Глава первая

Родос

87 г. до Р. Х.

668 г. от основания Рима

Три пары бритоголовых нубийских рабов вынесли царские носилки – огромное кресло, закрепленное на двух параллельных шестах, – и установили его на носу судна, так что зрелище предстоящего штурма должно было разворачиваться перед глазами Повелителя Востока как на театральной сцене.

Митридат был в ярости, впервые за несколько последних лет он столкнулся с неподчинением и сопротивлением своей царской воле. Остров Родос отказался встать под его руку, мотивируя свой отказ тем, что они государство вольное, подчиняются только выборным людям из жителей острова и ни в чьем покровительстве не нуждаются.

Их поддержали Ликия и Памфилия.

Чтобы зараза неподчинения не распространилась шире, царь решил пока этих жителей материка оставить без внимания, но наказать островитян, защищенных, как им казалось, неприступными укреплениями, возведенными еще давними предками. Колосса Родосского, конечно, уже давным-давно не было над входом в гавань, он пал жертвою землетрясения в незапамятные времена, но вместо него были воздвигнуты массивные ворота в виде подъемных цепей, что не давало возможности кораблям понтийцев проникнуть в гавань и оттуда развернуть наступление на город.

Фарнак, сын Митридата, самый сообразительный из его потомков, как считалось, сотней людей обследовал берега, примыкавшие к воротам, и горные кряжи вокруг города, и пришел к выводу, что штурмовать город с моря практически невозможно. Но для приступа доступны стены, выходящие прямо к заливу, они там ниже, и довольно ветхие. Необходим, конечно же, и одновременный удар с суши, для этого потребуются десятки проводников по узким горным тропкам в нужные места. Оставался риск, что они приведут понтийцев в заранее подготовленные засады. Поэтому Митридат решил не выделять для этого дела слишком много сил, во избежание больших потерь. Ему хотелось взять Родос легко, играючи, как это получалось у него до сих пор почти повсюду, куда ложилась тень его огромной армии.

Был момент, когда могло показаться, что удача сама идет в руки Митридата. Родосцы, подчиняясь непонятному порыву, вдруг опустили цепи, закрывающие вход в гавань, и вывели из гавани несколько десятков своих судов, и направились к стоящим на якорях кораблям Митридата. Как потом было установлено, они вроде как пытались вступить в переговоры с понтийскими моряками, обещая большие деньги в обмен на то, что те откажутся от штурма острова.

Не веря своим глазам, царь, тем не менее, дал приказ к окружению вражеской эскадры. Размер митридатова флота был огромен. Не менее трех сотен судов. Но и богатство иногда оказывается в тягость, поскольку под знаменем Повелителя Востока выступали моряки, говорящие не менее чем на двенадцати языках, транслирование команд было затруднено, а то и вообще невозможно.

Время уходило, но угрожающие приготовления и явное нежелание вступать в переговоры стало родосцам очевидно, они, пользуясь компактностью своей флотилии, развернулись и без потерь ретировались в свою надежно защищенную гавань.

Флот Митридата наконец стронувшись с места, подгоняемый разноязыкими командами, двинулся двумя крыльями друг на друга, но, вместо того чтобы сомкнуться вокруг дерзко проявивших себя родосцев, поймал пустоту, и даже схлестнул свои охватывающие крылья. Много было переломано весел, несколько судов протаранили друг друга.

Митридат был белым от гнева, подчиненные почернели от ужаса.

Подлые родосцы сверх того, что уже натворили, совершили еще и небольшой налет на пару отдельно стоявших судов, представлявших собою плавучие госпитали. Догадавшись, с чем имеют дело, они потопили их. Не тащить же такую добычу в свою гавань.

Царь поклялся отомстить.

Не за своих раненых, в те времена выходка, проделанная родосцами, не считалась чем-то из ряда вон выходящим. Они же не специально напали на раненых, а только избавились от того, что обнаружили случайно, от того, что могло быть им обузой. Кстати, слова «совесть» в те годы еще не существовало в греческом языке. Впрочем, множество бессовестных поступков совершалось и в те времена, когда слово «совесть» было давно и всем известно.

Здесь был вопрос «чести».

Островитяне бросили вызов Правителю Востока, и для него было делом чести поставить их на место, то есть на колени.

Неблагодарные эллины. Разве не он проявлял чудеса великодушия во время этой войны. Он отпускал домой взятых в плен воинов, так было, например, в Вифинии, и даже снабжал их продовольствием на дорогу.

Он восстановил храмы в двадцати городах.

Он предоставил сто талантов городу Апамее, чтобы горожане могли восстановить его после землетрясения.

Но, оказывается, проявлять мягкость – это значит, в представлении эллинов, проявлять слабость.

Больше он не повторит эту ошибку.

Фарнак, после очередной вылазки разведчиков, подтвердил, что с суши до города добраться трудно, а осадные механизмы дотащить и вообще невозможно. Всерьез рассчитывать на этот путь решения проблемы нельзя.

С расстояния в тысячу локтей стены эти не выглядели непреодолимыми.

Штурм крепости с моря!

Митридату, любившему во всем блеск и помпезность, сама эта идея казалась очень красивой.

Греки задохнутся от восторга.

Римляне призадумаются.

Стоит ли воевать с человеком, не знающим неудач и одерживающим подобные победы.

Митридат смотрел не отрываясь целыми часами в сторону родосских стен, как бы гипнотизируя их. Это хоть и огромная, но единственная преграда.

Жаль, что не было рядом Ариарата. Митридат особенно любил своего среднего сына, за сообразительность, как часто его советы при осаде городов помогали преодолеть самые неприступные укрепления. Ариарат со своей армией овладевает Фракией, помогая царю Софиму выбивать оттуда Гая Сентия и Квинта Бруттия.

Собранные на совет ученые мужи сошлись на том, что родосские укрепления можно преодолеть только одним способом: надо построить большой самбук – лестницу на двух плавучих платформах. Если на море не будет сильного волнения, платформы смогут подойти вплотную к стенам в том месте, где они ниже всего, и тогда воины, прикрываемые лучниками с остальных кораблей, поднимутся на стену и овладеют ею.

Митридат приказал, чтобы ему построили макет предстоящей операции, он слышал, что Александр, когда осаждал находящийся на острове финикийский Тир, так же начал атаку с изучения макета.

Долго смотрел царь на изготовленную руками плотников игрушку размером с колесницу. Долго слушал объяснения тех, кто особенно ратовал именно за такой способ решения родосской проблемы. Главным был сиракузянин Эпидевк, его родные погибли от рук римских солдат в позапрошлом году. Это давало гарантию того, что он будет стараться.

Но достаточно ли только чувства мести для изготовления сложного инженерного сооружения? Эту мысль царь отогнал.

– Идите и делайте, – сказал он, – и горе вам, если через три дня я не буду пировать на Родосе.

Макет произвел на царя должное впечатление, но, проведя в постели бессонную ночь, он все же, чтобы подстраховаться, приказал Фарнаку взять три тысячи понтийских пехотинцев и высадиться южнее городской цитадели. Тем более что лазутчики доносили: горожане в том месте сами срыли все постройки, примыкающие к городским укреплениям, это было прямое указание: там самое уязвимое место.

Высаживалась пехота ночью, и ей велено было затаиться до следующего вечера, когда будет подведен к стенам самбук. Биться лучше обеими руками, даже если кажется, что для победы достаточно и одной.

Для пущего эффекта решено было напасть во второй половине дня, когда солнце будет садиться и слепить защитников.

И вот день штурма настал. Море, словно угадывая желание Повелителя Востока, разгладилось. Митридат, неся на плечах свою неизменную медвежью шкуру, держа руку на рукояти кривого короткого меча, торчащего за широченным поясом, прошел по палубе своего флагмана к креслу и сел в него.

Это было сигналом к началу штурма.

Капитан пятипалубного гиганта, на носу которого устроился гигантский царь, взмахнул своим жезлом. Сразу на всех палубах заголосили палубные старшины, три сотни весел медленно, как бы в некотором недоумении поднялись, а потом разом рухнули в воду, подняв стены брызг.

По всему огромному флоту прошла судорога, доносились крики, сверкали в лучах уже предзакатного солнца поднятые веслами брызги, в ужасе разлетались в стороны перепуганные чайки. Это было слишком для птичьего разумения – целый архипелаг вдруг ожил и начал сдвигаться с места.

А во главе всего этого плавучего, работающего тысячами весел строя, двигалось сооружение невообразимого размера и не вполне постижимого устройства. Два плота, составленных каждый из пары больших двухпалубных судов, были связаны канатами через вершины мачт, такие же канаты пролегали от носа к носу и от кормы к корме. Работали плоты только правыми сторонами своих весельных групп. Посреди них, в параллельном уровню моря положении, находилась громадная лестница, по которой могли подниматься сразу шестеро пехотинцев в ряд. В ее верхней части была устроена сплетенная из ивовых прутьев корзина, в нее, перед самым моментом поднятия лестницы, должны были запрыгнуть десять лучников. Лестница, с помощью канатов, переброшенных через перекладины у вершин мачт, по команде бородатого и полуголого Эпидевка, начала подниматься. И довольно быстро, что было немудрено – за канаты на палубе каждого плота тянуло человек по сорок.

Сооружение медленно, но неуклонно приближалось к стене родосской крепости.

Солнце уже не освещало эту часть морской поверхности.

Родосцы наблюдали за начинающимся представлением, не предпринимая никаких ответных действий.

– Почему они не стреляют? – спросил царь. Ближе всех из стоявших рядом с царским креслом оказался Орбий. Он промолчал. Митридат поморщился, он вспомнил, что Орбий был одним из тех, кто выражал осторожное сомнение в успешности предстоящего предприятия.

По команде Эпидевка – он так орал, что было слышно даже Митридату, хотя флагманский корабль отделяло от самбука не менее сотни шагов, – так вот, по команде Эпидевка лучники прыгнули в корзину, и лестница начала приподнимать ее – как корова поднимает гнездо перепелки на рогах. Два лучника выпали с воплем из наклоненной ивовой кошелки.

Митридат ничего не сказал. Крепостных штурмов без потерь не бывает.

Самбук все дальше углублялся в тень, создаваемую крепостной стеной, и тут выяснилось то, о чем следовало бы подумать инженерам еще на стадии проектировки деревянного плавучего гиганта. Они правильно рассчитали остойчивость конструкции и нагрузку громадной лестницы на спаренные суда. Но все эти расчеты были бы идеальны, возводи они все это сооружение не на воде. Да пусть даже на воде, но только в закрытом водоеме. Между освещенным ярким еще, хотя и закатным солнцем, куском моря, где находился флагман царского флота, и той затененной частью, куда углубилось сооружение, был заметный перепад температур, что создало некоторые особенности в поведении воды.

Водная поверхность в тени крепости вдруг заиграла мелкой, дробной волной, отчего вся конструкция затрещала и задергалась.

Эпидевк продолжал командовать, срывая голос, он уже понял, что происходит и чем все это может закончиться, но надеялся, что плавучая постройка успеет достигнуть стен и, опершись лестницей на камень, вновь станет устойчивой.

Гребцы бешено лупили веслами по воде. Надсмотрщики бегали по проложенным в трюме судов деревянным настилам и лупили плетками по спинам и так уже изнемогающих гребцов.

Матросы изо всех сил тянули тали, лестница поднималась, и довольно быстро.

Метробий, назначенный командующим передовым отрядом, отдал приказ – вперед! И его пехотинцы стали этот приказ выполнять. Те, кто смел сомневаться, видели перед собой обнаженный меч Метробия. Да к тому же они прекрасно знали, что будут сейчас биться прямо на глазах царя.

Но добравшись до десятой, двенадцатой перекладины, они вдруг обнаруживали, что перекладины эти яростно рвутся из рук и лестница явно желает сбросить с себя этих карабкающихся вверх вооруженных безумцев.

Хуже всего было лучникам. Амплитуда, с которой раскачивалась вверху их корзина, была страшной. Никто их них даже не пытался стрелять, чтобы прикрыть намечающуюся высадку пехоты на верхний гребень стены. Они вылетали из корзины как чайки. Родосцы, развлекаясь, с хохотом расстреливали их со стены с расстояния в десять, потом пять шагов.

Когда лестница легла на край стены, стало ясно, что инженеры с изумительной точностью рассчитали все, что можно было рассчитать.

Расчеты сошлись с реальностью.

Только некому было этим воспользоваться.

Лестница ездила вправо-влево по камню, размочаливая дерево, из которого была связана. И ни у кого не было ни единого шанса добраться до ее вершины.

Внизу, видя, что опоры лестницы вырываются из крепежей и все сейчас рухнет, начисто охрипший Эпидевк нырнул с плота, наверно, в надежде, что его казнит Посейдон, чтобы не дожидаться кары митридатовой.

Метробий, уже абсолютно уверенный, что штурм провалился, тем не менее, рванулся на лестницу, начал карабкаться по ней в полном одиночестве.

Родосцы, оказывается, не собирались безучастно наблюдать за тем, как их будет одолевать страшное деревянное чудовище, похожее на невероятных размеров богомола. Они заготовили оружие против машины, они принесли несколько десятков горшков с углями и беспрепятственно швырнули их на бьющиеся об основание крепости плоты. Там уже некому было смахнуть угли в воду.

Огонь стал разгораться.

К тому моменту, когда солнце село, деревянное страшилище полыхало, освещая наподобие огромного, удобно расположенного факела не только неприступную стену, но и подкрадывающуюся по берегу к стенам крепости пехоту, так что и с этой стороны ничего неожиданного для островитян понтийский царь не создал. В беззащитную пехоту полетели со стен тучи стрел и камней, прибрежные камни были усыпаны трупами, гуще, чем в иной день морскими птицами.

Провал штурма был двойной и полный.

Митридат в ярости вскочил со своего кресла.

Орбий, в течение всей неудачно разворачивавшейся штурмовой операции находившийся рядом, куда-то исчез, разумно предположив, что если царь захочет на ком-то сорвать свой гнев, он сорвет его именно на нем.

 

Глава вторая

Пан

87 г. от Р. Х.

668 г. от основания Рима

Луций Лициний Лукулл, молодой римский аристократ, представитель одного из самых богатых и знатных родов, составляющих славу великой державы, лежал в объятиях двух дешевых проституток, доставленных ему из местного лупанария, и лишь слегка приведенных в порядок его слугами. Здесь в маленьком Элевсине ни на что большее и рассчитывать было нельзя. А Лукулл не мог не вознаградить себя за четыре дня энергичного марша, который он проделал вместе с когортой своего Железного Цизальпинского легиона.

Легионеры в центуриях получили вяленое мясо, сухой хлеб и кисловатое местное пиво, их командующий – две амфоры дешевого вина с неопределенным вкусом и двух девок с едва расчесанными волосами. У молодого офицера имелось с собой несколько десятков тысяч сестерциев, но ни за какие деньги нельзя купить то, чего нет. Впрочем, не совсем так, деньги делают свое дело, и даже на войне за особую плату можно добыть все, что тебе нужно.

Но только не сразу, не сию минуту.

Вот только времени у Лукулла свободного в запасе не было. По его расчетам он опережал основную часть армии, возглавляемую проконсулом Луцием Корнелием Суллой, не более чем на неделю. Командующий с частью флота не высадился в Эртре, как ожидали все, обошел Пелопоннес и решил перед высадкой в Аттике навестить Милет, благо погода и данные о действиях понтийского флота в тех местах позволяли это сделать почти без всякого риска и большой потери времени. О целях этого маневра никому ничего не было сообщено.

За неделю Лукулл рассчитывал привести себя в порядок после достаточно долгого и некомфортабельного путешествия на войну. Он, как и всякий римлянин, вне зависимости от знатности рода и размеров семейного состояния, не боялся ни войны, ни смерти, и самой большой бедой, которую несло за собой участие в боевых действиях, почитал отказ от роскошных столичных привычек. Старик, так он про себя называл проконсула, причем называл без тени предубеждения, но, наоборот, с глубочайшим уважением, ни за что не потерпел бы у себя в армии ни передвижного борделя, ни громоздкой кухни. Никто из принимавших участие с ним в прежних кампаниях даже не пытался обойти тайком эти запреты и строгости. Лукулл знал, что пытаться бесполезно. Поэтому он очень обрадовался тому, что его назначили командовать дальним авангардом, это давало возможность хоть несколько дней пожить той жизнью, что напомнила бы римскую.

Голову ломило от плохого пойла, девки храпели как верблюдицы и пахли отнюдь не розовыми лепестками.

Ничего, успокаивал себя аристократ, завтра он велит найти ему и достойного вина, и перепелов, и более презентабельных куртизанок. Элевсин, город столь прославленный и старинный, что здесь не может не быть чего-нибудь такого, что развеселило бы молодого богатого аристократа.

После этого он пошлет людей к Бруттию Суре, удерживающему по сию пору главную надежду сопротивляющихся Афин, – Пирей, и они встретятся, чтобы составить план совместных действий на ближайшую неделю. Для начала надо будет выбрать место для лагеря прибывающей проконсульской армии и организовать ее снабжение.

Луций Лициний Лукулл даже не подозревал, что его планам не суждено было осуществиться, потому что к дому, где он обосновался вместе со своими деревенскими развратницами и скверными винами на эту ночь, уже приближается Луций Лициний Мурена, легат Второго Кампанийского легиона, исполняющий на настоящий момент обязанности командующего всеми римскими силами вокруг осажденных Афин. Лукулл думал, что этот достойный муж в настоящий момент пребывает где-то в районе Мегары, откуда поступали по большей части известия в штаб Суллы.

– Никогда не пей того, чем угощают тебя греки, – сказал Мурена. Лукулл с трудом разлепил глаза, фигура в высоком кавалерийском шлеме и длинном до пола плаще казалась рядом с его ложем, казалась величественной статуей. Лукулл испугался так, словно сам проконсул явился к ложу его пьяного блуда и застал за игнорированием своих прямых обязанностей. – У нас здесь нет союзников, и то, что ты не умер после того как хлебнул этой гадости, означает только то, что греки не успели подготовиться к тому, чтобы тебя отравить.

Лукулл сел на ложе, его мутило, но соображать он был в силах.

Девки мгновенно, не издав ни звука, соскользнули с влажных простыней и растворились в предутренней мгле, наполнявшей помещение.

– Вели твоему лекарю изготовить рвотное питье и губку с уксусом. Надо обязательно обтереться. Все тело. Они могут быть заразны.

Пока вокруг прибывшего происходила гигиеническая суета, Мурена сидел в углу и медленно говорил, сообщая последние новости, вводя в курс дела.

– Бруттий Сура оставил Пирей. Аристион сумел вытеснить его. Подкрепление подвести не удалось. Говорят, прибыла новая понтийская армия, во главе с Неоптолемом.

– Я не слышал о таком полководце.

– Ты услышишь здесь много новых имен. Твоя когорта прямо сейчас поднимется и выступит по верхней дороге вдоль берега Сефисы. Сура там встал временным лагерем, но его окружила легкая пехота Неоптолема. Вреда большого они ему не принесут, но помочь выбраться ему надо. Конницы, насколько удалось выяснить, у них нет, корабли с лошадьми выбросило на скалы при высадке. Зато в городе теперь хватает конины.

– А ты? – спросил Лукулл, застегивая на плече пряжку, держащую плащ.

– Я оставил Гортензия и Гальбу у Мессенских ворот. Намечалась вылазка, так сообщил наш лазутчик. Возможно, сейчас там идет бой.

– Это все, что ты хотел мне сообщить?

Мурена покачал головой.

– У нас появился еще один враг в дополнение ко всем прочим – холод. Местные жители говорят, что нынешняя осень намного холоднее, чем обычно. И говорят это с нескрываемым удовлетворением.

– Неужели у нас нет союзников?

Мурена снова покачал головой.

– Такое впечатление, что ни одного.

– Сулла отправил гонцов во все города Беотии, Аттики, Пелопоннеса, он требует, чтобы они подтвердили свою покорность и верность союзническим обязательствам. Договора они в свое время подписали, теперь делают вид, что пытаются их исполнять.

– Появление Суллы сильно изменит расстановку сил.

– Может быть, какие-то города и окажут нам помощь, но ненавидеть они нас не перестанут.

– Ты слишком мрачно смотришь на вещи.

Мурена усмехнулся и поднял с пола одну из амфор, поднес к лицу, понюхал. У него явно было желание хлебнуть – внутри амфоры слышалось бульканье. Ночная скачка, бессонная ночь.

– Не только люди, Лукулл, не только люди. – Легат Мурена все же решился отхлебнуть. Раз один римлянин не отравился этим напитком, то и другому ничего не должно грозить.

– Я не понял тебя.

– Это, конечно, полнейшая чушь, но солдаты говорят, что по ночам вокруг нашего лагеря слышны голоса, кричит какая-то тварь. Это не волк, не медведь, не олень…

Лукулл с интересом смотрел на собеседника. Ему было намного интереснее не то, что он скажет об этом выдуманном звере, но то, как он оценит местное вино.

– Это не вино, это какие-то опивки, извини.

– Когда ты неделю не слазишь с коня, то сойдет и такое.

Вошел Анний Акст, трибун, заместитель Лукулла в этом походе. Он выполнил полученный четверть часа назад приказ – когорта построена. Рассвет занимается, разведчики высланы на дорогу.

– Ну что ж, я выступаю.

Мурена кивнул.

– А что там за зверь, кто кричит по ночам?

– У нас есть около сотни эпирских стрелков, так вот они утверждают, и даже всерьез, что это Пан, – сказал Мурена.

– В каком смысле?

– Это такое божество у греков есть.

– Я знаю.

– Эпироты говорят, что он помогает грекам, пугает нас.

Лукулл усмехнулся и вышел решительным шагом из комнаты.

 

Глава третья

Архелай

87 г. до Р. Х.

668 г. от основания Рима

Он был на полторы головы выше любого из его телохранителей, хотя в число царских охранников мог попасть только мужчина, обладающий чрезвычайными физическими данными. Черные с проседью волосы были схвачены широкой кожаной лентой, на плечах висела шкура собственноручно добытого медведя, за поясом, шириною в три ладони, торчал кривой фракийский меч с костяной рукоятью. Спрыгнув на берег с борта своей триремы, не дожидаясь пока сбросят трап, царь начал с непостижимой для такого массивного человека скоростью взбираться по каменистому берегу.

Телохранители толпой рванулись следом, также не дожидаясь когда организуют швартовку по всем правилам, но до земли никто не допрыгнул, поэтому прибрежная вода забурлила и вспенилась от множества ног. Получилось, что Митридат как бы повторил знаменитый фокус Афродиты.

Небольшой островок неподалеку от Родоса, куда прибыл понтийский царь со своей как всегда неожиданной инспекцией, в обычное время обитаемый лишь небольшим стадом коз, во главе с двумя козопасами, уже неделю как давал пристанище одной из понтийских армий во главе с лучшим после самого Митридата полководцем Востока Архелаем. Козы были давно съедены, источники воды выкачаны, требовалось до тысячи бурдюков питья для снабжения рати, засевшей в редком сосновом лесу, покрывавшем каменистый кусок суши, напоминающий по своей форме сандалию, своим носком устремленную к берегу материковой Эллады.

Митридат преодолел крутой подъем и вошел в прозрачный, занятый привольно расположившимся войском лес. В шалашах, на войлочных подстилках, а то и просто на земле, сидели, лежали, ели, спали и молились десять тысяч человек архелаева корпуса. Понтийцы, греки, вифинцы, лидийцы и представители еще полусотни народов, примкнувших к Повелителю Востока, для того чтобы не попасть в тиски римского правления, из которых, как все уже давно поняли, пути обратно нет и быть не может.

Царь, не произнося ни единого слова, шел сквозь лес, поднимая волнение в человеческих массах, по лесу летели крики на разных языках, проснувшиеся продирали глаза и хватали успевших подняться с земли соседей за штаны – что там? кто там?

Лошади ржали, собаки лаяли.

Меньше чем за полчаса он пересек остров, приведя отдыхавший корпус в состояние близкое к истерическому.

Все были готовы хоть сейчас в бой.

Архелай встретил царя у порога своего шатра, занимавшего самую высокую и труднодоступную часть острова. Командующий устроился так, что к нему невозможно было бы подобраться незамеченным. Это было неудивительно. Худой, узколицый, с припухшими умными глазами, пантикапейский грек с примесью азиатской крови был лучшим его помощником, и Митридат еще раз об этом подумал, беря его за плечи и поднимая с колена, на которое тот опустился, приветствуя гиганта с медведем на плечах.

Митридат отказался от предложения войти в шатер, он показал Архелаю – подойдем к обрыву. Они встали над пропастью в полторы сотни локтей. Внизу находилась компактная бухта, в которой тесно стояли суда с опущенными парусами, на берегу дымилось несколько котлов со смолой и бегали голые по пояс корабельщики.

Они были вдвоем, никто из членов свиты не посмел приблизиться, начальник личной стражи Самокл поднял руку, показывая границу, за которую заходить нельзя.

– Ты не ждал меня? – спросил Митридат не глядя на Архелая, ощупывая глазами голый горизонт.

Полководец вздохнул.

– Я ждал тебя, – тихо сказал он, и посмотрел в сторону той оконечности острова, на которой только что высадился повелитель. Хвост небольшой царской эскадры, все еще швартующейся у северного побережья, можно было при желании рассмотреть отсюда, встав на самом краю выступающей в море скалы. Скрытного прибытия не получилось.

Митридат оглянулся на Самокла, тот сделал движение рукой, и плотная группа царской свиты и офицеров Архелая сделала несколько шагов назад.

– Он уже у Афин, – сказал царь.

Полководец молча кивнул.

– Ты хочешь сказать, что тебе и это известно?

Ответом ему был длинный, извиняющийся вздох.

По губам царя пробежала едва заметная усмешка. Не то чтобы он ревновал своего лучшего полководца к его мастерству и удачливости, но все же временами чудилось ему в успешности этого сдержанного и хитроумного грека нечто переходящее за некие пределы дозволенного. Митридат иной раз сам себя останавливал – нельзя быть недовольным резвостью коня, который тебя везет. Ведь Архелай всего лишь коренной жеребец в колеснице его, Митридата, царской славы.

Не более того.

Или более?

Правящий всевластен, но и всеуязвим.

Забыть об этом – значит уснуть, а уснувший на троне – это мертвец.

– Расскажи, Архелай.

Полководец охотно рассказал об эвбейском купце, чей корабль был прибит к берегу острова три дня назад. Он поведал о том, что творится в осажденных Афинах, о прибытии Луция Корнелия Суллы в лагерь армии, осаждающей столицу Аттики.

– Три дня назад? Я знал об этом пять дней назад.

Архелай едва заметно поклонился.

Митридат скрипнул зубами.

– Аристион потребует подкреплений.

– Он уже потребовал, государь, вернее – смиренно попросил. Его гонец будет предъявлен тебе… Аристион считает, что быстрее всего до него могла бы добраться берегом армия Дромихета, тебе стоит только приказать.

В ответ на эти слова царь ничего не сказал. Архелай осекся, понимая, что не должен спешить с советами в данном вопросе.

– Что-то еще?

– Не знаю, известно ли это тебе, повелитель, но эвбеец рассказал еще кое-что.

Царь бросил взгляд в сторону Самокла и отодвинутой им свиты.

– Это не для всех ушей.

Сдержанный кивок.

– Говори.

– Он был у храма.

– Сулла был у храма? У какого храма? Ах, у храма… И что, он тоже натянул лук? – На лице Митридата появилась злорадная усмешка. – И что? Он наложил стрелу и натянул лук?

Храм Артемиды в Милете был славен тем, что Александр, сын Филиппа, царь македонский, величайший пример для подражания всем правителям последующих веков, выпустил стрелу с угловой террасы храма. Стрела улетела необычайно далеко, и окружность, обозначенная радиусом этого выстрела, обозначила зону, на которую распространялась защита богини для тех, кто возжелает прибегнуть к ее защите.

Царь Митридат, несколько лет тому назад, в начале своей беспримерной войны с Римом, встал на то же самое место, откуда стрелял Александр, и выпустил свою стрелу, и сильно своим выстрелом перекрыл достижение древнего правителя. Все льстецы понтийского царя, да и не только льстецы, поспешили заявить, что этот выстрел свидетельствует, что слава Митридата превзойдет славу Александра.

Царь напряженно ждал, когда его полководец ответит.

– Он выстрелил дальше меня?

Архелай кашлянул, как будто у него запершило в горле.

– Не может быть. Он не гигант, он обычный человек, уже почти старик, весь в веснушках, хотя и неплохо владеет мечом. Да кто же не владеет мечом в наше время! Как он смог. Он выставил вместо себя подставного гиганта из самнитских гор?

– Нет, он выставил особый лук.

Шутка оказалась все-таки довольно дешевой. Согнали местных жителей, Сулла поднялся к храму, туда притащили небольшую штурмовую катапульту, которую несут на руках шестеро, и собравшиеся увидели полет стрелы, сильно перекрывший честное достижение царя Митридата. Того, что сам проконсул не прикасался ни к какому луку, местным жителям видеть не полагалось.

Повелитель Востока вытер заструившийся из-под кожаной повязки пот краем медвежьей шкуры и громко захохотал, так что бегавшие по берегу матросы, мешавшие смолу для пропитки корабельных швов, побросали от ужаса свои мешалки – думали, начинается камнепад.

– Так он обыкновенный обманщик!

Виночерпий царя Телезен, изучивший натуру господина, проскользнул под рукой Самокла и подбежал к повелителю, звучно выдергивая затычку из бурдючного горлышка. Царь сделал несколько глотков, каждый из которых бы убил Эпикура, и протянул бурдюк Архелаю.

Тот вежливо отказался, и поскольку отказывался не в первый раз, то это не стало поводом для разбирательств. Митридат выпил еще. На этот раз не для того, чтобы вспенить радость, но и чтобы подпитать мысль. Дело оказалось не таким уж страшным, но все же требовало какого-то завершения.

– Послушай, Архелай…

– Этот эвбейский купец никому больше этой истории не расскажет, государь.

– Ты убил его?

– Нет, я держу его в своем шатре, в ожидании того, когда ты решишь, повелитель, убивать его или нет.

Митридат швырнул бурдюк виночерпию.

Все не так просто, как мгновение назад показалось.

Архелай, как всегда, все сделал правильно. Но сейчас дело не в нем. А в том, что если один купец знает об этой стрельбе, узнают и другие. Какой смысл его убивать? Может быть, наоборот, заставить его трубить повсюду, что этот Сулла, победитель Югурты, человек, взявший со своей армией сам Рим, всего лишь лукавый хитрец и обманщик.

– Послушай, а он, не купец, а Сулла, он подтвердил права покровительства богини над всеми, кто просит убежища на территории нового выстрела?

Архелай улыбнулся.

– Он наложил двойную дань на всех, кто имеет имущество на этой территории.

Все понимающий Телезен снова подлетел к господину со своим булькающим имуществом.

Один, другой, третий глоток.

– Я думаю, у Суллы плохо с деньгами, мой повелитель.

– Я сначала было подумал, что у него плохо с головой, зачем так оскорблять богиню, греков и ронять свое имя.

– Нет, – полководец помотал головой, – я тоже так сначала подумал, а потом понял – с головой у него все хорошо, это с деньгами у него худо.

Митридат докончил бурдюк, и докончил обдумывать свою мысль. Нет, он рано поспешил с выводом о том, что Архелая можно пока что отставить и думать о делах, не учитывая его.

Как раз наоборот.

Сулла – большая проблема, да, но и Архелай, такой, каким он стал за последние годы, тоже проблема. После Магнезии, да, именно тогда, он стал думать почти так же, как должен думать только царь.

– Так ты говоришь – Сулла в лагере под Афинами.

Архелай напрягся, понимая, что сейчас услышит что-то важное.

– Афины мы не можем потерять, иначе мы потеряем всю Элладу.

– Да.

– В том то и дело, что да. И я не вижу человека, кроме тебя, который мог бы ему помешать.

Архелай молча поклонился.

 

Глава четвертая

Длинные стены

87 г. Р. Х.

668 г. от основания Рима

Извилистая дорога, присыпанная белой пылью, сделала очередной поворот, группа всадников обогнула невысокий холм, поросший в основании густым ежевичником и увенчанный полуразрушенным строением из серого известняка, и затормозила. Поднятая пыль медленным облаком окутывала конные статуи в красных плащах и шлемах с высокими гребнями из цветных перьев.

Всадники не обращали внимания на пыль, их вниманием овладел открывшийся вид. Слева направо, или справа налево, как кому будет угодно, шла бледно-серая, ровная, равномерно испещренная в верхней части черными точками стена. Вид ее резко контрастировал с привычными здешними видами, лишенными прямых линий: каменистые взгорья, виноградники, оливковые рощи, дубравы.

– Длинные стены, – сказал Луций Лициний Мурена, чей конь стоял рядом с конем Луция Корнелия Суллы, отстав всего на полшага.

– Длинные, – ответил тот.

– Пирей там, – добавил Мурена, показав рукой вправо, в сторону невидимого отсюда моря.

Обо всем, что было связано с проблемой этих стен, они уже поговорили, и не один раз. Да, пока сохраняется связь Афин с пирейским портом, всерьез рассчитывать на то, что осада увенчается успехом, нельзя. Флот Митридата властвует в Эгейском море, продукты и подкрепления подвозятся непрерывно и в необходимом количестве. А после того как в город прибыл Архелай с большими подкреплениями, понтийцы совсем обнаглели. Они даже начали совершать вылазки за пределы городских стен. Гарнизон Афин уже раза в полтора превосходит размеры осаждающей армии, и только панический страх, который испытывают понтийцы и их союзники перед римским оружием, удерживает их от сражения на открытой местности.

Среди римских офицеров крепла уверенность, что прибывшие с Архелаем войска это далеко не последние силы, которые Митридат может бросить сюда, и чем дальше, тем невыгодней будет становиться для римлян соотношение сил. Римлянам ждать подкреплений, судя по всему, неоткуда.

– Впереди зима… – начал осторожно Мурена.

– Да, Луций, впереди зима. Но заметь, и позади тоже была зима. Так устроена наша жизнь? Одна зима позади, другая впереди, а посередине война.

– Я не предлагаю снять осаду, я просто подумал о зимних квартирах, старые легионы семь месяцев в боях.

Сулла понимал, что его легат говорит все правильно. Войскам нужен отдых. Да, его легионеры выкованы из железа, но и железо устает.

Мурена повернулся в седле и указал налево.

– Вон там Элевсин, места удобнее не найти. Когорта Марка Котты уже заняла город, я приказал опечатать зернохранилища.

– Сколько миль?

– Не более тридцати миль. Если мы отведем туда хотя бы половину и укрепим лагерь здесь под стенами, мы сможем спокойно дождаться весны, ничем не рискуя. В укрепленном лагере не страшна никакая вылазка.

– Если мы отведем туда хотя бы половину армии, то военные действия прекратятся.

Мурена кивнул, ну да, он об этом и вел речь. К весне положение дел может измениться, Гай Сентий, пропретор Македонии, наконец разберется с фракийцами, должны поступить подкрепления из Рима, со дня на день вся армия ждала вестей из метрополии на этот счет.

– А я не хочу, чтобы они прекращались, – сказал Сулла.

Легат снова кивнул, но это не означало, что он понимает, о чем его начальник ведет речь.

– Начинай готовить людей к штурму.

– К штурму?

– Ты не ослышался.

Стоявший по другую сторону от Суллы Луций Лициний Лукулл подал голос.

– Понтийцев там так много на стенах, они там и живут по всей длине вплоть до порта. У нас нет возможности поймать их врасплох. Я разговаривал с офицерами… Куда бы мы ни пристроили свои осадные лестницы, там уже куча народа с шестами. Такое впечатление, что они никогда не спят. Были попытки зондирующего штурма, каждый раз множество народа с переломанными руками и ногами. А это хуже чем мертвецы. За мертвецом хотя бы не нужен уход.

– Лекарей не хватает, – мрачно подтвердил Мурена, – я послал разъезды по всей Аттике и Беотии, даже из Фив никто не прибыл, а ведь они обещали.

– Ученики Гиппократа не чтут Гиппократа, – тихо сказал Сулла.

Оба легата слегка наклонились и прищурились, стараясь разобрать, что говорит Сулла, следующую фразу он произнес громко:

– Раз у них есть шесты, будем строить осадные башни. Плотников у нас, надеюсь, хватает?

Легаты переглянулись.

– Начните с той рощи, – Сулла проткнул воздух резким однозначным жестом и посмотрел сначала на одного своего легата, потом на другого.

– В чем дело?

Лукулл смущенно потупился, Мурена пояснил.

– Это не просто роща…

– Я знаю. Это не просто роща. Там Платон любил прогуливаться со своими учениками. Теперь там будут прогуливаться твои плотники с топорами и пилами. И на прогулку они выйдут уже сегодня.

Мурена поднял брови, он знал, что возражать Луцию Корнелию Сулле бесполезно, а иногда и вообще опасно, поэтому выбрал непрямую форму выражения своей мысли.

– Не думаю, что греки станут сопротивляться менее яростно, когда узнают, что почитаемая ими роща…

– Пусть узнают поскорее. Начинайте строить мастерские. В Элевсине и в Мегаре у нас должно быть не менее шести осадных башен. Посмотрим, как поведет себя Аристион, когда увидит эти чудища у своих стен.

До остальных офицеров, составлявших свиту консула, уже тоже дошел смысл разговора, который происходил у командующего с его легатами, и они заволновались. И старшие офицеры, и центурионы, и простые легионеры любили своего вождя и готовы были идти за ним хоть на штурм Олимпа, хоть в подземное царство, но все ожидали в данный момент от него другого – отдыха, или хотя бы передышки.

Сулла, ничего более не говоря, развернул коня и поскакал обратно, свита едва успела перед ним расступиться.

Когда кавалькада всадников въезжала в лагерь, кашевары в центуриях уже заканчивали приготовление обеда, над построенными в геометрическом порядке палатками плавали облака пахучего дыма. Несмотря на то что на этой площади располагалось до тридцати тысяч человек, шатающихся праздно практически не было. Редкие встретившиеся на пути скачущего полководца легионеры приветственно вздымали руки.

Они искренне радовались.

Он прибыл.

Значит, все пойдет по-новому.

Конец бесконечной, нудной осаде.

Почему-то все были уверены, что Сулла явился сюда только с одной целью – увести армию на отдых, это настроение висело в воздухе и было почти так же видимо глазу, как дым от кухонных костров.

Сулла бросил поводья коня Марку Карме, который не сопровождал в его поездке к длинным стенам, а должен был приготовить ванну для господина с тем, чтобы тот мог как можно быстрее привести себя в порядок после многодневного путешествия сюда, в лагерь под Афинами.

– Что? – спросил полководец, ибо по лицу верного своего слуги безошибочно определил – что-то случилось.

– Квинт Мунаций Планк и Корнелий Лициний Фронтон? – сказал Карма, переступил с ноги на ногу, и добавил: – Прибыли.

– Откуда.

– Прямо из Рима.

Луция Корнелия Суллу было трудно удивить, но это сообщение его удивило. Он снял шлем, отдал его подбежавшему рабу, взял у него смоченное в уксусе полотенце, вытер лицо и шею. Эти двое должны были находиться в Риме. Более того, они не просто должны были там находиться, но и обеспечивать соблюдение интересов проконсула. В частности, они заключались в том, что новоизбранный консул Луций Корнелий Цинна, давший клятву, будет вести дела исключительно в интересах проконсула и в соответствии с видами его политики.

И вот, не прошло и недели.

– Где они?

Карма показал подбородком на одну из палаток неподалеку от шатра.

– Спят. Даже есть не стали.

– Разбуди, – сказал Сулла, направляясь к шатру. Мурена и Лукулл последовали за ним, также снимая шлемы и вытирая пыль с потных лиц. На лицах читалась сильнейшая озабоченность, но сверх этого еще и недоумение.

Триклиний в шатре Суллы совмещал в себе и столовую, и кабинет – большое четырехугольное помещение с пурпурными стенами, украшенными поверху золотым орнаментом, было хорошо освещено четырьмя большими светильниками. У дальней стены стоял стол на стилизованных львиных лапах, на нем громоздилась гора свитков.

Сулла жестом велел Мурене и еще трем командирам легионов занять сиденья слева от стола, сам же остался стоять, опершись ладонями о край. Искоса глядя в сторону входа. Висело молчание. Даже пламя в светильниках не смело потрескивать.

Неожиданные гости явились спустя несколько минут.

Квинт Мутаций Планк – командующий римской городской стражей.

Корнелий Лициний Фронтон – сенатор, один из лидеров сулланской партии в ныне действующем сенате.

Фабий Актиний – помощник префекта Претория.

По их виду можно было безошибочно заключить, что путешествовали они без удобств и не ради своего удовольствия. Ободранные, усталые, но скорее разозленные, чем напуганные. Они понимали, что Сулла большую часть того, что они могли ему рассказать, уже и так понял, поэтому молчали, ожидая уточняющих вопросов.

– Цинна?

Все трое одновременно кивнули.

Оттолкнувшись от столешницы, Сулла выпрямился.

– Я должен был это предвидеть, я, в общем-то, предвидел, но ошибся только в одном – насколько скоро это случится.

– Марий, Цинна вернул его к власти, он в городе… – начал было Планк, но жест хозяина шатра его прервал. Нечего тут и говорить, что без этой старой гиены дело не обошлось. Цинна слишком мелкий сам по себе негодяй, чтобы пуститься в опасное предприятие, не опираясь на поддержку старой враждебной Луцию Корнелию Сулле силы.

– Он так и не прекратил процесс против тебя, – сказал Планк.

– Мы пробрались до Брундизия, оттуда киликийскими разбойниками до Дирацио на Эпирском побережье, – счел нужным объяснить Фронтон.

– Пираты не взяли с нас ни сестерция из уважения к тебе.

Сулла кивнул.

– Денег у нас нет, – сказал он негромко, ни к кому не обращаясь.

– Восемь миллионов было собрано, это не по проскрипционным спискам, – пояснил Фабий Актиний, – но сенат не одобрил поставку средств в действующую армию.

– Денег у нас нет, – еще раз сказал Сулла и медленно вышел, откинув массивный матерчатый полог в соседнее помещение.

Оставшиеся в триклинии молча переглядывались.

Новость подкосила их.

Луций Корнелий Цинна, оставленный Суллой для того, чтобы поддерживать порядок в Риме, казалось, полностью умиротворенном, и для того, чтобы посылать необходимые суммы денег в действующую армию, ибо деньги это кровь войны, взбунтовался, решив, что и сам теперь может стать диктатором великого города. Даже, наверно, не взбунтовался, просто уступил напору бесчисленных марианцев, засевших в сенате и комициях.

Это урок.

Надо действовать жестче.

Если что-то начал делать, надо доводить дело до конца.

Никто не произнес ни слова, но было полное ощущение диалога, происходящего сейчас между ближайшими соратниками диктатора.

Надо немедленно выступать, иначе Цинна с Марием соберут сторонников, наберут новые легионы, и италики забудут Суллу.

Армия голодна, измотана, и полгода солдаты не видели ни обола.

Снова брать Рим, не многовато ли это для римских легионеров, пойдут ли они второй раз на такое святотатство?

Архелай может ударить в тыл отступающей армии. Понтийцы смелы, когда им показываешь спину.

Возвращаться придется через всю Иллирию. Киликийские пираты не в силах переправить целую армию в Луканию на своих кораблях.

– Но нельзя же ничего не делать! – сказал вслух Мурена.

Именно на этих словах и появился в помещении Сулла. Он успел принять ванну, приготовленную для него Кармой, и переодеться. Волосы были еще влажными, вид задумчивый.

– А я и не приказывал сидеть без дела.

Мурена встал.

– Ты ведь уже получил приказ. Почему твои плотники еще не в роще.

– Ты все-таки…

– Наши гелеполы мы начнем строить из бревен, добытых в роще, где витали мысли Платона.

– Позволь мы начнем завтра с рассветом.

Сулла кивнул.

– Тогда иди отдай приказ своим людям, чтобы они сразу после еды укладывались спать. Гортензий, я припоминаю, что ты мечтал посетить Дельфы, хотел спросить кое-что у самого Аполлона.

Гортензий встал и осторожно кивнул. Да, был такой разговор, в общем-то, почти шуточный, два года назад, на пиру, после двенадцати чаш фалернского… все помнит.

– У тебя появилась возможность удовлетворить твою прихоть. Ты отправляешься в Дельфы немедленно. Не один, с целою когортой. Ты спросишь у пифии то, что хотел спросить. Я вижу, ты растерян, ты спрашиваешь себя – чем я ей заплачу?

Гортензий криво улыбнулся: мол, действительно разговор с пифией удовольствие недешевое.

– Ты удивишь их. Ты потребуешь, чтобы они открыли для тебя все сокровищницы дельфийского храма, и выгребешь оттуда все, до последней монеты.

Вернувшийся после выполнения приказа Мурена застал немую сцену. Офицеры молчали, выпучив глаза.

– Да, Гортензий, не только монеты или слитки. Всю золотую и серебряную посуду до последней плошки.

Речь шла, конечно, не о храме Юпитера или Юноны, о храме бога иноземного, но это было слишком не в традициях того времени. Чужих богов в Средиземноморье было принято почитать, пусть и не так, как своих родных, домашних. Грек или римлянин, оказавшийся в Тире или Карфагене, не считал зазорным принести жертву в храме финикийского Мелькарта, а финикийский купец охотно жертвовал Афине или Иштар, если оказывался рядом с соответствующим храмом. А уж если речь заходила о таких всемирно известных святых местах, как храм Аполлона в Дельфах…

– Вся Эллада ополчится против нас, – сказал Мурена.

– Если вы не заметили, она уже ополчилась, я просто принимаю вызов. Гортензий, не забудь, что неподалеку от Дельф есть еще и Олимпия, и Эпидора.

Офицеры стали подниматься и двинулись к выходу, по тону хозяина почувствовав, что совет закончен и ничего другого не остается, как выполнять полученные приказы.

– Марк, теперь налей холодной воды и две меры белого вина туда, я окунусь еще раз.

Забравшись в ледяное озеро, Сулла закрыл глаза и потребовал – пусть придет Курций.

Очень скоро явился длинный, худой центурион с замотанным черною тряпкой горлом, он встал в изножье ледяного ложа Суллы не снимая шлема.

– Ты помнишь Кратос?

Голова в шлеме неопределенно дернулась.

– Возьми десятка три, но только самых, ты понимаешь, отъявленных негодяев. Кого не жалко.

Центурион усмехнулся.

– Две триремы с экипажами в порту Наксиоса, Карма даст тебе письмо. Ты соберешь на Кратосе всех, кто может ходить.

Сулла тяжело вздохнул, то ли оттого, что тяжело было в ледяной воде, то ли оттого, что приходилось говорить.

– Всех. И высадишься ночью. Догадываешься где?

Центурион снова усмехнулся.

– Тебя я ценю, но ты сам говорил, что хотел бы мне послужить с пользой. Как тебе служба, которую я нашел для тебя?

– Ты меня обрадовал.

 

Глава пятая

Царь и проконсул

86 г, до Р. Х.

669 г. от основания Рима

Митридат сидел один в полутемном зале своего дворца в Пергаме. Один, потому что слуги, стоявшие шеренгой слева от стола, не в счет. У каждого было в руках большое блюдо, на котором лежало какое-нибудь произведение царских поваров. Жареная гусиная печень в меду (единственное блюдо римской кухни, что пришлось по душе Митридату, все остальные он находил тошнотворными), запеченный с овощами и базиликом осьминог; гора жареных перепелов; седло барана… дальнейшие кулинарные чудеса уже терялись в полумраке зала с низким темным потолком из ливанского кедра. Зал освещался всего лишь парою плоских светильников на тонких колоннах в человеческий рост.

Царь держал в правой руке нож с рукоятью из козьего копыта, это был единственный застольный инструмент, признававшийся им. Царь поднимал руку и тыкал лезвием в направлении одной из живых подставок.

– Ты.

И к нему быстро подплывало блюдо жареной кефали.

– Нет, лучше ты.

Кефаль ретировалась, и к столу стремился кабаний окорок.

Митридат не капризничал, просто соблюдал необходимую осторожность. Его дважды пытались отравить, а теперь, во время войны, вероятность того, что снова попытаются, вырастала многократно. Если подосланный убийца сумеет проникнуть на кухню, ему труднее отравить двадцать блюд, чем одно. И как хитрый отравитель догадается, что именно пожелает за обедом царь? Так что капризность при выборе кушанья в данном случае играла роль самозащиты. Правда, у него появлялись мысли о том, что те две попытки отправить его на тот свет при помощи яда не были руками римлян. Тут скорее надо было бы задуматься о роли Ариобарзана или Никомеда, друзей-врагов понтийского владыки. Но предосторожности полезны даже против неизвестного недоброжелателя.

Слуга, опустив блюдо, с сильно и приятно пахнущим куском мяса, на стол, быстро достал из складок одежды маленький без острия ножик и умелыми движениями отхватил по кусочку кабанятины в трех местах. Сунул их в рот и попятился от стола, старательно жуя.

Вино проверял верный Телезен, но и ему Митридат не доверял всецело, тоже заставлял пробовать из своей чаши, мог потребовать кувшин с противоположной части пира, если случалось трапезничать в большой компании.

В последнее время большие празднества стали редки.

И последняя деталь, свидетельствующая о предосторожности царя, – три пера большого нильского гуся, смазанных немного прогорклым акульим жиром. Это на тот случай, если отрава все же попадет в царский желудок. Жирные персидские вельможи использовали эти перья, чтобы иметь возможность по нескольку раз в течение пира наполнять желудки отборной едой, для Повелителя Востока они представляли собой часть техники царской безопасности.

– Убери свинью. Принеси вон то.

– Жареная вымоченная в сладком хиосском вине кефаль.

Поесть царю так и не привелось. Встрепенулись языки пламени в жаровнях. Митридат, прищурившись, поглядел в сторону входа.

Фарнак?

Ариарат и Акатий воюют в Македонии. Этого, третьего своего отпрыска Митридат оставил при себе, не решаясь доверить большое отдельное поручение. Но, в любом случае, Фарнаку надлежало быть в полудне пути на север, там в специальной гавани готовился хлебный морской обоз для Афин.

Значит, что-то случилось.

Ничего, кроме неприятностей, Митридат не ждал.

Фарнак приблизился.

– Говори.

– Они не хотят выходить в море.

– Кто?

– Корабельщики.

– Боятся гнева Пойседона?

– В Афинах проказа.

Сын кратко изложил, что произошло. Сулла как-то сумел найти людей для выполнения совершенно непредставимого дела: на двух кораблях они отправились к острову, называемому греками Кратос, и забрали оттуда всех прокаженных, после чего ночью вошли в гавань Пирея и высадили всех, кого привезли. Когда утром прокаженных обнаружили в прибрежных торговых рядах, началась паника. Большой торговый порт опустел. Все корабли теперь, все новоприбывающие стоят на рейде, никто не хочет швартоваться в Пирее.

Откуда они знают, что в порту проказа?

– Сулла придумал как их известить.

Подлый, но умный ход, приходилось это признать. Откуда-то римлянин узнал об особом отношении понтийцев к носителям этой болезни. Архелай не может просто так отдать приказ – перебить их. Убоятся гнева богов его солдаты. А купцы убоятся проказы. Сколько дней будет потеряно!

– Голод городу, конечно, не грозит. Архелай что-нибудь придумает.

Появился Телезен с бурдюком вина. Царь не признавал вино, налитое в керамическую посуду. Царь взял бурдюк в мощную руку, и так сдавил, что часть вина выплеснулась наружу. Поднялся из-за стола и энергично прошелся вокруг стола своего одинокого ужина. В голове роились приказы, которые следовало бы отдать в подобной ситуации, но было слишком очевидно, что это абсолютно бесполезно. До Афин отсюда не меньше десяти дней пути. Вот и остается в полном бессилии душить ни в чем не повинный бурдюк.

Луций Корнелий Сулла в это же самое время тоже ел и параллельно любовался посудой. Огромная гора золотых, серебряных, украшенных драгоценными камнями и не украшенных кубоков была свалена на пол в триклинии его шатра, и это лишь первая часть добычи, доставленной из Дельф. Легионеры, ветераны афинской осады получат свое жалованье за последние полгода. Легион прибывшей римской армии, ветераны, доказавшие свою преданность проконсулу, получали даже кое-что вперед.

В данной ситуации это необходимо.

Карма уже получил приказание и отправился к передвижному монетному двору, который следовал, как обычно, за каждой крупной римской армией. Пусть раздувают меха, распаляют угли, сегодня ночью предстоит большая государственная работа.

Стоявший рядом Мурена поднял откатившийся в сторону от кучи золотой двуручный потир, с нанесенным по краю узором, изображавшим бег колесниц.

Сулла покосился на него.

– Ты хочешь сказать, что держишь в руках произведение искусства.

– У моего отца, я помню, был такой же. Или почти такой же.

– Могу спорить, что он получил его в наследство от кого-то из твоих предков, участвовавших в войне против Персея. С разгромом Македонии все эти замечательные греческие вещицы хлынули в Рим.

– Воистину замечательные.

Сулла усмехнулся.

– Сейчас вся эта красота пойдет в переплавку.

– Я знаю.

– Можешь считать меня ненавистником всего прекрасного, кроме прекрасной простоты старинных римских нравов, но это не так. Я не Катон, я и сам, если имею возможность и время, ем на золотой посуде, и в моем римском дворце стоят копии Фидия и Ликаона, а в библиотеке полный свод трагедий Софокла, но сейчас не тот случай, чтобы восхищаться искусством греческих мастеров. Потому что чрезмерное восхищение может пойти в ущерб основному делу.

Мурена бросил потир обратно в кучу драгоценного лома.

– Нет-нет, возьми, пусть в доме у тебя будет пара таких сосудов, пусть у тебя будет память об этой войне.

Мурена взял подарок, погладил его одной рукой, другой прижимая к вмятинам на своем панцире.

– Эта война у многих вызывает смешанные чувства. Впрочем, я понимаю, о чем ты говоришь. Почти в каждом римском доме, я уже говорил об этом, есть учитель-грек, нашу мебель, нашу посуду или делают, или учат делать греки. Наши боги, если присмотреться, двойники греческих, Юпитер родной брат Зевса.

Легат молчал, продолжая едва заметно поглаживать бок сосуда.

– У меня нет цели, как, возможно, думают многие, сбить греческую спесь, вытравить греческое высокомерие, и уж конечно, нет у меня цели выкорчевать греческую культуру ни здесь, ни в Риме. Если сейчас ко мне явится делегация от тирана Аристиона и объявит о сдаче города и изгнании армии Архелая, я обрадуюсь не меньше тебя. Но спрашиваю тебя – реально это?

Сулла сделал круг вокруг кучи драгоценной добычи, сел за свой стол, на котором стояла тарелка, наполненная чем-то сероватым, и глиняный горшок.

– Культура, – фыркнул он, – знаешь, что это такое? Вот это передо мной на столе! Это пища их греческих богов: нектар и амброзия. Можешь попробовать. Нектар – это всего лишь пиво с медом, а амброзия – ячменная каша с кусочками груши и абрикоса. Пища богов. Когда-то Греция так же была проста в своих нравах, как и Рим. И даже ее боги питались как крестьяне. Правда, уже не нынешний Рим, уже начинающий окунаться в изнеженность и разврат. Таков, видимо, мировой порядок жизни народов: простота, сила, красота, разврат, смерть. Они уже в конце этого пути, мы в его середине. Мы в силе, и скоро обретем свою неповторимую красоту.

Он замолчал.

– Для чего я тебе это говорю? Ты меня знаешь, я никогда не ставлю перед собой нереальных целей. И не делаю бессмысленных дел.

Сулла опять помолчал.

– Я не стремлюсь истребить Грецию и греческую культуру. Этим занимается сила, не имеющая имени, насколько я знаю, и во много раз превосходящая силу человеческую. Греция прошла свой путь от простоты, через славу, к упадку. Теперь наше время, но греки упорствуют и призвали на помощь орды азиатов. Митридат – это не просто полуварварский правитель, он маска, маска, которую напялила на себя вечная Азия. За ним и парфяне, и все те, о ком мы сейчас даже не имеем представления. Греки, наши учителя, предали нас, они сели в колесницу, которая нас атакует. Хочет прервать наш путь к заслуженному нами величию. Вместо того чтобы спокойно и благородно уступить место, которое сама занимать не вправе.

Мурена молчал. Он прекрасно знал, что его начальник чрезвычайно умный человек, но ему слишком нечасто приходилось до этого видеть его философствующим. Собственно говоря, никогда он не видел Суллу-философа. Поэтому не знал как ему себя вести.

– Да, греки наши учителя, но если для того, чтобы победить в этой войне, мне понадобится стереть с лица земли все греческие храмы и ограбить все здешние святилища, я не задумаюсь ни на секунду.

Явился Карма и сообщил, что угли раскалены, можно плавить метал и наливать в ячейки. Только есть одно затруднение. Чистота металла у всех сосудов, видимо, неодинаковая, надо бы… Сулла знал, о чем идет речь, за время своей работы в квестуре он хорошо изучил технологию изготовления денег. В армии имелись два человека, специально захваченные для работы в передвижном монетном дворе, но пока они развернут свои измерительные ванны, проведут все необходимые замеры…

– Прикажи, чтобы начинали. И пусть монеты отваливают легионным казначеям сразу же, еще горячими! Я хочу, чтобы мои солдаты почувствовали этот жар в своих ладонях. Иди.

Карма наклонился к его уху.

Мурена, проявляя деликатность, отвернулся. Но Сулла не счел нужным скрывать новость от ближайшего соратника.

– Прибыли посланцы из Фокиды.

– Они говорят…

– Я знаю, Карма, я знаю, о чем они будут со мной говорить, введи их сюда.

Посланцев было трое, они были сосредоточены, все в следах только что проделанного нелегкого зимнего путешествия, кутались в длинные черные плащи и смотрели исподлобья.

Проконсул отчего-то пришел в возбужденное состояние духа, глаза его сверкали, но не дружелюбно, а как бы каверзным острым огнем.

– В храме Аполлона в Дельфах, – начал самый старый из гостей, едва произнесены были обязательные слова приветствия, – в сокровищнице хранится ваза…

– Вернее, хранилась, – усмехнулся Сулла.

– Ты велел привезти ее сюда, – начал тот, что был слева, если смотреть со стороны проконсульского стола.

– И вы хотите получить ее.

– Мы хотим обменять ее, – произнес третий фокидец.

– Обменять? – Улыбка на лице проконсула стала шире. – Что же вы привезли для обмена?

– Серебро, – сказали все трое одновременно, – эта статуя подарена была царем Крезом дельфийскому храму в благодарность за сделанное по его просьбе пророчество. Нас не интересует металл, нас интересует вещь.

– Я вас понимаю, – улыбнулся римлянин.

– Но если понимаешь, отдай.

– Вернее, обменяй, – поправил товарища другой фокидец.

Сулла вздохнул.

– Хотите знать, почему? Почему вы хотите сберечь эту вазу?

Гости насупленно молчали.

– Вы хотите загладить старый грех своего города перед храмом. Вы думаете, что мне, как варвару, неизвестна история вашей славной страны, и я не знаю, что некогда ваши предки, фокидцы, сами участвовали в ограблении сокровищницы Дельф, и три вазы из четырех подаренных Крезом уже украли и превратили в монеты. И так же, как меня, толкнули ваших предков на это преступление, нужды войны.

Гости молчали.

– Крез пожертвовал Аполлону четыре огромных серебряных сосуда. Четыре, а не один. И с тех пор ваш город преследуют неудачи.

Гости опустили головы как по команде.

В триклиний вошел Лукулл и остановился у входа, не желая мешать разговору.

– Хорошо, что ты здесь, иначе мне бы пришлось за тобой посылать.

Легат вытянулся, показывая, что готов к службе не только всякой, но и немедленной.

– Ты возьмешь когорту, ту, что ходила в Дельфы, и навестишь Олимпию и Эпидоры. Гортензий не смог одним разом очистить все сокровищницы Центральной Греции. Так ты закончишь работу.

– Я…

– И сделаешь там то, что уже было сделано в Дельфах. Улов, я думаю, будет беднее, но и малая добыча, это добыча.

– Варварство, это же варварство, – прошептал один из фокидцев, не смея поднять глаза.

– Беру пример с ваших союзников. Фракийцы, большие друзья Повелителя Азии, или как там зовут этого очень массивного человека в звериной одежде, только что, как мне доносят, обойдя позиции Бруттия Суры, вторглись в Эпир и сожгли храмы Зевса в Додоне. Варвары там, варвары здесь. Варвары воюют с варварами.

– Фокида не поддержала Митридата, – прошептали греки.

– Потому что боится меня, будь вы подальше от моих легионов и ближе к ордам понтийца, присягнули бы ему. Убирайтесь отсюда. Без вазы Креза, я не отдам вам ее, потому что ее уже не существует в природе. Она была такая огромная, что Гортензию пришлось там на месте разрубить ее на четыре части, дабы не разворотить вход. Как я подозреваю, ваши предки оставили ее нетронутой, только потому, что не смогли вытащить. Она была самая большая.

Печальная троица медленно двинулась к выходу.

– Постойте! Это еще не все. Я хочу сделать вам одолжение. Я избавляю вас от серебра, которое вы тащили сюда, чтобы выменять его на вазу. Отправляйтесь домой налегке. И с чистой совестью. Фокида больше не виновата в том старинном ограблении Дельф.

 

Глава шестая

Архелай

86 г. до Р. Х.

669 г. от основания Рима

Тиран Аристион был маленький, кряжистый, с торчащими черными волосами, с большой ямкой на подбородке, что в обычной жизни говорит о веселом и добродушном нраве человека. Сейчас командующий обороной Афин был мрачен, в состоянии еле сдерживаемой ярости. Они стояли вместе с Архелаем, командующим понтийцами, присланными Митридатом для поддержки гарнизона, на крайней башне левой Длинной стены и наблюдали, как римляне затягивают петлю на шее обороняющегося города.

Во время неразберихи, созданной появлением двух сотен прокаженных в пирейском порту, когда никакие корабли не решались войти в порт, а очень многие бежали, даже толком не разгрузившись, римляне сумели укрепиться в двух прибрежных каменных складах, поставили там катапульты, подожгли хранилища с шерстью, под прикрытием дыма десантировали два манипула и практически завладели большей частью набережных построек.

Выбить их было можно, только лишь бросив в контратаку несколько тысяч понтийцев, а те никак не решались обнажить мечи против больных священной, как считалось на Понте Эвксинском, болезнью. Пришлось набирать добровольцев из афинских греков, не склонных именно к этому суеверию, – очистка от несчастных разлагающихся ходячих трупов отняла много времени, и Сулле, притом что его флот отнюдь не господствовал на море, кораблей у него было в разы меньше, чем у Митридата, удалось блокировать гавань Пирея с помощью просочившихся берегом пехотинцев и стрелков. И теперь никакая контратака не дала бы никакого результата, кроме горы трупов контратакующих, их бы свободно расстреливали из каменных укрытий.

Да и большого количества свободных сил не было, потому что большая часть понтийцев была занята на длинных стенах, Сулла, что называется, нашел им работу, затеяв строительство гигантских осадных башен.

А грекам хватало забот на стенах Афин.

Сулла то там, то там организовывал имитационные штурмы, проверяя реакцию защитников. И на эти провокации опасно не реагировать, ибо любая имитация штурма может превратиться в реальный штурм, не окажись в том самом месте на стене должного количества защитников.

– Не знаю, поймешь ли ты, но у меня такое впечатление, что боги за что-то обижены на нас, – сказал Аристион.

Архелай продолжал внимательно изучать картину набережной, портовых сооружений, гнев богов его тоже страшил в определенной степени, но он всегда считал необходимым прикинуть, что можно сделать, прибегая к сугубо человеческим возможностям.

– Вспомни, за последнюю неделю мы сделали четыре вылазки, даже, вернее, попытки вылазки. Три я, один раз ты.

– Мои воины наткнулись на организованный отпор, как будто нас ждали, пятьдесят человек были расстреляны в упор, едва оказались на открытой местности.

– У нас было что-то похожее.

– Я решил, что мне не повезло, – сказал Архелай, после твоих слов я понимаю, что решил неправильно.

Лицо Аристиона исказила злая гримаса, выражение лица сделалось несчастным и неосмысленным. В глазах понтийца же, наоборот, появилось движение мысли.

– Если бы боги перешли на сторону Суллы, я бы огорчился, Аристион, люди бессильны, если существа высшие перестают оказывать им благосклонность.

– Мы приносим жертвы, и…

– Но в данном случае, мне кажется, дело не в божественном вмешательстве.

Аристион показал всем видом – слушаю.

– Подготовь еще одну вылазку. Собери тысячу или две гоплитов, чтобы было похоже, что это всерьез. И собери всех своих шпионов и наушников, они шныряют у тебя по городу, выслушивая и вынюхивая, не замышляет ли кто из горожан тайком открыть ворота римлянам.

Грек поморщился.

– Без таких людей нельзя.

Архелай улыбнулся.

– И я так считаю. Так вот, собери этих полезнейших помощников и расположи незаметно поблизости, в зарослях, за углами домов. Пусть следят, не отправиться ли из-за городских стен в сторону римского лагеря какая-нибудь стрела, выпущенная неизвестно кем из укромного места.

В глазах Аристиона тоже мелькнула мысль.

– Я понял тебя! Лазутчик.

– И явно не один.

– Я…

– А для верности, в последний момент объяви, что вылазка будет в другом месте, и скомандуй, чтобы твои гоплиты срочно туда переместились. А соглядатаи при этом пусть не спускают глаз с пространства над стенами.

Внизу, там, в тесноте пирейских улиц, раздался какой-то шум. Трудно было разобрать, что там происходит.

Вились медленные дымы. По узким кривым улочкам передвигались группы понтийцев, как если бы группы насекомых ползали среди мелких камней.

Не только реально руководить боем, но даже хотя бы приблизительно понять, кто кого атакует, было невозможно.

Кажется, вот это, толпа человек в двести, это люди Архелая, и они, видимо, прорываются к берегу. Если выйдут к причалам, собственно, это будет означать, что римская оборона прорвана.

Блокаде конец.

Но тогда туда, на подмогу, надо срочно послать еще людей!

Аристион показал союзнику – видишь.

Тот только пожал плечами.

Ощущение полнейшего бессилия заставило Аристиона бить кулаками по камню. Вроде бы прорвавшиеся почти к набережной люди вдруг почему-то бросились куда-то в сторону.

Аристион вскочил на самый край башенной ограды. Но и в этом положении его возможности для реального манипулирования войсками не увеличились.

Архелай все это время оставался все так же спокоен.

Вскоре явился один из помощников Аристиона – Продик, специально спускавшийся туда, в лабиринт пирейских улиц. Можно было надеяться, что он понял больше, чем полководцы, наблюдавшие невнятное сражение со стороны.

Отряды понтийской пехоты шарахались по припортовым переулкам как тараканы в лабиринте без крыши, шаг вперед – полтора вправо, а в основном в неопределенном направлении. И повсюду тормозили их движение к набережной группы в пять-шесть лучников. Это были эпироты, обученные особому искусству сражения на горных тропах.

Короче говоря, разбойники.

Здесь в пирейской гавани они чувствовали себя не хуже, чем на склонах своих Гарданских гор.

Двое становятся на колено, трое над ними – и успевают выпустить по четыре стрелы, пока ты успеешь сосчитать до двенадцати. Стрелы прошивают и плетеные ивовые щиты, и кожаные панцири без труда, тем более с тридцати-сорока шагов. При столкновении на горной дороге, или, как в данном случае, на узкой улице, он очень был продуктивен, этот разбойничий способ.

Пару раз кучки человек в пятьдесят вырвались к морю…

Но как из-под земли вырастала шеренга из десятка римских триариев с деятельным деканом, одним движением смыкала щиты в железную стену, выставив вперед короткие копья, и сделала шаг вперед.

Несчастные тавры, это были они, Архелай помнил, кого ему пришлось отправить для этого дела, расшиблись о живую шеренгу как о каменную преграду. Бросились обратно. Легионеры расступились, и появилась пятерка лучников.

Аристион шагнул вниз с каменного парапета.

– Если ты готов выслушать совет, то советую тебе заняться укреплением прохода между длинными стенами. Порт потерян, – сказал Архелай.

– Наших хлебных запасов хватит на десять дней.

– Урежь рацион для тех, кто не носит оружия.

Аристион кивнул, он, естественно, и сам подумал о том же.

– Но главное сейчас – это найти лазутчиков, с их помощью Сулла видит сквозь стены.

 

Глава седьмая

Осада

86 г. до Р. Х.

669 г. от основания Рима

За то время пока проконсул находился в лагере, длинные стены потеряли свои прямолинейные очертания. Вместо ровной линии, пересекавшей горизонт, теперь имело место отвратительное нагромождение разных по высоте, нелепых по форме, ощетинившихся торчащими копьями и бревнами построек.

Они стояли на разном расстоянии друг от друга, одна из гелепол дымилась, людям Архелая в очередной раз удалось ее поджечь, а людям Мурены никак не удавалось потушить; другая блестела в лучах истерического зимнего солнца, облитая водой, которую регулярно выплескивали из бойниц, как раз для того, чтобы избежать судьбы соседки. Две другие строились, на самом верху стояли легионеры, сомкнув щиты, принимая на себя удары понтийских стрел, а на уровне их щиколоток стучали топорами плотники. По устроенным внутри гелеполы лестницам наверх тек непрерывный поток бревен и кожаных ведер с водой.

Башня росла и обливалась водою и кровью, потому что некоторые стрелы афинских стрелков достигали цели, и тогда водонос или плотник с ревом летел вниз, ломая перекладины внутренних лестниц.

Впрочем, понтийцы тоже гибли в большом количестве. За римлянами был огромный опыт осадной работы, и они умудрялись не только возводить свои деревянные чудовища, но и истреблять защитников Длинных стен по ходу работы. Другое дело, что резервы у Архелая были больше. И поэтому у римлян все время было ощущение, что понтийцы бесчисленны, и на место каждого убитого и раненого встает другой такой же косматый, только еще более озлобленный враг.

Почему так нерационально поступил Сулла, приказав затеять строительство в непосредственной близости от каменных укреплений противника?

Никто не задавал этого вопроса, хотя даже рядовой центурион знал, что вообще-то штурмовая башня строиться на определенном расстоянии от той стены, которую с ее помощью будут штурмовать, а потом уже ее подтаскивают к нужному месту. Но в данном случае по-другому поступить было нельзя. Длинные пирейские стены стояли не на ровном месте, а на некотором возвышении, и не было никакой возможности подтащить к ним башни, построенные где-то в стороне. Приходилось трудиться под яростным огнем противника.

Да, в первые дни этой умопомрачительной работы могло показаться, что римляне тратят силы и людей напрасно. Башни росли медленно, люди гибли быстро. Защитники стен почти с издевательской методичностью сверху вниз расстреливали тех, кто трудился на возведении строения и защищал строителей. Но очень скоро картина начала меняться. С какого-то момента гелеполы уже не столько требовали жертв, сколько давали возможность успешно атаковать защитников. Они поднялись выше стен, и теперь из их бойниц римские лучники и небольшие переносные катапульты, которые удалось пристроить в специальных бойницах, стали сметать все, что появлялось на Длинных стенах.

Правда, как уже отмечалось выше, запасы понтийской пехоты совершенно не собирались иссякать.

Аристион и Архелай довольно быстро поняли свою ошибку и начали сооружение надстроечных укреплений прямо на стенах.

Им было легче, потому что их башни не должны были быть такими огромными, как римские, но все равно работа эта стоила понтийцам и грекам огромных жертв, и, главное, они проигрывали по времени. Причем римляне сумели доставить наверх не только катапульты, стреляющие большими стрелами, вроде той, с помощью которой Сулла поразил воображение греков у храма Артемиды в Милете, но и компактные баллисты, и с помощью их наносились страшные удары по возводимым защитниками постройкам.

Почти в упор, с расстояния в каких-нибудь сто локтей.

Иногда удачно пущенные камни разносили на куски сложенные венцы построек, плохо скрепленные бревна разлетались вместе с кусками разорванных при ударе человеческих тел.

Но принесенные жертвы и сумасшедший труд на оборонительных работах с обеих сторон принес свои выразительные результаты. Спустя два месяца длинные стены обросли двойным гребнем из кривых, дымящихся, залитых кровь, утыканных стрелами и копьями башен, которые вели друг с другом постоянный неритмичный поединок, выплевывая горящие стрелы и камни.

Замысел римлян был ясен – они рассчитывали, накопив внутри башен достаточное количество легионеров, одним махом выплеснуть их на стены, а там в прямом столкновении сбросить многочисленных, но плохо организованных понтийцев со стен. Но ситуация зашла в тупик. Защитники проявили некоторую инженерную сообразительность, смогли придумать конструктивное противоядие против слишком очевидного римского замысла. Они соорудили некрасивые, но далеко выступающие кронштейны, и вывесили на них, на специально выкованных цепях, огромные суковатые бревна по внешней границе своих башен, так что любые переброшенные с римских гелепол мостки были бы мгновенно обрушены. Сколь бы оперативно и решительно не действовали атакующие римские манипулы, штурм закончился бы кровавым провалом.

Штурм все откладывался.

Аристион и понтийцы нервничали все больше, все ночи на стенах горели сотни факелов – осажденные круглосуточно находились в полной готовности, и это их изматывало.

Проконсул велел искать другое решение – как доставить несколько сотен легионеров на стены, или за стены.

Подкоп исключался. Длинные стены стояли на известняковом основании, чтобы продолбить достаточно широкий камень в этом, хоть и мягком, но все-таки камне, не было времени.

Правда, с некоторых пор, время было на стороне римлян. Они были прекрасно осведомлены, что положение дел с продовольствием в Афинах хуже некуда. При начале осады, из-за неразберихи с командованием, не были сделаны достаточные запасы продовольствия. Не были они сделаны и в то время, когда вовсю работал транспортный мост от Пирея между Длинными стенами. Афиняне слишком поздно поняли, что придется ограничить себя во всем, для того, чтобы в угоду своей гордости – отказаться склониться перед римским завоевателем.

Город в первые месяцы осады жил своей обычной жизнью.

В храмах совершались жертвоприношения, и обильные.

Не отменялись и частные праздники, хотя римская армия уже стояла у ворот.

Богатые были уверены, что им хватит запасов в любом случае.

Бедные, как всегда, знали, что им терять нечего.

Корпус Архелая прибыл, но не захватив с собой достаточно припасов для длительного пропитания.

Когда стало ясно, что война эта ни в чем не будет напоминать то, что им приходилось переживать до сих пор – захват легкой добычи, марши, больше похожие на прогулки по живописным местностям Эллады, вдоволь баранины и пива на привалах, – воины Архелая немного загрустили.

Сложилась тупиковая ситуация.

Осаждающие не могли атаковать немедленно.

Осажденные понимали, что, если так будет продолжаться, их ждет голод.

Сопоставив поступающие из разных источников сведения (прошел слух, что в Риме умер Марий), оценив моральное состояние своей армии, которая получила не только оплату за уже сделанное, но и выплаты вперед за несколько месяцев, а кроме того, увидела, что дело представлявшееся трудновыполнимым, медленно, но верно, превращается в операцию с видами на скорый конечный успех, Сулла понял – штурм, может быть, можно и не форсировать.

Но к нему надо изо всех сил готовиться.

Удобные расклады стратегических обстоятельств не продолжаются долго. Высшие силы скупы на подарки.

Может подойти еще одна азиатская армия, вообще ведь неизвестно, сколько сил у Митридата.

Положение в Риме неясно.

Марий умер, но марианцев от этого не стало меньше.

Архелай и Аристион тоже размышляли и наблюдали, несмотря на то, что повседневные мелкие заботы оборонительной войны, казалось, отнимали все силы. И пришли к выводу, что войска надо держать в состоянии постоянной готовности к большой атаке с римских позиций.

Когда последует римский штурм – неясно.

Каждый день ожидания – лишь трата сил.

Значит, надо что-то предпринимать самим.

И вот что придумал Архелай. Он тоже знал, что Длинные стены стоят на массивном каменистом плато, но все же решил проверить, нет ли где разломов в этом камне.

Потому что, если разлом, забитый землей, найти удастся, можно совершить подкоп и обрушить одну или несколько римских гелепол.

Но основание, на котором построены башни, каменистое. Римские инженеры внимательно осмотрели местность, прежде чем приступать к работам по возведению башен.

Не хуже Суллы Архелай понимал, что известняк это камень, даже не глина, его придется долбить неделями, прежде чем вгрызешься достаточно глубоко. Но чутье ему подсказывало, что надо лично исследовать тот кусок земли, где внутри параллельных стен был устроен лагерь мидийской пехоты и палатки строителей тех аляповатых нагромождений, что возвели его понтийцы напротив римских башен. Говорят, накануне вечером к нему явился какой-то человек, жрец храма Геры со старыми картами, а может быть, все-таки чутье, но, так или иначе, на рассвете Архелай явился со своими всадниками и велел мидийцам и строителям убираться.

Заступы ударили здесь, там, потом еще в нескольких местах, и выявилось, что давным-давно, во времена Перикла, когда возводились эти стены, имел тут место разлом в известняковом плато, его завалили мусором и отходами, как водится, и строительными отходами, и вот вам твердая земля.

За три прошедших века все и забыли, что тут было когда-то.

Мидийские и лидийские пехотинцы и стрелки-колхи тут же превратились в землекопов.

Работа закипела.

Удивительное дело – подкоп почти точно выходил к основанию самой большой гелеполы.

Велик Перикл!

Как он столько лет назад сообразил, что защитникам Афин может понадобиться подкоп именно в этом месте.

Конечно, начало работ попытались оставить втайне, насколько это было возможно при той спешке и организации труда.

Сулле довольно скоро донесли о затеянном подкопе.

Он вместе со свитой прибыл к предполагаемому месту. Совет с инженерами не принес утешительных результатов. Гелепола, которую вознамерился обрушить Архелай, роя проход из-под своей стены, спасению не подлежала. Ни передвинуть в сторону, ни откатить назад.

Рельеф местности не позволял ни того, ни другого.

Там, видимо, разлом в каменном основании, когда возводили стены, его просто засыпали строительным мусором и утрамбовали, снаружи ничего этого разглядеть было нельзя, – оправдывались инженеры. Это было еще во времена Перикла, три с лишним века назад, наверно, Аристион и Архелай нашли старые чертежи где-то в храмовом хранилище.

Сулла их уже не слушал.

Надо было искать выход из резко изменившегося положения. Теперь уже нельзя ждать, когда яблоко созреет и само упадет в руки.

Подкоп Архелай выроет скоро.

Атакующая мощь римской армии с падением большой гелеполы сильно уменьшится. Она и сейчас не достаточна для заведомо успешной атаки, но дальнейшее развитие событий может гарантировать только ухудшение положениея.

Вывод прост – атаковать надо до того, как подкоп будет закончен.

– Они уже перебили всех ослов и собак в городе, – сказал Мурена.

– Если бы афиняне умирали с голоду быстрее, чем все прочие люди?

Мурена пожал плечами. Он не принимает решений. Решения принимает проконсул, и только он.

Ждать, когда противник обессилет от голода, было бы приемлемым планом, когда бы Афины были последней точкой сопротивления Митридата. Но война ширится, и повсюду происходят изменения.

Да и сам царь не здесь, и значит войну в любом случае невозможно выиграть одним ударом. Он имеет неограниченные возможности для подготовки новых войск. Доносят, что он снова снесся с парфянским царем, это, конечно, все небыстрые дела, но все равно неприятно.

Но есть и кое-что в непосредственной близости и по расстоянию, и по времени. Сыновья царя Аркатий и Ариарат, кажется, заняли Македонию, практически без всякого сопротивления, и теперь один из них наверняка выступит к Афинам. О размерах тамошней армии рассказывают чудеса, сто тысяч пехотинцев, десять тысяч всадников, сотня серпоосных колесниц.

И все это в двух неделях пути.

Да и Пирей, если говорить честно, всего лишь блокирован, а не взят. Только район порта контролируют люди Деция Анния. В любой момент может выкатится толпа понтийских дикарей из канала между Длинными стенами, и чем все это закончится, даже самому Юпитеру известно навряд ли.

Штурм, остается только штурм.

Другого выхода не было, но выход этот Луцию Корнелию Сулле все же не нравился.

– Ну что ж…

Сопровождавшие проконсула офицеры так и не узнали, к какому он пришел выводу, потому что по римским позициям прокатилось какое-то волнение.

– Там, – сказал Мурена показывая вправо. Мимо шеренги старых высоченных кипарисов несся всадник, он что-то нес в вытянутой руке. Когда он был уже совсем близко, стало понятно – человеческая голова.

Голова прилетела только что из-за Длинных стен, видимо, пущена с помощью катапульты.

Сулла поинтересовался, кто командует войсками в том месте.

– Гальба, – сказали ему. Он закричал на посланца:

– Скачи немедленно обратно, пусть поднимает передовые манипулы, и беглым шагом на пять стадий от стен. Немедленно!

Лукулл взял голову у гонца, тот яростно работая мозолистыми коленями, развернул своего коня, и погнал обратно.

– Ты знаешь этого человека? – спросил Лукулл у Мурены.

Тот грустно кивнул.

– Это наш лазутчик. Он попался в руки Аристиона.

– Или Архелая, – сказал Сулла. – Надо послать Гальбе помощь.

Оба Луция Лициния воззрились на него с вопросом. Они не решились спросить, почему он велел когорте Гальбы отойти подальше от стен, но чем обусловлен приказ о посылке помощи частям, которые никем не атакуются, они хотели бы узнать.

– Архелай никогда бы не стал сообщать мне, что нашел моего лазутчика, если бы это могло повредить его планам. Он уже начал вылазку, и нам остается одно – постараться минимизировать ущерб от этой его акции.

И Лукулл и Мурена свято верили в военный гений своего командующего, но вокруг медленно варилась обычная осадная жизнь, ничего не предвещало каких-то немедленных движений и событий.

Сулла едва заметно дернул веснушчатым носом.

– И пошлите гонца к Гортензию, пусть тоже будет осторожен, перед его позициями тоже может быть провокация. А мы пока поднимемся на тот холм. Я думаю, оттуда нам все хорошо будет видно.

И уже через несколько мгновений Лукулл и Мурена имели возможность в очередной раз убедиться, что их командир слов на ветер не бросает.

С холма, на который они поднялись, они сразу увидели одно из отвратительнейших зрелищ, которые только может себе представить римский военачальник – бегущих в панике легионеров.

Архелай скрытно сосредоточил за участком Длинных стен, перед которыми стояли несколько манипулов когорты Гальбы, довольно много своих пехотинцев. Через хорошо замаскированные амбразуры у основания стен они выбрались наружу, залегли в кустарнике, оторочившем стены почти на всем их протяжении, и по команде бросились в атаку.

Легионеры находились всего на расстоянии полета стрелы от стен, и даже местами ближе.

Копья были составлены в пирамиды, солдаты в этот момент работали не мечами, а топорами готовя новые венцы для обгоревшей гелеполы.

За несколько недель полного отсутствия боевой практики, порядок ослаб, деканы не держали свои десятки в поле зрения, и поэтому их команды не оказывали должного действия. Воины метались туда-сюда, без щитов, вообще без оружия, и без малейшего представления, где они должны находиться в данный момент.

Мощь римского легиона строилась на том, что каждый легионер, каждый декан, каждый центурион досконально знает свое место и свой маневр в любой ситуации. Без этого римская когорта обращалась просто в тысячную толпу перепуганных людей.

Толпа понтийцев с круглыми щитами, занесенными копьями, звериными головами вместо шлемов, истошно разноязыко вопящая, не произвела бы на римлян никакого впечатления, если бы они стояли плечом к плечу с теми, с кем привыкли стоять, держа наизготовку привычное оружие и слыша команды своих командиров. Теперь же они кинулись бежать от этой толпы, проникаясь с каждым шагом все большим страхом.

Отдельные герои и группы смелых легионеров, попытавшихся повернуться лицом к накатывающей волне варваров, были сметены просто ее совокупной физической мощью. Никто ни с кем не успел скрестить клинка.

– Неожиданность, единственное оружие, которому неспособна противостоять даже воля, – сказал Сулла. Он имел возможность пофилософствовать, вспоминая рассуждения Публия Корнелия Сципиона Старшего о злополучной битве при Каннах.

Его подчиненные уже вовсю, и очень квалифицированно трудились, ликвидируя последствия неожиданного вражеского набега.

Луций Лициний Мурена уже отдал все необходимые команды: подошедшая из резерва когорта готовилась встретить рассыпавшуюся по склону холма понтийскую ораву. Луций Лициний Лукулл заходил справа, огибая холм, ставший на время штабным, ведя за собою три кавалерийские турмы.

Не так, в общем-то, много всадников, всего около сотни, но они шли с таким устойчивым напором, набирая скорость на небольшом спуске, немного растягиваясь по фронту, посверкивая широкими обнаженными мечами и волнуя воздух красными и синими перьями на своих шлемах, что ими нельзя было не залюбоваться. И не проникнуться уверенностью, что все будет хорошо.

То есть плохо для людей Архелая.

Понтийцы уже получили сигнал со стен – отходить!

Не все его расслышали.

И не все, кто расслышал, смогли преодолеть охвативший душу жар успешной погони. Эти и стали добычей кавалеристов Лукулла. Те прошли как по капустному полю по левому флангу понтийской пехоты – такие летели ошметки во все стороны.

Они стояли понурые, сделавшиеся вроде как даже меньше ростом. Готовы были ко всему. Ни у одного легионера, тем более центуриона, не было ни малейшей попытки пуститься в оправдания по поводу того, что они сделали.

Виноваты.

Втайне надеялись только на одно – до децимации дело не дойдет. Все же трусость их когорты не принесла вреда большого и непоправимого.

Бегство покрыло их позором.

Да.

Лишат денежных выплат.

Пусть.

Ветераны, если боги смилостивятся и дадут дожить до конца срока службы, получат наделы в худших местах и в последнюю очередь? И это наказание будет принято как заслуженное.

Вероятнее всего, отошлют в ближайшую гавань, где стоит римский флот, и посадят на весла на полгода-год.

Сулла один раз прошел перед их строем. Туда-обратно. Потом еще туда-обратно.

Солдаты, мимо которых он проходил, шумно сглатывали слюну.

Ну, объявляй уже!

Пусть даже децимация, война есть война.

Наконец Сулла огласил свое решение.

Всем, кто бежал со своей позиции в нарушение приказа, нельзя больше брать в руки оружия.

Они возьмут в руки плотницкий топор и крестьянский заступ.

Они будут вместе с рабами рыть подкоп, навстречу тому подкопу, который роют люди Архелая под главную гелеполу.

Воины стали украдкой переглядываться.

Не так плохо.

Ничего не сказано про телесные наказания и про деньги. Неужели не будет даже списка проштрафившихся ветеранов, с надеждой переспрашивали друг друга триарии, воины в годах, с надеждой ожидавшие окончания многолетней службы.

– Вы покрыли себя позором, так скройтесь с глаз моих под покровом земли.

 

Глава восьмая

Аристион

86 г. до Р. Х.

669 г. от основания Рима

Командующий афинским гарнизоном выглядел отвратительно. Грязный хитон, трехдневная щетина на впалых щеках, глубоко провалившиеся, горящие тоскливым огнем глаза. Он смотрел прямо перед собой, но вряд ли что-либо видел. Аристион сидел на раскладном стуле между кариатидами Эрехтейона, небольшого храма, расположенного за могучей парадной громадой Парфенона.

Акрополь был охвачен лихорадочной деятельностью. Худые, изможденные люди сновали туда-сюда, что-то перетаскивая с места на место, медленно, но неутомимо. Командовали несколько человек.

Продик возглавлял каменщиков, они должны были возвести, и как можно быстрее, непроходимые препятствия на всех дорожках и тропинках, что вели из города к Парфенону. Храмовая гора должна была в ближайшие несколько дней превратиться если и не в неприступную, но все же крепость.

Аристион руководил переноской ценностей. Некоторые из руководителей обороны не оставляли надежду на то, что с Суллой все же удастся договориться, может быть, он удовлетворится деньгами. Сокровищницы всех афинских храмов были опустошены, все свозили сюда, на Акрополь.

Всегда такой деятельный, Аристион не принимал участие в производившихся работах. Он был уверен, что все эти усилия бессмысленны, но пытался не показать это своим подчиненным. Сулла возьмет не только Афины, но и афинский Акрополь, это было разочарованному тирану ясно. Сулла не будет торговаться, как отказывался торговаться все эти месяцы. Ему нужна только победа, даже, скорее всего, не капитуляция, а именно победа в результате страшного кровавого штурма.

Он хочет не просто взять город.

Он хочет стереть его с лица земли, или уж, по крайней мере, перебить всех его жителей, заставивших его высидеть эту томительную осаду.

– Аристион, они вернулись, – крикнул кто-то из молодых воинов, стоявших в некотором отдалении.

Начальник гарнизона не шевельнулся. Он не ждал ничего хорошего от этого посольства. Они взяли с собой самых почтенных стариков, самых сладкоречивых ораторов, они решили обратиться к великодушию Суллы, напомнить ему о великих тенях прошлого.

Лучше бы они вместо того, чтобы источать свои словеса сейчас, все эти месяцы сдерживали свои языки и не поливали помоями имя Метеллы, жены проконсула. Да Луций Корнелий Сулла не так чувствителен, как иные воители, не было донесений, что он рвет и мечет, услышав, как с афинских стен сквернословят в адрес его супруги, но то, что ему это не могло понравиться, это точно.

Четыре длинных, смертельно худых старика. Впрочем, худоба ныне не отличительный знак, ибо худы нынче в городе все.

Четыре старика.

Философ, верховный жрец, аристократ и купец. Живая история города. Левкипп, Агафокл, Геокл и Ксанф. Они шли гуськом, один за другим, понурив головы, шаркая сандалиями по шершавому камню, кутаясь в потертые накидки, ибо здесь, на вершине холма, ветер был и сильный, и холодный.

Аристион не встал, чтобы их поприветствовать.

Заговорил, как ни странно, Ксанф, не самый богатый, не самый умный, и не самый родовитый.

– Мы рассчитывали на то, что он все же не в такой степени варвар, как можно было подумать. Я всего лишь попробовал напомнить ему миф о Тесее…

Начальник гарнизона поднял руку, показывая, что у него нет сил слушать длинные речи.

– А ты похож на него, – усмехнулся беззубым ртом Левкипп. – По крайней мере, ведешь себя точно так же, как он. Сулла, услышав о Тесее, велел своим дикарям, закованным в железо, вытолкать нас из своего шатра.

– Что ж, и он, и я – мы воины.

– Не надейся, что тебе зачтется принадлежность к военному сословию, – сказал Геокл.

– Если зачтется, то в худшем смысле, – уточнил Агафокл.

– Если вы собираетесь препираться со мной, то лучше вам уйти.

– Мы не можем уйти, Аристион, нам нечего сказать своим женам, и своим детям, своим внукам и своим рабам.

– Что бы вы хотели им сказать?

– Сейчас может быть только одна новость, которая может обрадовать афинян – Аристион сдает город, – сказал Агафокл.

– Без всяких условий, – сказал Ксанф.

– Прямо сегодня, – добавили Левкипп и Геокл.

Аристион молчал довольно долго, так долго, что в безжизненных лицах стариков вдруг проснулась какая-то надежда. Неужели решится?

– Нет, – сказал наконец командующий обороной, – я уже думал об этом. Сулле не нужна сдача.

– Что же ему нужно? – удивились все четверо.

– Ему нужен успешный штурм, он должен одолеть нас, когда мы будем с оружием в руках, и тогда у него будет право наказать нас так страшно, как он пожелает. Простая сдача ему не нужна.

– Что же нам передать горожанам?

– Мы будем сражаться. Не потому, что у меня скверный характер, и не потому, что я безумец, который рассчитывает победить или надеется, что какое-то чудо поможет Афинам. Просто ничего другого нам не остается. Радость проконсула от известия, что Афины пали, будет сильно омрачена, когда он подсчитает, сколько солдат ему пришлось оставить на улицах павшего города. А тем временем подойдет Митридат.

– Мы своими жизнями оплатим победу одного варвара над другим?

– Уж так случилось, и ничего тут не поделать. Видимо, богам так угодно.

– Афине не может быть угодно, чтобы пали Афины.

Аристион усмехнулся в ответ на попытку Левкиппа завязать умный разговор.

Старики сказали почти одновременно:

– Дай нам хотя бы еды.

Начальник обороны медленно, но решительно покачал головой.

– Еды нет. Я сам отказываюсь от похлебки, она положена только раненым. Хлеб только воинам. Остальным то, что они добудут сами.

– Мы уже сварили все кожаные вещи, в городе нет ни единой крысы.

– Значит, нам не грозит и чума.

Старики ушли ни с чем.

Аристион с удивлением обнаружил, что сердце его не разрывается от горя и стыда. Ничего нельзя поделать, когда ничего нельзя поделать. Он собрался было отправиться с инспекцией по тем местам, где возводились новые рубежи обороны, но ему доложили, что прибыл Архелай.

Этот визит неспроста. Этот полукровка невероятно изобретателен, и потом, ему совсем не хочется отвечать перед своим царем-гигантом за то, что он потерял Афины.

По лицу Архелая было видно, что его снедает нетерпение.

Аристион встал, опираясь одной рукой о ближайшую кариатиду, стараясь выглядеть как можно более уверенным в себе.

– Пантелеймон на подходе, до меня добрался его гонец. Он просит, чтобы я организовал проход в северной стене для его приема. Он может вступить в бой прямо с марша.

Аристион посмотрел вслед удаляющимся старикам, и вспомнил свои слова о том, что он не верит ни в какое чудо, которое могло бы помочь им спастись. Отправить кого-нибудь приободрить афинских старейшин.

Нет. Весть о прибытии подкреплений лучше держать пока в тайне, так гласит стратегическая мудрость.

– Тебе бы я посоветовал, Аристион, собрать все силы в один кулак, и когда ты увидишь зарево пожара в районе больших римских башен, двигаться туда. Людей у тебя немного, но они могут оказаться той каплей, которая переполнит чашу или склонит чашу весом на нужную сторону.

– Силы, ты говоришь. Сколько бы я ни собирал вместе своих обессилевших, силой они вряд ли станут.

– Я подумал об этом. Там внизу двадцать повозок с хлебами и козьими сырами. Проследи, чтобы твои люди не объедались, это может…

– Я знаю, – усмехнулся Аристион, – не учи афинянина голодать.

Архелай огляделся, у него явно еще было что сообщить союзнику, но Аристион опередил его.

– А эти повозки уже из обоза Пантелеймона?

– Лучше будет, если ты будешь считать так.

Командующий обороной кивнул. Да, так лучше. Не хочется в такой момент думать, что Архелай отказывался делиться с ним своими припасами, когда он к нему обращался. Мудрый Архелай, твердый Архелай, и он прав.

– Я хотел тебе сказать еще о том участке городских стен, что между Святыми и Пирейскими воротами.

Аристион махнул рукой.

– Да там практически и нет никакой стены, развалины, поросшие ежевикой. Я удивляюсь только тому, что римлянам никто не подсказал до сих пор, что путь в город практически открыт. Правда, теперь это уже не имеет значения. Они не успеют воспользоваться этой лазейкой.

Архелай озабоченно кивнул.

– Может быть, может быть. Я возвращаюсь. Сулла готовится к штурму, я придумал для него кое-что. Завтрашний день все решит.

Четыре голодных, обозленных старика спустились с Акрополя. Им навстречу медленно ползли запряженные понтийскими пехотинцами повозки на деревянных колесах.

Старики остановились.

– Пахнет хлебом, – сказал философ.

– Пахнет сыром, – сказал аристократ.

– Он нас обманул, они там не голодают, как все горожане, – сказали богач и купец.

 

Глава девятая

Штурм

86 г. до Р. Х.

669 г. от основания Рима

Уже целый месяц, прибывая на позиции в районе предполагаемого штурма, Сулла заставал одну и ту же картину. Шеренга из шести огромных, стоящих у стены башен, воздвигнутая римскими инженерами, вела вялый, но почти непрерывный бой с семью понтийскими башнями, которые были кое-как нагромождены прямо на гребень самой стены. Работали катапульты, и тогда стрелы с обмотанными горящей паклей остриями вонзались в содрогающееся от удара тело стоящего напротив деревянного врага. Малые баллисты наносили в деревянную грудь врага каменные удары.

Башни трещали, шатались, гудели как пустые кувшины, когда по ним колотят палкой. Они вспыхивали, и тогда приходилось их тушить, заливая из ведер, доставляемых по цепочке из протекающего у основания башни ручья. Всегда были наготове команды плотников и ремонтные материалы, чтобы можно было быстро залатать пробоины. К концу дня башни напоминали корабли, только что вышедшие из морского боя.

Уже давно никто не ждал победы в этом сражении башен, все готовились к тому, что результат будет достигнут на каких-то других путях. Понтийцы ждали, что римляне изнемогут от бесплодных своих усилий. Римляне ждали, что понтийцы вместе с греками умрут с голоду.

И все ждали подкреплений.

И, конечно, всем было интересно, чем закончится многонедельная подземная работа. Всем абсолютно было известно, что под крайнюю левую башню, самую большую из сооруженных, из-под Длинных стен пробивают подкоп, подводят «мину», если говорить на языке саперов.

Башня могла в любой момент обрушиться, поэтому разжалованные легионеры, разбирая утром лопаты и отправляясь на сооружение контрподкопа, были мрачны и настроены фаталистически, они понимали, что буквально каждую минуту могут попасть со своих земляных работ прямо в гости к правителю подземного царства. Каждый раз, когда гелепола содрогалась от очередного удара, они были уверены, что рушатся вместе с нею сквозь твердь земную в вечное подземелье.

Чем дольше продолжалась осада, тем наглее и отчаяннее вели себя осажденные. С одной стороны, это можно было объяснить тем, что им нечего терять, но с другой – напрашивалось и иное, менее приятное для римлян объяснение: они получили известие, что идет подкрепление. Сулла, не склонный к самоуспокоению, считал, что вероятнее второе.

Кто-то из полководцев Митридата высадился в Греции и приближается к осажденному городу. Возможно, это был один из сыновей – Акатий или Ариарат. Тогда это могло означать, что в Македонии разбита армия Гая Сентия.

Косвенным признаком приближения новой понтийской армии служило и то, что правители греческих городов, расположенных неподалеку от римского лагеря, и все прежние месяцы старавшиеся попасться проконсулу на глаза, стали значительно менее настойчивы в своем желании продемонстрировать свою верность Риму. Можно было отчасти оправдать это и тем, что до них тоже дошли известия о перевороте в Вечном городе, о том, что Луций Корнелий Цинна сбросил маску, теперь он даже не притворяется, что выполняет распоряжения проконсула, он стал диктатором, захватив освободившееся кресло убывшего на войну Луция Корнелия Суллы. Но Цинна выказал себя не с лучшей стороны почти сразу после того, как Сулла оставил Италию и высадился в Греции. Потом, как это часто бывает, у него могут быть недоброжелатели, и они наговаривают на него.

Старый Марий скончался в январе. Что там в Риме происходит сейчас? Трудно было сказать, на пользу это проконсулу или нет. Можно было бы радоваться, что сошел в могилу такой сильный и непримиримый враг, но, вместе с тем, трудно теперь сказать, какое зло придет на смену злу привычному. Нет, Сулла никого из тех, кто там, в Риме и Италии остался, не считал нужным бояться, даже скорее презирал. Презирал, повторяя, правда, часто про себя любимую поговорку Сципиона Эмилиана, победителя и разрушителя Карфагена, – презирать вредно.

Не вернувшись, не разберешься.

Сегодня утром он решил – штурм!

Надо разрубить все те многочисленные психологические узлы, которые завязались в последние недели.

О том, что Длинные стены придется именно штурмовать, он решил давно, но сегодняшним утром он принял решение о конкретном сроке начала штурма.

Не завтра, не послезавтра.

Сегодня!

Мурена выслушал приказ о том, чтобы перед шатром проконсула устроили площадку для большого гадания. Представители коллегии авгуров и гаруспиков, по обычаю следовавшие за всякой большой римской армией, были извещены, что возникла немедленная потребность в их умениях. Они уже и ждать перестали. Они каждый день готовились, но, как всегда случается в таких случаях, ничего не было наготове.

Баран издох буквально вчера, а вернее – был украден кем-то из солдат и тайно сожран, – донесли главе гаруспиков.

Небо низкое, пасмурное, что можно будет сказать по поводу полета и пения птиц, вообще трудно представить.

Одним словом, все жреческое сословие было в панике.

Сказать что-то определенное о степени религиозности Луция Корнелия Суллы трудно. Да, в своем ларце он носил маленькие статуэтки домашних богов, и иногда в задумчивости ощупывал, поглаживал их крепкими пальцами с коротко остриженными ногтями. Они давали ему ощущение родного дома. Верил ли он, что по внутренностям убитого барана можно определить исход будущего сражения? Верил ли он, что три ласточки, совершившие одновременный зигзаг над головами трех авгуров – есть запретительный знак для начала любых крупных военных операций?

Это навсегда останется тайной. Но одно несомненно, в одном проконсул был уверен: необходимо, чтобы воины его армии, идя в бой, были уверены, что идти в этот бой им приказал не только их командир, но и посоветовали боги.

Легион Лукулла и легион Мурены были выведены из стен лагеря и построены полуквадратом вокруг места перед шатром проконсула. Там же был поставлен новый, свежеобструганный стол, на котором дымилась рассеченная туша наспех отысканного барана. Главный гаруспик толстый, одышливый человек, взял в руки золоченый ритуальный нож и поглядел на проконсула.

– Штурм должен состояться? – спросил он одними губами. Проконсул кивнул одними веками и перевел взгляд выше, в сторону Длинных стен, где продолжалась обычная, рутинная работа.

Авгурам было легче, они уже два часа как отправились в ближайшие горные рощи, ибо только там можно было без помех наблюдать диких зверей, поведение которых и должно было явить божественный знак, столь же достоверный, как и расположение жировых пятен на печени раскромсанного барана.

Жрец подошел к распластанному животному. И в этот момент Сулла услышал только ему одному известный звук. Марк Карма едва слышно свистнул, привлекая внимание господина. Но ритуал есть ритуал. Даже проконсул, даже, если он уверен, что возникла ситуация, требующая немедленного его внимания, не может перед лицом стольких тысяч своих солдат прервать или нарушить течение богоугодной процедуры.

Карма никогда бы не посмел себе отвлекать проконсула и в ситуации куда менее ответственной.

Что случилось?

Жрец, совершив несколько умелых мясницких движений своим специальным ножом, извлек на свет баранью печень. По рядам воинов прошел гул сдержанного удовлетворения. Сулла дернул щекой, чего они, собственно, боялись, что баран вообще окажется без печени?

Справа и слева к толстяку в черно-красной одежде с окровавленными руками подошли еще два члена коллегии гаруспиков. Только так, втроем, они имели право сформировать непоколебимое мнение об увиденном послании богов, заключенном почему-то в печень безмозглого, хотя и вкусного животного.

«Ну», – мысленно поторопил жрецов Сулла. Думать им было не о чем. Им было сказано – штурм должен состояться. Чего они мешкают. Сначала один обернулся в сторону проконсула, потом и остальные. Что они там посмели рассмотреть интересного или необычного во внутренностях этого барана?!

А Карма, спрятавшийся за шатром, вновь присвистнул, уже даже не просительно, а с явным требованием в тоне.

Сулла понял, ему придется подойти к жертвенному столу. Он не боялся крови, но он не терпел непонятливых дураков. Чего хотят от него эти трое?!

Величественно ступая, так, чтобы каждый шаг выражал спокойствие и уверенность, неся дивный плюмаж своего шлема, ниспадающий роскошный плащ, опираясь левой рукой о рукоять родового меча, Луций Корнелий Сулла подошел к жертвенному столу.

Очень тихо, чтобы не дай бог не услышал никто из окружающих, хоть и стоящих поодаль, не услышал его слов, старший гаруспик сообщил, что строение печени, цвет, свидетельствуют несомненнейшим образом о том, что никакое сегодняшнее сражение, начатое римлянами, выиграно быть не может.

– Какой еще цвет?! – Суллу взбесило это неожиданное препятствие, возникшее там, где он никак не рассчитывал его встретить. Он с таким трудом решался на это штурм, а тут…

– И главное, печень не разделена на доли, проконсул, такое бывает так редко…

– Это прямой и вернейший знак – нельзя! – скрипнул другой жрец, носатый, прыщавый старик.

– Такую печень увидел несчастный Терренций Варрон, и не послушав Эмилия Павла…

Сулла слишком хорошо знал, что произошло в тот самый день, когда Терренций Варрон по своему личному почину начал злосчастную битву при Каннах, он хотел оборвать слишком разговорившихся жрецов, но ему не пришлось этого делать. Вокруг раздались тревожные голоса, кричали сразу сотня или две голосов, потом крик сделался всеобщим.

– Смотрите на стену! Смотрите на стену!

Левее строя римских башен, над стеной, появилась какая-то странная поросль непонятного сначала происхождения. Очень скоро разъяснилось, что это.

Лестницы. Это не штурмующие, а защитники перебрасывали через стену изнутри своего укрепления штурмовые лестницы, и в огромном количестве. Вот они коснулись земли, и по ним посыпались вниз понтийские пехотинцы.

– Архелай-хитроумный, – сказал проконсул, – придется вспомнить, что меня зовут Счастливый Сулла.

И тут, словно в опровержение этих слов, издала странный, какой-то даже, можно сказать, длинный крякающий звук крайняя правая, гигантская гелепола, содрогнулась и потеряла стройность, как человек, которого ударили в район поясницы. Вслед за этим она, роняя орущих людей, ведра, крутящиеся в воздухе баллисты, стала оседать направо и заваливаться, явно съезжая в подкоп, наконец законченный бесчисленными землеройками Архелая.

В то же мгновение прозвучали команды легатов Цизальпинского и Италийского легионов, построенные воины сделали всего лишь несколько движений и мгновенно развернувшись, образовали единый фронт против набегающих со стороны Длинных стен многочисленных, как всегда, очень шумных понтийцев. Представителей каких только племен там не было; щиты и круглые и заостренные книзу, шлемы остроконечные и рогатые, в руках копья, топоры, мечи и палицы.

Внутри римского построения продолжали раздаваться команды центурионов, происходили стройные множественные движения, фронт расширялся, но разрывов в нем не возникало ни малейших. Все совершалось с методичностью и даже неспешно, но исключительно вовремя и в полном порядке.

Слева от шатра проконсула быстро накапливались лучники, это были в основном эпироты и луканцы, хорошо показавшие себя в уличных боях в Пирее. Они должны были нанести массированный удар по второй волне понтийцев, когда первая, натолкнувшись на железную стену из легионеров, начнет окатываться. Первая и вторая волны столкнутся, и тут они окажутся под градом стрел.

В первые полтора часа сражения все развивалось так, как это предугадывал проконсул. Успели подойти легионы Гальбы и Гортензия, образовав с легионами Лукулла и Мурены единое стратегическое сооружение с длиной фронта более чем в километр. Всадники Мутация Флакка надежно прикрывали фланги, так что у людей Архелая не было никакой возможности обойти римскую пехоту, пользуясь своим немалым численным преимуществом.

У Суллы было время даже выслушать Карму.

Он рассказал, что к нему тайно явились люди из Афин и сообщили, что есть возможность почти беспрепятственно проникнуть в город.

– Ловушка?

– Они говорят, что это место называется Гептахалкон, совсем рядом с воротами на Пирей. Там есть каменистая круча, поросшая кустарником, она практически не охраняется, поскольку считается неприступной. Но никакая она не неприступная. Надо знать тропу, а по ней спокойно пройдет колонна в два человека, и там ни одного стража.

– Ловушка, – убежденно сказал Сулла.

– Я послал туда двоих, – сказал Карма, – они свободно дошли до самого Акрополя.

– Что нужно этим предателям?

– Еды. Только еды, еды и больше ничего кроме еды. Их семьи умирают. Они ненавидят Аристиона, потому что он обманщик, не хочет умирать вместе с ними.

Эту беседу прервал Лукулл, он тяжело дышал, выражение лица у него было тревожное.

– Их очень много, непонятно откуда они там появляются, мы убиваем, убиваем, рука уже не держит меч…

– Ты просишь подкреплений?

Лукулл раздул ноздри, шумно и зло выдохнув воздух.

– Вот что я тебе скажу – я не дам тебе солдат. У меня осталось всего две когорты в резерве. А полководец остается полководцем только до того момента, когда у него остаются резервы. Лишившись их, он становится таким же рядовым участником сражения, как и всякий прочий человек с оружием на поле битвы.

В шатер ворвался Мурена, он выглядел примерно так же, как явившийся раннее Лукулл.

– Вот, и ему нужны подкрепления, и он тоже их не получит.

– Ты не представляешь, сколько их оказалось за стенами, как будто каждый воин разделился на трое, и теперь все они перед нами.

– И они не выглядят обессилевшими от голода, – добавил Лукулл.

– Вы еще не догадались? Подошел кто-то из полководцев Митридата, а может быть, и сам Митридат, что-то давно о нем не было ничего слышно.

– Мы не устоим, – мрачно сказал Мурена.

– Мы потеряли все осадные башни, – сказал Лукулл.

– Вот бы Архелай догадался их поджечь, красивое было бы зрелище, – усмехнулся Сулла.

Никто из присутствующих не готов был разделить с ним его бодрый взгляд на вещи, более того, они не верили в этот момент, что он шутит всерьез, а не от безысходности.

– Если мы будем только защищаться, медленно отступая, у нас нет шансов победить. Армия врага выросла в несколько раз, они думают, что испугали нас, и это придает им смелости. Мы покажем, что не испугались. Как это можно сделать?

Все молчали.

– Мурена, ты возьмешь одну из резервных когорт и отправишься к Пирейским воротам, знаешь, где это?

– Знаю, там скала закрывает дрогу в город.

– Я устроил так, что сказала пропустит тебя в город. Ты атакуешь Акрополь. Не смотри на меня так, я готовился к сегодняшнему сражению и приберегал кое-какие возможности на черный час. Иди, тебе покажут дорогу.

– Я знаю дорогу.

– Тем более не медли.

– А мой легион.

– Твой легион – это теперь мое дело.

Выйдя на возвышенное место, Сулла осмотрел картину, сложившуюся на поле к этому моменту. Она не радовала глаз. Легионы потеряли стройность, то там, то здесь были видны вмятины в шеренгах, несколько манипулов на левом фланге откололось и теперь стояло в безнадежном каре, окруженном густой, разъяренной толпой понтийцев. К ним безуспешно пробивался кавалерийский клин, увязая в толще варварской армии.

Враг, насколько можно было судить, действовал без всякого плана, напоминая своими порывами скорее неразумную стихию, чем работу стройного полководческого замысла. Нанеся удар и потеснив римскую когорту, понтийцы не развивали успех, но неслись по касательной к какой-то новой цели, скапливались там, где было не нужно, оголяли проходы в своей толще, и будь у проконсула побольше сил, он бы немедленно вклинился туда.

Но при всей этой нелепой, нестройной тактике, они одолевали просто в силу количества людей. Они раздавливали римские построения, ложась под римские мечи сотнями, не причиняя особого ущерба, но когда когорты разломятся, откроют фланги, тогда все превратится в один кровавый, крутящийся хаос, и из него уже невозможно будет выловить победу.

– Там! – крикнул Лукулл.

И он был прав, угроза возникла как раз в середине римского построения, как раз на стыке двух легионов. Медленно отходя, грамотно огрызаясь, раня, увеча много нападавших, римские шеренги наткнулись спиной на каменистый не очень-то и высокий выступ, но достаточный, чтобы пришлось разорвать строй. В этот момент понтийцы навалились как-то особенно рьяно, и отошедшие еще шагов на двадцать легионеры уже не смогли снова встать плечом к плечу.

Строй начал разваливаться. Разлом становился все шире. Архелай, очевидно тоже следивший за ходом битвы, сразу же послал туда очередную толпу для подкрепления. Туда можно было гнать людей вооруженных чем попало, главным оружием становились просто человеческие тела.

– Лукулл, – сказал проконсул и молча показал в сторону последней стоящей в тревожном резерве когорты. Всем все было понятно. Если этот пролом не заткнуть, то мысли о победе можно оставить.

Луций Лициний Лукулл действовал с быстротой, поражающей воображение. Уже спустя какие-то мгновения, резервная когорта быстрым шагом, переходящим в легкий бег, направлялась к проблемному участку.

Но Суллу это не успокоило. Он уже различил в построении своей армии еще несколько слабых мест. И теперь было только вопросом времени, когда понадобятся новые резервные когорты, чтобы спасать положение. Даже если Мурене повезет и он ворвется в город, на положении дел здесь, у Длинных стен, это скажется слишком поздно. Архелай пошлет туда тысячу человек или две, недостатка в людях у него нет, и, разумеется, скроет даже от своих приближенных, что римляне рвутся к Акрополю.

Да, людей у него слишком много. Серая волна продолжала переливаться через стену, вливая все новые и новые силы в напирающую на римские порядки армию. Букцины римских легионов тонули в разноголосом, похожем на громадный кошачий концерт визге понтийских рогов. Каждое племя подбадривало себя на свой лад, команды отдавались самыми различными способами. Это могло сойти с рук только наступающей армии. Прямолинейно наступающей. Эту массу невозможно перестроить, ею невозможно управлять. Малейшее препятствие на пути ее тупого напора, любое сомнение в правильности того, что они делают, сведет с ума этот человеческий вихрь и его многочисленность станет его слабостью.

Но только вот что сделать, чтобы они содронулись?!

Сулла обратил лицо к низкому мартовскому небу. Юпитер-громовержец, где твоя молния?! Или ты умеешь разговаривать только на языке бараньей печени!

И тут у Счастливого мелькнула мысль. Он стоял на возвышении между двумя аттическими кипарисами как раз напротив того места, где лежала, испуская дымы и стоны, как рухнувший мифологический гигант, подкопанная гелепола.

Подкоп.

Понтийцы добились своего, они обрушили башню, и здесь наверняка есть подземный лаз под стеной.

Какая-нибудь сотня солдат, один манипул, дала бы сейчас возможность интересной, очень действенной манипуляции.

Где его взять? Беглого взгляда было ясно, что стоит снять из сопротивляющегося, изогнутого как в муке пехотного построения даже одну сотню воинов, фронт разломится, рассыплется на части.

Взгляд Суллы заметался, как взгляд человека, на которого нападает шайка разбойников, мечется в поисках какого-нибудь оружия, хотя бы камня. И краем глаза он заметил колонну людей, огибающих лагерные укрепления, по направлению от поля битвы.

– Что это? – спросил он у ординарца, и заметил, что рядом с ним никого нет. Он дернул повод и поскакал вслед за этой колонной. Еще не приблизившись к ним вплотную, он понял – это когорта из легиона Гальбы, легионеры, разжалованные в строители.

– Где ваше оружие?

– В лагерном арсенале, – ответил кто-то из трибунов.

Они были перепачканы в земле, одеты в тряпье, лица мрачные и неприветливые. Еще бы.

– Вам придется вернуться.

– Куда?

– Туда же, откуда вы только что ушли.

– Мы были в норе под башней, там нечего больше делать, – ответил тот же трибун.

– Как тебя зовут?

– Луций Тибурн.

И Сулла объяснил разжалованному офицеру, что нужно делать для того, чтобы он и его воины вернули себе честное имя.

Когда вооруженные мечами и яростью легионеры-землекопы врывались в проем под стеной, звуки римских труб были окончательно задавлены морем варварских трубных воплей. В проеме римлянам встретились всего лишь несколько строителей и с десяток воинов, оставленных кем-то для непонятных целей. Они даже не попытались сопротивляться, и через минуту четыре сотни римлян во главе с Тибурном вырвались из подкопа с той стороны и вонзились раскаленным жалом в бок понтийского войска в самом ответственном месте – там, где осуществлялась переплава подкреплений через канал между двумя стенами и доставка их на место сражения.

Неожиданность этого явления была столь велика, что эффект превзошел даже самые смелые ожидания проконсула. Готовящиеся побеждать практически утрачивают способность биться. Толпа вифинских пехотинцев, готовившихся перебраться через стену уже только для того, чтобы грабить лагерь разгромленной римской армии, вдруг получили сильнейший удар в спину и левый фланг.

Они просто бросились врассыпную.

Рога их тысячника издали жалобный вопль горного козла, заблудившегося в зимнем горном лесу. Вифинцы, уже забравшиеся на стену, остановились. Они знали, что значат эти команды, – опасность и бегство. Вспыхнула паника, а поскольку она началась наверху, на стене, она стала заметна и всем, кто сражался внизу, непосредственно с отползающим, огрызающимся, несломленным римским войском. Вся огромная толпа, сдавленная между стеной римской армии и Длинными стенами, перестала понимать, что там происходит в тылу.

И уже через секунду осознала себя окруженной и брошенной.

Римляне еще худо-бедно держатся, а там, сзади, творится что-то непонятное.

Римляне тоже поняли, что в ходе сражения наступило какое-то изменение, а в их положении любые изменения могли быть только к лучшему. И легионные трубы ударили вдруг совместным слаженным громом.

Архелай в это время спускался по внутренней лестнице одной из римских гелепол, куда его переправили по наложенным мосткам. Он был очень чуток к голосу битвы. Привычная, радующая его ухо какафония, была рассечена лезвием слаженного, холодного римского звука. Он бросился вверх по ступеням. Оказавшись наверху, он попытался определить, что происходит, но картина на главной арене изменилась не сильно.

Значит, причина там, внутри, за стенами. Мостки, по которым он добрался сюда, рухнули, когда на них вломилась вся свита, все старавшиеся в решающую минуту быть рядом с великим полководцем полетели вниз. Архелай, несмотря на всю нервность ситуации, успел подумать, что спешащие всегда успевают не туда. Но, вместе с тем, как ему перебраться обратно с башни на стену? Только находясь там, он сможет оценить смысл происходящего и принять надлежащие меры.

Каждое потерянное мгновение стоит сейчас тысячи воинов.

Ему нанесли удар, и лезвие вражеского клинка входит все глубже и глубже. Он это чувствовал, но не видел места удара и размера причиненного вреда. Без чего не сообразишь, что надо делать.

Да и способа отдать команду нет.

Телохранители метались по верхней площадке башни, пытаясь понять, что можно сделать. Наконец кому-то пришла в голову мысль – веревки. Нужно перебросить веревки, обвязать ими Архелая… Но как привлечь внимание тех, кто на стене, они все заняты тем, что тупо пялятся на то, что происходит там, внизу, между стенами.

Но что там, наконец, происходит?!

Архелай поднял голову и тихо завыл от бессилия. Он знал, что если отдать нужные команды, перестроить порядки, снести несколько голов тупых паникеров, можно все выправить. Положение не таково, чтобы проиграть все сражение.

Наконец до людей на понтийских башнях докричались, они привели людей понимающих по-гречески, те привели тех, кто мог помочь с веревками. Архелай все это время метался туда-сюда по башенной площадке, с ужасом поглядывая на поле боя. Вот уже и состояние в месте главного столкновения начало меняться.

Сулла понял, что положение шаткое и надо подтолкнуть. Он бросил всю свою конницу с обоих флангов в центр, он оставил себя без возможности отступить в случае поражения. Всадников у него не так много, всего около тысячи, но при нарастающей сумятице, при полной потере командования в понтийском стане, они могут сыграть свою роль.

– Готово! – крикнул Архелаю один из телохранителей. Полководца вдели до пояса в петлю и отправили через пролет между башнями, придерживая за одну из веревок, привязанную к поясу.

С первого раза не получилось.

Архелай не смог зацепиться за край противоположной башни и повис бы над полем боя как мишень, если бы не эта страховочная веревка, прицепленная к поясу. Его оттянули обратно, и со второго раза, толкнув изо всех сил, высадили в нужном месте.

Прежде чем Архелай разобрался в том хаосе, который застал между стенами, ему успели донести, что римляне ворвались в Афины и фактически взяли Акрополь. Очередной слитный гром римских букцин, донесшийся снизу, прозвучал как подтверждение сказанного.

Все, понял Архелай. Ничто так легко не превращается в поражение как почти одержанная победа.

 

Глава десятая

Митридат

86 г. до Р. Х.

669 г. от основания Рима

Этот день начался для Правителя Востока хорошо. Сначала явился Самокл и сообщил: в главную ставку в Пергам прибыло войско, состоящее из мидийских пехотинцев и нескольких тысяч парфянских всадников. Во главе – известный царю полководец из рода Суренов. Послано оно Ариобарзаном, который, пусть и с большим опозданием, выполняет свое обещание.

В любом случае это прибыль, а не убыток. Важен сам факт, что правители, даже имеющие возможность отсидеться в своих горных крепостях, не обнаруживая явно своего отношения к происходящей войне между Понтом и Римом, решают проявить себя все же в качестве союзников.

Митридат с трудом возвращался к жизни после вчерашнего пира, который власти Коса дали в его честь. По правде сказать, Митридат завернул сюда не только с целью полакомиться козлятиной в фисташковом соусе, сделавшей средиземноморскую славу местным поварам. Появилась возможность разобраться в одном интересном деле. У Митридата появилось подозрение, что в одном из местных храмов тайно хранится значительная часть египетской казны, которую Клеопатра III отправила здешним жрецам Зевса на сохранение, в то время, когда ее сыновья схлестнулись в борьбе за власть в долине Нила. Много ходило разговоров, где бы могли быть спрятаны египетские сокровища, вывезенные много лет назад темной александрийской ночью на четырех триремах.

Говорили, что «золотые» корабли затонули, говорили, что были захвачены пиратами из южной Каппадокии, но многие верили, что они просто очень хорошо припрятаны. Нашедший их мог бы считаться богатейшим человеком своего времени. И даже для такой казны, которой обладал понтийский царь, египетское золото не было бы каплей в море.

Несколько сот разного рода шпионов Митридата начали охоту за этим богатством, как только был получен слух о них. Одно время Повелитель Востока уже был на грани того, чтобы отказаться от бесплодных поисков, пока, наконец ему не пришла в голову замечательная мысль.

Простая и логичная.

Дело в том, что при понтийском дворе воспитывался внук Клеопатры III Птолемей Александр II, едва избегнувший гибели в Египте, во время столкновения его отца с его дядей.

Юноша воспитывался по-царски, рос красавцем и воином. Нрав его был прост и открыт, но однажды Митридату, который любил беседовать с юношей, пришло в голову, что мальчик вдруг замкнулся в себе, как будто пережил некое душевное потрясение. Это не могло случиться ни с того ни с сего.

Было проведено расследование, и царю донесли, что видели, как Птолемей Александр беседует в тисовой роще за дворцовыми конюшнями с каким-то неизвестным стариком.

Старика не нашли. На вопросы о нем юноша отвечать отказался. Имелось много способов заставить его говорить. Но Митридат решил, что это не лучший путь. Он решил не применять ни жестокость, ни хитрость.

Он решил «обидеться» на юного царевича.

Ты не доверяешь мне, ты что-то скрываешь от меня, хотя я был к тебе добр как настоящий отец. Возьми корабль и отправляйся искать счастья в большом мире, а на меня больше не рассчитывай.

Отказ в покровительстве от такого человека, как Митридат, могло бы быть приравнено к огромному горю, но, как ни странно, Птолемей Александр обрадовался этому предложению царя. Что ж и сам царь обрадовался тому, что его предложение так радостно принято. Теперь оставалось только проследить за тем, куда отправится корабль царевича.

Оказалось, что на остров Кос. Несколько лет тому назад островитяне уже имели честь принимать у себя Повелителя Востока, и пышность этого приема тронула сердце царя. Но, оказывается, в основе этого гостеприимства было скрыто двоедушие. Своим пышным приемом они маскировали главную свою тайну.

Жрецы знают, в каком из храмов острова спрятаны египетские сокровища. Митридат решил не спешить с крутыми мерами.

Прибыв на Кос второй раз, и без предупреждения о прибытии, Митридат попытался завести речь о внуке Клеопатры III, они молчали и только подливали вино. Телезен отодвигал их чашу и угощал царя из своего бурдюка. Островитяне не выказывали ни тени смущения. Митридат играл с ними как кошка с мышью. Самые умные из них догадывались об этом.

Митридат догадывался, что они обо всем догадываются. Он приказал своим воинам, которых привез в достаточном количестве, оцепить все храмовые хранилища, все, какие только будут отысканы на острове.

Кроме того, Самокл проследил, чтобы никто из участников пира не покинул дворца и не отправил никакого послания, и вот теперь поутру, Митридат, погрузившись в воды дворцового бассейна, пожелал опять увидеть хозяев острова.

Он надеялся, что они одумаются.

Поверхность подогретой воды была усыпана лепестками жасмина и еще каких-то цветов. Мощное дыхание из ноздрей почти полностью погрузившегося Митридата разгоняло их в стороны, и царь вполне мог бы представить себя Посейдоном, повелевающим целыми флотилиями человеческих кораблей.

– Кто? – спросил Митридат у Самокла.

Тот с поклоном сообщил, что царя желает видеть Птолемей Александр.

Митридат, разумеется, не был удивлен тем фактом, что молодой человек на острове, царь и прибыл сюда по его следам. Но вот то, что он не побоялся выбраться из укрытия и сам решил предстать перед своим благодетелем, было необычно. Митридат любил диковины, с годами он привык, что люди поступают в основном обыкновенно. Трусы трусят, лжецы лгут, герои гибнут, алчные стяжают.

Голос юноши дрожал, и сам он содрогался от волнения. Он понимал, что рассердил царя, и понимал, чем кончаются такие игры с Митридатом.

– Воля моей бабушки была причиной того, что я проявил неблагодарность по отношению к тебе, господин мой и отец, – сказал он, встав на колени на краю бассейна.

– Не называй меня больше отцом. Теперь я для тебя только господин.

– Да, господин мой.

– И не тверди мне про волю Клеопатры. Помимо этого ты имел в виду две тысячи талантов, которые прибыли сюда на тех кораблях. Ведь так?

– Да, мой господин.

– Зачем ты пришел сюда? Ты мог убежать.

– Вряд ли бы я нашел убежище от твоего гнева, господин. Кроме того, я не мог подвести жрецов Зевса, которые столько лет свято хранили тайну этих богатств. Вот, я должен тебе отдать это. – Юноша достал небольшую каменную гемму на кожаном ремешке. – Это печать Клеопатры.

– Зачем она мне?

– Предъявив ее жрецам, ты станешь обладателем золота по праву, а не возьмешь его силой. Греки оценят это.

– Ты знаешь, мальчик, с некоторых пор мне уже все равно, что скажут обо мне греки.

Птолемей Александр встал с колен. Он не знал, как ему поступить. Самокл подошел к нему и взял из рук его растерянно висевшую печать.

– Мне приказать, чтобы его удушили? – спросил Самокл, когда юноша удалился.

– Отправь к хранилищу сто человек. Надежных. Печать держи у себя.

– А что делать с Птолемеем Александром?

– Мне скучно думать о нем, но если у нас нет других дел…

Начальник стражи тяжело вздохнул.

– Так ли тяжелы известия, как твой вздох?

Самокл сделал знак рукой, и к бассейну из-за портьеры выбежал оборванный, но в прежней жизни явно веьсма знатный человек. Только очень худой.

– Я Агафокл, – прохрипел он.

– Ты из Афин?

– Да.

 

Глава одиннадцатая

Пан

86 г. до Р. Х.

669 г. от основания Рима

Луций Корнелий Сулла не захотел ночевать в захваченном городе. Распоряжаться тотальным грабежом и массовыми изнасилованиями остался Мурена. В его же обязанности входила охрана сокровищ, столь любезно собранных Аристионом в Парфеноне.

Лукулл был отправлен в погоню за отступающим Архелаем. Бегство противника с поля боя – это далеко не конец сражения. Именно в тот момент, когда отброшенный враг отступает, ему можно и нужно нанести наибольший, если не окончательный ущерб. Паника может стихнуть, толковый полководец сумеет перегруппировать силы, и если у него к тому же остались свежие резервы, он может явиться назавтра еще более опасным, чем был сегодня. История войн дает множество примеров изменчивости военной судьбы. Проконсул хорошо знал историю войн и не собирался испытывать судьбу.

Легионы утомлены сражением и истекают кровью, но воздух победы, которого они вдохнули вдоволь, увидев бегущего в ужасе врага, казавшегося еще совсем недавно неодолимым, даст им силы и уврачует не смертельные раны.

Лукулл сам вызвался возглавить преследователей. Молодой аристократ был, кажется, недоволен собой и своим поведением во время сражения. Нет, он не выказал ни слабости, ни трусости, но, судя по всему, на какой-то момент утратил веру в победу и не мог себе этого простить. Он уже был готов умереть с честью, но всего лишь умереть, в чем и заключается высшая доблесть солдата. Но высшая доблесть военачальника заключается в том, чтобы в любой ситуации искать пути к победе. Дать себя убить посреди сражения – это должностное преступление для командира.

Лукулл это понимал, он хотел вернуть себе уважение в собственных глазах. Этот богатей и аристократ, кажется, станет настоящим полководцем.

Сулла согласился. Сам он, конечно, никому не расскажет о своих чувствах во время сражения.

Какой смысл?

И каковы они были, эти чувства?

Насколько глубоко он был уверен, что это его последняя битва и живым ему из-под афинских стен не уйти? Был момент, когда он настолько в этом уверился, что это перестало занимать его мысли совершенно. Луций Корнелий Сулла смирился с неизбежным, но сидящий в нем римский проконсул продолжал делать то, что необходимо, и это решило дело.

Да, победа рождает грабежи и насилие, погоню за отступающим врагом, этого нельзя избежать, но нельзя избежать и еще кое-чего – пира победителей.

Сказать по правде, проконсул с большей охотой улегся бы просто спать в своей палатке, но он знал, что командир должен уметь проявить себя не только в бою, но и в пиру. Сон после победы, это почти такая же слабость, как и бегство с поля боя. Если он уйдет в шатер, все решат, что он ранен, а это тоже удар по боеспособности обескровленных легионов.

Перед шатром командующего разожгли костры, на вертела было насажено огромное количество баранов, кабанов и оленей, жители ближайших городков мгновенно доставили несметное количество вина, и амфоры в половину роста человека теснились у лагерной ограды, чем-то напоминая когорту, вернувшуюся с поля боя.

Ветер раздувал жаровни, и огромное пространство было освещено мерцающим, свирепым пламенем и покрыто гулом пьяных, веселых голосов. Как водится, уже сочинялись мифологические по своему характеру рассказы о только что закончившемся сражении. И как водится, лучше всех рассказывали те, кто скромнее всех проявил себя в сражении.

Проконсул обходил «столы», группы рассевшихся прямо на земле или на обломках разломанных осадных башен солдат, неся на вытянутой руке большую чашу с чистой родниковой водой, и всех приветствовал, слыша в ответ восхищенные крики.

Поле пира окружала холодная ночь последнего дня зимы. Еще недавно, еще вчера она казалась враждебной, наполненной угрозами и оскаленными клыками неизвестных опасностей, оттуда доносились нечеловеческие крики какой-то местной нечисти, а теперь аттическая тьма потеплела, оставаясь такой же черной. Ее чернота теперь проявляла свою необыкновенную щедрость, посылая вино и дичь, дикий чеснок и сушеные смоквы, овечий сыр и копченую рыбу.

Голоса странные, правда, все же раздавались, но теперь в них слышалась не угроза, а жалоба.

Сулла вернулся к шатру, туда, где сидели раненые герои, Бруттий Сура лишился глаза и левой кисти. Это ничего, успокоил его проконсул. Оставшегося довольно, чтобы стать сенатором, и он, Луций Корнелий Сулла, проследит, чтобы именно так продолжилась карьера героя афинской битвы.

Рассказывали, что первым ворвался на стены города Марк Атей, – значит, сказал полководец, он получит гражданский венок.

Архелай убыл в неизвестном направлении.

Архелай убит.

Архелай на острове неподалеку от Пирея, где заранее им были подготовлены укрытие и корабли для дальнейшего бегства.

Сулла понимал, что с Архелаем еще будет много проблем. Очень талантливый военачальник.

И с Луцием Корнелием Цинной будет много проблем. Нет, пожалуй что немного. Через неделю до Рима дойдет известие о взятии Афин, Цинна затрясется как собачий хвост. Он начнет искать пути спасения, а не способ победить, а это уже шаг к поражению.

Проконсул не успел углубиться в размышления достаточно глубоко, как услышал, что привычный шум пира вдруг сделался тише, намного тише.

Сулла вскочил на ноги.

Вряд ли это ночная контратака собравшегося с силами Архелая. Скорее всего, за границами лагеря появилась толпа отбившихся от основной армии понтийцев. Несмотря на все выпитое вино, римляне не забывали о службе. Ворота на запоре, часовые на местах.

– Что там? – недовольно поинтересовался проконсул.

И увидел, сквозь строй огромных костров пятеро или шестеро легионеров тащат большую повозку-короб для перевозки камней для баллисты. И в коробе лежит нечто, укрытое большой дерюгой.

– Что там? – повторил вопрос Сулла, когда добровольные «мулы» остановились вблизи от проконсульского шатра. Они тяжело, возбужденно дышали, глаза их горели каким-то совершенно необычным огнем, что не могло быть следствием даже очень сильного опьянения.

Из-под дерюги раздался негромкий, но пронзающий своей жалобностью до самых печенок стон.

 

Глава двенадцатая

Митридат

86 г. до Р. Х.

669 от основания Рима

– Ты говоришь, Агафокл, они убивали безоружных?

– Да великий царь, и безоружных, и немощных, и детей, и стариков. Кровь стекала по переулкам на Агору и достигала середины голени. Кровь заполнила весь Керамик, разлилась внутри Дипилона.

– Вы пожалели, что не сдались?

– Мы могли бы сдаться, но нас ждал бы такой же исход.

Митридат на некоторое время погрузился под воду, и оттуда подобно киту, которого никому из жителей Средиземноморья видеть в своей жизни не приходилось, выпустил фонтан воздуха, отравленного еще не переработанным алкоголем.

– Но не были ли вы сами виноваты в его жестокости, вы же полгода кричали со стен оскорбительные слова про Суллу и его жену.

– Кричали понтийцы, извини, государь, воины твоей армии. Очевидно, они были более смелы. Да и что можно было крикнуть про Суллу? Самое страшное оскорбление, что он похож на тутовую ягоду, обсыпанную мукой.

Царь еще раз погрузился и вынырнул.

– Некоторых раздражает, когда им напоминают об их веснушках. А что вы кричали про жену?

Агафокл пожал плечами. Он уже понял, что сочувствия от ныряющего царя не дождется и что, может быть, он вообще зря явился сюда со своим трагическим докладом. Митридат более склонен не к жалости, а к раздражению. Но ведь сегодня он стал обладателем золота Клеопатры III, так шушукались слуги. Потеря Афин перетягивает приобретение Египта?

– Про Метеллу, жену Суллы, рассказать особенно нечего.

– Потому что она добродетельна или потому что некрасива?

Не дожидаясь ответа, Митридат в очередной раз погрузился в теплые воды бассейна. Когда он появился на поверхности, Агафокл встретил его рассказом о том, что «этот варвар» ограбил не только храмовые сокровищницы, но и похитил библиотеку Аристотеля, завещанную учителем Александра Феофрасту.

Зная о трепетном отношении понтийского царя к великому македонцу, он рассчитывал этим сообщением пробудить дополнительную ярость Митридата по отношению к римлянам. Люди, наблюдающие со стороны за тем, как развивается война понтийского правителя с Римом, давно уже обратили внимание, что Митридат как бы все еще не включился в нее на всю полноту своих возможностей. Сидит в Пергаме с огромной армией, совершает небольшие вылазки, как это путешествие на Кос, и не спешит непосредственно скрестить свой огромный меч с римским клинком. Смысл миссии Агафокла в том и заключался – побудить Митридата к действию.

– Сулла срубил рощу, где философствовал Платон, очень логично, что вслед за этим он решил уничтожить библиотеку, собранную Аристотелем.

Агафокл был сбит с толку последней фразой Митридата, но попытался еще что-то сказать.

– Он кровожадный варвар, и только такой просвещенный государь, как Владыка Востока…

– Он не кровожадный. Сулла убивает ровно столько, сколько надо, чтобы все греки поняли, насколько опасно сопротивляться его воле. Он не волк, он мясник. А знаешь, чем мясник отличается от волка?

Агафокл вздохнул.

– Мясник разумен, он не любит кровь, он должен приготовить обед. Но его нельзя приготовить, не пролив крови.

– Почему-то ты, государь, склонен говорить об этом человеке сочувственно. Да, он убийца не дикий, но хладнокровный, и именно в этом все его варварство. Только Повелитель Востока, человек греческой культуры…

Агафоклу не дали договорить. Из-за портьеры появился бледный как сама бледность Самокл, рухнул на колени, потом распластался по мокрому камню и подскользнул прямо к царскому уху. Зажмурившись, прошептал в него что-то.

Митридат медленно, страшно выпучив глаза, пошел под воду, и оттуда донесся страшный вопль, перемешанный с водою и обрывками цветов.

Агафокл понял, что ему сейчас лучше удалиться. И правильно сделал. От тех же слуг, что судачили про египетское золото, он узнал, что пришло известие о смерти царского сына Акатия.

Сбегая по ступенькам широкого дворцового крыльца, афинянин подумал, что это, может быть, и к лучшему. Как мститель за поруганную культуру Эллады Митридат не так будет хорош, как в качестве отца, разъяренного смертью своего сына.

 

Глава тринадцатая

Пан

86 г. до Р. Х.

669 г. от основания Рима

– Что там у вас? – спросил Сулла, подойдя в окружении своей веселой свиты к появившейся из глубин греческой ночи странной повозке.

Один из легионеров, притащивших повозку, издал неопределенно-восторженный звук и бросился сдирать рогожу с добычи.

– Мы поймали его! – крикнул другой.

– Кого вы поймали? – тихо спросил проконсул, и у него екнуло сердце.

– Они поймали Архелая!!! – понеслось по быстро густеющей вокруг толпе.

Рванули рогожу, и сразу стало ясно, что это не Архелай. Две мощные, волосатые ноги с черными грязными копытами.

– Он даже не сопротивлялся, – крикнул один из удачливых ловцов.

– Да кто это?! – прорычал своим тяжелым басом Гортензий, выступая из-за спины Суллы.

Еще один рывок, и при прерывистом свете факелов обнажились две ноги до колен, чем выше, тем меньше было на этих ногах волос. И ноги эти стали дрожать, так что стало даже слышно в наступившей тишине, как носок одного из копыт постукивает по доске короба.

Дальше дерюга не поддавалась, эффектного предъявления добычи не получалось, тогда один из ловцов от задней части повозки бросился к передней и, схватившись за другой край дерюжного покрывала, дернул что было силы.

Прежде всего, в глаза бросилось огромное, в мокрых слипшихся волосах зажмуренное лицо, но не человеческое, а как бы частично что ли свиное, с острыми ушами, с огромными, сопливыми ноздрями. Оно дрожало, ноздри вздувались, выпуская воздух вместе с тонкими стонами.

Размерами это существо раза в полтора превосходило человека, размерами и массивностью тела, но выглядело больным, испуганным, жалким.

– Это он кричал по ночам! – сообщил свое мнение кто-то из толпы собравшихся легионеров.

– Кровь стыла в жилах, спать было нельзя!

– Во второй когорте пропал еще зимой один декан, пошел по нужде, и все.

– Смотри, трясется! – с явным злорадством в голосе сказал кто-то за спиной Суллы.

– И глаза не открывает, притворяется дохлым.

– Где вы его нашли? – спросил проконсул.

– В кустах возле углового поста, что-то шуршало в листве. Ночью-то тихо, он решил подкрасться, наверно.

Из толпы выбрался человек с дротиком в руках и коротко ткнул лежащего в почти голую, дряблую, поросшую длинными седыми волосами грудь. Пленник затравленно, истерично вскрикнул. Солдаты заржали, выражая непонятное, но сильное чувство удовлетворения.

– Прекратить! – рявкнул Гортензий.

– Для чего ему нужно было к вам подкрадываться? – тихо спросил проконсул, но его, как всегда, услышали, и на вопрос не сразу нашелся убедительный ответ. Ловцы переглядывались, выпячивали губы, поднимали брови, наконец, пришли к выводу, что «он» собирался, скорее всего, наброситься на них.

– Или напугать, – высказал особое мнение тот, что был с дротиком, – если бы он заорал за ближайшим кустом, у меня бы сердце оборвалось.

В ответ на эти сбивчивые рассуждения, пленник открыл огромный рот, где торчали большие, черные, стершиеся как у старого вола зубы, и издал нутряной, просительный стон.

Сулла развернулся и пошел к своему месту во главе пира. Потребовал себе вина, вылив воду на землю.

Выпил целую чашу небольшими глотками, но не прерываясь.

Приблизился Гортензий.

– Они спрашивают, что с ним делать?

– А что они сами придумали для него?

– Заколоть и поджарить как кабана.

Сулла допил вино.

– Ты знаешь, кто это?

Гальба смущенно кашлянул.

– Тут в нескольких милях Элевсин, я бы не удивился, если бы эти пьяные разбойники поймали в ночном винограднике самого Диониса.

– Они понимают, что это Пан?

Гальба ответил не сразу.

– Что они думают, я не знаю. Но, может быть, они думают, что если прикончат это существо, то таким образом покончат со страной, от которой так настрадались.

Сулла кивнул.

– Да, если ими и руководит что-то помимо выпитого вина, то именно это чувство.

– И что мне им сказать, они ждут?

– Пусть накормят это существо, Пан он или кто-то другой. И отвезут в ту самую рощу, где поймали. Я взял Афины, я ограбил Афины, по-моему, этого достаточно. Будет неправильно, если мы покусимся на большее.