Я глядел с башни вниз. Мутная после дождей река пихалась грудью с лазурным морем, и грязный вал перекатывался туда-сюда. Море уходило к горизонту, меняя цвета: сперва жемчужно-зеленый, дальше — ярко-синий, у горизонта слепящий, золотой.

Чудный вид открывался с балкона круглой башни старинной виллы. По фильму — это дом знаменитой нашей балерины, сбежавшей из голодного Питера, как ни странно, с пламенным революционером, оказавшимся, ясное дело, наследником знатного рода… Роль эту (моими, ясное дело, руками) Гуня страстно создавал для себя. Притом был и режиссером. И, кстати, продолжал числиться в Министерстве экономики, занимая пост директора по внешним связям, за большие деньги (кто ж за малые на такое пойдет?) выставляя свое министерство мягким и пушистым. Успевал. Если так работать, как он на фильме, — успеть можно. Все на мне! Но и я доволен. Тоже сбежал с «пламенным революционером», подобно героине-балерине, из голодного Питера, от безалаберной жены, бесшабашной дочери, от всех тревог, из неуюта — сюда. Главное, от кого я сбежал, и давно уже — от Пеки, от своей главной работы, которая зашла, к сожалению, в тупик… Редкие встречи с Пекой в последние десять лет это подтвердили. Не для кино!

ВГИК, ясное дело, закончил я, находясь, правда, «в обозе» у Гуни, балерининого сынка. Ай плохо?

Ради чудной поездки этой отложил даже срочную халтуру — рукопись детектива «Полтора свидетеля». Собрал туда, под разными масками, всех своих врагов, но расправиться с ними не имел пока сил… Отдыхаем!

— Что это?! — вдруг возмущенно завопил Гуня, тыча рукой вдаль. Что, интересно, в этом раю не устраивает его?

Пришлось мне подняться с кресла.

Да-а! Это страшней, чем зловещие письмена «мене, текел, фарес», появившиеся на замшелой стене какого-то дворца. Солнце проступало все ярче, съедая последние куски нежной мглы, оставшейся после недельных дождей, и открывались зеленые холмы. И на ближайшем холме словно выросли выше дерев огромные белые буквы! Если бы это был «ГОЛЛИВУД» — то мы бы, наверное, это пережили. Но буквы были совершенно другие: «ГОРНЯК ЗАПОЛЯРЬЯ»! Представляю ужас измученной балерины, сбежавшей сюда из революционного Петрограда, — и вдруг перед ней возникают эти слова! Где тот прекрасный мир отрешенной любви двух швейцарских изгоев, который хотел здесь вылепить Гуня из моих букв? «ГОРНЯК ЗАПОЛЯРЬЯ» тут, а никакая не Швейцария! Я и то был сражен. «Ну что, фраер? — я как бы увидел заместо букв оскал кривых зубов Пеки. — Попался?» И Гуня, ясное дело, задергался. Понял, куда устремлен мой взгляд! А без меня (короткое самовосхваление) все эти балерины, революционеры, жандармы — мертвы, и Гуня это прекрасно понимает. Себя он уже трепетно связал с образом пламенного красавца-революционера, романтика, швейцарского изгоя, вынужденного скрываться от самого Сосо. И вдруг такая бяка. Убрать? Сейчас как раз время борьбы со всем советским, а что может быть «совковее» этих букв? Чуть нажать на каких-нибудь депутатов, ищущих популярности, — и те БУКВЫ слетят! «Ну! Скажи же!» — молил меня Гунин взгляд. В ответ я отвел свои очи. Моя душа уже летела ТУДА! Вспомнилось наше с Пекой кино — балерины с жандармами растаяли, как недавний туман.

— Будем снимать чуть вбок… буквы уйдут, — предложил Гуне оператор.

Гуня глядел на меня, не отрываясь… как бы я не ушел.

— Виноват! — Он покаянно поклонился. — Фильм этот не совсем для тебя. Понимаю, тебе о рабочем классе не терпится снимать. Но, увы! — Он скорбно развел руками. — С промышленностью туговато тут.

«Да с Пекой — хоть о сельском хозяйстве!» — чуть было не сказал я.

— Пожалуйста! — усмехнулся он. — Если найдешь для своего Пеки роль тут, — он оглядел красивый пейзаж, — ради бога.

— Так разве… тут Пека? — изумленно проговорил я.

— Здесь, здесь. Мне Инна звонила.

Почему ему, а не мне? Видимо, кто что заслужил.

— Ну давай… Лети! — Он широко развел руками, как бы открывая передо мною простор.

Просто какая-то трогательная картина. Слезы текут!

— Да, кстати, — уже в полуобороте произнес он, — если удастся убрать эти буквы хотя бы на время — договоришься там — буду весьма признателен!

Гунино благородство всегда оборачивается корыстной изнанкой, но изнанку он умело скрывает, а благородство свое скрыть не в силах. Однако мою силу он явно преувеличивал: буквы эти, наверное, уже полвека стоят!

— Нарисуем! — я ликовал… Хотя Гуня, вроде, требовал другого?

Я пролетел, как по центрифуге, по винтовой лестнице, и уже на воле тоже сперва спиралями шел. Летел! Тут не просто парк. Ботанический сад, если верить табличкам. «Рододендрон пышный». «Бересклет въедливый». По одной версии — это Ботанический сад великих Ланских (как и вилла), по другой — разросшиеся делянки пионеров-юннатов (более реалистично).

С каменных ворот виллы какой-то умелец свинчивал вывеску «Институт профтехзаболеваний» — на последнем уже шурупе висела она. Так что если что с нами произойдет — подлечиться не удастся. В тот момент я еще наивно думал: для искусства рискуем!

Земля уходила из-под ног вниз. Повеяло сыростью. Кто это так кричит тревожно? Павлин? Среди пряно пахнущих берегов извивалась речка — мутно-зеленая, непрозрачная, по берегам сползли вниз ржавые лодочные гаражи. Я поднял очи — в небе, как паутина, сверкал мост. Влез на него — и тут же ухватил шершавые веревочные перила: зыбкое сооружение! Сделаешь шаг, и доски-настилы клонятся то в одну сторону, то в другую: только хватайся! Да, не прост путь от мира вымысла в реальность. Короткими перебежками до середины добежал, ежесекундно за веревки цепляясь. Стоп! Как раз посередине моста сияла, как мишень, серебристая паутина. Вот наша цель! Да, давно между этими берегами никто не ходил. Заросло все. И стоит ли мне эту зыбкую гармонию нарушать? Связка зыбкая! Мост опять накренился, на этот раз вдоль, и я полетел вперед, и спружинил в паутине лицом. Упругая, как намордник — откинула аж назад. Не суйся! На карачках под паутиной пролез: совершенство не разрушаем.

— О! Вдруг откуда ни возьмись! — донеслось с берега.

Что-то длинное белое торчит из кустов. Удилище? Но голос Пеки узнал. Кому ж тут встречать меня, как не ему? Ловит рыбку в мутной воде? Душа ликовала. Появился! В одной руке палка… сачок. В другой — трехлитровая банка. Что твой юннат!

— Ну, — спрыгнул с зыбкого моста к Пеке, — с уловом тебя!

— Красив! Как фальшивый рубль, — выдал он комплимент. Характер не изменился.

Обнялись. Банку Пека не выпускал, видно, она ему дороже меня. Полезли, не разнимая объятий, на берег.

— Самому все приходится делать, — пояснил. Но не очень ясно: что ему приходится делать самому?

— Ты ж на отдыхе? — предположил я.

И сам пока отдохну, трудных тем не касаясь!

— Отдохнем в могиле, — мрачно произнес он.

Ну вот. Приехали!

— Лечусь тут. «Институт профтехзаболеваний». Слыхал? — произнес он.

У него что ни фраза — то удар. Не только слыхал, но и видал, как только что вывеску свинчивали. Промолчал.

— Я думал: тут «Горняк Заполярья», — осторожно предположил.

— Ну да. Профилакторий при институте.

Осмотрел убогие домики… Похоже, тут уже тоже вывернули последний шуруп!

— Директор я теперь «Горняка».

Поперхнулся я. Чуть не подавился… Умеет устроиться!

— Герой труда — и директор санатория?

— А простого, думаешь, поставили бы? — не без тщеславия Пека сказал.

— А где предыдущий директор?

— Мздоянц? — мрачно произнес Пека. — Сидит.

Да, хорошая почва подготовлена!

— Теперь я оформляюсь… Инка говорит: «Сам себя будешь лечить: дел по уши хватит!»

Стояли, отдыхиваясь… Или — крутой уступ, или — здоровье ни к черту?

— Разворовано все… почище чем на руднике у нас!

Вспомнил — слово «рудник» они говорят с ударением на «у»! Да, похоже, покончено с этим ударением. В простое место Пека не попадет!

— Вот, — поднял банку, — сам пиявок уже отлавливаю! Медицинских не поставляют теперь.

И пиявок разворовали? Видимо, как и спецоборудование на руднике.

— Нынче все по карманам больше, — вздохнул он.

— Твои-то тут?

Надеялся, что эта тема будет более приятной.

— Улетают, — на часы глянул. — Вот-вот…

— В Москву? — вырвалось у меня.

— Зачем в Москву? В Лондон! Вдуривает Инка, что только в Лондоне должен Митька учиться!

И он здесь? Сердце запрыгало. Да-а, раз Митьку учиться в Лондон везут, значит, семейка Кузьминых в разорении рудника активно участвовала. Вот так. Ты дочь в английскую школу устраивал — смущался, а они в Англию учиться едут — и не смущаются. Ты все волнуешься, что дочурке далеко ездить, а им в Англию — недалеко! Пеке, ясное дело, ничего этого не сказал. Он ни при чем тут. Только сказал:

— Как же так? Они в Лондон, а ты тут? В смысле — не провожаешь?

Здесь уже мой проступил интерес.

— Да рассобачились мы! Инка вообще уже… стала наглоту выделять! Чего ему делать там? Нормально бы рос.

…как Пека. Но Инну, видно, не грел такой результат.

— Все! — Я почему-то даже хотел банку отнять у Пеки. — Пошли.

Своими усилиями (или даже жертвами?) укрепил эту семью — теперь распасться не дам! Иначе — какой сюжет?

Пошли вверх.

— Во! — Пека банку с пиявками приподнял. — Как эти поведут себя, погляжу.

Красавицы, конечно, неимоверные. Но что такого уж необычного он от них ждет?

— А что предыдущие? — я поинтересовался. Хотя тема пиявок мне не близка.

— Сдохли!

— От голода?

— Наоборот! Крови моей опились. Яду наелись. Ходячая таблица Менделеева я! Присосутся — и брык!

Да-а, вид у Пеки на этом курорте не слишком цветущий был.

— Так что же делать?

— Пришли! — Пека на часики глянул.

Стояли, как почетный караул.

— Хрена два бы я оттуда уехал! — злобно он произнес. — Без меня там все провернули. Я тут в Армению сунулся, землетрясение разгребать. Тысячи погибли. Бульдозеристы нужны. Что там творилось!

— Я видал…

— Что ты видал? Столько стран самую лучшую технику послали — ни одна единица до места назначения не дошла. На старом-ломаном работали! Возвращаюсь в рудник — то же! Вся новая техника не дошла. То же самое провернули, что и те, в Армении.

— Так где же все?

— Где все сейчас — в кармане у кого-то!

Думаю даже, что у кого-то, кто отсюда не очень далеко… Пеке, ясное дело, не сказал. Да он прекрасно все знал — было видно.

— И на меня и повесили! «Где все?» И кто, главное, выступил — Гумерыч!

Да, можно сказать — лучший друг!

— Права качать кинулся — в руднике завалили. Ума большого не надо — как заряды расположить. Инка умоляет: «Ради Митьки уедем». А тут еще суд…

— И что?

— Инка к Кузьмину кинулась… Спас. И — сюда.

«Все по нотам!» — я чуть было не вскричал. Да он знал!

— А что же народ?

— Безмолвствует. Мое дело теперь вот! — встряхнул пиявками.

— Я же предупреждал. Эх, если бы не тщеславие — бросил бы тебя!

— Ну да, только теперь мне и слушать тебя! До поры до времени всех устраивало…

Тяжело отдышался. Да, годы не зря прошли. Жизнь прошла, но не мимо. Во всяком случае, не мимо него… Нарисуем? Что рисовать?

— Спокойно, — заговорил я. — Мы с тобой тут такого навернем! Коррупцию наладим! Наверняка тебе… лектор нужен.

— На хера?

— Тебе-то, конечно, на хера, — демагогию я начал. — Но тебя на большую должность назначили, — польстил. — Теперь тебе без лектора никак нельзя!

Пека озадаченно засопел: мол, кто его знает? Лектор по коррупции?

— Если ты не будешь вести общественно-воспитательную работу среди отдыхающих, а особенно среди персонала, у тебя очень даже крупные неприятности могут быть.

Пека оробел. Что значит — не поднимайся высоко, будет откуда падать!

— Ты, что ли, лектором хочешь быть? — проворчал, но, мне кажется, обрадовался.

— Ну! А ты думал: я брошу друга?

— А я уже сбросил тебя со счетов, — проворчал Пека.

— Поторопился, — я произнес.

На галечную площадку, где мы стояли, выкатил микроавтобус «рафик». По белой лесенке в зарослях, с белыми плитами-ступеньками, сбежала Инна!.. Сердце захолонуло. Непринужденно чмокнула меня, словно и не расставались. Молодой грузин нес за ней чемоданы.

— Хорошо выглядишь! — оценила меня. А с какого рожна мне выглядеть плохо?

— Митька! Ты скоро? — крикнула вверх.

Я обмер. Десять лет не видел его… никогда, если быть точнее.

— Иду! — послышался ломкий голос.

Его голос! И застучали шаги. В деревянных сабо, что ли, спускается?.. Явился!

О, Господи! У меня с дочкой проблемы… а тут такой принц! Мой? Я, теряя контроль, прямо глянул на Инну. Она ответила отчаянным взглядом — а где ты был десять лет? Ну был… Сочинял. И сюжет мой поздно менять на другой. Свой бы выдюжить!

— Ты прямо опаздываешь, как большой начальник, — влюбленно глядя на сына, проговорила она.

Митя вдруг мучительно покраснел.

— Я никогда, — запальчиво произнес он, — не буду большим начальником, но никогда не буду и маленьким подчиненным!

Молодец! Такие мысли в десять лет! Весь в…! Умолкни.

— Это дядя Валера, я тебе как-то говорила про него, — сообщила ему Инна вскользь: мол, уезжаем отсюда, никаких здешних дядь можешь не запоминать. И Пека, тоже как некий дядя, стоял рядом с пиявками в банке.

— Иди завяжи шнурок, — только и сказала Инна, глянув на него.

Поставив банку, — луч солнца играл в ней, — Пека отошел покорно к ступенькам… хотя мог бы завязать здесь.

— Все, хватит! — сказала она, глянув на Пеку, но адресуясь мне. — Два раза уже давили его!

— В переносном, надеюсь, смысле?

— У нас в стране только хорошее бывает в переносном. А плохое — только в буквальном. Два раза засыпали буквально, породой!

— За что?

— У нас в стране… одного только тебя не за что. Остальных всех — есть за что. Некоторых даже многократно! А если ты такой святой… — Глаза ее вдруг заиграли. — Давай тогда с нами. Работу найдем.

Митя наконец-то увидел меня и смотрел изумленно, словно его осенило.

«Ну? — меня прошиб пот. — Тебе предлагают руку! И сына! Так что же ты?»

— А Пека как? — пробормотал я.

Подошел Пека с идеально завязанным шнурком.

— Ну вот, завязал, — произнес он как-то даже робко. Да, жизнь пообломала его. Как и каждого… но заметней на нем.

— Все! — Она его чмокнула. — Пиши! Приказ придет скоро. Гумилов не подведет. Обязан как-никак нам. Как только тебя назначат — бухгалтера гони! И вот этого — тоже! — шутливо, а скорее серьезно, ткнула в меня.

Подарить Мите книгу свою «Похождения двух горемык»? Но теперь-то зачем?

— До свидания, папа, — скованно Митя произнес. Мне лишь кивнул… А чего бы ты хотел, «за такие деньги»?! Стрельнув галькой, «рафик» уехал.

— Ну что, — банку приподняв, Пека глянул на подруг-пиявок. — Пошли подыхать?

Ко мне он со столь заманчивым предложением не обратился. Но куда он, туда и я. Красавицы-смертницы грациозно изгибались в банке, временами увеличиваясь, как под лупой, до размеров змеи.

— А ты не хочешь поставить? — Пека вдруг предложил.

— Угощаешь?

Во, коррупция началась!

— Хочу, чтобы твоей крови попили, — разоткровенничался он. — Может, тоже помрут. Может, они сами отравленные, в реке этой? — с надеждой глянул на мутную гладь.

Да, сразу высокую должность я ухватил: испытатель пиявок!

В низеньком флигельке за буйными зарослями крапивы поставили банку с пиявками на зарешеченное окошко. Банка увеличивала, как линза, и красавицы наши развевались там, как черные флаги.

Из клетушки с тряпьем вылез заспанный «фершал», хитрыми глазками-васильками смотрел на нас.

— Вот ему поставь! — Пека, как римский император, указал на меня.

— Так посторонним только с вашего приказу пиявки делать?

Видимо, это была одна из главных статей его дохода.

— А ты еще не понял, кто перед тобой? — Пека выпятил грудь.

От пиявок спина вздрагивает — холодные, брр! — потом они начинают жечь. Когда встаешь, слегка качает от слабости — вспомнил: как при малокровии в детстве. Я много бы дал, чтобы и мои пиявки сдохли тоже, но мои снова резвились в банке, а Пекины — безжизненно отвалились от него. Да, от такого соавтора не уйдешь! «Фершал» уложил их в картонную коробку, похожую на гробик, и, задумчиво почесывая нос, поглядывал на нас. Мол, когда уйдете-то? Мы молча встали с липких кушеток.

— Все, поздняк метаться! — Пека с окна схватил банку с оставшимися пиявками, размахнулся… но творить безобразия в рабочем помещении директору ни к чему. — Идем.

— Куда?

Куда — неважно, важно успокоить его!

— В болото их!

— Но они-то виноваты чем?

Спокойно, спокойно!.. У меня нервов нет. Проблемы лишь у других — должен их устаканивать.

— Может, кому другому пригодятся? — предположил я. Аргумент подействовал. Пека поставил банку. Часть гуманизма все-таки проявил. И «фершал» оживился.

— Там, — синея глазками, произнес, — ждет один…

— Разберусь! — отчеканил Пека.

В сыром садике на скамейке развалился мужик. К блаженству готовился: щурил глазки, сладко почесывался весь. Рубашка на пузе распущена. Ботинки на голую ногу, без шнурков… даже завидно. Вольготно живут! Увидел нас — и глазки сразу сделались стальные.

— Вы хто?

— Курортную книжку! — Пека неподкупную руку протянул.

— Так мы с Трофимычем…

— Забудь про него! — это я рявкнул. Тоже «заступил».

— Что там у тебя? — Пека строго указал на мешочек возле ботинка. Мешочек был поднят.

— Сушеный снеток.

— Сыпь. У тебя есть во что? — Пека ко мне обернулся.

— А то!

Я тоже понимаю свой пост. Как чувствовал: уходя с виллы, пакетик захватил. Урвал я его на одной литературной премии… то есть премия другому досталась, а я зато пакетик урвал!

— Шурши, шурши! — нагло говорил Пека, когда тот вопросительно прерывал сухую струйку. Коррупция полным ходом пошла! — Ладно, иди. — Пека наконец насытил свой взгляд. Взяткодатель ушел в пиявочную. — Да… — Пека зачерпнул горсть, пристально вглядывался в рыбешек, решив, видимо, внести лирическую составляющую. — Первая моя еда! Голодно жили, а у соседки в сенях стоял мешок снетков. Зачерпнешь на ходу — и после хрустишь полдня. Солененькие! — напряженно всматривался в эти сушеные запятые. Лицо его исказила мука. Видимо, никак не удавалось ему найти тут свое оправдание. — А эти… злые какие-то! — подбросил их на своей мозолистой ладони. Стыдно в глаза глядеть снеткам!

— Ну почему? — проговорил я. — Вот этот, глазастенький, вроде бы ничего.

— На. Спрячь пока! — Пека протянул мне пакет. Щедро делился криминалом. И так бы мы, может, и жили с ним, не зная отказа, а может быть, даже меры, в пиявках и снетках, но… слишком громкий оказался пакет!

— Что он у тебя — из жести, что ли? — злобно сказал Пека, когда мы пошли.

— Да это снеток такой шумный.

Буквально шагу без грохота не шагнуть! Пека, наверное, думает — я нарочно?

В грязелечебницу с ним заглянули — грязь аппетитно чавкала в чанах, шли пузыри. Но грязехранительница суровая оказалась женщина, хоть и привлекательная — выгнала нас!

— Если б вы были настоящий директор — знали бы, что в грязелечебницу можно входить только в специальной одежде и обуви!

Опозорившись, вышли.

Пошли через мост.

— Эх! — Пека вдруг вырвал у меня пакет, с громким шорохом стал снетков в воду ссыпать. Прощай, коррупция! Но не успел я погрустить толком, как Пека сам вслед за снетками через перила полез — к счастью, запутался.

— Ты куда? Ведь пиявки ж не помогают тебе!

Но он, похоже, не к пиявкам собрался. Боролись с ним. В результате запутались, как в гамаке, висели над бездной… Вот был бы тут Митька, пацан, — он бы нас распутал. А так некому… Пришлось самим.

Стояли на моем берегу, тяжело дыша. Дальше что? Ничего? Расстаемся?

— На! — Пека вытащил из кармана заветную тряпочку, развернул. До боли знакомые корявые бляшки: золотортуть! — Держи! Тебе жить!

Слезы потекли.

— А тебе?

— Мне своего яду хватает! — гулко ударил в грудь. Звук необычный.

Да, мне жить… Но если лишь на бляшки надеяться — жить недолго. Так не пойдет! Полюбовавшись, завернул бляшки в тряпочку, назад протянул. Пришло, видно, мое время. Пора Пеку поднимать. «Нарисуем!» — как говорили когда-то мы.

— Пошли!

— Куда? — Он пошел неуверенно, но с надеждой.

— Нарисуем!.. Ты знаешь, кто здесь находится?! — я вскричал.

— Гуня, что ли?

Реагировал неадекватно!

— Да!

— Не вижу наживы! — грубо Пека сказал. С лету вырубает Гуню! Ну нет уж! Ни одному своему герою не дам отдыхать!

— Все увидишь, — я пообещал.

А что, интересно, увидит он?

— В кино хочет тебя снять… кинозвезда ты наша!

Я радостно ускорил шаги. Пека плелся. На «Марш энтузиастов» это мало похоже.

— Да, — я обернулся назад. Буквы «ГОРНЯК ЗАПОЛЯРЬЯ» на том берегу как город стояли, — кстати, — вскользь произнес, — ты не можешь ли, как директор в соку, эти буквы убрать… хотя бы на время?

Не одно сделаю, так хоть другое.

— Фильм-то исторический. Понимаешь? Буквы эти не лезут в него.

— Во! — Он ответил своим любимым жестом, хлопнув по сгибу руки, и я им залюбовался, как прежде! Он прав. Если тут и есть что-то историческое — то эти буквы.

До виллы все-таки добрели. И увидели!

Стаю шикарных машин. Какой, на хрен, тут век?

Тем временем проходили мимо нас:

известный общественный деятель (бывший подводный чекист);

брюнет, известный как обладатель дырки в государственной границе (он же главный таможенник);

два ярых политических противника… бурно прильнувших с двух сторон к одной красотке;

маленький неприметный человечек по кличке «Украл Урал»;

два известных телевизионных обозревателя — и оба оборотни…

Бодрый гомон. Объятия лидеров различных масштабов.

Спортсмены с развернутыми знаменами.

Гуня стоял почему-то во фраке… Пламенный революционер?

Стройно казаки подошли — каждые в своей форме. Кубанцы, гребенские, донцы, терцы, ногайцы. Впереди шел усатый есаул.

— Куда нам?

— Мы, кажется, с вами договаривались, — нервно Гуня вскричал, — что вы будете осуществлять охрану!

— Могем! — добродушно откликнулся есаул.

— Ну давай, Санчо, командуй! — загомонили казаки.

— Что это? — произнес я. Такого я не писал!

— Здесь теперь, — горестно Гуня произнес, — уже не выдуманный мирок твоих рассказиков! Здесь, увы, реальная жизнь.

Я с изумлением озирался… Про реальную я бы не сказал. Шли сочные красотки… но мне как-то до фонаря. Упала секс-активность? С огорчением заметил, что это не волнует меня. Конец?

— Ну что? — Гуня самодовольно огляделся (творение его рук?). — Отечеству не хочешь послужить?

— Давай, — я произнес осторожно. Знал уже по опыту: пафос всегда у Гуни ассоциируется с крупной деньгой. — Так что это? — все же уточнил.

— Увы, реальная жизнь! — Гуня глянул окрест. Ни хрена себе реальная! Какие тачки! — Съезд новой партии! — просто закончил он.

— Как новой?! — ужаснулся я. Тогда это звучало кошмаром!.. во всяком случае — для меня. Нам и старой во как хватало!

— Вот так, — скорбно Гуня произнес. — Должны же мы сделать что-то стоящее?

Смотря сколько стоящее. У нас уже одна партия есть! Ум, честь и собственность нашей эпохи.

— Да, мы рискуем! — он гордо выпрямился.

Между тем прибывали лимузины. На тайную маевку это как-то мало было похоже. Идеи мне не близки… но роскошь нравится.

— А кто… — я огляделся, — режиссер всего этого?

— А кого они еще могут найти за такие мизерные деньги? — он горько рассмеялся. — Но ты, надеюсь, со мной?

Подъехал очередной лимузин, и из него вышли (вот этих знаю!) мама-балерина и с ней под ручку свежий ее муж, министр экономики Швец… он же Пекин патрон. Ясное дело, зачем партия ему! Чтобы в случае повышения цен (уже начинается) объяснять всем: «Так надо!»

— Мы пойдем на все, — сказал Гуня бесстрашно, — но мы выберем здесь именно нашего представителя в Верховный Совет!

И я даже знаю — кого. Слегка перефразируя знаменитого вождя, хочется воскликнуть вслед за ним: «Страстно далеки они от народа»!

Гуня вдруг мне шепнул жарко:

— Кстати, мама взглядов его абсолютно не разделяет!

По разные стороны баррикад в одной постели.

Однако когда Швец подошел, Гуня отрекомендовал меня лихо:

— Этот одной ногой уже наш!

Швец поглядел сквозь пенсне почему-то неодобрительно. Мама глянула более благосклонно. Захотела не примой-балериной стать, а женой депутатской. А в «золотых рыбках» — Гуня и я!

— Но ты меня не бросишь, надеюсь? — шепнул Гуня, когда они прошли.

Да-а, однажды, по его просьбе, одному министру я написал. Потом долго каялся!

А теперь Гуня думает — получится лучше?

— Ты знаешь ведь — все воруют! — Гуня шепнул мне.

— Не может быть.

— Но здесь будет не так!! — вдруг рявкнул он. Я даже отшатнулся. Ну нет так нет.

— Вот! — я выставил Пеку вперед, последнюю нашу моральную опору, как мне казалось на тот момент.

Гуня почему-то не обрадовался.

— Ну, пусть побудет, — вяло произнес он.

Мол, позволим ему, хотя бы в щелочку, глянуть на сияющее царство справедливости и добра!

— Отечеству послужить не хочешь? — это он для Пеки повторил, но уже как-то вяло. Пека в ответ лишь зубами заскрипел. Чувствуется — разные у них представления о добре!

— Вывеска где… Института профтехзаболеваний? — выдал Пека свой злобный характер. В такой момент!

— Все! Я помчался! — Тактично «не расслышав» Пекиной бестактности, Гуня ускакал. Таким образом вопрос Пеки как бы в меня попал. Но что я мог ему ответить? Что профтехзаболевания у этих уже не те? Или что лечатся они в другом месте?

— Ну пошли посмотрим! — грозно Пека произнес.

Конец съезду?

— К-куда?! — Санчо вдруг именно Пеку ухватил. Чутье охранника!

— Со мной, — пояснил я.

— А ты кто?

Да — это уже не кино. Быстро тут духовные ценности меняются!

— Санчо, что там? — крикнули сверху (голос удивительно на Гунин похож).

— Да прутся тут разные.

— Рубай их!

— Ну рубай! — раздвинул Пека рубашку. Явилась татуировка на его груди — колесо с крылышками.

— Наш человек! — радостно вскричал Санчо. — Ладно. Мирно иди себе.

Мы сошли на пляж, улеглись на гальку… Солнце припекает уже! Какой длинный день. Отдохнем? Как же!

— Ты хочишь, чтобы мы наказали тебя?

Подняли головы. Два джигита, рыжий и черный, стояли у пляжа. Пожилой однорукий мужик таскал единственной своей рукой, закинув на спину, топчаны — и два с грохотом уронил.

— Э, э! — Пека подскочил к горцам. — Может, самим потаскать?

— Не учи нас! Это наш пляж!

— А может, маленько поучить? — Пека вытащил из штанов ремень с бляхой, на руку намотал.

— Что ж… давай поучимся! — Рыжий выдвинул из ножен кинжал.

Все, сейчас кровь прольется! У джигитов, раз уж вынул оружие, стыдно необагренным его опускать.

— Прекратите! Мы делегаты! — я завопил. Стыдно, но зато громко.

И вот уже верный Санчо летит, свистя шашкой.

— Я с вами, мужики! Любо! Давай! — крутил шашку, «разгоняя» ее, как положено в кавалерийском бою. У нас с Пекой даже слезы потекли… впрочем, они давно уже льются, давно — какой-то едкий дым. Видимо, будущих сражений? Кинжалы, однако, спрятали джигиты… в виде исключения обычай нарушили.

— Вот так вот! Своих не бросаем! — разгоряченный Санчо шашку в ножны заткнул. Глянул на Пекин ремень — как-то они узнают друг друга по бляхам. — Кореш! В сто пятой?

— В сто четвертой специальной.

— А я в сто пятой. Сам откуда?

— С Пьяной Горы.

— Так ты казак?

Да, он заполярный казак. Они жарко обнялись. Вот и товарищи! Только я одинок.

— Ладно, давай потаскаем, поможем мужику, — предложил Пека.

— Ты, Антон, опять здесь! — осуждающе сказал Санчо однорукому, который, достав из лохмотьев бутылку, жадно пил, потом сел, уронив голову.

— Ладно, какой вопрос! — миролюбиво произнес Пека и, с грохотом выдернув из загородки сразу три лежака, взвалил на спину. Санчо, неодобрительно покачав головой, однако, присоединился. И мне пришлось.

И здесь Гуня явился, верный друг. Но, ясное дело, не грузить.

— Джемал! Джамшуд! — рявкнул Гуня. — Опять вы волыните, не носите топчаны.

— Мы ему заплатили! Хорошо заплатили! — Джемал указал на уснувшего Антона. — А он работать не хочет.

— Ладно, зайди ко мне! — в этот раз Гуня мне уже рявкнул. Набирает обороты! Что-то наперекосяк? Шел я, во всяком случае, не спеша… Не нанял!

Санчо чуть сзади, в обнимку с Пекой шел, вспоминая сладкие ужасы боев. И тут, у самых дверей, Санчо вдруг вспомнил про свои обязанности.

— Стой! — спецзахватом Пеку ухватил. — Куда?

— Мы делегаты, — уже неуверенно произнес я.

— Брось! Какие вы делегаты? Я уж навидался их! Те другой крови. Ладно, ты иди, — разрешил вдруг мне. — А ты стой! Куда-а?

Казачьим подкатом Пеку перебросил в «бересклет въедливый» и сам кинулся туда. Бересклет, кстати, бурно пружинил: не поймешь, на чьей стороне. «Нет добросовестнее этого Санчо!»

В это время вглубь помещения прошли стройными колоннами донцы, кубанцы, гребенские, уральские. Можно им! Славяне с гуслями в шелковых рубахах, хасиды в цилиндрах и с пейсами, завитыми как пружины, препятствий не встретили. Адмиралы в полной парадной форме. Вызывающе одетые люди неопределенного пола… Нудисты прошли — абсолютно голые, но надменные. Весь маскарад. Можно абсолютно всем! Но не Пеке. Чутье охранника Санчо не подвело.

— Ты ж нормальный мужик! Я же вижу. На хер тебе туда? Какие вы делегаты? Нормальные парни! Вечером поддадим! — Санчо, пластая Пеку, чуть не рыдал!

Да, Пекин «диагноз» бесспорен. Не замаскируешь. «Несмываемое пятно труда»! И с топчанами мы прокололись. Делегаты лежаки не будут таскать.

— И то! — Пека, все же аккуратно уложив Санчо в «бересклет въедливый», вылез. — Ладно, пошли. Ты, Санчо, не журись. Боевой опыт придет.

— Пека, ты! — вдруг Гуня явился. И словно впервые старого друга увидал, горячо впился смачным поцелуем в него. — Друг ты или кто? У меня к тебе огромная просьба… Мама приехала.

Она не только мама, я бы сказал…

— Умоляет, просит черешни! Она ж из Крыма сама. Только ты!

«Вот пусть и сходит сама», — такого я ждал от Пеки… но от него всегда надо большего ждать.

— Смогем! — ощерился Пека. После затишья у него бурю жди!

— Денег дать?

— Обойдемся.

— Ты-то как раз мне нужен! — Гуня меня ухватил.

— Я не только тебе нужен! — вырвал руку. Пеку догнал. — Да, это не наш электорат.

— Наш электорат под землей! — произнес он грозно.

Как это понимать?

На рынок, однако, вышли. Мужественно миновали россыпи снетков. Подошли к черешне. Каждая как взрывное устройство!

— Ну что, берем? — опасливо произнес я.

— Не хочу тут брать. Одни абреки торгуют. Рóстят-то не они!

Не совсем это так… но с ним сейчас лучше не спорить.

— Диета мне прописана, — вздохнул он, оглядывая ряды. — Стол номер два. А я ем все, что не приколочено. Пошли!

— Тут где-то Казачий рынок есть, — я вспомнил спасительное. Хотя казаки с ним тоже обошлись… — Вон стрелка-указатель. Давай.

Долго патриотично шли с ним на Казачий рынок, согласно указателям, через долы и овраги, грязные слезы утирая. Дым уже вполне явственный! Потому и тело, наверное, чешется. А я думал: из-за пиявок.

— В горах лес горит, — хмуро пояснил Пека. — Возле винсовхоза бывшего. Виноградники жгут — ну и лес загорелся.

— Да, умно…

— Ну что? Хорошо тебе? — оскалился он.

— Хорошо, но душно.

— За Митьку переживаю я, — Пека говорил. — Больно горяч, наивен… Тонкая кожа! У меня-то кожа дубленая.

— Поздно уже кожу ему дубить… опоздал, — вырвалось у меня.

— Они еще небось из-за дыма в аэропорту сидят, — простонал Пека. — Да что изменишь-то?

На плоском холме нас встретило кладбище. Куда ж нам без него! Двое оборванцев, уйдя уже по пояс, рыли могилу. Третий — небритый, мордастый, видимо, бригадир — стоял, опираясь на лопату, и злобно высматривал кого-то. И Пеку сразу признал.

— Где же ты шляешься, собака?! — заорал. Сунул Пеке лопату… и тот покорно почти начал рыть. Пришлось вырвать силой лопату.

— Другой это, — бригадиру пояснил.

— Надо же, а как вылитый.

Этот везде свой… кроме палаты депутатов.

«МОРЯК ЗАПОЛЯРЬЯ» возник. Шли через его территорию.

— Прям сплошное Заполярье тут, — Пеке сказал. — Как бы не замерзнуть.

— В Заполярье не замерзнешь! — рявкнул он. Спорный тезис. Но для них это, видимо, постулат. Шли мимо столовой.

— Стоять! — Красномордый капитан в парадной форме нарисовался в окне. — Право руля!

Вошли в гулкое помещение. Слепят мундиры, нашивки и ордена. Желтеет коньяк.

— Товсь!

Приготовились.

— За день славного военно-морского флота… Залп!

— Спасибо, спасибо, — я пытался уйти. У нас же другие задачи…

— Товсь!

— Спасибо… но мы вроде не моряки…

— Сухая мандеж! — резко он возразил (для расшифровки надо бы глянуть в военно-морской словарь). — Кто не моряк? Пека не моряк? Да он все наши лодки кормит, без него бы от стенки не отошла ни одна! В отсеках у нас свой человек! За кормильца нашего… Залп!

Тут уж нельзя было отказать. Тем более что и я вспомнил вдруг, что по первому диплому своему инженер-акустик подводных лодок. Гордость пришла.

— Кормит нас, — хохотал красномордый. — Плохо одно — для лодок «еда» лучит сильно, так что у нашего Пеки теперь прибор только на полвосемнадцатого всегда!

Как почти моряк я, к сожалению, знал, что «полвосемнадцатого» означает «всегда вниз».

— Залп!

Вышли, качаясь. Это можно лишь с ним — за пять минут так напиться. Причем внезапно.

— Насчет «полвосемнадцатого» мы еще будем смотреть! — грозно Пека сказал.

И случай тут же оперативно представился. Вошли на Казачий рынок… но и там за прилавками только абреки! А где же казаки? Все на съезд подались?

Лишь какие-то алкаши под окрики хозяев таскали мешки с урюком от машины к прилавку. И наш Антон однорукий уже тут!

— Этот мешок сюда неси! Живээ давай! — покрикивал на них седой джигит. — А ты вали! — крикнул на Пеку, подсобившего Антону. — На вас не напасешься! Все, что гнилое останется, — дам!

Это Герою соцтруда!

Нас, впрочем, интересовала черешня. Или что? Не совсем ясно, по какому принципу Пека к статной красавице подошел, торговавшей, как ни странно, снетком — продуктом, уже изрядно себя скомпрометировавшим, этой сушеной «золотой рыбкой», поманившей и нас.

— Вот это лицо я буду мучить, — определенно Пека сказал. Потом все же пояснил: — Мою соседку мне напоминает, у которой я снетка брал.

Понятно: комплексы детства. Опять я его породил, вместо того чтобы убить!

— Мне кажется, это не черешня. — Я осторожно указал на прилавок. Но он, говоря по-казачьи, закусил удила. Чернобровая казачка. Подоила мне коня. Песня!

— Казачка?

— Да! — задорно ответила она.

— А где муж?

— Объелся груш!

Ноздри Пеки хищно раздулись… быть беде. Не успела жена его приземлиться в Лондоне… а точнее, не успела даже оторваться от земли… Меж тем кольцо абреков сужалось. Явно повышенный интерес.

— Отойды! — крикнул седой. — Она с нами работаит!

— А отдыхает со мной! — Пека повел на них мутным взглядом. Окосел без вина… если не считать, впрочем, пяти стаканов коньяка. — Что это у тебя снеток такой мелкий? — снова со всей страстью обратился к ней.

— А у тебя крупный? — Ее глаза тоже как-то заволоклись. Опьянели оба!

— Это для фильма нам нужно, — кинувшись к седому, забормотал я. — Кино будет. Понимаете?

Почему-то я слепо надеялся на авторитет важнейшего из искусств. Но в мысли торговцев урюком идеология как-то слабо проникла.

— Плохое это кино, плохо кончится! — сказал мудрый житель гор. И как в воду глядел.

— И ты, что ли, казак? — кокетничала красавица.

— А ты будто не видишь!

— А конь у тебя лихой?

— Так сядь на него!

На рожон лезет! И она на него ж! Я испуганно озирался. Торговцы урюком стягивались, но Пека словно того и ждал.

— Поговорить желаете? — резко обернулся.

— Хатым!

Повели Пеку — ну и меня, естественно, — по склизким ступенькам в мясной подвал, к своим соплеменникам. Ужас! Расчлененные туши, отрубленные головы. Вырезанные языки и глаза. На крюках висели всяческие кишки и трахеи. Толстяк в окровавленном фартуке на голой груди меланхолично рубил на широкой колоде кости и сухожилия. Аллегория сильная!

— Вино пей, — поставили, плеснув, перед Пекой мятую кружку. — И уходи!

— Зоя! А давай стоя? — дерзко Пека отвечал. Усы абреков задергались. Я кинулся к нему — мол, опомнись, зачем? И так еле жив… От тебя даже пиявки дохнут! Но то был уже другой человек. Если б пиявки попили крови его сейчас — превратились бы в удавов.

Распрямился гигант! И тут на него кинулись враги, повалили головой на колоду. Палач в окровавленном фартуке занес тесак… Все? Я протянул вперед руку. Руби! Палач, вдруг выйдя из сонного состояния, глянул на старейшину — чего? Но как раз за этот миг Пека и набрал силу, рванул — враги все посыпались с него, как осенние листья!

— Молодец, урус! Урус джигит! — старейшина мне адресовал комплименты. — Выпейте вина.

Пека распрямился. Обвел взглядом всех… Лишь радостные улыбки! Дыша еще тяжело, мы выпили. Хорошо, когда горло есть.

— Вопросов больше нет? — осведомился Пека.

— Нет, дорогой.

Я оглядел напоследок подвал. Надеюсь, он так и останется аллегорией? Но, зная Пеку, не стал этого утверждать.

Он неторопливо к казачке подошел, вертя, правда, шеей, словно тесен воротничок.

— Ну, ты готова?

— Я всегда готова!

Ссыпала снетка в рюкзачок, на плечико накинула. Все же снеток не отчепился от нас, чувствую — будет фигурировать в деле!

— Где искать-то вас… если что?

Все оргмоменты на мне!

— Зачем? — величественно он произнес. Но она ответила проще:

— Та на сейсмостанции мы.

— Где?

— Та я ж работаю там.

Обмер я. Пека и сейсмостанция… Вернулись бы лучше в «Горняк», пиявок бы друг другу поставили… но их вдаль неудержимо влекло.

— Та я ж сегодня не в смену, — угадав, видимо, мои мысли, зарделась она. Не в смену! Но Пека-то всегда в смене! От него всегда надо рекордов ждать.

Проходя мимо ларька «1000 мелочей», он вдруг приобрел два карманных приемничка: один мне протянул.

— Если что будет — услышишь.

Такой, значит, масштаб! Второй приемничек взял себе. Самому тоже интересно.

— Не пропадай! — Сцепку снетков из ее торбы протянул мне. Ушли по солнечному лучу.

В арьергарде я. Прикрываю наступление. Первый час внимательно слушал радио, сидя на скамье. Смеркалось. В сон клонило. Пока, кроме переворота в Санта-Домингес, не было ничего. Ночь. Мирный стрекот цикад. Дремал.

Павлин опять завопил. Меня, может, и не разбудил — но совесть точно… Отпустил Пеку на произвол судьбы. И Гуню бросил. Попал средь двух огней! Не считая третьего, своего… Заснул?

И вдруг надо мной, как коршун над скалою, Гуня завис. Угрызения совести материализовались так быстро? Могли бы и подождать… или это сон?

— Ты как меня нашел? — задал хитрый вопрос. Если скажет, что через сон, — это будет понятно.

— Музычку слушаешь? — указал на приемник. Да, похоже, это не сон. — А работать кому? Реакция поднимает голову!

Я бормотал с надеждой, что, наверное, она ее еще долго будет поднимать…

— С тобой невозможно разговаривать.

— Нет, нет, я помню! Все озарю! Что надо?

— Так! — схватил у меня из горсти пару снетков. — И ты туда же?

Видать, эта сушеная золотая рыбка, полностью скомпрометированная, манила и его. Я на Гуню смотрел. Красивый был парень. Но погубила еда.

Похоже, друг мой на взводе уже, причем не только эмоциональном. На кого опираться? В руках у Гуни вдруг появилась бутыль. Откуда? Прежде не замечал. Гуню всегда за образец благоразумия держал… и таким он у меня и останется.

— С бутылкой поосторожнее, — предупредил я.

— Пошли!

Все время шли почему-то по склонам, осклизываясь: правая нога выше левой.

— Ты веришь в наше дело?! — вдруг остановившись, Гуня спросил.

В таком положении — одна нога вверх, другая вниз — на принципиальные вопросы трудно отвечать.

— Смотря в какое, — уклончиво сказал я. Все уж отвергать нельзя, надо что-то оставить.

— А по-моему, все негодяи! Думают лишь об одном! — Гуня вновь присосался к бутылке. На всякий случай не станем уточнять, о чем «об одном» все думают там у него, чтоб не всплыло что-то совсем неприглядное. Какой-то уровень все же надо держать.

— Давай поглядим друг другу в глаза, — снова поставил он трудную задачу…

Долго пытались это сделать, но не смогли.

— А ты знаешь, — новую жгучую тему он взял, — что я деньги Инне с Митькой отдал?

— Какие деньги?

— Партийные.

Лихо!

— Зачем?

— Чтобы Митька в Англии мог учиться.

— Зачем?

— А ты не понимаешь? — Гуня меня взглядом долбил. — Что здесь все уже рухнуло?

— Как? А что ж мы тут тогда делаем?

— То мы! — Гуня пренебрежительно махнул рукой… с чем я не согласен.

— А эти — знаешь, что творят? — продолжил он жгучую тему. — Они…

Минут двадцать он горячо говорил. Да, такого не ожидал! Из соображений боязливости все опускаем. «Горстка сатрапов!» — вот как он их называл. Пил вино справедливости, пьянея на глазах… Да, неудачно устраиваюсь.

— …А остальные деньги пропил! — Гуня сообщил.

К этой коррупции я, похоже, опоздал.

— Вот! Все! — Он вынул из кармана небольшой мячик денег. Да, радужные рисуются перспективы в моей карьере.

— Тебе что — это безразлично? — Гуня вдруг меня обвинил. — Зверя мне найди, — буркнул вдруг.

— Зверя?

Нет, это все-таки сон!

— Зачем?

— Надо! Для эмблемы. На флаг!

Слышал я, что неподалеку тут одичавший зоопарк. Директор распродает понемногу, для домашних нужд.

И тут павлин снова дико заорал! Видимо, там.

На скамейке у ворот поваленных дядька сидел — заросший, плотный, мелкими глазками зыркал.

— Вам чего?

— Нам бы зверя.

— На эмблему или как?

В курсе уже. Предвидел расцвет многопартийной системы… Потом, правда, большинство зверей вернули ему.

В большом вольере стояла скала, выбеленная пометом. Когда-то тут много было птиц. Но теперь сидел только седой тощий орел. Прочли: «Сип белоголовый». Сип — это гордо звучит. Но белоголовый — это, скорей, символ старости.

— Вам крупного или как?! — рявкнул директор.

— Нам… так, — проговорили стыдливо.

— Тогда в конец идите. Мелкая шушера там.

Обидел. Но справедливо. Стыдливо пошли в конец. Мимо больших клеток прошли, даже не глядя. И не глядя друг другу в глаза. Разделил с Гуней вину. Такая работа.

Мишка бегал в клетке, шумно вздыхая… Не по карману, брат!

Более непонятные звери шли:

«Гиббон белорукий». Белоручки нам не нужны!

«Саймон обыкновенный». Хотя абсолютно ничего обыкновенного в нем нет! Чудовище редкое.

«Выпь». Звучит устрашающе, причем с неким приказным оттенком.

«Сурикетта». Другими словами про нее и невозможно что-либо сказать… сурикетта и есть!

«Барибал выносливый». Но тщедушный. Выборы он навряд ли переживет.

«Кондер разборчивый». Не оберешься хлопот.

«Даурскент мурзявый»…

…тут я откладываю перо.

— Плохо работаем! — Гуня этаким барином на скамейке сидел, нога на ногу. И хотя «работаем» сказал во множественном числе — себя не подразумевал явно. Тильки меня! Сперва он все пропивает, потом я что-то ищу… Но работать надо. Спасение тут.

— Я думаю, — заговорил я, — тотемом нашей партии мамонтенок Дима может стать. Сколько эр в земле пролежал — а практически не разложился! Символ стабильности, а также юности! Ну и согласия тоже… с самим собой!

— А сколько он стоит, ты знаешь?! — Гуня заорал. Будто это я взял партийную кассу… Ну ясно. «Мамонтенок Дима» теперь в Лондоне будет учиться. А не послать ли Гуню подальше — и всех, вместе с зоопарком? Или это будет неженственно с моей стороны?

— Все! Конец! Только ногу занес на высшую ступеньку! — Гуня рыдал.

— Хватит! — вырвал я бутылку. — Пошли.

«Выхухоль». Многовато «х». К тому же не пойми что: смесь оленя и крысы.

«Опоссум». Вид неплохой. Но звучание среднее. И пахнет. Написано, что вонь его распространяется на километры. Зачем?

«Бобер»… грызет хорошо. Но больно грубая аналогия.

Бобер и лиса!

«Енот-полоскун. Род хищных млекопитающих…» Хищных — и одновременно млекопитающих. Разносторонний товарищ. «…питается в основном мелкими ракообразными и рыбками…»

Как раз тем, чем я бы хотел питаться. Может, урву? Симпатичный. Глазки смышленые, черные. В то время как большинство зверей оголтело моталось по клетке в бессмысленной тоске, он, с черным мыском между глаз, похожим на челку, что-то трудолюбиво стирал в луже. Время от времени даже отдувался и вытирал лапкой пот со лба и словно бы поправлял челку — в общем, понравился мне. Большой хвост, полосатый, как палка регулировщика. Енот? Вай нот? Как символ трудолюбия может пойти. Могу и лозунг к нему предложить (но за отдельную плату): «Отстираем знамя!» Но навряд ли на енота у Гуни деньги остались, все же довольно крупный экземпляр… А честнее — жалко мне его стало: он не виноват!

Похождения Пеки меня тоже занимали. Где этот енот-потаскун?

И Гуня хорош! Уверенно имитировал запой — считая, видимо, что пьяному все простится.

— Нам бы вот таку-усенькую зверюшку! — пальчиками показал.

За крохотной землеройкой на четвереньках погнались, предлагая ей последние деньги, — но она не захотела нас выручить, скрылась в норе.

Остались микроскопические величины. Мутная банка. В ней торчит микроскоп.

«Амеба обыкновенная». Обыкновенная она все-таки не совсем!

«Инфузория-туфелька»… какая-то сексуальная игривость.

— Все! — Гуня гордо выпрямился. — Мы профессионально выполнили свой долг. Но зверя не нашли, — уронил голову. Ну не пиявку же вешать и не снетка — символизирующих, как известно, коррупцию!

— Погоди, — прохрипел я. — Еще погляжу.

Практически заменяю один целую идеологическую машину! Но вернулся пустой.

— Ну давай. За аскетизм! — предложил я любимый тост. Гуня поднял бутыль. Только собрались расслабиться — приемник заверещал. Голос стихий!

— Внимание, внимание! Всем выключить электроприборы и покинуть дома! Землетрясение силой семь баллов!

Ухватился за скамью… она еще не качалась…

— Вставай! — стал трясти Гуню, но он лишь мычал. Закрывая половину звездного неба, чернела гора. Вот сейчас она на нас и поедет!

Нарастал гул. И земля затряслась! Я зажмурился… А куда бежать? Снова открыл глаза. За горой поднималось какое-то зарево. Вулкан?.. Когда снова открыл глаза — по склонам горы, сияя и даже слепя, стекали две извилистые ленты… Лава! И прет прямо сюда! Земля прыгала! Я упал… Потом открыл все же глаз… Не лава. Два потока машин с горящими фарами съезжали с горы. Беженцы! А мне куда? Тут толчков, к счастью, не отмечалось. Все и ехали сюда. Тормозили у пляжа, вынимали одеяла, посуду. Вскоре уже слышался и смех. Пикник. Веселые у нас люди! И вскоре уже врубили в машинах музыку и устроили пляски в свете фар!

Светало как-то неуверенно. Мгла! Леса-то горят. В лагере беженцев все как-то угомонились. Под серым небом — еще не рассвело — проснулся на белом галечном пляже. Конец его резко перегибался в скат, и круглая галька вместе с прибоем гулко каталась вверх-вниз… Я, как вода, пластичен и проникаю всюду, и после меня все дышит и сверкает. А камни — тяжелы, давят, двигаться не хотят. Но вода справляется с ними — вон как их катит вверх-вниз. И не такие уж они корявые. Обкатались!

— Ни хрена себе!

Я поднял голову.

Пека стоял надо мной, с изумлением разглядывая лагерь беженцев.

— Они что, землетрясения испугались?

— Это ты у меня спрашиваешь?

— Да какое землетрясение! — Он вдруг дал себе в грудь.

— А что было?

— Да я говорю ей: зачем в ту комнату, где сейсмографы стоят? Там вообще лишь в войлочных тапочках ходят!

— А она?

– «Мне это для диссертации нужно!» Ну, стрелки и заскакали! И звонки зазвонили. Семь баллов — по всем проводам.

Пека уронил голову. Чего-то такого я от него и ждал. Еще слабовато для него: видимо, притомился.

— Но все, вроде, обошлось? — спросил я у него осторожно.

— Какой — обошлось?!

Да-а, по мелочам Пека не работает.

— Короче — с эпицентру явился. Хорош!

Вид у него потрясенный.

— Да что я? Все руководство снесло! Из-за землетрясения, говорят, леса загорелись!

— Но они же и раньше горели? — пробормотал я, но не был услышан.

— Ни один боевой корабль нашего доблестного флота по тревоге из бухты не вышел — не смог! Все адмиралы слетели!

— Ты-то здесь причем? — Я пытался внести хоть нотку трезвости в этот хаос.

— Так день Военно-морского флота! Отдыхают люди. Мог бы понять. — Пека, в общем, брал глобальную вину на себя. — Манаев, второй секретарь Бахчисарайского райкома партии, с минарета сверзился! Да не один еще! Ногу сломал.

— Чью?

Пека лишь отмахнулся.

— Короче — здесь мне кранты!

Если верить всему перечисленному — да.

Ужасающий вопль павлина это подтвердил. Вот кого надо брать нам символом партии. Тем более он сам появился из зарослей, хвост дугой! Но боюсь, что и съезд партии более не существует.

— Вся область на ушах!

Творец интима областного масштаба.

— Газопровод сорвало… Говорят, правда, что и не строили его. Леса горят…

— Но ты-то здесь причем?

Внезапно обиделся:

— Я?!

Видно, привык у себя на производстве за все отвечать. Глянул еще раз на недоуменно просыпающийся лагерь беженцев… Люди действительно после вчерашнего плохо понимали, где они.

Вдруг кинулся к рынку. Я — за ним.

Рынок еще лишь готовился открываться, но уже шел жаркий спор — было землетрясение или нет? У каждой из версий — ярые защитники. Поэтому бег Пеки не так уж заметен был.

— Стой! — Я гнался за ним.

Но он, видимо, не считал свою ошибку исчерпанной. Отпихнув меня — хотя я, собственно, и не мешал, — сверзился в мясной подвал. Вот те и «аллегория»! Работники ножа изумленно стояли — не успели сообразить. Пека выдернул из колоды огромный нож, выложил своего «змея», сделал замах…

Да, эта дополнительная деталь Инну вряд ли порадует. Я выставил руку. Сверкнула сталь. Брызнула кровь! Моя. И моя кровь свежа… как лезвие ножа. Сила удара все же не на руку была рассчитана, на другой диаметр, но удар был казацкий, до кости рассекло.

Тут вдруг, роняя пену, мундштуками звеня, кони бешено захрипели у ворот. В подвал ссыпались представители казачества с шашками наголо — первый, вращая белками, сдувая чуб, верный Санчо… Оперативно среагировали… но, видимо, еще на вчерашний эпизод. С некоторым изумлением оглядывали пейзаж, точнее — натюрморд.

— Эй, станишники, — произнес Санчо, — обижают вас?

— Все нормально, — холодно произнес Пека. Убрал «прибор». Санчо стоял, откинув челюсть.

— А тебя кто? — спросил меня.

Кровь моя красиво хлестала.

— Это я сам.

Остался шрам. И горжусь им!

— Хватит! — я твердо Пеке сказал, когда мы вышли.

Пора их обоих эвакуировать. И второго надо забрать. Гуня сидел на скамье в окружении пустых бутылок и, смеясь, сощелкивал мелких чертиков с плеч и воротника… Нет, чертик на эмблему партии никак не годится, — поскольку дано его видеть далеко не всем.

— Пошли!

— Эх, — Пека мечтательно в горы смотрел. — «Черешня» моя… там диссертацию пишет…

— Молчать!

На прощание искупались в море… не упускать же! Из-за мыса вдруг выскочили дельфины и, весело фыркая, прыгали среди нас. Первым плюхался огромный, черный, лоснящийся, второй — поменьше (видимо, мама), и за ней совсем маленький, в точности повторяющий ее прыжки.

За Гуней не доглядел, однако. На виллу попросился, якобы за вещами, а сам ворвался на съезд (несмотря на трудности, заседание шло) и произнес бурную покаянную речь минут на сорок… Чертиков, правда, не упомянул. Да и не понадобились чертики. Бешеный успех! Пришло наконец время правды! Даже Швец с кривой рожей аплодировал. Единогласно избрали Гуню депутатом Верховного Совета!.. были времена.

В троллейбусе мы узнали:

1. Лесные пожары возникли из-за землетрясения (хотя много раньше загорелось).

2. Из-за задымления срываются авиарейсы (хотя и раньше они регулярно срывались).

3. Газопровод, сожравший такие деньги, сорвало и унесло в неизвестном направлении.

4. Воздуходувные устройства, продувающие тоннели, ведущие к самой высокой резиденции, исчезли тоже.

Короче, Пека всем угодил. Только не себе. Метался в отчаянии.

— Думаешь, простит?

— Смотря как сказать…

Но Пека найдет, как сказать… наихудшим образом. И он это знал.

5. Вся новая спасательная техника, брошенная на пожар, исчезла тоже!

Тут Пека взвился:

— Ну вот это нет!

Троллейбус двери сложил на остановке на перевале. Все сразу закашлялись — вот где самый дым! Наши старые пляжные знакомые, Джемал и Джамшуд, командовали Антоном, загонявшим задним ходом новенький желтый бульдозер на длинную автоплатформу — остальная техника сияла уже там.

— Ну нет! — Пека выкинулся, выбросил за шиворот Антона из машины, повел сам — сперва на Джемала и Джамшуда, потом вдруг рухнул за ограду, в пекло! Глотнув дыма, троллейбус пошел. Все надсадно закашлялись… Кстати, и я. Остался! Пека в своем порыве к величию забыл такую мелочь, как свой чемодан. Мелочи на мне! Такова моя участь!

Инна, увидев его чемодан в моих руках, побелела. Думаете, спросила, что с ним?

— Идиот!

Это и ко мне относилось. Но сын, к счастью, по-другому отреагировал:

— Он там?!

За стеклянной стеной здания аэродром уходил ровно, как стол, а на краю, как чайник, дымила гора. Валил дым, а не пар — так что ассоциация с чайником не совсем правомочна. Самая плешь голая, с ровными прядями — сгоревшими виноградниками. Все глядели туда. Как объясняли знающие люди — водоем наверху, в горловине, и если удастся ее приоткрыть… что будет с героем-бульдозеристом, можно только гадать… Вертолет с красным крестом туда поспешал. Все надсадно кашляли, вытирали слезы… но глядели, не отводя глаз. Кому не хватило места у стеклянной стены — вставали на скамейки, на цыпочки.

Ну, Пека! Как? Все ждали чуда. Митя глаз с горы не сводил. Я положил ему руку на плечо, прощаясь. Нет даже вопроса — с кем он. А Инна, наоборот, отвернулась от «витрины», ей эти фокусы не в радость уже. И ее маршрут, увы, предначертан.

— Пройдемте в депутатский зал, — настаивал Гуня (быстро освоил свой новый статус. И тоже на что-то надеялся). — Вам нужно отдохнуть.

Депутатский зал, как я понимаю, в другую сторону выходит. Иначе какой же отдых?

— Оставьте нас в покое! — Митя ответил, весь дрожа. И у меня перевалила через веко и потекла новая горячая слеза. Отвернулся стереть — и пропустил главное.

Общий вопль! Клубы дыма! Уже не дыма, а пара! Раскупорил воду! Залил! Погасил!

И вскоре пронесся словно ветерок — «листки» на информационном табло все подряд переворачивались с «отложено» на «регистрацию».

— С нами летишь? — произнесла Инна устало: сколько можно одно говорить?

— Все будет хорошо! — произнес я неопределенно, но твердо.

Сплюнув, Инна отошла. Зал гудел. По последним, неофициальным, но точным сведениям начальство решило, чтобы «рассосать» и ускорить, срочно пускать рейсы даже по одному воздушному коридору со встречными лайнерами. Народ бушевал, поэтому прибытие Пеки на санитарном вертолете почти незамеченным прошло. Вывезли на носилках. Гуня (все же через депутатский зал, своего добился) вывел нас на поле. Пека в бинтах.

— Зачем тебя сюда-то?! — в ярости Инна произнесла.

— Как зачем? — холодно изумился Пека. — Я же лечу.

— Куда ты летишь?

— Домой. На рудник.

— Я с тобой, папа! — Митя вскричал.

И Пека заплакал!

Все. Мне можно идти.

— Ну, ты, куль с ушами!

Это, видимо, ко мне.

Заскорузлой своей рукой Пека полез за пазуху, поковырялся там и вытащил бляшку — ртутно-золотую, смертельно-сладкую.

— Держи! — Дал ее мне, как последнюю гранату.

Что-то и мне надо подарить. Решился — вынул из сумки свою книгу «Похождения двух горемык». Надписал: «Моему любимому Мите и его замечательным родителям!» Протянул.

Через час примерно после их рейса и я взлетел. Держаться! И — работать неустанно… как енот-полоскун!

Я глянул в иллюминатор. Из горы, изгибаясь, торчал белый дымный столб, у основания его, в дымной курчавости, трепыхался, как вошь, вертолетик.

Я встал, пошел помыться — и увидел свой боевой шрам: рука гордо гноилась!

Когда отсутствуешь даже недолго, обязательно кажется, будто без тебя что-то произошло, причем обязательно нехорошее. А я в Москве три месяца торчал. Еще из троллейбуса я пытался рассмотреть свои окна: занавески вроде на месте, но это еще ни о чем не говорит. Я выскочил на тротуар, подошел к дому. Для скорости, не дожидаясь лифта, по лестнице побежал, перевел дыхание, вставил ключ, со скрежетом повернул. Запах в квартире прежний — это уже хорошо. Пахнет паленым — перед уходом гладили, значит, ничего трагического не произошло. Еще запах едкой вьетнамской мази: значит, дочка снова в соплях, но в школу все-таки пошла, молодец, хоть и не знала, что я сегодня приеду.

Можно слегка расслабиться, неторопливо раздеваться, оставляя вещи на стульях… Я зашел в туалет, потом на кухню.

Жена и дочь молча и неподвижно сидели на табуретах. Сколько же они так просидели, не шелохнувшись?

— Вы… чего это?! — наконец выговорил я.

— Ты? — произнесла жена. Лицо ее медленно принимало нормальный цвет.

— А вы кого ждали? — спросил я.

— Да кого угодно! — сказала жена, переглянувшись с дочкой.

— Как это? — проговорил я, опускаясь на табурет.

— Да очень просто! — уже по обычаю весело сказала жена. — Свой ключ эта балда где-то потеряла, мой ключ я оставила ей в ящике на лестнице — и этот пропал! Сосед нам открыл.

— Ну и как бы вы ушли сейчас без ключей? — вздохнул я. — А если бы я не приехал?

— Но ты же приехал! — радостно произнесла жена.

Поразительное легкомыслие! Сам же его в ней воспитал когда-то — и сам теперь на этом горю!

— Ну а куда же делся ключ из ящика? — спросил я.

— Наверное, кто-то спер! — Жена махнула рукой.

— Что значит — спер? — тупо проговорил я. Жена пожала плечами.

— Ну как жизнь? — неестественно бодро повернулся я к дочери.

— Нормально, — почему-то обиженно проговорила она.

— Вспомни… куда ты дела свой ключ?

— Папа, ну откуда я знаю? — трагическим басом произнесла она, с грохотом отодвинула табурет, ушла к себе, стала там с дребезжанием передвигать стулья.

Замечательно! Все, значит, как и раньше: полная невозможность узреть хотя бы краешек истины. Или вымыслы, или тайны, охраняемые басовитыми воплями, оскорбленным таращеньем глаз. Никакого сдвига!

А я-то уезжал в непонятной надежде… Что же — начнем все сначала.

Я ушел в свой кабинет, разложил бумаги, долго тупо глядел на них… Но куда же мог деться ключ? Ящик у нас не запирается — однако не мог же ключ выскочить сам? Значит?.. Я снова пошел на кухню.

— А как ты опустила в ящик ключ, — спросил жену, — в голом виде или в конверте каком-нибудь?

— Нормально опустила. — Морщась, она пробовала из ложки горячий бульон. — В бумажку завернула и бросила, думала: в бумажке ей легче будет взять.

— А кто-нибудь мог видеть или слышать, как ты опускала его?

— Да нет… Вроде бы никто. Дворничиха лестницу мыла, но вроде бы не видела.

— Ясно! — Я ушел в комнату, стал переставлять рюмки в серванте — опять они неправильно расставили их!

Да нет, вряд ли тут вмешались какие-то тайные силы, откуда им взяться в нашем скучном дворе? Не хватает еще начать представлять руку в черной перчатке, лезущую в ящик, — до таких штампов я еще не дошел. Уж лучше пускай ограбят, чем опускаться на такой уровень сознания! При всей своей фантазии не могу представить образ грабителя… одежду… лицо… что-то нереальное!

И как мог он узнать, что именно в этот день жена положила ключ именно в ящик? Полная ерунда! Наверняка дочь вынула ключ, пошла по обычаю шататься и потеряла ключ из ящика, как и свой, а теперь выкручивается, неумело, как всегда, оставляя в сознании ближних и возможность ограбления, и возможность обмана. Я снова пошел на кухню.

— Может, врежем новый замок?

— А! — сдувая волосы со лба, сказала жена. — Не будет ничего!

— Пр-равильно! — Я поцеловал ее в ухо. Замечательное легкомыслие!

— Ну вспомни, на всякий случай, — проговорил я. — Ты точно ключ в ящик опустила?

— Так. — Она посмотрела на меня. — Совсем уже? Ни о чем более серьезном не можешь поговорить?

— Я ничего, ничего, — забормотал я.

Из комнаты дочери раздался надсадный кашель: всегда она простужается в это время года, а батареи, как назло, ледяные — давно уже пора топить, но не топят.

— Какой-то вентиль там сломался у них, — увидев, что я взялся за батарею, сказала жена. — Обещали к сегодняшнему дню починить, а пока газом согреваемся! — Она кивнула на четыре синих гудящих цветка над плитой.

— Ну все, я пошла, — простуженным басом проговорила дочь в прихожей. Мы вышли к ней.

— Нормально оделась-то хоть? — оглядела ее жена. — Ты когда вернешься сегодня? — повернулась ко мне.

— Часов, видимо, в десять, — помолчав для солидности, ответил я.

— Значит, видимо или невидимо, но в десять будешь?

— Да. — Я кивнул.

— А как же мы попадем в квартиру? — спросила жена.

— Так! — Я разозлился. — Значит, я теперь, как Иванушка-дурачок, должен неотлучно находиться у двери?

— А ты ей ключ отдай! — Жена кивнула на дочь.

— Да? Чтобы эта балда потеряла последний ключ?

— Папа! — простуженным басом проговорила дочурка.

— Ну хорошо, хорошо. — Сдавшись, я протянул ей ключ. — Только не шляйся нигде — без тебя мы домой не попадем.

— Хорошо, — отрывисто проговорила дочь и, положив ключ в сумку, ушла. Мы слушали ее затихающий кашель.

— Ну и пэ, — вздохнула жена, глядя в окно. Буква «п» означала у нее погоду. Слово полностью ей лень было говорить. Действительно, с небес надвигалось что-то невообразимое.

— Но теперь-то можешь сказать точно, когда ты придешь?

— Теперь-то, когда я уже не прикован к двери, как каторжник, точность в секундах необязательна. Нормально приду!

Я пошел обуваться. Холод был такой, что замерзшие пальцы в носках громко скрипели друг о друга, почти что пели!

Потом я стоял в парадной, пережидая начавшийся вдруг град — вертикальные белые линии штриховали тьму, горох стрекотал по люкам, машинам. Действительно — ну и пэ!

Весь день я был прикован мыслями к двери и, когда мчался домой, смотрел из автобуса — все окна в доме уже светились, кроме наших!

Я вбежал в парадную: жена с переполненной сеткой сидела на площадке.

— Та-ак! — проговорил я. — Неужели даже тогда, когда у нее единственный ключ, она не может вернуться вовремя? Ну что же это за дочь?!

Жена только тяжко вздохнула.

Жильцы, проходя мимо нас, подозрительно косились.

Дочка явилась где-то возле семи — встрепанная, распаренная.

— Так. И в чем же дело? — строго проговорил я. — А где сумка твоя?

— Автобус увез!

— Как?!

— Обыкновенно. Зажал дверьми, когда вылезала, и увез. Поехала на кольцо — там никто ничего не знает. — Дочка заморгала.

— Ясно!.. И ключ, разумеется, в сумке?

Дочка кивнула.

Я сел в автобус. Он долго ехал среди глухих заводских стен. Представляю, какое у дочери было настроение, когда она здесь ехала без сумки и без ключа!

В желтой будке на кольце я долго базарил — мне все пытались объяснить, что кто-то ушел, а без этого кого-то ничего невозможно, — наконец я ворвался в заднее помещение и схватил с полки заляпанную грязью дочуркину сумку. Давно я не был таким счастливым, как на обратном пути! Кашель дочки я услышал еще с улицы.

— Совсем она расклеилась, — вздохнула жена.

— Надо в аптеку сходить, — басом проговорила дочь.

В дверях аптеки стоял какой-то Геркулес, довольно-таки неуместный в таком учреждении, как аптека, и вышибал всех желающих войти, хотя до закрытия было еще двадцать минут. Я поднял на него урну, он отскочил.

— Извини, дорогой, — сказал я ему, выбегая из аптеки.

Потом я сидел до двух ночи перед горящими конфорками, не решаясь уйти, время от времени прикасаясь к батареям: когда же кончится этот холод! В два часа в батареях забулькало, они стали наливаться теплом. Я радостно погасил конфорки и пошел спать.

Жена спала раскинувшись, и вдруг тело ее напряглось, кулачки сжались — видно, обиды дня достали ее во сне.

Вдруг сердце мое прыгнуло… Что такое? Я прислушался… Тихий скрип!.. Кто-то открывал наш замок! Я бесшумно вышел в прихожую — точно: язычок медленно выходил из прорези!

Что делать, а? Хватать молоток? Неужели я встречусь сейчас лицом к лицу с чистым злом?

В испуге я распахнул дверь в туалет, стукнул по рычагу. Загрохотал водопад. Скрип тут же прервался, язычок вернулся. Ах, не любишь?!

Я вытер пот. После долгой тишины скрип возобновился. Я стал хлопать дверцей холодильника, снова стукнул по рычагу. Вся техника в ход!

Прошелестели быстрые, прилипающие к линолеуму шаги.

— Ты чего тут? — спросила жена.

— Живот! — довольно злобно ответил я.

Жена ушла в кухню, потрясла грохочущий коробок, чиркнула спичкой. Долго сидела там, потом, брякнув крышкой ведра, ушла.

И снова послышался скрип. Идиот! Что он, не слышит ничего? Послышался душераздирающий кашель дочери. И снова скрип!

Я подскочил к двери, распахнул ее, успел услышать шаги, умолкнувшие внизу.

— Слушай, отстань, а?! — на всю лестницу заорал я. — Без тебя голова разламывается, честное слово!

Я выдернул из замка оставленный (кем — так, надеюсь, и не узнаю) ключ, захлопнул дверь и, больше не задерживаясь, пошел спать. Хватит на сегодня!

Рано утром я пошел умываться и вздрогнул: какая вдруг холодная сделалась вода!

В кухню вошла, позевывая, жена с будильником в руке. Из будильника тихо вытекали остатки звона.

Сел наконец за рукопись. Ну, как там поживают мои враги, которых я так скрупулезно в детектив собрал? Долго они еще будут кровь мою пить? Недолго! Собрал всех этих мафиози в одной таверне, якобы на совет. Под потолком — духота там у них — огромный вентилятор работал, и вдруг сорвался со штыря и, продолжая вращаться, отрубил им всем головы, на хрен!