Знаменитая французская писательница, госпожа де-Сталь, разделявшая с другою дамой нежное расположение министра Талейрана, захотела узнать от него самого, которую из двух он более любит. Как сильно ни настаивала г-жа де-Сталь, но она никак не могла заставить проговориться любезного экс-аббата.

– «Однако признайтесь, – сказала она, – если б мы обе бросились в реку, я не была бы первой, которую вы стали спасать?» – «Это очень возможно, сударыня, вы, как мне кажется, должны плавать лучше».

* * *

Французская остроумная писательница, г-жа Севинье, сказала о секундных часах, что она их не любит потому, что они слишком мелко дробят жизнь.

* * *

Императрица Екатерина II послала Вольтеру в подарок ящичек из слоновой кости, самою ею выточенный. Ящичек этот подал мысль знаменитому писателю пошутить. Взяв несколько уроков у своей племянницы, он послал императрице взамен ее подарка, начатую им пару чулок из белого шелка при послании, написанном самыми любезными стихами, в котором поэт говорил, что, получив от нее мужскую работу, сделанную женщиной, он просит ее величество принять от него женскую работу, сработанную руками мужчины. Этот анекдот, мало известный, сообщен особой, имевшей случай видеть Вольтера в Фернэ, вязавшего чулки.

* * *

Вокансон, французский фабрикант, изобретатель автоматов, т. е., механических кукол, в человеческий рост, подражавших всем движениям живых людей, – живший в XVIII в., привлек к себе особенное внимание некоего чужеземного короля, хотя Вольтер в находился в том же обществе. Поставленный в неловкое положение, что король ничего не сказал Вольтеру, Вокансон подошел к нему и сказал ему на ухо какую-то любезность, будто бы сказанную про него королем. Вольтер, поняв учтивую и деликатную хитрость Вокансона, отвечал ему: «Я узнаю ваш талант по кукольным выражениям, которыми вы заставляете говорить королей».

* * *

«Я точен на свиданиях, – говорил Буало, – потому что заметил, что те, которые ждут, не думают ни о чем другом, как о недостатках людей, заставляющих их дожидаться».

* * *

Когда французский старинный (XVIII в.) писатель Флоpиaн только что издал свой роман «Нума Помпилий», одну даму опросили: читала ли она его новое сочинение? – «Без сомнения». – «Как вы его находите?» – «Да как все книги в этом роде, я угадала развязку по первым страницам»!. – «Какую развязку?» – «Женитьбу любовников». – «Каких любовников?» – «Ах, Боже мой! Да Помпилий-то, который женится на Нуме».

* * *

Один известный писатель посетил старика книгопродавца, нажившего богатство через издание многих значительных сочинений. Хилый старик, встречая своего почтенного гостя, как-то заторопился, споткнулся и упал. Литератор хотел поднять его, но книгопродавец отклонил его учтивость и кликнул на помощь себе своего слугу. – «Позвольте мне помочь вам, – сказал улыбаясь писатель: – ведь я не первый литератор, который ставил на ноги книгопродавца; да и мне это не в диковину». – «Правда, – отозвался старик книгопродавец, – правда; но вспомните, сколько книгопродавцев выводили в люди литераторов. Вряд ли будет перевес на стороне последних».

* * *

Парижский полицейский суд лет за 30 пред этим приговорил известного писателя Александра Дюма к шестидневному аресту за неявку в караул по национальной гвардии. Писатель оправдывался тем, что в очередной день он был на репетиции своей драмы «Дон-Жуан де-Марина». Судьи же отвечали ему, что караульные для Франции гораздо нужнее и полезнее, чем драматические писатели.

* * *

Брат президента Помпиньяна написал Вольтеру, что обрежет ему уши. Вольтер отослал это письмо к министру Шуазелю с следующей припиской: «Семейство Помпиньян в особенности не жалует моих ушей: один из братьев раздирает их тридцать лет, а другой намеревается мее их совеем обрывать. Освободите меня от драчуна, а с раздирателем я сам управляюсь. Мие они не нужны, чтобы слышать те огромные похвалы, которые всюду воздаются вам».

* * *

Персидский поэт Гомеди сидел однажды за столом с Тамерланом. Последнему вздумалось спросить его: «А за какую цену можно было бы купить такого человека, как я?» – «За тридцать пиастров». – отвечал поэт. – «Помилуй! – воскликнул Тамерлан, – да этой цены стоит одна салфетка, которой я повязан!» – «Да с ней-то я и оценил», – сказал Гомеди. – Тамерлан от души хохотал над этой шуткой.

* * *

Знаменитый писатель Фонтенель очень любил спаржу в прованском масле. Аббат Террасон, любивший ее в сливочном масле, пришел к нему однажды обедать. Фонтенель заметил, что он приносить большую жертву, отдавая ему половину спаржи, и тотчас приказал приготовить ее в сливочном масле. Незадолго до обеда аббату сделалось дурно и с ним случился удар. Фонтенель поспешно вскакивает, бежит в кухню и кричит: – «Всю на прованском! Всю на прованском!»

* * *

Великий Конде, утомленный слушая некоего фата, постоянно говорившего о господине своем отце и о госпоже своей матери, позвав своего лакея, сказал ему: – «Господин мой лакей, скажите господину моему кучеру запрягать госпож моих лошадей в госпожу мою коляску».

* * *

Французский старинный поэт XVII века Малерб, имевший хороший доход, считал себя экономистом. Раз, вечером, когда он возвращался домой из отеля «Бельгард», где он ужинал, – его человек нес впереди факел, – он встретил Сент-Поля, человека славившегося в то время своим блестящим умом, а Сент-Поль начал ему рассказывать какие-то незначительные новости. Подарив его минутой внимания, Малерб грубо прервал рассказчика словами: – «Прощайте, милостивый государь, вы меня заставляете сжигать свечу на пять су, тогда как то, что вы мне рассказываете, не стоит и полушки».

* * *

Бюффон, знаменитый писатель и естествоиспытатель XVIII века, гулял с одним обществом в деревне. Молодая девушка спросила его: – «Какая разница между быком и волом?» – Он отвечал: – «Видите вы этих телят, резвящихся на лугу? Ну, так быки их отцы, а волы – дядюшки».

* * *

Ученый Гьюберт, желая видеть Вольтера, поехал нарочно в Ферне, где был весьма ласково принят госпожой Дени, но Вольтер не показался. Перед отъездом он написал ему: «Я вас всегда считал за бога и теперь в этом убедился окончательно, так как у вас едят и пьют, не видя вас». Вольтеру так понравилась эта острота, что он побежал за ее автором в расцеловал его.

* * *

Монтескье, знаменитый французский писатель XVII века, спорил о каком-то факте с членом Бордосского парламента, человеком крайне самолюбивым, но весьма не даровитым. После нескольких возражений, разбитых в пух и прах, член парламента воскликнул: – «Если дело не происходило так, как я вам рассказываю, господин президент, даю вам мою голову». – «Я принимаю ее, – отвечал Монтескье, – пустые подарочки не вредят дружбе».

* * *

Грессе, автор шуточной поэмы «Vert-Vert», назвал одном кружке Жан-Жака Руссо «медведем». Несколько времени спустя, женевский философ, проезжая через Амьен, заехал к Грессе. В продолжение получасового свидания, весь разговор поддерживал академик, и Руссо, уезжая, заметил ему: – «Согласитесь, что труднее заставить говорить медведя, чем попугая».

* * *

Поэт Малерб (XVII века) обедал однажды у руанскаго архиепископа. Выйдя из-за стола, он тотчас уснул, Прелат же, который должен был идти говорить вечернюю проповедь, будит его и зовет с собою на проповедь. – «Оставьте меня, – возразил Малерб, – я и без проповеди хорошо усну».

* * *

Мнимый умник в одно утро пришел к Рюльеру прочесть ему две сказки своего сочинения. После того как поэт выслушал первую и пред тем, как автор успел вынуть вторую из своего кармана, Рюльер сказал ему: «Мне эта нечитанная вами больше нравится».

* * *

К Вольтеру привели охотника, который без позволения стрелял дичь в заповедной роще Фернейскаго замка. Вольтер принял на себя роль судьи, а своему секретарю, Мельи Шаторно, приказал, в качестве адвоката, защищать преступника. Секретарь употребил все красноречие, чтоб оправдать своего клиента; но вдруг, прервав речь, попросил для справок одну книгу из библиотеки Фернейского замка. Принесли книгу, и секретарь долго искал в ней нужную ему статью. – «Что это за книга?» – вскричал с нетерпением Вольтер. – «Это Философический словарь, – заметил секретарь, – я ищу в нем слово – «человеколюбие», но, кажется, господа философы забыли поместить его в своем лексиконе». – Такое замечание секретаря так подействовало на судью-философа, что он отпустил охотника с миром домой. В самом деле, слова «человеколюбие», столь необходимого в судопроизводстве, в Философическом словаре не находится.

* * *

Одну из мыслей Томаса, автора похвал «Петреиде» можно резюмировать следующим образом: – «Если делаете добро, то старайтесь дать какой-нибудь дурной предлог; иначе не поверят».

* * *

Новичок-поэт послал Пирону в подарок фазана. На другой день он сам отправился к нему и вытащил из кармана трагедию. – «Что это, приправа? – вскричал автор «Метромании»; – если я фазана должен есть с этим соусом, лучше возьмите себе его назад!»

* * *

Однажды Вольтер и Пирон поссорились. Пирон, чувствуя себя обиженным, подходить на другой день к дверям Вольтерова кабинета и, написав на них мелом: «сoquin» [жулик], удаляетcя также осторожно. Вольтер находился в эту минуту близ дверей; услыша шорох, отворяет их и видит, что кто-то стремительно сбежал с лестницы. Он подходит к окну и в удалявшемся узнает Пирона. Час спустя, Вольтер приходит к Пирону, изумленному его посещением до того, что едва мог произнести приветствие: – «Покорнейший слуга; милости просим, г. Вольтер! Чему приписать счастье видеть мне вас у себя?» – «Ваш покорнейший слуга, – ответил Вольтер, – сегодня поутру я видел ваше имя на моих дверях и счел долгом отплатить вам ваш визит».

* * *

У знаменитого французского писателя XVIII века, Фонтенеля, все дни недели были отмечены, у кого из своих добрых знакомых он обедает и в какой день. Это обстоятельство подало повод стихотворцу Пирону, увидевшему похороны академика, сказать: – «Вот первый раз господин Фонтенель выходит из дому не на обед».

* * *

Английский король Георг, увидев на улице знаменитого писателя Поппе, который был горбат, сказал своим придворным: – «Я хотел бы знать, к чему служит этот маленький человек, ходящий даже совсем криво».

Поппе, услыхав это, крикнул, оборачиваясь к королю: – «К тому, чтобы вы прямо ходили!»

* * *

О писателе Мариво Вольтер сказал: – «Это человеку знающий все тропинки человеческого сердца, но не знающий большой дорога в нем».

* * *

У старинного французского стихотворца – Малерба был родственник, обремененный большим числом детей. Поэт сожалел о нем, – «Для меня их немного, – отвечал добряк, – лишь бы были люди честные». – «Я не такого мнения, – отвечал Малерб, – я предпочитаю съесть каплуна с вором, чем голодать с десятью капуцинами».

* * *

Вольтер, приехав секретно в Париж, у заставы был остановлен полицейскими, которые спросили его, не было ли у него в карете чего запрещенного законами. – «Господа, – сказал Вольтер, – единственная в ней контрабанда – я».

* * *

Кто-то говорил стихотворцу Малербу, что некто, по имени Гамен, хорошо знающий восточные языки, знал пунический язык и что он перевел «Отче наш» на этот язык. – «Экая редкость, – отвечал Малерб, – я же перевел «Bеpую!» Вслед за этим он произнес несколько варварских слов, взятых случайно. – «Это и есть пунический язык?» – возразили, подсмеиваясь над ним. – «Без сомнения, – отвечал Малерб: докажите мне противное».

* * *

Фрерон строго критиковал «Меропу», трагедию Вольтера, еще до появления ее на сцене, несмотря на то, она была благосклонно принята публикой. Желая отомстить Фрерону, Вольтер напечатал великолепное издание этой трагедии «ин кварто» с заглавной виньеткой, на которой был представлен осел, щиплющий лавры. Фрерон одном из следующих номеров своего критического журнала, смягчив, отчасти, критику, им написанную, восхвалял издание и присовокупил в конце, что оно украшено портретом автора. Эта злая шутка была поводом к тому, что Вольтер всячески старался сам скупить все экземпляры и совершенно уничтожить это издание.

* * *

Вольтер, находясь у некоей госпожи Шатле, играл с ребенком, которого оп посадил ceбе на колени. Он начал болтать с ним и давать наставления. – «Мой маленький друг, Жак, – говорил он, – чтобы иметь успех около мужчин, надо иметь женщин в своем распоряжении, надо их знать. Поэтому ты должен знать, что все женщины обманчивы и подат….» – «Как, все женщины! – сказала с гневом госпожа Шатле, – что вы там говорите?» – «Сударыня, – возразил Вольтер, – детей не надо обманывать».

* * *

Один из лучших французских поэтов, человек, без сомнения, боявшийся холода более всех французов, взятых вместе, при наступлении декабрьских морозов 1841 года заперся в своем кабинете и послал сказать своим друзьям, что он сильно нездоров. Друзья и доктор тотчас поспешают и находят поэта лежащим на диване перед сильным огнем и закутанного сверх того в нисколько ватных одеял! «Что у вас за болезнь?» – спрашивают его. – «Зима!» – отвечал поэт дрожащим голосом.

* * *

Один не талантливый, но смышленый литератор написал в Париже весьма посредственный роман во стиле «растрепанной» школы. В романе не было недостатка в крови, убийствах, в нарушении супружеских обязанностей, в отравлениях и в прочем, что любит парижская публика. Местом действия романа была выбрана Англия. Сперва этот роман расходился довольно плохо у публики, и никто им особенно не интересовался; но вдруг получено было в Париже письмо из Лондона, в котором жаловались, что упомянутый роман есть не что иное, как тайная история одного английского семейства, которое почитает себя в высшей степени обиженным и намерено судом преследовать дерзкого сочинителя романа. Это письмо перепечатали в нескольких парижских газетах, из которых потом перешло оно в лондонские. Англичане терялись в догадках, на кого именно написан этот пасквиль. Наконец, между лондонскими и парижскими журналистами началась полемика по этому предмету. Французы объявили, что жизнь их романиста в опасности; они взяли его под свою защиту и начали ругать всю английскую аристократию. Англичане не остались без ответа, посыпались с обеих сторон едкие упреки и вспыхнула журнальная война. Роман между тем быстро расхватала публика; напечатали второе и третье издания, которые также едва успевали продавать в книжных лавках. Любопытство публики было удовлетворено; она читала, читала и увидела, что ее сильно надули, что вся история была чистый «пшик», выдуманный посредственным писателем, которому хотелось попасть в славу во что бы то ни стало.

* * *

После первого представления Вольтерова «Ореста», жена маршала Люксембургского послала автору свою критику на его пьесу. Критика эта занимала четыре страницы и изобиловала грамматическими ошибками. Он удовольствовался отвечать ей только одной строчкой: «Милостивая госурыня, Oreste не пишется через h».

* * *

Кто-то при представлении балета «Телемак», в старинные времена, заметил своему соседу по креслу: – «Нынче авторы без милосердия обкрадывают друг друга. Вчера еще читал я книгу «Похождения Телемака, сына Улиссова», сочинение Фенелона. Этот господин Фенелон, как оказывается, содержание своего романа целиком выбрал из этого прелестного балета».

* * *

Друг Вольтера переделал некоторые стихи в его трагедии «Ирена». На другой день. Перроне, строитель великолепного Нейлийского моста, отправился сделать визит Фернейскому старику. Нескромный корректор присутствовал при этом. После первых приветствий, литературный Нестор сказал: «Ах! господин Перроне, вы очень счастливы, что незнакомы с этим господином, он бы вам переделал свод вашего моста».

* * *

Мильтон написал свою поэму «Потерянный рай» еще в полном цвете своей молодости; другую же поэму «Вновь обретенный рай», далеко не имевшую поэтеческих красот первой, он написал гораздо позже. Кто-то сказал по этому случаю: «В «Потерянном раю» можно найти Мильтона, но «Вновь же обретенном» нет возможности встретить его».

* * *

Однажды Генрих Гейне упрекал одного господина в жестокосердии за то, что он прогнал своего слугу за какую-то пустую вину. – «Что делать! – возразил обвиняемый, – я не филантроп! Однако, – прибавил он через минуту, – и у меня есть привязанности: я люблю скотов». – «О! это вероятно из эгоизма»! – едко сказал Гейне.

* * *

В путешествии Пирона в Брюссель, которое он предпринял, чтоб увидаться с Руссо, они гуляли однажды вдвоем в поле. Пробило двенадцать часов. Руссо становится на колени, чтоб прочесть молитву к ангелу-хранителю. – «Господин Руссо, – сказал ему Пирон, – Это бесполезно; кроне Бога – нас никто но видит».

* * *

Эпиграммы Альфонса Карра задели не окну личность, почему иногда ему приходилось оппонентам своим отвечать не только пером, но и шпагой или пистолетом. Одна писательница хотела убить его, да только оцарапала ножом. Это составило сюжет для целой книжки «Ос», и юморист повесил этот нож у себя в кабинете с надписью: «Дан госпожою Луизою Колле Альфонсу Карру в… в спину». Это покушение послужило автору «Ос» блестящей рекламой.

* * *

Натаниэль Ли, драматический английский писатель, до сих пор еще не оцененный по достоинству, умер в Лондоне, в доме сумасшедших. Здесь он, уже страдая помешательством, написал свою трагедию «Королевы-соперницы». Работал он обыкновенно ночью, при свете луны. Однажды легкое облако набежало на эту особенного рода лампу. Поэт рассердился и повелительным тоном сказал: «Юпитер! Встань и сними его с луны»! Между тем облако увеличивалось, сгущалось и совершенно закрыло месяц. Ли засмеялся и прибавил: «Какой ветренник! Я ему велел только снять это с луны, а он совсем погасил ее»!

* * *

Госпожа Карнюэль, современница известной писательницы, госпожи Севинье, славилась своим умом и уменьем отвечать скоро и кстати. Однажды к ней явилась приятельница ее, госпожа Сен-Лу и, просидев у нее более часа, сказала наконец: «Я вижу, что меня у. решительно обманули: вообразите, мне сказали, что вы потеряли рассудок»! – «Ага, – отвечала госпожа Карнюэль, теперь вы знаете, как осторожно надобно принимать все эти новости! Ведь вот и мне говорили, что будто бы ваш рассудок нашелся».

* * *

Драйдон обедал раз с герцогом Букингэмом, графом Рочестером и с лордом Дорсетом. После обеда трое вельмож, истребив достаточное количество портвейна и тому подобного, начали толковать об английском языке, об изящном слоге и наконец заспорили о том, у кого из них слог изящнее. Для разрешения спора они согласились, чтоб каждый из них написал сейчас же какой-нибудь небольшой отрывок и чтобы Драйден, как писатель, решил, чьё произведение будет лучше. Герцог и граф принялись ва работу серьезно; Дорсет написал на скорую руку несколько слов. Когда всё было готово, Драйден начал рассматривать образцы. – «Господа, – сказал он, – обращаясь к Букингэму и Рочестеру, ваш слог мне нравится, но слог Дорсета приводит меня решительно в восхищение. Судите сами, я прочту вам его сочинение: «Первого числа будущего мая я, нижеподписавшийся, обязываюсь заплатить Джону Драйдену или кому он прикажет пятьсот фунтов стерлингов. 15 апреля 1686 г. Подписано: лорд Дорсет». Выслушав это образцовое сочинение, и герцог и граф не могли не сознаться, что избранному ими судье слог соперника их, действительно, должен был показаться несравненно приятнее всех витиеватых фраз, которыми они напичкали свои образцы.

* * *

Поппе, английский писатель, говорил где-то: «Если небо даровало нам такое огромное количество ума, будем просить его, чтобы оно послало человечеству еще еще более рассудка, а то иначе нам не справиться с этим подарком». – «Ум и рассудок, – говорит он другом месте, – созданы как муж п жена, чтобы взаимно помогать друг другу; но они, как супруги, почти постоянно ссорятся между собою».

* * *

Один из друзей Пирона встретил его на прогулке в Тюльери. Дав заметить сопровождавшим его высокий рост и почтенный вид писателя, а также и палку, с которой тот постоянно ходил, он сказал им смеясь: «Не находите ли вы, как я, что Пирон страшно похож на прелата»? Сказав это, он идет к нему навстречу, становится на колени, как бы прося благословения. Пирон, не могший слышать их разговора, тотчас однако смекнул в чем дело. Он величественно поднимает руку, благословляет его и говорит: «Встань, не то я тебя взаправду конфирмую».

* * *

Поступив в члены Французской академии, Фонтенель сказал: «Теперь на свете только тридцать девять человек могут почитать себя умнее меня».

* * *

Аббат Велли писал однажды Вольтеру, чтоб узнать, откуда он заимствовал один очень интересный и смелый анекдот. – «Что за дело, – отвечал ему Вольтер, – справедлив или ложен анекдот? Когда пишешь для того, чтобы забавлять публику, нужно ли быть настолько мелочным, чтобы писать одну только правду!»

* * *

У Лафонтена был сын, которого он с самого раннего возраста отдал Гарлею, принявшему на себя все заботы об его образовании и состоянии. Находясь однажды в доме, где был его сын, которого он давно не видал, Лафонтен не узнал его. Он заявил обществу, что находить в этом молодом человеке ум и вкус – «Этот молодой человек – ваш сын», – сказал ему кто-то. «А! я очень рад этому», – возразил добряк.

* * *

Эврипид умел в случае нужды, защищаться с той благородной гордостью, которая так идет к признанному достоинству. Однажды, когда играли одну из его пьес, некоторые невежественные зрители осмелились требовать уничтожения некоторых стихов, которые они считали бесполезными и лишними. Эврипид с важностью подходит к краю сцены в говорит им: «Я пишу новые сочинения не для того, чтоб научиться от вас, но для того, чтоб научить вас».

* * *

Французский писатель Ламот-Гудар, говоря с Вольтером о его «Эдипе», сказал: «Это лучшее произведение в свете, надо, чтоб я его переложил в прозе. – «Сделайте это, – сказал Вольтер, – а я переложу в стихи вашу «Инесу».

Известно, что «Инеса де-Кастро» написана очень плохими стихами.

* * *

Бальзак очень любил бывать в маскарадах большой оперы, где в то время собиралось лучшее общество и где знаменитый писатель находил обильную пищу для своих характеристических очерков. Сорокалетняя женщина была его любимым типом и он глубоко изучил все изгибы ее ума. Она обязана ему своим пьедесталом, своею славою и своими блестящими успехами в свете. За то и Бальзак был ее кумиром: появление его сопровождалось постоянным торжеством; его ждали с нетерпением, окружали любовью и нередко остроумный писатель возвращался домой гораздо позднее, чем предполагала В один из таких маскарадов Бальзак приехал довольно поздно, пробило уже полночь и поклонницы его таланта отчаивались с ним увидеться. Его окружили маски, завязалась живая перестрелка остроумия, но одно щеголеватое домино деспотически овладело общим любимцем. Осанка, голос, все движения незнакомки были преисполнены такой благородной грацией, что Бальзак без труда угадал в ней женщину высшего крута и польщенный ее вниманием, уверенный в ее красоте, очарованный ее блестящим умом, предался своему счастью, не замечая, как летело время. Вдруг домино без церемонии перебило своего остроумного собеседника прозаическим восклицанием кокотки: «Пора бы поужинать!» – Бальзака обдало холодом. Неужели он ошибся? Неужели прелестная маска не что другое как обыкновенная продажная женщина? Он невольно сделал движение, чтоб освободить свою руку, но одумался и, скрепя сердце, пошел к буфету. Самолюбие его было оскорблено, его терзало сомнение, и мысль, что в первый раз в жизни он, опытный наблюдатель и глубокий знаток, жестоко ошибся, отравляла теперь все его удовольствие. В молчании шел он возле своей дамы, проклиная свою страсть к маскарадам и непростительную оплошность, как вдруг, проходя парадные сени, Бальзак увидел, что на знак, поданный незнакомкой, от толпы лакеев отделился один в богатой ливрее и с почтением подал ей великолепную бархатную шубку на собольем меху. Они спустились с лестницы; у крыльца стояла двухместная карета новейшего фасона; над дверцами красовался графский герб. Бальзак вздохнул свободнее. Он не ошибся, его незнакомка знатная особа. – «Вы позволили мне угостить вас ужином вопреки обычаю маскарадов, – сказала она приветливо, – я подумала, что в моей столовой мы приятнее проведем время, чем в буфете Большой оперы». – Бальзак в восхищении, он уже уверен, что не будет посмешищем своих знакомых, и вся его любезность к нему возвращается еще игривее, еще остроумнее. Подъезжают к прекрасному дому; везде мрамор, цветы, позолота; проходят нисколько изящно убранных комнат и наконец входят в столовую, великолепно освещенную бронзовыми канделябрами. Стол накрыт для двенадцати особ. У каждого прибора стоит дама в черной маске. Незнакомка приглашает Бальзака сесть возле нее и говорит ему своим музыкальным голосом: – «Сознайтесь, что вы надеялись на маскарадную интригу и подозревали во мне одну из тех женщин, которые алчут любви; но, успокойтесь, вы ошиблись только вполовину и вместо одной обожательницы своего гениального таланта встретили здесь одиннадцать поклонниц. Mesdames! Долой маски, дайте нашему любимцу взглянуть в наши лица».

И с этими словами перед изумленным Бальзаком явилось одиннадцать прелестных женщин высшего круга, любезность, ум и красота которых привлекали толпы обожателей. Завязалась беседа. Бальзак чувствовал себя легко и свободно в этом изящном обществе, и дав полную волю своему остроумию, увлек своих милых собеседниц неподдельной веселостью. Время летело незаметно и часовая стрелка указывала на цифру III, когда хозяйка рассталась со всеми гостями, вынесшими самые приятные впечатления от этого восхитительного вечера. А Бальзак? Он унес канву нескольких романов.

* * *

Гете беседовал однажды с Иенским студентом о весьма обыкновенных предметах. Появление другого посетителя прекратило разговор. Гете встал, пошел на встречу пришедшему и, поклонившись, посадил на диван подле студента, а сам сел на стул. Студент остался на диване неподвижен. Вдруг Гете сказал улыбаясь: – «Надо же вас познакомить, господа; вот господин студент Н. из Иены, а это – его высочество герцог Веймарский».

* * *

Лаплас прогуливался однажды в Тюильери и выходил из себя, читая только что купленную им брошюру, вдруг он услыхал, что кто-то следует за ним. Это был Фонтенель, очень его любивший. – «Что с вами, друг мой? что вы так выходите из себя?» – «Вот посмотрите, мой милый папаша, не прав ли я? Только шесть раз сыграли мою трагедию «Освобожденная Венеция» и вот уже появился страшный пасквиль на пьесу и на самого автора». – «Только-то, друг мой! А зачем вы написали хорошее произведение? Дайте мне вашу руку и зайдемте на минутку ко мне». – «Яков, – крикнул Фонтенель, войдя к себе, – подай мне ключи от чулана». В чулане оказался стариннейший сундук, занимавший почти всё пространство. Яков прибегает со связкой старых ключей, отпирает сундук, который, к удивлению Лапласа, оказался набитым снизу доверху брошюрами всех возможных форматов. – «Вот, – сказал Фонтенель, – часть критик, сатир и даже пасквилей, вышедших со времени появления первых моих литературных опытов и до настоящего дня, но что вас еще более удивит, это – что я никогда не раскрывал ни одной из них». – «Как, никогда!» – «Никогда, мой друг; одно из двух, – сказал я сам себе раз и навсегда: – или критика хороша, или дурна. Если она хороша, мои друзья передадут мне ее и я постараюсь исправить недостатки, указываемые ею, в противном же случае могу рассердиться настолько, что мой покой будет нарушен, а он мне всегда был очень дорог. Поступайте так же, дитя мое, и вы увидите, что останетесь довольны».

* * *

Гиббон, автор прекрасного сочинения «О причинах упадка Римской империи», поднес экземпляр этого сочинения знаменитому Франклину, который сказал ему: «Я надеюсь в скором времени доказать вам мою благодарность, доставив вам материалы для истории упадка Британской империи в Америке».

* * *

Когда Жан-Жак Руссо был преследуем за своего «Эмиля», Вольтер предложил ему свою дачу Эрмитаж, в которой он мог свободно философствовать, не опасаясь своих преследователей. На это любезное предложение Руссо отвечал письмом, хорошо всем известным: «Я вас не люблю, потому что вы развращаете мою республику вашими комедиями». – «Наш друг Жан-Жак болен опаснее, чем полагают, – сказал Вольтер, прочитав это письмо, – ему нужны не хорошие советы, а хорошие бульоны».

* * *

Вольтера многие прозвали антипапою. Однажды ему представили 12-летнюю девчушку, родители которой, да и сама она, тщеславились тем, что в бытность ее в Риме она осчастливлена была поцелуем папы. «О, сударыня, – сказал ей Вольтер, – если вы целовали папу, то по всей справедливости должны поцеловать и антипапу».

* * *

Знаменитый Давид Юм оставил себе, посредством своей пенсии и изданиями своих сочинений, доход в тысячу фунтов стерлингов. Осаждаемый со всех сторон просьбами о продолжении своей «Истории Англии» до настоящего царствования, он отвечал: – «Господа, вы мне оказываете слишком много чести; но я имею четыре причины не продолжать моей «Истории». Я слишком стар, слишком жирен, слишком ленив и слишком богат».

* * *

Поэта Сиба упрекали, что он живет под крышей на страшной высоте одного из высочайших домов. «Так как я имею сношения с богами, – отвечал он, – то справедливость и приличие требуют, чтоб я сокращал путь на половину».

* * *

В одном обществе Вольтеру сказали, будто бы некоторые утверждают, что трагедию «Альзира» сочинил не он. «Радуюсь, – сказал Фернейский философ, – в таком случае имели бы мы более хороших поэтов».

* * *

Госпожа Севинье, говоря о баснях Лафонтена, выражалась: «Эго корзина вишен; все хочешь выбрать лучшую, а кончается тем, что корзина пустеет».

* * *

Графиня Даш, французская писательница, умерла в 1872 году и оставила целую коллекцию достопамятных вещей XVIII века, которые она собирала очень тщательно. Даш был псевдоним, избранный ею совершенно случайно, потому что настоящее ее имя было Систерн-де-Куртирас, маркиза Сен-Марс; но так как, принадлежа к высшему кругу, она не могла публиковать своего имени, не подняв на себя целой бури упреков и насмешек, то друзья советовали ей избрать псевдоним для своих литературных занятий. В это время (в 1839 г.) в Париже славился литературный салон княгини Мещерской, матери нашего поэта, и все, что было известного и замечательного между поэтами и прозаиками, собиралось в этом блестящем кругу. Тут-то принялись хлопотать о выборе псевдонима для маркизы Сен-Марс, первый роман которой «Lе jeu de la reines» уже печатался, и издатель торопился его выпустить в свет. В это время маркиза очень нуждалась в деньгах, а книгопродавец не отдавал ей выговоренной суммы иначе как по выходе в свет означенного сочинения. Дело было безотлагательно, а между тем все предлагаемые на этом дружеском совете псевдонимы не нравились ни маркизе, ни княгине. В эту критическую минуту прелестная болонка хозяйки прыгнула, к ней не колени. «Найдено! – воскликнула княгиня подобно Колумбу, – возьмите себе имя моей Даши, прибавив к ней титул графини». Предложение всем понравилось и новое сочинение явилось в публике под именем Гр. Даш.

* * *

Известно, что поэт Малерб совсем не умел читать своих стихов, захлебывался, заикался и проглатывал половину слов, но он имел слабость не терпеть чтоб это замечали, тем более, что читал охотно и любил спрашивать мнение слушателей. Однажды таким образом он угостил одного своего приятеля, также поэта, и окончив чтение, спросил по обыкновению мнение гостя. – «Извините, – сказал последний, – мне трудно вам сказать это, потому что я плохо расслышал то, что вы читали, так как вы проглатывали половину слов». – «Милостивый государь, вы верно хотите меня заставить их все и съесть!» – с сердцем закричал Малерб.

* * *

Гениальный талант Вольтера возбудил во многих поэтическую манию, и эти мнимые поэты бросали вое свои прежние занятия, чтобы предаваться стихоплетству. Один из подобных чудаков, по ремеслу парикмахер и брадобрей, признавая себя за гениального поэта, совершенно пренебрегал своим выгодным в то время ремеслом, так что уже ему грозило полное разорение. Однажды он препроводил толстую тетрадь своих бредней на обсуждение к Вольтеру, который прислал ее обратно с письмом, где на четырех страницах, мелким почерком, было повторено нисколько сот раз: «Парики, парики, делай парики, одни парики, всё только парики».

* * *

Поэт Кребильон не любил своего сына, глуповатаго и вообще безнравственного малого, и когда однажды «Кто-то спросил у него: – «Скажите, пожалуйста, которое ваших творений, по вашему мнению, самое лучшее?» «Лучшее, не знаю, но худшее, без всякого сомнения, это», – отвечал Кребильон, указывая на сына. Кстати его сын тоже сделал литературную карьеру, став известным писателем.

* * *

Известно, что Лафонтен был ужасно рассеян, что подавало повод к самым смешным случаям. Однажды друзья его, Буало и Расин, убедили его съездить в Шато-Тьери, где жилa его супруга, и помириться с нею. Добрый Лафонтен согласился исполнить их просьбу и отправился по адресу, но служанка, отворившая ему дверь, сказало, что госпожа ее в церкви. Лафонтен вышел и машинально зашел к кому-то из своих приятелей, живших там же. Тот угостил его ужином, отвел ему свою спальню для ночлега и вообще ухаживал за ним как за ребенком. Между тем поэт давно забыл о цели своего путешествия, а приятель, польщенный его приездом, не мог с ним расстаться, и двое суток Лафонтен катался как сыр в масле. Возвратясь в Париж, он очень удивился расспросам Расина и Буало, интересовавшихся, как произошло примирение супругов, и отвечал очень хладнокровно: «Она была в церкви, а ждать ее я не счел нужным. Это останется до другого раза».

* * *

Когда Наполеон III писал свою книгу «История Юлия Цезаря», пятнадцать, если не более, латинистов помогали ему, вступая в беспрестанные ученые споры на счет различных местностей. Bсе архивы были разрыты, производились невероятные parbleu, и глаза всей Европы были обращены на этот громадный труд, оставшейся, впрочем, недокопченным. Однажды ученые мужи чуть не передрались, отыскивая на карте место древней Ализии. Наполеон услыхал шум из соседней комнаты, вошел и, узнав причину спора, почти не глядя на карту, сказал: «Должно быть здесь». Ученые замолкли и беспрекословно согласились. Когда книга вышла, лесть подхватила ее на свой медоносный язычок, и император-литератор, окуренный фимиамом, едва не задыхаясь, от восторга, думал, подобно Александру Македскому: «Чувствую, что становлюсь богом». Один только французский критик Сент-Бёв отказался от подобного лицемерия и на убеждения написать похвальную статью в Constitutionnel он отвечал с досадой: «Вы предлагаете мне обесчестить себя». Действительно он ничего не писал об «Истории Цезаря», а про слог Наполеона сказал, что он гнусавит (il parle da nez).

* * *

Амиоту, старинному французскому историку, предлагали написать историю Франции. Он отвечал: «Я слишком предан моим государям, чтоб оказать им дурную услугу, взявшись за описание их жизни».

* * *

Пирон, гуляя в тюильерийском саду, сел отдохнуть на лавочку у ворот. Почти все мимо проходящие, поравнявшись с нам, кланялись; Пирон беспрестанно приподнимал шляпу и отвечал поклонами более или менее низкими, смотря по наружному достоинству тех, которые ему кланялись. «Ну, – сказал сам себе Пирон, – я право и не думал, чтоб меня все взали. Как жаль, что теперь здесь нет Вольтера, этого гордеца, который сегодня поутру на мой низкий поклон едва кивнул головой. Он увидел бы как меня уважают». Рассуждая подобным образом, поэт беспрестанно отвечал на поклоны; наконец, устав, принужден был сидеть без шляпы и платить за поклоны легким наклонением головы. Вдруг пожилая женщина становится пред ним на колена. Удивленный Пирон, не понимая что это значит, говорит ей: «Встаньте, сударыня, верно вы почитаете меня поэтом эпическим или трагическим; но вы ошибаетесь, я не имею этой чести и до сих пор писал только для кукольной комедии». Старуха остается прежнем положении, не слушая Пирона, который, заметив, что она шевелит губами, подходить к ней наклоняется, чтобы расслышать её слова. Женщина читала молитву перед образом, стоявшим прямо над головой Пирона. Тут уже поэт-сатирик взглянул вверх и догадался; что заставляло прохожих кланяться.

* * *

Однажды известный писатель Бенжамен Констан ехал в почтовой карете. Речь шла об одном из его сочинений, которое пассажиры критиковали очень строго; подражая журналистам. В числе пассажиров был господин N, который счел нужным вступиться за книгу, и вступился горячо, тем больше, что не читал ее. Один из его дорожных товарищей заметил ему, что он спорит слишком запальчиво. «Да иначе и быть не может, – отвечал он. – Когда говорят об ваших отсутствующих друзьях, надобно заступиться за них». «А! так вы знакомы с Б*?» – «Еще бы! это мой душевный приятель, он меня каждую неделю приглашаете к себе на завтрак». Б*, ошеломленный нахальством N, оборачивается и протирает глава, чтоб увериться, что он не обманулся и никогда не видал своего задушевного приятеля. «Я всегда был так хорошо принят у моего друга Бенжамеиа Констана, что нельзя будет не счесть черной неблагодарностью, если я не позабочусь отплатить ему обедом у Вефура, как только получу доход с имения». Карета остановилась у гостиницы в Фонтенебло. Пассажиры вышли. Бенжамен Констан подходит к своему задушевному другу и говорит ему: «Вы намерены дать обед вашему другу Бенжамену Констану. Пользуйтесь случаем. Все равно где бы вы его не угостили». – «Не понимаю вас». – «Поймете сию минуту. Я Бенджамен Констан, и если вы хотите убедиться, то вот моя карточка». Пассажиры чуть не померли от смеху. N. смутился, но скоро поправился и сказал «Я в восторге от этого происшествия, потому что оно меня сближает с вами. Сделайте мне честь, примите приглашение на скудный обед в здешней гостинице Оригинальность приглашения заставила принять его, но с условием, чтоб каждый платил за себя. Несмотря на то, когда принесли счет, N. непременно хотел заплатить за весь обед и занял у Бенжамена Констана двенадцать франков, потому что, как говорит, не получил еще своего годового дохода.

* * *

Известен прием, который оказывал Вольтер иностранцам, приезжавшим навещать его в Фернейском замке. Некий вновь прибывший к нему господин, польщенный приемом, дал понять, что он намеревался провести недель шесть в этом убежище, которое он находил восхитительным. «Милостивый государь, – сказал ему, смеясь, хозяин, – я вижу, что вы не желаете походить на Дон-Кихота: тот принимал трактиры за замки, а вы принимаете замки за трактиры».

* * *

Вольтер давал в театре Dѐlices, близ Женевы, свою трагедию «Китайская сирота». Монтескье, находясь в зрительном зале, крепко заснул. Вольтер набросил ему на голову свою шляпу и сказал: «Он думает, что находится на заседании академии».

* * *

Трагедия Вольтера «Эдип» представлена была в Париже в первый раз в 1719 году и принята была публикой с чрезвычайными рукоплесканиями. Герцог-регент (т. е. Ришелье) велел выбить в честь автора медаль с его изображением. Работа эта была поручена известному тогдашнему медальеру де-Лоне с тем, чтобы он вручил ее на золотой цепи, сделанной по его указанию и вкусу. Де Лоне спросил Вольтера, как велит он сделать эту цепь: из маленьких колечек, или наподобие жемчуга, или филограмовую. «Мне бы всего приятнее было, – отвечал Вольтер с лукавою улыбкой, – если бы вы взяли за образец обыкновенную колодезную цепь».

* * *

Известный немецкий поэт Кастелли, житель Вены, имел одного приятеля, которого часто дразнил и досаждал ему своими шутками. Раз приятель этот отправился во Францию, и Кастелли просил его иногда писать нему письма. Приятель сдержал свое слово и с шестой же станции от Вены послал к другу своему нарочного с эстафетою. Кастелли развернул огромный лист депеши, на котором написано было только два слова: «Я здоров!» Поэт проглотил эту шутку с терпением и должен был заплатить нисколько десятков талеров за отправленную эстафету. Через несколько дней после этого приятель получает в Страсбурге большую посылку, в пуд весом, посланную господином Кастелли из Вены. Получатель раскрывает ящик и находит в нем только простой булыжный камень, к которому приклеена была следущая записка: «Любезный, друг! При получении приятного известия о добром твоем здоровье, у меня свалился с сердца этот камень. Твой друг Кастелли». Приятель, с горем пополам, должен был заплатить почте весовыя деньги, потому что посылка была не франкирована.

* * *

Знаменитый прусский ученый Гумбольдт, не довольствуясь своей литературной известностью, пользовался еще, как говорят, репутацией самого злого языка в целой Европе. Он сам рассказывал иногда об этом и всегда с удовольствием вспоминал по этому поводу о г. Жерандо, с которым нисколько лет сряду сходился в одном доме почти каждый вечер. Жерандо никогда не оставался в этом доме; долее часу, но раз, заметив, что Гумбольдт тотчас по уходе кого-нибудь из гостей начинает делать разные замечания об отсутствующем, он решился, для избежания такой же участи, пересидеть ученого и вышел последним. Хозяйка дома заметила это отступление от обыкновенного порядка и, прощаясь с Жерандо, спросила его, не хотел ли он переговорить с нею наедине о чем нибудь… «О, нет, – отвечал Жерандо, – я просто догадался, что если выйду от вас прежде Гумбольдта, так уж не останусь целым, а потому я предпочел дождаться конца сражения и сосчитать раненых».

* * *

Мольер любил актера Барона, как отец любит сына. Этот актер пришел к нему однажды сообщить, что некий провинциальный актер, которому бедность мешала явиться самому, просил о небольшой помощи, чтоб быть в состоянии настичь свою труппу. «Как близко знаете вы его?» – спросил Мольер. – «Он был моим товарищем до тех пор, пока я не сделался вашим». «В таком случае сколько, думаете вы, я должен дать ему?» – «Ну… пистоля четыре»… – «Вот, – сказал Мольер, – четыре пистоля за меня, который его не знает вовсе, а вот еще двадцать, которые вы должны ему дать, как вашему товарищу».

* * *

Регент Франции, очень любивший Фонтенеля, откровенно рассказывал ему свои любовные похождения. Философ, улыбаясь, сказал ему: «Вы, ваше высочество, всегда делаете веща не по летам».

* * *

Философ, во всем и всегда владеющий собою, Фонтенель за нисколько дней до смерти своей размышлял над своим состоянием так же, как размышлял бы над положением всякого другого: казалось, что он занят был наблюдением физиологического явления. – «Вот, – говорил он, – первая смерть, которую я вижу». – А когда доктор сталь расспрашивать его чем он страдает и что чувствует, он отвечал: – «Я ничего не чувствую, кроме трудности существовать».

* * *

Какой-то господин, в присутствии Фонтенеля, сказал одну за другой несколько очень длинных острот, вследствие чего разговор перешел вообще к умению острить. Кто-то заметил, что хорошая острота есть не что иное, как счастливая случайность. – «Правда, – отвечал Фонтенель, – но такие случайности бывают только с умными людьми».

* * *

Один парижский банкир дал взаймы несколько тысяч франков господину С…, молодому писателю, только что выступившему на литературном поприще. «Вы уплатите мне долг когда напишите образцовое произведение (chef-d’oeuvre)». Литератор написал впоследствии три романа. Банкир прочел их и не требовал долга. Наконец С… издал в свет свой четвертый роман. Все журналы расхвалили в пух это изящное творение, и банкир написал литератору следующую записку: «Прочитав несколько самых лестных отзывов о вашем последнем романе, я полагаю, что пришло время расплатиться со мною». На это послание литератор отвечал коротко и ясно: «Извините, я надеюсь написать еще лучше».

* * *

Бьевр, знаменитый острослов XVIII века, до того прославился своими каламбурами, что, когда он, обедая с своим приятелем, сказал ему: «Сделай одолжение, подай мне салат», последний долго ломал голову, желая добиться двусмысленности, и наконец сказал: «Вот уж этого каламбура я никак не могу понять!»

* * *

Какой-то лорд, говоря с Шамфором о министрах, сказал, что если машина хорошо установлена, то выбор их был безразличен: «Это собаки у вертела; достаточно, чтоб они передвигали ноги, чтобы все шло исправно. Хороши ли собаки, смышлены ли они, одарены ли чувством или ничего не имеют из этого, – все-таки вертел вертится, и все же ужин, более или менее сносный, будет готов».

* * *

Сатирический английский писатель Свифт, английский Рабле, имел привычку ходить с книгой в руках; он шел до ночи, не отрывая глаз от книги и не останавливаясь ни для еды, ни для питья. Однажды, когда он отправлялся из Дублина в Ватерфорд, в сопровождении только одного лакея, он встретился с старым ирландским помещиком, который, не зная доктора спросил о его имени у следовавшего за ним человека. Лакей, заимствовавший несколько оригинальности у своего господина, отвечал вопрошавшему: «Это настоятель св. Патриция, а я служу ему за мои грехи». – «А куда вы идете в такой час?» – «Прямо на небо. – «Как, прямо на небо?» – «Да, сударь, господин мой молится, как вы видите, я пощусь; а я всегда слыхал, что на небо не входят иначе, как постом и молитвой».

* * *

Скаррон, в одном из собрании своих стихотвоpeний, отпечатанных им, посвятил маленькой собачке своей сестры мадригал, который он так и озаглавил: «Собаке моей сестры». Нисколько времени спустя он поссорился с сестрой и в копиях велеть поместить список опечаток с указанием: «Вместо: «собаке моей сестры», читайте: «моей сестре собаке».

* * *

Карл IV спрашивал поэта Дората, женившегося в весьма преклонных летах на молоденькой девушке, как он мог себе позволить такую глупость. «Государь, – возразил поэт, – в поэзии вольности допускаются».

* * *

Остроумный писатель Монмор любил хорошо поесть, но был беден в жил где-то на чердаке, говоря со смехом, что он забрался так высоко, чтобы вдыхать вкусный запах дыма, выходящего из кухонь богатых людей. Он очень был любим в обществе и, зная его за лакомку, все охотно приглашали его к обеду, который он всегда оживлял своей милой болтовней. – «Давайте мне мясо, – говорил он своим знакомым, – а я вам дам соль».

* * *

Молодой человек принёс стихи своего сочинения к Кребильону-сыну, бывшему цензором. Бумага со стихами выпала из рук цензора и полетела в огонь. Молодой человйк бросился за ней. – «Оставьте, – сказал Кребильон, – стихи эти следуют по своему назвачению».

* * *

«Ах, папаша, – говорила одна сентиментальная девица, – как справедливо сказано в этом новом романе Феваля, который я теперь читаю, что смерть часто превращает ненависть в любовь». – Так, так, – промычал Тихон Прохорович. – Вот взять хотя бы меня: я ненавижу поросенка, животное во всех отношениях вредное: портит огород, сад. А подай того же поросенка, на стол, в жареном виде или под хреном со сметаною, – я почувствую к нему страсть».

* * *

Старинный французский писатель Бальзак, соименник новейшего Бальзака, говоря о творениях римского писателя Тертуллиана, сказал: «Темнота слога этого писателя подобна темноте полированного черного дерева: она отсвечивает». Того же нельзя сказать о темноте слога некоторых новейших писателей, темнота которых вполне темнотою и остается.

* * *

Одна ветреная светская дама просила известного в XVIII веке остряка и поэта Бензерада сказать рифму на слово «убор». – «Как же я могу найти ее? – отвечал он: – известно, что для рифмы нужен склад, а в том, что принадлежит женской голове, никогда нет ни складу, ни ладу (ni rime, ni raison)».

* * *

Бензерада, шедшего по улице по пробитии зари, уведомили о смерти одной богатой, старой и пресмешной вдовы. – «Вчера ее хоронили», – говорил рассказчик. – «Жаль, – заметить Бензерад, – третьего дня она была бы хорошей партией».

* * *

Аддисон сравнил женщину легкого поведения с кольцом, ходящим по рукам общества, которое каждый может надеть на свой палец.

* * *

«Не знаете ли вы, – спросила дама одного кавалера, – поэты Фридрих Шлегель и Август Вильгельм Шлегель братья?» – «Об одном я могу достоверно сказать, что да, – отвечал с видом глупого самодовольствия кавалер, – но о другом я ничего положительного теперь не знаю».

* * *

«Переводить Горация, – говорил Мерсье, – то же, что переливать шампанское – игра пропадает».

* * *

Придворный писатель просил себе какое-то важное место, – «Но ведь вы уже занимаете должность библиотекаря, – сказал ему его покровитель, – вам придется отказаться от этой должности?» – «Зачем же?» – возразил проситель. – «Как же иначе вы будете исполнять новую должность, которая займет все ваше время?» – «Очень просто, все равно я никогда не бываю в библиотеке».

* * *

Один из остроумнейших писателей XVIII века, говоря о ракообразных, которых он, как кажется, любил, выразился: «Морской рак – это кардинал моря».

Писатель-гастроном, вероятно, полагал, что морской рак был красного цвета и до варки.

* * *

 

Остроумие и юмор из русской литературы

Замечательный и анекдотичный случай из жизни знаменитого нашего стихотворца Державина. В 1794 г. он лишился первой своей супруги, которую неоднократно воспевал в своих стихотворениях под именем «Плениры». Незадолго перед тем одна знакомая ему дама, графиня Штейнбок, была в Петербурге со своей родственницей, немолодой уже девицею Дьяковой, близко знакомой с женою Державина, которая сказала однажды ей, что она с удовольствием увидела бы ее замужем за известным тогдашним поэтом Иваном Ивановичем Дмитриевым, приходившимся ей сродни и который был очень короток в доме Державиных. – «Нет, – отвечала Дьякова, – найдите мне такого жениха, как ваш Гавриил Романович, так я пойду за него и надеюсь, что буду счастлива». Все присутствующие при этом рассмеялись, не думая, чтобы когда-нибудь этот разговор мог иметь серьезные последствия; а между тем, он их действительно имел. В январе 1795 г., т. е. через полгода после смерти своей жены, Державин женился на Дарье Алексеевне Дьяковой. Ему был тогда 61 год; Дарье Алексеевне – 30 лет. Она жили счастливо и спокойно. Дарья Алексеевна, не будучи «Пленирой», сумела упокоить старость поэта и улучшить значительно его материальное положение.

* * *

Вскоре по прекращении издания журнала «Собеседник» Екатерина II сказала княгине Дашковой: «Знаешь ли, отчего я сегодня так весела? Оттого, что я наказана: взялась не за свое дело, захотела быть журналистом!. Мы с тобою думали, что мое участие заманит к нам все перья. Фонвизин – дал было листочка три, четыре и замолчал! Чего он испугался? Моих ответов на его вопросы? – но ведь он сам покаялся, и этим всё и кончилось. Княжнин у нас же напечатал, что мои «Были и небылицы» исправили записных модниц. Неправда: в свете всё кружится по-прежнему, только наш «Собеседник» успокоился. Сбылось то, что я сказала в одной из моих опер:

Напишу на досуге комедию, бывшую со мною: «Обманутая надежда».

* * *

Память имел князь Потемкин такую необыкновенную, что ежели бы он не оставил в крайней юности Московского университета, а продолжал бы ученые занятия, то тогда бы, как Лейбница, можно было бы и его назвать ходячей библиотекой. В университете, кроме Василия Петрова, с Потемкиным водил дружбу известный впоследствии стихотворец же Ермил Иванович Костров, которого лет за 25 пред этим Нестор Кукольник вывести вздумал на сцену в одной из скучнейших своих драм-комедий. Раз Костров, по просьбе тогдашнего своего товарища Потемкина, из своей богатой библиотеки снабдил его десятком книг различного содержания. Потемкин возвратил книги эти Кострову дней через пять. «Да ты, брат, – сказал Костров, – видно только пошевелил листы в моих книгах. На почтовых хорошо лететь в дороге, а книги не почтовая езда». – «Ну, – возразил Григорий Александрович, – пусть будет по-твоему, что я летел на почтовых; а все-таки я прочитал твои книги от доски. Изволь! попрофессорствуй! Вскочи на стул вместо кафедры. Раскрой какую хочешь из своих книг и вопрошай громогласно, без запинки берусь отвечать». – Впоследствии, лет через сорок или сорок пять после этого случая известный ваш писатель Сергей Николаевич Глинка встретился и познакомился в Москве с Костровым, который говорил: «И точно: Григорий Александрович не только читал, но и вчитывался в каждую книжку живою памятью. Он, по прочтении моих книг, которыми я его охотно снабжал, все прочитанное мне пересказывал, словно заданный урок».

* * *

Один остряк когда-то, т.-е. лет зa сорок перед тем, сказал, что при разборе бесценной комедии Грибоедова: «Горе от ума» в одном из тогдашних петербургских журналов ум с испуга улетел, а осталось этому изданию одно лишь горе.

* * *

В присутствии Фонвизина читали однажды довольно плоскую сатиру на него, и в этой сатире он назван был ни с того, ни с сего кумом Минервы. Фонвизин сказал: «Может быть, я и кум Минервы, не спорю; только уверен уж в том, что мы покумились с ней, то есть с богиней мудрости, не на крестинах автора этой эпиграммы».

* * *

Известный как грамматик, а еще более как издатель газеты «Северная пчела», с 1824 года издаваемой пм вместе с Булгариным, Николай Ивавович Греч говорил в публичных местах и повсюду весьма бойко и резко о правительстве. Это удивляло многих, восхищало иных и заставляло остерегаться блестящего оратора, крикуна и ругателя всех мало-мальски толковых и основательных людей, понимавших, что безнаказанно говорить так, как говаривал Николай Иванович, может исключительно только тот, кто имеет какое-либо право высказывать такие свои мнения о правительственных действиях и о правительственных крупных деятелях, высоко поставленных. Раз в газетной комнате Английского клуба сильно витийствовал Николай Иванович, ругая все и всех не на живот, а на смерть и не останавливаясь ни перед какою личностью, ни перед каким обстоятельством. Кружок слушателей густел все более и более до того, что в зале почти не было места. Рассказы Греча однако несколько приостановила разноска чая. Пользуясь этим антрактом, к Гречу, при всем обществе, занятом чаепитием и курением, подошел кто-то из публики и спрашивает его о том, чтобы он, как человек многознающий, соблаговолил бы объяснить ему, провинциалу, значение слова agent-provocateur, агент-провокатор, встречаемое им частенько в газетах, когда идет речь об описании какого-нибудь иностранного политического скандала. Греч, ничего не подозревая и никак не думая, что вопрошатель на свой вопрос не хуже вопрошаемого может дать ответ, пускается в точнейшие объяснения того, что agent-provocateur есть тайный агент или правительственный шпион, которому под рукою разрешено ругать правительство в тех видах, чтобы, ругая его, возбуждать в других желание высказываться, при чем эти неосторожные делаются жертвой провокаторского или возбудительного шпионства и попадаются, как мухи, в невидимую ими паутину. Выслушав все это, провинциал взял свою шляпу, поблагодарил любезнейшего Николая Ивановича за обстоятельное сообщение и, сказав: «понимаю, понимаю», ушел из газетной комнаты, уже не слушая продолжения рассказов Греча. Но действие провянциала произвело тот эффект, что вскоре вся зала опустела до того, что Гречу ничего не осталось делать как убираться восвояси.

* * *

Известный некогда писатель и журналист Ф. В. Булгарин, как человек и гражданин не пользовавшийся самой светлой репутацией, сильно претендовал на то, чтоб принимать участие в лучшем петербургском кругу, почему настоятельно просил соучастника по газете и друга Н. И. Греча оказать свое ревностное содействие в том, чтобы ему можно было быть в числе членов Английского клуба. Однако на членских выборах Булгарин был сплошь забаллотирован. При свидании с Гречем он поспешил с вопросом: «Ну что, я был баллотирован?» – «Как же, «единогласно», – отвечал Греч (большой шутник, который, как говорится, для красного словца не пожалеет и отца). «Браво! так единогласно?…» – воскликнул Булгарин. – «Ну да, конечно «единогласно», потому что в пользу твою, – сказал Греч, – был один лишь один мой голос, против же вы имели результатом неизбирательные шары».

* * *

В 30-ых годах (XIX века) явилась довольно посредственная драма Нестора Кукольника: «Рука Всевышнего отечество спасла». Пьеса эта наделала много шума, имев не счастье понравиться императору Николаю Павловичу, обратившему внимание на Кукольника и поднявшего его очень и очень высоко, так что у юного автора закружилась голова, и он впал в многоплодие, дошедшее чуть ли не до монструозности. Тогдашний почти единственный строгий и рациональный критик был Николай Полевой, издатель прекрасного тогдашнего журнала «Московский Телеграф». Он разобрал произведение Кукольника во всех отношениях, как говорится, по ниточкам и в особенности напал на неосновательность исторических данных. Критика эта не понравилась высшей власти, а зависть и злоба, шипевшие против Полевого, успели дать критике его характер ни более, ни менее как произведения о революционными тенденциями, почему журнал «Московский Телеграф» был запрещен, а злосчастный издатель его был вызван в Петербурга, где подвергнут был аресту. Скоро Полевой был прощен и сделался площадным драматическим писателем, наводнившим впоследствии репертуар русского театра патриотическими пьесами крайне сомнительного достоинства. Но как бы то ни было, а по случаю всех этих событий явилось в то время в Петербурге следующее довольно остроумное четверостишие:

* * *

Никто так не умел сердить автора трагедий Сумарокова, как Барков, автор скандалезных, никогда не напечатанных стихов, доставивших однако, на взирая на свою омерзительную грязность, автору их больше славы, чем приобрели оной те писатели, которые считались наинравственнейшими. Сумароков очень уважал Баркова, как ученого и острого критика, и всегда требовал его мнения касательно своих сочинений. Барков, который обыкновенно его не баловал вниманием и любезностями, придя однажды к Сумарокову, сказал ему: «Сумароков! великий человек! Сумароков первый русский стихотворец!» Обрадованный Сумароков тотчас велел подать Баркову самой лучшей иностранной водки, а Баркову только того и хотелось. Он исправно напился и выходя сказал гостеприимному хозяину: «Нет, Александр Петрович; я тебе давеча солгал: первый-то русский стихотворец – я, второй Ломоносов, а ты уже только что разве третий». Сумароков так взбесился, что чуть-чуть его не зарезал!

* * *

Известно, что с 1812 г. учредилось в Петербурге юмористико-литературное собрание под названием «Арзамас», в котором принимало участие все молодое и даровитое того времени, составляя оппозицию собраниям словесников, бывавших у угасавшего Державина. Здесь мы видим Карамзина, Блудова, Жуковского, Вяземского, Дашкова и других замечательных деятелей того времени. Рассказывают, что прием непосвященных в тайны литературного общества «Арзамас» заключался, между прочим, в том испытании, что вступающего покрывали несколькими шубами и он должен был прослушать от строки до строки поэму князя А. А. Шаховского «Расхищенные шубы», взятую из действительного события петербургского бюргер-клуба. Уверяют, и В. Л. Пушкин, желавший вступить в «Арзамас», исключительно был подвергнут силе испытания, и Д. В. Дашков, будучи членом «Арзамаса», сочинил кантату, которая была пета хором всеми арзамасцами. Вот эта комическая кантата:

* * *

* * *

При венчании своем на царство, Екатерина, желая ознакомиться с образом мыслей своих писателей, разрешила «свободное печатание на три дня». В это время Сумароков сочинил «Похвальное слово Екатерине II» Не расточая никакой лести, по духу Назерцальнаго указа Петра 1-го, от 17 апреля 1722 года, он представил живую картину ябеды и лихоимства, разрушающих здание правды. «Горестно слышать, – сказано между прочим там, – будто бы можно быть правым по совести и виноватым на деле».

* * *

Ник. Ив. Греч известен был своим острым и едким умом, доходившим нередко до дерзостей, которые как-то счастливо сходили ему с рук, может быть, потому, что он умел быть и любезен при случае, что делало его душою и любимцем всякого общества. На одном вечере говорили о каком-то Баркове, вышедшем в люди пронырством и произведенном на днях в придворный чин. Между прочим очевидцы рассказывали про рябую и невзрачную физиономию нового вельможи, смеясь его неуклюжей осанке и простонародным манерам. «Напрасно же не издает он своего портрета, – сказал Греч, – это была бы великолепная виньетка к стихотворениям известного Ивана Селиновича Баркова». Говорят, что этой остроте улыбался император Николай всякий раз, как встречал однофамильца поэта Екатеринского века.

* * *

«М. Д. – писатель, обладающий удивительной легкостью. Он толкует о самых важных предметах; у него не бывает помарок и даже, – прибавил его панегирист, – он никогда не перечитывает того, что написал». – «Так что же? – возразил один из слушателей, – я делаю кое-что похитрее: я вовсе его сочинений не читаю».

* * *

Какой-то поэт прочитал одному из своих друзей отрывки из довольно длинной поэмы, только что сочиненной им, и просил его указать места, которые ему лучше нравятся. «Те, – отвечал друг, – которых ты мне не читал».

* * *

«Самолюбие, – сказал какой-то писатель, – подобно скупости: оно не допускает пропадать ничему. Скупец нагибается за лоскутом, а самолюбивый, более глупый, – за самой пошлой похвалой».

* * *

Стихокропатель написал поэму в нескольких пеcнях, в ней было двадцать тысяч стихов. В одном обществе зашла речь об этой поэме. «Я прочитал два первые стиха», – сказал один гость. – «А я – два последниe», – сказал другой. – «Вот удивительная поэма! – подхватил третий: – нужно десять тысяч человек, чтоб прочитать ее всю!»

* * *

Фаддей Булгарин провозглашал направо и налево, что император Николай Павлович в шутку называет его, Булгарина, «lе roi du Gostinoi dwor», т. е. «гостинодворским царем», может быть оттого, что Булгарина гостинодворцы за его субботний фельетон под названиeм «Всякой всячины» очень любили и очень побаивались-таки, так как он без всякой церемонии превозносил иную лавку выше леса стоячего, а другую втаптывал в грязь, положительно по своему произволу.

* * *

 

Истории об Иване Крылове

Раз приехал Крылов к одному своему знакомому. Слуга сказал ему, что барин еще спит. «Ничего отвечал Иван Андреевич, – я подожду», и с этими словами прошел в гостиную, лег там на мягком диване и заснул. Между тем хозяин просыпается, узнает, что неизвестный ему господин и себя не назвавший ждет его в гостиной, поспешил туда и увидел перед собою слонообразную личность, с которой не был знаком, но которую где-то словно как будто и видал частенько (на портретах может быть). Крылов проснулся и, зевая спросил хозяина квартиры: «Что вам угодно?» – «Позвольте лучше мне вам задать этот вопрос, – сказал хозяин, – потому что здесь моя квартира». «Как! да ведь здесь живет N***?» – «Нет, – возразил хозяин, – теперь живу здесь я, а г-н N***, не спорю, жил, может быть, до меня». После этих слов хозяин спросил Крылова об его имени, присовокупляя, что он в жизнь свою не встречал никого, кто бы как вот он был похож на баснописца Крылова, которого он знает только по портретам его. «Ежели вы, – сказал на это Крылов, – находите во мне сходство с Крыловым, то это доказывает только, что портреты его довольно верны с натурою, так как баснописец Крылов – это я к вашим услугам». Хозяин, прямой русский человек, да и не без образованности, пришел в восторг и радость от мысли иметь честь принимать у себя знаменитого «дедушку» Крылова и стал упрашивать его сделать ему честь остаться у него на чай и завтрак. «Нет уж, – сказал Крылов, – мне и так теперь совестно смотреть на вас», – и о этими словами вышел.

* * *

В одном из литературно-музыкально-драматических вечеров кто-то, между прочим, сказал, относительно памятника Крылову, следующий экспромт:

* * *

Замечательно, что не взирая на наружную связь, бывшую между Гречем и Булгариным, Греч в своих остротах менее всех щадил Булгарина, почему как-то раз Пушкин сказал Гречу: «Удивляюсь, Николай Иванович, вашей дружбе с Булгариным!»… – «Тут нет ничего удивительного, – отвечал Греч, – я дружен с ним, как мачеха о пасынком!».

* * *

Незадолго перед кончиною Крылова, когда уже о безнадежности положения его открыли другу его Я. И. Ростовцеву, который почти безотлучно при нем находился. Ростовцев спросил Ивана Андреевича, не мнителен ли он? «А вот послушайте, как я мнителен, – отвечал Крылов: – лет 40 тому назад я заболел сильно. Доктор, который меня пользовал, сказал, что болезнь моя опасна, что мне угрожает паралич и что единственное средство к спасению – строгая диета. Вот я и в самом, деле после того начал держать диетy, отказывался от всего для меня лакомого, – и так прошло недели с три». «Ну, а потом что же?» – спросил его собеседник. – «Потом начал опять все есть и Бог хранил, ничего, вот уже 40 лет, со мной не случалось».

Это был последний рассказ Крылова, часу во втором ночи, – следовательно за 6 часов до смерти, так как он умер в ¾ 8-го ч. утра 9-го ноября 1844 года.

* * *

Известное стихотворение Виктора Гюго:

было помещено в 1838 году в «Библиотеке для чтения» в переводе г. Деларю, поплатившегося тогда за этот перевод своей карьерой по службе в военном министерстве, из которого, по доносу митрополита Серафима, был исключен. Крылов, прочитав вышеприведенные стихи Гюго, написал карандашом на книге два стиха:

* * *

Дмитриев и Капнист, которым Державин отдал на суд свои стихотворение, читая и разбирая их вместе с ним, начали советовать ему перемену то того стиха, то другого. Державин сперва соглашался, а потом рассердился и сказал: – «Что же вы хотите, чтоб я стал переживать свою жизнь по-вашему?» – Тем и кончилось совещание.

* * *

Одно лето как-то императорская фамилия жила в Аничковском дворце. Крылов, как известно, жил в доме Импер. Публ. библютеки, в которой занимал должность библиотекаря. Однажды покойный государь Николай Павлович встретил Крылова на Невском. «А, Иван Андреевич! Каково поживаешь? Давно не видались мы о тобою!» – сказал император. – «Давненько, ваше величество», – отвечал баснописец с свойственною ему наивностью, вполне натуральной, а вовсе не прививною, – ведь, мы, кажись, соседи!…»

* * *

Хозяин дома, в котором И. А. Крылов нанимал квартиру, составил контракт и принес ему для подписи. В этом контракте, между прочим, написано было, чтобы он, Крылов, был осторожен с огнем, а буде, чего Боже сохрани, дом сгорит по его неосторожности, то он обязан тотчас заплатить стоимость дома, именно 60,000 руб. ассигн. Крылов подписал контракт и к сумме 60,000 прибавил еще два нуля, что составило 6,000,000 руб. ассигн. «Возьмите, – сказал Крылов, отдавая контракт хозяину, – я на все пункты согласен; но для того, чтобы вы были совершенно обеспечены, я вместо 60,000 руб. асс. поставил 6,000,000 руб. асс. Это для вас будет хорошо, а для меня все равно, потому что я не в состоянии заплатить на той, ни другой суммы».

* * *

Пушкин прочел Крылову свою драму «Борис Годунов», уверенный вперед, что она ему не понравится, так как знаменитый баснописец был строгий классик, а Пушкин, как поэт, увлекался воображением и часто приносил в жертву фантазии самые историчеcкиe факты. Крылов слушал чтение прилежно, часто прерывал его похвалами отдельным местам, но о целом умалчивал, и Пушкин не мог этого не заметить. «Верно вам не нравится мой «Борись?» – спросил он, усмехаясь. «Нет, ничего! – возразил добродушно Крылов, – только, слушая вас, я вспомнил про одного проповедника, который однажды избрал темой своей проповеди, что всякое созданье Божье есть совершенство. Вдруг к нему подходят два безобразнейшие горбуна и спрашивают с понятной в их положении желчью: «Неужели и мы совершенство?» Проповедник взглянул на них с состраданьем и сказал: «Да, и вы, дети мои, совершенство безобразия». Так и ваша драма, Александр Сергеевич, она превосходна, совершенна, если хотите, но – в своем роде».

* * *

До 1845 года, т. е. до кончины графини Софьи Владимировны Строгоновой, И. А. Крылов часто у нее обедал, и в эти дни были за столом непременно русские блюда: щи, каша и кулебяка, а гости все говорили не иначе как по-русски, в угоду знаменитому баснописцу. Раз как-то за обедом много говорили и pro и contra о Петербурге и об идее, какую имел Петр производить тут все эти строения, которые должны будут расползтись вверх по р. Неве. При этом Крылов прилежно занимался уписыванием кулебяки, не принимая участия в разговоре, пока графиня сама не сказала, что удивительно, почему такой предмет как постройка Петербурга подвергается таким разнообразным и многосторонним толкам. «Ничего тут нет удивительного, – возразил совершенно спокойно Иван Андреевич, – А чтобы доказать вам, что я говорю истицу, прошу вас, графиня, сказать какого цвета вам кажется вот эта грань?» – спросил он, указывая на одну из граней люстры, горевшей огнями от солнечных лучей. – «Opaнжевого», – отвечала графиня. – «А вам? – спросил Иван Андреевиче гостя, сидевшего с левой стороны от графини. «Зеленоватого», – отвечал последний. – «А вам?», – продолжал Иван Андреевич, показывая на гостя, сидевшего направо от графини. – «Фиолетового». – «А мне, – заключил он, – синего». – Bcе умолкли. Удивление выразилось на лицах гостей, потом все засмеялись. – «Все зависит от того, – сказал Иван Андреевич, принимаясь снова за кулебяку, – что все мы хотя и смотрим на один и тот же предмет, да глядим с разных стороне». – После этого разговоре о постройках в Петербурге не продолжался.

* * *

Несколько молодых повес, прогуливаясь однажды в Летнем саду, встретились с знаменитым Крыловым, и один из них сказал смеясь: «Вот идет на нас туча». – «Да, – возразил баснописец, проходя мимо них, – потому-то видно и лягушки расквакались».

* * *

 

Анекдоты о Лермонтове

Знаменитый поэт М. Ю. Лермонтов любил иногда шалить как школьник, и проказам его нет счета.

Однажды, например, какой-то проезжий стихотворец пришел к нему о толстой тетрадью своих сочинений, прося дать свое мнение, и, между тем, болтая с Лермонтовым о разных посторонних предметах, рассказал, что едет на Кавказ в везет в подарок одному родственнику бочонок превосходно посоленных огурцов. Тогда Лермонтов нашел, что слушать вполне о удовольствием, как сам автор читает свои стихи, можно только у него на дому, посреди его домашней обстановки. Польщенный таким вниманием, поэт-самоучка поспешил пригласить к себе Лермонтова, который тут же заговорил о своей слабости к соленым огурцам. Разумеется, хозяин поспешил его попотчевать, и пока читались стихи, огурцы исчезали и в желудке Лермонтова и в карманах его платья, а когда Лермонтов увидел, что провизия почти иссякла, то встал и ушел, незамеченный хозяином.

* * *

Лермонтов находился раз в обществе, в котором девица N докучала ему просьбой написать ей что-нибудь в альбом. Видя, что никакие отговорки не помогают, Лермонтов! Взял альбом и написал:

Девица N., стоявшая сзади его и прочитавшая этот стих, сказала ему, улыбаясь: «Пожалуйста без комплиментов, monsieur Lermontoff». Он тотчас же окончил начатый экспромт следующим образом:

* * *

И. И. Шувалов, ожидая скорого возвращения императрицы Елизаветы Петровны из Москвы в 1742 году, пригласил к себе Ломоносова и спросил: «Будет ли у вас, Михаил Васильевич, ода на приезд императрицы»? – «Ода! – возразил Ломоносов. – Мне и на ум не приходили оды с тех пор, как Тредьяковский из рабского подобострастия к Бирону сперва ему прохрипел какую-то оду, а потом по его же повелению, накропал другую на восшествие на престол малолетнего Иоанна. А чтобы этим рифмам дать ход, этот виршеслагатель осмелился означить под ними мое имя. Эта нелепая клевета так меня поразила, что я отрекся навсегда от од!». «Стало быть, Михаил! Васильевич, вы не любите Елизавету»? – «Что вы говорите, граф!? – воскликнул! Ломоносов!. – Я не люблю Елизавету, дочь Петра Великого в ангела России!» Тут восторге вдохновения схватил он перо и написал три строфы, из которых приводим здесь только шесть стихов:

Вот так из-за сказанного в шутку упрека, – родилась мгновенно целая ода.

* * *

Известный наш драматург и сатирик ХVIII века Сумароков, стихи которого нынче просто нет возможности читать, когда-то славился как поэт и как злой и свирепый критик. В какой-то праздник, в Москве, он приехал к тогдашнему губернатору Архарову и привез несколько экземпляров своих новых стихов, только что им выпеченных, он хозяину и гостям роздал свои стихи и в том числе одному новому лицу, которого хозяин дома назвал, объяснив, что это полицейский чиновник и его хороший знакомый. Сумароков и ему любезно предложил свои стиха; но потом завязался литературный спор, и в споре этом принял участие и полицейский чиновник против Сумарокова, который подбежал к нему и сказал: «Прошу покорнейше отдать мне мои стихи: этот подарок не по вам, а завтра для сегодняшнего праздника я вам пришлю воз сена или куль муки».

* * *

 

Анекдоты о Пушкине

Пушкин, будучи еще учеником в Царскосельском лицее, проявлял постоянно свое остроумие, далеко не дюжинное. Как водится во всех почти казенных заведениях, лицейский эконом препорядочно набивал свой карман на счет желудков воспитанников, которые, конечно, крепко его не жаловали. Это однако не помешало начальству ходатайствовать о награждении этого эконома за его службу, как видно, далеко не бескорыстную, в он получил какой-то орден в петлицу или на шею. Это подало Пушкину повод написать свою известную, в виде молитвы, эпиграмму:

* * *

Александр Сергеевич Пушкин, когда в последние годы своей жизни бывал в большом свете на вечерах, раутах и балах с своею женою, урожденною Гончаровой, о которой, будучи женихом, он отзывался: «Я весь огончарован», – то не проявлял, свойственной ему, беспечной веселости, сопровождаемой блестящею, бойкою речью, а, напротив, был угрюм и молчалив, большею частью, уединяясь куда-нибудь в уголок, откуда смотрел, как красавица жена его пользовалась вниманием всего общества, окруженная поклонниками из самых светских людей. Раз как-то она подошла к нему, сидящему с пасмурным лицом, и спросила: «Что ты невесел, мой поэт, совсем не по-масляничному?» На это он отвечал экспромтом:

* * *

Пушкин и Мицкевич очень желали познакомиться, но ни тот, ни другой не решались сделать первого шага к этому. Раз им обоим случилось быть на балу в одном доме. Идя по боковой зале, Пушкин увидел Мицкевича, шедшего к нему на встречу под руку с дамой. – «Прочь с дороги, двойка, туз идёт!» – сказал Пушкин, находясь в нескольких шагах от Мицкевича, который тотчас же ответил ему: – «Козырная двойка простого туза бьёт». – Оба поэта кинулись друг другу в объятия и с тех пор сделались друзьями.

* * *

Пушкин познакомился с Гоголем и рассказал ему про случай, бывший в г. Устюжне, Новгородской губернии, о каком-то проезжем господине, выдавшем себя за чиновника министерства и обобравшем всех городских жителей. Кроме того, Пушкин, сам будучи в Оренбурге, узнал, что о нем получена графом Василием Алексеевичем Перовским секретная бумага, в которой последний предостерегался, чтоб был осторожен, так как история Пугачевскаго бунта была только предлогом, а поездка Пушкина имела целью обревизовать секретно действия оренбургских чиновников. Этот ревизионный фэнтом сложился в воображении тогдашнего нижегородского губернатора М. П. Б-ка. На этих двух данных задуман был знаменитый «Ревизор» Гоголя, почему Пушкин называл себя всегда крестным отцом этой замечательной комедии.

* * *

Цензор Семенов (Вас. Ник.) был добрый человек, но, конечно, имел свои слабости, вредившие ему. На каком-то обеде пришлось ему сидеть между двумя друзьями, – Гречем и Булгариным. «Ты, Семенов, – сказал ему его лицейский однокашник А. С. Пушкин, – сегодня точно Христос на Голгофе!»

Известно, что Спаситель на Голгофе умирал между двумя разбойниками.

* * *

В цензурному комитете в 1841 году докладывалось дело о пропуске цензурою первого тома «Мертвых душ» Гоголя. Занимавший президентское кресло закричал голосом римлянина: «Нет, этого я никогда не позволю: душа бывает бессмертой, мертвой души не может быть, автор вооружается против бессмертия». Насилу, наконец, смог взять в толк умный президент, что речь идет об ревизских душах. Как только взял он в толк и взяли в толк вместе с ним другие цензора, что мертвые – значит ревизские души, произошла еще большая кутерьма. «Нет, – закричал председатель и за ним половина цензоров, – этого и подавно нельзя позволить, хотя бы в рукописи ничего не было, а стояло только одно слово «ревизская душа»; уж этого нельзя позволить, это значит против крепостного права». Наконец, докладывавший цензор Семенов увидел, что дело зашло слишком далеко; он стал уверять цензоров, что он рукопись читал и что о крепостном праве тут и намеков нет, что даже нет обыкновенных оплеух, которые раздаются во многих повестях крепостным людям, что здесь совершенно о другом речь; что главное дело основано на смешном недоумении продающих и на тонких хитростях покупщика и на всеобщем ералаше, который произвела такая странная покупка; что это – ряд характеров, внутренний быт России и некоторых ее обитателей, собрание картин самых не возмутительных. Но ничего не помогло. «Предприятие Чичикова, – стали кричать все, – есть уже уголовное преступление». «Да, впрочем, автор и не оправдывает своего героя», – заметил цензор, цензуровавший рукопись. «Да, не оправдывает, а вот он выставил его теперь, и пойдут другие брать пример и покупать мертвые души». Вот какие толки были! А еще забавнее были толки просвещенных по-европейски некоторых джентльменов, которые замечали с видом глубокомысленным: «Что вы ни говорите, а цена, которую дает Чичиков, цена 2 руб. с полтиною, которую он дает за душу, возмущает сердце. Человеческое чувство вопиет против этого; хотя, конечно, эта цена дается за одно имя, написанное на бумаге, но все же это имя души, душа человеческая, она жила, существовала. Этого ни во Франции, ни в Англии и нигде нельзя бы позволить. Да после этого ни один иностранец к нам не приедет».

* * *

О Кострове рассказывают, что в бытность его в Московском университете казеннокоштным беднейшим студентом произошел однажды вечером, за ужином, беспорядок, при чем полетели тарелки и бутылки в голову эконома-взяточника. Ректор сталь разбирать, отчего все это произошло, и когда оказалось, что в числе участвовавших в бросании тарелок и бутылок был тихий скромный Костров, ректор обратился к нему с укором, говоря: «И ты, Костров, туда же? Да из-за чего ты-то?» – «Из-за любви к человечеству, Ваше пр-во», – отвечал Костров.

* * *

В то время, когда в Царскосельском лицее еще учились такие даровитые юноши, какими потом проявились в литературе: Пушкин, Дельвиг, барон Корф, Илличевский и другие, русскую словесность преподавал Кошанский. Раз он предложил воспитанникам написать на избитую тему «Солнечный восход» несколько строк или несколько стихов на доске мелом. Он подозвал к доске одного ученика, который, нисколько не думая, написал первый стих:

Кошанский предложил Илличевскому написать второй стих, и он приписал:

Дружный залп рукоплесканий приветствовал эту острую шутку на незамеченную до тех пор самим даже профессором нелепость первого стиха.

* * *

 

Исторические анекдоты из жизни великих музыкантов

Хорошая память никогда не изменяла Россини. Даже в старости. Россини был как-то раз приглашен на вечер барона Дельмора, в Париже. На этом же вечере присутствовал и Альфред Мюссе, молодой французский поэт. Приглашенные по очереди читали свои стихи и отрывки из произведений. Мюссе прочел публике свою новую пьесу – стихов приблизительно в шестьдесят. Когда он закончил читать, раздались аплодисменты.

– Кто это сочинил? Что-то я не припомню автора… – с равнодушным видом спросил подошедший к Мюссе Россини.

– Ваш покорный слуга, – поклонился Мюссе.

– Извините, но этого никак не может быть: эти стихи я учил еще в школе! И, между прочим, помню до сих пор!

С этими словами композитор слово в слово повторил стихи, только что произнесенные Мюссе. Поэт покраснел до корней волос и ужасно разволновался. От растерянности он сел на диван и стал бормотать что-то невнятное. Россини, видя реакцию Мюссе, быстро подошел к нему, дружески пожал руку, и сказал с виноватой улыбкой:

– Простите меня, дорогой Альфред! Это, конечно же, ваши стихи. Во всем виновата моя память, только что совершившая эту литературную кражу.

* * *

На одном из представлений оперы Моцарта «Дон Жуан» в Итальянской опере в Париже, молодой фат напевал некоторые мотивы из этой оперы так громко, что беспокоил своих соседей. Сосед его, не будучи в силах терпеть дольше, сказал: «Che bestia!» – «Это вы мне сказали?» – спросил надоедающий. – «Нет, синьоре, – отвечал дилетант, – я сказал это о Моцарте, мешающем мне вас слушать».

* * *

Академик и грамматик Бове застал свою жену в страстную минуту с ее учителем музыки. Захваченный врасплох, музыкант воскликнул: – «Когда, сударыня, я вам говорил, что было время, чтоб я уходил». – «Чтоб я ушел, милостивый государь», – возражает Бове, пурист прежде всего.

* * *

Раз у Россини спросили, есть ли у него друзья. – «Как же! Имена их Ротшильд и Агуадо». – «Это, как известно, первые капиталисты в Европе; вы, вероятно, их избрали себе в друзья, надеясь поэтому запять у них денег на более выгодных условиях?» – «Совсем нет, я их называю друзьями потому, что они никогда у меня не берут денег взаймы».

* * *

– «Как вам нравится квартет во вчерашнем концерте? – спросил один дилетант приехавшего из далекой провинции любителя музыки. – «Квартет разыгран был очень хорошо; но жаль только, что не всем оркестром».

* * *

Известный скрипач кавалер Эссекс давал в Лондоне концерт. По окончании первого аллегро его освистали. Нисколько не сконфузившись, он обождал, пока восстановилась тишина, взял темп адажио и, положив во время ритурнели свой инструмент под мышку, просвистал соло, аккомпанируя его на скрипке пиццикато. Эта выходка понравилась публике и она разразилась бешеными аплодисментами. Виртуоз подошел к рампе, почтительно поклонился и сказал: «Я охотно соображаюсь со вкусом многоуважаемых знатоков, с тех пор как заметил, что вкус этот преимущественно обращен на свист».

* * *