Копыта хлюпали по мутным лужам. Генерал медленно ехал по пустынной деревенской улице, держа в правой руке поводья, в левой – железнодорожный зонт. Улица была широкая, заборы низкие, дворы голые и скользкие на вид. От этого ощущение пустынности усиливалось.
Дождь все сеялся, но уже по инерции, без внутренней уверенности в своей правоте.
Василий Васильевич не смог выбрать избу, к которой можно было бы обратиться с вопросом. Он проехал деревню насквозь, так ничего и не поняв в народной жизни. Увидев перед собой унылые липы и бредущую на водопой к барскому пруду березовую рощу, он остановился. Вытер мокрые щеки и, пробормотав себе в усы что-то непреклонное, развернулся. И погнал заляпанного грязью конягу обратно. Словно почувствовав его решимость добиться своего, деревня перестала скрытничать и дичиться. Сразу же открыла она вернувшемуся генералу амбар, под стеной которого сидели на полированном бревне с полдюжины задумчиво покуривающих мужичков. Черная соломенная стреха хоронила их от дождя.
– Здорово, мужики! – сказал бодро Василий Васильевич, вглядываясь в бородатые лица. Мужики встали, поклонились, содрав с голов шапки.
– А что, как мне Фрола Бажова, убив… плотника вашего, сыскать?
Изба Фрола была ему тут же, без всякого народного жеманства, указана и оказалась настолько рядом, что могло показаться, будто она тихо подкралась к амбару во время генеральского разговора с мужиками. Тем не менее один курильщик вызвался проводить и услужить. Принял у ворот коня на сохранение и зонт. Зонт генерал машинально сложил, отдавая в мужицкие руки, о чем потом долгие годы стыдливо жалел. Простые люди так же могут позволить себе не мокнуть зря, как и господа. Будущие красноармейцы никогда не догадаются, чему они обязаны столь человечным отношением к ним их дивизионного военспеца.
В избе было тепло и кисло. Маленькие окошки давали мало света и позволяли лишь рассмотреть икону в черном углу, лампаду под ней, голый широкий стол и сидящего за столом бородача. Перебарывая в себе желание наклонить голову, чтобы не зацепить невидимый потолок, генерал подошел к столу и сел на лавку. Ему не хотелось, чтобы Фрол заранее понял всю серьезность и силу его интереса, поэтому он начал «шутливо»:
– Как поживаешь, убивец?
– Мы плотники, – глухо ответил хозяин, и Василий Васильевич сразу затосковал. Все же он очень рассчитывал на этого мужика, происходящего из самой что ни на есть народной толщи. Ближе всех расположенного к глубинной, беспримесной правде. Плохо, ежели он станет прикидываться рядовым представителем трудовой бессмысленной скотины. И еще хуже, ежели он является таким на самом деле.
– Скажи мне, ведь ты первый все узнал?
– Что, барин?
– Что станешь убивцем.
– Узнал, но стать не хочу.
– Это я понимаю, дурья твоя башка. Хотя, может, и не дурья. Но я про другое. Как ты дошел? И откуда это было? Просто так сделалось в голове, и все?
Фрол вздохнул тяжко и длинно, как бы не по своей воле.
– Не понимаю, барин.
– Не понимаешь или говорить не хочешь?
– Я сказал, сам сказал. Сам.
Василий Васильевич потрепал растительность на лице.
– Ты видишь, я генерал.
– А то.
– Я вошел, ты даже не встал. Значит, что-то знаешь. Может, даже и с той стороны, какой я скоро буду генерал, а?
– Виноват и стыдно мне – спал. Тихо, дождик сыпет.
В доказательство своего раскаянья Фрол поднялся, опершись кулаками на тускло освещенную столешницу.
– Ладно, пусть. Мне другое не нравится, что я никак не могу тебя уловить, ухватить. Русский народ!!!
– Русский, ваше благородие, истинный крест – русский. – И бородач мощно перекрестился на иконку.
– Значит, в Бога-то веруешь?
– Ишь ты, как же чтоб не так? – почти восхитился безумием вопроса плотник.
– А вот царь?
– Царь? Царь – он батюшка. И завсегда царь.
– А если его казнят?
– Не понимаю.
– Я тоже не понимаю, брат. И для меня царь есть царь. А я его генерал. Пусть даже бабу глупую полюбил всем сердцем и насмерть. И зря. Но я генерал, и я царский генерал. Понимаешь?!
– Понимаю. И робею.
Василий Васильевич сардонически захихикал.
– А ты, значит, Афанасия Ивановича зарежешь?
– Не хочу я этого.
– Мрачнеешь, но вместе с тем не полностью опровергаешь. Ну, Бог с ним, с Афанасием. А если б ты, Фрол Бажов, такой, как есть, понял, если б вступило тебе в голову, что не его, не либерального помещика Понизовского зарежешь, а царя Николая Александровича зарежешь, тогда как?
– Царь – это царь.
– Нет, ты не крути, ты возьми в голову, представь, вообрази: не Афанасия Ивановича, а царя-батюшку. Так же ясно, как Афанасия, только царя. И гостиная, и камин, и часы, только не помещик, а царь.
– Нельзя это и грех. И быть не бывает.
– А Афанасий Иванович, значит, бывает?! Его, значит, можно?! Уже, выходит, велено?! Кем? Кем велено?!
– Я этого не хочу.
– Но знаешь, что будет?
– Знаю, барин, – Фрол продолжал стоять, и голос его гудел под невидимым потолком, – знаю, очень знаю, но сильно не хочу.
– Но ведь кто-то, не ты, не Фрол Бажов, с тебя и дяди Фани хватит, – какой-нибудь Иван Петров знает уже, заметь, знает, что зарежет царя, как с этим быть?
– Я не знаю никакого Ивана Петрова.
Генерал вскочил, бросился к окну, ударил кулаками по узенькому подоконнику и заговорил быстро и горячо:
– А представь, Фрол, я, царский генерал… я готов хоть сейчас воевать идти, хоть полком командовать, хоть ротой, я глотку перегрызу всякому, кто заикнется против монархии и царской фамилии, всякому, кто… так вот, я тоже кое-что знаю. И про себя, и вообще. Что будет война. С германцами, а потом внутри себя. И я пойду на службу, уж не знаю, как это произойдет, понять такое мозг мой не в силах, но пойду-таки на службу к тем, кто царя моего сбросил и из пистолетов расстреляет. Это как, Фрол, а? Я ведь это точно знаю!
– Этого быть не должно, барин, – очень ясным, все понявшим голосом сказал мужик.
– Что значит «не должно»?! Вот хоть ты – не убивай Афанасия, и все! Что тут трудного – не убить, убить-то сложнее, ан ты все же сделаешь это, ибо неизвестно, что предпринять против этой мысли, против уверенности этой. Застрелиться, что ли?
– Самоубийство грех, – уверенно, причем употребив слово не из своего лексикона, заявил Фрол.
– А царя застрелить – нет? А барина своего зарезать?
– Каждый должен сам думать.
– Уж что-что, а думать мы горазды. Придумать – так нет, ничего толкового не придумывается, а думать…
Генерал поднял голову и посмотрел в окошко, прищурился и вдруг захохотал. Весьма громко и истерически.