Толпа слуг не рухнула в пыль пред ними, не заколыхались волны опахал, не разлились сверканием туалеты вельмож, никто не обратил внимания на их появление, и чувствовалось, что Апопу это не кажется ненормальным. Прямо от захлопнувшихся за спиною ворот начинались две чуть расходящиеся друг от друга улицы, составленные из белых глинобитных домиков разного размера и устройства. При желании можно было догадаться, что это поселение воздвигалось не только без особого плана, но даже с вызовом всякому порядку. Где-то имелись заборы, где-то нет, где-то торчали у входа пальмы, а то и семейства пальм, где-то валялись горы слежавшегося хлама. Там курятся над дворовой печью непонятные дымы, а там постукивают молотки по невидимому металлу. Умирают от лени собаки. В целом ничего удивительного. Квартал ремесленников в Мемфисе намного меньше, но немного похож.

   — Не я начал их собирать сюда, — сказал царь. — Ещё дальний мой предшественник Ианн заложил это поселение.

Они вошли в ворота ближайшего дома. Вдоль сходящихся углами стен был устроен там деревянный навес, под которым располагались в ряд сразу несколько десятков гончарных кругов, и все они тихо, разноголосо насвистывали, вращаясь. Лоснящаяся глина, установленная на них, отбрасывала тусклые блики. Грязные, ласковые руки тискали её. На переносной печи в центре двора кипел небольшой металлический котёл с густым коричневым варевом. Пожилой, согбенный мужчина в замызганном набедреннике помешивал варево длинной палкой. Гончары не обратили внимания на гостей. Тот, что помешивал, поклонился, не выпуская палки из рук, сделал жест, мол, побегу, доложу. Апоп остановил его движением руки и сам проследовал к проёму в стене, выводившему, как оказалось, во второй двор. Там тоже был навес, под ним располагались те, кто, надо понимать, расписывает кувшины и блюда, вылепленные в первом дворе. Мериптах мысленно пожал плечами. Гончарные мастерские имелись и во дворце Бакенсети, и в храме Птаха. Ну, эта побольше, только ведь и всего.

Спиною к гостям сидел на большом полураздавленном табурете какой-то толстяк, над которым двое негров держали на двух подпорах сплетённый из больших листьев навес. Через ворота, ведущие, видимо, в третий двор, двое голых и грязных мальчиков внесли носилки, нагруженные готовой посудой, и поставили перед толстяком. Он, не поднимаясь с кресла, взял один кувшин, повертел его в руках, постучал по нему ногтем и вдруг с размаху грохнул об земляной пол. И недовольно взвизгнул. Отскочили не только мальчики-носильщики, но даже и опахальщики отступили на полшага. Вслед за кувшином был превращён в черепки горшок, потом ваза. Апоп, появившись из-за спины разъярённого толстяка, взял с носилок небольшую миску с загнутыми краями — в таких подают приправы к мясу — и показал Мериптаху.

— Ты когда-нибудь видел что-нибудь прекраснее?

Мальчик взял миску в руки. Она была ещё горячая, недавно из печи. И даже не искушённое в керамических искусствах сердце различило бы — штука хороша. Аккуратная, экономная и тем не менее вместительная форма. Черно-коричневый штриховой рисунок казался тут единственно уместным. Как будто поймали из воздуха голос народной трещотки и заставили отложиться по закругляющейся глине.

Вскочив с табурета, краснолицый то ли от гнева, то ли от жары толстяк выхватил миску из рук мальчик и расколотил у его ног.

   — Это Деф, — пояснил Апоп, улыбаясь, но пояснение это ничего не пояснило. Например, того, почему этот человек так развязно ведёт себя в присутствии царя. Толстяк полыхал так, что в него самого можно было загружать горшки для обжига.

   — Они опять все испортили, дети червя! Глазурь завтра посереет, а потом потрескается!

Апоп ничего ему не ответил, отвернулся и поманил Мериптаха за собой.

   — Это первый горшечник подсолнечного мира, — пояснил он, выходя в пустой белый проулок между рядами стен, скрывающих мастеровые дворы. — Сначала о нём возвестила посуда, доставленная из Угарита, потом появились слухи о мастере, который якобы является родным сыном бога земли. Я уж и не помню этого дикого имени, в Египте этого бога называли бы Гебом. Я возмечтал иметь Дефа у себя, именно для таких, как он, и задуман этот квартал. Только здесь у него есть возможность раскрыть всю силу глины. Ему доставляют её отовсюду, и белую и голубую. Есть и чёрная глина, неподдающаяся прямому обжигу.

Царь глянул на мальчика, пытаясь определить, интересно ли тому.

   — Сначала я хотел его выкупить, но быстро понял, что правитель Угарита скорее отрубит ему пальцы, чем отпустит от себя. Пытаться купить — бессмысленно. Во сколько золотых монет оценить источник, дающий золото без ограничения? Ведь за посуду из мастерской Дефа во всех высоких домах платили только этим металлом. Хотел было я натравить на Угарит войско кого-нибудь из соседей, но война — это большой риск. Даже победоносная. Мастер мог погибнуть от неразумной стрелы. И тогда я применил силу Авариса. Первый визирь царства, по просьбе прекрасного «царского друга», давно уже укоренившегося в этом городе сумрачных богов и хитрых торговцев, выманил красивым обманом гончара вместе с двумя лучшими учениками к уже стоявшему под стенами отряду гиксосских конников. Несмотря на тайну, окружавшую это дело, оно, к несчастью, открылось. Визирь умер на колу, но не выдал своего душевного друга.

Апоп толкнул рукой ветхую деревянную дверь, открывая дорогу в пределы другой мастерской.

   — Деф теперь полностью счастлив. Там, на злой родине, и мечтать не мог о таких возможностях, что открылись ему здесь. Он теперь, воистину, бог глины.

Они вошли.

После гончарного изобилия обитель здешнего мастера поражала скромностью, если вообще не казалась вымершей. Небольшой дворик с несколькими каменными плитами в центре. Сухое дерево, как торчащая из земли кисть мертвеца. Нет, вон там, в углу что-то живое, кажется. Худой, полуголый, бородатый человек сидел, прислонившись спиной к деревянному столбу, подпирающему дырявый навес. Несколько внимательных мух медленно вились над его лбом, словно подслушивая его несчастные мысли.

   — Гульга! — громко позвал Апоп.

Дремавший дохляк распахнул миндалевидные глаза, подбросил к лицу огромные, чёрные ладони, и тут же из сидячего положения пал на колени, бормоча неразличимые слова.

Царь пытался прервать эту самоуничижительную церемонию, но лишь сократил. Мастер отпóлзал своё по полу, отчмокал пыль, только что придавленную царскими сандалиями, выбрасывая в небеса хвалы и хвалы великому царскому имени.

   — Взгляни, Мериптах, — сказал Апоп, вводя мальчика в продолговатую комнату с большим прямоугольным просветом в потолке.

Вдоль стен были устроены в несколько рядов широкие деревянные полки. На них теснились таинственно и самодовольно поблескивающие вещи и вещицы, уверенные в своём величии и незаменимости.

   — Этот человек, носящий имя царей межречья, и сам, воистину, царь. Он правит медью, бронзой, серебром, золотом и драгоценными камнями. Собирая их вместе, он поражает воображение и убыстряет человеческое сердце. Вот смотри, что это?

   — Голова быка, — ответил Мериптах, видя пред собою голову быка. Лоб — выпуклое золото, рога — изогнутое серебро, и торчащие трубки ушей тоже серебряные, из тончайшего, скрученного листа. Борода лазуритовая, а глаза — два огромных полированных агата.

   — Навершие арфы. И вот оно закончено.

   — Да, господин, да.

   — Когда же я услышу пение этой арфы?

Гульга не успел ответить, Апоп заинтересовался статуэткой. Остророгий козел, стоящий на задних копытах, опираясь передними на ветки раскидистого куста, на конце каждой ветки которого по огромному тяжёлому цветку со сверкающими лепестками.

   — Это всего лишь ляпис-лазурь, нильские ракушки и немного золота. И получается нагловатый, забавный зверь. — Толстые пальцы ласково вертели хрупкую на вид статуэтку. — Здесь что интересно? Он не только это сам сделал, но и сам придумал.

Методически кланявшийся в сторонке мастер поклонился на этом слове значительно глубже.

   — И это ты задумал сам?

Взгляд царя указал на лежащий на высокой, выше пояса, подставке кинжал. Большой, посверкивающий и вызывающе острый на вид. Его лезвие было трёхполосным. В центре — основа из чёрной бронзы, по краям — наплавления из массивного золота. Рукоять украшена изображениями саранчи, льва и быка и мелкими цветами опять же из золота.

Апоп явно залюбовался и утратил говорливость на время.

   — Ты одновременно заслуживаешь и наказания, и поощрения, Гульга. Изготовлять оружие в Аварисе позволено лишь специальным мастерам. Ты нарушил закон, но в результате нарушения явилось на свет это чудо. Я вот что сделаю с тобой. Я заберу кинжал и не накажу тебя.

Они вышли. Царь некоторое время любовался изделием. Потом засунул его за пояс и вернулся к длинным объяснениям.

   — Ведь там, откуда он приманен сюда, все они находятся в услужении, самом жалком и полном услужении у жрецов какого-нибудь местного божка или городского управителя. Их вечная работа — статуи для поклонения, ритуальные сосуды, надгробия, а то и вообще фаянсовые амулеты для успокоения хитрых купеческих душонок. У меня они свободны от жёстких и ничтожных заданий. Делайте, что хотите, говорю я им. Ибо свобода, это единственное, чего вечно не хватает художнику. Вот вам золото, вот камни, вот помощники, вот время — удивляйте! Ты знаешь, что самое забавное? Сначала почти никто не понимает своего счастья. Они, в это невозможно поверить, тоскуют! Их, как правило, привозят вместе с жёнами и детьми. В делах ремесленных корень отцовства весьма важен. Некоторые тайны переходят от отца к сыну только с солью крови. Так вот, они тоскуют не по отчему дому, не по родине, а по своей прежней тюрьме, которую называют родиной. Получив без счета бесценные материалы, ваяют, высекают, рисуют всё тех же идолов и скучных маленьких тиранов прежней своей жизни. Когда им прямо говоришь, что этого не надо, они переключаются на меня. Знаешь, сколько здесь моих каменных, медных, бронзовых болванов.

Они вышли из мастерской Гульги на улицу.

— Один выходец из Мари достиг на этом поприще особых успехов. Я даже сомневался, отправлять ли в переплавку мои головы. Он умудрялся изобразить меня так, что я одновременно походил и на какого-нибудь плотоядного Саргона, и на себя, такого, как ты меня видишь. Он приделывал мне курчавую бронзовую бороду, и изображение всё равно оставалось моим.

Апоп остановился, размышляя, куда направить пухлые стопы. Шагах в полусотне дальше по улице, на перекрёстке под сводами старого сикомора возились пятеро-шестеро ребятишек, подбрасывая и ловя какие-то палочки и камешки. Надо понимать, это были отпрыски мастеров, ещё не достигшие возраста, когда их можно будет уже прилаживать к отцовскому делу. Они увидели царя и замерли. Тут же из-за ствола появилась на мгновение голова человека в синем, и детишек будто сглотнул бегемот. Ощущение Мериптаха, что они разгуливают тут с Апопом совершенно никем не замечаемые, всё же было ошибочно.

   — Но самое интересное в художниках не то, чем они схожи, а чем различны. Видишь вот эту дверь. Войдём.

Мастерская оказалась обширнее даже, чем у горшечника Дефа, мастера же были не столь независимы в своём поведении. На землю, правда, не падали, просто, кланяясь, отпятились в углы. Ремесло их состояло в искусстве обращения с камнем. Повсюду вдоль стен стояли каменные доски, полностью или частично покрытые изображениями. Перед каждою лежали наборы металлических зубил и молотков из дерева апах, тяжёлого и с вязкой древесиной, чтобы не трескалась. В воздухе ощущалось присутствие колкой пыли, как бы ещё и раскалённой солнцем, отчего начинало казаться, что сейчас из невидимых осколков сложится видимый мираж.

Царь махнул рукой, и согбенные работники побежали к бассейну, что имелся в углу двора, дабы облиться из кожаного ведра, ввиду неожиданного перерыва в работе. Апоп не обращал на них внимания.

   — Я часто здесь бываю. Их привычки мне известны. И манеры тоже. Лишь бросив взгляд на любую плакетку, я скажу из-под чьего она резца. Смотри сюда, Мериптах. Тут новая стела. Не законченная. Даже не спрашивая, определю, кто мастер — Эанатум.

Сзади раздались восхищённо-подтверждающие ропоты.

   — Здесь нет пока надписи, но мы и так поймём, что тут будет изображён поход некоего царя против некоего города. На этой стороне изображён бог, надо понимать, Нингирсу, самая большая фигура. Так положено: чем важнее господин, тем и изображение больше. В руках у Нингирсу сеть, в ней пленные враги. Может, это уммиты, а может, и дикари гутии. Теперь обойдём камень, Мериптах. Здесь рассказ в четырёх частях, видишь, стела разбита на четыре этажа. История начинается с того, что оплакивают погибших. Это значит, что вначале чтимый Эанатумом воитель потерпел поражение. Дань жизненной достоверности. Война не состоит из одних только побед. Второй и третий эпизоды — рассказ о победоносном наступлении. Сначала атакуют легковооружённые воины, затем уже богатыри в броне, они довершают разгром врага. И наконец, четвёртый этаж — коршуны над полем битвы, они растаскивают трупы врагов. Бог и коршуны делают одно дело.

Мериптах, кажется, смотрел на стелу с интересом.

   — В общем, древнейшая шумерская манера художественного мышления, и даже набор приёмов всё тот же, практически не менялся две тысячи лет. Все фигуры, присмотрись, как бы налеплены на плоскость и выполнены по трафарету: лица треугольные, одинаковые, как будто в войске одни близнецы. Копья все наведены горизонтально и сжаты в кулаках. Причём, обрати внимание, это мелкая хитрость мастера, кулаков гораздо больше, чем лиц, этим достигается впечатление массы войска. Такой продукции преогромное количество в любом полузасыпанном пылью городке за Евфратом. Поверь, разбитые плошки Дефа художественно ценнее, чем эти каменные «рассказы» о временах былой славы. Вот тут у противоположной стены...

Апоп обернулся и переступил через маленькую реку, образовавшуюся в центре двора после обливаний каменотёсов.

   — Есть другой пример на ту же тему. Тут не шумерская, а аккадская выучка. Значительно более поздняя школа. Сюжет классический, любимый среди мастеров страны Ашшур. Поход царя Нарамсина в горную страну лулубеев, полная победа над неразумными пожирателями собственного потомства. Здесь есть и серьёзное сходство с шумерскими поделками — рассказ ведётся снизу вверх. Но по спирали, нет разрубания сюжета на этажи. Взгляни, воины Нарамсина поднимаются на горный склон как бы по вьющейся петлями дороге. На дне пропасти уже лежат тела убитых, несколько пронзённых стрелами тел летит сверху вниз. Узел композиции, как и на прежней стеле, — фигура царя, тоже сознательно увеличенная в размере, знак его обожествления. Перед ним фигурки лулубейских вождей. Один с пробитой дротиком грудью, другой в позе молящего. Один явно человек мужественный, другой жалкий трус. Видишь, насколько всё тут живее, индивидуальнее, чем там. — Апоп махнул рукой за спину. — Фигуры кажутся подвижными, руки и ноги как у нормальных людей, они пропорциональны. И главное — осмысленное соотношение заполненного фигурами и незаполненного пространства. Дар такого видения, воистину, дар. А общее построение - энергичная, восходящая спираль — точно служит воплощению замысла: показать триумф победителя.

Апоп вздохнул и произнёс значительно более тихим голосом:

   — Победу кровопийцы царя над людоедами-дикарями.

   — Ты понимаешь, куда движется моё рассуждение? — спросил Апоп мальчика, когда они снова были на улице. — Хотя, нет, это было бы и невозможно. Придётся показать ещё несколько примеров. Войдём сюда.

Мериптах, привыкший безропотно сопутствовать увлечённо разглагольствующему правителю, шагнул в очередной дверной проем. И замер, оторопев, хотя открывшиеся виды должны были бы стать мягким, родственным объятием его душе. Это было египетское погребальное помещение. Только — он инстинктивно прищурился — слишком ненормально, до возникновения тоски в висках, увеличенное в размере. Пятьдесят шагов туда, пятьдесят шагов сюда. Не бывает таких могил. По прошествии нескольких мгновений стало понятно, что не только в размерах тут дело. Была и другая причина для внутренней растерянности и недоверия. Здесь всё было всего лишь как бы египетское. Очень, очень похоже, но с теми отклонениями в чертах, что сигнализируют рассудку — перед вами не оригинал, а двойник. Опять двойник! Мериптах не произнёс даже про себя этого слова, но вся прозрачная отрава, в нём заключённая, вновь воспалилась в его крови.

Но и это ещё не всё. Этот двор, заставленный каменными плитами, фресками, деревянными панелями, был пародией на порядок подлинной гробницы. Здесь всё стояло в ленивом беспорядке косного хаоса, до такой степени насилуя чувство уместного и подобающего, что начинало тошнить.

Мальчик с трудом сглотнул.

   — Не надо удивляться, Мериптах, и не надо ужасаться. Это, конечно, не погребальная зала, это всего лишь собрание образцов, но вместе с тем они составлены так, как полагается в настоящей гробнице фараона.

Мериптах затравленно кивнул.

— Но ты ещё продолжаешь спрашивать себя, что же тут не так. А всё так! Просто этим образцам полторы тысячи лет. Да, иной раз предъявленные видения древней родины удивительнее, чем рассказы о дальних, совершенно невообразимых странах своего времени, и сильнее тревожат душу. Такого Египта, который ты видишь, сейчас нет. Храмы заброшены и заросли ивняком, могилы разграблены и засыпаны песком. Но всё это произошло не в правление Авариса, как ты, наверное, не раз слышал. Мы уже явились в страну распада и запустения. Пирамиды Хуфу и Хафра возвышались в основании дельты, но нигде в округе, ни в Нижнем ни в Верхнем царстве, нельзя было сыскать даже отдалённых потомков тех мастеров, что были способны на такие усилия и достижения. Ремесленники бледного, полурассыпанного царства мастерили мелкие поделки. Тут множество жанровых статуэток. Господин со своими слугами на рыбной ловле. Домашние рабы пекут хлеб. Изощрялись в изготовлении бесчисленных ритуальных статуй. Их цари строили свои маленькие смешные пирамиды даже не из камня, а из кирпича-сырца. «Вечные» сооружения не стоит возводить из самого хрупкого из известных материалов. Фараон, носивший имя Аменемхета Третьего, по дошедшим глухим слухам, возвёл себе погребальный дом под названием «Лабиринт», не уступающий сооружениям царства древних предков, но от него не осталось ничего, кроме слухов и нескольких маленьких пекторалей с именами. Думаю, твой фиванский дядя-жрец не без значения брал себе это имя. Возрождение древнего величия страны было его мучительной мечтой. Египет, доставшийся нам, тосковал и метался. То тяготел к утяжелённым формам прошлого, к гармоничному покою, слитности духа и тела — посмотри на статуи в тех рядах. То впадал в недоверие к окружающему миру, в пасмурные предчувствия — поверни голову направо и всмотрись. Вряд ли тебе давали прочесть «Беседу души и флейты» или «Песнь корабельщика, плывущего из страны Запада». Цари той норы уже не были царями вечности. Эти мелкие, болезненные люди мечтали закрепить в камне свои несчастные, неповторимые черты, потому среди царских статуй последних династий столько уродцев. Не было ни единой школы, ни единых правил, каждый ном мечтал и страшился самостоятельно. Царство шаталось, и всем своим трепетом вопияло — приди, возьми меня и укрепи. Впрочем, мне не нужно было бы приводить тебя сюда, я мог бы просто напомнить тебе дворец князя Бакенсети. Это безвольное и бессмысленное скопище вещей, картин и людей. Всё несоразмерно, всё неуместно. Там было пять стилей, десять династий, и ничего во главе. В известном смысле, нынешний Мемфис — это такой же склад старых вещей, как и здешнее собрание. Единственное отличие — там среди образцов затесались люди с грязнотцой своей повседневной жизни.

Нынешние же фиванцы просто солдафоны и скопидомы. Мне доставляют сведения об усилиях верховного жреца Аменемхета и генерала Яхмоса. Это смехотворно. Первый пристраивает новые колоннады к запустелым храмам и думает, что оживляет и обновляет дух старины; второй заставляет маршировать колонны запуганных крестьян и думает, что возрождает египетскую армию.

Проходя анфиладою частично крытых дворов, Апоп и мальчик видели десятки склонённых потных спин и слышали стук десятков молотков. Кто-то в серебряном набедреннике кланялся им, кто-то взвывал под тяжестью съехавшей на ногу плиты, умаявшиеся отдыхали в ближайшей тени. Присыпанные белой пылью, приваленные спиной к стене, они лежали неподвижнее переломившихся статуй. Единственное, чем эта картина отличалась (кроме масштаба) от картины работы в обычных храмовых или княжеских мастерских — отсутствием любого надсмотра. Нигде не маячила фигура коршуна-писца, не мелькала безжалостная палка.

   — И кормят их каждый день, а это лишь подмастерья, — сказал Апоп, что-то прочтя во взгляде мальчика.

Мериптах ничего не ответил, лишь продолжил вертеть обалделой головой. Разнообразие и количество увиденного окутывали сознание, как белая пыль эту часть города.

   — Я забыл спросить: тебе приходилось когда-нибудь наблюдать, как работают резчики по камню? Птахотеп, я думаю, держал же хотя бы мастерскую для изготовления погребальных стел.

   — Мне приходилось делать травяные кисточки, которыми расписывают рельеф. Вместе с друзьями.

Они вошли в очередной двор. Он был особенно велик, и повсюду были что-то делающие люди.

   — Это сердце моего Египта. Ты уже видел и, надеюсь, понял смысл того, что я тебе показывал. Как над примитивной, окаменевшей древностью Ура и Лагаша возносится живая, цветущая ветвь Ашшура. И ты увидел другое тоже: мощь старых египетских династий, создавших непревзойдённое в духе и камне, и измельчание, суету последующих правителей. Я отобрал только самые большие примеры. Есть десятки других царств и тысячи других примеров. Много общих мест, много различий. Но эти разговоры могут быть бесконечны. Я хочу сейчас видеть только эти речные царства. Воды Нила и Евфрата с хищным другом его Тигром текут навстречу друг другу. Но не только воды их, но и времена. Ашшур растёт, Египет рушится. Можно сказать какую-нибудь глупость, вроде — проходит время одного царства, приходит время другого. Так было всегда, и так будет вовеки. Кто-то стаскивает камни, чтобы воздвигнуть, а кто-то разваливает постройку. Такой вывод просто поражение и позор ума. Здесь, — царь обвёл большими руками двор, — я решил вырастить опровержение такому мыслителю.

Они прошли вглубь. Мериптах не видел пока ничего особенного вокруг себя. Опять высекают борозды в камне каменотёсы, бегают мальчишки с кувшинами. Колышутся опахала над кем-то важным.

   — Я велел собрать со всей страны сообразительных детей, выучить их традиционным старым навыкам и возродить через это саму древнюю манеру мыслить. Вернуть Египту Египет.

И тем единственным путём, который можно признать достоверным. Посмотри, так работали мастера первых династий. Тогда применялись две главные техники: барельеф и врезанный рельеф с углублённым контуром. Разница простая: в первом случае всё, что вокруг фигуры, стёсывалось — вот эти «Погонщики ослов»; а во втором этот фон оставался нетронутым — прямо рядом стоит «Перегон скота через реку». Но в обоих случаях мастера первых династий полностью оставляли свои фигуры в плоскости, они почти не выступали вовне.

Мериптах уже перестал слушать и воспринимать. Он просто стоял рядом с говорящим царём, шёл вслед за говорящим царём, поворачивал голову к говорящему царю, когда тот опускал ему тяжёлую руку на плечо, и старался изобразить на лице внимание.

Войдя в один из дворов, Мериптах вдруг очнулся. Он внезапно почувствовал себя великаном. Человеком-колоссом, воздвигнутым посреди низкорослого города.

   — Осторожно, Мериптах, не раздави чего-нибудь.

Это было нелишнее предупреждение. Весь выровненный тщательно двор был заставлен крохотными, хрупкими зданиями, храмами, дворцами, изваяниями. Несмотря на свои скарабейные размеры, они восхищали глаз неожиданной стройностью форм, смелым охватом пространств, гармоничными сочетаниями друг с другом.

Создатели всего этого микроскопического чуда стояли в сторонке, опустив руки вдоль грязных передников и тихо отчихиваясь от забившейся в ноздри пыли. Одного царь подозвал. Тот, перебирая, как цапля, длинными коричневыми ногами, опустился с храмовой площади на дворцовый двор.

   — Этого я ещё не видел, что это?

Молодой взволнованный человек, шмыгая носом и настороженно улыбаясь, объяснил, что он построил здание храма... Эти колоннады выведены таким образом... Главный неф будет больше, чем принято, а пилоны...

   — Чей это храм? — мягко спросил царь.

Глаза архитектора забегали.

   — Сета, Сета...

Апоп повернулся к Мериптаху:

   — Как же, Сета... Но это пусть. Какой размах и какая естественность линий. Если это воплотить в большом камне, то может возникнуть эпоха, достойная сравниться с древностью.