Глава первая

Валерия

79 г. до Р. X.,

675 г. от основания Рима

Когда Луций Корнелий Сулла вошел в цирк, все встали, даже женщины.

Даже гладиаторы, сражавшиеся на арене, разошлись шагов на двадцать и опустили оружие.

Лежать остались только тяжелораненые и убитые, но и те, не исключено, испытывали неловкость оттого, что не могут поприветствовать величайшего из римлян.

Диктатор не стал испытывать терпение собравшихся, прошел к своему месту неподалеку от центра главной трибуны и сел.

Стал смотреть на арену, где, меся песок, кружили два хорошо сложенных, смазанных оливковым маслом и уже изрядно перепачканных кровью – своей и чужой – бойца. На арене валялось до десятка неподвижных тел, празднество было организовано достаточно пышно. Чем, собственно, можно измерить размах праздника, как не количеством трупов, оставшихся после него? Живы были лишь предводители отрядов, выставленных разными гладиаторскими школами – Авла Гнестия и Манлия Фульвия. Большинство зрителей знали бойцов по имени и бешено поддерживали, особенно усердствовали дамы. Мужья их и отцы больше были заняты переживаниями о судьбе денег, поставленных на того или другого.

Бойцы были очень осторожны, до начала состязания они были наслышаны друг о друге и теперь могли убедиться, что слухи не были преувеличением. Их нерешительность, происходившая от слишком острого ощущения опасности, начала раздражать публику.

Сулла тоже скучал. Но не потому, что бой был нехорош. Пожалуй, он и не видел, что происходило на арене, несмотря на то что неотрывно смотрел на нее своими голубыми, ничуть не утратившими блеска и глубины глазами.

Ему был скучен не бой.

Ему было скучно все на этом свете.

В таком состоянии он пребывал давно.

Раньше от хандры его могла излечить хорошая война, желательно с противником, превосходящим его силами. Еще лучше, если во время этой войны предаст пара-тройка верных друзей и какой-нибудь союзник нанесет удар в спину.

Но теперь…

Мало того что такую войну трудно организовать – никто не решится выступить против Счастливого Суллы. Важнее, что она не развеет той хмари, что поселилась в душе.

Трезубец одного из гладиаторов сорвал кожу с бедра меченосца, кровь заструилась по мускулистой ноге, обвивая ее, как лиана ствол дерева.

Через каких-нибудь полчаса этот несчастный умрет, истечет кровью. В душе Луция Корнелия Суллы нечему было шевельнуться в ответ на эту промелькнувшую в его сознании мысль.

Великолепный воин. Мало даже ему, Сулле, приходилось на своем веку видеть таких. Но, в конце концов, разве они не для того созданы, чтобы умирать, – пропоротые трезубцами, раздавленные слонами, зарубленные мечами, распятые на крестах?

Он стал старше почти на десять лет, и что он, собственно, за все эти годы увидел?

Прежде всего новое «воцарение» Мария. Того оплеванного, всеми забытого, заброшенного на край света с одним больным рабом и одним фальшивым динарием в кармане. И римляне, не желавшие, чтобы Сулла убил его тогда, пожалели о том, что он его не убил.

Марий не смог, так и не смог сделаться настоящим противником; он закончил свой путь мясником. Он почему-то решил, что достичь желаемого можно, только убивая, как будто трупы – это капитал. Он превзошел своих предшественников по количеству пролитой крови, совершенных предательств и ничтожности достигнутой цели. Судьба обошлась с ним примерно так же, как в свое время обошелся с ним Сулла. Она не подослала ему красивого, благородного убийцу, она не нанесла ему поражения на поле боя. Она позволила ему умереть своей смертью. Своей жалкой, человеческой, банальной смертью. Человек, убивший тысячи и тысячи людей, тихо скончался прекрасным январским утром, дожив до преклонного возраста. Он даже не увидел последнего концерта своей бездарной судьбы. Серторий окружил четыре тысячи его головорезов и перебил как бешеных животных. И это не было историческим событием. Это была санитарная операция. Ведь городские власти должны следить за состоянием выгребных ям.

А сам он, Сулла Счастливый, находился тогда в Греции и в Азии. Его разочаровал истеричный гигант Митридат, пригнавший несметные толпы воинов, ждавших лишь момента, когда можно будет обратиться в бегство. Как мало радости доставили эти победы! Они будто бы сами бросались в руки. Враги словно сговорились подтвердить титул Счастливого, которым наградил его народ.

Ему предложили называть себя Великим, но он, как подумали идиоты сенаторы – из скромности, отдал этот титул мальчишке Помпею. Пусть потешится. И взял себе то, что более всего подходило его образу.

Он был счастливым полководцем. Как иначе объяснить, что легионы Флакка, специально посланного марианцами, чтобы ударить в тыл армии Суллы, вместо того чтобы биться с ним, перешли на его сторону. То же самое сделали люди Фимбрия, этого талантливейшего авантюриста, который тоже не раз пользовался военным счастьем до встречи со Счастливым. Схожим образом повел себя Архелай, единственный человек в полчищах Митридата, который хоть что-то соображал в военном деле; он перешел на сторону победителя. Победителя по природе. Человека, с которым бесполезно было сражаться. Умный грек понимал это лучше других.

С Суллой воевать бесполезно. Переход Архелая не выглядел предательством. Ведь смешно осуждать человека, отходившего в сторону от катящейся с гор лавины.

Однажды, когда войска, ведомые Луцием Корнелием Суллой, вышли к Евфрату и загорелые лица римлян отразились в водах древней исторической реки, полководец долго и всерьез размышлял о том, а не продолжить ли поход, хотя перед ним лежали земли дружественного Парфянского царства. Пусть Помпей и Лукулл возятся с остатками митридатовых тварей, пусть загоняют в горы неразумного Тиграна, ему какое до всего этого дело? Он сейчас отдаст приказ своим саперам, и они начнут наводить переправу, и без всяких объяснений, без объявления войны его легионы пойдут дальше, пересекая царство за царством.

Солдаты не зададут ему вопросов: куда? Офицеры удивятся и подчинятся. Подчинятся, даже если он им скажет, что это самый короткий путь домой, в Италию. Да что, собственно, Рим!

Почему он должен так держаться за эту точку на карте? Ведь никто на свете не знает, как он мало связан с этим городом, с тем духом и смыслом, который этот город в себе хранит и лелеет – при помощи своих законов, звериных зрелищ, обжорства знати и наглых безумств черни.

Забавно: чем меньше он ощущал себя римлянином, тем с большей для него, Рима, пользой действовал. Пожалуй, он только однажды изменил этому правилу, повел себя как истый, старой закваски квирит, и это принесло отвратительные результаты.

Случилось это на берегу все того же Евфрата. Там должна была состояться встреча царя Каппадокии, римского полководца и посла парфянского владыки в лице его полубогоравного брата. Сулла явился на встречу с небольшим опозданием, когда высокие собеседники уже заняли свои места, он спокойно и решительно занял место между ними, что по всем представлениям – и восточным и западным – являлось как бы постановкой себя над другими. Да, он был римлянин, но просто высокопоставленный представитель своей страны, он унизил царя и царского брата, оставив их по правую и левую руку от себя.

Римские офицеры торжествовали, особенно те, в ком сохранился дух старой, сципионовской закалки, но результаты такое победоносное поведение принесло плачевные. Царь Каппадокии был свергнут – его обвинили в недостойном пресмыкательстве, и на трон взошел правитель, Риму откровенно враждебный. Посол парфянский был обезглавлен по тем же причинам, и великое Парфянское царство стало медленно, но неуклонно превращаться в противника Римской республики. И через какие-то два с половиной десятка лет в битве при Каррах «обиженные» парфяне полностью истребили римскую армию под началом Марка Красса.

…Солнце жгло немилосердно.

Истекающий кровью гладиатор все менее и менее ловко уворачивался от расчетливых, осторожных атак противника. Толпа орала и требовала последнего удара. Разгоряченные матроны свешивались через перила своих лож и вопили такое, отчего появлялись странные мысли о природе этой части рода человеческого. Видимо, мужчины просто вынуждены были в свое время взять на себя военное дело, поскольку могли вести его хоть в каких-то человеческих рамках. Можно представить, что случилось бы, сойдись две армии женщин!

В Беотии Сулле довелось видеть (и при этом уцелеть) процессию вакханок. Самую настоящую. Было принято считать, что традиция эта угасла. Ничуть не бывало.

По лунной дороге неслась, истерически танцуя, толпа обнаженных женщин с распущенными волосами, исцарапанными лицами. Местный юноша подкрался к процессии в надежде вырвать из нее, как потом выяснилось, свою возлюбленную. Но он был неосторожен, и вакханки заметили его, вернее сказать, возлюбленная его и выдала. Шесть десятков озверевших голых баб накинулись на козопаса, он пробовал отбиваться, а этого делать не стоило. Попадая в лапы силы, превосходящей твою безмерно, притворись мертвым, может быть, сила тобою побрезгует, может быть, что-то отвлечет ее слишком мощное и рассеянное внимание.

Козопас, рассчитывая на свою ловкость и умение быстро бегать, стал сопротивляться. Через короткое время от него осталась куча истерзанного воющего мяса. А возлюбленная собственноручно вырвала из его груди сердце…

Чем наши хуже? Или лучше?

Свесившиеся благородные матроны пытались дотянуться до топчущихся на окровавленном песке вооруженных мужчин своими когтистыми, как у грифов, лапами. И, право слово, их пальцы выглядели страшнее меча и трезубца. Растрепанные волосы свисали вниз и раскачивались, придавая зрелищу вид нестерпимо варварский.

– Что-то сегодня уж особенно все разгорячены, – проскрипел Карма.

– Ты просто постарел.

– Ты говоришь так, словно эти твари вызывают у тебя хоть какое-то сочувствие.

– Ты прав, сочувствия они у меня не вызывают. И вызвать не могут.

Само собой разумеется, он перепробовал всех сколько-нибудь привлекательных женщин Греции, Понтийского царства, Пергама, Лидии, Каппадокии, Сирии и Вифинии. И не из какой-то особой природной потребности. Просто в угоду создавшемуся в воображении его воинов образу. Что есть сила, что есть власть – для большинства людей, особенно людей с оружием в руках? Это возможность овладеть как можно большим количеством женщин. Вступая в какую-нибудь провинцию, полководец фактически брал в жены всех женщин, проживавших на ее землях. Разумеется, он обладал правом выбирать и не спать со всеми подряд. Но все равно, этих избранных должно быть много. Невзирая на солидный возраст и усталость, сопряженную с ведением воинских действий, командующий армией не имел права ограничиваться меньше чем тремя красавицами за ночь. Это было как бы свидетельством его воинской полноценности. Кто бросится в атаку по команде человека, которому женщина нужна всего лишь раз в неделю? Все женщины, доставляемые в палатку Луция Корнелия Суллы, величайшего полководца, прославленнейшего человека, считали своим долгом продемонстрировать искусство любви в полной мере, дабы не ударить в грязь лицом перед таким знатоком, каким слыл Сулла. Здоровьем Счастливый обладал прекрасным, мог пьянствовать неделями и неделями не пить, находясь на марше. Отчасти его репутация величайшего искусника и чудотворца в постели была оправданна, но в основном поддерживалась с помощью друзей, с которыми Сулла легко и охотно делился жрицами, царевнами, дочерьми племенных вождей или просто популярными в тех или иных местах шлюхами.

Интересно, что давнее увлечение Счастливого мальчиками ничуть не портило его репутацию; в те времена в этом никто не видел ничего предосудительного, и даже бывалые, покрытые рублеными шрамами, просоленные ветрами морские волки прибегали к услугам корабельных юнг. Хотя, безусловно, предпочитали общество опытных портовых проституток.

Большой опыт не всегда бывает положительным. Держа в своих объятиях женщин смуглых, бледных и черных, женщин истеричных и покладистых; женщин стыдливых, разыгрывающих стыдливость, бесстыдных и бесстыдность разыгрывающих; женщин молчаливых и вопящих; женщин высокого происхождения и дочерей нищих; красавиц и уродок; женщин одноногих, одноглазых и даже одногрудых; женщин, что-то от него желающих и искренне предлагающих ему все (что Сулле можно было предложить?); женщин, подосланных убить его, и женщин, готовых за него умереть, – он не то что никогда не был счастлив, он никогда не был взволнован…

Меченосец упал на колено. Боец с трезубцем не спешил добивать противника, это вполне могло быть уловкой. Силы, оставленные для последнего броска, всегда огромны.

– Нет, умрет, – пробормотал Карма, зевая.

Трезубец неуловимым движением коснулся шеи стоявшего на колене и отлетел. Меч, обязанный его отбить, опоздал.

Публика взвыла.

Начиналось самое интересное. Чтобы возбудить публику еще больше, трезубец еще несколько раз касался остриями своего нептуновского оружия облитой кровью кожи меченосца.

Несчастный крутился на правом колене, сдирая кожу о песок, но ему было не успеть за свирепыми перемещениями обладателя трезубца.

Все, развлечение пора было кончать.

«Да, – лениво подумал Сулла, – сейчас проткнет живот и вытащит внутренности наружу. Очень будет красиво».

И тут кто-то дернул его тогу. Сзади, довольно сильно и резко.

Сулла сначала решил не оборачиваться, потому что его гневный взгляд осудил бы несчастного (или неловкого) на немедленную смерть.

Но потом все же…

Он увидел довольно высокую женщину лет двадцати четырех, одетую как и подобает родовитой римлянке. Прическа – произведение искусства. Глаза – таких живых глаз он не видел в своей жизни. Они были не только прекрасны, эти глаза напоминали о чем-то. Давнем. Прекрасном. И жутком. Она виновато улыбалась.

– Прости, Счастливый Сулла, я только выдернула нитку из твоей тоги, чтобы у меня остался хотя бы ничтожный кусочек твоего счастья.

– Ты смелая женщина, – сказал диктатор.

Окружавшим его смысл этих слов был слишком понятен.

Но звук ее голоса заглушил всеобщий рев. Рев имел отношение к тому, что произошло на арене. Сулле не хотелось заканчивать беседу с этой женщиной, но он невольно повернул голову.

Оказывается, произошло следующее – в последнем движении истекавший кровью меченосец почти без замаха, но с поразительной точностью швырнул свой короткий самнитский меч в соперника.

Попал. Прямо в горло. Уже считавший себя победителем и, может быть, свободным человеком, посланец Нептуна судорожно схватился за рукоять и, напрягшись, вырвал ее. Из его горла хлынул мощный поток крови.

– О, как он вопит, – прошипел, хихикая, раб-обезьяна.

– Ты сегодня навестишь ее, – сказал ему Сулла.

– Кого? – Карма был не в силах оторваться от столь полнокровно заканчивающегося зрелища.

– Ее.

– Ее? – заинтригованная обезьяна закрутила головой и очень скоро поняла, с кем именно диктатор обменивается взглядами.

И какими!

– Кто она?

– Она?

– Ты переспрашиваешь потому, что не хочешь отвечать? – В голосе Суллы зазвенел металл, которым он мог поразить насмерть.

– Кажется, ее зовут Валерия.

– Это все?

Карма покряхтел, поскреб характерным движением дряблый подбородок.

– Она дочь Мессалы. И, тебя это позабавит, родная сестра Гортензия этого болтуна.

– Мне все равно, чья она сестра, мне хотелось бы знать, кому она доводится женою.

– Разведена. Недавно.

Сулла еще раз обернулся. Валерия, не отрываясь, смотрела в его сторону. Все так же – и ослепительно, и мягко улыбаясь.

– Странно.

– Что странно, господин?

– Судя по всему, она часто бывает на общественных празднествах. Пусть бы и с мужем. Почему я раньше не обращал на нее внимания?

Карма выразительно пожал плечами.

– У меня есть как минимум два ответа.

Сулла вопросительно молчал.

С арены крючьями утаскивали трупы мертвецов, бегали мальчишки и посыпали лужи крови белым песком.

– Во-первых, господин, ты вообще обращаешь на женщин мало внимания.

– Ну а во-вторых?

– Ну а во-вторых, женщина всегда сумеет устроить так, чтобы на нее обратили внимание именно в тот момент, когда ей это удобнее всего.

– Разведена. Недавно.

– Вот видишь, ты сам все понял. Случай приобыкновеннейший, даже тоска берет. На мой взгляд, коли уж заниматься этим тряским и потным делом, то по своему хотению и с предметом собственного выбора.

Сулла то ли усмехнулся, то ли кашлянул в кулак.

– Я не припомню случая, когда бы мы столько времени потратили на беседу о какой-либо женщине.

– Вот именно, – подхватил Карма, – постамент слишком велик для статуи.

Диктатор в этот момент снова обернулся и снова встретился взглядом с Валерией.

Карма дернул его за рукав:

– Гляди, гляди, львы! И какие! Настоящие мавританские львы. Интересно, кого выставит против них Деметрий.

– Итак, завтра же ты отправишься к ней и скажешь…

– Ну что сказать, я найду.

– …что я желаю ее видеть. И разговаривать с нею.

Карма открыл рот.

– Разговаривать?! Так прямо ей и… Впервые слышу, чтобы женщине заранее сообщали, что с ней будут делать. Да еще… да она обидится!

Сулла внимательно смотрел на арену. Стоявший в центре ее гривастый гигант мощно лупил себя по впалым бокам хвостом толщиной в руку гладиатора.

Карме он в этот момент чем-то напомнил хозяина, и от дальнейших комментариев раб воздержался.

 

Глава вторая

Карма

79 г. до Р. X.,

675 г. от основания Рима

Красавец Фронтон медленно прохаживался по каменному полу атриума от одной мозаичной стены до другой. На нем были сандалии из крокодиловой кожи, загорелые икры оплетали золоченые шнуры, на груди начищенного до блеска панциря сияли головы серебряных горгон, алый плащ плавно колыхался в такт шагам. Левой рукой молодой квестор консульской армии опирался на рукоять кавалерийского меча, в правой держал, прижимая к панцирю, шлем с оранжевыми, синими и белыми перьями.

Фронтон был хорош.

К тому же он был молод, удачлив, богат и богатство свое получил в наследство, а не путем сомнительных махинаций с проскрипционными списками, как многие в то время.

Наконец, самое главное – он был любимцем самого Луция Корнелия Суллы.

Человек, наделенный таким количеством достоинств, не может не чувствовать себя в высшей степени уверенно, пускаясь в любое жизненное предприятие. Гай Меммий Фронтон волновался. Краснел, бледнел и всерьез считал, что забыл латинский язык, тот самый, на котором ему сейчас придется изъясняться.

Виною всему была она.

Та, которая выбирается сейчас из небольшой мраморной ванны с миндальным молоком, та, которую четыре голые (только на щиколотках браслеты) рабыни заворачивают в отрез нежного фригийского полотна, та, к полупрозрачным ноздрям которой курчавобородый врач-финикиец подносит серебряный флакон с особой дыхательной смесью.

Сидящий в углу залы секретарь встает с расшитого парфянского пуфа и обходит залу по периметру, проводя длинным тростниковым стилосом по прутьям золоченых клеток, побуждая сидящих в клетках птиц к пению.

Некоторые откликаются, и тогда Валерия, лежащая на длинном, красного дерева столе, улыбается.

Следуя последней греческой моде, сестра Гортензия не выносит греческих кифаристок и флейтистов, она желает вернуться к естественной жизни. Отсюда настоящие певчие птицы, купание в ключевой воде и в миндальном молоке, специально доставляемом каждое утро с апеннинских предгорий; никаких мидийских и тирских притираний и полный отказ от уксуса. Идеальной белизны можно добиться и другими способами.

– Гай Меммий Фронтон, – сообщил секретарь, выходя на второй круг общения с пернатым хором.

– Кто это? – томно спрашивает Валерия.

– Квестор консульской армии. Очень видный мужчина. Богат. Друг Суллы.

– Где же мне его принять?

– Лучше в мраморной беседке, пинии сейчас отбрасывают на нее благодатную тень.

Фронтон сразу же упал на колено. Наколенник мужественно лязгнул о камень. Левая рука припала к груди как раз между двух безобразных горгоньих физиономий.

– Едва вас увидев во время вчерашнего праздника… – Далее последовал довольно длинный, не слишком (против ожидания Фронтона) путаный рассказ о размерах, силе и глубине вспыхнувшего чувства.

Валерия слушала, мечтательно (но отнюдь не поощрительно) улыбаясь, забавой в этот момент ей служил собственный изумительно изогнутый каштановый локон.

– И теперь я жду только твоего ответа. – Голова гордо (действительно гордо) склонилась на грудь. Красивая голова, гордо склоненная на широкую, мужественную грудь.

По губам Валерии пробежала досадливая гримаска. Что теперь ей делать со всем этим?

– Скажи, а ты действительно служишь у Суллы?

– О да! – Голова выпрямилась, глаза вспыхнули.

– И-и, – Валерия снова притронулась к локону, но теперь он ей не помогал, – и что он за человек?

– Он? Человек? – Фронтон рассмеялся. – Порою мне кажется, что он не человек.

– А кто?! – искренне удивилась сестра Гортензия.

– А что-то вроде бога. Он умен, как бог, он добр, как бог, он щедр, как бог, он… он… силен, как бог. Служить ему не тягота, но наслаждение, ибо приказы его всегда…

– Хорошо, хорошо, но ведь ходят слухи, что он… ну, ты должен меня правильно понять…

– Проскрипции? Якобы кого-то он приказал убить… Но скольких из числа тех, кого убить надо было непременно, он простил! И даже одарил! Он немстителен, и это еще один божественный признак. Проскрипции, списки! А ты вспомни, что творили в городе Марий и Цинна, когда власть принадлежала им: ручьи крови бежали по городским улицам, царило бесчестье и предательство. А Сулла – ведь ты только представь себе, клянусь Юпитером-громовержцем, обычный человек не способен на такое, – он простил своего злейшего врага.

– Этого старого Мария?

– Да! Несмотря на все подлости, которые от него претерпел. Он казнит только тогда, когда не казнить нельзя.

– Но жестоко высмеял Мария, иногда это больнее.

– Ну что ж делать, он должен был показать этому старому кровопийце, кто он есть. – Фронтон грациозно поднялся с колена. И произнес то, до чего по складу своего характера в общем-то не должен был додуматься. – У меня такое впечатление, что Сулла появился на свет, чтобы высмеять весь этот мир за его ничтожность.

Валерия улыбнулась, благодарным взглядом окинула статного красавца.

– Спасибо за интересное утро.

– Но… Но мое предложение?!

– Ах, замуж. – Улыбка поблекла, задумчивое выражение лица превратилось в скучное. – Это так неожиданно…

– Я понимаю, мне придется подождать.

– Вот-вот, подождать, и даже, я бы так сказала, неизвестно чего.

Красивая голова напряженно наклонилась вперед.

– Я дам ответ.

– Когда?

– Когда? А вот после Сатурналий сразу и дам.

– Это как-то не очень скоро…

– Но это когда-нибудь будет, не правда ли?

С тем обожатель Суллы и красавицы Валерии покинул дом. Он был переполнен чувствами самыми необъяснимыми. Фронтон был уверен, что все сделал правильно, и вместе с тем мучился от ощущения, что все испортил.

Буквально через несколько мгновений после исчезновения красавца квестора явился облаченный в простой голубоватый хитон неприглядного вида человечек и заявил, что его зовут Карма и что послан он не кем иным, как Луцием Корнелием Суллой.

Валерия с интересом, но одновременно и с некоторой брезгливостью смотрела на это существо. Ей было странно, что человек, с которым у нее, как ей казалось, начала устанавливаться определенная (и пока совершенно неопределенная) связь, послал в качестве вестника существо подобного рода. Урода. Не есть ли это указание на тот род чувств, что он испытывает к ней! Или, наоборот, надо тут все понимать по-другому – под отвратительной оболочкой часто хранится прекрасная жемчужина.

Пока омытая миндальным молоком красавица занималась сложными и, честно говоря, бесполезными истолкованиями, раб удобно устроился у ее ног на специально истребованной скамеечке. Стоять на колене он не любил и в данном случае не считал уместным.

– Я послан к тебе, Валерия… чтобы… – Карма, оказавшись в состоянии некой внутренней борьбы, замолк. – Я послан к тебе, – наконец сказал он твердо.

– Кем? – мило улыбнулась в ответ Валерия.

– Вероятно, ты догадываешься.

– Вероятно, я догадываюсь, но ты все же потрудись произнести имя того, кто тебя послал.

– Этого человека зовут Луций Корнелий Сулла.

– И что же он повелел мне передать?

– Я передам тебе то, что он повелел передать.

– Так передавай же!

Во всем облике женщины чувствовалось неподдельное и радостное возбуждение.

Кажется, именно это и не понравилось Карме, во время искусственно и искусно растянутой преамбулы он как следует изучил свою собеседницу.

– Чего же ты ждешь?!

– Я жду, что ты дашь мне слово.

– Бери. Бери любое, хоть первое, хоть последнее, хоть звучное, хоть бранное, только начни.

Карма смотрел в сторону и едва заметно гримасничал, ему эта миссия нравилась все меньше.

– Я не могу начать говорить, пока ты не пообещаешь мне молчать.

Валерия надменно подняла бровь.

– Что ты себе позволяешь?!

– Молчать о том, что я тебе скажу.

– Я не понимаю, чего ты от меня хо… нет, клянусь Кибелой, кажется, начинаю понимать. Ты пришел мне сказать что-то важное, нечто такое…

– Что будет стоить мне жизни, как минимум, если до слуха Юпитера в образе Суллы дойдет, что я об этом говорил.

– Ты говоришь загадочно, раб, поэтому говори дальше. Я позволяю тебе.

– Но слово!

– Ах да. Можешь положиться на меня. Сулла не узнает ничего из сказанного тобою. В том случае, конечно, если моя честность не пойдет в ущерб ему.

Карма поклонился.

– Итак, ты обещала, и я вижу, ты относишься к числу тех людей, обещаниям которых верить можно.

– Я в нетерпении, начинай же!

– Не скрою, моим желанием является расстроить вашу встречу с моим хозяином.

– Расстроить?!

– Ты обещала похоронить мои слова в своем сердце.

Валерия кивнула.

– Сначала я хотел вызвать в тебе отвращение к нему сообщением, что он старик, ему шестьдесят лет; тем, что он немощен и дрябл, но это было бы ложью. Ты видела его сама, да и молва, которая бродит о нем по всей Азии и Италии, опровергает мои слова.

– Воистину так, – улыбнулась красавица.

– Тогда я хотел сказать тебе о том, что большую часть своей телесной любви Луций Корнелий Сулла привык изливать не на женщин, а на мужчин. Не зря же вокруг него непрерывно вьются актеры, юные мимы, и даже среди ликторов у него только юные красавцы. Ты на это ответила бы мне, что тебя это не касается, кроме того, у Суллы было в свое время несколько жен и детей, что свидетельствует о том, что он нормальный мужчина. А мальчики – дозволенная слабость.

– Вот именно.

– Тогда я мог рассказать, а Метробий, что томится в прихожей твоего дома, – подтвердить, как вел себя престарелый отец отечества нашего в азиатских походах, со сколькими и, главное, с какими представительницами твоего пола он вступал в связь, ничем не брезгуя, ничего не избегая. Но потом решил, что этими рассказами я добился бы обратного эффекта. – Валерия, улыбнувшись, опустила глаза. Но ненадолго. – Ты бы поторопилась встретиться с ним, чтобы доказать, что твои объятия лучше всех прочих и в них только поседевший муж государственный обретет счастье, которое столь долго от него ускользало.

Карма замолчал.

Валерия с неподдельным интересом смотрела на этого искренне пригорюнившегося человека. О нем много интересного рассказывали в Риме, никто, правда, не осмеливался утверждать, что диктатор находится под каким бы то ни было влиянием этого существа, но портить отношения с рабом Счастливого никто не хотел и все опасались.

Чего же ему теперь надо?

Что же такое он хочет рассказать?

Мелкие мурашки побежали по великолепной, холеной коже красавицы.

– Долго ты будешь молчать?

– Сейчас, сейчас я все скажу. Я прошу тебя еще раз подтвердить, что ни слова из сказанного сейчас между нами до слуха обожаемого Луция Корнелия Суллы не дойдет.

Неприятная морщина скользнула по переносице Валерии.

– Я же уже один раз дала слово. И потом, коли уж ты доверился женщине, как сказано у Пиамбра, – терпи.

Карма склонил голову.

– Согласен с тобой. В это предприятие, которое может стоить мне дорого, даже слишком дорого, заставила меня пуститься одна лишь любовь к Сулле. Я хотел убедить тебя, что встреча с тобой для него смертельно опасна.

– Опасна? Смертельно? Да не смеши!

– Я говорю правду.

– Все те сотни азиатских царевен и шлюх были ему на пользу, а я – во вред?! Не кажется ли тебе, что ты оскорбляешь меня, человек, похожий на обезьяну?!

Карма энергично и серьезно замотал головой:

– Нет, нет. Все дело в том, что по отношению ко всем ним он был холоден…

Глаза Валерии медленно налились сиянием.

– А по отношению ко мне…

– Он, кажется, увлекся тобой.

Красавица вскочила и закружилась по беседке. Она была в полном восторге и не скрывала этого. Госпожа никогда не стесняется раба. Она что-то щебетала, хихикала, улыбалась, слегка хлопала себя руками по щекам, а потом вдруг остановилась.

– Но ты сказал, что это опасно?

– Чем, ты хочешь спросить?

– Хочу и спрашиваю: чем?

– Дело в том, что Луций Корнелий Сулла женат.

Озабоченность появилась в облике девушки.

– Женат? И никто об этом не знает? В целом Риме никому ничего об этом не известно, чушь!

– Мне же известно.

– Что тебе известно, рассказывай немедленно. Его жена здесь? Почему он ее прячет? Она уродлива?

Карма улыбнулся, кажется, ему удалось вывести это слишком самовлюбленное полноценное существо из себя.

– Нет, ее здесь нет.

– Вот видишь. Она кто? Царица, простолюдинка, а может быть, какая-то змея? Что ты молчишь?

– Третье ближе всего к истине.

Валерия вдруг сжалась и медленно села на свое прежнее место.

– Говори.

– Уже в сотый раз я должен буду сказать, что мы путешествовали по Азии. И в одном из городов…

– Каком?

– Есть такой небольшой город Нимр неподалеку от Эфеса. Сулла женился на дочери местного бога.

– Ах, бога! – Валерия весело захохотала, но смех ее так же быстро прервался, как и возник. – Имеется в виду истукан, высеченный из камня, да?

– Насколько я понял, нет.

– Так ты не знаешь точно?

– К этой дочери Сулла входил один.

– А ты в это время беседовал с отцом ее, богом? – ехидно спросила собеседница.

– Нет, я беседовал с верховным жрецом, он-то мне и поведал о том будущем, которое грозит мужу богини, если он ей изменит.

– Как ее зовут?

– Истина.

– Жуткое имя. И история вся какая-то глупая. Жрец обманул тебя. Сколько раз потом Сулла изменял своей женушке и что плохого с ним случилось?

– Погоди веселиться…

– Да понятно мне все, ты пришел меня запугивать, чтобы я отказалась от человека, который так мне нравится, только с одной целью. Ты боишься, что с моим появлением при Сулле пропадет твое влияние, что я заменю ему тебя…

Валерия остановилась, сообразив, что говорит глупости.

– Прекраснейшая, ну подумай сама над своими словами, какая и в каком отношении может быть конкуренция между тобой и мною?

Красавица покраснела.

– Но все равно твоя история с этой азиатской женой выглядит неубедительно! – Губы ее сердито надулись.

– Она выглядит неубедительно потому, что рассказана не до конца. А суть вот в чем. Изменой, по мнению этого жреца, будет считаться не совокупление с какой-либо женщиной, даже не женитьба на ней и даже не рождение детей от нее.

– А что же тогда?!

– Любовь. Если Сулла полюбит, он станет клятвопреступником и должен будет приготовиться к самому страшному.

– К чему?

Карма развел узкими руками и изумленно поднял брови.

Валерия задумалась. Думать долго, как всякая красивая женщина, она была не в состоянии.

– Ты рассказал Сулле об этом разговоре?

– Разумеется.

– И что он?

– Он рассмеялся мне в лицо.

Валерия передразнила гримасу Кармы.

– В такое лицо очень даже хочется рассмеяться.

– Благодарю тебя, прекраснейшая.

– Если обиделся – дурак. А я считаю, что должна относиться к этой истории так, как к ней относится он.

– Думаю, сейчас он о ней уже слегка подзабыл.

– Вот видишь!

– Но ты обещала мне ничего о ней не говорить ему.

– То есть?

– Пообещав молчать о нашем разговоре, ты пообещала молчать и об этом.

Валерия наморщила лоб.

– Ты поймал меня в ловушку.

– Клянусь Юноной, нет, нет и нет. Я просто слишком дорожу жизнью и будущим своего хозяина, поэтому я хотел заручиться твоей поддержкой.

– Не понимаю.

– Ты любишь его, Валерия?

– Кажется, да.

– Ты не просто увлечена величием имени и славою этого человека?

– Нет, я люблю его.

– Не корысть влечет тебя к нему?

– О нет, я его люблю.

– Не жажда новых ощущений?

– Нет, нет и нет!

– Ты любишь его?

– Да. Да!

– Тогда умоляю тебя, оставь его.

– Почему?

– Твоя любовь убьет его!

– Из-за бормотания какого-то азиатского жреца? Может быть, вообще неправильно тобою понятого. Я должна отказаться от величайшего счастья! Убирайся вон!

– Ты не любишь его.

– Что?!

– Любовь должна оберегать то, что любит.

– Рабская любовь, такая, как твоя. Ты сделал свое дело, ты можешь…

Карма тяжело, кривовато встал со своей скамеечки.

– Нет, я не сделал своего дела.

– Что еще?! – недовольно покосилась на него Валерия.

– Я должен передать тебе приглашение своего хозяина прибыть к нему на виллу сегодня вечером. Он сказал, что будет очень ждать тебя.

Произнеся эти слова, Карма развернулся и, почему-то прихрамывая, зашагал прочь по каменному полу.

Валерия разжала ладонь, в которой держала золотую монету, ту, что собиралась вручить счастливому вестнику, и швырнула вслед рабу.

 

Глава третья

Карма (продолжение)

79 г. до Р. Х.,

675 г. от основания Рима

Густая безлунная тьма лежала на землях Кампании. Покрыты ею были виноградники, оливковые рощи, шеренги кипарисов вдоль дорог, пологие холмы, только ленивый лепет прибрежных волн жил какой-то своей жизнью.

Тьма легла и на огромную виллу диктатора неподалеку от Кум. Четыре светильника, собравшие вокруг себя огромные рои всевозможных насекомых, горели по углам террасы, обращенной к невидимому морю. Впрочем, двух людей, стоявших в обнимку у перил террасы, недосягаемость моря ничуть не волновала, с них достаточно было того роскошного черного театра, который являл им гигантский распахнутый небосвод.

Сулла одной рукой обнимал Валерию за плечо и что-то шептал ей на ухо, она держала его за пояс и слушала так, словно готова была предаваться этому занятию еще тысячу лет.

Никто на земле ни под каким предлогом не посмел бы порушить этот союз перешептывающихся – как будто они уже в раю – душ. Только цикады со своим стрекотом были допущены сюда, но эти звуки были так привычны, что их не замечали.

Но вот из темноты появился человек, который готов был нарушить идиллию. Он появился за спинами у любовавшихся картинами звездного свода.

Он молчал, но его было слышно по звуку дыхания.

– Карма, – произнес Сулла, и никакого выраженного отношения не прозвучало в этом голосе. Ни радости, ни осуждения, ни возмущения, ни скуки.

– Да, это я, господин, – прошептал раб.

– Где же ты был все эти дни? Я чуть было не объявил тебя беглым.

Карма усмехнулся шутке хозяина, вернее, не шутке, а тому, что хозяин способен шутить.

– Я был в Риме.

Сулла ласково подышал в ухо Валерии.

– В твоем голосе слышится какая-то угроза, раб.

– Если хочешь знать, она там не только слышится, она там есть на самом деле.

– Не ты ли мне угрожаешь?

– Тебе угрожает Рим.

Это звучное и даже многозначительное заявление никак не повлияло на поведение Суллы. Он продолжал обниматься с любимой женщиной и любоваться звездами.

– И в чем же это выражается?

– Они избрали консулами Публия Сервилия и Аппия Клавдия, представляешь?!

– Да, не лучший выбор, много амбиции, мало… В общем, они, я разумею римлян, еще наплачутся с ними.

– И это после того, как я настаивал, уговаривал, требовал, извел двести тысяч сестерциев… – Карма задохнулся от ярости и стал шумно чесать щеку.

– А кто тебя просил настаивать, угрожать, в конце концов, кто тебя просил тратить мои деньги на такие… глупости, как предвыборная борьба?

– Но ты же сам…

Сулла повернулся, нежно приобняв Валерию.

– Что я сам?

– Ты хотел, чтобы консулами не были эти, как ты сам выразился, златорунные, но бараны.

Сулла вздохнул.

– Ты слишком буквально меня понял.

Карма обессиленно сел на каменный выступ.

– Что же теперь делать?

Диктатор подошел к нему и с неожиданной симпатией потрепал по голове.

– У тебя такое впечатление, что мир рушится, да?

Раб поднял на него по-собачьи блеснувшие глаза.

– Что-то вроде этого.

– Ладно, – сказал Сулла после короткого раздумья, – я собирался завтра порыбачить, потом заняться огородом, но ради своего раба, вернейшего, стариннейшего друга, я изменю свои планы. И думаю, что ты наконец-то что-то поймешь.

– Пока не понимаю.

– Завтра на рассвете мы выезжаем в Рим.

Весть о том, что после шестинедельного отсутствия Луций Корнелий Сулла прибывает в Рим, произвела большое впечатление в городе; если бы в то время был в ходу порох, можно было бы сказать, что это был эффект разорвавшейся бомбы.

Вновь избранные консулы испугались. Конечно, никогда еще такого не бывало, чтобы должностные лица, вступившие в исполнение… но Сулла может все.

Может быть, его обидело, что церемония вступления в должность прошла без его участия?

Но как она могла пройти с его участием, если ему было послано до сотни приглашений и получено столько же отказов. Если было велено им самим до десятка раз проводить эту церемонию без него, ибо ему плевать, как она пройдет и кто именно будет избран.

В этом ответе, несомненно, усмотрели проявление всевластья и всемогущества. Только человек, владеющий всем, может позволить себе до такой степени ничем не интересоваться.

Но вот поговаривают, его доверенный раб Карма торчал в городе с мешком денег во время выборов. Не проверял ли, с его обезьяньей помощью, великий Сулла, насколько лоялен великий город по отношению к своему истинному правителю?

Может статься, что раб вел свою игру.

Но на это многие возмущенно и справедливо замечали, что лучше пойти и принять яду в теплой ванне, чем отдать назначение римских консулов рабам.

– Но не просто же рабам? – робко пели другие.

– Все равно, – отвечали самые гордые, – пусть вся кровь вон, зато честь при мне.

– Тем не менее – приезжает.

– Вступил в город через Эсквилинские ворота.

– Не намек ли это на события первой Реставрации? Тогда тоже основные дела делались у этих ворот.

– Остановился в бывшем доме Сульпиция!

– Нет, что такое вы говорите?! В доме Цинны! Луция Корнелия Цинны. Если бы Сульпиция, то это бы еще ничего. А вот Цинна – это дурной знак.

– И, говорят, не привел с собой ни одного легионера, кроме почетной охраны и ликторов.

Все восприняли это как особенно дурной знак. Самые предусмотрительные лавочники – в городе всегда есть такие, излишняя подозрительность сильно мешает их торговле, но рано или поздно спасает жизнь, так вот такие лавочники, по большей части выходцы из Лукании и Этрурии, стали закрывать лавки.

Но количество тех, кто ждал огромных, непременных и скорых благодеяний, было значительно больше. Конечно, размышляли они, Сулла отсутствовал полтора месяца только с одной целью – накопить побольше богатств, которые можно было бы обрушить на головы римского народа.

– Выступать он будет завтра?

– Завтра!

– На форуме?!

– Где же еще?

С самого раннего утра народ начал стягиваться к этому историческому месту. Несли с собой складные стулья, подушки, съестные припасы, кувшины с вином и особые бурдюки, применявшиеся в качестве переносных туалетов.

Форум кипел с самого утра, хотя было известно всем, что если правитель и захочет что-то сказать своим подданным, то не раньше полудня, ибо так он поступал всегда.

И Публий Сервилий и Аппий Клавдий позаботились о том, чтобы в собравшейся толпе были не только вооруженные люди из консульской стражи, положенной по закону, но и несколько сотен переодетых, с ножами под одеждой – на случай возникновения «беспорядков», так они говорили между собой, втайне прекрасно себе представляя, что эти убийцы понадобятся им, скорее всего, для другого – для физического устранения Суллы, если тот потребует публичного отречения консулов от власти.

Консулы успели даже провести ночные тайные переговоры с народным трибуном Гаем Метрономом, они пытались объяснить ему, что потеря власти консулами неизбежно повлечет за собою и его отстранение от должности, ибо Сулла задумал не что иное, как полную и окончательную диктатуру, на манер той, к которой прибегал в свое время Писистрат в Афинах. А может, и того хуже – он объявит себя царем.

– Народ не будет против, – сказал народный трибун.

– Вот именно, – прошипел Публий Сервилий.

– Да, – кивнул Метроном, – нам нужно подготовиться как следует.

– Иначе история нам этого не простит, – произнес Аппий Клавдий.

Простые горожане, не имевшие собственных политических видов, тем не менее тоже чувствовали необычность ситуации. А как же – жил и жил себе под Кумами на вилле и вдруг неожиданно появился!

Что-то здесь не так.

Люди, не успевшие обогатиться в первые дни повторной Реставрации, как это сумели сделать, например, Марк Лициний Красс и многие другие, очень надеялись, что счастливый и справедливый Сулла явился из своего роскошного и добровольного заточения с новыми проскрипционными списками. Снова начнет передел имущества, ибо не все его противники наказаны в должной мере; многие скрытые марианцы не поплатились как следует, кое-кому из дальних друзей Сульпиция, Цинны и Главция удалось сохранить значительную часть богатств.

Разве сейчас не лучший день для того, чтобы свести окончательные счеты?!

Явились и те, кому нечего было ждать, в то же время и бояться нечего; те, кто рассчитывал просто поглазеть и повеселиться за чужой счет.

Есть на свете люди, непоколебимо верящие, что существует в мире какой-то «чужой счет» и что главная его особенность и назначение – это обслуживать их интересы.

Чернь!

Чернь!

Чернь!

Черни было больше всего.

Когда солнце поднялось уже довольно высоко, и порция воды у водоносов стоила уже четверть асса, и в общем гуле ожидания стала слышна отчетливая нота раздражения, пронеслось:

– Идет.

– Идет!

– Где он?!

– Он идет!

– Вон, смотрите, вон!

Сулла шел не обычной дорогой, а по улице Субуры; навсегда осталось тайной, почему он выбрал этот не самый парадный маршрут. Одни говорили, что он опасался наемных убийц, которые как раз и ожидали его на привычном маршруте, другие судачили о рассеянности Счастливейшего, охватившей его в последние недели (этим же объясняли и произнесенную им речь), третьи вообще несли какую-то ахинею.

Главное, что Сулла оказался на форуме, появился на нем.

Как обычно, шестьдесят вооруженных юношей, детей самых родовитых и великолепных квиритских семей, сопровождали его, и это не считая положенных ему двадцати четырех ликторов, которые были одеты во все белое и несли связки ивовых прутьев с ритуальными топорами внутри.

Когда-то, во времена первых триумфов и первых триумфаторов, дикторская экипировка заключала в себе глубокий символический смысл. Связка розог служила императору (тому, кто пользовался в этот момент триумфом) напоминанием, что в мире есть не только победы и славные дни. Что в случае неудачи или предательства он будет выпорот этими дикторскими розгами самым безжалостным образом.

Сейчас, конечно, и тем более в связи с такой личностью, как Луций Корнелий Сулла, вспоминать об этих старых правилах было смешно.

Публий Сервилий и Аппий Клавдий, вновь избранные консулы, вышли навстречу правителю римского народа, носящему имя принцепса, и спросили у него, не желает ли он говорить.

Сулла кивнул.

Все знали, что он прибыл сюда именно для этого, но порядок требовал, чтобы консулы поинтересовались его планами.

Сразу же, в мгновение ока, образовался достаточно широкий коридор в толпе, ведущий к главной ораторской трибуне. Той самой, с которой еще не всеми забытый Руф произносил свои речи; той самой, где впоследствии ровно неделю стояла, источая червей, его отрубленная голова.

С этой трибуны обращались к народу и Марк Порций Катон: «Карфаген должен быть разрушен!», и Фабий Максим, за свою выдержку прозванный Кунктатором – Медлителем, он первым воскликнул: «Отечество в опасности!» Публий Корнелий Сципион с этой трибуны объявил, что Вторая Пуническая война закончена и Ганнибал разбит. Ливий Друз и Гай Гракх, Сатурнин и Гортензий и множество фигур гораздо менее значительных возвышали свой голос отсюда.

Теперь с этой трибуны хотел обратиться к римскому народу Луций Корнелий Сулла.

Он поднял руку, и шум на форуме стих.

Шум всегда стихал, когда он поднимал руку.

Рассказывали, что даже воды Эгейского моря вблизи Эфеса подчинились этому жесту и перестали плескаться.

– Моя речь будет короткой, ибо, клянусь всеми богами, в которых вы верите, о человеке следует судить по тому, что он сделал, а не по объяснениям, почему ему ничего сделать не удалось. Я сделал немало, и делал так, как считал нужным. Я многих лишил жизни, но клянусь Юпитером, только тех, кого жизни нельзя было не лишить. Иногда мои поступки были непонятны, но только для тех, кто не давал себе труда как следует задуматься, почему они были именно таковы. – На секунду Сулла прервался, словно для того, чтобы набрать воздуха в легкие. – Мое правление было бедствием для некоторых, бременем для многих и спасением для отечества. И всякому, кто захочет получить от меня отчет по любому вопросу, я дам ответ здесь и сейчас.

Ничто не бывает слишком длинным, даже благо. Недавно мой зять Помпей, вами же, квириты, прозванный Великим, дерзко сказал мне, что в натуре людей больше поклоняться восходящему светилу, чем заходящему. Я так быстро согласился с ним, что даже не успел обидеться.

Пришло мое время уходить.

Не из жизни. – Сулла широко и весело улыбнулся. – Я собираюсь прожить щедрый и разнообразный закат. Но не здесь, не с вами. У меня есть дом и сад. У меня есть любимая женщина.

Я ухожу в том смысле, что слагаю с себя титулы, возложенные на меня сенатом и приписанные чернью. Я более никто, я просто состоятельный землевладелец Луций Корнелий Сулла. Пользуйтесь последним моментом потребовать у меня отчета о тех делах, что вершил я, находясь во главе вас.

Я жду!

Острый как бритва взгляд синих глаз обежал толпу. Он как бы видел всех и обращался к каждому персонально.

Разумеется, никто – ни его зять, ни консулы, ни сенаторы, ни публика помельче – не верили, что этот человек говорит всерьез и не паясничает. То, что он намеревался сделать, никто никогда не делал.

Это было невообразимо.

Неслыханно.

Нелепо.

А поверить в серьезность этих слов, может быть, даже и опасно.

– Что ж, клянусь Юпитером, я был готов к разговору, вы оказали мне честь, поверив на слово, что мои злоупотребления были настолько невелики, что о них и говорить не стоит. Прощайте!

Сулла, не говоря более ни слова, сошел с трибуны и двинулся вон с форума, но не по тому живому ущелью, что старательно удерживали для него стражники и ликторы, он шагнул прямо в толпу. И она стала расступаться.

Толпа была настолько плотной, насколько это может представить себе горожанин, но она расступалась перед этим неторопливо, без всякой охраны идущим человеком.

Среди тех, кто, тяжко дыша, храпя, обливаясь потом, холодея от ужаса, скрежеща зубами, теснился сейчас вокруг него, было не менее нескольких десятков тех, что всю свою жизнь мечтали всадить ему нож в спину, вырвать сердце из груди и сожрать его. Они были совсем рядом.

Они были вооружены.

Никто бы не успел им помешать, но ни один из ненавистников даже не попробовал пустить в дело спрятанный под одеждой нож.

Еще несколько шагов.

Сулла оборачивается.

На лице его улыбка.

Не снисходительная, не презрительная, не издевательская.

Обычная дружелюбная человеческая улыбка.

Еще шаг, ступенька, вторая.

Сулла покинул форум.

Он оставил после себя такое замешательство, что некоторое время толпа пребывала в полном оцепенении.

Публий Сервилий, Аппий Клавдий, несколько видных сенаторов, Помпей, Квин Офелла и еще какие-то люди сгрудились возле ораторской трибуны.

Речи их были обрывочны и по большей части нелепы. Основной мыслью было – разыграл! Посмеялся! Надо готовиться к каким-то неприятностям.

– А если он действительно? – осторожно спросил кто-то из стариков-сенаторов. Помпей, красавец и любимец не только богов, но и богинь, снисходительно поглядел на него, девяностолетнего старца, и спросил:

– А ты, ты, старая развалина, отказался бы от власти?

Ответ на этот риторический вопрос был столь очевиден, что снова заговорили о том, чем может им всем грозить подобная выходка.

В том, что ничем хорошим, все были уверены.

– Ты должен поговорить с ним, – сказал Публий Сервилий Помпею.

– Почему я? – переспросил тот лишь для того, чтобы все остальные в сто голосов подтвердили ему, что он единственный человек, которого Сулла станет слушать, единственный человек, стоящий с ним почти на одной ноге, родственник, в конце концов.

Помпей дал себя уговорить.

– Подождем вечера. Может быть, станут известны еще какие-нибудь факты, которые от нас пока скрыты. Вечером я поговорю с тестем, несмотря на то что он, как вы слышали, не слишком-то меня жалует.

– Жалует, жалует, – замахал руками нервный Аппий Клавдий, – другого он бы за такую шуточку бросил в пруд с муренами, а тебе только попенял.

Надо заметить, что все эти хлопоты, планы были напрасны, бесполезны.

Спустя час, а то и менее после выступления на форуме Луций Корнелий Сулла, куманский землевладелец и молодожен, покинул Рим.

Он ехал верхом, обмотав голову сирийским шелковым башлыком, чтобы его не узнавали встречные. Престарелый Карма, едва не получивший удар во время выступления своего господина на форуме, тащился в телеге – такие используют для перевозки рожениц, когда они не в силах сами добраться до повитухи.

Разговора между господином и слугой не получилось.

 

Глава четвертая

Карма (продолжение)

79 г. до Р. X.,

675 г. от основания Рима

Любимое кресло Суллы вынесли на его любимую веранду с видом на залив. Тень давала широколистная сицилийская акация.

Луций Корнелий широким свободным шагом проследовал к своему креслу и уверенно уселся в него. Он вообще все делал уверенно: уверенно ходил, уверенно говорил, уверенно улыбался.

Рядом с ним шел секретарь, довольно крупный кудлатый малый с целой стопкой свитков, письменных принадлежностей и прочих приспособлений. Сулла нанял его недавно, ибо задумал написать воспоминания о своей бурной и довольно запутанной жизни.

– Слишком много накопилось слухов, только мне под силу развенчать их.

– Если эти слухи в твою пользу, развеивать их нет никакого смысла, – проскрипел в ответ на это Карма, – а если они тебе в ущерб, зачем лишний раз о них упоминать, пытаясь их развеять.

– Ты сделался философом, мой друг, – усмехнулся Сулла.

– Я твой раб! – злобно сказал Карма и куда-то удалился и не показывался несколько дней; он отказывался и от вина, и от женщин.

Старый раб был крайне, зверски, чудовищно недоволен своим теперешним положением, которое было прямым следствием положения его хозяина.

Сулла с удовольствием ловит рыбу.

Сулла с удовольствием возится в своем саду.

Сулла выращивает лучшие в округе смоквы.

Сулла часто и с удовольствием спит со своей женой.

Сулла – а это уже ни на что не похоже – с удовольствием беседует с ней по вечерам на веранде.

Они смеются чему-то.

Чему, скажите, можно смеяться, отказавшись от верховной власти и удалившись в добровольное изгнание на берег пустынного дурацкого моря?!

Сегодня хозяин виллы не собирается диктовать Снопсу, кудлатому рабу-письмоводителю, свои воспоминания, у него сегодня было другое дело.

Карма рвал на себе волосы, когда узнал, что за дело имеется в виду, – позор! кошмар! дичь и бред!

Оказалось, что жители соседнего городка Путеолы совершенно запутались в собственных делах. Кто, кому и сколько должен? Когда именно следует вернуть долг? Кому принадлежит дом, который арендуется испокон веку? Как считать деньги, отданные в рост? Кто регулярно обчищает городскую казну, не вскрывая казенного ящика? Вот в общих чертах то дело, которым предложили заняться Луцию Корнелию Сулле, порой мирившему царей, делившему царства и нарезавшему провинции, как творожный пирог.

Что побудило путеольцев обратиться к Сулле со своими насущными делами, трудно сказать. Глупость, смелость или простое человеческое желание послушать совета умного человека. Записи тяжб, лежавшие на столике перед Суллой, имели возраст и сто, и более лет; три четверти тех людей, что принимали участие в первом процессе, уже умерли. Претензии так переплелись семейными связями, многочисленными преступлениями и были так щедро снабжены различными предсказаниями, отзывами виднейших и подлейших столичных и прочих юристов, что общая картина представляла собою не что иное, как хаос.

– Что ты мне посоветуешь? – спросил Сулла у вечно мрачного Кармы.

– Сожги всю эту кучу доносов перед ними прямо на этом столе и вели начать новую жизнь.

– Мысль не самая глупая. С точки зрения судьи.

Представители Путеол, принесшие весь этот ворох бумаг, стояли тут же, понурившись. Они понимали, что возлагают на великого человека слишком запутанное дело. После слов этого похожего на обезьяну человека им стало совсем совестно. Может, действительно плюнуть на все и начать жить сначала? Иначе жизнь просто погибнет под этим ворохом свитков.

Сулла поразил всех. Он заявил, что принесены не все нужные документы.

– Сводные книги магистрата, все записи эдила за последние шесть лет. Расчетные книги главных хлебных амбаров.

Путеольцы открыли рты. Карма выпучил глаза.

– За ответом придете через полторы декады.

И вот этот день настал.

Поставили кресло, вынесли путеольские бумаги – аккуратно пронумерованные, сложенные в стопки и скрепленные личными печатями Суллы.

Полукругом у кресла Суллы расставили низенькие скамеечки – там будут сидеть граждане Путеол, и официальные лица, и судейские, и представители конфликтующих (веками) сторон, и простые обыватели, от мнения которых тоже во многом будет зависеть исход дела.

Карма и Валерия, тоже не лишенные любопытства, остались стоять в дверях дома. Госпоже даже принесли кресло, потому что разбирательство по делу, тянувшемуся при жизни пяти поколений, не могло закончиться за пять минут.

Когда все утихомирились, Сулла встал, прошелся мимо стола, заваленного папирусами, пергаментами, восковыми и каменными дощечками.

– Я разобрал ваше дело. Признаюсь, это было нелегко, но Фемида на минуту сняла повязку и дала мне взглянуть ей в глаза.

Богобоязненные провинциалы затаили дыхание.

– Это дело только на первый взгляд кажется запутанным. Я сейчас вынесу свой вердикт, а вы уж сами решайте, справедлив он или нет, останется ли кто-нибудь после него обиженным. Итак, слушайте.

Карма покосился на Валерию, та с искренним обожанием смотрела на своего мужа.

– Авл Астурций возвращает Гнею Марцинию однорогого быка и четырех черных кур; Мелений Цений в течение года половину удоя своей козы отдает в глиняной посуде вдове Мамилии; фиговое дерево за зданием главного магистрата должно быть срублено, ибо оно и так уже засыхает, а Квинт Антубий должен получить шестьдесят розог, но при этом и весь последний урожай этого дерева. Я все сказал.

Некоторое время на террасе сохранялось молчание – провинциалы соображают медленно. Но постепенно лица, обожженные кампанским солнцем, источенные морщинами, начали светлеть, и под конец раздались приветственные крики и громкие шлепки. Это жители Путеол лупили себя ладонями по лбу – как же это они сами не додумались до такого очевидного решения!

– О, великий Сулла!

– О, великий Сулла!

– О Сулла, великий и счастливый!! – отовсюду раздавались голоса. То, что он таким экономным и исчерпывающим образом разобрался в запутаннейшей многолетней дрязге, задевавшей интересы десятков людей, произвело на горожан впечатление магического фокуса. Они разошлись в благоговейном состоянии духа.

Во всех храмах города были принесены соответствующие жертвы.

Восхищена была и Валерия.

В особых способностях своего мужа она не сомневалась никогда, но ей было приятно, что он лишний раз сумел подтвердить их.

За обедом, поедая мелких, особенно ценных аграгантских устриц и запивая их легким местным вином, Валерия спросила вдруг у Луция Корнелия – она все еще находилась под впечатлением его утреннего успеха – о его гении. По римским поверьям, у всякого человека он есть, оберегает в ситуациях опасных, удерживает от необдуманных поступков.

Сулла пожал плечами.

– Я, наверное, тебя разочарую, мне нечего ответить. И отправляя своих легионеров в Волчью Пасть, что мне устроил под Пиреем Архелай, и возясь с гнилыми папирусами путеольцев, я ни к кому не обращался за помощью и советом.

– Но приятнее и спокойнее думать, что он все-таки существует.

– Не знаю. Думаю, мне было бы даже неприятно осознавать, что я делю свой успех с кем-то, пусть даже с высшей силой, – почему-то мрачнея, ответил Сулла.

Вечерело, стремительно опускались южные сумерки, пение птиц в густых зарослях вокруг террасы начало сменяться стрекотом цикад. Шум морских волн стал слышнее, словно суета дня служила ему препятствием.

– А женщины?

– Что женщины? – Сулла застыл с бокалом, поднятым в правой руке.

– Для того чтобы выбрать женщину, тебе тоже никогда не приходилось советоваться с высшей, как ты говоришь, силой?

Сулла молчал довольно долго, это слегка испугало Валерию, вернее, взволновало. Ее возлюбленный на все вопросы отвечал сразу, быстро и по существу. Она давно уже поняла, что он относится к редчайшему типу людей, которые никогда не испытывают нужды притворяться. Никогда, ни при каких обстоятельствах, даже ради какой-нибудь цели. То, что он сейчас задумался… и красноватое пятно на его лбу вдруг стало так заметно…

– У меня предчувствие, Валерия, что сейчас между нами состоится какой-то важный разговор.

Валерия вздрогнула.

Она не хотела никаких важных разговоров.

Женщина глупа, она всегда желает выбраться за границы рая, в котором обитает.

А может, это не глупость?

– У тебя есть ко мне вопрос, ты давно хранишь его в своем сердце, но боишься задать, спрашивай сейчас.

По правде сказать, легенда, рассказанная Кармой, не слишком тяготила воображение молодой римлянки; временами она просто забывала о ней, но сейчас Валерия вдруг поняла, что какие-то слова произнести вслух придется.

Как-то, раза два или три, она в очень мягкой форме пыталась намекнуть мужу, что присутствие этого стареющего, сварливого, неуживчивого раба раздражает ее. Сулла в настолько категорической форме отказался его удалить, что она оставила эти попытки. Помнила она и об обещании, данном Карме, все эти месяцы Валерия считала себя обязанной держаться данного слова, но сейчас ей вдруг нестерпимо захотелось разрубить этот узел.

Всем станет легче.

Станет ли лучше, она не думала.

Женщина никогда не думает об этом.

– Ну говори же. Я давно заметил ту неприязнь, впрочем не слишком острую, которую ты испытываешь к моему старинному рабу. Что между…

– Да, дело касается его. Он рассказал мне одну историю.

– Историю?

Сулла поставил бокал на стол. Хлопнул в ладони.

– Карму ко мне!

Валерия было подалась вперед, чтобы что-то добавить, но Сулла остановил ее едва заметным жестом.

– Я не люблю выслушивать истории, как бы они ни были занимательны, дважды. Сейчас он придет, и ты расскажешь при нем. Не волнуйся. Какой бы она ни была, эта история, тебя результаты предстоящего разговора коснутся в наименьшей степени.

Карму нашли в конюшне, где он играл в кости и, по своему обыкновению, выигрывал. Азартные апулийцы ругались, призывали в свидетели Юпитера, утверждая, что этой «старой обезьяне» помогают силы Аида, но ничего поделать не могли. Знаменитая кость, решившая в свое время судьбу Югуртинской войны, и на конюшне исправно делала свое дело.

Раб откровенно веселился, потягивая прямо из кувшина неразбавленное вино, и ругал неудачников самыми последними словами. Те скрипели зубами, но ничего поделать не могли, зная, на каком положении в доме живет этот человек. Было и еще одно основание терпеливо сносить его оскорбления – обычно после игры он возвращал проигравшимся большую часть их скарба, то ли из щедрости, то ли из-за неумения найти ему хоть какое-нибудь применение.

Когда Карме сообщили, что его немедленно требует к себе хозяин, он поперхнулся вином. После того злополучного, но и необходимого разговора с Валерией он жил как бы с вознесенным над его головою дамокловым мечом. По прошествии месяцев острота ощущения несколько сгладилась, но полностью страх не проходил никогда.

– Ах, меня вызывает хозяин? – громко, с каким-то уж больно наглым вызовом в голосе спросил он.

– Хозяин, хозяин, – робко пропел тихий ливиец, посланный с приказом.

– Этот удачливый рыболов и овощевод?! Это он меня вызывает?

Присутствовавшие при игре инстинктивно почувствовали, что пора уходить, чтобы оказаться как можно дальше от места такого жуткого святотатства. Самого Луция Корнелия Суллу назвать овощеводом!

– Ладно, я откликаюсь на его зов. – Карма, несмотря на количество выпитого вина, твердо встал на кривые ноги. – Боги видят, боги давно уже видят, что пришло время нам с ним поговорить.

Раб-ливиец завязался в маленький узел и спрятался за большой амфорой для воды, он считал, что мир уже рухнул, и не желал смотреть на то, что от него осталось.

Карма двинулся по направлению к веранде, где семейство «овощевода» вкушало свой ужин.

Когда он появился, почти совсем стемнело, по углам террасы, как обычно, тихо потрескивал огонь жаровен. Надо всем царил небесный свод.

Сулла и Валерия сидели по разным краям стола и молча глядели на вошедшего.

Раб осмотрелся, взял стоявший у выхода на террасу стул и придвинул его к столу.

Дерзость неслыханная.

Валерия была готова к тому, что будут происходить странные вещи, но что все начнется с такого – раб нагло усядется пировать с хозяевами…

– Ты позвал меня перекусить, да, дружище? – продолжая вести себя крайне развязно, сказал Карма.

– Нет.

– Так зачем же, может быть…

– Я позвал тебя, чтобы спросить, какую историю ты рассказал моей жене.

Карма несколько секунд подбрасывал в вялой ладони свою непобедимую кость. Потом вдруг резко рассмеялся. Он, в общем, все делал довольно неприятным образом: ел, пил, разговаривал. Сейчас же он был особенно отвратителен.

– Вот, – воскликнул он, и его палец устремился в сторону Суллы.

– Что «вот»?! – поморщился тот.

– Вот из-за чего она начала волноваться и не сдержала слова.

Сулла бросил быстрый взгляд в сторону жены, потом снова обратился к рабу:

– Говори яснее, что ты имеешь в виду!

Карма вальяжно откинулся и почесал подбородок.

– Ты знаешь не хуже меня.

Сулла побледнел и скрипнул зубами.

– Это ерунда, столько лет прошло. Ты еще меньше меня веришь в силу этих проклятий.

Карма развел руками.

– Кто знает, может быть, боги и вправду существуют где-то и следят за нашими делами. А когда приходит время вмешаться, напомнить о данных обещаниях, они вдруг показывают свою силу.

Валерия вскочила.

– Это вы о той женщине в Эфесе, о дочке бога?

Сулла посмотрел на нее как на сумасшедшую.

– Какой Эфес? Какая дочка?

Карма отвратительно захихикал.

– Чтобы отвратить как-то твою возлюбленную от тебя, ибо я увидел самое страшное, увидел, что ты влюбился, я рассказал ей страшную сказку про Эфес, про маленький храм, про твое обручение с дочерью местного божка, после которого тебе можно все: спать с другими женщинами, иметь от них детей, только нельзя влюбляться.

– Этого не было? – с надеждой спросила Валерия.

– А пятно на лбу! – закричал Карма, царапая себе грудь от удовольствия.

Сулла хотел было броситься к нему, но сдержался.

– Это было, Валерия, но это не имеет никакого значения!

– Я не понимаю.

– Что там не понимать! Почти у каждого лесного племени есть поверье, что если дочь вождя вступит в союз с человеком, спустившимся с небес – а меня таким эти дикари по большей части и воспринимали, – то у них и земля станет лучше родить, и все такое прочее…

– Но пятно-то появилось. – По щекам Валерии потекли слезы.

– Это, – Сулла раздраженно помассировал довольно обширное красное пятно на лбу, – это может быть от чего угодно. Москит укусил. Если бы после каждой такой плохо подмытой девчонки у меня должны были возникать на теле пятна, я бы давно походил на леопарда.

– Ну что же, ладно, пора прекращать спектакль, – неожиданно изменившимся голосом сказал Карма.

Сулла, вскочивший с места, молча опустился на стул. Валерия в ужасе смотрела на него. Она до такой степени ничего не понимала, что боялась потерять сознание.

– Наше длительное и временами очень талантливо исполняемое представление подошло к концу. И всему виной ты. – Карма снова бесцеремонно указал на Суллу. – Я не понимаю, зачем тебе это понадобилось. Вернее, понимаю (кивок головой в сторону Валерии), но я и представить себе не мог, что ради этого…

– Не смей!

– Что ради этого можно отказаться от всего. Правда, надо отдать должное твоей выучке, отказаться весьма картинно.

– Милый, что происходит, я ничего не понимаю, мне страшно!

– Зачем держать женщину в неведении, это и жестоко, и невежливо.

Сулла, уже полностью овладевший собой, поднял со стола бокал и медленно отпил вина.

– Валерия, ты имеешь удовольствие беседовать с последним отпрыском Публия Корнелия Руфина, который проявил себя выдающимся полководцем еще во времена знаменитых войн с Пирром.

Молодая женщина испуганно и ошеломленно вертела головой из стороны в сторону.

Карма благосклонно кивал каждому произносимому слову.

– Ну и что?! – взвизгнула наконец Валерия, загнанная в угол. – Что значат все эти слова?

– Это значит, дорогая, что теперь перед тобою восседает сам отец народа, принцепс, многократный консул, победитель Югурты, Мария и Митридата, – Луций Корнелий Сулла. Несколько похожий на обезьяну, но что поделаешь, все древние аристократические роды склонны к вырождению.

Карма, насколько мог церемонно, поклонился Валерии.

Она прижала белые ладони к раскрасневшемуся лицу и быстро моргала.

– Это пьеса? Это чей-то монолог!

Сулла, только что сложивший с себя это имя, спокойно и отрицательно помотал головой:

– Нет. Это правда, хотя со стороны на пьесу, несомненно, похоже.

– Но…

– Не бойся, дорогая, и не спеши, сейчас я тебе все расскажу. Не стану же я любимую женщину подвергать пытке неведением.

Карма самодовольно улыбнулся, как бы говоря: послушаем, послушаем.

Сулла отпил еще вина и начал:

– Это было давно, около пятидесяти лет назад. Тогда в Риме, особенно в северной части города, бушевала какая-то болезнь, то ли чума, то ли оспа. Особенно облюбовала она те кварталы, где в то время стояла богатейшая вилла, принадлежавшая роду, последним отпрыском которого был хилый юноша по имени Луций Корнелий. Все его родственники и даже рабы вымерли, то же самое происходило и на соседних виллах, во всем квартале. Я же… – Бывший Сулла с удовольствием улыбнулся и изящным движением отправил в рот устрицу. – Я же был нищим актером, принадлежавшим к совершенно прогоревшей труппе Альфа Мурены, бездарного, надо сказать, драматурга. Я представлял на сцене женщин. Кормить меня не хотели, а хотели, как это водится, как женщину. Чтобы не издохнуть с голоду, я начал обшаривать кварталы, которые считались зараженными. В поисках еды.

– Так многие делали, – сказал зачем-то Карма, подбрасывая свою непобедимую кость.

– Да, смельчаков хватало, многие гибли от собак и подхваченной заразы. Но иногда удавалось и поживиться. – Валерия слушала, открыв рот, все еще не в силах поверить, что это правда. – Тут надо сделать одно отступление. – Бывший Сулла съел еще одну устрицу и с наслаждением запил ее остатками вина из своего бокала. Потом, чтобы не звать слугу, сам встал и обошел с кувшином сидевших за столом.

Валерия с трудом сделала глоток.

Карма забрал себе по-хозяйски остатки вина.

– Я был в ту пору влюблен. Прости, дорогая, что вынужден упоминать об этих событиях, меня извиняет то, что тому минуло не менее пятидесяти лет.

– Истинная любовь бессмертна, – ернически пробурчал настоящий Сулла.

– Девушку звали Элией.

– А как звали тебя? – неожиданно спросила Валерия.

– Меня?

– Да, тебя, разрази тебя Юпитер, я так до сих пор и не знаю твоего имени! – крикнул Карма-Сулла.

– Диокл, но это не настоящее мое имя, его дал мне хозяин-грек, который купил меня на невольничьем рынке на Родосе. Его поразила голубизна моих глаз. Говорили, что меня вывезли младенцем из каких-то северных стран, с берегов Танаиса или Борисфена.

– Где это? – спросила Валерия.

– Это так далеко, что можно считать, что нигде, – прохрюкал настоящий Сулла.

– Так вот, к этой девушке я воспылал совершенно необыкновенным чувством. Прошло пятьдесят лет, но я помню каждый оттенок этого переживания. В один миг я мог испытывать нежность, страсть, негодовать, бояться потерять ее и желание задушить.

– Вы не могли соединиться? – спросила Валерия, широко открыв глаза.

– Не то чтобы нет, она не принадлежала к знатному роду, просто она была немного старше меня и мои бешеные чувства пугали и одновременно смешили ее. Я предлагал ей слишком много. Если бы у меня было двадцать динариев, все кончилось бы удачно, но вместо этого я сказал, что сделаю ее властительницей мира. Я сказал, что взойду на самую вершину и она будет на этой вершине стоять рядом со мной. Все и вся будет у ее ног.

– А надо было всего лишь купить новые сандалии, – проквакал настоящий Сулла.

– Он гнусен, но он прав.

– Неужели она не почувствовала, что ты говоришь правду? – искренне ужаснулась Валерия.

– Нет, она не просто не поверила, она… высмеяла меня. Мне много пришлось пережить в жизни потом, ты знаешь, но этот смех, эти насмешки жгут меня до сих пор сильнее всего. В каком-то крысином подвале, на гнилой соломе я набросился на нее, то ли желая убить, то ли изнасиловать.

– И ничего не вышло. – Обезьяноподобный Сулла потягивал вино из кувшина, прищурив один глаз.

– Да, ничего не вышло. В таких ситуациях никогда ничего не получается. Когда мужчина хочет женщину, он идет к проститутке, когда мужчина хочет конкретную, а не любую женщину… В общем, я решил выполнить свои обещания.

– Завоевать мир? – выдохнула Валерия.

– Да.

– Помимо желания к этому моменту у меня уже был и план. В одной из заброшенных вилл я отыскал умирающего юношу, он был весь изъеден язвами, ему оставалось мало жить. Я обманул его, сказав, что знаю храм, где его могут излечить, путь к святилищу этого храма лежит через ночной Тибр. Я сказал, что сколочу плот. Достигнув нужного места и сказав нужные заклинания, он очистится. Взамен я попросил у него не много. Что, видимо, и убедило его в моей искренности. Он подробно изложил мне историю своего рода, описал всех своих ближайших родственников, уже умерших, и всех дальних, с которыми не виделся много лет. Он рассказал мне, как устроен дом – это было не опасно, потому что в доме не было ни сестерция, – и научил, как общаться с единственной, абсолютно глухой и слепой старухой рабыней, которая приносила ему каждый день еду.

– Ты решил занять его место? – угадала Валерия.

Сулла-Диокл пожал плечами и печально кивнул.

– Я сколотил плот, отнес умирающего к Тибру и отправил в последнее, как мне тогда казалось, путешествие. Благодаря старухе мне удалось доказать, что я – это я. Все ближние родственники были мертвы, соседи тоже, дальние были рады узнать, что хотя бы один отпрыск древнего рода выжил. До сих пор удивляюсь, как моя афера удалась, слишком много в ней было подводных камней.

– А что же Элия?

– Как только я «выжил», бросился к ней. И знаешь, что я там застал?

– Она изменила тебе?

– Да, и с кем, с маленьким гаденышем из группы мимов, поганой, омерзительной обезьяной, которая всегда завидовала мне и вредила! В моем сердце появилась саднящая боль. Я не мог больше смотреть на женщин как на человеческие существа. Я повзрослел на тысячу лет. Я стал холоден и удачлив. Меня стали бояться и уважать, и я двигался вперед – от успеха к успеху…

– Пока наш уважаемый артист, друг Росция, Тигеллина и прочих мастеров… Лже-Сулла усмехнулся.

– Я не забыл своих старых пристрастий, как только у меня появились деньги, я тратил их на развлечения в кругу актеров, кифаристок, мимов и акробатов. По-моему, у этих людей самое правильное представление о нашем мире. Боги играют с миром, актеры играют с людьми. Причем приемы, вынесенные еще из школы незабвенного Мурены, а потом отточенные при общении с такими гениями, как Росций, помогли мне в делах политических. Только тот, кто не воспринимает всерьез судьбы государства, способен принести ему пользу. Это не парадокс, это правда. Выигрывает игрок, которому наплевать на результат. – Настоящий Сулла допил вино и пьяно огляделся в поисках нового кувшина, но даже ему было понятно, что слугу звать нельзя – для такого разговора и так слишком много народа. – А потом появился он. – Сулла, опьяневший, омерзительно поклонился. – До сих пор удивляюсь, как ему удалось выжить. То ли вода Тибра оказалась целебной, то ли он в самом деле отыскал какое-то святилище, где обитало божество, обладающее даром Асклепия-исцелителя.

– Он даже не показал это место? – спросила Валерия.

– Нет, он хранит его как главную свою тайну. У него вообще немало тайн. Он так и не объяснил мне, где пропадал пятнадцать лет с момента нашего расставания на ночном берегу реки до воссоединения в Цирте в Африке.

Сулла-Карма протестующе помахал пальцем.

– Объяснил. Я получил исцеление в обмен на клятву, что никогда не буду претендовать на величие в этом мире, что только согласившись на роль раба – выживу.

– Странная клятва, – сказала Валерия, глядя на бывшего своего раба еще более неприязненно.

– Боги часто капризны, Валерия, – хихикнул настоящий Сулла, – вспомни, какое заклятие они наложили на твоего мужа. А что касается всех этих лет, когда я жил сам по себе, я скитался, неужели не понятно? И внимательно следил за карьерой голубоглазого авантюриста, с коим обменялся местами в этом мире. По правде сказать, я был уверен, что у него ничего не получится, слишком много препятствий было у него на пути. А в делах такого рода мелкие преграды подчас опаснее крупных. Могла что-то заподозрить моя слепая нянька, мог явиться из дальних странствий какой-нибудь родственник, видевший меня маленьким и запомнивший, например, расположение моих родимых пятен. Кто-то из соседей мог выжить… Словом, если рассуждать здраво, самозванец, вот этот голубоглазый северянин, называющий себя странным именем Диокл, был обречен. Когда же я услыхал, что ему удалось проскочить мимо всех Сцилл и Харибд, удалось миновать все мелкие рогатки и хитрые уловки судьбы, я понял, что это человек незаурядный и в будущем из него может что-нибудь получиться. Я дождался, когда он получит свой первый значительный пост – квестора в армии Мария, и приблизился.

Сулла-Карма чему-то блаженно улыбался, то ли приятным воспоминаниям, то ли удивляясь благодатному действию вина.

Супруги смотрели на него с одинаковой неприязнью, однако вынашивая на его счет разные мысли. Валерия думала, что удобнее всего будет отравить его, подсыпать что-нибудь в вино. Супруг склонялся к мысли, что утопить эту обезьяну гораздо надежнее.

– Я кружил вокруг него, но что-то меня удерживало, я таскался за ним, но не приближался. Я хотел понять, не сделался ли он обыкновенным, настоящим римлянином, таким, знаете ли, стандартным служакой, для которого добрая слава много важней прижизненных удовольствий. Как ни странно, в нашем вконец развращенном отечестве такого народу предостаточно. Рядом с подобным Суллой мне было бы нечего делать. По многим причинам. Во-первых, он бы меня просто убил, ибо, лишенный воображения, увидел бы во мне одну лишь опасность для своего положения. Смерть его не входила в мои планы.

Он снова хихикнул, но как-то непьяно, слишком осмысленно.

– Мне хотелось увидеть того, прежнего Диокла – безродного, но жизнелюбивого комедианта, голодного раба, для которого вся слава Рима – пустой звук, игрушка вроде этой кости. – Он продемонстрировал свою беспроигрышную игрушку. – Рядом с таким человеком жизнь приобрела бы для меня высший из достижимых смыслов, если вы только можете меня понять. Дав обет не претендовать на свое прежнее звание под угрозой быстрой смерти, я хотел жить жизнью, которую могло мне дать мое прежнее звание. Присутствовать при исторических делах и дергать в решающие моменты за веревочки. И я пришел к нему, к этому голубоглазому. И застал на распутье. Он не знал, кем ему стать – окончательно ли погрязнуть в тупых римских латах или воспарить обнаженным, независимым духом бесконечной и неистребимой игры.

– Не воображаешь ли ты, что оказал на меня какое-то влияние?

– Не только воображаю, но и утверждаю, что подтолкнул тебя к решающему выбору. О, я тоже рисковал. Ты мог испугаться. Это был как бы вторичный подлог, сначала ты занял место Суллы, а теперь Сулла должен был занять место тайного вершителя судеб. Соблазн был велик, и ты перед соблазном, хвала богам, не устоял. Я зарезал твоего верного друга, а ты даже пальцем не шевельнул, чтобы за него отомстить. Как только ты понял величину и блеск новых возможностей, ты сбросил свое старое оперение и с легкостью взлетел. Ты оказался поразительно талантливым учеником, в иные моменты я сам бывал поражен твоими шагами и поворотами твоего ума. Имей я сам возможность быть на месте Суллы, на своем законном месте, я не сделал бы лучше, до многого бы не додумался, не проявил бы столько изворотливости, хитрости и ума. Единственным моим правильным шагом в жизни было сделать ставку на тебя, и она себя оправдала. – Наступила короткая пауза. – Я прожил жизнь, о которой не мог даже помечтать. – Вдруг торопливая стариковская слеза пробежала по извилистому каналу морщины, рассекавшей правую щеку.

– А теперь ты что же, решил умереть?

Обезьяноподобный внимательно и серьезно посмотрел на голубоглазого.

– Ирония помогла тебе сделаться величайшим из римлян, но ты должен чувствовать те моменты, когда она неуместна. Да, в известной мере я расстаюсь с миром, в котором жил. Я покидаю тебя. Завтра же меня здесь не будет. Куда направлюсь, еще не решил, кем сделаюсь – не представляю себе, ибо я ничего не умею, кроме как быть рабом у повелителя Рима. Служить овощеводу я не в состоянии, нет нужных навыков.

– Зачем же ты не сделал это тихо, тайно, переговорив лишь со мною? Я бы снабдил тебя деньгами. В любом количестве. Купил бы тебе дом.

При словах «деньги», «дом» в лице обезьяны проявилась чисто человеческая брезгливость.

– Если бы мне были нужны деньги и дом, я давно бы их себе добыл.

Диокл кивнул:

– Это верно.

– Хоть это ты понял.

– Но я повторяю свой вопрос: почему ты не ушел тихо, тайно? Зачем ты устроил это разбирательство?

– Тайно? Тихо? Возможно, где-то и имеются люди, способные на такие духовные взлеты, но как ты, умный человек, мог ждать чего-то подобного от меня? Разве весь сегодняшний разговор не есть признание в глубочайшем, величайшем, ни с чем не сравнимом тщеславии, которое меня снедало все эти годы и снедает теперь сильнее, чем когда-либо? Ты меня обманул. Из величайшего человека на земле ты, голубоглазый раб, когда-то отвергнутый грязной подвальной потаскушкой, позволил себе сделаться обыкновенным счастливым человеком. Власть и то, что ты знаешь о ее природе, должны были сжечь твою душу, иссушить, сгрызть, а она жива и свежа. Это ли не предмет для зависти?!

– Так ты мне завидуешь?! – Диокл расхохотался.

– Уже нет. Все то время, пока я не мог произнести тебе в лицо эти слова, пока любовался вашим счастливым браком и твоим непонятным здоровьем, завидовал, а теперь – нет. Теперь мне даже жаль тебя.

– Жаль?!

– Дай договорить. Сейчас, да будет Юпитер-громовержец мне союзником, я осуществляю над тобою акт мщения!

Валерия и Диокл переглянулись. Им показалось, что от напряжения бывший раб повредился в уме.

– Я не могу уйти, не отомстив тебе, голубоглазый.

– Чем же? Пойдешь рассказывать по деревням и городам, что истинный Сулла – ты, а я самозванец?

– Я не стану делать этого, потому что не хочу оказаться за решеткой среди умалишенных. Я даже не считаю местью рассказанное твоей жене, то, что ты не римский патриций, а безродный раб из гнусной актерской труппы, обманом присвоивший себе чужое имя.

Валерия встала, обошла стол, прислонилась к спине мужа, обвила его шею руками.

– Ты прав, этим известием меня задеть нельзя, мой «Сулла» стал мне еще милее.

Бывший раб встал, он казался еще меньше и кривее, чем обычно, но лик его никак нельзя было назвать комичным в этот момент, он сверлил счастливо обнимавшуюся парочку своими глазками, из уголков рта свисали сосульки винной слюны. Он хрипел, втягивая воздух.

– Вернись, Диокл.

– Я не понимаю, что ты говоришь.

– Вернись в Рим, Диокл. Назовись опять Суллой и вернись в Рим! Таково мое требование!

– А если я его не исполню? – Голубоглазый хотел спросить небрежно и игриво, но получилось напряженно и глухо.

– Тогда я отомщу тебе по-настоящему.

– По-настоящему? Что это значит?

– Сначала ты услышишь, потом увидишь.

В наступившем мрачном безмолвии слышны были только звуки отдаленных волн, набегавших на берег.

– Итак. – Диокл молчал. – Итак!!! – Диокл молчал. – Тогда слушай. – Не садясь, бывший раб несколько раз вздохнул. – И ты слушай, самоуверенная женщина.

Тот, кому предназначались слова, был бледен, но твердо произнес:

– Говори же!

– Я не Сулла.

– Ты не Сулла? – одновременно спросили супруги.

– Я не Сулла. Того несчастного, изъеденного нарывами ты, хитрый комик Диокл, утопил в Тибре темной ночью. Ты думал, что умеешь красться тише всех, проникать незаметно, обстряпывать свои дела хитрее всех. Ты ошибался. Был некто, кто следил за тобой.

– Ты?

– Я.

Диокл медленно встал, снимая с себя руки Валерии.

– Как тебя зовут?

– Ты уже знаешь.

– Как тебя зовут?!

– Ты уже вспомнил.

Обезьянье лицо самодовольно улыбалось.

– Ты Дигба?!

– Я Дигба, тот самый уродливый коротышка, которого даже в труппу не взяли, тот самый, кто завидовал твоему таланту и на сцене, и в жизни. Тот самый, кто ненавидел тебя и всячески доносил на тебя Мурене.

– Дигба?

Сулла медленно пошел вокруг стола, перебирая по нему руками, которые от волнения покрылись пятнами.

– И, наконец, я тот, кто раньше тебя сообразил, что для того, чтобы добраться до обожаемой тобою Элии, не надо завоевывать мир, а достаточно добыть, украсть пять динариев. Тогда, под Минтурнинским мостом, на куче мешковины ты видел мою, именно мою задницу поверх своей обожаемой повизгивающей богини. Я заставил ее совершить все поразительные гадости, которые подсмотрел в самых жутких лупанариях для солдат, инвалидов и шлюх с проваленными носами. За пять динариев она сделала все исправно. У меня даже не было ровно пяти, не хватало семи ассов, но и этого хватило. Я все подстроил так, чтобы ты это увидел. Это было… – Сулла продолжал приближаться к своему говорливому рабу, – …единственное мое талантливое театральное произведение. А потом я исчез. Я понял, что ты меня убьешь. До этого я успел подсмотреть, как ты ходишь в вымерший квартал, и даже подслушал пару разговоров. Правда, тогда мне и в голову не пришло, на какую великую аферу ты решился. Я исчез из Рима на несколько лет, а когда вернулся, увидел тебя на Палатине… И у меня зародилась идея. Своя идея. Теперь ты знаешь ка… – Пальцы Суллы сошлись на тонкой шее раба. Тот почти не сопротивлялся. – Ты меня задушишь, но учти, что всю эту жизнь ты жил не сам по… себе… тебя использовал маленький грязный раб Дигба.

Раб вырвался на мгновение и бросился бегать вокруг стола.

– Чтобы ты меня не узнал, я у специального цирюльника изрезал себе всю физиономию, как бы следами от нарывов, я стал прихрамывать, голос мой сменился сам собой с возрастом, и ты меня не узнал. Ты думал, – Дигба хрипло захохотал, – ты всю жизнь думал, что я настоящий Сулла! Настоящий, а ты всего лишь тот, кому позволено править! О боги, скажите, кто из нас величайший актер!

Сулла почти догнал его, но Дигба-Карма рухнул на каменный пол и, дернувшись несколько раз, замер.

Некоторое время Сулла стоял в полном оцепенении над маленьким скрюченным телом, потом медленно поднял голову.

Светильники почти догорели, но Валерию он не увидел не из-за этого.

Валерии не было на веранде.

Сулла повернулся.

Никого!

– Валерия, – позвал он одними губами, беззвучно. – Валерия! – повторил он громче, и в голосе его показался отчетливый страх. – Валерия! – крикнул он громко и страшно и увидел, что она спешит к нему, неся что-то в руках.

– Что это?!

– Бальзам.

– Какой бальзам, зачем бальзам? Ему уже ничем не поможешь, я его задушил.

– Бальзам для тебя, – прошептала супруга.

– Зачем?! Я не болен.

– Совсем немного, посмотри сам.

По знаку Валерии раб-нубиец внес на веранду большое медное зеркало, другой раб нес в руках два факела.

Сулла приблизил лицо к отполированной до блеска поверхности – на него смотрело не его лицо, а жуткая пятнистая маска. Десятки красноватых и лиловых нарывов покрывали и лоб, и щеки, и шею.

– Что это такое?! – спросил Сулла по инерции, прекрасно зная, что никто не даст ответа на вопрос.

– Я уже послала за лекарями, – проговорила Валерия, – и в Рим, и в Нолу.

– За лекарями? – рассеянно переспросил Сулла, продолжая вглядываться в свое отражение. – Здесь дело, кажется, не в лекарях. Метробий!

Перепуганный со сна, явился стариннейший слуга Суллы. Рабов с факелами отослали. Зеркало велено было швырнуть в море, пусть там рыбы любуются своими отражениями.

– Поезжай в Рим, Метробий. И привези ко мне Росция, Тигеллина, Сорика и кифаристок, и флейтисток. Кажется, пришло время повеселиться. А эту падаль, – он указал на тело Кармы, – закопайте где-нибудь подальше.

 

Глава пятая

Смерть

79 г. до Р. X.,

675 г. от основания Рима

Первый мраморный бассейн наполняли подогретой минеральной водой с небольшой примесью розового и лавандового масел. Поверхность воды была усыпана лепестками жасмина.

Во втором бассейне была вода морская, в которую перед самым погружением драгоценного тела подмешивали свежей артериальной крови молодого оленя.

В третьем бассейне была знаменитая анконская лечебная грязь, которую сверху поливали прозрачным цербенским вином и посыпали коричневой пылью.

Следом была ванна, полная свежего, еще не полностью перебродившего виноградного сока. В нее можно было опускаться всего лишь на несколько мгновений – так велели доктора.

После ванн пылающее тело Суллы попадало в объятия рабынь с подогретыми и пропитанными отварами целебных трав простынями.

Прибывший из Коринфа врачеватель Вилафрид настаивал на том, что именно лечение травами должно принести наилучший результат.

Стоя над погруженным в лечебный отвар бывшим диктатором, он гнусаво долдонил, разворачивая свиток со своим знаменитым трактатом:

– При чем здесь мачехи! Где ты здесь видишь мачех, унылый грек!

Вилафрид испуганно оглянулся, и свиток сам собою вернулся в трубчатое состояние. Но губы его продолжали бормотать:

С помощью двух рабов Сулла поднялся из бассейна, и тотчас к нему подбежали четыре прислужницы со скребками, сделанными из створок морских раковин, и начали соскребать мелких белых червяков, покрывавших многочисленные нарывы на теле повелителя.

По знаку, сделанному Суллой, два обнаженных юноши занялись приготовлением лекарства по только что изложенному рецепту. В каменной ступе растолкли несколько цветков принесенной из сада лилии и залили чашею неразбавленного фалернского вина.

Мощно и жадно глотая, Сулла пил лекарство прямо из ступы.

Возившиеся с его гнойниками рабыни быстренько обирали и глотали мелких червей, добываемых из ран. Этих девиц прислал специально нумидийский царь Гиемпсал, который услыхал о недуге Суллы. Девушки происходили из дикого племени авзейцев и питались насекомыми, вплоть до вшей. Что широко было известно из Геродотовой книги.

– Ну, – спросил Сулла, глядя мутно-голубым взором на лекаря.

– Действие вряд ли мгновенным бывает в подобных…

– Ответь мне хотя бы, что за болезнь меня гложет, ученый?

Вилафрид испуганно пожал плечами.

– Мало известно случаев, подобных этому. В далекой древности такая хворь погубила Акаста, сына Пелия. А позднее поэта и певца Алкмана, весьма в Греции знаменитого. Страдал и умер от нее богослов Ферекид, пристала она и к Каллисфену Олинфскому после того, как он был брошен в темницу. С известным юристом Муцием та же напасть приключилась. Охотится она не только на людей великих и славных, например, раб Эвн, что взбунтовал Сицилию, будучи привезенным в Рим, от такой же болезни жестоко скончался.

– Ученость твоя велика, не спорю, я прошу дать мне ответ – есть ли способ от этой хвори излечиться? Какая сила наслала ее на меня? Если это временная слабость организма, то я найду правильное лекарство и силой выгоню ее вон из себя. Если же я ею наказан силами другими, высшими…

– Все дело, веришь ли ты в них? – робко спросил лекарь.

– Еще бы не верить, когда целыми днями тело мое горит, как в огне, и из него непрерывно лезут эти поганые черви. Мои друзья, только напившись до умопомрачения, в состоянии подойти ко мне, и веселят они меня так, что мне хочется выть. Моя любимая жена живет в другом крыле дворца, но ходит в ароматическом платке, наброшенном на лицо, потому что и туда доносится запах моего гниения. Только им раздолье. – Сулла указал пальцами на девушек, очищавших его гнойники. – Что, вся жизнь моя прошла лишь для того, чтобы на старости лет стать пищей для этих безмозглых авзейских тварей?!

– Но ведь после ванн у тебя наступает облегчение.

– Лучше бы не наступало, потому что возвращающийся зуд стократ бывает сильнее.

– Молись богам.

– Каким? Я всю жизнь смеялся над ними и грабил их кумирни, неужели они мне поверят! Впрочем, каждый день по сотне быков режут и без моего ведома на жертвенных столах по всей Кампании.

Сулла погладил по голове одну из девушек, крутившихся вокруг него на коленях.

– Я сгнил изнутри, я сгнил полностью, я уже почти превратился в ничто, но все равно для кого-то являюсь лакомством. Парадоксально устроен наш мир.

Лекарь только поклонился. Ему не хотелось, чтобы Сулла понял, что эта мысль не поражает особой философской глубиной образованного грека.

– Пойдемте, мои дорогие. Там, в тишине моей опочивальни, нам, видимо, будут дарованы несколько мгновений взаимного счастья.

Уже скрывшись с веранды, Сулла крикнул:

– Метробий, позови Росция и Сорика, пусть они тоже потрудятся, червяков во мне хватит на всех, – и весело захохотал.

Утром следующего дня все повторилось: освежающие бассейны, пьяные песни полупьяных кифаристок, унылые басни Росция. Между этими занятиями Сулла сидел в своем любимом кресле на веранде и, любуясь тем, как черноволосая девчонка обгладывает пальцы его левой ноги, диктовал двадцать вторую книгу своих «Воспоминаний».

– Послушай, Метробий, а ведь правда, такое впечатление, что меня уже нет.

– Я не понимаю, великий…

– Да ладно тебе. То, что меня не должно было быть, я давно уже понял и признал. Я жил поперек всех римских законов и установлений и сделал столько для укрепления Римского государства, что дух захватывает. Это ведь правда? Я плевал на славу римского оружия (в глубине души), а сумел закинуть римских орлов аж в горы Кавказа. Я презирал женщин и был любим ими, как никто.

Метробий, Росций, Сорик и еще несколько слуг тихо внимали, они прекрасно знали, что есть состояния, в которых опасно Сулле не только возражать, но даже соглашаться с ним.

– Но все это – сон. Стоит мне умереть, а это может случиться, судя по моему состоянию, то… – Тут он вскрикнул и пинком ноги отшвырнул пожирательницу червяков. – Что ты делаешь, ты слишком увлеклась, животное! Она добралась до самой кости. Ты берешь на себя функцию смерти. Тебя извиняет то, что ты об этом не подозреваешь. Но все равно, удушите ее, очень сильно болит палец, очень. В нем, оказывается, было еще столько жизни! А эта дикарка… Так на чем мы остановились? На том, что будет после того, как я умру. Хотелось бы подсмотреть, кто и как кинется делить мою славу и мое имущество. Мне кажется, лучше всех будет вести себя Помпей, хотя я и обошел его в завещании. Впрочем, что это был бы за подвиг, быть благородным по отношению к моему трупу, если бы за это было заплачено? Хуже всех поведет себя – кто бы вы думали?.. – Сулла обвел присутствующих взглядом. – Лепид. Конечно, Лепид. Я всегда его раздражал. Он меня ненавидел и поэтому угодничал. Не удивлюсь, если он потребует признать меня государственным преступником и лишить положенного по чину погребения. Вот попомните мои слова.

Росций вздохнул, он не мог не вздохнуть ввиду своей тучности. Ясный, как никогда, голубой взгляд Суллы обратился на него, и комик первый раз в жизни пожалел о том, что родился на свет.

– А ты меня будешь оплакивать, друг мой Росций? – Росций задыхался, сказать что-нибудь банальное значило сказать заведомую ложь. – Ну же, отвечай, будешь ли ты горевать, лишившись своего прогнившего друга?

– Я уже запас две меры пепла, чтобы посыпать голову на похоронах.

Шутка была третьего разбора, но Сулла засмеялся.

– Спасибо тебе, комик, ты должен был попытаться пошутить, несмотря на то, что штаны твои набиты дерьмом от страха.

Сулла отпил нового лилиевого лекарства, по совету коринфского грека. Ему удалось себя убедить, что это помогает. Вероятнее всего, помогало фалернское вино, входившее в большом количестве в состав зелья.

– Но знаете, что я вам скажу, возвращаясь мыслью к этой зубастой девчонке, что прогрызла мне палец до кости. Что смерть наступает не тогда, когда мы умираем, понимаете меня? Нет, пожалуй, потому что я говорю путано. Смерть приходит частями. Вот эти зубы, что вгрызлись в меня, это тоже смерть. Чиновник, который перестал бояться меня, зная, что я уже не встану с ложа, – это тоже смерть. Злые языки, свободно болтающие обо мне на форуме, – это тоже смерть. Моя, моя настоящая смерть. Ее первые, мелкие гонцы. Девчонку я удушил, и правильно сделал. Теперь, теперь я хочу ущипнуть смерть, слишком самонадеянную, слишком уверенную в конечном результате, врагиню мою, с другой стороны. Фронтон, мальчик мой.

Офицер выступил вперед.

– Возьми десяток солдат и поезжай немедленно в Путеолы. Там ты отыщи какого-нибудь негодяя… ну, есть же казнокрады, чиновники, взяточники. Привези такого, в ком явнее всего заметно ожидание моей смерти. Ты меня понял. Человека, который ждет, когда я окончательно сгнию, чтобы обмануть магистрат и присвоить себе какое-нибудь имущество.

Через каких-нибудь два часа на колени перед Суллой был брошен некто Граний, житель Путеол, основной должник казны. Рыжий, жирный, с бегающими, как всегда бывает в таких случаях, глазами.

– Ты Граний?

– Да, великий.

– Народ даровал мне наименование Счастливый. Не присваивай мне чужого. Или это у тебя такая привычка?

– Я не понимаю, что ты говоришь.

– Понимаешь. Ты присвоил четыре декады назад деньги на строительство ограды вокруг боен и не заложил еще ни одного камня.

– Но, Счастливый…

– Какой же я счастливый, если, умирая, оставляю после себя такую нечисть вместо народа.

– Я верну. Все деньги целы…

– Ты просто ждал, когда я подохну, чтобы потом распорядиться ими по своему усмотрению?

– Никогда, клянусь Юпитером-громовержцем, не было у меня таких мыслей!

Сулла помолчал.

– Я действительно скоро умру. От вина с лилиями у меня только обильное мочеиспускание, а червяков не становится меньше. Итак, я скоро умру. Противник мой непобедим, я это наконец осознал, хотя это было и неприятно. И даже чуть-чуть страшно. Но напоследок я нанесу ему маленький, но удар. Я убью одного его союзника.

– Кого? – не удержался Граний.

– Тебя. Тебя сейчас удушат.

– Как же так?! Без суда?! Я же…

По сигналу Фронтона два дюжих легионера подошли с боков в Гранию и набросили ему на шею веревку. Но рыжий не собирался сдаваться, он сделался красен, он орал, ползал и извивался на гладком полу. Он призывал богов в свидетели, укусил одного из легионеров за сандалию, его вырвало, он обмочился, но продолжал биться за свою жизнь.

Сцена становилась все безобразнее.

Сулла встал, собираясь что-то сказать, но тут самый большой гнойник у него на горле лопнул, и из него хлынула непонятного цвета жидкость.

Удушение тут же прекратилось.

Сулла рухнул обратно в кресло как мертвый.

Граний, хрипя, отполз в угол веранды. Он уже никому не был интересен.

Суллу спешно перенесли в опочивальню.

Никто, конечно, не знал, что нужно делать в подобной ситуации.

Он еще дышал.

Он дышал час или два.

И как только спала дневная жара, Луций Корнелий Сулла, не приходя в сознание, скончался.