Глава первая

Дон Ангерран де ла Пенья чувствовал себя очень плохо. Он полулежал в широкой постели, приложив к левой стороне груди смоченное в воде полотенце. На прикроватном столике теснилась целая батарея разного рода пузырьков, в них были лекарства, призванные облегчить мучения губернатора Кампече. Врач, их доставивший, боялся показываться на глаза дону Ангеррану, потому что лекарства эти никакого действия не оказывали.

Душно, очень душно было в губернаторской спальне. Не хватало воздуха даже большим, оплывшим свечам, даже цикадам, треск которых казался слишком замедленным и обессиленным.

— Будет шторм? — заговорил Тибальдо, камердинер дона Ангеррана, вглядываясь в темноту тропической ночи.

— Позови его, — негромко сказал лежащий.

— Кого? — удивился камердинер.

— Врача. Пускай пустит мне кровь, иначе я не доживу до рассвета.

Через некоторое время в тускло освещенной спальне появился худосочный безбородый старик. В руках он держал большой медный таз. За ним шел Тибальдо с приспособлениями для отворения крови.

Врач виновато улыбался.

Камердинер зевал.

Когда первая струя черной губернаторской крови ударила в медное дно, за окном послышалось глухое отдаленное ворчание — сошлись два невидимых небесных гиганта. Скользнула вниз огненная нитка.

— Я же говорил, что будет шторм, — счел нужным заметить Тибальдо.

Но дон Ангерран его уже не слышал, как не слышал и шума начинающейся грозы — он спал.

— Полнокровие — бич нашего времени, — осторожно заметил доктор, выходя в прихожую.

Сон губернатора оказался не слишком долгим. Едва запели птицы в освеженном ночным ливнем саду и начала рассеиваться дымка над бухтой Сан-Марианна, рука камердинера легла на потное плечо дона Ангеррана.

Тот кое-как разлепил глаза. Ему было лучше, но все же еще нехорошо.

— В чем дело?

— Капитан Пинилья, сеньор.

— Пинилья?

— Он говорит, что у него важнейшее известие.

Капитан был начальником береговой охраны. Злой как собака, хитрый как лиса, выносливый как мул. Неужели он и этой ночью таскался по берегу? Дон Ангерран всегда считал себя ревностным служакой, любил повторять, что «мы созданы для службы, а не служба для нас», но в присутствии этого иезуита в мундире чувствовал себя бездельником.

— Пусть войдет.

Губернатор постарался придать своему телу положение, хотя бы отчасти соответствующее его нынешнему званию. Поправил колпак на голове.

Зря старался, потому что капитан Пинилья выглядел ужасно: мундир и лицо в грязи, ботфорты вообще ни на что не похожи.

— В чем дело? — счел нужным заметить лежащий.

— Олоннэ, — только и смог проговорить капитан.

— Что Олоннэ? Где Олоннэ? В каком смысле Олоннэ? Потрудитесь говорить яснее!

Капитан махнул рукой в сторону побережья:

— Его корабль потерпел крушение. Он со своими людьми на берегу. В трех милях отсюда.

Дон Ангерран сел в кровати.

— Тибальдо, тревога, — тихо сказал он.

«Этуаль» не пережила ночного шторма. За три недели плавания в Гондурасском заливе она утратила часть своих прекрасных мореходных качеств, не идеально слушалась руля, что и привело в конце концов к роковым последствиям. Этот шторм, как и все тропические шторма, налетел слишком внезапно. Несмотря на героическое сопротивление стихии, она, стихия, победила. Особенно сильной волной, вдруг появившейся на траверсе судна, «Этуаль» была перевернута, мачты переломились как тростинки. С задранным к черному небу килем корабль удачливого капитана Олоннэ проплавал недолго, а потом пошел ко дну вместе со всей добытой за три недели испанской добычей.

Но судьба в последний момент сжалилась над французами, наверное, ей показалось, что она наказывает их слишком сильно и слишком внезапно. Она решила немного порезвиться с ними и подсунула песчаную отмель. Вконец измученные неравной борьбой с водяными валами моряки кое-как выползли на берег, где и остались лежать.

В таком состоянии их сначала застал сон, а потом нечеловечески бдительный капитан Пинилья.

К тому моменту, когда корсары продрали глаза, в зарослях, начинавшихся шагах в пятидесяти за полосою белого песка, накопилось до сотни испанских пехотинцев. Они насыпали порох на полки своих аркебуз в радостном предвкушении удачной, а главное, безопасной охоты — выброшенные на берег морские разбойники были фактически безоружны.

— Пора, — сказал дон Ангерран, глядя из-под руки, как ползают по ярко-белому полю неловкие черные фигурки.

Капитан Пинилья отдал приказ, испанцы решительно ринулись в атаку.

За последние десятилетия подданные его католического величества столько унижений снесли от разного рода джентльменов удачи, так часто оказывались битыми и обведенными вокруг пальца, что накопившаяся в их душах ненависть просто не поддается описанию. Представившийся им случай отомстить они использовали в полной мере. Это была резня — и примерная и беспримерная одновременно. Интересно, что даже в таком безнадежном положении корсары умудрялись оказывать сопротивление, пуская в ход вытащенные из-за голенища ножи, подвернувшиеся под руку палки и просто зубы.

Около десяти человек оставил дон Ангерран на поле боя. Но эти потери были ничто в сравнении с пятьюдесятью убитыми корсарами и восемью взятыми в плен.

Олоннэ при первом взгляде на появившуюся из прибрежных зарослей шеренгу солдат сразу понял, в чем дело. Сила в этой ситуации помочь не могла, рассчитывать оставалось только на хитрость.

Капитан размышлял всего лишь несколько мгновений, потом вытащил из-за пояса чудом сохранившийся там нож и занялся делом. Он лежал в небольшом углублении, скрытый от испанцев корневищем вывороченной ветром пальмы. В этом своем ненадежном убежище он устроил парикмахерскую. Испанская атака — самое время, чтобы побриться!

Послюнив как следует переносицу, он освободил ее от волос, избавив свою внешность тем самым от одной из основных примет Олоннэ. После этого он добрался ползком до ближайшего корсарского тела, распорол ему живот и обильно измазался чужой кровью. Но этого было мало, чтобы надежно притвориться мертвым. Капитан стащил с себя остатки рубахи и лег на спину рядом с человеком, кровью которого он только что воспользовался в маскировочных целях. Приставил нож справа к груди так, чтобы острие попало в углубление между третьим и четвертым снизу ребром, и сильно надавил на рукоять. Нож вошел всего на два пальца, но теперь капитан Олоннэ выглядел настоящим мертвецом.

Завершил он свой маскарад вовремя. Испанцы покончили с теми, кто сопротивлялся, и начали разбредаться по берегу в поисках тех, кого надлежало добить.

— Олоннэ, ищите Олоннэ! — требовал дон Ангерран.

Он понимал, что без головы со сросшимися бровями его победа будет далеко не полной.

Вскоре капитан Пинилья доложил ему в некотором смущенье, что Олоннэ не найден.

— Где же он может быть?! Может быть, удрал в заросли? Обыщите, обыщите все!

Капитан Пинилья сказал, что в зарослях его быть не может, ибо он в самом начале приказал оцепить берег, ужу не проскользнуть.

— Ну так где он тогда, если его нет ни в зарослях, ни на песке? — раздраженно брюзжал губернатор, тяжело передвигаясь от одного корсарского трупа к другому.

— Он в море, — убежденно заявил капитан Пинилья.

— В море?

— Именно, ваше высокопревосходительство, — должен же был кто-то утонуть во время шторма, так и не добравшись до берега? Не может же Господь всю работу по истреблению этих французских гиен возлагать исключительно на нас, кое-что можно передоверить и морской стихии.

Дон Ангерран угрюмо посмотрел на своего подчиненного.

— Никогда не замечал в вас стремления выражаться столь вычурно, господин капитан.

— Победа окрыляет даже в поэтическом смысле.

— Ну, окрыляет так окрыляет, а похоронную команду вы сюда вышлите.

— Да крабы их растащат по косточкам за неделю.

— Чтобы эта пакость смердела в получасе езды от моего дома? Ни в коем случае! Пришлите сюда людей, обязательно. Пересчитайте, сколько здесь корсарских трупов, пусть столько же будет и могил. Может статься, эти могилки нам еще сослужат службу.

Капитан Пинилья не мог себе представить, какая может быть польза от мертвых корсаров, но счел за лучшее не спорить с его высокопревосходительством.

Рана в боку Олоннэ почти не беспокоила, он промыл ее водой, залепил кашицей из коры рапангового дерева и из остатков рубахи смастерил повязку. Хуже было с обожженной кожей — два часа пришлось проваляться под прямыми лучами карибского солнца. Шевельнуться было невозможно, все время кто-то из испанцев находился рядом. На животе и груди образовалось несколько больших волдырей, так что когда Олоннэ натягивал на себя колет, снятый с убитого испанца, то шипел от боли. Еще хуже оказалось с сапогами — малы! Пришлось проделать отверстия для пальцев.

До вечера Олоннэ просидел в зарослях. Видел прибытие похоронной команды. Следя за действиями гробокопателей, он все время что-то шептал. То ли считал, то ли молился.

Когда стемнело, Олоннэ вдоль берега двинулся к городу. На голове у него красовался пехотный испанский шлем, в руках — тесак, за поясом — несколько ножей. Днем его вид, возможно, вызвал бы подозрение у бдительного алькальда, но ночью, особенно издалека, он вполне походил на стражника.

Полная яркая луна повисла над Санта-Марианной. Отчетливо были видны белостенные дома, зато пролегавшие меж ними улицы напоминали раны с запекшейся кровью. Искрилась водная гладь бухты. Рисовались на фоне темно-синего неба силуэты судов, замерших у причала, высилась четырехбашенная громада недостроенного форта.

Капитана Олоннэ интересовала тюрьма этого замечательного романтического городка. По опыту он знал, что испанцы, как правило, строят подобные заведения неподалеку от кордегардии — помещения для стражников. Ту же, в свою очередь, — рядом с губернаторским дворцом, чтобы в случае нападения на его высокопревосходительство стража могла как можно быстрее прийти ему на помощь.

Что же касается дворца, то ошибиться невозможно — вот он. По пояс утонувший в волнах густой, облитой лунным светом растительности. В широких окнах горит свет, мелькают человеческие тени, доносится тонкое бренчание мандолин, слышится смех.

Олоннэ криво ухмыльнулся:

— С праздником, господа.

С этими словами он вошел под арку городских ворот. Клюющий носом стражник поднял на него с трудом раскрывшийся пьяный глаз и рассеянно спросил:

— Это ты, Антонио?

Капитан Олоннэ владел испанским языком не в такой степени, чтобы поддержать разговор на сложную, интеллектуальную тему, но произвести несколько звуков в подтверждение того, что он именно Антонио, ему удалось.

Стражник вздохнул и стал собираться с силами для другого, наверное, более каверзного вопроса. Почувствовав это, переодетый француз начал изображать мертвецки нетрезвого испанца. Поскольку в этот день вино в городе лилось рекой, стражник легко поверил в его игру.

— Да ты, братец, пьян! — укоризненно сказал он. Человеку, еле-еле стоящему на ногах, всегда приятно увидеть человека, который еще пьянее его.

Одним словом, первое препятствие было пройдено.

Вообще в испанских поселениях в Новом Свете жизнь была намного угрюмее и чопорнее, чем в поселениях французских и английских, не говоря уже о тех местах, где обитала вольница «берегового братства». Олоннэ рассчитывал столкнуться с вымершими улицами, наглухо закрытыми дверьми, стражниками на каждом углу. Ему повезло (если забыть о том, что явилось причиной этого везения): сегодня Санта-Марианна была не похожа на себя.

Не прошло и четверти часа, как он определил, где томятся пленные корсары. Об этом ему рассказали сами испанцы — два развеселых солдата у входа в кордегардию. Они с огромным увлечением, перебивая друг друга, описывали те пытки, которым будут завтра, перед повешением, подвергнуты безбожные морские разбойники. Во всех деталях этой кровавой словесной каши Олоннэ разобраться был не в состоянии, но суть дела уловил.

Оставшись в тени большой, раскидистой магнолии, он начал присматриваться к тому, что происходило в расположенных перед ним зданиях.

Хлопали двери, гремели победные песни. Кто-то спал, свесившись из окна на улицу. Испанцы обнимались, целовались, пили прямо из кувшинов.

Целью наблюдений корсара было определить, какие именно двери ведут в тюремное помещение.

Удалось это сделать с точностью, только подсмотрев процедуру смены караула. Она состояла в том, что четверо не до последней степени пьяных носителей кирас и аркебуз вышли с победными кличами из караульного помещения и прошествовали в дальний угол двора. Там один из них постучал прикладом в устроенную в каменной стене дверь и громко произнес несколько слов, игравших роль пароля по всей видимости.

Дверь отперлась, изнутри появился прежний наряд, тоже из четырех человек состоящий. Наскоро вручив вновь прибывшим связку ключей, освобожденные из тюрьмы охранники кинулись наверстывать упущенное.

Где находятся пленные, теперь было ясно, оставалось только придумать, как воспользоваться этим знанием.

Олоннэ попытался припомнить слова пароля, но потом плюнул на это занятие — произношение непременно выдаст. Необходимо что-то другое.

В голову ничего не приходило.

Может быть, попытаться выкрасть одного из пирующих в кордегардии негодяев и заставить его произнести нужные слова перед дверью? Олоннэ еще не успел до конца додумать эту мысль, а она ему уже разонравилась. Сколь бы ни превосходил трезвый человек пьяного, он не в состоянии справиться с целой толпой пьяниц.

Положение рисовалось безвыходным. Но тут капитану, готовому прийти в отчаяние, на помощь явилось вино, или, вернее сказать, вызываемое им действие.

Заскрипели петли тюремной двери, и на свободу выбрался один из стражников, только что заступивших на безрадостный пост. Ему приспичило облегчить свой мочевой пузырь, санитарные условия узилища не позволяли сделать это внутри.

Поняв, какой оборот приобретают события, Олоннэ еще глубже вжался в магнолиевую тень.

В этот момент на стол губернатора как раз подали поросенка в сметанном соусе, и изрядно нагрузившиеся гости, принадлежащие к сливкам местного общества, встретили его появление нестройным, но восторженным гулом.

Вслед за свиньей явился капитан Пинилья, видимо потративший слишком много времени, чтобы привести себя в порядок после приключений прошлой ночи и сегодняшнего утра. Он был в голубом мундире, дорогом парике, кружева его манжет благоухали, так же как отвороты дорогой голландской рубахи.

Капитан, безусловно, был героем дня, поэтому губернатор пригласил его занять место рядом с собой. Отвечая на приветствия и восторженные жесты кроткой улыбкой, Пинилья пересек залу и уселся в предупредительно пододвинутое лакеем кресло.

Губернатор, не вставая — опять проклятая подагра, — произнес тост в его честь. Бокалы с малагой и хересом вознеслись над столом.

Капитан был на вершине блаженства, хотя изо всех сил старался этого не показать.

— Клянусь всеми святыми, покровительствующими нашему королевству и особенно его новым землям, что сегодняшний день войдет в историю. И войдет как день славы испанского оружия. Олоннэ мертв!

— Олоннэ мертв! — подхватил весь стол.

Дон Ангерран де ла Пенья отхлебнул из своего бокала, а потом швырнул его в стену. Кое-кто из гостей попытался последовать его примеру, но предупредительно поднятая рука губернатора остановила эти попытки. Дон Ангерран был рад победе над французским разбойником, но не до такой степени, чтобы дать переколошматить весь свой венецианский сервиз.

Капитан был полностью погружен в пожирание сочной поросятины, когда дон Ангерран спросил у него, все ли в порядке на берегу.

— Конечно, все сделано так, как вами было приказано: вырыли в песке ямы, вбили деревянные палки. Я решил, что крестов эти собаки не заслужили.

— То есть все в порядке? — переспросил губернатор, как будто в тайной надежде или в тайном страхе услышать другой ответ.

Стражник устроился у стены, инстинктивно стараясь держаться в тени. Это устраивало Олоннэ. Он вытащил из-за пояса нож, огляделся — не видим ли кому-нибудь — и на цыпочках бесшумно приблизился к справляющему малую нужду испанцу.

Занес нож.

В этот момент в кордегардии грянули припев знаменитой песни:

У нас вина полно и вволю хлеба,

Над всей Кастилией безоблачное небо.

Как бы удостоверяя эти слова, Олоннэ нанес удар.

Испанский пьяница скончался мгновенно.

Олоннэ вытер нож о его мундир, но прятать не стал. Быстрым шагом он пересек освещенную часть двора и постучал в тюремную дверь, откройте, мол.

Изнутри послышался хриплый, полусонный голос:

— Это ты, Педро?

Антонио я уже сегодня был, подумал капитан и применил прием, уже использовавшийся им при проникновении в город. Издал несколько нечленораздельных звуков и шумно икнул.

— Сейчас, Педро, сейчас, — ответили с той стороны двери, — никак не разберусь с проклятыми ключами.

Когда дверь все же распахнулась, Олоннэ, не раздумывая ни секунды, нанес удар. Лезвие, по всей видимости, попало испанцу в глаз, и с диким воплем он отступил в глубь тюремного помещения, схватившись руками за лицо. На его крик появился еще один стражник с факелом и глупым вопросом:

— Ты что, палец себе прищемил, а?

Эти слова стали последними, что суждено было произнести кастильскому остроумцу. Олоннэ убил его ударом в левую часть груди, и так быстро, что факел не успел упасть на пол и был подхвачен нападавшим.

Пораженный в глаз стражник затих в углу.

Посветив себе захваченным факелом, Олоннэ отыскал на полу связку ключей, без них было не открыть камеры.

В этот момент явился последний страж. Он оказался еще пьянее своих коллег, поэтому соображал куда медленнее, чем они. Охранник умер так быстро, что не успел даже сказать какую-нибудь глупость перед смертью.

Подняв повыше факел, капитан огляделся. Комната тюремной стражи по количеству валяющихся трупов, конечно, уступала белому песчаному пляжу, но тем не менее являла собой впечатляющее зрелище.

Олоннэ запер входную дверь, чтобы не привлечь случайных посетителей, подошел к тому испанцу, который впустил его внутрь, и, присев на корточки, полоснул ножом по горлу. На всякий случай. Если ему самому сегодня утром пришла идея притвориться мертвым на песчаном берегу, почему этому охранку не могло прийти в голову то же самое?

Так, теперь ключи.

— Успокойтесь, ваше высокопревосходительство, все в полном порядке, клянусь стигматами святой Береники, — улыбнулся капитан Пинилья, поедая сладкий картофель. — Не считать же неприятностью простую ошибку в счете.

Дон Ангерран поперхнулся:

— Какую ошибку?

— Ну, помните, вы велели мне пересчитать мертвых корсаров, прежде чем отправляться за похоронной командой.

— И что же вы? — спросил губернатор, и его тон сделался почти зловещим.

— Разумеется, выполнил ваше приказание. Перед этим приказал вырезать пятьдесят семь бамбуковых шестов, чтобы отметить места погребения. Так вот, после того как мы всех французских собак закопали, один шест остался неиспользованным. Я думал, что ошибся коррехидор , пересчитал могилы, и, странное дело, пришлось признать, что это я ошибся в счете. На берегу оказалось всего лишь пятьдесят шесть корсарских трупов. Лучше бы я, конечно, ошибся в другую сторону, но думаю, и то, что случилось, не трагедия.

Чем дольше капитан Пинилья говорил, тем меньше был уверен в правоте своих слов. Потому что, пока он разглагольствовал, физиономия дона Ангеррана меняла свою окраску. Когда она сделалась окончательно темно-багровой, капитан смолк. Смолкли и все остальные за столом.

Ощущение праздника куда-то исчезло.

В наступившей тишине раздался голос безбородого доктора, сеньора Хесуса:

— Странно, клянусь мучениями святого Себастьяна, но у меня случилось что-то в том же роде.

Губернатор тяжело поворотил к нему отягченную приливом крови голову и спросил глухо:

— Что именно? Что именно случилось?

Сеньор Хесус, почувствовав, что нарождающийся губернаторский гнев вот-вот обрушится именно на него, потерял дар речи.

— Говорите, дьявол вас раздери, иначе придется изменить нашему обыкновению! Не вы мне, а я вам пущу кровь.

— Меня… меня известили, — залепетал доктор, — на берегу погибло семеро наших солдат, но когда я зашел в мертвецкую, что при госпитале Святой Бригиты, там наличествовало всего лишь шесть тел.

— Кому могло понадобиться мертвое тело? — удивленно прошептал кто-то из гостей.

— А может, этот пехотинец ожил и пошел к себе в казарму. Такие случаи бывали.

Дон Ангерран массировал глазные веки одной рукой, другой держась за сердце.

— Что за глупости вы говорите, мертвые люди не оживают! — продолжился спор за столом.

— Оживают, — мрачно вмешался в него губернатор, — только не люди, а такие дьяволы, как Олоннэ.

— Олоннэ утонул в море, — осторожно попытался напомнить капитан Пинилья.

— Лучше бы вы утонули! — заорал на него губернатор. После этого он сделал глоток вина и объявил: — Олоннэ жив. Более того, он переодет испанским пехотинцем. Молите Бога, чтобы он скрывался где-нибудь в джунглях, подальше от Кампече. Лично я верю в худшее — он здесь, в городе, может быть, он даже неподалеку от этого дома. Может быть, он даже в этом доме.

— Но для чего ему это?! — раздалось несколько одинаково недоумевающих голосов.

— Что тут непонятного?! Он собирается отомстить за то, что мы сделали с его командой.

Капитан Пинилья отодвинул тарелку, он обиделся на губернатора за пожелание утонуть и теперь счел возможным возразить ему:

— Но нужно быть безумцем, чтобы в одиночку напасть на целый город, где столько народу, где, наконец, три сотни солдат.

— Не-ет, он не безумец, к сожалению, не безумец.

— Единственный относительно разумный поступок, который мог совершить Олоннэ в сложившейся ситуации, — это нападение на тюрьму.

— На тюрьму?!

— Вы не забыли, ваше высокопревосходительство, что у нас под замком находятся восемь корсаров?

— Да на кой черт они ему сдались, если они под замком?

— Насколько я слышал, в корсарской среде принято вызволять друг друга, даже иногда рискуя собственной жизнью. Обычай странный, но имеющий место быть. А кроме того, в освобождении этих восьмерых есть и практическая для Олоннэ польза. Он может, пользуясь покровом темноты и всеобщим пьянством на берегу, захватить небольшое судно и выйти на нем в море.

Губернатор откинулся в кресле.

— Иногда, капитан, вы излагаете мысли, которые можно слушать без отвращения.

— Ну вот видите, — улыбнулся Пинилья, впадая в тихий экстаз самодовольства.

— Но из этих правильных мыслей вы делаете неправильные практические выводы, — поставил его на место дон Ангерран.

— Как вам будет угодно… — снова обиделся Пинилья.

— Итак, он может попытаться освободить своих матросов, — рассуждал вслух губернатор, — значит, необходимо проверить, как обстоят дела в тюрьме.

— Вы правы, ваше высокопревосходительство! -воскликнул городской алькальд.

— И немедленно!

Алькальд встал, с грохотом отодвинув кресло.

— А вы, капитан, — дон Ангерран обратился к Пинилье, — отправляйтесь тотчас же в казармы и пришлите сюда десятка два солдат. На всякий случай.

Загрохотали и другие кресла, остальные офицеры и чиновники заспешили к местам своей службы, не дожидаясь особого распоряжения. За столом остались только настоятель церкви и капитан порта. Первый — потому что был уверен в том, что гугенот не станет искать своего счастья в католическом храме. А второй — потому что сладко спал, положив голову в блюдо с маринованными моллюсками.

Губернатор брезгливо покосился на него и обратился к священнику:

— Вот видите, святой отец, не только молитва, обращенная к Господу, способна воскресить умершего, усилия врага рода человеческого на этом поприще тоже дают свои результаты.

Падре подбрасывал в руках апельсин, ловил его пухлыми ладонями и вздыхал.

— То, что капитан Олоннэ — дьявольское отродье, никаких сомнений у меня не вызывает, но в данном случае, я думаю, обошлось без вмешательства самого прародителя зла.

— То есть?

— Хватило вмешательства всего лишь беса притворства. Олоннэ умело прикинулся мертвым. Ведь никто — ни вы, дон Ангерран, ни ваши люди — не был знаком с ним лично.

— Бог миловал.

— Так что проскользнуть мимо вашего внимания ему было не так уж трудно. Ничего обидного для вас в этом нет. Воспротивьтесь своему падению в собственных глазах.

Губернатор презрительно хмыкнул:

— Как иногда вы умеете фразу завернуть! В собственных глазах я падать не собираюсь, а вот в глазах дона Антонио де Кавехеньи каково будет моему образу?

Падре не успел ответить: послышались приближающиеся к дверям залы шаги.

Двери распахнулись.

На пороге стоял алькальд. Лицо у него было белее песка, на котором нашла свою гибель команда «Этуали».

— Да говорите же, дьявол вас раздери!

— Корсары бежали. Все охранники убиты.

— Та-ак. Где капитан порта?

Блюдо с моллюсками не ответило.

— Тибальдо! — крикнул губернатор.

— Я здесь, ваше высокопревосходительство, — отрапортовал камердинер, оказавшийся за спиной у господина.

— Отодвинь портьеры и потуши чертовы свечи.

Приказание было выполнено мгновенно.

— Светает, — сказал дон Ангерран, поглядев в окно. — Выйдем на террасу.

Тибальдо помог губернатору подняться и, поддерживая под руку, препроводил туда, куда было указано.

Эта часть дома оказалась устроена так, что с нее открывался прекрасный вид на бухту Санта-Марианны. В этот ранний час она была подернута легкой дымкой. Особенно густой туман скопился в северной части, у недостроенного форта. По слегка рябящей поверхности быстро скользило к выходу из бухты небольшое одномачтовое судно. Его косые гроты и треугольные кливера были наполнены упругим ветром.

Из бойниц форта торчали бесполезные стволы кулеврин.

До выхода в открытое море оставалось всего несколько кабельтовых.

— Чей это шлюп?! — взбешенно прошипел губернатор.

Непонятно было, что именно его интересует: у кого он украден или кто на нем находится?

Чтобы что-нибудь сказать, алькальд произнес:

— Он отшвартовался не более получаса назад.

— Приведи сюда капитана порта.

Это было сделано, хотя сделать это оказалось не так уж просто.

— Поглядите туда, сеньор. — Губернатор указал ему на бегущую по волнам посудину. — Видите что-нибудь?

С трудом и не до конца проснувшийся толстяк честно признался:

— Нет.

Лицо губернатора исказилось:

— Впрочем, это не важно. Повесят вас завтра вне зависимости от состояния вашего зрения.

— За что повесят?

— За то, что не умеете пить.

 

Глава вторая

Нынешнее возвращение на Тортугу знаменитого капитана Олоннэ вряд ли можно было признать триумфальным. Однако авторитет его был поколеблен не сильно. Во-первых, шторм есть шторм, и даже самым удачливым рано или поздно приходится сталкиваться с этим зверем. Олоннэ удалось не погибнуть в его мокрой пасти, это само по себе немало. Во-вторых, говорили на берегу, в той ситуации, в которой оказался француз, «высадившись» на берег, сгинули бы девяносто девять из ста корсаров, даже если иметь в виду самых матерых. А он не только выжил сам, но и вытащил из испанской тюрьмы восьмерых товарищей, проявив подлинные чудеса смелости и изобретательности.

Вернувшись на остров, капитан Олоннэ повел затворническую жизнь. Помимо потери «Этуали» у него были и другие основания для того, чтобы впасть в прострацию. Оказывается, что двухмачтовый бриг, отправленный им под командованием Воклена на Тортугу от берегов Гондураса, также погиб. Возможно, его сгубил тот же шторм, что расправился и с главным кораблем капитана Олоннэ.

Самым неприятным в этой истории явилось то, что на этом бриге были отправлены — подальше от греха — основные ценности, захваченные командой «Этуали» во время рейда. Капитан решил, что лучше этому золоту находиться в банке господина де Левассера, чем болтаться по волнам Карибского моря, подвергаясь опасности оказаться на его дне.

Взяв на абордаж это небольшое суденышко, Олоннэ перегрузил на него большую часть добычи, перевел два десятка матросов и велел Воклену доставить все это на Тортугу, до которой было менее суток пути. Сам же он продолжил погоню за одним очень соблазнительным галионом.

И вот, вернувшись в родной порт, он обнаружил, что Воклен, вернейший Воклен исчез вместе с бригом и грузом.

Вслух и сам капитан, и выжившие члены его команды говорили о том, что бриг погиб во время шторма, про себя все думали — сбежал!

Сбежал самый верный помощник капитана, пригретая на груди змея укусила.

«А я сам упустил бы такой шанс разбогатеть?» — спрашивал себя каждый и не находил ответа. С одной стороны, триста тысяч реалов — большие деньги, но с другой — месть капитана Олоннэ, почти верная смерть.

Очень трудный выбор.

Капитан почернел и осунулся. Трудно сказать, что он переживал тяжелее: то, что лишился денег, или то, что его обманули.

Весь сезон дождей Олоннэ просидел дома, почти не показываясь на людях и никого не принимая. Только верный Роже был при нем — черная, немая тень.

К нему, к капитану, кстати, никто особенно и не напрашивался в гости. Слава славой, но чисто по-человечески он многим стал неприятен. Вернее, не неприятен, а слишком непонятен. История со смертью проститутки Шики наделала много шума. Отчасти лестного для мужской репутации Олоннэ, но в то же время — странного. По острову поползли невнятные слухи, которые состояли по большей части из двусмысленных улыбочек и глубокомысленного поднимания бровей. Нет, конечно, бывают любовники, способные своей мужской мощью довести партнершу до обморока, но чтобы до самоубийства…

Короче говоря, слухи плавали, капитан сидел дома, Роже молча возился на кухне, ле Пикар шумно пропивал последние деньги и подумывал, к кому бы наняться на судно, чтобы попытаться пополнить свой кошелек.

Во дворце губернатора царила растерянность. Растерянность и тишина. Анджело убыл в Старый Свет для продолжения своего образования, отец посчитал: все, что ему могли дать университеты корсарской республики, он уже получил. Женевьева резко разлюбила балы, прогулки и другие шумные развлечения, большую часть дня проводила взаперти, иногда даже не выходя к обеду. И что самое страшное — начала читать. Для господина де Левассера это явилось признаком глубочайшего душевного расстройства. Он попытался поговорить с дочерью, но безуспешно. Историю с появлением слуха о ее тайном визите в дом капитана Олоннэ она комментировать отказалась наотрез и даже гневно.

Какие-то объяснения по этому поводу можно было получить только от самого капитана, но он сразу же ушел в плавание, а по бесславном возвращении посадил себя под домашний арест. Но даже не это стало основной помехой к встрече. Просто в представлении высшего тортугского света корсарский капитан, что называется, потерял лицо. Нельзя принимать в доме человека, замешанного в кровавом сексуальном скандале. Человек, который спит с проститутками, перерезающими впоследствии себе горло бритвой, не может сидеть за столом губернатора.

Эти настроения своего круга господин де Левассер игнорировать не мог, несмотря на огонь адского любопытства, сжигавший ему душу.

Падре Аттарезе затаился и велел затаиться своим агентам. Он больше других понимал, что произошло в тот злополучный вечер в доме капитана, и поэтому меньше всех говорил на эту тему.

Дону Антонио он отправил расплывчатое донесение, в котором очень подробно описал случившееся, выставил на первый план свои усилия в организации беспорядков в стане противника, но о тайной подоплеке случившегося даже не намекнул.

Шику похоронили за церковной оградой, хотя падре был уверен, что она рук на себя не накладывала. Но раз слово «самоубийство» сказано, значит, так оно и есть.

Таково было состояние дел на Тортуге, когда в бухту вошел голландский бриг, чтобы пополнить запасы питьевой воды, и с него на берег сошел человек в одежде из звериных шкур, с длинной бородой и суковатой палкой в руках. Его узнали не сразу, но когда узнали, весть о том, что Воклен вернулся, мгновенно облетела город.

Воклен вернулся!

Случилось то, чего не должно было бы по всем расчетам и соображениям произойти, и это взволновало народ.

— Воклен вернулся! — с этими словами вбежал Роже в комнату капитана. Это были первые слова за последние месяцы, которые он позволил себе произнести.

Олоннэ лежал на кровати и покуривал трубку — с недавних пор появилась у него такая привычка. Он не пришел в немедленный экстаз от этого сообщения. Он даже не пошевелился.

— Воклен, ле Пикар и Ибервиль идут сюда. Сейчас они будут здесь.

Роже не обманул, через несколько минут все трое были в комнате капитана.

Роже принес кресла, бутылку рома и стаканы.

Олоннэ не переменил позы при появлении своего старинного друга.

Воклен хотел было броситься ему в объятия, но что-то ему помешало.

— В каком ты виде, Моисей! — сказал капитан, выпуская маленький клуб дыма.

— Мне предлагали помыться, побриться и переодеться, но я слишком спешил. Я три месяца добирался до тебя и не хотел откладывать встречу даже на одну минуту.

Еще один клуб дыма объявился в воздухе над головой капитана.

— Одну минуту я бы подождал.

Эти слова произвели на присутствующих неприятное впечатление. И ле Пикар и Ибервиль подумали, что они чего-то не понимают.

— Садитесь все, а ты рассказывай.

— Рассказ мой будет печальным. То, что до Тортуги я не добрался, вы, разумеется, знаете…

— По дороге ты попал в шторм.

— Да, вечером того же дня, когда расстались.

— Твой бриг перевернуло, и он пошел ко дну.

Воклен погладил свою пронизанную седыми прядями бороду.

— Нет, бриг переломился пополам. Очень ненадежная постройка. И потом, мы неправильно разместили груз.

— Спешка.

— Да, капитан, спешка, она сослужила нам плохую службу.

— В следующий раз не будем спешить и сделаем так, как требует королевское корабельное уложение.

Воклен опять потянулся к бороде.

— Шторм был страшный…

— Мы это знаем, сами хлебнули.

— Да-а?

— Ты сначала о своем. О том, что произошло с нами, мы тебе потом расскажем.

История, которую изложил Воклен, была не слишком замысловатой. Ему подвернулся остров, но, в отличие от обжитого побережья Кампече, необитаемый. Сначала это показалось благом — не было опасности попасть в руки испанцев, — потом открылась оборотная сторона медали. Риск быть зарезанным сменился опасностью умереть с голода. Пришлось искать съедобные плоды, нырять за моллюсками, исхитрившись, развести огонь и жарить на нем вручную пойманную рыбу.

Без соли.

Роже содрогнулся от отвращения и жалости.

— Да, — подтвердил капитан, — невкусно.

Так продолжалось три месяца, пока к берегу не пристал голландский корабль для какого-то мелкого ремонта, ну а дальше рассказывать уже нечего.

— А почему ты не побрился на корабле? — задал после окончания повествования неожиданный вопрос Олоннэ.

— Я хотел явиться перед тобой именно в таком виде, чтобы ты легче мне поверил. Я оказался прав, ведь ты до сих пор не решил, правдивы мои слова или нет.

Капитан сел на кровати.

Ему понравился ответ Воклена.

— Да, еще не решил. И может быть, не скоро решу.

— А где все твои люди, — вмешался в разговор ле Пикар, тоже вдруг открывший в себе источник недоверия к россказням бородатого Моисея, — неужели все погибли?

Воклен развел руками: мол, все претензии к морю.

— Ладно, — сказал Олоннэ, — то, что ты рассказал, похоже на правду. Я даже не буду расспрашивать твоего голландца на предмет сличения ваших слов. Если ты меня обманываешь, то наверняка позаботился, чтобы этот обман был прочен во всех своих звеньях.

Воклен судорожно сглотнул слюну, глядя исподлобья на капитана.

— Кроме того, мне хочется верить, что ты не врешь. Я придумал, как нам поправить наши дела.

— Наконец-то! — Ибервиль радостно заморгал бельмастым глазом.

— Поэтому мне нужны надежные люди. По-настоящему надежные.

По щекам Воклена побежали крупные многочисленные слезы. Они скатывались по щекам и продолжали свой путь в черно-серебристой бороде. Лучи света, падавшие сквозь щели в занавеси, закрывавшей окна, заставили их вдохновенно сверкать.

Капитан бодрой походкой прошелся от ложа к двери и обратно.

Соратники внимательно наблюдали за ним, лица у всех были приятно выжидательные, если так можно выразиться.

— Роже!

— Да, господин.

— Принеси мне бумагу и перо.

Через мгновение перо быстро носилось по поверхности бумажного листа, оставляя уверенно стоящие буквы. Закончив послание, Олоннэ щедро присыпал его песком.

— Сейчас, Роже, ты отправишься в губернаторский дворец и отдашь сию бумагу его высокопревосходительству.

— Его высокопревосходительству? — с сомнением сказал негр.

— Около полугода назад господин губернатор сделал мне одно деловое предложение. Довольно выгодное. Тогда я счел необходимым от него отказаться. О причинах отказа мы говорить не будем. Существенно то, что теперь я это предложение решил принять.

 

Глава третья

Прочитав письмо капитана Олоннэ, господин де Левассер пришел в замешательство. Выше говорилось о причинах, по которым губернатору не следовало принимать в доме известного корсара. Но дело в том, что Олоннэ просил не о парадной аудиенции, а о деловой встрече. Деловые же контакты с этим человеком его высокопревосходительству были в высшей степени желанны. Он не придал никакого значения «штормовому предупреждению», ведь жертвою «вихря сошедшихся обстоятельств» может стать любой. Сам господин де Левассер в бытность свою искателем рискованных приключений тонул трижды, был покусан акулами, провел на необитаемом острове год, однако все это нисколько не помещало дальнейшей его карьере.

Губернатор догадывался, о чем именно пойдет речь во время этой деловой встречи. Конечно же о походе на Маракаибо. Олоннэ оставил свои маловразумительные фантазии и оценил прелесть, дерзость и баснословную выгодность этого плана. Это приятно.

Неприятно то, что оценил он его так поздно.

Господин де Левассер слегка отодвинул легкую кисейную занавеску и с некоторым неудовольствием посмотрел в парк.

Две человеческие фигурки неторопливо двигались по аллее, образованной подстриженными кустами лавровишни. Сейчас они свернут налево и направятся к розарию, а потом проследуют обратно, чтобы надолго остаться в беседке с видом на горные склоны, густо поросшие маншинеллой, антильским кедром, дубом и многочисленными разновидностями пальм.

Почему его высокопревосходительство так точно знал ближайшее будущее этой пары? Потому что эта пара всю последнюю неделю во время утренней прогулки вела себя именно так. Это общение чем-то напоминало работу часового механизма. Впрочем, господину де Левассеру такое сравнение не могло прийти в голову. Механический хронометр был изобретен всего за десять лет до описываемых событий и еще не успел стать привычной частью быта.

Тем более в Новом Свете.

Составляющими частями этой пары были Женевьева де Левассер и капитан Том Шарп.

Этот рыжеволосый ирландец после сравнительно удачного рейда против флотилии ловцов жемчуга зашел на Тортугу, чтобы с выгодой реализовать добытое. Помня о том споре, что произошел во время приема при дворе господина губернатора, капитан явился во дворец с зелеными жалюзи, чтобы получить объяснения или выслушать извинения.

Разговор у него с господином де Левассером получился не очень приятный. Губернатор не замедлил предъявить ирландскому джентльмену полученный от капитана Олоннэ серебряный кирпич, выкрашенный оловянной краской.

Капитан Шарп кирпич с интересом осмотрел, но наотрез отказался признать себя проигравшим спор.

— Почему?! — поразился господин де Левассер, для которого дело выглядело предельно ясным.

Ирландец привел свои аргументы. Он заявил, что счел бы себя безумцем, когда бы признал, что один кусок серебра — это то же самое, что корабль, груженный серебром. Он напомнил, что суть спора состояла в том, что господин Олоннэ обязуется притащить в гавань Тортуги именно корабль, а не один кирпич.

— Он привез не один, а четыре таких кирпича, — попытался возражать губернатор.

— В данной ситуации четыре — почти то же, что один. Четырьмя кусками корабль также не загрузить.

В самый разгар спора в кабинет отца зашла печальная Женевьева. Отец, почувствовав, что его убежденность в своей правоте начинает колебаться под напором ирландских аргументов, обратился к дочери в надежде на ее поддержку.

Женевьева выслушала аргументы капитана Шарпа, контраргументы отца и сказала, что, по всей видимости, гость ближе к истине.

И без того яркая голова капитана вспыхнула огнем самодовольства.

— Зря ты так удивляешься, папа. Ведь капитан Олоннэ мог украсть на приисках мешок серебра и переплавить его в кирпичи. Немного серой краски — и все убеждены, что он победил в споре.

— Так оно и было! — воскликнул ирландец. — Спасибо, мисс Женевьева, я вам так благодарен, вы восстановили мою поруганную честь.

— Для вашей чести было бы лучше, когда бы вы сделали это сами.

Капитан Шарп схватился за эфес шпаги.

— Убить его?! Сколько угодно раз. Надеюсь, ваше высокопревосходительство, теперь вы разрешите мне это сделать.

Господин де Левассер, смущенный поведением дочери, только пожал плечами.

— Я-то, может быть, и разрешу, но разрешит ли господин Олоннэ?

— Я и у него спрошу разрешение, клянусь святым Патриком, спрошу. Я пошлю к нему своих секундантов. Насколько я знаю, он сейчас на Тортуге.

Губернатор кивнул, озабоченно поджав губы:

— Да, он на Тортуге, но как-то отошел от дел.

— Ну, это смотря от каких, — продолжал бушевать и полыхать красной физиономией капитан Шарп. — Надеюсь, дело защиты своей жизни не покажется ему слишком скучным. Мисс Женевьева, вы поддерживаете мой замысел?

Женевьева едва заметно улыбнулась:

— Разумеется, капитан.

— Великолепно!

— Меня просто смущает стремительность, с которой вы рассчитываете его осуществить.

— Что вы имеете в виду, мисс? — заинтересовался ирландец.

— Это трудно объяснить так, на ходу, в двух словах. Приезжайте завтра к чаю. После чая мы погуляем с вами, и я подробно расскажу вам все, что я думаю по этому поводу. Приедете?

Капитан Шарп оказался не в состоянии ответить сразу. Его душила радость. Он не только был признан победителем в споре, воспоминания о котором столь мучили его, но, сверх того, мог стать официальным кавалером самой поразительной девушки Нового Света.

Господин де Левассер был убежден, что произошедшее — лишь минутная прихоть дочери, но оказалось, что все значительно серьезнее. Минута растянулась на неделю. Но этого мало, Женевьева начала выказывать свое расположение ирландцу не только на словах, но и на деле. В том смысле, что потребовала от отца, чтобы он открыл ему план налета на Маракаибо. Господин де Левассер сначала принял это требование в штыки, но потом, пораскинув мозгами, решил: а, пусть! Нельзя вечно ждать француза, пусть займется этим ирландец. Смерть не за горами, а ведь хочется своими глазами увидеть плоды любимых идей.

Капитан Шарп не профан в своем деле, не так, правда, везуч, как Олоннэ, но вместе с тем пасынком судьбы его тоже не назовешь. И главное, он, кажется, начинает нравиться его дочери. Если Бог приведет им пожениться, обе доли добычи останутся в семье.

Рыжеволосый пришел в восторг от предложения губернатора. Во-первых, сам план показался ему великолепным, сулящим громадные и почти гарантированные выгоды. Во-вторых, приглашение в нем участвовать очень походило на поощрение ухаживаний за его дочерью.

И вот, когда господин де Левассер уже смирился с тем, что события потекли по определенному руслу, приходит это письмо!

Нужно все-таки ему отказать во встрече, будет знать, как манкировать дружеским расположением такого человека, как губернатор Тортуги.

Решено: отказать!

Его высокопревосходительство взял в руки колокольчик и позвонил.

Явившемуся лакею он сказал:

— Констан, пошли кого-нибудь к капитану Олоннэ и передай, что я жду его сегодня вечером.

Что-то около этого времени в кабинет к отцу зашла Женевьева. Она несла с собою книгу, заложенную пальцем, и заявила, что хотела бы побыть в обществе батюшки, потому что одиночество ей опостылело.

В другое время господин де Левассер пришел бы в восторг от такого проявления родственных чувств, но тут его физиономия вытянулась.

— Знаешь, доченька… — начал он.

Женевьева подняла на него удивленные глаза:

— Что с вами, отец?

Господин де Левассер прокашлялся и подвигал пергаменты у себя на столе.

— А что, капитана Шарпа нынче не будет к обеду?

— Будет, но до обеда еще далеко.

— В самом деле? А я что-то проголодался. — Губернатор встревоженно посмотрел на входную дверь своего кабинета. Сейчас в любой момент может появиться Констан и объявить, что капитан Олоннэ явился.

— Ты чем-то очень озабочен, отец?

Господин де Левассер умел, но не любил врать.

— Знаешь, Женевьева…

— Ты хочешь, чтобы я ушла?

— Ненадолго.

Женевьева понимала, что ее отец является человеком, можно сказать, государственным и у него могут быть дела, о которых не должен знать никто, даже она, самый близкий ему человек. Женевьева встала и направилась к двери, через которую можно было попасть во внутренние покои дома.

Господин де Левассер уже вздохнул свободно, но она вдруг остановилась:

— А кого это вы ждете, папочка?

— Какое это имеет значение?

Гримаса болезненного подозрения исказила прекрасные черты девушки.

— Уж…

— Да, и тебе совершенно не следует с ним видеться. Поверь, поверь мне.

— Я верю вам всегда и во всем, но так уж и вы мне поверьте, что вам не следует его принимать. Что у вас может быть общего с этим омерзительным, кровавым насильником!

Губернатор вздохнул.

— Принимая его, вы унижаете и себя и меня. Если бы у меня была возможность, это развратное чудовище, это существо…

Противоположные двери кабинета бесшумно раскрылись.

На пороге стоял капитан Олоннэ.

Женевьева повернулась и вышла. Он все слышал, думала она. Что ж, тем лучше!

Господин де Левассер тоже был уверен, что обличительные слова его дочери дошли до слуха делового гостя. Что ж, тем лучше. Хотя губернатор и выглядел несколько смущенным, в глубине души он целиком и полностью был согласен со словами дочери. Слишком самоуверенному корсару не мешает знать, какого мнения держатся о нем порядочные люди. Ничего не нужно объяснять специально.

— Здравствуйте, господин де Левассер.

— Рад вас видеть, капитан.

Два церемонных полупоклона.

— Я принял вас…

— Хотя многие считают это опрометчивым поступком.

— Оставим это.

— Охотно.

Губернатор вернулся в свое кресло за письменным столом.

— Итак, к делу.

Олоннэ сел на стул с золоченой спинкой и положил ногу на ногу.

— Я буду краток. Некоторое время назад вы оказали мне честь, открыв свой план налета на Маракаибо.

Губернатор кивнул.

— Тогда, признаю, я совершил огромную глупость, отказавшись от вашего предложения; теперь бы я желал исправить свою ошибку. Вы понимаете меня ваше высокопревосходительство?

Горькая улыбка заиграла на губах господина де Левассера.

Он взял нож для разрезания бумаг и повертел в руках, посверкивая бриллиантами на его рукояти.

— Я понимаю, что оскорбил вас своим отказом тогда, но мне кажется, что есть дела, в которых можно переступить через обиды. Тем более что я приношу вам свои искренние извинения.

— Дело даже не в обидах. По крайней мере, в меньшей степени в них.

— А в чем же тогда? — В синих огнях под слившимися черными бровями загорелись холодные огни.

— Поздно, мой любезный друг.

— Поздно?!

— Да, — губернатор, не скрывая огорчения, кивнул, — у моего плана появился уже исполнитель.

— Кто же это? Впрочем, я догадываюсь. — Олоннэ саркастически улыбнулся. — Но он же…

— Болван? — спросил капитан Шарп, его облик как-то мгновенно утратил большую часть своих ярких красок.

— Болван, болван и еще раз болван! — решительно заявила Женевьева, с размаху швыряя свою книгу в виолончель. Этим движением она выразила недоверие сразу и музыкальному и письменному искусству.

— В чем же я болван? — Шарп выпучил глаза и огляделся, как бы действительно пытаясь выяснить «в чем».

— Да во всем! — был ему ответ.

Ирландец ощупал отвороты своего камзола, коснулся локонов, пожевал губами и заявил:

— У меня такое впечатление, что вы не рады меня видеть.

— Вы сверхъестественно догадливы.

Капитан осторожно приблизился к кушетке, на которой полулежала Женевьева, присел на краешек стула, восстановил положение виолончели. Она ответила ему жалобным, но благодарным дребезжанием своих струн.

— Могу ли я теперь считать, что отвергнут? — поинтересовался капитан. В глазах его был заметен самый настоящий испуг.

Женевьева пошарила рукой под кушеткой. Больше никакой книги под рукой не оказалось.

— Какие еще можно задавать вопросы после того, что вы от меня сейчас услышали, капитан?

— Вопросов как раз более чем достаточно. Одни только вопросы и остались.

— Ну вот, сами себе их задавайте и сами на них отвечайте.

— А вас уволить от этого?!

— Я уже говорила, что вы догадливы, не заставляйте меня повторять комплименты!

Капитан всерьез отнесся к предложению провести диалог с самим собой.

— Зачем вы завлекали меня? Чтобы посмеяться надо мной. Зачем ваш отец посвящал меня в свои планы? Чтобы сделать из меня болвана. Зачем…

Женевьева резко отвернулась к стене, послышались глухие рыдания.

Капитан Шарп осекся.

— Женевьева?! — осторожно позвал он.

— Уйдите, умоляю вас, уйдите! Разве вы не видите, что делаете мне больно!

Капитан встал, грудь его переполняли какие-то чувства, очень сильные и очень неопределенные.

— Женевьева, я только хочу сказать, что всегда… понимаете, всегда… я…

— Умоляю, уходите!

Кое-как поклонившись, ирландец удалился на подгибающихся от горя ногах.

Губернатор развел руками:

— Как бы то ни было, господин Олоннэ, мое, «нет» — окончательно. Признаюсь, я говорю эти слова с сожалением, но не сказать их не могу.

Капитан был заметно расстроен: поражения на этом фронте он не ждал.

— Мои сожаления, я думаю, превосходят ваши, но я, как и вы, дальнейшее обсуждение считаю излишним.

Оба встали.

— Я слышал о неприятностях, которые вас постигли, и если у вас…

Олоннэ неприступно улыбнулся:

— Оставим это.

— Как вам будет угодно.

Корсар поклонился и, придерживая шпагу, направился к выходу из кабинета.

— Капитан, — остановил его голос господина де Левассера, ставший вдруг удивительно неуверенным.

— Я вас слушаю, — ответил Олоннэ не оборачиваясь.

— Я хотел задать вам один вопрос.

— Задавайте. Несмотря на сегодняшний разговор, я всецело к вашим услугам.

Его высокопревосходительство покряхтел, стянул с головы парик и нервно растер лоб рукой.

— Вопрос, как бы это точнее выразиться, интимного свойства. Вы меня понимаете?

— Спрашивайте, ваше высокопревосходительство.

— Ну, хорошо. В тот день, в тот ужасный день Женевьева была в вашем доме?

Олоннэ медленно обернулся. Очень медленно. И за это время успел понять, что дочь не откровенничала с отцом на этот счет. Что у господина де Левассера есть сомнения по поводу того, что же в самом деле произошло тогда в доме корсара Олоннэ, и что сомнения эти жгут его.

— Эта история взошла на дрожжах распущенных в городе слухов. Самое интересное узнать, кем именно эти слухи были распущены.

— Так вы скажите мне прямо — была или не была?

— Была не была, скажу. Мадемуазель Женевьева не посещала меня в тот день.

— А…

— Ни в тот, ни в какой-либо другой.

По лицу губернатора побежали струйки благодарного пота, он облегченно задышал.

— Я знал, что вы благородный человек.

— К вашим услугам, — поклонился капитан.

— Теперь я знаю, что и разговоры о смерти этой проститутки тоже не имеют под собой никакого основания.

— Вы имеете в виду слухи о том, что она не покончила с собой, а была мной зарезана?

Его высокопревосходительство криво улыбнулся:

— Да, эти слухи я и имею в виду.

Олоннэ надел шляпу, открыл дверь.

— Знаете, господин де Левассер, я не ангел, мне приходилось убивать людей.

Губернатор развел пухлыми руками: что, мол, no-делаешь, таков мир.

— Но я против бессмысленного пролития крови. Если бы был смысл в убийстве этой проститутки, я бы сделал это. Например, если бы ее смерть могла выручить такого достойного человека, как вы. А теперь прощайте.

И он вышел.

Господин де Левассер долго стоял возле своего стола, обдумывая последние слова капитана, но так до конца и не понял, что именно тот хотел сказать. Заключена была в них какая-то темнота, и темнота эта была зловещего характера.

Капитан Олоннэ покидал дворец губернатора по парадной лестнице, капитан Шарп — по боковой, через дворцовый сад, но такова была архитектура губернаторской резиденции, что два по-разному отвергнутых корсара не могли не сойтись у ворот.

Сошлись.

Причем внезапно. Олоннэ, похрустывая розовым песочком, приближался к ажурной калитке, когда из боковой аллеи вылетел Шарп, полный неперекипевшей ярости и обиды.

Олоннэ сориентировался в ситуации быстрее:

— Рад вас видеть, дружище. Сам оловянных дел мастер передо мной. Я польщен.

Острота не бог весть какая, но, учитывая состояние ирландца, она произвела тот же эффект, что взорвавшаяся бочка пороха.

— А-а, — закричал он, вытаскивая шпагу, — это вы, господин обманщик! Защищайтесь!

— Вы уверены, что это лучший способ выяснения отношений?

— Не увиливайте, а то я решу, что вы не только обманщик, но и трус. Да защищайтесь же! Одно дело — выдать кусок переплавленного серебряного песка за испанский галион, груженный серебряными слитками, другое дело — скрестить клинки с человеком, который не привык отступать.

Шарп сделал такой яростный выпад, что Олоннэ пришлось отскочить в сторону. На лице его застыла гримаса, по которой было видно, что этот урок фехтования сейчас явно некстати.

— Послушайте…

— Еще одно слово — и я заколю вас.

С огромной неохотой Олоннэ вытащил шпагу. Зазвенела сталь. Шарп наседал или думал, что наседает. Ботфорты сражающихся подняли облако пыли. Из привратницкой выглядывали испуганные слуги.

Аккуратно отбивая удары ирландца, Олоннэ медленно отступал в глубь лавровишневой аллеи. Не под натиском противника, а лишь для того, чтобы поговорить с ним с глазу на глаз.

Шарп не был полным идиотом в фехтовальном деле, очень скоро, даже несмотря на свое бешеное возбуждение, он понял, что противник не желает по-настоящему сражаться. Ирландец вдруг остановился и, размазывая пот и пыль по красному лицу, спросил:

— Что с вами? Я не вижу в вас желания убить меня. Объясните, в чем дело!

Олоннэ облегченно опустил клинок.

— Если я вас убью, как я смогу с вами поговорить?

— О чем же вы желаете разговаривать?

— О делах, в высшей степени вас касающихся.

Капитан Шарп на мгновение задумался:

— Что ж, убить вас я всегда успею. Сделаю вам честь — выслушаю сначала.

— Я всегда считал, что вы умный человек, рад, что не ошибся.

— Хватит знаков вежливости, говорите!

— Не здесь же. Сейчас сюда прибегут стражники, слуги наверняка уже известили его высокопревосходительство. Хорошо ли мы будем выглядеть?

Ирландец огляделся и вставил шпагу в ножны.

— Пожалуй, вы правы. Уйдемте из этого цветника, поищем другое ристалище.

— Я знаю одно замечательное место.

И они оказались на втором этаже «Красной бочки», в отдельном кабинете, специально предназначенном для укромных переговоров. На столе мгновенно оказалась бутылка рому, свиные котлеты, блюдо с зеленью.

Капитан Шарп ни к чему и не подумал прикоснуться.

— К делу, — сказал он.

Олоннэ потянулся за бутылкой.

— Нет, нет, сначала объясните, что у вас была за причина к прекращению поединка. Надеюсь, она будет достаточно уважительной, иначе я сочту себя вдвойне оскорбленным.

Француз поднял руки, как бы желая сказать, что причина важнее некуда.

— Так не тяните.

— Я начну несколько издалека.

— С грехопадения нашего прародителя?

— Нет, точка отсчета ближе. Помните нашу первую встречу, во время обеда у губернатора?

Шарп усмехнулся:

— Она была не только первая, но и единственная. А сегодняшняя может стать последней.

— Мне бы очень не хотелось, чтобы так случилось.

Олоннэ все-таки налил себе и собеседнику рома.

— Сейчас я вам объясню, почему затеял с вами ссору тогда. Я вам позавидовал. Да, да, не удивляйтесь. Я увидел, какими глазами смотрела на вас мадемуазель Женевьева. Вы были герой, вы были великолепны. И в сердце моем зашевелилось темное чувство. Я должен был любым способом нарушить ваше триумфальное вторжение в ее сердце, никакого другого пути для этого, кроме того, что я избрал, у меня не было. Сейчас, хотя, наверное, слишком поздно, я прошу у вас прощения.

Беседа свернула в столь неожиданную сторону, что ирландец растерялся. Он еще не перестал ненавидеть этого синеглазого дьявола, но ему уже захотелось, чтобы он был прав.

— Выпьем, — предложил Олоннэ.

Поскольку ничем другим Шарп не мог проявить свое зарождающееся дружелюбие, он торопливо поднял бокал. Ром ринулся по жилам.

— Я придумал невероятную басню, которую нельзя было ни подтвердить, ни опровергнуть, тем самым поставил под сомнение ваш подвиг.

— Ну уж подвиг.

Олоннэ понял, что пересаливает. Надо или тоньше льстить, или больше выпить.

— Своим хитрым ходом я многого достиг. Чтобы разрешить как-то наш спор, господин де Левассер вынужден был одолжить мне денег на подготовку корабля. Дальше — некоторое стечение обстоятельств, немного храбрости и сметки, и я сделался богат.

Теперь Шарп наполнил бокалы.

— Да, вы добились многого.

— Я сделался не только богат, но и знаменит.

— И в этом пункте не стану с вами спорить.

— Зачем спорить, когда можно выпить.

— Рому.

Капитан Шарп выпил и помотал головой.

— Но что с того, — очень аффектированно вздохнул Олоннэ, — я ведь все равно несчастен.

— Почему?

— И деньги и слава — вещи слишком ненадежные. Я тому ярчайший пример. Теперь я разорен, а репутация моя сильно подмочена.

— Все, что вы говорите, — чистая правда, — с чувством сказал пьяный ирландец.

— Но не о деньгах и даже не о славе я жалею. Я жалею о том, что совершил тот подлый поступок, о том, что зря вас обвинил в глупости.

— Зря-а.

— Ведь она все равно осталась ко мне холодна.

— Кто?! — В лице Шарпа проявилась попытка понять, что ему говорят.

— Кто она? Вы еще спрашиваете! Мадемуазель Женевьева. О чем я вам толкую уже битый час.

Рыжий капитан откинулся на спинку своего массивного деревянного стула и удивленно открыл рот. Если бы напротив него сидел современный дантист, он пришел бы в ужас от состояния его зубов.

— И вы тоже, Олоннэ?

— Что вы имеете в виду под словом «тоже»?

— Тоже влюблены в мадемуазель Женевьеву?

Олоннэ горько покачал головой:

— Да. Страстно, безнадежно, но, в отличие от вас, без надежды на взаимность.

Рот Шарпа медленно, как створки раковины, закрылся. Свет понимания в его глазах сменился тусклым тлением тоски.

— Взаимность? Какая там взаимность! Она только что выставила меня вон. Без объяснений. Целую неделю мы ворковали, как голубки, я выполнял все ее прихоти, даже совершенно дикие. Вообразите, я стихи наизусть учил.

Зачем мне сердце грустью своей томишь?

Немило то ни вышним богам, ни мне,

Чтоб жизнь вперед меня ты кончил.

Ты моя гордость, краса, оплот мой!

Но если б раньше смерть унесла тебя,

Моей души часть, с частью другой зачем -

Себе мил, уже калека -

Медлить я стал бы?

— Не стал бы, — подтвердил собеседник.

— Этот Гораций из меня все жилы вытянул!

Владелец трактира, принесший вторую бутылку рома, не знал, что и думать. Два свирепых корсара, о которых было известно, что при первой встрече они сойдутся в смертельной схватке, сидят почти в обнимку и читают стишки.

— Гораций — это, конечно, страшно, ничего не могу сказать. Но вот тот факт, что она выгнала вас без причины, вспылила, накричала, — это обнадеживающий факт.

— Мне так не кажется.

— Верьте мне. Женщина не выгоняет только тех, к кому она равнодушна. Вот у меня с ней отношения абсолютно ровные. Я ее обожаю, она меня презирает.

— Это неприятно.

— Еще бы. А все эти вспышки, слезы, обвинения — оборотная сторона объятий и поцелуев.

— Очень хочется верить.

— Хочется? Верьте. Может быть, вы сами виноваты в ее капризах.

— Каким это образом? Все выполнял, все, вон даже Горация учил, куда уж дальше.

— Надо выполнять не то, что женщина требует, а то, что она хочет. Требовать она может хоть Горация, хоть звезду с неба, а желать при этом жарких объятий и зверских поцелуев.

Шарп задумчиво выпил полный стакан рома.

— Пожалуй, имеет смысл вам поверить. Ходит о вас молва, что вы большой специалист по части женской души. И даже тела. Завтра же наброшусь на нее в парке.

Олоннэ предупреждающе поднял руку:

— Не спешите, так можно все испортить. На таких девушек, как мадемуазель Женевьева, грубые приемы могут оказать и обратное действие.

— Так что делать? — почти заныл Шарп.

Собеседник сделал вид, что задумался, потом сказал как бы сквозь задумчивость:

— Сейчас, несмотря на всю ее тягу к вам, положение ваше почти безвыходное.

— Я завтра…

— Могу спорить, что, если вы завтра к ней явитесь, она вас даже не примет. Но у меня есть способ вам помочь.

Несчастный влюбленный затравленно поглядел на человека, навязывающегося в спасителя:

— Насколько я понимаю, вы предлагаете помощь.

— Несмотря на весь выпитый ром, вы не утратили способности соображать.

— Хорош бы я был на своем месте, когда бы терял голову от рома.

— Пожалуй, верно, — усмехнулся Олоннэ.

— Говорите ваше условие.

— Оно простое: вы разделите со мной командование в походе на Маракаибо.

Капитан Шарп некоторое время молчал. Он обдумывал сказанное. Сразу с нескольких точек зрения.

— Вы мне кажетесь умным человеком, господин Олоннэ. Хоть и несчастным. Как же вы могли рассчитывать, что я соглашусь на такое условие? Зачем мне делиться с вами половиной маракаибских богатств? Так или иначе я найду подход к мадемуазель Женевьеве, ведь, в конце концов, любит она меня, а не вас.

— Вас, вас.

— Вы говорите так, будто знаете что-то такое, чего не знаю я.

Олоннэ встал:

— Итак, вы не согласились?

— Разумеется, нет.

— Тогда позвольте откланяться. И пожелать успеха в обоих делах — и в ограблении Маракаибо, и в покорении мадемуазель Женевьевы.

Капитан Шарп остался сидеть за столом в пьяной, а значит, особенно мучительной растерянности.

Придя к себе домой, Олоннэ потребовал у Роже перо и бумагу. Быстро набросал короткое письмо.

— Отнесешь в губернаторский дворец.

— Кому?

— Мадемуазель Женевьеве. И постарайся, чтобы оно попало к ней незаметно.

Роже поскреб пальцами седые кудри. Задание было не из самых простых.

Текст письма не является секретным. Есть даже возможность привести его полностью:

«Умоляю о встрече. О. «.

 

Глава четвертая

В разгар полуденного зноя политый потом и присыпанный белой пылью ирландец явился все-таки за помощью к французу, блаженствовавшему в прохладном полумраке своего дома.

Капитан Шарп был человеком прямым, он не любил увиливать и притворяться.

— Вы оказались правы, Олоннэ.

В ответ на это хозяин дома предложил гостю охлажденного, насколько это было возможно, отвара из листьев винной пальмы.

— Вчера вы пили ром, сегодня нужно пить это.

Ирландец с отвращением покосился на придвигаемую к нему чашу.

— Вы скажите лучше, ваше прежнее предложение остается в силе?

— Да. Если делите со мной командование в этом походе, то еще до отплытия я сделаю вас мужем мадемуазель Женевьевы.

— По рукам.

— Тогда садитесь и пишите.

— Что?

— Письмо его высокопревосходительству. Письмо это должно содержать ваше желание, нет — требование, чтобы мне наравне с вами было предоставлено право руководить походом на Маракаибо.

— Давайте бумагу.

— Роже!

Негр стоял за дверью с деревянным подносом, на котором лежали все необходимые письменные принадлежности, и появился мгновенно.

— Какое счастье, что вы грамотны, — сказал Олоннэ, когда капитан Шарп уселся к столу.

— Что вы имеете в виду?

— Что возникли бы дополнительные трудности на пути к нашей общей цели.

— Оставим это. Диктуйте!

Когда соответствующее послание было отправлено в губернаторский дворец, Олоннэ сказал:

— Это не все.

— Говорите, что нужно делать. Я вступил на этот путь и, значит, пойду по нему до конца.

— Сейчас вы отправитесь на свой корабль.

— Я и так собирался это сделать.

— И переименуете его.

— Пере… не понимаю.

— На борту вашего корабля должно быть написано «Месть». Название «Эвеланж» придется соскоблить. Временно. И не будем далее это обсуждать.

Капитан Шарп погрыз кончик пера, которым только что написал письмо губернатору.

— Насколько я понимаю, это не последнее ваше пожелание, да?

— Вы приведете в порядок кормовую каюту.

— В какой порядок?

— Я знаю, что такое кормовая каюта на корсарском корабле, она должна превратиться в место, где можно принять девушку из приличной семьи.

— По-ни-ма-а-ю.

— Понимайте быстрее. Все должно быть готово к сегодняшнему вечеру. И последнее. У вас есть на судне человек, который бы прилично говорил по-французски?

— Я, например.

Олоннэ раздраженно поморщился:

— Вы не годитесь. Найдите другого умеющего. Впрочем, нет, у меня появилась хорошая мысль. Роже!

Негр вновь явился почти мгновенно:

— Слушаю, господин.

— Ты лично передавал письмо мадемуазель Женевьеве?

— Из рук в руки.

— Это хорошо. Вы возьмете его с собой, капитан.

— Зачем мне ваш слуга, у меня есть свой. И потом, что это за письмо, которое…

— Вы задаете вопросы, ответ на которые не приблизит вас к заветной цели.

Ирландец обиженно закряхтел, хотел было вспылить, но передумал.

— Собирайся, Роже, ты отправишься с капитаном Шарпом. Когда явится мадемуазель Женевьева, ты встретишь ее и проводишь в кормовую каюту. Понял?

— Понял.

— Надень свой парадный сюртук. Все! С этой частью дела мы закончили. Отправляйтесь.

Капитан Шарп отложил перо, взял со стола свою роскошно украшенную перьями шляпу и направился к выходу. Стоя в дверях, спросил:

— А кому, собственно, будет мстить эта «Месть»?

— Очень скоро вы все поймете. Да, я забыл сказать главное. Как только мадемуазель Женевьева окажется на борту корабля, вы, Шарп, немедленно выходите в море и останавливаетесь на рейде.

Сумерки. Глухой закоулок сада. Отчаянно пахнут туберозы. Сталкиваются в воздухе трели цикад. Звезды наливаются соком. За стеной подстриженных кустов легкие, торопливые шаги.

— Я здесь, — чуть слышно сказал Олоннэ.

Шаги замерли. Пришлось двинуться к ним навстречу и обойти башню молодого кипариса. Вот и Женевьева.

Она стояла неподвижно, сложив руки на груди. Глаз не видно.

— Это вы? — спросила она.

— Это я, — сказал он.

— Что вам нужно от меня?

— Всего лишь сказать несколько слов.

— Вы же знаете, что я вам не поверю.

— Знаю. И знаю почему. Вы считаете меня омерзительным чудовищем, негодяем, подонком и…

— И этого достаточно.

— Вот в этом разница между нами.

— Какая разница?

— Вы способны иронизировать, а я ко всему отношусь слишком серьезно. Слишком.

— Что с вами, вы сегодня слишком не похожи на себя.

— Чтобы проводить такие сравнения, нужно очень хорошо знать человека.

— О да, вы правы. Ведь вы столь загадочны, капитан Олоннэ. Имя ваше окутано облаком тайны. Никто не знает, откуда вы пришли и кто вы такой на самом деле. Испанцы вас боятся, отец мой вас обожает, женщины бредят вами и кончают жизнь самоубийством в ваших объятиях…

— Женевьева, — тихо сказал Олоннэ.

Она замерла, таким необычным, таким проникновенным был этот голос.

— Женевьева!

— Что? — ответила она, с трудом преодолев спазм в горле.

— Я вас люблю.

Обрушилось молчание. Опять на первый план выступили цикады и горькорыдающий запах тубероз.

— С того самого мига, как вас увидел. Ссору с этим рыжим ирландцем я затеял только потому, что мне показалось, что вы посмотрели на него благосклонно. Как я только его не убил в тот день! И вся моя дальнейшая жизнь — лишь попытка приблизиться к вам, что бы вы ни думали по этому поводу.

— Может быть, я и поверила бы вам, не будь того злосчастного эпизода… Я ведь сама явилась к вам, сама приблизилась, что же вам помешало… — Дыхание девушки зашлось, она никак не могла набрать воздуха в грудь.

Олоннэ всплеснул в отчаянии руками и сделал шаг навстречу Женевьеве. Она отступила.

— Как вы не понимаете: это была ловушка!

— Ловушка?

— Разумеется, разве вы не слышали рассказов о том, что произошло потом возле моего дома? Там собралась толпа. Спрашивается, кто ее привел? Заклинаю вас всеми святыми, взгляните на это дело объективно. Кто-то из ваших домочадцев или слуг проследил за вами и дал знать влиятельному недоброжелателю господина де Левассера, что его дочь находится в доме кровавого корсара, бывшего буканьера. Этот недоброжелатель не мог упустить подобный случай. Он собрал толпу остервенелых католиков и направил к моему дому. Этому человеку очень нужно было подорвать репутацию вашего отца, и это бы ему удалось, если бы я не повел себя так, как я себя повел. Понимаете? Спасая отца, я нанес рану дочери.

— Какое-то очень сложное объяснение.

— Зато единственное. Я был как в горячке, мне нужно было в считанные минуты придумать способ спасения. Только потом, когда все кончилось, я понял, как оскорбил вас.

— И не попытались объясниться!

— Я знал, что вы мне не поверите.

— Я и сейчас не склонна верить.

— Вот видите, а тогда, когда еще не затянулась рана обиды, на что я мог рассчитывать? Я решил уйти в море в надежде, что время остудит пламя вспыхнувшей ненависти. Но я ошибся. Я понял, что проиграл, что собственными руками сломал свою судьбу, истребил свое счастье. Я впал в отчаяние, и даже корсарское счастье отвернулось от меня.

— Что же вас заставило сегодня написать мне?

Олоннэ опустил голову. Он боялся, что даже в ночи хищный блеск синих глаз выдаст его.

— Я понял, что теряю вас. В городе так много говорили о вас и капитане Шарпе…

Женевьева улыбнулась, ей приятно было осознавать, что она все рассчитала верно, приятно было считать себя победительницей.

— И тогда я решил совершить последнюю попытку. Знаю, что шансов у меня нет, но я никогда бы себе не простил, если бы не попытался.

Снова в наступившей тишине зазвучали цикады.

Бледно-огненный край луны появился над «панцирем Черепахи», как еще называли Тортугу.

Легкий порыв ветра явился в ночной сад; испуганно зашелестела лавровишневая аллея.

— А если я соглашусь? — спросила Женевьева чужим от сумасшедшего волнения голосом.

Олоннэ поднял голову, но не открыл глаза.

— Что же вы молчите? Или вы опять начнете спасать репутацию моего отца?!

— Я переживаю мгновения счастья. Вряд ли когда-нибудь в жизни мне предстоит что-нибудь подобное.

— Так вы…

— Да, я предлагаю вам бежать со мной.

— Бежать?

— И прямо сейчас. Вас что-то смущает?

— Сказать по правде… Но зачем именно бежать, не лучше ли пойти к моему отцу и все ему рассказать?

— Этим мы все погубим.

— Откуда вы знаете?

— Я уже обращался к нему, он указал мне на дверь. Теперь, стоит вам заикнуться о нашей любви, он запрет вас на замок, а потом насильно выдаст замуж за ирландца.

— Папа никогда так со мной не поступит.

— Возможно, вы знаете своего отца лучше, чем я, но в любом случае — стоит ли рисковать? Когда вы будете у меня на корабле, ему некуда будет отступать, даже если бы он и захотел.

— У вас же нет корабля!

— До вчерашнего дня не было. Теперь есть. И называется он «Месть».

— Какое странное название!

— После того что испанские собаки сделали с экипажем моего прежнего корабля, это название самое уместное. Но я чувствую, Женевьева, вас что-то смущает.

— Н-нет, — с некоторым усилием сказала девушка.

— Тогда все просто. Сейчас вы вернетесь в дом, возьмете с собой самые необходимые вещи и с верной служанкой отправитесь в гавань. Вы легко найдете мой корабль, он стоит у основного пирса. Вас встретит мой слуга Роже.

— Я все поняла. Но мой отец… может быть, мне оставить ему записку?

Олоннэ на мгновение замялся:

— Очень короткую. Напишите, что просите у него прощения, и все. Никаких имен и прочего, вы меня понимаете?

Олоннэ подошел к девушке вплотную и осторожно взял за руки.

— Понимаю, — тихо ответила она.

Медленно наклонившись, капитан поцеловал дочь губернатора в теплые губы.

— А эта девушка…

— Какая девушка?

— Шика. Вы очень любили ее?

Олоннэ снова поцеловал Женевьеву.

— Я совсем ее не любил. Это она любила меня. В тот день я к ней даже не прикоснулся. Я предпочел ее убить, но не изменить своей любви.

Голова Женевьевы шла кругом, ее и пугало то, что говорил этот человек, и льстило ей. В состоянии легкой, приятной горячки она отправилась готовиться к побегу.

 

Глава пятая

Приступ ярости у господина де Левассера уже прошел, унеся с собою все силы. Губернатор сидел в крайне неудобной позе в кресле и тупо смотрел перед собой. Он был без парика, без камзола, в расстегнутой рубахе и рассеянно теребил пальцами седую шерсть у себя на груди.

В таком состоянии застал его Олоннэ, войдя в кабинет. Губернатор неприязненно посмотрел на него, его горю не нужны были свидетели. К тому же он еще не решил, как себя вести в этой ситуации. Еще слишком свежи были в памяти унижения, пережитые им во время предыдущего — мнимого — бегства Женевьевы. Может быть, и сегодняшняя выходка — всего лишь шутка из того же разряда.

— Прошу прощения, ваше высокопревосходительство, что осмеливаюсь… — осторожно начал гость, предупредительно при этом кланяясь.

— Ну, раз осмелились, так продолжайте.

— Дело в том, что мне все известно.

— Что именно, черт побери!

— Что мадемуазель Женевьева и капитан Шарп…

— А откуда вам это известно?! Вас что, тоже известили письменно?!

— Вот по поводу источника я и пришел с вами поговорить. Если принять надлежащие меры, то наверняка удастся избежать ненужной огласки. Надо представить все не как бегство, а как заранее запланированную и согласованную с вами прогулку, вы меня понимаете?

— Вас-то я понимаю, я не понимаю Женевьеву, это меня и мучает больше всего. Я и так был согласен на этот брак. Раз у них все так славно складывается — пусть! Но зачем было убегать?!

Олоннэ пожал плечами:

— Может быть, она все же боялась, что вы ей откажете.

— Но ведь она могла со мной поговорить, а она мне не сказала ни слова! Она не знала, что я не против, но могла бы спросить.

— Да, странно.

— Более чем. И этот рыжий негодяй, его действия для меня вообще загадка. Он не мог не видеть, что я отношусь к нему благосклонно, почти по-отечески, я доверил ему план похода на Маракаибо. Какие ему еще были нужны доказательства моего расположения? Кретин! Дверь открыта настежь, но в нее все равно нужно вломиться!

Губернатор снова принялся расцарапывать свою грудь, преодолевая приступы удушья.

Олоннэ поправил перевязь, на которой держалась его шпага, и сел поудобнее.

— Но, взглянув на это непредвзятым, не отцовским, так сказать, глазом, нельзя не заметить, что все устроилось самым удачным образом.

— Что? — болезненно и недоуменно искривилась физиономия губернатора.

— Молодой человек и девушка страстно влюблены друг в друга, родители в принципе не склонны препятствовать их браку. Они воссоединяются. Что тут плохого? Правда, делают они это способом, вызывающим определенные нарекания. Но не следует ли им это простить?

Господин де Левассер, нахмурившись, задумался и потом вдруг саркастически усмехнулся:

— Мне казалось, что вы-то как раз должны были бы быть огорчены случившимся.

— Я…

— А вы проявляете столько великодушия, что это вызывает подозрения. Впрочем, объяснение, кажется, есть.

Губернатор взял со стола лист бумаги.

— Вот это письмо. Ирландец просит включить вас в экспедицию, даже частью власти готов поделиться. Как я понимаю, вы продали мою дочь ему в обмен на это право.

Олоннэ резко встал:

— Не говоря уже о том, что данное предположение для меня оскорбительно, оно не имеет под собой никаких оснований. Как я мог «продать» то, что мне не принадлежит? Вы сами имели честь наблюдать, как относится ко мне мадемуазель Женевьева.

— Почему же он тогда ходатайствует о вас? — Губернатор потряс письмом в воздухе.

— Я просто убедил его, что одному ему не справиться.

Увлекшийся было разговором господин де Левассер снова опал в кресле.

— Шарп жаден, как и все вы, не думаю, что есть на свете слова, при помощи которых его можно уговорить добровольно отказаться от половины добычи. Но это сейчас меня мало интересует.

— Извините, ваше высокопревосходительство, но я все еще жду.

— Чего это вы ждете?

— Когда вы спросите меня, откуда я знаю то, что я знаю.

— Ну и?..

— Мне все рассказал падре Аттарезе.

— Эта старая ехидная лиса! Как же, во-первых, он мог узнать? А кроме того, я не верю, что такой человек может проговориться. Да и где вы с ним могли увидеться, капитан?

— В церкви. Я католик, как вам известно.

— Ничего мне не известно.

— Сегодня, явившись в храм — иногда даже у меня возникает в этом потребность, — я заметил там несомненное оживление и определенного рода суету.

Губернатор, не скрываясь, зевнул:

— И что?

— Я расспросил служек и узнал от них, что идет подготовка к очень пышному венчанию. Замуж готовится выйти девушка из самого благородного семейства. Она, правда, протестантка, но, как говорится, Париж стоит мессы!

— Какой еще Париж! — махнул рукой его высокопревосходительство, но тут же на его лице появилось озабоченное выражение.

— А капитан Шарп, между прочим, тоже католик.

В глазах губернатора загорелись тревожные огоньки, он зашевелился в кресле, как будто оно внезапно стало неудобным.

— Так вы хотите сказать, что они бежали только потому, что желают венчаться по римскому обряду?

— Я ничего не хочу сказать, кроме того, что уже сказал. А к падре Аттарезе неплохо бы присмотреться повнимательнее. Насколько я могу судить, он скрытно, осторожно, но весьма упорно противодействует вам на Тортуге. Католиков на острове большинство, и духовную власть над ними имеет именно он. Пока все спокойно в Старом Свете, тихо и у нас. Но стоит открыться военным действиям, он сможет принести немалый вред, ибо в глубине души не может не сочувствовать своим единоверцам, плавающим под пурпурно-золотым католическим флагом короля Испании. Он больше, чем кто-либо другой, заинтересован в том, чтобы внести раскол в семью губернатора Тортуги. Он лишит вас дочери, причем под самым благовидным предлогом. А все знают, что для вас Женевьева.

— То, что вы говорите, капитан, сильно смахивает на горячечный бред, но вдруг вы правы?

— Надо что-то предпринять.

— Что? По вашему лицу я вижу — кое-какие мысли у вас уже есть.

— Надобно пресечь его вредоносную деятельность на нашем острове.

— Как же это сделать, ведь ничего не доказано на что я могу опираться, кроме ваших слов?

— Доказательства я вам добуду. Неопровержимые. А пока следует помешать ему в том деле, что он наметил на самое ближайшее время. То есть бракосочетанию мадемуазель Женевьевы с капитаном Шарпом. В данном случае протестантский храм предпочтительнее католического. Я думаю, что ирландец достаточно разумен, чтобы согласиться с этим утверждением. Причем хлопоты по этому делу я готов принять на себя. Я немедленно отправлюсь на встречу с падре Аттарезе. Если вы, конечно, дадите мне такое повеление.

— Повеление-то я вам дам, но в вашем тоне отчетливо звучит претензия на что-то большее.

— Ваша проницательность всегда восхищала меня. Для того чтобы результативно шантажировать этого хитрого и лукавого человека, мне потребуется письмо от вас.

— Что еще за письмо?

— Просто бумага с вашим личным губернаторским вензелем, а в бумаге будет написано, что мне предоставляются особые полномочия для расследования некоего дела, имеющего государственное значение. Можете не опасаться, во вред вам или Франции, Боже упаси, я эту бумагу не употреблю. Более того, я немедленно верну ее вам, как только моя миссия будет окончена.

Губернатор позвонил в колокольчик и велел лакею принести бумагу и перо.

— Как, вы говорите, должен выглядеть этот текст?

Падре Аттарезе поливал герани, украшавшие подоконник большого сводчатого окна в его комнате. Увидев капитана Олоннэ, неторопливо приближающегося к дому, он расстроился. Вид закоренелого грешника, входящего под церковные своды, должен был бы обрадовать пастыря, но не обрадовал. Тем не менее он встретил его самым любезным выражением, которое мог сообщить своей острой сморщенной физиономии.

Служка внес на серебряном подносе две чашки дымящегося шоколада и тонкогорлый кувшин с ключевой водой.

— Так пьют шоколад испанцы, — заметил Олоннэ, занимая предложенное кресло.

Хотя в этой фразе не было ничего, казалось бы, особенного, падре почувствовал резь в желудке.

— Испанцы научились этому обычаю у мавров, — зачем-то стал оправдываться старик и тут же мысленно выругал себя за это.

Олоннэ широко улыбнулся:

— Пусть так, во всяком случае, я явился сюда не для того, чтобы дискутировать на кулинарные темы.

— А какие темы вы собираетесь подвергнуть дискуссионному исследованию?

Капитан отхлебнул шоколада:

— Горячий.

— Можно подождать, пока остынет, — тихо заметил старик. Резь в желудке все усиливалась.

— Не будем мы ничего ждать, нет у нас вечности в запасе. Я вам сейчас расскажу о кое-каких своих наблюдениях, а мы потом вместе обсудим, что нам делать дальше.

Падре с трудом собрался с силами и глухо пробормотал:

— Ну что ж, попробуем.

— По моему разумению, падре, вы шпион. Разумеется, шпион испанский. Ибо никаких других здесь быть просто-напросто не может.

Падре усмехнулся; хотел иронически, но получилось как-то саморазоблачительно:

— Бред!

— Сами знаете, что нет. Я долго за вами наблюдаю. Вы человек умный и хитрый, сами вы ничего не предпринимаете лично. У вас много помощников. Я разглядел. Они не так хитры и скрытны, как вы, кроме того, они вынуждены что-то делать, а значит, как-то себя обнаруживать.

— Это все общие слова. С таким же успехом вы смогли бы обвинить в шпионаже любого другого человека на острове.

Олоннэ снова попробовал отхлебнуть шоколада:

— Все еще горячий.

— Наберите сначала в рот немного холодной воды, а потом осторожно отхлебывайте.

— Если я наберу воды, мне трудно будет разговаривать. Итак, вы говорите, что мои подозрения беспочвенны?

— Более чем.

— Ладно, я назову вам несколько имен. Леконтель, рыботорговец. Мишо, работорговец, большой негодяй и весьма уважаемый прихожанин. Гужо…

Падре тоже взял в руки чашку, но ему было явно не до шоколада.

— Можно называть любые имена, но…

— Шика.

— Проститутка, причем мертвая, господин Олоннэ. Кроме того, есть все основания подозревать, что она умерла не своей смертью.

Аттарезе думал, что нашел способ перейти в контратаку, но он глубоко ошибался.

— Вы намекаете, что я ее убил?

— Намекаю.

— Вы правы, я это сделал, мне пришлось это сделать, чтобы спасти честь одной молодой особы из хорошей семьи. Но интересно не то, от чего умерла эта мужелюбивая дура. Занимательно то, что она сказала мне перед смертью. Вы, наверное, уже позабыли, что такое женщина в постели, а я вам напомню: то, что она способна скрывать под воздействием самой жестокой пытки, она легко выдает, оказавшись в волнах страсти. Вы меня понимаете?

Падре молчал, раздувая бледные ноздри.

— После того что она мне поведала, у меня словно глаза открылись. Все мелкие наблюдения и подозрения слились в одну живую, логичную картину.

— Вы можете говорить все что угодно, вам все равно ничего не доказать.

Олоннэ встал, потянулся, несколько раз присел, разминая ноги.

— Ну вот, главное состоялось.

— Что вы там болтаете, господин капитан?!

— Вы ведь только что признались, что мои подозрения справедливы.

Падре заставил себя глотнуть шоколаду, а потом и допить всю чашку.

— Считаете, что проговорился? Считайте. Но, видит Бог, вам все равно ничего не доказать. Слова и живой шлюхи стоят недорого, а уж мертвой…

— Считаете себя неуязвимым? Напрасно. Взгляните на эту бумагу.

Сеньор Аттарезе взглянул. У него прошла резь в желудке, он вообще перестал чувствовать свое тело. Нечем было дышать, и на некоторое время утратилась способность думать.

— Сегодня же я отдам распоряжение, и господа Леконтель, Мишо и некоторые другие будут арестованы. К завтрашнему утру они расскажут все, что знают, и даже то, чего не знают. Что будет дальше, как вы думаете?

— У меня посинели губы? — спросил вдруг падре.

— Посинели.

— Это сердечный припадок. — Глаза падре закрылись, он делал носом очень частые и мелкие вдохи.

— Я пошлю за врачом.

— На Тортуге врачи мрут как мухи.

— Чем я вам могу помочь?

— Ничем. Я даже не прошу, чтобы вы за меня помолились, потому что от вашей молитвы…

Падре перестал говорить, на лице его выступил обильный пот.

— Подайте мне кувшин.

Старик выпил единым махом всю находившуюся в кувшине воду. Ему явно стало легче. И он сам это подтвердил:

— Кажется, умру я не сегодня. Вот было бы забавно, когда бы я скончался у вас на руках. Какой бы от меня был вам тогда толк?

— Это верно.

— А что касается арестов разных там рыботорговцев и работорговцев, то ведь вы ничего этого не сделаете. Вы просто пришли меня попугать, а потом с запуганным поторговаться, правильно?

Олоннэ с интересом посмотрел на старика:

— Но если мы не договоримся, я вас не пощажу.

— До-го-во-ри-имся.

— Вот и славно. С таким сердцем, как у вас, лучше держаться подальше от тюремных подвалов. Мне от вас нужно совсем немногое. Максимум через месяц мы с капитаном Шарпом выступим в один очень и очень большой поход. Полдюжины, как минимум, кораблей, тысяча корсаров. Но согласитесь, что командовать должен кто-то один. Если хочешь погубить флот, назначь двоих адмиралов.

— Мне лестно, что вы делитесь со мною столь ценными наблюдениями, но в чем моя роль?

— Вы напишете своему испанскому другу, мне кажется, что им является дон Антонио де Кавехенья, угадал? Так вот, вы напишете ему и сообщите о планах корсарского похода. Я сообщу вам, где и когда мои корабли разделятся с кораблями капитана Шарпа. Вы то же самое сообщите дону Антонио. Я думаю, он сообразит, что ему делать.

Падре Аттарезе тщательно вытирал кружевным платком мокрые лоб, щеки, шею.

— Чтобы подвигнуть человека на такой поступок, по-моему, мало одного желания стать единоличным начальником во время какого-то похода. Вы за что-то ненавидите капитана Шарпа? А может, тут что-то еще?

Олоннэ встал:

— Вы проницательны сверх всякой меры. Я сообщу вам о дополнительной причине, побуждающей меня замышлять то, что я замышляю. Но сообщу только после того, как вы согласитесь мне помогать.

Старик усмехнулся:

— Что мне остается делать!

— Будем считать эти слова знаком согласия. Капитан Шарп оказался удачливее на том фронте, поражение на котором я простить не могу никому и никогда. Если вы выйдете на набережную, то увидите на рейде большой корабль — это «Эвеланж», и на борту этого корабля находится девушка, ради которой я был готов на все. Теперь вы меня до конца поняли?

— Мадемуазель Женевьева?

— Прощайте.

 

Глава шестая

Господин де Левассер был непреклонен: он отказался выслушивать объяснения Женевьевы. Только немедленная свадьба могла положить конец сплетням и слухам, которые захлестнули остров. Впрочем, дочь губернатора не слишком протестовала против уготованной ей судьбы. Она находилась как бы в полусонном состоянии, не замечала людей, пытавшихся с ней заговорить, а если отвечала, то, как правило, невпопад. Окружающие диву давались — что с ней произошло? Эта тихая рассеянная девушка слишком уж не походила на то веселое, озорное, остроумное существо, каким она была всего несколько месяцев назад.

Неужели так действует близость семейного счастья?

Капитан Шарп относился к тому типу мужчин, которые не просто плохо разбираются в женщинах, но и не желают этого уметь. Рассеянность? Вялость? Потухшие глаза? Пройдет! Просто слишком много переживаний в последние дни. Странно вела себя во время пребывания на борту «Эвеланжа»? Нервы.

Кроме того, у Шарпа было полно дел. Оснащение эскадры шло полным ходом. Восемь судов были назначены для нее. Два должны были считаться флагманскими. Тридцатипушечный «Эвеланж» и двадцативосьмипушечный барк «Месть». Согласно договоренности капитанов, «Месть» стал флагманским кораблем Олоннэ, в то время как Шарп перешел на борт нового тридцатипушечного фрегата, подаренного ему будущим тестем и снова названного «Эвеланж». В подчинении у Олоннэ были «Гренуй», трофейный испанский галион, вооруженный двадцатью четырьмя пушками, — мощное, но несколько неповоротливое судно. Капитаном его стал ле Пикар, за него проголосовало большинство корсаров на общем собрании команды. Присоединился к своему старому другу и Ибервиль. Его двенадцатипушечный барк особой угрозы для врага не представлял, но как вспомогательное судно вполне мог сгодиться. Со дня на день должен был прибыть еще один корабль из Кюрасао. Личная собственность господина де Левассера. Считалось, что на его мостик должен подняться Воклен. Авторитет его среди представителей «берегового братства» был достаточно высок. Олоннэ, когда его спрашивали, согласился бы он с подобным выбором, только пожимал плечами и говорил, что надо подождать, пока пресловутая «Венера» появится в гавани Тортуги.

— Может быть, этот корабль будет недостоин нашего Воклена.

Слух о подготовке к великому походу пронесся по всем флибустьерским и корсарским бухтам Больших и Малых Антил, по всем буканьерским факториям и поселкам лесорубов. Большое дело, как огромный магнит, начало срывать людей с насиженных мест. Ибо все, кто вялил мясо, валил лес, возделывал бобы, ловил рыбу, прекрасно знали, что если повезет, то за полтора-два месяца в таком походе можно будет заработать столько же, сколько за сто лет добросовестной работы.

Помимо всего прочего, имело значение, под чьим началом отправляться в плавание. И когда выяснялось, что во главе предприятия был сам везунчик Олоннэ, это весьма подогревало настроение искателей удачи и приключений.

Одним словом, и у Олоннэ и у Шарпа был выбор. Всего решено было взять в поход тысячу двести человек, с этими силами — в том случае, если все они доберутся до места, — можно было захватить любой, сколь угодно укрепленный город. Тем более что на морях Мэйна было известно, что в рукопашном бою один корсар стоит троих испанских стрелков.

За неделю до отплытия эскадры состоялась свадьба капитана Шарпа и Женевьевы де Левассер. Торжество получилось сравнительно скромным. На церемонию были приглашены только несколько самых богатых плантаторов, пять или шесть чиновников с некрасивыми женами и долговязыми дочками. Присутствовал также доктор Эксквемелин, которому надлежало стать врачом эскадры во время похода.

В силу того что в этот момент на острове присутствовал господин де Бюсси, генерал-губернатор всех заморских территорий Французского королевства, никто из корсарских лидеров приглашения удостоен не был. Де Левассер готов был поддерживать с «береговым братством» деловые отношения, но не желал, чтобы у высокопоставленного столичного чиновника сложилось впечатление, что между губернатором Тортуги и корсарами существуют дружеские отношения.

Господин де Бюсси был наслышан о ловкости и финансовой нечистоплотности губернатора, но оказался настолько очарован блеском и теплотой приема, что решил всю свою строгость сберечь для других американских колоний короны.

Женевьева к моменту свадьбы немного ожила, так что процедура выглядела вполне пристойно.

Шарп был счастлив, что, как ни странно, часто случается с нелюбимыми мужьями.

Господин де Левассер, наблюдая за церемонией и за дочерью во время ее проведения, начал догадываться, что тут что-то не так, но понимал — ничего уже изменить нельзя.

Олоннэ в этот момент наблюдал за тем, как перетягивают такелаж на «Мести». Роже оторвал его от этого занятия:

— Письмо, капитан.

Продолжая отдавать необходимые команды матросам, Олоннэ вскрыл конверт. И прочел следующий текст:

«Я вас ненавижу!

И вы напрасно думаете, что все для вас позади. Ждите моего ответного удара. Вы даже представить себе не можете, откуда он последует».

Подписи не было, но Олоннэ конечно же понял, кто и почему написал сие.

— Что-нибудь важное, капитан? — позволил себе спросить Роже, увидев улыбку на губах Олоннэ.

— Нет. — Мелкие бумажные кусочки полетели за борт. — Собака, которая лает, не кусается.

О подготовке большой корсарской эскадры узнали, разумеется, и испанцы. Эскадра не иголка, ее не утаишь в мешке тортугской бухты.

Получив донесение падре Аттарезе, дон Антонио де Кавехенья задумался. Казалось бы, что тут думать, надо готовиться к отпору, предупреждать о надвигающейся опасности других губернаторов. Дон Антонио сделал это, но без особого азарта. Основную часть времени он размышлял над тем, что надвигающаяся опасность предоставляет большие возможности тому, кто подготовился к ее встрече.

Алькальд вместе с коррехидорами собрал всех плотников в той части Эспаньолы, что находилась в его подчинении, и велел немедленно приступить к ремонту двух четырнадцатипушечных бригов, что несколько месяцев рассыхались на песчаном пляже. Несколько сот человек — по большей части индейцев — по пятнадцать часов в сутки трудились на укреплениях внешнего форта. Всем способным носить оружие горожанам было приказано явиться в гарнизонные казармы, где им вручили оружие и объяснили, как себя вести на случай внезапного нападения корсаров. На Эспаньолу опустился мрак тяжелых предчувствий. Те, кому было что терять, срочно рыли тайники, куда упрятывали все ценное. Отцы семейств переправляли своих близких (особенно женского пола) в глубь острова.

Дон Антонио не препятствовал этим паническим приготовлениям и настроениям, хотя был почему-то уверен, что не Эспаньола является целью предстоящего корсарского налета. Не такой уж это лакомый кусочек. И полное отсутствие личных мотивов. Губернатор Эспаньолы понимал: несмотря на то что он относится к Олоннэ с острой ненавистью, тот наверняка не отвечает ему взаимностью. Убивший сына навряд ли горит желанием напакостить отцу.

В письме дону Ангеррану де ла Пенья он изложил эти свои соображения, впрочем при этом посоветовав толстяку позаботиться о подновлении оборонительных сооружений Кампече. Большая часть послания была посвящена описанию того, до какой степени дошло неудовольствие дона Антонио тем, что этот закоренелый и опасный негодяй Олоннэ до сих пор не болтается на виселице.

Честно сказать, дон Антонио не верил в то, что одышливый старикан когда-нибудь поймает француза. Такие возможности, как та, что у него была, не повторяются. Но губить дона Ангеррана он не считал выгодным. Чем больше на свете людей, чья жизнь и смерть находятся в твоих руках, тем ты сильнее.

Дон Ангерран, разумеется, не был посвящен во внутреннюю жизнь своего коварного начальника, поэтому считал, что постоянно находится на краю пропасти, и предпринимал все усилия для того, чтобы в эту пропасть не свалиться. Но, как часто случается, попытки спасти жизнь сильно вредят здоровью. К тому моменту, когда следовало начать подготовку к встрече свирепого и безжалостного врага, дон Ангерран де ла Пенья не мог подняться с кровати. Все командные функции были перепоручены алькальду города.

Дону Антонио нечего было ожидать помощи от де ла Пеньи. Жизнь толстяка, начальствующего в Кампече, принадлежала ему всецело, но уж больно плохо она держалась в теле. Помощь пришла с другой стороны, оттуда, откуда он уж никак не мог ее ожидать. Альфонсо Матурана в конце ежедневного доклада сказал, что есть у него для его высокопревосходительства еще одно сообщение, может быть не очень важное, но тем не менее он просит его выслушать.

Дон Антонио вяло кивнул.

Оказалось вот что: коррехидор по имени Васкес Лама (в его ведении находились сахарные плантации к северу от города) случайно обнаружил в доме одного из надсмотрщиков десятилетнюю девочку, она помогала на кухне. Из разговора выяснилось, что зовут ее Мария.

— Не может быть, — вяло пошутил его высокопревосходительство.

— А фамилия — де Молина.

— Де Молина? — Губернатор сразу понял, что услышал что-то очень важное, хотя послеобеденная дремота не позволяла сообразить, что именно.

— Коррехидора удивило неиспанское звучание фамилии и то, что она похожа на дворянскую. Что же это будет, если девочки дворянского происхождения станут работать на кухне у каких-то надсмотрщиков?

Дон Антонио овладел собственными мыслями:

— Сюда ее.

— Девочку?

— Немедленно.

Этим же вечером девчушка предстала перед высшим должностным лицом острова. Ничего в ней не было особенного — маленькая, худенькая, черноглазая, в ней не было даже той привлекательности, что свойственны почти каждому ребенку. Да будь она хоть одноногая и одноглазая, важно то, что ее отцом является Горацио де Молина.

Правда, это еще предстояло выяснить.

Что и было немедленно сделано.

Вместе с девочкой и четырьмя стражниками (в руках у каждого было по пистолету и стилету) губернатор спустился в подземелье собственного дворца.

Надобно заметить, что точно в этот самый час состоялись помимо беседы дона Антонио с Горацио де Молиной еще два очень интересных разговора. Все три обмена мнениями и предложениями касались впрямую излагаемой здесь истории. Трудно сказать какую из встреч следует признать наиболее важной.

Итак, в тот момент, когда принесенный доном Антонио факел осветил мощную железную решетку и прильнувшее к ней с той стороны исполосованное шрамами лицо Горацио де Молины, в тот самый момент капитан Олоннэ открыл дверь, ведущую в покои падре Аттарезе, а Женевьева Шарп указала Моисею Воклену, что он может сесть, она не нуждается в особых знаках внимания.

— Мария! — воскликнул Горацио. — Ты жива!

— Папочка, — неуверенно прошептала дочь, она узнала отца, но вид его был столь ужасен, что девочка не решилась подойти вплотную к решетке.

— Благодарение Господу! — весело сказал дон Антонио, он до последнего момента не мог поверить в свалившуюся на него удачу.

— Рад вас видеть в добром здравии, падре, — поклонился капитан Олоннэ.

— Знаете, капитан, а я верю в то, что вы искренне интересуетесь моим здоровьем.

— Вот и чудно. Взаимная симпатия облегчает совместную работу.

— Вы так уверены в моей симпатии к вам? — Старик саркастически покашлял.

— Я уверен, что к вам прибыл человек от дона Антонио и вам следует подумать о скорейшем составлении донесения господину губернатору. Не сомневаюсь, что он вас торопит.

— Надо сказать, мадам, я несколько удивлен этим приглашением, сказать по правде, не знаю, что и думать. — Толстяк Воклен вытер платком обширную лысину.

Женевьева была во всем черном, словно южная беззвездная ночь, лицо сосредоточенное, глаза спокойные.

— Не беспокойтесь, капитан, очень скоро ваши недоумения рассеются.

— Прошу прощения, мадам, но я еще не капитан. — Воклен снова потянулся платком к лысине.

— Вот с этого мы и начнем.

— На этом закончим родственное свидание. И мне, дорогой Горацио, и вам было важно убедиться, что эта девочка — ваша дочь. Альфонсо, отведите Марию наверх, пусть ее умоют, переоденут и очень вкусно накормят.

— Что вы хотите с ней сделать? — прорычал пленник, массируя прутья решетки изувеченными пальцами.

— Оста-авьте, Горацио, вы прекрасно слышали все мои распоряжения на ее счет. Марию будут вкусно кормить, учить, она получит все, что имеет любая знатная и богатая испанка в ее возрасте.

— Такие, как вы, ничего не дают бесплатно, даже доброго слова.

Дон Антонио кивнул:

— Вы правы, сейчас мы начнем торговаться.

— Итак, ко всему прочему, дорогой падре, вы хотите еще десять тысяч реалов.

— Если у вас появится желание дать мне пятнадцать, я не стану отказываться.

Олоннэ побарабанил пальцами по столу:

— Вам мало того, что я дарю вам жизнь?

— Если посмотреть на вещи трезво, моя жизнь стоит недорого. Вы это знаете не хуже меня.

— Вы что, вознамерились умереть раньше времени? Я против. Вы мне нужны живым.

— Я и себе нужен живым.

— Разговор наш теряет практическую почву, падре. А вы тянете время, которого у вас и так немного.

— Один человек не хочет, чтобы вы стали капитаном.

Воклен опустил голову:

— Я знаю.

— Но «Венера» принадлежит нам. Вернее даже сказать, что она принадлежит мне. Кого я захочу сделать капитаном, тот им и будет.

— Против воли Олоннэ? — недоверчиво усмехнулся бывший надсмотрщик.

— Не знаю, захотите ли вы мне верить, но это тот случай, когда Олоннэ не посмеет возражать.

— Я не только сохраню жизнь твоей дочери, я сделаю ее жизнь прекрасной.

— И что же вам нужно взамен? — Черные глаза Горацио отражали пламя факела.

— Жизнь за жизнь. Ты должен убить одного человека. Для тебя ведь это пустяк — сколько глоток ты перерезал на своем веку?

— Я всегда убивал ударом в сердце.

— Пусть в сердце, меня и это устроит.

— И вы отпустите меня, ваше высокопревосходительство?

— Отпущу.

— Я вам не верю.

— Но это же глупо. После того как ты сделаешь то, что от тебя требуется, ты вправе не возвращаться за эту решетку. А поймать тебя второй раз…

— А Мария?

— Если в течение полугода ты не сделаешь то, что от тебя требуется, я поступлю с ней жестоко.

Горацио усмехнулся:

— Уж в этом я не сомневаюсь.

— Вот и прекрасно, тогда соглашайся.

— У меня нет выбора.

— Вот именно.

— Имя!

— Пуэрто-Кавалло.

Падре Аттарезе, прищурившись, посмотрел на Олоннэ.

— Пуэрто-Кавалло? Насколько я знаю, там множество мелких островов. Это похоже на ловушку, капитан.

— Это и есть ловушка, об этом я вам говорил с самого начала. Неужели забыли? Важно, для кого ловушка. Моя эскадра будет находиться в двух днях пути от Пуэрто-Кавалло, когда флот дона Антонио нападет на корабли моего счастливого соперника в борьбе за сердце Женевьевы.

Падре Аттарезе несколько раз вздохнул.

— Что вас мучает?

— Капитан Шарп не совсем та добыча, ради которой осторожнейший дон Антонио решится затеять большое сражение.

— Я уже много раз говорил вам, что вы умны, готов повторить еще раз то же самое. Разумеется, в своем послании его высокопревосходительству вы напишете, что во главе флотилии возле Пуэрто-Кавалло дон Антонио найдет меня, капитана Олоннэ. Ради такой добычи, насколько я знаю, он готов на что угодно.

Старик кивнул:

— Это верно.

— Это правильно, мадам, я ненавижу его, но то, что вы мне предлагаете, слишком рискованно. Он силен, как зверь, но он и хитер, уж не знаю как кто. Он за сто миль чувствует опасность.

— Если бы это было простое дело, я бы наняла какого-нибудь бродягу за двадцать реалов, и он бы все устроил.

Воклен усмехнулся:

— Двадцать реалов… Двадцать тысяч реалов — вот цена такого предприятия.

Женевьева хищно прищурилась и раздула ноздри:

— Двадцать тысяч?

— Как минимум.

— Вы сами назвали эту цифру. Я заплачу вам двадцать тысяч реалов, если капитан Олоннэ навсегда останется на дне озера Маракаибо.

Воклен озабоченно оглянулся:

— Тише, прошу вас!

Дом, где они встречались, стоял уединенно, но мистический страх перед Олоннэ не оставлял его стариннейшего помощника.

— Итак, вы согласны?

Двадцать тысяч реалов были большие деньги. Очень большие!

— Но где гарантия, что после того, как я это сделаю, вы со мною расплатитесь? Открыто требовать деньги у вас я не смогу. У капитана много друзей, и каждый из них захочет отомстить.

Дочка губернатора презрительно усмехнулась:

— Половину я вам дам вперед.

— Олоннэ.

— Олоннэ?!

— Что тебя так испугало, Горацио? Это такой же бандит, как ты. Между вами только одна разница: ты уже сидишь у меня в подвале, а он — еще нет.

Горацио де Молина помотал головой.

— Ты что, отказываешься?

— Это не просто бандит.

— А кто?! Дьявол во плоти, да?!

— Не удивился бы, когда бы выяснилось, что это так.

Дон Антонио свирепо ткнул факелом в решетку. Горацио отпрянул внутрь.

— Ну, как знаешь, сейчас я…

— Погодите, дон Антонио.

— Ты все-таки надумал?

— Ради своей дочери я готов спуститься и в ад.

— До свидания, падре.

— Деньги вы пришлете сегодня или только завтра?

— На улице глубокая ночь, подождите до завтра. И еще одно. Доставив вам деньги, я конечно же пожелаю ознакомиться с текстом послания дону Антонио. Кроме того, с его человеком отправится и мой.

— Но это вызовет подозрения!

— Ваше дело придумать, почему человеку дона Антонио понадобился сопровождающий. Спокойной ночи.

— Я могу удалиться, мадам?

— Завтра капитану Олоннэ будет направлено письмо за подписью моего отца о том, что во главе «Венеры» его волей поставлен Моисей Воклен, и завтра же вы получите десять тысяч реалов. Куда их вам доставить?

Воклен пожевал губами:

— Мне нужно подумать. Не лучше ли, если бы ваш батюшка открыл на мое имя счет в одном из банков в Европе?

Женевьева кивнула.

 

Глава седьмая

Несмотря на очень ранний час, на баке «Вальядолида», флагманского корабля испанской эскадры, собралось много народу. Помимо дона Фернандеса де Овьедо, адмирала флота его католического величества, принявшего командование над флотилией, и дона Рауля де Фуэнтеса, капитана флагманского корабля, которым по роду их непосредственных обязанностей надлежало бодрствовать в эту предрассветную пору, не улежал в постели и дон Антонио де Кавехенья. Он не любил морские путешествия, страдал морской болезнью, боялся корсаров, но ни одно из этих препятствий в отдельности, ни все они вместе не смогли удержать его на берегу. Более того, при желании его действия можно было истолковать как должностное преступление: губернатору не надлежит бросать вверенный ему остров в тот момент, когда тот может подвергнуться внезапному нападению банды морских разбойников.

Девять испанских кораблей покачивались на легкой волне в кабельтове друг от друга.

Туман постепенно рассеивался, очертания мачт все отчетливее проступали на фоне светлеющего неба. Наконец стал различим и мыс Флеао, за которым, если верить донесению падре Аттарезе, и должна была находиться эскадра дьяволоподобного и неуловимого капитана Олоннэ.

Дон Фернандес, маленький, сухой человечек с умным смуглым лицом, забавно смотревшимся в обрамлении пышного белого парика, недовольно прохаживался, стуча каблуками своих ярко-красных башмаков по чисто выдраенной палубе.

Дон Рауль и другие офицеры почтительно провожали его взглядом. Дон Фернандес был не только носителем высокого чина, но и уважаемым человеком. Он, единственный из присутствующих на баке и на мостике знатных военных и штатских господ, имел положительный личный счет в схватках с английскими и французскими каперами. Он знал, как управляться с этими бешеными псами, и втайне офицеры и матросы надеялись, что уж с ним-то они не пропадут.

Сам адмирал де Овьедо держался другого мнения.

Ему не нравилась эта операция. Он ругал себя за то, что пошел на поводу у настойчивого дона Антонио. При первом рассмотрении предложенный губернатором Эспаньолы план был хорош. Загнанным в бухту за мысом Флеао кораблям Олоннэ не уйти от непосредственного артиллерийского сражения. Бой они должны будут принять стоя на якорях, то есть в качестве неподвижных мишеней. По крайней мере в первые полчаса. Корабли их, даже при не слишком точной стрельбе, должны получить такие повреждения, которые не позволят им атаковать неожиданно напавшего противника с целью взять его на абордаж.

Адмирал предпочитал чистые артиллерийские дуэли рукопашной резне на корабельных палубах.

Одним словом, у Олоннэ не было шансов уйти живым.

Постепенно стали выясняться некоторые нюансы.

Оказывается, дон Антонио затеял эту ловушку не из чистой ненависти к врагам испанской короны, а по соображениям личной мести.

Как опытному военному, дону Фернандесу было ясно, что чувство мести — плохой советчик на поле боя: чтобы побеждать, нужна холодная голова. Только ясный ум способен на трезвый и точный расчет.

Потом стало известно, что четыре корсарских корабля — это не все корсарские силы. Имеется где-то еще несколько судов под командованием некоего капитана Шарпа, ирландского бандита.

— Где-то! Где-то! — вспылил дон Фернандес, услышав о втором противнике.

— Успокойтесь, адмирал, этот Шарп не стоит и мизинца Олоннэ. Когда мы поймаем француза, он постарается спрятаться и не посмеет показаться нам на глаза.

— А где он сейчас?! Не громит ли он наши укрепления на Пуэрто-дель-Мар, не плывет ли он к Кампече, к нашим серебряным рудникам?

— Без Олоннэ он не решится на подобные предприятия. По моим сведениям, они просто поссорились, — пытался успокоить слишком недоверчивого флотоводца дон Антонио.

Тот не желал успокаиваться.

— Поверив донесениям ваших шпионов, я увел два галиона от Пуэрто-дель-Мар, а укрепления там недостроены, вам это прекрасно известно. На два корабля я ослабил эскадру у Маракаибо…

Дон Антонио улыбнулся:

— Ну, это слишком далеко. И потом, вы не хуже меня знаете, что проникнуть в глубь озера невозможно. Не все ли равно, сколько кораблей будет при тамошних фортах, пять или три. Там они все равно стоят без всякого толка. И потом, согласитесь, с древнейших времен известно: нападая, защищаешься. Уничтожив Олоннэ, мы освободим себя от необходимости тратить громадные деньги и силы на укрепление всех наших прочих владений в здешних водах.

Адмирал понял, что он не в состоянии донести до губернатора Эспаньолы смысл своих опасений, и прекратил препирательство.

Дон Антонио считал себя победителем в споре.

В дальнейших своих действиях адмирал решил полагаться только на себя. Когда эскадра приблизилась к Пуэрто-Кавалло, он высадил на берег пятерых разведчиков, с тем чтобы они по суше пересекли узкую часть полуострова и попытались выяснить, что происходит в бухте Флеао.

— Если там нет корсарских судов, значит, нас обманули, — сказал дон Фернандес на военном совете. — Тогда нам останется только молиться Пресвятой Деве и гадать, куда бросаться, чтобы перехватить Олоннэ. К Пуэрто-дель-Мар, к Кампече или к Маракаибо.

Никто из офицеров не посмел возразить своему непосредственному начальнику.

Не стал возражать и дон Антонио, хотя при этом и не скрывал откровенно иронической улыбки.

Туман рассеялся настолько, Что стали различимы береговые заросли, длинная песчаная полоса, устье впадающего в море ручья.

Из этого устья и появилась небольшая шлюпка. Четверо сидели на веслах.

— Они! — крикнул дон Антонио.

— Они-то они, — глухо согласился адмирал, — весь вопрос, с каким известием они плывут сюда.

На шканцах у фальшборта столпилось множество испанских солдат, все на флагманском корабле знали, что от сведений, что прибудут на этой шлюпке, зависит чрезвычайно много. Держась руками за планшир, матросы яростно о чем-то спорили. На шкафуте царило такое же нетерпеливое ожидание, как и на шканцах.

— Дон Рауль, — приказал адмирал, — наведите порядок.

Капитан отдал команду своему помощнику. Сержанты врезались в толпу, разгоняя зевак по местам.

Дон Антонио оторвался от окуляра своей подзорной трубы:

— Надо ставить паруса, незачем терять время.

Дон Фернандес бросил на него хмурый взгляд и ничего не ответил на эту попытку вмешаться в его дела.

Полетела через планшир левого борта веревочная лестница. Взобравшийся на борт разведчик, тяжело дыша, сообщил:

— Четыре судна. Три трехмачтовых, одно двухмачтовое. На якорях. На берегу горят костры.

— Часть команды на суше! — воскликнул дон Антонио. — Надо немедленно поднимать паруса.

Дон Рауль выжидательно посмотрел на своего адмирала. Тот скупо кивнул.

— Сигнализируйте на корабли — двигаться в одной кильватерной струе. Пушечные порты открывать, фитили жечь.

Грохот каблуков пронесся по всем палубам «Вальядолида».

Сотни рук схватились за фалы и шкоты, приводя паруса в соответствующее воздушным потокам положение.

— Придется потрудиться, — сказал адмирал, — пойдем в бейдевинде. Но и это лучше, чем штиль.

Бейдевинд — это такой курс парусного судна относительно ветра, когда последний дует фактически навстречу. От матросов и боцманов требуется немалое искусство в обращении с парусами, чтобы заставить корабль двигаться в нужном направлении.

Команда «Вальядолида» отлично справилась со своей ролью. Сорокапушечный флагман бесшумно, как белая тень, выплыл из-за мыса Флеао пред корсарские очи, волоча за собою одного, второго, третьего, четвертого… девятого вооруженного и изготовившегося к бою собрата.

Дон Антонио то складывал бархатные рукава на груди, то засовывал расшитые серебром обшлага в карманы камзола.

Он делал это не от волнения, а от нетерпения. Дверца мышеловки захлопывалась, никуда этой живучей французской крысе не деться.

Расстояние для прицельной стрельбы было слишком большим. Предстояло произвести еще одно перестроение.

— Дон Рауль, — приказал адмирал, — поворот оверштаг.

Рулевой, услышав команду, схватился за румпель и положил руля влево, — испанской эскадре предстояло описать длинную петлю, чтобы можно было нанести удар с более близкого расстояния.

Наверняка!

Адмирал сделал знак горнисту, стоявшему на мостике. Тот поднес к губам серебряный горн и протрубил. Это был приказ канонирам задраить порты левого борта и перейти на правый.

Дон Фернандес все делал совершенно правильно, по всем правилам флотоводческого искусства, но делал он все это в расчете на то, что корсары нападения не ждут, жарят мясо на берегу и валяются пьяные в тени деревьев.

А корсары как раз очень хорошо подготовились к появлению испанской эскадры. Костры зажгли на берегу для отвода глаз, все пушки изготовили к бою, более того, за два дня ожидания они успели их как следует пристрелять. То есть в тот момент, когда испанские канониры начали задраивать порты левого борта и готовиться к стрельбе из орудий правого, канониры капитана Шарпа произвели мощный, совместный, крайне эффективный залп.

Клубящаяся лавина дыма покатилась в сторону испанской эскадры. Буквально через несколько минут, со всей возможной скоростью перезарядив орудия, корсары произвели второй залп. Им не нужно было ждать, когда рассеется дым, они били прямо в собственные пороховые облака, зная, что даже вслепую каждое второе ядро попадет в цель.

Что творилось на испанских кораблях, описать было очень трудно. Четыре первых, возглавлявших эскадру судна приняли на себя главный удар. Все громадное тело «Вальядолида» содрогнулось от множественных попаданий. Сверху на головы адмирала, губернатора Эспаньолы, офицеров посыпались обломки рангоутного дерева, горящие обрывки парусов. С диким воем свалился в воду наблюдатель с крюйс-марса, с сумасшедшим треском подломилась бизань-мачта.

На пушечных палубах царила паника. Сержанты пытались зуботычинами вразумить ошалевших от ужаса молодых матросов, но и они сами не знали, ради чего стараются. Из орудий какого сорта надлежит в конце концов стрелять?!

Адмирал де Овьедо не поддался панике. Он раньше всех понял, что произошло. Первое, что он сделал, это повернулся к дону Антонио и, остро посмотрев в его бледное, расплывшееся от ужаса лицо, негромко сказал:

— Это ловушка, как я и думал.

После этого он попытался отыскать своего трубача. Нашел он его лежащим на палубе у себя за спиной. Голова его была раздроблена большим обломком реи, рухнувшим сверху. Адмирал поднял горн и приложил к губам.

Первая команда была подана рулевому, ему было велено закончить поворот. Дон Рауль помчался вниз, где, осыпая канониров отборными кастильскими ругательствами, заставил продолжить приготовления к стрельбе.

Какая бы то ни было связь с другими судами была потеряна. Они блуждали в клубах порохового дыма сообразно с судорожными решениями своих капитанов. Несмотря на сложность и полную неопределенность обстановки, «Вальядолид» и «Мерида», галион, шедший третьим в кильватерной колонне, вышли на линию огня. Испанцев подбадривала мысль о том, что, несмотря на это внезапное нападение, у них вдвое больше кораблей, чем у разбойников, и каждый в отдельности корабль значительно сильнее корсарского. Стало быть, рано или поздно победа должна склониться на их сторону.

Из тридцати шести орудий левого борта, имевшихся у двух испанских судов, заставить полноценно трудиться удалось лишь двадцать четыре, но и этого хватило, чтобы капитан Шарп почувствовал, что до победы еще далеко. Ядром с «Мериды» разнесло бушприт «Эвеланжа», осколками был в клочья изодран кливер.

— Мы подрезали хвосты испанским псам, но они продолжают огрызаться! — крикнул капитан Шарп. Его корабли сделали очередной залп и тут же по команде сделали поворот «все вдруг», то есть к тому моменту, когда испанцы перезарядили свои пушки, корсарские суда повернулись к ним носовой частью, в несколько раз снизив уязвимую площадь.

— Кто-то сказал, что они стоят на якорях! — взревел дон Фернандес.

Испанские пушки прогремели почти впустую. Только на «Виктории» разворотило носовую каюту.

Адмирал собирался отдать очередную команду, но тут кто-то закричал у него за спиной:

— «Саламанка» тонет!

Все, кто услышал, оглянулись.

Клубы порохового дыма расползлись в разные стороны, и всем стала видна завалившаяся на левый борт «Саламанка», большой тридцатишестипушечный галион прошлогодней постройки. Позолоченная фигура на ее носу почти касалась щекой зеленоватой воды. Последние матросы прыгали с борта в воду и старались отплыть как можно дальше, чтобы не затянуло водоворотом.

Адмирал не мог себе позволить долгих переживаний, он скомандовал своим орудиям — залп.

— Но где остальные наши корабли?! — сердито спросил дон Антонио.

Дон Фернандес повернул к нему искаженное яростью лицо:

— А вы прислушайтесь — и все поймете! — И он указал горном в сторону выхода из бухты. Не было никаких сомнений — оттуда тоже доносились звуки канонады.

Дон Антонио хотел что-то сказать, но его желание заглушил грохот корсарских ядер, крошивших дубовую обшивку «Вальядолида».

— «Мерида» горит! — сказал Рауль, вытирая со лба пороховую копоть.

— Вижу. И поэтому нам здесь больше нечего делать, — сказал адмирал.

— Но проклятые разбойники атакуют! — крикнул дон Антонио, лишившийся своего парика и приобретший от этого особенно перепуганный вид.

В его крике звучал извечный страх испанского солдата перед корсаром: не было для него ничего страшнее, чем абордаж и рукопашная схватка на корабельных палубах.

Дон Фернандес, несмотря на подступавшую к горлу панику, не утратил способности принимать правильные решения. Следуя его командам, «Вальядолид» повернулся носом к выходу из бухты и двинулся в этом направлении. Матросы наподобие обезьян носились по вантам, поднимая дополнительные паруса.

Капитан Шарп быстро понял замысел адмирала и приказал зарядить орудия картечью. Он решил, что пришло время нанести удар по корабельным надстройкам и привести в негодность такелаж испанского флагмана. Если бы ему удалось выполнить свой замысел, участь «Вальядолида», а значит, и всего флота его католического величества была бы предрешена. Дон Фернандес, отлично зная тактику корсаров, принял свои меры. Он погнал лучших канониров на кормовые орудия, чтобы их огнем затруднить действия нападающих.

Эта отчаянная попытка принесла неожиданно великолепный результат. Ядро, выпущенное каким-то перепуганным испанцем, угодило в пороховой погреб «Виктории», в результате чего виктория капитана Шарпа над адмиралом де Овьедо не состоялась.

Со страшным грохотом, намного перекрывшим звук обычной артиллерийской канонады, задняя часть корсарского корабля взлетела на воздух, превратившись в кипящий водяной столб. Через несколько минут «Виктория» затонула, взывая к небу обломком своего искалеченного бушприта.

Волна восторженных криков пролетела по испанским кораблям.

Радовался не только «Вальядолид», но и «Мерида», на которой удалось справиться с огнем.

— Может быть, нам имеет смысл самим их атаковать, пока они находятся в шоке? — поинтересовался у адмирала губернатор Эспаньолы.

— Корсары не имеют обыкновения впадать в шок надолго. Кроме того, пора нам выяснить, что происходит там. — Адмирал указал горном в сторону сражения, шумевшего за выступом мыса Флеао.

— Но, по крайней мере, мы можем считать, что не проиграли это сражение! Что закончили его вничью.

Дон Фернандес усмехнулся:

— Если Олоннэ пошел на дно с этим взорвавшимся кораблем, то мы можем считать себя победителями. Но, кажется, мы утопили не флагмана. Кроме того…

— Что «кроме того»?

— Кроме того, дон Антонио, я почти уверен в том, что на этой эскадре, игравшей роль сыра в мышеловке, Олоннэ и не было.

Губернатор схватился мстительными пальцами за свою остренькую бородку.

— Значит, падре Аттарезе меня обманул.

— Это ваш шпион — падре Аттарезе?

Дон Антонио поморщился.

— Не наказывайте его. Скорее всего, он тоже обманут. Такой дьявол, как Олоннэ, способен обмануть не только священника, но и кое-кого повыше.

— Вы что, имеете в виду Папу Римского?

— Это не важно, кого я имею в виду.

На этом скатывавшийся в богословскую пропасть спор был прерван. «Вальядолид» вышел из бухты, и глазам испанцев открылась впечатляющая картина. Впрочем, разобраться, в чем суть происходящего, было не так просто. Три из пяти испанских судов вели артиллерийскую дуэль с двумя корсарскими, причем без особого успеха, об этом говорил их весьма потрепанный вид. Один из них даже лежал на боку; столь опасными оказались пробоины в корпусе, что команде пришлось сбросить в воду пушки с противоположного борта. Как боевая единица этот галион ничего из себя не представлял. Но здесь-то хоть все было более-менее ясно. Недоумение вызывало поведение двух других испанских кораблей. Припав к окуляру своей подзорной трубы, дон Фернандес определил:

— Они взяты на абордаж.

У дона Антонио и дона Рауля тоже были подзорные трубы, и им тоже удалось рассмотреть, что на верхних палубах галионов идет жесточайший рукопашный бой, грохочут мушкеты, пистолеты, сверкают лезвия абордажных сабель и клинки палашей и шпаг.

— Но каким образом это могло произойти?! — выразил их общее с капитаном недоумение губернатор. И основания испытывать это недоумение у него были весомые. Дело в том, что корсарские корабли, а это были «Месть» и «Венера», качались на волнах не менее чем в двух кабельтовых от галионов — идеальное расстояние для артиллерийского боя. И бой этот, надо думать, имел место некоторое время назад. И на корсарских и на испанских судах были заметны его следы. Если не смертельные, то отчетливые.

— В самом деле, что тут произошло? — прошептал дон Рауль, поворачивая то вправо, то влево свою подзорную трубу.

Дон Фернандес бросил разглядывание:

— Кажется, я понимаю что.

Взгляды всех находившихся на мостике обратились к нему.

— Лодки.

— Что вы хотите сказать этим словом?

— Одну можно увидеть достаточно отчетливо, ее корма выглядывает из-за кормы «Саламандры».

— Да, вижу, кажется, это действительно пирога. И что это значит?

— А теперь посмотрите туда. — Адмирал показал на лесистый берег. — Густые заросли подходят к самой воде. Когда наши корабли ввязались в бой, люди Олоннэ вытащили укрытые в зарослях пироги и незаметно подплыли с противоположного борта, пользуясь тем, что внимание сражающихся отвлечено. Для подобной операции нужно всего несколько минут. А когда первые корсары вскарабкались на борт, сделать уже ничего было нельзя.

Объяснения адмирала были столь убедительны, что никто не попытался возражать или переспрашивать.

— Ставьте все паруса, дон Рауль, — совсем тихо; сказал дон Фернандес.

— Что же нам теперь делать? — растерянно поинтересовался губернатор.

— А мы уже делаем. Уносим ноги. Думаю, час-полтора у нас в распоряжении есть. Сражение на борту «Саламандры» и «Бетиса» началось совсем недавно.

— А остальные?

— Кто сможет последовать за нами, тот последует.

Губернатор помялся и снова потеребил бороду, словно это именно она была источником его сомнений.

— Но, как бы это сказать…

— Вы хотите сказать, ваше высокопревосходительство, что мы поступаем не слишком благородно?

— Не совсем так, но…

— Любая попытка вмешаться в происходящие там события приведет к полному нашему поражению. «Мерида» едва на плаву держится. «Саламанка» на дне бухты, «Бетис» и «Саламандра» фактически потеряны. Какими силами прикажете сражаться с целой корсарской флотилией? Мы попали в хитроумно подготовленную засаду — кстати, во многом благодаря вам, ваше высокопревосходительство.

Краска бросилась в лицо губернатору, грудь его стала возмущенно раздаваться, но флотоводец лишь махнул на него рукой:

— Оставьте, не время сейчас препираться. Я вам скажу вот что: если мы из этой переделки ноги унесем, то сможем смело поздравлять себя с огромным успехом. Что проку в нашей гибели? Лучше сохранить для флота его католического величества несколько кораблей, чем погубить все, спасая собственную честь.

Речь дона Фернандеса трудно было признать образцом благородной риторики, но она вызвала у слушателей несомненное сочувствие. Никто из офицеров не горел жаждой героической, но абсолютно бессмысленной гибели.

Дон Антонио тоже не горел. Кроме того, ему было ясно, что в случае своей гибели он лишится возможности отомстить Олоннэ. Не губернатор командовал на борту «Вальядолида», но почему-то все взгляды обратились на него, как будто ему принадлежало последнее слово. Его высокопревосходительство криво усмехнулся и сказал:

— Что теперь говорить, паруса уже подняты.

Корсары одержали полную победу над эскадрой испанского адмирала, но заплатить за нее им пришлось немалую цену. Помимо взорванной «Виктории» еще два корабля были приведены в состояние почти полной негодности. На их ремонт пришлось бы затратить слишком много времени, а времени у корсаров как раз и не было. Нужно было успеть воспользоваться плодами успеха. Очень скоро испанцы соберутся с новыми силами, и тогда героизм, проявленный у Пуэрто-Кавалло, может оказаться напрасным.

На совете, который состоялся в ночь после сражения, все пришли к единодушному мнению по поводу того, что делать дальше. Перегрузить с полузатопленных судов все ценное, пополнить запасы пресной воды и — вперед! На Маракаибо!

 

Глава восьмая

Длинный деревянный стол был установлен посредине внутреннего двора, вымощенного большими каменными плитами. Прямо на этих плитах были разложены два костра; взлетающие над ними искры бесшумно уносились в черноту ночного неба. Но костры были устроены не для иллюминации — на каждом из них жарилось по поросенку.

На столе лежали караваи свежего хлеба, стояли широкие индейские миски с овощами и кувшины с вином. На массивных, грубо сколоченных табуретах вокруг стола сидели Воклен, ле Пикар, Ибервиль, Шарп и Дэвид Баддок, капитан одного из кораблей из эскадры капитана Шарпа.

Все молчали.

Было слышно, как шипит капающий на угли поросячий жир.

Привлеченные игрой пламени над домом алькальда Гибралтара, в патио которого происходило немое пиршество, носились летучие мыши. Своим поведением и обликом они отчасти напоминали те мысли, что теснились в головах собравшихся.

Вот уже две недели город, расположенный в глубине лагуны Маракаибо, пребывал во власти корсаров. Взятый внезапным, дерзким налетом, он был уже несколько раз ограблен, выпотрошен дочиста, как до этого выпотрошили Маракаибо. Все граждане, подозреваемые в сокрытии ценностей, были «допрошены», и не по одному разу.

Общая добыча исчислялась примерно в полмиллиона реалов. Ни одному из корсаров никогда в жизни не приходилось иметь дело с такой колоссальной кучей денег.

Испанский флот разгромлен, форты Ла-Палома и Вигилья у прохода, ведущего в лагуну, взорваны. Можно ли было представить ситуацию прекраснее? Грузи деньги на корабли и отправляйся на Тортугу: сил, способных этому помешать, у испанцев не осталось. Каждый участник экспедиции, закончившейся столь удачно, должен был стать состоятельным, по крайней мере по местным меркам, человеком. Вот эта близость удачной развязки и создала конфликтную, как сказали бы сейчас, ситуацию.

Каждый боялся продешевить. Отсутствие внешних врагов обратило недоверие, подозрительность и жадность внутрь собственной среды. Все понимали, что такой успех, как в этом походе, вряд ли когда-нибудь повторится в жизни, значит, надо выжать из общей добычи долю пожирнее.

Пошли в ход многочисленные расписки, которыми корсары обменялись еще в начале похода. Смысл их был в том, что оставшийся в живых получал долю погибшего. Появились те, кто пытался подобные расписки подделывать. Такая форма взаимостраховки была вполне узаконена в неписаном уставе «берегового братства», но на фоне особенно больших денег стала видна ее ненадежность. После того как состоялись две кровавые дуэли из-за дележа наследства мертвецов, Олоннэ на общем собрании команды заявил, что решение этих дел придется отложить до прибытия на Тортугу. Двоих, особенно недовольных, попытавшихся устроить что-то вроде бунта корсаров, он приказал повесить.

Но и эта мера не прекратила брожение, тем более что на горизонте замаячила конфликтная ситуация номер два, причем такого рода, что ее разрешение отложить и перенести было невозможно.

Суть завязавшегося конфликта состояла в том, что в ходе налета на Маракаибо и Гибралтар произошло весьма ощутимое разделение в корсарской среде на тех, кто подчинялся Олоннэ, и тех, кто предпочитал считать своим начальником Шарпа. Слияния в единую рать, как хотелось надеяться в начале похода, не произошло. Пока было с кем воевать, это различие оставалось под спудом, не выступало на первый план, но вот когда пришло время делить деньги, все вдруг вспомнили, кто есть кто.

Под командованием Олоннэ к моменту окончания боев оставалось четыре корабля, а под командованием Шарпа — вдвое меньше. В таком же примерно соотношении разделились и флибустьеры. Но тут офицеры и матросы ирландца вспомнили, что еще до отплытия с Тортуги было решено делить все добытое поровну между командами эскадр.

Люди Шарпа говорили: нас вдвое меньше, это потому что мы были в самых опасных местах, потому что именно мы дрались со всем испанским флотом у мыса Флеао, когда все ныне здравствующие спокойно сидели в засаде. И по уговору, и по справедливости нам полагается половина денег.

Люди Олоннэ отвечали им, что погибло у них так много народу потому, что они не умеют толком держать оружия в руках. Нет никакой особой доблести в том, чтобы подставить свой лоб под испанскую пулю. Получается, если принять логику людей Шарпа, чем хуже воюет капитан, чем бездарнее сражается команда, тем больше они все должны получать денег из общей добычи.

Аргументы и той и другой стороны имели под собой основательную почву, а в таких ситуациях сторонам бывает особенно трудно договориться.

Иногда и совсем не удается.

Вдруг все ощутили, что в воздухе Гибралтара кроме запаха пожарищ и вони гниющих трупов появилось еще нечто. Это было предчувствие беды.

Все понимали — назревает столкновение. Город постепенно разделился на две части. Люди Олоннэ предпочитали не бывать в северных кварталах и в районе рынка. Корсары Шарпа и Баддока почти не заглядывали в южную часть Гибралтара.

Говоря трезво, у Шарпа не существовало шансов на общую победу, и он сам готов был пойти на какой-то разумный компромисс, но его головорезы оказались на это не способны. Когда они представляли себе, от каких сумм им придется отказаться, пойди они на условия «южан», зубы у них сами собой начинали скрежетать, а руки хватались за рукояти шпаг и пистолетов.

Сдерживало и тех и других одно — болезнь Олоннэ. Сразу после взятия города его свалила очень прилипчивая и жестокая лихорадка. Целую неделю, сотрясаемый мучительным ознобом и сжигаемый не менее мучительным жаром, капитан провел в беспамятстве, то закутанный в одеяло, то разметавшись на ложе.

Доктор Эксквемелин, главный медик эскадры в этом походе, применил к больному все имевшиеся в его распоряжении средства. Успеха не достиг, более того, он никак не смог повлиять на течение болезни, получалось так, что лекарства сами по себе, а лихорадка сама по себе.

Стали понемногу готовиться к тому, что придется что-то решать без участия Олоннэ. Собственно, Шарп и Баддок прибыли в патио бывшего дома алькальда города Гибралтара, чтобы еще раз (может быть, последний) попробовать закончить дело миром. Положение ирландца и его помощника было хуже не придумаешь. Согласиться на условие Воклена, ле Пикара и Ибервиля они не могли, их собственные головорезы оторвали бы им головы.

А предлагали те только одно: каждый из участников похода получает денег поровну, вне зависимости от того, к какой эскадре он принадлежит.

Не могли Шарп и Баддок уговорить вышеназванных господ принять те условия дележа, что считались справедливыми среди их людей.

Молчали они сейчас от того, что из-за стола, за мгновение перед тем как мы обратили на него свое внимание, встал доктор Эксквемелин, чтобы осмотреть больного.

Все замерли в надежде, что он, вернувшись, скажет: Олоннэ лучше. И тогда можно будет отложить все неприятные вопросы до его выздоровления.

Тишина стояла неприятная.

Ибервиль задумчиво ковырял ножом столешницу.

Шарпу это не нравилось. Не потому, что ему было жаль стол. Обнаженный нож француза казался ему той искрой, из которой может вспыхнуть пламя братоубийственной резни.

Распахнулась сводчатая дверь, за которой располагалась спальня капитана, и появился доктор. Уже по тому, как он шел, можно было понять: ничего хорошего не скажет. Остановившись у середины стола и оглядев всех своими выпученными рачьими глазками, он сказал:

— Без изменений. Человек не может так долго находиться в бессознательном состоянии. Мне кажется, завтра или послезавтра капитан Олоннэ умрет.

И тут прозвучало:

— С какой это стати?

Трудно оказалось узнать стоящего в дверях человека, но невозможно было не узнать этот голос.

— Капитан? — прошептал доктор, хлопая глазами.

— Капитан! — воскликнул Ибервиль, вонзая с размаху свой нож в каравай хлеба.

Остальные просто весело засмеялись. С огромным облегчением.

Шарп вытер со своего веснушчатого лба испарину.

Довольно уверенно переступая исхудавшими ногами, Олоннэ подошел к столу, сел на свое место во главе его и подтащил к себе кувшин с вином. Понюхал.

— Малага. А нет ли рома?

Эта реплика вызвала еще большую бурю восторга.

Кроме бутылки рома Олоннэ потребовал себе чистое, насколько это возможно, полотенце и новую одежду. Затем он разделся и велел бросить в огонь пропотевшую рубаху и панталоны.

— Только снимите с огня поросенка, иначе его нельзя будет потом есть.

Капитан смочил ромом полотенце и тщательно обтер свое сильно исхудавшее тело, после чего облачился в принесенное Роже белье, кожаные штаны и куртку. Остатки рома влил в рот.

Усевшись на свое место, Олоннэ сдвинул к краю каравай хлеба и положил на стол руки.

— Теперь расскажите, что тут у вас происходит.

Никто не решился ответить прямо. Даже капитан Шарп, который мог считать себя ровней по своему положению Олоннэ.

— Я догадывался, что главные неприятности начинаются после победы, но надеялся, что нам удастся избежать этого правила. Зря надеялся.

Шарп сумел-таки перебороть смущение:

— Я как раз и пришел сюда, чтобы договориться. Кому нужна драка между командами! Если мы не разделим по справедливости деньги, испанцы соберутся с силами и разделаются с нами.

— А что ты считаешь справедливым разделом? Твои люди хотят, чтобы их доля составляла вдвое больше того, что следует получить моим.

— Но таков был договор! Каждая эскадра имеет право на половину добычи. Ты не можешь этого не признать.

Олоннэ неохотно кивнул:

— Я помню, мы договаривались об этом.

— Вот видишь!

— То, что вижу я, сейчас не так уж важно. Существенно то, что видят мои люди. Они смотрят на нынешнее положение наших дел и не понимают, почему их кошельки должны быть вдвое легче, чем кошельки экипажей «Эвеланжа» и «Марктира».

Капитан вздохнул и поскреб пальцами грудь в вырезе рубахи. Понюхал пальцы. Поморщился.

— Положение безвыходное. Будем следовать букве договора — обидим одних, будем следовать здравому смыслу и справедливости — обидим других. И в том и в другом случае нас ждет большая кровь. И самое обидное то, что обе сражающиеся стороны будут проливать ее за то, чтобы вернуть деньги испанцам. Победитель не сможет увезти отсюда ни одного реала.

— И, даже понимая это, они желают драться, — сказал Воклен, — а не делиться.

Шарп хотел было ему что-то ответить, но Олоннэ решительным жестом перехватил эту попытку:

— Не будем раздувать опасное пламя хотя бы за этим столом. Из всякой ситуации есть выход. Из этой подходящего выхода я пока не вижу. Но что-то мне подсказывает — выход найдется. Когда — не знаю, но найдется.

— Время у нас пока есть, — усмехнулся Ибервиль.

— Время не деньги, его всегда достаточно, как говорят у нас в Бретани, — усмехнулся ле Пикар.

— А теперь, — Олоннэ поднялся со своего места, — я предлагаю всем лечь спать. Все, что мы могли сказать друг другу, уже сказано.

— А ужин, — удивленно спросил Ибервиль, указывая на стол, — вино, свинина?..

— Нет, пить мы сегодня не будем, ибо достигнутое в трезвом виде равновесие начнет раскачиваться уже после третьей кружки. После пятой вы вцепитесь друг другу в глотки. Вам ли себя не знать.

В словах капитана было много правды. Немного побурчав, корсары разошлись.

Когда двор опустел, Олоннэ подозвал к себе доктора:

— Мне нужна еще одна перемена белья, я потею как мышь.

— Ром выгоняет заразу, — высказал свое ученое мнение Эксквемелин.

— Тогда вместе с бельем принесите мне еще и рома.

Спокойному течению лечения помешал Роже. Приблизившись к голому капитану, он что-то прошептал ему на ухо.

— Кто такой?

— По выговору похож на испанца, но не испанец.

— Что ему нужно?

— Просит беседы наедине.

Олоннэ усмехнулся:

— Наедине — это значит минимум два телохранителя.

— И правильно, господин, уж больно он страшен. Как будто его несколько раз четвертовали.

— Четвертовали? Это, пожалуй, любопытно. Пусть приведут.

— Слушаюсь, господин.

Когда Горацио де Молину ввели в патио, Олоннэ сидел на своем прежнем месте, но в новом окружении. За спиной у него стояли двое дюжих корсаров, в руках у каждого было по два пистолета со взведенными курками.

Достаточно было бросить один взгляд на ночного гостя, чтобы понять: эти меры предосторожности отнюдь не излишни. Вошедший был если и не громадного роста, то весьма крупного, шагал он несколько неловко — видимо, следствие полученных некогда ран, — но в теле его чувствовалась огромная, животная сила. Лицо представляло собой сплошную маску из шрамов. В первый момент Олоннэ показалось, что это прокаженный. Оказалось — нет.

Взгляд же у де Молины был живой и довольно веселый. Возможно, такой эффект рождали отсветы пламени догоравших в патио костров.

— Кто ты?

— Меня зовут Марко Лупо.

— Ты не испанец?

— Я родом из Генуи, но испанцев знаю хорошо и много с ними общался.

— Где же?

— В тюрьме.

— Понятно. Тот факт, что ты сидел у них в тюрьме, освобождает меня от необходимости спрашивать, где тебя так изувечили.

Лупо жутко улыбнулся, как бы давая понять, что отдает должное понятливости собеседника.

— А где именно находилась эта тюрьма — в Европе или, может быть, в Новом Свете?

— Мне довелось побывать за решеткой и там и там.

— За что же судьба была к тебе так несправедлива?

— Я не говорю о несправедливости, меня всегда пытали и заковывали в железо за дело.

Олоннэ переменил позу, разговор делался все занимательнее.

— В чем же состояло твое прегрешение? Ты прелюбодействовал, может быть?

Телохранители капитана весело заржали.

— Нет, что вы, со мной даже портовые проститутки отказываются спать, не то что… Я грабитель.

— Вот оно что, грабитель! — с притворным ужасом воскликнул Олоннэ.

— Меня пытали в тюрьмах трех королевств и там же приговаривали к смертной казни.

— И каждый раз тебе удавалось бежать?

— Я цепенею от проницательности вашего ума, капитан Олоннэ.

Корсарский капитан засмеялся, было в этом уроде что-то одновременно и опасное и забавное.

— И вот ты, сбежав из очередной тюрьмы, решил пристать ко мне, правильно?

— Не совсем так, капитан.

— А как?

— Я расскажу. После многочисленных пыток моя внешность стала слишком запоминающейся, любой стражник в самом провинциальном городе знал, как я выгляжу. Чтобы спасти свою шкуру…

— Ты спас жизнь, а отнюдь не шкуру. — Олоннэ провел пальцем по своим щекам, показывая, что имеет в виду.

Лупо не отреагировал на этот оскорбительный выпад.

— Так вот, чтобы спасти свою жизнь, я хорошо заплатил одному лиссабонскому капитану, и он доставил меня в Никарагуа. Там я решил было предаться своим прежним занятиям, но недавно снова был схвачен. И за свои кровавые поступки приговорен к очередной смертной казни.

— И снова тебе удалось бежать?

— Почти.

— Что это значит, почти?

— Из самого здания тюрьмы мне удалось выбраться, и из города тоже, но вокруг Сан-Педро живут несколько странных индейских племен…

— Говори, говори.

Когда бы у телохранителей была возможность видеть не только затылок капитана, но и его лицо, они, несомненно, отметили бы, как он изменился в лице, услышав слова «Никарагуа» и «Сан-Педро».

— Эти индейцы схватили меня и приволокли обратно в город и сдали алькальду.

— В чем же тут странность?

— Считается, что индейцы враждуют с испанцами.

— Что еще ты можешь рассказать об этих индейцах?

Лупо задумался, он был явно обескуражен этим вопросом, он ждал других.

— Что я могу о них рассказать, когда я их почти и не видел и провел у них в поселке едва полдня? Одно могу сказать, странные индейцы. Живут они не так, как охотники за черепахами, но и на городских не похожи. По-моему, сразу за частоколом раскинулось возделанное маисовое поле… В общем, я не слишком присматривался, мне было не до того.

Олоннэ втягивал ноздри и кусал верхнюю губу, было видно, что он о чем-то напряженно размышляет.

— Ладно, Господь с ними, с этими индейцами. Если потом что-нибудь еще вспомнишь, расскажешь.

— Не вспомню. Рассказал все.

— Хорошо, на чем мы остановились?.. Ты оказался снова в тюрьме Сан-Педро, что дальше?

— А дальше прибыл в город капитан Пинилья, это начальник стражи в Кампече: ему были нужны добровольцы для войны с Олоннэ.

— Добровольцы?

— Да, регулярных войск у них не хватает, до сезона дождей подкрепление из метрополии прибыть не может. А губернатор Эспаньолы всерьез решил с вами покончить. Он вместе с адмиралом де Овьедо собирает целую армию. Заключенным они предлагают взять в руки оружие и за это обещают помилование. Я вот взял.

— Ну, у тебя, насколько я понимаю, особого выбора не было.

— Пожалуй.

— И что же, испанцы такие дураки, что поверили тебе, будто ты станешь проливать за них кровь, а не сбежишь при первой возможности?

— Я тоже рассчитывал на легкий побег, но у них все хорошо продумано. Охрана так расставлена, что риск слишком велик. Лучше сразиться с корсарами и получить свободу, чем броситься в чащу, где еще неизвестно что ждет, и получить пулю в спину.

Олоннэ налил себе стакан рома, приблизил к губам, но пить не стал.

— Но ты все-таки убежал.

— Мне это удалось только позавчера.

— Позавчера?

— Два дня пробирался сюда по джунглям.

Капитан вскочил и быстро прошелся от костра до костра.

— Дьявол! Так это значит, что армия дона Антонио поблизости!

— Поблизости, — охотно кивнул урод, — в двух днях пути.

— И насколько она велика?

— Восемь рот регулярного войска и шесть добровольческих. Причем у добровольцев все сержанты… из разжалованных офицеров. Очень хотят выслужиться, им обещано восстановление в звании. Просто звери.

— И где точно они стоят?

— В миле южнее Маракаибо. Там, где к берегу подходит огромная отмель.

— Даже если ты говоришь правду… — медленно заговорил Олоннэ.

— Я говорю правду, капитан, зачем мне врать?

— Этого я не знаю, но я не знаю также, зачем тебе было убегать от испанцев. При таком соотношении сил победа им обеспечена, а значит, тебе обеспечена свобода.

— Я им не верю. Сегодня они не моргнув глазом сулят мне освобождение, завтра опять-таки не моргнув глазом меня повесят. Я убил сборщика налогов и двоих солдат. Я зарезал вдову командора Бернардо, и, самое главное, я ограбил церковь, это уже в Сан-Педро. После этого…

— Хватит.

Урод осекся.

Капитан обратился к телохранителям:

— Уведите и заприте его. Как следует. Вы сами слышали, какой он мастер по части побегов.

— Я только хотел сказать, капитан…

— Это просто мера предосторожности, тебе нечем подтвердить твои слова, кроме изодранной испанской пехотной формы, что ты на себя нацепил. Так что залогом правдивости твоих слов будет твоя жизнь. Это, на мой взгляд, справедливо.

— Я бы мог быть полезен в бою, — глухо и недовольно сказал Лупо, опустив израненную голову на израненную грудь.

— Возможно. Но мне будет спокойнее, когда ты будешь под замком. Уведите.

— Одно слово, капитан.

— Что еще?

— Индейцы.

— Что? — поморщился Олоннэ. — Какие еще индейцы?!

— Те, что поймали меня возле Сан-Педро.

— А-а! Говори.

— Я предлагал им деньги, чтобы они меня освободили. Большие деньги, вдова командора Бернардо была богатая женщина. Так вот, они не взяли у меня денег.

— Такие честные дикари?

— По-моему, они просто не знали, что это такое.

Перебежчика увели, предварительно скрутив ему руки.

Рядом с задумавшимся капитаном остался один из телохранителей. Чутье ему подсказывало, что не все дела на сегодня закончены. Возможно, именно сейчас все и начнется. Олоннэ опустил голову на стол, раскинув при этом руки, и что-то шептал про себя.

Угли в кострах почти погасли, и кострища переливались в углах патио, как остывающие саламандры.

Летучие мыши совершенно обнаглели и проносились в каких-нибудь трех футах над столом.

— Франсуа, — сказал Олоннэ, не отрывая щеки от теплых досок.

— Я слушаю, капитан.

— Сейчас ты возьмешь с собой надежного парня, и такого, который умеет держаться в седле.

— Возьму, капитан.

— И отправишься к Маракаибо.

— Отправлюсь, капитан.

— Ты слышал, что сказал этот урод: примерно в миле южнее этого городишки стоит лагерем армия дона Антонио де Кавехенья.

— Сосчитать их костры и палатки?

— И это тоже, но главное — выясни, что у них там на берегу.

Франсуа помотал головой, чувствуя, что смысл слов капитана до него доходит не вполне.

— На берегу?

— Да, на берегу, вдоль берега. Нет ли там пушек. Большого количества пушек.

— Понимаю, капитан.

— И вот еще что. Возьмешь мою подзорную трубу, она лежит в изголовье кровати, если ее кто-нибудь не украл, пользуясь моей слабостью. Так вот, с этой трубой заберешься на самое высокое дерево и осмотришь окрестности. И смотреть будешь не в сторону берега, а в сторону лагуны и моря. Где-нибудь на горизонте постарайся заметить корабельные мачты.

— Постараюсь, если они там есть.

— По моим расчетам, они там должны быть. Это все. Лошади здесь, за домом на конюшне. Да, самое главное — вернуться необходимо к рассвету. До Маракаибо два дня пешего хода, на лошадях можно успеть.

— Успеем, капитан.

Франсуа нырнул в пропитанный мраком дом.

— Роже! — крикнул Олоннэ.

Седой камердинер явился на зов. Его голос прозвучал за спиной капитана:

— Я здесь, господин. Вам вновь плохо?

Олоннэ принял более естественную позу.

— Пойди сейчас к этому уроду и скажи, что, если он забыл мне что-то рассказать, я готов его выслушать. Я попробую заснуть, но не бойся меня разбудить, когда генуэзец скажет, что созрел для разговора.

 

Глава девятая

Несмотря на страшную жару, капитан Олоннэ появился на собрании команды во всем черном. Черный камзол, черные панталоны, чулки и башмаки. Единственная защита от обжигающих лучей полуденного солнца — шляпа тоже была черного цвета.

Корсары собрались перед самым высоким зданием в городе — церковью Святого Себастьяна. Это место они выбрали не по духовным соображениям. Просто церковь располагалась на границе «северной» и «южной» частей Гибралтара и являлась, таким образом, нейтральной территорией.

На ее высоких каменных ступенях стояли кроме Олоннэ капитаны Шарп, Баддок, ле Пикар, Ибервиль и доктор Эксквемелин. Воклен отсутствовал, он с особо выделенной командой корсаров охранял захваченное золото.

Капитан Олоннэ эту сходку не собирал, она возникла стихийно после того, как корсары узнали, что их главный вожак выздоравливает. Они требовали от него немедленного решения затянувшегося спора.

Толпа была очень возбуждена и вооружена так, словно прямо с этой площади всем предстояло отправиться на штурм укрепленной вражеской крепости. Капитан надеялся, что поднявшееся в зенит солнце разгонит собравшуюся на рассвете толпу, но на этот раз его надеждам не суждено было сбыться.

Самый лучший способ оттянуть принятие решения — это начать игру в демократию. Надо дать высказаться всем, кто этого хочет. Как правило, по вопросам, имеющим жизненно важное значение, свое мнение имеют все.

Один за другим выходили перед толпой украшенные шрамами, ожогами и акульими укусами бывалые морские волки и, выразительно положив руки на рукояти пистолетов, сабель и тесаков, начинали пространно объяснять, почему нужно поступить так, как считают они, а не иначе.

В глубине души Олоннэ благодарил Бога за то, что его матросы и канониры, несмотря на свое французское происхождение, не научились говорить коротко и афористично, что для выражения самой простой мысли им необходимо так много слов.

Прочие капитаны смотрели на него с некоторым недоумением. Они понимали, что он чего-то ждет, но не могли понять, чего именно. Зачем накалять эту воинственную вольницу, ведь еще немного, и грянет такой взрыв, что не спастись никому.

Да, капитан Олоннэ ждал — ждал возвращения своих разведчиков, но, как впоследствии выяснилось, ждал напрасно и напрасно жарил на солнцепеке всех собравшихся. И Франсуа, и его напарник нелепыми тушами плавали в глубоком тропическом ручье, и вода вокруг них была окрашена красным. Их выследили не испанцы, испанцам они ни за что бы этого не позволили. Судя по тому, что оба трупа были без скальпов, они стали жертвой нападения здешних индейцев.

Капитан Олоннэ знал, что он хочет сказать корсарской сходке, и знал, в каком направлении хочет повернуть развитие событий, но ему нужны были доказательства того, что он правильно оценивает ситуацию.

— Капитан, — сказал Ибервиль, наклонившись к Олоннэ и невольно подмигивая бельмастым глазом, — посмотри.

— Вижу, — сухо ответил Олоннэ.

Он и вправду видел, что в плотной человеческой массе, толпившейся перед церковными ступенями, началось медленное, но вполне определенное движение. Наблюдательному человеку было нетрудно распознать смысл этого движения. Капитан Олоннэ был наблюдательным человеком.

К Олоннэ подошел Шарп, старавшийся во время всего собрания держаться от него как можно дальше, чтобы продемонстрировать своим сторонникам собственную непримиримость в отстаивании их интересов.

— Послушай, время разговоров подходит к концу. Они уже делятся на команды. Скажи что-нибудь.

Слова ирландца поддержал крик из толпы:

— Олоннэ, почему ты молчишь, Олоннэ?

— Ну что ж, — прошептал он про себя, — придется открывать карты.

Он сделал было шаг вперед, придерживая свою шляпу, чтобы поднятой рукой скрыть гримасу раздражения на лице, но тут за его спиной появился Роже. Появился и быстро прошептал черными губами на ухо своему господину:

— Он согласен. Он хочет немедленно с вами поговорить.

Капитан едва заметно кивнул и, выйдя на край верхней ступени, сказал:

— Я долго слушал ваши речи. Я слушал их очень внимательно. Я надеялся найти в них хотя бы крохотное зернышко здравого смысла. Я разочарован. Глубоко разочарован. Жадность и глупость — вот что сидит в ваших головах, ничего больше.

Приземистый рыжебородый корсар в красном платке и кожаной безрукавке на голом теле выскочил вперед:

— Вместо того чтобы обличать нас, ты бы лучше предложил, как нам честно разделить наши деньги.

Сход одобрительно загудел.

— Положение безвыходное, причина в вас самих, Посмотрите на себя.

Толпа разделилась, как амеба, на две неравные части. Между этими частями образовалось расстояние шагов в пять. Один плотный строй стоял против другого.

Было слышно, как защелкали взводимые курки.

— Но я помогу вам, я знаю справедливый способ.

Все взгляды обратились к говорившему.

— Погодите, совсем недолго. Я сейчас вернусь. И когда вернусь, все устрою.

Заявление было столь ошеломительным в создавшемся положении, что не прозвучало ни одного возражения. Пока перегретые корсарские мозги пытались сообразить, что же произошло, Олоннэ исчез с крыльца.

Войдя в темную, каменную, без единого окна каморку, где пахло перепрелым сеном, плесенью и еще чем-то столь же отвратительным, Олоннэ бросил:

— Только очень быстро, твои откровения должны быть короткими, у меня нет времени на словесные игры.

Лупо лежал у дальней стены, связанный по рукам и ногам сыромятными ремнями.

— Прикажите меня развязать.

— Сначала правда, потом все остальное.

— Мне трудно говорить.

— Тогда я сам все скажу. Ты не сбежал от испанцев, они сами тебя послали. Кто именно? Да, впрочем, можешь и не говорить, я и так знаю — дон Антонио де Кавехенья. Да?

Лупо несколько раз сглотнул слюну и глухо сказал:

— Да.

— А дальше все просто. Никакого огромного войска там у Маракаибо нет, а есть батарея на берегу, в форте Ла-Палома, правильно? Большую Желтую отмель мы сможем обойти только по фарватеру вдоль берега. Вдоль того берега, где стоят ваши пушки, угадал? Корабли у нас груженые, медленные, а если кто и проскочит под дулами береговой батареи, их ждут несколько галионов адмирала де Овьедо. Вот видишь, я все угадал сам. Твоя миссия не удалась, генуэзец. Я не испугался твоих россказней, сейчас я отправлю своих людей в тыл вашей батарее, и мы проверим, каковы ваши канониры в сухопутном бою. Ну, что молчишь?

Лежащий пошевелился, пытаясь сменить свое положение на менее мучительное. Ему это не удалось, говорить пришлось, выдыхая воздух прямо в прелую подстилку.

— Я ничего не знаю про батарею, но, даже если она есть, не это самое важное.

— Ну, договаривай!

— Все, что я вам говорил про армию дона Антонио, правда.

— То есть эти полторы тысячи не миф?

— Ни в коем случае. Более того… — Лупо страшно чихнул, подняв целый вихрь трухи.

— Я жду.

— Они не ждут вас возле Маракаибо.

— Выражайся яснее.

— Одно условие.

— Ты еще пытаешься ставить мне условия?! Находясь в таком положении?!

— Вы обещаете мне сохранить жизнь, а я сообщу вам то, что спасет вас. И вас, и всех ваших людей.

Олоннэ невольно обернулся и прислушался. Возле церкви все еще было тихо.

— Ладно, черт с тобой, обещаю.

— Они направляются сюда.

— Испанцы? Не лги, никогда они не вылезут из крепости ради того, чтобы сразиться с корсарами на открытом месте. Тем более в джунглях. Дон Антонио сто раз наложит в штаны, прежде чем подумает о такой возможности всерьез.

— Они слишком уверены в своих силах. И потом, они думают, что вы их не ждете. При неожиданном нападении… Вспомните побережье Кампече.

— Им понравилось заставать меня врасплох, -задумчиво произнес Олоннэ.

— Прикажите меня развязать.

— Прикажу после того, как подтвердится, что ты меня не обманул. Но учти, и после этого я не стану тебе полностью доверять. Мне бы надо тебя пристрелить.

— Вы же дали слово…

Олоннэ расхохотался:

— Ты, истребитель командорских вдов и грабитель церквей, веришь в силу данного слова!

Лупо страшно и тяжко заворочался на гнилой соломе.

— Ты не умрешь, урод, но совсем не потому, что я дал слово тебя не убивать.

С этими словами Олоннэ выскочил из камеры.

Когда он появился перед церковью Святого Себастьяна, то застал почти не изменившуюся картину. Те же два сплоченных строя, те же оскаленные рты, вынутые из-за пояса пистолеты, обнаженные кинжалы. Бешено сверкающие глаза.

Между двумя вооруженными стенами расхаживал Ибервиль. Он единственный верил в то, что кровопролитие удастся предотвратить, единственный, кто пытался образумить рвущихся в бой.

— Могу вас обрадовать! — крикнул Олоннэ, входя в тот же коридор. — Вы добились, чего хотели!

— Деньги, скажи нам, как ты их предлагаешь разделить!

— Деньги!

— Говори!

— Перестань издеваться, Олоннэ!

Человек в черном камзоле остановился. Не по своей воле — и в правое и в левое плечо его впилось по острию шпаги. Он не в силах был сделать больше ни шага.

— Говори, наконец!

— Добытые нами деньги придется делить не на две, а на три части.

— Что это значит?! — заревели пираты.

— Пока вы тут препирались друг с другом, а я валялся без сознания, явился всем нам хорошо знакомый дон Антонио де Кавехенья с войском и с большим желанием вмешаться в процесс дележа.

Гробовое, даже загробное молчание было реакцией на эти слова.

Потом хлынули крики:

— Где он?! К дьяволу! Смерть ему! — и тому подобное.

Олоннэ поднял руку, и все замолкли. Он снова стал для них командиром.

— Он находится в двух милях от города, собирается уже сегодня напасть на нас и всерьез рассчитывает застать нас врасплох. Только что явился мой лазутчик и рассказал все это.

Корсарские толпы заволновались, теряя плотность.

— Предлагаю сделать две вещи, — продолжал говорить капитан, — отложить дележ и не позволить этому благородному сеньору напасть на нас неожиданно.

В уговорах не было нужды. Могли бы возникнуть проблемы, если бы дон Антонио находился где-нибудь далеко, а когда выяснилось, что враг рядом, о деньгах было тут же забыто.

За каким чертом деньги идущему в бой?!

 

Глава десятая

Дон Антонио де Кавехенья очень боялся Олоннэ, но при этом был полностью уверен в победе. Слишком хорошо он подготовился в этот раз. План мести казался ему безупречным. По его подсчетам, которые были сделаны на основании донесений нескольких лазутчиков, у корсаров осталось никак не больше четырех сотен человек. Скорей всего, спасая награбленное, они попытаются уклониться от боя, узнав о приближении к Гибралтару целой армии. Разбойники бросятся к своим судам и отправятся на север, к выходу в открытое море, и попадут под огонь замаскированной на побережье, в полуразваленном форте Ла-Палома, батареи. Тех, кому, паче чаяния, удастся спастись, ждут корабли адмирала де Овьедо, яростно мечтающего о реванше. Конечно, при таком развитии событий большая часть драгоценного груза окажется на дне озера, но слава победителя Олоннэ стоит нескольких сотен тысяч реалов.

Возможен был и другой вариант развития событий. Корсары, известные своей безумной храбростью, могут атаковать испанскую армию. Втайне дон Антонио мечтал об этом. Таким образом, как говорят в Галисии, можно будет убить двух уток одновременно, а также перестрелять всю эту корсарскую шваль и сохранить наворованные ими денежки. Но в такое счастье его высокопревосходительство, будучи человеком реалистически мыслящим, всерьез не верил.

Не верил он и в то, что на бандитское логово, каким стал славный город Гибралтар, можно будет напасть неожиданно. На это рассчитывали некоторые молодые офицеры. Но на то они и молоды, чтобы питаться несбыточными надеждами.

Поедая куропатку и запивая завтрак белым астурийским вином, губернатор Эспаньолы предавался вышеприведенным размышлениям. За его спиной, у входа в губернаторскую палатку, стояли два пехотинца в касках, кирасах и с аркебузами на сгибе правой руки. В некотором отдалении тесной группой расположились штабные офицеры. Они с иронией посматривали в сторону завтракающего дона Антонио. Все они были экипированы для боя и никак не могли понять, почему им никак не отдадут приказа к немедленной атаке.

Солдаты двух резервных рот, под охраной которых его высокопревосходительство наслаждался вином и дичью, сидели на голой земле под кронами развесистых деревьев, укрываясь от жары. В битву их тянуло меньше, чем господ офицеров, но и они понимали, что дело лучше закончить днем. О ночном сражении с этими бешеными бандитами никто из них не мог думать без содрогания.

Послышался стук копыт с той стороны, где находилась передовая линия. Это прискакал лейтенант Лопес. Спрыгнув на землю, он вытянулся перед импровизированным губернаторским столом.

— Новости? — поинтересовался его высокопревосходительство.

— Нет.

— Так зачем тебя послали?

— Капитан Пинилья велел передать, что стрелки его роты вот уже полтора часа находятся в виду окраин города.

Дон Антонио специально взял с собой в поход капитана, забрав его из подчинения дону Ангеррану де ла Пенья. Капитан был единственным, кто имел положительное сальдо в смертельной торговле с Олоннэ. Присутствие такого человека в своем войске дон Антонио считал хорошим знаком.

Лейтенант Лопес продолжал:

— Один бросок — и мы можем овладеть внешними укреплениями. Они никем не охраняются.

Губернатор с некоторым неудовольствием подумал, что капитан, конечно, очень хороший офицер, но уж больно беспокойный.

— Может быть, корсаров уже нет в городе, а, лейтенант?

Лейтенант пожал плечами.

— Может быть, они уже грузятся на корабли. Прослышали о нашем приближении и бегут.

Лейтенант снова не нашел ничего лучшего, как сделать движение плечами.

— Набросившись на них, не приведем ли мы их в состояние ярости? Не станут ли они сопротивляться, как загнанные в угол крысы?

— Все возможно, ваше высокопревосходительство.

— А на улицах города, без пушек, без всякого строя и порядка, не превратятся ли наши шансы на победу из подавляющих в сомнительные?

— Очень может быть, ваше высокопревосходительство.

— То-то и оно.

После каждого произнесенного им предложения дон Антонио отхлебывал из кубка. После «то-то и оно» кубок опустел. Завтракающий военачальник хотел было обернуться, чтобы сделать соответствующий знак камердинеру, но тут снова послышался стук копыт. Вслед за ним из-за стены магнолий выплыл грохот ружейной пальбы.

— Что это там? — поинтересовался губернатор у лейтенанта, как будто тот мог что-то знать.

Новый вестник был в растерзанном камзоле, щека расцарапана — продирался напрямик через колючие кусты.

Стоявшие в отдалении штаб-офицеры сбежались к барабану, на котором валялись кости куропатки и пустой серебряный бокал.

— Что это там? — повторил свой вопрос его высокопревосходительство, вставая и выдергивая салфетку из-за ворота.

Окровавленный вестник, перебарывая схвативший его за горло спазм, пробормотал:

— Страшная резня. Они пробрались по дну высохшего ручья и как будто из-под земли… Они как бешеные звери. Стрелки уже не выдержали и разбегаются. Кирасиры…

— Что кирасиры?!

— Кирасиры пытаются унять лошадей, испуганных горящей паклей… Откуда-то появились вязанки с соломой. По всему склону оврага горит сухая трава, лошади сбились в кучу…

Губернатор швырнул говорившему в голову скомканную салфетку, как бы приказывая заткнуться.

— Капитан Клавихо!

Капитан вырос из-под земли.

— За тем ручьем две роты добровольцев?

— Да.

— Идите вдоль течения и там, где ручей плавно изгибается, займите оборону на этом берегу. Зарядите все аркебузы и пистолеты. Огонь залпами. Когда они поймут, что эффект неожиданности утрачен, они откатятся.

— Понимаю, ваше высокопревосходительство.

— Лопес!

— Я здесь.

— Пинилья, судя по всему, благополучно сдохнет без вас. Будете помогать капитану Клавихо.

Оба офицера бегом направились в указанном направлении.

— А мы, — дон Антонио оглядел оставшихся, — а мы, господа, займемся организацией обороны на этом рубеже. Лейтенант Гарсиа, лейтенант Асприлья, вам подробно нужно объяснять, что делать, или кое-что соображаете и сами?!

Лагерь мгновенно был охвачен множественным, полупаническим движением. Дон Антонио не принимал участия в общей суете. Он стоял в задумчивости, почесывая переносицу и шепча про себя: «Когда они успели так подготовиться к встрече, когда?!»

— Де Молина! Что ты там натворил, ублюдок!

Надо сказать, что валявшийся на соломе урод тоже пребывал в состоянии совершеннейшей растерянности. Он все сделал, как было велено. Лишь утром сообщил Олоннэ о приближении испанского войска, разыграв сцену внезапного раскаяния. По мнению дона Антонио, узнав это, корсары должны были сломя голову броситься к кораблям и немедленно отплыть, чтобы попасть под огонь замаскированной батареи. Сам де Молина, он же Лупо, считал, что испанский губернатор в своих расчетах не ошибается. Корсары поступили по-другому. Против законов здравого смысла и в соответствии с тайными ожиданиями дона Антонио. Надобно только заметить, что ожидания эти хотя и были тайными, но от этого не перестали быть глупыми. Его высокопревосходительство ждал грубой, лобовой, основанной на одной лишь безумной ярости атаки. Он предполагал хладнокровно расстрелять толпу кровожадных идиотов. Но он не мог себе представить, что лютая злоба, кипевшая в сердце каждого корсара, совместится с ледяным спокойствием и острой изобретательностью их предводителя. А такое сочетание превращается в смертельное оружие.

Де Молина лежал на трухлявой подстилке и прислушивался к шуму недалекого боя. Вдоволь наудивлявшись тому, как повернулись события, он начал размышлять над тем, что ждет его в ближайшем будущем. Ему не понравились последние слова, сказанные ему Олоннэ. Не понравились и озадачили. Что это за тайный смысл, что несомненно чувствуется в них?

Еще он думал: вполне возможно, что дон Антонио будет убит во время сегодняшнего боя — судя по грохоту, сражение идет нешуточное. Что тогда станется с дочерью? И посвящен ли кто-нибудь, кроме губернатора, в суть его договора с сеньором де Молиной? Может, смерть губернатора закроет все счета?

Пока он размышлял, четыре сотни корсаров с гиканьем и ревом рвались через заросли, преследуя ретирующихся испанцев. Сделав один шаг к отступлению, трудно остановиться. Напрасно те из испанских офицеров и сержантов, в ком сохранилась воля к сопротивлению, пытались сколотить хотя бы небольшие группы стрелков и пикинеров. Стоило перед такой группой человек из десяти — пятнадцати, замерших с выставленными вперед пиками и аркебузами, появиться двум корсарам с окровавленными саблями в руках, как солдаты католического короля бросались врассыпную.

Дон Антонио сам проследил за установкой пушек и четырех небольших мортир. Все было сделано по всем правилам военного искусства — пространство перед палаточным лагерем простреливалось полностью. Пусть в рукопашном бою средний испанский пехотинец уступает любому корсару, но пушки есть пушки. Пусть орут и размахивают своими кровоточивыми клинками сколько им будет угодно, посмотрим, как они запляшут, когда на них обрушится хорошая порция картечи.

Его высокопревосходительство был так увлечен делом, что не заметил подбежавшего к нему Клавихо.

— В чем дело? — грозно спросил он бледного от ужаса капитана.

— Ва… ва…

— Да, мое высокопревосходительство желает знать, что там у вас происходит?!

— Они разбежались.

— Корсары?

— О, если бы! Добровольцы. Осталось только несколько сержантов.

— Разбежались?!

Лейтенанты Гарсиа и Асприлья, за секунду до этого проявлявшие чудеса активности, замерли, когда до их сознания дошел смысл этих слов.

Дон Антонио обратил в сторону ручья, обязанного служить непроходимым рубежом обороны, удивленный взгляд. Удивленный и растерянный.

— Куда же подевалась моя армия? — тихо спросил он. Вопрос ни к кому не был обращен, никто на него и не ответил.

— И получаса не пройдет, как они будут здесь, — прошептал капитан Клавихо.

Дон Антонио поглядел в сторону своих канониров, они стояли возле пушек с зажженными фитилями. Ему показалось, что руки их трясутся от страха. Еще меньше уверенности содержал в себе облик аркебузиров. Они нервно оглядывались, как бы примеряясь, какой путь к бегству наиболее будет удобен при появлении надвигающегося через джунгли жуткого врага.

Было понятно, что надеяться на эту армию не стоит, она уже заранее чувствует себя побежденной.

— Сколько у нас есть лошадей? — спросил дон Антонио, и все офицеры с облегчением вздохнули.

Солдаты тоже отнеслись с пониманием к намерению их главнокомандующего отступить.

— Пушки придется бросить, — заметил лейтенант Лопес.

— Там, куда мы отступаем, пушек достаточно. Там мы укрепимся как следует, и этим дикарям до нас не добраться, — во всеуслышанье заявил дон Антонио, и заявил он это таким тоном, что намечавшееся бегство с поля боя должно было предстать как один из способов самого решительного наступления.

 

Глава одиннадцатая

— Они просят тебя выйти, — сказал Шарп, разглядывая носки своих сапог. Ему было неудобно.

— Даже после этой победы ты собираешься бежать? В своем ли ты уме, Том?

Шарп тяжко и протяжно вздохнул.

— Через два часа мы выступим и на их плечах ворвемся в Маракаибо. Все добровольцы дона Антонио разбежались, несколько сотен солдат мы перебили, им нечего нам противопоставить. А кроме того, у нас есть мощный союзник — паника, которая сидит в душе каждого испанца.

Воклен, ле Пикар и Ибервиль, державший на перевязи раненую руку, молчали, но чувствовалась, что они полностью поддерживают своего вожака.

— Я им говорил все то, что ты говоришь мне сейчас, но они не хотят больше ждать, они хотят уплыть и требуют свою половину денег. Они говорят, что оказали тебе сегодня большую услугу, и требуют справедливого воздаяния.

Олоннэ, не говоря больше ни слова, взял со стола шляпу, водрузил на голову и, твердо ступая, вышел во внутренний двор. Там за давешним столом сидело человек восемь или десять английских и голландских корсаров — выборные от команд тех двух кораблей, что признавали своим командиром Шарпа.

— Садиться за стол в чужом доме без приглашения хозяина невежливо.

— Так в чем же дело, Олоннэ, пригласи. Ведь у нас есть о чем потолковать, — весело крикнул, обнажая огромные желтые зубы, капитан Баддок, его товарищи поддержали его одобрительным галдежом.

— К своему столу я приглашаю только друзей, — сухо заметил Олоннэ.

— А-а! Вот как ты заговорил. Подумай, кому ты угрожаешь? Тем, кто только что добыл тебе победу! — продолжал вещать Баддок. — Мы хотим только одного: получить те деньги, что полагаются нам по договору. Если ты человек чести, то ты не станешь торговаться, как не стали торговаться мы, когда дон Антонио хотел взять тебя за горло.

— Он хотел взять за горло всех нас,

— Тебя в первую очередь. Из-за тебя он проявил столько прыти, собирая испанских псов по всему Мэйну. Не я, не Шарп и не ле Пикар с Вокленом убили его дорогого сыночка Педро. Надеясь отомстить тебе, он гоняется за тобой по всем морям. Возле мыса Флеао мы от него отбились, сегодня, с Божьей помощью, тоже. Но третий раз испытывать судьбу желания нет. Ни у меня, ни у людей из моей команды.

Олоннэ выслушал эту речь достаточно спокойно. Свидетели перепалки считали, что он немедленно постарается заткнуть пасть наглецу. Олоннэ так бы и сделал, но он слишком хорошо знал: так же, как этот бристольский крикун, думают очень многие, даже из числа французов, и с этим приходилось считаться. Драка между командами нужна ему сейчас ничуть не больше, чем утром. Победа над людьми Шарпа и Баддока, скорей всего, стала бы поражением в войне с доном Антонио.

— Хорошо, — сказал Олоннэ.

— Что хорошо?! — все с тем же напором спросил Баддок.

— Моя совесть чиста, я сделал все, чтобы спасти вас от этого, но вы сами рветесь в бездну.

— В какую еще бездну!? Перестань говорить загадками. Скажи лучше, когда отдашь деньги.

— Сейчас.

— Сейчас?!

Такого поворота не ждал никто, даже самые оптимистически настроенные англичане.

— Половину? — подозрительно прищурился Баддок.

— Конечно, как договаривались на Тортуге.

Теперь полезли глаза на лоб у ле Пикара, Воклена и Ибервиля.

— Как я вижу, ваши выборные уже здесь, правильно? Воклен при вас откроет сундуки. Если понадобится взвесить что-то, можете принести свои весы.

Радость на лицах Баддока, Шарпа и остальных англичан сменилась сомнением. Такая безропотная и полная сдача позиций походила на ловушку.

— Чего молчите и чего ждете? Воклен, доставай ключи.

— Почему это ты стал таким добрым, а, Олоннэ?

— Нет, добрым я не стал. Особенно по отношению к вам. Я вас считаю не только предателями, но и дураками. За двести пятьдесят тысяч реалов вы в моем лице приобретаете врага по гроб жизни.

— Угрозы можешь оставить при себе.

— Да, ты прав. Пустые угрозы — это то же самое, что собачий лай. Я забыл сказать, у меня будут к вам два условия.

— Что еще за условия? — насторожился Баддок.

— Вы сейчас объявите, что не будете претендовать на те деньги, которые я добуду после того, как наши пути разойдутся.

— Это само собой разумеется.

— Лучше, если вы об этом объявите прилюдно.

Соответствующие слова были произнесены.

— Какое второе условие? — поинтересовался Шарп, не принимавший до этого активного участия в разговоре.

— Второе? Вы немедленно, как только погрузите ящики с деньгами на борт, отплывете.

— Как, ты не дашь нам даже запастись питьевой водой?! — Возмущение Баддока было справедливым, по законам «берегового братства» так поступать не полагалось.

— Хочу тебе напомнить, мой любезный враг, что озеро Маракаибо пресноводное. Когда солнце коснется тех деревьев, я буду считать себя вправе атаковать вас.

С этими словами Олоннэ вернулся в дом, где приступил к прерванному обеду. Ле Пикар, Ибервиль и Воклен присоединились к нему немного позже. Они не могли позволить, чтобы процедура раздела добычи прошла без их наблюдения. Присоединившись же, они обрушили на своего капитана шквал недоумения:

— Что ты делаешь?!

— Что ты задумал?!

— Что нам сообщить командам?!

— Они нас разорвут на части!

Олоннэ был невозмутим:

— Успокойтесь и попробуйте этого черепахового супа. Знаете, доктор, — обратился он к Эксквемелину, принимавшему участие в трапезе, — аппетит у меня совершенно восстановился. А ведь сегодня утром сама мысль о еде была мне неприятна.

Он решительно разорвал тонкую маисовую лепешку.

— И еще, доктор, чем больше я размышляю над природой моего недомогания, тем определеннее прихожу к выводу, что никакая это была не лихорадка.

Доктор еще более выпучил свои и без того выкаченные глаза.

— А что?

— Если бы это была лихорадка, она бы поразила еще хотя бы одного из той массы людей, что толчется вокруг меня, а?

Эксквемелин достал платок и промокнул сделавшийся мокрым от пота лоб.

— С научной точки зрения и по здравой логике…

— Говорите прямо, доктор, не надо прятаться за словами. Было во всей нашей эскадре еще одно заболевание с такими же симптомами, как у меня?

Голова с выпученными глазами отрицательно покачалась из стороны в сторону.

Олоннэ удовлетворенно улыбнулся:

— Хорошо, что вы признали это, доктор. Если бы вы стали упорствовать, я бы начал подозревать вас в попытке отравить меня.

— Меня?!

— Но успокойтесь, я же сказал уже, что не подозреваю. Хотя, по зрелом размышлении, надобно признать, что отравитель должен был бы находиться в близком моем окружении. Может быть, не ближайшем, — Олоннэ обвел взглядом своих соратников, — но близком.

— Это происки Баддока, — заявил Ибервиль, — я это знаю.

— Неужели знаешь? — заинтересовался капитан.

— Ты же сам имел возможность наблюдать сегодня, как он к тебе относится.

— Ну если ты основываешь свои выводы только на этом… Ладно, оставим пока. Насколько я понял, вы хотели задать мне несколько вопросов.

— Да, — угрюмо сказал ле Пикар, — мы хотели узнать, что нам говорить нашим людям. Они придут в такую ярость, когда узнают…

— А они не узнают.

— То есть?

Олоннэ отрезал себе кусок ветчины и с наслаждением впился в него зубами.

— Вы же им не расскажете ничего. Я тоже. Доктор, как человек благоразумный, тоже предпочтет молчать.

Доктор энергичным жестом подтвердил, что будет нем как рыба. А если надо, то и слеп как червь.

Тут в разговор вступил Воклен. До этого момента он не принимал никакого участия в беседе, и стороннему наблюдателю могло показаться, что он оказался здесь случайно. Когда шла речь об отравителе, он изо всех сил старался поймать взгляд капитана, дабы тот оценил, сколь тверд и честен его, Воклена, взгляд.

Олоннэ не посмотрел в его сторону. Это можно было истолковать двояко. Или капитан даже в ничтожнейшей степени не считает своего старого соратника способным на предательство, или уже уверен, что отравитель именно он.

Почесывая короткими волосатыми пальцами бугристую, до темно-коричневого цвета загоревшую лысину, он сказал:

— Но слишком долго скрывать нашу щедрость не удастся. Плохие сведения имеют обыкновение распространятся мгновенно.

— А вы для чего?! Постарайтесь, если даже такие слухи начнут расползаться, чтобы они расползались медленно.

Олоннэ встал со своего места и подошел к окну.

— Видите, солнце коснулось тех древесных вершин. Шарп и Баддок уже отшвартовались. Когда стемнеет, выступаем и мы.

— Зачем? — спросил Ибервиль.

— В погоню.

— И мы будем с ними драться?

— Не стали этого делать на суше, но сделаем на море? — раздались голоса изумленных капитанов.

— Идиоты! — с чувством сказал Олоннэ.

Никто не обиделся на подобное титулование. По тону, каким оно было произнесено, все поняли, что они действительно ведут себя как идиоты.

— Мы будем следовать в некотором отдалении. Мы не догоним Шарпа и Баддока и высадимся на берег чуть южнее Маракаибо. Наших друзей поджидает неприятная встреча. Дон Антонио ждет в гости меня, а попадутся к нему на прием наши слишком жадные и глупые друзья. Потопив их, он сядет пировать или ляжет спать. И тут явимся мы. Причем не с моря, а с суши. Что мы с ним сделаем?

Воклен снова почесал свою лысину:

— А его не насторожит то, что вместо шести кораблей явилось всего два?

— Вслед за кораблями Шарпа мы направим барк Ибервиля, груженный соломой, с двумя-тремя добровольцами на борту. Дон Антонио потопит и его. А поскольку он уверен, что во время сегодняшнего боя мы не могли не понести ощутимых потерь, он решит, что народу у нас хватило только на половину кораблей.

— Мудрено, — покачал головой Ибервиль.

— Это только так кажется. И потом, тебе просто жаль свою старую посудину. Не переживай, старина. Корабли так же смертны, как и люди. Клянусь, из этого похода ты вернешься на собственном сорокапушечном трехмачтовом галионе, веришь мне?

— А что мне остается делать, ты все равно настоишь на своем.

Олоннэ удовлетворенно захохотал.

— А теперь надо немного потрудиться. Нам не следует слишком сильно отставать от англичан. Погоня должна все-таки напоминать настоящую погоню.

Когда все разошлись, Олоннэ отправился на свидание с Лупо. Он был весьма удивлен, увидев, что заключенный спит. Олоннэ подошел вплотную.

А может быть, не спит?

Может быть, сердце не выдержало от страха?!

Он толкнул лежащего носком сапога в бок. Тот шумно вздохнул и пошевелился. Открыл глаза. Понял, кто перед ним находится, и попытался сесть.

Сел.

— Так ты действительно спал? — спросил Олоннэ. — Я рассчитывал застать тебя трясущимся от страха за свою дрянную жизнь, а ты…

— Если вы усматриваете в этом что-то оскорбительное для себя, готов принести извинения.

— Ты так уверен в себе, потому что я обещал тебя не убивать?

— Тут на все твоя воля.

— Правильно отвечаешь, но моего отношения к тебе это не меняет. Я уверен, что тебя послали убить меня. Меня многие хотят убить. Раньше эти люди ненавидели меня издалека, теперь они подобрались вплотную.

Лупо шмыгнул носом.

— Я рассказал свою историю, вы мне не верили, а зря.

— Я тебе не верю, и правильно делаю. С твоей помощью хотели погубить меня вместе с эскадрой. Это не удалось. Я перерезал до пяти сотен этих испанских свиней и потерял меньше сорока своих корсаров. Теперь у тебя другая цель — убить хотя бы одного меня. Путем выдачи планов дона Антонио ты рассчитывал попасть ко мне в доверие, приблизиться и, выбрав удобный момент, пырнуть ножом.

Пленник застонал, как стонут несправедливо обиженные.

— Но поскольку вы держитесь такого мнения, убейте меня.

— Убил бы. И даже не просто убил бы, но подверг бы очень жестокой казни. Но так получилось, что живой ты мне принесешь больше пользы. Пока.

— Что ж. — Лупо опустил уродливую голову на грудь.

Олоннэ иронически улыбнулся:

— Ты так безропотно приемлешь свою судьбу? Помнится, ты жаловался, что у тебя болят руки от туго стянутых веревок.

— Да. — Лупо исподлобья поглядел на всесильного собеседника.

— Развяжите его, — приказал Олоннэ.

Двое телохранителей капитана исполнили это приказание.

— Теперь встань, Лупо, или как там тебя зовут на самом деле.

Пленник встал.

— Подними их.

— Руки?

— Руки. Пусть кровь отливает. Мы сейчас отплываем. Ты будешь постоянно находиться подле меня. И вот чтобы у тебя никогда не возникало желания…

Тускло сверкнуло в полумраке комнаты лезвие отточенной абордажной сабли, и обе кисти генуэзца шлепнулись на солому. Лупо поднес к лицу обрубки, из которых хлестала кровь.

— Ну вот, кажется, и все, — сказал Олоннэ, выходя на свежий воздух, — пошлите за доктором. Он ни в коем случае не должен умереть.

 

Глава двенадцатая

После страшного разгрома, устроенного ему корсарами на подступах к Гибралтару, дон Антонио не был столь уверен в окончательном успехе, как в начале своего крестового похода. Теперь он на победу надеялся. Состояние надежды значительно более трепетно, чем состояние самодовольной уверенности.

За те двое суток, что ушли на возвращение на батарею под Маракаибо, холеная внешность его высокопревосходительства претерпела сильные изменения. Губернатор осунулся, глаза ввалились, он сделался молчалив и задумчив. Ему и в самом деле было о чем поразмышлять. Что он напишет в своем докладе, который через месяц надлежит направить в Эскуриал? Где те полтора миллиона реалов, что необходимо отсчитать в королевскую казну? Где четыре галиона королевского флота, лишь весною этого года прибывшие из Старого Света для несения службы в Новом?

Ответов на эти вопросы у дона Антонио не было.

Единственное, что могло бы его оправдать, это голова Олоннэ.

Возможность заполучить ее еще сохранялась.

Может быть, последняя возможность.

Подобные мысли вертелись в голове губернатора, когда он стоял на каменном выступе побережья с приставленной к правому глазу подзорной трубой, направленной туда, откуда должны были появиться ненавистные корсарские паруса.

Ничего не видно.

Что эти скоты опять задумали?!

Его высокопревосходительство направил линзу трубы на сушу. Шестьдесят четыре орудия были тщательно замаскированы в развалинах форта. Кулеврины, мортиры, обычные корабельные пушки. Поскольку корсарские суда будут проплывать всего в полукабельтове перед их стволами… Дон Антонио хищно улыбнулся, представив, что произойдет.

Но может быть, эти бешеные звери захотят снова атаковать со стороны суши? Вооруженный взгляд губернатора ощупал густые заросли, начинавшиеся прямо от самого берега. Что можно высмотреть в этом зеленом аду!

Нет, не потащатся они через джунгли, бросив свои корабли, с тысячами фунтов награбленного добра. Они ведь считают его, дона Антонио, разгромленным и спрятавшимся за стенами Маракаибо. Они рассчитывают спокойно продефилировать к выходу из озера. Там им тоже нечего бояться, поскольку оборонительные сооружения приведены в негодность самими корсарами еще в начале налета.

На самый крайний случай (а события последних месяцев приучили его высокопревосходительство к мысли, что случиться может всякое) дон Антонио предусмотрел пути отступления. В нескольких сотнях шагов от батареи форта, выше по берегу, в укромной заводи, стоял галион «Сантандер», флагман эскадры, призванной защищать берега острова Эспаньола. Адмирал де Овьедо был против того, чтобы бросать крупнейшую испанскую колонию на Больших Антилах без всякой защиты, но губернатор настоял на своем. Сорокавосьмипушечное чудо кораблестроительной техники ожидало в засаде на тот случай, если какой-нибудь из корсарских посудин удастся прорваться по смертельной протоке между Большой Желтой отмелью и артиллерийским изобретением дона Антонио.

И как последний путь к отступлению «Сантандер» тоже был очень хорош. Днище его совсем недавно было очищено от ракушечных напластований, а парусное вооружение позволяло достичь огромной скорости, чуть ли не двенадцать узлов. Правда, о возможности такого использования корабля дон Антонио вслух не говорил.

— Ваше высокопревосходительство! — услышал дон Антонио голос капитана Клавихо.

— В чем дело?

— Они появились.

Рука капитана, одетая в перчатку из рыжей воловьей кожи, указывала на юг. Губернатор направил туда свою трубу.

— Да, какие-то паруса, — без всякого воодушевления сказал дон Антонио. Ему было неприятно, что не он сам заметил приближение противника.

— Это могут быть только корсары, никаких других судов в той части озера нет, — слишком уверенным тоном заговорил капитан Клавихо.

Ничего здравого в ответ на это замечание дон Антонио сказать не мог, поэтому сосредоточился на процессе созерцания своих будущих жертв.

— Однако, насколько мне известно, у Олоннэ осталось не менее пяти кораблей, а я наблюдаю всего два. Нет, в некотором отдалении заметен третий. Что вы на это скажете, капитан?

— Остальные корабли они могли бросить, чтобы не тратить время на длительный ремонт. Да и людей корсары потеряли немало во время похода, остальными судами просто некому управлять.

— Эх, если бы эти подонки из добровольческих рот не разбежались при звуке первого выстрела, мы бы еще под Гибралтаром покончили со всей этой компанией! — сказал капитан Пинилья, стоявший за спиной у беседующих.

Его высокопревосходительство не любил напоминаний о недавней неудаче, поэтому, оторвавшись от окуляра, недовольно оглянулся на говоруна. Тот заметно смешался, но все же счел возможным добавить к уже сказанному:

— Банда Олоннэ дышит на ладан, через несколько часов правота моих слов станет очевидной для всех.

— Знали бы вы, Пинилья, до какой степени мне хочется, чтобы вы оказались правы. Но…

Стоявшие в непринужденных позах капитаны приняли строевое положение.

— Потушить все костры. Стрелкам лечь на землю. Знамена также положить. Они не должны догадаться, что их здесь ожидает. Они вообще не должны заметить, что здесь кто-то есть.

Отдав еще ряд необходимых приказаний, губернатор перешел в тень большого фигового дерева, чтобы его фигура не маячила на фоне неба, и снова обратился к своей подзорной трубе.

Он внимательно наблюдал за всеми, даже малейшими маневрами корсарского флота, но при этом не знал, что сам является объектом наблюдения.

Олоннэ вместе с пятью дюжинами матросов, превратившихся на время в кавалеристов, расположился на лесистом холме как раз над артиллерийской позицией испанцев.

Лошади передвигаются быстрее кораблей, поэтому ему удалось обогнать Шарпа и Баддока. Его корабли, на которых остались лишь матросы, необходимые для управления парусами, не слишком спешили к месту событий. Воклену, оставленному за старшего, велено было проявлять большую осмотрительность и ни в коем случае не выдать свое присутствие ни Шарпу с Баддоком, ни дону Антонио.

У Олоннэ тоже была подзорная труба, и, поскольку его точка обозрения оказалась довольно высоко вознесена над округой, ему отлично были видны и пушки испанцев, и суда корсаров.

— Как только начнется канонада, ты возьмешь четыре десятка человек и начнешь спускаться вниз, -сказал он ле Пикару, лежавшему рядом в сухой траве.

— Лошадей мы оставим здесь?

— Разумеется, ты должен подобраться незаметно. В этом весь смысл. Посмотри, у них осталось еще не менее двух сотен человек. Придется применить наше обычное оружие — ярость; помножив ее на внезапность, мы получим результат, который нас устраивает. Полную победу.

— А ты?

— За меня не беспокойся, — ухмыльнулся Олоннэ, — без дела я не останусь.

Некоторое время они лежали молча, наблюдая, как суетятся испанцы, наводя последние маскировочные штрихи на свою позицию. Но слова, произнесенные спустя полчаса этих наблюдений: «Что это с ними?!» — относились отнюдь не к людям дона Антонио. Олоннэ был удивлен и раздражен поведением Шарпа и Баддока — они вдруг легли в дрейф.

— Неужели что-то заподозрили?

— Их смутил барк Ибервиля, — предположил ле Пикар. — Не перехитрили ли мы самих себя, капитан? Мы слишком заботились о впечатлении дона Антонио, но позабыли, что у наших бывших друзей тоже могут возникнуть кое-какие мысли по этому поводу.

Ле Пикар был абсолютно прав. В тот момент, когда он произносил свою речь, шлюпка с корабля капитана Баддока причаливала к борту «Эвеланжа». И уже через несколько мгновений взобравшийся на борт и вбежавший на мостик Баддок спрашивал у своего рыжего собрата, что им теперь делать. Как им расценивать тот факт, что Ибервиль, судя по всему, решил присоединиться к их эскадре?

— На кой черт он нам сдался!

— Может быть, он поссорился с Олоннэ и хочет предложить свою дружбу нам? — задал риторический вопрос Шарп, сделавшийся вдруг рассудительным.

— Я сорок лет жил без его дружбы, проживу и еще столько. Его послали проследить за нами.

— Зачем им это? — пытался возражать ирландец. Он чувствовал себя обязанным Олоннэ за Женевьеву и после ссоры со столь великодушным французом пребывал не в своей тарелке. Ему не хотелось искать в действиях своего бывшего союзника низменные мотивы. Баддок ничем капитану Олоннэ обязан не был, а если бы и был, то смог бы очень быстро и легко об этом забыть. Ничего, кроме мотивов корыстных и подлых, он в действиях других людей видеть был просто не способен.

— Зачем им за нами следить, ведь он знает, что мы в любом случае окажемся на Тортуге.

— Ты в любом случае окажешься на Тортуге, там у тебя жена, я же не собираюсь слишком долго маячить перед носом нашего кровавого безумца со слишком синими глазами. И он это знает.

— Так что ты намерен делать?

Баддок положил руки на перила, огораживающие мостик.

— Признаться, я уже принял решение и прошу тебя об одном: не мешай мне.

Вскоре перед многочисленными, хотя и невидимыми с воды зрителями разыгралась короткая огнедышащая драма. «Марктир» — тридцатидвухпушечный массивный корабль капитана Баддока — сблизился с барком капитана Ибервиля и без всякого предупреждения, внезапно отвалив орудийные порты, нанес бортовой залп из заранее заряженных пушек. Барк вспыхнул, как вязанка сухого хвороста.

— Они начали истреблять друг друга! — потирал руки дон Антонио.

— Ничего удивительного — дикари, — счел нужным заметить капитан Пинилья.

— Почувствовав себя победителями, они стали задумываться над тем, как поделить захваченное богатство. Результат перед нами. Золото не только возвышает, но и губит, — сказал капитан Клавихо, обнаруживая философический взгляд на вещи.

— Не будем спешить с выводами. Еще неизвестно, как эти разбойники поведут себя дальше.

— Признаться, на такой поворот я не рассчитывал, — сказал Олоннэ, глядя, как полыхает огромный плавучий костер. — Интересно, как собирался объяснить мне при встрече смысл своих действий этот хам Баддок.

— По-моему, он просто не собирался с тобой больше встречаться.

— Кажется, его желанию суждено осуществиться.

Ле Пикар тихо усмехнулся и потерся о траву татуированной щекой и носом.

— Одно можно сказать со всей определенностью: обратно Баддок с Шарпом вернуться не посмеют.

— Они поднимают кливера и марсели, ваше высокопревосходительство! — восторженно зашептал капитан Клавихо. — Они не разглядели нашей ловушки.

— Зажечь фитили! — также шепотом скомандовал дон Антонио.

Канониры в специально устроенных укрытиях застучали кресалами, ни одна струйка дыма, неосторожно взвившаяся над берегом, не должна была смутить подозрительных бандитов.

— У меня прямо слюна течет, — сладострастно улыбнулся губернатор, — как будто к моему столу несут жирного каплуна.

Пинилья и Клавихо угодливо захихикали.

«Эвеланж» и «Марктир» плавно приближались к берегу, чтобы войти в глубокий естественный проход, проложенный самой природой вдоль обрывистого берега.

— Они потопят их быстро, двумя-тремя залпами. Слишком большая плотность огня, слишком маленькое расстояние. Шлюпки англичанам в такой ситуации спустить не удастся, — сказал Олоннэ.

— Это точно, — подтвердил ле Пикар.

— К берегу они будут добираться вплавь, а там их уже будет ждать капитан Пинилья. Кажется, он выжил, я не видел его трупа среди мертвых испанцев. Они будут колоть и рубить тех, кто выберется на отмель, а тех, кто останется в воде, будут добивать из аркебуз вон с того базальтового козырька.

— Мне ударить до того, как они займутся этим?

— Нет, — Олоннэ поскреб свою заросшую переносицу, — особенно спешить не нужно. Ты сам видел, как наши английские «братья» относятся к нам, мы имеем полное право ответить им взаимностью. Если команды «Эвеланжа» и «Марктира» уменьшатся, скажем, на две трети, я не впаду в отчаяние.

Ле Пикар снова потерся носом о траву.

— Очень почему-то чешется, — пояснил он.

— Но слишком уж разгуливаться испанцам не давай. Пинилья — большой мастер истребления корсаров на песчаных пляжах. Ты ударишь в тот момент, когда они полностью втянутся в эту игру и у них не останется глаз на затылке, как говорят в Провансе.

— У нас в Пикардии тоже есть такая поговорка.

— Ну тогда, значит, ты понял все.

— Пинилья, говорят, у вас была уже одна возможность прикончить Олоннэ, — заговорил дон Антонио, надевая на голову украшенную серебряными накладками каску.

— К сожалению, я эту возможность упустил, ваше высокопревосходительство. — Капитан, на голове которого была каска без всяких украшений, опустил виновато голову.

— Не упустите своего случая сегодня.

Дон Антонио поправил перевязь со шпагой, поудобнее устроил за поясом пистолеты и вышел на каменную площадку, господствовавшую над местностью.

— Все, — сказал он, последний раз оценив ситуацию, — теперь у них обратной дороги нет. К орудиям!

Все произошло так, как рассчитывал губернатор Эспаньолы и предполагал глава корсарской эскадры. Корабли Шарпа и Баддока, влекомые достаточно свежим ветром, по мягкой кривой двигались вдоль обрывистого, сложенного из рыхлых каменных пород берега. За несколько сот футов до того места, где им предстояла встреча с ядрами испанской батареи, они поняли, что попали в засаду. Драматизм их положения состоял в том, что ни повернуть назад, ни остановиться не было никакой возможности, равно как и возможности подготовиться к бою.

Сбиваемые с толку торопливыми, часто взаимоисключающими командами, матросы носились по палубам и вантам, пытаясь воспрепятствовать тому, что должно было произойти, но их усилия были тщетны, а иногда и вредны. Например, совершенно напрасно были открыты порты левого борта. Канонирам не удалось подготовить пушки к стрельбе. После первого же залпа береговой батареи «Эвеланж», получив ряд страшных пробоин, лег на бок.

В этой ситуации открытые орудийные порты сыграли роль дополнительных отверстий для воды. Вода же, всегда готовая хлынуть внутрь судна, не замедлила это сделать. Все, кто вовремя сообразил, что происходит, стали прыгать с рушащегося в бездну борта в озеро.

Судьба «Марктира», увы, оказалась ничуть не радостнее. Капитан Баддок, увидев, что происходит, оставил мостик и сам кинулся к румпелю рулевого колеса. За годы плавания по морям Мэйна он сделался не только закоренелым негодяем и предателем, но и прекрасным моряком. Виртуозно сманеврировав, он сумел избежать столкновения с тонущим кораблем Шарпа. Баддок рассчитывал, что за пороховым облаком, которое возникло после испанского залпа, ему удастся проскочить. Кроме того, тонущий «Эвеланж» некоторое время играл для его корабля роль укрытия.

Ему бы удалось достичь желаемого, если бы дон Антонио чуть хуже подготовился к встрече и будь у самого Баддока чуть побольше времени. А так…

Пороховое облако рассеялось.

«Эвеланж» скрылся под волнами страшного озера Маракаибо намного быстрее, чем можно было ожидать.

«Марктир» медленно, слишком медленно полз по сиреневым мелким волнам. Сорок черных, хищных зрачков держали ее в своем прицеле.

Капитан Клавихо громко повторил команду, отданную доном Антонио.

Сначала капитан Баддок услышал хруст сокрушаемого испанскими ядрами дерева, почувствовал содрогание корабельного корпуса, и лишь потом в левую щеку ему ударил грохот пушек.

— Ну что ж, капитан, пришел ваш час, — сказал дон Антонио, убирая подзорную трубу во внутренний карман камзола. В ней больше не было надобности, картина боя была прекрасно видна и невооруженным глазом.

Пинилья вытащил из ножен шпагу, коснулся серединой лезвия козырька своей каски, давая понять, что понял приказ. И бросился вниз по склону холма к зарослям кустарника, где до времени укрылась его рота.

Отдавая на бегу команды, Пинилья первым выскочил на песчаную отмель и со шпагой наголо атаковал выползающего на берег корсара. Тот попытался увернуться, но был слишком мокр и неуклюж. Клинок капитана попал ему точно в солнечное сплетение.

Выбравшиеся на берег корсары из команды «Эвеланжа», стоя по пояс в воде, судорожно вытаскивали шпаги и кинжалы. Они готовы были сражаться, даже оказавшись в столь ужасном положении, но было видно, что, несмотря на всю свою решимость, организовать настоящего сопротивления им не удастся.

— Выдвигайте стрелков, Клавихо.

Это было своевременное приказание. Корсары со второго тонущего корабля, увидев, что их ждет на песчаной отмели, решили не выбираться на берег немедленно, а попытались проплыть чуть дальше, до того места, где заросли вплотную подходили к воде.

Думая, что они нашли путь к спасению, корсары Баддока ввергли себя в страшную ловушку: им пришлось проплывать под базальтовым козырьком, нависшим над водой на высоте не более пятнадцати футов. Вот на этот козырек и вышли по приказу его высокопревосходительства стрелки Клавихо. Они лупили из аркебуз и пистолетов по плывущим корсарским головам практически в упор. Чистая озерная вода не просто окрасилась кровью, а превратилась в омерзительное месиво из разжиженных человеческих мозгов.

Надо ли описывать чувства дона Антонио?! Что ж, хотя бы отчасти его сын Педро мог считаться отомщенным, а имя рода де Кавехенья с сегодняшнего дня засияет, как не сияло никогда прежде.

Но…

Дон Антонио услышал какие-то звуки справа сзади от себя. Еще ничего не успев сообразить, он сделал инстинктивно несколько шагов влево, прячась в густой тени тропических деревьев.

Корсары!

Потрясая пистолетами и саблями, они неслись вниз по склону соседнего холма, чтобы ударить в тыл людям Пинильи.

Откуда?!

Зачем?!

Еще множество столь же отчаянных и столь же бессмысленных вопросов теснилось в голове губернатора. Сердце его как бы исчезло из груди, и на его месте образовалась пугающая пустота. Ужаснее всего было понимание того, что нет никакой возможности вмешаться. Пинилья слишком увлекся славным и приятным делом истребления мокрых корсаров. Ему и в голову не придет обернуться и посмотреть, что происходит у него за спиной.

А-ах!

Корсарские сабли обрушились на головы испанских солдат. Кровавый азарт победоносной атаки сменился самой омерзительной паникой.

Дон Антонио надеялся, что на берегу завяжется бой и он успеет оповестить Клавихо вместе с его людьми…

Нет, не успеть, аркебузиры и пикинеры Пинильи уже превратились в стадо перепуганых баранов. Оружие посыпалось на песок.

Сдаются!

Мразь!

Дальнейшее развитие боя просматривалось со всей очевидностью: сейчас корсары обогнут скалу с раздвоенной вершиной и выйдут в тыл Клавихо. Его стрелкам будет непросто понять, каким это образом тир внезапно превратился в настоящую войну. Пока они будут приходить в себя, их сбросят в воду, туда, где тонут корсарские тела, разорванные пушечными ядрами.

К чести его высокопревосходительства надо сказать, что он лишь на краткий миг потерял самообладание. Переход от сияющих перспектив победы к зловонной бездне поражения был слишком резким. Но какой смысл отчаиваться! Отчаиваться даже опасно, поскольку еще предстоит заниматься делом собственного спасения.

Впрочем, здесь все было более-менее ясно.

«Сантандер»!

Сделав знак лейтенанту Лопесу и еще двоим находившимся рядом штабистам, дон Антонио направился в лесную чащу. Как человек благоразумный готовясь к победному бою, он позаботился о путях унизительного отступления. Одному ему известная тропинка соединяла его командный пункт и ту озерную заводь, где стоял укрытый от чужих глаз сорокавосьмипушечный корабль, флагман эспаньольской эскадры.

Несмотря на свою дородность, дон Антонио передвигался очень быстро. Лопес и штабисты едва поспевали за ним. Они не знали, куда он направляется, но были почти уверены, что он спешит на помощь капитану Клавихо, чтобы организовать отпор корсарам. Перед их глазами еще стояла картина разгрома роты капитана Пинильи, и они были уверены, что стрелков Клавихо постигнет та же участь. И очень скоро. Они были уверены и в том, что сопротивляться этим французским и английским зверям невозможно, и поэтому с вожделением поглядывали на подступавшие вплотную к тропинке заросли.

Может быть, лучше отсидеться в чаще?

Не останутся же корсары навечно на этом необустроенном берегу.

О тайной бухте и о «Сантандере» им ничего не было известно.

Дон Антонио был занят своими мыслями. Чтобы успокоиться, он бормотал про себя, что все не так уж плохо. Что так или иначе корсарский флот он уничтожил. И самое главное: вероятность того, что во время боя погиб этот людоед Олоннэ, весьма и весьма велика.

Его могло убить ядром.

Он мог утонуть. И сейчас его мозги плавают по поверхности розоватых вод страшного озера Маракаибо, безуспешно пытаясь понять, что же это случилось!

Дону Антонио так понравилась эта мысль, что он даже рассмеялся на ходу.

Сопровождавшим его людям этот смешок послужил убедительным знаком того, что его высокопревосходительство под воздействием жутких впечатлений проигранного боя сошел с ума. Такой вывод давал им не только рациональные, но и моральные основания расстаться с ним и не сопровождать в увлекательном путешествии в ад.

Таким образом, когда тропинка подошла к последнему своему повороту, к обомшелой влажной скале, за которой стояло на якоре прекрасное деревянное чудо, галион «Сантандер», его высокопревосходительство, обернувшись, увидел перед собою одного лишь верного Лопеса. Два других офицера испарились. Дон Антонио все понял сразу.

Он усмехнулся горько и ехидно одновременно. Его не удивила человеческая ненадежность, в последнее время он слишком часто сталкивался с ее проявлениями. И он порадовался, что в данном случае эта зловредная человеческая слабость — предательство — будет наказана немедленно.

— За мной, Лопес, за мной! Не жалей об этих ублюдках. Клянусь страданиями святого Иеронима, Господь наградит тебя за верность.

Они спустились к воде. В зарослях была укромно и удобно спрятана лодка. Губернатор, не чинясь, вместе с лейтенантом сел на весла.

— Повторяю, мой верный Лопес, Господь наградит тебя. Не знаю, правда, когда, никто не может заглянуть в замыслы Всевышнего. Со своей стороны, я хочу сказать тебе, что ты отныне не лейтенант, а капитан. У меня в каюте есть шкатулка с заполненными офицерскими патентами, как только мы отойдем от берега, я заполню один из них.

Говорливость и несоразмерная щедрость его высокопревосходительства объяснялась легко — он испытывал огромное облегчение оттого, что ему удалось уйти от огромной опасности. Только отплыв от нее на некоторое расстояние, он мог рассмотреть как она была велика.

Борт шлюпки глухо ударился в борт корабля.

Сверху свалилась веревочная лестница. Вахтенные узнали приплывших.

Дон Антонио со всею скоростью, на которую был способен, стал карабкаться вверх.

Когда он, тяжело дыша и обливаясь потом, перебирался через фальшборт, с его мокрой головы свалилась каска и ударила в плечо карабкавшегося следом Лопеса.

— Ничего, капитан, — весело крикнул губернатор, наклонившись вниз, — это последняя неприятность в вашей жизни!

После этого он повернулся, чтобы позвать дежурного офицера и скомандовать немедленное отплытие, и увидел перед собой дуло пистолета. Пистолет этот держал огромный курчавобородый человек с серьгой в ухе и в красном платке, намотанном на голову.

— Что такое? — спросил мгновенно все понявший губернатор. Голос у него внезапно сел, так что могло показаться, что он спрашивает шепотом.

Человек, державший пистолет, корсиканец по имени Беттега, один из людей, пользующихся особым доверием капитана Олоннэ, усмехнулся:

— Вы боитесь кого-то разбудить, ваше высокопревосходительство?

— Кто вы?

— Кто я, вам знать необязательно. Но никто не собирается держать вас в неизвестности. Пойдемте, я отведу вас к человеку, который вам все объяснит.

Дон Антонио увидел, как через фальшборт перебирается новоназначенный капитан Лопес. Увидел, как его быстро и умело скручивают два здоровенных, голых по пояс корсара.

— Куда идти?

Ему было указано.

Беттега с издевательской предупредительностью отворял перед доном Антонио одну дверь, другую. Потом третью. Губернатор Эспаньолы остановился на пороге своей роскошной каюты.

За письменным столом сидел человек, углубившийся в чтение. Он, кажется, действительно был очень захвачен текстом раскрытого перед ним манускрипта, поскольку не сразу отреагировал на появление хозяина библиотеки.

Когда он поднял голову, дон Антонио увидел то, что боялся увидеть больше всего на свете. Густые, сросшиеся на переносице брови, пронзительно синие глаза, немного крючковатый нос. Ворон с небесным взором.

— Здравствуйте, дон Антонио.

Все поплыло перед глазами губернатора, как пишут в романах. И он начал медленно оседать с явным намерением потерять сознание на полу своей каюты.

Обладавший настоящей корсарской реакцией корсиканец с кольцом в ухе не дал ему это сделать. Он подхватил обмякшее тело под мышки. Но тут произошел маленький казус. Дело в том, что корсиканец держал в правой руке пистолет, так что, когда на ней повисла безвольная тяжесть губернаторского тела, палец непроизвольно нажал на спусковой крючок.

Раздался выстрел.

Когда рассеялся пороховой дым, Олоннэ оглянулся и увидел, что одно из цветных стекол в витраже, украшавшем широкое заднее окно каюты, разбито.

Причем было разбито то стекло, до которого пуля могла добраться, только пролетев точно через голову капитана Олоннэ.

Беттега пришел в ужас. У него перехватило от волнения горло. Все еще держа на руках двухсотфунтовое губернаторское тело с выпученными, быстро наливающимися кровью глазами, корсиканец попробовал оправдываться.

Олоннэ спокойно закрыл книгу и сказал:

— Без стрельбы все-таки не обошлось. Посади его высокопревосходительство в кресло, и можешь убираться.

 

Глава тринадцатая

По традиции жертву, назначенную для пытки, привязывали к грот-мачте. Народу вокруг собиралось обыкновенно много. Корсары воспринимали это действо как развлекательное. Хохотали, шутили, бились об заклад, кто из испанцев окажется выносливее. При этом в толпе бродили бутылки с ромом и вином.

Здесь же находились те, кому предстояло встать на место замученного до смерти. Прежде чем получить свою порцию страданий физических, они должны были пострадать морально.

Корсары, прекрасно понимая их состояние, всячески старались их «ободрить». Предлагали сделать глоток рома и очень хохотали, когда предложенная несчастному бутылка оказывалась пустой. Вслух рассуждали, как будут переживать родители и возлюбленные «этих несчастных».

Глядя на текущие из глаз приговоренных слезы, они с христианской серьезностью в голосе предлагали сообщить им, корсарам, в каком городе живут их близкие: «Мы отправим им что-нибудь на память».

Корсары клялись, что исполнят предсмертную просьбу. Многие испанцы ухватывались за эту возможность, и тут им предлагали на выбор: или вяленое ухо, или высушенный скальп.

Предпоследним пытали Лопеса.

Он оказался твердым человеком, и довольно долго из него не удавалось вырвать ни слова. Причем в его мужестве не было никакого смысла, потому что из предыдущих жертв корсары успели вытянуть все те сведения, в которых нуждались.

Было отлично известно, где находятся корабли адмирала де Овьедо, сколько их и собираются ли они двигаться к Маракаибо.

Очень подробно было выяснено, как лучше подойти к городу, сколько в нем осталось солдат и где вероятнее всего есть возможность обнаружить то, что всегда интересует джентльменов удачи, — золото и драгоценности.

Под пыткой человек рассказывает иногда и то, о чем его не спрашивают, ибо надеется: пока он говорит, его не станут мучить.

Капитан Лопес слышал все, что сказали его предшественники у грот-мачты, знал, что скрывать ему совершенно нечего, но тем не менее решился не открывать рта. К нему был применен весь арсенал пыточного оборудования, имевшийся в распоряжении корсаров. Зажженные фитили между пальцами, деревянные иголки под ногти, подожженные волосы.

Толстяк Бруно, специализировавшийся на «Мести» по делам подобного рода, даже сбросил кожаную безрукавку — в такой пот вогнал его упорный испанец.

Он укорачивал ему пальцы сустав за суставом, загонял горящие угли в интимные места. Ничто не помогало. Лопес корчился, но молчал.

И Бруно, и прочие корсары прониклись уважением к этому человеку.

— Скажи хотя бы, как тебя зовут, и мы немедленно тебя прирежем, — уговаривали они его.

Перед смертью он произнес несколько слов, но это были не совсем те слова, которые рассчитывали услышать победители.

— Да живет вечно мой добрый король, да отомстит он за меня французским собакам! — вот каковы были эти слова.

Вышвыривали его тело за борт корсары без всякого удовольствия. Не было приличествующих случаю шуточек и прибауток. Радовались те, кто выиграл благодаря выдержке капитана Лопеса пари.

После этого настала очередь Пинильи.

Он выглядел скверно. Одежда была вся в запекшейся крови и засохшей грязи. Левая рука прострелена, лоб рассекала неглубокая, но опасная рваная рана. Один глаз заплыл, и капитан почти ничего им не видел.

Пинилью знали многие. О том, как он обошелся с корсарским экипажем на берегу Кампече, ходили легенды, очень многие хотели лично отомстить ему. Так что у Бруно появилось много добровольных помощников. Но полуголый гигант, несмотря на некоторое утомление от общения с предыдущими пленниками, не желал никому уступать честь и удовольствие лично вытащить жилы из знаменитого Пинильи.

Но, как выяснилось, не все решают палачи. Когда Бруно стал помешивать в переносной жаровне угли, выбирая тот, что погорячее, к нему подошел сам капитан и тихо сказал:

— Дай-ка я.

В течение всей экзекуции Олоннэ сидел в кресле, специально вынесенном из каюты и поставленном посреди палубы шагах в десяти от грот-мачты. Рядом в таком же кресле располагался дон Антонио. Ему были отлично видны все детали кровавого спектакля. Губернатору пришлось повидать на своем веку много казней, большая часть которых производилась по его собственному распоряжению. Он не возмущался жестокостью корсаров, ибо его палачи поступали с пленниками из числа членов «берегового братства» еще круче. Он был занят тем, что старался определить, какая ему самому уготована роль. Что означает тот факт, что Олоннэ усадил его рядом с собой, переведя из разряда жертв в разряд зрителей? Может быть, это изощренная форма издевательства? Может быть, он хочет порадовать своих грязных зверей зрелищем того, как высокий испанский сановник будет низринут с вершин своего положения на дно кровавого унижения? Или он решил уже не убивать своего высокородного пленника ввиду того, что рассчитывает получить за него большой выкуп?

И первое и второе могло оказаться правдой.

Правдой могло оказаться и третье — Олоннэ еще просто не решил, что ему выгоднее сделать с губернатором Эспаньолы. Делая вид, что он любуется пыточным зрелищем, он на самом деле взвешивает аргументы «за» и «против» немедленной расправы с пленником.

Когда Олоннэ встал и направился к мачте, его высокопревосходительство внутренне содрогнулся, ему показалось, что корсарский капитан принял какое-то решение.

Какое?!

Бруно отступил на шаг от жаровни, оставив внутри свои щипцы, как бы уступая их Олоннэ. Тот даже не посмотрел в сторону горящих углей.

Во внезапно наступившей тишине он подошел к привязанному и остановился, внимательно глядя ему в глаза.

Капитан Пинилья пытался убедить себя, что он ничуть не боится этого голубоглазого изувера, что он должен умереть такой же гордой смертью, как и Лопес, но под взглядом Олоннэ обреченно склонил свою голову.

— Пи-ни-иль-я, — хрипло прошептал капитан, едва заметно покачиваясь с носка на каблук.

Испанский капитан, до этого сохранявший довольно бравую позу, поник, повис на веревках.

— Пи-ни-иль-я, — снова раздался хриплый шепот, от которого даже у стоявших вокруг корсаров поползли по телу огромные муравьи.

Дон Антонио осторожно поглядел по сторонам, прикидывая, сможет ли он несхваченным добежать до борта и броситься вниз.

Вряд ли.

Несмотря на то что все корсары как завороженные смотрели в сторону грот-мачты, проскользнуть мимо них не удастся. Слишком их много!

Олоннэ в третий раз произнес имя жертвы и стал медленно вытаскивать из-за пояса свой нож. Тот самый, которым он убил алхимика-врача на Тортуге. Нож этот со слегка искривленным лезвием и грубой рукояткой не вязался с костюмом капитана. Олоннэ, захватив «Сантандер», не стесняясь попользовался гардеробом его высокопревосходительства. А вкус у дона Антонио был великолепный, он по праву считался одним из самых блестящих щеголей на Аламеде, пышном мадридском бульваре. Так вот, корсарский капитан выглядел как вельможа, только что явившийся с приема в Эскуриале. Среди своих потных, грязных, окровавленных и татуированных друзей он выглядел некой райской птицей.

Райской, но очень жестокой.

— Пи-ни-иль-я, — прошептал он и коротким, расчетливым движением вонзил нож в живот испанца. Тот вскинул голову, в глазах ужас, рот распахнулся. — Зачем ты убил столько моих людей? — Не дожидаясь ответа на свой, честно говоря, совершенно риторический вопрос, Олоннэ наклонился вперед и потащил рукоять ножа вверх.

Кровь ленивым фонтаном хлынула на кружевную манжету и расшитый золотой ниткой обшлаг.

— Пи-ни-иль-я, помнишь Кампече?

Сколь ни невероятным это может показаться, испанец попробовал ответить. На его губах вырос большой, отливающий розовым пузырь слюны. Но то, что он желал сообщить, находилось внутри его, и поэтому никем не было услышано.

А капитан между тем продолжал «допрос»:

— Зачем ты явился сюда, Пинилья?

Пузырь на губах несчастного лопнул, голова стала выворачиваться куда-то влево. Нож, раздирая внутренности, продолжал подниматься вверх по телу. Кровь залила не только рукав Олоннэ, но и весь камзол, правую ногу, каблуки его башмаков месили мелкую липкую лужу.

Истерическая судорога пробежала по телу испанца, из горла полетели красные хлопья мокрого хрипения.

Нож Олоннэ замер в своем движении вверх. Мешала веревка, перехватившая тело Пинильи. Олоннэ вытащил нож из распоротого по вертикали тела и, отступив на шаг, облизал двумя длинными, страстными движениями языка. Потом покосился вправо, влево на замерших корсаров и усмехнулся кровавым ртом.

Даже многое повидавшие на своем веку джентльмены удачи окаменели. Или, наоборот, обмякли.

Но это было еще не все.

Олоннэ, засунув нож за пояс, вдруг снова набросился на агонизирующее тело и с размаху запустил руку под ребра привязанному телу. На мгновение палач и жертва застыли как бы в последнем объятии, потом палач с глухим, но радостным рычанием отскочил, сжимая в руках комок красной, сочащейся плоти.

Сердце!

Олоннэ поднял его над собой, как будто стараясь этой невероятной казнью потрясти воображение корсаров. Потряс. Соратники попятились, прижимая руки к груди.

Если бы Олоннэ вырвал свое собственное сердце, он мог бы впоследствии стать героем романтического рассказа, а так он остался всего лишь героем горькой истории своей жизни.

Сердце испанского капитана шлепнулось на палубу. Безжалостный каблук Олоннэ обрушил на него свой презрительный гнев. Красные струи брызнули в разные стороны.

Пожалуй, эта последняя кровавая точка была излишней. Тут Олоннэ слегка изменил его инфернальный вкус. Сердце — вещь достаточно упругая, даже каблуком тяжелого башмака его не сразу расплющишь. Мышечный сгусток выскользнул из-под ноги капитана и весело запрыгал по палубе.

— Пинилья, — усмехнувшись, вдруг заявил капитан, — ты еще рассчитываешь от меня сбежать?!

В толпе корсаров нашлись люди, которые даже в подобных ситуациях держат наготове свое чувство юмора. Поэтому когда Олоннэ вместе с полуобморочным доном Антонио покидал место экзекуции, то был сопровождаем не слишком многоголосым, но искренним хохотом.

Оказавшись снова в губернаторской каюте, капитан уселся за письменный стол и откинулся в кресле, положив неодинаково испачканные кровью рукава на подлокотники. Плохо владеющего своими членами губернатора усадили напротив.

Олоннэ взял в рот раскуренную Беттегой трубку.

— Держу пари, ваше высокопревосходительство, что смехом, который сейчас доносится с палубы, вы шокированы сильнее, чем той неприятной процедурой, при коей вам пришлось присутствовать. Угадал?

— Какое это имеет значение?

— Какое-то имеет. Я ничего не делаю совсем зря, только для удовлетворения своих звериных, как вы думаете, наклонностей.

Дон Антонио дернул бледной щекой. Внезапная склонность этого людоеда к резонерству смущала его еще больше, чем хохот корсаров на палубе, играющих в изобретенную их капитаном игру под названием «Кто раздавит сердце Пинильи».

— В каком-то смысле мои люди — да, да, эти монстры и уроды — настоящие дети. Они мне порой кажутся даже невиннее некоторых избалованных еще в колыбели развращенных младенцев.

— Я не очень понимаю, что вы говорите…

— Слушайте внимательно, тогда будете понимать, очень. Чем дети отличаются от взрослых? Как вы думаете? Человеку взрослому плохо, когда он один. Да и то не всегда. Дети же несчастны, сколько бы их ни было вместе, когда они одни, когда рядом с ними нет взрослого. Я единственный взрослый среди этих кровожадных младенцев. Я могу сделать то, до чего им вовек не додуматься. Поверьте мне, теперь каждый корсарский капитан, захватив в плен испанца, станет вырывать у него сердце и давить каблуком на глазах у всех.

— Это интересная педагогическая теория…

— Пытаетесь иронизировать, а это не всегда безопасно в моем присутствии.

Дон Антонио иронизировать и не думал, поэтому его отчаяние стало еще глубже.

— В конце концов, дорогой мой дон Антонио, я брожу по этому свету отнюдь не потому, что сжигаем жаждой обогащения или чем-то в этом роде. Я брожу в поисках взрослого человека. Если еще не поняли меня, то хотя бы постарайтесь понять. Это в ваших интересах. Впрочем…

Олоннэ выпустил аккуратный клуб пахучего дыма. Какая-то новая мысль свернула его с прямого пути рассуждений.

Дон Антонио почувствовал это и содрогнулся. И внутренне и внешне. Нет ничего хуже, когда у человека, в руках которого ты находишься, обнаруживается богатое воображение.

— Если вы соблаговолите изложить хотя бы еще несколько силлогизмов, мне кажется, я бы смог постичь смысл вашей… э-э… теории.

Олоннэ махнул в его сторону трубкой. Цепочка красных капель пересекла письменный стол.

— Да ничего вы не постигнете!

— Я буду стараться и, может быть, все же…

— Я передумал, не надо мне вашего старания. Мы по-другому поведем наш разговор.

— Как вам будет угодно.

— Вот именно, как мне угодно, так и будет. Видите на столе вот этот свиток?

— Он из моей библиотеки.

— Верно, из вашей. Но читали ли вы его?

— Не помню. Как нельзя знать по имени каждого солдата в войске, так же нельзя прочесть все книги своей библиотеки.

— Пусть так. Но этот свиток вам прочесть придется.

— Сейчас?

— Именно! Берите и читайте!

ГОРОД ЛУНЫ

…— Да, да, общеизвестно, что Луна притягивает бычий мозг.

— Ну так вот, добыть свежего бычьего мозга, как вы понимаете, мне не составило никакого труда. Обмазавшись им в тени деревьев, я вышел в полнолуние на лесную поляну неподалеку от моего дома. Постелил на траву плащ и лег на него. Ночь в июле в наших местах очень тепла, но вскоре я ощутил, что непривычная прохлада охватила члены моего тела, это был не ветер.

— Лунный свет?

— Да, коллега, это была Луна, это было ее притяжение. До этого я испробовал многие старинные способы, но ни сосуды, наполненные дымом от сожжения жертвоприношений и обязанные стремиться вверх, к Богу, ни магнитное вещество самой лучшей очистки, извлеченное мною из расплавленного магнита, не дали заметных результатов… Едва мой бедный мозг осознал… я почувствовал, что медленно, всем телом, приподнимаюсь над землей; я едва успел схватить свой плащ, и хорошо, что успел, иначе бы мне пришлось испытать большое неудобство при первой встрече с селенитами.

— То есть…

— Вот именно, коллега, вот именно. Но все по порядку: надо сказать, что во время моего необычного путешествия я сохранял полнейшую ясность сознания, и, если мне доведется встретиться с нашими астрономами и механиками, я бы мог удивить и озадачить их большим количеством неожиданных фактов, опровергающих многие их вычисления и теории. По моим подсчетам, перелет занял не менее трех с половиной часов. Так что идея о том, что на Луну люди могли попасть во время потопа, когда воды поднялись так высоко, что Ноев ковчег на короткое время пристал к Луне, не выдерживает никакой критики. Пространство между Землей и Луной заполнено неким газообразным составом, по всей видимости эфиром, существенно уступающим по плотности воздуху, так что, к примеру, мне не составляло никакого труда удерживать на весу мой плащ, что было бы утомительно во время хорошей скачки верхом на кавалерийской лошади. Почему я не мог закутаться в плащ, тем избавив себя от забот по его удержанию, вы, конечно, понимаете…

— Прекратилось бы взаимодействие бычьего мозга с лунным притяжением?

— Разумеется.

— Не явилась ли следствием столь малой плотности эфира затрудненность дыхания? Меня как врача это волнует.

— Отнюдь, я вдыхал и выдыхал даже реже, чем обычно, пульс, правда, был несколько учащен, но я это отношу на счет понятного в подобном случае волнения. Слегка мне досаждала прохлада, я старался не обращать на нее внимания… Климат Луны, как мне показалось, несколько суровее нашего, не такой, как в гиперборейских странах, но тем не менее… это наложило некоторый отпечаток на характер селенитов. Я не сразу с ними встретился. Местом моего прибытия оказался пустынный и мрачноватый уголок, поросший кустарником, напоминающим слегка наш можжевельник. Я закутался в свой плащ и огляделся по сторонам. Местность была каменистой, везде рос уже упоминавшийся мной кустарник. Я увидел тропинку, извивавшуюся меж камней, и очень обрадовался: значит, у меня есть надежда встретить людей, и, может быть, даже скоро. Я быстро пошел по тропинке. Дорога шла под гору, и я понял, что спускаюсь с возвышенного места в лунную долину. Мои надежды встретить аборигенов довольно быстро оправдались. Миновав небольшую рощу деревьев, чем-то схожих с нашими кленами, но более низкорослых, я увидел двоих… Бурное волнение, охватившее меня в этот момент, легкообъяснимо, оно уступало только моему любопытству. Не думаю, что кому-либо из европейцев выпадала такая удача. Селениты тоже меня заметили и остановились. Их, как потом выяснилось, смутил мой наряд — длинный, черный, спадающий до пят плащ. Они были одеты несколько на античный манер — короткие легкие туники и сандалии, одежда мне показалась немного не соответствующей климату. Один селенит был уже стариком, о чем свидетельствовала седая шевелюра и седая же борода. Но он не утратил благородной осанки, глаза его сверкали живым огнем. Рядом с ним стоял юноша очень привлекательной, хотя и простоватой наружности. Он был строен, худощав, и поза его выдавала глубокое чувство собственного достоинства. Другими словами, внешне они мне показались привлекательными людьми. Я поприветствовал их по-английски, по-немецки, по-итальянски, и на итальянское приветствие они немного откликнулись. Оказалось, что они на Луне говорят на языке, напоминающем немного видоизмененную латынь.

— Это поразительно!

— Да, и я в этом усматриваю еще одно доказательство божественного происхождения языков. Нам остается только исследовать причины их видоизменения и распространения.

Поскольку латынью я владею в совершенстве, наше общение легко наладилось. Имена моих новых друзей селенитов напоминали слегка исковерканные древнеримские, для удобства рассказа я позволю называть себе своих первых лунных друзей Пизон и Люций. Пизон, так звали старика, выслушав рассказ о моем путешествии, спросил, не утомлен ли я и не желаю ли привести себя в порядок, отдохнуть и подкрепить свои силы. Я, разумеется, согласился. Они развернулись, и мы двинулись в обратном направлении. Не прошло и получаса, как перед нами показались обработанные поля, за ними виднелась средних размеров деревня.

Чуть ниже деревни по течению реки виднелась мельница. Я, конечно, самым внимательным образом приглядывался ко всему, что попадалось мне на глаза. Дома селенитов были сложены по большей части из камня. Чем-то они походили друг на друга — размерами, пожалуй что, и общей ухоженностью. Только одно строение резко выделялось своим видом. Я указал на этот дом и спросил у Пизона, не является ли он храмом местного божества, и получил удовлетворительный ответ.

Внутри жилище селенита оказалось скудным, никаких предметов роскоши мне заметить не удалось. Зато порядок и чистота бросались в глаза. Пизон был главой большого семейства, с ним вместе жили его жена, крепкая, подвижная, жизнерадостная женщина лет пятидесяти, двое сыновей с женами и детьми, причем и жены и дети поражали своей свежестью, живостью и добродушием. Все одевались примерно одинаково — в простые, если не сказать бедные, холщовые рубахи или туники. Мы пришли как раз к обеденному времени. Мне дали возможность привести себя в порядок, проявляя несомненное чувство такта, что было мной отмечено, — для этой цели меня проводили в отдельное помещение и оставили в одиночестве. Обед оказался чрезвычайно прост. Подали что-то похожее на нашу бобовую похлебку, по кружке простокваши и небольшому ломтику хлеба из муки грубого помола. Обед продолжался недолго и в полном молчании, сразу после него молодые селениты покинули жилище, хотя, как я мог понять, любопытство просто раздирало их, гость из нашего мира был для них, конечно, в новинку. Я спросил Пизона, куда все ушли. «Работать», — отвечал он. «Но среди них есть еще и совсем малыши». — «Для каждого находится дело», — сказал глава селенитского семейства. Я хотел было пуститься в рассуждения о том, к чему приводят излишние строгости в области воспитания, может быть, даже к искажению человеческой природы, собирался сослаться на авторитет Пикко делла Мирандолы, но вспомнил живые, умненькие личики детей, красивые, благородные и спокойные лица взрослых селенитов, их гармоничные тела, мысленно сравнил их с нашими крестьянами, временами напоминающими скорее животных, нежели людей, и решил, что, по совести говоря, у меня нет пока оснований пускаться в нравоучения. Я перевел свой взгляд на Люция, сидевшего в углу с какой-то книгой, и Пизон, не дожидаясь моего вопроса, сказал: «Люций проявил способности к наукам, и было бы неразумно заставлять его весь век ухаживать за скотиной или работать на пашне». Я задал мальчику несколько вопросов из геометрии и математики и был поражен ясностью и быстротой его ответов. Не менее глубоки были его познания в астрономии, правда, деление небесного круга у селенитов отличается от нашего, и «благоприятные дома» у них часто называются «неблагоприятными», «дом детей» поменялся местами с «домом чести», а «дом прибыли» — с «домом пороков». Мы не сошлись с ним и еще в одном: он утверждал, что мозг, находящийся в черепе человека, столь же горяч, как и его кровь, я хотел было урезонить его авторитетом Аристотеля, утверждающим обратное, что головной мозг холоден, но вовремя вспомнил, что этот аргумент не произведет здесь нужного действия.

«Мы как раз отправлялись с Люцием в город, — сказал Пизон, — настало время отдать его в обучение наилучшим учителям из храма науки».

«Так я помешал вашему замыслу своим появлением?» — воскликнул я и стал всячески извиняться.

Пизон и Люций, казалось, не поняли смысла моих извинений.

«Долг гостеприимства выше любых частных планов», — было мне замечено.

В тот же день я познакомился с жизнью остальных жителей деревни. Все они встречали меня приветливо. Добрый и искренний народ! Я побывал почти во всех домах и. не обнаружил ни одного, где имелась бы хоть какая-нибудь роскошь. Не заметил я также ни одного грязного, неприбранного жилища. Отсутствие роскоши заменялось изобретательностью, многие дома были со вкусом украшены простейшими предметами из обыденного обихода. Какая-нибудь необычная ветка, сплетенный из полевых цветов венок… Я спросил у Пизона: неужели во всей деревне нет ни одного дома, который бы выделялся своим богатством? «Нет», — ответил он и, как мне показалось, был несколько недоволен моим вопросом.

Вечером вернулись с работы юные, молодые и взрослые, поужинали, причем ужин отличался от обеда только тем, что был скромнее, и отправились на деревенскую площадь, где состоялось нечто напоминающее наши народные гулянья, только было веселей, благородней, без пьяных и без драк. Прозвучало много песен — и мелодичных, и грустных, и задорных, развернулись игры и танцы. Я подумал сначала, что это действо затеяно в связи с моим появлением: у нас дикари часто принимают путешественников за некие божества и устраивают в их честь празднества; оказалось — нет. Молодые и юные селениты таким образом выплескивали не растраченную за день энергию. Праздники, подобные этому, были для них обычным явлением.

Песни их мне понравились чрезвычайно, столько было в них глубины, спокойного благородства и задушевности. О танцах и говорить нечего, я уже упоминал о том, что все селениты были отлично сложены, и таких вещей, как раздавшееся брюхо или толстый зад, почти невозможно было встретить.

Спать легли довольно рано. Утром, когда я еще спал, утомленный впечатлениями, селениты посетили свой храм и вновь отправились на работу.

Утром же я увидел странную сцену. В деревню въехало пять или шесть повозок, запряженных невысокими, коренастыми лошадьми местной породы. Повозки остановились перед складами, расположенными на площади напротив храма, двери склада открылись, и повозки стали наполняться различными тюками, бочонками, свертками, корзинами. Я подошел поближе и рассмотрел, что в работе совместно с возчиками участвуют несколько местных парней. Причем участвуют охотно, перешучиваются с возчиками. Я присмотрелся к тому, что грузится: в тюках оказалась отличная шерсть, в бочонках — прекрасное масло, в корзинах и свертках — колбасы и сыры, то есть все то, чего нельзя было увидеть на столах местных селенитов. Стало быть, возчики были чем-то вроде наших сборщиков податей, но тогда почему к ним дружелюбно относятся местные парни? Почему так радостно отдают то, чем не могут попользоваться сами и их семьи? Я обратился с возникшими у меня вопросами к Пизону, но он не ответил на мой вопрос, он сказал, что они завтра с Люцием снова отправляются в город, если я хочу, то могу отправиться вместе с ними, там я получу ответы на все вопросы.

Дорога к городу заняла два дня. Мы шли по узкой тропинке через каменистое нагорье, поросшее можжевеловыми кустами. Где-то здесь находилось место моей первой встречи с селенитами. Потом мы спустились в долину, и дорога стала шире. Нас окружали по большей части колосящиеся хлеба. Редкие встречные путники приветливо с нами здоровались, на горизонте были время от времени видны некие строения. Чтобы как-то скоротать время, я выспрашивал у Пизона об особенностях жизни на Луне. Выяснилось, что имеется посреди пересекаемой нами равнины один большой город. Равнина — это центр единственной плодородной области, известной на Луне и окруженной каменистыми пустынями и неприветливыми морями. Я спросил, нет ли в этих морях каких-нибудь чудовищ — левиафанов, плавающих драконов. Пизон ответил, что есть какие-то драконы и всевозможные чудища, но развивать эту тему не стал.

Деревень, подобных той, что приютила меня, на равнине оказалось несколько тысяч, а может, и больше — Пизон просто не знал точного числа, — и везде уклад жизни селенитов был примерно одинаков. «А все богатые живут в городе», — вставил я, намекая на случайно увиденную мной сцену у складов. «Не так все просто, — ответил Пизон, — скоро мы придем на место, и там ты увидишь все собственными глазами». Дальнейшие вопросы с моей стороны были бы признаком невежливости, я замолчал и, чтобы развлечь себя, стал вспоминать высказывания наших ученейших авторитетов, касающиеся Луны, ее природы и населения. Признаюсь, это занятие доставило мне немалое развлечение. Непостижимо далеки были от наблюдаемого мной их описания и утверждения, и еще более непостижимой была их уверенность в непреложной правдивости своих мнений. И Посидоний, и Плиний, и Бэда Достопочтенный, и Абу-М-Шар, и Бернар Сильвестр считали Луну безводной пустыней и объясняли приливы в земных морях ее воздействием, попыткой перетянуть часть влаги к себе. Незадолго до отлета я перечитал известные сочинения Гонория Августодунского «Ключ к физике» и «Образ земли», и теперь мне оставалось только ухмыляться, вспоминая тех невообразимых монстров, которых он счел нужным поселить в лунных чащах…

— Да, это уму непостижимо.

— Говорят, что одна из утерянных книг Страбона посвящена описанию Луны…

…Город мы увидели издалека. Несмотря на то что вокруг него не было заметно никаких оборонительных сооружений, впечатление он производил внушительное. Я забыл сказать, что Пизон мне сообщил, что всю единственную плодородную лунную равнину занимает одно государство и, стало быть, воевать ему не с кем и нужды в оборонительных сооружениях нет. Мое несколько улегшееся за последние два дня любопытство разыгралось вновь. Люций тоже напрягся, глаза его заблестели, и я спросил Пизона о причине. Он мне ответил, что селениты крайне редко путешествуют, не ведая в этом никакой нужды, и большинство из них никогда не видело города, так что волнение мальчика объяснимо, хотя и огорчительно: значит, душа его подвержена низким, мелочным эмоциям. Он уже достиг возраста, когда должен понимать, что ничего такого, что ему не суждено, не угрожает ему, а то, на что он не имеет права, его не постигнет. Так что волнение неуместно. Мне показалось неправильным требовать от ребенка столь философского отношения к жизни, но возражать было некогда, мы пересекли последнюю хлебную ниву и уже приближались… Поскольку надвигался вечер, мы направились в странноприимный дом. Гостиницей это скудно обставленное, но чистое и уютное заведение назвать было нельзя. Там не брали никакой платы с путников, к тому же все получившие пристанище под крышей этого заведения проявляли ту обычность поведения и настроения, которые мы находим у наших паломников. К совместному религиозному бдению в имевшемся внутри строения храме я приглашен не был, и, поужинав куском вкусного хлеба и кружкой целебной родниковой воды, я лег спать под чистым, прекрасно пахнущим душистой травой одеялом, уже не удивляясь его бедности и вытертости.

Утром начался осмотр столицы. Пизон был здесь уже не впервые, а мы с мальчиком жадно оглядывались по сторонам. В целом горожане-селениты своими привычками и одеждой мало отличались от селенитов-поселян, судя по всему, им тоже был знаком и физический труд, и благородное воздержание. Они прогуливались меж: прекрасных строений по улицам, освеженным усердными водоносами. Свое время, не занятое работой в мастерских, обсерваториях, селениты делили между мусейонами, палестрами и прогулками в окружающих город рощах. Чистота улиц и других общественных мест просто поражала. Я все время сравнивал с широкими улицами столицы селенитов, благородно спланированными и украшенными необычными, разнообразными строениями, убогие улочки наших городов — даже самых крупных и просвещенных, — залитых помоями. На ум мне приходили наши дикие торговые площади, полные снующего люда и орущего скота. Здесь же мелькали грациозные лошадки аккуратных лунных пород, мерно вышагивали верблюдообразные животные с притороченными к горбам тюками, но никаких следов навоза и никакого дурного запаха.

— Как же добиваются этого селениты?

— Должен вам признаться, коллега, что это осталось одной из не разгаданных мной загадок. Обращаться с прямыми вопросами по этому поводу мне показалось несколько неуместным, но я как-нибудь все-таки разведал бы это, ибо в науке нет второстепенных вещей, однако меня отвлекло одно странное обстоятельство… Вообще селениты крайне обходительны, это у них, насколько я могу судить, в характере. К любому можно обратиться с любой просьбой, и он почтет своим священным долгом вашу просьбу выполнить, если только это в его силах. Беседовать с абсолютно любым селенитом — неизъяснимое удовольствие. Я подходил к мирно отдыхающим старикам, к купающимся в фонтанах детям, к весело балагурящим юношам, вышедшим после занятий гимнастикой из палестры, и всегда находил интересных, мыслящих собеседников, умеющих свободно поддержать разговор о чем угодно: о движении планет, об архитектуре, об истине, о красоте, причем они умеют выслушать собеседника и попытаться его понять. Так вот, единственное, о чем никто из них говорить не желал и отказывался, хоть и с виноватой улыбкой, но решительно, — это о том странном сооружении, которое я заметил в самом центре города, -насколько можно было судить по моим наблюдениям и приблизительным расчетам.

Город был велик, я бы даже сказал очень велик, куда больше Кельна или Флоренции, может быть, его размеры превосходили размеры Парижа, окончательно выяснить мне это не удалось. Странность его планировки была в том, что посреди было помещено, по всей видимости, круглое сооружение. Размеры оно имело громадные. Сначала оно мне показалось крепостью, внутренним укреплением, и я спросил у Пизона, так ли это. Он пожал плечами и сказал, что в каком-то смысле это так, это действительно внутреннее укрепление. Больше он ничего говорить не стал и попросил подождать меня еще совсем немного, ибо мы направляемся туда, где мне дадут ответы на все вопросы. Мы продолжали двигаться по улицам города, почти не приближаясь к серой стене таинственного сооружения. Она все время оказывалась у меня перед глазами и, несмотря на все яркие впечатления дня, завладела моими мыслями. Рискуя попасть в неловкое положение, я в тот момент, когда Пизон и Люций на минуту оставили меня, чтобы попить воды из бьющего прямо посреди улицы родника, весьма искусно украшенного каменными фигурками, обратился к погонщику верблюдообразного гужевого зверя. Что это за стена? Он посмотрел на меня очень странными глазами. Не знаю, сразу ли он распознал во мне чужестранца, но весь вид его говорил, что если я даже чужестранец, то мой вопрос совершенно неуместен, неловок и невозможен. Хорошо, что у меня закалка настоящего ученого и я хорошо усвоил, что поиск истины должен вестись, невзирая ни на какие трудности, опасности, жертвы и уж конечно ни на какие условности, пусть даже и религиозные. Я обратился со своим вопросом к молодому водоносу, старательно увлажнявшему улицу, — реакция была примерно такой же.

Между тем мы приблизились к тому месту, где должно было происходить испытание Люция и где, по всей видимости, находились люди, знающие ответы на вопросы. Огромный храм, украшенный каменными колоннадами и пилонами, немного неестественно выглядящими, на наш вкус, впрочем, как и все здесь, принял нас в свои гулкие и прохладные объятия. Внутри стоял полумрак, в отдалении — размер залы был громаден — горели светильники, осторожно освещавшие испещренную то ли письменами, то ли чертежами стену. При виде их мне пришел на ум небезызвестный аббат Тритем — криптограф, оккультист и колдун.

Откуда-то сбоку — мне показалось, что он сгустился из полумрака, — к нам подошел человек в белой тунике с абсолютно лысой головой. По тону его говора сразу стало понятно, что он человек сведущий и ответственный. Он выслушал рассказ Пизона, не глядя в мою сторону, потом повернулся ко мне, поприветствовал обычным селенитским способом, но без особого радушия, и предложил следовать за ним. Во время этого не слишком короткого путешествия в недра невообразимого храма «жрец», так я его назвал про себя, чтобы как-нибудь назвать, шел впереди меня. Огни «лампад», украшавших и освещавших не только главную залу храма, но и все коридоры, время от времени отражались в его зеркально выбритом затылке. Жрец со мной не разговаривал — ему, кажется, без всяких разговоров было ясно, что со мной делать. Путь наш оказался длиннее, чем я мог предположить, принимая во внимание размеры храма; или храм был велик неимоверно, или меня вели сложным путем. Я волновался, и, несмотря на то что внимательно присматривался ко всему, что оказывалось в освещенном лампадами пространстве, мне не удалось определить, чем же, собственно, является пересекаемое мной по длинному маршруту строение — языческим ли колоссальным капищем, жилищем ли неизвестного мне, чуждого, может быть, но все же единого божества.

Путешествие, однако, скоро кончилось, ибо бесконечным ничто не является на Луне, как и Земле, и меня ввели в маленькую келью. Когда меня в ней покинули и закрыли за мной крепкую дверь, я понял, что это скорее не келья, а камера. Жесткое дощатое ложе, крупный кувшин из мрачной глины в углу, треугольный, с дырой посередине, табурет, окошко хоть и без решетки, но под самым высоченным потолком — вот и все мои приятели по заключению. Из окошка лился характерный лунный свет. Вроде бы и светло, но все предметы как будто в тончайшей голубоватой дымке… Тут я неуместно вступаю в область поэзии, ибо отнюдь не она цель моего рассказа.

— Пожалуй.

— Я сделал, очевидно, традиционный в таких случаях круг по своему нечаянному узилищу и лег на ложе, чтобы предаться естественным в моем положении размышлениям.

Пролежать мне пришлось значительно дольше, чем я мог предположить: не меньше четырех дней я оставался в безрадостном и неправедном заключении, лишенный всякой возможности догадываться о своей судьбе. Вера моя в добропорядочность и незлобивость селенитов начала потихоньку истощаться. Они слишком долго совещались, как со мной поступить, — очевидно, факт моего появления стал глубоким вторжением в самые основы их жизни, и они боялись ошибиться. Добродушное отношение окраинных жителей государства к любому путнику и иноземцу, оказывается, не исчерпывало характер этого народа. У них наверняка имелись и заповедные тайны, и божественные секреты. Несмотря на опасения за свою жизнь, характер естествоиспытателя и охотника за чистой научной истиной, не замутненной никакими переживаниями, заставлял меня все время отдавать взвешиванию возможностей проникнуть в эти секреты и приобщиться к этим тайнам.

Дни тянулись невыносимо для моей деятельной натуры, любительницы чтения и экспериментов. Перебарывая не столько гордость, сколько уверенность в бессмысленности таких попыток, я не пытался заговаривать со служителями, приносившими мне два раза в день скудную пищу: кусок хлеба с самым черствым сыром и кружку простокваши на обед и кусок хлеба с пустой водой на ужин. Все же откуда здесь такая нищета и куда исчезают повозки с отличной снедью, виденные мной в деревне Пизона?

Наконец мое заключение кончилось. Однажды на исходе дня в мою келью вошли три жреца. Они предложили мне подняться и следовать за ними. Мы вновь долго кружили по полутемным коридорам в таком же полном молчании, как и в первый раз, пока меня не ввели в довольно обширную залу без окон, но хорошо освещенную многочисленными светильниками, совершенно, по-видимому, не дававшими гари, потому что потолок оставался идеально белым. Прямо передо мной располагался ряд каменных сидений, на которых помещались молчаливые бритоголовые люди, тоже, видимо, жрецы, но более высокого ранга, чем те, что привели меня сюда. Руки они держали на коленях и не шевелясь рассматривали пришельца. На меня начала нападать тяжелая жуть, возможно, я стоял на грани обморока, и в этот момент один из сидящих заговорил. Он сидел не в центре полукруга, и я не сразу его увидел.

— Чужеземец, — говорил он, — мы долго совещались, решая твою судьбу, но поскольку мы не пришли к единому окончательному выводу касательно твоего происхождения и появления на нашей планете, поскольку в преданиях нашего народа нет описания встреч с людьми, подобными тебе и утверждающими, что они явились из другого мира, и нам не с чем сравнивать, и поскольку наше государство — противник всяческого насилия, кроме того одного его вида, о коем тебе будет сообщено, мы решили оставить право выбора за тобой. Мы поведаем тебе об устройстве нашего государства, о его тайне, о его главном законе, и ты сам сможешь выбрать — кем стать.

Я не знал, как мне нужно было себя вести и что говорить. Сидящий замолк, и опять воцарилось тягостное молчание.

Внезапно один из приведших меня жрецов положил мне руку на плечо, и мы отправились. Опять началось завораживающее кружение по коридорам. Молчаливость и таинственность моих сопровождающих меня уже не столько пугали, сколько утомляли. В тот момент, когда я подумал, что путешествие наше будет вечным, оно закончилось. В небольшой каменной келье мне указали на встроенные в каменную кладку одной из стен окуляры. Я приблизился к ним, неуверенно оглянулся на своих стражей — меня можно было понять, ведь тайна этого странного народа могла оказаться отвратительно ужасной!

Наконец я пересилил себя и припал к окулярам. Ничего ужасного не произошло; не сразу, но все же я понял, что именно я вижу. Это был зал, скорей всего трапезный, некоего дворца. Даже если опустить различия между нашей архитектурой и селенитской, можно было со всей определенностью сказать, что это именно дворец, причем дворец роскошный. Об этом говорили и изумительной красоты мозаики на стенах, и причудливая лепнина, и вымощенный блестящим камнем, с соблюдением сложного рисунка, пол. Колонны, поддерживающие потолок, были своеобразно убраны золотыми пластинами. Свет солнца, проникая в искусно устроенные под потолком окна, сдержанно освещал все это великолепие.

Правда, первое впечатление беззаботной пышности и благополучного богатства постепенно начинало смущаться кое-какими деталями, которые разглядели опомнившиеся от первого восторга глаза. Отчего-то золототканый занавес, отгораживавший дальнюю часть золы, надорван у верхнего края и сильно заляпан бурой гадостью у нижнего; в мраморном углу, под героической фреской, куча, если присмотреться, битой посуды, рядом — грубый измочаленный веник. На громадном, величественном столе благороднейшего дерева поблескивает лужа непонятного происхождения, а в ней — обрывки, огрызки то ли еды, то ли чего-то еще более отвратительного. Под столом несколько огромных корзин; из них торчат горлышки бутылок, хлеб, колбасы, фрукты и прочее в том же духе. Можно было бы долго изучать эту воистину загадочную картину, если бы не важное событие — появление человека. Он появился из-за занавеса, тяжело шаркая кривыми волосатыми ногами в стоптанных, но расшитых золотыми нитями туфлях. На нем кое-как висел богатый засаленный халат, вяло подвязанный на животе золотым поясом с истрепанными кистями. Халат приоткрывал бледную, старческую грудь; волосы появившегося были всклокочены, лицо выражало что-то среднее между страданием и раздражением. Он дошаркал до стола, присел на скамью рядом с ним, огляделся и вдруг страшно заорал. Речь его была, может быть, и членораздельной, но совершенно непонятной, хотя в ней и мелькали отдельные знакомые словечки. Он явно кого-то звал, звал длинно и нетерпеливо. Наконец призываемая им появилась. Ею оказалась довольно молодая и миловидная особа. Ее туалет тоже нес следы недавнего очень продолжительного и нелегкого сна. Она мрачно покосилась в сторону вопившего и что-то выпалила в ответ. Потом подошла к столу и вытащила из-под него тряпку, комком бросила в лужу, занимавшую центр стола, и стала брезгливо сталкивать жидкость на пол, при этом она морщила нос, из чего я заключал, что жидкость дурно пахла. Старик опять начал орать — никому бы не понравился такой способ домашней уборки, но не всякий стал бы так из-за этого переживать. Девица мгновенно взвилась, швырнула тряпку в старика, достала из-под стола корзину со снедью и грохнула на стол, предлагая крикуну закусить, а сама, размахивая руками и выкрикивая проклятия, удалилась за золотой занавес.

Я на мгновение оторвался от этого зрелища и оглянулся на своих спутников. Их лица не выражали ничего, они даже не смотрели в мою сторону. Когда я вернулся к созерцанию завтрака в запущенном дворце, то увидел, что возле стола находится еще несколько человек, надо понимать, родственники старика или домочадцы. Все они выглядели нехорошо, нездорово — мужчины были не выбриты, женщины — не причесаны, все одеты кое-как, явно, что только-только покинули свои постели. Они неторопливо, без всякого удовольствия ели, доставая многочисленные продукты из расставленных на столе корзин. Появилась давешняя девица, тоже уселась за стол и потащила к себе корзину с фруктами. Старик, бывший, судя по всему, главой семейства, сделал ей замечание, она показала ему язык, он гнусаво запричитал, очевидно обличая нравы молодежи, и кто-то из парней ударил хамку по подбородку, она больно прикусила язык и вскочила, зажимая рот обеими руками, что-то мыча и пританцовывая от обиды и ярости. Все сидевшие за столом хрипло и весело захохотали.

Я снова отвернулся, и один из жрецов сделал мне знак следовать за ними. Я подчинился и через несколько сот шагов оказался рядом с узкой бойницей, открывшей мне внутренность ещё одного роскошного жилища. Я сообразил, что мы путешествуем внутри стены, окружающей центральную часть города. Картина, увиденная мною, мало чем отличалась от предыдущей. Сопровождавшие меня жрецы получили, видимо, строгое указание от своих старших братьев и поэтому постарались, чтобы я увидел многое. Мы переходили от одного тайного окуляра к другому в течение нескольких часов, я увидел десятки жилищ, горы роскоши и пропасти несчастья; океаны изобилия и бездны отчаяния; меня ужаснула картина полного вырождения человеческих качеств на фоне мрамора и золота. Уже в самом начале этой необычной демонстрации меня стали одолевать различные мысли. Что это за мир за каменной стеной? Что за селениты заключены в этом гигантском каменном узилище? А может быть, и не заключены, а сами там укрылись? Несомненным было то, что они отличаются от тех селенитов, которых я имел возможность и удовольствие наблюдать по эту сторону стены. Они несли на себе черты всех вообразимых и невообразимых пороков. Сколько уродов я увидел за несколько часов, сколько толстяков, параличных, бьющихся в падучей, прокаженных, сколько грустных, сварливых, нечистоплотных и странных существ! Как невообразимо было их поведение и отношение друг к другу! Среди них встречались, правда, здоровые на вид и даже красивые особи, но крайне редко… Язык их довольно сильно отличался от обычной селенитской полулатыни, и я его почти не понимал. Я так и не смог решить, можно ли их отнести к какому-нибудь иному племени, отличному от того, что живет вокруг стены.

Этот вопрос был первым, который я задал жрецам, когда меня привели в зал с каменными сиденьями и сказали, чтобы я спрашивал обо всем, что мне непонятно и интересно. «И да и нет», — ответили мне. Когда я выразил неудовлетворенность таким уклончивым ответом, мне рассказали древнюю селенитскую легенду об одном богопреступном селените, который нарушил древнейший завет, заповеданный богами первым селенитам, и вступил в брак с холоднокровным чудищем, обитавшим в глубинах омывавшего остров океана.

И от этого селенита, по преданию, и пошло странное и вредное племя с рыбьей кровью, внешне его представители ничем или почти ничем не отличались от обычных селенитов, но на самом деле были в глубине своего существа хитрыми, жадными, коварными и неутомимыми в своих кознях. Они не поселились отдельно в какой-нибудь всем известной деревне, а, наоборот, постарались раствориться среди селенитов, смешивая свою рыбью кровь с благородной кровью исконных жителей Луны. При этом они ненавидели хозяев планеты, но до определенного времени считали нужным скрывать свою страшную природу. В результате на Луне оказались два внутренне несовместимых, но тесно переплетенных народа.

Я подумал, что на Земле тысячи народов и они переплелись как нельзя более тесно, но никто в этом не видит корень тех зол, что истязают испокон века население планеты.

Мне продолжали рассказывать. Я узнал, что с момента появления рыбьего народа среди селенитов Луна стала стремительно преображаться, ибо рыбья кровь способствует разного рода головоломным и на первый взгляд полезным выдумкам, облегчающим труд крестьянина и ремесленника. Я узнал, что Луна очень древняя планета, много древнее Земли, и что здешний народ знавал периоды необыкновенного могущества и самого невообразимого разнообразия жизни и изобилия. Я слушал и не мог, как ни старался, представить те механизмы и устройства, которыми обладали в свое время селениты. Я верил и не верил описанию успехов селенитской медицины, которые давали возможность постигать немыслимое блаженство и долголетие. Оказалось, что успехи наук слишком дорого обошлись и Луне, и ее жителям; селениты, бездельничая, занимаясь искусствами и потворствуя своим страстям, привели планету к упадку, жизнь зашла в тупик, общество превратилось в грязную помойку, появились невиданные болезни, начались дикие войны, открылись неописуемые преступления, казалось, некому было их обуздать, мир стоял на краю гибели. Тогда жители Луны на самом краю бездны остановились и задумались, попытались что-то предпринять. Но никакие рецепты, теории и жертвы не приносили результатов. В рецепты вкрадывались ошибки, теории незаметно и страшно извращались, жертвы, приносимые народом, вели лишь к усугублению ужасов. И тогда обратились к этой легенде и поняли, что всему виной — рыбья кровь.

— Что же было дальше?

— Я тут же спросил об этом, коллега, и не поверил своим ушам. Они просто собрали всех без исключения людей с рыбьей кровью — а заражен был примерно каждый десятый — и поместили их в заключение, изолировали от остальных селенитов.

— А вы не разузнали у них, что это было за плавучее чудище? Как оно выглядело и как человек мог с ним совокупиться? С точки зрения современной науки легенда выглядит путаной.

— О коллега, я уверен, что во вселенной есть много такого, что с точки зрения нашей науки покажется или несуществующим, или путаным. Но вернемся к рассказу. Заключение, в которое были помещены селениты с рыбьей кровью, было не слишком мучительным, ибо насилие и убийство, в общем, не в натуре коренных жителей Луны. Они стремились прервать возмущающее, соблазняющее действие рыбьей крови, отгородившись от нее во всех смыслах. Для этой цели подошла старинная и громадная крепость, занимавшая издавна центр города. Туда свезли всех узников и прервали с ними всяческое общение. Крепость была очень большой, там без всякой тесноты с удобствами могли разместиться несколько десятков тысяч человек. Постепенно селениты оставили свои грязные и злобные механизмы, зарыли их в землю или бросили в океан, вернув их тем самым чудищу, которому они были обязаны своим появлением, и вернулись в покинутые деревни, к естественному труду, теперь ничто не мешало им заниматься, не замутняло сознание, не будило вредных страстей. Неуклонно, хотя и очень медленно, жизнь на планете стала выправляться, очистились реки и озера, окрепли леса, заколосились пашни, отступили повальные болезни, счастье посетило дома селенитов. Новые поколения почти ничего не знали о городе и тех, кто был за стеной; постепенно у них вырабатывался мистический страх перед образом стены и уважение к касте жрецов, хранителей завета, и храмовой страже, охраняющей мир от вечной заразы, копошащейся в крепости, пожирающей бесконечную дань и всегда готовой вырваться наружу. Поскольку работать все приучились очень много, то избыток производимых продуктов и изделий, под видом этой самой дани, и отправлялся в крепость, где шла своя странная, даже жуткая, на взгляд простого селенита, жизнь. Племя лукавой рыбьей крови получало все: и пищу, и ткани, и драгоценности в самом немыслимом изобилии. Все, кроме одного — власти. По каким правилам и обыкновениям развивается их жизнь, никто, даже сама храмовая стража, в точности не знает. Никакого, НИКАКОГО общения не происходит, ибо с племенем рыбьей крови нельзя вступать в диалог, достаточно заговорить хотя бы с одним, из спора невозможно выпутаться, а в сердце чувствительного селенита неизбежно поселяется жалость. Стоит хотя бы одному селениту ввязаться в разговор хотя бы с одним носителем рыбьей крови — и стена, с таким трудом воздвигнутая, рухнет, и все начнется сначала. Настроения и устремления рыбьего племени сейчас непонятны и неизвестны, можно только заметить, что это физически и нравственно деградирующий народ — многовековое даровое изобилие не проходит бесследно. Кажется, у них есть нечто похожее на власть, но они по самой своей природе ненавидят любую власть, кроме таинственной, скрытой, любое публичное, открытое государство им противно, как гласят старинные предания. Изменилось ли что-нибудь сейчас, установить не удается, никто не исследует всерьез состояние их жизни, наблюдательные амбразуры устроены таким образом, чтобы любой, только зарождающийся бунт в тот же момент был пресечен. Попытки в одиночку покинуть крепость, предпринимавшиеся в незапамятныe времена, пресекались с такой жестокостью, что теперь не повторяются чаще, чем раз в десять — пятнадцать лет. Б общих чертах известны две теории, вернее, два поверья, владеющие разумом жителей страны горького изобилия. Первое гласит, что не они, окруженные стеной, находятся в заключении, а, наоборот, те, кто вокруг, то есть селениты. Что работяги-селениты воздвигли эту стену, отделяя город-храм от своего низкого, ничтожного мира, и поклоняются жителям крепости-храма как живым божествам, о нем свидетельствуют и безумно щедрые, регулярные подношения. Другое поверив считает продукты и изделия, доставляющиеся из окружающего мира, не подношениями, а кормежкой, и что их всех, окруженных стеной, просто откармливают для того, чтобы рано или поздно сожрать. Они как-то вычисляют определенные дни, которые, по их поверью, должны стать роковыми, и тогда за стеной намечаются жуткие волнения…

— На этом текст обрывается, — сказал дон Антонио, отпуская нижний край свитка, тем самым давая ему свернуться.

— И что вы скажете по поводу прочитанного?

— Очень странный рассказ. С одной стороны, воображено все очень живо и смело…

— Ну-ну! — Олоннэ выдохнул большой клуб дыма, сунул трубку обратно в зубы и резко наклонился вперед.

— А с другой стороны — как бы слишком смело. За гранью здравого смысла и привычного представления о вещах и мире. Не безумен ли этот автор? Мне не приходилось никогда читать ничего подобного.

Говоря это, дон Антонио попутно пытался сообразить, означает ли факт его вовлечения в литературный диспут то, что ему можно уже не бояться самого худшего.

— То, что вы не читали ничего подобного, говорит всего лишь о вашей скудной образованности.

Его высокопревосходительству было крайне забавно слышать подобные слова из уст обыкновенного бандита, но он не позволил себе показать это.

— Сэр Фрэнсис Бэкон пописывал в подобном роде, вам не попадались его рассуждения об Атлантиде? Или «Город солнца» Кампанеллы, название прочитанного вами отрывка явно перекликается с названием поразительного сочинения этого итальянца. Не читали?

Дон Антонио виновато и отрицательно покачал головой.

— Если я вас не повешу, дам вам прочитать латинский перевод. У меня имеется, как память об одном из родственников.

Его высокопревосходительство не обратил никакого внимания на вторую часть фразы, поскольку был потрясен первой.

— Господин Олоннэ, вы играете со мной, как кошка с мышью, то вовлекаете в высокоученый спор, как бы давая понять, что готовы видеть во мне человека, жизнь коего для вас имеет некоторую ценность, то вдруг объявляете о возможности немедленной виселицы. Прошу вас, объявите мою участь, дабы я мог помолиться и привести в порядок если не дела свои, то хотя бы мысли. Прошу вас.

Капитан жестом сожаления развел руки. Кровь подсохла, с обшлагов больше не капало.

— Я не могу вам объявить то, чего не знаю сам. Ваша участь в огромной степени зависит от того, что вы станете мне отвечать на вопросы. Не «как», заметьте, а «что».

Дон Антонио шумно сглотнул слюну:

— Я готов.

— Отлично. Для того чтобы вы по ходу нашего расследования задавали себе как можно меньше недоуменных вопросов, чтобы это не мешало вам размышлять над вопросами моими, я объясню вам общие очертания моего интереса. Собственно, я уже начал это делать своим рассуждением о взрослых и детях.

— Я помню… — угодливо закивал его высокопревосходительство.

— Так вот, я убежден, что автором этого отрывка является, говоря моими словами, человек взрослый. Они чрезвычайно редки в нашем мире, а в этой части мира и подавно. Мне нужно его отыскать. Во что бы то ни стало.

— Но если он мертв!

— Тогда мне нужно отыскать его труп и тех, кто его похоронил.

— Но он, может быть, живет не в Новом Свете, вообще, может быть…

— У меня есть основания считать, что он живет именно в Новом Свете.

— Спрашивайте, господин Олоннэ. Я отвечу. И обещаю полную искренность.

Капитан выколотил трубку и снова набил ее табаком. Не торопясь раскурил. Совершаемые им движения ничуть не походили на приготовление палача к своей мрачной работе, но дон Антонио тем не менее чем дальше, тем больше чувствовал себя привязанным к грот-мачте.

— Но ведь может статься, что этот текст очень старинный, и тогда, как бы я ни старался вам помочь, вы все равно останетесь недовольны.

— Разве вы сами, читая это свиток, не ощутили, что писал его наш современник? Более того, мысли, в нем заключенные, весьма напоминают мне мысли, высказывавшиеся человеком, коего я знавал не более чем десять лет назад. Такой человек должен быть признан нашим современником, не правда ли?

— Согласен с вашим мнением.

— Тогда скажите мне, откуда у вас этот свиток?

— Он появился у меня недавно вместе с другими свитками и книгами. Их доставили мне, зная о моей склонности к разного рода древностям и загадкам, из Сан-Педро.

Олоннэ встрепенулся:

— Из Сан-Педро?

— Именно. Тамошний алькальд дон Каминеро год назад проводил какую-то карательную экспедицию против местных индейцев. Там ведь проживают вдоль реки Святого Иоанна, называемой также Дезаньядера, даже людоеды. Они дики и воинственны.

— Откуда у диких людоедов могли оказаться книги и свитки?

Дон Антонио кивнул, показывая, что заключенное в вопросе недоверие считает обоснованным:

— Я и сам задался таким вопросом и обратился с ним к офицеру, сопровождавшему груз. Офицер был из новеньких, только что переведенный из Фландрии за какие-то провинности, он не смог удовлетворить моего любопытства. Да и то сказать, оно не было таким острым, как ваше.

— И вы забыли об этом свитке.

— Нет. Ведь мне, ради того чтобы навербовать добровольцев, пришлось отправиться в глубь Никарагуа. В Сан-Педро я, разумеется, встретился с доном Каминеро. Не в числе первых, не буду лгать, но я задал ему вопрос о переданных им в мое распоряжение рукописях и книгах.

— Он отказался отвечать?

— Вы почти угадали. Он на эту тему говорил неохотно. Лишь кратко упомянул о том, что помимо дикарей его солдаты столкнулись и с одним культурным индейским поселением; у жрецов, возглавлявших поселение, эти книги и были изъяты. Почему это пришлось сделать, он не объяснил и никаких запоминающихся подробностей относительно этих культурных индейцев не привел.

Олоннэ поскреб мундштуком переносицу и крикнул, полуобернувшись:

— Роже!

Явился седой камердинер.

— Я здесь, господин.

— Принеси мне что-нибудь переодеться. А то это, — капитан не без усилия стащил с себя камзол, — невозможно носить.

Состоялся акт переодевания. Дон Антонио был вынужден на нем присутствовать. Когда в Эскуриале ему приходилось наблюдать церемонию перемены августейшим лицом его одежд, он считал себя польщенным. Но сейчас кем он должен был себя считать, рассматривая голого бандита?

Никакой возможности возмутиться не было.

Его высокопревосходительство покорился судьбе. Хотя и не полностью. Он отвел глаза.

После окончания процедуры Олоннэ вдруг спросил:

— А, вы еще здесь?!

Удивление, прозвучавшее в голосе капитана, было столь поддельным, что дон Антонио содрогнулся, — издевательства продолжаются.

— Я жду решения своей участи.

— Вы знаете, не такой простой это вопрос — ваша участь.

— Отчего же?

— Да оттого. На Тортугу я вас взять не могу, да, судя по всему, и вы сами не хотите туда.

Губернатор закашлялся.

— Вы не купец какой-нибудь, вы большой чиновник испанской короны. Я могу поставить в неудобное положение господина де Левассера. Королю Людовику придется объясняться с королем Филиппом.

— Это правда.

Роже пододвинул к капитану тщательно протертое кресло, тот вальяжно в него уселся.

— Но отпустить на свободу я вас также не могу.

— Но почему? Клянусь…

— А что скажут мои боевые друзья, они столько крови пролили, чтобы добраться до вашего горла, а я вдруг в решающий момент разрешу вам удалиться. Невозможно.

— Что же, нет никакого выхода?

— Один выход всегда есть в запасе — вздернуть вас на рее, ко всеобщей радости.

— Но мне почему-то кажется, что вы не склонны прибегать к нему.

Олоннэ улыбнулся:

— Вы проницательный человек. Я не повешу вас сегодня.

— Выкуп?

— Да. Это даст мне возможность держать вас возле себя, не убивая. Пока.

Дон Антонио с облегчением вздохнул, как вздохнул бы всякий человек, услышавший, что казавшаяся неизбежной смерть сделала шаг назад.

— Но почему вы со мной так откровенны, капитан?

— Потому что мне на вас наплевать.

 

Глава четырнадцатая

Этой ночью все на борту «Сантандера» напились вдрызг. Корсары умели собираться при наличии опасности, особенно смертельной, но ничто не могло помешать их веселью над трупом побежденного врага.

Олоннэ знал, разумеется, об этом свойстве своих подчиненных, поэтому и не пытался протестовать. Вместе с Ибервилем, новым капитаном «Сантандера», переименованного в «Монпелье» (так назывался родной город бельмастого), и дюжиной бутылок крепкой мадеры вовсю веселился в большой каюте. Веселье заключалось в том, что он лежал лицом на столе, не подавая признаков жизни. Столь же оживленными и жизнерадостными выглядели Ибервиль и другие офицеры.

Бодрствовали лишь Роже и Беттега. Первый — потому что не любил состояние опьянения и особенно те последствия, что оно с собой приносит. Второму было приказано бодрствовать и не прикасаться к вину.

— Слишком многие хотят меня здесь зарезать, — сказал Олоннэ своему телохранителю.

— Так прикажи их убить.

— Если бы я точно знал кто, не раздумывал бы ни секунды. А так боюсь ошибиться. Так что будь внимателен. И если я завтра проснусь с кинжалом в спине, тебе не поздоровится.

Уже поздно ночью, после четвертой склянки, Беттегу подозвал к себе Воклен, покачивающийся на четвереньках в углу каюты. Он напился раньше всех и теперь просил, чтобы его отвели освежиться.

— Иначе… — Воклен показал, что будет иначе, изобразив струю, хлещущую изо рта.

Беттега подхватил его под мышки и выволок на свежий воздух. Перевалил верхнюю часть пьяного туловища через планшир и со словами:

— Дальше сам, приятель, — вернулся в каюту. Там он не обнаружил ничего интересного. Все тот же пьяный капитан, все тот же пьяный Ибервиль. Тяжелая смесь из табачного и винного перегара.

Значительно интереснее было там, где он оставил капитана Воклена. Когда телохранитель Олоннэ скрылся, лысый толстяк пришел в себя, перестал оглашать окрестности желудочными воплями, встал на ноги. Огляделся. И быстро направился к люку, что вел на нижние палубы.

Как вскоре выяснилось, целью его был карцер, за дверью которого лежал, размышляя над превратностями своей судьбы, губернатор Эспаньолы. Было темно, одна тусклая свеча, деревянный закут. Корсар, игравший роль стражника при дверях карцера, был конечно же пьян. Удар рукоятью пистолета по голове усугубил его состояние. Ключи сняты с пояса, замок отперт.

— Выходите, — прошептал в темноту Воклен.

Человек в темноте некоторое время напряженно молчал. Наконец из карцера донеслись слова тревожного вопроса:

— Что вы задумали и кто вы такой?

Первой мыслью, явившейся дону Антонио, была мысль о том, что перепившиеся корсары, недовольные мягкостью Олоннэ в обращении с губернатором Эспаньолы, пришли свести с ним счёты.

— Да выходите же, черт вас возьми!

— Или вы сейчас уйдете, или я…

— Не будьте идиотом, я пришел вам помочь.

— Помочь?!

— Бежать, бежать помочь.

— Куда? Ну, да…

— До берега футов сто, доплывете как-нибудь. Пойдемте, пока все пьяны и никто ничего не соображает.

Воклен вывел губернатора к той стороне корабля, что не была освещена луной, перебросил через планшир веревку.

— Полезайте. Скорее, ваше высокопревосходительство, скорее.

— Я сейчас, да. Но только скажите мне, зачем вы это делаете? Ведь вы…

— Да, меня зовут Воклен.

— И вы помогаете мне спастись?!

— Когда-нибудь удача оставит Олоннэ, и он попадет к вам в руки. Так было почти со всеми, так будет и впредь. Так вот, когда я окажусь у вас в плену вместе с Олоннэ, вы уж не забудьте об этом ночном эпизоде.

С этими словами толстяк стал разматывать веревку, и голова губернатора скрылась за бортом.

Когда хитроумный Воклен вползал обратно в каюту, мотая головой, очень натурально измазанной блевотиной, Беттега бросил в его сторону лишь один презрительный взгляд. Этот человек был не способен воткнуть нож в спину капитана, а значит, был неинтересен.