Мериптах смотрел в звёздное небо. Оставленный один на корме всего лишь в нескольких шагах от сидящих в обнимку со своими копьями солдат, он вдруг ощутил себя на самом краю обитаемого мира, в далёком далёке. Лекарь-колдун только что убежал в палатку к умирающему, а было полное ощущение, что уже большие и очень большие времена прошли с тех пор, как он, Мериптах, беседовал с каким бы то ни было человеком. И даже небеса казались чужими. Вспоминая науку старого Неферкера, мальчик легко выуживал взглядом в густой черноте знакомые разноцветные искры. Вот звезда Кхем, соответствующая шакалу, вот звезда Мештиу, означающая ногу быка, и звезда Хесамут, которая есть небесный бегемот. Но все эти небесные твари молчали, и к ним было бесполезно обращаться за помощью. Мериптах попробовал молиться, обращаясь к своей тайной, драгоценной небесной подруге с древними словами: «Моя сестра — Сопдет, моё дитя — утренняя звезда. Сопдет озаряет меня, потому что я, живущий, сын Сопдет». С этими словами он должен был из лодки бренного бытия перелететь в ладью небесной жизни. И помнил, слишком хорошо помнил, что молитва не раз помогала ему совершать это, помнил священный восторг, возникавший во время этого парения. Но сейчас ничего не выходило — губы шевелились, но душа оставалась неподвижной. Мериптах подумал — это потому, что Сопдет нет на небе, она жительница утра, а не этого могильного подвала, в который превратилась вдруг ночь. Разве можно до такой степени быть ни с кем и нигде? Великая безмятежность, сообщавшаяся ему его полной неподвижностью, оставила мальчика, снялась как тонкая тёплая плёнка с души, впуская и холод, и бесконечность, и непостижимость жизни. Страшно содрогнувшись, Мериптах бесшумно возопил: где я? И тело, словно пытаясь своими способами ответить на этот вопрос, завертело головой, и глаза увидели в свете появившейся луны некие знакомые очертания.
Слишком знакомые!
Знакомые до такой степени, что захотелось закричать.
По левому борту бесшумного корабля, на немом берегу, прорисовывались — с каждым мигом всё отчётливее — очертания отцовского дворца. Ему ли было не знать этого абриса!
Что же это такое и как бы это понять: плыли из Мемфиса в Аварис, и спустя столько дней плавания подплыли к Мемфису! Любая голова могла бы вывихнуться от решения этой задачи, но Мериптах просто отодвинул её в сторону, ибо чувствовал — надо быть готовым к чему-то более необыкновенному.
И важному. И желанному. Он чувствовал, что сейчас, вот ещё чуть-чуть, и он поймёт. Оно уже нарастает — то, что надо понять. Оно прямо взрывается внутри!
Матушка!
Госпожа Аа-мес!
Хозяйка Луна.
Мериптах ни секунды не сомневался, что это она, его священная хранительница, выпустила в нужный момент лунный лик на небосвод, дабы он не проморгал в темноте это необыкновенное чудо — необъявленное возвращение домой.
Мериптах сел. Сел легко и просто, не ощущая почти никакой неловкости в руках и ногах, только немного колкой, благодарной дрожи. Дворец князя Бакенсети высматривался теперь всё безусловнее, и не могло быть речи ни о какой ошибке. На лице Мериптаха светилась огромная, детская, доверчивая улыбка. Ничем он в жизни так не любовался, как привычным видом отчего дома.
Полоса сладковатого дыма от ещё непрогоревшей колдовской печи прошла у мальчика перед глазами, слегка размазав очертания дворца, и он испугался, что может навсегда потерять это видение. Проплыть мимо и оказаться снова в пустоте и среди чуждого мира! Что же делать?! Надо было броситься к дому и спрятаться в нём, пока неразумное течение невидимой воды не совершит своё неумолимое дело. До берега было довольно далеко. Но вон там — Мериптах перевёл взгляд чуть вперёд — должен показаться конец дамбы, рассекающей течение, той самой дамбы, где он сидел так недавно, молясь Сопдет и беседуя с Себеком.
Страх попытался подняться из живота к голове, жуткий, нижний страх, но сверху грянула чистая радость — мальчик представил, что прямо сейчас увидит матушку. Да и что Себек, он побит камнями на площади в Фивах!
Мериптах встал в полный рост, ничуть не боясь, что его кто-нибудь увидит. Солдаты могли посмотреть в сторону кормы только случайно.
На всякий случай, дабы обезопасить себя от зубастой твари, могущей всё же сидеть в воде, прошептал заклинание из «Книги мёртвых»: «Я — страшный крокодил. Я бог крокодилов. Я разрушитель всего. Я большая рыба Кемаи. Я владыка Сехема, самый главный в Сехеме».
Разглядев в посеребрённой воде тёмно-серую полосу земли, Мериптах нырнул с борта, бесшумно, как та самая большая рыба.
Выбравшись на берег, он лёг, сливаясь телом с глиной, выжидая, чтобы «Серая утка» отошла подальше и даже случайный взгляд, брошенный с её борта, не настиг его.
Мериптах, осторожно повернув голову, посмотрел вслед кораблю. Он довольно отчётливо рисовался на лунной глади, но опасным уже не казался. Сосчитав про себя два раза до десяти, мальчик вскочил и помчался к дому. Не обращая внимания на звуки в затопленных камышах справа и слева от себя, радостно переживая ощущение своей невидимости. О, безусловно, он не царь-змей, сидящий в золотых одеждах на своём переносном троне. Того, наверное, даже ночью можно было бы разглядеть за тысячу шагов. Как об огромное бревно, споткнулся Мериптах об эту мысль и чуть не упал. Бег его оробел и замедлился. Апоп по этой дамбе вошёл в Мемфис, но вышел ли он из него? Нет ничего глупее, чем думать, что никто за тобой не наблюдает! Азиатов на стене дворца не видно, но кто может быть уверен, что их вообще нет!
Мериптах скользнул под сень знакомого сикомора и затих, прижавшись к коре. Долго прислушивался. Звуки, тщательно собранные остриём слуха с поверхности ночного эфира, вроде бы не свидетельствовали о том, что его появление кем-то отмечено. Но всё равно надобно остеречься. Мериптах осторожно выглянул из-под древесной защиты и, не обнаружив зримой опасности, не торопясь засеменил вдоль дворцовой стены, держась в полосе угольно-чёрной тени, сдерживая в груди серебрящееся нетерпение.
Он придумал, что делать.
Несмотря на всё то, что творилось в душе и голове, он сообразил, что переставать стеречься ещё нельзя. Ведь неизвестно, здесь ли змей? Если он ещё во дворце, то объятия матушки не так близки, как кажется.
Долго, невыносимо долго, по меркам мальчишеского характера, бродил Мериптах по укромным путям вокруг родного дома, выискивая в его очертаниях опасные приметы. Присутствие во дворце такого постояльца, как фараон, не могло не сказаться в его ночном дыхании. Как минимум пробегали бы вдоль внешних стен ливийцы пятёрками с факелами и копьями в руках. А скорее всего бродили бы шагом демоны ночи, всадники из полка личной охраны царя, держа метательное копьё поперёк седельной луки. На каждой башне горела бы жаровня с углями из кореньев ивы и зевал бы душераздирающе какой-нибудь стражник, оскорбляя пивным своим выдохом сияние звёздного неба.
Ничего подобного не было. Дворец спал, как покинутый, как человек, которому всё равно, кто на него смотрит. Главные ворота были заперты небрежно, словно крышка пустого сундука. И как ни напрягался Мериптах, не удалось ему расслышать из-за незаметно осыпающихся стен ничего похожего на конский храп. Когда бы внутри стояла гиксосская сотня, его нельзя было скрыть.
Но как же войти? Сначала поманил его тот заветный подземный ход, по которому он бежал на зов отца и возвращался в змеиный амбар. Но сразу пришло в голову, что ход этот, ввиду того, что слишком обратил на себя внимание во время недавних событий, теперь уже заделан. Просто забраться по выщербленной стене и спрыгнуть вниз опасно, можно нашуметь. Так как же? Не стучать же в ворота! Мысль обогнула по кругу дворцовую стену и остановилась под тем самым сикомором, в тени которого спрятался Мериптах, вынырнув из реки. Ничто не мешает проникнуть в дом тем самым путём, каким он не раз уже проникал туда, возвращаясь с ночных прогулок.
Медленно, осторожно, продолжая прислушиваться всем существом, Мериптах начал карабкаться на стену под прикрытием сикоморовой тени. Поднявшись локтей на пятнадцать, услышал какое-то шуршащее шевеление там, за стеною, замер. Переждал. Стихло. Двинулся дальше. Вот и знакомая зазубрина в стене, карабкаться стало легче. Взобравшись на стену, мальчик лёг, утишая дыхание и запуская внимательный взгляд внутрь ограды. Луна служила ему, тщательно обозначая все предметы заднего двора. Пальмовые навесы, ряды громадных кувшинов, поблескивающие одним боком, очумелые очертания свалки, ряды повозок, торчащие оглоблями в небо. Взгляд добрался до прямоугольной червоточины входа в дом. Сколько не ощупывал её, не заметил никаких признаков стражи. Но всё равно помедлил перед тем, как нырнуть ногами вниз со стены. Спрыгнул и замер. Почему-то больше всего боялся этого первого мига — если схватят, то именно сейчас. Тихо! Ступая бесшумнее, чем собственное воспоминание об этих местах, мальчик просеменил через открытое пространство и пал, распахнув руки, на тело своего жилища в том месте, от которого отвернулась луна. Потом стал сдвигаться замедленным приставным шагом к уже рассмотренному пристально проходу, всё время ожидая за спиною чьего-нибудь удивлённого покашливания, а то и скрипа тетивы.
Оказавшись внутри, почти в полной темноте, стал дышать медленнее, потому что испугался звука своего дыхания. И неожиданно ослабели руки и ноги, как будто только сейчас очнулась слабость, которая должна была охватить его ещё там, на борту лодки. На мгновение Мериптаха сжал ужас, он понял, что теперь не сможет даже убежать при виде врага или чего-нибудь непонятного. Но всё же двинулся вперёд сквозь почти абсолютную тьму, руководствуясь только памятью о внутреннем устройстве коридоров и лестниц, замирая на расстоянии ладони от стоящих на подставках ваз, находя выступы углов робкой рукою именно гам, где и рассчитывал их найти.
Вот лестница, ведущая наверх. Сначала Мериптах сходил на родительский этаж своим воображением и только потом доверил это дело ногам.
В обычные ночи в коридоре второго этажа горело не менее двенадцати масляных светильников, обозначая светящуюся полосу раздела меж покоями князя и его супруги. Когда Меринтаху приходила охота побродить ночными закоулками дворца, он начинал ощущать дыхание этих огней уже на середине лестницы, а верхние ступени были хорошо освещены. Сегодня же тьма и не думала бледнеть. Светильники не были зажжены. Мериптах даже остановился, чтобы понять — почему? Что-то изменилось в отношениях князя Бакенсети и его лунной супруги? И тут же схватил себя обеими руками за грудь, как же стыдно такое забыть! Князь мёртв!!! И пусть это было и прежде известно ему, надо было понять это здесь и заново. Потому, значит, и не горят светильники, что нечего более делить в этом доме господину и госпоже.
Мериптах вошёл в коридор и обнаружил, что тёмен лишь ближний к нему край. В дальнем, там, где был тронный зал, шла какая-то жизнь огней, оттуда просачивалось осторожное, как бы затаённое свечение. И сердце мальчика почему-то затосковало от этого. Он понял — это ещё одно препятствие на пути к матушке. Двери её тёплых владений, вот они, за второй колонной — несколько быстрых шагов. Но туда нельзя спрятаться, даже, пожалуй, опасно, пока не выяснено, что за огонь поселился средь ночи на троне Мемфиса.
Он крался так тихо, что мог слышать сопение и ночные причитания служанок госпожи Аа-мес. На отцовской половине тоже кто-то похрапывал и шумно чесался. Все спят, спят, спят, спят...
Добравшись до конца коридора, он оглянулся, чтобы проверить, не разбудил ли всё же кого-нибудь. Темнота, густея, уходила в глубину коридора. Мериптах одним острым пальцем отодвинул край тяжёлой, расшитой занавеси, что закрывала вход из коридора в зал. За нею во время церемоний должны были находиться старшие дворцовые слуги, на случай, если они понадобятся князю. Первое, что понял мальчик, это то, что горят всего четыре стоячих светильника по углам, отчего воздух тускло-жёлт. Зал пуст, то есть там нет никакой церемонии или тайного совета. Вообще никого нет, кроме сидящего на троне человека. Мериптах видел его со спины, но не мог не заметить, даже с учётом скудного освещения, что на голове у сидящего поверх огромного парадного парика помещается мемфисская корона, а на плечах поблескивают полосы столь же парадного нагрудника. Это облачение князя Бакенсети!
Новый правитель!
Апоп не дал простыть трону и, убывая в пределы странного города Авариса, назначил нового князя?!
Край занавеси сорвался с пальца, Мериптах снова отколупнул его и увидел уже не затылок, но лицо сидящего. Услышав, видимо, шевеление ткани, голова с короной обернулась. Жуткий, неподвижный взгляд проникал прямо в сердце мальчика и даже сквозь него, заставив снова потерять способность к движению, приколов, как иголкой, к темноте за его спиной. Но самое страшное в этом взгляде было то, что это был взгляд князя Бакенсети!
Мериптах несколько раз смаргивал, но видение не исчезало. Это была не мумия, не демон — левая щека сидящего поползла вверх, изображая гримасу недоумения. То, что он сам удивлён появлением Мериптаха, более всего убеждало, что он живой человек. Живой князь Бакенсети! Живой отец!
Какими же путями плыл он, несчастный мальчик, если оказался в тех местах, где обитает зарезанный отец его? Может, он, Мериптах, всё же мёртв, несмотря на все убеждения разных людей, что он среди живых. Его лежачая неподвижность, столь непонятная ему самому, была точкой, от которой два пути — в одну или в другую жизнь. Теперь он в этой жизни, после того, как прыгнул в ночную реку. Теперь он новый Мериптах, прежний никогда бы не посмел совершить такое, а в этой жизни Себек не угрожает ему, но служит. В этой жизни тёмен всегда освещённый дом, Нил на самом деле течёт в обратную сторону, притом что его вода, по-видимому, устремляется к устью, ибо когда живые направляются по волнам реки вниз, в Аварис, он на их корабле попадает вверх, в Мемфис. Корабль живых везёт его к солнечно сверкающему змею, а он оказывается у колен своей лунной матушки.
Князь Бакенсети, продолжая пристально смотреть в ту щель между камнем и тканью, где таился глаз Мериптаха, встал. Опустил руки, до этого сложенные на животе, с жезлами, обозначающими княжескую власть, и сделал шаг вперёд. Потом ещё один. Теперь уж и подавно не было никакой возможности сомневаться, он ли это. Отец приближался, отец был всё ближе и ближе.
— Мама, — беззвучно прошептал Мериптах.
В тот же момент чьи-то колючие пальцы схватили его сзади за шею, с явным намерением перервать ему горло.
Мериптах рванулся, но его держали крепко, не перехватывая, впиваясь всё глубже заточенными ногтями в кожу. Панически забрасываемыми за спину руками мальчик старался ухватиться за немого страшного погубителя, чтобы оторвать его от себя или хотя бы уязвить. Он не мог ни за что ухватиться, как будто его терзал не человек, стоящий на ногах, а громадная птица, павшая когтями на шею. Какой-то край ткани ему удалось ухватить бессильной щепотью там, сзади, и тут горло его захрустело. Темнота коридора слилась с темнотой в глазах. Он перестал сопротивляться. И в этот момент хватка ослабла. Нет, сначала раздался сзади звук тупого удара, потом дикий взвизг, и только после этого когти человекоптицы выскользнули из ран на шее Мериптаха. Всё ещё ничего не видя, он повалился назад, как оказалось, спиною на одну из колонн, сполз вниз и остался сидеть у её подножия.
В этот момент рука князя Бакенсети отдёрнула тяжкую занавесь и в коридор хлынул поток бледного, лихорадочно-жёлтого света. И открывшимся глазам мальчика предстала следующая картина: госпожа Аа-мес, жуткая, в сдвинутом парике, так что виден лишь один глаз, поднимается с четверенек, выставляя вперёд растопыренные когтистые пальцы. Худой, голый до пояса толстяк Тнефахт со всего размаха бьёт её по голове короткой, тяжёлой пальмовой дубинкой. Она с хрипом падает ничком вниз, распластываясь по тёмному полу. Из покоев княгини вылетают служанки, угрожающе вереща. Впереди Азиме и Бесте, а с ними множество других, они полуодеты, они в ярости. Такое впечатление, что их рожает сама коридорная тьма. Хуфхор и Нахт, стоявшие за спиной толстяка, встречают их бичами, свирепо шелестящими в тёмном воздухе. У Бесте выбит глаз, на Азиме разорвана сверху донизу полотняная рубаха. Толпящаяся позади них толпа абсолютно голеньких, улюлюкающих служанок начинает таять, рассасываясь по боковым помещениям.
Князь Бакенсети молча и даже, кажется, спокойно взирает на это, продолжая удерживать одною рукою открытый проход для света.
Матушка пытается приподняться, парик сползает с неё, обнажая вытянутую, бритую голову, и тогда Тнефахт наносит удар по этой голове. Резкий костяной звук. Не в силах произвести ни звука исковерканным горлом, Мериптах бросается на него, угрожающе ноя через нос. Но добежать ему не удаётся, кто-то сзади перехватывает его за пояс. Сопротивляться у него нет сил. Есть силы посмотреть в лицо князю Бакенсети, такое чужое, такое отвратное. Умерев, он стал намного хуже и даже ниже ростом, и корона Мемфиса сидит на нём как чужая.