Глава 1. Проигрышный билет
— Вот про некоторых молодых говорят: «Уж пусть лучше пишет, чем пьет!» Но тебе я скажу так: лучше пей!
С таким напутствием я вошел в литературу. Конечно — не лучший старт. Маститый поэт (седые редкие космы струились на воротник вязаной бабьей кофты) с удивительным терпением слушал скучные, благонравные стихи, временами внезапно кивая (или просто падая в сон?) — и только при моих стихах ожил. И даже руки стал потирать: вероятно, решив сказать что-то хорошее. И сказал!.. Что — вы уже знаете! То есть — я уже «хватил шилом патоки» литературной жизни (приведенным выше эпизодом дело не ограничилось). И, уже понимая, что мучиться тут всю жизнь, решил параллельно заняться чем-то полегче — для отдыха и, как это ни парадоксально звучит, — для денег. Как говорил мой мудрый отец: «Лучший отдых — это смена работы». И я решил поступать во Всесоюзный государственный институт кинематографии. Все знали тогда, что из всех сфер (кроме криминальных) самые большие доходы в кино, и там же восторженная любовь женщин и зависть мужчин.
— Попов.
— Я.
Ежов, великий сценарист, тяжко вздыхая, смотрел на листки моего вступительного этюда, потом — на меня.
— Выглядишь моложе, чем по анкете…
— Я и есть моложе! — бодро ответил я.
— Хорошо пишешь.
Ура! Я знал, что найдется гений, который оценит меня. И нашелся. И главное — где!
— Привык, видно, первым везде быть!
Как догадался? Кроме школьной золотой медали, я ничем, вроде, себя не выдавал…
— А вокруг себя не видишь никого.
Опять прав! Что значит — гений. Но мне гениальность его, похоже, боком выходит. По длинному багровому лицу мастера стекали струи… страдал. По виду это походило на обыкновенное тяжкое похмелье, но по сути — это он переживал наши несовершенства… Конец?
Сверху, по склону аудитории, сквозь пыльные окна хлынул свет. Высшие силы, видимо, вспомнили про меня — правда, с некоторым опозданием. Ну что ж, и у них бывают сбои.
— …А если заклинит, трос всегда перекусить можно — не вопрос! — сверху донеслось. Сначала я даже подумал, что с воли, из окна. Откуда в этом пыльном заведении такие речи?
— А сплести новый — два пальца…
Речь оборвалась. Я поднял голову.
«Нет, — понял я. — Здесь!»
— Хватит! — донесся неприятный голос Сысоевой, замдекана. — Рабочую жизнь ты знаешь… но писать тебе бог не дал. А без этого — сам понимаешь.
Зашелестели собираемые в пачку бумаги. Сысоева поднялась. Ежов, вздохнув, тоже стал складывать бумаги в дряхлый портфель. Травя душу, заскрипела форточка.
— А я вот с ним буду работать! О рабочем классе будем писать! — вдруг произнес я. Все оцепенели. Рабочая тема, как топор, висела тогда над каждым художественным учреждением. Не будет — вообще могут закрыть. И все это знали. Вот так!
Ежов весело крякнул. И я понял суть его радости: хоть не бессмысленно день прошел, хоть будет что рассказать друзьям-гениям, когда они соберутся вечером за столом. А для писателя день без сюжета — потерянный день.
— Берешься?
— Да!
Никогда тяги к рабочему классу раньше за собой не замечал.
— Железно?
— Абсолютно.
Ежов уже по-новому поглядел на меня.
«Нет добросовестней этого Попова!» — говорила наша классная воспитательница Марья Сергеевна, но говорила почему-то с тяжелым вздохом.
— Вдруг откуда ни возьмись… — донеслось сверху. Это «спасенный» так прореагировал! Конечно, все, включая, я думаю, Сысоеву, знали неприличное продолжение этой присказки. Договорит? Тогда даже я не смогу ратовать за его зачисление… В этот раз пронесло — продолжения не последовало.
— Ну-ну! — произнес Ежов. От его сонного оцепенения не осталось и следа. — А не горячишься? Этого я знаю! — Он смело глянул наверх. — Хомут еще тот!
— Погодите, Валентин Иваныч, раздавать хомуты! — проскрипела Сысоева. — Товарищ Маркелов не принят!
— Ну? — обратился к непринятому товарищу Маркелову шеф. — Ты как… насчет этого? — в мою сторону кивнул.
— Нарисуем! — просипел тот.
— Вы слишком добры, Валентин Иваныч, но расхлебывать-то потом нам!
Расплывшиеся было черты Ежова вдруг обрели четкость и силу.
— Здесь пока что, Маргарита Львовна, окончательные решения принимаю я! Идите, оформляйтесь! — Он махнул опухшей ладошкой цвета свекольной ботвы. Этой рукой он написал «Балладу о солдате» и теперь ею же открывал калитку нам!
И небеса не остались безучастны — вдруг с оглушительным грохотом отхлопнулась форточка, и в пыльную душную аудиторию влетела косая завеса золотого дождя… после чего форточка так же гулко захлопнулась. Хватит пока.
Жизнь столкнула нас, как два горшка, резко поставленные в одну печь. В темный коридор мы вышли уже вместе.
— Маркелов! — довольно неприязненно произнес он. Да-а. Вечно я попадаю в истории — но эта, видимо, будет более вечная, чем все!
— Для друзей можно Пека! — внезапно смягчился он.
— Ну что? Сделаем? — С волнением я вглядывался в него.
— Хоп хны!
Это непереводимое хулиганское выражение вмещало многое, но однозначного синонима не имело. «Запросто и небрежно»? Вроде, но не совсем. Я входил в совсем незнакомое море — и остаться сухим вряд ли получится. И в то же время душило ликование: душа моя, жаждущая ноши, нашла ее!
— Что стоите? Идите на медосмотр! — пролетев мимо нас, рявкнула Сысоева. Видно, надеялась еще, что у нас будут найдены неизлечимые дефекты.
На медосмотре я его как следует и разглядел. Да-а. Типичный «парень с далекой реки»: длинные трусы, косая челка, кривые ноги, смелый взгляд. Никогда у меня с такими не выходило ничего хорошего, кроме драк.
— Меня весь рудник посылал, а они тут! — Он все не мог остыть.
Обычно на это служение благословляют небеса… но рудник тоже годится.
— Ну, — вздохнул я. — Надеюсь, с твоей помощью войдем в народ?
— Мне в народ не надо входить! — прохрипел он. — Мне бы из него выйти! Стоп. — Он тормознул у туалета. — Отольем!
Раскомандовался. Не у себя на руднике! Надеюсь, у нас не будет такого уж полного слияния струй?
— Дуй, — разрешил я.
Ко мне, весь в белом, подошел синеглазый красавец Ланской, из московских «сливок». Прежде мы договаривались с ним держаться вместе. Не сложилось. Не в ту гору пошел.
— Соболезную. Но что делать? Искусство требует жертв.
Тон его меня чем-то задел. А ты, интересно, какие такие жертвы принес? Я вдруг почувствовал, что вглядываюсь в этого холодного субчика яростным взглядом Пеки. Слился?.. Но тут появился Пека — и все грубости взял на себя.
— Ну? Чего? — злобно зыркнул на Ланского.
— Чего-чего! — слегка играя и на Ланского, усмехнулся я. — Надо твой светлый образ лепить.
— Тогда пошли. Знаю тут место одно — косорыловка отличная!
— Может, и мне с вами пойти? — добродушно предложил Ланской.
— Не. Ты лишний выходишь. Лишняк! — Пека обнажил золотые зубы. Вот! Скоро и у меня будет рот полон золота! Работа, считай, началась.
Мы шли с Пекой через ВГИК тех лет… Вот сияющий крепкой лысиной Сергей Герасимов куда-то весело тащит, приобняв, миниатюрного, стеснительно улыбающегося Тарковского. Теперь и мы тут идем!
На улице мы слились с толпой, плавно текущей к пышным воротам ВДНХ. Почему мы, столь разные, одновременно оказались здесь? Москва во все времена была, по сути, павильоном для съемки фильма о великой стране. И хотя «массовка» ютилась на вокзале, чтоб утром перебраться на другой и ехать дальше, — многие, улучив часок, сдав вещи в камеру хранения, из последних сил добирались сюда, чтобы почувствовать себя наконец не толпой вокзальной, а народом великой страны!
Сперва поднималась к небу изогнутая алюминиевая стрела, траектория взлета, памятник покорителям космоса. По мере приближения росли, сияя металлом, Рабочий и Колхозница, — подавшись вперед, взметнув руки, они соединили над головами звонкий молот и острый серп. Перед многими нашими фильмами, под торжественную музыку, они разворачивались на экране. И не случайно главный «институт грез» — Всесоюзный государственный институт кинематографии — был здесь.
— Вот холуй-то стоит! — глянув на Рабочего, ощерился Пека. Резко берет! Я глядел на слившихся в едином порыве Рабочего и Колхозницу. Да, наша смычка будет трудней!
До этого, вообще-то, мной было намечено с Ланским сближаться. Прямой смысл: москвич, знатного рода, связи огромные. О последнем он вовсе не кобенясь, а даже как-то застенчиво сказал: «Кто только не бывает в доме у нас!» Побывал там и я — в тихом, респектабельном московском переулке. Фасад весь был увешан досками знаменитостей… но и живые в нем еще были. Мать его — известная балерина, правда, на пенсии — встретила нас, утомленно утопая в креслах, — руку для поцелуя, однако, вполне уверенно подала: попробуй не поцелуй. Мы прошли в его комнату… и глаза мои навеки остались там. Вот оно — место, где рождаться шедеврам! Но с этим — досадная мелочь — не получилось. Ланской читал мне заготовки сценария… и я увядал. Ну почему Бог дает все и отнимает главное? Революционер-красавец (в те времена уже можно было делать революционеров светскими красавцами) и красавец-жандарм (жандармов уже тоже можно было делать красавцами — прогресс в обществе был налицо) влюблены в красавицу-балерину… Тоска!
— Это мама твоя? — осенило меня. У меня у самого мама в Москве, нянчит сеструхину дочурку, внучку свою, — у них и остановился.
— Да, — проговорил Ланской, — она согласилась.
«Теперь, — с робостью, свойственной не-аристократам, подумал я, — хорошо бы и другие согласились».
Но оказалось, что это уже мелочи. Ланского-то как раз приняли легко. Если и были чьи-то усилия — то не его. Это у меня возникли проблемы. Так что за него я напрасно переживал.
Красавец-революционер, почему-то в Париже (а почему бы и нет?), должен грохнуть бомбой красавца-жандарма — но тот появляется у края ложи лишь тогда, когда танцует его любимая прима. И ее, стало быть, грохнуть?
— Вот подумай! — взволнованно произнес Ланской. — Я знаю, ты мастер.
Откуда он это знал? Я сам далеко не был в этом уверен. Тогда еще и не приняли меня — мы на экзамене по литературе сдружились…
Когда мы покидали его дом, в просторную прихожую из маленькой дверки вышла какая-то согбенная старуха и стала ворчать:
— Вот наследили, натопали — разуться не могли!
— Кто это? Домработница? — уже привыкая к роскоши, спросил я, когда мы вышли на лестницу.
— Да нет, домработницы у нас нет! — просто ответил он. — Это старшая мамина сестра, Клава… Помогает нам.
У метро он спросил меня:
— Может, героиню все же можно спасти?
— Не знаю. Надо подумать! — строго ответил я. Вожжи надо туго держать. И все прекрасно могло бы пойти! Тем более что меня взяли! Но как! Судьба (или душа?) распорядилась иначе.
С другим пошел!
Мы с Пекой уже покинули почему-то парадную Москву и теперь пробирались тылами — ржавые рельсы, технические строения, хлам. Тут он чувствовал себя еще увереннее, проскальзывая, как кот, то под длинным грузовым составом, то в понятную лишь ему дыру в бетонной стене. Да-а. Быстро же он переместил меня в свой мир! Я думал, мы долго будем добираться к нему, надеялся на долгую интересную дорогу… и вот — всего один лишь поворот не туда, и я весь уже в ржавчине и каком-то дерьме. Не скажу, что я не пытался «рулить». Не на такого напал! Косорыловку, причем отличного качества (судя по состоянию клиентов), мы могли получить уже не раз — но Пека высокомерно миновал эти точки. Занюханные лабазы среди потертых строений (эстетику Пеки я уже уловил), на мой взгляд, вполне соответствовали поставленной задаче — но Пека упорно стремился к чему-то своему.
— А! Сухая мандеж! — отмахивался он от очередного моего предложения. Какая ж «сухая»? Все — пластом! Но сбить его не представлялось возможным. Он шел через все наискосок к какой-то поставленной цели. И через очередной пролом в стене мы проникли, наконец, в рай… с первого взгляда, конечно, не скажешь.
— Лучшее место считается! — гордо произнес Пека. Это его «считается» доставало меня потом не раз.
Мы свесили ноги с заброшенной платформы у запасных путей… настолько запасных, что лишь избранным были доступны они! Старый узбек в засаленном халате, сидя на цистерне с крепким липким вином хирса, ковшом с длинной ручкой наливал — после чего в ковш же ссыпались деньги.
— Ну… — свели мутные стаканы.
Дальше — туман. Лишь слышал сиплый голос Пеки: «Темпо, темпо!..» Раскомандовался и тут!
Потом я услышал свои стихи… Кто исполнял? Я, видимо.
Я стал солиден, присмирел –
И вдруг услышал зов сирен.
И надо жить наоборот,
И снова плыть в водоворот!
— Отлично! — Пека сипел. Да. «Сирену» я себе подобрал еще ту! И даже «не привязался к мачте», как это сделал Одиссей, когда пожелал услыхать их сладкое пение. Моя бабушка, уже в детстве видя мою излишнюю горячность, пока еще ни на что конкретно не направленную, то есть направленную буквально на все, говорила, мягко вздыхая: «Да тебя привязывать надо». Теперь некому привязывать меня. Вскоре, размахивая стаканом, я кричал:
Я ударил диван — он меня задевал!
А потом, у пивной, я скандал затевал!
Я скандал затевал! Я тебя запивал!
Я тебя забывал, словно гвоздь забивал!
— Гениально! — мычал Пека. — Зачем только я тебе нужен, муд…к?
Он пытался размозжить голову о мощный фонарный столб, пронзивший платформу. Я выставлял между фонарем и Пекиным лбом свою слабую ладошку, пытаясь хоть немного смягчить удар, — более радикально препятствовать его планам я не мог.
— Как зовут-то ее? — бесцеремонно спросил Пека. Теперь у нас с ним не должно быть тайн! Или одну все-таки можно? Дело в том, что никакой несчастной любви у меня и в помине не было, напротив, — я был благополучно женат. Но стихи требуют отчаяния, и у меня уже откуда-то было оно… и лишь потом подтвердилось.
— Римма, — прошептал я. — Звали, — мужественно добавил.
— Ладно! — как настоящий друг, решил он. — Приезжай к нам на рудник, бабу мы тебе подберем.
Самым дорогим поделился!
После этого казалось вовсе не важным, что по платформе к нам приближались милиционеры, одетые несколько ярче обычного. Галлюцинация? К стыду своему, я не знал, что именно так выглядит элитнейшее подразделение МВД — железнодорожная милиция.
— Встать!
Пека не пошевелился. Ну и я, как он! Надеюсь, потом этот эпизод мы вычеркнем из сценария… и лучше бы не потом, а прямо сейчас. В отличие от нас, старый узбек проявил удивительную подвижность — бросил ковш в цистерну и скрылся в ней сам, захлопнувшись крышкой. Все! Полная безжизненность. Нам бы лучше тоже окаменеть… Все бы обошлось: амбал в форме, приблизившись к нам, миролюбиво сказал:
— Кыш отсюда!
— Потише! Между прочим — тут стихи читают! — заносчиво произнес Пека. Пот меня прошиб! Разволновался я больше не из-за того, что нас скрутят, скорее из-за того, что вирши мои были впервые названы стихами!
— Да это не стихи… так, заготовки, — взволнованно забормотал я, вытирая пот, словно передо мной стоял верховный литературный жрец, а не рядовой милиции. — Дорабатывать надо.
— У нас доработаешь, — все еще добродушно произнес он. — Поднимайся!
И обошлось бы без синяков.
— Пшел вон! — процедил Пека.
И понеслось!
Помню лишь: был момент, когда я был повержен и стиснут, а он, напротив, победно парил.
— Беги! — крикнул я ему. Он лишь гордо рассмеялся.
Некоторое время спустя (я бы мгновения эти вычеркнул из жизни) прогрохотал засов. Узкие сидения у самой стены, озаренные почему-то синим светом. Не то что лечь — даже сидеть можно только по стойке смирно.
— Прям как в кабинетике моем, восьмисот метров под землей! — Разглядывая это суровое, на мой взгляд, помещение, Пека умилился и даже пустил слезу. — Такого же объема, тык в тык, выемка в породе, столик стоит, стул! — Пека шумно всхлипнул, утер щеку. Лично я никакого стула и столика тут не видел, поэтому Пекина слезливость раздражала меня.
— Лампочка шахтерская, графики, чертежи. За стулом — четыре шахтерских лампочки — ж…у греть! — вздыхал так, словно кто-то насильно его от всего этого оторвал.
— Не наблюдаю тут никаких стульев, — сухо произнес я. — Все! Давай, рассказывай. Время у нас, похоже, есть.
— Так чего рассказывать?
Да. Трудный клиент.
— А ты забыл, что ли, почему мы… здесь? — чуть было, сдерживая раздражение, не закончил фразу так. Но — раздражаться еще рано, похоже. Все еще впереди. — …почему мы вместе? — закруглил фразу так.
— Так прямо здесь, что ль, рассказывать?
— А что? Плохое место?
— Не. Место нормальное.
— Ну так давай.
Глянул на дверку: не будут ли отвлекать?
— Поселок наш называется Пьяная Гора.
Название заменим.
— Как бы покачнувшись гора стоит. Вроде — подгулявши слегка. Ну и жизнь соответствует…
Даже я уже чувствую влияние горы.
— Ну край. Конец света! Доскакали, однако, наши казаки.
— Так ты еще и казак?
— А то!
Дополнительная нагрузка.
— Продолжай.
— Местные их «ласково» встретили — заруба страшная была! «Покорение Сибири Ермаком» — детская сказка! Но кордоны поставили, так и стоят, теперь только называются «воинские части».
— Понимаю.
— Ну и лагеря.
Как же без этого.
— Батя мой всю войну отлетал, сбили, с концлагеря в партизаны бежал. Вернулся — ясное дело, в лагерь! В наш. В родные места, где и детство провел…
— Стоп. Про батю не надо пока.
С батей его мы запутаемся окончательно.
— Про себя давай.
— Погодь! Я не родился еще…
С ним, гляжу, намаешься.
— Вышел батя — лишь в кочегарку взяли его, в воинской части… Боевой летчик!
Да, это несправедливо. Записал.
— Ну, дочь командира части подкадрил, в кочегарку к нему бегала. Короче — не утратил точность стрельбы!
Да. Как обиженный он уже не проходит: сломал чистоту жанра! Так и знал, что с батей запутаемся мы.
— Командир части их выгнал.
Да. Удачный брак. Хуже не придумаешь. И это, похоже, характерная их линия жизни!
— В бараке жили, за занавеской. Батя валенки валял. Ну — тут и я подоспел. Барак нормальным жилищем казался: все тебя знают, и ты знаешь всех.
— Про всех пока что не будем. Про себя давай.
— Часть за оградой стояла. А вокруг вольное поселение — домики из чего было лепили. Население в основном — из лагеря вышедшие, которым на Большую землю разрешения не было.
— Политические?
— Не. «Деловые» больше.
Хороший коллектив.
— Ну мы, пацаны, всюду бегали, не удержишь, и чем-то Пьяная Гора нас влекла. Чукчи ее священной считали, всяческие легенды имели, шаманы плясали возле нее, как-то одурманивала она их. А мы норы в ней рыли, играли в партизан. И обвалилось однажды! Друганы мои сходу вырубились, ноги наружу — вскоре вытащили их. А я рыл, рыл, куда-то прорыться хотел… До сих пор, кстати, этим занимаюсь… Обвал. Тьма. Все!
Хорошее начало фильма.
— И вдруг — свет, голоса… как в раю!
— Какой рай? Ты же пионер был.
— Какой, на хер, пионер! Шпана… как мой батя в детстве.
Верной дорогой идем!
— Открываю глаза — стоит мужик. Улыбается. Потом узнал — новый секретарь крайкома Кузьмин! Лично поисковую группу возглавил — спас, можно сказать. Взял мою руку, пульс потрогал. Говорит: жив пацан. Потом пальцы мои к глазам поднес. Под ногтями, ясное дело, грязь. Смотрит пристально. И вдруг — слова те мне навек запомнились: «Э-э-э! Да ты у нас Колумб!»
Такие слова трудно не запомнить.
– «Новую землю открыл! Под ногтями у тебя — целое богатство!»
Я невольно глянул на Пекины ногти: богатство на месте!
— Не преувеличиваешь? — спросил осторожно.
— Прям! Чтобы тебя порадовать, себя закопал!
— Ну дальше.
— Ну и пошли рудники…
Я потряс головой.
— С твоих ногтей, что ли?
— Ну.
Я вздохнул. Неплохо бы сейчас прогуляться, образумиться… Потом вспомнил, где мы. Как-то отвлекся от этого.
— Дальше давай.
— Батю канавщиком взяли на рудник. Самая вредная работа! Канавы чистить, по которым все отходы производства идут. Ну — без образования.
— А ты? — вырвалось у меня.
— Обо мне речь впереди, — произнес он неторопливо.
Неужели мы так надолго тут?
— Край наш резко в гору пошел.
Складно. Теперь понимаю, почему Ежов его во ВГИК взял.
— Замечательно, — выговорил я.
— Да хер ли замечательного?! — вдруг резко тональность сменил. — «Всем ордена да медали — а мне опять ничего не дали!» Кузьмин — герой соцтруда!
— Но тебе ж какой орден? Сколько тогда было лет?
— Да к моменту, когда гремело уже все, семнадцать было! И — ничего!
«Похоже, грохнулся эпос! — понял я. — Значит, судьба у тебя такая. — Это про Пеку. — И у меня тоже, похоже!» — пронзила страшная мысль.
Но все же взял себя в руки.
— Дальше давай.
— Понял, что ловить нечего. В армию пошел.
Из огня да в полымя?
— Стоп. Армию нам, кажется, не заказывали.
Но его не остановить.
— Батя служил — а я хуже?
— Но то война была.
— И нам осталось!
Про войну он пусть с кем-то другим. Я обессилел.
— Ну, рудник у нас военного значения. Броня — в армию не берут. Но я добился!
«Ты бы чего-нибудь хорошего добился!» — мелькнуло у меня.
— Батя старые связи поднял.
Да, добрый батя!
— В самый опасный отряд!
— Партизаны? — предположил я.
— Вроде того! — Пека кивнул.
— В мирное время?
— Да.
Надо бы передохнуть. Куда мчимся? У меня же был стройный план. Кто сценариев про рабочий класс не писал? Стройка, трудности, преодоление, апофеоз. А мы где? В партизанах?
— Нормально служил. Только дома дела…
— Батя?
— Ну! Добыча металла, — с ударением на «о», — непростой вообще процесс. Руду рвут, выгребают, катят на комбинат. Там ее дробят, прокатывают между мелкими чугунными шариками. Затем флотация — в большой бочке: заливают руду кислотой, и крошки металла поднимаются пеной. Такая вот драгоценная пена. Затем ртутью заливают ее. Ртуть вбирает золото. И выходят такие невзрачные бляшки. Их и берут.
— Куда?
— Ну выносят! Надо же как-то выживать?
То есть — батя и канавщиком не ударил в грязь лицом.
— Но ртуть, кажется, вредна? — поинтересовался на всякий случай.
— А кто сказал, что будет легко?
Видимо, я так считал.
— А ты как хотел? — Пека грозно навис надо мной, как коршун.
— Я? Никак.
— Плавят эти бляшки дома, на сковороде…
Не читал такого в поваренной книге.
— Золото на сковороде остается, пары ртути — в тебе. Мать приходит с парткома — батя зеленый весь. Мать к телефону — батя вырывает шнур! Тут — или смерть, или тюряга. Вызвала «скорую»… Батя потом ей всю жизнь не простил! Ну — сел. Попал на уран.
— Пьяная Гора?
— Угадал!
Умеют устраиваться.
— Но перед приездом милиции — ясное дело, раньше «скорой» поспела, — батя бляшки те, недоплавленные, успел сунуть мне. Я как раз со школы пришел. «Держи, сынок!»
Да. Завидное наследство.
— С собой здесь!
Я вздрогнул. Он полез за пазуху, вытащил кулек, с грохотом высыпал на пол тусклые бляшки.
— Думал, может, тут сунуть кому придется… Ну, в плане поступления…
Что ж не сунул-то? Приходится мне отдуваться! Хотя вряд ли бы это у кого-то вызвало восторг. Вид у этих сокровищ невзрачный. Способ приготовления — смертельный.
— Вот! — придвинул ко мне одну, самую поганенькую. — Сделаешь все нормально — возьмешь…
…билет на тот свет.
— Спасибо, — мужественно произнес я. — Дальше рассказывай.
Пека, подумав, завернул драгоценности, в том числе и мой будущий гонорар, спрятал.
— Ну, так… Мать виделась с ним. Ну и я, ясное дело, наезжал. «Отличник боевой и политической подготовки»! Батя гордился.
Семейство их, похоже, и в ртути выживет!
— Мамка — парторг! На том самом руднике, где батя трудился. Там не только же заключенные…
— Но и парторги.
— Идейность — это от матери у меня.
Пока не заметил.
— Ну и Кузьмин батю не забывал!
Просто какие-то гиганты, не люди!
— Скорешились они, когда Кузьмин меня мальцом еще из-под завала вытащил. «Кузьмин — др-руг!» — батя повторял неустанно. Но когда мать хлопотала у Кузьмина за него — запрещал. «Все нормально!» А тут вдруг Кузьмин сам к нему: «Хошь прославиться? Всесоюзный рекорд!» А батя и на воле с «Доски почета» не слазил. И тут лучший экскаваторщик!
— Только что был канавщик?! — воскликнул я.
— Так продвинулся! Работал с душой. Чтоб скорее освободиться.
— Так…
— В общем, знал Кузьмин, к кому обратиться. «Так что за рекорд от уголовников?» — батя торгуется. Соображал! Мол, по дешевке не продаемся. «А не будет никаких уголовников. Вольные люди». Все знали: слово Кузьмина — кристалл!
— Нормально, — пробормотал я.
— Что нормального-то? — впился в меня яростным взглядом. Ему не угодишь. — А знаешь, как рекорд делается?!
— Нет, не знаю. Но охотно узнаю.
— Охотно, говоришь?
— Ну — неохотно.
– «Вариант Б»! На взрыв, на обрушение породы — с горизонта не уходить, как обычно делают, технику не отгонять. Принять на себя, и только очухаешься — если очухаешься! — грести с-под себя — и на вагонетки.
— Да… Заманчиво.
— Ну, зеки бате говорят: «Пошел на …! Уродуйся сам!» «Слушаюсь!» — батя говорит. Остался в экскаваторе. Рвануло! Только пыль осела — все бегут к нему. Он уже работает, руду гребет!
— Ну и?
— Ну и постепенно наладилось все! С Кузьминым закорешились лепше прежнего! Расконвоировали батю. А Кузьмин — замминистра, в Москве!
«Сейчас бы нам не помешало это знакомство!» — трезво подумал я.
— Не гони картину! — Пека словно мысли мои прочел.
Я бы погнал! Засиделись тут.
— Ну, демобилизовался я…
Долгий, похоже, эпос. Специально, что ли, Пека нас сюда заточил?
— Как раз после дела одного в госпитале в Москве оказался.
Хорошо, что не в могиле.
— Заскочил к Кузьмину: «Что, как?» И он с ходу в Горный меня определил! На спецфакультет, куда допуск — ого! Меня! Сына каторжного!
Просто какой-то сгусток счастья образовался тут.
— Спецфакультет — это уран, видимо? — уточнил я.
— Ну! — произнес Пека с гордостью. — И кого? Меня!
Особой давки, думаю, на этот спецфакультет не было.
— После окончания послали нас в Джезказган…
Сага, похоже, суток на пятнадцать!
— Ну? Отлично? — предположил я.
После Пьяной Горы любое место покажется раем.
— Чего отличного? На весь рудник громадный — единственный огонек!
— В каком смысле единственный? А остальные в темноте, что ли?
— Совсем тупой? «Огонек» — журнал я имею в виду!
— А.
— … на.
«Ну, если «Огонек», — голова заработала, — единственная проблема его жизни, то она, наверное, преодолима — тем более в кино. Хорошенькая почтальонша, то-се…»
— Кузьмину только вякнул — с ходу перевел!
— Куда перевел-то? В Москву?
— Ты вообще-то соображаешь чуть? Какая ж подписка в Москве? На Пьяную Гору. Там подписка — хоть ж…ой ешь! Ну — уран!
Да-а… Заботливый начальник!
— Были, конечно, вокруг разговорчики. — Пека посуровел. — То да се, мол, оставайся в Москве. Но Кузьмин с ходу: «С твоим характером тебе лучше всего будет на руднике!»
Наверное, то же самое Николай Первый декабристам говорил.
Я вдруг почувствовал, что тут как-то душно.
Пека уловил мое настроение, вспылил.
— Не нравится, что ль?!
— Нет, хорошо. Но душно!
— А если думаешь, что все у нас г…о несусветное — иди гуляй!
Расщедрился.
— Нет, зачем же? Я остаюсь.
Сделал свой выбор. Это не трудно, когда выбора нет.
— А кто сказал, что будет легко? — повторил Пека свою любимую фразу, от которой я вздрагивал потом не раз. — Не бздо! — Он явно наращивал свою силу, черпая ее из недоступного мне источника. — Когда я в спецвойсках служил — не в такие заварухи попадали. И делали всех!
Вот этого не надо! Мы только что уже «делали всех». Единственное мое достоинство — быстро трезвею.
— Ну и кого вы там делали, в этих войсках? — Я решил отвлечь его разговором (в сценарий это вряд ли войдет).
— Всех!
Все-таки целеустремленность его разгоняет уныние.
— Закидывали нас в тыл…
— В чей?
Работа летописца предполагает терпение.
— По-разному, — небрежно ответил он. — И надо выжить. А документов ноль! Или наоборот — выдадут фальшивые, чтобы ломали нас!
Программа эта явно его влечет… но меня не устраивает.
— И нипочем нельзя выдать, что ты свой.
Что свой — я бы выдал.
— Так вас и к нам закидывали? — уточнил я.
— А то! В самые горячие точки. Но с документами, сам понимаешь, липовыми. Нигде так не ломают, как у нас! — гордо он произнес.
Такая «проверка» уже как-то превышает мое понимание!
— А зачем закидывали-то? — вырвалось у меня.
— Спецзадание.
— А.
У меня даже мелькнула страшная мысль: не в спецзадании ли мы и сейчас участвуем?
— Не нравится — можешь отвалить!
— Боюсь, это вряд ли выполнимо.
— Ну хочешь — договорюсь?
Прямо хозяином здесь себя чувствовал.
— Я, пожалуй, останусь. Мне нравится.
Не на такого напал! Мое дело — все озарять. И это озарю.
— Так значит — со мной? — Пека впился пытливым взглядом. — Тогда держись!
И это, я чувствовал, только начало!
Потом, лихо подмигнув, он прочел стих… или это, возможно, марш их воинской части?
Мы имали — не пропали,
И имем — не пропадем!
Мы в милицию попали.
И милицию имем!
— А ты не боишься, — пробормотал я, — что они твоими золотыми зубами заинтересуются всерьез?
И реакция слушателей не промедлила. Загремел засов. Ребята, видно, передохнули.
— Выходи!
Видимо, Пекины речи не остались неуслышанными. И слова его про фальшивые документы пришлись по душе — к прежним истязателям еще добавился человек в штатском. Да-а, корочки ВГИКа не повредили бы тут. В кутузку мы явно поторопились — надо было зайти в деканат, документами обзавестись… на худой конец хотя бы настоящими. Тогда все можно было бы списать на игру художественного воображения. А так… сурово получается. Пека буквально играл удалью! Даже мелькнула у меня мысль: «А нужна ли такая близость писателя и героя?»
— Смотри, какие интеллигентные лица! — шепнул я ему. Дежурный, смутясь, даже снял фуражку и пригладил волосы. Ай плохо это — делать хорошо? Такова моя доля: все озарять!
— Хоть одно человеческое лицо покажи! Не вижу! — Он был неумолим.
— Так о чем это вы там гутарили-то? — ласково спросил штатский.
— Понимаете, — забежал вперед я. — Вымысел. Сценарий. Из ВГИКа мы!
Напарник мой люто глянул на меня: «Это какой еще вымысел?» В тяжелых условиях приходится работать.
Ребята засучили рукава.
— Ладно, ты иди, — сжалился штатский, глянув на меня. Или хотел убрать лишнего свидетеля?
Я пошел. Пека даже не посмотрел на меня. Но он плохо меня знал!
Ежов, с еще более измученным лицом, чем прежде, в той же самой аудитории поздравлял принятых. Жалкая, в сущности, компания! Мы с Пекой, несомненно, украсили бы ее, однако мы блистали своим отсутствием. Но вот появился я! Ежов показал: «Садись». Я замотал головой: «Ни за что». В сонных глазках Ежова наконец-то появилось определенное выражение: ужас. «Что? — мелькнуло в его взгляде. — Уже?» Я сурово кивнул. Ежов тут же спустился с кафедры. Кто бы еще из преподавателей, да и вообще кто, поступил бы так? Вот потому он и гений! Сдернул со стула свой знаменитый грязно-белый пиджак, сверкнувший звездой Героя труда, и, взяв его в охапку (будет жарко), пошел, промакивая платком пот. Видимо, не ожидал, что так скоро придет проверка на прочность. Но держался нормально. Людей такой доблести я редко встречал. По дороге я только про Пеку и говорил — какое это бесценное дарование! О себе скромно молчал.
— Ну че, сявки? — куражилось «дарование». — Слабо — всем на одного?
— Напишите все как было. Садитесь! — уже устало обращался дежурный к Пеке, забыв, видимо, что окровавленный Пека уже повязан на стуле.
— Зоя, а давай стоя? — дерзко тот отвечал.
Дежурный увидал нас с Ежовым — и с облегчением вздохнул. Ежов, все увидев, не вздрогнул. «Наш человек!» — я подумал. Я и себя уже чувствовал в спецвойсках.
— Лейтенант, — Ежов, как в любое свое творение, всю душу вложил, — ты пойми! Вуз творческий у нас. — Он почему-то показал на изваяние Рабочего и Колхозницы за зарешеченным окном. — Ребятки в фильмах своих живут. Вживаются, так сказать, в роли.
— Так, стало быть, он тут туфту гнал? — дежурный презрительно глянул на Пеку.
Пека напрягся. Чревато! Сейчас начнет показывать. Если уж он за мои вирши кровь пролил… в том числе и мою, то за свое боевое прошлое жизни не пожалеет… в том числе и моей.
Но не зря у нас был такой мастер — Ежов! Композицию чувствовал.
— Ну, это я уже буду глядеть, — Ежов закрыл нас своей широкой грудью, — что они там в сценарии накалякают — туфту или правду! То мой вопрос.
— Ладно. Разбирайтесь, — проговорил дежурный. Видимо, рад был, что такую ношу скинул с плеч. — И не забудьте на премьеру пригласить.
Есть же такие культурные люди!
— Непременно, — буркнул Ежов и повернулся к нам. — Пошли.
— Спасибо, спасибо! Все было замечательно, — горячо благодарил я работников милиции. Я, как обычно, все чудно преобразил!
— Ну что, соколы? Залетели? — усмехнулся Ежов.
— А! — Пека был полон презрения. — Разве ж так ломают? Да им втроем мой … не согнуть! — явно страдал от художественной незавершенности.
— Ну ладно, ты… несгибаемый. Дуйте в деканат, пока чего больше не натворили — и сразу в общагу! — скомандовал мастер. — Да, кадр. — Это он сообщил мне свое отношение к Пеке. Пека опять хотел что-то вякнуть… но закрыл пасть. Понял, видимо, что и кроме него люди есть. Вот так! «Учиться, учиться и учиться!» Ежов, обмахивая пот, убыл. Пека мечтательно смотрел в сторону милиции… взгляд его потеплел.
— Нет… наши люди. Ломают нормально, — вдруг смягчился он.
— Я рад, что тебе понравилось. Пошли. У тебя вещи где?
— Все мои вещи — … да клещи!
Фольклор.
Из камеры хранения, к моему изумлению, он вышел с «сидором» за плечами и огромными связками книг в обеих руках. Вот уж не ожидал. Вот оно — то светлое, что спасет нас! Помогу донести. Друг я или портянка? Вот такой у нас теперь лексикон. Надменная Сысоева, что пыталась нас загубить, пренебрежительно оформила наши с Пекой документы, и мы вышли со студбилетами в руках.
— Но если через две недели не представите ничего вразумительного — отчислим! — свое слово все же сказала.
— А цаца эта своего дождется: пол-Федора я ей засажу! — пообещал Пека, когда вышли.
Комендантша общежития прелестная оказалась женщина. Люблю «изможденок». Таких только и люблю! Холеная, но слегка подмученная, что придавало ей особую прелесть в моих глазах. Но только в моих. Пека не реагировал. Взгляд ее метнулся ко мне. «Мы с вами, интеллигентные люди, вынуждены переносить все это!» Да. Вынуждены переносить. «Все это» имело сейчас обличие Пеки, успевшего к узбекской хирсе добавить крымского «Аромата степи». Только и требовалось от нас в тот момент — оценить ее кинематографическое прошлое, узнать, горестно изумиться: «Вы — и здесь?» Разве это трудно? Узнать я ее, конечно, не узнал — вряд ли она играла крупные роли, но изобразил, как она хотела: «Вы — и здесь?» Разве трудно сделать приятное человеку? Легко понять, чего он больше всего жаждет, — и это дать. От тебя не убудет.
— Что я могу сделать для вас? — спросила она меня страстно. Вот такие коменданты у нас! Но Пека — «косая сажень в глазах» — разве мог ее оценить?
— Я с ним! — вздохнув, указал я на Пеку. Мое изделие мне дороже всего!
— Ну что же, — сухо проговорила она.
Теперь и эта замечательная женщина — наш враг, и, надо полагать, не последний. В результате мы получили ключ от темной клетушки без единого окна под деревянной скрипучей лестницей.
— Ну прям кабинетик мой, восьмисот метров под землей! — умилился Пека. — Нишка такая, столик, стулья… Как тут.
Всю дорогу мы попадаем в его кабинетики! Развел их!
— А вылазишь потом — не разогнуться.
Теперь не разогнуться будет нам двоим.
Прежде всего он заботливо книжки свои распаковал. Расставил их на просушку. Да-а, книги серьезные. Афанасий Коптелов — «Точка опоры». Вилис Лацис — «К новому берегу», «В бурю». Владимир Дягилев — «Солдаты без оружия». Владимир Попов — «Сталь и шлак». Иван Шемякин — «Сердце на ладони». Михаил Бубеннов — «Белая береза». Конечно, в пионерском детстве я их читал — куда денешься? Но сейчас, как все мои друзья, боготворил Набокова. Или не боготворил? Впервые такая мысль в голову пришла.
«Ну? На сегодня, может, хватит? — думал я. — День трудовой, мне кажется, удался?.. Нет! — Я сам по своей лени ударил кулаком. — Работаем!» У меня тоже трудовой энтузиазм.
— Давай!
— Об чем?
— Ладно… как отдыхаете давай.
Все же дал некую слабину. Надеялся — про отдых полегче будет.
— Ну… кино. Театры приезжают…
Тема отдыха у него туго шла.
— Дальше.
— Ну а если проблемы пола надо решить… — неожиданно выдал научный оборот.
— А разве они решаемы? — вырвалось у меня.
— Так а чего такого? Идешь на Гнилой Конец…
На это не всякий решится.
— Почему на Гнилой? В смысле — почему называется?
— Так за водоемом сброса! Дома от испарений гниют… Но бабы отличные! Условно освобожденные.
Освобожденные от условностей.
— Ходил там к одной…
— Ну? — проговорил я. Хотя все уже было ясно: идем не туда.
Пека вдруг надолго умолк. Да, если с такой скоростью ходил — не дождешься.
— А скорее нельзя?
— Скорее только гонорея.
Достойный ответ.
— Правда, предупреждали меня: к этой не ходи. Но гонор!
Но гонорара нам не видать.
— Обратно иду. Дай, думаю, искупаюсь!
— А месяц какой?
— Декабрь… Ну так пáрит все!
Пейзаж, видимо, напоминает Стикс. Я бы не поплыл.
— Отплываю так всего метров шестьсот. Устал после той…
Условно раскрепощенной.
— Вылажу на берег — шмоток нет.
— Отлично!
— В сторонке какой-то хмырь сидит, курит на отвале породы. А я без трусов — ну, в пару все! Подхожу, папиросу прошу. «Ты чего-то потерял?» — интересуется. «Да, — говорю. — Все». «Ай-ай-ай! И с чего это такое с тобой? Не догадываешься?» «На хрен мне догадываться?» «Тогда идем». Отошли с ним к шоссейке. Стоит пикап. Рука такая своеобразная торчит из окошка: три «перстня» нарисовано. Шерстяной! «Кто будешь?» — спрашивает. Хмырь подсказывает: «Бугор с «Полярной». Знаю его». Шерстяной подивился: «Так у него еще и желание по бабам гулять?» Все знают — на «Полярке» у нас полный набор: и газы, и радиация, и горение руд. Только самые «строгие» там — ну и мы, специалисты. «Хорошо устроился, — Шерстяной говорит. — Так чего надо тебе?» «Трусы! — четко докладываю. — Партбилет!» «Все?» «А чего еще?» — удивляюсь. «Правильно отвечаешь! Но учти — еще у той биксы появишься, найдут тебя вот тут, в отвале, но никто не узнает тебя».
Хороший сценарий вырисовывается о рабочем классе!
— Ну и что?
— Что — бросил к ней ходить. Себе дороже!
Романтики никакой. Понимаю, кажется, почему его во ВГИК не хотели брать.
— Ничего не получится! — произнес я в сердцах. — Вуз этот вряд ли поможет тебе.
— Ты поможешь! А то чем Родине гордиться? — нагло Пека сказал.
— …Освободился батя, стал дома бывать…
— Бывать?
— Ну да, партизанские привычки. В основном пребывал неизвестно где.
Спецзадание.
— А выпив, кулаком бацал: «Мы не р-рабы!» Мать насмешливо спрашивает: «А кто ж ты?» «Царь горы!»
— Ну а сейчас ты это дело, вроде, подхватил? — осторожно спросил я. Не оборвать бы ниточку.
— Ну! А куда денешься? Пьяницу от любимого дела не отучишь. Работаем, — скромно Пека сказал.
— Тогда продолжаем! — я прохрипел.
Глубокой ночью мы оба, обессиленные, пластом лежали на полу нашей каморки. И вдруг со скрипом отъехала дверца, и прекрасная комендантша своими дивными белыми ногами запихнула к нам полосатый матрас.
— А цыпа эта доиграется, — прохрипел Пека. — Пол-Федора я ей засажу.
— Ты щедр.
Проснулся я от каких-то ритмичных скрипов. Лежал, смежив веки. Неужто это он уже исполняет страшную свою месть в отношении комендантши? Вот он, рабочий напор! И какое-то полыхание. Северное сияние, что ли, сюда провел? Смело открыл глаза… Господи — это он челку свою расчесывает металлической гребенкой — другая, видимо, не берет!
— В один дом приличный хочу тебя отвести. Жениться думаю.
Если я не лежал бы — упал! Клиент мой неожиданно открылся светлой стороной.
— А сейчас, что ли, утро уже?
— Еще день.
Да, денек емкий получился!
— Ну одеты, вроде, адекватно, — оценил Пека. — Идем.
Мы шли через Кожевенную слободу, вдоль Яузы. Хорошо, тепло! Лужи пышно окаймлены пушистым тополиным пухом, темнеющим к середине от краев.
— Дед его кожемякой был…
— Чей?
Пека удивленно остановился.
— Чего — чей? Кузьмина!
— Так мы к нему, что ли, идем?
— Ну!
Лихие он выбирает маршруты.
— А по себе дерево рубишь? — поинтересовался я.
— Так меня, сына каторжного, на спецфакультет взял!
Это я слышал уже. А потом на эту же каторгу и направил. Любит Пека непосильные рубежи.
— Дед его кожемякой был. Мял портфели…
Выбор удачный.
— Намял дом.
И теперь, понимаю, мы туда идем?
Про деда как раз я готов был послушать: думал, отдохну, в сценарий это вряд ли войдет.
— Все шишки государства, с царской еще поры, в очереди стояли за портфелем его. И лыбились подобострастно: «Вот кто на самом деле портфели нам раздает!»
— А в кандалы? В Сибирь?
— А портфели?
— Тоже верно.
— И никто, заметь, не смел поторопить его. «Рано ишшо», — и весь разговор! И в советские времена — то же самое.
Добрались, слава богу, и до советских времен.
— Дом, во всяком случае, не отобрали…
Где ж тогда, действительно, мять? Да, идеальные отношения художника с государством. От художника, конечно, многое зависит. Но важно еще — что мять.
— На похоронах его все вожди были…
И покойные, видимо, тоже.
— Стояли все сами не свои. Один все рыдал, не мог остановиться!
Дзержинский, видимо.
— Хоронили его…
Видимо, в портфеле.
— Хотели у кремлевской стены. Но Кузьмин наш — внучок-то! — соображал уже. У кремлевской зароют — выкопают. Потребовал Ваганьковское.
— Смышленый.
— Ну так с раннего детства среди вождей.
Мне бы такое.
— На коленях прыгал, считай, у всех, пока те ждали в беседке свой портфель.
И допрыгался. Портфель себе тоже намял.
— Меня, сына каторжного, на спецфакульет взял!
Это мы слышали уже. Пека это как заклинание повторяет.
— Батя всю дорогу мне: «Петр-рович — друг! Поезжай — все тебе сделает». Точно! Дает с ходу, что ни попроси. Этот год — вентиляторы с пневмоприводом для взрывоопасных шахт, дробилки, шнеки, резцы — это лишь в этот год! — Он даже икнул от пресыщения. — Ну и вообще. Все эти годы поддерживал: «Только честь отца не урони!»
С честью отца его непростая ситуация.
— Так ты на Кузьмине, что ли, жениться собираешься? — съязвил я.
— А, тут дело такое — дочь у него.
Это он с неохотой сказал. Но без дочери никак! Без дочери бы с женитьбой проблемы возникли.
— Да, широко замахнулся.
— А чего же? Я наглый раб.
Ясно. Пека, как и батя его, тоже нацелился на дочь командира. Традиции блюдет.
— Ну давай, давай, — я оживился. Что за кино без лиризма? Даже в советских производственных фильмах лиризм бушевал!
— Кончал тут Горный. Инка росла.
Пауза. Энтузиазма не наблюдаю. Производственная тема бойчей у него шла.
— Ну и, надеюсь, выросла? — подстегнул я сюжет.
— Прихожу к ним с дипломом. С цветами… Она одна.
— Та-ак, — произнес я настороженно. От Пеки нужно ждать опасности на каждом шагу.
— Гляжу — она смутилась даже. Теперь-то ее не смутишь.
Сложные, видимо, отношения.
— Ну а тогда-то встречались мы.
Почему у него каждая формулировка угрожающе звучит?
– «Ты, наверное, в Москве хочешь остаться?» — спрашивает. Зарделась вся.
Везет некоторым.
— Это мне — горняку?! — Пека вдруг рявкнул. Я даже отшатнулся от него. Слава богу, я ничего такого ему не предлагал.
— Во! — Пека характерным жестом гулко хлопнул ладонью по сгибу руки.
— И она это видела?
— Нет, — Пека с сожалением произнес. — Так догадалась.
— Так чего мы идем?
— Так а ты на что? Разберись!
Поручил мне ответственный участок. Я-то думал, что я на нем еду. А фактически — он на мне.
— Так ты с той поры не показывался, что ли, ей? — какой-то я нездоровый интерес ощутил к делу.
— Почему? Заезжал к Кузьмину по делам.
Понимаю: шнеки, резцы.
— И дочерью интересовался, — подсказал я.
— Ну — когда время было, — скупо подтвердил. — Сейчас она фу-ты, ну-ты… искусствоведша вся! — Пека повертел костлявой рукой. Неужели такая страшная? — Только ранний Ренессанс интересует ее. Когда он был, кстати? Ну ладно. Разберись.
Большие полномочия дает.
— Во ВГИК этот поганый она направила меня!
На «поганый» я обиделся.
— А другой дочери, попроще, у него нет?
— Для тебя, что ли? — добродушно спросил.
— Да нет. Для тебя.
— Нет, — произнес грустно.
— Тогда, может, выждем? Закончим ВГИК…
— Да понимаешь, какое дело… — стал репу чесать.
Производственная необходимость?
— Тут еще нарисовался жених.
Задача осложняется.
— Кто такой?
— Да сам же я его прислал!
— С какой целью?
Пека мучительно чесался, — затрудняясь, видимо, назвать цель.
— Ну, поступила к нам жалоба… в партком, на руднике.
Издалека идет.
— От Виолетты, ночной уборщицы нашей. Обидел ее молодой специалист. Виолетту любили у нас. Вызываем. Раньше не видел его — сразу после института к нам в рудоуправление прислан. Надо б мягче с ним. Спрашиваю его в шутку: «Что же ты? К тебе ночью подходит дама — и ты не знаешь, как с ней вежливо обойтись?» «Отстаньте от меня с вашими ночными дамами!» — вдруг закричал. Вижу — не вписывается паренек. Находится вне компании. В наших условиях так не проживешь. Дано не каждому. Ладно, написали направление в аспирантуру ему. Свою тему ему отдал, «горение руд», и все наработанные связи мои, Кузьмину письмишко… И вот — притулился он, мелкими услугами промышлял. Защитился, в министерстве работает… И тут место забил.
— Пробился, значит?
— Так у него родни тут полгорода! Коренной москвич. Знатного рода. Тут у него целый клан. Оказывается, ночью тогда, в раздевалке, он сценарий писал. Ну… когда Виолетта подъехала к нему.
Еще один сценарист?
— Да ты видел его, — вздохнул Пека.
— Я?!
— Да возле сортира приставал к тебе.
— Возле какого сортира?
— Во ВГИКе же! Ну ты тупой.
— Ланской?!
— Сообразил наконец-то!
Да… Крепких он себе подбирает соперников!
— А она что?
— Да говорю тебе — только ранний Ренессанс интересует ее.
— Да-а. Надо было, видимо, до Ренессанса брать.
— А ты на что? Разберись.
Поставил, считай, начальником участка.
Мы прошли Кожевенную слободу, свернули в Сыромятническую. В простое место Пека не поведет!
— И на руднике голова кругом, а тут еще эту проблему надо решать! Ну ты, в общем, прикинешь тут все.
Спецзадание! Мы прошли Сыромятническую слободу, свернули в Сыромятнический тупик. Только еще этого тупика нам не хватало!
— Явился! — радостно закричал хозяин, увидев Пеку.
Я почему-то представлял Кузьмина маленьким и надутым, а он был сутулый, веселый, с кустистой бородой. Дом был деревянный, старый — несколько неожиданный для большого человека.
— Он же ведь каторжник! И отец каторжник его! Думаешь — чего он сюда пришел? Ограбить кого-нибудь! — радостно сообщил Кузьмин, почему-то мне. — Инка, выходи!
И вышла она… Царевна!
Да-а. Теперь мою музу уже не Риммой зовут.
Пека бодрого тона не поддерживал, свесив косую прядь, играл желваками. Но и она, что меня безусловно порадовало, Пеку встретила значительно холоднее, чем ее отец. Мать ее была, оказывается, северянка, прожила недолго… Ну почему все не в те руки идет?! Кроме Пеки, тут еще и Ланской, блистательный наш теперь сокурсник. И Кузьмина, как я понял, правая рука. А Пека о нем: «Стоял у сортира!» У сортира, скорее всего, нам придется стоять… Ланской сочувственно мне кивнул. Но хозяин почему-то гадкого Пеку предпочитал.
— Так что, Инка, берегись! — ликовал папа.
— А с чего ты выдумал, что он ко мне? — холодно произнесла она. — Это у вас, кажется, дела?
Крепкая дочурка.
— Дела у нас, да! Он у нас такой — парень жох! Криво не насадит! — любовался хозяин неказистым, на мой взгляд, Пекой. Я испугался, что при словах «криво не насадит» она зардеется… но не дождался.
— Ну пойдем, — жадно сказал Кузьмин Пеке. — Намурлыкаться успеешь еще.
Но тот, похоже, мурлыкать и не думал.
— Момэнт! — Пека поднял костлявый палец, жест этот, как понял я, адресуя невесте.
— Гуня, развлекай гостя пока, — приказал хозяин Ланскому.
Да, судя по обращению — он совсем домашний у них.
— Пека, конечно, — усмехнувшись, Гуня сказал, — вам рассказывал свою версию моего появления тут?
Это «конечно» мне жутко не понравилось, мол, «о чем же вам еще говорить с Пекой, как не обо мне? И, конечно, Пека не из тех благородных людей, что умеют хранить сокровенное…» Нехорошо так оценивать моего соавтора!
— Не припоминаю, — сухо проговорил я. Но его высокомерие даже не заметило моего.
— Эти люди… — еще один неслабый тычок! — удивляются, почему мы не глушим их бормотуху и не заримся на их уборщиц? Им это кажется непонятным — и мы автоматически попадаем в разряд чужих. И наступает реакция отторжения. — Он вздохнул.
Вербует меня в сторонники!
«Но для тебя эта «реакция отторжения» неплохо прошла!» — враждебно подумал я.
— И в последнее время такое хамство чуть ли не пропагандируется официально!
И у него, видимо, наболело на душе. Раньше бы я с ним и согласился — но на конкретном этом примере согласиться не мог.
— Да я и сам не из дворян, — буркнул я.
Ланской понимающе усмехнулся — мол, не в титуле дело, мы с вами прекрасно понимаем, о чем речь.
Из открытого окна вдруг донесся гогот Пеки.
— Мне кажется, — тонко усмехнувшись, произнес Ланской, — Кузьмин сознательно его держит таким дикарем. Такой ему время от времени и бывает нужен.
Странно, что разговор этот при Инне идет и она не реагирует. Согласна с ним?
— Этим людям, — второй уже раз термин такой, — нравится жить там и так, как они живут. И Кузьмин пользуется этим.
Такой тонкий и доверительный разговор — он был явно в этом уверен — должен был полностью очаровать меня… но я очаровался не полностью.
— Но если бы они не жили там, мы, — хотел грубо сказать «ты», но не решился, — не могли бы жить здесь.
— Полностью с вами согласен! — Он развел руками: мол, о чем тут спорить?
Она, однако, недолго терпела его «соло».
— Скажите, вы любите живопись? — жестко спросила она меня. Экзамен?
— Обожаю! — воскликнул я. — Особенно раннее Возрождение, Джотто!
На мою любимую тему вышла!
— Тогда давайте напишем об этом книгу. Геннадий, — довольно сухо назвала Ланского (хорошо хоть Гуней не обозвала!), — сказал, что вы замечательно пишете.
Быка за рога!
— Необходимые материалы, а также издание в лучшем издательстве я гарантирую… Вы в общежитии? Я вам позвоню.
Повод для встречи? Или — на самом деле? Сердце заколотилось. Вот как тут делаются дела! У Кузьмина с Пекой дела тоже, видать, шли неплохо — гогот в доме нарастал.
— А можно, мы с Пекой напишем? — пробормотал я. Соавтора не могу бросать!
Она резко поднялась.
— Что-то стало холодно! — произнесла и пошла в дом.
Навстречу, хохоча и обнимаясь, вышли друзья-горняки.
— Ну ты, Пека, липкий, как плевок! — восторженно говорил хозяин. — Будет тебе насос.
При слове «насос» лицо ее исказилось.
— Извини, папа, хочу покинуть твоих гостей.
— Так что Петрович, младенцем еще, напрыгался на коленях у вождей, пока те портфели свои ждали…
— Это ты уже говорил.
Мы в лучших наших нарядах валялись на истоптанном, мусорном берегу извилистой Яузы.
— Дед его кожемякой был…
— Но твои дети кожемяками не будут! — вдруг вырвалось у меня.
— Думаешь?
— Уверен. Зачем ты так долго про насосы там говорил?
— Так думал: после насосов — к ней.
— Надо было, видимо, в обратном порядке.
Да, тупик.
— А как тебе Гуня наш?
— Ну… — я старался быть осторожным, — знающий человек.
— Прям в ж…е лампочка! — Пека вспылил.
Вечером кто-то постучал. Пека, рванувшись, отворил дверку лбом.
Прекрасная комендантша!
— К телефону, — надменно проговорила она.
— Меня? — произнес Пека.
— Вас! — Длинным янтарным мундштуком она указала на меня.
Я энергично выполз. Поглядел на нее. Да-а, наряд… Похоже, звонок — лишь повод. Судя по тому, как она, играя ногами и изредка оборачиваясь, шла по коридору, так и было оно! Хотя и звонок, конечно, имелся: как часто бывает в жизни — все качается, еще не зная, куда упасть. Наполовину уже войдя к себе, лаская рукой ручку двери, она смотрела на меня… Тупой? Да, пожалуй. Не успеваем тут. Строить сюжет сценария из жизни в этой общаге ни к чему.
— А где телефон-то? — тупо произнес я. Глянув на меня, она презрительно ткнула мундштуком в сторону тумбочки у проходной. Вот так вот! Надеюсь, этот звонок — спасительный. Хотя нельзя вешать столь большие надежды на случайные звонки.
— Алло! — на всякий случай радостно сказал я, схватив трубку.
— Ты куда ж запропал?
Мама! Благородно я не свернул в сторону!
— Еле тебя нашла.
Все время экзаменов, до последнего дня, жил я у них, в двухэтажном кирпичном флигеле, в глухом, заросшем полынью московском дворе. Там и бабушка жила, и тетя. Теперь и мама с моей сестрой и мужем ее, внучку холит. А я вот повелся за Пекой и все забыл.
— Ты хотя бы вещи забрал, а то я волнуюсь, что с тобой?
Все мои вещи — … да клещи. Да, крепко Пека уже въелся в меня!
— Куда опять пропал? Не слышу тебя.
— Мама, у меня все о΄кей! Поступил! И сразу — дела. Но заскочу обязательно. И вещи, конечно, возьму.
«Все мои вещи…»
— Тьфу! Это я не тебе. Договорились, зайду.
Вот и отдых! Все в жизни приходит кстати, если с умом. Хотя и у мамы тоже усилия будут нужны. Отвечать на ее правильные, но ненужные вопросы (потому ненужные, что ответить правдиво на них нельзя. Я и сам-то себе еще на них не ответил). Конечно же, она сочтет своим долгом (уже сочла) провести нравоучительную беседу. «А подумал ли ты, Валерий, как следует, прежде чем менять солидную и уважаемую должность инженера на более чем сомнительную киношную суету?» Конечно, я не подумал. Поддался душе! Но, как говорит мой трудолюбивый папа-селекционер: «Самый лучший отдых — это смена работы». Тем более — тот кирпичный флигель в заросшем дворе почему-то пробуждает в моей душе дивные волнения!
Я шел по коридору обратно — и, как показалось мне, очень долго шел — многое успел перечувствовать. Комендантшина дверь была приоткрыта… Не успеваем! В следующий раз. Вот и наша конура. Приостановился. Что сказать Пеке? Всегда надо так — чуть приостанавливаться, прежде чем открыть рот. Может, в порядке исключения — правду? Порой и она работает хорошо. Но нет — лучше вымысел. Вымыслом легче управлять — и потом можно лучше его приспособить для любых ситуаций.
— К маме надо зайти, — озабоченно произнес я. — За вещичками.
И успокоился. Вроде бы и правду сказал. Но все равно это — версия. Управляемая. Ведь не за вещичками же я на самом деле иду. А зачем? А за тем, что получится. Полная свобода! В ликовании шел! Могу так, а могу — этак. Счастье! Во дворик зашел. Сел на дряхлой скамейке у сараев, в невидимом из наших окон углу двора, окруженный со всех сторон зарослями полыни. Солнышко накаляет лицо. Раскинулся на скамейке в блаженстве… Во!
Сколько же я хожу в этот дом? Когда еще бабушка тут жила. Вот о бабушке мы сейчас и поплачем. Последний раз я ее видел именно здесь — шел через двор, и она весело махала мне из окна. С этого узорно-кирпичного флигеля и началась для меня Москва. А без нее жизнь была бы неполной, по-ленинградски скукоженной. Все самое важное — в Москве, тут я, в одиночестве, определял себя. Помню, я приезжал сюда еще школьником — вырваться из мучившей меня школьной, а потом и домашней жизни, где ссорились и расходились мать с отцом. А тут — тишина. Залитый солнцем пустой двор, потом вдруг звуки рояля и рулады знаменитого тенора из соседнего окна. Это не нарушало моего блаженства, напротив, усиливало его. Потом приходила бабушка с рынка, всегда радостная, оживленная… вот человек! «Чего я тебе принесла-а-а!» Стол посреди комнаты, вся мебель в полотняных салфетках с вышивкой, по краям с так называемой «мережкой». На диване упругие, с бодро торчащими «ушами» маленькие подушечки с яркими ромбами, вышитыми «болгарским крестом». Бабушка уходит на кухню — «готовить сюрприз», и я снова в солнечной тишине. Рай! Увы, утраченный — бабушки тут больше нет. Вот о бабушке мы сейчас и поплачем — я сладостно чувствовал восходящие слезы. Закинул лицо… и они потекли едкими извилистыми тропинками.
Ну? Зайти?.. Нет. Увязну! Работа ждет. Душою чуть прикоснулся — и пошел. А вещи мои…
Отлично отдохнул! И как верно все просчитал. Бодрый, я возвращался к Пеке — чувствую, сил с ним нужно будет еще немало.
— Откуда это ты такой счастливый? — Он завистливо пригляделся.
— Есть места! — проговорил я таинственно.
Пусть не надеется, что съест меня целиком. Скорее я его съем.
— Ну, придумал что-то толковое? — резко спросил его.
— А чаво?
— С тобой все ясно… Глубокий, освежающий сон.
И снова стук в дверку — я уже начал дремать.
Комендантша, кажется, не потеряла надежд.
— Вас к телефону.
— Иду.
Кандидатура Пеки даже не возникала.
— Алло!
— Алло, — дрожащий голос Инны в трубке. — Так вы подумали над моим предложением?
Писать книгу… якобы.
— Конечно!
Хотя, если честно — забыл.
— Папа уехал в командировку… поэтому сможем обстоятельно поговорить.
Голос дрожащий, но характер решительный. Быка за рога.
— Сейчас?
— Да.
А как же Пека? Мораль? А как же сценарий?! Сценарий-то глохнет, в тупике! И любовный треугольник — единственная возможность его спасти. Даже советские производственные фильмы без этого не обходились, иначе бы их никто не смотрел. Принесу себя в жертву! В треугольнике скромно отведу себе роль тупого угла. А как моя молодая семья? Сдюжит? Должна! И, главное, решать надо мгновенно — это и называется: вдохновение. Нарисуем!
— Иду!
Заглянул в конуру.
— Тетя неважно себя чувствует.
Да простит меня Бог. А насчет правды… Пека в моих мемуарах ее прочтет.
— А вы действительно о книге думали? — улыбнулась она. В фортку дул ветерок, холодил спину.
— Бе… ме… — Я не знал, что ответить. Сказать «да» — проявить алчность: желание нажиться, используя чувства. Но мне приятнее было бы — «да». На самом деле я действительно на книгу рассчитывал. Думал: может, я действительно хорошо пишу? А взамен получил… Тоже неплохо. Но зачем она о лучшем издательстве говорила? Лишняя деталь.
Сказать: о книге я и не думал — лирично. Скажу.
— Нет, конечно, — сказал я лирично. Тем более — цинизм я уже только что проявил. Меня же мой друг сюда привел… сватом. А я оказался кем?.. Ничего! Сценарий рассудит.
— К сожалению, должен идти. — Я поднялся.
Сценарий не ждет! Срочно записать надо, пока не забыл, как все было. Точнее, как все должно быть. При ней записывать неудобно, тем более — не совсем совпадает, добавлю кое-что.
— Папа приедет лишь послезавтра, — с долей обиды проговорила она.
— Да, да, конечно. — Я направился к выходу. Когда манит труд — меня не остановишь.
— Другу своему вы, конечно, скажете, — усмехнулась она.
Все-таки остановила! Как-то перевернулось все. Специально, что ли, приманила меня, чтобы Пеку взъярить? Да, роль тупого угла я себе правильно наметил. Так это их, выходит, сценарий? Играют мной?
— Нет, ты мне действительно очень понравился! — взъерошила мне волосы… Лишняя деталь.
Моя роль в сценарии — получать синяки. Единственное, о чем я думал, вползая в каморку: под левый глаз или правый — как больше к лицу? Но Пека был неожиданно тих.
— Ну, не буду тебе мешать, — произнес он кротко и пополз к выходу.
«Где «не буду мешать»? — чуть было вслух не спросил я. — Здесь или там?»
Но неловко, при такой его кротости, еще и детали выяснять.
— Ты куда?
Вот это более правильная форма вопроса.
— На кладбище.
— В каком смысле?
— В буквальном.
Детали я не стал уточнять — как, например, можно на кладбище попасть, минуя больницу? Главное — желание.
— Ну прощай! — Пека вдруг всхлипнул.
— Я с тобой, — сказал я. Не удержался! Даже точно и не сказать — то ли я холодный виртуоз, то ли, наоборот, идиот дружбы.
— Спасибо тебе! — растроганно Пека произнес. В какой, все же интересно, степени мы будем неразлучны с ним? Вплоть до чего? Разберемся…
По дороге я уже деловито думал: рановато на кладбище-то — слишком короткий сценарий.
— Это же Ваганьково! — радостно вскричал я. Чему обрадовался — непонятно. Моя бодрость — моя беда. Но Пека моей радости не поддержал. Скорбно шел среди роскошных гробниц.
— Вот отсюда она меня и взяла. — Он вдруг всхлипнул. Я невольно огляделся. Отсюда? Раньше он по-другому излагал свое происхождение. Об этой странице своей биографии он еще не говорил.
— Как взяла?
Взгляд мой невольно стал шарить по плитам, боясь встретить фамилию его.
— Ну, когда я в Горном еще учился, подрабатывал тут.
— А.
Все оказывается не столь ужасным, как ждешь. Но и веселым такое развитие событий тоже не назовешь.
— Поначалу еще стеснялся к ним заходить. Раз только зашел, после зачисления. Кузьмин познакомил нас. Ну, ничего особенного.
Особенное, видимо, впереди.
— А тут она по-настоящему увидела меня. Перед похоронами деда своего, что портфели мял… здесь.
Мы остановились у монумента. Гранитная глыба неопределенной формы.
— Портфель?
Пека кивком подтвердил мою догадку.
— Дно заравнивал. Ну, предупредили меня — особый заказ. Но я, конечно, не догадывался…
Неужто сердце не подсказало?
— Стою, короче, на дне, грязную воду черпаю… ну — ученик! — Он всхлипнул.
Но теперь-то уже, видимо, мастер? Надо все же как-то его взбодрить.
— Вдруг буквально ангельский голос сверху: «Здравствуйте!» Поднял глаза… Ангел. В небесах парит. «Мы приехали уже. Вам еще долго?»
Новый всхлип! Ну буквально расклеился мой друг.
— Сначала даже не верилось нам, что нашли свое счастье!
Да — счастье в таких местах редко находят. Просто не знаю, как выкручиваться нам со сценарием: могила прямо лейтмотивом идет. Как это вяжется с обещанной рабочей темой — не представляю…
— Ну, церемония, значит… Вожди вокруг стоят… — продолжил он свою могильную сагу.
— Какие вожди?! — рявкнул я, уже не выдерживая.
— Каганович, Молотов, Ворошилов.
Не иначе как из-под земли их вытащили.
— А она глядит на меня.
На вождей, видимо, уже нагляделась.
— А я вот тут стою… весь в грязи.
Вкус у нее, конечно, весьма изысканный.
— Кузьмин, что характерно, едва кивнул.
Ну что с него возьмешь? Простой человек.
— Там окружение вокруг нее…
Дзержинский, видимо.
— А она вдруг — ко мне!
Снова всхлипнул. Такой плаксивости, честно, от него не ожидал.
— На поминки пригласила меня.
Отличная ситуация для влюбленных.
– «Да я хоть переоденусь…» — бормочу. Вахлак был! Приучила к интеллигентности. Отучила меня нейлоновые рубашки носить. Объяснила, кто носит их.
— Кто?
— Покойники!
С этой темы нам никак не сойти.
— А теперь, значит, сюда возвращаюсь, откуда взяла. Тут мое место!
— Но ты же горняк! — Может, хоть это сгодится.
— Горняк везде горняк! — гордо ответил. Хотя где здесь его рабочую гордость применить — я не понял. — И жизнь тут не только кончается… но и зарождается! — философски изрек.
Голова кругом пошла!
— Ты хочешь сказать… тут и привлекательные попадаются?
— Мы и непривлекательных привлекаем, — прохрипел он. Что, интересно, он имеет в виду?
Первая непривлекательная (да еще какая!) явилась вскоре: сидела в домике у ограды, в купах сирени. На стене сияли графики, чертежи. В углу стояла коса, висел саван — все как положено. Хозяйка была иссиня-бледной, словно только из-под земли. При этом явно считала себя красавицей — глазки ее сверкали победно. Острый изогнутый нос ее почти смыкался… чуть было не сказал: с землей. Нет — с подбородком. В оставшуюся щель едва мог влезть бутерброд, что он и делал.
— А, явилша! — с набитым ртом прошепелявила она. Глазки ее ликовали. — Жачем?
— Сама знаешь — зачем! — смело, как настоящий богатырь, ей Пека ответил. Что-то в их интонациях подсказало мне, что если и расставались они, то не на долгие годы. Похоже — он потихоньку тут рыл, обеспечивал экономический тыл.
— Ну, — глазки ее еще ярче загорелись, — если ты еще не утратил… свое мастерство!
С каким-то двойным смыслом это сказала — но Пека один только смысл взял.
— Мастерство не пропьешь!
— Да я вижу уж.
Что она, интересно, увидела?
— А это кто? — Костлявым пальцем она ткнула в меня.
— Это со мной.
Спасибо, Пека!
— Рада, — проговорила она, хотя взор ее говорил об обратном.
Я поклонился до земли.
— Пусть он выйдет! — хищно проговорила она.
— Это мой друг.
По-моему, он уж чрезмерно настаивал на моем присутствии. Я бы пошел.
— Ну что? — облизываясь, она оглядела Пеку. — Пойдем хозяйство смотреть?
Да. Не такой уж манящий пейзаж. Но Пека как производственник свои прелести тут нашел.
— Видишь, все тип-топ, подготовлено! — повел рукой он. Командир производства везде себя найдет. С надеждой я на экскаватор поглядывал, но Пека мои мысли пресек.
— Это так, внешние работы. На кладбищах типа люкс могила только ручной работы признается.
И тут у него четкая производственная шкала.
— Вот ваш дворец, — указала на вагончик. Подняться по железной лесенке у меня уже не было сил. Рабочая гордость, надеюсь, постепенно придет. А пока ее пусть Пека демонстрирует. Сел на край канавы… Они вышли из вагончика через час.
— Порядок! — лихо Пека мне доложил. — Шесть могил роем, седьмая — моя. В смысле, наша, — щедро поделился.
— Зачем?
— Так продадим! — произнес Пека.
Вот такое кино.
— Только вот насчет тебя она сомневается, — тут же огорошил. — Говорит: не наш человек.
Как это меня распознают с ходу? Даже на кладбище не свой!
— Но она ж сказала мне: «рада».
— Это имя ее. Ну… — Пека даже с какой-то радостью на руки поплевал, видимо, давно не работал. И лопаты наши вонзились в землю! Правда, вонзилась в основном его.
— Темпо, темпо! — все глубже в могилу уходил. — Нарисуем! — бодрый со дна его крик…
— Ну хорош, вылезай!
Но вылезать не хотелось. Сколько дней я уже тут?
— Седьмая! Наша! Красавица! — Пека любовно, как для себя, стены пообтесал, пообрубал корни. — Ну… наверное, подошли они.
— Кто?
— Да Рада обещала на нашу каких-то богатеньких подогнать.
Пока я отдыхивался на краю — он вернулся довольный.
— Отличные коты! Кстати — знаешь ты их.
Этого только не хватало!
— Ланской.
— Как — сам?
Когда он успел? Сколько мы уже тут времени?
— В смысле, мать его.
О ужас! А ты думал — тебя здесь радости ждут?
— В смысле, сестра ее.
— Клава?!
— Откуда ты знаешь ее?
Пека, однако, начеку. Мышь не проскочит. Пришлось скорбно промолчать.
Трудно было в будку входить. Ланская наверняка надеется, что я денно и нощно думаю, как ее героиню спасти, а я тут деньги лопатой гребу!
Всю жесткость Пека на себя взял. Гуня, конечно, нас презирал, когда Пека цену назвал… Коллеге! Единомышленнику! Высшее общество, прощай!
— Специфика производства, — Пека пояснил. К удивлению моему, они ему с благодарностью руку жали. Кладбищенский царь оказался, видимо, не так жесток.
Специфика производства проявилась еще в том, что на «ответственное захоронение» мы явились сильно выпимши. А как же иначе? Шесть «объектов» перед этим сдавали, говоря строго научным языком. Потом тут же организуют тризну. Попробуй обидь! Мы с Пекой мужественно поддерживали друг друга, когда шли… Два «друга из-под земли».
«Наверняка ведь и Инна будет!» — ужас одолевал.
Инна нас не заметила. Сделала вид. А на кого ей смотреть? Больше они с Радой мерялись взглядами, мерцая бриллиантами. Для хозяйки нашей — выход в свет. «Что за неуместная роскошь?» — взгляд каждой из них говорил. Балерина не узнала меня. Или не захотела? Надо будет ее взорвать в нашем фильме! Как бы вниз не упасть! И мы стояли, как невидимки. Невидимки и есть! Мне кажется, нас тут не уважают. Гуня вроде вежливо с нами поздоровался… но на поминки не пригласил.
Потом с новыми коллегами выпили. Потом Пека пошел Инне звонить. Вернулся убитый.
– «Никто больше не умер у нас, в ваших услугах не нуждаемся!»
Вот так!
Пустят ли в общежитие? Вид такой у нас, словно нас самих только что вырыли из-под земли. Что комендантша? Признает ли? На кинематографистов мы мало похожи.
— Вас ждет приличный молодой человек.
— Не может быть! — мы радостно встрепенулись.
Ланской, во всем блеске!
— Если не трудно, уделите мне минуту…
— Могем.
— Я умею быть благодарным, — взволнованно Гуня произнес. — И не намерен оставаться в долгу за то, что вы сделали для нас с мамой. — Гуня сглотнул. — Поэтому, что я могу сделать? Могу предложить вам обоим работу в министерстве экономики.
— А почему не кинематографии? — я капризно спросил.
Гуня скромно развел руками: что могу.
— Должности, конечно, не слишком высокие, но возможен рост.
Душевный мужик! Или это Инна старается, сердешная, переживает за резкость свою?
Глянул на Пеку — как?
— Нет! — прохрипел Пека. — Меня мои зеки ждут.
Гуня перевел взгляд на меня.
— И меня ждут… его зеки, — прохрипел я.
Заскрипел пол.
— Ты чего?
— Да собираюсь тут.
Я окаменел.
— Один, похоже, остался аргумент, — произнес он с тяжелым вздохом. — Зато аргумент этот всегда с собой!
— Так ночь же, — пролепетал я.
— Самое время.
Грузно ступая, ушел. На тяжкий труд. Часа три я метался… правда, не вставал… Заскрипела дверка.
— Ну что, поговорили? — пролепетал я.
— Это вы только разговаривать мастера! — усмехнулся он.
Откуда, интересно, у него такая информация?
— Все! — под утро Пека произнес. — Как Кузьмин вернется — к нему пойдем!
О моей роли я, кажется, догадываюсь.
— Так ты женишься… все же?
Это «все же» я зря сказал — довольно злобно он на меня глянул.
— Я горняк!
Горняки, видимо, сразу женятся, чуть что! Жалко, что я не горняк и не имею столь твердых убеждений… упускаю шанс!
Мы долго маялись, пытались уснуть, и вдруг дверка распахнулась — и мы зажмурились от хлынувшего солнца.
— Сгинь! — скомандовала Инна, увидев меня.
Нарисовал!
— О-хо-хо! Тошнехонько…
Мы снова валялись у цистерны с хирсой.
— Велит натурщиком стать у нее в академии! — хрипел Пека. — Голым перед студентами стоять. С х… до земли!
Ей, конечно, виднее.
— Надо было министерство брать! — вырвалось у меня. — Поздно уже. Гуня обиделся.
И его можно понять. А наше место — вот тут. Вот таков наш рабочий ответ всем этим революционерам, балеринам, министрам-капиталистам!
Правда, Пека что-то сник. Еще выпил и валялся, как куль. Я схватил его за грудки: «Я из тебя вытрясу образ!»
Обиталище наше скоро на склад стеклотары стало походить. Конечно, это требовало расходов немалых.
— Колготки женские, — читал я.
— Вычеркиваем!
Читать список вожделенных товаров, переданный «ходоку в столицу» его земляками (надо понимать, вместе с деньгами), Пека поручал почему-то мне (видимо, чтобы я разделял с ним моральную ответственность).
— Телевизор цветной.
— Это оставляем пока. Пошукай что-нибудь помельче.
— Кольцо с топазом.
— Это давай! — Вынимал деньги, обернутые запиской…
Продолжали чтение на другой день. Хотя читать уже особенно было нечего — все повычеркнуто.
— Колготки детские.
Вычеркнули, обливаясь слезами. Все-таки Пека был человек добросовестный, вел строжайший баланс и учет: что именно пропито, какого числа. И главное — в какое время. Вот так!
— Ты поймешь, что там за люди у нас. Слова упрека не скажут! Вот увидишь. — Пека вглядывался в сияющую даль. Такой оптимистический взгляд на мир свойственен, вообще, начинающим алкоголикам: вот сейчас, еще один глоток, и все засияет!
— О-хо-хо!
Мы снова с ним валялись у цистерны с хирсой.
— Рада предлагает мне ее заместителем по производственной части пойти. Квартира, машина, — выдал страшную кладбищенскую тайну мой друг.
Я резко (или мне показалось, что резко) сел. Ах вот оно что! Прощальный ужин! Прощай, наш трудовой с Пекой подвиг, неродившийся наш сценарий!
— На Пьяную Гору, стало быть, не вернешься? — самым незаинтересованным тоном осведомился я.
— Не только я вернусь на Пьяную Гору — но и ты туда поедешь. Все!
Он решительно поднялся.
Мы приблизились к сказочному домику за оградой. Рядом сиял пожарный водоем. По его поверхности, искажая гладь, сновали всяческие водомерки и уховертки.
— Ты первый заходи, — вдруг смалодушничал Пека.
— Нет уж, ты!
Рада сидела за столом, в углу висели саван, коса. Все как положено.
— Скажи, чтобы он ушел! — Она ткнула в меня острым пальцем.
— Наоборот, это я ухожу! — смело Пека произнес.
— Недоволен? Ты сколько взял с этих фраеров? Мало тебе?
— Меня это уже не колышет.
— Ах так?
Вскочила с кресла — и в то же мгновение была уже в саване, с косой! Лезвие сверкнуло у Пеки над головой — еле пригнулся. Вторым ударом она разбила сервант: целила в меня, но я успел рухнуть на колени. Широко машет! Звенели стекла. Имущества не жалеет! Или казенное оно? Мысли скакали галопом, а сам я ласточкой вылетел в окно, скатился по склону, пробежал по воде, аки посуху, и вломился в кусты. Я слышал за собой треск и горячо надеялся, что это бежит мой друг.
— Темпо, темпо! — донеслось из кустов.
Пека на оставшиеся деньги вдруг шубу себе купил. Странно распорядился. Причем какую! Искусственный серый длинный ворс. И такую же шапку. Только с отчаяния можно такое купить. «Все! — окончательно понял я, глядя на него. — В столице нам ничего не светит!»
— Ну как? — гордо поворачивался.
— Э-э-э… Ну, мне кажется… на дальних широтах больше приняты натуральные меха. Что там у вас? Соболь? Песец?
— Не угадал! В наших широтах все только в искусственном ходят.
Почему? Но позже, увы, подтвердился этот парадокс. Не предполагал я лишь одного — что и мне тот наряд придется впору!
«Установочная сессия» для нас, студентов-заочников, тянулась незабываемые две недели и вот кончилась — пора расставаться. Ежов, истинный мастер, учил нас не только хорошо работать, но и красиво выпивать. Для этого и провел нас на премьеру в Дом кино… но вышло криво. В процессе набирающего откровенность разговора выяснилось вдруг, что у всех все хорошо — только у нас с Пекой все плохо.
— Эту тему, про рабочий класс, и преподаватели ненавидят, и даже начальство, которое заказывает ее. Так что частично это распространяется и на вас, — разоткровенничался, слегка выпив, мастер. Чего это он расклеился так?
Выяснилось, что уже можно писать всю правду о пограничниках, разведчиках. Даже о балеринах! А вот о рабочих почему-то нельзя.
Ежов, потея, промакивал промокшим платочком лоб.
— Хватит лгать! — вскричал Гуня, откинув шелковый локон, хотя я сильно сомневаюсь, чтоб он когда-нибудь лгал.
Потом начались пьянка и гвалт, про нас уже и забыли вроде. Да не совсем.
В уборной застал я Ежова — в неловкий, вроде, момент… неловкость была еще и в том, что он явно хотел что-то сказать мне, но не решался. Он долго стряхивал капли, а я стоял и покорно ждал.
— Да, — наконец он решился, — ты, похоже, опять умудрился вытянуть проигрышный билет. — И, резко задвинув молнию, ушел.
А я стоял, потрясенный. Забыл даже, зачем пришел. «Проигрышный билет!» И что значит «опять»? Что он — знает мою предыдущую жизнь и видит будущую? Да. Приговор!
Вернувшись, я сделал знак Пеке, и мы пошли. И никто из-за нашего ухода особенно не убивался. Так, несколько смешков… Раньше я, скорей, к насмешникам этим относился, но теперь к Пеке душою прикипел.
— Скажи… Ты сильно переживать будешь, если плюнем на все это, слюной?
— Пешки назад не ходят! — гордо Пека отвечал.
Комендантша в общежитии ревниво произнесла:
— Вас тут женщина спрашивала.
Обиженный взгляд комендантши можно понять — проволынили тут, наобещали — и не сделали ничего.
— Кого? — спросили мы хором.
— Обоих, — как-то мстительно проговорила она.
— Какая она?
— Ничего особенного. В саване, с косой. Ждала долго, но не выдержала. Сказала, что еще зайдет.
Пора в дорогу.
— Отчислены! — сладострастно Сысоева произнесла. Дождалась-таки своего часа!
— А Ежов где? — поинтересовался я.
— Сегодня рано утром улетел в Акапулько. А что вы, собственно, хотите от него? Вариант ваш не лезет ни в какие ворота — мнение единодушно. Вспомните содержание!
Бляшки. Гнилой конец. Да, сценарий о рабочем классе сложился нестандартный. Вышли. Пека хотя бы слово сказал!
— А ты вообще на хрена существуешь? Где Федор-то твой? Ты, кажется, что-то обещал ей!
— Федор тут бессилен.
Такого я уже из его уст не мог перенести. «Федор бессилен». Это уже полный конец!
— Пошли-ка назад!
Минут семь боролись с застенчивостью, потом вошли все-таки в заветный подъезд, снова в бурную атмосферу ВГИКа окунулись. Подошли к деканату.
— Заходи.
— Прямо сейчас?
— Не бойся. Я с тобой.
Зашли. Сысоева, мне показалось, обрадованно брови взметнула.
— Мы согласны.
— На что это, интересно? — улыбнулась она.
— Вот он скажет! — Я Пеку вперед вытолкнул.
— Да! — он произнес. Небогато. Но это сыграло, видимо, решающую роль! Глаза Сысоевой заиграли.
— Мы напишем! — уточнил я.
— Как это? — поинтересовалась она. — Насколько я знаю, вы разъезжаетесь?
— Нет… — проговорил я. — Мы вместе едем!
И удивился сам.
— Ну поглядим, — улыбнулась она и вернула студенческие.
Спасение свое бурно отметили… кому-то это обошлось в «телевизор цветной». Шли через пустырь, благоухавший полынью, пихаясь и хохоча, бутылки в наших руках сверкали! На кривом ящике за магазином сидела старушка и, сощуря свои васильковые глазки, смотрела на нас. Осуждает?
— Чего, бабушка? — мы ласково к ней подошли.
— Я б с вами пошла! — восхищенно тряся головкой, сказала она.
И это, может, и был самый счастливый миг нашей жизни.
Смело реализуя наличность, до раздела «Книги» дошли. Я уже занес свое хищное перо…
— А вот это — нет! — произнес Пека неожиданно твердо.
У него свой вариант душеспасения был: книги покупать! Пачка денег в газете с надписью «Книги» нетронутой была. Видно, книги он лучшей индульгенцией считал. Брал только серьезные — Библию, Монтескье. Уважал книгу уходящей эпохи, про трудовые подвиги, какую-нибудь серьезную профессию, с мрачным просветлением в конце. Сгружал их в нашу каморку — и снова шел. Как понял я — он почти уже морально очистился через это дело, смело смотрел.
— Где мне вот только деньги достать, с тобою лететь? — вырвалось у меня.
— А зачем? — вдруг произнес он.
Такого цинизма не ожидал от него!
— Мы же сценарий обещали!
— Ну и что? Напишем мы твой сценарий!
Уже только «мой»?
— Где?! — воскликнул я.
— А у тебя!
Такого я не ожидал. Как-то я с надеждой больше в другую сторону смотрел — на Восток.
— А то все «ко мне, ко мне»! — злобно произнес Пека. Прям уж заездились к нему! — Нарисуем! — бодро он произнес.
Нахально, честно говоря, с его стороны! Ну, а с моей стороны было не нахально? Домой вернуться, может, и хорошо… Но с таким подарком! Вся моя жизнь перевернется… что, может, и к лучшему?
— Давай…
— А ты боялся! — бодро Пека произнес… Бояться я, откровенно говоря, еще продолжал. И как жизнь показала — не напрасно.
— Осторожней! — Пека орал.
Три носильщика катили за нами тележки… Книжный магазин!
— Все ваши? — удивился проводник. — А с виду не скажешь.
Тесное купе… от книг особенно тесное.
— Прямо как под землей в кабинетике у меня, — Пека умилился, оглядывая купе. — И освещение тусклое такое же.
Когда ж мы увидим, наконец, подлинный его кабинетик? Едем с ним сейчас в аккурат в обратную сторону!
С визгом колец я сдвинул занавеску. Открылась платформа.
— Вдруг откуда ни возьмись… — произнес Пека, вдруг заморгав.
Приглядываясь, мимо окна шли два наших героя, два лауреата — Кузьмин и Ежов!
— Ты позвонил? — пробормотал Пека, смахнув слезу.
