А в пионерском лагере «Спутник» в это время разыгрывались бурные события. Незадолго до обеда в комнату начальника лагеря влетела тётя Тонна. Её маленькая панамка сбилась на самый затылок, круглое лицо стало кумачовым, а бесцветно-серые глаза сверкали ледяным полярным светом.

— Вот! Доэкспериментировались! — выдохнула тётя Тонна, швыряя на стол перед Николаем Серапионовичем свёрнутый в трубку плакат. — До подпольщины дошли!

— Что?! — удивился начальник лагеря.

— А вы разверните и посмотрите! Полюбуйтесь!

Она грузно села на заскрипевший стул и принялась вытирать вспотевшее лицо панамкой.

Николай Серапионович развернул плакат и удивлённо разглядывал неправдоподобно-красные языки пламени, прилепленные к краю стола, кукольную круглоглазую ребячью физиономию и крупные буквы: «Берегите спички от детей!»

— Ничего не понимаю! — Начальник лагеря передёрнул покатыми плечами, — Зачем вы притащили мне это произведение пожарно-прикладного искусства?

Антонина Михайловна пожала плечами.

— А вы на обороте посмотрите, Николай Серапионович! — посоветовала она.

Начальник лагеря перевернул плакат и присвистнул.

На обратной стороне красовалась целая карикатурная композиция, раскрашенная цветными карандашами. В самом центре бумажного листа были изображены весы и виде долговязой, остроносой женщины. Растопыренные согнутые руки выполняли роль коромысла и чашечек, конец острого носа стрелкой опирался на огромный рот, возле которого выписаны цифры. Лицо женщины-весов имело самое сухое и беспощадное выражение и кого-то сразу напомнило Николаю Серапионовичу. На двух ладонях-чашках стояли огромные гири — одна похожая на грушу, увенчанную дужкой-лицом. Вокруг этого лица торчали жёлтые соломки волос, прикрытые сверху маленькой панамкой. На гире стояла жирная надпись: «Тонна». Другая гиря, совершенно круглая, с круглой же дужкой-головой, увенчанной тюбетейкой. В самом широком месте гири написано: «Пуд». Под обеими чашечками корчились полураздавленные жалкие фигурки с красными галстуками.

Оплывшее, усталое лицо Николая Серапионовича вдруг оживилось и повеселело. С явным удовольствием он прочитал текст, выписанный крупными печатными буквами:

— Да это же просто здорово! — Николай Серапионович восторженно пристукнул ладонью по рисунку. — Ну и ребятки! Это же и остро, и просто талантливо! Не подозревал я, что в нашем лагере имеются такие артисты!

— Хм! — недовольно фыркнула тётя Тонна. И ткнула пальцем в круглую гирьку. — А кто это такой — дядя Пуд, вы понимаете, Николай Серапионович?

Начальник лагеря захохотал так шумно и весело, что затряслось его тучное тело и слёзы выступили на глазах.

— Ну конечно же, понимаю! — насмеявшись, ответил он. — И тётю Злою, узнал… — Он прищурился. — Ну, и тётю Тонну с её маленькой шапочкой-нашлёпкой я тоже узнал…

Антонина Михайловна поджала губы.

— Что же будем делать, Николай Серапионович?

Лицо начальника лагеря стало серьёзным.

— Цэ дило треба разжуваты! — ответил он и задумчиво забарабанил пальцами по столу. — Очевидно, надо сделать вот что! — Он ещё мгновение подумал. — Надо собрать весь педагогический состав лагеря… Пригласить наших ребят — активистов. И вместе с ними обсудить, как мы станем жить дальше… — Тётя Тонна снова начала краснеть и хмурить брови. Но Николай Серапионович не замечал этого. Он смотрел на карикатуру. — Опыт шестого отряда, по — моему, оказался очень удачным. Молодец, Алла! Но, к сожалению, мы не учли своевременно опыт этого отряда, не перестроили в соответствии с ним работу лагеря… Ну, и теперь сами ребята напомнили нам об этом…

Старшая вожатая возмущённо передёрнула плечами.

— Я вас не понимаю, Николай Серапионович! По-вашему выходит, что нам следует чуть ли не благодарить авторов этой мазни! — Она брезгливо ткнула пальцем в карикатуру. — Это же… Это же чёрт знает что! Это же, можно сказать, чрезвычайное происшествие! По нему следует принимать совершенно другие, срочные меры!

— Какие же? — с интересом спросил Николай Серапионович.

— Ну, в первую очередь следует установить авторов этой подпольщины!

— А вы, Антонина Михайловна, слыхали когда-нибудь о принципе критики и самокритики? — тихо спросил Николай Серапионович.

— При чём здесь критика и самокритика?! — возмутилась тётя Тонна. — Ещё не хватало, чтобы мальчишки и девчонки стали нас критиковать! Мне думается, что мы, педагоги, должны быть защищены от подобной критики!

— Лучшая защита от ребячьей критики — это хорошая работа, отсутствие поводов для такой критики. Ну, а поскольку поводы имеются… — Николай Серапионович слегка повысил голос: — тогда мы должны показывать пример, образец правильного отношения к критике. И ни в коем случае мы не можем зажимать эту критику, поступать по принципу городового…

— Это что же за принцип?

— «Держать и не пущать!» Нельзя, Антонина Михайловна, воспитывать наших ребят по принципу держать и не пущать!».

— Ну, Николай Серапионович, так мы можем совсем распустить ребят! Это же каждый станет делать, что захочет…

— Нет, не станет, Антонина Михайловна! — Начальник лагеря строго взглянул на старшую вожатую, и лицо его словно окаменело. — Детский коллектив у нас в основе своей крепок и здоров. Помогите ребятам найти интересное занятие, дайте им увлекательное дело…

— Я это уже слыхала, Николай Серапионович! — загудела тётя Тонна. — Уже надоели, приелись эти разговоры — «интересное дело», «увлекательное занятие». Скажите — чтение хорошей книги — это не увлекательное занятие? А викторины, игры на свежем воздухе — всё то, что имеется в нашем плане — это не интересные дела?

Николай Серапионович вздохнул.

— Я уже говорил вам, Антонина Михайловна, и не раз говорил — нельзя ребят мерить по своей взрослой мерке. Для нас с вами — каждый день сидеть с книгой на берегу моря — это наслаждение, отдых. А для ребят это становится повинностью. Наши ребята не хотят жить только чужой жизнью — жизнью героев книги, жизнью экскурсантов, для которых весь маршрут разработан до последнего камешка и минуты. Они хотят сами, понимаете, — сами искать, открывать, творить, познавать…

Лицо Антонины Михайловны выражало только вежливую скуку.

— Сейчас, Антонина Михайловна, вы пойдёте и повесите это творение туда, откуда вы его сорвали!

Он бережно скатал плакат рисунком внутрь и протянул его тёте Тонне. Та вскочила и отшатнулась от стола, словно ей подавали не лист бумаги, а шипящую змею.

— Повесить?! Этот самый пасквиль?! Да что вы, Николай Серапионович!

— Да, повесить туда, где она висела! Мягкий голос начальника лагеря приобрёл властность и силу. — Это не пасквиль и не фальшивка… Это, если хотите проявление детской самодеятельности…

— Я не могу с вами согласиться…

— А придётся! Да поймите, упрямая вы голова, чему вы учите ребят! Вы же учите их отмахиваться от критики! Если вам можно сдирать сатирический листок, то почему же этого нельзя делать каким-нибудь Коле или Оле, о плохом поведении которых напишет стенная газета!

Антонина Михайловна схватила свёрнутый плакат.

— Хорошо! Хорошо, Николай Серапионович! — захлёбываясь словами, заговорила она. — Я, конечно, повешу! Я повешу! Но я должна вам заявить… что я больше не могу быть вашей пионервожатой…

— Я очень рад, что вы сами это поняли, Тонечка! — преете сказал Николай Серапионович. — Я тоже считаю, что эта работа вам не подходит! Вы вслушайтесь в само слово: во-жа-та-я! Это — не надзиратель! Не учитель! Не администратор! Это — старший друг ребят, человек, который ведёт их, которому они открывают свои души, свои сомнения… Вот, что такое вожатая! Не всякий сможет выполнять эту работу. Тут нужна огромная чуткость и доброта и главное, молодость, даже, я сказал бы детство души и сердца… Да! У вожатого должны быть детские душа и сердце, а разум и знания взрослого человека…

— Ну, я ещё не собираюсь впадать в детство! — обозлилась Антонина Михайловна. — И я вам прямо заявляю, Николай Серапионович, что не согласна с вашими установочками! Не согласна! И буду жаловаться!

Большая, грузная, вскинув голову, она прошествовала по комнате и сердито грохнула дверью.

Николай Серапионович огорчённо покачал головой.