Проснулся от топота. Открыл один глаз. Лежу-таки на полу, а мимо ежики топают. На иголках у них вместо листьев сухих – стодолларовые бумажки! Серьезные ребята! Где взяли? Тут, ясное дело, – где же еще? Шурша, стали вить под кроватью гнездо из стодолларовых бумажек. Сухо, тепло.

Но странно. Откуда такие валютные потоки? Как старый друг животных, с боем отнял у ежей деньги, к себе положил. И не успел еще дыхание перевести, как, отворив дверь прелестной ножкой, новая горничная вошла. Вежливо поклонившись, поставила поднос на стол. Я пригляделся к нему – золотой! Чашки стоят серебряные.

Ложки – платиновые. Сама – пригляделся к ней – фарфоровая. Все ясно! Телемагнат приехал, на месте тут всех перекупать! Надо валить отсюда, пока он меня не перекупил. Собрал манатки, рулон обоев выкинул для маскировки из окна в кусты. Сбежал вниз, огляделся. Буквы, естественно, нет – будто корова языком слизнула. Ведь знал, что, раз Буква белая, стало быть, будет невидимкой. Как в воду глядел.

Штаб уже клокотал.

– Все! – кричал МБЧ в трубку. – Бери его! Я ясно сказал тебе – бери! Интеллигентность моя? Все, кончилась моя интеллигентность!.. Будет тебе транш!

Телемагнат кричал в другой телефон – видимо, мобильный:

– Да, я смотрел! Смотрел! Отличные могилы! Да! Я просто любовался ими. Говорю тебе: лю-бо-вался! Да!

Я вошел, сел. Еще один сюрприз: демократы, то есть Соня и Жоз, демонстративно, я думаю, отсутствовали, как говорят, блистали своим отсутствием, зато тут оказался неожиданный гость. То есть ожиданный, но не очень: кореец Е сидел в углу по-турецки, занимая весь кожаный диван. Он же меня разыскивал, спрашивал у моей жены – я в перископ видал! – но на появление мое здесь почему-то абсолютно не реагировал, даже не повернул головы. Я рвался к нему, но сам же себя одергивал: сиди! Явно не видит он тебя. Похоже, накачался барбитуратами.

Тут вдруг с треском ворвался Ездунов, так с вечера и не протрезвевший, но зато в своей любимой папахе из насмерть испуганного им ягненка. Набросился на телемагната, ухватил его за жилет, стал бить головой об витражи. Витражи с мелодичным звоном осыпались.

– Ах ты фарфоровая твоя душа! – орал Ездунов.

Телемагнат, будто все это его не касалось, продолжал разговаривать по телефону:

– Да-да! Искренне рекомендую. Как друг тебе советую! Могилы прекрасные… Да!

Я тоже, несмотря на трудную ночь и странное утро, чувствовал себя хорошо, легко и остро. Самозаточился во сне.

– …Все! Будет тебе транш! Давай! – МБЧ бросил трубку так, что она подпрыгнула, и тут же кинулся к бойцам, распихал своими маленькими, но сильными ручками Ездунова с телемагнатом. Брек!

– Все! Могилы твои! – Телемагнат закончил разговор, захлопнул телефончик и спокойно уселся.

Ездунов рухнул на табурет и внезапно икнул.

– Ну? – МБЧ грозно глянул на Ездунова, потом на меня. – Просрали кампанию? Какой-то дождик не могли сделать? – Снова взгляд на меня. – Почему вы, мудаки, никогда ничего не можете? Почему этот все может? – МБЧ радостно ткнул суперкорейца кулачком в живот. -

Почему, я спрашиваю? – Снова резкий тычок в живот. Кореец пружинил, но больше никак не реагировал, видимо погруженный в нирвану. – Почему? – (Удар.) – Почему, я спрашиваю? – (Удар.) -

Почему?! – (Кореец пружинил.) – Почему он собирает стадион у себя в Вашингтоне, заставляет всех молиться – и идет дождь?! И сегодня здесь это сделает… Но кому это уже достанется – большой вопрос! – Взгляд на магната.

– Наш стадион – это не их стадион, – вынужден был я заметить.

– Это верно, – вскользь одобрил мою мысль МБЧ и накинулся на

Ездунова: – А если ты будешь пить как лошадь, то мы можем на хер бросить тебя! Нам твои выборы, понимаешь сам, – дело десятое! У нас, сам понимаешь, – поднял глазки к небу, – другое на уме! Так что – прикинь… – МБЧ вдруг задумчиво умолк, уставившись на

Ездунова. – Продай папаху!

Ездунов безвольно снял папаху и отдал МБЧ. Тот протянул ему доллар. Е вдруг изменил позу – поднял вверх палец – и снова застыл. Телемагнат поставил перед ним золотой поднос и стал выкладывать пачки денег. Всё. По-моему, я тут лишний. Я поднялся и вышел. Никто даже не повернул головы – все понятно куда смотрели.

Я нашел в кустах свой рулон, перешвырнул его через ограду и перекинулся сам. Посыпался по едкому известковому склону, царапая все, что можно, затормозил наконец на каком-то относительно пологом месте, отыскал рулон, отдышался. Еж с козюлькой во рту вдруг подбежал:

– Перекусить не желаете?

– Нет. Пока нет. Спасибо.

Он деловито затопал в гору. Он-то прав. А я – точно не в ту гору пошел. Но это уже в прошлом! Валить!

Но не вышло. Только перевел дыхание – пошел сверху треск, и Соня с Киром ссыпались словно снег на голову.

– Смотри-ка, – насмешливо проговорил Кир, отряхиваясь. -

Оказывается, совесть у него есть!

Соня молча погладила мне макушку. Так. Уходим в партизаны?

– Все же совесть в нем заговорила! – не унимался Кир.

Как заговорила, так и замолчит. Надоел уже!

– Мы сейчас с Соней идем на радио. Устроила она по своим каналам, хотя магнат всех перекупил. Но полчаса студия будет наша. Пойдем?

– М-м-м-нет!

– Боишься?

– М-м-мда!

Но не уточнил, правда, что его и боюсь, – чтоб Кира не обидеть.

– Да, боюсь. Но пойду!

– Люблю я этого гада! – воскликнула Соня.

– Ну… прямо так? – Я указал вниз по склону. – Пешком?

– Пешком он отвык уже! – съязвил Кир.

Тоже мне – “глас народа”! Своеобразный у нас получится дуэт!

Такой и получился. Когда мы прокрались на радио через какой-то хоздвор, забитый мешками цемента (видимо, основная тут валюта), и вошли на цыпочках в глухую, полутемную студию, Кир сразу же подгреб микрофончик к себе и больше фактически с ним не расставался.

– Мы хотим вспомнить о том, – заговорил он проникновенно, – о чем сейчас не принято вспоминать, – о доброте, порядочности, сострадании…

– Почему же? – чуть было я не вставил. – Все только об этом и говорят!

Но плавную речь Кира нельзя было перебить: из тридцати отведенных нам минут двадцать девять с четвертью говорил он, причем об особой необходимости именно в наши дни порядочности, сострадания, терпения и взаимопонимания, – мне не дал и слова сказать, хотя и упомянул меня вначале. Думаю, нормальные люди, которые это слушали, поняли, какое отношение к состраданию имеет он! Не умолкая ни на секунду, он говорил, какие гуманитарные программы он внедрил бы, если бы ему дали такую возможность: центр изнасилований, дискотека с госпитализацией, шоу инвалидов.

В самом конце уже, сообразив, что как-то глупо выгляжу, я открыл рот, чтобы как-то уравновесить поток прекрасного, но успел только произнести: э-э-э – и был тут же перебит поборником справедливости, который в оставшуюся минуту говорил о сострадании к одиноким детям, одиноким матерям, старикам-ветеранам… Финиш! Соня подняла скрещенные руки! Да, хорошая вышла передача о доброте, сострадании и взаимопонимании особенно. Все, думаю, поняли. Я встал, посмотрел на взъерошенного, раскрасневшегося Кира. Молодец. Битва добра с добром закончилась со счетом тридцать – ноль в пользу добра же!

– Пусть наконец услышат! – проговорил Кир. – А тебе что – сказать было нечего?

Тут – нечего. И слава богу! Сказала бы – не так выразительно получилось. А так поняли все! Самая гнусная ложь – это та, которая состоит целиком из правды, которую Кир тут выложил, раздавив меня. Все удачно!

– Выйдем через главный вход! – горделиво произнес Кир. – Пусть теперь видят!

Но никто так и не увидел. Мраморная “купеческая” лестница была фактически пуста.

– Финансирование практически прервано! – гордо сказала Соня.

Ничего, скоро наладится, скоро правда всем понадобится: дорогой товар.

Кир шел почему-то с обиженным лицом. Что еще, интересно, надо ему? Комплимент? Запросто.

– Про доброту это ты правильно подметил. Доброта нынче во как нужна!

– Да. – Кир, так и не удовлетворенный, кинул на меня злобный взгляд. – Особенно это странно от тебя слышать!

– Пач-чему?!

– Читал я твои обои! – Кир кивнул на рулон.

Я заметался по площадке. Читал? Куда бы спрятать? Под рубаху?

Кир демонстративно ушел вниз. Я, чтоб дать ему продемонстрировать это, задержался.

– Ну что же ты? – с отчаянием сказала Соня. – Я с таким трудом пробивала тебя! Все были против! А ты хотя бы слово вякнул.

– О чем? Все же было.

– Ну… о дружбе, например. О верности. О любви, которая выдерживает все испытания… Ты что же – не веришь в это?!

– Не-а.

– Я тоже, если честно, не верю! – тесно прижавшись ко мне, жарко шепнула Соня.

Мы прошли через пустой холл, как пророки через пустыню, оказались на крыльце. Вот тут-то нас как раз ждали – особенно почему-то меня.

– Беру, Петро! – рявкнули сразу два крепыша в душных черных костюмах, схватив меня под руки. Меня-то за что? Я же ни-че-го не сказал!.. Это меня и выдало? Раскусили? – Беру, Петро! – поволокли меня под руки к машине.

– Я бы тебе помог! – Кир бежал рядом. – Но совсем не представляю, как это делать. Ты же знаешь – я непрактичный человек!

Непрактичность, доходящая до хамства.

Орлы впихнули меня в машину – сами корректно остались.

Петро, друг! Но держался суховато.

– Где ты шляешься?

– Да тут по радио не выступал, в знак протеста.

– Радио давно отключено – пора бы это знать! – вздохнул устало – мол, всем приходится заниматься. – У нас куча дел!

– Куча как-то не вдохновляет.

– Ты бы лучше там, где надо, разговаривал!

– А где?

– “Песнь о вещем Олеге” помнишь?

– А.

– Едем опознавать кости.

– А.

– Все “а” да “а”! Лучше б сам написал что-нибудь подобное!

– Ну зачем же? Уже ведь есть.

– Можно вообще пробудить в тебе что-то человеческое?! – вспылил

Петр.

– Сложно будет! – вздохнул я.

– Тормози! – сказал Петр.

У небольшого раскопанного холма стояла аккуратная толпа.

Сверкали телекамеры.

– Можешь хотя бы слезу пустить? Истлела уже Буква твоя, кем-то зверски убитая, – и мы знаем кем! Ну, будет слеза?! – рявкнул

Петр, уже заметно зверея.

– Ну… как выдаст глаз, – сказал я скромно.

Мы пошли к толпе. Толпа расступилась, зажужжали камеры.

В свежей, черной выкопанной земле желтели лошадиные кости.

– Вот… Один юннат случайно нашел, – проговорил Петр.

Знаем мы этого юнната.

– Всем отойти от скелета! – скомандовал Петр. Мягко подтолкнул меня: – Иди!

Я пошел к скелету. Что они сделали с Буквой, сволочи? Череп лежал с краю, нижняя челюсть отскочила в сторону.

– Пошла слеза! – крикнул Петр.

…Что они сделали с Буквой, сволочи?! Я присел на корточки – и чуть не захохотал. То не Буква! То какая-то старая кобыла! Я тоже юннатом был, и в ночное ездил, и знаю хорошо: у молодой лошади зубы круглые. А треугольными они становятся лишь в глубокой старости, как у этой. Недоработали ребята. Но ликование свое не стал выдавать – все же у вещего Олега другая задача.

Тут из черепа полезла козюлька, шевеля ушками. Э-э! Буква фальшивая, а козюлька настоящая? Нет! Я отпрыгнул. Такой ымыдж мне ни к чему!

Тут, грязно матерясь, выбежал ежик, схватил козюльку за тулово и, громко хрумкая, съел. Привет от Шаца и от Шварца? Я вытер холодный пот. Чуть не погиб, а главное – зазря! Мы, конечно, любим классику, но не настолько же!

– Что – и это тебя не трогает? – процедил Петр.

– Не-а. – Я зевнул. Тоже вариант памятника! Со змеей на ноге, возле скелета лошади. Новый медный всадник без головы.

– А еще нас называют бесчувственными! – произнес Петр.

– Ну так я пошел? – Я сделал шаг.

Петя швырнул меня к машине:

– Сидеть! – Распахнул дверку. Я покорно сел. – Я из тебя сделаю человека! Люди молиться на тебя будут! – с угрозой произнес он.

Машина поехала. И тут мой имиджмейкер окончательно меня потряс.

– Тебе Гера велел кланяться! – прошептал он. – Сказал: если у тебя что получится, то остальное – его забота!

– Да он уже обо мне заботился. А вы с ним теперь?

– Да, человек он не простой судьбы, – проговорил Петя мужественно. – Но не то, что эти суки! Он за народ! Эти сволочи фальшивую кость тебе подсунули, а Букву загнали за триста тысяч баксов!

– Кому?

– Это мы уже знаем!

Я был потрясен: сделали меня дураком, к тому же еще и вещим!

– А козюлька-то настоящая была?

– Козюлька-то настоящая! На это они денег не жалеют! То есть ты был бы сейчас труп!

– Что-то я не заметил, чтоб ты мне помог!

– Нет уж! Пусть они думают, что я на них пашу! – зловеще усмехнулся Петр.

Да, доказательство было бы убедительное. Если бы не Шварц. А может, это природный ежик? Нет, он же явственно матерился.

– Ну так ты с нами или нет?

– Прям глаза разбегаются! – сказал я.

– Тебе этого, – назад указал большим пальцем, – мало еще?

– Нет. Этого мне много. Чувствую некоторую слабость.

– Не время сейчас слабость чувствовать! На карту поставлено все.

На какую карту-то?

– Сейчас кореец будет дождь вызывать, – сказал я.

– Корейца мы взяли, слава богу. Сидит. А мы сами вообще можем что-либо или нет?

– …В каком смысле?

– А хоть бы в каком!

– На стадион я не пойду больше.

– Пойдешь! Если дождь сделаешь – Гера озолотит тебя. До самого верха с ним дойдете!

– Туда? – Я показал пальцем в небо.

– …Может, и туда, – прошептал он. – Останови!

Машина остановилась, и те же крепкие хлопцы впихнули в машину

Жоза, почему-то с разбитой мордой. Да, имиджмейкеры трудятся не покладая рук.

– Вот еще один непонятливый, – проговорил Петр. – С вами добром пытаешься, а получается кровь. Ведь святое дело делаем! Общее!

Общее с кем?

– Ну ладно. Слушай меня, – заговорил Петр деловито. – Выведут вас в наручниках. Рожи разбитые…

Он сказал – “рожи”? Я не ослышался?

– Народ вас поддержит.

А кто его знает, этот народ.

– Может, еще стреножить нас? – проговорил Жоз дерзко.

– А чем ты будешь мяч вести?

– …! – ответил Жоз.

Но по лицу неожиданно получил я.

– Я сделаю из тебя человека! Кровь из носа! – сообщил мне Петр.

Это уже есть.

– И с него ты пример не бери! Он сам уже с себя пример брать не хочет! Правильно, Жоз?

– …Правильно, – хмуро ответил тот.

– А ты выйдешь в повязке. – Имиджмейкер повернулся ко мне: – И что она в крови будет немного – это даже хорошо!

Это даже отлично.

– Но сорвешь ее! И, смело ею размахивая, побежишь в центр поля.

– В наручниках буду размахивать-то?

– Ладно. Тогда без них.

– Тогда и он, – я указал на Жоза, – без них.

– Кто же тогда на трибунах переживать-то за вас будет? – вздохнул Петр. – А выше? – Он показал пальцем -…Тем более! Есть в вас что-то святое или нет? – воскликнул он. – Работать с вами

– вспотеешь материться! И проигрывать будете: понял, нет? – Он поднес кулак к носу Жоза. – Чтоб вчерашних шуток не повторял.

Проигрывать будете с треском! – Он потряс кулаком -…И тогда, если есть у людей души и если Он хоть чуть их слышит, – хлынет дождь! Да еще какой! И судья матч отменит. Ему проплачено. Ясно все? – Грозно, но весело он глянул на нас. – Второе пришествие фактически делаем! – торжественно произнес он. – Иди с ними в раздевалку, – сказал он водителю. – Я, тьфу, тьфу, сглазить боюсь! Этому, – на меня указал, – надень тоже командные трусы.

Чтобы он тоже ассоциировался, – (грамотный имиджмейкер, а с трудом выговорил), – с нашей командой. Ну… идите! – Он стер непрошеную слезу. -…Родина вам доверила, – хрипло произнес он.

И повязал мне полотенце, утыканное терниями.

Загнали Бога в западню? Ну нет уж!

– Понял, – сказал шофер. – Выходи.

– Р-р-р-р-я! – азартно выкрикнул Жоз.

…Очевидно, что-то не поняли мы. Выскочили с Жозом на поле, размахивая атласными форменными трусами, и более никакой одежды на нас не оказалось. Я, впрочем, был не совсем гол: прихваченный полотенцем, болтался рулон обоев – приличия мы все ж таки соблюли! Трибуны встретили нас овацией… Наконец-то победа! Мы обежали полный круг, и тут-то, опомнившись, нас стала ловить милиция, но от нее мы отбились. Им главное было – выкинуть нас со стадиона. Удалось затеряться в народе. Бомжи помогли нам переодеться к ужину…

Ночевали мы с Жозом на Морвокзале, из-за которого, в общем, все это и началось. Тут тоже победа полная: народ ночевал теперь абсолютно свободно, я бы сказал, чересчур – даже лежа на батареях. Нам, фактическим освободителям, нашли местечко только лишь в туалете, в углу, на кафеле, на полу. Гримасы свободы.

Спалось не особенно сладко, душили запахи – и мысли. Конечно, не все произошло так, как мечталось, хотя все сбылось. Но как-то не думал я, что окажусь тут в такой роли… В какой?! Дождя, естественно, не было – даже вода в туалете прекратилась. Лежи уж на завоеванном месте, а то и это займут! По-братски расстелив обои, мы задремали. Но кое-что отвлекало! Не то, что вы думаете,

– это-то как раз естественно тут. Странно другое – тоже веяние времени, жесткое коммерческое использование площадей, – по-нашему, по-капиталистически, даже в уборной теперь стояли игровые автоматы, у стенки, свободной от писсуаров. И автоматы эти, что удивительно, вызывали ажиотаж значительно больший, чем те, что были в зале ожидания, – какие-то коммерческие тонкости…

Люди ерзали на маленьких стульчиках, лупили по клавишам, зыркали на экране. Там открывались карты: тройки, семерки, дамы.

Мы с Жозом ворочались. Конечно, можно было заночевать в степи, но – за что боролись?

– …Мимо! Семен, у тебя сколько?

– Девяносто. А у тебя?

– Сто десять!

– Да. Похоже, тут нечего больше ловить.

Что интересно, эта пагубная страсть охомутала людей самых разных: и зачуханного интеллигента, и вальяжного бизнесмена, и стриженого амбала.

– Ну что… пошли, что ли?

– Мне некуда отсюда идти!

Интересное признание из уст вальяжного бизнесмена!

– Говорили, тут можно еще!

– Кто говорил-то?

– Кто – кто! Ерема, кто же еще!

– Так где же он, сученыш!

– …Обещал.

Разговор про Ерему возобновлялся каждые пять минут. Какой же он,

Ерема? Я уже не замечал неудобств. Когда-то я и сам блистал в этой отрасли – но потом, тщеславно возомнив себя литератором, отказался от этой малины ради Буквы. И чего достиг?

– Так где же он? – общий стон.

К сожалению, не обо мне. Все они, попавшие в одну беду, жадно ждали какого-то Ерему, а он все не шел. В моем распаленном воображении он представлялся уже высоколобым интеллектуалом, сияющим гением… И, видно, кичась своим величием, он пренебрегал нами, не шел к нам…

– Ну, Ерема! Ты даешь!

– Наконец-то!

Я протирал глаза кулаками – хотя на кафельном полу уснуть было трудно. Да-а-а-а! Явившись наконец, Ерема оказался изможденным, оборванным подростком лет двенадцати, явно детдомовского вида.

Кочковатая, криво постриженная голова в пятнах зеленки, тонкие бледные руки торчат из тесной мятой курточки. Жидкие отечественные джинсы с вьющимися на обшлаге нитками. Однако величия его это не умаляло – наоборот, небрежность в одежде лишь подчеркивала его величие.

– Ерема! Глянь! – заскулили все наперебой.

Затягиваясь поганым чинариком, он неторопливо приблизился.

Скучая, глянул на крайний автомат.

– Этот оставь. Пусто.

– Ну как же! – взвыл респектабельный бизнесмен. – Я же в тюрягу пойду! Я же думал…

– Иди, – произнес безжалостный виртуоз, уже приглядываясь к следующему автомату. Стукнул по клавише. – Тут половить можно.

Зачуханный интеллигент расцвел.

– Много не наловишь, – припечатал Ерема.

Но тот все равно сиял, тряс костлявую Еремину руку.

– Пусто, – проговорил Ерема, чуть глянув на следующий экранчик.

– Ерема! Ну погоди! Куда ж ты?

Этот юный Моцарт, похитивший у меня инструмент, когда-то рабски покорный мне, вызывал у меня восторг – и жгучую зависть: ни в одном деле я его славы не достиг!

К тому же за нами, кажется, пришли.

– Встать! – прогремело над нами.

– О! – Жоз поднял голову. – Вдруг откуда ни возьмись…

Мы кинулись к выходу, но и там нас ждали. Меня жестко отбили, как бильярдный шар, а Жоз – прорвался.

– Лови! – Высоко под потолком я кинул ему рулон обоев.

Пусть они долетят.

– Ты, Серж, не лютуй особенно-то! – посоветовал Петр.

Лысый Серж усмехнулся. И я сразу его вспомнил, хотя десять лет прошло с нашей встречи: Серж как раз был злой следователь, а

Петр – тот добрый.

– Возьми… может, пригодится. – Заботливый Петр протянул ему мой

“терновый венец”.

– Кто же мне даст в наши дни особенно-то лютовать? – произнес

Серж, и усмешка его ох как мне не понравилась. У него небось тоже “имиджмейкеры” уже наготове. – Поведение в общественном месте… с особым цинизмом… это еще не расстрел! – приободрил меня

Серж. – Ну ладно… пошли. Там тебя один старый друг заждался.

Сердце екнуло. “Старый друг”? Неужели Жоза повязали? Но это не означает – “заждался”. Кореец? Обрадовался: может, несколько моих строк на корейский переведет?.. Нет, оптимизм твой неизлечим! – понял я, пока шли мы по глухому коридору. Навряд ли… Так кто же тогда, лицемерно себя спрашивал, хотя уже, в общем, догадывался кто.

Затхлая камера. С нижней шконки (так называется в тюрьмах приспособление для сна) свисала мощная голая рука с буквами.

– Ну что, совсем уже забыл Геру?

– …Н-нет.

Гера, сонно щурясь, уселся на шконке, злобно глядел на Сержа.

– Ты что вообще лепишь? Я тебе велел его посадить, – кивнул на меня, – а ты что же? Меня сюда? Совсем, что ли?

– А это чтобы вам беседовать было сподручнее! – Серж улыбнулся.

– А за тебя, Гера, отдельно заплачено! Кстати, – он повернулся ко мне, – что там у вас творится? Где транш?

– Вот тебе транш! – Гера мощной рукой врезал Сержу.

Тот отлетел в угол камеры, сполз по стенке, но повел себя, в общем-то, миролюбиво, пробормотав только:

– Ты не очень-то.

– Ладно… иди. – Гера выхватил у него из рук мою “плащаницу с терниями”, кинул на шконку, повернулся ко мне. Серж вышел, обиженно сморкаясь.

– Ну что… будешь работать на меня? – спросил Гера задумчиво.

– Н-нет.

– Зря! Нам сейчас хорошие люди во как нужны!

– Зачем?!

– …Тайна, понял?

– Нет. Не могу.

– Брезгуешь?

– Нет! Просто… меня телемагнат перекупил. Вот.

– Врешь, сука! Тебя невозможно купить!.. И знаешь почему?

– …Почему?

– Потому что ты ни хрена не стоишь!

– Вот видишь? – обрадовался я. – Так зачем я тебе?

– …А чтоб было! – Гера взял со шконки полотенце, несколько раз

“выстрелил” им, растянув в своих лапах. – Ничего, что с колючками?

– …Но должен же быть какой-то прогресс! – сказал я.

– Вот. Люблю тебя за это, – проговорил он и, опустив полотенце в унитаз, повернул “барашек”. Вытащил, стряхнул.

– А помнишь… у тебя друг был… Где он? – спросил я дрожащим голосом.

– В могиле, – равнодушно ответил Гера. – А с тобой мы поднимемся

– ого-го! Ну… делать? – Он бережно поднес полотенце к лицу, как заботливый парикмахер подносит компресс…

Кто-то глупо сказал, что второй раз трагедия повторяется в виде фарса. Нет, я глядел в тухлые его глазки: к фарсу он явно не способен. Да, в тот раз Гера был исполнителем, исполнял чужой и даже вынужденный заказ, а теперь он сам и исполнитель, и заказчик “проекта” – так что сделает от души!

– Чужие слова на тебя не действуют – ты свои только слышишь! Так что мы более надежный способ испробуем! – Он стал затягивать на моем лице полотенце. – Ну… пойдешь с нами? – Чуть-чуть ослабил.

– Куда?! – страстно промычал я.

Гера, устыдившись минутной своей слабости, стянул так, что хрящи захрустели.

– Ладно, – пробормотал он. – Ты сперва испекись маленько… А потом погутарим.

Исчез в наступившем мраке.

Стала сдавливать боль. Вспомни, чем ты спасался тогда? Буквами, чем же еще? Чем же еще ты можешь спасаться?!. Умыцкий.

Бульдоцкий. Максим Канистров. Мамкер. Валерий По! Все, оказывается, тут остались в моей, хоть и уменьшенной, голове.

…Блукаев. Гунун. Ядоха. Горпеня… Все со мной тут… Не бросили друга! Слезы изнутри обмочили полотенце: по горячей температуре их определил.

Мистер Дутс. Нафталахов. Цвиримба! Все тут! Бжхва. Ущельев.

Хватит ли до рассвета?

Узеев, Пужной, Мхбрах! Граф Поскотини. Ресничко… Гниюшкин…

Все, боль распугала всех! Разбежались.

Зато главный друг тут.

– Ну как ты чувствуешь себя? – заботливый вопрос Геры.

– Ничего. Нормально.

– Если что будет нужно – ты скажи.

– Обязательно.

Маша Котофеева пришла, своею лаской обдала. Ротмистр Полотенцев,

Кьерк-Егоров. Успрыгин. Вольноплясов. Сферидзе.

– Выходи.

– Минутку…

Успрау, Закивак, Иван Мертвецовский (чуть-чур-чур), Аркадий Бац.

Леня Швах и Максим Свинк (эти у меня математики), Двусмертян,

Клеенкина…

– Выходишь или нет?

– Иду. Извините… не вижу ничего.

– Пора уж знать на ощупь! – реплика Сержа.

И – запах моря! И резкий, я бы сказал, показательный срыв

“лицевой обмотки” с хари… могли бы помедленнее, помягчей – но не так эффектно!

С “портянкой” в откинутой руке, немного напоминая фокусника, стоял прогрессивный генерал, тот же, что и десятилетие назад, но теперь уже – министр! Снова “кстати” тут оказался! Яростный взгляд на Сержа:

– Вы позорите звание чекиста! Сейчас не прежние времена!

Интересная у нас жизнь! Все время говорят, что не прежние времена, а потом они опять оказываются прежними! Петр, приоткрыв дверцу машины, приглашает к сотрудничеству. Нет!

МБЧ, как шарик ртути, не мог стоять на месте. Бегал туда-сюда, нетерпеливо взглядывал на небо.

– Ну? – пробормотал МБЧ.

Я поднял свое воспаленное, растерзанное лицо… Прохладная капля на лоб! Потом – на щеку! Заплакал Он! Все-таки довели!

Ясно, понял я. Он дает все. Значит, наша задача – ограничивать себя! Но никак сейчас было не ограничить. Каждая холодная капля была блаженством. Вот сюда, пожалуйста… чуть поворачивал свою личность. Спасибо!

– Опять он думает только о себе! – голос Кира.

Я открыл глаза. Дождь рухнул стеной. Пожалуйста. Мне не жалко.

– По машинам! – разнеслось.

Министр и МБЧ уехали. Сварганили дело!

– Надо бы во Храм войти… на всякий случай. Поблагодарить все-таки! – укоризненный голос Кира.

– Нет! – грубо ответил я.

– Но хоть что-то святое есть у тебя? – вздохнул Кир.

– Все тебе отдал!

– Нет… зайти надо! – произнес Петр уверенно.

Не отстанет! Теперь тем более!

С ними – в Храм? Ну разве что по-быстрому.

Храм изнутри медленно реставрировался… но очень уж медленно. Да я и сам не ахти!

– Смотри-ка – он не крестится! – язвил Кир. – Рука не поднимается?

– Видно, камень в ней держит! – кротко произнес Петр.

– Ну, – произнес я. -…Выходим?

– Не нравится ему.

Дождь разошелся, летел какими-то порывами – словно это Он Сам рыдал.

– Ладно… садись. – Петр отомкнул машину. – Отвезу давай… Надо тебе отдохнуть! Завтра будет круто.

В этом я не уверен.

Мы с трудом ехали по серпантину – вода шла вниз метровым слоем вперемешку с грязью.

– Видно, склон, бля, размыло! – яростно двигая рычагами, бормотал Петро. – Ну удружил! – Не меня ли он имел в виду? Было не ясно.

Парк Переходного Периода смыло начисто!

С трудом доплыли, как подводная лодка, до родной базы. Ворота с трудом открылись: вода вся ушла, грязь густела. Все Духовное

Возрождение залило грязью, даже наш офис: компьютеры и телефоны

– словно из глиняного века. Ретранслятор на склоне сдуло, он валялся, как опрокинутый треножник, тарелушки с него раскатились. Видимо, это означало: хватит!

Радостный МБЧ бегал по офису, голый, покрытый засыхающей глиной.

– Во, в жилу! – радостно вопил он, шлепая себя по голому пузику.

– Грязь-то лечебная! Во сила! – Шлепок, брызги во все стороны. -

Мы тут такое устроим! – Он обмазывал себя всего грязью, даже из остатков волос соорудил рожки. – Ты с нами, надеюсь?

– …Не знаю.

– Ты молоток! – пихнул меня грязной ладошкой. – Так и держи!

Никому не подавайся!

– Я, наоборот, вроде бы всем поддался.

– Вот за это мы и любим тебя! – произнес он строго и стал звонить кому-то по глиняному телефону: – Приезжай, быстро!.. Ты понял? Не пожалеешь, говорю!

Я тоже почувствовал себя гордым. Как правильно говорил великий

Мичурин: “Мы не можем ждать милости от природы. Взять их у нее – наша задача”. Взяли! Вот он, ужас победы!

Петро убыл на глиняной машине, и я поспешил воспользоваться неожиданной свободой, подошел к своему окну… Светелка занята, вероятно?

– Эй! – крикнул я неуверенно.

Выглянул голый (по крайней мере по пояс – точно!) Жоз.

– А…

– Чего там делаете?

– А… – ответил Жоз вяло. – Половой акт ведем.

– А. Ну тогда хорошо.

– Чего хорошего-то? – Жоз зевнул. – Сейчас спустимся.

Они с Соней, оба явно чем-то недовольные, спустились.

– Ну, – сказал я. -…Может быть, больше не увидимся!

– Ушел-таки, сволочь! – улыбнулась Соня.

– Иди отсюда! – сурово рявкнул Жоз.

– Нет, это ты иди! – пихнула его Соня. – Мне еще все это безобразие, – обвела все взглядом, – надо расписать!

– Ну… будь здоров! – Она неожиданно щелкнула меня по совершенно неожиданному месту и, улыбнувшись, ушла наверх.

– Тоже мне… пиардесса! – Жоз страстно глядел ей вслед. -

…Вчера об нее зуб сломал! – вдруг поделился он.

– Замечательно!

– Ладно…

Мы обнялись.

– Погоди! – Вдруг Жоз спохватился: – У меня для тебя подарочек!

Сквозь бои пронес!

Неужто?

Есть Бог! Жоз появился в окне с рулоном в руках.

– Надоел уже мне. Но в степи – им укрывался. Этот продать просил! Вот хрен ему!

Кто “этот”, я не стал уточнять. Поймал рулон.

– Сейчас спущусь к тебе! – пообещал Жоз, но так и не спустился.

Вот и слава богу! Я взял рулон под мышку, сел на мокрую глину и покатил. Глиняный бобслей. Во как кидает!

Навстречу, екая селезенкой, все более покрываясь грязью, скакала

Буква с телемагнатом на спине. Телемагнат кричал по телефону:

– Ну!.. Ну!

Жива Буква, значит! Так я и знал! Обрадовался. Но в ногах телемагната долго она не протянет. Скинет его?!

Скрылись за поворотом – то ли я, то ли она.

Разогнавшись, чуть-чуть только подруливая, въехал на ракетную базу, никто не остановил. Тут тоже все залито – не до меня.

– О! – воскликнул вахтенный, тот самый бледно-рыжий матрос. -

Явился? А мы скучаем за тобой!

– Поглядеть можно? – Я кивнул на трубу.

– Тебе твое семейство? Координаты вроде есть! – пощелкал на компьютере. – Давай.

Я прильнул к окулярам. Опять к чему-то успел. Жена стоит перед синим умывальником, прибитым к высокой сосне, и кто-то ей из-за кадра протягивает руку с письмом… Причем обшлаг какой-то форменный… Почтальоны вроде не в форме у нас?

– Пошире нельзя?

– Сделаем!

Не почтальон это – милиционер! Душа рухнула. Видно, какую-то повестку вручает. Кому? Мне? И там уже поджидают? Или кому-то из них? Что они там натворили?

Жена, как всегда ни о чем плохом не догадываясь, радостно улыбается мильтону… и тот, что интересно, тоже улыбается. Она показывает ему пальцы – мол, извините, мокрые, не могу взять конверт. Встряхивает руками смеясь. С пальцев летят золотые капли. Протягивает наконец руку к письму. Берет. Благодарит радостно – ни о чем таком не догадываясь. Из леса выходит дочка с корзинкой – и тоже улыбается.

Жена разрывает конверт – и лицо ее застывает. Слеза потекла.

Утирает маленьким кулачком.

– Слушай! – отлипнув от потных присосок, повернулся к рыжему. -

А забросить меня туда нельзя? Срочно надо!

– Сделаем! – улыбается он. – Ты ребятам понравился. Главное, что без понтов. Для тебя сделаем! Учебной ракетой! Помягче сделаем – в воду опустим тебя, около Кронштадта. Лады?

– Куда идти?

Стали спускаться.

– А… сотрясения не боишься?

– Чего?

– …Всего.

– Не боюсь!

Учебной так учебной! Век живи – век учись.

И вот я уже бегу по Финскому заливу, по мелкой воде, выбивая ногами протуберанцы. Вот за тем мысом – дача.

Они неподвижно сидели на скамейке, горестно глядя в письмо. Я выхватил его, запыхавшись, сел рядом.

– Ты? – воскликнула жена.

– Я, кто же еще?

“В связи с предстоящим капитальным ремонтом ведомственных дач, принадлежащих Дачному тресту, уведомляем Вас о необходимости освободить занимаемые Вами помещения. Просим Вас сделать это немедленно по получении этой бумани”.

“Бумани”? Я не верил своим глазам. “Бумани”! Все-таки Он улыбнулся! Я держал письмо перед ними.

– Смотрите – тут написано: “бумани”! – Дочь засмеялась.

Ну что же – все верно. Лишь Букву ты просил у Него – лишь Букву и получил!

Пошел золотой дождь.

Бог покажется только дождем,

Не окажется больше ничем.

Потому-то Его мы и ждем так спокойно:

Он нравится всем.

После, когда мы съели лапшу с обоев, снова проблема возникла: что есть?

Киру позвонил: мол, работки не найдется? Что-нибудь типа высокого оправдания обрушивания метро.

– Да нет, – Кир со вздохом ответил. – У нас принципиальность сейчас в дефиците. По-моему, ты не слишком уважаешь ее?

– Вот черт! А я-то думал – вам как раз беспринципность требуется!

– Нет, этого здесь хватает! – вздохнул Кир. – Извини, я немного занят – заканчиваю годовой доклад.

– Ну, счастливо!

Все крупное – у них! Только мелочи остались у нас!

Джафар меня в свою забегаловку все же взял – старые блюда по-новому переименовывать, – но требует теперь большей художественности: книг начитался. Салат “Закат”! И когда я стою теперь на раздаче, клиентов зазывая, заведующая производством

Зинаида Петровна привечает меня так: “А-а-а. Сегодня этот стоит!

Значит, у попрошаек не будет проблем!” Но почему-то не прогоняет.

Недавно ехал я в метро и вдруг увидел прелестную сцену: вошли двое подвыпивших парней и, рухнув на сиденье, заснули полуобнявшись. Но было это не просто так: один спал с высоко поднятой рукой, и в ней, как копье Георгия Победоносца, сияла ручка! У второго, который сполз чуть ниже, был в вытянутой руке… журнал с кроссвордом. Композиция эта не уступала Лаокоону: вот сейчас ребята немного передохнут и продолжат свой интеллектуальный подвиг!

Весь вагон был счастлив, глядя на них.

Да-а-а, давно Ты не радовал меня, был суров – и, видимо, справедливо… И вдруг сразу – такой подарок… Балуешь, Батя!

Вот и длится Его торжество,

Никаких не встречая помех, -

Потому что Он радует всех.

Даже тех, кто не верит в Него.