В это утро я проснулся от бряканья на кухне. Батя лютует?
Намекает, что хочет есть? Похоже, все не так, я прислушался к продолженью – тут было какое-то другое, веселое бряканье, журчащее непрерывно, словно ручеек. А, это Настя переставляет посуду! Живет у нас уже третий день – и как хорошо! С ней и я впервые по-настоящему почувствовал лето. И гуляли, и к Нонне ездили в больницу, а вечером даже поймали на удочку рыбку, которую тут же отпустили: посмотрим, как эта рыбка себя покажет!
С таким бодрым настроем я встал и даже дважды присел, изображая зарядку. Не только же одному бате прыгать и приседать. У меня сил на гимнастику почему-то нет, а он прыгает каждое утро – стекла дребезжат! Здорово вообще живет! Ни за что на свете по-настоящему не волнуется. Гимнастика, еда, труд. И не представляю, что может его заставить отказаться от обязательной ежедневной прогулки. И лютует он только тогда, когда путают его планы. А так он – сама выдержка. Наверное, и надо жить так аккуратно? Я точно уже знаю: если из батиной каморки доносятся глубокие вздохи, значит, делает зарядку. Другие причины глубоких вздохов он отметает. Только зарядка!
Я тоже буду так жить!
Я бодро присел еще раз, напялил перед зеркалом улыбку и пошел.
Глянул на церковный календарь у двери. Так… Сегодня шестое июля… “Святая Аграфена, канун Ивана Купалы. Положено утром париться в бане, купаться до позднего вечера с песнями и играми.
Заготавливать веники”.
Точно. Вот так и буду жить, только прелестями. Почему нет?
“На Аграфену хорошо сажать репу. Репа, посаженная на Аграфену, особенно крепка”.
И я буду крепок, как репа!
Сияя, я вышел на кухню.
Настя была веселая, румяная, совсем не такая, как приехала сюда, абсолютно измученная. Жизнь на воздухе, несмотря на все здешние ужасы, ей к лицу. Батя был уже за столом, не брякал, но сидел мрачный… Да, видимо, насчет вздохов только во время зарядки я не прав.
Настя ставила в стеклянную банку вымытые, пускающие зайчики
(давно их такими не видел) ножи и вилки. Молодец!
– Всем привет! – Я, сияя, уселся.
Батя не ответил. Решил повредничать? Ну что ж – схлестнемся, батя! Могу!
Настя положила каши… Вот это каша! Отец ел молча, глядя куда-то в неизведанное. Пока, к счастью, настроение Насте не испортил… но испортит, если будет такой!
– Сегодня рано утром… – медленно проговорил он.
Долгая пауза. Интересно, жевать нам можно – или лучше подождать?
Ладно, подождем. Хотя, в общем, мысль его понятна: он встал рано, как и положено труженику, а мы позорно спали. Что дальше?
– Я встал – вы еще спите…
Ну, это мы уже поняли.
– Решил на рынок сходить…
Это похвально! Но что-то не видно, чтобы он что-то купил… ни луковицы, ни морковки! Ходил, видимо, с целью научного изучения, как всегда.
– Так вот! – заметив мою ухмылку, припечатал гневным взглядом. -
Посмотрел!
Тоже дело.
– И что я увидел?
…Лекция, видимо, на час. Каша остынет. Зачерпнул, медленно, вежливо поднес ложку ко рту. Так можно?
– Продают уже картошку. Свежую… Хорошую! Гладкую, розовую…
– Ну вот – а ты не верил в фермерство! – бодро произнес я. Надо перехватывать инициативу – не то завтрак затянется до ужина, а хотелось бы еще заняться кое-чем.
– …И почти на всех лотках табличка – специально пишут, чтобы покупали: сорт “Невский”!
Тут уже была настоящая пауза. Как-то он никогда об этом не говорил. Казалось, уже и забыл… “Невский” – сорт картошки, очень удачный, выведенный его покойной женой Лизой, погибшей прошлым летом под автомобилем. С тех пор он никогда об этом не говорил, и вдруг – сегодня. Годовщина? Да нет, она в августе погибла.
– Вот так! – проговорил он в полной тишине (даже птички умолкли).- Лизы нет уже на свете – а сорт ее всюду продают!
Я подумал сперва сказать что-нибудь вроде: “Но это же хорошо, когда после человека остаются его творения – тем более такие наглядные!”… Но не сказал. Все это пустой звук! Умершему от этого навряд ли легче.
Мы с Настей долго молчали, потом осторожно начали есть.
– Я вот думал сегодня ночью…
Ложки снова застыли в неподвижности.
– …Мозг после смерти сколько живет?
– Не знаю… несколько минут, наверное, – пролепетал я.
– О чем я все время думаю… и простить себе не могу, – проговорил он. – Когда я прибежал… а она на асфальте лежала…
Может, она могла еще меня слышать? А я – ничего ей не сказал!..
Пауза. Да-а… Выступил батя! Разбередил всех нас – у Насти даже ложка задрожала, а сам он, похоже, уже успокоился. Спокойным движением, уверенно вытянул руку, пощупал бок чайника – горячий ли? – как это он, собственно, делает всегда.
Потом он, низко пригнувшись, словно принюхиваясь, стал что-то разыскивать на столе.
– Ч-черт знает что! При Нонне был порядок, все стояло на месте, а теперь ни ч-черта не найдешь!
– Слушай! – Я быстро, с улыбкой повернулся к Насте… Срочно надо что-то сказать, чем-то отвлечь, пока не поздно…
Поздно! Она глубоко вдохнула, удерживая слезы, но слеза уже покатилась по ее круглой щеке. Она выскочила, задребезжав стулом. Надо за ней.
– Слушай, ну извини его, а? Старый человек, загрустил!
– Грустить можно никого не обижая! – резко задрала голову, но слеза уже выкатилась и из другого глаза.
Я заглянул на кухню: отец задумчиво пьет чай. Как же мне сделать тут нормальную жизнь? Невозможно. Хоть я пытаюсь. Но окромя меня
– никто! Я почему-то должен все терпеть и улыбаться – а больше никто даже и не пытается что-то улучшить, наоборот – все норовят сделать как можно хуже! Неужели так надо?
– Ну, понимаешь, – заговорил я, – пришли к нему тяжелые мысли…
– А у меня, – она резко повернула ко мне заплаканное лицо, – у меня, думаешь, нет тяжелых мыслей? Может, только такие и есть! И все равно я приехала к вам, улыбалась, как дура, все делала – перемыла вековую вашу грязь… А он… руку не может протянуть за кружкой… сразу обвиняет!
– Ну… он не нарочно!
– И я не нарочно!
– Ну ладно… пошли помиримся! – Я обнял ее за плечи.
Когда-то и моя выносливость кончится!
Настя вывернулась из-под руки:
– Нет! Все! Сейчас схожу на озеро, немного успокоюсь – и уезжаю!
Ушла. Я заглянул в кухню. Батя тоже ушел.
Я заглянул к нему – раскорячась над столом, увлеченно пишет и даже чему-то улыбается. Забыл, видимо, все, о чем только что говорилось. Молодец! Мне бы так выучиться! Но – не выйдет…
Да-а… А мы еще обвиняем во всех наших бедах кавказцев! А мы сами себе кавказцы! Впрочем, я вспомнил недавний бой в гараже… и кавказцы “сами себе кавказцы”!
Заглянула Настя, уже аккуратно причесанная, с рюкзачком на спине.
– Уезжаешь все-таки?
Она весело кивнула: вся уже в предвкушении.
– А… – Я показал глазами в сторону бати.
Она отрицательно мотнула головой.
И действительно, ее можно понять – он пишет себе, ничего не слышит, – ничего не помнит, что только что было. Захочешь напомнить ему- он удивленно сморщится: “А чего было?”
– Ладно… – Я вышел с ней на крыльцо.
Неужто действительно – “нет в жизни счастья”? И правы те, кто пишет это у себя на груди? Неужели же нельзя ничего сделать.
– Слушай, не уезжай! Зайди к нему… он все уже забыл, уверяю тебя! Нормально поговорите! И все пройдет.
– Нет. Я когда ехала, действительно думала, что все будет хорошо. Аон…
– Ну, слушай… Хватит уже! – не выдержал я.
– Это тебе хватит! – выкрикнула она. – Все!
Она сошла с крыльца на дорожку.
– Но пойми… мать же в больнице! – кинул я последний аргумент.
– Кматери я заеду, – с достоинством произнесла она, нажимая на слово “матерь”, как бы желая подчеркнуть, что “матерь”-то она не забудет- а вот такого отца!.. про него что-то определенное сказать сложно.
Ну и ладно! Моя выносливость тоже не бесконечна!
– Ну хорошо. Пока, – сказал я по возможности сухо.
Она мрачно кивнула и пошла.
Да, с ее крутым характером нелегко. Ей и самой с ним нелегко!
Хотя, может, для дел – такой лучше?
Я смотрел, как она поднимается по песчаному нашему переулку.
Вернется ли сюда еще? Это очень важно. Это очень многое в ней покажет! А пока… я смотрел ей вслед. Она поднялась до поворота на шоссе. Обернется ли перед тем, как исчезнуть? Обернулась, улыбнулась, помахала рукой… Ну слава богу!
В блаженстве, вытянув ноги, я посидел на скамейке, погрелся на солнышке. Заслуженный отдых. Но надо вставать и идти! Устал?
Ведь день только начался! Ждет уже следующий объект. А ждет ли?
Я встал, огляделся… Хоть бы пейзаж запомнить, а то потом и не докажешь себе, что было лето! Во всех садах шикарные цветы – кроме, разумеется, нашего.
Так. Я отпечатал картину в мозгу… Это я как бы отдыхаю на даче.
Батя писал не поднимая головы. Не реагирует. Никакой реакции! Но постепенно я додул, что это отсутствие всяких реакций и есть реакция, причем довольно резкая. Мол, вам на меня плевать – и мне на вас тоже!
Неслабо. Остается и мне уйти в себя. Но не стоит. Все равно за обедом (который, видимо, мне предстоит готовить) мы помиримся. В крайнем случае – за ужином. Поэтому не стоит занимать мрачностью день. Помиримся с ходу.
Я с громким дребезжаньем подвинул к его круглому столу второй стул, уселся. И положил руку на рукопись. Он испуганно вскинул глаза.
Похоже, я все сочинил про него: он действительно ни о чем постороннем не думал, все забыл. И сейчас удивился: чего это я?
Постепенно в его глазах проявилось узнавание: а… вот это кто?
И что же?.. Минута близости отца и сына?.. Ну давай. Только недолго! – не удержавшись, он кинул взгляд на часы. Да, крепок батя – ничем его не собьешь!
– Что… уехала Настя? – проговорил он.
Мол, раз хочешь о душевном – давай.
– Уехала.
Мы вздохнули. И у меня мелькнула мысль о работе: надо бы прощание с Настей записать!
Нет уж! Сиди! Общайся! Должны мы хоть когда-нибудь с ним по-человечески общаться? Или нет? Батя нетерпеливо заерзал.
Слегка шутливо я вытянул ручку из его пальцев… ну и ручка, все пальцы его в чернилах!
Мы, улыбаясь, смотрели друг на друга… И что?
– Может, на лодке покатаемся? – брякнул я.
И тут же чертыхнулся про себя: на лодке? в рабочее время? Ну и чушь! Ничего глупее не мог придумать? Кроме того, пора бы понять из последних событий, что катание на лодке, как правило, ни к чему хорошему не приводит.
Точно такую же мысль я прочел и в глазах у бати: ничего глупее не мог?!
…Глупо, но надо!
– Вставай! – скомандовал я.
Отец греб мощно, размеренно, но – я почти уверен – не знал, где он находится и что делает. Да, трудно перебить привычный поток мыслей даже резкой сменой обстановки. Он думал о своем, научном.
Я – о своем. Точней, о своем я пытался не думать. И, вольготно развалясь на корме, на берег даже не оглядывался: а ну его! На дальнем, песчаном, крутом берегу резвились, шлепали по воде, визжали. Справляли святую Аграфену, как положено: купание с играми. Хорошо бы туда уплыть, оставив задумчивого отца в лодке.
Но боюсь, он куда-нибудь врежется – вперед должен смотреть я.
Проплыли мимо первого острова. Какие чудесные на нашем озере острова – песчаные, с соснами. Когда мы сюда вселялись, я ликовал. Думал, что на этих островах буду проводить все дни! Ни разу не высадился!
Я оглянулся на берег. Пока все спокойно. На мосту Ужасов через
Чернильный ручей ни души: ни гостей с Кавказа, ни словоохотливой почтальонши. Ура.
– Это не тебя там ищут? – проскрипел вдруг батя, указывая мощным своим перстом в берег.
– …Где?! – Я затравленно обернулся.
На мостках, от которых недавно мы отчалили, стояла женщина, удивительно как-то не гармонирующая ни с летом, ни с озером… А с чем? Втемном деловом костюме, в строгих очках она резко выделялась среди окружающей ее дачной расслабухи – ярких шортов, мелькающих полотенец. Из города явилась? За мной? Откуда же? – сердце заколотилось. Из мэрии? Из Управления культуры? Судя по ее облику, что-то в этом духе. Зовут? Понадобился, значит!
Отец подгреб к мосткам удивительно быстро – мог бы более тщательно изобразить упоение природой, но он на такие вещи не тратит сил. Стукнулись о доски. Придерживаясь о борт, я выпрыгнул. Отражая очками озеро, веселый летний разгул на водной глади, она неподвижно смотрела на меня.
– …Попов? – строго проговорила дама.
Вот она, слава!
– …Да.
– …Вы что – совсем уже обнаглели?
– …Пач-чему?
– Всем даете наш телефон!
– Чей?
– Звонят прямо к нам в ДРСУ, в приемную директора, требуют вас!
– …И кто же?
– Понятия не имею!.. Говорят, чтобы вы срочно в больницу приехали- там что-то стряслось!
Автобус катил мимо песчаного косогора. Там, за розовыми соснами, уютнейшее Сестрорецкое кладбище – сухое, песчаное. Там лежит
Зощенко – помню, я даже завидовал ему: хоть после смерти в хорошем месте! Потом появился замечательный памятник, и вот недавно – кто-то его разгромил. Зачем? Зощенко-то перед кем виноват? Да, и после смерти, оказывается, нет покоя!
Проехали!
Я ворвался в больницу, легко сдвинув загораживающего двери дюжего омоновца… здесь-то что охранять?
В палате ее койка в углу была пуста и аккуратно застелена. Я кинулся в ординаторскую. Отпахнул дверь – и обомлел. Рядом с
Сашкой Бурштейном сидела Настя – обиженно надувшись, смотрела в окно. Сашка звонил куда-то по телефону.
– А… это ты. – Я посмотрела на Настю и повернулся к Сашке: -
Ну что? – спросил я.
– Вот, Настя говорит, – кивнул Сашка, – что Нонну надо отсюда забирать!
– А что такое? – пробормотал я.
Сашка развел руками: я пас. И снова стал озабоченно набирать номер.
– Да? – Настя впилась в него взглядом. – А вы не хотите сказать, что у вас вчера двое рыбой отравились, один – насмерть?
– А я знаю, где у нас теперь… берут рыбу? – пробормотал Сашка.
– Но она же не ест! – Он посмотрел на меня.
– Не ест?
– Нет. Абсолютно! – сказал Сашка.
– Дома вроде она ела… – проговорил я… Но точно ли?
– Исследование в основном проведено. Язва пока небольшая.
Лечение назначено медикаментозное.
– …В смысле?! – не понял я.
– В смысле, – вскипел Сашка, – если будет нормальное лекарство – я тебе записал, – давать его! Можно и дома… Если Настя настаивает.
Ей-то настаивать легко!
Только что вроде как-то устаканилось, какое-то настало равновесие – жена вроде при деле, мы тоже…
– Ты, я вижу, не понял! – напористо заговорила Настя. – Здесь невозможно! В палате у нее половина с температурой, форточка не открывается. Мать сказала мне, что ни одной ночи не спала!
– А где она? – спросил я.
– На обследовании. Сейчас явится, – проговорил Бурштейн и окончательно занялся телефоном.
Мы вышли. И вот в слепящем свете в конце длинного коридора, тая и временами исчезая в этом сиянии, с каким-то еще ледащим старичком под ручку появилась она. Из-за старичка она двигается так медленно или он из-за нее? Кто кого ведет? Наконец приблизились.
– О, Венечка! – обрадовалась она. – Вот, не знает, где ординаторская! – Она с улыбкой поглядела на старичка. – Сюда входите! – крикнула ему в ухо. Старичок обрадованно закивал.
– Настя говорит… надо отсюда уходить? – сказал я.
Она со вздохом поглядела на Настю, потом на меня… Ей бы только не принимать никаких решений!
Мы вошли в ординаторскую.
– Не знаю, – сказала она, глядя на Бурштейна. – Я как раз сейчас кишку глотала, с “телевизором”. Заблевала два полотенца! – Она хихикнула. – Ты привези, слышишь? – строго сказала она Насте. Та кивнула, но с весьма непокорным видом: как же – им привезу! – Ну вот… – Она задумчиво уставилась на Бурштейна. – И когда рассмотрят эти… блевотные материалы… Будет видно, наверное?
Сашка нервно вскочил, выбежал. То ли в связи с ее последними словами, то ли без связи… То ли побежал узнавать результаты анализа, то ли вообще смылся от опостылевшей ему семейки! Однако через минуту вбежал обратно.
– Ну что? – Я уставился на него.
Сашка отчаянно, но и как-то лихо махнул рукой. Богатый жест. И понимать его можно по-всякому. Мол, еще целый век ждать этих анализов! Или: получены ваши анализы, ничего страшного! Или: что, в сущности, анализы! Все помрем! Понимай как знаешь!
– Так ты… отпускаешь ее? – Я все пытался, как честный семьянин, прижать Сашку в угол и добиться определенности. Но он в ответ лишь зевнул:
– Давай… Под твою ответственность!
– Конечно, под мою… Под чью же еще! – Я язвительно глянул на
Настю.
– А ты что, вообще ничего не хочешь делать? – не менее язвительно сказала она.
Характер бойцовский, отцовский! Но бодаться с ней тяжело.
– Ладно. – Я глянул на Сашку. – Но… в случае чего… обратно можно?
– Ты меня уже утомил!
Я хотел было сказать, что это не я, а мое святое семейство утомило, – но не сказал.
– Ну, спасибо тебе… Вот.
– Убери свои вонючие деньги! – рявкнул Сашка.
Жена ушла собираться, а я стоял в коридоре и думал: откуда он узнал, что деньги вонючие? Или других сейчас нет?
Нервно расхаживая, прочитал табличку на кабинете зав. отделением: Р.Г. Фурдюк! Записал. Отнюдь не для писания жалобы – упаси боже! Наоборот, для восторгов: какое звучание!
За столиком, у лампы, тихо разговаривали две медсестры. Говорила одна – другая, наоборот, плакала.
– Он любит тебя, Жень! Уж он-то знает, откуда у тебя седина!
Записал и это.
И вот в сияющем конце коридора появилась она, подошла – уже в сандаликах на тоненьких ножках, с тощеньким узелком.
– Ну все. Я готова! – подняла голову ко мне, улыбнулась.
Мы пошли медленно, под ручку… Я теперь как тот старичок. В конце коридора у выхода курили Настя с Бурштейном, что-то хмуро обсуждая.
Приблизились мы под ручку, веселые старички.
– Ладно… Заскочу завтра, – проворчал Сашка.
Мы медленно прошли мимо омоновца, вышли во двор – абсолютно голый, с грудами мусора возле баков.
– Ой, как хорошо-то! – счастливо зажмурилась она.
Однако, только мы дошли до больничной ограды, сжала мне запястье:
– …Постой… Передохнем!
Мгновенно провалились щеки, глаза, испарина на лбу.
Я посмотрел на Настю. Та обиженно отвернулась.
– Ну а ты сама рада, что ушла? – обратился я к жене. Может быть, хоть какая-то определенность, в конце концов?!
– …Не зна-а! – вздохнула она.
– Ты можешь решить хоть что-то, хотя бы про себя?! – гаркнул я.
Она задохнулась, выпяченная челюсть дрожала, выставленный вперед кулачок трясся.
– Если ты… будешь на меня орать!.. Я лягу вот тут и умру! Ты этого хочешь?
– Нет.
– Тогда, может, пойдем? – Она выдавила улыбку.
– Он всегда недоволен! – бодро заговорила Настя. Жена тоже поглядывала с укором. Спелись! Кругом я виноват.
– Ну, пока, мамуля! – Настя чмокнула ее в бледную щечку, погрозила мне кулаком (шутливо, надеюсь?) и унеслась.
На остановке Нонна вдруг застряла возле нищего – довольно молодого, спокойного, наглого, выглядевшего, во всяком случае, здоровее ее.
– Счас автобус уйдет! – тащил ее я.
Она кивнула и стала лихорадочно рыться по кармашкам.
– Сейчас… извините! – улыбнулась она нищему.
Тот спокойно ждал.
Когда мы вошли наконец в наш палисадник, я увидел над оградой огромную мохнатую башку с выразительными, страдающими глазами.
– Привет, Анчарик! – Она подняла ладошку.
Анчарик взвыл. Будто бы знает, где она была!
– Здравствуй, мила моя! – радостно приветствовал ее батя, после чего вернулся к работе.
– Ладно. Ложись отдыхай! – Я показал на диван. – Я все сделаю…
Быстросуп, в пакетах.
– Нет. Я все сделаю! – твердо проговорила она.
– Плохо мы без тебя жили, плохо! – смачно грызя хрящ, повторял батя. – Плохо! – с удовольствием повторил он.
Почему так уж плохо? Я даже обиделся. И Настя старалась, и я, и он сам… Так просто говорит, из упрямства!
– Он просто думает, что теперь будет жить хорошо! – шепнула
Нонна, кивнув на кастрюли.
Ох, вряд ли. Пока готовила все, устала, снова провалились щеки, глаза… Испарина на лбу… Зря батя так радуется.
– А чего вы арбуз не ели? – бодро проговорила она. Приподняла срезанную часть над бледным, незрелым арбузным чревом. – О… какие-то мошки завелись! – сказала она радостно. И как оказалось, то были неосторожные слова.
– Дрозофила мелеогастер! – проскрипел батя. Внимательно и с сожалением оглядел обглоданную кость, положил на тарелку. -
Фруктовая мушка!
Долгая пауза, предвещающая еще более долгую тираду.
– Великий генетик Морган… – Он поднял палец и застыл многозначительно.
Очень трудно подстроиться к его ритму. Нонна откинулась на спинку стула, закрыла глаза. Неужто он не усвоил до сих пор, что его медленные, обстоятельные, скрипучие лекции почему-то утомляют ее, выводят из себя? Неужто не заметил? Или – назло?
Отстаивает свои права, свои свободы?.. Но зачем же перед ней?
Она-то чем виновата? Просто не выносит этих тягучих лекций, особенно во время обедов, которые она нам готовит все с большим для нее трудом! Неужто он не чует? Скорее, может быть, она послушала бы что-то о еде, которую она приготовила с такими усилиями? Или для него еда – это нечто недостойное разговора?
При его-то аппетите!
– …именно с помощью этой мушки… – потрогал рукою бок чайника, неторопливо налил. – Он сделал величайшее!.. Величайшее открытие!
Пауза. Громко прихлебывает чай.
– На ее примере он впервые в истории человечества – определил
карту генов: как разные гены размещаются в хромосоме! Отбирал мутационные, уродливые особи…
Среди этих почти невидимых крохотулек, больше похожих не на живые создания, а на рябь в глазах, которая вот-вот должна исчезнуть?
– Уродливые особи! – аппетитный, громкий хлебок из кружки. – Ну там… с загнутыми крылышками! У всех прямые – а он находил загнутые!
У этих невидимок?
– Или другое брал – с опушенным брюшком… У всех – голые брюшки, а он находил опушенные…
Да, явно не торопится… Хорошо встречает ее из больницы!
Громкий прихлеб.
– И скрещивал их, – громкий прихлеб. – С нормальными особями!
Свечечку держал – при спаривании этих… песчинок?
– И рассаживал по пробиркам… Почему дрозофила? – вперился взглядом в меня. – Потому что у нее самый быстрый срок воспроизведения потомства… Десять дней. Через десять дней можно уже видеть, что произошло. Сколько процентов получило опушенное брюшко… А значит…
Уже сейчас можно видеть, что произошло: Нонна почти без сознания!
Это он нарочно? Или просто привык, пусть даже со скрипом, но доводить каждую мысль до конца?
Нонна вдруг поднялась, закрыв ладонью глаза, и, покачнувшись, ушла в темную комнату.
Я кинулся за ней. Она сидела на диване, отчаянно зажмурившись.
– Извини, – тихо сказал я.
Лицо ее разгладилось, но глаза не открывались. Помедлив, она подняла ладошку, что, видимо, означало: ничего!.. все в порядке!.. я сейчас.
Разгоряченный, вернулся я к бате.
– Неужели ты – ученый, наблюдатель – не заметил еще, как на нее твои лекции действуют?! – вскричал я.
– А почему это? – воинственно произнес батя.
– Не знаю – почему! Тебя просто результат не убеждает?
Обязательно надо рассказать – почему?! Теория нужна?! Ну так мы не доживем… до твоей теории!
Мы яростно глядели друг на друга.
– Я думал об этом, – заговорил наконец отец. – Видимо, объяснение такое: это нужно мне. Должен я чувствовать, что не совсем старик. Чувствовать еще свое упрямство… если не правоту. Побеждать кого-то должен… если не убеждать! Конем еще себя ощущать… хотя бы с вами. Па-ны-маешь? – Виновато улыбаясь, он взял меня за запястье.
– С ней-то зачем? – сказал я. Мы посмотрели в сторону комнаты.
– Эх, товарищ Микитин! – произнес он свою любимую присказку. – И ты, видно, горя немало видал! – Он полуобнял меня за плечи.
– Хорошо! – Я вывернулся из его полуобъятья. – Если ты побеждать хочешь – побеждай меня!.. Слабо?
Мы, улыбаясь, смотрели друг на друга. Послышались легкие шаги, и вошла Нонна. Села.
– Извините, – проговорила она. – Я виновата. Все будет в порядке.
Мы весело дообедали. И лишь когда я воровато притянул к себе арбуз, эту бомбу, подкинутую диверсантами, чтобы немедленно выкинуть его подальше, и полетели вновь эти полуневидимые мушки, батя все же не удержался:
– Да… дрозофила мелеогастер… Много генетиков через нее пострадало! – проговорил он и глянул на меня орлиным оком: все-таки сказал!
Но тут и Нонна уже набралась силенок для реванша. Она встала, задорно подбоченясь, напротив отца:
– Вот ты все время рассуждаешь о высоких материях. А помидоры – и не очень, кстати, хорошие – из Аргентины везут уже! – Она подняла тоненький пальчик. – Ты не согласен с этим, наверное… но ведь ешь! – Она воинственно уставилась на него.
– Конечно, не согласен… после того, как съел! – добродушно пошутил батя, и мы засмеялись.
Перемирие! Теперь можно заняться чем-то другим. Не купанием – такое даже представить дико!.. Работой!
Изрядно уже обессиленный, я плюхнулся за стол. Вот где сейчас действительно жарко! Семейные неприятности, интриги, обманы, нищета – все это мелочи по сравнению с тем, как тут тебя бьет!
Дикая кошка, русская речь, так треплет, швыряет, кидает! Какие там кавказцы! Какой там Кузя с его хитростью… Это все – милое дело! А вот тут – это да! Дикая кошка, русская речь, – вот та треплет так треплет! Все последние ночи поднимала меня, кидала к столу: запиши, сволочь, а то забудешь! Пытаюсь спрятаться в сон, бормочу: “Не забуду, честное слово!” – “Нет, запиши!” Утром встаешь, покачиваясь, – и снова Она: что тут накорябал, что за ночной бред? Разбирайся! Вот кто уж действительно бьет так бьет!
Уже солнце всю комнату прошло – не отпускает она! Привинтила к стулу! Наконец вроде бы оторвался, пошел, покачиваясь, к мосткам, хлебнуть озона… К-куда?! За шиворот – и к столу!
Сиди. А то вот эту фразу записать забудешь!.. Какую, спросите вы, фразу?.. А вот эту, которую вы сейчас читаете!!
Уже солнце тонуло в озере, когда я выполз на скамейку, отдыхивался. Смотрел, как Нонна разговаривает с маленькой собачкой, коротконогой, с сосками, метущими пыль. Собачка снизу вверх задумчиво смотрела на Нонну, а та, грозя пальчиком, говорила ей:
– Сейчас я дам тебе немножко, но больше ты сюда не приходи – видишь, Анчарик волнуется!
Огромная башка Анчара моталась над изгородью, в глазах были боль, недоумение: что же это? Измена их любви?
С умилением я наблюдал эту идиллию – но, похоже, время идиллий ушло навсегда! Подняв глаза от маленькой собачки, я увидал, как по песчаному нашему переулку чопорно шествует строгая женщина в очках… явно по мою душу! Что там еще? С Настей теперь что-то случилось? Я встал.
– Пойду немного прогуляюсь! – пробормотал я и, выйдя за калитку, быстро пошел навстречу судьбе. В калитку, во всяком случае, не стоит ее впускать!
Мы пересеклись на середине переулка. Она уже вполне благосклонно кивнула мне:
– Вас к телефону!
Да будь проклята и эта пруха – благосклонность ко мне женщин!
Сидел бы тупо, отдыхал!
– Не сказали кто? – осведомился я светски. Мол, наверняка откуда-то из высших сфер, замучили своей лаской, надоели.
Она многозначительно пожала плечом, улыбнулась… “Услышите!”
Что может быть? Я мысленно развернул перед собой веер возможных неприятностей… Эта?.. Или эта?.. Какая получше? Боюсь, что-то с Настей теперь!
Мы шли, мило улыбаясь, через проходную ДРСУ, через широкий асфальтовый плац, заставленный бездействующими скреперами и бульдозерами.
– Вы видели вчера этот ужас? – слегка кокетничая, возмущалась она.
– …М-м-м… Что вы имеете в виду?
– Ну, по телевизору… У Сванидзе!
– О да! – понимающе улыбался я.
Не видал я никакого Сванидзе и даже забыл немножко о нем – своих ужасов хватает!
– О да!
Мы, интеллигентные люди, должны поддерживать друг друга, говорить и улыбаться… даже по дороге на казнь! Какая именно меня ждет?
– Прошу вас!
– Благодарю вас!
Она тактично, интеллигентно вышла. Да уж, моей реакции ей лучше не видеть! Трубка-двустволка, отражаясь, лежала на полированном столе. Чем вдарит?
– Аллеу? – вальяжно проговорил я (наверняка подслушивает).
– Здорово, пузырь! – сиплый голос… Господи, да это Иван! Уже легче. Особых бед от него вроде не жду… кроме тех, что уже случились.
– Да… слушаю, – проговорил я строго. Чтобы не поняла дама, что звала меня из-за какого-то пустяка.
– Соскучал я по тебе!
– Я тоже! Куда ж ты пропал? Когда приедешь?! – кричал я.
Отличный разговор, особенно на фоне того, что пугало раньше.
– Да ну, – зевнул Ваня, – надоело мне там!
А как же дети Юга?.. Жгут в его усадьбе костры, слегка приворовывают. Не важно?
– Слышь, у меня дело к тебе…
Я уже радостно, с облегчением сел на стул, вытер счастливый пот… Любое его дело – это не дело!
– Случайно узнал – тут на какую-то премию выдвигают меня…
“Крашеный ангел”, что ли… не слыхал? Ты вроде все знаешь?
Я-то знаю. Но как-то неохота рассказывать ему.
– “Чернильный ангел”, – все же выговорил я. – “За творческий вклад в дружбу народов”.
– А-а-а, – проговорил задумчиво, видимо соображая, когда же он внес этот вклад и куда.
– Так что… поздравляю, – от души сказал я. Измученный борьбой, я и тут подозревал поначалу подколку, подковырку… но раз он со мной простодушен – я тоже.
– Приезжай, выпьем! – сказал я вполне искренне. А что? И выпьем!
Должен же я быть когда-то и буйным!
Вытирая пот, я вышел на улицу… Слава богу – живой!
И тут я увидел, что по переулку, бодро переставляя тоненькие ножки в розовых тапочках, поднимается жена с кошелкой в руке.
– Ты что? В магазин, никак, собралась?
– А как жы! А как жы! – радостно проговорила она.
…И больше я про это лето – теперь давно уже минувшее – ни черта не помню!