Глава первая

Галион погибал. Двухчасовое сражение превратило гордость испанского королевского флота в кучу обломков. Бушприт разнесен в щепы, фок-мачта срезана как бритвой, в носовой части чуть выше ватерлинии зияла громадная дыра с рваными краями. Одного взгляда на бывшую плавучую крепость было достаточно, чтобы понять: через час, самое большее полтора она скроется под зеленоватыми волнами Карибского моря.

Между тем на палубе побежденного корабля было полным-полно народу. Половину его составляли мертвецы в разнообразных и не всегда живописных позах, застывшие то здесь, то там. Живые разделились на две примерно равные группы. Первая, состоявшая из испанских офицеров и матросов, еще совсем недавно бывших полновластными хозяевами судна, сгрудилась вокруг грот-мачты. Их одежда была изорвана в клочья, лица испачканы пороховой копотью и кровью. Вид они имели жалкий. Окружившие их корсары тоже мало походили на светских львов, одевшихся для придворного бала, но при этом выглядели победоносно и даже самодовольно.

Заслуживает внимания тот факт, что эта весьма живописная сцена была абсолютно немой, если не считать хлопанья изодранных парусов на изуродованных реях.

Молчали все потому, что ждали, что скажет человек, сидящий на бочонке из-под рома, который был установлен шагах в пяти от столпившихся пленников между двумя испанскими трупами. Красный каблук пиратского ботфорта попирал сияющую, покрытую тонкой резьбой кирасу. Локоть черного, расшитого серебром камзола опирался на приподнятое колено, широкая ладонь поддерживала загорелый подбородок, синие глаза спокойно глядели из-под черных, сросшихся на переносице бровей. От этого спокойного взгляда у пленных испанцев по спине текли ручьи холодного пота и в жилах сворачивалась еще оставшаяся в них кровь.

Дело в том, что сидящего на бочонке человека звали Жан-Давид Hay, по кличке Олоннэ. Никому от Панамы до Барбадоса не нужно было объяснять, что значит быть испанским пленником в руках этого корсара. Многие всерьез считали, что он специально выпущен из ада для сведения каких-то тайных счетов с его католическим величеством испанским королем.

Так оно или нет, но матросы испанских галионов, чей путь должен был пролечь через воды Карибского моря, перед отправлением в плавание возносили специальные молитвы, прося Господа, чтобы он уберег их от встречи с бурями-ураганами, чудищами морскими, рифами подводными и Олоннэ.

Олоннэ поддерживал общее молчание, переводя взгляд с толпы пленников на корабль с отверстыми пушечными портами, еще окутанный остатками порохового дыма, качающийся на волнах примерно в двух кабельтовых от гибнущего галиона. Этот корабль назывался «Месть», и в нем воплотилась его жажда отмщения испанцам за все то, что ему пришлось от них снести в предыдущие годы.

Олоннэ молчал не просто так, не из желания устрашить своим молчанием побежденных, он просто ждал, когда из трюма вернутся посланные им люди и сообщат, какой именно добычей набит взятый в столь кровопролитном бою приз. От этого во многом зависела судьба тех, кому повезло (или не повезло) остаться после сражения в живых.

Первым появился Ибервиль, худой одноглазый гасконец. Волосы у него были забраны на затылке в две просмоленные косицы, изо рта торчала длинная трубка, которую он не выпускал из своих гнилых зубов даже во время абордажа. Прочитав в глазах капитана немой вопрос, он сказал:

— Сахар.

— Сахар?

Ибервиль кивнул.

— В носовом трюме больше ничего нет.

Один глаз Ибервиля был затянул бельмом, зато в другом заключались и зрение орла, и зрение совы. Капитану и в голову не пришло заподозрить его в том, что он чего-то не увидел.

— Сахар, — повторил он с какой-то трудноуловимой интонацией.

Обойдя грот-мачту, показался ле Пикар, квадратный громила в кожаной куртке, надетой на голое, чрезвычайно волосатое тело. Если бы он не брил лицо, то зарос бы до самых глаз. Брился же он только для того, чтобы всем были видны искусно вытатуированные на щеках розы.

Доклад ле Пикара тоже состоял из одного слова:

— Табак.

Олоннэ молча посмотрел в сторону «Мести».

Ле Пикар поскреб алую розу у себя на правой щеке рукоятью пистолета.

— Клянусь костями «веселого Роджера», Ферре тоже ничего не найдет.

Вопросительный взгляд капитана обратился к нему.

— Из третьего трюма разит как из преисподней, ничего там нет, кроме необработанных воловьих шкур.

Олоннэ криво усмехнулся.

— Ирония судьбы, — тихо сказал он. Мало кто его услышал, а те, кто услышал, вряд ли поняли. А между тем синеглазый капитан всего лишь имел в виду первые годы своей жизни в Новом Свете, когда он зарабатывал себе на жизнь, батрача на одного звероподобного буканьера. Ему приходилось убивать одичавших буйволов, коптить их мясо и выделывать шкуры.

Ле Пикар оказался прав. По лицу появившегося Ферре было видно, что ничего ценного он не отыскал. Переступая через трупы кривыми ногами в полосатых чулках, носатый канонир подошел к капитану и разочарованно развел искусными в бомбометании руками:

— Шкуры.

— Что ж, — опять-таки очень негромко сказал Олоннэ. — Нам не повезло, но я подозреваю, что кое-кому не повезло еще больше, чем нам.

Капитан встал и, резко обернувшись к сгрудившимся испанцам, спросил:

— Как вы думаете, кому?

Слова эти были произнесены на кастильском наречии, но звук родной речи ничуть не обрадовал пленников. Трудно сказать, в какой именно форме проявил бы себя закипающий капитанский гнев, если бы в разговор не вмешался крупный лысый корсар с толстым красным носом, несшим на себе след сабельного ранения. Это был Моисей Воклен, один из помощников Олоннэ, в недавнем прошлом сборщик налогов из Пикардии, высланный за какие-то служебные прегрешения в заморские земли французского короля. Он появился за спиной у капитана и положил ему на плечо мощную лапу, поросшую густым рыжим волосом.

— Что? — недовольно спросил Олоннэ.

Воклен наклонился к его уху и прошептал несколько фраз. В лице капитана зажегся огонек интереса.

— Да? Где они?

Лысая голова кивнула в сторону кормы:

— В большой каюте.

Олоннэ улыбнулся, обнажая неровные, но крепкие зубы, выражение лица его сделалось угрожающе плотоядным. Не раздумывая далее, он решительно зашагал в указанном направлении.

— А что делать с ними? — спросил Ферре. Он имел в виду испанцев.

— Неужели ничего не приходит в голову? — усмехнулся Олоннэ, переступая через очередную кирасу.

— Куда это он? — спросил одноглазый Ибервиль у Воклена.

Тот не успел ничего ответить, потому что и спрашивающему и остальным, находящимся на палубе, все стало понятно само собой.

Со стороны кормы донесся истошный женский вопль. Затем второй.

— Там женщина? — спросил туго соображающий Ферре.

— Две, — улыбнулся Воклен.

— Откуда они там взялись? — удивился ле Пикар, почесывая татуировку на правой щеке.

В этот момент от толпы испанцев отделился черноволосый юноша в изорванной, окровавленной рубахе и бросился в направлении кормы. Воклен как будто ждал этого, он нанес ему мощный удар эфесом шпаги в челюсть и, когда тот рухнул на палубу, спокойно сказал:

— Теперь мы знаем, за кого можно будет требовать выкуп. Этот кабальеро несомненно родственник благородных сеньорит из кормовой каюты.

Лежащий глухо застонал.

— Я прав? — наклонился к нему Воклен.

Женские вопли продолжали доноситься до столпившихся на палубе мужчин. Испанцы все более мрачнели, корсары, наоборот, веселились, подмигивали друг другу и отпускали подходящие к случаю сальные шуточки. Впрочем, далеко не все матросы Олоннэ были в восторге от того, что им приходилось выслушивать. За полтора месяца плавания в водах Гондурасского залива они успели здорово изголодаться по женскому обществу и были готовы отказаться от своей доли добычи ради возможности присоединиться к столь буйно развлекающемуся в кормовой каюте капитану.

— Да что он там с ними делает?! — поморщившись, спросил Ферре, когда до его слуха донесся особенно душераздирающий женский возглас.

— Ты все еще надеешься, что и нам что-нибудь достанется, да? — усмехнулся Воклен.

Ферре досадливо махнул рукой:

— Да нет. Я просто хочу представить, как он управляется с двумя сразу. Ведь ты послушай, клянусь мощами святой Терезы, кричат обе. Одновременно.

— Ничего удивительного, наш капитан недаром считается первым любовником на морях Мэйна.

Ле Пикар сокрушенно покачал головой:

— Лучше бы он был женоненавистником, у нас был бы шанс получить за этих испанок неплохой выкуп. Я уверен, что они дамы из знатной семьи.

Состояние рассеянного равновесия продолжало сохраняться на палубе. Все понимали: надо что-то предпринять, что-то решать с пленными, но ужасающие и соблазнительные картины, невольно возбуждаемые в головах мужчин долетающими до них звуками любовной битвы, лишали их возможности действовать. Воображение — могущественная сила, противиться ей трудно. Сексуальная тяга, замешенная на лютом любопытстве, способна свести человека с ума. Возбуждение, охватившее кровожадную и любвеобильную матросню, было уже сравнимо с тем, что вело ее на абордаж всего полчаса назад. Хоть бы одним глазком взглянуть, что там происходит, — эта мысль, пересказываемая на разные лады, разными словами, бродила в корсарской толпе. При этом все понимали, что подсматривать не следует, всякий, кто попытается это сделать, рискует жизнью больше, чем тот, кто явится с зажженным факелом в пороховой погреб.

— Черт побери, надо что-то делать! — сказал Ферре, но по голосу было ясно, что он не знает, что именно.

— Да, — согласился ле Пикар, поглядывая на корсаров, которые все более тесным кольцом собирались вокруг пленных испанцев.

Ибервиль прищурил свой единственный глаз.

В этот момент палуба едва заметно дрогнула: вода продавила одну из трюмных перегородок, и крен на нос заметно увеличился. Кусок уже надломленной реи рухнул вниз, сокрушив часть изрешеченного фальшборта.

Крики, доносившиеся из каюты, стали немного глуше и почти полностью перестали напоминать человеческие.

— Надо бы сказать капитану, что у нас почти не осталось времени, — буркнул ле Пикар, продолжая ощупывать красную розу. — Как бы ни была велика его страсть к женскому полу, вряд ли стоит из-за нее идти ко дну.

— Может быть, спустить шлюпки? — неуверенно сказал Ферре.

— Зачем? — удивился Воклен.

— Побросаем туда испанцев — и пусть катятся к дьяволу.

Палуба опять дрогнула, как будто судорога пробежала по шкуре громадного животного.

Воклен улыбнулся и пожал плечами:

— Приказывай, пусть спускают.

Чувствовалось, что он не считает это решение правильным, но не хочет принимать на себя ответственность за принятие другого.

Уже приготовившиеся к неизбежной гибели подданные католического короля, узнав, что им предоставляется шанс на спасение, проявили чудеса расторопности, буквально через несколько минут три сохранившие относительную плавучесть шлюпки покачивались на волнах. В них градом сыпались с накренившегося борта пленники. Никто и не подумал предоставить им веревочные лестницы, они ломали ноги, барахтались в воде, цеплялись исцарапанными руками за дырявые борта, но были при этом счастливы.

— Пожалуй, нам тоже пора отправляться, — сказал Ибервиль.

По его команде часть корсаров начала грузиться в шлюпки с борта «Мести».

Вскоре на палубе гибнущего галиона остались лишь Воклен, Ибервиль и Ферре.

— Еще несколько минут — и у нас появится шанс отправиться на дно с этой испанской развалиной, — напряженно усмехнулся последний.

— Ненасытный, — пробормотал Ибервиль.

Бывший сборщик налогов был спокойнее других, он слишком хорошо знал капитана и был уверен, что у него нет желания погибать именно сегодня.

И он оказался прав.

Когда галион потрясали последние предсмертные судороги, когда вода вокруг него сделалась сладкой от растворяющегося сахара и большинство корсарских шлюпок отошло от предполагаемого места водяной воронки примерно на полукабельтов, из дверей кормовой каюты появился Олоннэ. Выглядел он довольно странно. Одежда его несла на себе следы бурного любовного приключения, и это было как раз неудивительно, зато окровавленная сабля в руках могла бы озадачить человека, не слишком хорошо знакомого с привычками капитана.

— Ну, слава Богу, — прошептал Ферре. Хотя, как выяснится через несколько минут, как раз ему не надо было бы спешить радоваться.

Загадочно и удовлетворенно улыбающийся Олоннэ прыгнул в шлюпку, благо борт тонущего галиона уже не слишком возвышался над нею, и гребцы тут же ударили веслами о воду.

Сабля капитана была окровавлена, но никто из сидевших в шлюпке не спросил его, почему бы это. Все прекрасно знали, что капитан Олоннэ страдает особого рода сексуальной брезгливостью. Большинству мужчин бывает неприятно знать, что женщина, с которой он оказался в постели, когда-то дарила своим вниманием других мужчин; капитан «Мести» не мог смириться с мыслью, что какая-то женщина, переспавшая с ним, может впоследствии оказаться в объятиях другого любовника. До такой степени не мог смириться, что принужден был убивать всех женщин, с которыми переспал.

Олоннэ вытер лезвие о рукав своего камзола.

Никто не решался заговорить с ним. Впрочем, и так все было ясно. Олоннэ начал задавать вопросы сам. Он первым делом поинтересовался, как его подчиненные обошлись с пленными испанцами.

— Посадили в шлюпки и отправили на все четыре стороны.

Благодушное выражение лица капитана сменилось удивленным.

— Живых?

По спине канонира Ферре побежала струйка испуганного пота, горло его перехватило.

— Да. Шлюпки у них дырявые.

— Всех отпустили живыми?

— У них почти нет весел, а до ближайшего берега два дня пути, — пытался оправдываться канонир, но с ужасом понимал, что оправдаться ему не удастся.

— Это ты их решил отпустить?

— Одного мы взяли с собой. Это сын владельца этого судна, Мануэль де ла Барка. Он брат тех двух девушек… — Ферре замолчал, не закончив фразу. Больше не имело смысла говорить.

— Ферре!

— Да, капитан.

— Ты же знаешь, что я уже семь лет воюю с испанцами. Что я уже семь лет убиваю каждого испанца, попавшего ко мне в руки, но еще далек тот час, когда можно будет сказать, что я рассчитался с ними.

— Нельзя же убить всех испанцев… — растерянно развел руками канонир.

— Но стараться надо. Ты меня понял?

— Но ты же сам сказал, чтобы мы поступали с ними, как нам покажется правильным.

— Надо было понять, что я всего лишь предлагаю вам выбрать способ казни. Утопить или повесить.

Канонир опустил голову.

— Встань, Ферре.

Канонир встал, пряча глаза от пристального синего взгляда.

— В мои планы не входит, чтобы испанцы подумали, что Олоннэ смягчился, что впредь он будет щадить своих испанских противников. Я не хочу, чтобы они стали бояться меньше, чем боялись до сих пор. Сейчас ты, Ферре, поплывешь за ними и сообщишь им, что ничего не изменилось; я буду, как и прежде, убивать каждого кастильского выродка, который попадет мне в руки.

С этими словами Олоннэ ударом кулака свалил канонира в воду.

 

Глава вторая

Действие этой главы начинается за семь лет до вышеописанных событий.

Городок Ревьер, расположенный неподалеку от порта Сабль-д'Олоннэ, пожалуй, самый живописный на всем вандейском западе Французского королевства. Историческая его судьба сложилась весьма счастливо: за всю шестивековую историю своего существования он ни разу не подвергался изнурительным осадам и чрезмерным разграблениям. В окрестностях его бродили тучные, как принято выражаться, стада, расстилались пшеничные поля и виноградники. Население, хотя и состояло по большей части из гасконцев, широко прославившихся своим горячим нравом, было трудолюбивым и богобоязненным.

Несмотря на все вышесказанное, Ревьер вряд ли бы обратил на себя наше внимание, когда бы не одно обстоятельство: в нем в 1629 году поселился некий Огюстен-Антуан Hay, одноногий инвалид. Ногу он потерял на полях Тридцатилетней войны , полыхавшей тогда на полях Европы. За свой героизм и воинскую сообразительность он заслужил большую признательность маркиза де Мейе-Брезе, племянника великого, проницательного и непобедимого кардинала Ришелье. Признательность эта выразилась в известной сумме денег, ее хватило на то, чтобы приобрести водяную мельницу и хороший участок земли в таком тихом, уютном местечке, как городок Ревьер.

Ришелье не дожил до победы в Тридцатилетней войне, но, несмотря на это, его идеи «европейского равновесия» и «естественных границ» были полностью реализованы его преемниками. Угроза испано-австрийской и папской гегемонии на континенте была устранена. Мазарини унаследовал не только любовницу своего предшественника, но и его политику, и вскоре произошло приращение территории королевства за счет Эльзаса и Лотарингии, Артуа и Руссильона.

Огюстен-Антуан Hay тоже в эти годы не топтался на месте, он женился и родил троих сыновей — Ксавье, Жана-Давида и Дидье; прикупил еще две мельницы и большой кусок заливного луга у разорившегося, полусумасшедшего дворянина, посвятившего всю свою жизнь алхимической лаборатории в подвале полуразвалившегося замка. На этот замок рачительный инвалид посматривал с таким же вожделением, как Людовик XIII — на правый берег Рейна. И с таким же примерно результатом. Король решил передоверить завоевание раздробленных германских земель своему преемнику. Огюстен-Антуан хранил в душе убеждение, что кому-нибудь из его сыновей удастся прибрать к рукам рассадник богопротивных измышлений и место постановки подозрительных опытов.

Больше других радовал отца его первенец — Ксавье. Большой, добродушный, трудолюбивый, он очень быстро сделался помощником отца во всех его хозяйственных делах. Ему было всего двенадцать лет, а Огюстен-Антуан мог доверить ему расчеты с сезонными рабочими на виноградниках или другие столь же непростые дела, требующие и твердости, и сметки, и знания счета. Ксавье рос увальнем, но увальнем обаятельным. Ему не было чуждо и чувство справедливости: свою огромную физическую силу он никогда не применял по пустякам и не пытался ею бравировать. Отец и мать (рано умершая и тем самым оказавшаяся за пределами нашей истории) не могли на него нарадоваться.

— Имея всего одну ногу, но при этом имея такого сына, я крепко стою на земле, — любил говаривать папаша Огюстен.

Любили Ксавье не только родственники, но и соседи, он никому не отказывал в помощи, не кичился зажиточностью своего хозяйства перед бедняками, умел пошутить и развеселить всех, когда это было необходимо.

Зато с третьим сыном, Дидье, мельнику Hay не повезло. Уродился он тщедушным и болезненным, рос замкнутым и мечтательным ребенком. Сердце у него было доброе и нрав кроткий, но не радовало это боевого ветерана, никак он не мог взять в разумение, почему от него, столь могучего растения, родился такой нежизнеспособный росток.

Дидье рано потянулся к грамоте, книгочейству, и поначалу это родителями приветствовалось. «Сделаю из него судейского», — думал папаша Огюстен, ему приходилось видеть, как люди, преуспевшие на ниве научной, добивались больших успехов и в жизни. Но очень скоро стали посещать душу мельника сомнения — на правильном ли пути находится его младший сынок. Тропинка, по которой он шел к вершинам образованности, начала осторожно поворачивать в сторону алхимического логова в запущенном замке барона Латур-Бридона.

Мальчик проводил в обиталище барона все больше и больше времени и от каких-либо обязанностей по дому отказался наотрез. Родовитый алхимик взял его под защиту. В те времена даже очень богатому мельнику трудно было тягаться с дворянином, пусть даже почти разорившимся. После судебного разбирательства было принято решение, которое барон расценил как соломоново, а Огюстен-Антуан Hay — как издевательство над идеей правосудия: юноша по имени Дидье Hay был отдал в услужение барону Латур-Бридону за шесть экю в год.

Судебная тяжба поглотила довольно много времени, огромное количество денег и все внимание папаши Огюстена. Ввиду этого его средний сын Жан-Давид начисто выпал из поля зрения. К тому же к. концу процесса по поводу Дидье скончалась мадам Hay, так что быстро подраставший Жан-Давид был полностью предоставлен в свое собственное распоряжение. Он рос воистину средним братом. Во всех отношениях он располагался как бы посередине между Ксавье и Дидье. Осанкой и силой он походил на старшего брата, задумчивостью и погруженностью в себя — на младшего. Он не отказывался от работы по дому и хозяйству, как Дидье, но и не отдавался делу с таким жаром и интересом, как Ксавье. Не избегал веселых компаний и девушек, как ученик алхимика, но и не становился душою общества и всеобщим любимцем, как наследник мельника. Он жил, не обращая на себя особого внимания, при этом всегда мог за себя постоять. Он старался избегать ситуаций сомнительных и опасных, но не стал бы предостерегать другого, видя, что он стоит на краю гибели.

Трудно сказать, как сложилась бы его жизнь, когда бы не…

Впрочем, все по порядку.

Жан-Давид влюбился.

Ее звали Люсиль.

Дочь виноградаря. Высокая, белотелая, русоволосая. Может быть, именно своей белотелостью и цветом волос она поразила воображение девятнадцатилетнего мельника. Ревьерские красавицы по большей части были жгуче черноволосы, со смуглой кожей.

Ничего сверхъестественного в том, что дочь виноградаря понравилась сыну мельника, нет. Ситуация эта должна была бы разрешиться очень просто — свадьбой ко всеобщему удовольствию. Все осложнилось тем, что дочь виноградаря понравилась не одному сыну мельника, а сразу двоим. Ксавье тоже оценил и цвет ее волос, и необычайную белизну кожи.

Люсиль выбирала недолго. Она выбрала Ксавье. Всем окружающим показалось, что она сделала правильный выбор. Да, Жан-Давид парень статный, неглупый, но не может он все-таки идти ни в какое сравнение со своим старшим братом.

Средний брат, изменив своей обычной манере поведения, не стал скрывать, что его не устраивает такой поворот событий. Возвышенная, одухотворенная любовь в его сердце стала переплавляться в угрюмую страсть. Он вел себя вызывающе по отношению к Ксавье и терроризировал Люсиль грязными намеками и предложениями.

Ксавье пытался его образумить, несколько раз пытался с ним поговорить, но очень быстро понял, что разговаривать с ним бесполезно. Ссоры продолжались, во время одной из них Жан-Давид схватился за нож, и, если бы Ксавье оказался чуть менее расторопным, дочь виноградаря могла бы овдоветь, так и не побывав замужем.

После этой истории стало ясно: необходимо что-то предпринять, чтобы не довести дело до трагедии. На семейном совете решено было отправить Жана-Давида «в ссылку»: имелась в виду самая отдаленная из мельниц, принадлежавшая семейству Hay. Жан-Давид не стал возражать, могло даже показаться, что он раскаивается в совершенном.

Место «ссылки» располагалось на берегу небольшого живописного ручья и представляло собой массивное строение, сложенное из деревянных брусьев и каменных валунов, лет ему было не меньше ста, поэтому кладка поросла угрюмым мхом. Берега ручья сплошь были в ивовых зарослях; много таинственных и тенистых уголков имелось в окрестностях мельницы. Был ли романтиком Жан-Давид? Если был хотя бы отчасти, то он должен бы наслаждаться окружающей обстановкой и одиночеством. Романтизм часто идет рука об руку с мизантропией. Человек, не любящий людей, как правило, бывает рад возможности как можно реже встречаться с представителями рода человеческого.

На свадьбу своего брата Жан-Давид, естественно, не явился. Во-первых, потому, что не был приглашен, во-вторых, потому, что сам этого не хотел. Мало-помалу о нем стали забывать, не напрочь, конечно, просто его образ удалился с первого плана семейной жизни и бродил как призрак по отдаленным окрестностям.

Работы у ссыльного было немного. Далеко не каждый мешок пшеницы мечтал попасть на жернова его мельницы. Одни крестьяне боялись непредсказуемого нрава владельца, другие не столько боялись молодого мельника, сколько не любили. Кроме того, добираться к нему было далековато. Сверх этого сам Жан-Давид не способствовал своей популярности тем, что ломил за помол несусветную цену. В такой ситуации легко себе представить, как много у него было свободного времени. Часть его он тратил на охоту, часть — на рыбалку, но львиную долю проводил в «Синем петухе» — большой харчевне, стоявшей на пересечении дороги, ведущей в Ревьер, с Большой Лионской дорогой.

Даже оказавшись в столь людном и веселом месте, как харчевня у большой дороги, Жан-Давид умудрялся держаться обособленно и замкнуто. Выпивал за вечер несколько бутылок красного анжуйского вина, в разговоры не вмешивался, хотя к тому, что говорится за столами, прислушивался. Правда, выяснилось это позднее. Ни для кого не секрет, что выпивка развязывает языки самым скрытным и кошельки — самым скупым. Тем более что многие из посетителей пили не только легкое анжуйское, а и кальвадос, например, — крепкую водку из яблочных шкурок.

Однажды торговец овечьей шерстью из Бретани под воздействием этого напитка впал в состояние непреодолимой хвастливости. Вытащив из-за пояса большой кожаный кошель, он громогласно заявил, что в нем находится не менее ста пятидесяти экю. Если понадобится, он может купить на эти деньги не только все запасы хмельного в этом «богоспасаемом заведении», но даже само это заведение вместе с хозяином.

Владелец «Синего петуха», звероподобный рыжий бургундец по имени Антуан Рибо, неожиданно очень обиделся и в самых оскорбительных выражениях настоял на том, чтобы излишне самоуверенный торговец шерстью немедленно покинул гостеприимный кров харчевни.

Проклиная хозяина, его заведение и все его напитки, бретонец хлопнул дверью и удалился в ночь.

На следующий день его нашли с перерезанным горлом в зарослях терновника в нескольких сотнях шагов от «Синего петуха».

Эта первая гибель не произвела оглушающего действия на округу, никто к тому же не связал ее с Антуаном Рибо и его заведением. Но ночные ограбления стали случаться одно за другим, и дурная молва поползла по окрестностям. Был зарезан приказчик одного богатого сыродела, та же участь постигла монаха-бенедиктинца. И у того и у другого на момент гибели имелись при себе немалые суммы денег. Владелец харчевни попал под подозрение. Никто впрямую не обвинял его, но вместе с тем он чувствовал, как вокруг него сгущается атмосфера глухой неприязни. И это несмотря на то, что судебный пристав, ознакомившись с показаниями постоянных посетителей «Синего петуха», приняв во внимание все бродившие в округе слухи, внимательно осмотрев саму харчевню (все жертвы перед смертью ужинали там), заявил, что Антуан Рибо вне подозрений.

Почему?

Да потому, что в момент совершения преступления и гибели людей с тугими кошельками он находился на глазах у не менее чем полудюжины посетителей. Находился непрерывно.

— Дыма без огня не бывает, — сказал судебному приставу староста бочарного цеха, после того как был зарезан его главный помощник и казначей со всеми цеховыми деньгами.

Представитель власти пожал плечами:

— Бывает.

— Ты хочешь сказать, что этот бургундский бугай ни в чем не виноват? Но ведь все убийства связаны с его харчевней, да поразит ее ближайший пожар!

Представитель власти вздохнул:

— Он похож на виновного, к тому же действительно бургундец, а они все готовы зарезать человека ради ломаного су…

— Вот видишь! — вскричали возмущенные бочары, вздымая вверх громадные смуглые кулаки.

— Но я не могу отправить на виселицу человека только по одному подозрению, пусть он даже и бургундец. Я найду настоящие доказательства его вины.

— Ищи скорее. Если через две недели мы не узнаем, кто тут у нас в округе орудует своим тесаком, примем свои меры.

Так заявили представители самого влиятельного ремесленного цеха Ревьера.

Судейский чиновник знал, что свое обещание они сдержат. Подозревал он также, что убийцу ему нипочем не отыскать, уж больно хитро и предусмотрительно действует тот. Владельца «Синего петуха» ему было не жаль, смущало его только одно соображение: что будет, если он все-таки позволит народному гневу пролиться на его рыжую голову, а убийства не прекратятся? Что тогда делать ему, представителю власти? Пощадит ли его самого этот самый народный гнев?

В то время, когда возмущенные мастера бочарного дела требовали справедливости в помещении городской ратуши, кое-какие события происходили под крышей пресловутой харчевни.

За длинным, чисто выскобленным деревянным столом сидел Жан-Давид Hay с большой глиняной кружкой в руках, из этой кружки он непринужденно потягивал свое любимое анжуйское. Перед ним стоял опершись широченными ладонями о тот же самый стол, владелец заведения. Выглядел он, надо сказать, ужасно. Огненно-рыжие кудри в сочетании с темно-красной физиономией и выступившей на губах пеной — вот портрет бургундца на тот момент. Он был настолько близок к апоплексическому удару, что сидящий счел нужным заметить:

— Вам следует пустить кровь, милейший.

Этот весьма в те годы распространенный медицинский совет он дал своему собеседнику отнюдь не из порыва человеколюбия. В ближайшие несколько часов трактирщик нужен был ему живым.

— Если вас пугает эта простейшая операция, то хотя бы обругайте меня, иначе лопнете от возмущения.

Мощный бургундский кадык тяжело содрогнулся, Антуан Рибо сглотнул розовую слюну.

— Убийца!

Жан-Давид отхлебнул вина.

— Если вам угодно, называйте меня так. Но в данный момент по отношению к вам я шантажист.

— Я сейчас позову людей.

— И тем самым совершите величайшую глупость в своей жизни.

— Я расскажу все…

— Но я ведь тоже что-нибудь расскажу.

— Это будет ложь!

Еще глоток вина.

— Но знать-то об этом будем только мы с вами, а в данной ситуации это все равно что никто. Сюда сбегутся возмущенные сограждане, и я объясню им, каким образом вы обстряпывали свои кровавые делишки, как вы выбирали из числа посетителей человека посостоятельней, как опаивали его, наливая в его кружку помимо вина еще и некоего снотворного зелья. Кстати, флакон с этим зельем у вас тут же отыщут на кухне. Или в спальне.

— Негодяй!

— Потом вы устраивали так, что одуревший посетитель вынужден был убраться из вашего «Синего петуха».

— Этого не было!

— Да ладно вам, не было, не было… Важно, что в это все с легкостью поверят, потому что хотят поверить. Вы чужак, сердцу наших сограждан как-то милее, чтобы преступником оказался именно такой человек, как вы.

Антуан Рибо преодолел стремление своего организма к взрыву, к нему отчасти вернулось самообладание. Он оторвал свои руки от стола, выпрямился и внимательно оглядел наглеца с глиняной кружкой.

— У меня есть сто свидетелей того, что в момент совершения всех этих убийств я находился здесь. Вот на этом самом месте. А за то, что я кого-то там напоил, пусть и из флакона, у нас не казнят.

Жан-Давид улыбнулся — было видно, что разговор этот доставляет ему большое удовольствие:

— Я не стану утверждать того, что нельзя доказать. За кого вы меня принимаете?

— Я принимаю тебя за подлую смрадную гадину, за исчадие рода дьявольского, за предателя и ублюдка, за…

— Ну, так ведь ничего этого я и не стану отрицать. Не стану, вам понятно?

Харчевник не смог ничего ответить, кровь бросилась ему в голову. Лицо еще больше побагровело.

— Я расскажу своим дорогим согражданам, что это я, именно я, после того как вы мне условленным образом подмигивали, выходил в ночь вслед за подпоенными владельцами кошельков, набитых монетами, что именно я перерезал им горло своим ножом, монеты из их кошелька перекладывал в свой. После чего половину добытого передавал вам.

Антуан Рибо, тяжело дыша, наклонился над столом, ему было тяжело стоять без дополнительной опоры, и он снова надавил ладонями на столешницу.

— Все, что вы хотите или способны мне сказать, я знаю и так. Не надо сейчас всуе трепать имена святых великомучеников и Господа нашего. Исчадие так исчадие… Просто дослушайте. Хорошо?

— Тебя же самого повесят!

— Нет, это вас повесят. Мне по закону, за то, что я делал, положено колесование, потом следует особым образом содрать кожу и еще какие-то мелочи в конце. — Жан-Давид беззаботно махнул рукой.

— Но тогда зачем…

— А кто вам сказал, что я ко всему этому стремлюсь? То, что мне, может быть, положено, я получу на том свете, а жизнь здешнюю я хотел бы обставить менее вредящим здоровью образом.

Жан-Давид засмеялся каким-то своим мыслям, и сделалось очень заметно, насколько он все-таки еще молодой человек. Даже решительно сросшиеся над переносицей брови не мешали этому впечатлению. А густо-синие глаза, поблескивавшие напротив, весьма способствовали.

— Так вот слушайте меня, впечатлительный трактирщик, внимательно.

Антуан Рибо попытался усмирить свое бурное дыхание, но это ему не удалось.

— Если разобраться, я пришел сюда не пугать вас, не разрывать ваше сердце лицезрением столь рано оперившегося чудовища в человеческом обличье, — я пришел вам помочь.

— И у тебя еще поворачивается язык говорить о помощи. Это святотатство!

— Ничуть. Я спасу вас от виселицы, которая, уж поверьте мне, неминуемо грозит вам, коли все будет развиваться так, как развивается сейчас. Город настроен против вас. Власти пока сопротивляются требованию о вашей выдаче для показательной расправы. Но долго сопротивляться они не смогут. Я знаю нрав своих земляков и уровень неподкупности наших властей. Когда на кон будет поставлена собственная шкура, они сделают вид, что у них внезапно ухудшилось зрение.

Антуан Рибо чувствовал справедливость произносимых слов, каждое из них вспышкой панического ужаса отдавалось у него в голове.

— Но что же делать? Может быть, бежать?

Жан-Давид отрицательно покачал головой:

— Это самое глупое из того, что вы можете сделать.

— Почему?!

— Этим вы однозначно дадите понять, кто именно является убийцей и грабителем.

Трактирщик заскрипел зубами, это у него служило признаком полного отчаяния.

— Но что же делать?!

— Вот вы уже просите у меня совета. У исчадия ада. Чудовища и ублюдка.

— У меня нет другого выхода, — глухо прогудел рыжий гигант.

— Правильно. Другого нет. Я дам вам прекрасный совет. Он не только избавит вас от виселицы, он сохранит вам вашего «Синего петуха», спокойствие и благополучие. Ну как, вы согласны следовать моим советам?

Трактирщик повторил фразу, которую произнес несколькими секундами ранее:

— У меня нет другого выхода.

— Придется простить вам это неуважительное угрюмство. К своему спасителю вам следовало бы относиться с чуть большим уважением.

— Так что я должен делать?

В зал вбежал мальчишка с полным подносом глиняных кружек, вслед за ним влетело кудахтанье чем-то потревоженных кур, поросячий визг, скрип отворяемых ворот. Шум жизни.

Кухонный мальчишка поставил поднос на стол, хотел было что-то спросить у своего хозяина, но, натолкнувшись на его тяжелый взгляд, торопливо выскочил вон, плотненько затворив дверь.

Опять стало тихо и мрачно.

— Что делать? Помните, я упоминал о флаконе?

— С отравой?

— Нет, с лекарством, дающим возможность страждущим душам на время забыться и заснуть. Один из таких флаконов надежно припрятан в вашем доме и в случае чего будет незамедлительно предъявлен…

— Угрожаешь?

— Просто избавляю вас от ненужных сомнений. Попробуете свернуть с выбранного пути — виселица! — Жан-Давид приветливо улыбнулся.

— Понятно.

— Второй сосуд у меня с собой. Я сейчас его вам вручу. Его содержимое — а там буквально сотня капель — вы вольете в питье одному человеку, который будет ужинать у вас сегодня в харчевне.

— Он умрет?

Сросшиеся брови недовольно подвигались.

— Он на время заснет. За это время я сделаю что задумал. И это опять-таки будет не убийство. Ваши руки окажутся относительно чисты. Во всяком случае, будут не грязнее, чем обычно.

— И все?

— И все. После того как этот человек заснет, я исчезну. Из этого города, из вашей жизни. Может быть, исчезну из Франции. Оказавшись в безопасности, я дам знать, что все совершенные в окрестностях Ревьера убийства — дело исключительно моих рук. Это будет моя плата за вашу помощь.

Антуан Рибо прошелся по залу, гулко ступая деревянными каблуками по широким половицам.

— Что вас не устраивает, господин трактирщик?

— А этот, проснувшийся, когда он придет в себя, он что, не захочет разобраться, почему это он так крепко заснул, выпив обыкновенного вина, а?

— Пусть выясняет что хочет. Вас он найдет связанным, с большой шишкой на голове. Надеюсь, ваша жена сможет вам оказать такую услугу ради избавления от виселицы. Пусть даже этот человек не до конца поверит в вашу невиновность, пусть он вас возненавидит, но это ничто в сравнении с тем, какое обвинение будет с вас снято моим побегом и признанием впоследствии.

Слова молодого негодяя выглядели убедительно. На первый взгляд. Опытный, хотя и не слишком проницательный бургундец чувствовал в них какой-то подвох. Чувствовал, но не мог до него добраться.

— Только не вздумайте отказываться. Я не стану медлить, и уже завтра подметное письмо с описанием ваших коварных способов истязания состоятельных посетителей будет у мэра, второе — у начальника городской стражи…

— Я согласен.

Жан-Давид обрадовался не сразу. Очень внимательный взгляд своих синих глаз он направил в глаза — красные и усталые — Антуана Рибо.

— И не пытайтесь хитрить. Не о всех своих замыслах, не о всех флаконах я рассказал вам. Если вы, хоть тайно, хоть явно, выступите против меня, шансов выйти из этой истории живым у вас не останется.

Трактирщик криво улыбнулся:

— Мы же обо всем договорились, к чему теперь эти угрозы.

— Тогда плесните мне еще вина.

Владелец заведения вынул из большого скрипучего буфета большой тонкогорлый кувшин.

— Это вино для особых случаев.

Жан-Давид покачал головой и поморщил нос.

— Не надо никаких особых случаев. Налейте мне того, что я пил до сих пор. Так будет лучше. А эту свою винную драгоценность можете применить, когда будете угощать того человека, о котором мы с вами говорили.

— Кстати, а как я его узнаю?

— Узнаете, поверьте мне. И попытайтесь ничем не проявить своего волнения.

Трактирщик прищурился:

— Так этот человек…

— Да, этот человек — мой брат. Мой старший брат Ксавье.

— Hay…

— Он действительно носит фамилию Hay.

— А то, что вы собираетесь у него похитить…

— Это его жена Люсиль. Если вы подумали о ней, то подумали правильно. Да что с вами? Вы сегодня меняете свою окраску, как морской спрут. Можно было бы и без этих вопросов догадаться, что из-за пустяков я бы вас беспокоить не стал.

Жан-Давид отпил сразу полкружки.

— Мое сообщение повлияло на вас как-то слишком сильно, уж не задумали ли вы взять свое согласие о помощи мне обратно, а?

— Нет, — мрачно произнес трактирщик.

— Вот и славно. Вы оказались даже сговорчивее, чем я думал. У нас есть еще немного времени для того, чтобы обговорить все детали этого дела.

 

Глава третья

От величественных лет европейского средневековья архитектура предвозрожденческой поры унаследовала одну характерную особенность. Возводя любое, даже самое безобидное здание, строитель стремился сделать его хотя бы отчасти похожим на крепость. Толстые стены, узкие окна, источник питьевой воды — вот минимальный набор. Таким образом, в любом монастыре и иных постройках, в любой городской усадьбе, постоялом дворе и т. д. при желании можно было в случае нападения продержаться длительное время.

Мельница Жана-Давида не являлась исключением.

Молодой мельник закрыл массивные двери, задвинул кованый засов, остальными запорами заниматься не стал. Нет нужды, никто этой ночью к мельнице не прискачет. Единственный человек, который мог бы это сделать, мертв. Единственный человек, который мог бы раззвонить по округе о случившемся, узнав, что Ксавье Hay не усыплен, как предполагалось, а убит, скорее откусит себе язык, чем поднимет шум. Ибо теперь любой, самый мягкосердечный судья никем, кроме как соучастником убийства, его признать не сможет.

Были и другие основания у Жана-Давида для спешки. Люсиль, любимая и любящая жена Ксавье, почти полностью избавилась от веревок и уже начала стаскивать с головы мешок, что был натянут ей во время похищения.

Жан-Давид подхватил свою добычу, перебросил через плечо и, не обращая внимания на ее вопли, отправился наверх, в заранее облюбованную комнатку под крышей мельницы. Это была глухая каменная нора, без единого, самого маленького отверстия, если не считать небольшой, обитой железом двери, запиравшейся снаружи. Сбежать из этого узилища было невозможно, там похититель рассчитывал образумить свою жертву и добиться от нее того, что считал принадлежащим ему по праву.

Если она поймет безвыходность своего положения, проявит благоразумие и согласится перейти на сторону того, кого сейчас считает злейшим своим врагом, — прекрасно! Если нет…

Люсиль явно не спешила с проявлением благоразумия. Она кусалась, вернее, пыталась это делать сквозь грубую мешковину, щипалась и изрыгала потоки проклятий и требований немедленно вернуть ее обратно.

Похититель понял, что разговор получится долгий. Это его не слишком испугало. Уж чего-чего, а терпения у него было предостаточно. Два последних года, проведенных на ивовом берегу, стали не чем иным, как школой терпения и выдержки.

Время у него есть, молодых супругов хватятся не раньше, чем завтра вечером. И первое подозрение падет на глупого трактирщика. Сообразив, в какую он попал историю, рыжий дурак, несомненно, бросится в бега. Даже понимая, что это бесполезно.

Из каменной стены торчал грубый металлический крюк. Жан-Давид заранее приготовленной веревкой прикрутил белые ручки Люсиль к нему. После этого стащил с нее мешок. Несмотря на беспорядок в прическе и одежде, жена брата была прекрасна.

По крайней мере, на взгляд похитителя.

Щеки раскраснелись, глаза сверкали. Ярче пламени факелов, укрепленных на стене. Платье на груди слегка разорвалось, и блеск полуобнаженных грудей ослепил сознание убийцы.

У Люсиль от волнения и страха перехватило горло. В каменном мешке стояла несколько мгновений полная тишина. Только факелы обменивались друг с другом удивленными трескучими репликами.

— Развяжи и отпусти обратно! — наконец смогла выговорить похищенная.

Жан-Давид потер виски длинными, чуть подрагивающими пальцами. Таким образом он брал себя в руки,

Это помогло и сейчас.

— Отпусти меня! Отпусти, пока не поздно! Ты слышишь меня, Жан-Давид?

— Поздно!

— Что поздно?! — не поняла Люсиль, а потом вдруг задергалась, словно пытаясь вырвать из стены крюк. Своей чернотой и жуткой формой он напоминал ей подозрение, зародившееся у нее.

— Что поздно?!

— Все. Поздно кричать, поздно мне угрожать, поздно меня умолять.

— Ты хочешь сказать…

Жан-Давид кивнул, внимательно глядя на бьющуюся жертву.

— Да, я убил твоего мужа. Он лежит сейчас с вывернутым синим языком на втором этаже в «Синем петухе». Трактирщик скачет в сторону испанской границы, проклиная тот миг, когда со мной связался. Никто не знает, что ты здесь. И если ты будешь вести себя неблагоразумно, никогда не узнает.

Люсиль внезапно обмякла: какая бы то ни было воля к сопротивлению оставила ее. Тем не менее она сказала:

— Я не верю тебе.

— В чем именно? В том, что Антуан Рибо сбежал, или в том, что…

— Я знаю, Ксавье жив.

Жан-Давид подошел поближе к связанной и сказал, поглаживая подбородок:

— Ты должна так говорить, этими словами ты хочешь защититься от той новой жизни, в которой так внезапно оказалась. Но чем дольше ты будешь упорствовать, чем дольше будешь цепляться за призраки, тем дольше будешь мучиться. Я понимаю, тебе трудно так сразу выбросить Ксавье из головы, но выбросить придется. Твоим мужем буду я.

— Нет! — сдавленно выкрикнула Люсиль.

— Не знаю, почему я полюбил именно тебя, зачем мне это, но раз уж это случилось, ничего не поделаешь. Я пытался выбросить тебя из головы, применял очень сильные средства. Мои попытки избавиться от этой страсти стоили жизни многим людям, нельзя, чтобы так продолжалось до бесконечности. Есть опасность, что род людской пресечется на земле.

Люсиль снова сильно дернулась, какая-то часть сил вернулась с ней, и она тут же попыталась освободиться от веревки.

— Я не понимаю, что ты говоришь. Ты сумасшедший. Зачем убивать посторонних людей? Я люблю Ксавье, а не тебя.

— О, если бы я был сумасшедшим, насколько это бы все упростило. Но сейчас речь не об этом. Я пытаюсь втолковать тебе одну мысль, и мне очень важно, чтобы ты ее поняла. Ты единственный человек в мире, которому я могу ее доверить, ты единственный человек, чье понимание мне необходимо.

По красным щекам Люсиль потекли слезы. Казалось, что они сейчас закипят; она уже поняла, что освободиться не в силах. Глаза потухли.

— Я не понимаю, что за мысль, я не понимаю, что ты мне говоришь, мне страшно, и все.

— Замысел настоящего брака появляется не здесь. Не на этом свете, я понял это, когда увидел тебя. Мы, может быть, совершенно не подходим друг для друга, но мы предназначены один для другого. Я это понял уже давно, а ты не хочешь увидеть до сих пор.

— Я люблю Ксавье.

— Он мертв. Так вот, самая главная хитрость в том, что не на небесах заключаются браки, не на небесах.

На мгновение оттенок мысли появился в глазах Люсиль, и она спросила:

— А где?

Только потрескивание факелов было ей ответом.

— Возможно, ты любила Ксавье…

— Я правда любила его!

Мучитель усмехнулся:

— Вот уже и в прошедшем времени. Ты все-таки поверила мне, что он мертв.

— Нет!

— Да! Суть же в том, что он мертв не с сегодняшнего вечера, а с того момента, как я встретил тебя. Ты можешь принадлежать только мне, поэтому он обязан быть мертвым. И он мертвец. Умерщвлен силой во сто крат большей, чем человеческая воля…

Жан-Давид не закончил свою мысль, ибо заметил, что собеседница его лишилась чувств. Он подошел к ней вплотную и хлопнул по пылающей щеке.

Потом еще раз, сильнее.

Взял за подбородок и потряс. И это не подействовало.

Пришлось обратиться к воде. Зачерпнув в ладони сколько удалось из стоявшего у стены бочонка, он плеснул с размаху в поникшее лицо.

Люсиль очнулась и закашлялась.

— Мы еще не договорили, дорогая.

Он взял ее за подбородок и приподнял столь нравящуюся ему головку.

— На чем я остановился?

Люсиль ответила ему тем, что впилась внезапно зубами в большой палец правой руки.

Жан-Давид отдернул руку, сладострастно морщась.

— Это все, что ты хотела мне сказать?

— Это все, что ты заслуживаешь!

Жан-Давид слизнул сочащуюся кровь.

— Я так не думаю.

Он прошелся по каменному будуару.

— Что ж, насколько я могу судить, сила слов на тебя нисколько не действует. Придется применить другие средства.

Жан-Давид говорил спокойно, но Люсиль содрогнулась.

— Какие? — прошептала она.

— Ты все узнаешь. Ждать осталось недолго.

Подойдя снова вплотную к привязанной к железному крюку девушке, Жан-Давид взялся руками за разорванные края ее лифа.

— Говорят, что женщина любит ушами, но иногда слов не хватает, чтобы добиться того, чего желаешь от нее.

— Что ты…

С этими ее словами Жан-Давид рванул полотняную ткань, явив призрачному, затхлому миру каменного чердака вид двух великолепных грудей.

На этом он не остановился, его руки опустились ниже, снова вцепились в ткань платья, мышцы напряглись, раздался треск…

Но это трещало отнюдь не платье Люсиль.

Треск шел откуда-то сзади.

Не выпуская из рук платья Люсиль, Жан-Давид обернулся.

И понял, что это скрипит дверь.

И скрипит потому, что ее отворяет чья-то мощная рука.

Это был Ксавье.

Он был не один.

На лестнице, ведущей снизу, послышались голоса тех, кто примчался вместе с ним.

Издав вопль бешеного разочарования, неудачливый мучитель закончил начатое дело — от груди до подола разорвал платье Люсиль, так что все ворвавшиеся в пыточную камеру спасители смогли насладиться видом обнаженного женского тела в трепещущем свете смоляных факелов.

Объяснение такого развития событий было самое простое. У бургундского мясника Антуана Рибо оказалось мягкое, можно даже сказать, отзывчивое сердце. Влив содержимое флакона, врученного ему Жаном-Давидом, в питье его брата Ксавье, трактирщик вдруг подумал, что во флаконе, скорее всего, не снотворное зелье, а смертельный яд. Шепча слова извинения и раскаяния, бросился он на второй этаж к кровати умирающего и ограбленного мужа и влил ему в рот с полведра парного молока. Затем с помощью гусиного перышка в качестве рвотного раздражителя он заставил жертву буквально выворачиваться наизнанку. Подвергнутый троекратному промыванию желудка парным молоком, Ксавье пришел в себя.

Антуан Рибо с рыданиями бросился к нему в ноги и был, ввиду необходимости действовать очень быстро, мгновенно прощен.

С толпой граждан Ревьера, желающих поохотиться на зверя в человеческом обличье, Ксавье помчался в направлении злополучной мельницы.

Остальное известно.

Впрочем, не все.

Надобно еще рассказать о том, что Жан-Давид был избит самым лютым образом.

Причем из-за того, что он был схвачен в момент явного покушения на изнасилование, самые отчаянные удары самыми тяжелыми сапогами были нанесены по органам его мужского достоинства.

Ксавье в этой неординарной ситуации проявил наибольшую выдержку. Он первым вспомнил, что его брат не только насильник, но и, скорей всего, ночной убийца, державший в страхе всю округу. Нельзя, чтобы он погиб столь легкой и быстрой смертью. Нельзя также допустить, чтобы он был казнен без суда.

Блюя и мочась кровью, корчился на каменном полу влюбленный в Люсиль грабитель; разгоряченные, красные от возбуждения и жары жестокие лица ремесленников и крестьян склонились над ним. Рыдала в углу завернутая в мужнин плащ верная жена.

— Надо отвезти его в городскую тюрьму, — сказал кто-то.

Ксавье покачал головой отрицательно.

— Он останется здесь. Я боюсь, как бы этот дьявол не сбежал по дороге.

Выяснилось, что часть яда попала-таки в кровь старшего брата. В момент наивысшего возбуждения он был способен перебарывать его действие, когда же возбуждение схлынуло, он почувствовал себя плохо.

— Простите меня, друзья, но я никому не могу доверить его сопровождение. Мы запрем Жана-Давида здесь, из этой комнаты невозможно бежать. А к утру пусть явятся стражники и судьи.

Так и порешили.

Убийцу оставили валяться на полу в луже собственной крови.

Заперли дверь на железные засовы.

Укрепили двумя деревянными брусьями.

Двое особо ретивых ремесленников остались с Ксавье для подмоги. Люсиль легла спать внизу.

Ксавье сказал, что будет нести первую стражу, ему все равно не спится. Через два часа он разбудит помощников, чтобы они сменили его.

Судебный пристав, прибывший с шестью стражниками на рассвете на мельницу, застал следующую картину. Добровольные помощники Ксавье дрыхли на конюшне. Ксавье лежал на полу перед дверью, накануне им самим запертой. Лежал он ничком, а из спины торчала рукоять мизеркордии — трехгранного кинжала старинной выделки.

Жан-Давид исчез, следы его не удалось обнаружить, хотя искали их весьма старательно.

С тех пор среди жителей Ревьера поселилась очень устойчивая легенда о том, что в эту ночь сам дьявол вселился в тело Жана-Давида Hay и помог ему совершить то, что он совершил, и избегнуть наказания, которого заслуживал больше, чем какой-либо другой из служителей врага рода человеческого.

Но больше всего воображение законопослушных граждан провинциального городка поразило то, что вместе с Жаном-Давидом исчезла и Люсиль. Этому факту не находилось никакого объяснения, даже из арсенала объяснений сверхъестественных. Так что историю про таинственную беглянку местные жители рассказывать не любили. Даже шепотом.

 

Глава четвертая

Испания первой из европейских держав начала осваивать Новый Свет. Неудивительно, что ей удалось добиться в этом деле наибольших успехов. Заморские территории испанской короны превосходили размеры метрополии в десятки раз. Разумеется, что эта деятельность не осталась вне внимания соседей и врагов католического королевства. Безумные богатства, якобы добытые кастильскими латниками в дебрях Юкатана и Эльдорадо, будоражили воображение многих. Галионы, груженные золотыми слитками, снились королям тогдашней Европы.

И не только королям.

Первыми бросили вызов испанцам англичане и голландцы. После разгрома Великой Армады безраздельное господство пурпурно-золотого флага на мировых морях пошатнулось. Некоторое время сохранялось зыбкое равновесие между интересами старых и новых хищников. Испанцы грабили индейцев, англо-голландцы грабили грабителей. Вскоре к дележу заморского пирога присоединились и французы. Во второй половине семнадцатого века в районе Карибского бассейна в борьбу четырех официальных сил вмешалась пятая — флибустьеры, люди, не состоявшие на службе у какого бы то ни было короля, занятые исключительно отстаиванием своих частных финансовых интересов.

Их организация, если так можно выразиться в данном случае, называвшаяся «береговым братством», своей штаб-квартирой избрала остров Тортугу, находившийся в то время в подчинении французского короля. Остров управлялся по всем правилам государственной благопристойности, то есть имел губернатора, гарнизон, епископа, податных инспекторов, судей, портовых служащих и портовых проституток. Отличался он от других островных провинций тем, что губернатор его, господин де Левассер, весьма своеобразно понимал обязанности государственного служащего и имел особое мнение по поводу того, как именно ему следует защищать интересы Франции в доверенных ему владениях.

Одним словом, вместо того чтобы всячески бороться со всеми проявлениями морского разбоя (о чем существовала формальная договоренность, подкрепленная гербовыми печатями и собственноручными подписями монархов четырех стран), он в значительной степени ему способствовал. Правда, лишь в той его части, что была направлена против морских сил и прибрежных территорий, принадлежащих исключительно испанской короне. Ненависть к Испании в то время была вещью достаточно обычной, к тому же наиболее материально выгодной. Господин де Левассер давал приют в портах своего острова флибустьерским кораблям, пострадавшим во время сражений и штормов. Помогал превратить награбленное имущество в ничем, как известно, не пахнущие золотые монеты. Не забывал, разумеется, и себя. Обычными были сделки, например, такого характера: какой-нибудь состарившийся, решивший уйти от дел джентльмен удачи являлся к нему и предлагал десять тысяч пиастров здесь, на Тортуге, в обмен за надежную возможность получить где-нибудь в Амстердаме или Бристоле половину этой суммы.

Как всякая прибыльная должность, губернаторство на таком острове было рискованным делом. Легко себе представить, сколь хлопотными клиентами были те, кто привык зарабатывать на жизнь абордажами и пушечной стрельбой. Правда, морские волки понимали всю ценность своих особых отношений со столь высокопоставленным чиновником и старались определенных границ в своем поведении не переходить. Но надо сказать, что даже их сдержанность, попытка держать себя в рамках могли привести в содрогание нормального человека.

Смягчало обстановку и то, что вольные мореходы, оказавшись на Тортуге, были принуждены большую часть времени заниматься делом — чинить суда и штопать паруса. Пьяные дебоши и дружеские перестрелки устраивались ими лишь время от времени. Значительно тяжелее приходилось гостеприимному острову, когда на него заявлялись охотники на буйволов, так называемые буканьеры. Это был особый род людей, промышлявший тем, что охотился на одичавших быков, расплодившихся в громадном количестве на островах Антильского архипелага. Испанцы завезли этих полезных животных в Новый Свет еще в незапамятные времена. Часть одичала, и оказалось, что буйная природа здешних мест вполне их устраивает. Огромные стада быков паслись на сочных американских травах, а так и не приобретенная способность к быстрому передвижению делала их относительно легкой добычей.

Больше всего этой добычи было на Эспаньоле, или Санто-Доминго, так в то время назывался остров Гаити. Несколько сотен голландцев, англичан и французов обосновались на его берегах, где строили небольшие поселки, а иной раз и просто одинокие хижины. Заводили специальные решетчатые устройства, называвшиеся по-французски — буканаж. На них укладывались большие куски специальным образом нарезанной буйволятины, для того чтобы они как следует провялились на солнце. После этого под ними разжигались небольшое костры, сложенные из плавуна, и мясо дополнительно коптилось. Приготовленное таким образом, оно могло храниться месяцами, что немаловажно во время длительных морских переходов.

Испанским властям Эспаньолы соседство предприимчивых иностранцев не понравилось. Они не хотели делиться богатствами острова, даже теми, заниматься добычей которых им было лень. За буканьерами началась охота, на них устраивались засады, их убивали без всякого суда, как в свое время поступали с местными индейцами. Их даже продавали в рабство. Естественно, они начали защищаться. В перерывах между сражениями с испанскими патрулями они работали, по полгода и даже по году порой не покидая тропических зарослей и своих коптильных цехов. Собрав более-менее значительное количество денег, они отправлялись на Тортугу «за припасами». На острове они собирались пополнить запасы пороха, полотна, свинца, но, оказавшись в гостеприимном городе, первым делом начинали опустошать запасы спиртного в его кабаках.

В какие-то недели они спускали годовой заработок и отправлялись обратно в свои джунгли.

В те дни, когда буканьеры покидали Тортугу, местным жителям обыкновенные морские разбойники уже не казались исчадиями ада.

Впрочем, между буканьерами и флибустьерами трудно было провести четкую границу. Первые легко становились вторыми, вторые — первыми.

Почему мы так долго рассуждаем об этих господах? Потому что некто Жан-Давид Hay по прибытии на Антилы сделался как раз охотником за буйволами. Он в известной степени отличался от собратьев по «цеху». Склонность к одиночеству, вывезенная из родных мест, в нем еще более укрепилась. Первое время он батрачил у одного голландца, чтобы сколотить начальный капитал — для устройства отдельного хозяйства, так он говорил. Но куда, спрашивается, подевались те деньги, что были добыты им в окрестностях Ревьера с помощью ночного кровавого промысла? История об этом умалчивает. Умалчивает об этом и сам Жан-Давид. Да и некому было его спросить об этом, потому что никому не могло прийти в голову, что у этого молодого синеглазого оборванца могли водиться большие денежки.

Может быть, эта неувязка разъяснится впоследствии.

Может быть.

Работником Жан-Давид был прекрасным — молчаливым, неутомимым и сообразительным. Нехитрую науку копчения мяса дикого буйвола он усвоил быстро. Раздался в плечах, физическая сила его стала чрезвычайной. Если бы до него один французский благородный разбойник из этих мест не носил прозвище Железная Рука, эта кличка, без сомнения, досталась бы ему.

Покинув своего голландского хозяина, Жан-Давид удалился в места, в которые еще никто не проникал. Около года о нем не было ничего слышно. Поскольку он взял с собой не такой уж большой запас пороха и свинца, те, кто был в курсе его дел, посчитали, что его уже нет в живых. Никого эта мысль не взволновала: в те времена жизнь человека ценилась не особенно высоко. Человек неизвестно откуда появлялся, неизвестно почему появлялся, поэтому стоило ли слишком долго размышлять над тем, куда он ушел и что с ним сталось. Появятся новые, каждый со своей тайной в душе, скорее всего преступной.

Но Жан-Давид, как оказалось, не сгинул. Он дал о себе знать довольно шумной историей.

В то время губернатор Эспаньолы в стремлении окончательно избавиться от раздражающего соседства буканьеров додумался до одного довольно оригинального способа. Он сказал себе: зачем охотиться на охотников, ведь у них у самих есть ружья, они великолепно умеют ими пользоваться, они уже перебили и искалечили множество испанских солдат, количество которых на острове ограничено, а на просьбы о посылке новых Эскуриал выказывает признаки сильного раздражения . Так вот, вместо того чтобы охотиться на охотников, надо перебить дичь.

— Дичь?! — удивленно спросил у его высокопревосходительства дона Антонио де Кавехенья командор крепости Санто-Доминго Ангерран де ла Пенья, поседевший в боях вояка с бледным вертикальным шрамом, объединяющим лоб и щеку.

— Вот именно! — весело ответствовал его высокопревосходительство. — Мы сами перебьем всех буйволов, и этим негодяям придется или подыхать с голоду, или убираться с острова, правильно?

— Дичь, — не сдержался поседевший вояка, но тут же склонил голову, как бы прося прощения за дерзость. Пусть дон Антонио де Кавехенья лишь несколько месяцев назад прибыл на Эспаньолу, пусть он новичок в таких делах, как охота на буканьеров, пусть то, что он предложил, и на самом деле выглядит диковато, — не дело командора, даже очень заслуженного, столь прямолинейно выражать свое несогласие с мнением губернатора.

К чести дона Антонио, он ничуть не обиделся, он вцепился тонкими пальцами щеголя с Аламеды в холеную остренькую бородку и задумчиво прищурился. Пришедшая ему в голову странноватая идея нравилась ему все больше и больше.

— Так вы говорите, дон Ангерран…

— Я говорю, что готов выполнить любое ваше приказание, более того, я уже размышляю над тем, каким образом это сделать побыстрее и поточнее.

Очень скоро выяснилось, что столичный щеголь разобрался в сути происходящих на острове событий значительно лучше, чем это можно было себе представить. Испанские солдаты взялись за дело с большой охотой, тем более что охота (да простится автору этот невольный каламбур) много безопаснее войны. Кроме этого обстоятельства сыграло большую роль и то, что испанцам не нужно было вялить мясо убитых животных. А ведь общеизвестно, что легче пристрелить сто буйволов, чем разделать хоть одного.

Уже через месяц этой кровопролитной деятельности появились первые результаты. Буканьеры стали покидать остров, проклиная подлые особенности кастильского нрава. Дон Антонио де Кавехенья, несомненно, добился бы своего, смог бы почивать на лаврах, когда бы не одно обстоятельство.

У дона Антонио был сын. Дон Педро, соответственно, тоже де Кавехенья. Он был типичным представителем «золотой молодежи» своего времени. От отца он унаследовал немногое: умение хорошо одеваться, заказать изысканный обед и драться на шпагах. Дон Антонио умел, сверх этого, зарабатывать деньги, получать чины и немного разбираться в людях. Возможно, со временем де Кавехенья-младший усовершенствовал бы свою натуру, но случилось иное. Он не захотел бескровной победы над охотниками на буйволов, ему желалось, чтобы они не просто убрались с острова, но чтобы надолго запомнили его, дона Педро де Кавехенью, лейтенанта королевских стрелков.

Из числа своих собутыльников и прихлебателей, умевших держать хоть какое-нибудь оружие в руках, он сколотил команду человек в двадцать — двадцать пять и начал личные военные действия против буканьеров.

Отец попросил его прекратить эти глупости и предупредил, что занимается он небезопасным делом.

Сын на это гордо ответил, что не для того он покинул лучшие столичные салоны и кабаки, чтобы спиваться в сильно им уступающих кабаках Санто-Доминго. Он желает послужить отечеству и раздобыть кое-какую славу.

В первых двух налетах на небольшие буканьерские поселки ему сопутствовала удача. Рядом с подвешенными перед освежеванием буйволовыми тушами он приказал повесить попавших в плен мясников. В назидание еще не покинувшим остров.

И вот после такого удачного приключения, уже направляясь домой, он заметил струйку синеватого дыма над небольшим распадком в предгорьях Сиреневого хребта.

— Что это, как ты думаешь, Мануэль? — спросил он у одного из своих спутников, пузатого краснорожего галисийца, совершенно добродушного в кругу друзей и лютого зверя по отношению к англичанам и французам.

— Я думаю, что вы и сами догадались, дон Педро.

— Думаю, что догадался. Хорошо он там устроился, можно заметить только случайно.

— Это правда.

— Что ж, придется наведаться в гости. Да поможет нам святой Игнасий.

Кавалькада из полутора десятков всадников углубилась в лес, соблюдая все необходимые предосторожности, чтобы незаметно приблизиться к буканьерскому логову.

Подобравшись вплотную, они увидели обычную картину. Грубо сколоченный из досок сарай, небольшой огород, засаженный бобами. Вкопанные в землю шесты поддерживают десятки шкур. Шесть или семь буканажей, на которых разложены куски тех буйволов, чьи шкуры висят на шестах. Между буканажами бегают два молодых индейца с пальмовыми листьями и отгоняют огромных свинцовых мух. Тучи таких же насекомых зверей вьются вокруг еще не скобленных шкур.

И над всем этим висит облака тяжелой вони.

— Где же хозяева? — спросил дон Педро.

— Судя по постройкам, здесь живет один человек. И без женщины, — заметил толстяк галисиец. Ему было очень душно, внутри кирасы хлюпало от скопившегося пота, и целые ручьи текли по лицу. Жара стояла такая, что казалось — это не мушиные рои звенят в воздухе, звенит сам воздух.

— Ну что, атакуем, если он один…

— Погоди, Мануэль, погоди.

— Не могу, не могу я больше в этих зарослях. Мне нужно снять кирасу, иначе я умру.

— Ладно.

Дон Педро сделал знак, ему и галисийцу подвели лошадей. Усевшись в седло, сын губернатора дал приказ к атаке.

С выставленными вперед пистолетами и занесенными шпагами ворвалось карательное войско на территорию буканьерского становища.

Когда испанцы пересекали ряды шкур, раздался выстрел. Неизвестно откуда прилетевшая пуля, попав Кавехенье-младшему в лоб, сделала дона Педро трехглазым.

Индейцы бросились бежать.

Висевшие на веревках шкуры одним махом обрушились с двух сторон на испанских конников, погребая их под своей влажной тяжестью.

Ни стрелка, ни индейцев-помощников найти так и не удалось.

Единственное, что удалось установить, — что дом принадлежал Жану-Давиду Hay.

 

Глава пятая

По-испански Тортуга значит «черепаха». Так назвал его Колумб. Это наименование остров получил из-за своих очертаний, напоминающих данное земноводное.

В обычные дни жизнь на острове плелась черепашьим шагом, но с появлением буканьеров с Эспаньолы впадала в какой-то алкогольный галоп. Их очередное появление на острове на этот раз было особенно громоподобным. Массовое истребление буйволовых стад ввергло их в состояние подлинного буйства.

К концу пятидесятых годов семнадцатого века жизнь на острове начала приобретать все более цивилизованный характер. Сменилась психология жителей, многие из них, стараясь забыть о своем разбойничьем прошлом, оседали на земле, женились, заводили в большом количестве детей, посещали церковь — одним словом, стремились во всех отношениях походить на благовоспитанных граждан. Наилучшим выразителем этого процесса был сам господин губернатор Франсуа де Левассер. Еще каких-нибудь двадцать лет тому назад он был самым настоящим морским разбойником. В 1640 году Левассер с полусотней таких же, как он, бездомных французов высадился на Тортуге и построил первый укрепленный форт. За годы своего жительства здесь он выдержал несколько жестоких испанских осад, заслужил доверие официальных французских властей. А может быть, и не в доверии здесь было дело. Просто чиновники из метрополии позволили сильному, умному и удачливому флибустьеру именоваться губернатором после того, как он им сам объективно сделался. Он подарил Франции остров, она подарила ему должность.

Такое случалось не только в семнадцатом веке.

Де Левассер проявил себя воистину мудрым правителем. Как хороший пастух, он стриг своих овец и воздерживался от того, чтобы сдирать с них шкуры. О его покровительстве бывшим собратьям по каперскому промыслу уже говорилось. В Париже знали о мелких хитростях своего наместника, но разоблачать их считали если не ненужным, то, по крайней мере, преждевременным. Зачем посылать в столь отдаленные моря специальный флот, тратиться на его снаряжение, когда есть возможность отстаивать государственные интересы в тех водах, вредя при этом испанскому сопернику, совершенно бесплатно. А может, даже и более того, в том смысле, что ходили слухи, будто де Левассер частью своих доходов делился с королевским казначейством. Это и считалось многими одной из причин его неуязвимости.

Столица острова росла как на дрожжах. Запах денег — самые сильные духи, и этот запах нравится всем без исключения. Набережная украсилась десятками зданий, построенных в том стиле, который кто-то из умников в будущем назовет колониальным. Четыре основных рынка: табачный, невольничий, рыбный и мясной — были переполнены разного рода товаром. О количестве кабаков, таверен, харчевен и говорить нечего.

Своим иждивением губернатор построил в городе два здания (не считая, разумеется, собственного дома). Причем строил их одновременно. Большой протестантский собор и великолепную четырехэтажную тюрьму.

Кто после этого посмел бы сказать, что его высокопревосходительство небогобоязнен и незаконопослушен?!

Государственный ум господина де Левассера проявился и в том, что сам он, будучи гугенотом, не препятствовал отправлению на своем острове других культов. Для него католик и испанец было не одно и то же.

Вершины своего развития Тортуга достигла в тот момент, когда на ней появились люди искусства и публичные дома.

Появлению вторых губернатор, может, и хотел бы помешать, но, зная, что это ему не под силу, оставил эту затею. Появлению первых, наоборот, способствовал. Этому было простое объяснение. У губернатора росла дочь, Женевьева. Ей вот-вот должно было стукнуть восемнадцать, и любящий отец мечтал о том, чтобы она получила наилучшее образование, какое только возможно. И не только желал, но и готов был идти на любые траты и жертвы ради этого.

Учителя танцев, музыканты, поэты нашли пристанище в огромном белом дворце с зелеными жалюзи. Многие из них проникали туда в надежде стать родственником господина де Левассера. Одному из них, флорентийскому учителю танцев, это чуть было не удалось. Правда, карьеру он свою закончил, сидя в колодках на рыночной площади. Губернатор посчитал, что итальянец позволял себе слишком вольные движения руками в отношении его дочери, поэтому полностью лишил его возможности двигаться.

Такая крутая расправа охладила пыл многих искателей матримониальных успехов в губернаторском дворце. Больше сомнительные истории не случались. Да и сама Женевьева отнюдь не искала случая в них попасть. Эта привлекательная, порывистая смуглянка имела несчастье унаследовать от матери только внешность. Нрав ей достался отцовский. Родись она мальчиком, несомненно, рано или поздно отправилась бы шляться по морям в поисках приключений. Господин губернатор тихо радовался тому, что матросов в юбке на борт не берут.

О Женевьеве еще пойдет речь ниже, а пока следует рассказать о том, чем занимался на острове прибывший сюда вместе с прочими буканьерами Жан-Давид. Люди дона Антонио де Кавехеньи не смогли отыскать и схватить его, несмотря на все усилия. Он благополучно добрался до побережья и на индейской пироге перебрался с Эспаньолы на Тортугу, благо между островами было каких-нибудь семь-восемь миль. Как ни странно, все его спутники прекрасно были осведомлены о том, какой именно он совершил подвиг в джунглях, кого именно ему удалось застрелить. К нему бросились с расспросами, он отмалчивался. Склонность к баснословному преувеличению своих достижений весьма распространена среди морского люда. Хвастовство не считается в этой среде предосудительным. Наоборот, всякого рода скрытность возбуждает невероятный интерес. Что же говорить о случае, когда человек отказывается от лавров, по праву ему принадлежащих!

В результате Жан-Давид, изо всех сил старавшийся пробраться на Тортугу в качестве обыкновенного малозаметного охотника, въехал туда популярнейшей личностью.

Если приплюсовать к этому его немалый рост, громадную физическую силу, угрюмый нрав и острый, резкий язык, то становится понятным, почему на него не мог не обратить внимание губернатор де Левассер, всю свою карьеру построивший на умении разбираться в людях.

Жан-Давид поселился уединенно, в совместных попойках с выходцами с Эспаньолы почти не участвовал. И, что характерно, не вызывал этим всеобщего раздражения. Людям в общем-то не нравится, когда кто-то держится подчеркнуто в стороне. Другое дело, если речь идет о человеке, имеющем право держаться таким образом; от этого его вес, наоборот, растет и интерес к нему увеличивается.

Жил он так, словно чего-то ждал. То ли человека, то ли известия, то ли наследства.

Каждый день после обеда, когда спадала тропическая жара, его можно было видеть на набережной. Он медленно прогуливался от невольничьего рынка до рыбного. Туда и обратно, иногда три, иногда четыре раза, внимательно поглядывая вокруг синими глазами.

Набережная была весьма живописным местом. Повсюду стояли торговые ряды мелочных торговцев, толклись мулы, сновали индейцы-носильщики, дымились жаровни с уличной снедью, распуская длинные хвосты запахов. Здесь во множестве можно было встретить французских матросов и офицеров. Офицеры выделялись цветистостью одежд: светло-желтые кожаные штаны, заправленные в низкие сапоги с отворотами, шляпы шириною с хорошее тележное колесо, украшенные серебряной чеканкой ножны. Матросы одевались, понятно, поскромнее: немного недостающие до колен полотняные штаны, светлые чулки, короткий синий сюртук. Матросы кораблей, только что прибывших из Старого Света, носили на головах совершенно невообразимые сооружения — высокие клеенчатые цилиндры. Они были введены распоряжением морского министра его величества Людовика XIV. Над ними смеялись, но они, как и всякие столичные стиляги, были невозмутимы.

Флибустьеры и буканьеры походили в большинстве на грязных райских птиц. Кожа, перья, полотно, бархат, миткаль, серебро, дерево, пальмовые листья, китовый ус, стекло — вот неполный перечень того, из чего состояла одежда вольных жителей моря и побережья. Если прибавить к этому татуированные физиономии, плечи и груди, выбитые глаза, отрезанные носы, серьги в ушах, гнилые зубы, гноящиеся раны и пьяную брань, можно получить отдаленное представление о том, как выглядела набережная главного порта Тортуги в те часы, когда там появлялся Жан-Давид Hay.

Сам он был одет в простой черный сюртук, черные же панталоны, домотканые, но идеально чистые чулки. То, что он не утратил способности одеваться по-человечески в нечеловеческих условиях жизни на буканьерских становищах, могло бы вызвать восхищение, когда бы было кому оценить это.

Смуглая рука Жана-Давида опиралась на эфес длинной шпаги, за поясом выразительно торчал пистолет, так что всякий, кому захотелось бы с ним заговорить в непочтительном тоне, должен был бы пять раз подумать, стоит ли это делать.

Даже у самого замкнутого человека, если он постоянно живет среди такого скопления людей, каким является морской порт, появляются знакомые.

С первым из них, Моисеем Вокленом, Жан-Давид познакомился довольно забавным образом. Ему понадобилось сменить жилье: комната в большой гостинице почти на самом берегу оказалась слишком шумной. На первом этаже этой гостиницы, носившей странное название «Носорог и его рог», имелось заведение, пользовавшееся особенной любовью береговой братии. Местные посетители надирались так, что им становилось все равно, кто перед ними: враг, друг, стражник или сам Господь Бог. Даже такому затворнику, как Жан-Давид, случалось попадать в ситуации, в которых единственным аргументом оставался клинок.

Искалечив пятерых или шестерых гуляк, он решил: хватит! И стал наводить справки, нельзя ли обзавестись жильем в более спокойном месте. Подальше от портовых таверен.

Очень быстро его свели с одним дюжим седовласым негром, владельцем небольшого домика в верхней части городка.

— Сколько ты хочешь? — спросил его Жан-Давид.

— Пятьдесят пиастров, — сказал Роже — так звали домовладельца.

— Ты сошел с ума, клянусь всеми святыми! Пятьдесят пиастров в год за комнатку с земляным полом.

Негр помотал головой, и в глазах его появились слезы.

— Не за комнату, господин, и не на год.

— Я не понимаю тебя, говори яснее.

— Мне нужны пятьдесят пиастров, я предлагаю вам взамен за эти деньги весь дом и навсегда.

Жан-Давид задумался.

— Пойдем, ты мне его покажешь, твой дом.

Пятьдесят пиастров за полное обладание домом — сумма ничтожная. Что-то в этой истории не так, естественно, подумал Жан-Давид и пожелал проверить, что именно.

Он был почти уверен в том, что увидит крытую соломой мазанку с плетеными стенами, с низкою дверью и даже без окон, но ошибся.

Дом выглядел вполне пристойно. В таких здесь, на Тортуге, жили мелкие чиновники, небогатые торговцы, то есть вполне приличные люди.

— Пятьдесят пиастров? — усмехнулся Жан-Давид.

— Да, господин, да, но только деньги мне нужны не позже завтрашнего утра. Раннего утра.

Покупатель поиграл пальцами на эфесе шпаги.

— Послушай, приятель, может быть, прекратишь изображать из себя сумасшедшего и объяснишь, в чем тут дело? Может, тут нечисто, может, дом принадлежит не тебе, может…

Седой Роже замахал руками:

— Дом в полном порядке, спросите у соседей, все бумаги мы сможем оформить в канцелярии губернатора хоть сегодня. Я бы продал дом кому-нибудь из тех, кого знаю, но те, кого я знаю, не обладают такими деньгами. Пятьдесят пиастров — маленькая плата за дом, но не у всякого они лежат в кармане.

— А почему этих пиастров тебе нужно именно пятьдесят? Ты проигрался в кости?

— Что вы, господин, я не играю в кости.

— Тогда в чем дело? У меня есть пятьдесят пиастров, но я не выну их из кошелька, пока не узнаю, для чего они тебе нужны.

Роже понурился:

— Вы любопытны, господин, но у меня нет другого выхода, и я расскажу. Я должен выкупить одного человека. Завтра его продают в рабство.

— Ах, вот оно что. Кто этот человек?

— Его зовут Моисей Воклен, он великий человек. Я знаю его двадцать лет. Представляете, двадцать лет! Я проплавал с ним двенадцать лет, вы представляете, господин, двенадцать!

В глазах негра загорелся необъяснимый огонь, в речи появилась непонятная страсть.

— Ну двенадцать, и что?

— Как что, господин, как что?! Я проплавал с ним двенадцать лет, весь свой срок, — и остался жив. Посмотрите. — Роже стащил через голову полотняную белую рубаху и предъявил на обозрение иссеченную разнообразными рубцами спину. — Видите, господин, это он, он!

— Моисей Воклен?

— Да, он, это он!

— А, — усмехнулся покупатель, — я понял тебя. Ты хочешь его купить, чтобы сделать своим рабом. Ты хочешь с ним сделать то, что он сделал с тобой.

Роже снова покачал седой головой:

— Вы господин, но вы неумный господин. Я плавал с ним…

— Это я понял, на галере ты был гребцом, правильно?

— А он был надсмотрщиком. Я галерный раб, он надсмотрщик. Я ворочал весло, а он ходил над нами с плетью.

— Он бил тебя?

— О да, но как было этого не делать?

— То есть? — удивился Жан-Давид.

— Если никого не бить, галера не поплывет. Я был раб, и он бил меня. Но на галере есть рабы и… рабы. А сверх этого еще рабы. Одни сидят внизу, они плохие рабы. Им дают гнилую рыбу, похлебку из гороха и воды, хлеб без вина, и они спят на собственных нечистотах. Они не стараются и скоро умирают, потому что их сильно бьют за то, что они не стараются. Но есть другие рабы, им дают бобовую кашу, дают полфунта мяса, но хлеб им все равно дают без вина, даже когда нужно плыть быстро.

— Теперь я понял, — снова усмехнулся Жан-Давид, — ты сначала сидел в самом низу, но «старался»…

Роже просиял. Это счастье, когда тебя понимают.

— Я старался с самого начала, и я благодарен, что он это заметил и оценил. Я сидел в самом низу и чуть не умер, потом меня подняли выше, и я стал получать мясо, за это я стал стараться сильнее. А последние пять лет я плавал хорошо. Я получал и мясо, и кашу из бобов, и бутылку вина в день, мне разрешалось покрывать голову мокрой материей в жару. И это все благодаря ему. Когда я увидел его вчера на рынке, я заплакал. Нельзя допустить, чтобы такой человек, святой человек, попал на плантацию. Он пропадет там; ведь там бьют бамбуковыми палками по пяткам, если человек плохо работает.

Жан-Давид согласился с тем, что бывший надсмотрщик Роже человек незаурядный. Настолько незаурядный, что с ним имеет смысл познакомиться.

Утром он отправился вместе с бывшим галерным рабом выкупать его бывшего надсмотрщика.

В облике Моисея Воклена не было ничего сверхъестественного. Крупный лысеющий дядька с толстым красным носом. Тогда на нем еще не было следов сабельного ранения, зато были уже следы неумеренного употребления спиртного. До того как попасть на галеры, он трудился сборщиком налогового ведомства его величества в Пикардии. Судя по всему, большую часть налогов он собирал не в карман короля, а в свой собственный. Такое поведение рано или поздно начинает раздражать. Кончается все галерами.

Глаза у Воклена были хитрые и грустные одновременно. Ему не хотелось на плантацию сахарного тростника, но втайне он надеялся, что и там ему удастся стать кем-то вроде надсмотрщика.

Нельзя сказать, что он слишком уж понравился Жану-Давиду, по крайней мере не настолько, чтобы платить за него свои собственные деньги. Он щедро позволил верному галерному рабу расплатиться за освобождение любимого мучителя собственным домом.

Все закончилось тем, что новый владелец дома на окраине города разрешил старинным друзьям поселиться под его крышей. Для чего это было нужно синеглазому беглецу с Эспаньолы, не знал никто. Возможно, в то время не знал и он сам. А может, и знал.

Воклен, несмотря на свой солидный возраст, не задумываясь встал в подчиненное положение по отношению к бывшему буканьеру. Спокойно, не задавая лишних вопросов, выполнял его мелкие поручения,

Подражая Воклену, точно так же стал вести себя и Роже. Таким образом, сама собой у Жана-Давида появилась маленькая, но, кажется, преданная команда.

 

Глава шестая

Высокий человек в черном сюртуке, в черной шляпе без плюмажа, низко надвинутой на брови, не торопясь и временами оглядываясь, шел по пустынной улочке в районе невольничьего рынка.

В притропических странах укладываются спать сразу после того, как закатывается светило, если только нет повода попраздновать. Нынешний день был непраздничным.

Из-за стен доносилось позвякивание посуды, попахивало дымом очагов, хриплые голоса тянули, как бы нехотя веселенькую песенку.

Могилу мне выройте глубокую и сухую,

Гроб сколотите длинный и узкий.

В те времена оптимистический взгляд на вещи был широко распространенным явлением.

Человек в черной шляпе в очередной раз оглянулся.

По улице проскакал всадник в развевающемся плаще. После себя он оставил медленно оседающее облако пыли. Над городом и морем бесшумно клубилось и другое облако — звездное. Но созерцание его не способно было вызвать потрясение в душе ночного прохожего.

Проскакал еще один всадник, что вызвало столкновение двух пылевых лавин.

Надвинув шляпу на глаза еще ниже, Жан-Давид решительно пошел дальше вдоль белой призрачной стены негритянского сарая. Вряд ли тот, кто решил бы за ним следить, стал бы усаживаться на коня и носиться во весь опор по улицам. Так он подумал. Целью его путешествия был небольшой каменный, уединенно стоящий домик. Ставни его оказались закрыты, но сквозь щели можно было рассмотреть мерцание огня.

Последний раз оглянувшись, Жан-Давид постучал. Дверь отворили быстро, но явившегося гостя встретили удивленным вопросом:

— Кто вы?!

Жан-Давид ответил вопросом на вопрос:

— Вы Фабрицио из Болоньи?

— Да, но я вас не ждал. Вернее, ждал не вас, я…

Решительный гость мягко, но сильно толкнул длиннобородого старика в грудь и вслед за ним проник в его жилище.

Через несколько секунд гость и хозяин сидели в довольно обширной комнате, напоминающей собой нечто среднее между библиотекой и химической лабораторией.

Или алхимической.

Хозяин, примерно шестидесятилетний старик в высоком шерстяном колпаке, замусоленном одеянии до пят, чем-то напоминающем церковную одежду (только не чистотой), удивленно глядел на рослого, синеглазого, сосредоточенного мужчину, вооруженного шпагой и сидящего в позе человека, которому эту шпагу ничего не стоит пустить в ход.

Вооруженный гость с интересом оглядывался. Позолоченные корешки, подставки для книг, бутыли, покрытые пылью, тигли для раздробления минералов, холодное жерло печи, где, по всей видимости, разогреваются хитроумно составленные смеси. Вдоль стен натянуты веревки, увешанные пучками засушенных трав.

— Я очень обрадовался, узнав, что вы здесь, — сказал Жан-Давид, не глядя на хозяина. — Такая удача здесь, на краю света, натолкнуться на такого ученого. Мне рассказывали про вас. И знаете кто?

— Нет, — облизнул пересохшие губы ученый.

— Один французский барон. Он жил неподалеку от Ревьера, слышали о таком?

— Нет.

— Жаль.

— Я, знаете ли, давно из Старого Света.

— Что же вас заставило отправиться в такую даль в таком возрасте?

Ученый поправил свой колпак. Он все никак не мог понять — нужно ли ему продолжать бояться этого странного посетителя или нет. Поэтому говорил неуверенно, все время сглатывая слюну.

— Род моих занятий и интересов таков, что только здесь я мог надеяться найти те компоненты, те травы и минералы, которые позволили бы мне завершить главное дело моей жизни. До меня доходили рассказы о невероятных богатствах здешней фауны.

— Ну и как, вы отыскали свой философский камень?

— Я ищу не философский камень… — начал было Фабрицио из Болоньи, но, натолкнувшись на внезапный пронзительный взгляд гостя, осекся.

— Тогда, может быть, эликсир бессмертия?

— Вряд ли, знаете, это достижимая цель. Мои устремления не идут так далеко.

— Вы ведь врач?

Отблеск нового испуга мелькнул в глазах итальянца. Он смущенно погладил бороду:

— Я иногда практикую, ибо есть у меня и врачебный диплом. Но не это является основным содержанием моих занятий. Я даже в канцелярии губернатора не стал регистрироваться в этом качестве.

— Знаю, поэтому и затратил на ваши поиски столько времени.

— Вы же говорите, что услышали обо мне случайно? — подозрительно и одновременно затравленно сказал ученый муж.

— Не ловите меня на противоречиях в моих словах. Не за этим я сюда пришел.

— А зачем?

Жан-Давид улыбнулся.

Обезоруживающая улыбка вооруженного человека.

Старик Фабрицио облегченно вздохнул. Наверное, можно не бояться этого молодого наглеца. Обыкновенный фат, для которого самое главное — произвести впечатление. Таких полно. И не только здесь на Тортуге.

— Я, разумеется, вас осмотрю. Вы должны понять мою сдержанность, после последних событий в нашем городе звание врача стало, как бы это сказать поточнее…

— Не будем тянуть, давайте приступим к делу. Мне раздеться прямо здесь?

— Нет, нет, здесь я ставлю опыты, здесь в известной степени, как бы это выразиться, нечисто.

— Что вы такое говорите, доктор?! — усмехнулся весело Жан-Давид.

Ученый смущенно покряхтел:

— Будем считать, что это игра слов.

— Будем.

Застегивая свой сюртук после осмотра, Жан-Давид внимательно смотрел в лицо врача.

Оно было озабоченным. Пациенту явно это выражение не нравилось.

— Вы расстроены так, будто рассчитывали обнаружить пару копыт у меня вместо ног и не обнаружили.

— Что вы говорите? — выходя из состояния задумчивости, спросил врач.

— Это я еще шучу. А узнать я хочу всего лишь одно — у меня есть надежда?

Фабрицио из Болоньи опустил голову и все десять алхимических пальцев зарыл в серую паклю бороды.

— Понятно.

Жан-Давид прошел в лабораторию.

Старик последовал за ним.

— Теперь поговорим о гонораре, доктор.

Тот замахал руками:

— Что вы, что вы, как я могу брать деньги с человека, которому не могу помочь?

По лицу пациента поползла змеиная улыбка.

— Вот вы и проговорились. Пока вы молчали в ответ на мои вопросы, я еще…

Фабрицио из Болоньи тяжело вздохнул.

— Чтобы закончить наш разговор, я все-таки назову вам имя человека, который мне о вас рассказывал. И вы поймете, в какую неприятную историю попали.

— Я не понимаю вас.

— Думаю, что уже понимаете, только не до конца. Так вот, восхищенно мне рассказывал о ваших опытах некто барон де Латур-Бридон. Помните о таком?

Даже в полумраке «нечистой» лаборатории было видно, как сильно и как внезапно побледнел старик.

— Вы знали барона?!

— К счастью или к несчастью. Пока не решил.

— И чем же, вы считаете, это должно обернуться для меня? Я попытаюсь вам помочь. Бывают исключения из правил. Я приложу все свои силы. Иногда я делаю чудеса, настоящие врачебные чудеса. В Новом Свете нет лучшего врача, нет человека, который бы лучше меня разбирался в строении человеческого тела. Шанс всегда есть, тем более при вашем телосложении, при вашем…

Все эти слова Фабрицио из Болоньи говорил, отступая шаг за шагом назад, становясь на колени и не сводя глаз с мутно поблескивающего лезвия в руке Жана-Давида.

Врач и пациент поменялись местами. Когда врач не в состоянии спасти, его самого лишают жизни.

В самый последний момент сцена казни незадачливого медика усложнилась.

Послышались приближающиеся к дому шаги.

В душе старика уже появилось что-то похожее на надежду, но сразу вслед за этим лезвие вонзилось в его грудь.

Старик осел на пол, не издав ни звука.

Убийца бросился в сторону комнаты, где производился его осмотр. Там он видел дверь, которая, судя по всему, должна была выводить на улицу.

Хорошо, что в доме нет никого из слуг.

Когда мстительный пациент открывал дверь наружу, неведомый посетитель как раз открывал дверь внутрь, в лабораторию. Пока он сообразит, в чем дело, пока поднимет шум, пока сбегутся те, кто этот шум услышит…

Так примерно разворачивались мысли Жана-Давида, но внезапно их благополучное развитие пресеклось. Убийца понял, что не сможет незаметно и беспрепятственно покинуть ограду алхимического дома.

Почему?!

По улице, ведущей к воротам, бежало несколько человек с криками и факелами.

К этим крикам добавился истошный, срывающийся крик человека, только что ворвавшегося в дом.

Что происходит?!

Не могла помощь появиться раньше, чем прозвучит крик о помощи!

Надо было что-то делать.

Топот ног по пыльной улице приближался, еще мгновение — и они застанут его с окровавленным кинжалом во дворе дома, где произошло убийство.

Да! Первым делом избавиться от ножа.

Отразив свет нескольких звезд, орудие убийства, вращаясь, улетело куда-то в сторону набережной.

А дальше — вот что!

Жан-Давид выхватил из ножен шпагу и кинулся обратно в жилище убитого им Фабрицио из Болоньи.

Ворвавшиеся через несколько секунд вслед за ним стражники увидели душераздирающую картину: труп бородатого старика на полу, высокого человека в черном сюртуке и со шпагой в руке и рыдающего у него на груди Анджело, пятнадцатилетнего губернаторского сына, последние несколько месяцев бравшего уроки латыни у знаменитого ученого, чтобы в образованности ни в чем не отстать от своей сестры.

Ввиду того что по городу в последнее время прокатилась серия загадочных убийств, его высокопревосходительство губернатор приказал своему сыну отправляться на вечерние уроки только в сопровождении стражников. Умного и резвого подростка раздражала медлительность пропахших прокисшим пивом латников, постоянные разговоры о повышении или задержке жалованья, их привычка хватать всех проходящих мимо женщин за те места, к которым, как считал Анджело, нельзя прикасаться без благоговения. Этому учили его рыцарские романы, составлявшие большую часть его с сестрой совместной библиотеки.

Так вот в этот раз пышущие не полностью переваренным алкоголем вояки надоели ему сверх обычного, и он веселым галопом бросился к дому любимого учителя, чтобы застать там ни много ни мало его труп.

— А где же убийца? — спросил самый быстро соображающий из стражников, оглядевшись.

Анджело оторвал от груди спасителя заплаканное лицо и крикнул срывающимся детским голосом, что убийца убежал через дальнюю дверь, что он собственными ушами слышал его шаги с той стороны дома, что если бы не этот господин и так далее…

Именно в таком виде эта история была передана господину де Левассеру. Он долго сидел, выкатив большие, красные, хотя и умные глаза, не зная, что сделать сначала: прийти в ярость по поводу того, что загадочный убийца все еще не пойман, или испытать чувство огромной благодарности к человеку, который, судя по всему, спас от гибели его единственного сына. Без сомнения, ведь если бы этот господин — как его? ах, его даже неизвестно как зовут! Так вот, не подоспей он вовремя, убийца заколол бы и Анджело, чтобы избавиться от свидетеля.

Завтра же утром доставить сюда этого человека!

Что о нем еще известно? Ах, только слухи, ну и каковы же они?

Застрелил сына губернатора Эспаньолы? Один бился против целого отряда, да еще и результата такого добился! И он до сих ни разу не приглашен «ко двору»?!

Да, господин де Левассер носил голландское белье с кружевами, расчесанный бристольскими мастерицами парик, его башмаки из кожи анаконды украшены пряжками в виде махаонов, крылья которых на манер утренней росы усыпаны алмазной крошкой; да, его дети знают латынь и по утрам мочатся в сосуды из севрского фарфора, но он не забыл, что сам когда-то был простым искателем удачи в пучине житейских морей, поэтому не надо ему говорить, что это простой буканьер, не надо!

Утром следующего дня Моисей Воклен постучал стеком для верховой езды в бамбуковую занавеску, закрывавшую вход в спальню Жана-Давида Hay.

— В чем дело? — донесся оттуда немного недовольный вопрос.

Самодовольно почесывая волосатую грудь, мягкосердечный надсмотрщик сказал фразу, которую спустя несколько десятков лет другой слуга повторил другому господину:

— Вставайте, вас ждут великие дела.

У лысого толстяка были все основания так думать, ибо за спиной у него стояла целая парадная депутация, высланная благодарным господином де Левассером для официального изъявления самых лучших чувств в адрес неизвестного героя.

 

Глава седьмая

— Почему вас это удивляет, дорогой месье…

— Олоннэ.

Губернатор и его гость стояли на зеркально поблескивающем полу посреди большой залы, стены которой были украшены гобеленами, зеркалами и невероятной изысканности подсвечниками. Его высокопревосходительство обеими руками тряс протянутую для приветствия загорелую руку спасителя

— Держу пари, вы скажете, что удивлены тем, как я легко сократил дистанцию, которая нас якобы разделяет. Губернатор зовет в гости простого буканьера, какой кошмар, а?!

Олоннэ сдержанно кивнул:

— Да, я хотел сказать что-то в этом роде.

— И слукавили бы. Неужели вы думаете, что сердце такого человека, как я, будь я хоть губернатор, хоть сам господин кардинал, может быть закрыто для благодарности?

Одетый в чопорно черные одежды гость вежливо поклонился. Вежливо и сдержанно, как бы давая понять, что в прежней жизни у него была возможность узнать, что такое хорошие манеры. Но господин де Левассер не оценил этого намека.

— Но, должен вам заметить, сколь бы сильным ни являлось чувство благодарности, намного сильнее другое чувство, свойственное всякому человеку. Угадайте какое?

— Я плохой предсказатель. И плохой угадчик.

— Лю-бо-пыт-ство!

— Любопытство?

— Именно! Да, я очень хотел приблизить к себе и вознаградить спасителя своего сына, но еще сильнее я желал поглядеть на того, кто застрелил сына дона Антонио де Кавехенья. Понимаете?

Лицо гостя заметно помрачнело.

— Вы прямо какой-то специалист по губернаторским сыновьям. Одного убиваете, другого спасаете. Вы что-то вдруг сделались невеселы, что с вами, любезный друг?

— Честно признаться, ваше высокопревосходительство, я надеялся, что эта история, я имею в виду, разумеется, историю с сыном губернатора Эспаньолы, не получит широкого распространения, я…

— А она получила! — весело захохотал господин де Левассер, и его красные щеки затряслись. — Ладно, ладно, не впадайте в меланхолию. Как говаривал мой отец, не будь дураком, не думай слишком много. Сейчас я представлю вас своему семейству.

Губернатор показал, куда пройти.

— Супруга моя скончалась тому лет, наверное, уже восемь, так что главным воспитателем моих детей стал я сам. И вы знаете, пришел к выводу, что дети, воспитанные отцами, — это самые лучшие дети.

— Заранее с вами согласен.

— Пытаетесь сказать мне любезность? Если так, то правильно делаете. Я это люблю. Допустимо даже некоторое количество лести. Знаете, я размышлял над этой проблемой.

— Какой, ваше высокопревосходительство?

— Проблемой лести.

Они шли по анфиладе небольших комнат, гулко щелкая каблуками по полированному паркету.

— Так вот к какому выводу я пришел. Людям льстит не то, что, собственно, заключено в льстивых словах, а то, что их считают достойными лести. Каково? Хорошо понято?!

Олоннэ не успел ничего ответить. Они вошли в ту комнату, что являлась целью путешествия. Комната эта была украшена еще богаче, чем те, безусловно богато убранные помещения, через которые недавнему буканьеру пришлось проследовать. Здесь помимо все тех же гобеленов, зеркал, портьер, стульев с золочеными спинками имелось несколько огромных музыкальных струнных инструментов. Олоннэ такие видел впервые и, естественно, не знал, что они называются арфами.

Но даже не арфы были главным украшением комнаты.

— Женевьева, — сказал его высокопревосходительство, расплываясь в беззащитной улыбке любящего отца. — Женевьева, позволь представить тебе господина Олоннэ. Это тот самый человек, что пришел на помощь нашему сорванцу Анджело.

Девушка была красива, это Жан-Давид признал сразу. Он инстинктивно подобрался, как это делает каждый мужчина при появлении существа женского пола, заслуживающего хоть какого-то внимания.

Да, красива и умна.

Он сделал этот вывод всего лишь из того, как она к нему подошла. До того, как она произнесла хотя бы одно слово.

Женевьева осторожно, неакцентированно приподняла руку, не уверенная в том, известно ли эспаньольскому буканьеру, что руку дамы, приподнятую при знакомстве, принято целовать. Ей не хотелось его обижать, если ему неизвестны подробности куртуазного обхождения.

Жан-Давид наклонился и коснулся смуглой кожи сухими губами.

Женевьева решила, что этот буканьер не совсем буканьер.

— Очень рад, мадемуазель.

— Так это вы спасли моего брата? — спросила мадемуазель де Левассер, безумно досадуя на себя за то, что ей не пришло в голову ничего, кроме этого банального вопроса.

Гость мягко улыбнулся, развел руками и сказал, что отнюдь не считает свой поступок античным подвигом.

Женевьеву разозлило это спокойное великодушие. Глаза ее слегка сузились.

— Скажите, а что вы сами-то делали в столь поздний час в столь подозрительном месте?

Жан-Давид не желал подобных вопросов, но был вполне к ним готов.

— Я искал врача. Мне сказали, что Фабрицио из Болоньи знаменитый лекарь.

— Будь он даже не очень знаменит, другого на острове сейчас все равно нет, — вмешался в разговор губернатор, озабоченно покусывая пухлую верхнюю губу, — а ведь было трое.

Жан-Давид только кивнул в подтверждение этих слов.

— Вот вы скажите мне, месье Олоннэ, кому это могло понадобиться убивать всех наших лекарей, а?

— Представления не имею.

— И главное зачем?!

— Тем более.

— А вы тяжело больны, месье Олоннэ? — поинтересовалась Женевьева.

— Нетяжело. У меня бывают приступы лихорадки — последствие моего пребывания на Эспаньоле. Тамошний климат оставляет желать много лучшего.

Его превосходительство терпеть не мог разговоров о болезнях.

— Не знаю, какой там климат, вряд ли он сильно отличается от нашего, а вот какую баранину нам сегодня подадут… — Он профессионально чревоугодническим движением закатил глаза и слегка закинул голову. — Приходите, месье Олоннэ, обедать. Общество соберется хоть и обычное, но приличное. Капитан порта, господин настоятель. Господин Дешам, господин Лизеразю, наши денежные мешки. Кто-то из плантаторов, это неизбежное зло. Офицеры… Да, будет одна замечательная фигура! — оживился к концу списка приглашенных его высокопревосходительство.

— Кого ты имеешь в виду, папа?

— Капитан Шарп, — торжественно провозгласил губернатор, — победитель и герой. Сегодня утром он пришвартовался у моего причала. Давно я не слышал, чтобы кому-нибудь так здорово удалось проучить этих испанских свиней.

Жан-Давид бросил быстрый взгляд на мадемуазель, ему не удалось понять, какое на нее произвело впечатление известие о предстоящем визите «героя-победителя».

Как и следовало ожидать, капитан Шарп, высоченный и неимоверно кудрявый ирландец, оказался в центре внимания этим вечером. В этом, впрочем, не было ничего удивительного. Что может быть интереснее молодого тридцатилетнего рыцаря, только что вернувшегося с победного сражения с всеми ненавидимым драконом?

После обеда, сколь изысканного, столь же и длинного, гости переместились в комнату, уставленную струнными украшениями. Здесь Жан-Давид, скромно промолчавший весь обед, счел возможным обратиться к хозяйке «салона» с вопросом:

— Может быть, вы сыграете нам, мадемуазель?

— Нет.

— Почему же? Мне думается, что не только я в своих лесах, но и господин Шарп среди своих волн не имел возможности наслаждаться хорошей музыкой.

Капитан просверлил зеленым глазом лезущего не в свое дело господина в черном. Откуда он взялся, похожий на мелкого чиновника дуралей? Неужели не понимает, что вся публика переместилась в эту комнату только для того, чтобы послушать во всех подробностях рассказ о захвате испанского галиона, а не дребезжание расстроенной арфы.

Жан-Давид прекрасно понимал, что раздражает ирландца, и был чрезвычайно этому рад.

Но Женевьева не поддержала его игру.

— Я не сыграю вам не потому, что не хочу, а потому, что не умею, — просто сказала она.

— Вы же учились…

— Но не научилась. Лучшая музыка для меня — это хлопанье парусов и журчание воды в шпигатах.

Жан-Давид поклонился и отступил на полшага.

Капитан Шарп ухмыльнулся и подкрутил ус.

Женевьева заметила и то и другое. Второе движение ее здорово разозлило. Что касается первого — ладно, решила она, позже надо будет все обдумать.

Гости между тем расселись.

Жан-Давид поместился в самых дальних рядах. Несмотря на то что его высокопревосходительство самым жарким образом рекомендовал его гостям, он понимал, что остается для всех фигурой вполне второстепенной, если не ничтожной.

Капитан Шарп начал говорить.

Сначала его рассказ струился подобно ручейку, зародившемуся в горах, постепенно он набирал силу, креп, превращался в мощный и бурный поток. В момент описания основных событий он напоминал тропический ураган, которому никто и ничто не способно противостоять.

Суть дела была достаточно проста. Шарп взял в долг немного денег у господина де Левассера, снарядил на эти деньги средних размеров двадцатишестипушечное судно и вышел в море, движимый одной целью — местью испанцам. Вопрос — за что? — был в этой ситуации неуместен.

В течение примерно месяца он курсировал от Кубы до Пуэрто-Рико в надежде перехватить богатый испанский корабль.

Надо сказать, что не одного Тома Шарпа чувство мести толкало на эту дорожку, но далеко не всем удавалось это чувство удовлетворить.

Капитану Шарпу повезло.

— Мы увидели возле острова Дель-Риос большое трехмачтовое судно. Я крикнул своему помощнику, чтобы положили руль к ветру и принесли мне мою подзорную трубу. Достаточно оказалось одного вооруженного взгляда, чтобы понять: это испанец.

Дамы прижали свои веера к восхищенно полуоткрытым ртам, капитан снисходительно затянулся дымом из своей длинной пенковой трубки.

— Мы подняли все паруса, и началась погоня. Очень скоро стало понятно: им не уйти.

— Почему? — пожирая капитана глазами, спросила жирная супруга господина Лизеразю. На бородавке, примостившейся в районе переносицы, у нее блестела капля влюбленного пота.

— Мне кажется, они долго не очищали дно своего галиона, оно все обросло ракушками, это сильно замедляет ход.

Еще одна вдумчивая затяжка.

— Итак, мы их настигали. Я приказал сделать предупредительный выстрел из носового орудия и предложил им лечь в дрейф. И что бы вы думали?

— Что?! — спросило сразу несколько голосов.

— Они послушались. Тогда я отдаю приказ абордажной команде отправляться на нос, вхожу в кильватерную струю. По тому, как они ведут себя, ясно, что сопротивления не будет. Они даже не потрудились открыть орудийные порты! Тогда я выхожу из кильватерной струи и, держа галион под прицелом орудий левого борта, спускаю две большие шлюпки. В них усаживается абордажная команда. Я приказываю сделать два предупредительных выстрела в настил по верхней палубе. Испанцы, собравшиеся на шкафуте, побросали мушкеты и повалились как попало. Абордажная команда без единого выстрела поднимается на борт. Я прибыл на третьей шлюпке. Испанец, вы не поверите…

— Поверим! — воскликнула мадам Лизеразю.

— …Сам вручил мне свою шпагу. Сам! Но что шпага, для этих свиней главное не шпага, не честь, для них самое главное — денежный ящик. Денежный ящик, вот их сердце! Так вот, господа, этот испанец отдал мне, безропотно и даже с поклонами, ключ от корабельного денежного ящика. Я тут же его отправил к себе на борт. Там было семь тысяч песо.

— А груз? — поинтересовался практичный господин де Левассер.

— Груз? Я осмотрел его, разумеется. Олово в слитках, пять тысяч фунтов, такие серые прямоугольники. Чтобы перегрузить его, нам бы потребовалось полдня. Да и в случае столкновения с судами береговой охраны Эспаньолы нам с такой тяжестью в трюме не скрыться бы.

— Да, как говорят бретонские пастухи, овчинка выделки не стоит, — согласился губернатор.

И тут из задних рядов раздался голос бывшего буканьера:

— Какого, вы говорите, цвета были эти слитки?

Публика недовольно зашевелилась, стараясь разглядеть спрашивающего.

— Что вы сказали? — рассеянно переспросил капитан Шарп. Он считал эту черную чиновничью крысу уже окончательно побежденной на фронте борьбы за сердце прекрасной Женевьевы, поэтому мог позволить себе некоторую рассеянность.

— Я прошу вас сказать, какого цвета были слитки.

Капитан затянулся горьким дымом.

— Серого.

— Они сказали, что это олово?

— Так было указано в сопроводительных бумагах. По-испански я читаю так же неплохо, как и в сердцах людей, — усмехнулся кудрявый ирландец. Он уже понял, что с этим синеглазым негодяем придется сегодня схлестнуться еще раз, и начал настраиваться на повторную победу.

— Думаю, что вы совершили большую глупость, поверив тому, что испанский капитан сказал вам на словах, и тому, что было написано в его бумагах.

Капитан Шарп набрал в грудь побольше воздуха, пытаясь сдержаться. Он еще не решил, каким именно способом истребит этого мерзавца, но мысленно подбирал оскорбления и проклятия, с которых начнет это дело.

Присутствующие оцепенели, отчасти от немыслимой наглости человека в черном, отчасти от того, что пытались представить, в какую именно форму выльется гнев победителя испанцев.

В наступившей тишине слова Жана-Давида прозвучали особенно отчетливо и оскорбительно:

— Они вас обманули. Галион был гружен не оловом, а серебром. Пять тысяч фунтов серебра в слитках! Они просто покрасили их серой краской. Теперь вам понятно, почему испанцы не сопротивлялись? Эти семь тысяч песо, что вы нашли в денежном ящике… — Жан-Давид громко рассмеялся, не закончив речь, заканчивать которую не имело смысла, настолько все было очевидно.

— Вы хотите сказать, месье, не имею чести знать вашего имени…

— Олоннэ.

— Вы хотите сказать, что меня провели как последнего идиота?!

— Вы сами произнесли эти слова.

— И вы думаете, что вы останетесь в живых после того, как подобные слова в мой адрес произнесены? Не важно, кем именно, вы так думаете?!

Жан-Давид пожал плечами:

— Право, странно. Вы обзываете себя идиотом, а отвечать за это предлагаете мне.

— Не увиливайте! — Капитан Шарп с шипением вытащил из ножен свою шпагу.

Жан-Давид посмотрел на Женевьеву. Кажется, в ее глазах читалось что-то похожее на любопытство. Ну что ж, хотя бы это.

Олоннэ тоже вытащил свою шпагу.

Капитан Шарп решительно шагнул ему навстречу.

Публика торопливо, но без особого шума и страха жалась к зеркальным стенам. Зрелище предстояло скорее интересное, чем страшное. А госпожа Лизеразю так и сама была готова вцепиться в горло наглецу со сросшимися у переносицы бровями.

Решительно приближаясь к занявшему соответствующую фехтовальную позицию противнику, капитан Шарп обрушил одну из арф. Она упала, прозвучав громко и возмущенно.

Словно пробужденный этим звуком, вступил в дело его превосходительство губернатор. В голове у него была путаница. С одной стороны, он все еще считал Тома Шарпа, удачливого и добычливого морехода, своим потенциальным зятем, с другой стороны, стал уже сомневаться в том, настолько ли удачлив и добычлив этот Том, чтобы отдавать ему свою единственную дочь. Из его бездонной практической памяти всплыл случай, напоминающий историю с перекраской серебра в олово.

Прав или не прав господин Олоннэ в своих обвинениях, находясь сейчас в этом зале, решить было невозможно, тем более что испанец, способный разрешить этот спор, был теперь вне досягаемости. Одно оставалось несомненно: следовало помешать назревавшей дуэли.

— Прекратите! Прекратите немедленно, господа!

Зычный голос губернатора отрезвил всех.

Капитан Шарп остановился, свирепо дыша.

Губернатор обратился к Олоннэ:

— Вы бросили слишком обидное обвинение в адрес моего гостя капитана Шарпа. Но дело даже не в его обидности, дело в его недоказуемости.

— Что же делать, ваше высокопревосходительство, если я уверен, что прав?

— Как бы там ни было, вы должны ответить за оскорбление! — рявкнул Шарп.

Господин губернатор на секунду задумался и принял решение, в котором сказалась вся его государственная мудрость.

— От того, господин Олоннэ, что вы, скажем, убьете господина Шарпа, олово в трюме испанского галиона не превратится в серебро. От того, что вы, господин Шарп, убьете господина Олоннэ, подозрение в том, что вас обвели вокруг пальца, не рассеется.

— Что же делать? — растерянно спросил капитан Шарп.

— Вам — ничего особенного. Продолжайте заниматься тем, чем занимались до сих пор. Только один совет: если вам сдастся без боя еще один галион, груженный оловом, попробуйте соскоблить краску хоть с одного слитка.

Ирландец покраснел и насупился.

— С вами дело сложнее, господин Олоннэ. Вам надлежит доказать, что все, что вы только что утверждали в адрес капитана Шарпа, может иметь место.

— То есть, ваше высокопревосходительство?

— Вам надлежит отправиться в плавание и найти еще один испанский галион с перекрашенным серебром.

Ноздри Олоннэ задрожали, а щека едва заметно дернулась, но тем не менее он поклонился.

Господин де Левассер заметил взгляд, брошенный бывшим буканьером в сторону Женевьевы. Учителей танцев он за мысли, которые читались в подобных взглядах, заковывал в кандалы, спасителю своего сына он счел возможным предложить более мягкое наказание.

— Судя по вашему поклону, вы принимаете мои условия.

Олоннэ поклонился еще раз.

— Я понимаю, что мои условия не из легких, но что делать, если моим Богом является справедливость и других я вам предложить не могу. И все же вам я сделаю одно послабление.

Бывший буканьер посмотрел на губернатора из-под сдвинутых бровей. Ничего хорошего он не ждал, тем не менее сохранил спокойствие.

— Предложенное мной предприятие трудноосуществимо при наличии одной лишь шпаги и решительного характера. Поэтому я ссужу вас деньгами на оснащение такого же примерно корабля, какой был у господина Шарпа. Это будет продолжением дела справедливости, согласитесь, господа.

Публика одобрительно загудела.

— Отправляйтесь себе, плавайте, ищите галион с грузом перекрашенного серебра. Или, если хотите, золота.

Общий хохот.

— И вот, когда вы докажете, что подобные случаи бывают, тогда я разрешу вам скрестить шпаги с господином Шарпом. Можно даже и в этой самой гостиной.

Господину Олоннэ оставалось только поклониться. И он сделал это.

 

Глава восьмая

После смерти сына образ жизни его превосходительства дона Антонио де Кавехенья несколько изменился. Раньше он был большим любителем жизни публичной, почти карнавальной, теперь же замкнулся и переехал из своего дворца в центре Санто-Доминго в небольшой загородный дом. Большую часть времени он проводил в пышном тропическом саду, фактически в полном уединении, общаясь с миром через своего секретаря Альфонсо Матурану, тихого, исполнительного человека, вывезенного господином губернатором из метрополии. Он доставлял дону Антонио корреспонденцию, составлял список аудиентов, решал, кого захочет принять его высокопревосходительство, а кому следует потомиться в ожидании встречи.

Даже фигуры вполне официальные, такие, как командор крепости Санто-Доминго дон Ангерран де ла Пенья, главный податной инспектор и алькальд , часто возвращались от ворот губернаторского сада ни с чем. Им приходилось удовлетворяться сообщением сеньора Альфонсо, что его высокопревосходительство не расположен к беседе.

Перед высокопоставленными чиновниками и состоятельными людьми, проживавшими на острове, замаячила перспектива попасть под власть заурядного письмоводителя. Что-то вроде ропота послышалось в гостиных Санто-Доминго. Временщичество, вещь достаточно распространенная в Европе того времени, готовилось пустить корни и на удаленной от европейских столиц, затерянной в пучинах океана Эспаньоле.

Так, по крайней мере, казалось виднейшим гражданам острова.

Выпив чашку шоколада, поправив кружевные манжеты, коснувшись локонов безукоризненного черного парика, его высокопревосходительство спустился по ступенькам, сложенным из белого ракушечника, на песчаную дорожку, только что увлажненную садовником.

И оказался в райском саду. У входа в этот сад его ждал в привычном полупоклоне сеньор Альфонсо. Он был одет, несмотря на жару, в серый, плотно застегнутый сюртук, на ногах у него были грубые шерстяные чулки и тяжелые башмаки из свиной кожи. В руках он держал большую сафьяновую папку с большой медной застежкой.

Проходя мимо него, дон Антонио спросил:

— Что с вами, Альфонсо? Давно не видел вас в таком возбуждении.

И это при том, что любой другой человек, посмотрев на секретаря, скорей всего, принял бы его за статую.

Не дожидаясь ответа, дон Антонио отправился по аллее тюльпанных деревьев к мраморной беседке в углу сада. Оттуда открывался великолепный вид на морские дали. Усевшись на широкую скамью и вперив в эти дали свой тяжелый, ничего не выражающий взгляд, губернатор негромко, без всякого нетерпения в голосе спросил:

— Что же вы медлите, Альфонсо? Я, между прочим, сгораю от любопытства.

Щелкнула застежка. Открылась папка. Явилась на свет длинная полоска пергамента, испещренная знаками, которые сразу рождали представление о каком-то шифре, тайной переписке, о чем-то особенно секретном.

— Это послание от сеньора Аттарезе.

Дон Антонио отреагировал: поправил локон на парике.

— Во-первых, он сообщает, что его предыдущий посланец был, очевидно, перехвачен, и если действительно перехвачен, то не иначе как ищейками господина де Левассера.

— Это чушь. Когда бы дело обстояло так, то сам наш проницательный господин настоятель давно бы уже болтался на какой-нибудь ветке. Ему бы сразу припомнили, что он именно католический священник.

— Совершенно с вами согласен, ваше высокопревосходительство.

— Что дальше?

— Теперь о предмете ваших особых… — Альфонсо пожевал губами.

— Перестаньте подбирать слова, Альфонсо, здесь нас некому подслушивать.

Секретарь поклонился.

— Слухи о том, что убийца вашего сына находится на Тортуге, подтверждаются. Он не просто там находится, он живет открыто. И это еще не все!

— Не все? Что же может быть сверх этого?!

— Он принят в доме у господина де Левассера. — Секретарь предупредительно замолчал, потому что по его представлениям, в этом месте должна была последовать вспышка губернаторского гнева.

Его высокопревосходительство, поражая воображение своего подчиненного, в ответ на это сообщение лишь прищурил глаза, сделав таким образом свой взгляд, посылаемый в морские дали, еще более пристальным.

— Вот, значит, как.

Альфонсо разочарованно пожал плечами, хотя этого от него не требовалось.

— Клянусь всеми святыми, долги их растут, и, когда я начну платить, они сами удивятся, как точно я вел их счета.

Дон Антонио, сказав эти слова, вовсе закрыл глаза.

— А что сеньор Аттарезе сообщает в ответ на наше предложение?

— Он пишет, что оно невыполнимо в тамошних условиях; имеется в виду ваше ему повеление подослать к господину Hay убийц.

— Что же там случилось такого на Тортуге? Там всегда было полно проходимцев, готовых за сотню пиастров мать родную зарезать, а не то что бывшего буканьера.

— Господин Hay стал на острове весьма приметной фигурой. Он прекрасный фехтовальщик и уже убил троих или четверых забияк, попытавшихся затеять с ним ссору…

— В моем предложении шла речь не о дуэли, если вы помните, — с отчетливым недовольством сказал его высокопревосходительство, — дон Педро, как, наверное, вы помните, тоже ведь погиб не во время рыцарского поединка. Ночь, плащ, пистолет… Что тут непонятного?!

Сеньор Альфонсо вздохнул, ему было неприятно, что он вызывает раздражение дона Антонио, но еще неприятнее было осознавать, что до конца этой процедуры далеко.

— Сеньор Аттарезе пишет, что губернатор Тортуги дал господину Hay средства для снаряжения каперской экспедиции. Значительные средства. Так что у этого новоиспеченного корсара появилась возможность набрать большую, сильную команду. Другими словами, вокруг него теперь вьется целая толпа телохранителей.

— То есть до этой кровавой гадины нет никакой возможности добраться, так? Этот хитрый итальянец, кажется, способен только на выдумывание объяснений, оправдывающих его полное бездействие. Не поленитесь, Альфонсо, прошу вас, в своем следующем письме сообщить сеньору Аттарезе, что, если так пойдет и дальше, мы будем вынуждены отказаться от его столь «ценных» услуг. А чем грозит ему разрыв наших отношений, он, надеюсь, не забыл. Хвост не вертит собакой, говорят в Галисии, и, по-моему, правильно говорят.

Сеньор Альфонсо не любил наглого итальянца, сделавшегося католическим священником на Тортуге, и с удовольствием направил бы ему письмо угрожающего содержания, но интересы дела требовали с этим повременить.

— Смею заметить, ваше высокопревосходительство, что сеньор Аттарезе не ограничивается в своем послании одними сетованиями, он пишет, что ему в голову пришел один довольно хитроумный план.

— Послушаем.

— Дело в том, что господин Hay, по всей видимости, произвел определенное впечатление на дочь губернатора Тортуги.

Дон Антонио резко обернулся к своему секретарю:

— Что-что?

— Сеньор Аттарезе предлагает, принимая во внимание вспыльчивый характер господина де Левассера и его трепетное отношение к мадемуазель Женевьеве так повести дело…

— …чтобы де Левассер посадил его в колодки на рыночной площади?!

— Что-то в этом роде, ваше высокопревосходительство.

Эта мысль очень развлекла и порадовала губернатора Эспаньолы. В самом деле, разве это не высший уровень коварства — убить своего личного врага руками врага своего государства?

— В этой истории замешан некий капитан Шарп…

— Не тот ли профан, что перепутал серебро с оловом? Так вы мне, кажется, сообщали?

— У вас прекрасная память, ваше высокопревосходительство.

Дон Антонио нахмурился:

— Что с вами, Альфонсо?

В глазах секретаря вспыхнул страх.

— Когда слуги начинают вам льстить слишком грубо, надо или менять службу, или менять слуг.

— Я не думал, я…

— Ладно, оставим это. А что касается этого Шарпа, он нам на благо подворачивается. Чем больше дураков в начале игры, тем больше трупов в ее конце.

Альфонсо не посмел восхититься вслух высказанной сентенций, хотя она очень ему понравилась.

Дон Антонио понял терзания секретаря, но не счел нужным их смягчать. Он просто спросил:

— Что-то еще?

— Именно, ваше высокопревосходительство.

— И опять интересное?

Альфонсо кивнул.

— Так докладывайте!

Из папки появился второй документ. Он имел более привычный вид, чем первый.

— Что это?

— Показания Горацио де Молины.

— Этот негодяй заговорил! Клянусь стигматами святой Клементины , я уже перестал на это надеяться.

— На это перестали надеяться даже тюремщики. Неделю назад по вашему повелению мы оставили его в покое, дабы затянулись самые болезненные раны и появилась возможность продолжать дознание должным образом. Дело в том, что он стал беспрестанно впадать в обморочное состояние и потерял столько крови, что…

Губернатор нетерпеливо махнул кружевным манжетом:

— Помню, помню.

— И вот сегодня утром, еще до того, как к нему приступил наш главный умелец Франсиско, еще до того, как разожгли печь, и еще до того, как в камере появились пыточные инструменты, Горацио заговорил.

— Он сказал, где находятся награбленные ценности?

— Нет, он сообщил кое-что более интересное.

Дон Антонио громко хмыкнул, чего с ним не случалось с момента получения известия о гибели сына.

— Что же может быть интереснее?!

Альфонсо помедлил еще буквально секунду, и его можно было понять, ибо в момент сообщения невероятного известия сообщающий как бы возносится над слушающими.

— Он сказал, кто ему помогал в его делах. И во время бегства из картахенской тюрьмы, и во время нападения на флотилию ловцов жемчуга.

— Всегда считалось, что это сделали лесорубы с Ямайки.

— Считалось, ваше высокопревосходительство. А на самом деле это совершил он, Горацио де Молина, и помогал ему в этом не кто иной, как его дядя.

— Имя, имя этого дяди!

— Ангерран де ла Пенья!

Дон Антонио не смог усидеть на месте. Он вскочил и стал нервно расхаживать по беседке.

— Бред сумасшедшего!

— Тюремщики тоже вначале подумали так же. Но он привел доказательства…

Губернатор нервно подергал острую свою бородку, почесал щеку — одним словом, в значительной части утратил облик высокородного благообразия.

— Какие, какие может представить доказательства разбойник с большой дороги, сидящий в подземной тюрьме, а?!

Альфонсо протянул сафьяновую папку своему господину и со вздохом сказал:

— Здесь они перечислены. На мой взгляд, дело совершенно ясное.

— Кого интересует ваше мнение, Альфонсо! Что там за доказательства?!

— Гербовые татуировки, изъятые при аресте фамильные медальоны. Наконец, адреса родственников, которые возьмутся подтвердить, что дело обстоит так, как утверждает разбойник.

Губернатор снова плюхнулся на каменную скамью. Было заметно, что настроение его из однозначно отвратительного сделалось более сложным. Что-то пришло ему в голову. Что-то интересное.

Секретарь продолжал говорить:

— Если посмотреть на ситуацию беспристрастно, то нельзя не заметить, что господин командор вряд ли может быть признан прямым соучастником своего беспутного племянника в совершавшихся преступлениях. Он просто помогал ему избежать положенного наказания. Племянник обещал каждый раз, прося о спасении, оставить свой опасный промысел, но каждый раз обманывал дядю. Коварным образом он использовал большое влияние своего дяди на Эспаньоле и на окружающих островах практически себе на службу.

— Да, влияние очень, очень большое, — задумчиво сказал дон Антонио. — А где сейчас этот любвеобильный дядя?

— Он ждет в приемной вашего высокопревосходительства.

— Он знает об этих «показаниях»?

— Почти наверняка нет.

— Значит, так, Альфонсо, сейчас наступает такой момент, когда от тебя будет многое зависеть.

Секретарь прижал папку к груди и замер с самым преданным выражением лица, на которое был способен.

— Кто сегодня начальник охраны?

— Капитан Васкес.

— Туп, исполнителен, труслив.

— Обжора.

— Еще и обжора, великолепный набор. Сейчас ты с капитаном Васкесом и десятком солдат отправишься в тюрьму. Там ты возьмешь под стражу всех, кто имеет отношение к этой истории, и доставишь их сюда.

— Сюда?

— Только вы подъедете не со стороны парадных ворот…

— А со стороны конюшен.

— Ты умнеешь прямо на глазах.

— Если будет угодно вашему высокопревосходительству, я так же быстро поглупею.

— Я дам знать, когда это будет необходимо. А сейчас надо сделать то, что надо сделать.

— Уже можно исполнять?

— Да. И скажи там, чтобы господина командора проводили ко мне.

Через несколько минут в конце аллеи появилась фигура дона Ангеррана де ла Пеньи. Он приближался медленно, тяжело ступая огромными башмаками по розовому песку дорожки. Оделся он сегодня, против обыкновения, в гражданское платье. Но даже лишенный той части внушительности, что придает человеку мундир, смотрелся он очень и очень солидно.

— Здравствуйте, мой дорогой дон Ангерран, — приветливо, почти весело приветствовал его губернатор, что озадачило командора. Он рассчитывал увидеть страдающего, убитого горем отца, а на деле…

— Рад вас видеть в добром здравии, ваше высокопревосходительство.

— Пусть не в добром, но, по крайней мере, сносном. А что с вами, отчего эта трость? Неужели снова подагра? Сочувствую.

Командор сдержанно кивнул. Сердце его было не на месте. Что-то случилось. Откуда бы взяться столь выраженной участливости в столь самовлюбленном человеке, как дон Антонио де Кавехенья?

— Вчера пришлось посылать за лекарем. Этой ночью мне дважды пускали кровь.

— Может быть, вам имело смысл остаться в постели?

Да, определенно что-то неладно, решил дон Ангерран. Надо быть внимательным.

— Сегодня вторник, день моего непременного доклада вашему высокопревосходительству. Кроме того, к утру мне полегчало.

— Ну что ж, прекрасно, если так. Давайте, знаете, пройдемся. А то я все утро тут сижу, выслушиваю идиотские бредни. Надоело.

— Охотно.

Губернатор взял командора под руку, и они двинулись вдоль стены, имея слева от себя уже описывавшуюся картину морских далей, а справа — великолепный розарий. Цветы, освеженные утренним поливом, сверкали переливами еще не высохших капель.

Крепостная стена плавно изгибалась, отвечая изгибу горы, на которой поместилась загородная резиденция правителя Эспаньолы. Шагах в пятидесяти по ходу движения открылась ниша, в которой стоял стражник с аркебузой . Увидев его высокопревосходительство, он встал «смирно» и положил ствол аркебузы на сгиб локтя.

— Прекрасно, — сказал дон Антонио.

— Что именно?

— Будем говорить открыто. Я хотел было устроить с вами игру в цаплю и лягушку, как говорят французы, но потом решил — не стоит.

— Как вам угодно.

— Вот именно, как мне угодно. Я просто спрошу у вас, дон Ангерран, нет ли у вас родственника, который бы… как бы это сказать…

Командор тяжело задышал.

— Говорите прямо, ваше высокопревосходительство, надеюсь, хотя бы это я заслужил своей тридцатилетней службой его католическому величеству.

— Прямо так прямо. Мои люди тут поймали одного разбойника, по имени Горацио де Молина. Странное имя, как бы генуэзское, но при этом как бы и нет. Но не имя самое интересное в этом человеке.

— Я слышал о нем, — угрюмо сказал дон Ангерран де ла Пенья.

— Признаться, я решил на свой лад разобраться с этим негодяем, никому, даже вам, не сообщая об этой поимке. Я решил самолично добраться до награбленного им золота и тем самым удивить всех. Пусть, думал я, поймут мои подчиненные, что их губернатор умеет не только диких коров истреблять. В течение двух недель у него допытывались, куда он спрятал награбленное. Он молчал. До сегодняшнего утра. А сегодня утром он заявил…

— Что он мой племянник?

— Откуда вы знаете? Впрочем, по самому течению нашего сегодняшнего разговора было видно, что у меня есть для вас чрезвычайные новости.

Командор весь сразу как-то осунулся, потяжелел. Не испрашивая разрешения начальственного спутника, он сделал несколько шагов в сторону и тяжко уселся на большой валун.

— Я знал, что этим рано или поздно кончится.

— То есть вы не отрицаете, что помогали бежать ему из картахенской тюрьмы, а до этого…

— Нет, ваше высокопревосходительство, не отрицаю. Четырежды я спасал его от виселицы, которой он безусловно заслуживал. Это сын моей сестры Ангелины, перед смертью она просила меня позаботиться о нем, и я дал клятву.

— Как выясняется, опрометчивую.

— Я ни о чем не жалею. — Командор, неуверенно двигая пухлыми подагрическими пальцами, отстегнул шпагу и подал ее губернатору. — Прошу вас только об одном.

— О чем? Ничего не обещаю заранее, но если что-то будет в моих силах, сделаю для вас. — Говоря эти слова, дон Антонио иронически улыбался. Его, кажется, забавляла комедия запоздалого раскаяния.

— Прошу верить мне, что ни одного медного гроша из награбленных этим негодяем к моим рукам не прилипло, что я… — Дон Ангерран не закончил свою речь, увидев, как на нее реагирует губернатор. Он не верит ни одному слову. Какой же смысл говорить! — Я готов принять наказание, которого заслуживает человек, совершивший преступление, подобное моему. Можете вызывать стражников.

— Когда придет время, я их вызову.

Губернатор наклонился к розовому кусту и, зажмурившись, принюхался.

— Вы, дон Ангерран, по всей видимости, порядочный человек, и это меня огорчает.

Обливающийся потом командор надел шляпу и полез за платком.

— Не понимаю вас.

Дон Антонио оперся на шпагу командора как на трость и, изящно изогнувшись, пожевал губами.

— В комбинации, которую я задумал, меня больше устроил бы классический негодяй. Жадный, хитрый и дрожащий за свою шкуру.

— Все еще не понимаю, о чем вы говорите.

— Вот ваша шпага, дон Ангерран. О том, что человек, носящий имя Горацио де Молина, ваш племянник, кроме меня и моего секретаря, никто знать не будет. А если понадобится, то и секретарь не будет знать. Засим я объявляю вам, что отныне вы не командор крепости Санто-Доминго, вы губернатор города Кампече, слышали о таком?

Дон Ангерран неуверенно кивнул.

— Распоряжением его католического величества я назначен главнокомандующим всеми нашими силами на архипелаге. Так что в моей власти дать вам то назначение, которое я вам предлагаю. На вас возлагается ответственность по охране интересов Испании в городе Кампече на полуострове Юкатан, на островах Хуан-Фернандес и Сан-Эстебан. Это будет внешней оболочкой вашей деятельности. Сутью же ее станут усилия по поимке человека по имени Олоннэ. Теперь вы меня поняли?

— Начинаю понимать, ваше высокопревосходительство.

— Эти английские и французские ублюдки, соблюдая на словах мирные договоры, на деле натравливают на нас разных бешеных собак под видом корсаров, флибустьеров и каперов . Так вот, дон Ангерран, я решил открыть свою псарню. А вас назначаю на ней главным псарем. Я сам бы занялся этим богоугодным делом, да не могу подводить своего короля. Губернатор Эспаньолы — слишком заметная фигура.

Командор молча взял шпагу из рук губернатора.

— Горацио де Молина останется у меня, и бумаги с записями его показаний — тоже. Так, на всякий случай.

— Об этом вы могли бы и не говорить.

— Пожалуй, вы правы.

— Я могу идти?

— Да. Я отдам распоряжение в канцелярию. Завтра все необходимые бумаги будут у вас в руках.

Дон Ангерран встал и, поклонившись, снял шляпу. Оранжевые перья плюмажа скользнули по розовому песку.

— Поймайте его, дон Ангерран.

— Я буду стараться.

— И последнее. Я благодарен вам, что этот Горацио ваш племянник.

— Боюсь, что опять не понимаю вас, ваше высокопревосходительство.

Дон Антонио криво усмехнулся:

— Если бы он был ваш сын, история стала бы сильно смахивать на фарс. Три губернатора, три сына… Ладно, идите.

 

Глава девятая

«Этуаль» отсалютовала холостым выстрелом внешнему форту острова Тортуга. Клубы дыма закрутились над поверхностью воды.

Капитан Олоннэ стоял на баке в окружении своих офицеров. Когда форт ответил ему столь же громоподобным знаком вежливости, он приподнял шляпу.

Олоннэ возвращался с победой. В течение четырех месяцев бороздил он водные просторы от Гватемалы до Барбадоса, участвовал за это время в четырех больших артиллерийских схватках, потопил два и изувечил три испанских судна. Трюмы его двадцатишестипушечного корабля были набиты добычей, вместе с ним на отдых возвращались почти все те, кто сто двадцать дней назад вышел в море, увлекаемый предчувствием настоящей удачи. Как выяснилось, удача не обманула тех, кто в этот раз поверил в нее.

Огромная толпа народу высыпала на набережную для встречи знаменитого уже флотоводца. Слухи о его подвигах доходили до острова волнами, и каждая поднимала на новую ступень уровень интереса к нему.

Удачлив и жесток, как дьявол, — таково было в нескольких словах сложившееся о нем мнение. И если жестокостью трудно было кого-то удивить в те времена, то удачливостью можно, и даже очень.

На кухнях всех трактиров стоял визг — резали свиней, летал пух — резали кур. Из подвалов выкатывали бочки рома и вина. Трактирщики лучше всех других представляли себе последствия, которыми чревато возвращение в гавань корабля с большой добычей.

Была еще одна категория людей на Тортуге, особенно взволнованных возвращением «Этуали». Имеются в виду разного рода инвалиды, получившие ранения во время совместного плавания с капитаном Олоннэ и отправленные домой с попутными кораблями. Им повезло выжить, теперь оставалось проверить, возместит ли им капитан Олоннэ то, что отняла судьба. Однорукие, одноногие, одноглазые потянулись к трактиру под названием «Красная бочка», где, по условиям договора, должен был состояться полный расчет.

Надобно заметить, что только на первый и очень уж невнимательный взгляд «береговое братство» могло показаться абсолютно неорганизованной толпой, лишенной каких-либо установлений. Жизнь этой внешне стихийной силы была подчинена строгим и неотменимым законам. Каким бы авторитетом ни обладал человек, пожелавший эти законы нарушить, его ожидало наказание, суровое и непременное.

Отправляясь в каперское плавание, капитан судна заключал со всеми своими матросами договор. Основным содержанием его, разумеется, было установление той доли добычи, на которую член команды мог претендовать в том случае, если какая-то добыча будет добыта.

Самая большая доля (иногда до половины всей добычи) следовала капитану. Вторым в этом списке стоял штурман, его труд оплачивался в зависимости от его авторитета. Бывали случаи, когда начинающие флибустьеры вынуждены были платить бывалому и удачливому штурману больше, чем самому себе. Ценился труд главного канонира и судового врача. Боцман и кок, как правило, приравнивались к матросам, если не имели каких-то очень уж известных заслуг перед чертовым Мэйном и «береговым братством».

На судах, так сказать, гражданских имелись еще и корабельные священники. Джентльмены удачи отправлялись в плавание без каких-либо культовых служителей. Более того, считали присутствие такового на борту плохой приметой.

Верю только в свою звезду,

Все равно нам гореть в аду, -

пелось в известной пиратской песне.

И вот «Этуаль» ударилась бортом о мешки с шерстью, которыми был увешан причальный пирс. Удар получился почти бесшумным. Взвились змеи канатов, и через несколько мгновений победоносное судно было прочно пришвартовано.

Сбросили сходни.

Собравшаяся на причале толпа замерла.

Сейчас появится он!

Но появились два странных худых существа с абсолютно белыми лицами. В тропических странах такой цвет лица может быть только у двух типов людей: у переживших длительное заключение в подземной тюрьме или у тех, кто год-два провел на серебряных рудниках.

Как позже выяснилось, в данном случае имело место второе. Капитан Олоннэ захватил их во время налета на испанские серебряные рудники возле Порто-Куэрво. Зачем они понадобились Олоннэ на Тортуге, не знал никто. А зачем капитан заставил их первыми сойти на берег, объяснить оказалось еще труднее. Будем это считать проявлением своеобразного капитанского юмора.

В остальном все происходило, как и ожидалось.

Парадная процессия двинулась вдоль по набережной.

Черный, расшитый серебром камзол капитана.

Четыре больших ящика с добычей, несомые шестнадцатью самыми дюжими матросами.

Гирлянды цветов на фасадах домов, вдоль которых продвигалась процессия.

Приветственные крики уже пьяных собратьев по «береговому братству».

Затаенные, откровенные, восхищенные, веселые, задумчивые и в некотором количестве тоже пьяные женские взгляды.

Широко распахнутые двери «Красной бочки».

Сияющая от предвкушений хорошего заработка физиономия папаши Говернье.

Имевшиеся внутри столы, согласно обычаю, были расставлены треугольником. За тем, что составлял вершину, поместился капитан-победитель, по катетам, как бы сказал геометр, если бы он имелся на Тортуге, — добровольные свидетели предстоящей церемонии. Пространство внутри треугольника отводилось для проведения процедуры.

Папаша Говернье принес весы.

— На этих весах еще господин де Левассер взвешивал испанское золото!

Это заявление, многими слышанное не один десяток раз, было встречено многоголосым одобрительным шумом.

Капитан развернул лист пергамента с привешенным снизу грузилом в виде серебряного черепа; без него грубо выделанная кожа отказывалась оставаться развернутом состоянии.

— Кто первый? — спросил капитан.

Из толпы, хромая, вышел широкоплечий рыжебородый человек в красной косынке. Правой ноги у него не было, ее кое-как заменяла обструганная деревяшка.

— Антуан Буше, — улыбнулся Олоннэ, — рад снова видеть тебя.

— Думаю, моя радость от встречи с тобой, капитан, больше, чем твоя от встречи со мной, — прокуренным басом заметил Антуан. Шутка была не бог весть какая, но собравшиеся удовлетворенно заржали.

Олоннэ перестал улыбаться, выражение лица его сделалось огорченным.

— Ты намекаешь на то, что мне жаль тех денег, которые я по чести должен тебе заплатить, да?

Одноногий шумно прокашлялся. Он не знал, что сказать, и предпочел бы, чтобы дело завершилось в шутливом тоне.

Олоннэ заглянул в пергамент:

— Твоя правая нога стоит шестьсот реалов. Ты их сейчас получишь.

Моисей Воклен, державший в руках связку ключей, отпер сундук, запустил туда свою пухлую, но ловкую руку и начал извлекать на свет горсти монет. Один за другим он устанавливал их на стол перед капитаном аккуратными столбиками. Хотя он действовал все время одной рукой — другая держала ключи и крышку, — но ни разу не ошибся, в каждом столбике было ровно по десять монет.

— Вот твои деньги, Антуан. Здесь еще указано, что по желанию ты можешь получить вместо них шестерых рабов. В трюме «Этуали» сидят два десятка испанцев, иди выбирай.

— Зачем они мне, капитан, — ответил одноногий, сгребая деньги в кожаный кошель. — Разве что ногу мою за мной таскать, а?

Эта шутка понравилась собравшимся еще больше первой, даже капитан Олоннэ улыбнулся среди всеобщего хохота.

— Погоди, — сказал он Антуану, спешившему поскорее скрыться с деньгами.

— Ты хочешь с меня за что-то вычесть, капитан?

— Нет, не бойся. Те шестьсот реалов, что ты держишь в своем мешке, твои. Ты их получил за ранение. А это, — капитан сам залез в сундук и достал оттуда горсть монет не считая, — а это тебе за то, что ты первым прыгнул на борт испанца, когда некоторые засомневались, стоит ли это делать.

По рядам собравшихся пробежал ропот одобрения.

В таком духе прошла вся церемония выдачи «пособий по инвалидности». Капитан был и справедлив и щедр. Вообще его представление в «Красной бочке» затмило все прежние, когда-либо имевшие место в этом заведении. Только старики, плававшие еще с нынешним губернатором, утверждали, что им доводилось видеть нечто подобное.

После того как были ублажены инвалиды, капитан Олоннэ решил рассчитаться со своим кредитором. Один из сундуков был назначен к отправке в губернаторский дворец. Всем желающим было позволено заглянуть в него. По правилам, на деньги можно было только смотреть, но отнюдь не касаться. Ибо всем было известно, что руки джентльменов удачи определенным образом намагничены от самого рождения, золото и бриллианты натуральным образом прилипают к ним.

Четыре матроса взялись уже за ручки, но их остановил голос капитана:

— Это еще не все, Моисей.

Повинуясь недоговоренному приказу капитана, Воклен вытащил из своего сундука четыре килограммовых слитка серого цвета. Олоннэ вытащил из-за пояса кинжал и поскреб им поверхность одного из кирпичей.

— Серебро, это серебро! — раздались голоса.

— Вы угадали. Ле Пикар! — последовала другая команда, и помощник капитана вывел на всеобщее обозрение двоих давешних мертвецов с белыми лицами. — Это Вилли и Фреди, матросы с голландского брига, захваченного в плен испанцами. Они семь месяцев работали на руднике. Покажите им свои руки.

Вилли и Фреди подняли руки ладонями вперед. Ладони были черного цвета.

— Они проработали там всего семь месяцев, и только поэтому у них осталась возможность выжить. Проработавших больше года не имело смысла спасать.

Послышались привычные проклятия в адрес «испанских собак» и «кастильских гадюк».

— Вилли и Фреди отправятся вместе с этим ящиком к его высокопревосходительству и расскажут ему многое о тайнах превращения испанского серебра в олово. Они были свидетелями подобных дел. Каждому из них я дарю по одному слитку. Один господину де Левассеру, ну и один мне на память. Мне, правда, не удалось добыть целый галион, груженный такими кирпичами, но, видит Бог, я не считаю себя проигравшим в споре с капитаном Шарпом.

Тут целая сотня глоток сообщила, что никто не считает капитана Олоннэ проигравшим в этом споре. А если найдется такой, который считает, так ему тут же выбьют все зубы.

После этого настала очередь папаши Говернье.

На столы, только что ломившиеся под тяжестью драгоценных металлов, хлынули блюда и бутылки. Угощение конечно же за счет капитана-победителя.

— Почему ты сам не отправился к губернатору? Он может оскорбиться, — осторожно поинтересовался Моисей Воклен, когда после первых пятнадцати бокалов они вышли на улицу.

Олоннэ улыбнулся:

— Не считай, что я об этом не подумал.

— Тогда я жду приказаний.

— Ты сейчас отправишься во дворец с зелеными жалюзи и сообщишь о моем прибытии.

— Ему, наверное, уже человек сто об этом сообщили.

— Не важно, каким быть, первым или сто первым, главное — прийти вовремя. Так вот, ты придешь и скажешь, что капитан Олоннэ просит разрешения прибыть с докладом и хочет узнать, когда это сделать удобнее, чтобы не нарушить планы его высокопревосходительства.

Воклен потер толстый лоб.

— Это так вежливо, что будет выглядеть оскорбительно.

— Не думаю. Ступай. А мы с Роже прогуляемся до нашего дома.

 

Глава десятая

«Этуаль» выволокли на берег. Три десятка матросов, вооружившись специальными скребками, приступили к очистке дна от всяческой налипшей на него дряни. Корсарский корабль должен быть в бою вертким, как дельфин, иначе ему ни в коем случае не выстоять против тяжелых многопушечных испанских судов.

Горы морских водорослей, ракушек, планктона, всего того, что соскабливалось с выпуклого днища, тут же сжигалось на огромных кострах. Получившийся в результате пепел продавали местным фермерам чуть ли не по цене серебра. Здешние красноземы истощались очень быстро, и не было Лучшего удобрения, чем «корсарский пепел».

Нашлась работа и многочисленным тортугским плотникам. Пришлось менять бизань-мачту, треснувшую почти по всей своей длине после попадания пятифунтового ядра во время сражения на рейде Коахиры. Это было самое тяжелое повреждение, но имелась в наличии и масса мелких, которые заделывались собственными силами команды во время плавания. Почти все палубные надстройки были в деревянных заплатах. Фальшборта походили на сито, многие реи обломаны, полубак напоминал руину. Пришлось также перетягивать весь такелаж, каждый фал, каждый канат.

Специально выделенная команда из восьми матросов занялась заготовкой мяса. Во-первых, это было намного дешевле, чем покупать, а во-вторых, еда, сделанная собственными руками, как-то надежнее: есть гарантия, что в бочке с солониной окажется именно солонина, а не позапрошлогодняя падаль. То же касалось и воды, этим, по традиции, всегда занимались те, кто должен был выйти в плавание.

За производством работ и всеми приготовлениями надзирал Моисей Воклен. От его внимательного ока не ускользала ни одна самая ничтожная недоделка, он был неутомим, никогда ничего не забывал, не брал в рот хмельного и никому не верил на слово.

В известном смысле его опасались даже больше, чем самого капитана.

Что делал капитан?

Отводил душу.

Из своего первого плавания он вернулся очень уж непохожим на себя прежнего.

Куда исчезла сдержанность, замкнутость? Большую часть дня он проводил в многочисленных кабаках на припортовых улицах. Правда, разборчивости своей полностью не утратил. Компания его, по местным меркам, была вполне приличной. Никому из представителей корсарской голытьбы и в голову бы не пришло сунуться к капитану Олоннэ с пьяными объятиями.

Сопровождали специалиста по испанскому серебру его помощник, зверски татуированный и беспощадный в рукопашном бою ле Пикар, беглый матрос французского торгового флота гасконец Ибервиль, владелец и капитан небольшого брига, также зашедшего для ремонта в гавань Тортуги. Его флибустьерская карьера складывалась не слишком удачно, поэтому он решил примкнуть к тому, над кем сам Господь простер руку своего благословения.

Вслед за этими тремя обязательно увязывалась пара-тройка офицеров французской колониальной пехоты. На этом острове подобная компания не выглядела парадоксально.

Побывал Олоннэ с визитом и в губернаторском дворце на званом приеме, где много ел, мало пил и почти совсем не разговаривал. Конечно же присутствующие лезли к нему с вопросами, он старался отвечать на них односложно или извиняющимися улыбками. Это, безусловно, лишь разжигало интерес к нему.

Его высокопревосходительство публично признал его победителем в споре с «ирландским шарлатаном» Шарпом, на что капитан Олоннэ ответил легким полупоклоном и постарался сменить тему разговора.

Женевьева, улучив момент, послала в его сторону взгляд, который любого другого мужчину сделал бы счастливым.

Капитан отвел глаза.

В конце вечера губернатор сказал ему, что у него есть желание поговорить наедине.

В затененном высокими плотными портьерами кабинете они уселись друг против друга в соломенные кресла. На одноногом столике из черного дерева, украшенном лазуритом, соседствовали кувшинчик с ромом и коробка с перуанскими сладостями. Губернатор сам наполнил небольшие серебряные рюмки с золотым ободком. Олоннэ лишь прикоснулся губами к напитку; впрочем, господин де Левассер поступил так же.

— У меня есть к вам предложение, капитан.

— Слушаю вас.

— Вы, конечно, знаете, что в свое время я занимался примерно тем, чем занимаетесь теперь вы.

— Слышал.

— Я был очень азартный человек, очень. И удачливый, надо думать, коль скоро карьера моя окончилась не на виселице и не на дне морском.

Господин де Левассер засмеялся, обнажив прокуренные, но еще крепкие зубы.

Лицо Олоннэ осталось непроницаемым, он не был расположен шутить.

— Кому суждено быть повешенным, тот не утонет, гласит известная корсарская поговорка. Мне же, судя по всему, суждено умереть в своей постели. И, как ни странно, это меня немного огорчает. Я ропщу на судьбу не за свое долголетие, это было бы и глупо и неблагодарно. Я ропщу на нее за то, что в свое время не предпринял то, что очень хотел предпринять.

Губернатор встал со своего места и подошел к своему столу. На столе лежала карта. Карта морского побережья, испещренная малопонятными знаками.

— Вы не спрашиваете меня, что это?

— Я просто не решаюсь вас перебивать.

— Взгляните.

Капитан взял карту в руки, повертел.

— Насколько я могу судить, это испанский берег в районе озера Маракаибо.

— Верно. Когда-то я задумал налет на город того же названия. Это одно из самых богатых испанских поселений в Новом Свете. Я провел большую подготовительную работу. Здесь указаны все мели, рифы, роза ветров, обозначена каждая испанская пушка.

— За двадцать лет кое-что могло измениться.

— Расположение пушек — может быть, но не расположение рифов. Однако об этом позже. Так вот, тогда, двадцать лет назад, я на этот налет не решился и жалею об этом до сих пор.

— Если я вас правильно понял…

— Да, правильно. Не знаю, сколько я еще протяну, но мне значительно легче будет умирать, зная, что эта экспедиция осуществлена. Пусть и не моими руками. Что вы на это скажете?

Капитан взял со столика свою рюмку и задумался, держа ее на уровне глаз.

— Разумеется, я войду в это предприятие не с одной этой картой, хотя ценность ее, поверьте мне, немала. Я оснащу на свои деньги два полноценных корабля. Не таких, как у Ибервиля, а трехмачтовых. Отряд должен быть не меньше восьмисот человек. Я все подсчитал. Столько народу необходимо для одновременной атаки на форт и с моря, и по суше. Еще важнее понимать то, что сразу после сезона дождей… Да вы не слушаете меня, уважаемый!

Олоннэ улыбнулся:

— Возможно, наступит время, лет через двадцать, если меня не повесят и не скормят рыбам, и я тоже пожалею о том, что отказался от этого предприятия.

Де Левассер помрачнел:

— Честно говоря, я рассчитывал на другой ответ.

Капитан выпил одним глотком ром и поставил рюмку на столик, извиняюще улыбнувшись:

— Мне было бы жаль сознавать, что вы на меня обиделись, но другого ответа, по крайней мере сейчас, я вам дать не могу. Поверьте, у меня есть на это свои причины. И весьма существенные.

Губернатор в отчаянии прошелся по кабинету.

— Не понимаю, извините, не понимаю, что вас может удерживать от участия в этом деле. Не понимаю и, извините, не верю, что ваши причины столь уж основательны.

Олоннэ медленно встал.

— Как вам будет угодно, ваше высокопревосходительство. Честь имею.

— Честь вы, положим, имеете, а здравого смысла — ни вот столько.

Капитан поклонился:

— Я могу считать себя свободным?

— Как туман в Наветренном проливе .

Олоннэ двинулся к выходу.

— Но послушайте, не предлагать же мне это дело Шарпу. Посудите сами!

— Почему же, предложите. Потом, спустя некоторое время, я исправлю его ошибки. Как всегда.

Сказать, что его высокопревосходительство был в ярости, это значит сказать только половину правды. Он был еще в сильнейшем недоумении. Он не мог себе, как ни силился, представить причины, по которым человек, находящийся в положении Олоннэ, мог бы отклонить предложение, которое ему было сделано. Опираясь на свою удачу и флотоводческий талант, на финансовую и моральную поддержку губернатора Тортуги, он мог бы завоевать настоящую славу. Не говоря уже о баснословных богатствах.

Все эти соображения он высказал вечером в беседе с дочерью. Высказал со всей страстью, свойственной его увлекающемуся характеру.

— Очень меня удивил сегодня господин Олоннэ. Очень, если не сказать больше.

В темных глазах Женевьевы разгорелись и погасли две желтые искры.

— Меня тоже.

В тот момент, когда происходил этот обмен одинаковыми мнениями, капитан Олоннэ сидел в своем любимом «Жареном фрегате» вместе с ле Пикаром и Ибервилем и продолжал пить то, что начал пить во время беседы с губернатором, то есть ром.

Обстановка в заведении была именно такой, какой она и должна быть к концу дня. Половина гостей спала лицом в объедках, вторая половина делилась на две части: пытавшихся петь и пытавшихся танцевать.

Олоннэ держал в руке оловянную кружку и молча отхлебывал мутно-коричневый напиток. Молча, потому что разговаривать было не с кем. Собутыльники, из числа примкнувших, валялись под столом, а ле Пикар с Ибервилем, лучше подготовленные к собутыльничеству с капитаном, играли в гляделки. Три глаза на двоих.

— Пора домой! — сказал Олоннэ.

Никто ему не возразил, но было непонятно — все ли согласны.

Капитан хотел было повторить свое предложение, но уже командным голосом, однако не успел.

Случилось вот что.

К столу, пошатываясь, подошла Шика. Так звали одну из самых известных и дорогих проституток на Тортуге. Одного взгляда на нее было достаточно, чтобы понять, почему она так дорога и известна: высокая, статная мулатка с громадной копной черных волос, черными же, чуть раскосо посаженными глазами. На роскошной полуобнаженной груди блестела целая коллекция украшений. Самых разных — от простого деревянного крестика до золотого медальона.

— Эй ты, капитан Удача, пошли со мной. И если тебе не понравится, я не возьму с тебя денег.

Ибервиль и ле Пикар оторвались от упорного созерцания друг друга и повернули все три зрака К красотке.

Капитан достал из кошелька монету в двадцать реалов (месячный заработок проститутки) и бросил на стол:

— Можешь считать, что мне понравилось, и очень.

Шика медленно взяла монету в руки, приложила к щеке, покачала головой:

— Бедный, бедный капитан Олоннэ.

— Что ты там несешь! — крикнул Ибервиль.

Олоннэ улыбнулся:

— Ты жалеешь меня?

— Конечно. Мне очень, очень тебя жаль.

— А ты знаешь, что жалеть меня опаснее, чем пытаться меня убить?

Шика отступила на шаг — столько синего огня увидела она в глазах капитана.

Перекрестившись, она сказала:

— Значит, правду говорят про тебя, капитан.

— Какую именно?

— Что ты избегаешь женщин, потому что посвятил себя одной, которая живет в высоком белом доме на холме.

— Что она болтает? — спросил ле Пикар, стараясь протрезветь.

Между тем у стола Олоннэ собралась маленькая толпа. Всем было интересно посмотреть на человека, умудрившегося пожалеть любимца судьбы и губернатора Тортуги.

— Он думает, что ему удастся на ней жениться, — взвинчивая себя, продолжала Шика, постепенно переходя с речи на крик. — Ты для нее никто. Эта смугляночка не про тебя. И будь ты хоть триста раз монахом в ее честь, ее это не растрогает.

Капитан сохранял внешнее спокойствие. Может статься, что он и на самом деле был спокоен.

Шика билась в истерике, осыпала сидящего ругательствами, вздымала полы своей красной юбки, обнажая аппетитные бедра, копна волос напоминала грозовую тучу, грудь сотрясалась. В общем, зрелище было впечатляющим.

— Он дал мне двадцать реалов, двадцать! Зачем?! Чтобы я от него отвязалась, чтобы он мог спокойно вздыхать о губернаторской дочке. Он дал клятву, что не заглянет под женскую юбку, пока мадемуазель Женевьева не снизойдет до него. Дурак, ничтожество! Возьми ее силой; если не умеешь, я тебя научу!

Тут в дело вступили люди хозяина заведения. Они подхватили бушующую Шику под руки и потащили прочь от стола знатного клиента, а она продолжала сыпать проклятыми вопросами:

— Почему, ну почему он не спит с бабами, с простыми горячими бабами? Почему ему нужна эта? Зачем ему нужна виолончель, зачем батист?! Женщина должна пахнуть женщиной, и ей нужен мужчина…

Наконец кто-то догадался дать ей пощечину. Поток обличительных рассуждений пресекся. Пьяные зеваки стали расползаться по своим грязным углам.

— Пойдем домой? — осторожно спросил ле Пикар у своего капитана.

Тот отрицательно покачал головой:

— Нет, мы еще выпьем рома.

Хозяин сам принес графин, угодливо сгибая спину.

— Мы ее накажем. Сам не знаю, что это на нее нашло. Мы ее примерно накажем.

Капитан снова отрицательно покачал головой:

— Не надо ее наказывать. Наоборот.

Лицо хозяина скривилось в попытке понять, что именно было сказано.

— Виноват, что значит «наоборот»?

— А это значит, пусть она будет готова прибыть ко мне по первому требованию.

 

Глава одиннадцатая

После утренней службы падре Аттарезе приступил к исповеди. Перебирая четки, он равномерно кивал, выслушивая утомительно однообразные признания плотников, прачек, крестьян, торговцев, поварят, погонщиков и прочих жителей острова. Его всегда удивляло, до чего неизобретательны люди в грехе. Он почти спал, когда услышал глубокий, вкрадчивый голос:

— Здравствуйте, святой отец.

Падре Аттарезе был господином весьма преклонных лет, сухим, кривым, как корневище сандалового дерева, но даже его этот голос заставил встрепенуться:

— Шика?

— Да, падре.

В оправдание старого интригана нужно сказать, что примерно наполовину его волнение при звуке этого зазывного голоса было вызвано тем, что популярнейшая проститутка Тортуги являлась его шпионкой. Она была одним из важнейших элементов того заговора, что сплел католический священник на протестантском острове. К тому времени сложилось в городе взрывоопасное положение. Правящее семейство и его окружение были потомственными гугенотами, большая же часть населения, правда в основном состоящая из людей малоимущих и совсем недавно прибывших в Новый Свет, оставалась верна Римской католической церкви. Уже в день своего вступления в должность, едва-едва разобравшись с положением дел на острове, падре Аттарезе задумал нечто вроде религиозной войны против губернатора.

Но задумать что-либо значительно легче, чем осуществить. Губернатор был очень популярен на Тортуге не только среди протестантов, но и среди католиков. Кроме того, приходилось учитывать очень низкий градус религиозного горения в душах местных жителей. Плевать им было, откровенно говоря, на тонкости внутрицерковной борьбы в Европе. Или почти плевать.

Чтобы овладеть ситуацией, следовало обострить религиозные противоречия. Без поддержки со стороны сделать это было трудно. Падре Аттарезе сам пришел к этой мысли, и, когда она превратилась в устойчивое убеждение, в его доме появился незаметный человек, представившийся дальним родственником дона Антонио де Кавехенья.

Два католика быстро нашли общий язык, падре получил два кошеля с золотыми монетами, «родственник» увез с собой на Эспаньолу известие о том, что дон Антонио теперь не одинок в своей борьбе со страшным корсарским гнездом.

Стоит появиться где-либо золотому источнику, тут же к нему слетаются существа, желающие полакомиться золотой пылью. Старик был законченным циником к своим шестидесяти годам, но даже он удивился, с какой легкостью нашлись люди, готовые за деньги на что угодно.

Чтобы иметь возможность свободно, не привлекая внимания властей, встречаться со своим «резидентом», все эти сомнительные личности мгновенно превратились в предельно религиозных граждан. Они не пропускали ни одной службы, все время отирались возле церкви. Носили одежды, приличествующие людям, полностью отрешившимся от мирских благ. Помимо выгоды, о которой уже сказано, такое поведение дало еще один полезный эффект. Шпионы Аттарезе постепенно заработали себе в среде полуграмотных и нищих прихожан большой духовный авторитет. К их словам стали прислушиваться. А какие именно слова следует вливать в уши паствы, им подсказывал сам сеньор Аттарезе.

Постепенно, понемногу отношение среди тортугских низов к счастливчику губернатору стало меняться, его протестантизм выглядел все более неуместным, а построенный на его деньги собор воспринимался как вызов, брошенный всем, кто не отказался от старой веры.

Даже негры-невольники, завезенные с сенегальского берега, верившие только в своих племенных богов, и те оказались вовлечены в медленное брожение умов и постепенно стали склоняться к мысли, что, хотя и губернатор и падре оба не правы в своих взглядах на жизнь, губернатор не прав более.

Впрочем, негры большую часть времени проводили на плантациях сахарного тростника, ночью сидели в бараках под замком, и их мнением по духовным вопросам никто особенно не интересовался.

— Что скажешь, Шика?

— Я все сделала так, как вы велели, падре.

— Это я знаю уже. Что говорят в городе?

— Весь город гудит, во всех трактирах, на всех пирсах обсуждают только одну новость, что Олоннэ хочет похитить дочку губернатора и бежать с ней.

— Хорошо, дочь моя, хорошо. Ты поработала на славу, можешь идти.

— Это все, падре? — В голосе проститутки прозвенело удивление.

— О чем ты, дочь моя?

— А деньги?

— Деньги?!

— Деньги, сегодня понедельник.

— Должен заметить тебе, дочь моя, что ненасытность вредна во всяком деле, даже в любви. Особенно же пагубна страсть стяжательская. Разве ты не получила двадцать реалов, ответь мне?

— От кого?! — Шика была не на шутку возмущена. — Вы не дали мне даже медной полушки!

— Так или иначе награду свою ты получаешь от Господа нашего. В данном случае он использовал для передачи капитана Олоннэ.

За частой деревянной решеткой, скрывавшей исповедующегося от его духовного отца, установилось молчание. Сеньор Аттарезе, прекрасно понимая состояние девицы, поспешил затоптать росток нового сомнения:

— Посуди сама, дочь моя, я обещал тебе, что за свою богоугодную работу ты получишь двадцать реалов, обещал?

— Да, святой отец.

— Ты их получила?

— Да, святой отец.

— Значит, со мной ты в расчете. Но только со мной, а Господу ты все еще должна, вспомни о жизни, которой до сих пор живешь!

Шика зашмыгала носом — то ли ей было стыдно за образ жизни, то ли жалко денег, от которых под воздействием этих казуистических аргументов придется отказаться.

— Но как бы ни были тяжелы твои грехи, я отпускаю тебе их, иди с миром.

Роже густо намылил физиономию капитана, выправил на куске буйволовой кожи бритву и приступил к работе. Черные пальцы виртуозно управляли передвижениями белой пены по капитанским щекам.

При гигиенической процедуре присутствовали Воклен и ле Пикар. Оба стояли. Татуированный помощник Олоннэ опирался ладонями на рукояти шпаги и пистолета. Бывший надсмотрщик держал обеими руками пергаментный свиток.

— Итак, вы говорите, все готово?

— Да, капитан, — в один голос ответили оба. Дальше они говорили по очереди.

Воклен:

— Завтра мы стащим «Этуаль» с отмели и переведем на якорную стоянку. Один день понадобится на то, чтобы переправить с берега припасы — мясо, муку, воду, и корабль будет полностью готов к плаванию.

Ле Пикар:

— Уже два дня в городских заведениях по моему приказанию нашим матросам не отпускают спиртное. Всех новичков я проверил лично. Думаю, они не хуже тех, кого заменят.

— Что ж, — Олоннэ выдул из ноздри забившееся туда мыло, — послезавтра мы выходим в плавание. До начала штормового сезона меньше месяца, нам многое нужно успеть за это время.

— Ибервиль с нами не пойдет? — спросил ле Пикар.

— В этот раз нет. У меня есть планы на его счет, но в этот раз мы его не возьмем. Я уже поговорил с ним, он не должен обидеться.

Олоннэ открыл большую склянку с ароматическим спиртом и щедро обработал щеки и шею.

— Сейчас я принесу вам одну карту.

С этими словами он вошел с просторной веранды, где происходила беседа, в дом. В полумраке зашторенной комнаты он не сразу заметил, что его ожидают. А заметив, не сразу понял, кто именно к нему явился.

— Это вы?!

Женевьева встала:

— Я.

— Как вы… что вы здесь делаете?

— Впервые в жизни вижу капитана Олоннэ растерянным. Запомню это зрелище до конца своих дней.

Олоннэ закусил губу и оглянулся:

— Сейчас.

Выйдя вновь на веранду, он сказал:

— Позже. Я еще сам не закончил с ней работать.

— С картой? — спросил Воклен.

— С чем же еще? — сухо ответил вопросом на вопрос капитан. — Идите. Жду вас вечером.

Двое из троих удалились.

— Роже, — сказал Олоннэ.

— Слушаю, капитан.

— Я бы съел сегодня на ужин свежей рыбы.

— Отправляюсь немедленно, только возьму корзину. — Он сделал было шаг к дому.

— Купишь корзину на рынке.

Роже не понял, зачем это нужно делать, но очень отчетливо ощутил, что ему нужно немедленно удалиться.

И удалился.

Капитан вернулся к своей гостье.

— Я весьма польщен, сударыня, но в связи с вашим внезапным появлением у меня возникает несколько законных вопросов.

— Задавайте ваши вопросы, — иронически улыбнулась губернаторская дочка.

Она была одета будто для маскарада. Длинное красное платье — такие носили на острове девушки из мелкой прислуги, — платок, покрывавший не только голову, но, если необходимо, и нижнюю часть лица. Ноги босые, ибо к этому наряду в эту пору года обувь не полагалась.

— Первое: как вы сумели пробраться сюда незамеченной, а второе…

— Сначала первое. Ваше удивление по поводу того, что я сумела проникнуть в ваш дом незамеченной, происходит от того, что вы плохо меня знаете. Слишком плохо. Я представляюсь глупой жеманной недотрогой, избалованным до последней степени оранжерейным растением.

Олоннэ невольно кивнул, показывая, что нечто подобное он и думал.

— Между тем я всегда жалела, что не родилась мальчишкой, и я всегда вела себя, как мальчишка, причем как сорванец, а не как пай-мальчик. Я хорошо езжу на лошади, прекрасно стреляю, умею фехтовать. Так что задумать и исполнить такую боевую операцию, как незаметное проникновение…

— На первый вопрос вы ответили.

— Задавайте второй.

Капитан достал с прибитой в углу комнаты полки кувшин и, показывая его гостье, спросил:

— Хотите?

— Что это?

— Ром. Барбадосский ром. Раз уж вам хочется быть настоящим сорвиголовой, вы должны быть с этим напитком на «ты».

Женевьева вызывающе раздула ноздри:

— Наливайте.

Олоннэ улыбнулся и потянулся за стаканами.

— Наливайте, а я угадаю, что вы хотели спросить.

— Попробуйте.

— Вас безумно занимает вопрос: зачем она ко мне явилась, правильно?

Олоннэ отхлебнул из своего стакана, второй протянул Женевьеве.

— Занимает, но не безумно.

— Не безумно?! — безумно сверкая глазами, спросила Женевьева.

— Нет. Но все же занимает.

— Говори, сын мой.

— Это я, падре, Гужо.

Гужо работал одним из помощников повара на кухне губернаторского дворца. Де Левассер взял его на работу, несмотря на то что он был католиком. Правильнее было бы сказать, что он даже не поинтересовался, какого именно вероисповедания придерживается новый помощник повара. Да и самого бывшего корабельного кока трудно было назвать ревнителем веры, в нем мало было от подвижника или крестоносца. Но однажды довелось ему попасть на проповедь падре Аттарезе, а после проповеди потянуло на исповедь. Очень скоро выяснилось, что некоторые откровения, касающиеся в основном не самого кока, а тех, кого он кормит, оплачиваются звонкой монетой, и стал рыжий специалист по сметанным соусам и протертым супам истинным католиком.

Учитывая место работы, его ценность для падре Аттарезе была очень велика.

— Итак, сын мой, господин де Левассер знает, о чем говорят в городе? До него дошли нужные слухи?

— О да, падре, дошли. Он знает, что господин Олоннэ собирается выкрасть его дочь.

— Хвалю тебя, сын мой.

Две золотые монеты проползли сквозь щель в деревянной оградке, разделявшей беседующих.

— Но это еще не все, святой отец.

— Говори, говори, сын мой.

— Благодарение Господу, удалось мне узнать один секрет, и кажется мне, он заинтересует вас.

— Слушаю тебя, сын мой.

— Дочь нашего губернатора, да не посетит его несварение желудка, сегодня в час послеполуденного отдыха тихо улизнула из дому, переодетая простой служанкой.

Падре Аттарезе почувствовал, как у него заколотилось сердце.

— Куда — ты, конечно, не знаешь.

— Благодарение Господу, знаю в точности. Моя подруга, прачка Жюстина, не поленилась и по моей просьбе проследила тайно за ней.

— Да-а?!

— Я знал, что вам будет интересно это узнать.

— Этот интерес во благо нашему богоугодному делу.

— Воистину так, падре.

— Так куда она пошла?

— Пошла она и пребывает сейчас в доме господина Олоннэ, отлично вам известного.

Боясь потерять сознание от восторженного волнения, падре сделал несколько вздохов и потер себе виски.

— Спасибо тебе, сын мой, спасибо. Велика ценность твоей услуги, очень велика.

— Как вы думаете, святой отец, тридцать реалов не слишком много за сообщенные сведения?

Падре Аттарезе хотел было развернуть длинную речь в обоснование того, что бывший кок не должен ни в коем случае требовать денег в этой ситуации, ибо действовал по свободному движению души, то есть движению, продиктованному высшей силой. Оплачивать же движения высшей силы было бы с его, падре Аттарезе, стороны величайшей дерзостью. Но такая речь, чтобы сделаться убедительной, должна была быть очень длинной, а у падре было мало времени.

— Возьми свои тридцать реалов.

— Благодарю вас, падре.

— Не спеши с благодарностью, ибо тебе предстоит потрудиться сегодня, отрабатывая эти деньги.

— Весь внимание.

— Ты отправишься сейчас во дворец, но не на кухню, а прямо в кабинет господина де Левассера, если он в кабинете.

— В кабинет? — В голосе Гужо послышалась неуверенность.

— Одним словом, ты разыщешь его высокопревосходительство и расскажешь ему все то, что ты только что рассказал мне. Что ты молчишь?

Тяжелый вздох раздался за решеткой.

— А нельзя, чтобы кто-нибудь другой поговорил с губернатором?

— Ты получил тридцать реалов?

— Да, но боюсь, что после этого разговора у меня не будет возможности воспользоваться этими деньгами. Его высокопревосходительство слишком скор на расправу. Он сочтет оскорбительным для себя, что человек с кухни посвящен в секреты его семьи. И потом, слежка за мадемуазель Женевьевой никак не входит в мои обязанности. Рано или поздно он поинтересуется, почему я себе это позволил.

Падре Аттарезе было нисколько не жаль алчного кока, но, по зрелом размышлении, он согласился с тем, что ему лучше не соваться в эту историю. Взявшись как следует за Гужо, губернатор обязательно вытянет на поверхность всю сеть заговора.

— Ладно, мы поступим по-другому. Я напишу письмо, из которого наш дорогой де Левассер узнает кое-что о поведении своей дочери. А ты придумаешь, как сделать так, чтобы он его немедленно прочитал. Не завтра, не после вечернего чая — немедленно. Подкупи кого-нибудь, обмани, ту же Жюстину свою.

— Ладно, обману.

После этого падре вызвал к себе самых своих активных помощников из числа особо религиозных личностей. Им было велено отправляться в те кварталы бедноты, где их влияние было особенно сильным.

— Надобно организовать толпу человек хотя бы в сто. Не жалейте обещаний и даже денег.

Не позднее чем через час всем этим католическим фанатикам надлежало стоять вокруг дома известного всем корсарского капитана и возмущенно требовать, чтобы юная особа, прославившаяся своим целомудрием, немедленно этот дом покинула. Церковь стоит на охране нравственных устоев гражданского общества и никому не позволит их колебать, даже дочери губернатора.

Очень хорошо, если сам господин де Левассер будет присутствовать при этой сцене. Две цели будут одновременно поражены в этом случае: окажется в опасности жизнь негодяя Олоннэ, и страшный удар будет нанесен репутации самого главного гугенота на острове.

Выслушав наставления, сделанные в самом энергичном стиле, люди падре Аттарезе бросились их выполнять.

— Причиной всему слухи. Слухи, которыми переполнен город. Все только и твердят о том, как безумно капитан Олоннэ влюблен в дочку губернатора.

Говоря эти слова, Женевьева отхлебывала мелкими глотками темную пахучую жидкость из своего стакана. Говорить ей было трудно, и этими глотками она как бы себе помогала.

Олоннэ, напротив, свой стакан отставил.

— Что вы молчите, я сказала почти все, что хотела.

— Мне известно, что по городу бродят такие слухи.

— И это все?!

— Я не понимаю, чему обязан этой вспышкой возмущения, мадемуазель?

— Я искренне удивлена тем, что вам больше нечего добавить к моему сообщению.

— Добавить? — спросил капитан, протягивая к девушке руку с графином.

На смуглых щеках Женевьевы выступил румянец, полумрак комнаты смягчил яркость этого зрелища.

— Вы издеваетесь надо мной? — тихо спросила девушка. Тихо, но угрожающе.

— Нет, — покачал головой Олоннэ, — зачем мне над вами издеваться? И если вы хотите, чтобы я что-то добавил, скажу вам, что слухи эти явились не сами по себе. Их кто-то умело распускает. Умело и очень старательно. Я пока не знаю кто, а когда узнаю… когда узнаю, тогда и решу, что с ним делать.

— Я поняла вас, — упавшим голосом сказала Женевьева, — вы очень хорошо мне объяснили.

— Рад, если так.

Капитан сделал большой глоток прямо из графина.

— Кто-то хочет поссорить вашего отца со мной, кому-то мешают наши хорошие отношения. Всем известно, как поступает господин губернатор с теми, кто задумал похитить его дочь.

Женевьева подняла на собеседника глаза, они блестели. Скорей всего, от слез. Еще мгновение — и они побегут по щекам. Но этого не случил ось, губернаторская дочка была сильным человеком. Вместо того чтобы неопределенно рыдать, она спросила напрямик:

— А если она сама хочет, чтобы ее похитили?

— Кто?

— Та, о которой вы говорили, та самая губернаторская дочка.

Капитан погладил только что выбритый подбородок. Он испытывал сложные чувства. С одной стороны, Олоннэ рассчитывал, что до объяснения не дойдет, но, с другой стороны, ему было приятно, что это произошло.

Чувствуя, что у собеседника еще нет никакого ясного ответа, Женевьева продолжила решительное наступление:

— В известной степени мой побег с вами уже начался. Но вы, кажется, не рады.

— Я не хочу сказать, что я… — Олоннэ не знал, как закончить эту фразу, не знал, что он вообще хочет сказать в этой ситуации. Спасти его могло только вмешательство со стороны.

И оно последовало.

— Капита-ан! — раздался протяжный голос Роже. По этому голосу было ясно, что брадобрей принес чрезвычайное известие. Мысленно осыпая его благодарностями за своевременное появление, капитан поклонился даме и быстро вышел.

Роже стоял на ступеньках веранды с пустой корзиной.

— Где рыба? — спросил у него Олоннэ.

— Они что-то задумали, капитан.

— Кто?

— Не знаю, но возле рыбного рынка собирается толпа. Очень скоро они двинутся сюда.

— Зачем?

— Судя по всему, они знают, что мадемуазель Женевьева находится здесь.

Капитан взял в руки корзину, повертел в руках, чем-то она ему, видимо, напоминала направленный против него заговор — так же плотно сплетен.

— Где Воклен?

— Он там следит, как развиваются события. Это он меня сюда послал.

— Знаешь что? — Олоннэ мощно растирал пальцами подбородок.

— Что, капитан?

— Вот тебе деньги, возьмешь в конюшне мою лошадь, коляска тоже там.

— Вы предлагаете мне бежать?

— Поедешь в «Жареный фрегат» и привезешь мне сюда одну шлюху.

Роже растерянно посмотрел в сторону закрытых дверей дома. Воистину вкусы капитана поразительны. Ему мало одной женщины, подавай вторую. И это в такой момент!

— Чего ты ждешь?!

— Бегу, капитан.

На обратном пути в затемненную комнату Олоннэ придумал, что ему делать. Приступ растерянности прошел. Если даже имел место.

— Что случилось? — прозвучал недовольный и заносчивый голос Женевьевы. Таким тоном обвиняют в увиливании от поединка.

— Сейчас здесь будет много гостей.

— Каких еще гостей, что вы задумали?!

— Каких именно, не знаю, и не я виновник того, что они здесь появятся.

— Я ничего не понимаю, говорите яснее.

— Кто-то на рыночной площади объявил, что вы находитесь здесь. С какой целью, надеюсь, объяснять не надо? Насколько я понимаю, они явятся сюда, чтобы публично вытаскивать вас из моей кровати.

— Что за дичь?!

— В общем-то да. Но если разобраться, здравый смысл здесь есть.

— Какой тут может быть здравый смысл?!

— То, что можно уличной шлюхе, то не позволено символу невинности и благопристойности.

— Вы говорите так, будто рады, что дела обстоят именно так!

Олоннэ налил себе рому.

— Люди часто не прощают другим того, чего не замечают в себе. Кроме того, в этой истории имеется кто-то, кто хорошо подогревает смутное недовольство, тлеющее в душах этих оборванцев. Это враг, и враг сильный, раз он сумел этих бессмысленных скотов сделать врагами господина де Левассера.

Заламывая руки, Женевьева ходила из угла в угол комнаты.

Капитан спокойно наблюдал за ней.

— У нас есть выход, — вдруг заявила она.

— Выход?

— Именно. Когда они все сюда явятся, можно сказать, что мы обручены. Чему вы улыбаетесь?!

Олоннэ действительно широко улыбнулся:

— Никто не поверит, все сочтут это заявление попыткой спасти положение, только и всего. Кроме того, господин губернатор не в курсе такого неожиданного поворота, он не сумеет нам достойно подыграть. Даже если его не хватит удар от такого известия.

— Но…

— Но пусть даже кто-то и поверит в то, что мы говорим правду, репутации губернатора такое «обручение» лишь повредит. Слишком силен запах скандала в этой истории. Таким образом, тот, кто хочет навредить вашему отцу, добьется своей цели. Вы ведь, насколько я понимаю, не желаете неприятностей отцу.

Женевьева остановилась, прижавшись лбом к притолоке.

— Должен же быть выход!

— И должен быть, и есть.

Она резко обернулась к Олоннэ:

— Говорите же скорей!

Капитан подошел к сундуку, занимавшему один из углов комнаты, открыл его, вынул оттуда несколько принадлежностей мужского туалета.

— Здесь все, что нужно. Панталоны, сюртук, чулки, башмаки. Переодевайтесь.

— ?

— Если стало известно, что вы здесь, значит, за вами следили. Если следили, значит, видели в вашем маскарадном наряде.

— А, понимаю, понимаю.

— Надеюсь, никто не обратит внимания на скромно одетого юношу, покидающего мой дом.

— Я отправлюсь домой? — неуверенно спросила Женевьева, взвешивая В руках тяжелые, грубые башмаки.

— Именно, и мы договоримся с вами, что сегодняшнего посещения не было. Забудем о нем. Так будет лучше для всех, поверьте мне.

— Приходится это делать.

Стоило одной женщине покинуть жилище капитана Олоннэ, там сразу же появилась другая. Роже великолепно выполнил данное ему поручение. И главное, быстро. Не успел он распрячь лошадь, как перед воротами появились первые представители портовой депутации. Босоногие, в белых полотняных штанах и широких соломенных шляпах. Был здесь кое-кто из завсегдатаев кабаков, они покинули места привычного увеселения, услышав о том, в каком необычном развлечении есть шанс принять участие. Довольно много было женщин. Разных — от почтенных матерей семейств до самых непрезентабельных шлюшек.

Присоединились к толпе даже некоторые матросы «Этуали». Они не лезли на первый план, а готовились позлорадствовать издалека. А может, и позавидовать. О мадемуазель де Левассер мужская половина населения Тортуги была высокого мнения.

— И если нашему капитану удалось взять на абордаж такую шхуну, то я снимаю перед ним шляпу, -говорил коренастый небритый плотник, на голове у которого вместо шляпы красовался замызганный красный платок.

Предводительствовали этим всплеском народного удивления, любопытства и гнева трое или четверо агентов падре Аттарезе. Они изо всех сил старались разгорячить шествие.

И вот все скопились, постепенно просочившись, во дворе дома. Переглядывались, перемигивались, отпускали подходящие и не подходящие к случаю замечания. Так могло бы продолжаться довольно долго, если бы вдруг из дома не донесся стон. Это был звук, в происхождении которого невозможно было ошибиться.

Находившиеся во дворе на мгновение коллективно замерли. Все-таки по дороге сюда им приходилось бороться с чувством неловкости, и оно не рассеивалось полностью под воздействием болтовни нескольких святош из церкви падре Аттарезе. А вдруг там внутри ничего особенного и не происходит?

Но когда из дома донеслись звуки, могущие происходить только от взаимных и страстных ласк мужчины и женщины, в настроении собравшихся произошло изменение. Теперь стало ясно — преступление налицо.

Да еще какое!

Хороша девственница!

Жители южных стран возбуждаются легко и быстро. Несколько десятков человек, собравшихся во дворе дома капитана Олоннэ, пылали пламенем сопереживания тому, что творилось в полумраке его комнаты.

Достаточно было одного агрессивного крика, чтобы началось то, что задумал хитрый католический священник. Но толпа получила неожиданный удар с тыла.

Явился господин де Левассер.

Прочитав злополучное письмо, он велел немедленно заложить карету и примчался к месту преступления.

Он был без парика. Лицо каменное. По вискам сочились струйки пота. Он нес в руках шпагу, держа ее за ножны.

Возможно, на его месте разумнее было остаться во дворце и там дождаться исхода дела. Незачем выставлять на всеобщее обозрение свой позор. Но не таков был его характер, чтобы усидеть на месте.

Собравшиеся молча расступались. Все понимали, что попасть под горячую руку губернатора — смерть.

В установившейся, таким образом, тишине еще слышнее стали звуки, производимые внутри капитанского дома. Там явно бушевала чья-то нечеловеческая страсть. Вопли такой откровенности и силы оглашали обожженный смущением воздух, что его высокопревосходительство остановился.

У самого порога, но остановился.

На своем длинном корсарском веку он видел многое. Видел расчлененные трупы, оторванные руки, видел людей с полностью содранной кожей, видел… Да что там говорить! Но сейчас он боялся войти внутрь, ибо не представлял, что суждено ему увидеть на этот раз.

Думать он мог только о том, какому виду казни подвергнет этих бесстыжих любовников (если только он вообще мог о чем-нибудь думать).

Наконец стало ясно, что творящемуся в доме сексуальному безумию подходит конец.

Толпа за спиной губернатора начала потихоньку гудеть. Господин де Левассер вытер кружевным манжетом заливавший глаза пот.

Наконец прозвучал финальный взвизг, вопль, стон, рык, хрип.

Тишина.

Губернатор снова вступил в борьбу с соленой волной, заливавшей глаза.

Гудение людских голосов у него за спиной вдруг прекратилось.

— Ах! — выдохнуло сразу с полсотни ртов.

На пороге дома появился капитан Олоннэ. Он был по пояс гол и весь лоснился от пота. Руки его возились с завязками панталон. Увидев собравшихся, он искренне удивился.

Господин де Левассер попытался вытащить свою шпагу из ножен, но понял, что руки его не слушаются. Тогда он проверил, слушаются ли губы.

— Где она?

— Там, — кивнул Олоннэ в сторону двери, из которой только что появился.

С трудом переставляя налившиеся смертельной тяжестью ноги, губернатор двинулся в указанном направлении. За ним последовало сразу человек десять, с трудом удерживаясь от того, чтобы не обогнать его высокопревосходительство.

Таким образом, сразу дюжина пар глаз увидела жуткое зрелище. На широком ложе капитана в серых холмах потного белья в нелепой позе лежала Шика. Горло у нее было перерезано, правой рукой она сжимала бритву Роже.

— Какое страшное самоубийство, — сказал капитан Олоннэ.