И на зимних каникулах привезли Настю в Купчино. Скромно встретили Новый год. Что он нам сулит? Должен быть решающий, поворотный! Правда, наш телевизор каждый новый год таким называл.

Поздно проснулись, долго завтракали. Первого января как-то не принято об уроках говорить, тем более Нонна с утра “запела”:

– Ве-еча! Ну мы куда, а?

– Может, в ЦПКО? На санках?

– Ну… Неэлега-а-нтно!

– А что Кузянька с Алкой? – цепко спросила Настя. Сразу просекла преимущества новой жизни!

– На-а-стька! Так фамилья-ярно про взро-ослых! – произнесла Нонна, и они засмеялись.

Действительно, где наши друзья? Последнее время как-то не общались, особенно после нашего переезда. Они в центре. Мы тут, а чуть свободное время – мы в Петергоф. Вначале казалось, дети еще крепче соединят нас, а оказалось – разъединили.

Позвонил – глухо… И на седьмом гудке понял, где они! Все наши сейчас с детьми-школьниками на каникулы в Елово поехали, в Дом творчества! Открывается на эту неделю для детей. И Настеньке туда в самый раз. Там не какая-то шантрапа, дети писателей.

Позвонил в Елово прямо директору и как всегда – гениально: последний номер урвал!

Гоголем вышел.

– Собирайтесь! В Елово едем.

– Ур-я-а!

Встал сразу вопрос: в чем Насте ехать? Куртка уже позорная. Пальто – явно не то.

– А там дети будут? – волновалась Настя.

– Полно!

Первого числа магазины, как назло, все закрыты, да и что там найдешь.

И вдруг осенило меня! Надо примерить ей Ноннину дубленку, что я из Венгрии привез.

– Да ты что, Веча?! – воскликнула Нонна. – Велика ей!

Примерили – в самый раз! Догнала мать! И Нонна, золотая душа, даже не усомнилась:

– Отлично!

Настя, правда, тоже не усомнилась: надела, огляделась, словно всегда в ней была.

А мать напялила ее “наполовину английскую” куртку. Смеялись!

– Ну, ты всегда смешная была! – сформулировала Настя.

Выходили из лифта, и тут распахнулась парадная, и с роем снежинок явилась Снегурочка – чудненькая девочка с голубыми распахнутыми глазками, в белой кудрявой шубке и с таким же кудрявым пудельком на цепочке. Настина сверстница.

– А мы едем в Елово, в Дом творчества! – вдруг сказала Настя, и та, не найдя, что ответить, скрылась в лифте.

Вышли из электрички в совершенно другую жизнь! Розовый снег, хруст шагов. Снежинка, падая с ели, успевает повернуться и сверкнуть красным – синим – зеленым.

За концом платформы – наша Кавалерийская улица, но ходят по ней не кавалеристы, а писатели. Рядом вообще улица Танкистов! Честь им и слава, однако танки в этом раю ни к чему! Ну пусть еще проскачет кавалерист время от времени, мы не против, но не более того! Шутили про это с Настей, пока шли. Волновался. Сначала один тут жил без забот, потом с Нонной, уже с заботами, теперь – с дитем. Шли по аллее. Деревья, соединенные поверху льдом, образовали сияющую арку, торжественный вход. С кем я тут только не ходил… но – в прошлом.

– Стой, батя! Разогнался! – донесся до меня сзади голос Насти.

Ах да! Тормознул. Девчата, смеясь, догнали меня. Обе разрумянились. Жизнь полегчала. А это еще только начало отдыха!

Калитка нижней частью утопала в снегу. Это проблема для нездешних, а мы знаем что как: поднял калитку, сдернул с ржавых петель, переставил в распахнутое положение, в тот же снег, но в другое место, и мы прошли. Потом так же переставил ее обратно. Знать надо!

Наш старенький корпус смотрелся скромно. Глянул на Настю. Не разочаруется? Нет! Разрумянилась! Сияла! Ну я голова. Все умею. “Там будет бал, там детский праздник. Куда ж поскачет наш проказник?” Сюда. Шел, подпрыгивая.

– Батя наш тоже в детство впал! – улыбалась Настя.

– Так детский же праздник тут!

– А где же дети? – заволновалась Настя.

А вон они! Детки в клетке. Точней, за стеклом. Новый корпус столовой за стеклянной стеной просто кишел детьми; взрослые изредка лишь маячили между ними.

– Завтрак! – пояснил я.

– А мы можем туда? – замирая, спросила Настя.

– А то!

И мы вошли, потопав перед дверью ногами, оставив снег, – особенно старательно это сделала Настя.

И вошли в гвалт. Дети сидят по трое, по четверо, кто ковыряет кашу, кто размахивает стаканом, на еду никто из них почти и не смотрит, их мысли уже летят куда-то на волю.

– А у вас есть тут друзья? – боязливо прижимаясь к нам, спросила Настя.

– Тут в основном, Настенька, твои друзья, будущие! – уточнила Нонна.

– Но есть, впрочем, и бывшие. – Язык мой “вывихнулся” в последний момент, сначала хотел сказать “настоящие”, но выговорилось почему-то “бывшие”. И так оказалось вернее.

Алла и Тим вроде не замечали нас, шли, увлеченные руганью.

– Я сказала – нет!

– Ну мама!

Несмотря на остроту спора, Алле приятно, наверно, было слышать “мама”; мальчик привык. Вот кто вырос! Буйный вьющийся чуб. Такой же, похоже, характер.

Наткнулись на нас: я встал у них на пути.

– Я сказала – нет! – рявкнула Алла Тиму и тут увидела нас. – Каким ветром?

– Тем же, что и вы! – спокойно ответил. А кому тут, действительно, быть, как не мне? И не Насте?

Алла – всего лишь жена писателя, точнее, переводчика, вернее, физика, балующегося переводами. Вот Кузина мать – та гигант! А эти – седьмая вода на киселе. Но держались спесиво. А что им остается еще? Да, Алла – королева антиквариата, однако какое это имеет отношение к Дому творчества?

Настька прямо извертелась вся, чтоб Тим обратил на нее внимание, но тот, чем-то обиженный, смотрел в сторону. Сложный мальчик. Подвинул к нему Настю: пусть дети пока притрутся после долгой разлуки.

– Ну мама! На полчаса! – стонал кудрявый белокурый Тим, упорно не замечающий нас.

– Нет! – отрубила Алла и лишь после этого повернулась ко мне. – Друг твой у мамы, Марго в больнице.

Знаменитая Кузина мать, подарившая нам всю латиноамериканскую прозу.

– Что с ней?

– Инсульт. Похоже, последний.

Мне почудилось, что она хотела сказать: “Надеюсь, последний!”

Я склонил голову. Тим весь извелся в нетерпении и явно ненавидел нас, встрявших в его спор с матерью: так бы он давно уже вырвал свободу! Настя, поняв, что он не видит ее в упор, раскраснелась как свекла. Надо это как-то разруливать.

Нонна так вообще не ощущала тревоги – радостно кинулась в сторону и обнималась с подружкой Лидкой, женой опального поэта Моева.

– Ладно. Но только на полчаса! – процедила Алла. И Тим унесся.

Мы вошли в корпус.

– Вот вам ключ, идите! Я сейчас.

И Нонна ушла с Настей, и Лидка с ними. И мы остались с Аллой лицом к лицу в бурной толпе ребят, прущих из столовой.

– Вот уж не знала, что ты такой друг детей, – процедила Алла. Дети орали, пихали нас. Да, раньше их другом действительно не был. Но стал.

Настя вышла из номера одна и неловко стояла в проходе, у стены.

– Раз уж мы такие их друзья, сделаем так, чтобы твой красавчик для начала хотя бы признал Настю… и чтоб они умчались подальше.

– Ясно. Тим! Сюда.

Тим, оторвавшись от своей “кодлы”, подошел.

– Ты что, не узнаешь Настю? Так вот, будь любезен, пригласи ее к вам!

Тим глянул на Настю, отрывисто кивнул. Понял это как наказание.

– Айда! – Он мотнул чубом, и они всей толпой промчались сперва в один конец коридора, потом зачем-то в другой. Настька, пыхтя, еле успевала за ними. Тим распахнул дверь – кружась, ворвалась метель, – и они умчались. Настя на прощание кинула взгляд, взгляд был счастливый.

– А где Настя? – Тут, наконец, появилась Нонна, “встревоженная мать”.

– Где надо. Гуляет! – довольно резко ответил я. Нонна, впрочем, не огорчилась.

– Ой, а можно я к Лидке зайду? – воскликнула Нонна.

– Давай!

Еще одно дитя умчалось.

– А мы как будем хулиганить? – усмехнулась Алла.

…Гуляй, пурга! Целовала жадно. Порой исступленно.

Потом я с облегчением пришел в наш девятнадцатый номер. Нонна, как и обычно, “перегуляла” меня… теперь и Настя не отстает. Сидел один. Воспоминания о прежней жизни, прожитой здесь, нахлынули на меня. Комната длинная и узкая, как душный школьный пенал, канцелярская хромоногая мебель, но душа моя здесь, тут я начал писать.

Включил яркую лампу, осмотрел письменный стол. Точно! Выжженное на полировке клеймо. Однажды грел воду в стакане кипятильником, не сводя при этом глаз с рукописи (чайку хоть хлебнуть, не отрываясь!), и вдруг распахнулась дверь, ворвались веселые друзья, с мороза, с бутылкой, и немедленно понадобился стакан. Я выкинул из него кипятильник, подставил под живительную струю. И веселье наше прервалось лишь тогда, когда запахло паленым – кипятильник выжег тавро! Вот оно. Где они ныне, драгоценные мои друзья? Дети нас растащили!

Ладно! Стал раскладывать свои листки, бережно разглаживал. “Жизнь вернулась так же беспричинно, как когда-то странно прервалась”. Но почему “беспричинно”? Настя меня сюда привезла. “Новый этап творчества”. Более суровый. “Жизнь удалась-2”. Писал.

Грохнула дверь. Ввалилась Нонна – и села на пол. Губы мокрые. Глаза плывут.

– Та-ак. Это ты с Лидкой?

– А что – нельзя? Все жже в ппорядке…

“Хороший пример” для дочери!

– Уезжай.

– Извини, я бше не буду. Лидка уезжает с Левой. Все.

– Вот и ты с ними уезжай! Не видишь – я пишу… В кои-то веки! Умоляю тебя.

– Ну… ххорошо! – Попыталась опереться на стул, но тот с грохотом вывернулся из-под ее руки.

– Так. Ну все! – Поднял ее под мышки, вытащил в коридор. Пусть видят все – меня это не волнует. Ярость находит на меня редко и при этом сопровождается полным хладнокровием. Левка как раз тащил свою Лидку.

– И подругу ее забери! – сказал Леве.

Запихнули подруг в автомобиль.

– Довезешь?

– Вообще-то их в вытрезвитель надо везти! – злобно проговорил Лев.

– Куда хочешь! – захлопнул дверцу.

Баба с возу!

Перекладывал листки. Не столько смотрел их, сколько нюхал. Вот она, настоящая моя жизнь!

Снова грохнула дверь! Забыл, идиот, запереть! Рванулся…

Стояла Настя. С трудом ее признал. Красивая, сияющая! Вся в снегу, снежинки переливались даже здесь, в тусклой комнате. Волна свежести и хвои.

– Отец!

– Да, родная.

Залюбовался ей. Вот оно, счастье! При этом даже не замечает, что нет матери. Несущественно сейчас.

– Можно мы еще погуляем?

Как ей такой отказать?!

– Хорошо, Настя, только недолго.

Вторая часть фразы была обрублена дверью. Услышал: так быстро она никогда еще не бегала. Все сметет на своем пути!

И через мгновение – вкрадчивый стук. Вот это – самое сложное.

– Ну что? Я свое обещание выполнила, – шепнула, приоткрыв дверь.

– Да-да. Сейчас иду.

Дети – это святое.

Утром за завтраком мы сидели с Аллой за соседними столиками. И то – смело. Вчера, правда, сидели за одним. Но то было вчера! А сегодня – совсем другое. Дети наши поклевали чего-то и вместе умчались. Вот оно, счастье! Впрочем, как и всегда, оказалось недолгим. Зазвенел старый (тут все старое) черный телефон на полке большого зеркального буфета, по слухам – подарен самим Зощенко… Тут полно легенд!

Мы смотрели на аппарат. Что он несет несчастье кому-то из нас (а значит, обоим), мы не сомневались.

Алла подошла. Долго слушала крик в трубке, потом вставила слово:

– Поняла! – добавила: – Поняла. Все.

Вернувшись, сказала:

– Уже пьян.

– В смысле?..

– Умерла. – Алла кивнула. – Теперь он там устроит! Помоги ему.

– Понял. – Я встал. “На все руки мастер”! – А Настя?

– Не волнуйся, друг детей. У меня они оба будут в полном порядке, можешь не сомневаться! Ты, наверное, понял, что, если бы я воспитывала Настю, не было бы ни-ка-ких проблем!

…К сожалению, не подтвердилось.

Кузю я застал у портрета матери. Портрет черноокой красавицы кисти великого Лебедева.

Сперва Кузя рыдал, делясь в паузах воспоминаниями о том, как его буквально вынянчили друзья матери – Хемингуэй, Ахматова, Эренбург, Маркес и Коллонтай. И так оно и было, хотя он не смог в полной мере воспользоваться столь исключительной стартовой площадкой.

Здесь, в тени знаменитой мамы, прошли его счастливое детство и юность. Правда, обучив его всем языкам, она запретила ему быть переводчиком, решив почему-то, что он не гений (всем родителям гениев подавай!). К тому же подарила ему простонародное имя Кузьма, поскольку родила его от монтера, с которым состояла в недолгом браке, наградив зато сына его фамилией. И тем не менее Кузя на нее молился (хотя мог бы родиться от Хемингуэя), горевал, что не пошел по ее стопам, и считал свою жизнь неудавшейся (хотя был он профессором двух технических вузов, а в одном и заведовал кафедрой)… Но главное – мать не сочла его равным! Повесили на ее портрет черный креп.

– Теперь она меня съест! – Это он имел в виду Аллу.

– Зачем ей тебя есть, если ты столько зарабатываешь! – успокаивал его я. Слушателем я был идеальным, Алла давно бы уже надавала ему по рогам.

Мы вышли из дома, проследовали по местам оказания ритуальных услуг, перемежая их услугами барменов и половых. И в скорби можно найти приятное, если ею управлять. Из огромного своего опыта общения с Кузей я знал, что его загул быстро оборачивается бурным раскаянием, и спешил насладиться, пока деньги (сэкономленные страшно сказать на чем) еще были. Утром мы двинулись в Елово – похороны должны состояться там.

– А знаете, вашу дачу ограбили! – радостно сообщили ему, только мы вошли в холл Дома творчества.

– Кто? – пробормотал он.

– Да дети ваши! – язвительно проговорила дежурная. Эти юннаты уже извели ее, привыкшую к тихой жизни, и вот – момент мщения.

– Дети – это еще ничего, – успокаивал его я. – Дети – это святое…

Тут в холл вошли Алла с Тимом, и я сначала обрадовался: значит, не “Тимур и его команда” ограбили дом… Но где Настя? Похоже, зря я Кузю утешал. Утешать-то как раз надо было меня, беда как раз случилась со мной, точнее с Настей, – ну просто притягивает несчастья!

Со слов Аллы, все произошло так: вечером она Тима не отпустила, поскольку он и так уже пробегал весь день и должен был выполнять задание по английскому. “И Насте, – злилась Алла, – тоже предложила принять участие: английский не повредит”. Но ту было уже не остановить. Умчалась! Собрала шайку самых отъявленных головорезов (из детей) и забралась на их дачу! “На их”, понял я, то есть как раз на дачу покойной Кузиной мамы, великой переводчицы. Стало быть, без Тима не обошлось: считал эту дачу своей, собирался там устроить вечеринку, ключ дал, но сам в последний момент уклонился. Теперь вроде сообразил, что “полная несознанка” его не красит, и лениво процедил, что поначалу был план вытащить из дома поленья и сделать “большой костер” (надо понимать, пионерский). Но! Без него он лезть в дом запретил!

– А эти все равно полезли… так и надо им! – не удержал он своей природной злобы.

– Так пойдем в милицию… твои же друзья!

Алла встала на защиту птенца:

– Никуда мы не пойдем!

Пусть “те” там, а “мы” – здесь!

Из “тех” пострадала лишь Настька. Умела влипнуть! Сидела в отсеке за решеткой, опухшая от слез, но с гордо поднятой головой. Так задрала голову еще и потому, что текли сопли. Вечно простужалась, очередной “подвиг” ей стоил здоровья. Притом хранила гордое молчание. Как сказал пожилой начитанный милиционер, “Молодая гвардия”, героиня в неволе. Очевидно, эта роль ей пришлась: даже на меня глянула злобно.

– Папа! Разберись! – произнесла хрипло. Разошлась!

Как пояснил милиционер, сторож участка застукал. Увидел открытую дверь, те выбежали, отпихнули его в снег. Успел схватить только Настьку. Самая неуклюжая! Зато теперь главная: ей хуже всех! Что упиваться и дальше пойдет этой ролью – вот какой я вдруг почувствовал страх. И не ошибся.

– Ну что? И отец уже не узнает? – произнесла с вызовом. Откуда это в ней? Чуть было не ушел, обиделся. Да-а… тут серьезней, чем кража дров… нарывается на большее.

– Что, знаете ее? – спросил дежурный.

Я открыл рот, чтобы сказать, что немножко знаю, но Кузя опередил меня:

– Хозяин дачи! – стукнул себя в грудь. – А эта – крестница моя!

Вот и окрестили.

– Можно сказать, член нашей семьи!

– Ну и что? Крестницам разрешается на дачи забираться?

Все же в зимней спячке, в засыпанном снегом Елово, дежурный решил дело раздуть. Иначе – где же бдительность? Да, появление тут Тима было бы кстати. Но он, как говорится, блистал отсутствием, а Настя делала все, чтобы “загреметь”!.. И сразу прославиться.

– Так будете писать заявление о проникновении в ваше жилище? – страж повернулся к Кузе.

– Я?! – произнес Кузя с изумлением. – Я не только не буду писать заявление о проникновении, я, – глянул на Настьку, – напишу сейчас… завещание ей на эту дачу! Нет, дарственную!

Во Настьке подвезло! Действительно, не погоришь – не засветишься!

Не зря Алла называла Кузю безумцем. И как раз за это я его и люблю! В том числе – и бескорыстно!

– Дайте лист! – требовательно произнес он и сел за стол.

Зимняя сказка! С елей за окном вдруг посыпались снежинки.

– Опомнись! – сказал ему я.

За секунду обездолит жену и пасынка!

– На половину дачи! – уточнил он. – Дарственную!

Начал писать.

– К сожалению, не могу заверить! – добродушно улыбнулся дежурный.

“Зимнее чудо” любо всем!

– Вот! – Кузя продемонстрировал бумагу и за неимением тут нотариуса сложил ее в карман.

И бумага та не пропала! И Алла не порвала. И Настька спаслась!

– Значит, можно считать, что она проникла на свою территорию? – глянув на Настю, пошутил мильтон.

– Спасибо тебе, Кузя, – сказал я.

– Хули на-ам, красивым па-арням? – произнес Кузя наш девиз.

Опьянев от собственного благородства, Кузя радушно пригласил весь милицейский состав на похороны матери, которые должны были произойти завтра именно здесь. Проводил ее, надо сказать, достойным поступком!

– Узнаете хоть, кто здесь жил! – со слезами в голосе произнес он.

Дежурный пообещал явку.

– Скажи дядям до свидания! – сказал Насте я. “Героизм” ее не будем поддерживать. Но “до свидания” не дождались от нее – лишь полоснула, уходя, взглядом.

Наше появление в Доме творчества прошло триумфально: чуть подвыпившие перед обедом родители детей зааплодировали; к ним присоединились и дети.

Тут стукнула дверь и под аплодисменты явилась приехавшая Нонна, выспавшаяся, веселая, абсолютно невинная. Умеет она проспать все плохое и явиться к хорошему. Как раз поняла, что аплодируют Насте.

– Видишь, Настя, я же говорила, что все будет хорошо! Ты со всеми подружилась!

Пребывание Насти в кутузке ускользнуло от нее. Впрочем, не будем и огорчать, пусть поет птичка.

Настя стояла мрачная: чего-то ей не хватало для полного торжества. И “оно” появилось! Вышел Тим. Подошел к Настьке.

– Молодец, Настька! Не продала! – хлопнул ее по плечу. И этот “хлопок”, понял я, теперь для нее дороже, чем все, что я сделаю и скажу.

Все вокруг оживленно заговорили. Все же Елово не зря во все эпохи считалось местом, где торжествовали профессиональная писательская честь и порядочность!

И прощальный костер, несмотря на запреты властей (надо признать, весьма робкие), все же вспыхнул – в аккурат напротив дачи, чуть не ограбленной. Кузя швырял драгоценные дрова охапками. Из-за них едва не разгорелся сыр-бор… но разгорелся костер!

– Остановись, безумец! – Я пытался его удержать. – Зима еще впереди!

– Уйди! – отпихивал он меня с пути. Для него это был языческий костер, память о маме. Огонь уже доставал небеса, загибался ветром. Как бы – теперь уже и нашу – дачу не запалить! А, неважно!

Удивительно, сколь высокие чувства рождает огонь! Все мы стояли вокруг костра, взявшись за руки, взрослые и дети, и среди нас не было мелких людей! Тени наши – выше могучих елей. Я нашел взглядом Настю: они держались за руки с Тимом, смеялись!.. Было в ее жизни счастье.

Утром мы разошлись на Финнбане (как называли мы Финляндский вокзал). Обнялись – давно не ведали такого счастья. Оказывается, дети могут не только огорчать, но и радовать.

Друзья наши уехали в метро, мы пошли по улице Комсомола на остановку трамвая.

Втиснулись в переполненный душный вагон. Настя была румяная, веселая. Трамвай, растянув пружины между вагонами, с натугой поднимался к Литейному мосту. И вдруг – замерзшая Нева уже белела за окнами – зрачки у Насти затуманились, потом закатились, и она грохнулась во весь рост в проход в бывшей материнской дубленке. Лежала бледная и бездыханная. Вздох, скорее крик, пронесся по вагону: только что стояла девочка, улыбалась!

Вожатая, даже не успев вникнуть, резко затормозила. Мы стояли в самом начале Литейного моста, где трамваи за всю историю никогда не останавливались (разве что от бомб), и эта необычность еще усиливала ужас.

Военный в каракулевой папахе и с медицинскими петлицами наклонился над Настей.

– Откройте двери, дайте воздуха! – крикнул он, и двери с шипением открылись. Влетела метель, и тревога, как я почувствовал, охватила всех: наши несчастья совсем рядом и только ждут!

Настины зрачки вплыли обратно.

– Все нормально, все хорошо, – пролепетала она.

И зрачки снова уплыли.

– Давайте туда ее, – кивнул медик. Вдоль набережной шли корпуса знаменитой Военно-медицинской академии.

С подножки Настя сошла сама, поддерживаемая нами, но на тротуаре опять отключилась – несли с военным по очереди. Летела метель. Трамвай медленно, словно тоже еще не очнувшись, поднимался на мост. Я проводил его взглядом. Да. Значимый состав! Хоть в музей. Вошли в него здоровыми и счастливыми, а вышли…

Роскошный подъезд. Отвели тяжелые двери и оказались в высоком гулком зале с бюстами великих. Вот, довелось. Сколько их, гениальных медиков. Сияют их лбы! А болеют люди не меньше. Но это гениям не в упрек, они герои. Даже наш майор, невысокий чин, но тоже, видно, светило, ни времени не пожалел, ни сил. Настьку увезли. Вернулся он один.

– Сейчас сделают томограмму мозга вашей дочери! – успокоил меня майор, но мне от его слов стало страшно. – Надеюсь, ничего серьезного! Ну, будьте.

– Спасибо вам!

Не знаю, сколько ждали. Вышел врач в нежно-зеленом комбинезоне и такой же шапочке.

– Вы? – глянув на нас, почему-то удивился. Интересно, чего ждал? Останется тайной. – Вот, собственно, – показал снимок на глянцевом листе. Словно кругленькие срезы томатов, страшно только, что черные.

– Что это?

– Мозг вашей дочери.

– И… что?

– Ну вот: тут и тут.

– Что?!

– Вкрапления жидкости в клетках мозга.

Почему-то не сказал – “вашей дочери”!

– А… она там должна быть?

– По идее – нет.

– Так откуда же она?

Пожал плечом. Мол, не знаю. Признался перед бюстами великих!

– Возможно, родовая травма, – задумался он. – Хотя это навряд ли. Мозг герметичен, как вы, наверное, знаете.

Наверное, знаем…

– Или наследственное, – посмотрел на нас.

– Может, последствия удара копытом? Меня в детстве лошадь лягнула. – Я раскололся, раз уж на то пошло.

– Да вряд ли, – посмотрел на меня. – Приобретенные травмы, говорят, не наследуются.

Хотя мой безумный батя уверяет, что так. Именно “травмами” выводит новые сорта.

– Так откуда же?

– Если бы я знал, здесь бы стоял! – кивнул на строй бюстов.

– А дальше что?

– А ничего. Ждем. Пока себя не покажет.

– Но ведь уже показало?

– Да.

– Так что… госпитализация?

– Ну почему? – даже повеселел. – Забирайте вашу дочь. Может, проживет, про это и не вспомнит!

А может, и вспомнит. Но это уже не волнует их. И это в лучшей из Академий!

Настя лежала в маленькой комнатке на белом топчане. Увидев нас, села.

– Спокойно, Настя! Не так резко. – Врач как давний друг произнес, придержал ее плечо. – Ну, значит так. – Глянул на нас, приглашая к вниманию, и обратился к ней: – Пока – ничего страшного.

Надо ждать?!

– Так что делать с ее головой?! – не выдержав, воскликнула Нонна.

– Делать? – повторил врач. – “Делать с головой” вообще надо как можно меньше. Любое вмешательство в столь тонкую материю (Настя, улыбнувшись, ткнула пальцем в темечко) нежелательно. Слон в посудной лавке – это еще мягкий пример. Главное – избегать стрессов! – Он уже повернулся к Насте. – Больше отдыхать. Соблюдать режим. До свидания, Настя. Сосредоточься. Родители, вижу, не очень серьезные у тебя!

Как догадался?

Вышли.

– Ведь только что отдохнули, блин! – проговорила Настя. И мы не стали ее корить за нехорошее слово.

Мы продолжили наш прерванный путь… Жизнь, кажется, прервалась! Тянулась ровно, а теперь пойдут “узелки!” Трамвай, дребезжа, с натугой, влезал на Литейный мост. Я вспомнил, как солнечным утром Настиного дня рождения мы плыли с Кузей на катере под этим мостом. Двенадцать лет прошло, а жизнь уже не узнать!

Только вошли в квартиру – телефон, звонки уже явно нетерпеливые!

– Алло! Вы куда пропали? – На весь наш скромный метраж зычный голос Кузи. – Мы уже тут извелись!

“Мы” – это их сколько?

– Хочешь с Тимом поговорить? – спросил я у Насти.

Прикрыв глаза, покачала головой.

– Эй! – окликнул Кузя. – А мы тут… сидим.

Это чувствуется. Про царский свой подарок, надеюсь, не забыл?

– Ну, – всхлипнул вдруг, – на отпевание завтра придете?

– Обязательно, – сказал я.

За одним несчастьем надо про другое не забывать!

– На отпевание, конечно, придем, но на похороны в Елово, увы, не поедем! – вздохнул я.

Теперь надо осторожней жить.

Сквозь стену я слышал, что они шептались в ночи, потом Настя (или мать – голоса их стали почти неразличимы) прошептала их фразу – пароль, придуманный еще в раннем детстве:

– Настька, чучело, маму измучило!

И они захихикали.

– Эй ты! Самоварная башка! Просыпайся! – Так весело Нонна будила дочь.

Сели на кухне.

– Ду! – бодро воскликнула Нонна.

Это такой у них с Настей язык. “Ду” – это значит “доброе утро. “Дг” – значит “договорились”.

– Ду! – бодро откликнулась Настя.

Зазвонил телефон.

– Это Тимка, наверно! – Настя весело схватила трубку. Выражение лица поменялось. Закатились глаза, и она опять повалилась!

Я поднимал ее на диван, Нонна схватила трубку.

– Дедулька умер! – всхлипывая, проговорила она.

Настю оставили лежать, а сами поехали. Похоронили удачно. Когда человек прожил, все закономерно. Другое дело – оставить там бабку. Ненормальность ее, прежде сдерживаемая дедом, бросалась в глаза. Поминальный стол, однако, сделала великолепный.

– Я поняла, Валерий, кто вы! – сказала кокетливо. – Вы шпион!

Взять ее к нам, конечно, заманчиво. Но с двумя “самоварными бошками” я не справлюсь!

Дома ждала нас мама. Приехала на похороны (долг прежде всего), однако чуть-чуть опоздала (домашние московские дела).

Настя с ней болтала на удивление весело. Про голову свою, естественно, не сказала.

– Настя у вас молодец! Как вымахала! – сказала мама весело, хотя “вымахала” Настя маловато. Подарила московский свитерок любимой маминой “энергичной расцветки”.

Сели пить чай. Мама, по своей всегдашней традиции, заехала на Невский, купила в “Севере” фирменный торт. Одно из незыблемых ее убеждений, что в Питере торты значительно лучше московских – это преимущество она нашему городу оставляет. И ее не собьешь. И вовсе не исключено, что по ее воле питерские торты действительно сделались лучше московских.

Потом она прилегла отдохнуть. Я уселся за стол. Должна хотя бы мать видеть меня за работой! “Жизнь удалась-2”. Но все мои органы чувств устремлялись уже на кухню. Вот где теперь мой “роман”! Нонна и Настя там о чем-то шептались (не расслышать), потом громче, но еще неразборчивей, потом стали приглушенно ругаться.

– …Но не при ней же! – донеслась весьма ценная реплика Нонны.

Значит, после отъезда мамы нас что-то ждет! И вряд ли что-то продуманное! И – перетянуло меня на кухню. Приезд мамы, все же моей союзницы, надо использовать для моей пользы, точнее, для нашей.

– Все! Занимайся ужином, – сказал Нонне, войдя. – А мы, Настя, поговорим.

Зашли с ней в гостиную, что посреди всех комнат.

– Слушай, Настя. Каникулы каникулами, но пора уже приступать к наукам.

– Слушаюсь, дедулька! – отдала честь.

– Я серьезно! – проговорил я.

Поза ее не изменилась.

– Произошло самое худшее…

Этим я ее как-то заинтересовал.

– Ты о чем, отец?

– Я об отметках, Настя! Вернее, о тебе.

Это ей показалось более интересным.

– Дед с огромным трудом дотянул тебя до троек! Это – все?

– В той школе – все! – произнесла она гордо.

…и большего они не заслуживают! – так надо понимать.

– Знаешь, Настя… Мы с тобой – копии!

Глянула заинтересованно: то есть вину я взял на себя?

– Нам с тобой неважно, что о нас говорят.

Подумав, одобрила мысль. Кивнула. Налаживается диалог!

– …Нам важно, что мы сами думаем о себе.

И на это кивнула. Такая трактовка ее устраивала.

– Но главное, мы не можем жить обычно, как все. Не дано почему-то. Однако именно такая, самая обычная, жалкая жизнь с твоими тройками тебя и ждет. От школы до старости. Тебя это устраивает?

Заметил, что в маминой комнате шорох разворачиваемых пакетов резко затих. Изумлена. Слушает. Настя тоже застыла. И “куриные” причитания измученной Нонны (палила курицу – так было принято тогда) тоже затихли. Слушают!

– Нет, – наконец произнесла Настя.

– Нам это не нужно – “как у всех”! Ты это уже, наверно, заметила?

Кивнула. Самолюбие у нее действительно гигантское – “как все” не согласна.

– Поэтому у нас с тобой только две дороги. Или вверх!..

Полная тишина в квартире.

– Или – вниз. Если не получается выше, то мы выглядим, наоборот, хуже всех! Гибель. Чем занимаются люди обычные, чему радуются – нам это, увы, не дано! И не надо! Понимаешь?

Подумав, кивнула.

– И я тоже чуть не погиб, пока не понял… Обычное не принимает нас. Даже если мы притворяемся, мол, мы как все, они мгновенно расчухивают нас и выталкивают из своих рядов! Меня вот в ЛЭТИ из комсомола исключили, – сознался я в давнем. – И не могли даже объяснить в райкоме – за что? Не такой, как все! После восстановили. Поняли – безнадежен. Мы – на краю, понимаешь? И с обрыва – только вверх. Если не взлетим – разобьемся. Понимаешь? Пора. Такие уж мы. Не будь мой отец гениальным селекционером, засмеяли бы его: “Дяревня! Чокнутый!” А я? Тоже последним в классе считался! Били кому не лень. А закончил – первым! Ты думаешь, почему у меня золотая медаль? От наглости? Наоборот, от испуга! Чтобы в обычную жизнь не попасть. И если б не стал я писателем, был бы где-нибудь на побегушках и ненавидели бы все. Ясно?

Кивнула, не поднимая глаз.

– Потому что “отстраненные” мы. Думаем лишь о своем. И чтоб нас не забили, нам надо вверх. Там единственное наше место. И спасение. Панимаешш?

Может, я зря это ей? Ни один, думаю, подросток в ее возрасте этого бы не понял, заверещал бы: “Папуля, папуля! Купи крендель!” Но она поняла. Потому что – знала. Долго молчала. Кивнула.

– Вот так, Настенька! Будем считать, что ничего страшного и все впереди! Иди.

Ушла в свою комнату. И оттуда – ни шороха.

Зато вдруг с шумом выскочила мать, испуганная и даже какая-то растерзанная, давно ее не видел такой – с ухода отца.

– Валерий! Ты что здесь такое говорил?

Главное – не сдаться.

– То, что думаю, мама!

– Что за идеи о какой-то исключительности? Ты же фактически лишил Настю возможности обычной, нормальной жизни!

И Настя слушает, замерев. Но что делать?

– На обычную, мама, увы, нет времени. И сил! Это, увы, не мой удел!

Ей ли не знать: достаточно начудил.

– Это тебе! Но не девочке же! Не надо равнять!.. – перешла на шепот. Умолкла. Тишина! Продолжила: – А если у нее не получится так красиво, как ты говоришь… Понимаешь, на что ты ее обрекаешь? Вне общества!

Да-а. Почти такой же встревоженной она была и так же выскочила из своей комнаты еще на Саперном, когда мы подписи обсуждали в защиту Даниэля и Синявского.

“Остановитесь! – заговорила, выкинув руку вперед, словно упершись во что-то ладонью. – Мне сказал Вася Чупахин, снова будут сажать! Уже хватит нашей семье!”

Но то рассосалось. А вот это будет с нами всегда. Но, слава богу, ничего политического. Или – есть?

– Ничего, мама! Замаскируемся под нормальных! Я же сумел?! – лихо подмигнул.

– Во всяком случае, я очень рассчитываю, что ты понял меня! – Она подняла бровь.

– Хорошо, мама.

Ушла. Жизнь во всех комнатах снова зашуршала. У мамы, я уловил на ухо, шорох переменился. Так и не распаковавшись до конца, стала упаковываться: завтра уезжать. Но даже по шороху чувствовал (всю ее ощущал), что теперь она более-менее довольна: уберегла молодую семью от непродуманных решений!

Ночью девчонки шептались:

– Дг?

– Дг!

И Настя пошла в здешнюю школу.

“Новая школа – новая жизнь!” Такую мысль я внушал Насте. Но начинать, видно, надо со взрослых? Теперь я вставал в семь, как в суровые времена работы в НИИ, и сразу садился работать. Настенька, пробудившись, заставала меня за рабочим столом. Пересекались за завтраком. Махали ей на прощание из двери, пока с гудением поднимался лифт. Уезжала.

Потом мы, конечно, прятались с Нонной по бокам окна, подглядывали, когда выйдет Настя к автобусу. К сожалению, английская школа оказалось не вблизи: три остановки. Нервы уже играли вовсю. Начать с того, что она очень долго не выходила на угол. Где была? Застревала зачем-то в парадной? Переглядывались. При этом Нонна отводила глаза. Я догадывался, что кроме “хороших друзей”, Настя приобрела в Елово и плохие привычки. Одну – это точно: курение. И почему она задерживалась на лестнице, я, увы, понимал. Поэтому Нонна и вздыхала, чувствуя себя виноватой.

Кроме упорных занятий по всем предметам, окончательно залютовав, выучил еще ее играть на фортепьяно “Детский альбом” Чайковского (чем владел сам), а также читали с ней неадаптированные книги на английском, начиная с Даррелла – “Моя семья и другие звери”.

Первое полугодие, кажется, закончит неплохо! Требовал только пятерки, но не всегда получалось.

Конечно, с одной моей строгостью, без материнской безалаберной доброты Настя бы не выдюжила. Душой она отдыхала с ней. Так уж у нас в семье разделилось: Нонна занимается лишь приятным, тяжелым – я. А ведь я весельчаком считался! Жи-зень. Но мутить ее легкое мировоззрение не буду: оно может пригодиться. Уже пригождается.

Придумали они с Настей массу веселых слов.

– Бутырь будешь? – спросила вдруг меня Настя.

– “Бутырь”? – удивился я.

– Мы с Настей так называем бутерброд! – пояснила Нонна.

Обе сияли. И я свою лепту внес в семейную хронику, сочинил стихотворение: “Ну, Еж! Ты даешь! Осторожней. Пропадешь!” – и часто назидательно читал его Насте.

Однажды, пошептавшись ночью: “Дг?” – “Дг!”, утром заявили мне:

– Мы хотим взять песика.

Этого только не хватало! Не так давно передох, к счастью, весь зоопарк (едкий запах еще стоял), а они хотят взять существо еще более хлопотное!

– Ну-у, надо подумать! – волынил я. – Если брать щенка, то породистого. А это стоит дорого. Придется копить!

А копить можно долго… Но хитрость не помогла.

Однажды, всех “воспитав”, бодро спускался по лестнице пешком и краем уха услышал внизу, в темноте, ведущей к подвалу, некий “многочисленный” (именно это отметил) тихий писк. Краем сознания ощутил какой-то “сигнал тревоги”, но не осознал! Тщательней надо вдумываться, внюхиваться, тогда можно что-то предотвратить, а я прошляпил! Поздним вечером, возвращаясь с дружеской встречи с Кузей, надеялся, что они уже спят. Но все окна горели. Что еще за парад?

Не совсем уверенно вступая на лестницу, вдруг вздрогнул: писка под лестницей нет. Это еще больше встревожило, хотя вникать не хотелось… Пришлось!

Еще надеясь на глубокий освежающий сон (заслужил, мне кажется!), открывал дверь. Ни фига! Обе, сияя, стояли в прихожей. Что они этим хочут сказать? И тут по едкому запашку, который сразу пощекотал ноздри и глаза (точно, этот аромат струился из подвала!), а также по их лукавой переглядке наконец все связал!

– Где он? Пол мужской? Угадал?

Захихикали уже виновато.

– А ты ругаться не будешь? – Нонна смело выставила ответственной себя, защитив дочь.

– Посмотрим! – буркнул я, но и на самом деле хотелось посмотреть. Всегда видно сразу, что будет потом.

В углу Настиной комнатки, в коробке, словно комок черной пряжи – и сквозь него карие виноватые глазки. Из-за чего виноватые? Тоже прояснилось лишь потом. Вонь, конечно, выдающаяся.

– Ну и что? Это и есть ваша самая страстная мечта?

Переглянувшись, кивнули. И, что взбесило меня, не совсем уверенно. А раньше подумать не могли?

– Там взяли? – через плечо указал большим пальцем на лестницу.

Кивнули вместе.

– Под лестницей?

– Да! – смело сказала Настя, брала уже дело на себя.

– Хорошее место!

В темном укромном уголке, у железной двери в подвал, отдыхают обычно наши пьяницы, набираясь моральных и физических сил перед приходом домой. И тот сложный запах – теперь наш.

Ощущая недостаточный мой восторг, дамы расстроились.

– А что было делать?! – Нонна всхлипнула (явно “приняла” для храбрости).

Открылась трогательнейшая история, просто из детской дореволюционной хрестоматии (в постреволюционных хрестоматиях уже все эти “чувствительные сопли” не допускались). Услышали под лестницей писк. И грохот ведра, точнее двух ведер.

– Ой, мама! – воскликнула Настя.

И спустились в ад! Там, действительно, происходило ужасающее: наша дворничиха Марфуга (в те годы были еще татарские, а не узбекские дворники) кинула в ведро с водой четырех щенков, трех белых и одного черного, и собиралась сверху придавить их вторым ведром, лишая дыхания! Успели выхватить одного.

– Почему ты этого-то схватила? – спросил я Настю.

– Понимаешь… он посмотрел на меня! – Настя тоже вдруг всхлипнула. Осталось заплакать лишь мне, что я не замедлил сделать: состояние позволяло, выпили с Кузей достаточно.

Я обнял их за плечи, и мы рыдали. Тут я заметил вскользь, как сильно Настя Нонну переросла: этакий неуклюжий кукушонок-переросток в гнезде синички. Некоторое время мы дружно плакали. Ничто так не сближает и не возвышает, как слезы!

Сидели, просветленные. Настя явно решила, что сделала доброе дело, лицо сияло решимостью. Не будем ее сбивать!

– Ну ладно! Молодцы! Сделали доброе дело! И деньги, кстати, сэкономили!

– Пойдем, я тебе квартиру нашу покажу! – Продолжая еще всхлипывать, Настя взяла щеночка на руки и понесла. Тот виновато скулил: понимаю, мол, виноват, но что делать?

– Слушай, а ведь это щенки верхней пуделихи Рафаэлы! – вдруг осенило меня. – Учителки нашей… и ее дочери!

– Ну и что? – бодро произнесла Нонна.

– Соображать надо. Как выглядит Рафаэла?

– Белая такая…

– А наш?! Черный! Всю породу им портит!

Нонна еще напряженно думала, шевеля губами, а Настя уже все усвоила, и взгляд ее был злобен. И тверд. Прижала щеночка тесней.

– Так они поэтому… их топили? – Губы Нонны дрожали.

– Сволочи! – прошипела Настя.

Нашли себе врагов! И кого!

Радовался лишь песик – развалился вверх животом.

– Горемыки мы! – пощекотал ему брюхо. Но он явно так не считал.

– Папа! – требовательно проговорила Настя – Как мы его назовем?

– Сейчас, Настя! – Стягивая рубашку, в ванную пошел. От нервного напряжения пот прошиб.

Тут и подумаю. Стою под струей.

…Конечно, правильнее всего было бы пустить этого щеночка в то же бурное плавание, из которого его зачем-то извлекли. Всем было бы спокойнее, включая его. А так, предчувствую я, на нем мы ускачем далеко, в туманную даль… И хоть бы спасла одного из белых, было бы еще ничего. А так – вроде позор на ее учительницу? Ну что за судьба?!

Готовимся дальше мучиться! Мужественно вытираюсь.

Снял с крючка джинсы (увы, не совсем фирменные, к моему стыду). Этикетка непонятная “Rickey”. Точно! – осенило меня. Рикки его назовем! Тем более “Рикки-Тикки-Тави” Редьярда Киплинга я Насте читал!

Забыв даже одеться, с джинсами в руках, наклейку показывая, словно документ, выскочил из ванной:

– Рикки его зовут!

Как будто в слове – спасение.

– Ну все! Теперь ты наш! – Нонна щекотала щеночку брюхо, тот раскинулся лапками вверх. Блаженствуют!

– Рикки! – строго окликнул я.

В ответ он кратенько взвыл с каким-то оттенком сомнения.

– Рикки! – еще более строго.

Закинув голову назад, он посмотрел сквозь кудряшки на меня: кто это там подает голос?

Мы засмеялись.

На первую прогулку наряжали его, как жениха, попытались даже расчесать его буйные кудри, но он яростно отстоял свой привычный облик, даже рычал, и мы смеялись: с характером!

Настя повела его пока на веревочке, за ошейником и поводком надо ехать на рынок. Нас не взяла.

– Он – мой! – рявкнула Настя. – Хотите, возьмите себе другого!

Обязательно!

Вернулась быстро – и грустная;

– Ну что? Познакомилась с кем-нибудь? – бодро спросила Нонна.

– Рикки познакомился, а я – нет! – вздохнула Настя.

Да. Счастье не ходит на веревочке, как щенок.

– Мои-то все друзья в центре живут! – сказала она себе.

Шкодливый его характер стал общей темой нашей семьи, уютной для всех, волнующей, но не тревожной. О нем приятно было говорить – о всем другом страшновато. И главное, у Насти появился объект, которым она могла властно руководить, а это она очень любила.

Он обожал оказываться в центре внимания. Помню, как я однажды поздновато пришел домой, наверняка возникла бы напряженность, если бы не он. Но Рикки как раз раскинулся на спине посреди прихожей – шерсть скаталась, и видно было голое пузо – и благосклонно выслушивал упреки Насти и Нонны за плохое поведение. Спущенный с веревочки, мгновенно умчался куда-то на своих коротких ножках, совершенно не комплексуя из-за своего неприглядного вида, грязных спутанных кудряшек на морде – едва различались его карие глаза. Настя, запарившись, искала его по всем дворам, и только через час появился сам с фальшиво-покаянным видом. И вот, развалясь, выслушивал упреки, но больше так, блаженствовал, отдыхал. И тут виновато скрипнула дверь и появился я.

– А, блудный отец, – произнесла Настя, мельком глянув на меня. Но были более важные темы! К счастью, и с моим появлением в центре внимания остался он. Быстро сообразив, я присоединился к компании, осуждающей его, – лучший способ отвести упреки в свой адрес.

– Ну как же ты, Рикки, так? Мы же тебе верили! – заговорил я.

Он на мгновение прервал свои сладкие конвульсии, удивленный. Сильнее запрокинув голову, он сквозь грязные кудряшки посмотрел на меня, потом сладко вытянулся, при этом его правая передняя лапа указывала на дверь: уходи!

Мы все засмеялись. Он в очередной раз нас спас!

Однажды мы гуляли все вместе, и навстречу нам из подъезда вышли ослепительно-белые Анна Сергеевна, ее дочурка Варя и гордая Рафаэла. Рикки трагически взвыл. А они даже не заметили нас! Хотя раньше кивали. Мы дворняги для них! Ну и пусть. Зато мы счастливые!

Однако “собачья жизнь” легкой не бывает. Напрасно я подолгу ласково беседовал с Настей: огонек мести так и не погас в ее глазах!

– Еще старинную брошку носит!

Обвинение, на первый взгляд, странное, но я Настю понимал, хоть и не одобрял.

Да, злоба обостряет взгляд, уточняет слова. Отчасти ею любовался. Даже кончик изящного носика у нее самостоятельно двигался, как у Нонны. Но у той, как правило, от веселья и алкогольного предвкушения, у Насти– в предчувствии мести! Надо ее вытаскивать: так не проживешь. Острие атаки, я чувствовал, она направляет на школу! Завышенные требования к окружающему – обычная уловка лентяев: мол, что можно сделать при столь низменной жизни благородному человеку? Лень в обличье благородства. Это нужно разбить!

– Ну что тебе, Настя, эта Анна Сергеевна? Почему она тебя так волнует? Да бог с ней… или даже черт! Ты сама, главное, будь безупречна, и никакой черт ни черта с тобой не сделает! Понимаешш?!

Не совсем! К пятеркам – ковшам, мы их зашифрованно называли с Настей “Большая Медведица”, стали подплывать и забытые было “лебедушки”.

– Настя! Как же ты так?

– А ты бы попробовал с ней! – мстительно щурилась. Мол, чего можно ждать от женщины, которая топит своих щенков? От нее даже позорно пятерки получать!

– Настя! Не путай одно с другим! Эта… Серафима Георгиевна, или как ее, исчезнет навсегда, не думай столько о ней! А лебедушки – те останутся и испортят тебе жизнь! Мстишь не ей, а себе!

– Я и не собиралась ей мстить! Это она мне за что-то мстит! Я учила! – цедила Настя тоном уже настоящей опытной двоечницы. Образ тот неожиданно оказался привлекательным.

– …Учусь? – услышал ее телефонный разговор за дверью. – На пятерки и двойки!

Лихо. Кокетничает перед Тимом? Ясно. Сложила свой имидж талантливой хулиганки: живу, как хочу.

– Каких больше? – захохотала. – А я еще не решила!

Ничего. Решим.

– Слушай! – весело сказала она, выходя. – Тимчик говорит, завтра в Доме писателя фильм “Асса” с Витюшей Цоем, но Тимка сказал, только для своих. Сможешь? – с надеждой уставилась на меня.

– Если двоек больше не будет – ка-ныш-на! Ну все, Настя! Заниматься!

– Слушаюсь, дедулька! – насмешливо отдала честь.

Столкнулись на мраморной лестнице. Настька засияла, но Тим ее не заметил. В зале было битком. Вдруг увидели три места с положенными на них бумажками. Еще чего! Скинули, сели. Настька сразу начала вертеться, высматривать и вот увидела: на два ряда сзади. Стала махать, но Тим вроде не видал, потом небрежно помахал пальчиками. Погас свет, Настька не столько смотрела модный молодежный фильм, сколько старалась реагировать на разговор в том ряду, надо отметить, довольно громкий и хамский. Пару раз даже хихикнула под их шутки не совсем уверенно: причастна ли?

В гардеробе, в толпе, маялась – ждала его.

– Вы можете подождать? Мы с Тимкой договорились, ясно вам?

Тим со своими приятелями-пижонами мимо прошел.

– Эй, друг! Не забывайся! – Нонна довольно резко остановила его.

– Ты как, Тимчик? – робко Настя спросила.

– Спасибо. Хорошо, – смерил взглядом ее.

– Скорее бы лето, чтобы в Елово, на нашу дачу! – мечтательно проговорила она. При слове “нашу” Тим изумленно поднял бровь.

– А сейчас ты не в Елово разве живешь? – Он осмотрел Настю.

– Почему? – растерялась Настя.

– Да одета ты как-то… по-еловски, – сказал он и прошел.

– Ну все, Настя! Пошли! Мы торопимся! – вывела ее из оцепенения мать.

Настя, конечно, очень переживала. Все ее мечты были связаны с летом, с жизнью на даче, теперь общей… или нет?

И вот – получила.

– Настя! Не стоит расстраиваться, если кто-то там где-то не того. Панимаешш? Главное – сама!

Настя вдруг резко поднялась, с бряканьем сняла поводок с гвоздика. Рикки стал отчаянно прыгать, падая со всей высоты с таким стуком костей, словно хотел продемонстрировать, что при таком счастье и костей не жалко.

Грохнула дверь.

Характер бойцовский, отцовский!

Не возвращалась долго. Мы волновались, хотя понимали, что ей это нужно – “выбегать” горе, высушить слезы. Очень поздно пришла, но не успокоилась.

– Что же мне делать, папа?!

– Все, доченька! Все, что может помочь!

Пес со стоном и стуком костей рухнул на пол.