– Настька! Ты что? Опять?

Это я теперь чую! Сама звонит и молчит. В трезвом виде она себе не позволяет так страшно молчать.

– В чем дело, Настя?

“В ком” дело, я, конечно, понимаю. Вопрос риторический. Все дело в этом Тиме, который так жестко с ней обошелся. Ну и что? Жизнь на нем не замкнулась. Но ей этого достаточно, чтобы…

– Б-бабулька умерла!

– Откуда ты знаешь?!

– Позвонили.

– Надо ехать?

– Похоронили уже ее! – заорала, будто я виноват!

Да. Бабка сажала ее на колено, подкидывала: “Зо-ля-той ты мой!” Повод, как говорится, святой! Да у нее все поводы святые, других просто нет. Мчаться по очередной тревоге? Но у меня, как мне кажется, рукопись на столе? “Жизнь удалась-2”! И если я ее не “выпишу”, значит, не удалась!

– Настя! Колька тут?

– Он идиот, папа!

Сама-то ты! – хотелось крикнуть. – Как обращаешься с людьми?! Но нельзя, наверное, дополнительно травмировать? Защищенная горем! Прием отработанный. Теперь может творить что угодно! И я могу творить что угодно!

– Хватит. Настя! Соберись!

– Тебе вообще все безразлично! – закричала.

Да. Теперь – безразлично. Иначе пропадешь. Разорвешься без всякого толку! Положил трубку. И ни на какие звонки больше не реагировал.

Позвонил сам во второй половине дня, когда окончательно расчухал, что “Жизнь удалась-2” ну никак не идет!

Полное молчание. Трубку не берут. Такое бывало: засыпали в разгар дня. При их режиме такая роскошь доступна. В этот раз сердце почему-то сжалось. Какие-то особые, тяжелые были гудки. Мчаться? А вдруг их там нет? По гудкам чувствую: нету! Так где? С такой ногой она далеко не уйдет. Разве что… Вот именно.

Телефон сам зазвонил!

– Алло!

Слышно какое-то большое, гулкое помещение. И – никакого голоса. Звонить, чтобы молчать?

– Алле. – Наконец Колькин голос.

– Вы где?

– Мы? – растерянно произнес Колька.

– Да! Вы.

– В Бехтеревке! – произнес Колька слегка обиженно, словно хотел сказать: а вы о чем-то другом мечтали?

Да нет! Мы ничего. Мы худшего боялись.

– И что там она?

– Плохо.

А разве с ней бывает хорошо?!

– Так что с ней?

– Еще не знаю… Я пошел с псами гулять. Ну и заодно проветриться.

– Понимаю.

– Минут через сорок всего пришел. Лежит на полу. Сначала я решил, просто пьяная…

Это по-теперешнему неплохо.

– …стал шевелить ее, вижу, что-то не то.

– Так что – “не то”?!

– Не знаю…

Прямо какой-то Незнайка!

– Привезти ее привезли, а не принимают! Барышня тут говорит…

Прервался. Начался гулкий гвалт с его участием. Слышимость хорошая, но слов не разобрать.

– Тут барышня заявляет…

Снова гвалт. Нехорошее слово – “барышня”. Это Колька его принес. Высокомерие как бы артиста! И Настька это слово переняла. Довысокомерничались!

– Алле. – Колька снова прорезался.

– Еду. Не отступай.

Да по той же улице Хрустальной! Да с еще большим ветерком! Вбежал в гулкий старинный холл. Настя сидела в коляске с большими колесами. Задумчивая и даже какая-то красивая. Но не видела меня. Или не узнавала. Зато очень быстро и оживленно поворачивалась то влево, то вправо и даже назад, словно собираясь вступить в приятную, интересную беседу.

– Кого-то ищет она?

– Санитары объяснили: это разговаривают с ней разные голоса. – Колька рядом возник. – А нами не интересуется!

Кривляется и тут. Это, наверно, от нервов.

“Барышня” лет пятидесяти пояснила мне:

– Это не наш профиль. Мы по направлению принимаем!

Сбегал на второй этаж, Римму Михайловну привел. Хорошо иметь связи!

– Да! “Приехали”! – произнесла Римма Михайловна, глянув на Настю.

– А почему она на коляске?

– Ноги не работают. Очень сильное алкогольное отравление.

Вот уж не ожидал, что даже при таком известии проявлю относительную выдержку. Колька был рядом, горевал:

– И где она такую сивуху нашла?!

Когда начали перекладывать на кровать, оказалось, что не действуют и руки.

– Так что с Настей? – спросила Нонна, как-то, мне показалось, слишком безмятежно. Или, может, я разгулялся в эмоциях и надо – спокойнее?

– Пошла твоим путем! – злобно сказал. – Но, как более упорный человек, значительно дальше!

Поругаться не удалось. Позвонил Жора:

– Здорово, друг!

Решил, что он с соболезнованием, подготовил ответы. Натренирован уже! Но недостаточно. Жора совершенно неожиданную программу предложил. После совсем коротких соболезнований (с этим я справился!) Жора вдруг, слегка стесняясь, сказал:

– Ты Жанну помнишь?

Заметалась душа. Зарекаться не буду, но, мне кажется, женщин с именем Жанна я избегал.

– М-м-м… Какую?

Некстати бы сейчас!

– Да не боись! – Жора усмехнулся. – Акушорка наша!

Так и сказал.

– Акушорка?

– Ну да. Которая… – Тут даже Жора замялся.

– Понял. И что же она?

Не дай бог к этому возвращаться! Но пришлось. И еще как!

– Ну, денег она не взяла по старой дружбе.

Это за то, что случилось?!

– Но помнит, что ты обещал ей кабак.

Со страху чего не пообещаешь!

– И что?

– Сегодня ты можешь?

– Я?

– А то! Выставляйся. Женщина старалась!

– Сегодня?

– Ты шо, глухой?

Про чувства свои забудь! Может, раньше и было что-то можно. А теперь – забудь.

– …Сегодня? – жалким голосом переспросил.

Тут даже Жора почувствовал некоторую неловкость. Единственный раз, наверно, за всю его жизнь! И я этому свидетелем был!

– Так сошлось, понимаешь…сегодня только с отпуска пришла. А завтра – на смену.

Роды принимать…

Жора проскочил трудное место, а дальше веселее пошло:

– Она тут спрашивает…

Шепот, игривое хихиканье. Где это они? Дальше совсем неожиданное:

– В Доме писателя танцуют у вас?

Опять “у нас в Доме писателя”? Скоро пол протрут! Нету другого места? То свадьба, то… В прошлый раз – не плясали!

– А если побойчее место найти? – предложил я с робкой надеждой.

– Сейчас спрошу!

Снова какая-то (ясно какая) возня, хихиканье. Транслируется ответ:

– Нет. Она в Дом писателя хочет.

Безжалостная!

– Понимаешь, после отпуска она. Загорела. Похорошела. Посвежела! – смачно добавил он.

Завидую.

– Ну ей и хочется покобелировать! – откровенно Жора сказал.

А сейчас она чем занимается?

– Ты танцуешь, она интересуется?

– А как же! – Я вскричал.

Правда, не припоминаю, чтобы в Доме писателя танцевали. Что же, как говорится, зачнем традицию! Но почему в Дом писателя? Просто какое-то “лобное место”. Почему-то все самое роковое в Настиной жизни отмечается там! День появления ее на свет отмечали, теперь…

– Да! Тут еще Сима говорит…

И Сима тут? Неожиданность.

– …что она тоже хочет пойти.

И с Симой с удовольствием сбацаю!

– А Жанна говорит…

В трубке чуть ли не прерывистое дыхание. Запаришься с ними! Она еще при этом и говорит?

– …чтобы и Нонка пришла!

И с этим справимся.

– Хочет с ней посекретничать.

Лучше не думать о чем.

– Та-ак. Молодых не приглашаем, – подбивая, так сказать, бабки, раздумчиво сказал Жора. – Или ты не в форме сегодня?

– Я в форме всегда!

Да. Жанна слишком блистательна даже для этого зала, где когда-то блистал граф. Тогда я не разглядел ее, не сосредоточился, думал больше о другом. Но сейчас – да! Может, тогда она этого просто не добивалась? Зал обмер. Да и Сима блистала! Неплохо Жора устроился.

Тут же возник Димуденко. И на Настиной свадьбе был. И тут появился! Неужели нельзя без него хотя бы сегодня? Не праздник празднуем. Все равно – прется. Похож на летящего бегемота. И глазки смекалистые! Говорит, что по службе тут. И Жанну сразу усек.

– Кто эта женщина? – раздул ноздри.

– Можно я этого не буду тебе говорить?

– Понял! – захохотал. – Сяду?

– Сейчас спрошу.

– Ну что же. – Жанна глянула на него. – Симпотный. Но отвратный.

Повернулся я к Димуденке, руками развел.

– Пойду повешусь! – Он мрачно сказал. Однако обещания своего не исполнил. Больно уж часто этим обнадеживает!

Стол ломился от яств. Жора на кухне договорился. Никогда здесь такого не видал! И больше не надо. Платить-то мне!

Как-то трудно даже сказать, что мы здесь отмечаем. Смерть всех надежд?

Жанна (честная женщина), выбрав в общем оживлении нужную минуту, сказала Нонне:

– Пойдем, подруга, покурим!

Нонна, утирая слезы, пошла. Жанна вернулась, улыбаясь:

– Ваша супруга вас зовет.

Вышел на мраморную лестницу. Бронзовый всадник пронзает льва. Нонна катала в пальцах сигарету. Давно у нас не было с ней свиданий!

– В общем так! – Вдохнула, набралась сил. – Жанна сказала, что наша… девочка совсем маленькая была! – Ладошки расставила, показала. – Но ручонками-ножонками страстно вцепилось в то… что у Настьки там осталось. Не отпускала! И никак было не оторвать. Пришлось… – Нонна прерывисто вздохнула.

– Ну что? Пойдем? – кивнул я на выход.

– Нет, ну почему? – Нонна вздохнула. – Она женщина добрая. Старалась. Нехорошо будет.

И мы вернулись.

В честь чего же такое веселье? Жанна, уступив напору, отплясывала с Димуденко. Такой звук из маленького проигрывателя! (Как позже выяснилось, посудомойка дала.)

– Ну что, подруга? Горе зальем? – Жора для этого дела выбрал Нонну. И не ошибся, как всегда. А мне выпало танцевать с Симой. В вихре танца узнал много интересного. Жанна, оказывается, ближайшая подруга ее. Еще с поселка Горячая Балка.

“Горячая Палка” – как потом Жора удачно пошутил.

– …И это я Жанну тогда привела. Ну, когда вы, – тактично понизила голос, приблизилась ко мне, – акушерку искали.

Чем-то она напоминает мне покойную тещу.

– Спасибо, спасибо вам! – Встав на колено, целовал ей руку.

– А вы симпотный, если захотите! – сказала Сима.

Я и не то могу, если захочу. Сам себе и сын, и внук!

А Настя пролежала в специальной кровати, управляемой рычагами, почти месяц. Тянулись трубки капельниц. Из-под одеяла торчали толстые, я бы сказал, даже на вид какие-то “упрямые” пальцы ее ног. “Непослушные” – еще и в том смысле, что не шевелились.

Потом она наконец узнала меня:

– О, батя! Какими судьбами?

Такая “больничная лихость” выработалась в ней. Раскаяния не заметил.

– А что, ходить уже не будет она? – спросил у Риммы Михайловны.

Мог ли прежде вообразить, что смогу задавать такие вопросы? Смог!

– После такого навряд ли.

Когда выносили ее… Или как лучше сказать? Выдавали? Отобрали, в общем, коляску.

– Это наш инвентарь.

Пригнали такси, сомкнули с Колькой руки под ней “замком”. Руки сами сошлись – вот привычка. Вспомнил, с детства она, с пионерской игры. “Нести раненых”!

Да. Тяжело. Слиплись с Настей потными щеками. Теперь Настя всегда такая будет у нас.

Вроде как отключилась, но, когда усадили ее в машину, открыла глаза:

– В Петергоф!

Приехали к ее окнам. Сейчас – поднимать. Не все еще тогда понимал. Не мог, в частности, даже вообразить, что потом и этот момент счастливым покажется!

Глянули на “высокий первый этаж”. Никогда не замечали, какой высокий, теперь только почувствовали, когда тащили. Вошли. Да. Неудачная какая-то эта квартира! Зачем только дед выменял ее?

Вонь! Собаки тут времени не теряли – засрали все. Сосед-алкаш обещал выводить, но, видно, запамятовал. А Колька не успевал, мотался. Псы кинулись лизать руки. И даже мне.

Пока Насти не было, хотел ликвидировать их, чтобы Настя тут спокойно жила. Специально приезжал. Понимал, что, пока они тут, нормальной жизни не будет! Главное – выпихнуть, а там пусть воют! Но – вот так же кинулись руки лизать! А когда я, поддавшись их мольбам, уходил, один так тяпнул – до сих пор шрам!

Уложили Настю на единственный приличный диван, и тут же псы к ней забрались, стали лизаться!

– Э, э! – Нонна столкнула их. Заворчали.

– Настька! – воскликнул я.

– Что, батя? – насмешливо сказала она.

С чего бы начать, чтобы побыстрей кончить? С псов этих, которых пора топить? С необходимой уборки? Это к Нонне скорей, но та, похоже, к кошмару привыкла.

– Настя!.. Какую тебе коляску купить?

И такие слова, оказывается, можно произнести! И даже бодро!

– Ну не люту-уй, батя! С делами погоди! Дай передохнуть малость!

Говорит даже насмешливо, словно случился какой-то курьез.

– А кто в уборную тебя будет таскать?

– Я! – Колька театрально, “перьями шляпы по полу”, раскланялся.

– Да, кстати… – Она улыбнулась. – Давай!

“Дома и стены помогают”? Такой у нее дом!

Колька, присев, втаскивал ее на себя, тащил за руки, она тяжко наваливалась. Притом – хохотали! Может, действительно, есть на свете любовь? Руки ее обвили его шею.

Медленно распрямляя ноги, поднялся:

– Вес взят!

Согнувшись, понес.

– Моя лучшая роль! – воскликнул.

Лихо развернулся, пихнул ее задом дверь ванной:

– П-р-р-рашу!

Мы с Нонной неуверенно улыбались.

Тащил ее с горшка обратно.

– Николя! – Я вдруг сделал открытие. – Тебя вроде поздравить можно? Про дурь забыл?

– Да когда ж? Анастасию Валерьевну таскаю. Не то что ширнуться – воды некогда попить!

Как всегда, немножко кривлялся… но за его заботы его самого нужно на руках носить!

…И Настя сделала, что обещала. Кольку спасла. Но цена тяжелая: всё отдала!

– Настя! – не мог я смириться с тем, что это… конец. – Тебе стол, наверное, нужен? Работать?

Лежит! Баронесса!

– Честно говоря, – высокомерно произнесла, – я всегда работала лежа.

– Когда это ты работала? – не удержался я.

– Я? – надменно подняла бровь. – Когда в университете училась.

– Лежа, университета не кончишь! – “ввинтил” я.

– Ты опять за свое?! – В глазах ее заблестели слезы.

– Да! Я опять за свое, а ты – опять за свое! Поехали, Нонна!

К своей жизни они вернулись!

– Настя! – чуть дождавшись рассвета, с великим открытием ей позвонил.

– Что, отец? – недовольно и хрипло проговорила она. Разбудил?

– Настя! Литература!

– Что “литература”?

Теперь уже точно слышно, что недовольна.

– Литературой занимайся!

– В каком смысле, отец?

– В буквальном! Литературой везде можно заниматься: в больнице, в тюрьме, стоя, лежа. Здоровой. Больной. И делать прекрасно!

– Отстань, пап! Я сплю.

Я зато не сплю. Помчался к Полонскому. Когда мы с ним в Лондоне были, я его паспорт нашел. Тогда он и сказал мне: “Проси что хочешь!” Сейчас детское издательство возглавляет.

– Вот, Настька! Здорово, а?

– Что это? – пролистнула.

– Детские книжки!

– Но они ж на английском.

– Это и хорошо! Переводить будешь.

– А.

– Ты что, Настя? Опять?

Бабулька давно умерла – ее “отметила”. Теперь кого? Может, кого-то из нас?

– Где Колька?

– Сима увезла.

– Совсем?

– Откуда я знаю? – завопила.

– Ладно! Высылаю мать к тебе! – сообщил бодро.

– Папа! Что толку от нее? Кроме курения, ничего не интересует ее!

– Тебе точно не надо никого? Мать у нас – королевский скороход! За час до тебя добирается!

– Ладно, – улыбнулась, – королевского скорохода присылай!

И действительно! Только Нонну проводил, уже звонит, радостная, из Петергофа:

– Вен-чик! Я уже здесь!

– Ну ты сильна!

Счастливая Настька вырвала у нее трубку:

– Спасибо, батя! Она, оказывается, богатенькая буратина! Сейчас будем с ней варганить мясо по-французски!

– А как это?

– Говядина с вином!

– С вином?

– Да. А что? – Настька оскорбилась.

– Нет. Ничего.

…Вечером обе лыка не вязали! Колька позвонил:

– Скажите же им что-нибудь!

– А ты-то где был?!

– Могу я домой съездить помыться, рубаху сменить?!

Рубаха новая, а жизнь прежняя!

Звонок в дверь. Вернулась, подруга? Подливу не поделили?

Резко распахнул дверь. Прекрасное видение!

– Варя?

Бывшая соседка, из бывшего дома, с верхнего этажа… Идиотская формулировка. Но – чураюсь красивых слов.

– А Насти нет дома, – пробормотал я.

– А я знаю. Я к вам.

“Зачем” – бестактный вопрос.

– Вы такой человек! Все выносите. А о вас-то заботится хоть кто-нибудь?

Вот и ангел слетел!

– Что болит, Настя?

– Все, отец. Кровянка изо рта хлещет.

– Но это, ты говорила, давление регулируется?

Молчит. Этого я и боюсь.

– Сходи к доктору!

Это я ляпнул. Как – сходи?

– Издеваешься, да?

– Так пусть отнесет Колька тебя.

– Он на репетиции.

– На какой?

– Откуда я знаю, папа?

– А ты что-то делаешь? В смысле – работаешь?

– Я перевожу, папа!

Сказать, этого мало? Но для нее, может, в самый раз?

Колька позвонил поздно. И языком уже плохо владел.

– …Кровь не переставая идет!

– “Скорую” вызывали?!

Не разобрать, что бормочет. Да еще собаки орут!

– Приезжали…

– И что?!

– Сказали, что в бомжатник этот не будут входить!

– Едем!

Нонна сидела на табурете, свесив руки:

– И что, Венчик?!

– Думай! Помнишь, когда ты в регистратуре работала, там у тебя такой доктор был, Фельдман. Ты говорила, на помощь сразу кидался.

– Я уже не помню ничего, Венчик.

– Но сейчас – надо. Где эти записнухи твои? Господи! Какой хлам!

Фельдман был строг и элегантен. Однако, не морщась, вошел:

– Здравствуй, милая! Ну, показывай, до чего ты себя довела.

– Вот. – Настя смущенно показала скомканные тряпки в крови.

– Это от давления у нее, – пояснил я.

– Покажи-ка живот.

– Отвернитесь! – Настя смутилась. При всей своей разудалости очень стеснительная была. Ноги даже прятала! Помню, на озеро мы шли сзади нее, смеялись: “О, какие ножки, оказывается, у нее!” Огрызалась!

Стояли за дверью. Долгая тишина. Наконец Фельдман поднялся:

– Откуда у вас можно позвонить?

Это не диагноз!

– Сюда. – Я показал.

– Доктор, – спросила Нонна, – что с ней?

Он молча прошел в прихожую, прикрыл дверь. По телефону говорил еле слышно. Не разобрать! Вышел:

– Сейчас ее заберут.

– Доктор! Но что с ней?

– Узелковый цирроз. В самой… серьезной стадии. – И – к ней: – Ну что, милая, ты не знала? Обманула? Кого?

Вышел мыть руки.

Санитары, матерясь, с трудом разворачивали носилки в этом хлеву. Так и не прибрались. Отвлекались все время.

– Папа! Ведь я не умру? – Настька схватилась за мою руку.

Со шкафа (санитары задели) шлепнулась ее фотография: в школу пошла!

– Папа! Не отдавай меня!

– Ну что ты, Настька! Везти-то всего через двор!

– В нашу больницу! – радостно Нонна добавила.

Носилки на колесах заняли весь лифт – санитары еле воткнулись.

– В реанимацию, – сказал врач, уже местный. – Едет только мать.

Настиного лица я больше не видел. Только пятки ее.

Ходил по заливу. Багровая полоса. Черная церковь в полнеба.

Когда вернулся, Нонна уже пришла. Сидела какая-то растерянная.

– Ну что? – спросил я, шмыгая носом (с холода в тепло). – Ты как-то быстро.

– Сидела, за руку ее держала. Рассказывала, как мы “к бабы Любы” летом поедем. Почему-то это ее интересовало больше всего. “Дг?” – сказала ей. Отозвалась: “Дг…”

– Потом?

– Потом санитар пришел. Или врач. Взял ее на руки и унес. А наши руки… разнялись.

– Унес? Почему?

– Не знаю, – пожала плечом. – Может, каталки не было?

– И что?

– Долго ждала… или мне так показалось. Потом он обратно ее принес. Уложил. Она вроде как без сознания была. Стала ей говорить, как мы любим ее. Она вдруг вздохнула и отвернулась к стене…

– И что?

– Доктор взял меня за плечо. Сказал: “Идите. Дайте ей спокойно…”

– …Поспать?

Нонна покачала головой:

– Нет…

Утро было солнечное, яркое. Умылись, вышли.

Нонна ликовала.

– Хорошо все-таки, что в больницу устроили ее. И так близко!

– Может, в булочную сходим? – буркнул Колька. – Чего-нибудь купим ей?

– Да не надо пока.

Но зашли все-таки. Не хотелось спешить.

Больница была солнечная, какая-то оживленная. Встречи. Разговоры. Воскресенье.

Купили целлофановые синие тапочки, долго натягивали. К окошку справочной подошли:

– Мы к Поповой, Анастасии.

Дежурная глянула на нас как-то странно:

– Сейчас к вам выйдет врач.

Ждали долго. Не хотелось говорить. Вышел не врач, а врачиха.

– Вы к Поповой?

– Да, – выступил я.

– Ваша дочка умерла.

– Ка-ак умер-ла? – заговорила Нонна. – Она же жива-ая! Она же вчера жива-а-я была!

Колька почему-то присел на корточки.

– Это из морга звонят. “Доброе утро” можете не говорить. Мы к этому уже привыкли. Это вашу дочь завтра ставим?

– Да.

– Так вот: гроба вашего нет. То есть ее.

– То есть как – нет?

– Этого мы не знаем! Не привезли.

Почему такое сопровождает нас всю жизнь… и после нее?

– Почему же не привезли? Мы же заплатили!

– Так и звоните в тот магазин!

Сколько ж, они думают, сил у нас? Если мне казалось, что мучения кончились, я ошибался. Теперь надо искать это страшное изделие с черной отделкой.

– Нонна! Где та бумажка, из того магазина? Надо звонить!

– Какая бумажка? – подняла красные глаза.

– Ну, которую я тебе дал, выходя из магазина.

– Ты, когда вышел, сказал: все!

Да. Страшно там было ходить. Особенно – выбирать “изделие”!

– А раз ты сказал “все”, я и выбросила бумажку!

Быстро закрыла рукою голову! Правильно поняла.

– Что же нам теперь делать? – жалобно проговорила.

– Ничего.

Почему мы должны терпеть еще и это? Испытывают нас?

Звонок.

– Нашелся! – радостный голос в трубке. – За другими стоял!

Голос свежий, приятный, еще не загрубевший на этой службе.

Благодарить как-то не хочется. Это для них радость. А у нас завтра в это “изделие” положат дочь.

– …такая молодая! (А вот и сочувствие.) Все ходят смотреть!

Чуть не вырвалось “спасибо”. Привычка.

Дед, мой отец, за работой забывший всех нас, вдруг так же страстно, как делал все, занялся Настею, ездил к ней. Но ничего даже у него не вышло. “Как же так? Я ведь ясно ей объясняю!” – изумлялся он. Так и умер. Теперь на том “урновом участке” найдется место и для нее.

Слезы в глазах на солнце сверкают, переливаются радугой…

На полянке перед домом бегает девочка с сачком, ловит бабочек. Поймала! Запустила руку в сачок.

Любимая наша Настенька! Ты прожила свою жизнь так, как сама хотела. Была упрямая, не слушала никого! Ты была красивая, веселая, талантливая, могла бы писать. Ты была счастлива, ты знала дружбу… любовь… Видела горы, море…Ты рано умерла… Но ты не виновата. Виновата наследственная болезнь. Прости нас, если можешь. Мы будем любить тебя всегда!

– …Она все наши беды на себя перевела! – говорил Жора с рюмкой в руке.

Хоть в этот раз от Дома писателя его отговорил!

Поминки не шли. Это Жоре лишь нужно, чтоб “все было путем”: душные черные костюмы, полный стол еды. Сколько еще терпеть? Пить алкоголь в этом доме, где он все погубил?

– Ё-моё! – Жора залез в шкаф. – Да у них третий год не плочено! Неоплаченные квитанции! Островская – это кто?

– Теща, – с трудом выговорил я.

– И наследство не оформлялось? – Жора присвистнул. – Каким местом ты думал? – на Кольку попер.

– Это не мое наследство! – Колька выпятил тощую грудь.

– Твое, Нонна Борисовна? Срочно иди оформляй!

– О чем мы тут говорим?! – вскричал я.

– Этому больше не наливать! – сказал Жора.

– Я пошел спать!

– Куда это ты пошел?

Эта фраза уже глухо донеслась. И я провалился.

Появилась бабка, молодая и красивая (видимо, с фотографии).

– Мы с Настенькой едем к Любы! – умильно улыбаясь, сообщает она.

Они идут по узкой улочке меж плетней. Настя худая и красивая (мечтала такой быть!).

Впереди белая мазанка с голубым отливом, с высокими алыми мальвами. На завалинке – пышная баба Люба и вся родня.

– Жэрдыночка ты моя! – Баба Люба протягивает руки.

Люба обнимает Настю, и тяжелая Настина голова тонет в пышной ее груди. Счастье и покой наконец-то!

Чувствуется река, оттуда тянет свежестью. Какие реальные бывают сны! Это не сон, – понимаю я. – Это я там…

И действительно, побывал! Еле вытащили. Глаза открываю в палате. Надо мной Жора и Кузя.

– …Надо хату твою в порядок приводить! – слышу деловой голос Жоры. – А то отберут у вас! Через полгода после тещи оформить надо было! А так хоть квитанции покажешь, что ремонтировал… Кузя вот обещал помочь.

– Можно сказать, – усмехается Кузя, – всю жизнь об этом мечтал!

После них появляется Нонна. Крутит головкой:

– Веча! Как хорошо у тебя!

– Отлично! Слушай. Как меня выпустят, примерно через неделю, начинаем в Петергофе ремонт. Так вот, поезжай туда и выброси всю рухлядь. Безжалостно! Несмотря ни на что! Хватит! Пора! Насти уже нет, и теперь можно.

– Так что же, мне жить теперь там…

…где Настя умирала? – хочет, но не может сказать.

– Да! Если вообще не хочешь этого жилища лишиться. В таком состоянии, да еще не оформленном, да еще с долгами, его заберут! Фу! – падаю на подушку. Сердце стучит. Так я снова пойду “к бабы Любы”.

– С Колькой и с псами жить? – Изо всех своих слабых сил она упирается.

– Да. Представь себе! Если ты при Насте ничего не делала, сделай хоть это!

Отстрадай свой грех!

– Псов можешь выгнать, – смягчаю я приговор. – И Кольку тоже.

Кивнула, горестно побрела. Хоть сейчас, может, почувствует вину!

Через неделю мы, груженные стройматериалами, с Кузей и Жорой на его пикапе ехали в Петергоф.

Окно горит! Сердце чуть-чуть успокоилось. Но надо все же подстраховаться.

– Сейчас! – бормочу я и вылезаю. Друзья ждут.

Вхожу. Все то же! Тусклый, цвета мочи, свет. От кислого запаха псины слезятся глаза, да и эти “генераторы запахов” тут же: часто дышат, вывесив мокрые языки. Чего нет из ожидаемых “прелестей”, так это Кольки.

Вся затхлость так и валяется на полу: как вываливали тогда все из шкафов в поисках “подходящего к случаю” платья, так и лежит. Нонна отрешенно сидит на стуле. И, в общем, сливается с обстановкой. Если начать выбрасывать эти кучи мусора, то первая “куча”, которую надо выбросить, – она сама!

– Почему ты ничего не сделала? – ору я.

Смотрит – словно не узнает.

Ладно! Хватаю первую вещь, что попадается в руки: Настина “английская куртка”, уже неоднократно “нарощенная” бабкой-рукодельницей материями самых диких цветов.

– Нет! – Нонна вцепляется намертво, ее синенькие кулачки дрожат. – Зачем ты выкидываешь эту куртку? Она же любила ее!

Отпускаю. Мои руки тоже дрожат. Выхожу на воздух.

– Отбой.

Эпилог

Прошло много лет, но все осталось.

Теперь, когда мне нужно уехать надолго, отправляю Нонну в Петергоф под пригляд шести глаз – Кольки и псов.

– Как? Опять туда? Они же меня кусают! – дрожит от страха.

– Но ты же хозяйка! Ты должна там бывать!

Плетется.

Однажды, когда мне надо было уехать на Рождество, испугался: а вдруг Колька исчезнет на праздники? Одна она пропадет: даже покормить себя не может, так и будет сидеть!

Но потом успокоился: куда он надолго денется от этих псов? Церберы Настины держат его, он их даже полюбил вроде. И Колька, и даже псы пригодились, входят в состав жизни, а мы-то хотели их гнать!

Настя видится часто. Точней, я бываю у нее.

Последний раз это было после кремирования Полонского. Из зала прощания в “долину смерти” я спуститься не успел: наш автобус уезжал.

Но ночью – спустился. Бродил. Там снова был день, среди множества этих урновых грядок. Удостоверения о захоронении с собой не взял! Помнится, колумбарий 4, участок 7, захоронение 78? Или нет?.. Плитки ушли в землю, заросли толстыми горизонтальными засохшими стеблями. Пальцами с трудом рву их, расчищаю плитки. Сейчас увижу эти буквы. Кружится голова. Открывается “Сю…”. Это не наши. С головокружением ухожу.

Появляется Настя (как это бывает, не вижу ее, но она здесь).

– Эх, батя! – говорит она весело. – Как же так? Пришел, а меня не нашел?

– Ничего, Настя. Скоро увидимся! – говорю я. И наступает тьма.

Удивляет легкость и даже радость, с какой Нонна вспоминает Настю, будто ничего плохого не произошло.

– Вот в этом кафе, – хихикает, – любили с Настькой выпивать понемножку. Но чтобы тебе не говорить! “Дг?” – “Дг!”

Я тоже многое вспоминаю, записываю.

– У нас семья строгого режима! – однажды сказал.

– Как же, батя? А свобода, за которую ты боролся? – Она засмеялась.

– Лучше семья строгого режима, чем тюрьма!

Записал.

Но самое радостное воспоминание, как она красила фортепьянную табуретку. Покрасила не только ее, и себя. Но – сияла!

– А вы думали, я бездарственная?! – счастливая, говорила она.

Фраза эта, как раз из-за неправильности, запомнилась навсегда.

– А помнишь, как мы с Настькой в Елово ездили на каникулы? Мальчики ухаживали за ней. Настьке нравилось.

Во выдумывает!

“Жизнь удалась-2” я так и не написал. Но что-то, кажется, написал. “Этот крест – единственное, что делает тебя человеком”.