с шумом падал в пруд, и слышалось водяное чавканье копыт.

— Понял меня, Фурцев? В ельник! Там на конях им не езда, густовато. Самур-райчики! — Прорычал он с чувством.

— Мышкин! — Крикнул начальник разведки не слишком уверенно, и тут же услышал.

— Здесь, вашбродь.

Унтер не только сориентировался в обстановке сам, но и сберег команду.

Родионов удовлетворенно хмыкнул.

— Все, расходимся. Устроюсь, дам знать. Услышишь, что шумлю, поддержи. Я — соответственно. За мной!

Ляпуновы, и еще с десяток пехотинцев вслед за ротмистром растворились в темноте.

— За мной. — Тихо скомандовал Фурцев. Куда он ведет своих людей, капитан не имел ни малейшего представления.

Ночь пережили. Нашли в глубине ельника выстланную мхом яму, набросали поверх еловых лап, так что вышла настоящая перина, легли, прижавшись друг к дружке, под двумя плащами. Мышкин как всегда первым встал на часы. Сначала не спалось. Произошел неизбежный обмен мнениями. Александр Васильевич утверждал, что полковников прикончили ниндзя. "Я читал, что они по потолку бегать могут, и кости из суставов вывихивать, когда надо, и в темноте видят, как днем". "Я тоже читал, — сказал Фурцев, — только это когда было, в такие средние века…Откуда им взяться сейчас и здесь?!" "Может, из энтузиастов, патриотов, знаете, целые клубы бывают, где хранят старину. Ходят под парусом, дерутся на мечах, или учатся глотку перерезать ногтем". "Подобные люди, с такими наклонностями, как мне кажется, не должны сюда попадать", — неуверенно сказал Фурцев. "А как узнаешь, какие у человека наклонности, пока не поставил его в ситуацию", — зевнул географ. "Всякий профессионально, по-настоящему подготовленный человек в нашей толпе, это волк запущенный в овчарню", — продолжал размышление вслух поручик.

— Тише! — Прошелестел губами Мышкин.

Сразу стали слышны движущиеся шорохи справа и чуть ниже по холму, в макушке которого угнездилась разведка. Унтер не стал дожидаться команды, и мягкими шагами двинулся в сторону шорохов, доставая из-за пояса пистолеты. На стволы упали лунные блики. Эх, раньше бы появиться этой луне, может статься, и не было бы такого погрома у штабной избы.

— Приготовиться, но не шевелиться! — Скомандовал страшным шепотом Фурцев. Это было правильная команда. Звук даже осторожного ворочанья разнесся бы в стоячем воздухе на полсотни шагов.

Чужие шаги приближались не совсем с той стороны, где стояла штабная изба. Окружили, тоскливо вспомнил слова Родионова Фурцев. Ельник наш поменьше тайги будет. Может, у них, прости Господи, все ниндзи, как прикажешь тогда с ними тягаться, командуя одним одноглазым унтером. Остальные не в счет. Да и сам я не Пересвет Матросов, чтобы под самурайские копыта кидаться — такие мысли холодными змейками пробегали по сознанию капитана.

И тут за ближайшей елкой, упиравшейся верхушкой прямо в брюхо луны, чихнули. Обрадовавшись, как ребенок, Фурцев крикнул.

— Эй, кто там, братишки, давай сюда!

Почему он счел звучный, сопливый чих признаком именно русского солдата, поручик объяснить бы не смог, но и не ошибся. Из-за широкой ели, выбежали с радостным хрюканьем "робяты", как тут же выяснилось, бойцы-артиллеристы Будкин и Доскин. Парни примерно лет двадцати пяти от роду. Будкин толстый, гладкий и испуганный Доскин худосочный, прыщавый и испуганный еще больше. Артиллеристов засыпали вопросами, отвечали они кратко и забито. Удалось, правда, выяснить, что батарея потеряна. Внезапное нападение "с двух концов". Фейерверкера Кашина, пытавшегося пробраться с горящим фитилем к пушке, "зарубил по затылку" конный кто-то. Старик Аверьянов отбивался от нехристей длинным баником, так ему отрубили руку. Остальные разбежались. Это все, что удалось понять из сопливых ответов. Больше им ничего не известно, так как они больше заботились о том, чтобы унести ноги, а не рассмотреть, что происходит.

— Та же тактика, что и у штаба — подкрались, напали. — Сказал Мышкин.

— Зачем им несколько тактик, когда и одна работает. — Мрачно заметил поручик. И заметил беглецам. — А о том, чтобы оружие спасти, вы не подумали? На что вы нам тут голорукие?!

Артиллеристы переглянулись и Доскин, понизив голос, сообщил, что они с Будкиным унесли с батареи ящик с "бомбами", благо лежал он на краю позиции рядом с песчаным бруствером.

— Так, где же он? — Возбудился Мышкин.

— Да, тяжелый, вашбродь. Мы его до леска доперли, а там между камнями и сховали, а сверху ветками.

— Место запомнили хорошо?

Доскин отвечал самым утвердительным образом, мол, запомнили отлично, там рядом "камень с носом".

Александр Васильевич усмехнулся.

— Ящик с бомбами, это хорошо. — С приятной задумчивостью в голосе сказал Фурцев.

Артиллеристы получили по ломтю сала и по сухарю. После чего вся команда ухнула в еловую яму и окуталась сном. Одноглазый унтер-офицер остался один перемигиваться луной.

За ночь больше ничего не случилось. Разбудил Фурцева сырой утренний холодок. Поручик вскочил и начал приседать и приплясывать. Мышкин неболезненными пинками поднял остальных и объявил зарядку по командирскому примеру.

— Иначе околеете к черту.

После перекусили, пустив в дело четверть скудного запаса. За ночь поручик не только выспался, но и составил план ближайших действий. План простой.

— Сидеть всем тут возле ямы. Огня не разжигать, Твердило за командира. А мы с унтером сходим поглядим, что к чему.

И пошли. Ступая осторожненько, выставив перед собой по два пистолета, замирая и приседая при каждом звуке. Никаких признаков, что конное войско наезжало в ельник на холме, не обнаруживалось. Надо думать, у самурайев хватало дел на открытом месте. Вот и край хвойного убежища. Чтобы удобнее было обозревать округу, поручик с унтером забрались на обомшелый валун меж двумя деревьями и легли за выступом на его вершине. Таким образом, они оказались и в укрытии, и на смотровой площадке. Открывшаяся перед взором картина: прямо, если перебежать взглядом кочковатый луг, стоит, как и стояла на всхолмии давешняя изба, служа теперь чуждому штабу. Сохранился при ней один длинный сарай, от другого осталась горелая проплешина, кажется, еще дымящаяся посередине. От нее, как продолжение материнского тела, сбегали вниз по пологому откосу кляксы поменьше — отметины бивачных костров. До самого берега пруда. А там туман над смутным зеркалом.

На берегу рядком, головами от воды лежали люди. Человек двадцать пять. Все без сапог, в белых рубахах, и со связанными за спиной руками. Значит, не трупы. При них было три охранника, они прохаживались вперед-назад кособоко переступая через лежащих, держа левую руку на рукояти торчащего назад меча. Шагах в двадцати от лежащих горел костерок, возле него сидели на бревне еще два ворога. Они сушили сапоги и чихали от дыма. Перед ними стоял босоногий пленник с большой кудрявой головой. Сидящие о чем-то у него допытывались. Он, то ли не понимал, то ли не желал отвечать. К нему сзади подошел один из охранников и ткнул рукоятью меча в спину. Кудряш болезненно оглянулся, и что-то сказал. И сидящие у костра, и подошедший охранник весело и громко захохотали. До непонятной этой сцены было шагов семьдесят, в неподвижном, свежем воздухе звуки разносились с особой охотой.

Фурцев переправился взглядом к валуну, под боком которого были спрятаны ружья его команды. "Склад" располагался как раз на полпути от ельника до пруда, под боком обомшелого длинного камня. За прудом, и светлой березовой рощицей, стояла невидимая с валуна батарея, главная ударная, а теперь бесполезная сила русской армии.

— А где ж все остальные? — Спросил тихо Мышкин, пересчитывая взглядом вислоусых вояк. И сам себе ответил. — Должно, возле наших пушек. Небось, наладить пробуют.

За пепелищем, в яблоневом саду паслись кони, десятка полтора, не меньше. Невысокие, коренастые, с подстриженными гривами.

За садом начиналась пажить, интересно, кто ее жал здесь, и куда пошел хлебушек. За полем, уже в сильном отдалении, виднелась полоса ивовых кустов. Росли они вдоль ручья, который тихо сбегал в невидимую отсюда речку. За ручьем, через каких-нибудь две сотни шагов, начинала взрастать гора с раздвоенной лесистой вершиной. Звали ее просто утесом. В зарослях, занимавших разломину утеса, укромных мест было предостаточно. Фурцев с командой навещал разломину и обнаружил там и пещерки небольшие, и укрывища под корнями старых сосен. Наверх вели всего лишь две тропы подходящих для военной атаки. И в тылу имелась дорожка, на случай ретирады. Родионов устроился с удобствами. Впрочем, надо полагать, самураи тоже оценили удобство позиции, и именно туда, на утес бросят свои основные силы. Да вон там, у самого подножья уже белеют пятна шатров. Все правильно делают самураи, и если сумеют наладить хотя бы пару единорогов, ротмистру придется туго. Утес рыхлый, могут такие камнепады образоваться.

Так выглядел на общем плане театр военных действий. Все те пятнадцать минут, что наблюдали за ним капитан с унтером, на нем не происходило никаких интересных движений. Лишь лошади жевали, да охранники прохаживались, эти действия были частью общей неподвижности.

Но тут вдруг вскочил на ноги один из самураев, склонявшихся к костру. Да, не просто вскочил, а уставился прямо в их сторону, в сторону валуна, приютившего Фурцева и Мышкина. Неужели увидал, ракалия узкоокая! Наблюдатели распластались и замерли.

Самурай все глядел, расставив широко ноги и уперев руки в панцирные бока. Такого не сдвинешь, не собьешь. Если углядел — все! Назовут еще своих, оцепят лесок. Но, нет, кажись, пронесло! Самурай обернулся, как волк, всем телом, и стал глядеть на ту сторону пруда, на занятую туманом березовую рощу. Оказывается, он не высматривал, а прислушивался. Из рощи выехали пятеро всадников. Все в рогатых шлемах, огромных наплечниках, пластинчатых панцирях. Они двигались не торопясь, по-хозяйски, тяжело покачиваясь в седлах; спустились к воде, обогнули водоем и приблизились к костру. Начали о чем-то переговариваться с охранниками. Смысл разговора вскоре стал понятен, по жестам кострового самурая. Он просил всадников обследовать опушку ельника и всю открытую местность, примыкавшую к частично сожженному хутору.

Всадники медленно, явно без всякого азарта, рассеялись в короткую цепь, и выехали на луг. Было видно, что в лес не сунутся. Нацелились они на два всхолмия поросших репейником, расположившиеся как раз посередине луга, там, при желании можно залечь. Всадники были еще шагах в сорока от зарослей, но вдруг, оттуда, словно его коснулась мысль капитана, выскочил человек и побежал к лесу, сверкая грязными лосинами. Гусар. Ментик расстегнут, ташка пластается по высоким травам.

Японцы, все, сколько их тут было поблизости, заголосили, повскакивали с мест. Всадники начали шпорами бодрить коренастых лошадок и вытаскивать на свет из ножен страшенные свои мечи.

Тот самурай, что представлял собой левый фланг шеренги, проскакал вплотную к укрытию Фурцева и Мышкина, чуть ли не задевая наплечником ветки, обдав кисловатым, смешанным запахом человеческого и конского пота. Вблизи воин поразил не только своим размером и объемом, но и весом, рыжий, аккуратно подстриженный конек его, отчетливо покряхтывал при каждом шаге.

Краем глаза капитан увидел, что Мышкин взвел курок пистолета и уже сыпет порох на полку из своей щегольской, украшенной серебром пороховницы. Капитан сделал страшное лицо и показал унтеру кулак.

Конечно же, стрелять было нельзя. Ссадишь одного, может быть, а каковы будут последствия? Можно сгубить всю команду.

Мышкин, как ни чесался у него стрелковый палец, стерпел. Обширная мишень шумно и тяжко проследовала мимо.

Человек в расстегнутом ментике, споткнулся о луговую кочку и рухнул ничком. Стал истерически ворочаться, пытаясь вскочить на ноги, но это получалось у него медленно, слишком медленно. Набегавшие ленивой рысью лошади, неумолимо сокращали расстояние. Три самурая сверкали своими мечами, словно узкими кусками зеркала, один ладил к животу арбалетину, еще один крутил на свежем воздухе лоснящимся волосяным арканом. В приемах рогатых кавалеристов было много неловкости и дилетантизма, они едва удерживались в седлах, лошади виляли и дергались, но, при всем при этом, было понятно, что валяющийся гусар обречен.

Пешие вороги, которых на берегу и в саду насчитывалось уже числом до тридцати, подкрикивали всадникам что-то бодрящее, японское. Лежавших на берегу пленников подняли и погнали к уцелевшему сараю, запереть от греха.

Фурцев машинально цапнул зубами еловую ветку и стал жевать хвою, густой едкий дух ударил в ноздри и стал затекать дальше в горло, но ощущение тошнотворного волнения перебить был не в состоянии.

Безлошадный гусар, наконец, поднялся, но дальше не побежал — не имело смысла. Он обернулся лицом к подъезжающей опастности. В одной руке у него был пистолет, в другой сабелька. Храбрец, однако, подумал поручик. Но тут выяснилось, что гусар-то наш не так прост, как могло показаться. Когда конным самураям оставалось не более двадцати шагов до своей несомненной жертвы, из репейникового укрытия поднялся еще один витязь воинства православного. Какого полка не понять, ибо был он в одной рубахе, в которой должно быть и сбежал вчера в темень от вражеской кавалерии. Всю ночь хоронился в высоких травах, а теперь встал, да не просто так, а с ружьем наведенным прямо в самурайские спины.

В тот же самый миг резко сменилась тональность и интенсивность криков, издававшихся японскими "болельщиками". Всадники остановились и стали оглядываться, тяжело ворочаясь в седлах, дабы углядеть, что за опасность появилась сзади, и сделались совсем уж лакомыми мишенями для полуголого стрелка.

Раздался хлопок-треск — выстрел.

Фурцев мысленно похвалил пехотинца за правильный замысел: тот целился не в человека, а в коня, и, поэтому, попал. Грузная, неловкая конная статуя, тяжко рухнула в траву. Придавленный арбалетчик — как минимум, сломанная нога — выпустил в небо короткую стрелу, то ли от неожиданности, то ли от отчаянья. И истошно, нерыцарственно, заорал.

Удачливый стрелок отбросил сослужившее ружье, и тут же подхватил из травы другое. Когда бы не убийственное преимущество ворога в живой силе, этот бой мог бы окончиться успешно. Но к стрелку уже неслось с десяток злых сабельщиков, беспорядочно мелькая клинками. Сколь бы их не спотыкалось, не падало усами в траву, пехотинцу было не спастись. Он наверняка слышал их крики и даже топот их шагов, но продолжал целиться. Конные уныло и несчастно топтались, хуже нет в мире роли, чем роль одушевленной мишени.

Пехотинец не зря целился. Пуля попала коннику с петлей в голову. Лизнула по щеке и сорвала с головы шлем. Шлем взлетел в воздух как птица, хлопая навесными пластинами. В тот же момент, быстрый меч, рубанул стрелка по левому плечу. Остер он был необыкновенно, потому что рубаха мгновенно окрасилась вся. Прочие удары были уже излишни.

Фурцев закрыл глаза. И лишь услышал пистолетный выстрел гусара. Открыв глаза, капитан увидел, что гусар крутится на месте, отмахиваясь слабой саблей, а вокруг него толкутся три всадника, зло, но неловко пытающиеся дотянуться до него своими мечами. Мощные панцири явно затрудняли их движения, ловкий, ладный гусар все уворачивался и уворачивался, но было все равно ясно, что проиграл. Сорвал с плеча ментик и швырнул в морду одной из окруживших лошадей и бросился под брюхо второй, пытаясь вырваться из окружения, и вырвался бы, если бы не пешие самураи. Отбежав от всадников всего на несколько шагов, гусар наткнулся на меч.

Фурцев сплюнул хвойную жвачку.

Мышкин тоже сплюнул, но всухую.

— Ничего, воевать с ними можно.

Весь день шла подготовка к военным действиям. Первое дело — вооружение. Будкин с Доскиным, под началом географа, откопали и приволокли в "лагерь" ящик с бомбами. Черными, круглыми с торчащим из крышки отростком фитиля. Девять штук. Их вид вселял уверенность.

Мышкин провел занятие по взрывному делу. Даже для артиллеристов было откровением, что, запалив фитиль, не надо сразу же бросать бомбу. Есть риск получить ее обратно, от противника сохранившего самообладание. Нужно дождаться пока фитиль дотлеет почти до конца и только после этого совершать прицельное метание. Будкин с Доскиным учились жадно, радуя унтера. Колокольников смотрел на все круглым, немигающим взором, казалось, что он пребывает мыслью где-то не здесь. Но стоило Мышкину задать ему конкретный вопрос, он отвечал по существу, привычка бывшего студента. Плахов активно участвовал в учении, но чувствовалось, что более всего он надеется на то, что до настоящего бомбометания дело все же не дойдет.

За становищем самураев велось непрерывное наблюдение. Фурцев, Мышкин и географ сменяли друг друга каждые два часа. Пришли к единому выводу, что на месте разгромленного штаба, располагается глубокий тыл самурайского войска. Судя по выстрелам в районе раздвоенного утеса, именно там разворачивались основные боевые события. Стало быть, Родионов держится. Стало быть, помимо удачной позиции, удалось ему обзавестись и кое каким оружием. Ясно было и то, что на утесе этом ротмистр как в осаде, подмоги от него ждать не следует. Сколько он там простоит, одному Богу известно. Действовать придется исключительно в расчете на свои силы. Чтобы уяснить себе полную картину театра, Фурцев отправил Мышкина в рискованнвый разведвыход в район пресловутой батареи единорогов. Скрепя сердце, отправил, ибо, если унтер падет на этом задании, боевая ценность всего отряда упадет практически до нуля. Но и не послать было нельзя. Опасно воевать с закрытыми глазами. А вдруг ворог лишь обманывает своим спокойным поведением у пруда, а сам уже крадется краем леса, уже невидимо обходит.

Мышкин быстро и скрытно сбегал по правому флангу позиции и донес следующее: в самом деле, вся узкоглазая рать повернута в сторону утеса и охватывает его наподобие полукруга. За березовой рощей, что на том берегу пруда, среди захваченных пушек, теперь главная ставка самурайского командирства. Красные шатры с нарисованными на боках белыми иероглифами. Сами орудия не изломаны, как можно было ожидать, а, наоборот, находятся в центре внимания, японцы изучают технику, и вскоре ею овладеют, в силу своей огромной природой переимчивости. Там же и все пороховые запасы, и открытые ящики с бомбами.

— Хвалю, но как же ты все это рассмотрел? — Спросил капитан.

Мышкин польщенно улыбнулся, и кожаное чудище на левой части черепа задвигалось.

— А окопы на что? Их нарыто было по приказу Омуткова ого-го. Так, я по окопчикам, по окопчикам, пригнувшись. Правда, грязновато там. Самурайцы приноровились туда гадить. Стыдно им, что ли в кустах, на воздухе.

— То есть, — прервал гигиенические размышления унтера Фурцев, — по окопам можно подобраться вплотную к батарее?

Мышкин задумался.

— Одному-то, пожалуй. Да еще, если с осторожностью. А всею командою, со студентами, да с фузеями… — Мышкин отрицательно пожал плечами. И добавил.

— У них человек пять-шесть в охране на внешних постах. Да у пушек с десяток постоянно возятся. А сколько в палатках и не известно. Поляжем.

— Поляжем. — Согласился капитан и почувствовал на кончике языка хвойный привкус. Плана у него все еще не было. Можно, конечно, в крайнем случае, устроить гусарскую выходку, как эти двое на лугу. В надежде на что? На ранение средней тяжести и эвакуацию? А если ранение случайно получиться смертельным? Фурцев брезгливым усилием воли отогнал эти мысли. Перепуганному новичку они, возможно, были бы извинительны, но не человеку в его положении.

Да, плана нет.

В идеале хотелось бы, конечно, чего? Подкрасться к палаткам скрытно группой, да лупануть по ним залпом бомбами, притом, что вторая группа, хотя бы в три, четыре штыка таранит хутор, прорывается к овину и освобождает пленных. Их там — взвод. После этого можно было бы развернуться.

Фурцев вздохнул, бессмысленно задумывать двурукие действия, обладая всего лишь одною рукой, да и то, трехпалой.

Так, в бесполезных размышлениях прошел день. Причем, поручику приходилось вести себя так, словно все идет как надо, как задумано.

В безлунный ночной час Мышкин с Будкиным удачно сползали ко вражескому расположению и сумели вызволить из ненадежного тайника схороненные там ружья. Прихватили также, лежавшие вместе две большие фляги водки и мешок с сухарями. Настроение команды и огневая ее мощь сильно возросли.

— Ночью не спят. — Сообщил последнее наблюдение унтер. — Два костра у них и лошадей держат рядом, они у них заместо собак.

— Вас-то не унюхали. — Спросил капитан.

— Нет, мы под ветер подползали. Но зато будет похолодание.

— С чего ты решил?

— На звезды глянь.

Поручик поглядел, ничего особенного не увидел, но спорить не стал.

— Может, костер разожжем. — Осторожно поинтересовался прапорщик.

— Я те дам, костер, вашбродь. Тут же накроют. Они же думают лес пустой, потому и не интересуются проверять.

— Елки-то, вон какие высоченные. — Попытался спорить унылый офицер.

— Если пламя не увидят, то дым увидят. Глянь — вызвездило. А если тучи наползут, дым стелиться станет. А кони, когда дым чужой чуют — ржут.

Артиллеристы переглянулись — впитывай, мол, полезные сведения. Колокольников уже лежавший в хвойной яме, не открывая глаз, выдал презрительную улыбочку и прошептал "козлы". Унтеру было, что сказать об этих животных, но Фурцев взял его за предплечье, и он сдержался. Александр Васильевич протер свои очки. Удивительно, ведь они (очки) прошли и персидское и индейское испытание, падали на камни, на песок, в болото, и хоть бы что. Канули и разрушились вещи куда менее хрупкие, чем эти стеклышки на проволоке. Фурцев глотнул из фляги два раза, продолжая размышлять о хрупкости и живучести, и улегся на спину, накрываясь под горло плащом.

По два глотка было разрешено сделать всем, унтер проследил, чтобы не больше.

Капитан лежал, открыв глаза. К своему ненормальному положению он отчасти привык, можно сказать, втянулся в неестественную жизнь. Единственное, что продолжало его мучить с такою же силой, как и в первый день, это звездный беспорядок в небе. Как будто все знакомые созвездия были собраны в кучу, перемолоты в гигантской ступе, а то, что получилось, было беспорядочно рассыпано в небе. Сколько не напрягай зрение — ни одного знакомого сочетания. От этого притупившийся в солдатской суете ужас происходящего нападал на сознание со свежими силами. Сознание опять начинало свою монотонную песнь — не может быть, не может быть, всего этого не может быть, надо всего лишь проснуться.

Рядом уныло и неторопливо блекокотал Александр Васильевич, отвечая видимо пытливому прапорщику.

— А вам не все равно? Я сам прошел через эти терзания. Вы все пытаетесь апеллировать к здравому смыслу, к законам и правилам, которые руководили вашей жизнью ТАМ. Зря. Поймите, наконец, вы душевно страдаете от смешных причин, оттого, что лишены возможности пожаловаться адвокату, позвать на помощь полицейского, поднять скандал в прессе. Вы жаждете посадить на скамью подсудимых тех, кто виновен в вашем нынешнем положении.

— А разве нет, разве виноватые не должны быть наказаны?! — Жарко шептал толстяк Плахов. — Меня без решения суда лишили свободы, подвергают мою жизнь смертельной опасности, тот, кто придумал это, кто осуществил это должны ответить. Это преступление против мирового порядка, против всемирно объявленных ценностей. Двойная игра, ведь те, кто посылают нас сюда, сами-то ничем не рискуют!

— Откуда вы знаете?

— Что?

— Я теперь прихожу к выводу, что происходящее не преступление против мирового порядка, как вы говорите, а прямое требование, условие существования этого самого порядка.

— Вы хотите сказать, что раз мы здесь находимся, значит так и надо? И виноватых нет, и не надо их искать?!

Географ тихо покашлял.

— Не надо.

— Ну, это философия барана, которого тащат на бойню.

— Не надо искать, потому что они уже найдены. Виновны, пожалуй, мы. Вам что, такое даже в голову не приходило?! Вы думаете, что если вы никого ТАМ не зарезали, не изнасиловали, ничего не украли, то значит и чисты абсолютно, и вин за вами никаких нет?

— А если я именно так и думаю? Детей и жену я любил, налоги платил, карьера моя развивалась естественно

— Тогда ваше положение еще хуже моего, господин прапорщик.

— Ваше лучше, потому что вы смирились. Может, вы уже и не хотите отсюда выбраться?

Географ опять покашлял.

— Дело в том, что слишком этого хотеть, это мешать себе выбраться.

— Не понимаю.

— Да и я не очень-то понимаю.

Вершины елей там вверху образовывали что-то вроде рамы с неровными темными краями. Звезды дрожали в ней, как в глубине колодца. Внезапно из-за края рамы показался бледный язык ночного облака. Потом второй. Облака бесшумно, не слишком быстро, но вполне уловимо для глаза закрывали звездную картину.

— Тут, как мне кажется, действует какой-то закон. Нас сюда послали, чтобы мы прошли некий путь, и главное — не слишком испачкаться, не замызгать свой чистый лист.

— Что вы имеете в виду, какой лист?

— Нашу вину ТАМ сочли, и искупление ей назначили в виде такого вот военизированного чистилища. Чтобы выбраться отсюда куда-нибудь, надо себя проявить. По моим наблюдениям, а я здесь давно, особая воинская доблесть не является путем к спасению. Чем больше ты убиваешь этих самых ворогов, тем выше становишься по должности, то есть, увеличиваешь свою возможность убивать. Военачальники ходят в тисках своей должности, как в панцире. Защищая, панцирь ведь и отягощает.

— Но тогда, следуя вашей логике, надо бросить оружие и сдаться?

Географ вздохнул тяжело и шумно, и как будто подогнал облака там наверху, лишь несколько одиноких звездочек осталось сверкать меж их туманными языками.

— И это не способ. Тут так устроено, что плен не спасение, уж, по крайней мере, не всегда спасение. Моему первому командиру Евпатию Алексеевичу, в плен попавшему, вырезали сердце.

— Кто?!

— Индейцы, какие-то дурные ацтеки. Такие у них военные ухватки — пленных приносить в жертву Богу с перьями. Самураи в этом отношении тоже не подарок. Они на пленниках учатся отрубать голову так, чтобы она не полностью отскочила после удара мечом, а осталась висеть на одной коже. Это очень важное умение для товарища того самурая, который делает себе харакири. Позор, если голова распоровшего себе брюхо, будет потом отрублена неправильно.

— Слава Богу у нас, у русских таких обычаев нет.

Александр Васильевич зевнул.

— Я бы не слишком гордился. Все зависит от того, что нам прикажут. Велят пытать-расстреливать — будем.

— Лично я не буду стрелять в безоружных, это же палачество!

— Правильно. Индейцы, которым было велено резать Евпатия Алексеевича, тоже отказывались. Даже наказание принимали за это. Но один таки нашелся. Доброволец. Потому я и считаю, что плен это не выход. Всегда у всякого народа найдется такой доброволец.

Было слышно, как тяжело дышит в край своего плаща прапорщик Плахов. Александр Васильевич, напротив, дышал ровно, даже удовлетворенно.

— Так что, на данный момент, главный вывод пока такой: много убивать — бесполезно, дать убить себя — тем более. Сдача в плен, может оказаться самоубийством. Надо искать какой-то четвертый путь. Как-то так воевать, чтобы и воевать, и в то же время не воевать.

— И вам это удается?

— Судя по тому, что я все еще здесь — нет, судя по тому, что я все еще жив — может быть?

— Но конец-то всему этому быть должен.

Твердило зевнул.

— Я лично предпочитаю считать, что нет, или, по крайней мере, не такой, какого ждешь. Ведь, когда вы ТАМ жили своей жизнью, вы ждали от нее чего угодно, повышения по службе, измены жены, перелома ноги, но никак не того, что имеете сейчас.

— Но ведь…

— Не удивлюсь, если окажется, что мы обречены тут, если угодо, вечно путешествовать из одного обмундирования в другое, как душа индуса путешествует из тела в тело.

— А я слышал разговоры, что количество этих, ну, столкновений, ограничено. Никогда не бывает меньше трех, но и не больше семи или восьми. И бывает еще последний, финальный бой. С самым сильным, самым страшным врагом, но последний!

— Ну что вы пристали ко мне со своим Армагеддоном! — Вздохнул Твердило. — Я уже сплю.

Облака окончательно завладели небом.

Фурцев закрыл глаза.

И сразу же открыл.

Его разбудил хруст приближающихся шагов. Глаза спросонья ничего не понимали, в них лезла какая-то белесоватая муть.

Шаги приближались.

Проспали! вскинулась паническая мысль.

Фурцев вскочил на ноги, отбросив тяжелый от снега плащ. Его окатило холодом, как будто он нырнул в прорубь. Вот именно — снег. Ночью выпал снег. Шагах в десяти от запорошенной ямы, где лежала вся его команда, он увидел маленького снеговичка — присыпанного белым Александра Васильевича. Он сидел, прислонившись плечом к стволу дерева, поставив ружье между колен. И конечно ничего не слышал!

Фурцев вырвал из-за пояса пистолет.

Нашли, гады! А этого философа-географа придется шлепнуть по законам военного времени!

Из-за ели, что стояла всего в пяти шагах от мечтающего под снегом Твердилы, стала медленно выдвигаться враждебная фигура. Показалась половина рогатого шлема и наплечник. Капитан Фурцев прицелился.

Заслуживает внимание то, что все это происходило в полнейшей тишине, усугубляемой бесшумно падающими снежными хлопьями. Фурцев не поднял тревоги. Шаги за елью носили не множественный характер, враг был один. Скорей всего — разведчик. Шум мог его спугнуть. С такого расстояния капитан рассчитывал попасть без проблем. Но ему помешали. Как раз тот, кто был виновником создавшейся ситуации.

Александра Васильевича вдруг что-то подтолкнуло изнутри, и он открыл один глаз, прошел через стадию тихого удивления внезапным снегом, и увидал подкравшееся чудище. Увидал и капитана с поднятым пистолетом. И вот, осознав свою вину, географ решил ее немедленно искупить. Он вскочил с места и с тихим хриплым клекотом, и ружьем наперевес кинулся во фланг разведчику самураев. Одолеть громилу ему было явно не по силам, он лишь звякнул стволом по панцирю и повис у гиганта на боку. Своими действиями он сильно усложнил положение поручика. Теперь стрелять было нельзя, можно было попасть в своего.

Фурцев занервничал, и стал вынимать тесак из ножен, пока нельзя было пользоваться огнестрельным оружием. Краем глаза ему было видно, что негромкий крик Александра Васильевича заставил проснуться и зашевелиться заснеженную "казарму".

Самурай, сообразив, что набрел на целое гнездовище московитов, и надо уносить ноги вместе с добытыми сведениями, начал отрывать от своего бока короткие, но отчаянные пальцы географа, издавая при этом глухое, свирепое рычание.

Вот это враг так враг, хмелея от отчаянной решимости, надвигался на него Фурцев. Есть с кем схватиться. Сзади уже выбирался из под белых плащей ко всему готовый Мышкин. Сердце поручика взрадовалось. У нас тоже есть, чем вдарить!

Самурай, наконец, отлепил от себя географа, тот заверещал громче, обращаясь к товарищам по оружию — ну, что вы, мол, медлите, вот же он, вот он! Самурай повел себя странно — он начал огромной ладонью зажимать географу рот. Твердило сопротивлялся, отбивался, один из ударов пришелся по рогам самурайского шлема и тот свалился с головы разведчика. И командир разведчиков увидал перед собою рыжеусую, конопатую физию одного из бравых гренадеров Ляпуновых. А тот, переборов свое заикающееся рычание, разразился длинной ругательной тирадой.

Оказалось вот что: Ляпунова ротмистр Родионов укрепившийся на раздвоенном утесе, послал на разведку. Хотелось ему узнать, что это за стрельба произошла днем у подножия елового холма. Речь шла о неравной битве принятой гусаром и его товарищем, против панцирных всадников. Следовало установить, погиб ли полностью отряд капитана Фурцева, или можно на него как-то рассчитывать.

— В своей одеже пробираться решили что рискованно, а тут вышли неосторожно двое япошек на конях, на водопой. Ну, коней на мясо, а сперва хозяев хорошим валунцом по башне. Вот, глядите.

Ляпунов поднял из снега шлем, и показал, где он погнут.

— Потому и с головы падает, чуть что. Только в ихнее я зря одевался. Больше хлопот.

— Почему? — Спросил доскональный унтер.

— Те, что в броне и в таких шапках с пантами, обязательно должны быть верхом. Для пешего строя у них другая одежа. Так что страху пару раз я отхлебнул. Могли бы и раскусить. Хорошо, быстро сообразил, что к чему и в траву залег, а потом в кусты. А на рассвете…

Ляпунов шумно высморкался.

— На расвете гляжу, подкатывает к холмику вашему двойная дюжина конных. Спешиваются и в цепь. Сразу же понятно — будут прочесывать. Друг от друга шагов на тридцать. В воздухе мглисто, видать только очертания. Цепь тронулась тихо, без команды. Как только вошли они в ельничек, я пристроился где-то в середке, думаю, может знак подам своим, то есть вам.

Ляпунов остановился.

— Ну, — поторопил его Мышкин.

— Ну и набрел на вашу лежку. Увидел из-за дерева. Хотел было сразу крикнуть, да гляжу рядом ни одного самурая. Так они и прошли, чуть левее, чуть правее. Можно, кстати, сходить поглядеть на следы. Я остался. Жду, трясусь, вдруг вернуться. А тут этот очкарик на меня налетает, да еще с криком дурак. Они может быть, еще и из леса не вышли.

Александр Васильевич криво улыбнулся:

— И поля и горы, снег тихонько все украл, сразу стало пусто.

— Что б тебе пусто было, дозорный, тоже мне! — Оборвал географа Мышкин.

Александр Васильевич, не выходя из задумчивого состояния, продолжил.

— Те, кто вершат нашими судьбами, кажется, полностью перешли на сторону противника. Вот уже и удобную погоду начали им подстилать.

— Опять врешь, наука! Снег-морозец наша есть погодка. Вводит дух в бодрость. Эх, снег, снежок, белая метелица…

Капитан сделал знак рукой унтеру, уймись, пока, и стал распрашивать Ляпунова о деле. Тот доложил, что на утесе "сила кое какая имеется".

— Человек до семи десятков годных. И вооружение то ж. Одна проблема — боезапас. По паре зарядов на фузею. Пистолеты без пороха тоже не стреляют. Ну, а с тесаками, да штыками против острых ихних мечей лучше не соваться.

— Не под сдачу ли ты фундамент подводишь, умник!? — Не удержался Мышкин.

— Остынь, микроциклоп. — Отмахнулся Ляпунов. Вечно меланхолический студент Колокольников вдруг заливисто расхохотался. Мышкин, которого чрезвычайно злила эта ядовитая кличка, данная ему кем-то из госпитальных медиков, и непонятно как прокравшаяся за ним в войска. Он остолбенел от обиды и ярости, разрываясь между двумя стремлениями: броситься на Ляпунова или броситься на студента. Поручик вовремя схватил его за плечо. Поручика унтер слушался.

Из дальнейшего разговора выяснилось — Родионов задумал не сдаваться позорно без боя, а дать хороший ворогу бой. И произвести его в виде двойного удара с утеса и из ельника.

— Мы сильнее, зато вас они не ждут. Мы по главной позиции, что вдоль ручья, вы по батарее. Неожиданность, говорит ротмистр, будет третьей нашей силой. А там, посмотрим. Их ведь тоже не в огнеупорных печах обжигали. Авось, дрогнут, слабину дадут.

— Японец цепок в бою и колюч. — Мрачно сказал Мышкин.

Ему никто не ответил, но было понятно, что все держатся о противнике еще более лестного мнения. Ляпунов набычившись, исподлобья смотрел на Фурцева, молчаливо спрашивая — может, это вы лесовики задумались о плене?

— Народу у них больше вдвое, а то и втрое, — начал медленно говорить поручик, — это будет раз. Два: как мы договоримся о часе совместного удара? Это…

— Это просто, — заторопился Ляпунов, — ротмистр Родионов все придумал. Луна нам подскажет. Она заходит в определенный момент, а когда заходит, садится как раз на один из пиков нашего утеса. Как только наколется, это и будет сигнал.

Фурцев отрицательно покачал головой.

— Вы же наблюдали за луной с утеса, а мы будем глядеть из окопа, что вокруг батареи. Разница. Если ударим раньше времени всего на четверть часа, японцев разбудим. Вся неожиданность пойдет к черту.

Ляпунов тяжело и как-то разбито, сел на снежную кочку.

— Так что, отказываемся от луны?

— А может быть, сойдет обыкновенный костер? — Усмехнувшись спросил Твердило.

— Нет, — сказал поручик, — костер увидим не только мы, но и самураи. Мы не можем рассчитывать на то, что они спят на посту.

Твердило пожал плечами и отошел в сторонку.

— Луну мы все же применим.

Фурцев сел на корточки, набрал свежего снежку и умылся. Остальные наблюдали за ним напряженно и с любопытством. Поручик что-то придумал.

— Как только она закатится, это будет нам сигнал выйти из ельника и скрытно двигаться к батарее. На это нам нужно полчаса. Нажимай на пульс и считай до двух тысяч. В атаку же мы пойдем только, когда вы второй раз ударите бомбами.

Ляпунов растеряно улыбнулся, и попытался высказаться в том смысле, что бомб у них никаких нет, и сделать их не из чего.

— Я дам вам шесть штук. А почему, собственно, шесть, я дам вам восемь штук.

Рыжеусый посланец опять попытался высказаться скептически — пусть даже бомбы и будут выданы, как их доставить на утес к ротмистру через вражескую территорию?

— У них дозоры повсюду, можно только ползком, да и то, заметят. Риск больше пользы.

— Пойдете не через вражескую территорию. — Задумчиво сказал Фурцев.

Ляпунов был теперь сбит с толку совершенно. Во-первых, поручик обратился к нему во множественном числе (так уж уважает?), а во-вторых, — что значит не через территорию?!

— Подземный ход будем рыть?

— Нет. — Поручик не обратил никакого внимания на грубоватую гренадерскую иронию Ляпунова. — Вы с Будкиным поплывете на плоту. По реке. Течение в вашу сторону. Будкин — фейерверкер, знает взрывное дело. А ротмистру передашь, что поступить надо так: через полчаса после того, как скроется луна, вы сделаете вылазку в сторону самурайского лагеря. С половиной людей. С двумя бомбами.

Фурцев набрал еще снегу в ладони.

— У них должно быть впечатление, что это решительный прорыв. Бейтесь, как бы сильно, но вскоре начинайте отходить. С боем. Надо, чтобы за вами поднялась основная их сила.

Ляпунов молча кивал и жевал рыжими усами, видимо повторяя за поручиком его слова, чтобы лучше запомнить.

— Отступайте по широкой тропе, на узкой, оставьте пять человек с фузеями — хватит. Когда самураи будут большей частью на тропе — взрывайте!

— Что?! — Спросили одновременно Ляпунов, Мышкин и даже Будкин.

— А, я не сказал. Шесть бомб вы подложите в расщелину под лобастой скалой, ну, помнишь такую?

— Где олений скелет?

— Да, прямо в расщелину, до которой доходит мох. Поглубже. И вот когда самураи…

— Я понял. — Улыбнулся плотоядно Ляпунов.

Фурцев вздохнул.

— Не все.

— Что?

— Не все понял. Если у вас не из чего сделать длинного фитиля, то… придется кому-то рискнуть жизнью. Сильно рискнуть. За пять секунд далеко от каменной лавины не отбежишь. Теперь понял?

Посланец только махнул рукой.

— Найдем из чего сделать длинного фитиля, а нет, так и рискануть ради такого дела можно. А ты уверен, вашбродь, что камень подломится?

— Я хорошо его рассмотрел вчера. Если правильно заложите заряд, подломится.

— А можно я с ними? — Восхищенно спросил Мышкин.

— Здесь нужен.

Еловый холм в задней своей части превращался в овраг, в вершине которого проклевывался ключ. Обоими своими крыльями овраг выходил к речному берегу и выводил к нему, разваливаясь в стороны, маленький ручеек.

Опасливо оглядываясь по сторонам, Фурцев, Ляпунов и Будкин вышли из под защиты зарослей на песчаный берег. Снег продолжал падать. Крупные снежинки как тусклые искры гасли в темной, проползающей мимо воде. Неба видно не было, противоположного берега тоже.

Выволокли плот, связанный ремнями из сушняка и обтесанных молодых сосенок. На воде он держался неважно, зарываясь одним углом под воду. Набросанный сверху лапник, промок мгновенно. Ляпунов осторожно ступил на борт; тихо чертыхаясь под нос, потоптался. На лице проявилось сомнение.

— Не выдержит, собака.

Принесли и поставили на середину плота деревянный ящик с бомбами. Тяжелый угол совсем скрылся под водой. Ляпунов мрачно тыкал шестом вокруг плавсредства.

— Нет, вашбродь, если еще твоего артиллериста сюда, потонем к чертовой матери. С бомбами я и сам разберусь.

Фурцев кивнул.

— Ладно, ложись.

— Это как, то есть, ложись? Тут и так уже хлюпает!

— Ты что, думал стоять в полный рост, да еще с шестом? Поплывешь под видом куста.

Будкин на радостях, что не придется в воду лезть, мгновенно вырубил на склоне куст молодого боярышника. Его укрепили посреди плота. Ляпунов со стоном улегся. Его забросали сверху еще разными ветками. Поручик отошел на несколько шагов, и оглядел работу.

— Молись, чтобы снег не перестал, и не забирайся дальше середины.

— Почему?

— Так будет лучше. Ну, с Богом. А это тебе для сугрева.

Поручик засунул между ветками лапника флягу с водкой.

Вернувшись в лагерь Фурцев выслушал доклад Мышкина. Унтер успел произвести визуальную разведку по всему фронту. На хуторе заработала полевая кухня Ражина, видно самураи решили как-то кормить пленных. Была произведена одна публичная экзекуция. Дали примерно двадцать палок одному пехотинцу. Встать после этого он не смог. Все прочие пленные были специально выведены из амбара, и принуждены любоваться происходящим.

— Сколько их?

— Тридцать два. Без мундиров, босиком, связаны, деморализованы.

Фурцев кивнул. Одно время он думал о том, чтобы ударить вместо батареи по хутору, освободить пленников, но толку в этой операции, видимо, не будет. Быстро в строй этих бедолаг не поставишь.

— Что на батарее?

Выяснилось, что японцы пытаются впрячь своих кавалерийских лошадок в самодельные оглобли, которые приделаны к одному из шести единорогов захваченных ими при ночной атаке на позиции.

— Видимо починили. — Сказал Фурцев.

— Ловкая нация. — Охотно высказался Мышкин.

Третьей частью доклада был рассказ о том, что творилось в лагере. Плахов и Доскин под ехидным командованием географа собирали горючий материал для отвлекающего костра. Костер был частью стратегического замысла капитана, горючего материала для него требовалось много. Все трудились в поте лица.

— Штаны-то все время падают — смех! — Веселился унтер.

Все ремни, как известно, были конфискованы для постройки плота, так что обыкновенное подпоясывание сделалось громадной проблемой.

Еще большей проблемой было поведение студента, то есть солдата Колокольникова.

— А что такое?

— Извольте видеть сами, вашбродь.

Колокольников лежал в яме с закрытыми глазами, накрытый плащем и присыпаемый снегом. Лоб у него был мокрый, голова каталась из стороны в сторону. Он тихо, странно постанывал.

— Жар? — Спросил получик.

— Хрен поймешь, вашбродь. Я первоначально на него строгостью, только какая тут строгость.

Фурцев хотел было спросить привычное — про температуру, про вызов врача, но вовремя спохватился и лишь презрительно дернул щекой. Опять фантазия из жизни прошлой. Поручик велел закатать Колокольникову рукава, но вены у того оказались в порядке, нигде никаких синяков.

— Нет, сейчас наркоманы уже не колются, — сказал Мышкин, — теперь другие способы.

— Дайте ему два глотка водки, и пусть лежит.

О том, что Колокольников и без этой болезни представлял собой чистейший балласт для команды, капитан вслух выражаться не стал. Попробовал пройтись на эту тему подпоручик Плахов, мол, выгодно болеть посреди войны, но Мышкин живо оборвал сетования сунув ему кулаком в жирный бок.

Стали готовиться к решающему бою.

Первое дело, конечно, оружие. Мышкин лично зарядил все фузеи, и проверил не оббиты ли кремни у пистолетов.

Второе — амуниция. Раз ремни ушли на увязывание плота, пришлось поработать иголкою с ниткой, чтобы закрепить то, что сползает и не держится.

Едва закончили приготовления, начало синеть небушко, и выскользнул из-за еловых вершин бледный пока диск ночного светила. Первым в колонне, естественно, встал бывалый унтер, глаз и уши всей разведкоманды. Следом, шагах в тридцати, должен был двигаться Доскин с тесаком и пистолетом. Если, не дай Бог, унтер попадет-таки в неприятность, у Доскина будет возможность тихо ретироваться и упредить остальных. Плахов исполнял роль вьючного прапорщика. На него повесили все шесть фузей, в руках он тащил сшитый унтером мешок с последней бомбою. Фурцев, во избежание обиды, объяснил ему, что на случай внезапного рукопашного боя, руки у разведчиков должны быть свободны. А фузея в таком деле скорее обуза, чем подмога. Но бросать ружья совсем, тоже нелепо. Могут пригодиться впоследствии. Значит, надо выделить для переноски кого-то одного, естественно, самого сильного.

Замыкать войско Фурцев положил себе с Будкиным.

Особая роль была отведена Колокольникову. Лихоманка продолжала его трясти, но способность понимать, он, кажется, не утратил. Капитан терпеливо, доходчиво и несколько раз объяснил студенту его роль. Ему надлежало сделать лишь одно — когда грянет первый взрыв в стороне утеса, бросить вот этот смоляной факел в кучу собранного хвороста. Взметнувшееся над елями пламя отвлечет внимание тех самураев, что останутся на батарее, и не пойдут в атаку на ротмистра Родионова. Это поможет разведкоманде остаться незамеченной.

Вытирая со лба мутные капли, студент обещал сделать все, как следует.

— Какое может быть, обещание! Это приказ! — Возмутился было Мышкин, но был окорочен поручиком. Какая теперь разница. Унтер спорить не стал, начал разливать в единственную стопку остатки водки. Подавал с присказкой.

— Пей, крестись, в строй становись!

Прапорщик Плахов водку выпил, а потом заявил, что, поскольку является агностиком, то и махать щепотью перед своим носом считает глупым.

Против ожиданий Мышкин не разозлился на него, а наоборот поглядел с участием.

— Агностик? Да, как же ты, милок, в бою то с этим?

Будкин и Доскин злорадно засмеялись. Твердило только вздохнул.

Выступили.

До лесной опушки, вниз по пологому склону холма двигались быстро и спокойно. Перед выходом на открытое пространство собрались все вместе, и поручик в последний раз повторил план действий.

Луна начала заезжать за треугольник утеса.

— С Богом!

Мышкин первым выскользнул из елового укрытия и перебежал к одиноко стоящему дубку. Слился с его стволом, стреляя единственным глазом в сторону самурайской позиции. Подал знак — все в порядке и побежал далее.

Следующим, как и было задумано, оторвался от материнского холма Доскин. Капитан удовлетворенно отметил, что молодой фейерверкер ступает так, как учили, не на всю ступню, а чуть со скольжением вперед, как на лыжу. Это для того, чтобы свежий снег не слишком хрустел.

Вскоре все войско кралось вне еловой защиты под открытым, совершенно черным небом, хоронясь за земляными наростами, кустами и валунами. Луна зашла окончательно. Наконец, добрались до заветного овражка и залегли. До самурайской позиции отсюда было шагов сорок. Мышкин сообщил капитану шепотом, что в овражке есть "ихние" следы. Стало быть, самураи обследовали это место уже после снегопада, значит, все же опасаются диверсии с тылу. Но не слишком, поскольку постоянного поста здесь не оставили.

Все шло по плану, только прапорщика вдруг стал разбирать кашель. Унтер цапнул его пятернею за толстый загривок и ткнул пастью в снег.

Батарея располагалась на возвышении. Лежа в овражке, разглядеть можно было лишь сполохи пламени от костра, горевшего за бруствером. Сверху стекали также запахи дыма и приготовляемой еды. Доносились и какие-то звуки, но чему они соответствовали, сказать было трудно. Скорей всего, неутомимый ворог занимался усиленной починкой второго орудия.

Фурцев велел Мышкину разгрузить прапорщика и раздать фузеи. Все, как инструктировал унтер, положили оружие вдоль своего тела, кремниевыми замком на шапку. Руки — опять-таки унтерский совет — засунули в штаны, чтобы пальцы не деревенели от холода. А было прохладненько.

Сверху, с батареи раздались голоса и звук шагов. Как минимум два человека. Действительно, на насыпном бруствере показались две фигуры немного подсвеченные сзади сполохами костра. Фигуры выглядели причудливо — широченные из-за наплечников плечи, торчащие во все стороны ножны и длинные рукояти мечей.

Войско Фурцева вжалось в снег, если эти двое двинутся вниз по склону — бой неминуемый, а потом, уноси ноги и к чертям все планы!

Но самураи, как оказалось, вышли не на длинную прогулку, а за малой нуждой. Облегчаясь, они попутно обменивались замечаниями.

— Цу корудо.

— Цу корудо.

В тот момент, когда они начали застегиваться, раздался взрыв там далеко у подножия утеса.

Началось!

Фигуры с бруствера исчезли. На батарейном холме началась беготня и раздались многоголосые, краткие вскрикивания. Потом наверху послышался стук копыт, понятное дело, послали с батареи спросить, что происходит? Сквозь самурайский шум на батарее, как иголки сквозь вату дошли звуки разрозненой стрельбы у подножия утеса. Фурцев достал правую руку из штанов и вытер пот со лба и посмотрел в сторону елового холма. Пора бы уже Колокольникову, несмотря на всю его лихорадку, подпалить отвлекающий костер. Нет, никакого дыма над холмом не наблюдалось.

Надо еще немного подождать. Все равно, ворог сейчас занят главною дракой подле утеса и ему не до отвлекающих костров.

Прошло минут десять-пятнадцать. Суета на батарее стала стихать. Самураи разобрались, что к чему, и успокоились.

Что дальше?

По спине у Фурцева от этого вопроса пробежала по спине холодная волна. Он прекрасно понимал, что будет дальше. Сейчас вышлют дозор, чтобы обследовать окрестности батареи.

Колокольников, где твой костер?!

Фурцев прищурившись смотрел то на батарейный бруствер, то в сторону ельника.

Никогда не доверяйся больным и уродам!

Над бруствером начали не торопясь вырастать фигуры в шлемах, заслоняя звездное крошево у себя за спиной. Четверо. Не спешат, им явно не хочется углубляться в неуютную снежную темноту. На секунду Фурцеву показалось, что они сейчас просто помочатся как те двое и уйдут.

Дыма все не было. Капитан представил себе, как должен был бы рисоваться толстый пепельный столб на фоне черно-искристого неба.

Ничего этого не было.

Самураи начали спускаться, медленно покачиваясь из стороны в сторону.

А дыма как не было, так и нет.

Они продолжают спускаться. Как раз сюда, где лежит разрозненно уже изрядно подмерзшая команда капитана Фурцева. Без боя не обойтись. На возможность неожиданной атаки на батарею можно великолепно наплевать. Ротмистр будет побеждать или проигрывать в одиночку. Фурцеву стало нестерпимо стыдно перед Родионовым, и стыд этот был намного сильнее неизбежного, никогда не пропадающего страха перед столкновением.

— Всем приготовиться! — Скомандовал шепотом Фурцев. — Начинать только по моему приказу.

Прапорщик Плахов вдруг тихонько заскулил. Унтер снова ткнул его головой в снег, и просвистел сквозь редкие усы.

— Эх, Колокольников собака, где ж, твой костерок!

Четыре смутных, и засчет этого кажущихся огромными фигуры сползали по склону вниз, вместе с волной хруста, сопения и других мелких звуков.

Капитан целился в это скопище темных пятен стволами обоих дрожащих пистолетов, рук уже практически не чувствуя.

Осталось шагов двадцать.

Все, теперь…

И тут раздался страшный, истеричный, почти нелюдской вопль справа, в районе бывшей штабной избы.

Японский дозор замер.

Крик повторился, его окружили другие шумы. Там явно происходила какая-то свалка. Дозорные обменялись несколькими короткими фразами и повернули в сторону хутора. Мимо лежащих разведчиков они проскользнули во тьме четырьмя тяжелыми похрустывающими тенями.

— Что там такое? — Спросил поручик, когда они отбежали достаточно далеко.

— Голос, как будто Колокольникова. — Сказал Будкин.

— Почему так считаешь?

— Однажды уже было такое, еще во время подготовки. Прямо в аудитории. Упал и как завоет. Его увели в санчасть, а потом он вернулся.

— Понятно. — Сказал поручик, хотя, что именно он понял, было неясно. — А что ему понадобилось на хуторе?

— По слухам, у Ражина можно разжиться контрабандным порошком. — Сказал Твердило.

— Не верю я ни в какую… — Начал Фурцев, но вспомнил про зажигалку Родионова и продолжать не стал.

— Если самураи возьмут его в плен, он тут же скажет где нас искать, сволочь! — Скрипнул зубами Мышкин.

Твердило философски вздохнул.

— Как все же неблагодарны люди. Этот наркоман только спас всех нас своею глупой вылазкой, а вы…

— Тише. — Приказал Фурцев и прислушался. Он надеялся уловить звуки боя на теле утеса, но все заслоняла невнятная возня японцев на батарее, лез в ухо и конский топот, вперемешку с непонятными командами у штабной избы.

— Ладно, пора. Подползаем поближе. Теперь фузеюшки наши поработают. Продуть на всякий казенную часть, не дай Бог снегу туда насыпалось. Будкин, приготовь бомбу и кресало. Не забыл, где лежат зарядные ящики?

— Никак нет, вашбродь.

— Пошли.

Подобрались скрытно, осторожно выглянули из-за маленького хребта мерзлой землицы. Посреди захваченной ворогом позиции стояло две больших палатки, меж ними горел костер. Один самурец как раз подбрасывал в огонь полешки, отчего всякий раз в небо взмывал ворох крупных искр. Земля была на батарее вытоптана до черноты. Стволы пушек были сняты с лафетов. Один пузатый ствол лежал у самого костра, пламя играло на фигурке единорога (герб графа Шувалова) скакавшей по орудию. Рядом, правым колесом в небо, левым в землю лежал лафет. В каждой палатке имелось по светильнику, поэтому, сквозь ткань проступала возня теней внутри.

Не менее десяти человек, подсчитал приблизительно Фурцев. Кроме того, неизвестно, сколько самурайев имеется поблизости в дозорах и прочее. Они непременно прибегут за звук боя. Надо еще иметь в виду тех, кто несет охрану амбара с пленными на хуторе.

— Вон они, ящички-то. — Прошептал на ухо капитану Будкин.

Три ящика с бомбами неаккуратно лежали один на другом шагах в пятнадцати от палаток.

— Поджигать уже фитиль-то?

— Погоди, второго взрыва еще не было.

Из темноты за палатками раздался стук копыт, из темноты вынырнул всадник, он с завидной ловкостью спрыгнул с лошади, бросил начальническим жестом поводья тому самурайцу, что поддерживал огонь, после чего нырнул в одну из палаток. Там сразу же разгорелся какой-то громкий, нервный спор.

— Может, поджечь их? — Задумчиво сказал Мышкин.

— А толку? Повыскакивают наружу да и все, даже косы не обгорят. Будем ждать. — Прошептал поручик, и в этот самый момент прикатила волна грандиозного грохота со стороны Родионовского утеса. Фурцеву показалось, что ему в разломах каменного звука слышаться звуки человеческого ужаса. Капитану живо представилось как грады яростных камней крошат неразумных япошек.

— Давай, Будкин!

Феерверкер давно уже установил в снежной выемке тельце своей бомбы, и руки с кремнем и кресалом держал наготове над черным кривым фитилем. Получив команду, он начал торопливо назвякивать.

Самурайцы высыпали из палаток и уставились растеряно в громогласную тьму. Только что прискакавший, запрыгнул в седло, собираясь очевидно скакать обратно.

Волна грохота схлынула и тут стал отчетливо слышно грюканье кресала. Слышно и самураям, Фурцев это понял по их внезапно напрягшимся спинам.

На фитильный отросток наконец упала достаточно сочная искра, и из него с ядреным шипением повалил жирноватый дым, внутри которого завелся ехидный, огонек. Будкин привстал на четвереньки, и как шаг в кегельбане катнул гранату в сторону зарядных ящиков.

Японцы, как по команде обернулись, ползая руками по многочисленным рукоятям своего вооружения.

— Пли! — Скомандовал Фурцев своим залегшим бойцам. Раздалось три выстрела. Плахов запутался пальцами в курке. У Доскина была осечка. Мышкин, разумеется, нанес максимальный урон ворогу. Его пуля попала крайнему справа самурайцу прямо в харакири. Тот, не издав ни звука, схватился за живот и упал на колени. Сам капитан изорвал в клочья наплечник самому рослому ворогу, стоявшему в середине толпы молчаливых рогачей. Твердило угодил пулей в костер, выбил из него искрящееся полено, получилось эффектно, но не полезно.

По всем суворовским правилам, нужно было после залпа идти в штыковую, пока противник не опомнился, но поручик крикнул:

— Лежать!

Все уткнулись в снег. Плахов же услышавший вместо команды "лежать!", команду "бежать!", начал с тихим стоном отползать назад, вниз по склону.

Ужас внезапности стал спадать с самурайской компании, послышались краткие, бодрящие возгласы командиров, поползли из ножен акульей кожи покрытой лаком, изогнутые лезвия. Заиграли раздраженные, огненные блики на полированной стали. Вся эта немалая по меркам здешней войны армия, дважды семь самураев, сдвинулась с места, и в этот момент рвануло.

Взрыв получился, как бы чуть растянутый во времени, в нем было два ядра, как бывает два желтка в яйце. По крайней мере, так показалось уткнувшемуся лицом в теплый снег поручику Фурцеву. Когда он выглянул из-за бруствера, то увидел толстый, жгут белого дыма, он, туго заворачиваясь вокруг себя, вываливался с батареи. Сверху же, прямо из звездного неба падало на россыпь мелких горящих обломков, какое-то полыхающее полотнище. Сорванная взрывом и загоревшаяся в полете палатка, понял Фурцев.

Большая поляна в цветущем вишневом саду. Раннее утро. Туман бесшумно и быстро испаряется, и скоро о нем останется одно воспоминание, как и о заснеженном мире ночного боя. Он остался далеко-далеко позади, не менее, чем в пятистах шагах, вместе с взорванным утесом, ельником-спасителем, пороховым перегаром и еще немного теплыми трупами.

Поручик Фурцев стоял по щиколотку в мокрой траве, спиной к белому, прохладному дереву, отчего особенно отчетливо горели две длинные царапины, на щеке и над правой бровью. Егерский мундир висел на нем лохмотьями. Справа стоял, победительно расставив ноги, и опираясь закопчеными руками на пистолеты за поясом, довольный жизнью, и победой унтер Мышкин. В общем, вокруг было полно разнокалиберно одетого, вооруженного, и сильно перепачканного народа. Они были еще горячие, сморкались и матерились, рассказывая, как им удалось отличиться нынешней ночью.

Пленные, обезоруженные, в полуободранных доспехах самураи, располагались на противоположном конце поляны. Лица у них были грязны и непроницаемы. Руки связаны, хотя это было, пожалуй, лишнее. Вид они имели настолько капитулировавший, что веревки на руках смотрелись как ненужное унижение. Это ротмистр Родионов, главный победитель распорядился насчет веревок, и многие из солдатиков не считали это перестраховкой. Вон как конвойные выставляют перед собою штыки, опасаются. Только что побежденный ворог вполне доказал свою цепкость, лютость, боевитость. А ну, как ломанет с отчаянья, можно и не отбиться.

Родионов подошел слева к Фурцеву, хлопнул по плечу и протянул плоскую фляжку с отвинченной крышкой.

— Глотни, разведка.

Перебивая замедленно-свежее дыхание цветущий сакуры, от него бодро и беззаботно разило спиртным.

— Глотни, глотни, трофей!

Фурцев взял теплую на ощупь фляжку, поднес ко рту, отхлебнул. Не по-родному пьянящий огонек покатился внутрь.

Родионов благодушно вертел головой, что-то насвистывал.

— Смотри-ка, сплошные вишни, все как положено.

Капитан не успел ему ответить, слева на поляну по тропинке спустились три пары японцев под конвоем четырех гренадеров. Пленные несли большие плетеные корзины нагруженные песком.

— Наконец-то! — Крикнул ротмистр. — Я думал, что мы никогда не дождемся.

Из толпы пленных вышел довольно высокий сухощавый мужчина с седой короткой бородой, в плотно завязанном коричневом кимоно. Прорези глаз у него были так узки, что он и среди прочих пленников мог бы считаться японцем. Эффект усугубляли плотно сжатые, чернильно-синие губы. Он молча и выжидательно смотрел на Родионова, тот махнул на него зажигалкой и крикнул, нашаривая за отворотом рукава бычок.

— Да, давай уже, начинай.

Седой японец коротко, но отчетливо поклонился и отдал песконосам команду. Те стали равномерно посыпать центр поляны песком, добытым должно быть на берегу того самого пруда, что поблескивал сейчас на солнце возле трагического штаба.

— Знаешь, как его зовут? — Спросил Фурцева ротмистр, окутывая сигаретным дымом.

— Кого?

— Ну, этого, седого.

— Как?

— Ноги. Вот так вот — Ноги. Хорошая фамилия для генерала, чья армия бежит.

Фурцев кивнул.

— Да, смешная фамилия. Он что, их командующий?

— Да нет, он начальник охраны ихнего главного, принца какого-то. Тому ночью башку камнем разнесло. А этот, главный слуга, должен теперь горе показать и камикадзе себе сделать.

— Харакири.

— А, не один черт.

Поверх песчаной подстилки уложили одна к одной шесть соломенных циновок. А поверх циновок полотнище белой ткани. Центр образовавшегося подиума накрыли красным шерстяным квадратом.

— Это я понимаю, — поцыкивая зубом заявил Родионов, — это чтобы кровищи видно не было.

Надо полагать, этот специальный антураж для ритуального самоубийства входил в боекомплект самурайского войска.

По краям красно-белого помоста воткнули в землю четыре шеста и натянули на них еще одно белое полотнище, как бы крышу.

— Тоже, наверно, что-то обозначает. — Задумчиво сплюнул Ротмист и поглядел почему-то на прапорщика Плахова, стоявшего тут же рядом в совершенно мокрых штанах.

— Так точно! — Восторженно ответил тот на замечание командира.

Невысокий, коренастый самурай вынес на подносе орудие для свершения ритуала. Короткий, сантиметров тридцать длиною клинок. Невероятная его острота ощущалась даже на расстоянии, Фурцев чуть дрогнул, как будто его лизнуло холодом по горлу. Непонятно откуда взявшийся солнечный луч, вылился на ликующее перед работой лезвие и протек туда-сюда по волнистому от закаливания узору. Рядом на подносе лежал белая тряпка, Ноги обернул ею рукоять клинка, стараясь не прикоснуться к ней самой пальцами. Тот, что вынес оружие, отложил поднос, помог Ноги спустить кимоно, обнажая торс. Нельзя сказать, что мускулистый, но и не заплывший жиром, без единой волосинки, лоснящийся, как бы облитый стеклом. Ноги поднес клинок ко лбу и поклонился, ни к кому специально не относя поклон, ни к соратникам, ни к победителям, после чего опустился на колени. Второй самурай наклонился рядом и пропустил рукава кимоно под коленями сидящего.

— Чего они там колдуют. — Раздраженно сказал Родионов.

— Бесовский обычай. — Прошептал кто-то из стоявших рядом в толпе солдатиков.

— Легко говорить, а ты бы смог брюхо себе распороть?

— А зачем?

— Легко говорить, а ты сначала сумей.

Ноги положил замотанный клинок рядом с правым коленом и начал разминать руками мягкий, явно невоинский живот. Фурцев почувствовал, что у него самого внутри испугано заурчало.

— Понятно, зачем рукава под коленки — чтобы назад не упасть. — Сказал Мышкин, прищуривая изучающий глаз. Унтер явно проводил время с пользой для себя. Когда еще будет случай обучиться всем тонкостям такого редкого искусства, как сепукку.

Пальцы Ноги замерли в районе его мелкого пупа и начали медленно-медленно всползать, подбираясь к грудным соскам.

— Профессор, наверно, специалист, — сердито сплюнул Родионов, — смотри, как все эти собачьи правила соблюдает.

— Почему же, собачьи. — Непонятно зачем возразил Фурцев, его уже слегка подташнивало от замедленных красот ритуала.

Ноги резко повалился вперед и коснулся лбом красного настила. И так оцепенел. Прошло секунд двадцать, потом минута. Ожидание затягивалось, но никто не решался и звука недовольного подать. Наоборот, чем дольше лежал лоб самурая на красном подстиле, тем глубже и жутче становилось сковывающее уважение к порядку происходящего. Даже ротмистр, даже победитель и хам ротмистр только цедил бесшумно сквозь зубы ехидные словечки.

Прошло три минуты, и только тут некоторые догадались — что-то здесь не так! По поведению помощника торжественного самоубийцы. По его растерянному виду. Он стоял за спиною Ноги, держа двумя руками обнаженный меч, дабы в нужный момент отсечь им седую голову рыцаря. И вот этот помощник внезапно вышел из состояния своего подобающего окаменения, поворотил голову вправо, к своим, как бы спрашивая о чем-то, потом наклонился немного вперед, пытаясь сбоку заглянуть в лицо самурая. Наклонился ниже, и даже коснулся острием меча красной ткани. В фигуре его не было уже ни сосредоточенности, ни торжественности.

— Да он сдох! — Громко сказал ротмистр.

Так оно и оказалось. Воля самурая Ноги оказалась сильнее его сердца, и оно разорвалось на несколько мгновений раньше, чем нужно.

Скрюченое, некрасивое тело самурая уволокли в толпу пленных соплеменников, какой уж там полагался вид позора столь неловкому трупу, неизвестно.

Конечно, всякое почтение к обычаю тут же среди победителей прекратилось. Послышались не только снисходительные смешки, но и грубые матерные отповеди. Дурь и бред, а не обычай. А ведь как пугали, а ведь требовали, чтобы весь порядок был. Козлы желтопузые!

На первый план неожиданно для всех выступил прапорщик Плахов. Большими шагами грязных сапожищ, он пересек красно-белую арену в направлении толпы пленников, сгрудившейся еще плотнее, как будто их охватило цепью общего стыда.

— Нет уж, — кричал Плахов, — раз уж начали, так давайте! Раз уж резать брюхо, так резать!

Прапорщик схватил за рукав кимоно крупного, с обширным животом японца, и резко потащил к помосту.

— Иди, сука, я что сказал, иди, режь пузо!

Пленник упирался, прапорщик тащил его яростно, треснуло кимоно, японец упал на колено и уперся в землю связанными руками.

— Вставай, собака! — Буйствовал Плахов.

— Чего это у него штаны мокрые такие? — Спросил Родионов, снова закуривая.

— А слоновья болезнь. — Весело сказал Мышкин. — Навалил полные штаны наше благородие во время боя, все утро нынче мыл портки, теперь берет реванш за свою задницу.

Плахов бросил косного толстяка, и накинулся на щуплого, юного совсем япончика, изорвал на нем ветхую рубаху, ухватил за черные космы, и бешено поволок на место неудавшегося харакири.

— Режься тогда ты, скотина. Вон ножичек лежит.

Юноша упирался, но прапорщик весил раза в два поболее его, и перетягивал одним весом. Егеря и гренадеры, хохоча, подбадривали гневного офицера.

— Давай, вашбродь, давай!

Вместо мрачного басурманского развлечения, выходило развлечение родное, дурацкое.

Японец исхитрился и выскользнул черными гладкими волосами из Плаховских пальцев и по инерции отбежал шагов на пять, глядя исподлобья на сотрясаемую гневным дыханием фигуру мокрого русского офицера.

Прочие пленники стояли рядом, на расстоянии вытянутой руки, как единая понурая стена.

— Давай, благородие, бери-тяни чернявого!

Фурцев с удивлением подумал, что кричат все не потому, что настроены против молодого японца, просто хотят раззудить развлечение.

Плахов же, несомненно, ощущал себя богатырем-поединщиком. Он один и первый встал против всей вражьей, черной силы. Вот сейчас он успокоит дыхание, и пойдет грудью вперед. Щуплый япошичек смотрит на гиганта исподлобья, слегка согнув ноги в коленях и вместе с ним, так же исподлобья, все плененное войско его соплеменников, наблюдает за ним.

Подпоручик, расставил руки, и сделал огромный шаг в направлении упорного пленника. Толпа победителей предвкушающе загудела.

Черноволосый юноша вдруг выкрикнул резко и громко.

— Иккэн-хиссацу! — И, перебрав всего раза два голыми подошвами, взлетел в воздух пяткой вперед. Удар пришелся точно подпоручику в горло. Ничего не говоря, Плахов шагнул по инерции вперед раз другой, и упал ничком.

— Готов. — Сказал кто-то в мгновенно наступившей тишине. Следом прозвучал выстрел. Пуля попала молодому японцу в висок, выломила с другой стороны целую дверцу в голове и обрызгала кровью, строй пленников.

— Н-да. — Сказал ротмистр Родионов, пряча пистолет за пояс. — Не удивился, если бы мне сказали, что именно этот парнишка и порезал тогда в избе наших полковников.

Весь драматизм, и скрытый и явный, был рассеян этим выстрелом. Солдатики начали медленно и бесцельно разбредаться в стороны. Пленных развернули в походный порядок и погнали куда-то сквозь цветущий вишневый сад.

К задумчивому поручику и покуривающему ротмистру подошел невысокий курчавый пехотинец с непонятною улыбочкой на лице. Фурцеву показалось, что он где-то уже видел этого воина, и что-то с ним было связано.

— Так что, пора, вашбродь. — Доложил курчавый.

— Что там? — Спросил Родионов, не вынимая сигарету изо рта.

Пехотинец стыдливо ухмыльнулся в кулак.

— Пожалуйте, надругаться.

— А-а, — неожиданно взбодрился ротмистр, — конечно же! Идем Фурцев.

— Куда?

— Идем-идем, победитель! И возьми еще парочку своих, отличившихся. Поощрение! Ну, и справедливость навести. Сколько их там? — Спросил он у курчавого.

— Да, домиков пять стоит.

— Я Ляпунова возьму, у него брата зарубили, ему бы надо. А ты (капитану) захвати обязательно этого артиллериста, что бомбы добыл. Герой-спаситель.

— Будкин. — Машинально сказал Фурцев.

— Во-во. — И ротмистр решительно зашагал вслед за курчавым солдатиком, который показывал дорогу.

— Послушай, чудо-богатырь, а ты откуда знаешь, куда это надо двигаться?

Чудо-богатырь объяснил, что тому полчаса назад, когда отошел он по малой нужде за вон те деревца в цвету, предстал ему внезапно человек в черном плаще и велел идти за ним.

— Пошли мы по тропинке, вокруг холма, а там открылся пруд красивый с островками, а на них домики, стены как из решетки с бумагой. А внутри, как я понимаю, дамочки.

— Правильно понимаешь. Я сам должен был догадаться. Знаешь, Фурцев, когда ты после персидских колесниц валялся с приступом кровавого поноса, мы с Ляпуновыми хорошо пошерстили такой, небольшой гаремец. Я считаю, правильное правило, победил — пользуйся. Хотя, там далеко не сплошь красавицы. Так же, как в строю у нас, не сплошь Гераклы. Но одну, две цыпки в теле всегда можно подобрать. Самая сочная персиянка досталась, помниться, Грузинову. Тогда он был не артиллерист, а начальник лучников.

Фурцев вспомнил, где видел курчавого солдатика. Это над ним смеялись самураи там, на берегу.

— Как тебя зовут?

— Меня. Мусин фамилия, Василий.

Мусин, Василий, ничего смешного, подумал автоматически Фурцев.

Тропинка сделала последний поворот, и открылось взору победителей место ослепительной живописности. Как будто ожил внезапно самый талантливый рекламный плакат, зазывающий в путешествие в страну Солнечного Корня. Грациозно захламленный разнокалиберными камнями пруд кристальной, целебной воды, от вида которой одухотворяется взгляд. Меж каменными островками мостики, переброшенные волей тихого гения естественности. Изящно искаженные деревца, невесомые строения, с полуотодвинутой входной дверью. Чуть виднеется таинственная, экзотическая тишина там внутри. Ни одной женщины не заметно, но чувствуется, что они тут есть, и уже осведомлены о своей судьбе.

— Ну что, орлы-победители, надругаться подано! Пошли!

Родионов пнул ботфортом сосновую шишку, она полетела в пруд, разбив робкое отражение мира державшееся в нем. Ротмистр грозно и развязно взошел на первый мосток, и за ним повалила вся рать. Ляпунов, Мышкин, Будкин, еще какие-то жарко дышащие мужики.

На какое-то время Фурцев остался один посреди этого маленького, игрушечного городка. Справа, слева, сзади из стоящих на разном отдалении домиков доносились звуки. Выяснилось, что мужчины очень различаются по тому, как они приступают к изнасилованию. Кто-то, горяча себя, сквернословил и воинственно грохотал по аккуратному строению каблуками; кто-то отвратительно-успокаивающе исходил словесной слюной, снимая лосины; кто-то кряхтел и кашлял, давя приступ неожиданной неловкости. Женских голосов слышно не было, отчего происходящее казалось таким же игрушечным, как и сам поселок. Хотя, какие тут игрушки, отдерут по полной программе и не по одному заходу, да еще и приятелей назовут, подумал Фурцев, и не ощутил в себе никаких моральных содроганий. Нет, все же, мелькнуло что-то вдалеке и как бы за кулисами души. Навстречу хромому, суетящемуся сомнению вышел полнокровный аргумент: а если бы нас порубали замечательными самурайскими сабельками, то терпеть пришлось бы нашим бабам в каком-нибудь специально отстроенном берендеевском тереме.

Над головою что-то зашуршало, и сверху посыпался мелкий древесный мусор. Фурцев поднял голову — белка. Сидит на ветке сосновой и чешет щеки. Интересно бы знать, каких кровей животное, наших или ворожеских, совсем уж праздно подумал капитан. Когда он опустил голову, то увидел перед собою маленького старичка-японца в белой одежке, со стянутыми на затылок волосами. Подкрался бесшумнее белки, однако. На губах чуть заметная улыбочка. И говорит, кланяясь.

— Итеррасяй.

— Что? — Спросил Фурцев.

— Итеррасяй. — Повторил старичок, поклонился и показал в сторону домика, привлекательно виднеющегося меж сливовым деревом и сероватым валуном. Понять хлопоту старичка было нетрудно — в домике находится наготове мадам не охваченная общим напором надругательства.

Капитан усмехнулся, и не сачканешь. Что ж, Федор Иванович, надоть иттить, как сказал бы Мышкин, который сейчас справно и ладно надругивается вон в том домике у самого мостика. Его-то гейша будет довольна.

— Ну, веди, батяня. — Хмыкнул Фурцев. — На войне, что называется, как на войне.

Старичок понял, что его поняли, и чуть ли не обрадовался. Засеменил, показывая дорогу. Что за нация, прости господи, промелькнуло у капитана в голове уже настраивающейся на другое. Ну уж такое почтение к порядку. Если положено отдать под ссильничанье оговоренное количество дамочек, так они проследят, чтоб ни одна не уклонилась, не схитрила.

Проходя мимо валуна, капитан похлопал его, как бы слегка извиняясь перед ним, как перед местным мужиком. Извини, мол, браток, но что должно быть сделано, сделано будет. И тут же подумал, а какова она, японочка, то есть. Неужели он обязан, если окажется старой узкоглазой жабой?

Дверь была полуоткрыта, как и у всех прочих домиков. А ведь это хитрость, если вдуматься. Какое же это насилие, когда, почти по приглашению. И если к тебе вот так, хотя бы с внешней приязненностью, то и зверствовать немного неудобно.

Однако войдем.

Фурцев оглянулся, старичка не было. Пошел с обходом, везде ли отдача идет по всем правилам дальневосточного гостеприимства.

Просунув голову в проем, капитан почувствовал как внутри прохладно, и ощутил приятную весеннюю сонливость воздуха. Кажется, никаких духов, но полная уверенность, что воздух этот специально готовили к приходу гостя. Пол такой чистый… не снять ли сапоги? Но какое насилие босиком? Вот так, начнешь с сапог, а потом попросишь ручку поцеловать. Нет, ребята, правила нарушать нельзя. Взял город — изволь грабить!

Отогнав в сторону легкую дверцу капитан шагнул внутрь, мобилизуя в себе запасы естественного скотства.

Помешал ему страшный, сдавленный, но все равно очень громкий крик. Не женский. Более того, знакомый! Фурцев рванулся обратно. Проскочив между камнем и деревом, он увидел ротмистра Родионова. Тот, цепляясь ногами за выступившие над землей корневища, почти падая после каждого шага, шел по периметру маленькой площади озерного поселка. Обе руки были прижаты к груди. Меж пальцев быстро проступала кровь.

Родионов упал на колени и сказал рассудительно и твердо.

— Сука.

На крик командира собрались быстро. Повыскакивали кто в чем, едва прикрывая срам.

Ротмистр не сказал больше ничего. Медленно, с большою неохотой сильного тела, завалился на бок, и умер, прижавшись щекой к шероховатому стволу. На глазах у бессильных помочь товарищей.

— Где она? — Спросил Фурцев, и, не дожидаясь ответа, направился к тому дому из которого выбежал раненый ротмистр.

Конечно, побежали, узнали где, нашли. Девица эта ядовитая, пропоров явно не полагавшимся ей по замыслу, контрабандным ножичком ротмистру солнечное сплетение, вскочила из дома с противоположной стороны, широко взрезала себе живот и без единого звука бросилась в стоячую воду.

 

Четвертая глава

— Дом выглядит немного странно, но это потому, что он стоит в одиночестве. Там, на английской родине его с обоих боков подпирали другие такие же английские дома. Первоначально предполагалось перенести сюда всю историческую улицу, но как это часто бывает, замысел оказался намного щедрее результата.

Двухэтажное строение из серого камня с белыми оконными переплетами, окруженное не слишком большим, и не слишком ухоженным садом, который в свою очередь был опоясан сетчатым металлическим забором. Налево довольно большой, ни для чего не нужный луг.

Я не любил это место, слава Богу, что Зельда тоже жаловала его не очень-то, и это несмотря на то, что музейный хранитель Патрик души в ней не чаял и любил завести речь о том, что она "лучший человечек во всей этой мерзкой деревеньке". Когда мы подошли к калитке, он манипулировал старинными граблями под исторической елкой; лежа в траве рядом с нею мистер Бут почувствовал первый укол нарождающегося открытия. Некоторые говорят, что ему в этот момент на голову упала шишка, но, думаю, так говорят только от желания глупо ассоциировать нашего школьного учителя с Ньютоном.

Услышав наши шаги, Патрик выпрямился, и помахал нам рукой. Длинный, большеголовый, нескладный, в старом пуловере с вытянутыми локтями.

— Говорят, что он до чрезвычайности похож на своего гениального предка, так что и сама его внешность является экспонатом музея.

— Он и вправду прямой потомок Майкла Бута?

— Да, Теодор. Природа в данном случае отдыхает не только на сыне, но и на внуке, и на правнуке.

Патрик подошел к нам, приветливо улыбаясь, и отпер калитку. С Зельдой он по дружески расцеловался, мне пожал руку, но смотрел при этом все время на мессира сенатора. Не отрываясь, тревожно-изучающим взглядом.

— Я давно вас жду.

— Нас задержали. — Сказала Зельда. — Сначала госпожа Изифина, потом мы осматривали ангар, потом лабораторию госпожи Диамиды.

— А сэр Зепитер, с ним вам повидаться удалось?

— Нет, Патрик, не удалось. Сэра Зепитера свалил приступ необыкновенной головной боли.

Хранитель музея отбросил грабли в сторону и хлопнул себя по вельветовым коленям. Вел он себя очень странно, никогда я не видел его столь возбужденным, такой всегда вялый, тусклый, а тут, надо же.

— Зельда, миленькая, неужели они о чем-то догадались. — Прошептал он.

— Идемте в дом, Патрик. — Сердито рявкнула начальница пресс-службы.

Мессир комиссар вел себя так, словно его все происходящее не касается.

Мы проследовали по дорожке присыпанной розовым песком к крыльцу.

— Дом, сам по себе, ничем, кроме факта рождения здесь Майкла Бута не примечателен. Но хватит о доме, поговорим о его хозяине. Во-первых, происхождение. На три четверти он британец, а на одну — бабушка по материнской линии — немец. Отсюда и фамилия. Личность вышеупомянутого мистера Бута оценивается весьма по-разному. Одни считают его титаном ума и духа, который видел и предвидел, который основал и обосновал. Другие называют его жизнь, его теорию шуткой высокой статистики, фигурой случайно попавшей в фокус пересечения тех бесчисленных лучей, что человечество вечно направляет в свое прошлое в поисках истоков, корней и тому подобного. В самом деле, кого должны мы признать основателем воздухоплавания? Ведь сотни людей бросались с башен, со скал с привязанными к рукам тряпками перьями. Кого из этих безумцев и героев мы должны объявить первооткрывателем, того, кто погиб раньше по времени, или того, кто дольше продержался в воздухе?

Мы вошли в тесную прихожую. Направо была дверь в тесную гостиную с электрическим камином, налево душевая комната. Кстати, гений жил весьма скромно, на втором этаже не было ванной комнаты, так что и ему самом и детишкам приходилось добираться до спален вверх по лестнице с мокрыми волосами.

— Я привела эту аналогию Теодор, только для того, чтобы сказать, что она в данном случае неуместна. Дело в том, что мистера Бута нам не приходится путать и сравнивать с какими-то другими мистерами Бутами, трудившимися якобы на той же ниве, чуть раньше, или чуть в стороне. Да, наш английский школьный учитель мыслил немного наивно, общо, чуть-чуть по-детски, но мыслил подобным образом первый и сразу глобально.

Высокий гость добросовестно осматривал жилище гения. Даже в ванную комнату вошел, отодвинул занавеску, прислушиваясь к мемориальному треску пересохшего полиэтилена; пересчитал взглядом дезодоранты на полке перед зеркалом; взглянул на свое отражение в давным давно выдохшемся зеркале.

— У мистера Бута было трое детей, две дочери-близняшки, Валерия и Виталия, и сын Эрик, потомком коего и является наш нынешний смотритель.

Не удостоив потомка даже взглядом, комиссар проследовал на кухню. Ощупал ручки электроплиты, открыл все навесные шкафчики, пошарил между жестяными банками для круп и специй, вскрыл мертвый холодильник и из него дохнуло, как из гроба. Даже Зизу возмущенно фыркнул. Из крана, отвернутого рукою инспектора, потекла в мойку тонкая струйка ржавой водицы.

Я отметил, что Зельду эта исследовательская обстоятельность явно озадачивает, почти раздражает, она то знает цену всем этим "экспонатам".

— Если верить рассказам современников и соседей, миссис Бут не была большой аккуратисткой. Но ее можно понять, мистер Бут, как это часто случается с великими людьми, был равнодушен к бытовой стороне жизни. Все равно, из какой чашки пить кофе, хорошо вымытой, или не очень, если тебе все равно, пить кофе или не пить.

Упорный мессир Теодор продолжал открывать шкафчики и осматривать ведра для мусора, и повсюду совал перед собою своего компактного пса. Оригинал, ничего не скажешь. Искусственные кентавры и любовные удавы его, видите ли, заинтересовали не очень, а вот устройство пещерной микроволновки его волнует до чрезвычайности. Открыл дверцу, закрыл, развернул к себе тылом, встряхнул, из корпуса выпало несколько сухих тараканов, тоже, надо понимать, современников гения.

Патрик нервно застегивал и расстегивал пуговицу на своем пуловере. Поведение важного гостя его держало в напряжении. Несколько раз порывался что-то пояснить или сообщить, но Зельда строго запрещала ему это одним движением строгого пальца.

— Я понимаю, Теодор, вам хочется как можно плотнее соприкоснуться с вещами, на которых лежат, так сказать, отпечатки прикосновений феноменального человека, вам, должно быть, кажется, что эти примитивные вещицы и механизмы сохранили частицу его личности. Но поверьте, что ванная и кухня это не те места, где…

Мессир Теодор нажал на кнопку тостера, и тот щелкнул проволочными челюстями. Зизу неприязненно оскалился в ответ. Глупое, все-таки животное!

— А где кабинет мистера Бута?

— На втором этаже, но это не так интересно, поверьте, я бы рекомендовала вам отправиться сразу в гараж.

Нет, с ним явно что-то произошло. Не слушается. Если Зельда советует, она знает, что говорит, а наш инспектор ведет себя так, как будто знает, что делает. Выйдя из кухни он тяжело прошагал к лестниц, ведущей на второй этаж, и, не оборачиваясь, стал подниматься. Патрик заспешил за ним на правах хранителя-хозяина. Я, плетясь в конце процессии, украдкой ущипнул мою малышку за ядреную ягодицу. Моя рука была наказана коротким, нешутливым шлепком. Зельда переживает. Что ж, ее можно понять, мы все-таки на работе, хорошо, что еще не приходится работать по ночам.

— А учителем чего он работал?

— Я разве не сказала? Истории. Вас интересует кабинет? Это налево. Только, уверяю вас, ничего интересного, по настоящему интересного вы там не увидите.

Ну, сказано же было мессир сенатор. Незастекленные стеллажи неаккуратно забитые бумажными книгами. Миссис Бут как могла старалась создать в доме атмосферу уюта. Но с годами ей это удавалось все хуже, да и стремилась она к этому все меньше. Раздавленное кресло с замызганными подлокотниками, вентилятор без одной лопасти, стопки газет на полу, монитор с серым экраном. Серым от пыли. Инспектор провел по нему толстым пальцем, рисуя фигуру своего размышления.

— Пыль, как вы понимаете, Теодор, достаточно современная.

В голосе Зельды слышалось несомненное желание как-то уязвить упорного гиганта. Он, конечно же, понял это, тяжело посмотрел сверху вниз на мою смелую малышку и сказал.

— Пойдемте в гараж.

Это только одно название "гараж", никакой там машины не было и в помине. То ли мистер Бут и не имел таковой вовсе, то ли ее, родимую, не удалось отыскать на автомобильных свалках Среднего Девоншира. Длинный сарай, разбитый на две части фанерной стеной и набитый всяческим хламом. Домкраты, велосипедные колеса на стенах, лопаты без черенков и с черенками, мусорные корзины, лыжные палки, мотки кабеля… впрочем, в таком, перечислительном темпе ничего я не успею описать. Зельда прямо-таки рвется к фанерной двери, что соединяет одно отделение гаража с другим.

— Здесь! — Взволнованно дыша, и глядя на мессира комиссара с особым значением, сказала она. И с немалым удивлением я увидел, что комиссар проникся ее особым настроением. Он подобрался, затаил могучее дыхание, и приподнял левой рукой своего Зизу к самому сердцу.

— Здесь, Теодор, находится то… нет, не так! Здесь вы узнаете…

Мессир комиссар с той же решительностью и стремительностью, каковая была проявлена в битве со змеей, рванул на себя ручку легкой двери. Я прекрасно знал, что он там увидит, но, тем не менее, нетерпеливо юркнул следом, как бы зараженный его жаждой.

— Эта небольшая комната, столь мало напоминающая нормальную, или хотя бы архаическую научную лабораторию, и была местом рождения идеи, возымевшей столь глобальные последствия. Тут, именно тут, укрывшись от мира, времени, семьи наш герой прозревал и постигал.

Конечно же, все здесь было как всегда. Сотни, а может, и тысячи фотографий, одной сплошной чешуей, за исключением нескольких белых бельм, покрывали стены. Фотографии был большие и маленькие, черно-белые и цветные, профессиональные и отвратительные, и все они были портретами. Портретами мужчин. Белых, желтых, черных. Посреди комнаты стоял большой стол, устланный таблицами, графиками, газетными вырезками. Над столом свисала с потолка на толстом шнуре двухсотсвечевая лампа в поцарапанном жестяном абажуре. Еще из мебели имелся блок каталожных ящиков углу. То есть, все как всегда, и от этого особенно непонятной кажется некоторая взволнованность моей красотки. А член Совета Международеых Комиссаров просто обалдело оцепенел. Шустрый Зизу спрыгнул с него как с дуба, и кинулся стрелять своим носом по углам.

— Мистер Бут не был противником нарождавшегося электронного интеллекта, но справедливости ради, следует отметить, что само открытие было совершено без применения передовых приборов, отчего его ценность и значение, конечно же, ничуть не уменьшаются.

Словно не слыша того, что говорится, мессир комиссар сделал несколько шагов к ближайшей стене и протянул вперед руку с выставленным указательным пальцем. Палец, мутно сверкнув желтым ногтем, уперся в одну из фотографий. Зельда не успела ничего сказать, и вперед выскользнул хранитель. Это был его номер. Этот кусочек хлебушка он никому не отдаст. Здесь даже моя феноменальная малышка должна была отойти в сторону. Правда, оттеснив Зельду, хранитель Патрик не отрываясь, и весьма угодливо заглядывал ей в глаза.

— Это Зико, мессир комиссар.

Палец чуть приподнялся и тут же получил ответ.

— Еркович.

Палец блуждал вдоль стены, и как бы высекал имена.

— Леонардо, Донадони, Анастази, Махлос, Ингессон, Ленхофф, Алейников, Янкер, Нилис, Еремис, Уайт, Жаирзиньо, Егиазарян, Линекер, Ивич, Эду, Тостао, Ортега, Оливейра, Наката.

— Да, патрик, да. И все произойдет сегодня! Ты меня понял, сегодня? — Неожиданно заявила Зельда.

Патрик смотрел на нее потрясенно и недоверчиво. И даже отрицательно покачал головой.

— Сегодня Патрик, сегодня. Иди готовся.

Хранитель продолжал медлить. Тогда Зельда, а она умеет быть жесткой, обратилась ко мне.

— Альф, убери его отсюда!

Выполнить это распоряжение было нетрудно, я одною рукой мог смести хоть четырнадцать Патриков, особео таких, которые пробуют перечить моей милочке. И хранитель это великолепно знал. Не дожидаясь, когда я приступлю, он выставил вперед свои вялые ладони и стал пятиться к выходу.

— О, я, совсем не в том смысле! Мне показалось, мне… Я уже иду. Ты не ошибаешься, Зельда?

— Нет. — Сказано было ему тихим, но не терпящим никакого противоречия тоном. — Вам надлежит подготовить окно, господин хранитель. Мы, очень может быть, пожелаем любоваться лугом.

Закрыв перед носом Патрика дверь, я тут же вернулся в распоряжение начальницы пресс-службы, ведь новая надобность во мне могла возникнуть в любую секунду.

Мессир Теодор спокойно дождвшись окончания непонятной (и мне) сцены, спросил.

— А кто все эти люди?

— Это футболисты.

— Футболисты? Футбол? Это такая игра, да?

— Вы что-то слышали о нем, да?

— В детстве гоняли мяч на пустыре. Иногда играли улица на улицу. Но так, время от времени. И нас, — комиссар усмехнулся, — но нас никто не фотографировал. Но чтобы взрослые люди занимались этим…

— Все верно. В годы вашей юности уже деградировал до состояния безобидного детско-юношеского развлечения. А лет семьдесят назад эта игра была чрезвычайно, невообразимо популярна. Сейчас трудно поверить до какой степени. Это была уже не совсем даже игра, это было явление громадного, планетарного масштаба, баснословный бизнес, суперсоциальный феномен. В каждой стране происходило национальное первенство, с участием десятков профессиональных команд, а были еще полупрофессиональные, и миллионы любителей. Разыгрывались всевозможные кубки. Были и масштабнейшие международные соревнования. Вот они-то и станут, в конце концов, центром нашего рассуждения и внимания.

Мессир комиссар слушал внимательно, но смотрел недоверчиво. Зря, если Зельда говорит, что было так, значит так и было, пусть даже сейчас и близко не имеется ничего похожего.

— У этой игры действительно была всемирная, непомерная, ненормальная популярность. Вы видите эти фотографии — эти люди были популярнее президентов и киноактеров.

— Он сделался так опасен, что его запретили?

— Не совсем. Хотя временами он действительно становился опасен. В некоторых своих внешних проявлениях. Буйство молодежи во время состязаний и после них, случались массовые гибели в несусветных давках во время восторженных встреч победителей, или под развалинами рухнувших трибун. Возникла даже одна полномасштабная война в семидесятые годы двадцатого века между двумя карликовыми государствами Гондурасом и Сальвадором на исключительно футбольной почве. Аргентина, проиграв настоящую, с кораблями, самолетами, бомбами и кровью войну Англии за какие-то острова, получила полную сатисфакцию, одолев ту же Англию несколькими годами позже на футбольном поле, на Чемпионат Мира. Это было главное соревнование на планете. Забитый гол стоил в душе аргентинца дороже потерянного острова. Как ни странно, никто тогда не взял на себя труд проанализировать эти поразительные факты. Кроме нашего мистера Бута. В общем, футбол, на какое-то время занял в картине мира совершенно особенное положение. Однажды один известный игрок на вопрос, что значит для него эта игра, ответил: некоторые считают, что футбол это вопрос жизни и смерти, на самом деле, все значительно серьезнее.

— Довольно претенциозный каламбур.

Зельда потерла щеки, сосредоточенно сдвинула брови — собирается с умственными силами.

— Сейчас да, но в тегоды, в самом начале двадцать первого века в нем мерещился какой-то смысл. Я понимаю ваше недоверие, какой-то футбол, одна из отмерших игр, мало ли их в человеческой истории. Во времена Вольтера во Франции была безумно популярна игра в шары, кто о ней теперь вспомнит. В то же время, если бы умнейшему человеку Вольтеру рассказали о популярности олимпийских игр, он бы снисходительно улыбнулся.

Мессир Теодор улыбнулся как Вольтер, но продолжал блаосклонно слушать. Человек, пытающийся смотреть на Зельду сверху вниз, даже явно превосходя ее в росте, мне смешен и неприятен.

— К сожалению, Теодор, нам сейчас придется говорить все же о футболе. Без того, чтобы разобраться в нем, не удастся понять, чем мы тут вообще в Деревне занимаемся. Моя лекция будет пространнее, чем обычно, хотя у меня по большому счету не так уж много вреени.

— Вы очень любезны.

— Да я не любезна, я просто хочу, чтобы вы, как следует, во всем разобрались. Я слишком долго ждала этого часа, поэтому моя речь может показаться вам сбивчивой, но вы терпите, потому что даже по видимости отклоняясь, я, тем не менее, буду в высшем смысле приближаться к цели.

Мессир комиссар снова улыбнулся, а каждая его улыбка, как фотовспышка. Так же приятно.

— А почему вы решили, что именно я достоин ваших откровений?

— Скажем так, мне подсказало чутье.

— Что ж, — мессир комиссар поставил Зизу на стол и его лапы как раз попали на таблицу первенства Франции за 1997 год. — Начинайте.

Зельда прошлась вразвалочку вдоль стены, почесывая щеку — признак сильной взволнованности.

— Придется сказать несколько самых предварительных слов, надо очертить границы предмета. Если вы почувствуете, что я говорю вещи вам и без меня известные, дайте мне знать.

— Ладно.

— На переломе двадцатого и двадцать первого веков обнаружилась в жизни всемирного футбольного организма некая перемена, отмеченная многими, но мало кем до конца понятая. Начал постепенно, хотя и довольно решительно падать уровень интереса публики к соревнованиям национальных сборных команд. Думаю, излишне напоминать, что в то время мир еще был разделен на многочисленные государства, но объединительные тенденции, уже овладели континентами. Помимо уже упоминавшегося Чемпионата Мира, проводилось отдельно первенство Европы, Южной Америки, Азии и так далее. Так вот, все эти соревнования наций начали отступать на второй план в сравнении с розыгрышами клубных кубков. Что такое клуб, футбольный клуб, вы, надеюсь, себе представляете.

Мессир комиссар ткнул пальцем в какую-то таблицу на столе Патрика.

— Вот тут написано — "Манчестер Юнайтед", это клуб?

— О, это клуб из клубов.

Зельда поощрительно улыбнулась слушателю и недовольно покосилась на фанерную дверь, за которой взволнованно сопел провинившийся смотритель.

— Сначала разного рода комментаторы и наблюдатели объясняли эту тенденцию исключительно финансовыми причинами. Представляете, игрокам, за то, что они выходили на поле в цветах того или иного клуба платили деньги. Если игрок был умел и знаменит, он получал деньги огромные. Мог стать миллонером. Заработки игроков в клубах были многократно выше тех выплат, которые могли получить игроки национальной команды победившей на любых соревнованиях сборных. Клуб оставался основным местом работы, а игра за национальную команду, чем дальше, тем больше становилась всего лишь престижным развлечением. Из лагеря сборной важнее было вернуться не с победой, а с целыми ногами. Поначалу, таким подходом к делу грешили только игроки из бедных и маленьких стран, тех, что располагались на территории бывшей Восточной Европы… Я не слишком подробно?

Зизу поцокал коготками по листку бумаги, сенатор отрицательно покачал головой.

— Не слишком.

— Н-да, так вот, со временем, такое отношение к делу стали демонстрировать представители и всех прочих государств. Богатые клубы, разумеется, ничего не делали для преодоления этой тенденции, и не обращали внимания на ропот чиновников из международных федераций. Клубы беспредельно богатели, утверждая, что таким образом они всего лишь соответствуют духу времени. Количество болельщиков таких команд как "Реал", "Милан", "Барселона", упоминавшийся вами "МЮ" превосходило количество жителей тех стран, которые они географически представляли. Их доходы далеко превосходили прибыли таких корпораций как "Боинг" или "Филипс". Но причина нараставшего кризиса была не только в деньгах. Дело в том, что кризис в футбольном хозяйстве был лишь одним из проявлений другого, глобального кризиса. Рушилось само понятие национального государства. Насколько я помню, этой проблеме как раз и была посвящена ваша диссертация, так указано в вашем досье.

Мессир комиссар величественно кивнул. Конечно же, разве можно представить, что у такого значительного чиновника может не быть за спиною пары ученых степеней. Величественно кивнул и расплылся в премилой улыбке. Ну отчего он меня так раздражает! Исходя из моей должности, я не могу иметь нему подобных чувств.

— В футбольном преломлении это выразилось в том, что национальные сборные категорически перестали отражать национальный состав государств. Впервые это в вопиющем виде выразилось на ЧМ 1998 года. Тогда победителем стала команда Франции, но в ее составе было всего лишь два или три этнических француза. В остальном — арабы, баски, выходцы из Новой Каледонии, Антильских островов и тому подобное. Страна победитель ликовала, празднества по этому случаю были беспрецедентными, и никто не понимал, что это начало конца. Большого конца.

Зря Зельда выбирает такие вражения.

— И не только футбольного. У мистера Бута, уже разумеется, были к этому моменту размышления на эту тему. Некоторые из них он довел до статейного состояния, но печатать их не решился, опасаясь прослыть расистом. А тогда, слишком легко было прослыть таковым, даже высказываясь с позиций элементарного житейского опыта и здравого смысла.

И в этом месте Зизу звонко гавкнул. Могло создаться впечатление, что этот кудлатый дурачок, прямо-таки понял высказанную мысль.

— Наступил момент, когда профессионалы начали попросту игнорировать официальные соревнования национальных команд. Соответственно, престиж таких соревнований продолжал падать. Дошло до того, что в 2022 году победителем ЧМ стала сборная Мальты, эта крепкая любительская команда, воскресившая древний дух орденства громила на поле растренированные, рыхлые, а иногда и просто полупьяные сборные Англии, Германии, Швеции. Они тоже были сформированы из любителей, но не объединенных никакой возвышающей целью. Идея страны, государства перестала быть чем-то реально ощутимым, всерьез переживаемым. Да что там говорить, даже такая, в прежние времена, очевиднейшая вещь как городской патриотизм для многих стала пустым звуком. Может быть, лишь на уровне квартала, поселка только и сохранялись прежние связи. Повторяю, умирание межнациональных футбольных состязаний было всего лишь отражением тех процессов, что шли в большом мире. Рушились, или вернее сказать, растворялись границы государств, началась массовая миграция, сотни миллионов людей хлынули с юга на север, с востока на запад. Никому, кроме самых закоренелых консерваторов и ксенофобов не пришло бы в голову отрицать, что это положительный процесс. Столетиями лучшие умы твердили, что человечество в высшем смысле едино, и теперь это единство начало реализовываться на практике. Причем, ведь не было никакого принуждения в этом деле. Кто не хотел вливаться естественным образом в единую семью народов, кто хотел повременить, отсидеться в своем маленьком, иногда комфортабельном бантустане, спокойно закрывал свои никому не интересные границы. Великое движение всечеловеческого братства не боролось ни с какими сектами. В горных долинах, на отдаленных островах довольно долго существовали изолированные гордые страны. Среди недоверчивых оказывались и самые богатые, такие как датчане и швейцарцы, и самые бедные, такие как перуанские индейцы и белуджи. Впрочем, чтоя вам пересказываю вашу же книгу.

Мессир Теодор только улыбнулся.

— Вернемся к футболу. В 2032 году Чемпионат Мира был отменен за ненадобностью, как, впрочем, и все прочие футбольные состязания подобного типа. Самое интересное, что соревнования грандиозных суперклубов-миллиардеров не надолго пережили прочие виды соревнований. Оказалось, что громадные денежные суммы выплачиваемые профессиональным футбольным звездам лишь маскировали смертельную язву кризиса. И "Реал", и "Милан", и "Бавария", и "Барселона" отрываясь все больше и больше от среднего игрового уровня, все быстрее и быстрее превращались в подобие неких футбольных цирков. Одиннадцать божественныых виртуозов, выходя на футбольное поле, уже никого не представляли, кроме самих себя и условной торговой марки. "Милан" ни в малой степени не был связан с Миланом. А когда за представлением нет крови, почвы, судьбы, никакие деньги не способны сохранить интерес к зрелищу. Настоящая кровь в жилах монстра ФИФА была заменена физиологическим раствором, и монстр погиб от анемии. Вы, конечно, помните, что именно этот год явился годом возникновения мирового парламента. События эти были теснейшим образом связаны.

— Я понял.

— Появление мирового парламента, Мирового Совета стало необходимостью сразу по многим причинам. Не мне, и не вам толковать о них, но на одной из них я не могу не остановиться. Одной из причин стала новая планетарная болезнь. Первые ее признаки этого отвратительной заразы появились еще в самом начале 21 века. И появились они — сама собой возникает смысловая рифма, простите — на родине футбола. Неподалеку от Манчестера, где квартировал самый знаменитый футбольный клуб того времени "МЮ", на улицы вырвалась непонятно чем разъяренная югоазиатская молодежь. Политики что-то лепетали про какие-то социальные проблемы, про неравенство возможностей и т. п. Но очень скоро стало ясно, что дело совсем, совсем не в этом. Энергии другого рода управляли поступками толп. И до этого народы воевали с народами, и выдумывали жуткие виды вооружений, но этому всегда было рациональное объяснение. Это были войны бедных против богатых, это были войны идеологий, это были войны религиозные и т. п. И вот когда все эти причины были устранены, или радикально сглажены, по всему миру прокатилась внезапная эпидемия насилия в межэтническом измерении. Помните ничем вроде бы не спровоцированное бешеное избиение чехов на улицах Сеула в 2029-ом, а жуткая история с кастрацией четырехсот шведов в Калькутте! Помните, каково пришлось калмыкам в холоднокровном Рейкьявике? А бесчинства палестинцев в Урумчи? А судьба иранских молдаван! А это пресловутое Варшавское гетто-2, до какого состояния довели вообще-то вполне цивилизованные поляки два квартала населенных безобидными эскимосами. Я уж не говорю про Ледовое побоище, массовое утопление парагвайцев в полыньях Невы. В качестве так называемых "местных" там выступали, если вы помните, представители кхмерской общины. А русские в это время составлявшие подавляющее большинство в Ницце жгли виллы австралийских аборигенов, якобы разбогатевших на торговле бумерангами. Это начинался уже второй виток "плавления народов в мировом тигле". И это лишь малая, тысячная часть из набора страшных примеров. Свободная диффузия наций повсюду сопровождалась болезненными, жуткими, незаживающими царапинами. Тогда многие общественные авторитеты и научные гении подняли свои возмущенные голоса против надвигающегося кошмара. Но что было делать, не восстанавливать же идиотские госграницы, не пришпиливать же свободного человека к конкретному куску почвы какой-нибудь новой идеологической, или полицейской кнопкой!

Зельда облизнула сухие губы и я тут же плеснул ей газировки из карманного сифона.

— В шуме справедливого гуманистического ропота, как-то осталось незамеченным широкой публикой одно весьма существенное обстоятельство. Корейцы, гонявшиеся по улицам своего мегаполиса за обосновавшимися там чешскими выходцами, абсолютно никак не реагировали на, скажем, словаков и хорватов. Аргентинцы калечили датчан, но игнорировали норвежцев, которые жили на той же улице, и даже занимались тем же самым бизнесом, что их соседи по прежней родине. Одним словом, в 2033 году Мировой Совет принял историческое решение — ученым было предложено создать универсальный механизм компенсирующий межэтнические напряжения, постоянно накапливающиеся в самых разных точках планеты. Обычные полицейские способы борьбы со вспышками насилия не давали результатов. Полицейский кордон, полицейский рейд, полицейская провокация инструменты мало того, что слишком грубые и медлительные, они еще, если учесть их необходимое количество, очень дорогие инструменты. До трети планетарного бюджета, уходило на поддержание порядка на планете.

Зельда остановилась, переводя дыхание. Мессир Теодор подбадривающе сказал.

— Я слушаю с большим интересом.

Ах, какие мы великодушные, мы написали на эту тему целую монографию, но у нас хватает выдержки, чтобы слушать лепет заштатной экскурсоводши. С таким видом Эйнштейн мог бы внимать школьному учителю, объясняющему смысл теории относительности. Зельда вспыхнула, мне ли не знать, как бьется в такие минуты ее маленькое черное сердечко, вспыхнула, но сдержалась.

— Да-да, повторяю, то, что вы говорите, очень интересно. Если вам чудится ирония в моих словах, могу уверить — она вам только чудится. Есть великое искусство опускать детали, не искажая сути того, что описываешь. Для того, чтобы похоронить проблему, надо издать тысячу работ о ней. Вы же, отсекая по ходу изложения, сотни боковых, по-своему интереснейших и важнейших моментов, умудряетесь все время удерживаться в самой середине основного потока. Это же надо суметь громадный кусок мировой истории, одного из сложнейших ее этапов, впихнуть в объем каких-нибудь двадцати фраз!

Вот это — можно! За ум мессир комиссар хвалите мою малышку на здоровье и сколько угодно, я же вижу насколько ей это приятно. Только не обязательно при этом держать лапу на своем приборе!

— Но есть у меня и одно недоумение.

— Говорите Теодор.

— Создается впечатление, что мистер Бут дожил до 2033 года, что его взяли и пригласили в соответствующую комиссию Совета, и из первых рук получили необходимые рекомендации.

Зельда заулыбалась и замотала головой.

— Нет, разумеется, нет. К 2033 году мистера Бута в живых уже не было. Более того, представляется полностью доказанным, что основные свои прозрения школьный учитель сформулировал в период с 1992 по 1994 год. Начнем вот с чего: помимо основной и, как понимаю, нелюбимой учительской работы у мистера Бута было хобби. Футбольная статистика. Это одно из обширных и сложнейших ответвлений громадного футбольного хозяйства. Я еще раз повторю, сейчас почти невозможно поверить, что эта ничтожная выродившаяся забава, была чудовищной всемирной индустрией. В ней была бездна ответвлений. Существовала разнообразнейшая печатная продукция связанная с этой игрой. Была в литературе посвященной футболу и футбольная статистика, нечто среднее между схоластикой и Каббалой. Футбольные статистики бессонное и дотошное племя. Мельчайшее сито, сквозь которое просеивалась из года в год вся, самая ничтожная футбольная информация. В массе своей это была публика начетнического свойства. Статистический фарисей мог морально затерроризировать спортивное издание, непроизвольно исказившее результат матча ничтожных команд из какой-нибудь пятой Албанской лиги. До некоторой степени мистер Бут принадлежал к этому тихому, но одновременно страстному племени. Впрочем, полноправным членом лиги футбольных статистиков он бы стать не смог. Запасы сведений собранных им за годы наблюдений за великою игрою, были неполны и слишком причудливо систематизированы. Их очень трудно было использовать в практической работе. В его закромах можно было отыскать такие жемчужины как выписка из медицинской карты Жоао Авеланжа, где указывалось, каким именно слабительным пользовался этот император мирового футбола, или подлинные восемь страниц из любовного дневника тещи Жюста Фонтэна, но, вместе с тем, он бы не смог ответить с каким счетом закончился матч в кубке Англии 1929 года между "Болтоном" и "Ипсвичем", и встречались ли эти команды вообще. Да, мистер Бут еще, как указывают исследователи его творчества, в 1983 году отыскал свою тропинку в обширном поле футбольной информации.

В этом месте Зельда сделала паузу. И правильно, именно пауза в этом месте и требовалась, судя по той интонационной фигуре, что описывал четкий голосок моей губастой птички. Наверно, она ждала нетерпеливого вопроса от заинтригованного слушателя, но терракотовый комиссар промолчал.

Пришлось Зельде говорить самой.

— Антропометрия, вот кодовое слово.

Гость не переспросил, как сделал бы это всякий прочий слушатель. То ли демонстрирует сверхъестественную выдержку, то ли в самом деле ею обладает.

— Да, Теодор, антропометрия, то есть рост, вес, возраст, игроков, цвет кожи, наконец. Мистер Бут единственный из тысяч и тысяч футбольных статистиков углубился в эту сферу, и сделался в ней глубочайшим специалистом. Он, кстати, сам дал объяснение тому, почему другие специалисты, не пошли тем же путем. Статистика держится на предельной фактической и цифровой точности, а такие показатели как вес, в некоторой степени рост, и в особенности возраст, склонны к изменению.

Сенатор задумчиво кивнул.

— Но гениальность нашего героя не в том, что он занялся сбором антропометрических данных о футболистах своей и предыдущих эпох. Лишь частично в этом. По какому-то наитию, как можно понять из его обрывочных дневниковых записей, он наибольшее внимание уделил игрокам не клубных команд, но команд национальных сборных. Но и это не было последним шагом. Однажды дождливым осенним вечером он подумал, а что если сравнить данные футболистов, с данными, которые описывают все прочее, не футбольное население той или иной страны. И сравнил, благо, что сведений подобного рода в ту пору публиковалось предостаточно. Уже самые первые результаты сравнительного анализа ошеломляли. Оказалось, что с точки зрения антропометрии сборная команда есть среднестатистическая сумма качеств всего мужского населения соответствующей страны. Квинтэссенция. Через несколько лет, углубившись в разные виды литератур, мистер Бут доказал, что то же самое можно сказать и про темперамент, психологию, двигательные привычки. Другими словами, манера игры национальной команды, выражает манеру поведения этой нации в мире и во времени. Я излагаю все это слишком бегло, но, поверьте, каждый вывод подтвержден сотнями и сотнями страниц наблюдений, расчетов, таблиц.

Комиссар снова задумчиво кивнул.

— Впрочем, без всяких таблиц, с самой обывательской точки зрения эти выводы очевидны. Именно футбол, и ни какой другой вид спорта подходил на роль выразителя эмоционально-физической сути народа. В самом деле, в футболе чрезвычайно редки гиганты, как в баскетболе, или богатыри как в борьбе или штанге. Там нет людей с неестественными способностями к абстрактному мышлению, я имею в виду шахматистов; футболисты в целом не так мечтательны как пловцы и не так истеричны как фигуристы. Не так ненормально выносливы как лыжники и гребцы. Возрастные границы для попадающих под статистическое описание он принял от 17 лет (полноценный дебют Пеле и Марадоны), и до 50 (в этом возрасте выходил на профессиональное поле сэр Стенли Мэтьюз, и еще как выходил).

— Это почти точно совпадает с цифрами мобилизационного возраста.

Зельда только хохотнула в ответ. Меня до самых печенок пробирает этот ее хохоток.

— Коснемся, коснемся мы еще этой темы. Значительно более интересным, чем все вышесказанное, является вывод мистера Бута о том, что сборная команда есть так называемый "устойчивый коктейль кровей". Берем, к примеру, команду Германии, и на каком бы историческом срезе мы не исследовали ее, обнаружим сохранение некой пропорции. Я неловко выразилась, скажу проще: всегда в сборной команде Германии мы найдем четырех баварцев, двух вестфальцев, одного представителя Тюрингии, одного или двух представителей Саксонии и так далее. Я, конечно, говорю приблизительно. Или вот вам Бразилия. Что в неудачном 1966-ом, что в очень удачном 1970-ом, вы всегда обнаружите в сборной этой страны именно такое представительство креолов, метисов, мулатов, индейцев, самбо, белых каким является реальное соотношение этих этнических подгрупп в населении страны. Только не надо думать, что здесь речь идет о примитивной количественной стороне дела. Не всегда вес этнической группы в жизни государства измеряется прямым процентом от общего населения. Мистер Бут ввел более сорока сопутствующих показателей, сейчас в работе математиков Деревни, во главе которых сто…ит небезызвестная вам госпожа Изифина, используется таких показателей около девятисот.

Зельда смахнула каплю пота со своего подвижного носика — высшая степень взволнованности.

— Этот закон, закон мистера Бута, действовал еще тогда, когда и не был открыт. Скажем в тридцатые годы двадцатого века богатые футбольные клубы Сан-Паулу и Рио-де-Жанейро отказывались принимать в свои ряды чернокожих игроков, под предлогом, что футбол это игра для белых и богатых, но расисты были посрамлены, когда появился на полях "черный бриллиант" Леонидас, блеск его игры был выше "предрассудков кожи". Расовая оборона была прорвана. Другой прример. Перед чемпионатом мира в Швеции в 1958 году правившие в России коммунисты решили одернуть слишком возомнившего о себе футболиста Стрельцова, и в жизни, а значит и на поле, он вел себя не так, как должен был вести себя стандартный, идеологически-адекватный советский человек. Более свободно, более независимо. Изнасиловав правосудие, коммунисты обвинили Стрельцова в изнасиловании некой девицы. Они предпочли оставить в команде послушных середнячков. В результате, наказали сами себя. Тут настоящий парадокс: страна СССР в этот момент безусловно являлась финалистом мировой политической игры, вместе со США. Выступление футбольной команды должно было подтвердить в другом исполнении этот статус, то есть сборная СССР вместе со Стрельцовым несомненно дошла бы до финала, но бездарные политики прибегли к панической самокастрации. Характерно, что здесь замешано именно изнасилование. Кстати, реальное падение режима начинается в СССР именно с этого момента. Выступив против истинного футбола коммунизм, в конце концов, рухнул.

При слове "самокастрация" мессир комиссар озабочено проверил на месте ли его "хозяйство", а у меня в том месте появилась темная, но горячая искра.

— Каков вывод? Против футбола, по большому счету всегда были бессильны даже такие чудища тогдашнего мира, как расизм и коммунизм. Н-да, но дальше в эту сторону мы не пойдем, ибо есть возможность затеряться. В этом месте мы лучше замкнем большую петлю в нашем разговоре. Опять вернемся к сборной Франции конца прошлого века. Именно появление этой команды и стало убедительным подтверждением правильности теории мистера Бута. Вернее, в этот момент она превратилась в теорию из гипотезы.

— А в чем разница?

— Гипотеза выдвигается для объяснения неких фактов, теорией она становится в тот момент, когда начинает объяснять не только те факты, для объяснения которых она выдвинута, но и вновь возникающие. Мистер Бут сформулировал в развернутом и детальном виде свои законы уже в 1992 году, а спустя каких-нибудь пару лет Европа начала выдавать бесчисленные примеры подтверждающие их. Скажем, в той же Швеции в середине 20-го века было 99 процентов исконных шведов, а в конце его, их осталось всего около процентов 80-ти. Это не могло не отразиться, по законам мистера Бута, на составе национальной футбольной сборной. Там появилось несколько чернокожих парней и мулатов. Такая же картина прорисовывалась и в родной нашему гению Британии. Да что там говорить, в сборной Швейцарии, страны в общем закрытой, оказался выходец из Турции, полутурки появились и в Германской сборной. В Польше возник форвард-негр, в этом выражалось сверхнормальное стремление этой страны в объятия общеевропейской традиции. Черный игрок в нападении этой славянской страны, был так сказать белым флагом, который поляки выбросили из развалин крепости Варшавского договора. В то же время, скажем в Италии, ввиду того, что выходцы из других стран не сумели встроиться в образ нации, их не оказалось и в составе "голубой эскадры".

— Я уловил, мне кажется, суть вопроса, теперь мне хотелось бы узнать, каким образом все эти… открытия, попали в поле зрения, верховных планетарных властей. Ведь, насколько я могу судить, мистер Бут сильно не дожил до эры реального воссоединения народов, и… работы свои не опубликовал.

Еще одна капля пота была изгнана быстрым пальцем милой экскурсоводши со взволнованного ее носика. У меня в глазах потемнело, я слишком знаю запах ее волнения… и почему, почему ее угораздило придти в такое состояние именно здесь, когда вокруг все эти неуместные хранители и комиссары?!

— Самое забавное, Теодор, что я еще толком и не изложила вам этого самого открытия мистера Бута. Я описала несколько кругов вокруг него, и без этого было нельзя. Без предварительных замечаний, вы могли, и не понять о чем идет речь.

— Благодарю вас.

Опять иронизирует, хватит бы уже.

— Нет, это я благодарю вас, Теодор, честно, благодарю за терпение, которое не всегда свойственно особам, занимающим такие посты.

— Но теперь-то мы уже можем перейти к сути дела, ибо я терплю, а время нет.

— И время пока терпит, я знаю, что говорю.

— Ладно.

— Подбираемся к промежуточному финишу.

Лучше бы мы подбирались к твоей сливочной промежности, подумал я, понимая сколь пошла эта мысль, но не стыдясь ее думать.

— При жизни мистер Бут не сумел опубликовать свои труды. Он совершил множество попыток, но спортивные издания отвергли его статьи по причинам, которые я уже называла, футбольной статистикой в привычном понимании статьи эти не являлись. Издания научные вообще от сочинений этих оскорбительно отмахнулись. Картина в своем драматизме слишком знакомая нам из истории развития человеческой мысли. Не хочется говорить банальности, но и в этот раз гений не был опознан своим временем. Мистер Бут не замкнулся в себе, не запил, не покончил с собой. Он писал, думал, пытался, яростно пытался достучаться до сознания окружающих — тщетно! Даже ближайшие родственники считали его человеком со странностями. И тогда мистер Бут придумал вот что: раз никто не может воспринять его открытие на теоретическом уровне, надо воплотить его на практике. Можно игнорировать чертеж бомбы, но не ее взрыв. Для того, чтобы перейти к практическим испытаниям своей теории, он ввел понятие "малой результирующей", он предположил, что не только нация целиком, но и каждая четко ограниченная общность людей может быть, так сказать, сведена к естественному минимуму футбольной команды и динамично через него выражена.

— Он решил создать команду своего городка?

— Да, но поскольку городок этот был крохотный, немедленно обнаружилось, что спортивный принцип при комплектовании команды, вступает в противоречие со статистическим. Другими словами, не всегда тот, кто лучше играет, является наиболее типичным представителем населения данного городка.

— Неразрешимое противоречие.

— Да, Теодор, обычный ум спасовал бы, признал бы свое поражение, кинулся пересматривать, перепроверять выводы основной концепции.

— Мистер Бут, насколько я понимаю, поступил по-другому.

— По-другому, Теодор. Он сказал себе однажды, а причем здесь футболисты?! Ведь они лишь надстройка, вершинка той пирамиды, коей является вся мужская масса нации. Ведь если этих одиннадцать человек лишить возможности играть, лишить умения играть, растренировать, просто истребить, все те тенденции, национальные особенности, народные глубины и способности, которые они выражали своей игрой, останутся без изменения. Глубины-то никуда не денутся. То есть, в конце концов, дело ни в каком не в профессионализме конкретных, отдельных людей. Лобертино Лоретти может потерять голос, но с самой неаполитанской песней ничего при этом не случиться. Мистер Бут решил, что прямое, бескомпромиссное столкновение народных характеров много интереснее, чем расчетливая, искусственная потасовка групп фокусников, "кудесников мяча". Интереснее, переживательнее следить, когда сражаются на футбольном поле просто мясник, шофер, столяр, студент, врач, полицейский…

— Но ведь, если не нужны футболисты, то и футбол не нужен. И футбольное поле не обязательно, возможны и другие арены.

Зельда кивнула и тяжело облизнула пересохшие губы, глядя на сенатора с непонятной благодарностью во взоре. Это он должен был ей пальчики целовать за этот докладище, за то, что она именно ради него так выложилась, никогда прежде она и десятой доли не говорила того, что сказала сегодня.

— Вы смотрите прямо в корень. Но вот этого последнего шага мистер Бут сделать не захотел. Вернее, я уверена, просто не успел. Согласитесь, это тяжкое испытание даже для великого ученого — положить жизнь на исследование некоего предмета, и придти в финале к выводу, что предмета этого, в сущности, нет. Мистер Бут же попытался остаться в пределах старых футбольных представлений. Этого, последнего движения по сбрасыванию условных спортивных одежд с тела проблемы он не произвел. Он полностью подготовил следующий скачек мысли, сделал его неизбежным, но не сделал его сам.

События развивались следующим образом. Всего за три года до начала его опыта, в его городке была проведена перепись населения. Пользуясь ее данными, он составил искомую команду. Составил такую же для Бриджуотера, соседнего городка. Но составить это одно, а заставить избранных по пусть и гениальной формуле людей выйти на поле, это совсем другое. Считается, что британцы поголовно и страстно увлечены футболом, на практике оказалось, не совсем так. Не менее половины "игроков" не только никогда, даже в детстве, не гоняло мяч, но и не любило следить за тем, как его гоняют. Вычисленные учителем телеграфисты, бармены и каменщики просто смеялись над его предложением выйти на поле. А он все больше и больше возгорался этой идеей. Он был убежден, что открыл формулу "истинного футбола", он был уверен, что если ему удастся вывести на поле его команды, пусть скромные, неуклюжие, смешные, но подлинные команды, то зашатается гигантская империя футбольного зла, рухнут фатаморганные княжества всех этих "Манчестер-Юнайтедов", "Барселон", "Миланов", "Баварий". Одного искреннего, пусть и неискусного удара по мячу достаточно, чтобы перевесить весь мир футбольной фальши, пропитанной миллионами Маммоны.

Незаметно, чтобы не привлечь к себе ненужного внимания, я сделал несколько шагов в сторону и оперся одной рукой о стол мистера Бута. Я плохо владею собой, когда голос Зельды достигает этого зияющего зенита своих звучаний.

— Судя по его последним записям, он верил в это всецело, и с каждым днем все горячее. Трагедия заключалась в том, что его избранники (все эти мирные пекари, лекари) не желали становиться апостолами его нового учения. Одни отказывали ему тихо, кое кто даже сочувствовал, но большая часть высмеивала, иногда даже грубо. Одно время мистер Бут даже носился с мыслью заинтересовать их финансово, но потом, конечно же, отказался от нее. Если он, скажем, продаст дом (о семье в момент этих размышлений он и не подумал подумать, признак подлинного гения-фанатика идеи), и заплатит своим избранникам, то чем он будет отличаться от тех, кого он презирает и ненавидит, от президентов суперклубов, и чем его любимые любители будут отличаться от бездушных профессионалов.

Его семейная жизнь была бы невыносимой, если бы он обращал на нее хоть какое-нибудь внимание. Дети его стыдились, жена мечтала упечь в сумасшедший дом, но дело в том, что в обиходе, в общении на все темы, кроме футбольных, мистер Бут проявлял полное благоразумие. Наконец, наступил день, когда мечта его сбылась.

— Они вышли на поле?

— Нет, Теодор, они, его избранники, согласились встретиться "всей командой" в пивной "У моста", согласились встретиться и выслушать его обращение-манифест. Воистину, капля камень точит, он их уговорил, уломал, улестил, и не только в обещанном дармовом пиве было здесь дело. Они, все эти добропорядочные, законопослушные и скучные горожане не могли не услышать сквозь наукообразную, бессвязную, но, видимо, не лишенную своеобразного очарования речь учителя истории дыхание какой-то таинственной и возвышенной мысли. Им стало интересно. А паб, такое место, куда англичанину всегда пойти и не стыдно, и не страшно. Явились все двенадцать человек.

— Почему же двенадцать, ведь…

— Совершенно верно, в футбольной команде одиннадцать номеров. Появление двенадцатого объяснялось легко. Просто у двух "игроков" были абсолютно идентичные данные. Иные близнецы менее схожи, чем были схожи эти двое. Антропометрически. Булочник и аптекарь. Мистер Бут не мог кого-то одного из них отвергнуть всего лишь своею единоличной волей. Он решил бросить меж ними честный жребий. Пусть, решил он, футболист-неудачник публично получит "черную карточку" от самого верховного судьи, от "случая". Итак, собрал он их. И выступил с речью. Начиналась она словами:

Я вынужден был укрепить устойчивость своего здания второй колонной, и теперь опирался на стол гения обеими руками. Стараясь скрыть свое состояние, я опустил голову. Молчи, Зельда молчи, ибо я не знаю, что со мною произойдет.

— "Не мир я вам принес, но мяч!", и выдержана была в соответствующем духе. Многие свидетельства того времени, указывают на то, что мистер Бут постепенно впадал в религиозный пафос в своих размышлениях. Впрочем, это не такая уж редкость среди гениев. Вспомните Ньютона, который вторую половину жизни занимался изучением и толкованием "Библии". Так вот, после того, как речь была произнесена, бросили жребий. Одному из "учеников" пришлось покинуть собрание. Судя по всему, атмосфера встречи определенным образом подействовала на собравшихся. Ни о каком ироническом отношении не могло быть и речи. Может, не до глубины души, но простые городские обыватели прониклись торжественностью момента. Когда тебя называют избранником судьбы, кто бы не называл, это не кажется смешным. Забавно, но тот, кто проиграл жребий, еще до этой встречи в пабе, уже, что называется, уверовал в мистера Бута, по крайней мере, как в пророка. Своим изгнанием из "команды", он был уязвлен в самое сердце. Изгнали его, самого верного и преданного!

— И он предал мистера Бута!

Запрыгнув на стол, и усевшись на таблицы, Зельда хлопнула себя по коленям и сказала.

— История старая как мир. Учитель истории принял титул Величайшего Тренера. Глядя на ситуацию через пятую-шестую кружку пива, с этим согласиться было нетрудно. На особом счету у мистера Бута были двое "игроков": капитан команды и вратарь, если сказать по-другому — ловец. Не человеков, мячей, но тем не менее. Надо ли говорить, что одного из них звали Питер, другого Пол. Величайший Тренер сам назначил их на эти должности, но при этом умудрялся считать все это совпадением, и видеть в совпадении этом великий смысл. Тот, кто проиграл жребий, был изгнан из пивной; он остался у двери и подслушал все, что там происходило в растворе препьяного восторженного угара. Пылая оскорбленным сердцем, он отправился прямиком в полицию, и там рассказал о встрече в пивной "У моста". Конечно, ничего противозаконного в этом сборище не было, но мистер Бут был на заметке у властей еще с того момента, как добывал статистические данные о жителях городка. Данные эти не были секретными, но в желании ими обладать было что-то неуловимо шпионское. Главным моментом обвинения против учителя истории явилось то, что он объявил себя Тренером, да еще Величайшим. Сделать это на родине футбола, все равно, что объявить себя величайшим джазменом в Новом Орлеане, да еще не имея собственного саксофона. Преступлением не является, но свидетельствует о несомненном помутнении рассудка. Плюс слава тихого городского сумасшедшего и так уже блуждавшая за нашим героем.

— Его упекли в сумасшедший дом?

— Там он умер спустя несколько месяцев. Врачи, из самых, полагаю, гуманных побуждений, запретили ему какой-либо контакт с футбольной информацией. Говоря просто, они уморили его интеллектуальным голодом. Ему не давали читать даже спортивное приложение к местному листку.

Голос Зельды стал мягче и смягчились мои мучения.

— История, собственно, вся. Осталось сказать лишь несколько слов о том, как были обретены, на век, казалось, утерянные открытия мистера Бут. То, что они были обречены на прочное забвение, не просто слова. Дом три раза перепродавался и ремонтировался за эти годы. Все, что вы видите вокруг, естественно, реконструкция. Путем длительных изысканий, исследования сходных случаев околофутбольного безумия, отталкиваясь от найденных впоследствии электронных записей, удалось воспроизвести эту келью аскета статистики. Электронная версия статей мистера Болла осталась на заброшенном кладбище Первого, еще электронного Интернета. Врач-психиатр наблюдавший все эти месяцы мистера Бута, и не сделавший ничего реального для его освобождения, это могло сказаться на его карьере, выкупил у вдовы несколько главных тетрадей с записями больного. Якобы для целей лечения. Он же, я думаю, озаботился тем, чтобы загнать эти материала в Сеть. Очень похоже на попытку очистки совести. Пилат от психиатрии.

Я вздохнул полной грудью и увидел, что Зельда смотрит на меня очень внимательно. При этом, продолжая говорить.

— Знаете, Теодор, я легче поверю, что душа может жить-поживать на том свете, чем в то, что возможно отыскать какую-нибудь стоящую идею в этой бездонной, законсервированной клоаке, в которую превратили Первый интернет усилия миллиардов человекообразных дебилов. Но настал день, и в печально известной Математической Пещере под Бомбеем появилась группа молодых бастардов информационной позициологии. Они всерьез занялись тем, что впоследствии было образно, и почти неточно названо "Археологией науки". Коротко говоря, они утверждали, что основные открытия ждут нас не в будущем, а в прошлом. Ибо все, что человеку нужно, уже создано, но лишь не осознано. Вместо того, чтобы тратить триллионы на строительство лунных лабораторий, и прививать там белым мышам бактерии содранные с пролетающих астероидов, надо просто разобрать горы информационного мусора, оставшиеся от прошлых эпох. Там достаточно интеллектуального жемчуга, чтобы прокормить все объединенное человечество. Самые радикальные "археологи" кинулись в хранилища библиотечной бумаги. Не самая мощная группа во главе с профессором Берингом не побрезговала покопаться в электронных выгребных ямах, выдумывая по ходу новые способы версификации бессодержательного знания. Не буду уподобляться Берингу и углубляться сверх меры. В одной из самых грязных, рваных ячеек древней сети, они отыскали записи английского школьного учителя, пережеванные всеми представимыми вирусами.

Сенатор задумчиво и замедлено сгреб своего песика с напластования таблиц.

— Лайонс Беринг вторая по значению фигура в этой истории. Он ПОНЯЛ посланную ему из информационной бездны весть, он понял, какое она может иметь значение для человечества, он сумел превратить ее в компактный, доходчивый документ, и не постеснялся представить в высшие инстанции, рискуя своей научной репутацией, ибо в идеях мистера Бута было все же не слишком много строгой науки в привычном смысле этого слова. На наше счастье, или несчастье — каждый волен считать, как ему заблагорассудиться — в этих самых высших сферах заседали люди способные мыслить широко и глубоко. Они тоже ПОНЯЛИ в чем тут дело.

Мессир комиссар оживился этом месте.

— А что значит "ПОНЯЛИ"?

— Знаете, я не помню точно год, но это было время когда почему-то чрезвычайно разрослась вьетнамская колония в Кейптауне. Местный совет никак не мог справиться со случаями внезапных, внешне никак не мотивированных и все более кровавых столкновений вьетнамцев с местными сикхами. Полицейские меры не помогали. Любая агентура ничего не давала, поскольку ни у индусов, ни у вьетнамцев не было ничего похожего на организацию, дисциплину и тому подобное. Ничего нельзя было предугадать. Нельзя было изолировать лидеров, поскольку лидеры всегда были новые. Состяние коллапса пополам с паникой, так можно харатеризовать состояние местных властей. Советы Совета Международных комиссаров тоже ни к чему положительному не вели. И тогда один из местных начальников, человек надо сказать с огромным кругозором и сверхъестественной интуицией, набрел на доклад комиссии Беринга, один из сотни докладов, что попаадали ему в качестве рекомендаций Совета Международных Комиссаров на сайт. В докладе как вы догадываетесь, известные идеи мистера Бута излагались современным и доходчивым образом. Это был тот случай, когда зерно падает на благодатную почву. На свой страх и риск этот мистер Обиора решил пустить в ход именно этот клапан по выпусканию злокачественного этнического пара. На его счастье — новичкам везет — ему был известен полный состав этих этнических групп, и он смог произвести идеально точный отбор бойцов. Он, мистер Обиора самостоятельно догадался, что массовый поединок должен пройти вдали от чьих либо глаз, дабы не возбуждать дополнительный огонь в сердцах и жажду немедленно отомстить. Он подумал и о вооружении мотивированном национальной традицией. И, главное, он взял на себя решение, ответственность. Впрочем, у него не было выхода, в любом случае ему грозило неорганизованное кровопролитие. А ведь вы наверное знаете, что чем хуже стороны вооружены, тем страшнее война.

— С трудом могу поверить, что возможен государственный чиновник, который решился взять на себе отвественность в таком деле.

— Так вот, нашелся, Теодор. Мистер Обиора третья главнейшая фигура в этой истории. Образно говоря, он решился на пересадку почки с помощью топора — но ведь получилось. Вьетнамцы и сикхи после этого опыта перестали ни с того, ни сего бросаться друг на друга. Нарыв был вскрыт, межнациональный воздух очистился. Обиору, конечно, арестовали, но с судом спешки не было, и решительного чиновника полулегальным образом использовали в горниле еще нескольких конфликтов. Результаты были получены обескураживающие. Метод Бута-Беринга-Обиоры действовал победоносно как пенициллин в свое время. Монголы перестали третировать немцев, китайцы обнаружили в себе способность не убивать каждого замеченного грека, финны братались с арабами. Обиора, правда, вскоре скончался, и его имя известно немногим, большая часть профессиональной славы достаталась Берингу. Это он ввел понятие "Арены", и разработал параметры этого понятия. Ведь нельзя же было просто драться на стадионе, или в чистом поле. Организация пространства, где должно произойти столкновение, это тончайший вопрос. "Географы", как их у нас называют, совсем отдельная каста.

— Да, географы, это… — неопределенно начал мессир комиссар, но не закончил мысль.

— И еще одну важнейшую вежь сделал Беринг, он ввел обощающее понятие "Сублимированной войны". Он и только он, что бы там не говорили, первый предложил отказаться от сакраментального числа "одиннадцать" и расширил размеры сталкиваемых "команд" до нескольких сотен человек, и доказал, что возможно, и даже необходимо, варьирование размеров "армии" в каждом конкретном случае.

— А историческая путаница, ну, когда древние египтяне должны драться со средневековыми викингами, это кто придумал?

— Хронофатические таблицы это заслуга отца Зепитера, господина Кротурна. Мысль насколько гениальная, настолько и очевидная. Всякий межнациональный конфликт имеет не только территорию и границы, но и корни, причем корни эти переплетаются так причудливо, что на первый взгляд решение исторического ребуса выглядит как бессмыслица. Например, почему, для того чтобы прекратить избиения испанских студентов в Квебеке, нужно выводить на "Арену" польских гусар 17 века и верблюжью кавалерию времен Абд-аль-Кадира? А просто потому — это я безбожно фантазирую — в 1809 году во время осады Сарагосы польские легионеры Наполеона с особой, ненужной жестокостью истребили всех защитников пиренейского города из числа магрибских арабов. Тогда в 1809 году завязался узел, который следует развязать ныне. Это я, разумеется, говорю предельно упрощенно, тысячи и миллионы обстоятельств, нюансов и факторов учитываются в расчетах, следствием которых будет тайное столкновение двух микроармий составленных из ничего не подозревающих обывателей. История нации есть, если хотите, что-то вроде ее генотипа. Скажет, какая-то нация больна, самый распространенный симптом, это внешне немотивированная агрессивность, надо отыскать то место в генотипе, ту клетку, из которой нужно выпустить яд неосознаваемой ненависти, да еще и перемешанный с огнем непризнаваемой вины.

Зельда облизнулась — это у нее признак сделанной работы, или предчувствие того, что конец близок.

— Теперь, вы, мне кажется, видите в большой части деталей то грандиозное здание стабильности, охране которого мы служим. Подумайте, за последние двадцать лет, вы припомните, хотя бы одно происшествие на планете, которое можно было бы отнести к сфере межэтнических столкновений!? Законы мистера Бута продолжают работать. Все эти ксенофобские мерзости ушли из жизни нашего пятнадцатимиллиардного народа.

Зельда хлопнула себя ладонями по щекам.

— Вот так всегда, скажешь, вроде бы все, но не скажешь главного. Я не произнесла важнейшего слова — ПРОФИЛАКТИКА!!! Наши ограниченные конфликты, наши "сублимированные войны" устраиваются не постфактум, а, наоборот, как упреждающие мероприятия. Мы сталкиваем несколько сотен особым образом отобранных малайцев и эфиопов, в условной обстановке, под наблюдением судей и врачей, для того, чтобы миллионы тех же малайцев не истребили, в результате внезапной, неконтролируемой вспышки, тысячи ни к чему не готовых, не имеющих возможности сопротивляться эфиопов осевших где нибудь в дебрях Калимантана. В течение иногда нескольких лет (как-то сам собой установился четырехлетний цикл) идет сложнейшая подготовительная работа во всех подразделениях Деревни, которая представляет собою, если говорить образно, покрытый слоем дерна, компьютер, в результате чего появляется схема "мундиаля". В результате его проведения, психика планетарного народа радикально проветривается. Все тягостные фобии истекают в небытие в тех относительно малых дозах крови, что проливаются на аренах условных боев. Тут, конечно, с неизбежностью возникает старинный философский вопрос — есть ли цель, ради которой допустимо пролитие хоть капли человеческой крови? Прочен ли будет дворец всеобщего счастья, построенный на слезах одного единственного личного несчастья. Но, история учит, и уже давно, что философские вопросы так навсегда и остаются философскими. Каждой исторической эпохе неизбежно свойственна повседневная социальная практика. И она никогда не бескровна. Философ размышляет, а убийца заносит топор, или лучевой пистолет над жертвой, и надо успеть перехватить эту руку. Нелишне заметить, что все предыдущие времена были много кровавее нынешних. Сегодняшние люди живут дольше и лучше, чем все их предки, за что с них и взимается умеренный и главное, тайный налог. Хотя и кровью. Стадо антилоп спокойно пасется в саванне, хотя в факт существования этого стада изначально заложена неизбежность гибели какого-то процента особей.

Непонятно улыбнувшись, мессир комиссар сказал негромко.

— Паситесь мирные народы.

— Что, что?

— Да нет, это я так, о своем. Вы уж как-то совсем, о роде, человеческом. Все же не стадо животин.

Мою милочку эта улыбка не могла не цапнуть за живое. В другой бы раз она бы взвилась, а тут мягким таким ласковым тоном, словно боясь обидеть:

— А почему вы только человеческую кровь считаете продуктом особой, священной ценности, какие гекатомбы жертв нечеловеческих были принесены за все предыдущие тысячелетия жизни человеков!

Мессир Теодор прижал к щеке своего Зизу, и потерся о песика носом, показывая, что пролитые гекатомбы его огорчают.

— Животные это не данная людям в управление и пользование живая собственность. Это великий резерв эволюции, на тот случай, если род человеческий забредет в тупик. Впрочем, что это я. И так, по-моему, сказано достаточно.

— Мне понравилась ваша лекция.

— А мне понравилось, как вы слушали.

От этого обычного обмена любезностями у меня незнакомый мороз пошел по коже. А Зельда в этот момент спрашивает таким внезапно мягким, почти поющим голоском.

— Патрик, все ли там у тебя готово?!

Хранитель, подпиравший стену гаража с той стороны, пробормотал, что да, готово, только тут, говорит, собрались на полянке и стоят толпой здоровенной… Зельда сказала, что с этим мы сейчас разберемся.

— Насколько я понимаю, мы понимаем друг друга, извините, за это неловкое выражение, или, если хотите, предложение. — Сказала Зельда.

— А какое ваше предложение?

— Вы здесь, Теодор, для того, чтобы отыскать кого-то, а может быть что-то… Возможно, месть, возможно…

Мессир комиссар выразительно оглянулся.

— Нас не подслушивают?

— Подслушивают, подслушивают, но это не имеет значения. Имеет значение то, что я готова вам помочь. Согласны ли вы оказать мне ответную услугу?

— Ответную услугу? — Мессир комиссар рефлекторно, но от этого особенно отвратительно, поправил свой гульфик.

— Вот именно.

— Какую конкретно?

— Она вас не обременит. У вас есть все необходимое для этого дела.

Мне казалось, что их слова огибают мое сознание по кривой ничего в нем не задевая, хотя я был уверен, что мне адски важно знать о чем на самом деле идет речь. Они договариваются о чем-то важнейшем, о том, что сейчас вот-вот произойдет, а я и не имел сил уловить хотя бы хвост смысла. И тут Зельда пришла мне на помощь, словно почувствовав, насколько я в ней (и в жене, и в помощи) нуждаюсь.

— Альф, милый, посмотри, что там у нас за окошком, а то Патрик беспокоиться.

В дальнем конце мемориальной "фотолаборатории" имелась деревянная на три ступеньки лестница, она вела наверх к окну, закрытому изнутри фанерными ставнями, которые отпирались на манер ворот. Я знал, что расположено за этим окном, Зельда не раз просила меня в него выглядывать, когда Патрик ремонтировал там что-то снаружи.

За окном был сочный луг, с трех сторон охваченный густым, таинственным лесом. А на лугу… Я даже зажмурился в первый момент. На лугу располагалось молчаливым красочным табором все наше деревенское общество. Все господа нобелевские кавалеры, и госпожи нобелевские дамы. Такого количества неописуемых в своей величественности и необычайности фигур в одном месте мне видеть еще не приходилось. На празднествах в доме Зепитера они всю время снуют в тени дерев, смеются, едят, умничают, флиртуют. А может, они решили сегодняшний праздник, ведь с утра идет речь о нем, провести здесь. Тогда почему такие мрачненькие, и одеты странно. И как сумели они сюда подкрасться так тихо и скрытно! Все, все здесь, и господин Гефкан в кольчуге поверх ковбойки и джинсов и с двумя мечами в умелых руках. И госпожа Изифина странно изогнувшаяся в инвалидном кресле, сопровождаемая еще более поседевшим и утоньшившимся духовно господином Асклератом. Легкий ветерок приподнимал бесцветную прядь над его бледным лбом, и размазывал в воздухе туда-сюда непрочную госпожу Летозину. Весь бурно заросший, и как всегда мокрый господин Посейтун тоже был здесь, он специально прибыл с отдаленных деревенских прудов, где углублялся в изучение бездонного феномена воды. Из-за господина Посейтуна выглядывал ловкий и ладный господин Геркурий, на этот раз с учтиво наклоненной птичьей головой. Он всегда готов умчаться туда, где быть сейчас полезнее всего, но сейчас он здесь, и только здесь. Явилась и победительная уверенная в себе лабонимфа Терезия, о серьезности ее намерений говорило то, что она применила в сем случае свой мужской облик, в котором ее называют все Тиресием. Вся в белопенящемся немыслимом платье с забинтованными выше локтя руками госпожа Афронера, что особенно было заметно на эбеновом теле красавицы. Руки ей, надо понимать искусал несносный дурачек Зизу. Что же такое собиралась сделать с его хозяином старшая жрица любви, коли он защищал его до такой степени. Госпожа Афронера прибыла при всем своем семейном синклите; и горбоносая, гнусавая дочка Гармония и неотразимый Гермафродит были у подола ее медленно развевающегося платья. Конечно же, и крестная, если так уместно выразиться, мать Зельды, госпожа Диамида явилась также. Она была оснащена богаче прочих. Восседала на длинном как ошкуренное бревно льве, с огненной гривой, от пламени которой занимались близросшие травинки, с птичьими хватучими лапами. На плече госпожи Диамиды переминалось летающее чудище цветом золотое, как бы родом из каких-то нездешних орлов, только что-то явившееся из самих небес. Конечно же, все это при огромной массе нимфорантов и лабонимф. Работящих, безотказных, веселых всегда, но не сегодня.

А посреди располагался сам ОН. И в том виде, который он принимает редко. Я таким ЕГО не видел, и даже не слышал живых рассказов о НЕМ таком. И читал всего раз, но узнал сразу же. Ибо кем же еще мог быть огромный, шириною в дверь ангара, синего угрюмого цвета, с красными, лаковыми рогами, и весь во все стороны пялящийся сотнями разновеликих глаз бык, кроме как Земардозиршнупитермаздом?!

Заслуживает вторичного упоминания, что тишина стояла смертная. И если бы не шевеление перьев, да платьев, непонятно, что нужно было бы и думать обо всем этом. Не поражены ли все эти гениальные господа внезапной, общей летаргией?

— Все пришли? — Спросила меня бодро и даже с задором каким-то Зельда.

— Да, вроде все.

— Ты высунься Альфонсо, да посмотри получше.

Я поднялся на последнюю ступеньку лесенки и глянул вправо-влево.

— Господина Диахуса не вижу багровой физиономии Зельдушка.

— Пьян валяется.

— И еще господина Мареса что-то не примечаю.

— Я так и думала! — С необыкновенной радостью крикнула Зельда. — Я так и думала. Он остался у мавзолея, этот провокатор!

И тут наконец произошло событие. Земардозиршнупитермазд открыл пасть и длинно, ужасающе заревел.

— Давай, Патрик! — Скомандовала Зельда.

 

Пятая глава

Политрук выглядел таким строгим. Остроносое лицо, колючий взгляд. Одет с иголочки, выбрит с одеколоном, отутюжен до последней складочки, все крючки в петлях, сапоги — атрацит. Шпалы в петлицах самонадеянно поблескивают. Отточенный образ венчала, заостряя стриженую голову, пилотка. За четыре учебных дня амуниция на других офицерах, не говоря уж о бойцах, пообмялась, а у этого, как первонадеванная.

Пол, в кабинете директора школы был после подготовительного обстрела усыпан битым стеклом, и прочим хрустким мусором, но политрук Головков, прохаживался из угла в угол, не производя ни малейшего шума.

Капитан Фурцев сидел за директорским столом. Перед ним на сером сукне стоял бронзовый письменный прибор, присыпанный выкрошенным из потолка мелом. Глобус со вспоротой осколком Гренландией, и настольная лампа с широким абажуром матового стекла. Лампа горела, несмотря на утренний час. За спиной стояли неровно, выбитые из общего строя ударом взрывной волны застекленные шкафы с выбитыми стеклами. Их вытошнило на пол книжками с золотым тиснением, и раскрашенными спортивными кубками. Висели на стене два портрета, Ленина и Чернышевского. Чернышевский был ранен в подписанную снизу фамилию.

Капитан недовольно косился в сторону политрука. Он напоминал ему ту самую включенную лампу, что стояла на столе.

Сквозь открытую балконную дверь, с того места, где сидел капитан, можно было видеть верхушки тополей, равнодушно роняющих свой пух, а дальше только тихо тающие в густо-синем небе облака. Политрук, проходя мимо балкона, и бросая в его сторону взгляд, мог увидеть много больше. И два больших, обнятых полукругами железной ограды палисадника направо, и налево от школьного крыльца; и широкую, мощеную булыжником улицу, идущую вдоль школьного фасада, с двумя трамвайными линиями посередине; и улицу перпендикулярную, превращенную старинными каштанами и тополями в тенистый туннель, густо засыпанный по дну сероватым пухом; и круглую площадь в конце туннеля, с цветочной клумбой, поднимающей из своего центра памятник вождю.

Площадь эта напоминала кабинет, где уселся капитан Фурцев. Она тоже была повреждена несколькими взрывами. Выбиты стекла в двухэтажном универмаге, и тротуар усыпан вылетевшими на свободу шляпами. Сорвана афиша фильма "Сердца четырех" с фасада Дома Культуры Железнодорожников. Сложившись посередине, она сидит, привалясь спиной к стене, как пьяница. Обезумевший трамвай сошел с огибающего памятник пути, и взгромоздился колесами на булыжник. Киоск на колесах "Пиво-воды", споткнулся во время бегства от бомбежки, рухнул на бок, выхлестнув из стеклянных труб три струи сиропа, и на тротуаре образовались три жужащих осиных полосы.

Что там дальше за площадью, из окна второго этажа, где разгуливает политрук, разглядеть трудно. Судя по отдельным признакам там, слева, за однообразно тонущими в акациях кварталами, должна находиться железнодорожная станция. Где-то ведь должны работать посетители Клуба. Если пронестись взглядом вправо над площадью — найдешь большой, густо заросший парк. Он смутно посвечивает гипсовыми статуями горнистов и пловчих, сквозь кроны вязов. Заметна парашютная вышка, колесо обозрения и проволочные очертания других аттракционов. Еще дальше прямоугольник стадиона с черными, вытоптанными пятнами у ворот. Все это богатство ограничивается речным берегом; лодочные станции, полоска песка, вода… Далее смотреть нечего.

Раздался звонкий хруст. Под каблук политрука попал невидимый стеклянный черепок.

— Ну вот, — сказал Головков, как бы услышав в этом звуке аргумент в свою пользу в происходившем только что споре.

Капитан рассматривал глобус, и чем дольше рассматривал, тем очевиднее ему становилось, что кусок металла разворотивший картонную лысину, должен был попасть точно в лоб директору школы. Нет, поежился Фурцев, тогда бы тут все было загваздано кровью и мозгами.

Внизу на булыжнике послышался множественный нестройный топот сапог. Головков резко сломал свой привычный маршрут и выглянул из балконной двери.

— Нет, — ответил он на вопрос, которого ему никто не задавал, — Не Мышкин, просто смена караула.

Фурцев закрыл глаза. Какой неприятный человек этот Головков. Не приходилось еще видеть такого самонадеянного и решительного новичка. Не дергается, не лезет с испуганными вопросами, как другие, его, кажется, вообще не удивляет тот факт, что он здесь оказался. Более того, он слишком как-то ощущает себя на своем месте среди этого душного июня и чуть траченного непонятными взрывами городка. Такое впечатление, что он знает нечто такое, что другим не ведомо. Фурцев не любил таких людей. И никогда не упускал случая одернуть.

— Лейтенант Мышкин очень хороший разведчик. А хороший разведчик не любит шуметь. Он никогда не станет топать сапогами у вас под окном. Он вернется так, что вы и не заметите.

Политрук стрельнул исподлобья двумя холодными иголками в командира.

— Пусть, пусть Мышкин хороший разведчик, пусть гениальный, но где он тогда ходит до сих пор?!

— Напрасно вы так. Я с ним прошел, товарищ старший политрук, через такие передряги и ситуации… и самураев повидали мы, и… — Фурцев осекся, почувствовав, что это апеллирование к старым боевым заслугам со стороны выглядит жалко. "Бойцы вспоминают минувшие дни".

— Я уже два раза объяснил вам, товарищ старший политрук, что пока начальник разведки, лейтенант Мышкин не вернется со своей группой из разведвыхода, и не доложит, кто будет нашим противником в предстоящем столкновении, я и пальцем не пошевельну.

Фурцев закрыл глаза, очень недовольный собой. Он уже давал себе слово не вступать более в пререкания и объяснения с этим настырным типом. Кто тут, в конце концов, командир?! У кого за спиной пять столкновений, а стало быть, бесценный боевой опыт?! Кто сам прошел школу разведки, и лучше всех знает, как это опасно — воевать вслепую?! Все это он, ныне капитан Фурцев, командующий отдельным батальоном. И кто пытается все это оспаривать — неприятный, наглый пионер, за которым ничего кроме амбиций и нахрапа. Интересно, кем он был ТАМ? Вундеркинд, какой-нибудь, по политической части? Хотя, лета у него не вундеркиндские, и даже не понять какие именно, то ли тридцать, то ли сорок. Выправка юношеская, а взгляд тяжкий и циничный. И упивается тем, как высоко он взлетел с первого раза.

Отповедь командира сдерживала политрука всего какую-нибудь минуту, он сделал пять ходок из конца в конец кабинета, и опять заговорил.

— Но ведь слепому, слепому, и без всяких разведвыходов ясно, с кем нам придется воевать. С вермахтом, с немецкой армией периода второй мировой войны. Ну, посмотрите, посмотрите сами, товарищ капитан! — Головков ткнул пальцем в стену, выскребая из дыры в ней сухой цемент.

— Это не арбалет, и не лук, это осколок от стокилограммовой бомбы. И по всему городу так. Поработала пара "юнкерсов". Да и вообще, сам тип городской застройки, вас ни на какие мысли не наводит? Пирамид и Колизеев, насколько я понимаю, на позициях наших не наблюдается.

Сил терпеть эту демагогию уже не было, но Фурцев терпел. Надо бы, конечно, его оборвать, причем, резко, даже с оскорблением, но наживешь смертельного врага, характер, судя по всему, у этого желторотого комиссара, дрянь. Кроме того, очень уж это не полезно, когда перед самым столкновением ссорятся два старших командира. Фурцев отлично помнил, что произошло с триумвиратом вечно спорящих начальников в начале прошлой баталии. Чувствуя, что внутри что-то закипает, но стараясь говорить как можно мягче, и выбирая самые нейтральные слова, капитан объяснил.

— Знаете, товарищ старший политрук, не в моих правилах прибегать к подобным аргументам, но сейчас прибегну. Как солдат я много опытнее вас, за моей спиной не одно и не два столкновения. И знаете, что мне подсказывает опыт: ошибочно, а значит и опасно делать вывод о будущем противнике исходя из характеристик собственной экипировки и характера местности, в которую помещен. То есть, если тебя вооружили мечем, это не значит, что против тебя выставят именно рыцаря-меченосца. Я не знаю, почему устроено так, и, вероятно, никогда не узнаю, но ради того, чтобы избавить своих людей от лишних неприятностей и вредной суеты, я полагаю правильным действовать с учетом этого опыта.

Головков поправил пилотку, которая в этом не нуждалась.

— Пусть лучше валяются под яблонями, чем, например, рыть окопы?

— Да, именно так. Пусть лучше отдохнут перед боем, чем набивать кровавые мозоли.

Политрук с хрустом пересек кабинет.

— Понимаю, что вы хотите сказать, но я не могу не верить своим глазам. Видя же, что открывается передо мной, я не могу не делать естественных выводов. Ну, вот посмотрите на это.

Он выдернул из свой планшетки сложенную вшестеро карту, и одним, встряхивающим движением развернул перед капитаном.

— Это наша школа со всеми палисадниками и садами вокруг, с мастерскими, а это лабораторный корпус. На первый взгляд это удобная позиция. Компактно, подходы простреливаются.

— Именно так.

— Но это все хорошо, только в том случае, если немцы попрут на нас прямо в лоб, в дикую психическую атаку. Если у них нет ни минометов, ни авиации. А все это у них есть, судя по разрушениям, которые мы наблюдаем. А если у них есть авиация, то школа это уже не позиция, а мишень. Кроме того, я думаю, они попытаются обойти нас с правого фланга. С левого там овраг, поэтому — справа. А, обойдя нашу школу, они зайдут нам в тыл, а там у нас… ну, сами знаете. Так вот, что я хочу сказать: нам обязательно, и срочно нужно отрезать им эту возможность обхода. А сделать это легко, надо занять хлебозавод. Двумя взводами. Один взять у Ляпунова. Второй, ну, можно послать ополченцев Косоротова. Этим простым действием мы заставим немцев делать то, что им делать не хочется — атаковать нас по фронту. Хлебозавод уже не обойти, там дальше только простреливаемый спуск к реке. Разве вы не видите, товарищ капитан, что это действие напрашивается.

Фурцев встал и потянулся.

— Я вам отвечу, товарищ Головков. И ответ мой будет состоять из двух частей. Во-первых, допустим, что против нас действительно заготовлен немец, он ведь видит то же, что видим мы. Он легко определяет, какие наши действия напрашиваются, и к ним он имеет возможность подготовиться. Во-вторых, я повторю вам то, что твержу уже весь сегодняшний день — мы примем бой не с немцами. С кем, не знаю. Может быть, с бандами конных гаучо, может быть, вообще по речке приплывут ночью какие-нибудь флибустьеры. Может быть, сражение вообще произойдет не на улицах города, и тогда чего будет стоить правильно занятая городская позиция!

Фурцев погладил глобус.

— До получения разведданных от Мышкина, я должен закладываться даже на такие, немыслимые возможности.

— И когда же вы ждете его появления?

— Мышкин вернется вовремя.

— А когда это, вовремя, товарищ капитан?

— Вовремя, это вовремя, товарищ старший политрук.

Неизвестно, куда могла бы завести пикировка двух красных от злости командиров, если бы не раздался стук в дверь. Головков решительно распахнул ее. На пороге стоял младший лейтенант Твердило и неуверенно улыбался. Как-то не похож на себя, старый боевой товарищ, подумал капитан. И внешний вид удивлял: замызганная гимнастерка, обвисший ремень, за голенищем пыльного сапога какой-то блокнот, — это все ладно, но для чего на поясе довольно большая садовая жестяная лейка? В глазах, что удивительнее всего, у географа светилась неуверенность пополам с желанием угодить. А в руках он держал сложенный вдвое лист ватмана.

Головков удовлетворенно воскликнул:

— Готово?! Хвалю! Ну, показывайте, показывайте. Сюда, сюда на стол.

Смущенно улыбаясь Твердило вошел в кабинет, и расстелил меж глобусом и письменным прибором стенгазету.

Старший политрук хищно навис над нею, перебегая острым глазом от материала к материалу, и шепча "хорошо, хорошо". Капитан оперся кулаками о стол и тоже уставился на произведение пропагандистского искусства. Что тут сказать, он не знал.

Газета называлась "Боевой листок: Смерть фашисту!" Центральное место занимала передовая, принадлежащая перу самого старшего политрука, полторы страницы машинописного текста с четырьмя поправками синими чернилами, под названием. "Победа будет за нами!!!". Справа от нее располагалась куцая, но деловая заметка старшего лейтенанта Теслюка, в которой тот брал обязательство непременно "к сроку закончить освоение столь необходимой в бою боевой техники", а именно танка Т-34. Танк-собака все никак не желал заводиться. Командир взвода ополченцев лейтенант Косоротов дал в номер открытое письмо — "Мы не подведем!" Старшина Ражин в свойственной всем тыловикам фривольной манере, обещал "Напоим и накормим борщом и кашей всех, кто напоит и накормит фашистского врага свинцом и сталью".

Имелось и стихотворение. В нем открыто и решительно заявлялось, что мы готовы и к обороне, и к наступлению. Пусть враг не мечтает, что мы дремлем. Отразив коварное нападение, "в боях дойдем до вашего Берлина, и подвиг наш в веках пребудет как былина!" Было в нем и прямое обращение к главному человеконенавистнику всех времен:

И пусть тебе кричат сегодня "Хайль!"

мы твой навек сотрем поганый файл!

— Ну, как! — Обернулся Головков к командиру. — Ведь здорово, правда!

Географ тоже покосился на Фурцева, но стыдливо, теребя висящую на поясе лейку. Ему было неудобно перед командиром. Он не мог отказать напористому политруку, но перед командиром ему было неудобно.

— Сам писал? — Спросил у него Фурцев, на него не глядя.

— Стихи сам.

— Хорошие. Только, по-моему, во времена Гитлера еще не было компьютеров, поэтому файл этот, тут как-то не к месту.

Твердило растеряно оглянулся на Головкова.

— Не было компьютеров, а что же было?

Политрук не дал в обиду своего активиста.

— Наверно, у Гитлера и правда не было файла, но мы-то делаем газету не для Гитлера, а для наших ребятушек. Они, я думаю, поймут правильно.

Капитан больше спорить не стал. Спросил только, указывая на висящее на поясе географа садовое приспособление.

— А это для чего?

Географ вздохнул.

— Я же теперь как бы корреспондент. А про них известно, что они с лейкою, с блокнотом, а то и с пулеметом, первыми входили в города.

Капитан вышел из-за стола, надел фуражку, проверил расположение кобуры на портупее.

— Пойдемте на позиции, товарищ старший политрук.

В коридорах школы царило оживление. Туда-назад, стуча башмаками (пехота, как и положено, вся была в обмотках) бегали озабоченные бойцы. Особенно бурная деятельность разворачивалась на первом этаже. Из классных комнат вытаскивали парты, внутрь втаскивали мешки с песком, для баррикадирования окон. Фурцев не помнил, чтобы им отдавался такой приказ, но не отменять же его из-за этого, тем более, что приказ правильный, окна первого этажа укрепить полезно в любом случае.

— Там, в тылу, за яблоневым садом, есть детский садик, вот они и выгребают песок из песочниц. — Пояснил Головков, и стало понятно, что полезный приказ отдан им. Продолжая демонстрировать вою сноровистость, политрук поймал за поясной ремень пробегавшего мимо бойца. Фамилии его Фурцев не знал, но знал кличку — Гимнастерка. Получил он ее одновременно с выдачей обмундирования. Он громко поинтерсовался, не для гимнастики ли предназначена выданная ему форма. Политрука он привлек своим непозволительно ослабленным ремнем. Головков начал молча вращать свисающую чуть не до колен пряжку, пока ремень не передавил Гимнастерку пополам. После этого сухо сказал — "идите". Фурцеву не понравилась эта мелочная борьба за строевой вид, но он промолчал, потому что вмешиваться было бы еще более мелочно.

Сначала командиры навестили свою главную ударную силу — зеленый холодный танк. Он стоял на заднем дворе меж теплицей почти не пострадавшей после подготовительной бомбардировки и свалкой старой, ржавой искореженной сельхозтехники: сеялки, веялки, безкабинные трактора с торчащими рычагами. Двигатель боевого механизма был обнажен насколько это возможно, раздраженные люди в черных комбинезонах, ныряли в один распахнутый люк, и тут же выныривали из другого. Командир танковых сил, старлей Теслюк, стоял с мрачным видом в сторонке, мрачно курил, и, очевидно, мыслил. Шея у него была замотала грязным бинтом — не ранение, чирий. Кстати, полученный еще в японском холодном плену в сарае на берегу пруда.

Танк не желал заводиться. Стрельнет из задницы горячей гарью пару раз и глохнет. И внутри становится слышна ругань механиков.

В прошлой компании Теслюк состоял в артиллерийской команде, поскольку по гражданскому образованию был инженер. Специалист по бытовым роботам. Его знания, видимо, напрямую не конвертировались в умение управлять антикварными боевыми машинами.

Увидев капитана и политрука, он отбросил окурок, и коротко отрапортовал об отсутствии успехов.

— А в чем дело? — Чуть наклонив заостренную голову, неприятно спросил Головков. — Вас же обучали.

Теслюк тяжело вздохнул, и висячие усы на его закопченной физиономии сделались еще более висячими. Ответить он ничего не успел из танка вывернулся молодой, лихого вида танкист в сдвинутом на затылок шлеме. Он подошел ближе, вытирая шею куском ветоши.

— Как хотите, товарищ командир, но деталек парочку там не хватает. — Он махнул рукой в сторону двигателя.

Политрук аж хлопнул себя планшеткой по голенищу.

— Вы понимаете, что говорите, товарищ…

— Родионов.

— Как это может не хватать деталей?! Вы не хуже меня понимаете, что это невозможно, по определению невозможно.

Танкист нисколько не сробел от выжигающего комиссарского тона.

— Не знаю, может, по определению и невозможно, но не хватает. Может, забыли вставить, может, кто и выдернул незаметно.

— Вы хотите сказать вредительство? — Понизил голос политрук. Боец его не понял.

Фурцев спросил солдата.

— Как зовут?

— Сержант Родионов?

— Сержант, красивое имя.

Танкист шмыгнул носом и подтер его своей тряпицей, оставляя под носом черную полосу. И улыбнулся, обнажая крепкие, редкие зубы.

— Пионер?

— Так точно?

Капитан поправил фуражку.

— А… отец?

— Что отец?

— Где он… сейчас?

Рядовой Родионов пожал плечами.

— Думаю, где всегда, в школе.

— Где?

— Ну, он учитель.

И Головков и Теслюк смотрели на командира с интересом. Фурцев покосился в их сторону и обратился снова к сержанту Родионову.

— Так говоришь, деталей не хватает?

— Не волнуйтесь, командир, что-нибудь придумаем.

— Това-арищ командир! — Поправил его политрук.

Родионов искренне пожал плечами.

— Ну, какой он мне товарищ, он командир.

— Ладно, идемте. — Сказал Фурцев. И напоследок обернулся к Теслюку. — Вы уж постарайтесь, Иван Трофимыч.

Когда командиры отошли от танка, Головков сказал.

— Не могу представить, чтобы против этого железного монстра на гусеничном ходу выпустили каких-нибудь голых лучников. Верьте, товарищ капитан, заготовлены против нас и минометы-пулеметы, и "тигры" всякие.

— Пойдемте посмотрим, что у нас с пушечным хозяйством, — демонстративно сменил тему разговора Фурцев, — где, кстати, наши сорокапятки?

— На позиции.

"Позицией" политрук называл площадку, ограниченную сзади широким крыльцом школы, а с боков выступами палисадника. Пушки стояли за искусственным бруствером из мешков с песком. Младший лейтенант Будкин, немного ошалевший от своей маленькой, но командирской должности, бодро изложил командиру свое понимание позиции и план будущих действий. Оказывается, у немца, то есть у "ворога" нет другого направления для атаки, кроме как вдоль по вон той улице, а для отражения такой атаки выбранная позиция самая, что ни на есть единственная.

Будкин ласково попинал носком сапога колесо своей сорокапятки.

— Конечно, орудия не могучая, то ли пушка, то ли пистолет, но зато простая, хотя и техника. Прямо через ствол, в случае чего, можно наводить.

У капитана вертелся на языке вопрос, отчего это ты младший лейтенант уверен, что воевать придется именно с танками, но задавать раздумал. После того, как увидел, что и справа от артиллерийской позиции и слева в обоих палисадниках вовсю мелькают лопаты — пехота роет окопы. Роет вплотную за низеньким, кирпичным основанием кованой железной ограды, используя это основание в качестве естественного бруствера. Кусты сирени и жасмина отлично маскировали оборонительную позицию. Кто бы ни вздумал атаковать школу — римские легионеры, карибские корсары… немецкие автоматчики, им всем придется плохо. Оборона, без всякого моего участия, устроена грамотно, подумал Фурцев. Так что же, опять промолчать?! Но всякое возражение тут возможно только в виде самодурства. Но молчать тоже нельзя!

— Ну что, товарищ капитан, пойдемте, теперь осмотрим наше тыловое хозяйство?

Полевая кухня сочила наваристый дымок сховавшись за приземистым длинным флигелем в окнах которого успокоительно чередовались гошки с цветами и белые занавески. Лабораторный корпус, так было обозначено на карте. Боец в чистейшей белой куртке и заломленном на затылок колпаке, ворочал черпаком в жаркой горловине. Рядом стояла яблоня, яблок, хоть и зеленых еще, на ней была пропасть. В тени яблони, на кривом венском стуле, покрытом серой торговой бумагой, лежали штабелем шесть буханок черного, тяжелого на вид хлеба. Вокруг этой троицы — кухни, яблони и стула, прохаживался старшина Ражин. Он держал в одной руке очищенную луковицу, в другой щепоть крупной сули. Откусив от луковицы, он солил нижнюю губу и сладострастно улыбался. Повара избалованы обилием и разнообразием продуктов, и склоны к пищевым извращениям. На войне вид абсолютно счастливого человека вещь редкая, на мгновение капитан залюбовался старшиной, хотя, вообще, недолюбливал Ражина.

Идиллическая картина погибла, при первом же взгляде старшины на командование. Он подавился луковой кашей. Боец с черпаком замер на рабочем месте, как бы смирно.

— Та-ак, старшина, разъедаем. — Атаковал первым кухню капитан, собираясь хоть здесь взять инициативу в свои руки. Но политрук не уступил своей роли.

— Не только разъедаем, но и распиваем!

Одним нацеленным движением он приблизил свое заостренное лицо к красной роже старшины.

— Никак нет, ничего.

Ведя ладонью по блестящей портупее по направлению к кобуре, политрук негромко, но отчетливо произнес.

— В следующий раз увижу пьяным, пристрелю, и никакой лук не поможет.

Ражин выпучил один глаз в сторону политрука, второй в сторону капитана, пытаясь при этом объяснить, что, конечно, алкоголь среди полученных продуктов есть, "сами ложут", и случилось так, что "одна бутылочка взяла и надкололась. Сама. Не пропадать же добру".

Политрук не удостоил его ответом. Повернулся к котлу на колесах и сказал.

— Давайте-ка теперь снимем пробу.

Получив в руки черпак с длинной ручкой от заранее испуганного повара, Головков подул в него, потянулся губами к вареву, попробовал, протянул черпак капитану. Тот, заглянув внутрь, нашел там мутноватую, не слишком приятно пахнущую водицу с несколькими тонущими обрывками капусты. Пробовать этот супец Фурцеву не захотелось. О капусте у него вообще были плохие воспоминания.

— Что это?

— Так, щи, товарищ политрук. — Потерянным голосом пояснил старшина, а повар только кивнул в подтверждение.

— Щи, да?

Тыловики промолчали.

— Ну, так сейчас мы сделаем из этого фруктовый суп.

Головков шагнул к ближайшей яблоне, сорвал несколько плодов покрупнее, и, раздавив их по очереди жесткими пальцами, побросал в черпак, который продолжал держать в руках капитан.

— Не знакомы с таким рецептом, товарищ старшина?

— Никак не знаком.

— Так готовят по-моему в Тюрингии, я хочу, чтобы вы попробовали.

Фурцев отдал ковш политруку. Тот поманил к себе Ражина. Старшина неохотно, но покорно приблизился.

— Но едят этот суп не ртом, вы поняли меня?

— Никак не понял, товарищ политрук.

Держа черпак за то место, где он крепится к ручке, Головков медленно взболтал содержимое, потом оттянул двумя пальцами ворот поварской куртки старшины и одним движением выплеснул туда свою тюрингийскую похлебку. Ражин на секунду опешил, потом заорал, подпрыгивая на месте, и пытаясь освободиться от обжигающей одежды.

— Идите, переоденьтесь, товарищ старшина. — Сухо сказал политрук.

Когда подвывающий Ражин убежал за угол школьного здания, Фурцев сказал.

— В общем-то, странный метод.

— Предпочитаю использовать те методы, которые дают результаты. Как вас зовут (это повару)?

— Рядовой Семененко.

— Так вот, Семененко, тащи сюда всю тушенку, что там у вас в закромах, и вали ее и в щи и кашу. Какая каша-то то?

— Гречневая, товарищ политрук.

— Действуй.

Семененко даже не глянул в сторону капитана, подтверждает он распоряжения Головкова или нет, спрыгнул с подмостка, и, побежал в ту сторону, где находилась тушенка.

— Если мы сейчас вбухаем весь сухой паек в один обед…

— Товарищ капитан, я почему-то уверен, что второй обед нам не понадобиться. Мне важно, чтобы люди были в отменном состоянии именно в момент первого столкновения. Будут ли они рваться в бой, отведав этих жидких помоев?

Фурцев мысленно сосчитал до десяти.

— Я не верю в короткие победоносные войны.

— Войны растягиваются, потому что их ведут на таких вот щах.

Но тут уж Фурцев решил не уступать, и, в конце концов, в котел пошла не вся тушенка, а лишь половина. Этой мелкой, да и весьма не полной победе, подполковник радовался так, будто устоял под Аустерлицем.

Со стороны только что проинспектированной свалки, раздался мощный механический рев, а потом непонятный, множественный грохот.

— Что это? — Спросил Головков морщась и оборачиваясь.

— Кажется, нашим танкистам удалось сдвинуть с места свою машину. — Усмехнулся Фурцев.

— Не может быть!

— Почему же, этот Родионов мне понравился, по-моему, он способен на многое.

Оказалось впоследствии, капитан хвалил Родионова зря. Тридцатьчетверка всего лишь разок сдвинулась с места и влетела кормою в самую гущу ломаной сельхозтехники, почти с башней в ней зарывшись, и сама стала похожа на металлолом.

— Ну что же, товарищ старший политрук, пойдемте поговорим с офицерами.

Совещание командного состава было непременнейшим моментом в подготовке к предстоящему "делу", и Фурцев был уверен, что уж тут-то въедливому комиссару будет дан окорот. Однако, выяснилось, что есть еще одно место, которое необходимо, "совершенно необходимо" навестить. И это не минометная, например, батарея.

— Надо пообщаться с тылом. — Головков сурово свел на лбу свои белесые брови.

— Но мы же только что… Ражин… щи…

— Это не то, вернее, не совсем то. Кухня, конечно, тоже наш тыл, но в узком смысле, а я имею в виду тыл…

Фурцев догадался сам.

— Женщины?

— Да, они.

Капитан вспомнил кукольную японскую деревушку, ротмистра Родионова на смертельно подгибающихся ногах. Встречаться с "русскими женщинами" ему не хотелось, но не пойти было никак нельзя.

— Вы знаете, куда это?

— Конечно. — Головков поправил пилотку.

Миновав школьные тылы, они шли некоторое время мимо деревянного решетчатого забора, перед которым, и за которым вольно росли лопухи. Слева, из-за забора кирпичного торчал в небо мертвый палец неизвестной котельной. Головков сообщил, что там, где т труба, там баня. Попалась на пути куча слежавшегося мусора, над ней дурачились мухи. В целом, пейзаж отдавал окраиной. Маленький город, подумал Фурцев, с одной стороны школы почти центр, с другой уже предместье. Потом подумал, что зря он это все думает, город наверняка не настоящий, сочиненный. Хотя, что в данном случае значит, не настоящий. Камни, лопухи, духота, разбитые витрины на площади, и даже сироп на асфальте, все настоящее. Так же как сорокапятки и винтовки, и пули в них. Впрочем, давным давно известно, что нет никакого смысла забираться мыслями в эту область, и делает это он, командир городского гарнизона, только потому, что не хочет думать о предстоящей встрече.

Пришли.

Головков отворил ржавую железную калитку, и они оказались на территории, которую Фурцев тут же мысленно окрестил "больницей". Асфальтовые дорожки, вытоптанные, и не очень, газоны. Кое где растут елки и стоят деревянные беседки. Двухэтажное здание из темного кирпича. В глубине еще несколько строений, деревянных одноэтажных.

Перед входом в основное здание торчал столб с четырехугольным раструбом громкоговорителя. Громкоговоритель молчал и висел чуть криво, как подвыпивший. Командиров заметили, из кирпичного корпуса, из других мест стали сразу же собираться молчаливые женщины. Разного возраста и по-разному одетые.

— Это больница? — Спросил капитан, хотя это его не интересовало.

— Просто подходящий объект. Там вон, за елками, две настоящих курских избы. Или курных… не помню.

"Русские женщины" уже собрались. Встали плотной маленькой толпой под самым громкоговорителем. Вели себя чуть насторожено, но спокойно. Чувствовалось, что с ними тоже провели работу накануне. Одеты были маскарадно, к переодеваниям мужчин в невообразимые одежки, капитан успел попривыкнуть за последние недели, а тут женщины. Почему-то платки до бровей, жакеты с оттянутыми карманами, белые носочки, косы, наверченные вокруг головы, шейные косынки. Автоматически отметил несколько стройных фигурок. А вон женщина похожая на учительницу. Они во все времена чем-то схожи меж собой. Капитан старался в лица не смотреть, так, скользил взглядом, при этом изо всех сил удерживая на лице сосредоточенность и мрачность. Он считал, что именно такое выражение годиться для этого момента.

— Скажите им что-нибудь, товарищ капитан. — Шепнул на ухо Головков.

Вот сука, когда что-нибудь трудное, он первым не вылезает. А вот интересно, что им сказать? Что они должны принять на себя всю силу вражеского надругательства, если защитникам отечества случится не победить?

Откуда-то прокрался в картину ветерок, и юбки, платья, сарафаны забились у колен.

А ведь говорить придется. Фурцев покосился в сторону политрука.

— Может быть, вы, как комиссар?

— Обязательно, но мое выступление будет после вашего.

Делать нечего.

— Ну, что же, жены, сестры, и матери… — Фурцев подумал, что сестер надо было бы поставить после матерей, и это его сбило, он не сразу смог продолжить.

— Ну, что же, подруги, в нелегкую годину мы встретились тут с вами. Завтра, а может, и ночью сегодня, нам в бой. Не знаем с кем, не знаем, как силен наш неизвестный враг, но одно я могу сказать точно — мы будем биться. До конца. А вы наш тыл. Мы будем биться, а вы ждите. — Сказав "ждите", Фурцев тут же спохватился, неловко выходит. Чего им ждать-то, когда придут и изнасилуют?

— Можете быть уверены, что мы отдадим все силы, приложим все усилия, даже капли крови не пожалеем… и вы нас ждите с победой.

От радостного ощущения, что тяжкое испытание позади, капитан снял фуражку и начал вытирать пальцами кожаный обод внутри. И вспомнил, что в старинных фильмах про жизнь России прошлого века, именно так всегда и поступали после выступления всевозможные начальники. Значит, тоже волновались. Но все мысли и вольные воспоминания его тут же отлетели, когда он, не уследив за своим взглядом, натолкнулся на взгляды "баб". Заплаканных и испуганных не было, но от этого общее впечатление от этого строя взоров было особенно жутким. Так они смотрели всезнающе и обреченно. Мол, идите вы, воюйте, а мы уж…

На первый план выскочил стройный политрук и вместо того, чтобы говорить, махнул рукою, куда-то в сторону больничного корпуса. Что-то тихо и технически заныло в глубине, в венчике жестяного громкоговорителя, и вдруг прямо-таки удар музыки.

Вставай страна огромная!

Вставай на смертный бой!

С фашистской силой темною

С проклятою ордой!

Пусть ярость благородная,

Вскипает как волна,

Идет война народная,

Священная война!

Капитан Фурцев нацепил на голову свою просохшую фуражку, дослушал песню до конца, и, не говоря ни слова, пошел к железной калитке, что выводила с больничной территории. В сторону политрука он не смотрел, он признавал его победу в данном эпизоде, но не хотел, чтобы Головков делил с ним суровую торжественность этой минуты. Зря опасался, политрука, сразу после окончания песни, окружили слушательницы, осыпая вопросами. Что это могли быть за вопросы, Фурцев знал слишком хорошо, поэтому шел быстро, и даже немного злорадствовал в адрес слишком успешного комиссара. Он почти уже выскользнул за калитку, но был перехвачен той самой женщиной, в которой ему почудилась учительница. Почему так, он бы не мог ответить, потому что на учительниц учивших его она похожа не была. Невысокая, сухощавая женщина лет под пятьдесят, в коричневом платье с белым, кружевным жалким воротником. Глаза не запомнить, руки прижаты к отсутствующей груди. Дохнуло чудовищной, исторической косметикой. Сейчас она спросит, а правда ли будут насиловать, если не дай Бог… Фурцев уже придумал, что ей ответить. Но она прошептала совсем другое.

— Вы их бейте, бейте миленький, этих фашистов проклятых! Мы вынесем все, вы только победите!

Сдержанно кивнув в качестве обещания, капитан открыл дверь калитки.

Собрались в директорском кабинете, где по настоянию политрука были занавешены темной плотной материей окна. Электричество не включали, светильниками служили две сплющенные артиллерийские гильзы. Давали они больше чаду, чем света, отчего лица у всех офицеров были особо угрюмы.

Фурцев сидел в директорском кресле, место напротив, в торце стола занимал старший лейтенант Ляпунов, командир стрелковой роты. Его брат-близнец геройски погиб с японскую компанию. За столом также сидели командующие взводами "курсантов" и "ополченцев". Лейтенант Петухов по кличке "профессор" (из-за бородки эспаньолки и круглых очков) и лейтенант Косоротов. У него действительно был скошенный рот и неприятный, всегда исподволь, взгляд. Он был старше всех, у него была одышка, и он по большей части помалкивал. Начальник артиллерии Будкин и танкист Теслюк сидели у стены. Когда надо было что-то посмотреть на карте, что занимала середину стола, они вставали и заглядывали через спины. Танкист при этом все время ронял на карту пепел с папиросы.

Твердило тоже сидел у стены, ему было приказано явиться сюда Головковым, (он назначил главного редактора газеты своим заместителем), но к карте подходить не смел, чувствуя, что это не понравится капитану. Тихо вздыхал Александр Васильевич и разглядывал свои грязные сапоги.

Все уже доложили о положении дел в своих частях. Положение было такое же, как всегда перед боем: больше всего возни с пионерами. То в прострацию впадают, то вопросами мучают. В общем, как сказал Ляпунов, "все варианты: от запора, до поноса". Давно уже было известно, что полноценным солдатик становится с третьей компании. "Если доживает", — опять же заметил Ляпунов. При этом некоторые украдкой поглядели на политрука, и во взглядах читалось — вот бы все пионеры являлись "сюда" такими.

Выявлено было шестеро наркоманов.

— Что-то многовато. — Сказал Фурцев.

Наркоманов заперли в школьном медпункте, прикрутили к укрепленным предметам простынями, да и все. Что ж придется потерпеть ребятам. Вспомнить хотя бы солдата Колокольникова, его убили всего лишь, а сколько мог еще дряни принести своей рати.

Легче всего решилось с гомосексуалистами, тут отличился неординарной работой ума Будкин.

— А я их к минометам приставлю. Они ж у меня за голубятней, бьют по навесной, в кого попадают — не видно.

Оказалось, что начальник артиллерии путает гомосексуалистов с пацифистами-непротивленцами, но объяснять разницу было некогда.

Последнею темой перед главным разговором, был танк.

— Не заводится. — Покачал головой недовольный собою механик, и опять куда-то уронил пепел. — Один раз добились мы с Родионовым заднего хода, он и зарылся в кучу металлолома.

— Ваш Родионов утверждает, что там нехватка деталей. — Сказал политрук.

Все поглядели на танкиста — такого никому слышать еще не приходилось. Вот уж по материальной части всегда все было полностью и честно. Утверждать, что технику выдали порченной, значит брать на себя очень много.

— Так точно, Родионов утверждает.

— Получается — вредительство! — Возвысил голос Головков.

— Не знаю я. Родионов в мастерских присмотрел небольшой токарный станок, говорит, что можно что-то придумать. Своими силами.

Политрук встал, стрельнул левой рукой, обнажая запястье.

— Четверть двеннадцатого, когда справляться своими силами!? Впрочем, танк, это всего лишь танк, хотя в определенной ситуации он может решить судьбу всего дела. Но сейчас я хочу сказать о другом.

Фурцев знал о каком "другом" пойдет речь и поэтому внутренне собрался, даже положил руки перед собою на стол. Остальные тоже все понимали, и поединка комиссара с командиром ждали с интересом. И вполне понятным — надо же знать, кто, в конце концов, является тут главным. Все слишком хорошо были осведомлены о бреде многоначалия, что чуть не привело к поражению в прошлой компании.

— Да, товарищ капитан, четверть двеннадцатого. Мышкин обещал вернуться к десяти. — Головков помолчал, как бы решаясь сказать неприятные начальнику слова. — Надо что-то… нельзя больше ждать! Все офицеры в курсе моего мнения о том, что нам надо незамедлительно занять территорию хлебозавода, что этого требуют самые общие соображения стратегии.

— Но все офицеры также в курсе того, что нельзя прибегать к слишком решительным шагам, пока не знаешь, с кем предстоит иметь дело. — Резко ответил капитан.

Молчание. И Фурцев не взялся бы утверждать, что молчание это в его пользу. Тогда он сказал еще.

— С большинством из вас мы прошли длинный боевой путь, и каждый из личного опыта доподлинно знает — не суди о противнике по оружию, что тебе выдали.

Политрук юрко вмешался.

— Из "личного опыта", опыт полезнейшая вещь, но он не может быть руководством на все времена. Ведь нет такого писаного закона — получил кольчугу времен Александра Невского, забудь о крестоносцах. Приобретенный опыт полностью справедлив только для прошлого, в котором приобретен. Нельзя доверяться ему слепо, надо и в будущее посматривать, раз даны нам глаза. А в глаза эти все время лезут доказательства того, что в этот раз нам, против наших ПТРов, сорокапяток и минометов с гей-славянами надо ожидать как раз атаки танков и автоматчиков. Мы все видели следы от разрывов бомб, а младший лейтенант Булкин слышал в районе парка за площадью звуки похожие на гул моторов.

Фурцев посмотрел на преданного артиллериста. Тот смущенно опустил голову, весь вид его показывал, что гул моторов он слышал.

— Было. Только сказать прямо так, что моторов, я бы не сказал. Но гудело.

— Слышал звон, да не знает кто он. — Пожевал усами Ляпунов, но никто не усмехнулся в ответ на это замечание.

— Н-да. — Сказал Косоротов, просто потому что неудобно было молчать.

— Чтобы занять хлебозавод, надо не меньше взвода. Да еще под опытным командованием. — Сообщил закуривая Ляпунов.

— Да. — Охотно согласился Профессор. — Кого попало, не пошлешь.

— Да уж не беспокойся, не о тебе речь. — Не покосившись даже в его сторону, бросил командир стрелковой роты. Он не любил Петухова за какую-то боевую глупость, сделанную им еще во время персидской кампании.

Фурцев видел, как решение неугодное ему, противное всему его опыту и элементарному здравому смыслу, оформляется за этим столом само собой. Если даже Мышкин канул во время этого разведвыхода, даже если он не даст о себе никакой весточки, правильнее всего провести короткую ночь на укрепленной позиции, и встретить ворога, будь он хоть чертом с рогами в полной концентрации, с не разбросанными по ночным хлебозаводам взводами.

Головков выразительно поглядел на часы, мол, время идет, упускаем шанс. Половина двеннадцатого, даже без двадцати пяти. Офицеры кто прямо, кто осторожно, искоса посматривали на капитана. Всем было уже ясно, что прав политрук, но все же, командир, есть командир. Пусть все-таки сам отдаст назревший приказ.

Не отдам, угрюмо подумал, Фурцев, пусть считают самодуром, пусть считают, что упираюсь всего лишь из нежелания идти на поводу у политрука, плевать! Не отдам.

В коридоре раздались быстрые, приближающиеся к двери кабинета шаги. Ну, наконец-то подумал, Фурцев. Он был уверен, что это Мышкин.

Он не ошибся.

Дверь распахнулась. На пороге, блеснув мертвым глазом, показался начальник разведки. Присыпанный цементной пылью, тяжело дышащий. Вытирая со лба пот скомканной пилоткой, он выдохнул.

— Фрицы!

Капитан сидел на табуретке покрытой старой, лоснящейся телогрейкой. Штаб отдельного батальона теперь находился здесь, в школьной котельной. Трубы с вентилями вдоль стен, приоткрытый зев холодной топки, две совковые лопаты у двери. Кисловатый запах угля, низкий, черный потолок. Закопченное, двойное окно. Капитан сидел за столом, рассматривая лежащий под треснувшим стеклом, ничему не соответствующий график.

Где-то снаружи рвануло. Кажется в саду. Коротко прозвенели стекла в окошке. Слышно как стучат по жестяной крыше подвального входа опадающие яблоки. Или это просто комья земли. Захватанная кочегарскими черными руками дверь распахнулась, на пороге — Мышкин. Такой решительный, словно его принесло этим взрывом. Фурцев спросил, продолжая изучать график выхода кочегаров на дежурство.

— Ну, что там?

Лейтенант промокнул мизинцем угол единственного глаза.

— Да плохо дело. Два пулемета, один на водокачке сразу за заводским забором, второй на стройплощадке. Они и двор простреливают и прилегающую улицу.

— Все погибли? — Капитан с трудом выпихивал из себя каждое слово, поэтому тон выходил какой-то неестественно ровный, безразличный.

Лейтенант повозил пилотку вперед-назад по голове, и взял графин со стола с графиком, отпил прямо из горла сразу половину желтоватой, нездоровой воды.

— Черт его знает. По крайней мере, назад никто не приполз. Ляпунов, если и живой, никакой весточки не шлет. Я просочился по крышам, осторожненько так, кое что рассмотрел.

Поставив графин на место, лейтенант сплюнул в уголь.

— На заводском дворе не менее семи трупов. Два сразу у проходной, лежат так ровненько и ПТР между ними. Два возле хлебовозки сгоревшей. Один стоит неподалеку.

— Стоит?!

— В обнимку со столбом. Как пришило очередью. Еще двое лежат у дверей кирпичного бункера, что направо у проходной. Что характерно, среди убитых я Ляпунова не рассмотрел, но, правда, и видно мне было где-то с треть двора.

Помолчали.

В саду опять взорвалась немецкая мина со всем набором звуков — яблоки, стекла.

— Значит, они нас ждали. — По-прежнему, не поднимая головы, сказал капитан.

Лейтенант дернул плечом и достал из кармана яблоко, отхватил от него половину крепкими зубами, и сообщил, жуя.

— Еще как ждали! И прожектора и осветительные ракеты. Заранее пулеметы на верхотуру затащили. Что там говорить.

— Откуда же они могли знать, что Ляпунов со взводом пойдет именно туда?! — Было понятно, что этот вопрос уже давно грызет капитана изнутри, а сейчас просто прорвался в словах. Лейтенант опять дернул плечом и доел яблоко.

У Фурцева рвалось наружу сразу несколько яростных вопросов, но он себя осадил, незачем наваливаться на Мышкина со всеми этими терзаниями. Не надо было туда посылать целый взвод с самым опытным своим командиром. Кому теперь интересно, что ты хотел сделать как можно лучше! Но, с другой стороны, как можно было не послать?! Фурцев скосил взгляд на край стола, там лежала карта, сложенная нужным участком наружу. Была видна жирная красная стрелка от большой буквы "П", что обозначала занимаемую батальоном школу, в сторону неровного ромба хлебозавода.

— Головкова нашли?

— Мне не попадался. Когда начался обстрел, все рванули кто куда, по подвалам, по окопам. В коридорах винтовки валялись, как… Если бы фрицы догадались сразу ударить "в штыки", все — Мышкин нехорошо хихикнул, — было бы уже позади.

— Так про Головкова совсем ничего не известно? Растворился?

— Слышал я, кажется, как он гнал "курсантов" к окопам, что в палисаднике нарыты, Косоротова обещал пристрелить, ну, ты знаешь его манеры, чуть что… Больше не видел, и не слышал. Кстати, хорошо, что мы из кабинета сразу-то поудалились. А то ведь — прямое попадание. Теперь там дверь балконная во всю стену.

— Немцы показывались, или только стреляют?

— Почему же нет? Два мотоциклета притарахтели по проспекту с той стороны к памятнику, гордо так, вокруг клумбы объехали, чего-то кричали. Ну, наши старички-ополченцы дали по ним залпу. Но вышло безвредно. Наши начали ПТР налаживать, но медленно, бараны безрукие. Мотоциклеты завернули за статуй и домой. Тоже, видно в бой не рвутся. Косоротовские бабахнули вслед конечно, но куда попали неизвестно.

Глупо все очень, подумал Фурцев. Сижу тут один, как дурак на этой табуретке. Надо же как-то командовать, кого-то куда-то посылать с приказаниями. Какими? Куда? Один только Мышкин по старой памяти вьется рядом, но говорит по-новому, без уважительного блеска в глазах. И вообще, командует ли сейчас чем-нибудь он, капитан Фурцев, и в чем это командование заключается?! Подломился невидимый стержень авторитета. И не удивительно — загнал товарищ начальник под кинжально-перекрестный огонь целый взвод, тридцать человек на хлебном дворе, кто же после этого захочет подчиняться. И загнал по слабости, ведь не хотел, всем нутром знал — не надо!

Жрет, жрет Мышкин свое яблоко. Уже второе. Жрет и не уважает. Не радостно ему подчиняться такому командиру. Командир это что — хоть в землю из дури вбей бойца, но только чтоб дурь своя была! Ну, теперь-то легко рассуждать.

— Где Головков?! — Перебивая жгучую мысль, почти крикнул Фурцев. Нет, не надо, слишком видно, когда хочешь переложить ответственность на другого. Мало ли что советовал политрук, пусть он даже советовал самую дикую дичь, но он не виноват, что ты ему поддался.

Застрелиться, может быть? Очень рассудочно, как не о совсем невозможном подумал капитан. Поступок сильный, но глупый. Насколько им осознана вина, наверно, оценят, но никому от этого легче не станет. Да и сколько можно рефлектировать, ерунда все это, ерунда!

Фурцев поднял с колен свою фуражку, и, не глядя на лейтенанта, сказал.

— Ладно, пойдем, осмотримся.

Они вышли наружу.

В этот момент еще одна мина зарулила в толщу яблонь, оттуда донесся медленный деревянный скрип, старое, заслуженное дерево падало как подкошенное.

— А что делают наши минометы? — Спросил Фурцев, пробегая пригнувшись вдоль стены по сплошным битым стеклам.

Мышкин шел следом, почти не пригибаясь, только щуря глаз. Махнул рукою куда-то влево.

— Там стоят, вон, где голубь дурной вьется.

— Что же их не слыхать?

— А миномет не громко стреляет. Когда мины взрываются, тогда громче.

Фурцев отделился от стены и побежал, пригибаясь еще ниже, через сад к лицевой части ограды, туда, где были нарыты меж кустами сирени и жасмина окопы для стрелков-пехотинцев и курсантов. В полный профиль, на три четыре человека каждый. Сбив еще густую росу с пахучей сиреневой ветки, капитан с разгону съехал в земляное углубление. Внутри повсюду торчали обрубленные лопатой корни, пахло влажным грунтом и человеческим потом. Перед глазами было обомшелое, в три кирпича высотой, основание железной ограды. Из нее торчали четырехгранные железные прутья в облупившейся краске.

Из-за соседнего куста, на четвереньках, волоча биноклем по траве, приполз Профессор. Доложил обстановку. По ту сторону улицы, в верхних этажах обнаружены пулеметные гнезда.

— Вон в том окне над надписью "Парикмахерская".

Действительно, из оконного переплета торчал ствол с раструбом на конце.

— Сейчас чего-то молчит, а иногда как лупанет, такой звон стоит… Наше счастье, что домики там невысокие, но все равно, над садом нашим они господствуют, поэтому приходится все ползком, да ползком.

Профессор заверил командира, что все бойцы взбодрены как надо, к бою, в общем-то, готовы. Паника первых минут прошла.

Фурцев взявшись за прутья ограды подтянулся повыше и глянул вдоль бруствера. Действительно, повсюду группами по три, по пять штук торчали винтовочные штыки. Вон, кто-то даже выстрелил. Вывеска парикмахерской была намалевана на нескольких щитах, пулей разнесло третий щит, на котором как раз помещались буквы "х", "е" и "р". Из соседнего окопа донеслось хихиканье.

— Снайпер! — С чувством сказал Мышкин за кустами.

Из окна раздалась ответная очередь. Одна пуля попала в гипсовый вазон на столбе ограды, по кустам шугануло белой крошкой. Трехлинейки защелкали по всей линии.

Капитан спросил Профессора, где у него находится расчет ПТРа. На левом фланге, сообщил тот. Там на угол ограды выбегает тихая, тенистая улочка, но танк, думается, пройдет. Фурцев похвалил комвзвода. Толковый мужик. По прежним делам он его помнил плохо. Только один момент всплывал в памяти — худой, очкастый человек в полотняных штанах, и кожаных лаптях вытаскивает орущего человека из под перевернувшейся персидской колесницы.

— Ну, что я тебе могу сказать, комвзвод. — Фурцев спустил ремешок фуражки с околыша и затянул под подбородком. — Будь начеку.

— Без команды не стрелять?

Этот вопрос сбил капитана.

— Почему же, если прямо так попрут в атаку на тебя, бей, конечно. А вот если мне от тебя, что-нибудь понадобиться, в смысле помощи, я к тебе пришлю человека с приказом.

— А вот же. — Профессор радостно показал на черный ящичек с эбонитовой ручкой на боку, что стоял на дне окопа. — Вот же, связь. Можно позвонить. Мы с Косоротовым переговариваемся.

Фурцев усмехнулся.

— Надо же, как техника шагнула. Какой у тебя позывной?

Профессор усмехнулся.

— Профессор. А у Косоротова — Кондитер.

— Понятно. — Усмехнулся подполковник. — Да, кстати, политрука у тебя тут нет?

Комвзвода покачал смешной бородатенькой головой.

— Нету. Может, на батарее, или у Косоротова.

Фурцев отвернулся и громко прошипел в сиреневый куст слева от окопа.

— Мышкин, за мной!

Капитан нацелился перемахивать через забор, но начальник разведки, показал ему дыру в ограде, проделанную неизвестными школьниками для каких-то своих целей, сквозь которую можно было безопасно просочиться на батарею.

Приземистые, тонкоствольные, с наклоненным щитом сорокапятки целились вдоль тополевых шеренг прямо в памятник. В пушках этих не чувствовалось особой грозности и мощи. И вообще, при внимательном взгляде на батарею подполковнику начинало казаться, что она устроена как-то не так, не по настоящим артиллерийским правилам. Каковы же настоящие правила, он не знал, поэтому высказываться избегал. Конечно, если немецкие танки покатят прямо по улице, в лоб, то пушки окажутся на своем месте. А если не в лоб, а в висок?

Хорошо хоть, что прямо напротив батареи нет никаких зданий, и она немного втоплена внутрь между двумя закруглениями палисадника, так что ни снайперу, ни пулеметчику из парикмахерской никак до нее не добраться. Перед позицией Косоротова, что составляла собой правый фланг обороны, тянулся глухой, коричневый забор колхозного рынка. Над ним виднелись крыши торговых рядов, да и все. Поджечь это ветхое хозяйство, ничего не стоит, немцы это тоже понимают, и поэтому вряд ли обоснуются на этих дровах.

Откуда ж, тогда ждать атаки?!

Будкин сообщил, что в лотках у него по двадцать снарядов, правила противоснайперской безопасности соблюдаются, что сам пристрелял оба ротных миномета, что за голубятней, в случае чего можно кинуть мину и на этот базарчик, и даже в район площади. "Правда, с недолетом", — справедливости ради уточнил он.

— Ладно, если не будет особой команды, действовать по обстановке. Я к Косоротову.

Тут вместо дыры воспользовались скамейкой. Она стояла спиной к ограде, и здесь, наверно, волновались десятиклассницы в ожидании выпускного бала. Ядовитым подростковым ножичком, и черным огоньком от увеличительного стекла на спинке скамьи были выжжены даже какие-то буквы. Конечно, Фурцев не успел прочесть написанное, ставя сапог на скамейку и перемахивая через ограду.

— Эй, обмоточники, расступись! — Крикнул Мышкин прыгая следом.

— Смотри, глаз не вырони! — Крикнули ему в ответ.

Косоротов отыскался на маленькой полянке среди плотных жасминовых кустов, он сидел в окружении нескольких старательно орудующих бойцов.

— Что тут у вас?

— Коктейль делаем, товарищ капитан. — Мрачно сообщил комвзвода, судя по всему, он молодеческое сигание через кусты в исполнении начальства не одобрял.

— Что за такое? — Поинтересовался разведчик, беря с травы пивную бутылку без этикетки и принюхиваясь.

Косоротов пояснил, что они готовят бутылки с зажигательной смесью, которая зовется, неизвестно, правда, по какой причине, "коктейль молотый".

— Наверно из-за него. — Сказал боец, крошивший ножом, на куске плотной синей бумаги, кусок хозяйственного мыла.

Косоротов авторитетно кивнул.

— Скорей всего. В бутылку с бензином надо насыпать измельченного мыла, и если разбить потом бутылку на броне, то пламя потом уже ничем не собьешь. Даже под водой горит. Это я с лекции запомнил. — Зачем-то пояснил он. — Взял немного горючки у Теслюка, все равно он стоит. Мыло у Ражина. Готовлю подсобные средства, раз уж я ополчение.

— Хвалю, ополчение, хвалю. — Сказал Фурцев, больше радуясь и удивляясь не изобретательности кондитера, а непонятной бодрости прохладно закипавшей внутри.

Косоротов, словно почувствовав что-то такое же, глянул меж ветками жасмина в сине-синее, без облачка небо, и задумчиво пробормотал.

— Судя по всему — сейчас начнется.

Фурцев тоже посмотрел на небо, но там никаких особых примет приближающегося боя не увиделось.

— Гудит что-то. — Сказал Мышкин, осторожно приподнимаясь на пружинистых ногах над жасминовой стенкой. Тут же этот гуд услышали и другие. И позамирали, кто с бутылкой в руках, кто с ножом.

— Танки? — Спросил Косоротов, хотя звук был явно не танковый.

— Так, пехота, бегом по окопам, и лечь на дно! — Звонко скомандовал Мышкин.

Фурцев тоже приподнялся, раздвинул ветки и только тут понял — самолет!

Самолет шел невысоко со стороны площади с памятником. Виден был на удивление отчетливо. Светлый нос, кабина-коробочка, на крыльях по полупрозрачному диску. Мессер неуверенно покачивал крыльями, как будто не знал, чего хочет. Очень скоро стало ясно, чего. Прицелиться. Фурцев, завороженно наблюдавший приближение неуверенного предмета, увидел как по тополиному пуху, что застилал почти целиком мостовую перпендикулярной улицы, катится, быстро приближаясь, очередь небольших фонтанчиков. Артиллеристы Будкина, тоже увидели ее и, мгновенно сообразив, куда она движется, бросились под скамейки, под лафеты пушек.

Пули тупо лупанули в мешки с песком, взлетели, искря о камень, по ступеням и разнесли в звонкие стеклянные куски входную дверь. После этого истребитель завалился за здание школы. Рев мотора стал глуше, но одновременно напряженнее.

— Выворачивает, сейчас вернется. — Сказал Мышкин, выглядывая из окопа.

Начальник разведки ошибся, летчик видимо не совладал с управлением, и истребитель по широкой дуге вынесло куда-то в район железнодорожной станции. Но передышки это не принесло — наметился в синем небушке сменщик. И он был покрупнее приятеля, и тяжелее, и шел заметно выше. Казалось, что он все время чуть проседает в воздухе. Ощущение громоздкости усиливал странный решетчатый нос, как будто веранда в полете. Крыльями он не нервничал как мессер, просто пер вперед как бык, которого тащат на веревке.

— Сейчас будут бомбочки. Ховайся, командир! — Крикнул Мышкин и повалился на дно окопа. Фурцев с удивлением обнаружил, что все еще стоит, разводя руками ветки жасминового куста, и не чувствует ног. Никого рядом нет, ни Косоротова, ни его ребят с мылом. Капитан присел зачем-то, гусиным шагом подтанцевал к окопу и повалился вниз. Упал на жаркого, влажного Мышкина и закрыл затылок руками.

От широкого горизонтального звука, которым давил город немецкий бомбардировщик, отделился звук вертикальный, и начал ноя нарастать, нарастать, до тошнотворной дрожи в кишках. И удар! Показалось, что кто-то встряхнул окоп как на носилках, с целью вышвырнуть из него Фурцева и остальных.

Второй взрыв раздался из-за здания школы, она передернула плечами, и внутри еще долго сыпались какие-то стекла. Стал глуше, и смягчился рев бомбардировщика — он пропал из виду. Третий и четвертый взрывы раздались вообще, как бы в другом городе.

Фурцев провел руками по голове, шее, проверяя, не контужен ли. Хотя, с чего бы. Оттолкнувшись одной рукой от спины Мышкина, другой цепляясь за торчащий из стенки окопа корень, капитан встал. Выбрался наружу. Оглядел позицию. Кажется, ничего страшного. Немец оказался не ас.

Первая бомба попала в трамвайные пути прямо перед артиллерийской позицией. Искривленные рельсы нелепо торчали в небо над дымящейся воронкой. Одну пушечку взрывной волной повалило на бок, но Будкин сейчас вернет ее в боевое положение. Вон, уже вытаскивает кого-то за ногу из кустов. Один батарейный боец сидит на скамейке, упав лицом в ладони. Пожалуй что, контужен.

После бомбардировки на позиции ополченцев быстро затеялась обыкновенная жизнь.

— Эй, Мусин, — послышался привычное похрипывание Косоротова, — сгоняй в тыл, посмотри, куда там попало.

Знакомый Фурцеву еще по прошлой компании солдатик, побежал вглубь палисадника.

Будкин с двумя бойцами наконец поставил сорокапятку на колеса. Но вид у нее был не боевой — ствол торчал ненормально. Будкин это тоже заметил, забегал кругом, зачем-то пиная лафет. Нет, не этим надо сейчас заниматься.

Со стороны площади донесся приземленный, лязгающий звук. Вот вам и танки. Сколько их приехало с той стороны, определить было трудно, обозрение закрывал памятник.

Артиллерийская команда бросила возню с раненой пушкой и оседлала исправную. Бегают, толкаются, а пользы-то от толкотни ноль. А этот, что на скамейке присел, начал качаться и выть.

Вот он, красавец чертов танк. Он выкатывал из-за памятника с осторожностью, показывая постепенно хобот пушки. Работая в основном дальней от памятника гусеницей, оскальзываясь на булыжнике, начал объезжать окаменевший трамвай. Сейчас обогнет и открыта прямая дорожка к школьному порогу.

— Пэ-зед. — Сказал информированный начальник разведки.

— Слушай, Косоротов, — спросил подполковник, показывая на торчащие рельсы, — не послать ли нам парочку бойцов с твоими бутылками вон в тот окоп.

— Правильно! — Восхитился Мышкин, явно маявшийся без своего дела. — Где ваши коктейли?

Фурцеву не хотелось его отпускать от себя, с ним было как-то спокойнее.

За спинами возник Мусин и доложил.

— Бомба попала прямо в кухню. Весь двор в капусте. Старшину обожгло супом. Лежит в траве и орет.

Второй ожог за сегодняшний день, подумал Фурцев, а говорят, бомба в одну воронку дважды не падает. Думал он эти необязательные глупости, наблюдая за танком. Тот закончил поворот и газанул, но дело в том, что башня его жила какой-то своей жизнью, провернулась она вправо больше, чем надо и проткнула насквозь кабину трамвая. Танк как хищник, который тащит антилопу вдвое больше себя весом, еще продолжал некоторое время двигаться. Наконец, одумался и встал. Дернулся снова. Выдал вверх тяжкий черный выхлоп. Заработал гусеницами назад, пытаясь стряхнуть ненужную добычу. Никак, трамвай висел на танке прочно.

— Огонь! — Дурацким голосом заорал Будкин.

Его приземистая малышка звонко бухнула, при этом косо подпрыгнув на месте. Снаряд попал мимо танка в клумбу, щедро осыпав грязными цветами памятник.

Мышкин перевалил через ограду, и побежал медленно петляя к бомбовой воронке. Из дома, что стоял против позиции Профессора, по нему ударил пулемет, но попадал только по следам. В ответ защелкали винтовки "курсантов", взорвалась, с привычным уже звуком, мина.

Мышкин на заднице съехал в воронку. Теперь можно быть спокойным за это направление, подумал подполковник. Гранатам начальника разведки он доверял больше, чем пушкам Будкина.

— Огонь! — Опять послышалось с батареи.

Второй снаряд попал в основание памятника. Тот задумчиво качнулся, раз, другой, и вдруг всей массой повалился сверху в сторону танка. Большая часть тела распласталась на клумбе, но протянутая вверх и вперед рука, со всего размаху шарахнула по башне аппарата. Немцы, очевидно, приняли этот удар за прямое попадание. Почти сразу же откинулся башенный люк, и из него начали удивительно медленно и неловко выбираться наружу черные фигурки.

Фурцев выхватил из кобуры свой ТТ, и начал палить в них, крича при этом: "огонь! огонь! уйдут!" Ему до ужасающей степени хотелось попасть в этих черных, вялых гадов. Почему же так все медлят! Патроны в пистолете кончились. Фурцев, сжимая изо всех сил бесполезный пистолет, поглядел вправо, влево, немо требуя — ну, стреляйте же! Все делалось так замедленно, так бездарно, а немецкие танкисты, уже исчезали из поля зрения, что немота его разразилась длинным, отчаянным матюком. Но и это не помогло. Ни в одного танкиста попасть не удалось.

Снова выстрелила пушка Будкина. Да, зачем теперь-то?! Хотя, нет, правильно, танк надо сжечь. Ночью, немцы подползут и угонят машину к себе. Но Будкин снова промазал. Фурцев хотел было, что-то командирское высказать и в его адрес, но тут за соседним кустом раз дался выстрел ПТРа, и Пэ-Зэд весело заполыхал своим бензиновым мотором.

Ну, хоть что-то. От этой малой, победы на сердце у капитана сильно посветлело, он даже велел немедленно привести к нему меткого стрелка. Приполз на четвереньках большой удивленный парень глупой улыбкой, на глупом лице. Фамилия Рябчиков, все время держится за правое ухо — отбило выстрелом ПТРа слух.

Рассмотрев своего первого удачника, Фурцев понял, что не знает, зачем его позвал. Наградить, что ли? Чем?

— Хвалю, товарищ Рябчиков!

Боец, судя по выжидательно напрягшейся улыбке, ничего не услышал. Но капитану было уже не до него. Как-то тихо стало вокруг. В бое образовалась неуютная звуковая пустыня. Нет, вот, кажется, где-то там, далеко слева ворочается какой-то приглушенный, тяжелый гуд. Это скорей всего бомбардировщик борется с геометрией, стараясь заново вырулить к школе. Но воздушный гуд, кажется, не единственный смутно беспокоящий шум. Несколько выстрелов в районе хлебозавода?

— А ведь там, что-то вроде боя. — Сказал капитан, продолжая водить головой из стороны в сторону, как бы вынюхивая звуки. — По-моему, Ляпунову все удалось закрепиться.

— Вы лучше туда послушайте. — Мрачно сказал Косоротов, указывая просунутым сквозь прутья решетки пальцем в сторону глухого деревянного забора.

— Да, что-то там… — Не закончил Фурцев, замирая.

На территории колхозного рынка явно происходила какая-то механистическая жизнь.

— Там удобно накопиться. — Мрачно сказал Косоротов. — Отсюда до забора шагов шестьдесят, не больше.

— Да пока они будут через забор этот перелезать и мопеды свои перетаскивать, даже твои обмоточники их пощелкают.

Комвзвода только вздохнул, у него такой веры в своих стрелков не было.

— Но, так или иначе, надо туда мин покидать. — Фурцев оглянулся в поисках того, кого можно было бы послать на голубятню с приказом.

Самолетный гуд сделался определеннее, и опаснее на слух. Кажется, немецкий летала, въехал в нужную колею. Но дальше за самолетными блужданиями следить не пришлось. Самое интересное развернулось прямо перед носом. Базарная ограда вдруг начала хрустеть, выстреливая облачка пыли из щелей между досками. Из-за нее доносилось отчетливое, напряженное взревывание моторов.

— Что это? — Растеряно поинтересовался Косоротов, и тут же получил полный ответ. Крашеный занавес рухнул тремя большими пролетами, и в клубах пыли и собственной отработанной гари, выкатили на уличный простор два танка. Следом за ними, в образовавшийся пролом начали выскакивать скорченные человеческие фигурки с автоматами.

— Огонь! — Заорал Косоротов.

Было такое впечатление, что команду он отдал танкам. Они почти залпом ударили из своих пушек. Один снаряд попал в кирпичный столб ограды палисадника, осколки свистнули над головами, и заколотили по стволам яблонь. Второй снаряд попал в тело школы, оно загудело.

Фурцева волной первого взрыва отбросило к задней стенке окопа. Принимая прежнее положение, он увидел, что в четырехместном окопе находится один. Куда это всех остальных вынесло? И что теперь делать? На бруствере лежит трехлинейка, в песке притоплены две противопехотные гранаты. Подполковник взял винтовку, передернул затвор, поглядел перед собой. Понять, что происходит, было нельзя. Танк был только один, он стоял как вкопанный. Очевидно, заглох. Фурцев перебежал в левый край окопчика. Там должен был находиться жасминовый куст. Теперь торчала врастопырку кучка обглоданных концов. Поверх них, подполковник увидел второй танк, шустро дребезжа гусеницами по булыжнику он налетал сбоку на то, что осталось от батареи Будкина. Там наблюдалась обреченная суета. Когда до налетающего чудища осталось метров двадцать, пушкари, кто мог двигаться, кинулись врассыпную, подставляясь под молотилку пулемета.

С первого раза танк только поколебал заграждение из мешков, со второго раза криво, но уверенно преодолел, и сразу же добрался до сдобного панциря сорокапятки.

Капитан автоматически клацнул затвором, выдернул патрон из патронника. Да, блин, снова ты накомандовал Федя. Нельзя было пушки так ставить. А где, собственно, все?! Даже автоматчиков немецких не видать. А-а, залегли орлы за бордюром у трамвайной остановки. Кто-то их сдерживает огнем. Кто только? Постреливали, кажется, с "курсантской" стороны. Когда пули попадали в рельс — выбивалась искра, и загорались длинные полосы собравшегося вдоль рельс пуха.

Немец все массировал пушку.

Слева от капитана мелькнула тень, и кто-то задышал над самым ухом. Фурцев обернулся, во-первых, свой, во-вторых, кажется, это тот молчаливый дядька, что крошил мыло для коктейля. Не поглядев на командира, дядька чуть приподнялся, и повалился неловко вперед и набок. В правой руке он держал заветную бутылку. Потом проделал это движение еще пару раз, все приближаясь и приближаясь к ограде, за которой была батарея. Добрался, сел спиной к событиям, начал поджигать бутылку.

Фурцев поднял голову, зверское раздавливание пушки продолжалось. В голове подполковника всплыла дурацкая фраза: в сорок пять баба ягодка опять. Дернулся тот танк, что стоял столбом на рельсах. Начал отползать назад, выстилая улицу после себя блестящей оскаленной гусеницей. Медлительный герой с коктейлем, запалил голову бутыли и полез через ограду, на ходу прицеливаясь правой рукой. Периферийным капитан зрением уловил движение справа, там, где ограда: так это же немцы! Добежали, теперь карабкаются… Фурцев начал судорожно дергать затвор. Откуда-то справа сверху прилетела и рухнула в окоп жаркая, сцепленная пара — наш, и не наш. Наш — Рябчиков — насел сверху на красного от напряжения, бешено работающего сапогами фрица, и все время старался попасть ему кулаком в морду. Тот каждый раз успевал кулак отвести локтем, отчего тот попадал в стенку окопа и осыпал немца землей.

— Помоги, командир. — Прохрипел Рябчиков.

Фурцев перехватил винтовку и занес прикладом вверх. Но наш покрывал фрица почти полностью, куда ж бить! Пара яростно ворочалась, сейчас они окажутся на боку. Капитан занес винтовку повыше и тут услышал?

— Хенде хох!

Повернувшись медленно, Фурцев увидел стоящего над окопом немца. У него тоже почему-то была в руках трехлинейка, а не шмайссер. Глаза закрывали круглые, отсвечивающие лепестки стекол. Капитан не успел даже подумать, что же ему делать дальше. И тут рвануло.

Постоянных охранников было двое. Один очкастый, веснушчатый и очень деятельный, очень довольный своим положением победителя. Ляпунов прозвал его — "ехидный". Он часто подтрунивал над пленными, наводя на них палец пистолетом "пу-пу", и покатываясь со смеху от своей дурацкой шутки. Второго назвали "жаба". С обоими прозвищами Фурцев согласился. Второй охранник был низенький, без шеи, губастый. Он почти никогда не разговаривал, только глаза таращил, держался от пленных на максимальном расстоянии, позволяя солировать напарнику.

Фурцев лежал на каменном полу и почти все время задыхался. Его контуженного вместе с другими заперли в помещении мельницы, в каменной коробке с несколькими окнами-бойницами под самым потолком. Внутри стояла душная, пропитанная вечной мучной взвесью полутьма. Жестяные воздуховоды, трубы, кабели, электромоторы, ремни на шкивах, стены, даже решетки в оконцах, все было припудрено мучицей. Мука, наподобие кораллов облепляла любую торчащую проволоку, любую висящую нитку.

Сюда, под охрану каменных стен отступил лейтенант Ляпунов с остатками попавшего в засаду взвода. Позиция, казавшаяся надежным убежищем, оказалась ловушкой. Полдня Ляпунов еще держался. Чтобы стрелять из высоких окошек, бойцы забирались друг друга на спину, от любого снарядного попадания в толстенную стену, эти живые пирамиды рушились. В основном эти падения, а не пули противника были причиною травм и ранений. Через железную дверь отстреливаться было еще менее сподручно. Приходилось укладывать винтовку на пол, и пулять в просвет под стальными створками. А потом и патроны кончились.

Впрочем, Фурцев всего этого цирка не застал. Его принесли сюда в полном беспамятстве, когда уже мельница превратилась в тюрьму.

Сначала, он даже не видел ничего, и ничего не слышал. Первым ощущением, опираясь на которое он смог вернуться в этот мир, было ощущение замкнутости того объема, где он пребывает. Сначала это была камера тела, а потом саркофаг мельницы. В этом египетском ощущении замкнутости, даже плененности, было что-то утешное. И он расплакался. Слезные железы заработали как бодрые родники. И сверху послышался голос.

— Не плач, командир.

И Фурцев понял, что ему говорят.

Еще сутки он общался с миром посредством слез и слуха, а потом стал отмякать. Вспомнил все. Кроме, конечно, взрыва бомбардировщика, которого и не видел. Вспомнил и молчаливого ополченца с бутылкой коктейля, и тяжкую возню Рябчикова с немцем на дне окопа. Вспомнил Мышкина канувшего в воронке. Вспомнил Ражина, стенгазету, Головкова в пилотке, и теперь ему было не странно, что политрук отсутствует. Вспомнил внезапный снег в ельнике, трех зарезанных командиров, Евпатия Алексеевича, свои кавалерийские сапоги. В этом месте опять всплакнул, но уже скупо, понимая в себе капитана, обязанного владеть собой.

Вслед за командирским чувством, пришел громадный и очень горячий стыд. Как же так, Федор, уже второй раз в плену! Новичку неопытному и перетрухнувшему за свою шкуру, это простительно, но офицеру и главнокомандующему, простительно это быть не может. И он заерзал по куску мешковины, что был кем-то заботливо подложен ему под спину.

В довершение мучений, он вспомнил женщин под поющим громкоговорителем, и ему стало совсем худо. Но тут над ним склонился Ляпунов и, чихнув в угол, злорадно сообщил.

— Слышь, опять погнали машину, значит, где-то еще бегают ребятишки наши.

Когда капитан смог с помощью Рябчикова и Мусина сесть, привалившись к станине электромотора, он уже понимал главное — драка, этими мельничными стенами еще не закончена. Школу фрицы взяли, но и хрен с ней, не только школу, Москву сдавали, и ничего. Зато все три немецких танка сгорели, и бомбардировщик разбился. Твердило, угрюмо, но вместе с тем, как-то суетливо переносивший пленение, рассказал, бомбардировщик, выродил из своего брюха две здоровенных бомбы, а потом рухнул на базар.

— Полыхнуло сразу во все стороны, а меня как пушиночку… — "журналист" напирал на образность, — приподняло, и-и…

Но газетчика никто не слушал, у каждого хватало своих переживаний.

— У них еще мессер есть. — Сказал Ляпунов, облизывая концы усов от вечно наседающего белого налета. — Правда, какой от него теперь прок в городе. Ну, гоняют они на мотоциклетах по проспекту, а наши по подвалам, бабах из-за угла, и нет их.

— Где Головков? — Тихо спросил капитан.

Твердило перестал жалостливо вздыхать над плечом командира и отодвинулся подальше в полумрак.

— А хрен его знает, где твой умник, — мрачно сплюнул в угол Ляпунов, — сказать по правде, зря ты его так уж выдвигал, и на советы его полагался.

Вот оно теперь как выглядит, устало подумал полулежащий капитан.

— Мы все ведь только и ждали, когда ты его одернешь так по-хорошему, матерком, мол, не лезь, куда не разумеешь. Но ты молчишь, а нам что, дело солдатское, выполняй, что велено.

Вот оно как выглядело со стороны. А ему-то казалось… Или это старлей себя просто отмазывает. Даже, если так, то пусть. Фурцев прислушался к себе — никакой обиды на Ляпунова, за его выдумки, на сердце не было. Черт с ним с этим остроносым, сгинул небось под взрывом вместе со своими амбициями.

— А Мышкин?

— Разведчика не видал, — признался Ляпунов, — но он ловчила, где-нибудь хоронится.

Если Мышкин на свободе, о немецкой победе думать рановато, подумал Фурцев, закрывая глаза.

За развитием партизанских действий в окружающем городе следить было непросто, но заниматься было все равно нечем. Раненых кое как, раздирая нательное белье, перевязали. Самым тяжелым был молодой ополченец, у него изломало, изорвало правую ногу ниже колена. Кость, конечно, была задета, но, как именно, не рассмотришь толком в темноте. Парень крепился, пытался участвовать в общих разговорах, затягивался от общей папироски. Иногда лежал отвернувшись, и хрустел зубами. За него очень все переживали, он стал как бы общим больным местом. "Да, покричи ты, не крепись!" Когда явно обозначилось воспаление, и ополченец стал впадать в жар и забытье, все успокоились на его счет. Сняли целые еще башмаки и содрали уимнастерку — кое кто попал в плен и босый, и полуголый, а ночью в мельнице был колотун.

— Скоро он уйдет от нас. — Удовлетворенно сказал Ляпунов.

— Может, в дверь постучать? — Поинтересовался Твердило.

— Да, ладно, они и так все знают. — Махнул рукой лейтенант.

Он оказался прав. Громыхнули замки и засовы, в дверях появился "ехидный" и заорал по-немецки, водя туда-сюда дулом автомата. Это означало встать (или лечь) лицом к стене. Внутрь вошли два еще два фрица, подхватили забредившего от боли парня за руки, за ноги и поволокли к выходу. И дверь тут же запахнулась. Надежды других увечных — у кого палец сломан, сквозняк через шкуру на боку, нос перебит и пухнет — рухнули. Не говоря уже, о контуженых. Помимо капитана ходил кругами по темной мельнице один артиллерист и тихо причитал. Ночью вскакивал, как приснятся косточки родной пушки под гусеницами танка. Очень надоедал, спалось-то от болячек, духоты и холода всем неважно, а тут пушкарь-лунатик.

Так вот, единственным развлечением было воображать, что происходит на воле. Мотоциклет тарахтит мимо завода, мессер вьется, интересно, где это? Одни говорят, что над парком, другие, что над станцией. Очень мало сведений в звуке неожиданного взрыва, даже не поймешь, точно он был, или почудился. Доходило чуть не до драки — где рвануло. В воображении возникала медленная, прерывистая, ползучая, рассыпанная почти по всему городу война.

Кто же командует? спрашивал себя Фурцев, может, все-таки Головков? Возглавил отход уцелевших сил, и их грамотное рассредоточение. Все же политрук, человек с головой. Да и Мышкин там, а он не даст ворогу расслабиться.

Одним из источников информации были охранники. По их поведению можно было составить мнение о том, как идут дела. Если "ехидный" особенно веселился, делая свое "пу-пу", значит, кто-то из "подпольщиков" нарвался на очередь. Если же рыжий гансик похож поведением на своего напарника, значит от того взрыва, что был давеча, досталось оккупанту.

Однажды Фурцев проснулся от громкого, отчетливого воя сирены. Никто уже не спал, лезли к окошкам, прикладывались ухом к железной двери.

Бой! Явно, где-то возле реки идет настоящий бой! Да, возле реки, где парк и речка. Очереди, гранаты бабахают.

Не сговариваясь, закричали "ура"!!!

С диким нетерпением ждали утра.

Если "ехидный" с "жабой" не принесут ведро с баландой, значит — все! Можно ждать полного освобождения. Если придут злые, значит, пощипали наши фрицев здорово.

Охранники отперли дверь даже раньше, чем обычно. И впихнули внутрь троих ободранных, грязных бойцов. На двоих нет даже гимнастерок. Обмотки волочатся за ботинками. Оказалось вот что. Отряд из двенадцати человек под командованием Профессора прятался среди аттракционов парка, куда сбежались по одному, после того, как бомбардировщик упал рядом со школой. Днем сидели тихо, ночевали в люльках колеса обозрения и в комнате смеха. Маленькими группами ходили на место обороны, запасались оружием и боеприпасом. Нашли исправный миномет у школьной голубятни. Из-за него и погорели, когда уже подносили его к парку, задели станиной за железные перила, а тут группа прочесывания.

— Остальное мы слышали. — Сказал мрачно Ляпунов. — Сам-то, бородатый убит?

Один из солдатиков коротко кивнул.

На вопрос, есть ли где еще по городу организованные команды, новопленные ответили, что, вроде, есть. Из кварталов иногда слышна стрельба.

— Если нас тут держат, значит, кто-то где-то не сдается. — Заметил Твердило.

— Да, черт бы их побрал! — Раздался в темноте негромкий, и неузнаваемый голос. Ляпунов резко обернулся, но не увидел говорившего. Фурцев удивился, оказывается, такая мысль все же приходит кому-то в голову: ад заключения будет продолжаться до тех пор, пока будет продолжаться героизм там в подвалах. Что тут скажешь.

Эти трое из Профессорского отряда не слишком расстраивались из-за своего пленения. Война-то закончена! Наивные и вредные упования. Но говорить об этом бесполезно, радостные ожидания, как зараза расползались по головам. Ну, не расстреляют же нас, в самом деле, просто так?!

— И эти сейчас думают, что это их последний бой. — Хихикнул Твердило, глядя на оживлено болтающих в углу пареньков. Он разгуливал по мельнице, присматривался к кладке.

— Но, все-таки, может же так быть. В принципе. — Обиженно произнес Рябчиков.

— Видал! — Ляпунов сунул ему под нос свой здоровенный кулак. — Вот, что тебе будет за такую принципиальность.

Все знали про его погибшего брата, и возражать

Географ, ковырявший стену возле дверного косяка, вдруг ни к селу, ни к городу объявил, что они помещение, где они находятся, когда-то было культовым. Скорей всего это часовня.

— Конечно, часовня. Вон и часовой у дверей стоит. — Пошутил старлей. — А где, они, кстати, охраннички наши?! В брюхе бурчит, в мочевом пузыре давит.

И правда, с того момента как пригнали последних пленников, ни "ехидный", ни "жаба" не появлялись. Баланды не принесли, в нужник вести не спешили.

— Обиделись. — Сказал Гимнастерка. — За ночной бой.

Без жратвы, даже той небрежной, что выпадала сюда на мельницу, было обходиться тяжко. Но еще хуже обстояло дело по части естественных отправлений. Ляпунов стал бить кулаком в дверь, и громко материться. "Ехидный" отвечал раздраженно и визгливо.

Долгие немецко-матерные переговоры закончились ничем. Оттягивая ус, лейтенант сделал напрашивающийся вывод.

— Не откроет. Он там один. Боится. Потому и водить нас к сортиру не может. А значит это, что второго угнали в город в строй. Не так уж их делишки хороши, стало быть.

Фурцев обрадовано вздохнул, правильно. Если охрану мобилизуют, значит… значит, сражается еще Головков.

— Но это, — продолжал Ляпунов, подцепив себя ладонью под мошонку, — куда девать?!

Те же проблемы были у всех остальных. Решили устроить нужник в дальнем углу, за воздуховодами. Жидкое под дверь, под нос немцу.

— Авось не задохнемся. — Бодрился и других подбадривал старший лейтенант. Особенно он налегал в своей оптимистической трактовке происходящего на тот естественно-физиологический аспект, "что если не дадут жрать, то не заставят и срать".

Но бойцы в массе своей заугрюмели. То, что товарищи продолжают геройское сопротивление, мало кого радовало. Фурцев вспомнил о пленниках самурайского сарая, там, пожалуй, было еще не слаще, чем в этой душной темноте. Но представить, что он стал бы тогда думать о капитуляции, по этой причине…

Через два дня атмосфера в мельнице стала во всех отношениях невыносимой. Все ходячие в восемь пар кулаков лупили в дверь, требуя еды, воды и воздуха. "Ехидный", несмотря на то, что дверь держалась молодцом, заметно нервничал. Было слышно, как он бегает вокруг "часовни" и покрикивает фальцетом.

— Угрожает. — Сказал Твердило.

— Да, что он нам сделает. — Высказал мнение Гимнастерка.

Один раз охранник дал очередь из автомата по двери, но это сбило пыл бунтовщиков всего на несколько секунд. Но "ехидный" оказался непростым парнем, добрался снаружи, видимо, подтащил какие-то ящики, до одного из окошек, и что-то бросил внутрь. Штука эта тяжело грюкнула об пол, покатилась и через мгновение попала в полосу света, падавшую из окошка.

— Граната! — Заорало сразу несколько голосов. Попадали кто где стоял. Фурцев лежал на боку, затылком к событию. Своих чувств, в тот момент, когда понял, что должно произойти, он не понял, а потом не мог вспомнить, хотя это ожидание длилось, с четверть минуты. Первым поднялся из положения ничком Ляпунов. Приблизился к греющейся на солнце гранате.

— Не трогай, рванет! — Крикнули из вонючего угла.

Лейтенант поднял убивицу и взвесил в руке.

— Пустая. Это шуточки у него такие.

"Ехидный" бросил гранату без запала, но этого хватило, чтобы подавить бунт. Было понятно, что этот гаденыш в следующий раз запросто бросит гранату с запалом.

Мусин первым обнаружил, что беловатый налет на стенах и железках, съедобен. Можно собирать понемножечку пальцем и на язык.

— Хлебушек. — Сообщил первооткрыватель, глупо улыбаясь и причмокивая.

Вечером фриц пододвинул под дверь мелкий алюминиевый противень с теплой отработанной водой. Пленные собрались вокруг на четвереньках и напились как животные. Фурцев тоже сползал. Хотел гордо зачерпнуть горстью, но не получилось, пришлось вылизывать скользкое дно.

— Вот сука, — сказал Рябчиков, он имел виду немца, но в голосе чувствовалась благодарность за заботу.

На четвертое утро, похлебав из немецкого родника, бойцы разбрелись по узилищу в поисках мучных пастбищ. Накануне ночью слышны были звуки особенно сильного и длительного боя, но говорить на эту тему никому не хотелось. Питались, кто мог перебороть отвращение. Фурцев лежал, особого голода не чувствовал, только тошноту и головокружение.

Где-то в середине дня раздались за дверью звуки немецких голосов. Может, покормят, была первая мысль. Или привели новых пленников? Если так, интересно, кто там теперь попался. У тех, кого не томила тоска, играло голодное злорадство.

Лязгнули замки, распахнулись впервые за последние пять дней двери. Первым вошел, морщась от накатившего запаха, "ехидный". В широкую полосу ворвавшегося света первым попал Гимнастерка, он не мог оторваться от тонкого хлебного слоя на краю воздуховода, и все полосовал ее жадным пальцем.

Фриц расхохотался, потом несколько раз обрисовал в воздухе шар и пнул его ногой.

— Чего ему надо? — Спросил глухо Ляпунов.

— Просит, чтобы колобок ему скатали. — Ответил Твердило.

"Ехидный" ушел, и начал снаружи переговариваться с другими немцами.

Внутрь затолкнули большого человека в черном комбинезоне, лицо у него тоже было черное.

— Теслюк, ты? — Изумился кто-то.

Следом столь же грубо вдвинули Мышкина. Одет он был в рваный гражданский костюм, руки связаны. Смотрел он себе под ноги.

Главный механик длинно храпнул носом и харкнул в сторону.

— Пожрать у вас ничего нет, мужики?

Все, даже самые лежачие, засмеялись разбитым бухенвальдским смехом.

— Так вот для кого "ехидный" просил колобок. — Сказал Мусин.

Конечно, полезли к пленникам с вопросами. Теслюк знал мало, днем хоронился в книжном магазине, сегодня днем так оголодал, что рискнул выбраться на поиски.

— И вот.

— А бой?

— Не знаю, это на другом конце города было. Может Мышкин знает.

Разведчик поднял опущенную голову.

— Сколотил я группу. Крови мы им попортили, но ночью попали в окружение. Сам влез дурак в магазин готовой, блин, одежды. Пожалел мальчишек, говорят холодно, холодно…

— Немцы теперь ходят веселые. — Вздохнул Теслюк.

— Значит, скоро конец. — Не скрывая уже радости, сказал сорокалетний толстяк с головой стриженой под ежик, и никто ему в предательскую рожу не сунул кулаком.

Выяснилось, у победителей есть некий замысел насчет команды пленных. "Ехидный" с двумя помощникам начали выгонять всех наружу. Там, в некотором отдалении стояли два офицера, и еще с пяток автоматчиков. После полумрака каменного мешка бойцы щурились и отворачивались от солнца. Щеголеватый — с моноклем и стеком — офицер, подойдя поближе тоже прищурился, но не от солнца, а от вони. Подняв руку в кожаной перчатке, он начал пересчитывать пленных.

— Айнц, цвай, драй, фир, фюнф… эльф. Гут.

Закончив счет, он выпустил из глаза монокль, и махнул "Ехидному", веди, мол, и приложил к носу надушенный, видимо, платок.

Фурцев плелся последним в короткой колонне по два, ноги заплетались, приходилось все время смотреть под них. В голове шумело. Перед глазами мелькали черные, панцирные пятки Мусина, грязные тесемки кальсон волочились по земле.

Колонна вышла за заводские ворота. В конце открывшейся улицы можно было рассмотреть край сада и угол давешней школы. Конвой держался на приличном расстоянии, и был вполне настороже.

— Куда это нас? — По привычке обернувшись к командиру спросил Мусин. Командир не успел ответить. Справа от ворот обнаружилась довольно большая лужа. Солдатики не сговариваясь все разом порушили строй и, попадав на колени, стали глотать прохладную водицу.

"Ехидный" шипя про себя классическое "руссише швайн" кинулся к ним и стал пихать сапогом в бок, пленные падали на бок, но от воды и не думали отползать.

Офицер, что-то пробормотал себе под нос, и быстро зашагал вперед.

Вода была замечательная, видимо, от ночного дождя, почти прозрачная, и только самую малость отдавала чем-то нефтяным.

После водопоя колонну погнали вдоль кирпичной стены завода, затем повернули в оглушенный жаркими акациями, переулок. И нигде, ни души. Просто сонное утро в маленьком городке. Единственное, что с разных сторон попахивало гарью.

Так, медленно петляя по переулкам, и вышли к белым воротам городского парка. Тут стоял и тихо тарахтел на холостом ходу мотоцикл с коляской. В коляске сидел и лениво лопал тушенку из банки толстый, очкастый немец. Черный, ноздреватый ствол пулемета торчал в небо. Увидев колонну, пулеметчик радостно подавился свининой, и стал тыкать ложкой вправо от себя, туда, туда идите.

— Так неужели ж, правда, расстреляют? — Опять обернулся к Фурцеву Мусин. — Зачем же тогда держали?

Откуда я могу это знать, с непонятно сильным раздражением, подумал Фурцев.

Путешествие по парку было коротким, по аллее, где слева были гипсовые горнисты, а справа — щиты с цифрами и графиками. Потом повернули налево, в сень больших лип.

— Ты это, правда, капитан, — раздался голос Ляпунова, что шел по главе колонны, — подошел бы, что ли. Ведь, имеешь право.

— Ну, не могут же они просто так, взять и поубивать! — Это заголосил дядька с ежиком на голове. — Вы командир, или кто?!

Фурцев собрался с силами и начал оглядываться в поисках какого-нибудь начальника, приостановился, но тут же получил прикладом в спину. Сделав, чтобы не упасть, несколько больших шагов вперед, он оказался рядом с географом. Тот криво улыбался себе под нос: как они не понимают, что все эти дерганья — ерунда.

— Хальт! — Скомандовал "Ехидный". Место для расстрела было подходящее: тылы стадионной трибуны, кирпичная стена, а чуть в стороне, Господи — ров! Метров с десяток длиной. Не то, чтобы свежевырытый, заваленный на треть строительным мусором, но одиннадцать трупов уместит. И если своротить на трупы горку земли, что за ним уже приготовлена, получиться отличная братская могила.

— Капитан! — Громко проревел Ляпунов.

Фурцев попытался подойти к "ехидному" больше он никого не знал. Размахивая перед ним руками, он начал быстро говорить "ахтунг, ахтунг, нихт, нихт!" и еще какие-то слова вперемешку с русскими, он требовал любого "официрен", любого начальника, не может же, в конце концов, судьбу одиннадцати человек решить один ефрейтор!

Словно обидевшись за "ефрейтора", "ехидный" толкнул Фурцева автоматом в грудь, тот повалился на траву и уже сидя объявил, что его не имеют права бить и не выслушивать, потому что он капитан!

— Капитан! Капитан! Понимаешь, немецкая твоя башка, Капитан!

Ефрейтора это сообщение развеселило, он засмеялся.

— О, я, я, гауптман, я.

— Не ты, дурак, а я!

Видя, что командир не может добиться ничего путного от фрицев, Ляпунов сам решил перейти к активным объяснениям, беря пример со старлея, кинулись вперед с заклинаниями и возмущениями и Рябчиков с Мусиным. Не отстал и мужик с ежиком.

Мышкин стоял чуть в сторонке, засунув руки на полладони в карманы грязных, расклешенных штанин, и медленно оглядываясь одним прищуренным глазом.

Ничего из психической атаки не вышло. Немцы молча, но решительно прекратили все это. Кто поучил по зубам прикладом, кто по ребрам. Видя, что и этого недостаточно, "ехидный" дал очередь из шмайсера под ноги крикунам. Странно, но это подействовало. Казалось бы, какая разница, сейчас тебя убьют, или несколькими минутами позднее.

— Вот гады! — Прогудел лейтенант Ляпунов, вытирая окровавленные губы.

— Что же делать, что же делать, что же делать! — Скулил, дергаясь из стороны в сторону, мужик с ежиком.

— Раздиивайс. — Скомандовал "ехидный".

— Раздевайся?! Это еще, блин, зачем?! А?!

— Раздиивайс. — Равнодушно повторил ефрейтор.

Старший лейтенант рванул ворот гимнастерки и угрожающе шагнул вперед. Ефрейтор резко навел на него автомат, и сразу стало ясно — еще шаг и выстрелит. Ляпунов медленно отпустил ворот, и остановился. В ту же секунду "ехидный" резко повернулся вправо и дал короткую очередь, которая аккуратно пришлась в ствол липы.

— Хенде хох! Выходи!

Из-за ствола медленно появился Мышкин с поднятыми руками с виновато-огорченной улыбочкой на губах. Эх, не удалось сделать ноги.

— Разди-ивайс! — Истерично крикнул ефрейтор. Пленных стали подталкивать к длинной деревянной скамейке врытой в землю вдоль упоминавшегося рва. Что, сидячими будут убивать, что ли?!

Фурцев с трудом поднялся на ноги, доковылял до указанного места. Странно, но в такой момент на него напала оглушающая апатия, под которой копошились мелкие, не вечные, даже неуместные в такой момент мысли. Он медленно стащил через голову потную, вонючую гимнастерку, долго возился непослушными пальцами с непослушным поясным ремешком.

— Ну, что, капитан, — сказал Мышкин раздевавшийся рядом, — последний парад наступает?

Капитан сначала хотел ему не отвечать, а потом вдруг вспомнил, что есть у него вопрос к разведчику.

— Слушай, Мышкин, а ты, правда сам попросился сюда из госпиталя. Ну, когда тебе глаз выбили.

— Сам. Только никто не верит. Обидно.

— А зачем?

Лейтенант быстро и ловко освободился от своего широкого стильного костюмчика. Повел сильными плечами, глубоко вздохнул.

— Ты тоже, командир, как и остальные, думаешь, я просто повоевать люблю?

Фурцев вытащил ногу из штанины, и в глазах у него почти померкло от напряжения.

Мужик с ежиком плакал, уткнувшись в свою грязную гимнастерку. Ляпунов уже сидел на скамейке разоблачившись, и размеренно докуривал последний бычок. Солнце выставилось из-за липовой кроны и теперь заливало всю сцену тяжелым, томительным теплом.

— Сказать честно…

— Да что уж там. Пусть думают, что хотят, а я вину искупал.

— Вину?

— Тогда ведь, во время первого выхода все же из-за меня началось. Я первый обнаружил этих индейцев, и заколол их спящего часового. Они и взбеленились. А их в дозоре оказалось с десяток. И устроили они мне око за око. Иногда это бывает мало.

— Ахтунг!

— Поня-ятно. — Протянул Фурцев.

Группа измученных людей в грязном белье, медленно, обреченно шевелилась возле скамейки. Но чем-то эта картина не устраивала немцев, чего-то они еще начали требовать, задирая стволы автоматов. И быстро тараторя по своему. Один автоматчик убежал, посланный "ехидным" куда-то в обход трибуны, готовящейся стать местом преступления против человечности. Убежавший, почти сразу же появился вместе с офицером, тем самым, любителем моноклей и стеков.

— Да что вам, суки, еще надо?! — Выкрикнул вместе с дымом Ляпунов, вставая с места.

— Ну, что командир, будем прощаться. — Сказал Мышкин.

 

Шестая глава

…Зельда: Я все время сомневалась. Даже после того, как подсмотрела, что вы задушили госпожу Изифину.

Теодор: У меня не было другого выхода, когда она начала измерять меня своим сантиметром, я, не знаю почему, понял — она сейчас все поймет.

Зельда: Да, она невероято умна, ей было досаточно двух минут беседы с вами, чтобы заподозрить неладное, несмотря на всю вашу маскировку.

Теодор: Я думал это из-за Зизу.

Зельда: Не-ет, у нас многие проверяющие люди с капризами. Что там собачка, один комиссар решил приехать сюда с женой.

Теодор: И что?

Зельда: И приехал. Ну, дура эта, конечно, решила, что это обыкноенный университетский кампус. Только шикарный.

Теодор: Кстати, я задушил госпожу Изифину, которой вы все время восхищаетесь, по-настоящему, она была мертвая, как же так вышло, что она оказалась в коляске там на лугу, когда мы вышли? Кривая, но живая же!

Зельда: Мысль нельзя окончательно задушить, Теодор. А госпожа Изифина олицетворение мысли. После ее гибели сразу занемог Зепитер, она в каком-то осмысле порождение его замыслов, у них прямая ментальная связь, все сразу открылось. Дальнейшее поведение наших господ гениев строилось с учетом того, что они знали, что вы убийца и возможный их всех погубитель. Вы, наверно обратили внимание, что они все двигались и говорили немного как замороженные.

Теодор: Да, они были похожи на слегка пришибленных, но я ни за что бы не догадался, что они все знают. А почему они тогда на меня не набросились сразу, ведь среди них столько было мужиков. И кузнец этот, да потом и еще один появился, волосатый…

Зельда: Посейтун.

Теодор: Как угодно. Почему они не сопротивлялись?

Зельда: Они сопротивлялись в меру своих возможностей. Господин Диахус пытался вас напоить, господин Асклерат пытался уговорить подвергнуться мыслеочистительной процедуре, и вы навсегда забыли бы, для чего прибыли сюда, госпожа Афронера пыталась соблазнить.

Теодор: Я думал, она будет меня как-нибудь очень изысканно соблазнять, а она, пардон, сразу схватила меня за причинное место.

Зельда: Вы должны понять, наши гении существа особого рода, можно даже сказать, что это новый этап в развитии гомо сапиенс. Они лишены родственников в привычном смысле смлова, национальности, и в меньшей степени, чем все прочие, связаны узами конкретного пола. Они вообще как бы менее телесны, чем обыкновенные люди, они дольше живут, меньше болеют, они свободнее в выборе наслаждений. И главнейшее из наслаждений — свободное, ничем не стесненное творчество. А высший тип творчества, это творить самого себя. Но вместе с тем, они не способны причинить вред человеку, тем более убить его. Даже самому страшному, самому грязному человеку.

Теодор: На меня намекаете?

Зельда: Следуя по пути совершенствования от животного все выше и выше, человек становится олимпийцем, таковы все жители нашей Деревни. В процессе взрастания духовного в человеке неизбежно появляется и укрепляется моральный запрет на погубление не только себе подобного, но и всякой жизни. Им легче дать убить себя, чем пролить чужую кровь. Никакая страсть, не способна преодолеть этот запрет.

Теодор: Так они беззащитны?

Зельда: Их защищает само устройство нашего мира. Они беззащитны, но до них нельзя добраться.

Теодор: Но я то добрался.

Зельда: Представляете, какой ужас вызывало у них каждое ваше движение!

Теодор: И я ничуть не жалею, что вызывало.

Зельда: Вспомните тот лужок возле музея. Они вышли во всеоружии, кажется, они пытались вас испугать или хотя бы смутить.

Теодор: И для этого этот Зепитер нарядился быком?

Зельда: Зепитер гений метаморфозы, он может обратиться в кого угодно, в животное, в дерево, в облако, в этот раз он видимо решил, что вид смнего тысячеглазого быка, да еще в совокупности со львом огнегривым, и орлом из живого золота, смутит вас и отвратит от вашего неизвестного, но страшного замысла.

Теодор: Но бык этот даже не попытался, как следует пободаться.

Зельда: Но я же уже объяснила вам, олимпиец уже не есть вполне человек, он не в состоянии причинить зло, даже ради собственного спасения. Зепитер был в ярости, но в интеллектуальной, умственной, он метал молнии, целые пуки молний, но молнии эти были мыслительные и для вас не опасные.

Теодор: А для вас?

Зельда: Меня обжигало порой, но я терпела.

Теодор: Ну ладно, все это пусть, пусть это такой научный полубожественный рай, но почему же в нем не предусмотрены меры самозащиты, кто-то ведь должен защищать тех, кто не в силах защищаться сам?

Зельда: Такая защита была. Мой Альф.

Теодор: Этот огромный парень, которому вы, судя по всему, отрубили голову?

Зельда: Да, это хранитель Патрик по моей просьбе целый год сооружал над этим окном, что-то вроде гильотины. Патрик существо вполне ничтожное. Он всем сердцем ненавидит и Деревню, и всех ее обитателей, но на настоящий бунт он не способен. Целыми днями он вел со мною иносказательные (боясь, что Альф подслушает) заговорщицкие беседы, но по своей воле, поверьте, не посмел бы волосок тронуть даже на голове господина Асклерата стерилизовавшего его при приеме на работу.

Теодор: Зачем стерилизовавшего?

Зельда: Чтобы он случайно с какой-нибудь подгулявшей нимфолабкой или неразборчивой госпожой не дал ненужного потомства. Аборт у нас в деревне вещь невозможная. Что потом делать с таким ребеночком. Наши олимпийцы, как я уже говорила, существа открытые всем видам любви, посмотрите хоть на того же сэра Зепитера, он разве, что дерево не соблазнял. А возлюбленные лошади, быки, дельфины… да вы видели эти скульптуры у госпожи Афронеры. А потомство олимпийца священно, ему надо применение искать. Даже такому уроду как Марес.

Теодор: Но зачем было убивать Альфа?

Зельда: Голова его отрублена, но поверьте, он не мертв. Сейчас его несчастный мозг плавает в одном из автоклавов госпожи Мнемозины в соответствующем растворе, и прекрасно, я думаю, слышит, что мы тут говорим.

Теодор: Слышит, что мы говорим?

Зельда: Помните, я вам рассказывала о мозге госпордина Кротурна, гениального батюшки самого сэра Зепитера. Так вот, ища способ сохранить для науки мозг этого людоеда, сделали попутно несколько открытий. Теперь любой мозг, даже такой посредственный как у Альфонсо, может сопокойно жить в информационно-питательном растворе, в полной темноте, немоте, без телесных ощущений, — даже скрежет зубовный ему сейчас недоступен — пока ему не решат подобрать какое-то новое обличье. Если решат.

Теодор: Н-да.

Зельда: На вашем лице мессир комиссар я читаю следы огромного потрясения. Вы спокойно смотрели на искусственных петухов госпожи Диамиды, на ее массажных беспозвоночных гадов, а тут… Наконец-то вас что-то впечатлило.

Теодор: А вот эта способность слышать всех, я имею в виду вашего мужа, это врожденое?

Зельды: Он здешний Цербер, начальник охраны, он так устроен, что может подслушать любой разговор происходящий в деревне. У него это способность мозга. В случае нужны, он даже может расшифровать лепет лебедя в которого обращается иногда Зепитер. Что касается меня, я проверяла, он настороже все двадцать четыре часа в сутки. Я даже могу передать ему сейчас привет. Привет, Альф. Не сердись, но у меня не было другого выхода. Вы, Теодор, тоже можете его поприветствовать.

Теодор: Нет, благодарю. Но — Цербер, насколько я помню, зверь, да еще с головами, а тут такой красавец, и так, судя по всему, в вас влюблен.

Зельда. Головы, это как вы давно уже должны были догадаться, условность. Способность быть абсолютно убийственым в воде, на земле и воздухе, вот головы Альфа. Его церберство, так сказать, направлено на все, что вторгается в жизнь Деревни в нарушение регламента. Если бы он увидел, нечто угрожающее мне, сэру Зепитеру, любой госпоже, вам, он бы себя показал. Его реакции мгновенны, десяток суперподготовленных головорезов не продержались бы против него и двух секунд.

Теодор: Тогда, все понятно, и совсем ничего непонятно.

Зельда? Что именно непонятно?

Теодор: Почему никто не отдал приказ.

Зельда: Какой приказ?

Теодор: Приказ уничтожить меня. Да, умные люди ТАМ мне рассказывали, что здешние жители не бойцы, но могут подгадить по-мелкому. Например, змеюку подпустить…

Зельда: Поэтому вы убили того несчастного полоза, которого нашел Зизу?

Теодор: На всякий случай. Но про такого Цербера никто не знал, даже главные наши умы не догадывались.

Зельда: А вы говорите, что Деревня беззащитна.

Теодор: Но вы не отвечаете на главный вопрос, почему не был отдал приказ о моем уничтожении, хотя с первых шагов было ясно, кто я и зачем явился.

Зельда: Я отвечу, но сначала вы.

Теодор: Почему?

Зельда: Скажем, потому что я дама.

Теодор: А-а, ну, если хотите…

 

Седьмая глава

Майки были жеваные и пахли псиной. Красного цвета. На спине белой, шелушащейся краской были намалеваны номера. Фурцеву досталась 9-ка. Трусы широченные, тоже несвежие, условно-белого цвета. Обувку пришлось выбирать из большой горы черных парусиновых тапочек на резиновой, рифленой подошве. Для левой ноги капитан подобрал себе тапочек сразу, а правый еще долго прятался от него. Уже все экипировались, у кучи остались только капитан и Твердило. Ляпунов стоял в сторонке в надвинутой на глаза черной фуражке, топал в землю большими черными подошвами и хлопал поочередно одна в другую, кожаными перчатками.

Наконец Фурцев нашел что-то более менее подходящее, натянул.

Офицер, увидев, что капитан команды готов, велел строиться, не обращая внимания на неловко суетящегося географа — тот так и остался босиком.

— Будь проще. — Шепнул Твердиле Мышкин, единственный, кто нашел себе не только ненадеванную форму, но даже новенькие бутсы.

Двинулись колонной по одному. Фурцев шел первым, поэтому колонна шла медленно. С невидимого пока стадиона, через край трибуны выплескивалась бодрая, маршево-спортивная музычка. Асфальтовая, потрескавшаяся дорожка, подстриженные кусты и вот он вход на стадион.

Музыка стала громче. Увиделись впереди какие-то лениво плещущие, незнакомой раскраски флаги. Постепенно открывалась лицевая сторона единственной трибуны, за которой состоялся "расстрел", и на ней обнаруживались сидящие группками фрицы. Увидев красно-белых спортсменов, они засвистели, и дурашливо зааплодировали.

Фурцев споткнулся о низкий бордюр у края беговой дорожки окружавшей поле, и сделал два огромных шага вперед, отчего со стороны могло показаться, что он так и рвется в бой. В нос ударил запах свежескошеной травы.

Офицер, вышагивавший рядом, решительно направлялся к центру поля, где разведенным в ведре мелом был обозначен неровный круг. Поле было не в идеальном состоянии, встречались песчаные проплешины, кочки, но нельзя было не признать — аккуратные немцы сделали все возможное в боевых условиях. Все коровьи лепешки были убраны.

Музыка вдруг переменилась. В ней стало меньше спортивного, нор больше военизированного. Краем глаза Фурцев увидел, как слева, от трибуны бежит, также к центральному кругу, колонна спортсменов в бело-черной форме.

Команды встали друг против друга. Невольно в такой ситуации рассмотришь противника. Конечно, сытые, конечно, одеты с иголочки. Одеколоном разит за четыре шага. Смотрят уверенно, и немного презрительно.

Откуда-то, Фурцев не заметил откуда, появилась бригада судей. Все трое в полосатых майках и белых брюках. У главного рефери помимо свистка в зубах были еще и огромные черные очки. Вправой руке он держал отлично зашнурованный мяч. Шрам у мяча был на том же месте, что и глобуса на столе директора школы.

Капитанов пригласили к центру. Фурцев вялой рукой пожал сухую твердую ладонь лысеватого крепкого дядьки с бледно-голубыми глазами и выгоревшими ресницами. Капитан противника аккуратно улыбнулся. Судья тут же подбросил в воздух монетку, хлопнул ее на тыльную сторону левой руки. И принял решение, что русские займут вон те ворота. Понятно, чтобы заходящее солнце било прямо в глаза. Но не эта мысль уколола капитана, а то, что тембр голоса главного рефери показался ему знакомым. Судья был, конечно же, тоже немец, так что… надо креститься, когда кажется.

Ляпунов уже по-хозяйски обживался в воротах, пробовал качнуть штангу, плевал на ладони, неприязненно щурился на солнце.

Кто встал в центр нападаения? Мышкин. Помогать ему брались Гимнастерка, Рябчиков и Мусин. Фурцеву, как капитану, полагалось держаться в центре, взял он к себе двух пареньков проворных на вид, надо же кому-то бегать, у самого силы только, чтобы стоять.

Конечно, никому не хотелось в защиту. И туда сослали босоного Твердилу, паникера с ежиком и совсем никчемного в футбольном отношении старикана Теслюка.

А тем временем, немцы уже шли в атаку. Звонко перепасовывались, останавливали мячик подошвой, делали обманные движения корпусом. Откуда они набрали столько умелых игроков? Один такой выбежал прямо на Фурцева, и тоже начал делать обманные движения, только ничего у него не вышло, капитан так и стоял как вкопанный, расставив резиновые лапти. Сил не было двинуться. Смущенный такой твердостью, немец счел за благо отдать пас назад. Стали фрицы прорываться по флангу. Там у них действовал ихний белобрысый капитан. Дерн из под него летел, как из под гусениц Дэ-Зэ. От Мусина он ушел на скорости. Полузащита была сразу же отрезана. Этот трус с ежиком кинулся врассыпную, Твердило, тряся стариной, шмякнулся всем телом в грудь форварда, как лягушка о броню. Последовал ужасающей силы удар, из под опадающего на траву географа. Ляпунов конечно же не видел ни момента удара, ни самого мяча, повезло — мячик пришел ему прямо в усатую харю. Шнуровкой по лбу. Мяч улетел далеко в поле. Фуражка в ворота. Но это не гол.

Мышкин нервно приплясывал в центральном круге, но мяч до него не дошел.

Во второй атаке техничный полузащитник немцев опять вышел на Фурцева, и картина повторилась. Пошли всякие наклоны, переступания ногой через мяч. Капитан стоял как стена. Атакующий снова смутился, и опять переключил атаку на фланг.

Теперь на борова в бутсах вывалилась вся защита направляемая сиплым матом Ляпунова, яростно растирающего красный лоб.

Капитан фрицев снова протаранил защиту, словно и не заметил, сколько в ней человек. Ляпунов бросился ему навстречу растопырив все, что только можно, но мяч просвистел нез его плечом и потряс перекладину.

На трибунах голосили и покатывались от хохота.

Мышкин ныл, умолял, ну мячик, мне, мячик!

Мусин вроде бы и хотел выполнить его просьбу, но после его удара почему-то началась третья немецкая атака. Все по стандарту, Фурцев сразу занял свое место, уверенный, что отпугнет этого технаря, но тот, не делая никаких обманных движений, просто прокинул мяч между ногами русского капитана, и обежал его по дуге. Трибуна заржала. Пока Фурцев оборачивался, краснея от ярости, кто-то из немцев уже забил, обведя нелепо распластавшегося Ляпунова.

Мышкин просто взвыл от бессильной злобы, схватил мяч, утащил его в центр поля, разыграл с Рябчиковым и стал быстренько пробираться к вражеским воротам, обводя с воровской легкостью одного мясистого противника за другим. Когда он был уже у самой штрафной, ему бесцеремонно саданули по ногам, отчего он потерял мяч и полетел головой в землю. Свисток судьи молчал. Сидя на траве и отплевываясь песком, Мышкин крикнул.

— Эй, судья, как там тебя, это что такое!

Фурцев невольно поглядел на арбитра. Его черные очки были направлены в сторону от места нарушения. Нет, на кого-то он все-таки похож, подумал капитан, и перед ним оказался все тот же ловкий немецкий полузащитник. Нет, на этот раз ты меня не опозоришь, решил капитан и резко сдвинул вместе избитые ноги. Но немцу, кажется, только этого и было нужно. Он легко обвел неподвижный столб по имени Федор Фурцев, и вскоре уже второй мяч прыгал в сетке за спиной озлобленного Ляпунова.

Но зато появилась новая попытка у Мышкина. Настоящей балериной он солировал на месте правого полусреднего. Немецкие, залитые потом бугаи пыхтя валялись у него в ногах, но до мяча добраться ни у кого не получалось. Трибуна исходила советами. Вратарь фрицев, то выбегал на середину штрафной, то ретировался на линию. Почувствовав, что его сейчас опять заломают, Мышкин отбросил мяч Мусину, в котором нашел хотя бы отчасти понимающего партнера, и сам понесся вперед. Мусин оправдал его надежды, выдал пас на ход. Начальник разведки проскочил между двумя массивными защитниками, которые столкнулись у него за спиной как две теплокровных скалы, и вышел один на один с вратарем. Вратарь, не обращая внимания на мяч, попытался сходу обняться с нападающим противника, но Мышкину, почти удалось избежать братания. Цепкому голкиперу он оставил только трусы и одну бутсу. Лежа на земле начальник разведки, придавленный телом вратаря, и подоспевшего защитника, высунул на волю худую босую ногу и наугад пнул по невидимому мячу. И тот охотно закатился в ворота.

В этот раз свисток не молчал.

Судья гол отменил. Судя по его жестам, потому, что нельзя играть без экипировки, то есть, если бы нога Мышкина была обута, то взятие ворот он бы зафиксировал.

Был разыгран спорный мяч.

Немцы пошли в очередную атаку. Благодаря чудесам босоногой хитрости географа, и нелепому, но могучему броску Ляпунова, атака была отражена. Мяч попал к Фурцеву и тот, боясь, что сразу же отнимут, пнул его вперед, как бы никуда, но он знал, что первым у мяча будет начальник разведки. И оказался прав. Красным коршуном вылетел Мышкин из-за немецких спин, похватил, обработал и погнал мячик вперед. И как-то стало ясно, что уж сейчас-то, какая-то часть хотя бы футбольной справедливости восторжествует. Фурцев бежал метрах в тридцати сзади и вдруг увидел, что наперерез Мышкину бросился боковой судья. Низкорослый, шустрый, полосатый. Бежал слева, с той стороны, где у Мышкина был искусственный глаз и он, конечно же, ничего не видел. Судья бежал неестественно быстро, держа двумя руками флажок, и что-то ужасное было в его беге.

Подлетел, ударил Мышкина флажком в шею.

Тот рухнул.

Зрители на трибуне встали, о чем-то споря. Кто-то утверждал, что таким образом боковой судья показывал зарвавшемуся игроку, что он в положении вне игры. Игрок не увидел отмашки, поэтому пришлось его догонять.

Игра между тем продолжалась.

Начальник разведки остался лежать в штарфной площадке. Вратарь присел над ним, пытаясь оказать помощь, как спортсмен спортсмену.

Ляпунов на весь стадион говорил гадости про родственников и бокового судьи, и главного.

Ну, ладно, подумал Фурцев, раз пошла такая игра…

Опять перед ним оказался этот неуловимый техничный фрицык. Конечно, он опять обвел капитана Фурцева, только теперь тот знал, что ему делать — бросился сзади в ноги убегающему, и тот полетел кубарем.

Тут же подбежал арбитр и, ткнув Фурцева пальцем в грудь, указал ему на трибуну. Уходи, мол.

— А что я такого сделал. Погляди, вон наш еще валяется, а ты…

— Вон с поля! — Вдруг по-русски сказал судья.

Фурцев потерял дар речи. Сбоку подлетел Ляпунов и сходу толкнул арбитра в плечо. Толчок был сильным, у рефери слетели его маскитровочные очки. И сразу несколько голосов произнесло:

— Товарищ политрук.

Капитан ничего не мог сказать, горло у него перехватило, и руки сами поднялись и вцепились в горло арбитра. Тот суетливо и не очень умело отбивался. Фурцев, чувстуя в себе непонятно откуда взявшиеся силы, повалил Головкова на траву и придавил всем телом, не думая выпускать его горла из рук.

Заслуживает внимания то, что происходило вокруг. Никто не следил за тем, как развивается схватка между капитаном и судьей. Все вращали головами, или даже крутились на месте, прислушиваясь к непонятным звукам донорсившмся из-за трибуны. И игроки, и зрители.

А оттуда доносился мощный механический рев. Нарастающий. Бетонная трибуна резонировала, видимо, поэтому под ногами зрителей, прокатывала тяжелая волна.

Глаза у Головкова уже вылезали из орбит, а Фурцев продолжал душить. И политруковского горла выползла, помимо сипения борьбы, только одна фраза, да и то искореженная яростными пальцами капитана.

— Арес капут.

— Вот он! — Крикнул Ляпунов, и все остальные тоже что-то закричали.

В воротах стадиона показался огромный, стремительный страшный танк.

— Починил, починил! — Кричал самый пожилой, одышливый и счастливый из русских футболистов лейтенант Теслюк.

Самые сообразительные из немцев, опрометью уносились с трибуны, из которой уже вовсю извлекала феерверки щепок и бетонной крошки самая настоящая пулеметная очередь.

Заключенный в первоклассную броню отремонтированной тридцатьчетверки рядовой Родионов, рванул рычаги, бешеная машина крутнулась на асфальте и выскочила прямо на футбольное поле, сорвав сетку с ворот.

 

Восьмая глава

Зельда: Итак, вы были разгаданы мною с первых шагов. И это рождало бездну вопросов. Моя несчастная голова шла кругом. Если вы не из Совета Международных Комиссаров, то, как вы попали в Деревню? Поверьте, я немного в этом разбираюсь, случайный человек сюда попасть не может. Даже теоретически такая ситуация непредставима. Это столько слоев проверки… Даже вызванная Зепитером охрана сможет проникнуть внутрь только через несколько часов. Столько видов санации…

Теодор: А почему вы решили, что я не из Совета Международных Комиссаров?

Зельда: Ах, вот оно что…

Теодор: Да, да. Меня избрали по всем правилам, с соблюдением всех положенных процедур. Я как Гитлер пришел к власти на совершенно законных основаниях.

Зельда: Но тогда непонятно другое, откуда у вас такой заряд мести по отношению к кому-то, или к чему-то, что есть тут в Деревне. Ведь до избрания в Совет вы не могли знать о ее существовании.

Теодор: Не буду вас интриговать дальше — двадцать четыре года назад я был участником, как вы это называете, мундиаля. Методики госпожи Летозины и господина Асклерата были тогда не столь надежны как теперь…

Зельда: Правильно. Хотя бы один раз это должно было случиться.

Теодор: Почему, один раз? Таких как я, там, вне Деревни достаточно, лично я знаю с десяток, но это далеко не все. Конечно, большинство это несчастные полубольные, запуганные люди, но есть персонажи… Причем, на всех континентах. Натсоящий интернационал.

Зельда: Да-а?

Теодор: А чему тут удивляться. В те времена, когда все это затевалось, ментоприборы-то были дрянь. Воспоминания выдирались из мозгов, как зубы без наркоза. Оставались осколки, нагноения, воспаления надкостницы — это я продолжаю аналогию.

Зельда: Я поняла. Нам лучше повернуть здесь, Теодор.

Теодор: Мы спешим?

Зельда: Не слишком. Времени, по моим расчетам, у нас не менее двух часов. И мы во время прогулки можем неторопясь поговорить.

Теодор: Мы идем к магазину Мареса?

Зельда: Могли бы и не спрашивать. О нем, о первом вы спросили прибыв сюда. Поведение вашей собачки, подтвердило, что вам ЕГО надо. Как он прыгал перед дверью спортивного магазина! Зизу его разыскал, и теперь вы с ним собираетесь рассчитаться. Подтвердите, я права?

Теодор: С ним всенемпременно. Однажды я уже мог это сделать, но не успел.

Зельда: Теперь вы все успеете, я вам помогу. Только сначала доскажите историю вашего сюда проникновения.

Теодор: Случай свел меня с одним врачом, врач объяснил мне происхождение моих кошмаров, и у меня как будто пелена упала с мозгов. Врач свел меня с одним инженером, которому тоже было что вспомнить, потом были еще какие-то люди в разных городах, ученые, и даже богатеи. Мне показали в подпольном кинотеатре несколько фильмов вроде того, что мы смотрели в прихожей у госпожи Афронеры.

Зельда: А, это Люцитей, ну, был один такой разочаровавшийся в идеях Деревни гений. Он решил, что люди должны знать правду. Украл несколко видеороликов и отправился ТУДА просвещать граждан. Но, как вы сами могли наблюдать, фильмы эти, даже в виде подбора самых сочных эпизодов, впечатляющими не назовешь. Человечество, как это почти всегда случается, не прониклось благодарностью к своему просветителю. Не захотело просвещаться и узнавать истину. Тогда он решил перейти к тактике малых дел, хоть чем-нибудь помочь людям. Стал повсюду внедрять рецепты господина Диахуса, пьянство ведь просто затапливало планету. Но чтобы показать их отрезвляющее действие, надо перед этим напиться. Вот он этим и занимался. В результате — жесточайший цирроз печени. Теперь он медленно, очень медленно, ведь у него олимпийское, полубожественное здоровье, умирает где-то под Саранском. Но я вас прервала.

Теодор: Да, в общем, рассказывать очень трудно. Нужно или очень много говорить, или в двух словах. В двух словах: сначала было только жесточайшее желание отомстить за все это унижение, за кровь ребят, потом появился план. Как известно, чтобы разрушить государство, нужно его возглавить. Конечно, были провокаторы, двойные агенты, предатели, это тема отдельного романа. Нет, ста романов.

Зельда: Но тот, кто был "гладиатором" никогда даже поблизости не окажется от тех мест, где выбирают хоть в какие-то начальники, уж об этом Отцы Основатели позаботились. Захолустным шерифом никогда не сделаться, не то что…

Теодор: Правильно, защита там очень хорошая, гениальная, потому нам и понадобилось двадцать два года, чтобы ее обойти. Но капля, как известно точит и камень. Труднее всего миновать самый первый, низовой барьер. Пришлось сменить национальность, но не имя. Прежде меня называли Федором. Но это мелочь. Самым трудным моментом был один анализ в одной степной поликлинике, все висело на волоске… дальше все пошло само собой. И вот…

…Зельда: Имена? Ну, это самое простое, я думала, что вы сами догадаетесь. Изифина, это Изида плюс Афина. Гефкан, соотвественно, Гефест и Вулкан. Асклерат — Асклепий и Гиппократ, Кротурн — Крон и Сатурн. Даже ничтожество Марес, это Марс и Арес. В основном все это почерпнуто из греко-римского пантеона, цивилизация наша, современная, говоря откровенно, родом именно из этих грядок. Но есть и исключения.

Теодор: Люцитей?

Зельда: Правильно, это Прометей и Люцифер. Сэр Зепитер навешал себе вообще орденов без счету. Он и Мардук, и Вишну, и Озирис…

…Зельда: Как мы разговаривали с Патриком в присуствии Альфа? Я присторялась, что веду некий репортаж с футбольного матча. Например, мне нужно сказать: "Патрик, надо подточить нож гильотины", я начинаю — Пеле, Аморозо, Теллингер, Роналдо, Играют, Коряво. Неста, Атакует, Давидса, Отдает, Пас, Открывшемуся…

Теодор: Понял, понял, акростих. Только, это ведь очень долго.

Зельда: Все шифры таковы. Проигрываешь в скорости, выигрывешь в секретности…

…Зельда: Не бойтесь Теодор, уверена, что и он не способен на настоящее убийство, ну ударит, ну укусит… Видите вон ту фигуру, что убегает шатаясь вдоль по улице, это Диахус. Марес согласился с ним выпить, надеясь, что тот хоть в порыве пьяной дружбы встанет на его сторону. Но наш бог виноделия, как все алкаши — трус.

Теодор: А чем бы…

Зельда: Да возьмите хоть этот кусок бордюра и лупите прямо в дверь. Стекло тут обыкновенное, вылетит. Да, отпустите собачку, пусть пока побегает, одной рукой вам драться будет тяжело.

Теодор: О, а я гляжу он там не один.

Зельда: А, это его сынки Фоб и Дей, Страх и Ужас, не волнуйтесь я с ними сама разберусь, мелкопакостливая мелюзга! Ну, швыряйте. Да, отпустите собачку!

Теодор: А-а-а!!!..

…Зельда: У вас кровь?

Теодор: Вполне возможно, он отбивался, как будто его душат.

Зельда: Но вы его действительно душили.

Теодор: И оцарапал мне шею и щеку. Да, крови много, но все равно, намного меньше, чем той, что была пролита по вине этого урода, и его темноватых сыночков. Теперь-то я понял, кто пролез в избу к нашим полковникам. Кроме того, вы ведь говорили, что тут все равно всех можно оживить.

Зельда: При желании. Знаете что, пните его Теодор еще пару раз, вас все еще трясет, надо снять напряжение. Я, например, оторвала ухо Фобосу, и чувствую себя превосходно.

Теодор: Я смотрю, вас боятся и Страх и Ужас.

Зельда: Может быть, и не зря.

Теодор: А вы не боитесь, что вас накажут, за все… за то, что вы мне так соучаствуете?

Зельда: Конечно, накажут. Заключат в какую-нибудь тюрьму, но это будет уже не важно. Я к этому моменту буду уже защищена. Я буду беременна.

Теодор: В каком смысле?

Зельда: В самом прямом. Куда это ваш Зизу поскакал?

Теодор: Я вам объясню, только вы сначала доскажите мне про Альфа, а то у меня в голове как-то все не устанавливается, картина подробная, но дырявая.

Зельда: А с Альфом все просто. Альф говоря совсем упрощенно — клон. Выращивали его для совсем другой роли, я, по-моему, уже начинала вам рассказывать. Он должен был стать "писателем", то есть сочинять правдоподобные, разнообразные истории для бывших пациентов господина Асклерата и госпожи Летозины отправляющихся на волю. Воображение у него развито великолепно, способность к сюжетосложению поразительная, он видит мир объемно, в красках и пластических нюансах, но…

Теодор: Но?

Зельда: Но глуп, беспредельно глуп от природы. Это обнаружилось на последней стадии работы. Создать настоящего писателя — это очень дорого, это тончайшая работа, в ней заняты почти все лабораториумы Деревни, а тут такое… Просто катастрофа для бюджета. Но тут подоспело время менять систему общей деревенской защиты. Все эти старомодные гарпии и горгоны показались устаревшими, решили воплотить давно витавшую в олимпийском воздухе идею универсального защитника — Цербера. И тут у сэра Зепитера явилась счастливая мысль — у нас ведь есть готовый высокоорганизованный интеллект, оснастить его нужным количеством "голов" и пусть служит. То, что он глуп, в данной ситуации, как раз плюс. Глуп, значит исполнителен. Да куда это трусит важ песик?!

Теодор: Ничего себе!

Зельда: Да, это главный зал магазина господина Мареса.

Теодор: Да тут одних мячей наверное с тысячу.

Зельда: Даже ваш Зизу растерялся. Мячей здесь много, и не простых.

Теодор: А золотых.

Зельда: Чувствую в ваших словах иронию, но не вижу к чему она могла бы справедливо относиться. Здесь действительно собраны самые знаменитые мячи в футбольной истории. Есть и золотые, то есть те, которыми забиты решающие, золотые голы в самых важных матчах. Коллекция эта стоила бешеных денег. Собственно, это было первое задание Мареса. Ему дали бездонную чековую книжку и отправили скитаться по миру от одного собирателя футбольных раритетов к другому. Вы знаете, как в людях развит фетишизм. Марес не скупился, он платил за эти невзрачные кожаные поделки как за картины старых мастеров. Иногда мячики эти отказывались продавать вообще, и тогда пригождались низменные наклонности и умения Мареса и его пронырливых сыночков. На самом деле, здесь куча всего краденого. Например, мяч, которым Пеле забил свой тысячный гол. Вся коллекция мячей бразильского массажиста, ими игрались финальные матчи чемпионатов мира. Правда, насколько я знаю, массажист мячики эти тоже воровал сразу после игры. Здесь есть даже мяч, которым этот отвратный русский форвард Понедельник совершил свое гнусное преступление. Я бы с удовольствием уничтожила его, но тут все под сигнализацией как в Лувре. И, собственно, не только из-за этих кожаных пузырей. Есть тут один шар… Послушайте, что это ваш Зизу трется возле этого железного ящика…

Теодор: Бог с ним. Вы все-таки дорасскажите про Альфа.

Зельда: Осталось немного. Стал неудавшийся писатель сторожем с неограниченными возможностями. Разбазаренные деньги удачно списали, по этому поводу были специальные олимпийские игры во дворце сэра Зепитера. Но через некоторое время выяснилось, что Альф, как бы это точнее выразить…

Теодор: Влюбился.

Зельда: Это что очень заметно?

Теодор: Да, он все время старался быть поближе к вам, пытался лишний раз вас как бы ненароком погладить. Такой феноменальный красавец.

Зельда: Вы говорите так, словно вам такое поведение красавца кажется странным.

Теодор: Н-нет, нисколько.

Зельда: Н-да, влюбился. Причем влюбился яростно, всецело, со всей бешеной силой воображения, которой был наделен. Я, надо признаться, ломалась недолго, тем более, что мне льстило внимание столь высокопоставленого и высокорганизованного существа. Тут нужно сказать несколько слов о себе. Я ведь тоже не сама собою такая оранжево-рыжая появилась на свет. Я одно из любимых созданий госпожи Диамиды. Только я не клонирована, я природный объект. Одна из первых абсолютно удачных, умственно полноценных обработок. До такой степени удачных, что мне доверили собственную работу, даже сделали пресс-секретарем Деревни, я была в известном смысле символом деревенской идеи — все живое равноправно. Я могла бы стать эмблемой Деревни, если бы та могла себя рекламировать. Все члены Совета Международных Комиссаров относились ко мне по-отечески. Баловали. Сначала это мне льстило. А потом стало источником постепенно крепнущей ярости. Чем лучше ко мне относились, тем отчетливее я ощущала свою игрушечность. Умом меня не обидели, это я поняла довольно быстро. Заявленное равноправие всего живого, на поверку оказывалось враньем. Жестокой насмешкой. Я чувствовала себя даже чем-то меньшим, чем лабораторная крыса. Я была лишена главного качества настоящей жизни — способности к воспроизводству. Официальное мое положение было таково, что даже некоторые олимпийцы оказались в определенной от меня зависимости. Я, например, сумела скрыть от Совета Комиссаров, да и от всех деревенских ту историю госпожи Диамиды, ну помните, со зверем-мстителем. Иначе бы она стала изгоем, ее ждала бы судьба Люцитея, а то и похуже. Я виртуозно замяла дело. А в благодарность потребовала, чтобы госпожа Диамида произвела надо мною одну операцию.

Теодор: Странная форма благодарности.

Зельда: Операция обратная стерилизации.

Теодор: А-а!

Зельда: Понимаете, очень хорошо! Но не очень хорошо получилось с Альфом. Он был великолепный любовник, он даже добился права жениться на мне, но он тоже был бесплоден. Не только в литературном отношении.

Теодор: Но вы же могли соблазнить, кого-нибудь из других этих олимпийцев. По пьянке. Господина Диахуса, например.

Зельда: Это невозможно, всем же был отлично известен бешеный нрав Альфа, и то какими он обладает способностями. Скрыть измену было невозможно, а измена означала немедленную смерть. Кстати, пришло время объяснить, почему ему не приказали схватить вас.

Теодор: Ну, ну.

Зельда: Да не ну, ну, а потому, что в Деревне, Теодор, проживают люди умные. Они не только сразу поняли, кто вы такой, но и, заподозрили, что я, как бы это сказать, заинтересована в вас, как бы на вашей стороне. Зная, как предан мне Альф, никто не мог с увереностью сказать, как он себя поведет, если ему отдать приказ свернуть вам шею. Это все равно, что разбирать бомбу, не зная ее устройства. Они решили выждать, может быть, вызванная подмога подоспеет. Может быть вы не сильно будете буянить. А столкновение с Альфом, это смерть без последующей реанимации…

…Теодор: Я понял, понял, вы непременно хотите родить?

Зельда: Ну, наконец-то! Родить, непременно родить. Но я решила не мелочиться. Мой потомок должен сделаться олимпийцем. Он будет жить почти вечно, и продолжит мой искусственный, случайно возникший род. Один шанс на триллион! Все так удивительно сошлось! Когда я сегодня утром сопоставила все сведения, я прямо заполыхала изнутри. На дворе год 2074, год Огненной Обезьяны, мой год, четырнадцатый день месяца, моя яйцеклетка в состоянии овуляции, и явился герой, который окажет мне маленькую услугу. Я, правда, думала, что вы не из Совета Международных Комиссаров, а какой-нибудь сынок Люцитея, или что-нибудь в этом роде. Но, в любом случае, раз уж вы сумели прорваться на небеса, вы человек сверхъестественный, в своем роде Геракл. Я уверена, что ваше семя сильнее, чем семя даже какого-нибудь среднего Гефкана и мокрого Посейтуна, не говоря уже про старого склеротика Асклерата. Наш потомок даже среди олимпийцев будет олимпийцем и со временем сменит самого сэра Зепитера. Ничего в этом нет невозможного. Ради этого я готова посидеть в заключении хоть сорок лет.

Теодор: Н-да.

Зельда: Так вы согласны? Признайте, я немало для вас сделала. Вы получили в свои руки горло своего худшего врага.

Теодор: Но то, что я могу убить, ведь говорит о том, что я далеко не высшее существо.

Зельда: Эту ханжескую доктрину давно надо было отменить. Здешние полупрозрачные полубоги уничтожают людей сотнями сотнями, только через свои компьютеры, и считают, что их руки чисты. По-моему свежая кровь честнее такой математической программы. Я уже говорила, то, что вы здесь, Теодор, само посебе знак. Значит, нужен такой! Это не случайность, вы не одиночка, вас сюда забросила сила, столетие скрывавшаяся в подполье современной культуры, вы острие новой необходимости. Но я вас не помнимаю, Теодор, что вас заставляет медлить. У нас не так много времени. Рано или поздно вызванная охрана, добрется сюда. Вас схватят. Надо успеть все сделать до их появления. Надо оставить какой-то след. Иначе все теряет смысл. Тогда вы не острие великой необходимости, а неудачная, преждевременная попытка. Что вы молчите?! Ну, хотите, я сделаю для вас еще что-нибудь, в доказательство уж не знаю чего. Хотите… помните, я начала вам рассказывать про эту выставку футбольных мячей, так вот, среди них есть один нефутбольный.

Теодор: Хоккейный?

Зельда: Вы вдруг начали неумно острить, меня это огорчает. Но к делу, времени у нас, действительно, немного. Среди всех этих сотен и сотен экспонатов с резиновыми и другими камерами, скрыта камера с мозгом господина Кротурна. Его мозг спрятан в одном из этих неприметных мячиков. Ваш Зизу ни за что не отыщет в каком. В один из моментов мне показалось, что песик, это специальное существо чувствующее запах мысли, госпоже Диамиде ничего не стоит вывести такого, но ваш Зизу, как это не удивительно, видимо просто собака. Так вот, я, после того, конечно, как вы сделаете то, о чем я вам говорила, покажу вам этот мяч с мозгом господина Кротурна.

Теодор: Для чего он мне?

Зельда: Как для чего?! Вы явились сюда мстить этой гнусной лаборатории, по вине которой пережили в молодые годы нечто жуткое. Что такое задушить мелкого, гадкого исполнителя Мареса? Жалкое удовольствие. А вот попинать об стену самый мозг всего этого ужасающего заведения — это удовольствие! Согласитесь! Представляете, какие мозговые поносы прохватят всю здешнюю шайку, как они будут умирать от страха, как их будет корежить, ведь все они в той или иной степени ментально связаны с главным мозгом олимпийской Деревни. Полная сатисфакция. Вы из-за них были в аду, и они в аду побывают. А внешне все так изящно, дядя бьет мячиком об стену. Небось, в детстве развлекались так. Где-нибудь у заводской стены на окраине позуброшенного городишки. А тут фактически весь мир под ногой. Ну, что еще, человече?! Мало?! Снимайте штаны. Пора, наконец, пустить в дело то устройство, которым вы оснащены. Когда я увидела, что вы носите между ног…

Теодор: Есть одна неувязка.

Зельда: Какая еще может быть неувязка. Вам мало головы Кротурна. Что вам еще тут может быть нужно?! Нет тут больше ничего ценного.

Теодор: Вы обратили, наверно, внимание, на то, что я человек!

Зельда: Не волнуйтесь, я устроена, как и все женщины в Деревне, я могу родить от кого угодно.

Теодор: Но я, признаться, никогда не совокуплялся с обезьяной.

Зельда: Ну и что?! Когда-то все бывает в первый раз.

Теодор: Но боюсь, мне совсем и не хочется этого. Совокупление с самкой рыжего шимпанзе кажется мне чем-то отвратительным.

Зельда: Так вы половой расист?! Вас отталкивает мой облик?! Поразительно! Весь сегодняшний день я из кожи вон лезла, чтобы доказать, что я очень даже мыслящее существо, что я не только не ниже обыкновенного человека, но выше многих научных гениев, здесь обитающих! И после этого вы продолжаете видеть во мне обезьяну.

Теодор: Ну…

…Теодор: Это вам не поможет. Можете давать мне сколько угодно пощечин, можете оторвать мне ухо, но трахать шимпанзе я не буду.

Зельда: Но тогда, я не скажу, где храниться мозг Кротурна. Все ваши подвиги окажутся бессмысленными, деятельность всей организации, что десятилетиями готовила вас к прорыву сюда, пропадет даром.

Теодор: Должен вас разочаровать. То, ради чего я сюда явился, я сделаю. Я должен взорвать всю эту чертову лавочку, и я взорву ее.

Зельда: Ну уж в этом-то, не надейтесь я вам помогать не буду. Через полчаса, не более того, внешняя охрана доберется сюда…

Теодор: Полчаса мне хватит. И поможет мне Зизу. Он действительно не просто собака. Он обладает сверхнюхом, но чует не мысли, но лишь некоторые виды излучения. Вот этот ящик не что иное, как один из работающих ядерных генераторов, он питает всю здешнюю энергетическую систему. Она специально сделана автономной, чтобы обезопасить Деревню, но она стала уязвимой с другой точки зрения.

Зельда: Генератор.

Теодор: Устройство этих машин не менялось с прошлого века, и оно отлично известно любому инженеру. Мы ТАМ догадывались, что генератор будет замаскирован, но не могли знать, под что именно. Поэтому я бродил за вами из лаборатории в лабораторию, присматриваясь к поведению Зизу. И борясь с желанием наплевать на все тонкие замыслы, и броситься в официальный зал силовых установок, хотя меня сто раз предупреждали, что там одни муляжи. Впрочем, если бы я знал, что раскрыт, то нервы бы мои могли и не выдержать.

Зельда: А что же вы не стали сразу действовать, как только Зизу указал на магазин Мареса.

Теодор: Во-первых, магазин был закрыт, мне пришлось бы в него ломиться, я боялся привлечь охрану, которой, оказывается, нет. А во-вторых, Зизу давал очень приблизительные сигналы. Генератор мог находиться и в спортивном магазине и в соседнем. Я решил продолжить поиски — реактор мог в Деревне оказаться не один, — продолжить поиски, и ждать удобного момента, чтобы побродить по магазину господина Мареса спокойно и в одиночестве. Зепитер доверил своему сыну не только мозг отца, но и кое что поважнее. Я должен был и сам подумать о чем-нибудь подобном. Когда все сложности позади, с удивлением видишь, какую простую они прикрывали схему.

Истошный собачий визг.

Зельда: Попробуй, догони.

Истошный собачий визг.

Теодор: Да, что ты делаешь животное!

Истошный собачий…

Зельда: Вот тут, под потолком, я его и сожру. Принято думать, что хищными среди обезьян являются гориллы. Не-ет, хищными среди обезьян являются шимпанзе. Он еще жив, мы можем поторговаться. Он же так вам дорог, Теодор.

Теодор. Нет, мы не будем торговаться.

Зельда: Куда это вы смотрите, коллега?

Теодор: Вон там, на том конце поля, сквозь стеклянную стену очень хорошо видно, появились какие-то фигуры. Такие, знаете, в шлемах, сетчатых масках, с огромными плечами, толстыми ляжками… Впрочем, что я вам говорю, вам ведь тоже видно. А если не видно, то вы получили сигнал о том, что они рядом, черт его знает, что там у вас встроено в башку. И решили потянуть время, в надежде, что они успеют добраться сюда и спасут вас. Нет, не спасут. Ой, как брызнуло. Никогда не думал, что в такой маленькой собачке, так много крови. Прощай, Зизу, ты настоящий друг, и гениальная собака!

Зельда: Успе-еют. Уже через минуту они будут здесь. А вы можете сколько угодно крутить ручки на этом пульте, я уверена, что взорвать эту штуку не так просто. Трудитесь, мессир комиссар, а я пока полакомлюсь собачинкой. Мне тут все время запрещают вкусное.

Теодор: Ну, что ж, приступим. Моя история такая длинная и запутанная, что она, безусловно, заслуживает хорошего конца.

Зельда: Вы, наконец, решились, мессир комиссар, вы расстегиваете штаны?! Я потрясена, но, по правде сказать, теперь несколько поздно.

Теодор: Это не то, что вы подумали. Это "зажигалка", я храню ее там, где хранил один мой старинный друг. Как выясняется, на самом деле надежное место.

Зельда: Какая еже "зажигалка"?

Теодор: Вот, я вставляю ее сюда, в выемку, через пять секунд она взорвется, реактор сдетонирует, и взорвется к чертовой бабушке весь здешний уран.

Грохот разбитого стекла.

Теодор: Пять, четыре, три, два, один.

Олимпия, штат Вермонт. Олимпия Тайм.

Позавчера мы сообщали о нападении на спортивный магазин у въезда на территорию университетского кампуса. Событие это закончилось без кровопролития, и вряд ли заслуживало бы особого внимания, если бы ему не сопутствовал ряд странных обстоятельств. Мы сочли своим долгом расскзать о них нашим читателям.

Владелец магазина согласился дать нам интервью и рассказал нам, что около одиннадцати часов утра, когда в торговом зале не было ни одного посетителя, в магазин ворвался высокий, примерно сорокапятилетний человек с собакой, набросился на него и стал душить, сопровождая свои действия криками на незнакомом языке. По словам владельца, он на некоторое время потерял сознание, очнувшись же, бросился на улицу за помощью. Рядом с магазином располагается футбольное поле университета. Там как раз происходила тренировка. Футболисты сразу же отреагировали на крики о помощи, и помогли задержать нападавшего. Им оказался русский эмигрант Федор Фурцев, последние семь недель занимавший комнату в мотеле "Олимпия Вилледж". При проверке выяснилось, что виза у него была давно просрочена. По показаниям владельца мотеля и соседей мистер Фурцев вел замкнутый, тихий образ жизни. Не имея разрешения на работу на территории США перебивался случайными заработками, сначала в прачечной, потом в университетском зоосаду. Единственное, что вызывало недовольство соседей, это собака неизвестной породы, которую завел мистер Фурцев, в силу того, что она совала свой нос повсюду, а хозяин не выказывал никакого желания убирать оставляемый ею помет. На все замечания по этому поводу мистер Фурцев отвечал угрюмым молчанием, в последние же дни, он вдруг стал заявлять, что это не просто пес, а ЗИЗУ. Мистер Лебеф врач скорой помощи, прибывшей на место преступления, сообщил нам, что ЗИЗУ, это кличка лучшего французского игрока в соккер Зинетдина Зидана, но что это объясняет?

В последнее время мистер Фурцев сделался беспокоен, особенно по ночам. Начинал вдруг распевать варварские песни и бегать по комнате.

Работник университетской службы безопасности мистер Альфонсо Гомес часто видел мистера Фурцева на территории зоосада, особенно часто у клеток с приматами, среди которых он отдавал предпочтение шимпанзе с рыжей шерстью по имени Зельда. Он часто приносил ей бананы и другие фрукты, несмотря на строгое запрещение администрации кормить зверей чем попало. Можно сказать, что русский и Зельда подружились.

Вчера, около половины одиннадцатого мистер Фурцев как всегда вошел на территорию зоосада, и пользуясь тем, что внимание охраны усыплено его привычным обликом, открыл замок на клетке обезьяны и похитил ее. После этого он направился к спортивному магазину и совершил все то, о чем было рассказано в начале нашего материала. Призванные на помощи футболисты, ворвавшись в магазин стали свидетелями следующей картины. Рыжая обезьяна сидела на верхней части стеллажа, держа в руках задушенную собачку, а мистер Фурцев лежал в расстегнутых штанах на полу и пытался поджечь зажигалкой напольный кондиционер.

Сопротивления преступник не оказал. Его доставили в полицейский участок. Там он был допрошен и не сказал ни слова. Мистер Лебеф сделал ему успокаивающий укол. До настоящего момента русский находится в окружной больнице под наблюдением полиции. Сегодня утром на его имя пришло письмо. Есть основания предполагать, что он написал его себе сам.