Найти за текстом событийную структуру, прояснить сюжет, определить индивидуальные действенные линии поведения героев - все это входит в сферу действенного анализа пьесы. Но, возможно, наиболее ответственная часть этой работы - поиск действенных мотивов, движущих персонажами. Это имеет прямое отношение к вопросу о сверхзадаче, а значит и к процессу формирования замысла спектакля.

Еще К.С.Станиславский писал: «...метаморфоза произойдет и с трагедией Гамлета от перемены наименования его сверхзадачи. Если назвать ее «хочу чтить память отца», то потянет на семейную драму. При названии «хочу познать тайны бытия» получится мистическая трагедия, при которой человек, заглянувший за порог жизни, уже не может существовать без разрешения вопроса о смысле бытия. Некоторые хотят видеть в Гамлете второго Мессию, который должен с мечом в руках очистить землю от скверны. Сверхзадача «хочу спасать человечество» еще больше расширит и углубит трагедию» [10].

В этом отрывке - весь Станиславский! С одной стороны - поразительное, на все времена, открытие, с другой - изложение, полное неточностей: использование термина «сверхзадача» в двух смыслах (и в значении конечной цели сквозного действия персонажа, и в значении идеи спектакля), употребление в качестве определения действенной задачи глагола «хочу», от чего он сам, по свидетельству М.О.Кнебель, отказался в последние свои годы... Однако, что касается слова «хочу» или того, что Константин Сергеевич в свое время называл «линией хотений роли», - тут тоже не все просто, и уж совсем не случайно. Ведь если персонаж -полноценный, объемный, живой художественный образ, живой характер, - он должен обладать обязательно своим собственным подсознанием, тем самым «вторым планом», который совсем не обязательно самим персонажем осознается, но который фактически формирует его поведение. Вот первоначально и возникло в профессиональном обиходе Станиславского это самое «хочу», которое позднее было заменено конкретным и вполне соответствующим современной психологической науке понятием «мотив».

Поистине бесценное наблюдение Станиславского позволяет нам сделать весьма далеко идущие выводы: мотивация поведения персонажей заключает в себе основу всех содержательных моментов спектакля: его идею, жанр, стиль... Проникновение в область мотиваций поведения - путь к активности и обоснованности сценического действия. «Мотивация - побуждения, вызывающие активность организма и определяющие ее направленность. /.../ Если изучается вопрос, на что направлена активность организма, ради чего произведен выбор Именно этих актов поведения, а не других, исследуются прежде всего проявления мотивов как причин, определяющих выбор направленности поведения»[11].

Вскрыть мотивационную причину поведения, поступка, пусть даже, на первый взгляд, самого алогичного, абсурдного, казалось бы немотивированного - значит, понять природу и суть характера персонажа. При этом очень важно, чтобы качество мотивации соответствовало бы намерениям драматурга; «попадание в автора» -не что иное, как точное угадывание мотивов поведения его героев. И напротив, мотивация их поступков причинами, заведомо не предусмотренными драматургом - грубое искажение его замысла и идеи. (Яркий тому пример - известная постановка чеховских «Трех сестер», где Соленый убивал Тузенбаха по явно выраженным гомосексуальным причинам. Какой уж тут Чехов!)

Но как же проникнуть во «второй план», как вскрыть этот самый мотив, как понять ведущую потребность, толкающую человека к действию? Как выяснить, почему так, а не иначе ведет себя персонаж в данной ситуации? - Ответ один: сначала надо прояснить саму ситуацию. Режиссер, как детектив, должен сначала изучить обстоятельства совершенного деяния, собрать факты, улики, и на основании их сличения принять одни и отмести другие версии мотивов, толкнувших человека на это деяние. Таким образом, мы возвращаемся опять к разговору о сюжете. Сначала необходимо выяснить что произошло в пьесе, а потом уж строить предположения о том, почему это случилось именно так. Иначе мы рискуем навязать свою логику, свою, скорее всего, ошибочную, тенденцию, что в криминалистике равнялось бы ложному обвинению или безосновательному оправданию. Игнорирование логики сюжета— путь к неправде. Как любил повторять мой первый учитель в профессии, замечательный и, увы, уже прочно забытый, режиссер Петр Павлович Васильев: «Если хочешь понять идею произведения, пойми, почему ту, а не иную судьбу автор дал своему герою»...

Здесь же уместно вспомнить и любимый творческий принцип моего последнего учителя - А.А.Гончарова: «Идти нужно всегда от целого к частному, и никогда-наоборот!» Действительно, частности, даже самые яркие, выразительные и увлекательные, оказываются губительны для общего смысла спектакля, если они не подчинены единому решению, не завязаны в единый сюжетный узел. Таким узлом, объединяющим все индивидуальные проявлений персонажей, и является событие. Именно в силу этого обстоятельства определение событийного ряда при действенном анализе пьесы - всегда должно быть первично. Только поняв основные событийные моменты, на которых держится сюжет, можно приступать к поиску индивидуальных действенных линий, подчиняющихся событиям, и уж совсем потом искать мотивационную причину действий и поступков героев.

Кстати, именно здесь, на мой взгляд, наиболее уязвимое место этюдной работы над спектаклем. Актеры, не ощущая, не понимая еще как следует природу события (а иначе и быть не может на первых шагах, когда артист вынужденно занят больше всего самим собой и своей ролью!), озабочены исключительно поиском своих задач и приспособлений; они выстраивают конфликт спонтанно, очень часто забывая о событии, а режиссер, увлекшись живостью импровизации, далеко не всегда находит мужество их ограничить или переориентировать. (Особенно часто это случается тогда, когда сам режиссер не слишком хорошо разобрался в событийной структуре и приступил к репетициям, положившись на то, что «совместная разведка действием» откроет смысл происходящего в пьесе, т.е. когда режиссер, по сути, перекладывает на артистов свои собственные профессиональные обязанности). Так разрушается единство замысла, размывается сюжет, «разваливается» спектакль.

Итак, найти события, выстроить сюжет. А на каких событиях сюжет, собственно говоря, держится? Какие события являются, скажем так, сюжетообразующими, а какие - нет?

У М.О.Кнебель довольно много говорится об «исходном» событии. Мы в репетиционном азарте часто повторяем: «главное событие», «основное событие»... При этом обычно не слишком утруждаем себя объяснением того, что при этом подразумевается. Главное-значит главное!..

А ведь вели мы имеем дело с искусством, которое, очевидно, подчиняется определенным законам (законам композиции, законам воздействия на зрительское восприятие...), то и в формировании структуры событийного ряда должны быть, вероятно, некие закономерности. Об этих законах и закономерностях у Станиславского ничего не найдешь, да и Кнебель об этом тоже ничего не говорит. Это вполне естественно: ведь даже работа Марии Осиповны - по сути, еще только «первая ласточка» метода действенного анализа. Она далека от совершенства, она очень (да простят мне это слово) - «дамская», не дающая примера крутого замеса событий, последовательного и беспощадно глубинного (как, например, у А.В.Эфроса!) анализа. Но она - прорыв! Она колоссальное открытие, определившее судьбу целого поколения отечественной (да и не только отечественной) режиссуры. Разве значение открытия Ньютоном закона всемирного тяготения меньше от того, что до него был Архимед, а после - Эйнштейн? Мы должны быть бесконечно благодарны этой великой женщине за ее труд, за ее колоссальный вклад в развитие метода...

Но ничто живое не стоит на месте. Так и метод, пока он жив, Не окостенел, не превращен в догму, имеет свойство развиваться, совершенствоваться, уточняться. И здесь необходимо рассказать о том дальнейшем, поистине живительном движении, которое получил метод действенного анализа в разработках Георгия Александровича Товстоногова и Аркадия Иосифовича Кацмана. Это удивительно интересная страница истории метода, страница, насколько мне известно, никем пока толком не проанализированная, « даже не зафиксированная. Я пытался найти хоть какие-то следы в бывшем ЛГИТМИКе (ныне СПАТИ) - безуспешно. Спасибо ректору СПАТИ Льву Геннадиевичу Сундстрему, он подарил мне несколько научных сборников, изданных кафедрой режиссуры; я обнаружил в этих сборниках массу интересного и, можно Сказать, родного, но даже в книжке, посвященной памяти А.И.Кацмана -»А.И.Кацман - театральный педагог» - на интересующую меня тему не нашел ни слова.

А между тем, именно Кацман, ведя в ЛГИТМИКе регулярно курсы повышения квалификации для молодых педагогов со всего Союза, пропагандировал и оттачивал свое понимание метода. Родилось целое племя педагогов-режиссеров, именовавших себя «кацманавтами» и, кто в большей мере, кто в меньшей, усвоивших предложенные нововведения. Сейчас уже, пожалуй, трудно восстановить, сколько было в том материале от Товстоногова, а сколько - от Кацмана. Да и сам материал тоже не поддается точному изложению: каждый из нас привозил с курсов собственные заметки и впечатления.

Я, вообще, по тогдашней своей молодой глупости и высокомерию не слишком вникал в суть, поэтому мало что помню, кроме живых человеческих наблюдений. То, как Кацман разбирал литературный материал, меня раздражало: уж очень прямолинейно и однозначно, вот Эфрос бы это сделал!... Осталось воспоминание о немолодом, нервном, вечно раздраженном и недовольном человеке с длинными, подкрашенными волосами, ходившем в немыслимых кожаных брюках. Глаза с красными прожилками смотрели цепко и вызывающе. Смешно было наблюдать, как задерганные постоянным кацмановским «Стоп!», студенты расцветали в руках Товстоногова, который только всего и делал, что разрешал им без остановки просуществовать достаточно продолжительный период. Про метод я тогда, честно говоря, вообще ничего не понял, безбожно прогуливая лекции и наслаждаясь возможностью набродиться по Питеру. И только через несколько лет мой, ныне покойный, друг и коллега Борис Нащокин вразумил меня. Он привез из ЛГИТМИКа, с тех же кацмановских курсов, груды бумаг (где-то они теперь?), в которых все было записано наитщательнейшим образом. Борис, такой же нервный и азартный, как сам Кацман, стал неистовым проповедником всего привезенного из Питера. Он сыпал новой терминологией и «щелкал» пьесы одну за другой, доказывая превосходство и универсальность «кацманартики». Я поначалу ехидничал и высмеивал все это, как его уже успели в Москве обозвать, «пятиглавие». Но Борис не унимался и под водку с блинчиками, которые он сам по этому случаю изумительно стряпал, вколачивал в меня новую науку. Я упрямствовал. И только много позже, когда умерли и Товстоногов, и Кацман когда уже и Бориса не стало, что-то толкнулось в душе, и из памяти стали всплывать какие-то слова, мысли, образы... Дальше - все понеслось как бы само собой. Теперь я уже сам ярый сторонник того, что, за неимением более точного определения, зову «питерской школой».

Разумеется, все, что я дальше буду говорить на эту тему, моя субъективная версия, реконструированная по памяти, отлаженная в репетициях, переформулированная в лекциях. Если кто-нибудь из бывших «кацманавтов» откликнется, поспорит, уточнит или опровергнет - буду очень признателен. Пока же пусть все будет так, как я понимаю это сегодня сам, как пользуюсь в своей постановочной Практике, как преподаю студентам и слушателям...