И во что он превратился за эти годы! Из кудрявого шкодливого весельчака в грязное, измученное создание со страдальческими глазами!

Сначала считалось, что это он убегал, гонимый пагубной страстью, и Настя гонялась за ним. Но с каждым годом все кренилось в “наоборот”: это Настю гнала пагубная страсть, а бедного пса она волокла за собой как прикрытие!

– …И что же, Настя, до часу ночи ты никак не могла его поймать?

Молчала, глядя исподлобья.

– А ты бы попробовал с ним, – мрачно проговорила.

– Я-то пробовал. Вообще с трудом уговорил его выйти из дома, а когда повел на дальний пустырь, он заскулил и стал упираться: не хочу в этот ужас, хочу домой. Так что, Настя, все ясно!

– Что ясно тебе? – Она гордо вскинула голову. Ну просто комсомолка на допросе в гестапо. В комсомол, правда, так и не приняли ее. Она презрительно говорила, что с этой организацией в школе давно покончено, но я-то узнал, что это не так.

Я теперь многое с запоздалым сожалением узнал! Теперь по субботам я ждал Настю у школы. Представляю, как бы я маялся перед одноклассниками, если бы меня в десятом классе встречал отец! Теперь сам маялся как отец: ходил, ожидая звонка, по утоптанному физкультурой полю под окнами школы-стекляшки, потом соображал: глядят и смеются! Прятался, отойдя на сто метров, в детский теремок.

Дожил, весельчак! Что у меня могут быть планы на этот день, это можно отбросить. Какие могут быть планы у меня?! Все мое подмято. Кто я такой? Это раньше, до Насти, я был кем-то, а теперь… подметала! Завуч сказала мне, что лишь на таких условиях, при моем постоянном надзоре, Настю оставят в школе. Только так! Где тихая, робкая девочка?

Когда я говорил ей, что надо попробовать все для успеха, имел ли я в виду действительно все? Но где здесь – успех?

Все уверения мои, что жизнь отличников легче всего, а мучаются, наоборот, лентяи, не воспринимались ею. Специально, можно сказать, написал “Похождения двух горемык” – про несчастных двоечников. Смеялась, но к себе почему-то не отнесла. Ее вдохновляла, скорее, эстетика “Молодой гвардии”: борьба не на жизнь!

– Брось, Настька! – успокаивал ее я. – Школа – это так… детский сад! Береги нервы – пригодятся.

Недавно заспорила с Анной, вернее, поймала ее: под каким небом – Аустерлица или Бородина – лежал и высоко мыслил раненый Болконский. Причем Настя оказалась права!

– Да, я потом справилась по учебнику, – с достоинством проговорила Анна, когда я к ней подошел.

Толстого она познает по учебнику! А я-то вложил в Настю все! И на кого напоролись?

– Настя права.

Однако на педсовет вызывают: непомерно горда!

– То есть вы поставили Насте двойку за то, что она оказалась…

…умнее вас? – чуть было не ляпнул.

…начитаннее вас? – тоже не очень тактично.

– …чуть осведомленнее вас в этот момент?

– Но она вела себя недопустимо заносчиво! – Грудь ее еще выше поднялась.

– То есть вы хотите сказать, что на уроке литературы… поставили двойку за поведение?

Запутал ее, словоблуд. Такому не обучены. Дышит, но молчит.

– А вдруг вы опять что-то будете не знать? Опять двойку Насте поставите?

Распластал буквально ее. Вдруг взмолилась человеческим голосом:

– А вы заходите вечерком ко мне. Познакомимся ближе, лучше поймем.

Теперь Настя еще и за это презирает меня: соглашатель!

По светлым коридорам прокатился звонок – и сразу после этого радостный гвалт. Звонок – это для всех радость, восторг, для меня – еженедельная пытка!

Как же я допустил с собой такое? Ведь отлично жил. Во всех писательских поездках, в стране и вне, у меня было заслуженное звание: зам по наслаждениям. Именно я везде чуял, где хорошо, в какую сторону податься, начиная с того, где завтракать и где ужинать. И все ушло! И сделала это обыкновенная девчонка, наглая и неказистая. Выходит из школы… одна! Никого рядом нет. Хмуро хлопает по карманам джинсов: видно, все выкурила. Поставила себе цель: превращать каждый день в ужас. Ведь видят ее! Хоть бы зашла за угол! Единственная теперь радость у меня: градация страданий… Зашла! Вышла. Подошла.

– Ну что, батя? Заскочим в эту психушку?

Это как для кого! Гордится своим бесстрашием: кто еще может так?! Больше нечем гордиться.

Что же это за существо? Идет в рваных джинсах, мятом свитере, нечесаная и, я бы сказал, неумытая. И учителями оценивается соответственно. Если не удалось выделиться в сторону успеха и прилежания, тогда до упора в другую сторону, быть первой с другого конца!

Мы, конечно, пытались ее “причесать”, всячески увещевали: уймись хотя бы на время школы. Вот закончишь – и делай что хочешь. Но без среднего образования совсем нельзя!

И мне кажется, она это нагло понимает (как понимает и нагло использует многое): дадут аттестат, никуда не денутся! И гуляет. А за то, что она это нагло понимает и не скрывает этого, учителя ее ненавидят вдвойне.

И уже не могут этого скрывать на педсоветах – какая-то вендетта! Кто бы сказал мне в молодости, что я так буду мучиться в школе – тьфу! – никогда бы не поверил! Жизнь зачем-то волочит по тем же булыжникам еще раз: “Ну? Теперь понял?”

С тоской смотрел на других школьников и школьниц, тайно вздыхал: абсолютно благонравные, идут парами, причесанные, в глаженой форме (тогда форма была почти обязательной).

Стосковался по банальному? Свободу не любишь?.. Да!!!

Заходим в учительскую. Настя, слушая ужасы о себе, смотрит вправо, в солнечное окно, моргает то ли от солнца, то ли от слез. Сама же устроила все и еще, кажется, недовольна? Незаслуженно обижают ее? Сердце мое сжимается. Ну действительно, что за “охота на ведьм”? Подумаешь, сказала учителю физкультуры: “Вам надо шаровары носить более просторные, а то как-то неловко на вас смотреть”. Приняли бы как шутку. Нет, прогнали с урока! И больше она, естественно, не появлялась. Нахожу взглядом их физкультурника… ну конечно, скрытый маньяк. Но других это почему-то устраивает, может, им даже приятно, а ей зачем надо было вылезать? Отмотаться от физкультуры? Ведь десятый же класс! Если не лучше всех – то всех хуже?

Выходим из школы. Одинокие в толпе. Потому особенно близкие. Что надо делать теперь? Продолжить педсовет своими силами в семейном кругу? Уже не хватит сил. И не любим мы это! Потому и самые близкие. И видит меня насквозь. И я ее абсолютно понимаю. Ну и что же, поэтому надо ей все прощать?!

– Понимаешь, Настя! Я тоже… обуреваем! Точнее, ты “тоже”, поскольку я раньше был. Но я все учитываю! А ты… летишь без страховки!

Гордо улыбнулась.

Постояли на углу. Школа на горизонте горела огнем, к сожалению, фигурально – стены отражали закат.

– Когда тебя ждать?

Улыбаясь, медленно подняла руку, задумчиво пошевелила пальчиками. Талантливо получилось: точнее не покажешь.

– Не ошибись этажом! – усмехнулась на прощание.

Не ошибусь.

И пес, плод разнузданного ее воспитания, теперь полностью на мне. Как и все остальное! Нонна по случаю субботы в таком состоянии, что ее, в отличие от пса шелудивого, стыдно выводить!

Дочурка явилась еще до полуночи. Огромный успех! Или что-то там не сложилось? Или подействовали мои слова? (Обольщайся!) Довольно трезвая (уже этому приходится радоваться).

– Вот спасибо, – неуверенно проговорил. – Жизнь не удалась?

– Что ты знаешь о жизни вообще? – произнесла горько она. – А еще пишешь!

Удар под дых!

– А что бы ты хотела… чтобы я знал?

– Хотя бы что-то!

– Ну что?!

– Хорошо, – произнесла сдержанно. Подошла к окну, сдвинула оранжевую портьеру широким жестом. – Прошу!

– Прыгать, что ли? – мрачно пошутил.

– А тебе не видно?

– Чего видно-то? А-а-а.

Да-а. Батальное полотно, достойное Верещагина.

На углу перед остановкой, под сизым светом фонаря, в большой луже, огромная толпа! Никогда столько не видел. Две толпы, разделенные небольшим промежутком, но сейчас, похоже, сомкнутся. И мало не покажется. И те и другие вздымают мечи: те, что в ватниках потемней, бряцают зазубренной арматурой, что в ватниках посветлей – огромными кольями. Которые наши? Колья, наверно, нам ближе? И что на этом пустыре можно делить? Впрочем, идиоты что-нибудь да найдут!

По проходу меж двух армад задумчиво бредет старуха с кошелкой. Ее, видимо, это битва не волнует. А нас?

Посмотрел вопросительно на Настю:

– Из-за тебя, что ли, дуэль?

– К сожалению, нет!

Но гордо произнесла, надо понимать, все это посвящается более высокой цели.

– “Война Алой и Белой Розы”?

Усмехнулась. Мозги еще не пропила. Книжек я ей много давал… да что толку?!

– Для тебя это ничто, а для кого-то вопрос жизни и смерти.

– Ты, надеюсь, не принадлежишь к их числу?

– К сожалению, нет!

То есть как бы ей хотелось, чтоб – “да”!

– Это… что-то хорошее? – пальцем указал.

– Тебе бы только хорошее! – попрекнула меня.

– Если это упрек, то звучит странно. Ну все, можно закрывать!

Ночью всплыло воспоминание: мы тоже вели бои! Наш дом номер семь на Саперном, где мои ровесники были дети научных сотрудников Института растениеводства, почему-то обязан был воевать с домом номер восемь, стоящим напротив. Почему это было принято, не могу сказать, не помню никаких отъявленных злодеев из дома восемь. Помню только “утро боя”. Откуда-то стало известно (откуда?), что они сегодня на нас нападут. На улице грудами лежали булыжники. Их вытащили, потому что готовилось асфальтирование, и уже съехались высокие “катки” с могучими валами для укатки асфальта. Канавы, машины, грохот – все действительно создавало атмосферу боя, оставалось только его начать. Из чего он родился? Никто, я думаю, не сумел бы толком объяснить. Но все с тоской чувствовали, что он неизбежен – почему?! – и будет ужасен. Какой-то стратег (кто именно?) решил, что мы встретим противника, когда он войдет во двор, градом булыжников сверху. Градом булыжников! По головам! Никто, я думаю, до конца в это не верил. Тем не менее по чьему-то указанию мы носили и носили булыжники с улицы и складывали их на подоконнике лестницы, на втором этаже, чуть ниже двери в нашу квартиру. Больше одного булыжника было не втащить. Он сам был похож на чью-то лысую голову – могуч, лобаст. Неужели мы, дети культурных родителей, будем целиться ими в людей? Я несколько раз шумно и деловито поднялся по лестнице с булыжником, тщательно укладывал их в баррикаду на подоконнике (не дай бог, свалится раньше времени). Потом, озабоченно бормоча: “Сейчас, сейчас!”, словно осененный гениальной стратегической идеей (идея действительно была гениальная), поднялся на один пролет к двери своей квартиры, открыл ее и вошел. Тщательно запер дверь и сел заниматься. Помню, с каким упоением, наслаждаясь тишиной и уютом, я читал. Изредка вспоминал дворовую ахинею, прислушивался… Тишина! Утром был тихий солнечный двор. Булыжники куда-то исчезли. Рассосется и тут!

Утром через стеклянную дверь любовались спящей Настей.

– Чистый ангел! – повторяли мы с Нонной умильно.

Морщилась, как от мух!

– Дайте поспать, а? – рявкнула. Но встала.

– В школу сегодня пойдешь? – поинтересовался.

– Совсем уже, батя? Майские дни!

Ах да! Совсем заработался. У писателя праздников нет. Точней – сплошной праздник.

– Между прочим, у меня день рождения завтра! – напомнила Настя.

– А ты думаешь, мы забыли? Ну и как мы его будем справлять?

– Я отмечаю с моими друзьями! – проговорила надменно.

– А мы тебе – не друзья? Может, в Елово поедем?

Это меткий удар! Дружба дружбой, а как же любовь? Заколебалась.

– А… Кузюшка с Алкой там?

Хотела, конечно, спросить другое.

– Вполне возможно. Давай позвоним! – потянулся к телефону.

– Не надо! – проговорила она.

– Так, что ли, не едем?

– Едем.

Где пахнет приятно? Только в Елово. Сразу, как с платформы сойдешь, все пропитано и пронизано воспоминаниями.

Дом творчества уже третий год не работал: шаги прогресса, успехи реформ.

Пошли на Кузину дачу.

– А Кузя с Алкою нас пустят? – снова заволновалась.

– Так Кузя отписал нам террасу! Забыла?

– А, да! – гордо Настя произнесла и даже приосанилась. Помещица!

– Тимчик, правда, в Оксфорд собирается, зубрит усиленно. Но, может, и здесь! – Теперь, когда мы уже приехали, можно было и сообщить часть правды.

С расстояния ели глазами. Открыта дверь! На даче они! То-то по домашнему телефону не откликались. Ускорили шаг.

Поначалу они обрадовались сдержанно, впрочем, мы с Нонной профессионально растрясли их в своих объятиях, расшевелили, разговорили, и вскоре вполне оживленный гул заполнил дом. Вот так-то!

Тим в угловой занимался, но крикнул, что скоро выйдет. Всегда я имею тайный план. Как же его не иметь, зачем впустую-то шастать? И тут имел: может, место встречи и начала их дружбы пробудит, так сказать? Выпить тоже хотел, но больше страдал за Настю: ведь достойна же она хорошей жизни! Надо лишь постараться. Это и есть главная подоплека всех моих действий последних лет.

– Рикки! – рявкнула Настя, спускаясь с крыльца.

Тот застонал: после всех ужасов купчинской жизни блаженствовал кверху брюхом у печи. Вздрогнул, приподнял башку и опять уронил. Мол, не имею больше сил на ваши глупости.

– Ладно! Пусть валяется! – я Насте сказал. Та, конечно, насупилась. Рикки – единственное существо, что подчиняется ей беспрекословно, и его лишают.

Вышли на воздух – мы втроем и Кузя с Аллой. Появился и Тим. Возмудел!

– Смотри, Настя! Вдыхай! – Я специально привлекал к ней внимание.

Такого не вдохнешь больше нигде. Ландыши вдоль дорог. Весь поселок благоухает ими. Острые глянцевые листья блестят, меж ними тугие белые шарики, порой уже колокольчики. Море их! Сдвинув сгнившую калитку, вошли на территорию Дома творчества. Ландыши любят сырость и запустение. Корпус облуплен и пуст, дверь заколочена. Последний директор, уходя, продал что можно. А вернее, что мог: сладкий воздух остался. И наши воспоминания. Может, с них удастся получить доход?

Кузя ловко подкинул в руке фомку, прихваченную с собой, вонзил. С протяжным треском отодрал доски, закрывающие вход, заскрипела дверка, и мы вошли.

Фойе (кого я только тут не встречал!) повеяло затхлостью. Зачем-то я щелкнул выключателем. Оптимист!

– Ну что? Подожжем? – мрачно пошутил Кузя.

Нет. Оставим. Надо “жать масло” из всего.

– Помните, как вы тут носились? – одной рукой обнял я Тима, другой Настю. Может, воспоминания их объединят?

– Да, теперь в это трудно поверить! – процедил Тим, озирая убогость.

Я убрал с его плеча руку. Настька дулась как мышь на крупу. Не прокатило!

– Ладно, все! – Алла заторопила мужа. Знала, насколько тонка в нем грань между крупным ученым, изысканным интеллигентом, и простым мастеровым с грубой фомкой в мозолистой руке. И грань, похоже, растаяла… С треском отодрал отошедшую от стены доску. Хмуро глянул на нас. Все! Мастеровой. Теперь его отсюда не выташшыш.

– Мы теряем его, – тихо сказал я Алле.

– Ну и хрен с ним! – грубо проговорила она.

Действительно, кому он нужен теперь? Это раньше он был большой авторитет в бесконечно малых частицах. Помню, как, смеясь, рассказывал, что из ученых с мировыми именами в темпе – успеть бы к съезду! – сколачивали “бригаду коммунистического труда”, заставляли выдвигать “встречный план” – “в текущем квартале обязуемся открыть не одну, как раньше планировалось, а минимум две новые частицы”! Над чем смеялись? Теперь ни одной частицы не нужно никому.

У Кузи, впрочем, всегда верная шабашка в руках его мозолистых.

– Интересно, что с кровлей? – пробормотал.

На крышу с ним полез только я. Спустились одухотворенные.

– Вскрытие показало: клиент жив! – пошутил Кузя.

И ключи тут же, на гвоздиках висят. Жильцы вышли. Навсегда. Вот наш, девятнадцатый. Холодный какой ключ: тепла человеческого не получал давно. Снял его, со скрипом повернул в дырке. На что-то еще надеялся. Нежилой дух. Уж какая тут теперь работа! Валялась красная варежка. Схватил радостно:

– Настя! Твоя?

Хотя, конечно, навряд ли. Сколько зим прошло!

– Дарю! – пытался как-то взбадривать эту мертвечину!

Не поддержала отца. Обиженно заморгала.

– На день рождения могли бы что-то получше подарить!

Но что можно было дарить в те годы, когда не было вообще ничего? Талоны на масло? Настька обижалась как бы на нас, а на самом деле, конечно же, не на нас. Тим бездействовал!

– Завтра подарок! – воскликнул я. Остальные не отреагировали: вопрос подарка и Настенькиного дня рождения их, похоже, не задевал.

– Что ж ты не предупредила-то! – минут десять спустя фальшиво воскликнула Алла. Как будто о дне рождения предупреждают! Настя расстроилась еще больше. А уж как завтра она расстроится! Такое ей выпало семнадцатилетие: нигде нету ни черта!

Мне тоже, кстати, расстроиться удалось: выдвинул кривой ящик стола – ссохшиеся листочки! Начало (и конец?) моего эпохального романа “Судьба Евлампия”. О бессребренике, что тут, на Щучьем озере, живет, с берданкой охраняет природу… Охранил? Сомневаюсь.

Зато в шкапчике нашел пустую бутылку из-под водки, более выразительный, как сейчас называют, артефакт, вставленную почему-то в коробку от каши “Геркулес”. Так сказать, форма и содержание. Задумчиво опрокинул бутыль, не вытекло ни капли. Нонна, что интересно, зарделась. И что самое скорбное – Настя тоже. А на самом деле это мы ее с Аллой распили, когда остались тут с детишками вдвоем. Кузя это как-то просек, набычился. Какая емкая бутыль! Но – высохшая!

В общем, каждому сыскалась вина. Только Тим презрительно морщился, нетерпеливо переминался: что теперь значит весь этот хлам?

– Ладно, пошли! – Я шагнул к двери с ключом наперевес. Ностальгировать надо в меру. Запер этот ящик Пандоры, наверное, уже навсегда.

За Аллой потянулись на воздух все. Только Кузю никак не вытащить: ходил по коридорам, прислушивался к скрипам.

– Все же на ходу, можно поправить, – бормотал, крепко завороженный здешними перспективами.

– Скажи, что ты тут собираешься строить? – Остался с ним только я, верный друг.

Кузя посмотрел на меня диковато:

– Новую жизнь!

Ночью спали так себе. Они в комнате, мы на террасе. Холодно, жестко. Но главное – мысли. От них не уйти. Что я подарю ей на семнадцатилетие? Важнейшая дата!

Вещь? К вещам она почему-то равнодушна. Как и Нонна. Но у той в пору молодости и красоты наряды были. А этой словно все равно. Странная девочка. Да и не на что покупать: все наши вклады закрылись и, кажется, навсегда!

Подарить ей к семнадатилетию идею? Уже дарил. Возможно, когда-то сработает, но пока не видать. Надо что-то особенное, лишь такое и помнится и может выстроить жизнь. Но нету ничего. Отсюда – страдания!

Как же ее спасти?! Всю ночь не темнело, только светлело, и, когда вовсе стало светло, бесшумно оделся. Дом обошел по росе, продребезжал стеклом. Кузя, видимо, тоже не спал – мгновенно явился. Рикашка, наш сторож, храпел.

Я приложил палец к губам: не разбудить бы! Повел Кузю в угол двора. Сперва он недоуменно таращился, после сообразил. Отвели сгнившую дверь сарая. Тут свалена наша жизнь! Спущенный футбольный мяч, что в детстве гоняли. Ракетки с лопнувшими струнами. Гамак. А вот посеребренный паутиной бредень – последний раз, наверное, “бредили” как раз в семнадцать.

Из груды ссохшихся “раритетов” вытащили его.

– Пойдем, побредим, – предложил. Взяли и канистру.

Шучье озеро было еще в тумане – бррр! Но, натеревшись спиртом снаружи и изнутри, смело вошли в воду, растянули сеть, каждому – палку в руки, разошлись широко! Долго тянули с натугой сеть в водяных зарослях, выдавливая ногами зловонные пузыри, оскальзываясь, падая плашмя. Превратились в глиняных големов. Туман разошелся, зато сошелся народ. Начались издевательства. Но мучились не зря. В целлофановом мешке бились-колотились два существа: рак и щука! Рака еле выпутали из ячеи. Здоровый попался. Щучка – с ладонь. Сплавали, вымылись и, в общем-то счастливые, вернулись.

Выманили наших дам, пошушукались, в домик-кухню зашли. Алла, конечно же, сразу выдвинула идею: щуку подарить Насте, а рака – Тимке. Равноправие. Но не в такой день! Даже Кузя дал ей отпор. Из кастрюли поднялся пар…

И когда наши дети, заспанные и недовольные (дети всегда недовольны!), сели за стол, грянуло “Хэппи бёздей!” и мы с Кузюшкой, полуодетые, но в чалмах (то ли восточные маги, то ли волхвы), на блюдах мейсенского фарфора внесли дары, беловатую щучку и розового рака, и поставили перед Настей, низко склонясь.

–Та-ак! А где лебедь?! – улыбнулась Настя.

Умная была дочь.

Поэтому прочел ей стих Пушкина. Рано, может быть, для ее возраста? Нет, похоже, пора.

Если жизнь тебя обманет,

Не печалься, не сердись!

В день уныния смирись:

День веселья, верь, настанет.

Сердце в будущем живет; настоящее уныло:

Все мгновенно, все пройдет;

Что пройдет, то будет мило.

Поцеловал ее. И тут порыв ветра и, словно торжественная барабанная дробь, град шишек по крыше. Зааплодировали. Настя раскланялась.

Я, стараясь показать, что не только слово свыше, но и наше целебно, свой стих сочинил:

Кто кидается шишками?

Бог. Вот одна залетела в сапог.

Сразу две прискакали в шалаш.

Развлекается, строгий-то наш!

Овации были, но уже послабей. Стали ломать с Настей рака. Оказалось, первый раз в ее жизни. Показал ей его “животик” (называемый почему-то шейкой), расколупал, протянул ей розовую дольку – ни разу еще, бедняжка, не ела! А мы провели молодость в грудах рачьей скорлупы! Куда делось все? Что за время ей выпало?

– Давай, папа, ты укуси! – растрогалась Настя.

– Да я уж… укусывал в свое время!

Настя всосала шейку, мяла языком.

– Ску-усна?! – спросила Нонна с выражением счастья, будто ела она сама.

Да и я был счастлив. С детьми все переживаешь повторно. Наслаждение сейчас намного сильнее, чем ел бы сам!

Друзья наши смотрели слегка ревниво на этот ритуал: вокруг их Тима таких церемоний почему-то не происходило.

– Так день рождения же! – приметив их недовольство, простодушно объяснил ей.

А где щука? Щуренок исчез! Оказывается, его под шумок стянул милый наш песик. Вздохнул виновато. И тем, надо отметить, все спас.

– Ладно! Гуляем! – Я потрепал кудри на его лбу.

Все засмеялись, кроме Тима, который побледнел даже, обидевшись всерьез. Интересный мальчик!

– Так! Закусочка хорошая! – Настя, довольная, погладила живот. – Теперь надо бы!..

– А давай!

Развели немножко спирта “Рояль” – единственное крепкое питье того времени.

– Ну, Настя! – Я поднял рюмку. – Чтобы все было по-твоему, но чтобы и нам это нравилось!

– Обещаю, отец!

Мы поцеловались.

– А теперь… – вскочил с рюмкою Кузя. И полетели!

– Костер! Тимка, давай костер! – раскрасневшись пятнами, кричала Настя. – Помнишь, как тогда!

– К сожалению, я должен заниматься. – Тимка встал, холодно поклонился и ушел.

Все затихли. Я смотрел на нее. Вся в меня. Тоже в восторгах не знаю предела, мчусь… и мордой об столб! И самое страшное – пошла зевота! В четыре ведь встал! Прилечь бы. Но прилягу, видимо, на том свете.

– Я уезжаю! – вскочила Настя.

– Куда?

– Меня ждут друзья.

Мы, видимо, в их число не войдем. Силы-то не безграничны! Но пришлось встать. С ужасом понял, что вот такие мгновения, когда все взгляды с мольбой сходятся на ней, считает лучшими в своей жизни!

– Постой!

Мы, как заведенные, обошли несколько раз вокруг забора. Я старался идти с замедлением, она – с ускорением.

– Погоди, Настя! Медленно пойдем.

Чуть убавила шаг, но на меня не смотрела.

Я тоже на нее не смотрел. Слишком невыносим был контраст меж нежным цветением всей природы и угловатым (нагловатым) поведением Насти. Смотрел вниз. Мы шли по мелким глянцевым кустикам с зелеными шариками.

– Смотри, Настя! Все это черника, и скоро мы ее будем есть! Это же… упоение! – Я, как мог, это изобразил.

Настя не размягчилась. Мол, какая черника? Подножный корм! Ее зовет звук трубы! И более поганой трубы я не знаю. За что они бьются там? Молчит, потому что неча сказать! Главное – толковище, быть где свои! Какие свои? А они хоть помнят ее?! Конечно нет! Бедная девочка! И во что, если они “призн?ют” ее, превратится наша квартира, в которую я вложил столько души! Во что она превратится? В штаб? Это еще в лучшем случае! В склад “Роялей”. Это тоже было бы еще ничего! В склад кольев? Или, может быть, арматуры? Она сама, бедняжка, не понимает толком, за кого она! Лишь бы за кого бы! А может, в медсанбат?! Тут уже светит героизм! Бедная девочка.

– Я с тобой, Настя! – вырвалось у меня.

Резко остановилась, словно сказанное мною страшнее всего.

– Нет, отец! Умоляю! Я должна разобраться сама!

– В чем, Настя?

Ответа не было. Да и откуда ему быть?

– В жизни! – наконец проговорила она.

Такая – жизнь? А какая? Другой, видно, нет! Но точно уже не хочет быть под нашим дырявым крылом.

– Настя! Впервые с тобой… в отчаянии говорю! В нашем семействе это как-то было не принято. Честно скажу: довела!

Даже не знал, что так разволнуюсь. Дыхание встало! Злостное влияние спирта “Рояль”?

– Что ты вообще знаешь о моей жизни? И хочешь ли знать? – проговорила она. Боюсь, что того, на что она намекает, я и знать не хочу.

И пошла!

– Стой! – уже яростно схватил ее за плечо. Каменная!

Попробуем спокойно.

– Настя. Не уезжай. Понимаешь, если ты уедешь сейчас, то уже не вернешься!

“Памятник” ожил! Я тоже владею сильными средствами. Кинула заинтересованный взгляд. Что значит “не вернешься”? Угроза?

– Наша любимая, добрая, умная, веселая дочка уже не вернется. Она исчезнет. А будет кто-то совсем другой. Чужой. И, честно тебе скажу, опасный.

Этот “заряд” она “растворяла” минут пять. Однако растворила. “Агрессивной кислоты” для этого в ней оказалось достаточно. Или спирта “Рояль”?

– Я все поняла, отец! – холодно проговорила. – Прощай!

Я не двигался. “Рояль” и меня придавил.

– Рикки! – рявкнула она так, что даже я вздрогнул.

Вот умный… чуть было не сказал “человек”. И точно – человечнее многих из нас! Ведет себя, во всяком случае, как абсолютно нормальный. Моментально выкинув из своей кудрявой головы всю чушь и ахинею, которой забивал нам головы в городе, подался в блаженство. Лежал кверху брюхом на мягкой душистой травке, раскинув свои короткие мохнатые лапки, вдыхал наслаждение. Вот “голова”!

Услышав свое имя, вздрогнул, но не поднялся. Только застыл. Неужели счастью конец? И эти глупые создания – люди опять потащат его в какую-то дрянь?

Увы! Настя резко кинулась к нему, задрала башку, нацепила ошейник. Рикки уперся, шерстка на шее задралась ошейником. Чувствовал, что волокут его из этого рая на казнь и больше он сюда не вернется? Собаки чуют лучше, чем люди.

– Пса-то за что? – вырвалось у меня.

– Рикки! Рядом! – Поволокла за собой, злобно дернув поводок.

Поплелся за ней. Оглянувшись, я заметил, что, как завороженные, идут все! Кроме, разумеется, Тима. Который занимался.

Настя остановилась у поворота.

– Настя! Вернись! – Это крикнула Нонна.

Блеснули слезы. Настя отвернулась и, волоча упирающегося пса, пошла к станции.

“Пса-то я точно больше не увижу”, – пришла почему-то мысль.

Улица, ведущая к станции, была забита по горло пылью, просвеченной солнцем.

Обернулся лишь пес.

Осушив “Рояль”, на другое утро мы в жутком “сушняке” потянулись на станцию.

Кузя вдруг тормознул у Дома творчества.

– Остаюсь! Хоть что-то сделаю в жизни!

И с легким набором инструмента скрылся в корпусе. Алла не возражала. Кузя сделал себя узником идеи, и его нельзя за это не уважать. Лишь минутой неподвижности и молчания мы проводили его.

А у меня нет идеи. Вернее, Настя моя идея. Как она – так будет и все.

Продавленная колея и сросшиеся наверху липы образовали овал – и в нем явился еще персонаж: ноги колесом, руки почти до земли, огромная голова. Занял почти весь овал. Широко шагает! Но не в длину, а как-то больше в ширину.

Что-то в родное в нем! Защемило… Ба, да это герой моего романа Евлампий, хранитель здешних мест.

– Здорово, Евлампий! И прощай.

Вряд ли о тебе напишу.

Из автобуса вышли у дома. Дом стоит. Это уже обнадеживает. Настенька уже целый день ведет самостоятельный образ жизни, а дом цел!

Дом, правда, большой: тянется в безнадежную даль на полкилометра, так что Настя для первого дня вполне могла ограничиться нашей квартирой.

Стекла блестят на солнце. Значит, они есть? Поднялись лифтом. И двери есть!

С остальным было хуже: только двери открыли, чуть нас не выдуло сквозняком! Значит, стекла не все. Да вон же они и валяются. “К сожаленью, день рожденья только раз в году”. А то бы тут вообще ничего не осталось.

– Ал-ле! – Я бросил клич.

Даже Рикки не воет. Только ветер! Тащит какой-то неприятный сор, окровавленные бинты, катит “Рояли”.

Да! Если здесь и было веселье, в это как-то плохо теперь верилось. Подарков имениннице тоже не наблюдалось. Господи, что же за жизнь?! Куда же все делось? Осталось там? В том городе? Или в другой жизни?

Как вы, наверно, заметили, я достаточно отстраненно все это воспринимал: через призму искусства. Иначе не выдержать. Даже в каком-то ритме пишу. (Видимо, амфибрахий.)

Как учили в кино: одна деталь делает все! Мужской стоптанный грязный ботинок. Один!

Не только Шерлоку Холмсу, нам понятно: то ли здесь искать одну ногу, то ли человека без ноги… Мне, честно сказать, без разницы. Жилье уже все равно как бы не мое.

Сел, однако. Полчаса просидел. Непонятно, что делать тут. Чем здешний народ занимается? Местное население? Кроме отрывания ног!

Вдруг из маминой каморки послышался хрип. Настя? Пусть даже с хрипом – все равно счастье. Явился какой-то мятый тип. С одной ногой – в смысле, в одном ботинке. Герой! Но довольно мятый. Росточек небольшой. Морда избита. Зато большой чуб. Скулы играют. Взгляд затравленный.

Видно, я был еще слишком избалован: и в голову не пришло, что с этим типом будет связана половина (правда, нелучшая) моей жизни. Гость натужно молчал.

Я резко поднялся. Снова сел. Ветер усилился. Видимо, вечереет.

– Где Настя? – Нонна задала главный вопрос.

Тот молча играл скулами. Вопрос не из легких.

– В больнице!

Голос оказался неожиданно богатый. Поставленный баритон. Но долго упиваться им неохота.

– В какой?

– В Куйбышевке.

– Что с ней?

– Операция.

– Какая?

– Аборт.

На это не рассчитывали.

– Вот, – сказал врач, протягивая рецепт. – Нужны вот эти антибиотики. Очень сильные. Другого спасения нет. Ищите.

– Как же вы так?!

– Это не мы. Такую привезли. Советую поторопиться.

Входил, спрашивал. Действовал как автомат. Антибиотики нашлись только в Автово. Чуть полегчало. Выйдя, я даже огляделся. Никогда не видел эти пышные сталинские дома.

После укола разрешили зайти. Настя лежала в огромной палате у окна. Отвернулась!

– Настя! Ты что натворила?!

– Тиш-ше! – прошипела она. Злобная – будто мы виноваты!

С неохотой вернулись в дом. Как бы уже не наш. Одноногого героя, к счастью, не оказалось. Надеюсь, уже отыграл свою роль?

Ошиблись!

Явился! Под ручку с Настей. Прицепился сбоку. Как рак! Настя большая, толстая, бледная. Прежде не понимали причину ее полноты.

Вела себя уверенно. “А где, кстати, Рикки?” – поинтересовались мы. Пожала плечом. Эта мелочь, очевидно, не волновала ее.

– Прибраться не мог?! – впилась яростным взглядом в гостя.

Нас она уже, что интересно, игнорировала. Настоящие хозяева пришли! А мы тут так, как бы проездом! Смелая трактовка.

– Он кто? – поинтересовался я.

– Николай! – театрально поклонился.

Я не ошибся: актер. Маленький, но главное – гонор!

– Что здесь произошло?

– Ваша Настя думает… – раззявил большой рот (да, отношения у них, похоже, не идеальные). – …Что все ее будут слушаться! А тут народ такой! – сказал не без лихости.

При чем здесь народ?!

Оказалось – при чем. Медленно прояснилось: ударили ее по животу. Мы как стояли, так сели.

– А вы жених, значит, ее? – проницательно ухватила Нонна.

Мне бы такое и в голову не пришло.

– В народе говорят. – Он ухмыльнулся.

Снова – народ? Наладила Настенька мне связь с народом!

– Жениться хочешь?! – дожимала Нонна.

– Да мне как-то однох…ственно! – осклабился он.

Я открыл рот, чтобы сформулировать симметричный ответ. Но тут рявкнул звонок. Снова, наверное, что-то удивительное.

В дверях стоял мужик с большим рябым лицом и глазками-буравчиками, волосы гладкие, прилизанные. Почему-то сиял!

Богатый светлый костюм, галстук-клумба. И в руках – букет. Многовато цветов. Снова праздник?

– Ну что? Пора, думаю, познакомиться! – усмехнулся он. – Жора Скобло!

Богатая фамилия.

– Сима, заходи!

Сима была его противоположностью: маленькая, сухонькая, с поджатыми губами. В крепких семьях такие сочетания часто встречаются.

Я уже начинал догадываться, что это за пара. Мысль лихорадочно работала: в холодильнике пустота. Был хек, но в другой жизни.

– Входите, входите! – Нонна улыбалась и кланялась, как китайский болванчик: гости и выпивка всегда восхищали ее.

– Жора! – Гость протянул могучую руку, тряхнул мою, бережно подержал руку Нонны. – Сима, представься!

Субтильная комплекция, веснушчатые скулы. Взгляд размытый. Наш избранник, похоже, в нее.

Ошеломил выход Насти. Ничуть не смутясь, шаркая тапками (в Казани, где я родился, они назывались “чувяки”), она небрежно, вразвалку подошла, небрежно чмокнула застывшую Симу. Жору – более уверенно и сочно. Отношения у них, видно, хорошие.

– Спасибо вам, что вырастили такую дочь! – Жора поклонился.

Неожиданный комплимент!

– Урода этого из самого пекла вытащила. Не она – не был бы жив!

– Ну, Жора, не преувеличивай! – сказала Настя.

Вот где, оказывается, настоящая ее семья! Колька, насупясь, играл желваками. Лучшая роль?

– Живот положила… – Даже Жора уловил, что сказал неудачно, смутился. – В общем, держите! – вложил Нонне букет. Со мной обращался проще. – “Швыряла” давай!

Коньяк и шампанское! Где нынче такое берут?

Сообразив, я поставил “швыряла”.

– Ну что? – Жора глянул на сына. – Этот все молчит, как партизан? Чего стоишь?! – рявкнул на Кольку. – Ботинки срослись? За закуской дуй!

Куда в наши нищие дни можно “дуть за закуской”? Дошло постепенно. Семейство это я, конечно, встречал. Но никак не соотносил и ни за что бы не поверил, что счастье – рядом. Неоднократно сталкивался с Жорой в парадной, когда он шел в каске и заляпанных сапогах, видимо, домой на обед, в квартиру на первом. Не ожидал, правда, что жизнь вот так – опустит на этаж. Благодари Настю!

Да. Здорово! Этажом ниже, оказывается, прошла ее жизнь. Вот, оказывается, на что уходили ее время и силы. Даже забыла про нас. А я-то часами вглядывался в туманную даль – где ее там носит? А она была в четырех метрах, ниже этажом. Да, такая вот виртуозность свойственна нам. Помню, когда-то и я… Но сейчас не время.

Колька, так и не открыв рот, “дунул за закуской”. Его участие в этом празднике, надо признать, минимально. Насте не везет.

– Нонна! Поставь чай! – скомандовал я.

“А есть ли заварка?” – мелькнула мысль. Утром ее не нашлось, и, зная хозяйственность Нонны, не думаю, чтобы она появилась. Гости, конечно, были несколько изумлены аскетизмом существования художественной интеллигенции (уверен, что Настька им уже наплела про нашу роскошь), но держались они вполне уверенно.

Закуска прибыла. Да-а, скатерть-самобранка.

– Ну! – Жора наполнил “швыряла”. – СССР!

Неожиданность тоста (как я позже узнал, Жориного коронного) ошеломила меня. Мысли метались. СССР? При чем здесь СССР? Дружба народов? Насколько мне известно, не так давно ее отменили. СССР как сила и уверенность? Примерно. В общем, как я узнал, наполнение этого тоста менялось в зависимости от ситуации радикально, порой он звучал и трагически. Но в этот раз – позитивно. Настя выпила лихо, с вызовом, поставила фужер. Все как-то стремительно… Мир рушился! Или созидался?

Вынырнул голос Жоры, к сожалению, не начало монолога, скорее окончание:

– …Этот входит. – Кивок на Кольку. – Орет: “Всем стоять! Лицом к стене, не оборачиваться!” Это он Настю первый раз в гости привел!

Оригинальное “представление невесты”. Впрочем, для наших дней, как видно, нормальное. Жоре понравилось.

– Потом спо-кой-ненько вышла к нам на кухню, где мы с Симой куксились, представилась, разговорились! Нормалек.

Это по-ихнему нормалек!

Да-а. Я недооценивал Настю! Реванш: вот вам всем за годы моего одиночества и страданий! Победила нас? Однако то ли это самое, о чем я мечтал?! Посмотрели друг другу в глаза… прощаясь?

– Ладно. Облегчим вам жизнь! – Настя пошла, на ходу встрепав Жорины жидкие волосы. Уверенно шагает! Колька, кусая губы и кидая взгляды исподлобья, встал и, стараясь всем видом изображать независимость, поплелся за ней. По-домашнему, абсолютно обыденно и как бы привычно они вышли из нашей квартиры и пошли вниз. И та квартира, выходит, наша? Еще вчера представить такого не мог. Настя была права: жизни не знаю.

Жора вдруг приосанился. “Без детей”, видимо, самый разговор!

– Ну что? Надо балбесов этих устраивать? – По-хозяйски раскинувшись, Жора произнес.

Тут я напрягся. Точнее, мобилизовался. От Настеньки можно ждать всего. Вполне, не моргнув, могла выдать Жоре, что учится в аспирантуре, закончив университет. Воображение у нее работало, это я с гордостью знал, хотя в основном в области фантастики.

– Университет, – робко произнес я.

– Как два пальца! – проговорил Жора. – Как раз красим у них фасад. Мой-то уже устроен. Первый курс в театральном прошел. Ты, говорят, сценарии пишешь?

Ого! Закипела жизнь.

– …Можно! – глянув в самую сердцевину проблемы, ответил я.

– СНГ! – такой был второй тост.

После него я вырубился.

Очнулся трезвый. Гостей уже не было. Померещились? Да нет. Нонну с собой увели? Нет, спит в нашей комнате. Пробудившийся мозг – спал фактически всю жизнь! – работал активно.

Университет? Но Настя вроде бы школу не закончила? Это мелочь на фоне планов громадья. Сделаем!

Поднялся к Анне Сергеевне… так ее, кажется, зовут? Развивал перед ней теорию, что для многих великих школа была не лучшей порой, но это не означает, что надо совать им палки в колеса.

– Ведь ваша Настя… и на экзамен может не прийти! – проскрипела она.

Довела! Пуделиха лаяла. Дочь ее где-то шлялась. В школе, может быть? Анна Сергеевна только из ванной, волосы перебрасывала с плеча на плечо. Пришлось прибегнуть к экстренной мере – иначе не понимала. Теперь все будет просто у нас!

Я отпирал дверь, стараясь не шуметь, а Настя как раз поднималась. В глазах ее сверкнуло веселье.

– Ну что, блудный отец?

– Прошу! – распахнул перед ней дверь.

– Ну как тебе женишок? – поинтересовалась.

– Да, Настя. Ты расширила мой кругозор. Таких еще не видел.

– Дарю.

Утро было светлое, и мы трое, как раньше, пили на кухоньке чай, словно ничего и не изменилось.

– Но где же Рикашка? – не выдержав, все же спросила Нонна.

Настя резко вскочила, в глазах ее сверкнули слезы.

– Ты еще будешь спрашивать! – гневно, с ударением на “ты” воскликнула она.

Мы, выходит, еще и виноваты и не имеем права даже спросить? То ли он играл в том бою роль коня или боевого слона и погиб, то ли просто сбежал, не в силах выносить этот ад.

– Я знаю! – Глотая слезы, Нонна старалась говорить бодро. – Он сейчас где-то носится, он главарь стаи собак! Ему все подчиняются! – Она всхлипнула, подтерла нос.

Слезы сверкнули и у меня, и у Насти. Минута молчания. Рикашка остался там, в прежней жизни, может быть, лучшим воспоминанием. И если бы он был единственной жертвой новым временам!

– Ну! – Я налил по рюмке. – Рикашка! Мы тебя любим! Тебя нет, наверное, но ты… был лучшим в нашей семье!