Нил продолжал разливаться. С борта лодки уже трудно было рассмотреть берега. Камыши стояли по пояс в мутной воде. Виднелись лишь наклонно торчащие пальмы, какие-то белые строения или развалины. Усадьбы? Храмы? Когда рассеивалась утренняя дымка, удавалось разглядеть восточную каменную гряду, отделявшую постепенно потопляемую долину от пустыни. Западная гряда в этих местах отступала от речного русла дальше и была недостижима для взгляда лежащего мальчика.

«Серая утка» скользила вниз по течению, распугивая встречные суда грохотом кавалерийских барабанов, предусмотрительно захваченных в дорогу.

Мериптаху устроили ложе на корме, среди нубийских мешков и тюков колдуна. Он почти не двигался, мог только слегка скосить взгляд и дёрнуть ноздрями, сгоняя муху, севшую на нос. Ел немного, но охотно. Было понятно, что он решил жить, а не перебираться в Дуат. Лежал, тихо вдыхал пропитанный тёплой речной сыростью воздух, слушал заунывное, почти непрерывное пение безлошадных всадников, составлявших охрану судна.

Лодка, на которой совершалось плавание, была отнюдь не самая большая и красивая, хотя и флагманская, о чём свидетельствовала палатка на носу, в которой лежал «царский друг» Шахкей. События предыдущих дней показали, что он поступил правильно, доверившись судну скромному. Яхмос конечно же попробовал обмануть его. Для виду он провёл свои корабли мимо цитадели вверх по реке, якобы освобождая путь, на самом деле оставил в засаде несколько судов с лучниками в устье полузаросших старых каналов. Когда корабли отступающих гиксосов проходили мимо, египтяне напали из засады на крупнейший из них, считая, что именно там должен находиться командир. Они взяли его на абордаж, и когда бой на палубе был в разгаре, лодка хитроумного Шахкея как раз проскользнула мимо. Люди Нутернехта, командовавшего операцией, поняли это поздно и смогли лишь разразиться проклятиями и выстрелить из всех своих луков вслед ускользающему противнику. И удача, почти уже павшая в объятия Шахкея, вдруг дёрнула плечом и одна из стрел попала речному всаднику в бедро.

Хека отрезал наконечник, торчавший наружу, вытащил тонкое древко и остановил кровь, приготовил мазь и смазал рану. Первые два дня пути Шахкей чувствовал себя неплохо.

В первом же гиксосском гарнизоне, до которого довела водная дорога, он всё своё войско сдал под начало местного гарнизонного начальника, уже наслышанного о фиванских событиях. А сам, всё на той же лодке, отправился дальше вниз по реке. Никому, даже брату, он не мог доверить столь ценных пленников. Кроме того, он понимал, что только если он сам расскажет царю, что же всё-таки произошло в Фивах, у него есть шанс оправдаться.

Для Мериптаха промелькнувшая слева по борту битва, со всеми её душераздирающими криками, свистом стрел, плеском взбиваемой вёслами воды, воем и причитаниями раненых, осталась просто тенью, событием скорее из его продолжительного сновидения, в котором он незаметно для окружающих пребывал все дни после змеиного укуса в амбаре. Можно даже сказать, что увиденные там (неизвестно где) битвы были значительно грознее, шумнее и ярче. Противники, сходившиеся там, были громадны, ужасны и неописуемы. Он не узнал, что ему повезло, ибо одна из стрел с кораблей Нутернехта разбила кувшин с водой, стоявший у его изголовья. Он слизывал капли с губ и воображал себя в стране Амурру, о которой старый учитель Неферкер рассказывал, что будто бы там Нил приходит к людям каплями с неба.

Правда, с каждым часом сознание мальчика прояснялось всё более, и вскоре он уже точно знал, что находится не где-нибудь, а на корабле, плывущем вниз по Нилу. Из этого можно было сделать вывод, что отец, несмотря на свою столь ужасную смерть, всё же выполнил своё обещание и отправил его в великий город Аварис. С тем соображением, что путь лежит именно туда, в дельту, плохо сочеталось присутствие на борту однорукого учителя Ти. Мериптах слишком хорошо помнил их жаркую схватку на дне глиняного колодца, тогда учитель изо всех сил хотел уберечь своего ученика от змея-царя Апопа, как известно, свернувшегося страшными кольцами в самом центре Авариса. Учитель передумал и решил его сопровождать? Мериптаху не нравилось такое объяснение, он понял, что теперь не будет доверять однорукому. На корабле, по виду совершенно египетском, заправляли гиксосы, и главный из них, большой мужчина с рябым лицом, время от времени подходил к мальчику, внимательно его рассматривал и дышал чесноком в лицо. Наученный в своё время отцом не бояться азиатских конников, Мериптах и не боялся, тем более он чувствовал, что этот человек зла ему не причинит.

Учитель Ти разговаривал с гиксосом осторожно, почти почтительно, а когда тот прятался в палатке на носу, то кривил вслед ему презрительные рожи, тайком от бесконечно поющих солдат, привалившихся к бортам. Надо было понимать, что учитель находится на этом корабле без большого удовольствия для себя. Это ещё более путало картину плавания, и ни к чему у мальчика не появлялось окончательного отношения.

Страннее всего было ночью. Как только солнце спрыгивало за горы, Мериптаху начинало казаться, что происходящее с ним уже происходило. Тьма ночи не была такой же плотной, как та, прежняя, но состояла с нею в каком-то несомненном чёрном родстве. Налетающие мгновенные запахи реки и людей, случайные журчания и водяные всхлипы за бортом, богатырское хрюканье невидимого бегемота — всё это что-то напоминало. Кажется, он когда-то уже плыл похожим образом. Нет, то плавание было чем-то более возвышенным, таинственным и существенным, и его не объяснить простыми словами (само слово «плавание» Мериптах допускал лишь потому, что не имелось в языке более подходящего), но ближе всего к тому, что он пережил, было это лежание на лодочной корме посреди влажной, жуткой нильской ночи. Странно, но его почему-то совершенно не волновало то, что, может быть, тут совсем рядом, в трёх шагах от его головы, искрятся в лунных лучах бугристые крокодильи головы, неутомимо скользя вслед за невысокой кормой. Себек был более не страшен.

Мериптах то спал, то не спал, значительная часть ночи проходила в бесшумном, спокойном, почти упоительном нащупывании различий между двумя видами тьмы, пережитой и переживаемой.

Когда наступало утро, Мериптах легко и быстро понимал, что его окружает и что с ним сейчас происходит: плывёт в Аварис, под охраной гиксосских солдат. Мальчик охотно ел, но не делал попыток встать и даже руками шевелить не пытался, что расстраивало учителя Ти. Почему-то ему хотелось, чтобы Мериптах поскорее ожил полностью. Можно было подумать, что он кому-то пообещал совершенно здорового мальчика, а не такого — лишь замедленно, по-черепашьи хлопающего глазами.

На третий день плавания Шахкей почувствовал себя плохо, рана воспалилась и через неё проник в толстое тело злой дух. Озабоченный колдун большую часть времени теперь отдавал ему. «Друг царя» лежал в своей палатке, иногда впадая в забытье. Приходя в себя, много пил и о чём-то разговаривал со старым, седым уже воином, неотлучно дежурившим у входа. Уравновешенная по носу и корме двумя по-разному неподвижными телами лодка бесшумно ползла по мутной воде, углубляясь в непредсказуемое будущее.

Свободное от лекарских забот время Хека просиживал неподалёку от Мериптаха, колдуя со своими непонятными припасами. Забирался рукой то в один, то в другой мешок, нюхал, чихал, нахмурившись, и со значением глядел на грустных азиатов, и подолгу сидел, подперев подбородок культёю и опершись локтем о колено. Думал. После этого снова начинал откупоривать флаконы и встряхивать баклажки, шепча фразы, напоминающие заклинания. Проведя таким образом полдня, он отправлялся в палатку к больному с новым питьём. Седой охранник мрачно выслушивал его заверения, что это новое средство обязательно должно помочь раненому, и со вздохом поднимал полог. Говорили они на языке шаззу, которым, кроме самих воинов этого племени, мало кто владел. Хека говорил неважно, но подкупал самою попыткой говорить. Временами Шахкею действительно легчало после новых лекарств, из палатки доносился его командный голос, азиаты взбадривались, переставали петь и усаживались играть в кости, отпуская в адрес лекаря доброжелательные замечания, от которых он, впрочем, иногда вздрагивал и бледнел. Но ненадолго, загадочная улыбка снова возвращалась на его подвижные уста.

Однажды, в момент особенно напряжённого корпения колдуна над новым снадобьем, по-прежнему неподвижно лежащий мальчик вдруг сказал:

   — Ты не учитель Ти.

Хека рассыпал по худым коленям драгоценный порошок уже почти составленного лекарства. Мериптах заговорил. Тот разговор в фиванской цитадели можно было не считать, тогда говорил не мальчик, а истекавшее из него безумие многодневного насильственного сна. Может ли считаться пребывающим в яви человек, всерьёз уверовавший, что он видит перед собой Себека в обличье «царского брата» Мегилы? Теперь Мериптах заговорил не как сновидец, но как обыкновенный, живущий в дневном мире юноша. Это означало, что он, вслед за тем как открыл глаза, открыл и сознание. Когда колдун посмотрел в глаза лежащему, то увидел там совершенно осмысленное и вполне спокойное свечение.

   — Ты вспомнил меня, — удовлетворённо сказал он и резко остановился, потому что спиною почувствовал — азиаты бросили кости на палубу и обернулись. Их тоже поразил звук речи на корме. С кем бы это мог разговаривать однорукий лекарь? Узнав, в чём дело, они успокоились. Египетскую речь они понимали едва-едва, и если на этом змеином языке говорили не слишком громко, то они даже готовы были терпеть его рядом с собою на одной палубе. Хека и не собирался кричать, он засеменил словечками совсем тихонько.

   — Ты вспомнил меня, и ты прав. Я не учитель Ти. Я совсем другой человек. Верховный жрец Аменемхет послал меня во дворец твоего отца, чтобы выманить тебя. Старый Неферкер помог мне, и я оказался подле тебя. Я был во власти Аменемхета и верил, что совершаю дело во благо и твоё, и...

   — За что Апоп убил моего отца?

На палубе снова установилась тишина. Азиаты среагировали на звук царского имени. Хека обернулся к воинам Авариса и сообщил со всею силою своей ломаной степной речи, что юноша, лежащий на мешках, возносит хвалы небу за то, что сей великой страной правит такой блистательный владыка, как Апоп. Кажется, они поверили.

   — Меня Апоп тоже убьёт?

Хека скорчил гримасу:

   — Давай будем называть его Змей, чтобы не волновать попусту солдат. О другом мы можем говорить свободно.

Мериптах ничего не ответил, и колдун принял молчание за согласие.

   — Так вот, что я тебе скажу — не знаю. Не знаю, зачем он убил князя Бакенсети. Не знаю, что он сделает с тобой. Он царь, его мысли не могут быть известны заранее. Но скоро ты сам сможешь у него спросить.

   — Меня везут к нему?

   — И меня тоже, — нервно хмыкнул Хека и начал заново составлять только что рассыпанную смесь.

Мальчик закрыл глаза. Значит, он правильно догадался — корабль плывёт в Аварис.

Хека с любопытством поглядывал на него, пытаясь понять и представить, что происходит в этой гармонично вылепленной, бледной голове, с неребяческими очертаниями губ и страшными синими веками, на которых хотелось нарисовать по иероглифу, означающему «колодец».

Вместе с тем было несомненно, что Мериптах на грани выздоровления. Подошвы были тёплыми, руки сгибались легко, испражнялся княжеский сын, поддерживаемый двумя солдатами под руки над бортом лодки, с завидной лёгкостью.

Колдун работал старательно и вскоре воспроизвёл утраченное средство. Навестил с ним палатку Шахкея. Вернувшись, откинулся, так же как и дремлющий мальчик, на мешки и услышал:

   — Почему ты ушёл от Аменемхета? Разве он не возвысил тебя?

   — О, да, он возвысил меня, он взял меня за горло и поднял высоко над землёй. Так, что я смог смотреть ему в глаза.

   — Но ты обманул его?

   — Нет, это он обманулся во мне.

   — Ты не тот, за кого себя выдавал?

Колдун поморщился, оглянулся, потом, смеясь, сказал:

   — Нет, я не тот, за кого он меня принимал. Так правильнее. Он думал, что я прах под его ногами, он думал, что я щипцы в его руках, которыми он может достать раскалённый уголь из печи.

   — Разве не такова роль слуги?

   — Так думал Аменемхет, так думали и многие другие. Власть верховного жреца уже подточена и накренилась. Братья с гусиными носами не простят ему, придёт день и они убьют его. — Хека сказал это с густым злорадством в голосе, и выражение лица у него было такое, будто он ест что-то вкусное. — Я знаю, что будет так, потому что всегда бывает так. Урок получили и те, кто был до него.

   — А кто был до него?

Колдуна не удивил интерес мальчика, никак не связанный с его судьбой. Сознание Мериптаха было сейчас как река, что равно пробегает и мимо величественного храма, и мимо кабаньего водопоя. На лице Хеки внезапно возникла маска жестокого самодовольства.

   — Были-были до него. До него был юный владелец имений и стад близ города Ахари по имени Тикульти, и ещё владелец пальмовых рощ и виноградников, что неподалёку от города Тиризила, совсем маленького города, по имени Нинурта, а ещё начальник крепости Кузагр, что на реке Лебеш, и верховная жрица богини Киририша, что в Сузиане, и страшный вождь дикого лесного народа по имени Хумбаба, и купец Саргон из Кархемиша, и князь с именем, которого не произнести, из страны Наири, и другие многие.

   — А откуда ты родом?

Хека хитро засмеялся, наконец осознав, что это любопытство вещь довольно удивительная в мальчике, столь неполно ещё вернувшемся к жизни.

   — Я родом прямо из грязной пыли, что лежит на любой дороге, самой обычной, не священной дороге. Впервые я узнал себя и помню хорошо этот миг, на паперти храма бога Сина, что в Ниппуре. Это потом я понял, что это паперть, что рядом храм, а вокруг расположен славный город Ниппур. В тот первый момент я лишь почувствовал вкус пыли на своих зубах и страшную вонь, наплывавшую отовсюду. Воняло, потому что вокруг лежали больные. В тамошних городах такой обычай: когда человек тяжко захворает, его несут к храмовым воротам, чтобы всякий идущий мимо мог, выслушав его жалобы, подать совет, если прежде сам как-то сумел избавиться от похожей хвори. Видимо, меня, схваченного какой-то страшной лихорадкой, тоже принесли на паперть и оставили там, чтобы я дожидался там своего советчика. Болезнь отъела у меня всю память о предыдущих годах, и я не знал, как меня зовут и сколько мне лет. Был щуплым и всё время кашлял. Когда я очнулся, лихорадка уже отлетела от меня. Я никуда не ушёл от храма, поскольку мне некуда было идти. Я остался лежать среди смердящих полумёртвых людей, ибо понимал — это единственное место, где я могу выжить. За мною никто не приходил, стало быть, поблизости не было у меня ни отца, ни матери, ни братьев, ни сестёр, а если и были, то они меня бросили, а это хуже, чем если бы их не было совсем. Я научился притворяться больным, и меня жалели даже те, кто сам был при смерти. Я тайком таскал еду у тех, кто лежал без памяти, но при этом открыто прислуживал тем, кто не мог сам двигаться, поэтому был и сыт и расположил людей к себе. Я был тогда примерно твоих лет. Храмовые служители дали мне имя и предлагали остаться в числе низших служителей, что было мечтою для тысяч бездомных и голодных детей. Но я тогда уже наметил для себя другие пути жизни. Я подсмотрел многие человеческие слабости — среди страждущих они виднее; я научился всем видам обхождения, потому что на паперти оказывались не только нищие, но и состоятельные жители, и купцы, и жрецы; я запомнил множество рецептов и советов, годных против всех хворей. Обучился словам многих языков, ибо к храму стекались люди со всего междуречья, от камышовых царств, населённых больше лихорадкой, чем людьми, до северных хурритских предгорий, где у жителей текут вечные сопли.

Хека говорил с увлечением, даже сам немного удивляясь тому, что слышит. Долгие годы все эти сведения лежали в кладовой его памяти как старые, ненужные вещи, и теперь он, доставая их на свет, сам искренне изумлялся их сохранности.

— Я ушёл из Ниппура юношей вместе с небольшим караваном. Я даже не знал тогда, на юг я иду или на север, мне хотелось во что бы то ни стало убраться с опостылевшей паперти. Я был погонщиком, а потом гребцом на большом корабле с квадратным носом, таких нет на этой реке.

Я плавал в Пунт, но не с той стороны, с какой приплывают туда египтяне. Там меня продали в рабство, и я возвысился, ибо мне отдали в управление гарем одного князя. За это мне пришлось внести такую плату, какую любой мужчина назовёт чрезмерной. И я так считал тогда, теперь же лишь усмехаюсь. Потом я сделал так, чтобы меня украл один шейх, наши верблюды брели по пустыне целую вечность, солнце выедало глаза, а луна по ночам заставляла бредить. Я успел сделаться сердечным другом шейха, он уже хотел отдать под мою власть все свои стада, но налетела песчаная буря, всё сгинуло, моё счастье растворилось в летящем песке. Я пешком пришёл в город, где дома целиком вырублены из соли, а женщины сплошь страдают бесплодием. Я сказал, что помогу их беде. Меня, осмотрев, допустили к женщинам и озолотили. Когда я уходил тайком из этого места, то драгоценные сосуды мне приходилось везти на двух ослах, хотя ни одна из женщин ещё не родила. По вине этого золота я снова попал в рабство. Мне дали бронзовый топор, и я валил кедры в финикийских горах, а древесина этих деревьев крепче любой бронзы. Но тут на моё счастье заболел вождь племени и я вызвался его вылечить. Чтобы сварить снадобье, нужны были травы, что росли только в глубине леса, и я отправился за ними вместе с двумя охранниками. Навстречу нам попался лев... — Колдун тихо, сладостно вздохнул, видимо, это воспоминание доставило ему особое удовольствие.

Мериптах слушал молча, всё так же закрыв глаза, будто бы представляя вживе то, что произносили уста колдуна.

   — ...отвратительный город Тир! Меня сразу же избили там, прямо в воротах, без всякой причины. Сломали два ребра, до сих пор вот тут болит, если надавить. Там никто не верит никому, потому мне там нечего было делать. Все торгуют и блудят, женщины отдаются прямо на улицах, поэтому смотрителю гарема там не найти места. Они жадны так, что жалеют денег даже на своё здоровье, поэтому и лекарю там нечего показываться.

   — Тир стоит на огромной скале, омываемой морем, и с берегом его соединяет только узкая дамба. Он неприступен и горд. Его корабли, как пчёлы свой улей, охраняют его богатство.

   — То, что он стоит на скале, известно всем. Но ты побывал бы в тамошних харчевнях. Там нет даже собак, ибо люди сами пожирают свои собственные отбросы. Я ушёл оттуда и проклял это место. Я знал, что мне должно было повезти. Единственный тирянин, которого мне удалось обмануть, был капитан корабля, что отправлялся куда-то в сторону заходящего солнца за оловом. Я сказал, что чую носом, где залегает серебро. Его ум не поверил мне, но жадность поверила. Он посадил меня на цепь, однако когда мы подплыли к Криту, я шепнул одному матросу, что хочу только с ним одним разделить серебро, и он тихо распилил цепь, и мы прыгнули в воду. Крит ещё богаче Тира, он возвысился над всеми островами, и жители круглый год празднуют своё морское счастье, и их постоянно пожирают две страсти: похоть и любопытство. Не продажная финикиянка есть предел распущенности, но совокупляющаяся с козлом женщина великого острова. Дочь местного царя сошлась даже с быком, и от брака того невиданного родился, говорят, сын.

Я не верил, но меня привели к подземелью, откуда доносился рёв этого зверя. Мне показали пифосы из-под вина, опорожнённые им, и гору обглоданных костей — след страшной трапезы. Но мне не было дела до сладострастия критян, их любопытство стало для меня серебряным рудником. Я просто рассказывал истории, случившиеся со мной на путях жизни, рассказывал без всяких прикрас, одну лишь правду, и они слушали меня целыми днями, забывая о еде, своей богине-матери и даже вине. Лечение там от всех болезней одно — они натираются оливковым маслом и разными способами вызывают рвоту.

Увидев, что губы мальчика едва заметно шевелятся, Хека приблизил к ним ухо.

   — Дворец в Кноссе похож на огромную морскую звезду, выброшенную великой волною на каменистый берег. Ступенчатые, широкие лучи многолетних пристроек расходятся от возвышенного шестигранного центра, утопая в светлой зелени луга и тёмной зелени леса. С самого утра наигрывают флейты во всех концах дворца, и в гранитных, и в кирпичных. Никаких нигде нет укреплений, ибо у тамошнего царя нет врагов, которые рискнули бы напасть.

Хека хмыкнул.

   — Таков он и есть, царский дворец в Кноссе. Какой-нибудь купец при дворе твоего отца рассказал тебе это, Мериптах?

Шахкей что-то проревел в своей палатке, кажется, требовал воды.

Колдун сказал, обернувшись в ту сторону:

   — Человека с такой раной я лечил в Сузиане.

   — Я видел это.

   — Что ты видел? Там принято прикладывать к ране свежий коровий навоз, смешанный с виноградной кожицей и известью. Это никогда не помогает, но они всегда прикладывают эту дрянь. Эламиты народ ужасный и живут в ужасном краю. Нигде не бывает так жарко и душно, как в их проклятой земле. Летом там реки не дотекают до моря. Только царь и его родственники строят себе жилища из камня. Прочие все живут в норах, вырытых прямо в земле. Они наливают туда воды чуть ли не по колено и сидят там, как бегемоты на нильском берегу. А когда идут дожди, то они живут снаружи, но в такой же грязи. Они многочисленны и прожорливы, как саранча. Их дети цветом напоминают глину и живут меньше собак. Там продают родственников в рабство, чего нет нигде больше, ни в стране Хатти, ни у пьяных дикарей по ту сторону Хатти и проливов, только у диких горцев за Тигром. Они грязны, но не дики и не добродушны, грязь проникла в их сердца, они коварны. Когда сила Вавилона клонится, они являются тут же, как гиены, чтобы пожирать его богатства. О, с какой радостью я ушёл от них.

   — Как волны по воде от большого брошенного камня, расходятся от царского дворца и храма Аннушиннака стены Суз. Числом всего пять. Наружная стена земляная и перед нею ров, на дне его чёрная вода, которая может гореть. Две другие из камня и брёвен. И там каждые сто шагов квадратные башни высотою тридцать локтей. И ещё две стены каменные сплошь, и башни там стоят ещё чаще, высота их тридцать пять и сорок локтей, так что с вершины можно увидеть город Туллиз, что лежит вниз по реке Улам. На каждой башне стража, одна для ночи, другая для дня, и ворота с заходом солнца все заперты. Сузы громадны, но они на замке, как большой сундук. Сузы — голова Элама, и никто ещё не смог разбить её.

Отхлебнув из кувшина, Хека отнял его от губ и вытер культёю губы.

   — Так кто же рассказал тебе это, мальчик? Купцы? Но никакие корабли не заплывают так далеко в дельту, чтобы пристать в заброшенном Мемфисе. И товары, и рассказы оседают на пристанях Авариса и Таниса.

   — Я видел это, — просто сказал Мериптах, не открывая глаз.

Хека подскочил, но даже не успел возмущённо вспыхнуть, как уже овладел собой. И сказал успокаивающе-внушающим тоном:

   — Как ты мог видеть это, когда никуда не путешествовал? Ты жил во дворце отца, потом плавал двадцать дней по реке, и всё.

Мериптах улыбнулся:

   — Когда я был мёртв, я был везде. Два больших голоса — я не знаю какие это были боги, они не назвали себя — говорили мне: вот страна, и я видел страну, и горы белые вверху, и виноградники, и дороги, и каналы. Они говорили мне: вот город, и я видел город, и стены, и башни, и зубцы на башнях. Вот битва, и я видел колесницы, видел, как бегут воины и как стоят воины, как летят стрелы, видел поверженных людей и лошадей кверху ногами. Я был везде, я видел всё. Все пределы: и горные, и морские, и все пустыни, и оазисы.

Колдун сокрушённо покивал:

   — Ты всё ещё бредишь, это ещё по жилам твоим плавают крохотные змеи, но мы их прогоним. Я составлю питье, я знаю, какое питье очистит твою кровь. Ты бредишь, как тогда, когда принял «царского брата» за Себека.

   — Я не брежу. Я теперь знаю, что того человека зовут Мегила и он не крокодил. Меня сбил голос, я слышал такой же из камышей, на дамбе, когда молился ночью Сопдет. Этот голос звал меня с собой, а кто может ночью подкрадываться через камыши и разговаривать, как не Себек?

Хека не знал, что ответить. Мальчик говорил вполне осмысленно, но вместе с тем никакого не было объяснения тем удивительно точным описаниям, которые он дал критскому дворцу и сузским укреплениям. Эти места были расположены на разных концах обитаемого мира, и сколько во всём свете могло быть людей, которым довелось на своём веку видеть и дворец Кносса, и храм Аннушиннака?

   — Проверь меня ещё раз, — предложил мальчик. — Назови дальнее место, но тебе хорошо знакомое, и я расскажу о нём.

Колдун нервничал, как всегда, перед непонятным. Ом привык обманывать сам, а такому человеку невыносимо быть объектом обмана. Пока всё не разъяснится, покою не наступить. Мальчишка-то, оказывается, не только ценен, но и опасен, может статься.

   — Хорошо, я вот что тебя попрошу, Мериптах, расскажи мне, как выглядит самый мерзкий, самый гордый, самый возвышенный, самый непостижимый, самый утончённый и самый мстительный город на земле.

   — Ты имеешь в виду не Аварис?

   — Нет. До Авариса мы ещё доберёмся так ли, иначе ли. К тому же я о нём и сам ничего не знаю, ибо не бывал в нём. Ты расскажешь мне про Вавилон. Столицу столиц. Узилище узилищ. Разврат разврата. Сияние сияний.

В Хеке полыхали азарт и жажда какого-то отмщения, как будто мальчик уже успел его глубоко задеть.

Мериптах спокойно дождался, когда колдун закончит распускать павлиньи хвосты своих речений, перестанет по-обезьяньи моститься на мешках, замрёт. И заговорил, не открывая глаз, как будто подсматривая в другой мир, где Вавилон, как на ладони.

   — Евфрат, оставляя по левую руку Летний дворец, что в квартале Бит-Лугарьгирра, долго течёт вдоль низкой стены из сырцового кирпича без башен, до самого квартала Баб-Нар-Куталабири. Тут он упирается в основание центрального царского дворца, и русло его описывает плавную дугу, после чего входит в самую середину главной городской стены мимо высокого бастиона, называемого Пуратту. Направо остаются лежать жилые кварталы и сады, слева же начинают вздыматься сады, выращенные на уступах большой пирамиды, рядом — южный дворец, и сразу вслед за ним глубокий дворцовый ров, куда отведены воды реки. За рвом внутренний жреческий город, куда нет доступа даже служителям дворца.

   — Что же ты замолчал?! — закричал Хека, стоило мальчику помедлить лишь несколько мгновений, чтобы перевести дух.

   — За жреческим городом возвышается Эсагила Этеменанки, она меньше, чем пирамида Хуфу, она не сверкает облицованными гранями, она серая, мрачная, и она недостроена. Следом за нею вдоль по течению расположен квартал, называемый Тинктир, посреди которого стоит Эсагила Нухар...

   — Хватит.

   — Далее отходит от реки улица бога Набу и богини Наны.

   — Не надо больше, Мериптах. Это он, город, который я бы не оставил никогда, если бы он не выплюнул меня сам. Мне не повезло там, и город меня не пожалел и нанёс вторую страшную рану. Я ушёл так же, как Евфрат уходит из Вавилона, по дороге в Барсиппу и Дильбат. Я ушёл, проклиная его, и сейчас желаю ему гибели в огне, но знаю, что желать ему гибели бесполезно. Даже если его кто-нибудь разрушит, он всё равно будет восстановлен и станет только ещё величественнее. Я ушёл из него, но нигде не мог остановиться, нигде не находил себе места. Я переплыл море, я пересёк пустыню, пока не оказался в диком нубийском лесу. Там, на краю мира, где кончаются люди и начинаются обезьяны, я нашёл пещеру и скрылся от человеческих глаз. Год за годом...

Хека вдруг спохватился, что есть у него сейчас дело поважнее, чем воспоминания. Надо было как-то разобраться с небывалым даром мальчика. Ни о чём подобном ему прежде даже слыхивать не приходилось. Жизнь приучила его к тому, что чудес не бывает, одни только шумные фокусы в храмах. Но теперь приходилось отказываться от опыта, на который потрачена вся жизнь, ибо перед ним лежало с закрытыми глазами доказательство, что чудеса бывают. Нет, не с закрытыми. Мериптах, наоборот, вовсю разглядывал своего испытателя. Даже повернул к нему голову. Смотрел так, словно видел в первый раз. Но колдуна было не сбить этой внезапной переменой поведения. Он наклонился и вопросительно прошипел:

   — Скажи, откуда ты знаешь всё это?

Мериптах удивлённо выпятил губу. Он думал, что всё уже объяснил. Там, в темноте плавания, он слышал особые, высшие голоса, голоса неназвавшихся богов. Их слова освещали, показывали и называли все. Ничего он не придумал сам и никогда бы не посмел себе только приписывать достижение всех этих знаний, они сами вошли в сердце и легко уместились в нём. Мальчику было скучно отвечать на вопросы про уже объяснённое. Наоборот, ему самому захотелось кое-что спросить у однорукого. Правда, он ещё не совсем знал, как превратить в слова ту смутную, тревожную неприязнь, что вдруг начал вызывать в нём собеседник.

   — Скажи, скажи, Мериптах, но как же ты мог побывать и на острове Миноса, и в землях эламитов. Меж ними месяц пути, а ведь ты исчез из-под моего ока лишь на двадцать дней.

Мальчик вдруг презрительно фыркнул:

   — Не двадцать, а больше, больше и больше.

   — Больше? Намного больше? На сколько? Ты же знаешь счёт, ты знаешь счёт лучше всех, кого я встречал. Скажи, как же долго ты слушал этот голос в темноте?

   — Там нет дней и ночей, там темнота, но она не ночь. Ночь в ней, но ночь не она. И там нет счета.

Хека нервничал, и сильно страдала его чуть пробившаяся бородка.

   — Но если нет счета, то как же можно сказать, что ты был там больше, чем двадцать дней?

Мериптах немного подумал:

   — Я стал такой другой, я теперь знаю, что не товарищ Утмасу, Бехезти... Я старый.

Возникли тяжёлые шаги за спиною колдуна. Подошёл седовласый гиксос, старый боевой товарищ Шахкея, теперь неотлучно дежуривший у его ложа. Маленькие глазки воспалённо блестели, рот его был перекошен, из него выпало несколько угловатых азиатских слов. Хека быстро кивнул и бросился к палатке.

Вернувшись, он сообщил, что дела «царского друга» плохи, он может и не предстать пред царским троном. Зарих, так звали седовласого, уже почти обезумел от горя, он уже в душе оплакивает старинного боевого товарища. К тому же Шахкей ещё и шейх племени, к которому принадлежат все солдаты, что сейчас на борту «Серой утки», такое имя, оказывается, носит эта неуловимая лодка.

   — Если Шахкей умрёт, этот старик сделается подобен чёрному носорогу, крушащему всё, что маячит перед глазами. Но нас он не посмеет тронуть, мы под охраной царского приказа, — без особой уверенности в голосе сказал Хека. — Не посмеет. Апоп... Этот змей дважды посылал за колдуном Хекой в нубийский лес, один раз простого сотника из младших «царских друзей», а потом даже и самого «царского брата» Мегилу, гнуснейшую из всех гадин, питающегося кровью и родящего коварство. Значит, колдун Хека был ему нужен, и теперь нужен не меньше.

И тут мальчик задал совершенно несообразный вопрос, наконец выработавшийся из клубившейся в голове мути:

   — Скажи, ты сам отрубил себе руку?

Колдун крякнул и зажмурился.

   — О, воистину, как говорят люди Хатти, камень далеко не укатывается от горы.

   — Я не понимаю тебя.

   — Как можно было, хоть немного зная меня, подумать, что я способен на такое безумие. Я не рубил себе руки, мне отсекли её в том городе, которому я вот уже полдня посылаю свои проклятия и который ты посещал в своих сновидениях. В Вавилоне, да явится новый Муршиль за его головой и печенью, есть со времён царя Хаммурапи закон, по нему неудачливый лекарь приговаривается к наказанию, которое искупало бы размер его неудачи. Мне не повезло: женщина, коей я удалял огромный нарыв на груди, не просто умерла, но умерла прямо во время операции, так что я не успел скрыться, как это обычно делается. Только ненормальному Мегиле могло прийти в голову, что я мог сам себя изувечить. Зачем?

   — Чтобы выдать себя за колдуна Хеку.

   — Я так и знал!

Хека колотил культёю по колену.

   — Мегила, Мегила, поверь мне, это Мегила и его речи.

   — Я говорил с ним только один раз. Нет, два. Первый раз, когда он был Себек. Но про руку он ничего не говорил.

   — У тебя всё перепуталось в голове, что и неудивительно, если вспомнить, каково тебе пришлось в последние дни. Откуда у тебя в голове моя отрубленная рука и все эти города, я не знаю, но уж поверь мне — я добрался до пещеры старика Хеки уже безруким. Я объявился лекарем и он проверил меня, и посмеялся надо мной, ибо моё знание перед его знанием было мельче пыли. Он отправил меня смотреть за своими козами, и я затаился. У него были ученики, которых он отличал и приближал, однако понять почему, было нельзя. Старик был безумен, но любой жрец, даже будь он три с половиной раза Аменемхет, не мог бы сравниться с мизинцем его. Четыре года я жил у старика. Я собирал травы, растирал кости, постился месяцами, выучил заклинания для жизни и для смерти, но всё был при козах. Старик не впускал меня в пещеру, я жил в яме и ел с земли. Я видел многих гостей. Прибывали люди из Пунта, из Фив, из Мероэ, они были горды за два шага до пещеры, а перед самым входом сгибались и ползли. Я терпел. И вот однажды Хека взмыслил нечто. Вместе с двумя главнейшими своими учениками он скрылся в пещере на четыре дня, и о них ничего не было слышно. А потом раздался ужасный гром и повалил рыжий дым. Хека вышел из пещеры, и у него не было руки, так же как у меня, левой кисти. Ученики его сгинули, и больше никто их не видел. Хека стал задумчив, меня он перевёл от коз в своё хранилище, и я стал присматривать за магическими запасами. Он ничего мне не объяснял, и приходилось всё подсматривать. Так прошло три года. Вот тогда появились гости из Авариса. Сначала первый, потом, через год, Мегила. О чём шла речь, не знаю, меня Хека отсылал в лес. Теперь знаю — его звал Апоп, но он к нему не пошёл. А потом колдун приказал вырыть яму, лёг на голое дно и велел накрыть себя настилом из пальмовых листьев и не тревожить восемь дней. Мы привыкли слушаться — нас оставалось двое учеников, я и негритёнок Масо. На четвёртый день леопард задрал Масо. Ещё раз, на четвёртый день, я подошёл к яме, где лежал Хека. Но не посмел тревожить его. Потом ждал ещё два дня, и опять два. Наконец поднял настил и нашёл там лишь скелет, на месте живота у которого кипел муравейник. В тот же день явился вождь племени, что промышляло грабежом у речных порогов. Бегемот прокусил грудь его сыну, и он просил снадобья для него, принимая меня за колдуна. И я дал то, которое Хека давал при таких ранах. И тут же явился купец и сказал, что его жена не может разродиться, и ему я что-то дал. И так до пяти раз. И все они считали, что я Хека, и я гордился. А потом испугался: сын вождя умрёт, жена купца умрёт, дождя над ячменными полями вверх по реке не будет, что я отвечу? А если придёт человек, который знал Хеку настоящего? Сначала я решил просто бежать, но тут опять пришли гонцы от Аменемхета, и я решил пойти к нему, со всем своим магическим богатством. Это было сумасшествие, но моё сердце всегда готово ко всему. Так было и так продлится далее. Оказавшись у жреца, я быстро понял: надо бежать. Аменемхет не простит мне обмана.

— Апоп тоже не простит.

Хека некоторое время тупо смотрел на мальчика. Потом порылся в одном из мешков, достал оттуда плоскую деревянную шкатулку, вынул из неё острую бронзовую иголку, выложил свой длинный жёлтый язык на поднесённый ко рту обрубок руки и несколько раз ткнул шевелящийся кончик чёрным остриём. Потом, шипя, рухнул головой в щель между двумя мешками и затих.

Мериптах хотел его успокоить — он никому не расскажет о его признаниях, но почему-то этого не сказал.