Мериптах не знал, что с ним и где он. Знал лишь, что он - это он, но себе не властен. Последнее, что помнило тело перед этой чернотою, это гибкое, тёплое змеиное шевеление под ладонью, укус-удар, страх-удивление, потом он внутренне как бы заскользил и всё. Сознание размылось. А заново он опознал себя уже в полной глухой темноте. Не было ничего, даже уверенности, что его тело всё ещё при нём. Ничего нельзя было сказать о том, сколько длится уже эта чернота и сколько ей ещё предстоит длиться. Был первоначальный порыв тошнотворной паники, стремление куда-то бежать, просить, объяснить, но бесполезность всего этого была так несомненна, что даже успокаивала.

Первый вывод, который Мериптах сделал из невольных наблюдений над своим состоянием, — он скорее всего лежит. Из чего он это заключил, он объяснить бы не смог, но уверенность в собственном лежачем положении сделалась непоколебима. Это было единственное, что ему было доступно знать и осознавалось как несомненная ценность.

Затем он, таким же непонятным образом, дошёл до вывода, что лежит он в месте закрытом, укромном и прохладном. Он, конечно, не представлял, высоки ли потолки его убежища, и не ощущал температуру воздуха, но мог бы поклясться, что находится в подземелье.

И сразу вслед за этим явилась простая, чистая мысль — он умер.

Этот факт не взволновал и не удивил его. Он не успел уделить должного времени созерцанию большой, цельной драгоценности этого знания, как оно рассыпалось на меньшие части, к каждой из которых тут же возникли свои вопросы. Раз он умер, то хотелось бы знать, была ли похоронная процессия? Кто возглавлял её? Он не слышал стенаний плакальщиц, потому что их не было или потому что у него нет слуха? Омывали его уже священной водой Хани или эта важнейшая процедура ему ещё предстоит? Интересно, как он выглядит сейчас? Лежит ли он уже на кипарисовом столе со сложенными на груди руками и сдвинутыми пятками? Стоит ли рядом шакалоголовый Анубис? А может, всё уже позади, и он, Мериптах, теперь уже хорошо спелёнутая мумия в каменном саркофаге?

Сколько времени заняли эти размышления, никто сказать бы не мог, меньше всего сам размышляющий. Несколько мгновений или всего одно. Эта сторона дела Мериптаха не интересовала, и в этом безразличии он обнаружил для себя нечто похожее на удовольствие. Перестала мучить своей непонятностью кровавая сцена в зале с раздвигающимся лучником. Почему отец набросился с мечом на Апопа, которого боготворил?

Мысль мальчика не успела углубиться в эту область, поскольку бесплотное «я» содрогнулось от понимания — он слышит!

Звуки, вернее искажённые и смутные нечеловеческие шёпоты, ползли из окружающей его сознание черноты. Они добирались до него как бы контрабандой, по частям, и не по порядку. Они просачивались сквозь покрывало глухоты, сквозь дырявую в разных местах кровлю, многочисленными, но всегда неожиданными и неуловимыми каплями. Сколько их не лови, всё равно не собирается хотя бы один полноценный глоток слуха.

Страстнее всего хотелось определить, звуки ли это прежнего мира или уже звуки Дуата, где обретается каждым его вечное жилище? Пропустил ли он, Мериптах, самую важную процедуру своей жизни или она ему ещё предстоит? Мальчик напрягся, чтобы услышать больше и быстрее, но что в его положении значит «напрягся»?

Звуки-калеки, звуки-ленивцы топтались вокруг тоскующего по определённости ума, слишком мало давая пищи для каких-либо выводов, но на один Мериптах всё же решился: вокруг что-то происходит. С разных сторон доносятся искажённые голоса, настолько искажённые, что смысл слов уловить нельзя. Может быть, это божественный язык, к которому ещё надо привыкнуть? Говорящие передвигаются, переговариваясь друг с другом, и бессмыслицы в этих речениях всё меньше и меньше, плёнка непонимания всё тоньше. Ещё чуть-чуть, и слова повернутся к слуху понятной стороной и Мериптах узнает всё. Но ждать было трудно. Мериптах неподвижно спешил и рвался, и опережал самого себя.

Ещё ничего не зная точно, он во многом уже уверился. Почему-то стал вдруг твёрдо знать — всё только начинается. Он ещё не взрезан.

На первый план вышла озабоченность, а всё ли, совершающееся сейчас с ним, совершается подобающе и по правилам? Бальзамировщиков должно быть пятеро. Главный жрец в маске шакала — сам бог Анубис и четвёрка помощников с ним. Один шакалоголовый, как и Анубис, — Дуамутеф. Другой — Небехсенуф с головой сокола. Также Хапи, имеющий голову павиана, и Исмет — всем обликом человек. Вспоминая всё это, Мериптах как бы отвечал урок в «Доме жизни» и, правильно вспомнив, испытывал огромное облегчение.

И вот они пятеро собрались и говорят над его телом. Что дальше?

Сначала боги-бальзамировщики омоют его тело священной нильской водой, и оно станет называться Сах. После этого к нему приблизится всеми ненавидимый и презираемый парасхит и вскроет тело особым ножом, после чего будет с позором и угрозами изгнан из подземелья, ибо после омовения священной водой тело становится священным и любое причинение вреда ему — преступление.

Потом специальными крючками бог Анубис достанет из его черепа мозг, что правильно, потому что мозг протухает первым. Но он, Мериптах, от этого не перестанет думать, потому что душа помещается не в мозгу, но в сердце. Потом Анубис и его помощники извлекут из тела все внутренности и опустят в канопы с отварами целебных трав и особыми снадобьями. Запломбировав канопы, боги-бальзамировщики обработают тело Сах мазями и настоями и туго запеленают бинтами из особой материи, что изготовлена богом-ткачом Хедихати из слёз богов по умершему Озирису, то есть по нему, Мериптаху, потому что после своей смерти он сам станет Озирисом!

И сердце Мериптаха, или то место, где в этот, момент располагалась его душа Ка, наполнилось благодарностью и блаженством. Оставалось лишь предвкушать, что будет испытано им, когда в изготовленную по всем правилам мумию вернётся её жизненная сила Ба, теперь временно отступившаяся от него. О, как несчастен похороненный не по правилам или брошенный крокодилам на растерзание, ибо, лишённый тела, он не обретёт мумию и не вкусит вечной жизни в Дуате.

Что же они медлят, Анубис и его помощники?! Где их умелые крючки, где презренный нож парасхита?! Не то чтобы Мериптах испытывал острое нетерпение, он просто боялся какого-нибудь нарушения в священном порядке погребального закона, ибо оно могло обернуться неведомыми бедами в вечной жизни.

Он всё отчётливее слышал голоса вокруг себя, и его пугало, что в них меньше чинности и божественного равнодушия, чем ему хотелось бы. Могло даже показаться, что боги-бальзамировщики произносят не заклинания, но оскорбления, таков был их тон и напор.

От нетерпения и волнения, охвативших всё его маленькое, в одну точку собравшееся сердце, Мериптах начал торопливо произносить оправдательную молитву — «Оправдательную речь умершего».

«Я не чинил зла людям. Я не нанёс ущерба скоту. Я не совершил греха в месте Истины. Я не творил дурного. Имя моё не коснулось слуха кормчего священной ладьи. Я не кощунствовал. Я не поднимал руку на слабого. Я не делал мерзкого пред богами».

Он очень опережал ход событий. Как будто он уже оказался перед собранием загробных судей во главе с Ра и ему казалось, что он якобы их даже видит каким-то своим особым, уже неземным зрением. Вот там Шу, там Тефнут, Нут, Нефтида, Геб, Изида, Гор, Хатхор, Ху. В центре Ра, великий, неразличимый пока.

«Я не был причиною слёз. Я не убивал. Я не приказывал убивать. Я никому не причинял страданий».

Единственное, от чего страдал Мериптах, что не может поднять правую руку в знак того, что он клянётся говорить только правду, ибо не знал, где у него сейчас правая рука.

И в этот момент он услышал страшный вскрик, как будто кто-то был убит рядом с его мёртвым телом, что-то с грохотом упало. Отчётливо раздались шаги убегающего человека. В том месте, куда шаги удалились, раздался вдруг целый хор истошных голосов. Отдельные крики своими острыми, нестерпимыми углами прокалывали глухоту и целиком достигали слуха мальчика. «Убийца!» «Нечестивец!» «Негодяй!» Это могло означать только одно: парасхит сделал своё дело и убегает, осыпаемый проклятиями, чрево Мериптаха вспорото, и теперь умершему не о чем беспокоиться. И как бы в подтверждение этой мысли мальчик почувствовал, что куда-то уплывает, в сторону, противоположную той, куда убежал преступный вспарыватель животов. Уплывает благодаря плавной, могучей, безусловно, божественной силе. Меньше всего жалел мальчик об окончательном расставании с миром живых людей.