Сад был огромный. Даже спустя проведённую здесь неделю Сетмос не мог полностью воспроизвести его в своём воображении. Ветвящиеся, многочисленные дорожки разбегались от жилища учёного евнуха на запад, север и восток, огибая невысокие скалы, рассекая аккуратные рощицы, ныряя в пышные цветники, перескакивая мостиками через сверкающие на солнце и томно лоснящиеся в тенистых местах ручьи. Время от времени тропы эти подползали к порогам маленьких, как бы игрушечных дворцов, роскошных хижин, искусственных пещер, разноцветных шатров, бедуинских палаток и разнообразных иных сооружений для уютного житья. Где-то там, м продуманных, цветущих глубинах, стояли большая крытая повозка на деревянных колёсах, нигде блудным колдуном прежде не виденная, и даже укрытая за густыми камышовыми стенами квадратная, плоскодонная ладья с полотняным куполом поверх её плетённого из того же камыша тела.

Растения в этом саду были ещё разнообразнее жилищ. Помимо всех тех, что можно было встретить в садах египетских храмов и номархов, то есть акации, тиса, сикомора, тамариска и нескольких видов пальм, росли тут древеса и кустищи, способные смутить взгляд простого жителя Черной Земли, да и привычный ко всему взгляд Хеки-Сетмоса немало забавлявшие. Некоторые он узнавал — ханаанские кедры, сосны из страны Ахияву, яблони Илиона. Другие дивили его и видом, и именем. А имя всего растущего здесь имело огромное значение, потому что было одновременно и именем женщины, живущей под его сенью во дворце, хижине и повозке. В первый момент такой способ обозначения жительниц сада показался новому евнуху удачным, но очень скоро он углядел в нём и некий изъян. Название не всякого дерева годилось для того, чтобы стать именем женщины. Женщина Олива или Акация — это благозвучно, но женщина по имени Ежевика — уже сомнительно, не говоря уже об имени Дуб. Даже если поселить под могучим растением особу грубого сложения и неповоротливого ума, всё равно выйдет негармонично. Он попробовал обратиться с этим сомнением к своему учёному соседу, носящему невообразимое имя Воталу-бимес, но тот его решительно не понял. Сообразительный Сетмос додумался сам. Здесь, в Аварисе, и не могло быть по-иному. Те, кто устраивал этот сад, не в силах были посмотреть на женщин, как это принято в других местах. Они в принципе не понимали, что такое женственность и почему именно изящество, грациозность, тонкость, слабость должны приходить на ум при мысли о представительницах этого пола. Железное дерево, Баобаб и Анчар, например, тоже растения, и всегда найдутся женщины, которым носить такие имена вполне по характеру.

Воталу-бимес занимал половину большого научного дома, прилепившегося тылом к высокой стене, что отделяла сад цветущих женщин от остального города. От внешнего мира сад (по рассказам соседа) был тоже отделён стеной не менее высокой. Жительницы этого мира так же не могли покинуть его, как и деревья, поделившиеся с ними именами. Учёные мужи по степени своей свободы тоже мало чем отличались от деревьев. В задней части их дома имелись закрывающиеся снаружи двери, но выходить из них доводилось редко, и всегда не по собственному желанию. Впрочем, настоящему учёному и не могло мечтаться о побеге отсюда. Ибо здесь были такие возможности для работы, что мысли о чём-либо другом помимо этой работы просто не появлялись. Воталу был то ли выкуплен, то ли выкраден (ему это было всё равно) у одного царька с большого морского острова, что лежит в двух днях пути на запад от Тира, его ещё иногда называют Остров Любви. Мелкий этот правитель был одержим великой идеей — научиться искусству подлинно управлять женщиной, ибо в этом ему виделся залог спокойствия царств. Он удумал, что в теле женщины есть орган, точно выявив который и подчинив себе, можно будет навсегда затушить угрюмый, тусклый огонь сумасшествия, что появляется на свет с каждой женской особью и, вспыхивая в некий момент, рушит башни и испепеляет племена. К тому моменту, когда за Воталу явился Мегила, мыслитель умом этот орган определил, но не мог как следует проверить своё открытие. Малый островной правитель не мог предоставить ему условия работы, подобающие размерам научного замысла.

Оказавшись здесь, в этом саду, Воталу смог развернуться. Да, он пролил немало крови в своих опытах, но всё искупали достигнутые результаты. Он не уставал воссылать восхваления своим островным богам (ему позволили поставить у себя в спальне истукана бога Рапеху и совершать перед ним жертвоприношения, правда, лишь бескровные) и здешним просвещённым правителям. Частенько поминал он и своих предшественников, столь далеко продвинувшихся в понимании того, что есть человек и что есть наука о человеке. Он говорил, что ему кажется, будто бы он стоит на плечах гигантского крылатого сфинкса (таким ему мыслился образ Авариса) и поэтому обозревает без труда все мыслительные дали.

— Вот взгляни! — восторженно говорил он, доставая из плоской кожаной шкатулки и любовно выкладывая на широкий каменный стол заветные свои инструменты.

Это всё были ножи, большие и маленькие, с прямыми и округлыми лезвиями, с лезвиями хитро изогнутыми. Все они были заточены до какой-то необыкновенной степени, казалось, что сами солнечные лучи касаются этих лезвий с опаской, боясь порезаться. Лишь малая часть ножей была из бронзы, остальные из железа, металла, превосходящего стоимостью и, главное, твёрдостью золото. Были инструменты вообще удивительные, например, расщеплённые на конце кипарисовые палочки со встроенными в расщеп осколками горного хрусталя. Воталу утверждал, что этим ножом можно вскрыть человеческий глаз так, что обладатель глаза даже этого не почувствует. Имелись ещё и сверла, и какие-то молотки, щипцы, зубильца, ложки и ложечки, и крючки различной длины. Ничего подобного, и даже вдесятеро меньшего, Сетмос-Хека не видел у лучших вавилонских хирургов и египетских мумификаторов.

Воталу утверждал, что это накопления многих поколений здешних неутомимых тружеников. Их имена высечены на вон той стеле, что вкопана слева от входа. Постепенно, шаг за шагом, они глубоко и далеко продвинулись по дороге постижения человеческой природы.

   — Подойди сюда.

Воталу подвёл своего соседа к большому деревянному саркофагу в углу залы, повозился с замком, поднял тяжёлую крышку. На его обычно сосредоточенном лице играла счастливая улыбка. Сначала Хека не понял, что ему показывают. Внутри располагалось глиняное корыто, размером с человеческий корпус, набитое кусками опять-таки обожжённой глины. Неодинаковыми. Большими и крохотными. Округлыми и треугольными. В центре располагалась длинная, собравшаяся округлыми зигзагами керамическая змея.

   — Узнаешь?!

Не один раз приходилось Сетмосу видеть человека со вспоротым брюхом, и не раз видел он, как работают бальзамировщики, очищающие чрево покойника от внутренностей. Видел он и сами внутренности, вынимаемые по отдельности опытными руками и опускаемые в канопы с травными отварами, но никогда не задумывался, как выглядит внутри человек, когда всё у него на месте и в целости.

   — Теперь известно почти всё, что можно знать о внутренних органах человека. Вот в эту дыру меж зубами поступают еда и воздух. Воздух качает ветви этого дерева, это лёгкие, пренебрежительно называемые невежественными мясниками — ливер. Еда, оказавшаяся в желудке, перемалывается этими движениями. То, что тут есть связь, несомненно. Ты, небось, и сам замечал, как трудно дышать, когда съешь слишком много. Одновременно лёгкие сдавливают и отпускают сердце, отчего бежит кровь по жилам. Кровь хватает самые мелкие песчинки еды, такие, чтобы могли протиснуться по жилам, и несёт их во все части тела, ибо кровь в теле повсюду, и повсюду течёт. Когда в измельчённой пище уже нет ничего, что было бы по силам унести крови, то открывается этот мешок с желчью и испуганная сильной горечью пища устремляется вниз и извергается вон через эту дыру. Вода вытекает через другое отверстие, потому что отделяется от твёрдой еды по собственной воле, так же как и в мире внешнем. Плесни воды на песок и она пройдёт сквозь него с лёгкостью. В силу этого свойства воды мы по малой нужде ходим до шести раз в день, тогда как большая нужда настигает нас лишь однажды. Когда же случается смешение двух путей, то получается понос. Понос это вода с желчью, этого ты не станешь отрицать.

Сетмос-Хека не отрицал. Всеми пятью пальцами рылся во внутренностях распахнутого мертвеца, постукивал ногтем по печени, пробегал мизинцем по ребристой трубе пищевода и загадочно хмыкал. Взял в руки округлый кусок глины с несколькими полыми отростками в верхней части.

   — Это сердце, — охотно объяснил Воталу.

Хека вертел его в руке, понимающе поджимая губы.

   — Видишь, как сложно, как запутано оно устроено. Недаром египтяне считают, что именно здесь укрывается не только душа, но и весь разум человека.

   — Я считаю это представление отсталым. Я держусь на этот счёт мнения Архея-критянина. Он ничего не говорил о душе, но об уме судил так: ум человека в головном мозге. В пользу этого свидетельствует и то, что мозг человека, в отличие от всех прочих внутренних органов, постоянно холоден, кроме тех моментов, когда он в горячке. Я сам неоднократно убеждался в этом, вскрывая тела убитых и умерших. Понимаю, тебе как здешнему жителю трудно привыкнуть к такому смелому выводу, но послушай, как рассуждал Архей. Если у человека болит сердце, он сохраняет способность к рассуждению и разумному поведению, если же у него сильно болит голова, человек становится безумен. Откуда взяться холодным, трезвым рассуждениям при разгорячённом мозге?

Торговец благовониями кивнул, хотя ему и хотелось спросить, а как тут быть с животными, у которых мозг есть, а ума нет. Но он не стал этого делать, подозревая, что может рассердить собеседника. Тот продолжал:

   — Но все эти открытия не мои, а предшественников, о коих я уже упоминал. Это были великие умы, но, несмотря на годы и годы трудов, они так и не смогли отыскать, где же коренится в женском организме причина сварливого, мятежного, варварского женского характера. Обратились сначала, конечно, к отличиям, которые есть между телом мужчины и женщины. Первое, что тут бросается в глаза, грудь.

Воталу достал из маленького ящика в ногах саркофага два глиняных купола и наложил их на верхнюю часть вскрытого человека. Некоторое время задумчиво разглядывал то, что получилось.

   — Да. Грудь. Поступили сведения из некоторых северных стран, где встречались племена конных воинственных женщин. Достоверно сообщалось, что эти всадницы отнимали у себя правую грудь, чтобы она не мешала при стрельбе из лука. То есть для того, чтобы приблизиться по характеру к мужчине, они должны были вдвое уменьшить своё внешнее от него отличие. Один из учёных мужей, трудившихся здесь до меня, много времени посвятил исследованиям груди. Он убирал её частично и полностью. Одну и обе. Все записи имеются, я знаком с ними, но... Мне с самого начала грудная идея показалась ложной. Корень проблемы не может находиться там. Грудь — это прежде всего материнское молоко. Этим молоком одинаково вскармливаются представители и стройного мужского ума, и хаотического женского характера. Если бы виновата была грудь, все были бы или разумны, или мятежны.

Хека кивнул и зевнул. То, что говорил Воталу, было и убедительно и скучно. Учёный, как это водится за ними всеми, кивок заметил, а зевок нет.

   — Я пошёл другим путём.

Последовал длинный и детальный рассказ. Сетмос вытерпел всё, хотя Хека и покалывал его ехидными замечаниями по ходу длинного дела, но, в конце концов, оба были вознаграждены. Великий исследователь женского тела Воталу-бимес выложил перед ним свою заветную тайну. Она явилась в виде крохотного кусочка глины треугольной формы.

Торговец благовониями долго вертел его перед глазами, поскрёб ногтем, даже лизнул, что вызвало горькую усмешку у учёного.

   — Не понимаю, — признался Хека.

Воталу запустил руку в промежность распахнутому человеку в саркофаге, отнял накладной мужской половой орган, отложил в сторону и вставил на его место, немного повозившись, тот самый треугольный кусочек глины.

Теперь всё стало на место, и в этом ящике, и в голове того, кто слушал.

   — Значит, если удалить...

Воталу-бимес сиял.

   — Да, да и ещё многажды да. Женщина, если выживает после операции, а я добился того, что выживает больше половины, становится спокойна, неревнива. Перестав получать удовольствие при совокуплении, она нисколько не утрачивает способности к деторождению. Мать в ней решительно преобладает над самкой.

   — И это проверено?

   — Проверено и перепроверено. До полусотни таких женщин живёт сейчас в саду. Чтобы результат моих трудов был очевиднее, я добился, чтобы их селили вместе, по соседству. Ты не замечал, что с той стороны, что налево от входа, за синим ручьём и за белым ручьём, ты никогда не слышишь животных криков женского наслаждения, подобных тем, что часто доносятся из всех прочих концов сада?

А ведь верно, подумал Сетмос-Хека. Каждый день, в предвечерний час, из узких, запираемых снаружи ворот, что располагались правее дома телесных наук, появлялись в сопровождении одетых в синее писцов «царские друзья». Это были те несчастные, которым было назначено то ли по жребию, то ли за провинность соединиться с одной из Пальм, Лиан или Магнолий. С теми, у кого, по расчётам особой канцелярии, как раз были дни, наиболее подходящие для зачатия. «Царские друзья» расходились по тропинкам обширного сада как слепцы, ибо у них были завязаны глаза, сопровождаемые специальными писцами-поводырями. Через некоторое время из разных концов ночного пространства раздавались характерные женские крики. Как подозревал торговец благовониями, большая часть садовых жительниц кричала притворно, дабы запомниться своим посетителям, возбудить их чувства и интерес, может, просто по причине природного лукавства в характере. Так же вели себя женщины и на воле — угождать обманом, это так для них всех привычно. В чём была правда Воталу: из тех мест, что он обозначил на карте сада, никаких экстатических криков не доносилось. Это означало, что при удалении обнаруженной им детали женского организма женщина лишается не только чувственности, но и притворства.

Воистину, великое открытие!

Совершившего дело слепца синий писец уводил из сада и принимал следующего, и вёл к тому же растению. Хека долго ломал себе голову, для чего бы могло быть нужно это повторное осеменение? Ведь не для того же, чтобы доставить как можно больше удовольствия какой-нибудь Груше. Иногда ведь в одну пещеру за ночь входило до пяти временно ослеплённых гиксосов. И, надо полагать, что некоторые Ивы разражались в ночи совершенно искренними криками.

Вторая тайна, занимавшая бывшего колдуна, это повязка на глазах у этих несчастных. Царь не хочет, чтобы его молодые друзья видели, куда они входят и с кем торопливо делят ложе. Зачем ему это? Какую тайну можно скрыть таким способом? В чём тут дело, Хека догадался, когда ему объяснили, для чего он сам введён в этот сад.

Повязка, оказывается, выполняла двойную задачу. Во-первых, она не позволяла «царскому другу» запомнить, под каким именно кустом он совершил подвиг во славу города, во-вторых, давала ему возможность не видеть существа, с которым он вступал в короткую, но противоестественную для подлинного гиксоса связь. По поводу первого Сетмос-Хека не знал, что и думать, второе было хоть и странно, но хотя бы понятно. Торговцу благовониями было велено изготовить в дополнение к повязке для глаз ещё и повязку для носа. Выяснилось, что многие из «царских друзей» во время этих вынужденных свиданий страдают не только от мысли, что они совокупляются с женщиной, не только от вида её, но и от запаха. Характерного женского запаха, особенно крепчающего как раз в самый ответственный момент. Иногда доходило до того, что у иных пропадала мужская сила и дело оставалось недоведённым до конца. И все всего лишь от подъёма миазмов, извергаемых порами женского тела.

Надо было составить притирания или масла, а может быть, мази, которые скрадывали бы запахи женского естества. Чтобы в то время, когда мучается тело, хотя бы сердце (или мозг) несчастного труженика во славу царства не страдало.

Сетмосу сообщили честно, что идея эта не слишком нова. Несколько раз к её осуществлению приступали умельцы из разных мест мира. Не у всех получалось, а у кого получалось, получалось не слишком удачно. У одного маскирующие запахи быстро видоизменялись от смешения с горячим потом и, вместо того чтобы успокоить воображение трудящегося страдальца, рождали в нём представление о каких-то чудовищных, невообразимых человеческих самках. У другого они были так сильны сами по себе, что доводили до рвоты и головокружения не только совокупляющихся, но и писца, остающегося у входа в пещеру. У третьих... Хека серьёзно кивнул и сказал, что понимает всю серьёзность, важность и сложность задачи. Он сделает то, что от него требуется, но ему понадобится время.

У Авариса есть время, было ему сказано.

Понадобятся все его припасы и кое-какие сверх того.

Всё, что он привёз, уже доставлено в научный дом. Поставлены специальные столы, сосуды с очищенной водой, запасы некоптящих факелов для ночной работы. Ножи, весы — что ещё нужно, вот стило, напиши!