Храм Птаха, конечно, уступал храму Амона Фиванского и размерами, и богатством, но всё же был огромен. Множество священных строений, надземных и подземных, садов, бассейнов, мастерских, небольших дворцов жреческой верхушки, домиков низших служителей и всякого рода хижин, хижинок и даже нор, где ютились прибившиеся к храмовому телу людишки, брадобреи, гадатели, нищие, калеки, шлюхи. В этом скопище не могло не отыскаться тихого укромного уголка, где можно было бы поселить вдали от любопытных глаз полузадушенного жизнью мальчика.

Его святейшество Птахотеп сначала пришёл в восторг от факта обладания Мериптахом. В том, что после всех невероятных блужданий вдоль нильского течения, этот поразительный ребёнок оказался под рукою Птаха, в сердце древней столицы Черной Земли, жрецу увиделся несомненный знак высшей удачи и божественной отмеченности. Верховный жрец Птахова храма знал лишь малую часть фактов, связанных с историей мальчика, но знал достаточно, чтобы ощущать и понимать, сколько покровов самой жгучей и опасной тайны намотано вокруг этого щуплого тела. Справедливость торжествует. Амон охотился за ним, а Птах обрёл. Ещё больше, чем неудача Амона, Птахотепа радовала неудача Аменемхета. Гордое презрение, изливавшееся им на всех прочих божеских слуг Египта, теперь высмеяно и наказано.

Слуга презренного, нечистого предателя Бакенсети, вернейший слуга Тнефахт сам прибегнул к помощи Птаха, и ему именно доверил дальнейшую жизнь мальчика. Это ли не доказательство, что всем в мире движет воля истинного божественного властителя. Даже люди, не верящие в него, даже люди, верящие вообще непонятно во что, и те ведут себя так, словно служат Птаху и его замыслам.

Мальчика поселили в тихом маленьком дворике под камышовым навесом, рядом с каменным колодцем. В услужение ему были даны двое тихих молодых жрецов, из числа приближённых к его святейшеству и обязанных докладывать лично ему. Два дня мальчик лежал на циновке, не прикасаясь к еде, и молчал. На третий день выпил молока и медленно, бесчувственно сжевал несколько сладких фиников. Что происходило у него внутри, догадаться было нельзя.

Птахотеп думал, какое ему можно было бы дать употребление. Он понимал: Мериптах — это оружие, надо было использовать его в интересах древней столицы. Пытаться сохранить его для мемфисского трона, как желал безумный толстяк визирь, ослеплённый горем и внезапной ненавистью к Апопу, было бы глупостью. Глупо желать того, что недостижимо. И неизвестно, нужно ли. Как-нибудь с его помощью уязвить Аменемхета? Но как? Стоит только намекнуть, что Мериптах здесь, в мемфисском храме, как последует требование — выдать! Ослушание — война! Аменемхет торговаться не станет. А если ничего не сообщать, то в чём же тогда радость?

Когда Мериптах попросил прислужников облить его холодной водой из колодца в томительный час полуденной жары, Птахотеп решил, что с ним можно попытаться поговорить. Раз он начал различать, что для него хорошо, что плохо, стало быть, разум его жив. Толстяк зря опасался на этот счёт.

Положение оказалось даже лучше, чем ожидал его святейшество. Мальчик сразу узнал его, принял почтительную позу, как бы вспоминая свою роль мелкого служителя, которую он исправлял в храме до наступления ужасающих событий. Лицо у него было сосредоточенное и серьёзное, и глаза глядели так, как не могут глядеть глаза четырнадцатилетнего. Тем не менее Птахотепу показалось, что Мериптах вроде бы даже рад его появлению. Они никогда не были в особых доверительных отношениях. Верховный жрец всегда считал нужным, сразу по нескольким причинам, сохранять дистанцию по отношению к княжескому сыну. Не был уверен, что слишком глубокое введение мальчика в храмовую жизнь понравится князю, не хотел, чтобы во дворце подумали, что через наследника жрец хочет приникнуть к престолу. Но в общем Птахотеп посматривал на того, прежнего Мериптаха, одобрительно, и, кажется, теперь это сыграло свою роль. Мальчик обнаружил в себе спокойное, нежаркое, но устойчивое доверие к святому отцу.

Расскажи, попросил Птахотеп, и услышал много удивительного. Раскрылась перед ним самая сердцевина тайны. Вот, оказывается, что произошло меж Апопом и Бакенсети — князь, выскочив из распахнувшейся стены, набросился на возлюбленного царя своего с мечом, и любящий царь поразил столь же возлюбленного князя клинком прямо в сердце. Одно время Птахотеп думал, что смерть князя случилась по роковой неосторожности, ибо всякое другое объяснение выглядело слишком невообразимым. Теперь, вот оно что, оказывается.

Мериптах, между тем, продолжал. И верховный жрец услышал повесть о блужданиях Мериптаха, лишившегося ощущений, в непроглядной тьме, населённой непонятными голосами. История эта была столь пространна и стройна, что его святейшество растерялся, не подав, разумеется, виду. Это не могло быть правдой, но и на бред обыкновенного умалишённого не походило. Птахотеп никогда не бывал в Вавилоне, даже пределов долины не покидал, он не мог сличить рассказ мальчика о городе городов с собственными впечатлениями, но и не видел причин этот рассказ опровергнуть.

Верховный жрец узнал также и о жестокой сече в фиванском подвале, о побивании камнями «царского брата», о возвратном плавании, о неожиданном мышечном пробуждении, наступившем в теле мальчика при виде очертаний родного дома, и о тихом проникновении под его кров. О восставшем из мёртвых отце (Мериптах говорил о нём так, словно и не слышал объяснений Тнефахта), о страшной смерти своей матушки, госпожи Аа-мес (о том, откуда раны на его шее, он умолчал).

Речь текла ровно, почти без всплесков, как будто про себя он уже много-много раз всё это проговаривал и этими повторениями как бы отжал из рассказа все всхлипы и вскрики. Выражение лица мальчика нисколько не менялось, что придавало всему произносимому угнетающую достоверность. Птахотеп был бы рад возможности заподозрить, что всё услышанное лишь сказки, родившиеся в испуганном детском воображении.

   — Что же всё это значит, святой отец?

Мериптах говорил очень долго, но конец рассказа наступил внезапно, и столь же внезапно прозвучал этот вопрос. Что на него ответить, верховный жрец не знал, не знал даже, как ему притвориться, чтобы сохранить образ своего жреческого величия, поэтому сказал правду:

   — Мне надо подумать и помолиться.

Встал с почти раздавленного тяжёлым телом табурета и пошёл вон из-под дырявого навеса, где оставался в жаркой духоте чудовищного, полупризрачного полдня мальчик Мериптах.

   — Я очень боюсь, святой отец.

Птахотеп вопросительно обернулся.

   — Я избегнул пока пасти Апопа, но мне кажется, что я уже предназначен.

Что ему мог ответить верховный жрец?

Для своих слуг — они находились неподалёку и могли краем уха уловить часть рассказа — он сделал вид, что мальчик не вполне нормален. Вот он, говоря «пасть», даже путает царя со змеем.

   — Успокойся, я не допущу этого.

И Птахотеп удалился, невольно припоминая облик Апопа во время их последнего разговора, когда он принуждён был дать клятву, что будет относиться к двойнику Бакенсети, как к подлинному князю. Огромная голова кубической формы, широкий, плотоядный рот (похожий, очень похожий именно на пасть) с короткими, немного заострёнными, крысиными зубами. Маленький подбородок и огромные глаза, всегда наполовину прикрытые кожистыми веками. Это скорее была голова не змея, а хищного болотного черепаха. Птахотеп видел таких ещё ребёнком в окрестностях своего городка, затерянного в дебрях дельты. Да, вид Апопа плотояден, но всё же жрец отказывался верить в ползучие измышления базарной трясины, гласящие, что царь явился в Мемфис за тёплыми молодыми сердцами, ибо не признает другой пищи.

Аварис можно ненавидеть, его даже нужно ненавидеть, но приписывать ему сказочные пороки не следует. Это мешает видеть истинные очертания зла.

Птахотепа тошнило при воспоминании об испытанном унижении, но вместе с тем он понимал — по-другому быть не могло. Все, отказавшиеся признать двойника князем или притвориться, что признали, — мертвы. Угоден он был бы Птаху в таком качестве?

Верховный жрец шёл не торопясь, проникая из одного потаённого дворика в другой, пересёк один сад с лоснящимся от жары блином пруда посередине, потом другой, где ему попалась навстречу молчаливая шеренга голых по пояс низших жрецов. Заметив его святейшество, они бесшумно опустились на колени и прижались мокрыми лбами к раскалённому песку.

Птахотеп на ходу благословил тёмно-коричневые спины. Войдя под своды храма, он не остановился, прошёл под колоннами, поддерживающими свод с левой стороны, свернул в полутёмный коридор, спустился по ступеням под землю, там, пройдя ещё двумя коридорами, он оказался в маленькой тёмной комнате с деревянным топчаном у стены. Улёгшись на него, верховный жрец закрыл глаза и застыл без единого шевеления, давая возможность тяжёлому, липкому жару улицы стечь с себя. По-настоящему в жаркие месяцы разлива он мог размышлять только здесь. Писцы немедленных поручений стояли наготове у входа. Не открывая глаз и почти не открывая рта, Птахотеп повелел, чтобы сегодня же ночью томящиеся во дворцовой тюрьме служанки госпожи Аа-мес — Бесте и Азиме были удушены, а Нахт и Хуфхор, наоборот, были одарены. Верховный жрец переступил через сопротивление своей природной скупости, вступившей в совокупление с сословной жреческой скупостью, и пожаловал им оружие в драгоценных каменьях и золотые сосуды для омовения. Он лично навестил двойника, что тоже можно было считать подарком, ибо каждый визит верховного жреца Птаха весьма поднимал вес этого поддельного правителя. Он объяснил Реху-Бакенсети, испуганному, измученному тяжёлым похмельем полному человеку, сколь важно для сохранения его же собственной жизни правильное поведение. А оно заключается в том, чтобы поддерживать версию о том, что госпожа Аа-мес упала с крутой лестницы ночью и разбила голову. Если люди Андаду пожелают, они смогут осмотреть и лестницу, и голову. Мумия княгини ещё не захоронена. По поводу Мериптаха ему следовало молчать — он ничего не видел, ночной переполох был вызван падением госпожи, всякие слухи о якобы появившемся княжеском сыне ему следует высмеивать.

Рех так нервничал, что даже стал меньше походить на Бакенсети. Он стал ещё меньше ростом, глаза сидели ближе друг к другу и, главное, эти уши! Ему нельзя появляться перед людьми без парика. Даже удивительно, что никто из жительниц «Дома женщин» не засомневался в его подлинности за все эти годы. Да он совсем почти не похож, если глядеть на него не походя! Но стоило Птахотепу сделать такой вывод, как он с удивлением узнал, что Рех, утратив от переживаний часть внешнего сходства с князем, приобрёл с ним значительное внутреннее сходство. Рех жалобно попросил верховного жреца подыскать ему кого-нибудь, кто мог бы заменить его в ночных делах, ибо он не может более входить к женщинам дворца, как делал это прежде.

   — Почему? — удивился первосвященник.

Оказалось, что двойник утратил всю свою чрезвычайную мужскую силу, в чём, помимо внешнего сходства с Бакенсети, и состояла главная его ценность.

   — Как же это произошло и когда?

Рех сообщил, что виною всему, по его мнению, был Апоп. Это случилось в то ужасное утро, когда был ужален Мериптах. Апоп заставил двойника облачиться в княжеское одеяние и посадил рядом с собой в полутёмной зале. Так он и сидел половину страшного дня, пока к ним вводили по одному дворцовых челядинцев. Царь был вкрадчив, и от этого особенно страшен. Он говорил негромко, но от его слов сворачивалась кровь в жилах. Он отправлял людей на смерть, не моргнув глазом, и только оскаливался при этом.

— Я вспотел от страха так, что сидел в луже собственного пота.

Вечером того же дня он обнаружил, что перестал быть мужчиной. Госпожа Аа-мес пришла к нему отпраздновать победу, но он притворился пьяным до полусмерти. Несколько следующих дней её сдерживало недомогание, связанное с беременностью. А потом ему пришла в голову удачная мысль. Он сказал, что ему следует обучиться правильному княжескому поведению во время церемоний, иначе он будет разоблачён. Заниматься этим можно было только по ночам. И потребовалась для этого не одна ночь, ибо дневная роль князя слишком отличается от ночной своею сложностью и замысловатостью.

Но так или иначе Рех понимал, что всё откроется и что его ждёт тогда? Поэтому он и вступил в заговор.

Птахотеп обещал позаботиться о нём, хотя при этом внутренне лишь посмеивался. История получилась забавная.

Но очень скоро верховный жрец обнаружил, что смеяться рано и не нужно. Ему казалось, что он посадил Мериптаха в непроницаемый мешок, и пока он сидит там, он надёжно отобран у мира. И, пока он там, можно будет спокойно и неторопливо придумать, каким образом использовать мальчика во славу Мемфиса и Птахова храма. Оказалось, что мешок его со многими щелями. Тонкие струйки слухов просачивались в город, хотя никто не был пойман на прямом предательстве. Бесте и Азиме были удушены, Нахт и Хуфхор одарены, Рех исправно высиживал все церемонии, но дворец тихо кипел неприятными разговорами. Служанки, флейтистки, лютнистки и вышивальщицы, отгоревав по своей госпоже, удивлённо гадали, а где Бесте и Азиме, почему Нахт и Хуфхор вдруг сделались так заносчивы и облачились в столь ослепительные одеяния.

И главное — недоумевал «Дом женщин». Там понимали, что можно горевать по своей супруге, но не до такой же степени, чтобы отказаться от ночных наложниц!

Птахотеп, регулярно бывая во дворце, почувствовал изменение дворцовой атмосферы. Стал меняться и городской воздух. В гарнизон прибыли ещё четыре конные сотни и началось укрепление цитадели. Сотник Андаду, всегда казавшийся верховному жрецу всего лишь простоватым и исполнительным служакой, стал обнаруживать и другие качества. Как ни крути, стояла погода войны, а в такие времена обостряются все чувства, и первым — подозрительность. При личных встречах с его святейшеством он сделался почти груб, всё время задавал неприятные вопросы и мучил намёками. Не скрывал, что старается разгрести завалы тайн, что с годами воздвигаются вокруг всякого храма. Птахотеп понял — азиат собрал базарные бредни и теперь размышляет, стоит ли им верить. Скоро он напрямую спросит: где Мериптах? Верховный жрец отлично видел, что с каждым днём всё больше и больше раздражает сотника своей уклончивостью, своими ловкими уходами от объяснений. Андаду начинает считать, что от него не просто что-то скрывают, но и, пожалуй, над ним издеваются.

Положение, таким образом, становилось нешуточно опасным.

Кроме того, верховный жрец обнаружил, что у него не появляется никаких здравых мыслей насчёт того, как всё же ему использовать подарок судьбы в виде княжеского сына. Как он не поворачивал в своём воображении доску той великой игры, что разворачивалась сейчас в царстве Черной Земли, для маленькой, остроплечей фигурки не находилось никакого полезного хода. В Мериптахе таилась сила, способная перевернуть всю картину сталкивающихся сил, но где взять руку, которая смогла бы оторвать его от доски и поставить в нужное место. Птахотеп подолгу смотрел на свою пухлую, короткопалую лапку, вздыхал, всё отчётливее осознавая, что сын князя Бакенсети из подарка судьбы превращается в обузу.

От него надобно избавиться!

Причём срочно!

Отдать сотнику?

Невозможно. Сразу по нескольким причинам. Во-первых, противно. Во-вторых, он слишком долго обманывал Андаду, и тот понял, что его обманывают, так что, даже внезапно получив мальчика, он отомстит тому, кто его выдал, предварительно посмеявшись. Обвинит, например, в укрывательстве. Кроме того, выдача будет признанием слабости, чего в отношениях с азиатами показывать нельзя ни в коем случае. Это может кончиться крахом и для храма, и для верховного жреца.

Да, избавиться придётся!

Это Птахотеп решил в тот момент, когда стало известно, что толстяка Тнефахта вызвали в расположение конного гарнизона.

Что значит избавиться?!

Убить или перепрятать.

Ну, убить. Убить единственного законного претендента на мемфисский трон. Беззащитного ребёнка, столько выстрадавшего. Доверившегося ему мальчика.

Кроме того, кое-что пугало Птахотепа ещё больше, хотя он себе в этом и не признавался, — убийство может вскрыться, и тогда можно попасть под гнев Апопа, а это не гнев Андаду.

Что же делать? Верховный жрец был близок к панике, когда вдруг ему доложили о прибытии в город воина Хетепни-птаха, то есть Небамона. И великолепное решение немедленно прорисовалось в голове Птахотепа.

Ближе к вечеру следующего дня во двор, где Мериптах ел и грезил, вошли четверо. В руках у них были короткогорлые сосуды, кисточки, куски ткани. Они велели мальчику встать. Среди этих четверых был невысокий, сухощавый человек с жёсткими чертами лица и резкими, решительными движениями. Одет он был не как воинский начальник, а скорее как храмовый писец, но командовал именно как офицер. Он приказал людям с кувшинами и кисточками начинать, и они тут же приступили.

На вопрос мальчика, что с ним делают, Хетепни-птах ответил, что в городе становится опасно. Даже защита храма может не охранить его.

   — Мы увезём тебя и спрячем в самом надёжном месте.

На рассвете следующего дня по северной дороге покинула Мемфис небольшая процессия с бегущим впереди глашатаем, возвещающим, что идут люди, принадлежащие к храму Птаха. Среди негритят, что парами несли небольшие тюки, был и сын князя Бакенсети.

   — Помни, если вас догонят люди Андаду или просто схватят стражники на дороге, они обвинят тебя в похищении мальчика и в нарушении приказа Апопа. Никаким твоим словам не поверят, — сказал на прощание Птахотеп, благословляя своего полководца.