#img_4.jpeg
Глава первая
1
В переднем углу солнечной горницы на старой выцветшей тумбочке алели фронтовые орденские книжки Егора Матвеевича Барумова; рядом с ними красовался чистой синевой новенький диплом его сына-отпускника, теперь не просто — Пашки, а инженера Павла Егоровича. Павел попытался было спрятать тисненые корочки в свой, купленный на последнюю студенческую стипендию желтый чемодан, охваченный снаружи толстыми кожаными обручами. Но отец заметил пропажу, тряхнул пустым чемоданом и услышал глухой стук.
— Пускай на виду побудет, — сказал он и вновь положил диплом рядом с красными книжечками.
Егор Матвеевич часто брал его в руки, с детской радостью щупал заскорузлыми пальцами оттиснутый герб на лицевой стороне книжицы.
— Ах ты, щипни-т-тя за ногу! Инженер! Глянь-ка, мать, все прописано. И как учился, и кем теперь зовется. Слышь, мать? Ребятки-то наши! Один офицер, другой инженер… Не думалось! Темной ночкой и то не снилось.
— Слава те, господи, слава те… — шептала мать — Евдокия Сергеевна и крестилась, крестилась, глотая слова благодарственной молитвы.
Павел укладывал удочки, ковырялся в перегнившем навозе, сложенном за плетневым сараем, шел на реку.
Даже во время бурного студенчества всплывал в памяти этот крутой берег. Обычно здесь купался он с ребятами-одногодками, у кряжистой ивы, замершей в низком поклоне зеркальной воде — своей кормилице. Однажды вот тут, на песчаной тропе, приготовился с разбегу броситься в воду. И оглянулся. Ноги вдруг обмякли, — взгляд поймал у крайней избы голубую фигурку.
«Женька!» — радостно задрожало сердце. Трудно сказать, чем она привлекала его, чем отличалась от других девчонок. Но знал точно: так ходит только Женька. Удивительно прямая, она почти не размахивала руками, будто боялась нечаянно задеть невидимых прохожих.
Она была года на два старше Павла и его четырех шумливых друзей. Кроме них, во всей улице — ни одного парня, поэтому Женька охотно купалась с ними в речке, а по вечерам, сидя на завалинке, вместе бренчали на балалайках и слушали скрипучие голоса дергачей на лугу…
«Домой!.. — тоскливо провожал глазами Павел голубое платье. — Почему не подошла?»
Вихрем полетел бы к Женькиной избе! Но побоялся — товарищи засмеют. И старался бы идти неторопливо, подбирая подходящий вопрос. Почему не подошла? — спросит он. Нет, глупо. Мало ли почему? Какое право ты имеешь допрашивать? — скажет она. И Павлу крыть нечем.
Калитка была распахнута. Он вошел во двор, осмотрелся. Никого. Дверь в избу открыта. Павел быстро перешагнул через порог. В полутемных сенцах лицом к лицу столкнулся с Женькой. От неожиданности она вздрогнула, брови ее удивленно вскинулись, на лице вспыхнула улыбка. Даже в сумерках сенец Павел увидел, что ее серые глаза излучали радость. Эту радость всегда замечал только он.
— Купаться? — догадалась Женька. — Не могу. Я одна дома, а куры из закутка выпущены. Заберутся на огород, нашкодят.
Он молчал. Ее лицо было так близко, что Павел даже улавливал дыхание.
— Ты чего, Павлик?
Ни одной мысли в голове! Как нарочно…
— Можно поцеловать? — пересилил Павел необычайное волнение.
— М-можно… — боязливо и радостно шевельнулись Женькины губы.
Павел уловил упрек. Давно пора! — будто сказала. Он притянул Женькину головку, почувствовал мягкие, немножко соленые губы, неумело поцеловал еще раз и еще…
Женька отодвинулась от него:
— Хватит.
Он перепрыгнул через порог, выскочил на улицу и побежал к реке, не переводя дыхание. Будто земля сама летела под ноги, будто не чувствовал, что запалился и надо передохнуть.
Памятными остались и этот первый в жизни поцелуй и первая ревность. Павел уже кончал среднюю школу, когда Женька вышла замуж. Неожиданно совсем. Поехала на базар, познакомилась там с каким-то и вернулась в село невестой. Какой счастливой ходила она по селу, каким обездоленным считал Павел себя. Ведь оставалось сдать последние экзамены, чтобы учиться дальше, на инженера, и он — вольная птица. Не захотела ждать… Не видела в Пашке серьезного человека… Ну и пусть, пусть!
Он обязательно поступит в институт, хотя бы для того, чтобы увидела она, кого потеряла. Уедет в город, — и все! Пусть…
Но поступить не удалось. Было стыдно встречаться с Женькой, со всеми, кто знал, что он не сдал экзамены. Надо было скрыться, уйти куда угодно, только не оставаться в селе… Как ни протестовали отец и мать, он поступил работать лесником. Лишь бы не встречаться с односельчанами! Обход получил самый ближний к селу, отсюда — с берега — видна дубрава, что за лугом, а там кордон — постоянное жилье лесника.
Поначалу дико было одному в ночном доме. Все казалось, что из лесной чащи кто-то крадется. Ничего, привык. Навещала мать, порядок в доме наводила. Приезжал лесничий, советовал жениться. Как люди легко раздают советы… А однажды припожаловала сама Женька. Вот уж чего не ожидал! Павел как сейчас помнит ее осторожный голос: «К вам можно?» Она сияла большими серыми глазами, уверенная, что здесь она желанный человек. Сказала, сушняк нужен, показал бы, где взять. Но кто отправляется в лес за дровами на ночь глядя?
Пока собирал для гостьи нехитрое угощение, узнал — разошлась она с мужем. Почему? Да мало ли почему, в жизни бывает всякое…
Женька осталась на кордоне. И всю ночь мягкие теплые руки ее скользили по его волосам, шее, груди.
— Паша! Пашенька-а! — шептала Женька. — Судьба наша вместе. Тебе стыдно в селе, люди недоучкой считают, и мне — брошенная. А в лесу нам в самый раз. Свыкнутся в нашем Петровском, что мы одна семья, и все у нас пойдет рядочком.
А утром, как всегда, пришла мать, порядок наводить. Увидела, обомлела.
— Это что ж такое? — спросила неизвестно у кого.
Ответ у Павла был заготовлен заранее.
— Ничего… Женой будет, — сказал он, как о давно решенном деле.
Евдокия Сергеевна приложила к глазам концы ситцевого платка и вышла в сенцы.
Обе двери были заперты. За одной плакала мать, за другой полураздетая Женька сидела на кровати и подсовывала под себя одеяло. Она ждала, что Евдокия Сергеевна вот-вот войдет. Войдет и заскандалит. А может быть… благословит? В томительном ожидании смотрела Женька на дверь.
Павлу ясно, что без Женьки на лесном кордоне он не будет. Как другие парни находят жен, для него безразлично. Какие разговоры пойдут по селу — тоже все равно. Правда, еще вчера даже не помышлял о Женьке, но сейчас он считал себя обязанным жениться. Нечестно было бы отвернуться после совместной ночи. Он вышел в сенцы и набросил на плечи матери свой пиджак.
— Прохладно…
Мать стояла, прислонившись к стене, будто высматривая что-то около порога.
— Не сердись, мама. Давай поговорим одни.
Евдокия Сергеевна будто очнулась.
— Одни? — скорбно спросила она. — А чего нам бояться?
— Тогда пошли в дом…
— Что ж, пошли.
Женька, уже одетая, с уложенными на скорую руку волосами, стояла у окна.
Евдокия Сергеевна вынула из нетопленой печки чугунок, пильнула ножом по краюхе хлеба, двинула по столу деревянную солонку.
— Ешьте.
Когда сели за стол, обвела слезливыми глазами Павла и Женьку.
— Какой позор… И не стыдно… — Плечи ее дрогнули, но она, сжав губы, выдержала и не разрыдалась.
И вдруг Женька рванулась к ней, схватила за руку.
— Стыдно, тетя Дуся! Стыдно! Глядеть на свет неохота. Но что делать? Не вешаться же, тетя Дуся! По-человечески жить охота.
Женька припала мокрыми от слез щеками к руке Евдокии Сергеевны, запричитала:
— Знаю, что так нельзя! Стыдно… А как быть? Ждать чего? Что говорить обо мне станут? Уж была бы вдовой, а то — брошенная! И за что все это, тетя Дуся? Я хотела по-хорошему… А в лесу нам с Пашкой самое житье. Ни тебе сплетен, ни косых взглядов. Пускай в Петровском полоскают наши косточки. Посудачат, да и перестанут. Нам в лесу от этого больно не будет…
— Тебе, конечно, хорошо. А за что на моего сына такая напасть? Доля его обошла?
— А я иль плохая доля? Со мной Пашка не пропадет.
— Та-ак… А что же ты молчишь, сынок? — спросила мать.
Павел вздохнул, выждал, чтобы женщины немного поостыли.
— Женьку я не брошу, — заявил он.
И тогда Евдокия Сергеевна посуровела.
— Не бросай, дело твое. Но я — мать. Ты думаешь, мне все равно, как ты будешь жить и с кем? Ты еще света белого не видел, только начинаешь понимать, что к чему. Горько мне, сыночек!
Она говорила гневно, глядя на Павла в упор, и от ее слов у него что-то дрожало внутри, становилось холодно.
— Я все могу простить. Но она после своего замужества детей не заимеет. Как жить без детей будете?!
Женька хлопнулась лбом о стол и обхватила голову руками.
— Все равно Женьку не брошу, — твердил Павел.
В тот раз Павел провожал мать до самого Петровского.
— Может быть, передумаешь, мама? Согласишься?
— Не упрашивай, — непреклонно отвечала Евдокия Сергеевна.
Всю зиму Женька прожила на лесном кордоне. Весной за молодыми неожиданно приехал Егор Матвеевич, мешковато, неловко слез с велосипеда.
— Закрывайте казенную халупу и — домой! — приказал он. — Гостей полон двор. Неловко без вас.
— Мне… тоже? — спросила Женька, уверенная, что ей у Барумовых делать нечего.
— И тебе, конечно! — весело пояснил Егор Матвеевич.
Женька ринулась к сундуку.
У Барумовых — веселая суета. Деду Пантелею — восемьдесят пять лет. По этому случаю собралась близкая и дальняя родня, многих Павел давно уже не видел. Дружно расставлялись скамейки вокруг столов, вытянувшихся в длинный ряд. Старший сын Барумовых не приехал, вот что плохо. Письмо прислал: не отпустило командование, в летние лагеря надо выезжать. А так — вся семья была бы в сборе…
— Располагайтесь, дорогие гостечки, — приглашала хозяйка.
Егор Матвеевич ставил стаканы. Гремел табуреткой, усаживаясь, дед Пантелей. У двери с молчаливой напряженностью стояли бабы из соседней Аленовки — дальняя родня Барумовых. Они ждали особого приглашения, готовые в любую минуту обидеться на хозяев за то, что их не выделяют из всех гостей.
Женька стояла недалеко от них, одетая в самое лучшее свое платье из тончайшего шелка, усеянного желтыми мотыльками на ярком розовом поле. Она помогла бы Евдокии Сергеевне ставить закуски, разливать квас по кружкам, если бы та сказала хоть одно слово или взглянула бы по-доброму. Но Евдокия Сергеевна ее не замечала.
Долго и чопорно рассаживались аленовские бабы. Егор Матвеевич поставил перед ними две большие чашки со студнем.
— Это для начала, закусочка, — сказал он.
— Спасибочки, не голодные, — послышалось в ответ.
После баб за стол сели хозяева. На уголочке пристроился Павел, рядом выкроил место для Женьки.
— Дорогие гостечки! — начал Егор Матвеевич. — Извиняйте, если что не так…
Он подошел к Пантелею, облобызал его. Стаканы опорожняли, глядя в упор, в глаза друг дружке. Не закусывая, опять расцеловались.
Аленовские бабы сидели прямо, как деревянные, и цедили водку сквозь туго сжатые кувшинчиком губы. Не морщились, не тянулись к холодной спасительной закуске.
— А хозяйка что ж? — заметил кто-то.
— Я пить не буду! — заявила Евдокия Сергеевна и неприязненно поглядела на Женьку.
— Захворала? — спросил дед Пантелей.
— Да как же так… — опешил Егор Матвеевич.
«Зачем ты!..» — хотел закричать Павел.
Засмеялись, захихикали враз ожившие аленовские бабы.
— Извиняйте, гостечки… — виновато, со слезами на глазах проговорила Евдокия Сергеевна, отодвигая от себя стакан.
Женька выскочила из-за стола, повалила стоявшую у двери табуретку. Павел бросился за нею во двор, но Женьки уже и след простыл. И на улице не видно. Жаль!.. Все можно поправить, отец вмешается, поможет… Наверно, мигом пролетела по улице к своей матери.
За столом Егор Матвеевич оправдывался:
— Вы уж не ругайте нас, всяко случается. Я думаю, уладим.
Павел выпил за деда Пантелея, потом — за гостей. Расстроенный, он все высматривал среди аленовских баб розовое платье с желтыми мотыльками.
Запели тянучую «Калинушку». Мужских голосов не хватало, многие из родни лежали во фронтовых братских могилах. Пронзительные бабьи голоса не выводили раздольный мотив, а с тоскою вопили о чем-то ушедшем.
— Пашка, тебя кличут, — прошептал подошедший Пантелей и указал головою на дверь.
Качаясь, Павел вышел на улицу. Недалеко от избы, похрустывая в пальцах тонкой веточкой, вытащенной из плетня, стояла Женька.
— Идем на кордон, — приказала она.
— Погоди… поговорим. Сначала давай… помирю, а тогда пойдем…
— Идем, говорю!
— Праздник у нас, куда тянешь… Так не годится. На кордон всегда успеем.
— Не пойдешь?
— Я сказал: помирю…
— Сам мирись, если надо!
Павел ухватился за кол в плетне, чтобы не качаться. Женька испуганно отшатнулась.
В тот же день Женька забрала с кордона свое барахлишко и перед вечером с тощим узелком в руках прошла мимо избы Барумовых. Пускай видят!
Без малого шесть лет прокатилось после тех дней. Многое было. В институт он все-таки поступил и теперь — инженер.
Недавно, уже во время отпуска, встретил на улице Женьку. О-о, как округлилась! И прическа вызывающая, с большим кукишем на затылке, обтянутым тонкой невидимой сеткой. И золотая ниточка на шее, и перстень на руке.
Павел остановился. Не повела бровью, не моргнула. Лишь светлые глаза, встретившись взглядом и блеснув, стали неподвижными. Обдала запахом духов, скользнула мимо шелковым платьем. Не прошла, а проплыла в сторону сельской больницы, — она работала нянечкой. От ее гордости, от всего вида охватила Павла жалость и к ней, и к себе, и ко всему, что прошумело на одиноком лесном кордоне.
Сходить бы к однокашнику Вовочке Тузенкову. Вместе институт осилили, вместе собирались проводить положенный после института отпускной месяц. Да в последний момент Вовочке подвернулась путевка и он уехал отдыхать.
Из лесу натаскал Павел зеленого тальника. Работал с таким рвением, с таким старанием, что и бывалые работяги-мужики позавидовали, когда он начал огораживать отцовский двор. Обовьет вбитые колья гибкой хворостиной, пристукнет обухом топора, и плотно ложится очередная зеленая извилистость. Одна за одной, одна лучше другой. И уже растет плетень, радуя и Павла и наблюдавшую мать.
По вечерам отец, возвратившись с поля, по всем правилам принимал работу: раскачивал колья, совал пальцы между стиснутых хворостин. Дудки! Не подкопаешься! И говорил с улыбкой и неприкрытой гордостью:
— Можно б похлеще натянуть между колами-то. Да что с тебя спросить? Белоручка, инженер, к труду нашенскому мало приспособленный.
Открывал в сенцах ларь, засовывал руку в пшеницу по самый локоть, доставал бутылку.
— Чтой-то какой уж день никак не рассчитаюсь, — озаряла ухмылочка доброе отцовское лицо.
За столом он придвигался вплотную к сыну и, отдуваясь после выпитой водки, начинал разговор:
— Ты вот скажи, ты все теперь должен знать, почему ученые люди не придумают насчет зерна? Чтоб посеял один раз, как, скажем, траву, и знай свое — поспевай косить да молотить. Почему так не получается? А-а-а, скажи? По пустякам-то и мужики сумеют. Насчет, скажем, когда сеять или когда и какими стаканами винцо глушить. А вот насчет жизни самой, насчет хлеба? Тут ваши дипломы…
Он многозначительно чмокал губами, пальцы его чертили в воздухе замысловатые фигуры.
— А как насчет армии? Забреют? Не служил ведь.
— В институте военному делу выучили. Несколько раз на военных сборах был. Теперь — офицер запаса.
— Это они молодцом придумали, — одобрительно вздергивал бровями отец. — Этаким порядком пользы будет больше.
Так и промелькнул отпускной месяц.
2
Павел Барумов лежал в общежитии на скрипящей жесткими пружинами железной кровати. Узловая железнодорожная станция Кузнищи его не радовала. Настроение было… не назовешь веселым. Все больше от своих же мыслей. Перво-наперво — о поведении в институте, когда распределяли. Почему так легко, почти не задумываясь, согласился? До сих пор стояла перед глазами вся эта процедура…
Председатель комиссии по распределению, профессор московского института, задавал один и тот же вопрос каждому входящему в кабинет:
— Где желаете работать?
Не слушая ответа, по-прежнему водил карандашом по календарю.
— Предлагаем на железную дорогу. Ничего другого нет.
Потом требовательно смотрел в глаза молодого инженера, будто не понимая, почему тот медлит с ответом.
— Надеюсь, коллеги не возражают? — спрашивал он членов комиссии. Те согласно кивали головами. Они знали, что председателя комиссии скоро произведут в академики. Приятно и полезно завоевать расположение такого человека.
От сознания ответственности момента Павел волновался. Что приготовила судьба? От волнения даже не понял вопроса, но догадался, о чем надо говорить.
— Я бы хотел в тайгу… Там полгода на практике был.
— Предлагаем на железную дорогу. Ничего другого нет.
И тут же Павел услышал тихий голос:
— Надеюсь, коллеги не возражают? Отлично. Поздравляю.
Барумов вышел в коридор и обеспокоенно задумался: почему придется работать на железной дороге? Неужели тайга забита инженерами? А ведь точки в другие ведомства тоже были. Их почему-то приберегали под конец…
Общежитие дистанции защитных лесонасаждений небольшое, на пятнадцать коек. Зимой с участков съезжались трактористы. Они ремонтировали тракторы, лесопосадочные машины, готовили к весне культиваторы и плуги. Летом в общежитии останавливался на сутки-двое разный люд, приехавший с линии на склад за материалами. Да еще постоянно жил Гришка Матузков, отслуживший армейский срок, до сих пор не снявший гимнастерку и кирзовые сапоги.
Гришке податься некуда — сирота. Увидел на Кузнищевском вокзале объявление, что трактористы требуются и с жильем для них налажено, подумал да и снял с поезда свой чемодан. Столовая под боком, крыша над головой надежная, работа не так уж чтобы… но для первой поры сойдет…
Сейчас Гришка готовился к вечеру. Как видно, дело предстояло сердечное. Голенища сапог рябые, что песок сбоку дороги, истыканный летним дождем, а блестели как хромовые. Беленькая полоска подворотничка плотно обнимала темную от загара шею. Пуговицы желтые, как фонарики на привокзальной площади, только уменьшенные.
Сам Гришка озабоченно осматривал в настенном зеркале свое только что выскобленное безопасной бритвой лицо. Во взгляде трепетал вопрос: способен ли произвести соответствующее впечатление? То поправит мокрой расческой рыженький хохолок, то пошлепает ладонями по припухшим щекам. Не нравились они Гришке, как у пекаря от излишней сдобы. Пробовал сидеть на голодухе. Сам тощал, как избегавшийся кот, ремень затягивать дырок не хватало. Но щеки… «Быть мне с толстенным пузом через пяток лет», — с горечью предсказывал себе Гришка.
Рядом вертелся у зеркала его прицепщик, местный житель Ванек Вендейко. Ваньку́ на следующий год топать в солдаты. Он бросил школу, — все равно в армию заберут! Чтобы не шатался без призора, отец заставил работать.
Ванек рвался в депо, где молодняка побольше, чтобы веселее было. Но попал к новенькому трактористу, к Гришке. Тот мало соображал к необычном для себя деле — в каких-то посадках вдоль железной дороги. Прицепщик тоже как младенец. Какой с них спрос! В конторе говорили: осмотрятся, подучатся, тогда и требовать по всем статьям.
Это пришлось по душе Ваньку́ Вендейко. Где сделает как надо, а где напорет своим культиватором, будто ведьмиными метлами взбудоражит рядки молоденьких деревьев. Все с рук сходило.
Но самое главное — Гришка. Влюбленно смотрел востроносенький Вендейко липучими от избыточного любопытства глазами на своего «командира экипажа». Не было для прицепщика человека интересней этого.
Ванек знал, куда готовился Гришка. Тот еще в обед сказал:
— Пойдем вместе. Для тебя тоже найдется.
После работы Вендейко успел сбегать домой, разыскать старые кирзовые сапоги отца, до мазутной черноты обляпать их сапожным кремом, потом выпросить солдатский ремень у соседа — недавнего сержанта. Все успел Ванек. Только гимнастерочки не достал. Пришлось выпустить наружу подол вышитой холстинковой рубашки и подпоясаться настоящей, по Гришкиному выражению, ременякой. В таком виде и зашел Ванек за своим старшим.
— Айда с нами, инженер, — предложил Гришка. — Чего одному вздыхать.
Павел не ожидал приглашения. Задумался. С какой стати пойдет с малознакомым человеком, да еще неизвестно куда?
— Спасибо. Я лучше посплю.
Но Гришка не уходил. Он по-прежнему вертелся перед зеркалом и прихорашивал хохолок. Уже сделано все, что полагалось. И все-таки находил, что поправить. Ишь ты, длинная волосина легла прямо на левое ухо. Непорядок. Надо внешность держать без задоринки. Потом увидел ниточку, что высунулась из-под воротничка…
Хитрил Гришка. Весь день мучила мысль: как бы утащить с собой инженера. Боялся, вдруг откажется! Если б уговорить… Явился бы к ненаглядным и — здрасьте! знакомьтесь — инженер! Вот с кем Гришка водит компанию. Авторитет подпрыгнет. Сразу увидят, что Гришка не просто шалтай-болтай, а достойный во всех отношениях.
— Эт-т почему ж «спасибо»? Для женского обхождения эт-то словечко подходяще. А для нас… Ха, интересно! Приехал в новое место, никуда не ходил, ничего не узнал и никого не увидал… Лежит и вздыхает. А рядом — Кузнищи! Эт-т, брат ты мой, похлеще города!
Павел усмехнулся.
— Не поднимай на смех! Не поднимай… Каждый город сам по себе… Его узнать надо. Кузнищи тоже.
«Впрочем, — подумал Павел, — почему бы и не сходить? Только и занятия в эти два дня, что на постели валяться…» Он заворочался на кровати, чувствуя спиной железные пружины…
От общежития шли рядышком, хотелось скорее выбраться на широкую светлую улицу. И вдруг Гришка рванулся вперед. Сверкали начищенные сапоги, подпрыгивала на затылке солдатская фуражка, блестя лаковым козырьком.
— Такси! — заорал Гришка, выскакивая наперерез машине с зеленым глазком.
Когда шофер открыл дверцу, ликующий голос Гришки разлетелся по всей площади:
— Давай сюда-а-а!
В его жесте сквозило величайшее довольство.
— Инженеру почет и уважение! Прошу.
Павел предупредил:
— Учти, я не получал еще ни одной зарплаты.
— Знаю. Плачу за все.
В такси пахло духами, видимо, пассажирами недавно были женщины.
— А теперь — жди, — приказал Гришка и вместе с Ваньком снова побежал к дороге…
Огромным зеленым жуком зажужжала легковая машина. В ней рядом с шофером сиял улыбкой Гришка. Следом за его машиной уже стояла другая — с Ваньком Вендейко.
— Поехали! — закричал Гришка.
Только так ему хотелось подкатить к заветному дому. Только так должны являться на свидание настоящие мужчины.
По закоулкам, по узким вилючим улицам со старыми водоразборными колонками на перекрестках машины гуськом подъехали к низенькому, начавшему врастать в землю, домику. Стены когда-то были ошелеваны, но время уже покрыло доски серо-зелеными лишаями. Наличники на окнах еще сохраняли деревянные кружевные каемки, обновленные тусклыми белилами.
Гришкина машина осторожно подползла под самые окна. И тотчас шофер начал сигналить длинно-предлинно. Вслед за первой начали гудеть и остальные машины. Шоферы смеялись, понимая Гришкину затею.
Медленно, будто не такое это простое дело, Гришка открыл дверцу, выбросил одну ногу, подождал, потом вторую и уж затем вылез сам. Облегченно вздохнул, расправил грудь, большими пальцами щеголевато поддел под ремень и двинул с живота за спину складки гимнастерки. Посмотрел на небо. Что-то не понравилось, поморщился. Достал из кармана заранее приготовленные деньги, небрежно, не глядя, будто с такими пустяками возиться не пристало, сунул шоферу. Предупредительный жест красноречивее слова, — нет, нет, сдачи не надо. Пусть знают, каков он — Гришка!
Мягко откатила первая машина. Под окнами заголубела вторая. Вышел Ванек Вендейко. Он готов был прыгать до неба, хохотать, плакать от восторга. Еще ни разу в жизни он не появлялся у девочек вот так, как сейчас. Только после этого узнаешь цену самому себе! И все он — Гришка. Вот что значит «век живи — век учись». Есть чему поучиться у Гришки! Смеялся бы сейчас, прыгал бы Ванек, если бы… опять не Гришка. Старшой знает, как надо вести себя. Вот так, Ванек Вендейко. Солиднее держись, недовольнее будь всеми окружающими. Только тогда уважать будут встречные и поперечные. И Ванек посмотрел на небо, кисло поморщился. Потом сунул руки за ремень, начал сгонять за спину складки помятой в машине холстинковой рубашки.
Гришка щедро расплатился и со вторым шофером. Но последняя машина вдруг начала пятиться назад, развернулась и поехала.
— В чем дело? — кивнул Гришка в сторону шофера, не пожелавшего получить плату.
— Я рассчитался, — ответил Павел.
Он стоял у забора и смеялся, не боясь обидеть Гришку.
— Прошу в дом, — указал Гришка на калитку глазами хозяина.
Но Павел не сдвинулся с места.
— Я понимаю, — насупился Гришка. — У тебя свое на уме, а у меня свое. Зайди, а то неприлично, в окно видно все.
От калитки зеленым сплошняком густел сад. Ряд вишен, ряд яблонь, между стволами коряво кустился крыжовник. Но сад в последние годы потеснили: к дому прилепили пристройку — две небольшие комнаты, веранду с отдельным входом.
В этих комнатах жили девушки. Сколько их — трудно сосчитать, куда ни глянешь — одни кровати.
Первой встретилась маленькая, рыженькая. Вроде бы застеснялась нежданных гостей. На голове под прозрачной косынкой белели дырчатые бигуди — не успела навести красоту. Однако из комнаты не выходила, а с любопытством ждала: к кому из девчонок заявились новенькие?
Гришка вытянулся, сделал под козырек и ущипнул рыженькую за кончик уха с пустяшной сережкой в мочке. Было понятно, что с ней отношения панибратские. Напряженно вытянулся Ванек, со второй попытки тоже поднял ладонь к своему виску, но ущипнуть незнакомку не решился. Кто знает, что из этого получится. Гришке все сходит, он мастер на все руки, позавидуешь.
Тоненькая беленькая девчушка вскочила с кровати, торопливо взбила подушку, шустро окинула взглядом пуговицы на своем халатике. Все в порядке. И только тогда глянула на Гришку. А тот выжидал, когда будет удостоен такой чести. Не потянулся перед ней и не козырнул. После раздумья, стараясь быть по-прежнему игриво-разболтанным, церемонно поклонился, прижимая правую руку к сердцу. И все видели, Гришка по-особому корежится перед беленькой. Присмирел, хотя и думает, что посторонним незаметно. Ванек на что малолетка — и тот чутьем догадался: перед этой не надо кривляться.
Дальше по комнате Гришка не пошел. Он круто повернулся и представил:
— Имечко — Павел, фамилия — Барумов, званье — инженер. Новенький, только что со сковородки. Будет у нас работать. Прошу любить и жаловать отныне и во веки веков…
— Здравствуйте, девушки, — сказал Павел. «Зачем я здесь? — сердито упрекнул он себя. — Участвовать в Гришкиной клоунаде?»
— Здрас-с-те, — разноголосым хором отозвалась комната.
— И до свидания. Не буду вам мешать. Это я Григория провожал и заодно с Кузнищами знакомился.
— Уходишь? — насторожился Гришка.
— Ты же знаешь… Мне сейчас не до развлечений, — искренно сознался Павел.
— Конечно, конечно, — с понятливой торопливостью согласился Гришка.
— До свидания, — уже нестройно отозвались девичьи голоса вслед Павлу.
Все равно Гришка был удовлетворен. Все видели инженера! Теперь можно заняться и девочками. Он сел на табуретку рядом с беленькой, заложив ногу на ногу, щелкнул пальцами, требуя висевшую на стене гитару с розовым бантом на грифе. Рядом суетливо пристраивался Ванек Вендейко…
Павел неторопливо шел по улицам. Наверно, от Гришкиной беззаботности настроение улучшилось.
Кузнищи были не такими уж маленькими, какими показались вначале. Павел прошел мимо консервного завода, прикинул, сколько занято рабочих. Предприятие не бог весть какое, но для райцентра — вполне подходящее. Автохозяйство. За крышами домиков виднелись краны: значит, есть строительная организация. Да еще на железнодорожном узле два депо — паровозное и вагонное, дистанция пути, дистанция сигнализации и связи, а потом — большой элеватор. Нет, Кузнищи не какой-то заброшенный в степи одинокий поселок, а вполне приличный, хотя и небольшой городок.
3
Ночью Павла разбудил дробный стук. Это Гришка вернулся. Включил свет и между кроватями пустился отбивать «барыню».
— Черт те что! — недовольно проворчал Павел, натягивая на голову одеяло.
Гришка легко подпрыгнул и боком, по-петушиному, пошел чечеткой мимо кровати.
— Да ты уймешься наконец?!
— А зачем? А зачем… — запыхавшись, шлепал Гришка ладонями по коленям. — Спи. Проспишь все на свете. А зачем?
И когда устал, прямо с ходу бухнулся на свою постель.
— Ф-фу, как хорошо! — засмеялся, захохотал, закрыв глаза.
Укладываясь спать, он долго расстилал простыню, взбивал подушку, разглаживал одеяло да еще нудно мурлыкал себе под нос, что «ты говорила… не забуду…». Наконец выключил свет. В темноте дружеским шепотом проговорил:
— Напрасно дезертировал. Одна про тебя мощно выспрашивала. С кем якшается, кому пишет, от кого приветы получает. Эх ты! И она… ничего. До моей, конечно, далековато, но ничего…
— Слушай, давай спать!
Но Гришка вновь захохотал.
— Как хорошо!.. Эх ты-ы… высшее образование… Как хорошо!
Утром Павел не увидел Гришки: чуть свет он уехал на перегон. Там заканчивались последние приготовления к осенним работам. Гришкиному трактору предстояло таскать лесопосадочные машины. Никогда Гришка не занимался этим делом. Не хотелось ему ударить лицом в грязь. Девочки узнают, смеху будет, если опростоволосится. Пока на перегоне тихо, никого нет, он подцепит агрегаты, хорошенько потренируется, набьет руку, чтобы машины двигались колесо в колесо. Иначе рядки будут неровными и расстояние между ними неодинаковым. С начальством посоветовался, одобрили…
Павел надумал идти в контору дистанции прямо с утра. Но в столовой была такая очередь, что потерял около часа, а все равно не позавтракал, да еще опоздал к началу работы конторы. Как нарочно, на станцию беспрерывно прибывали поезд за поездом. А в столовой поездникам привилегия — без очереди. Вот и дожидайся, когда поезда перестанут прибывать в Кузнищи. Разозлился, смял в кармане отпотевшую пятерку и ушел.
В конторе на весь коридор из-за двери секретаря-машинистки несся треск пишущей машинки. Из технического отдела слышался мужской голос: кто-то по телефону добивался номера вагона, поданного для погрузки саженцев. В бухгалтерии сухо трещали арифмометры, и женские голоса обсуждали качество новых, только что привезенных в магазины райпотребсоюза шерстяных кофточек.
Начальник дистанции Андрей Петрович Дементьев был у себя. Кабинет и его хозяин не подходили друг для друга. Андрей Петрович был просторным в плечах, высокого роста, в облегающем живот черном костюме и обязательно в белой рубашке с расстегнутым воротником. Галстук надевал в редких случаях, — когда вызывали на пленум райкома партии или когда выезжал в управление железной дороги. Крепкая шея розовела, дышала здоровьем, конопушки на носу и рыжеватые волосы тоже светились.
Андрей Петрович выглядел молодцевато. Секретарь-машинистка говорила в конторе, что белой рубашкой, небрежно расстегнутым воротником он подчеркивал свою моложавость. На самом деле все было проще. Дементьев носил то, что нравилось.
Впечатление тускнело, когда он вставал во весь рост. Ноги не по фигуре тонкие, от колен расходились в стороны, шагал он как на неустойчивых ходулях. Даже боязно смотреть, — удержался бы! Стоило Андрею Петровичу сесть снова за рабочий стол, как в кабинете опять безраздельно царили рыжевато-розовая яркость и молодецкая уверенность.
Но кабинет у Дементьева захудалый. Прямо к двери притиснут узкий диван, обитый черным дерматином. Рядом с диваном на массивной тумбочке укреплен сейф, как большой пустотелый коробок. И тумбочка и сейф окрашены в желтый цвет, по желтому полю извивались годичные слои коричневого цвета. Это местный маляр сделал «под дуб». Сейф Андрею Петровичу не нужен, поэтому техник дистанции держал в нем бланки отчетности и пухлое дело с жалобами.
У противоположной стены поставлен шкаф. В шкафу на двух верхних полках стояли справочники по текущему содержанию пути, сборники таблиц радиусов кривых, описание щебнеочистительных машин. И ни одной книги по лесным делам.
Однотумбовый стол и жесткий потемневший стул стояли напротив двери. Над столом — одинокая лампочка без абажура и потолок, настолько низкий, что казалось, одной стороной опирался на шкаф.
Андрей Петрович своему кабинету не уделял никакого внимания. Что есть, то пусть и будет.
В то утро он специально ждал инженера Барумова. Посмотрел на Павла критически-изучающе, кивнул на диван, медленным твердым басом сказал:
— Садитесь.
Павел сел.
— После обеда получите приказ. Будете начальником производственного участка. Здесь, в Кузнищах.
— Я незнаком с железнодорожной структурой. Что я буду делать?
— Многое. В первую очередь посадки сеять.
— Почему — сеять? Сажать.
— Не все ль равно, — отмахнулся Дементьев.
Павел недоумевал. Не знал он, что Андрей Петрович не лесовод, а путеец. Раньше был на высокой должности — заместителем начальника железной дороги по делам путевого хозяйства и строительства. Был… Весной в половодье недели две беспрерывно шли проливные дожди. На берегу залитой поймы Дона земляное полотно раскисло, просело, путь покоробило, и рельсы вместе со шпалами черной решеткой провисли над скользкими провалами. А тут налетел грузовой поезд…
Кузнищевского начальника дистанции пути сняли, а Дементьева послали на его место. Для утешения поставили условие: когда сделает дистанцию лучшей на дороге, тогда, может быть, вернется в управленческий кабинет.
Не задержался Дементьев и начальником дистанции пути. Зимой Кузнищи замело снегом. День и ночь пропадал Андрей Петрович на узле. Дошло до того, что самому пришлось десять часов подряд лопатой отгребать снег от стрелки. Промерз. Промок до нитки. Когда пришла замена, его сразу же уволокли в чей-то дом рядом со станцией. Одним духом хлестанул стакан водки и враз уснул.
Из министерства прибыло начальство. Как всегда… Если на важном узле работникам приходится туго, то министерские тут как тут.
Первым делом потребовали командира дистанции. Его разыскали. От него пахло водкой, глаза были заспанными…
В тот же день отстранили от работы. Да еще возбудили персональное дело…
Позвонили жене. Среди ночи Раиса Петровна бросила квартиру, что сберегала в ожидании возвращения мужа на прежнюю работу, и прикатила. Устроила скандал. Да еще какой! В райкоме так и заявила, что давно подозревала: уж слишком редко стал приезжать домой. В работу ушел с головой? Врет! Это когда-то, очень давно, были модными ночные бдения. Сейчас другое время. Хотя и не близкий свет эти проклятые Кузнищи, но если бы очень хотел… Правда, персональное дело вскоре заглохло, но пережить пришлось изрядно.
Вот и оказался во главе малозначащей по сравнению с прошлыми масштабами дистанции живой защиты. Листочки, корешочки, лепесточки… Не путеец и не лесовод.
Дементьев направил Павла к секретарше, высокой грузноватой блондинке лет за пятьдесят. Она озарила дежурной улыбкой.
— Меня зовут Лидией Александровной. Так что будем знакомы. Вчера вы были в моем доме. Я видела. Но в девичью половину не зашла. Это было бы неприлично. Зачем мешать? Девочки от вас в восторге!
«Мир тесен», — подумал Павел. Взял толстую книгу приказов, начал читать. Что ж, начальником так начальником. Должность небось так себе, а название…
В институте при распределении его направили на Кузнищевскую дистанцию вместе с Тузенковым. И вот на глаза попалась трехстрочная запись: неделю назад Тузенков уже был назначен начальником дальнего участка. Поспешил, даже путевку до конца не использовал.
На другой день Павел натянул сапоги, шерстяной свитер, надел пальто, выдержавшее все студенческие годы, и ушел на перегон знакомиться с участком.
4
Земля у подножия насыпи еще не отошла от первого осеннего заморозка. Сапоги стучали как по камню. С обеих сторон узкой дорожки с высоких стеблей пустырника, увешанных безжизненными листьями, падала за голенища морозная сыпь.
Рядом с дорожкой вмерзли в землю телеграфные столбы, связанные между собой растянутым пучком провисшей проволоки. За столбами на плоской насыпи торчали черные концы шпал, как редкие зубы гигантски распластанной машины.
Вдоль железной дороги тянулась молодая лесная полоса. Насаждение редкое, насквозь прозрачное. Павел перешагнул через ряд низкорослого кустарника, носком сапога сбил с верхушки седую изморозь. В воздухе над кустами жимолости повис молочный туман.
Молодые деревца были стеснены высохшими зарослями колючего татарника, лебеды, гранеными стеблями вербены. Как видно, за все лето к посадке не прикладывали рук. А полоса нужная. У железной дороги ровное поле бархатом разостлалось до самого горизонта. Даже маленький ветерок потащит к рельсам пыльный снег. Не зря вдоль посадки со стороны поля стоят серые штабеля снеговых щитов.
Павел наклонился к хилому, едва раздвигавшему лебеду низкорослому дубочку. Несколько листьев, темно-коричневых, жалких, сморщились, прилипли к стволику. Засохли они давно, когда рядом поднялась лебеда. Листья даже не пожелтели, умерли, не успев оторваться от стволика.
Что за дело возиться с мелюзгой? Не этого хотелось после тайги с вековыми соснами, с гулом лесоразработок.
Полгода последнего институтского курса провел он в тайге. Тогда, будучи студентом, в первый день таежной практики Павел поднялся чуть свет. По глинистой тропинке, заваленной каменной россыпью, забрался на отрог Уральского хребта. Сплошной частокол сосен, елей, сибирских лиственниц, лохматые шапки темно-зеленых кедров убегали на восток, устремлялись к Лозьве. На западе прилизанные вершины Уральского хребта сверкали серовато-синими ледяными куполами. Между этими вершинами ползли навстречу Барумову раздробленные облака, заполняя ущелья, впадины, закрывая нагорные леса. Над облаками, над лысым престарелым хребтом недремлющим хозяином возвышался во весь полуторакилометровый рост Денежкин камень.
У Павла перехватило дыхание. Он чувствовал себя крепким, сильным, похожим на могучую гору, дробящую темные, налезающие с запада тучи…
Шаг за шагом углублялся в тайгу. Позади оставалась узкая просека с белыми зарубками на вершинах вешек. Павел определял, сколько выйдет деловой древесины и на что пригодна. Десятки тысяч кубометров первосортного леса брал на учет…
Потом, всего через неделю, пришлось Павлу идти на отведенные им таежные лесосеки. И… ничего не узнал. Грохотали трелевщики, визжали пилы. Берег Талтии был сплошь занят складами древесины. Речка, маленькая, быстрая, стиснута отвесными скалами. У каменистых берегов стремительные завихрения воды.
Снег в горах уже таял, и вода в Талтии поднялась. Этого и ждали заготовители. Рабочие длинными жердями подталкивали бревна, по тонким лежням они гулко катились к пропасти, срывались и как невесомые спички переворачивались в воздухе черными комлями вниз. Бревна мгновенно исчезали в воде, лишь оставались белые пучки брызг. Проходили секунды, бревна всплывали, прижимались друг к другу и плыли к Лозьве и еще дальше — к Иртышу.
Время оценивалось тысячами кубов древесины. Упустишь момент — и осиротевшие штабеля на скалистом берегу будут лежать до следующего лета, до нового таяния снегов. Другого пути доставлять лес не было.
Вот это жизнь! Каждый час на учете… Или так думается потому, что, кроме тайги, колхоза да лесничества, ничего не знал?..
Воспоминания Павла прервались, его внимание привлек горизонт. Рельсы там сходились с телеграфными столбами в светло-серое пятнышко, заманчивым всплеском темной зелени и рыжего огня маячила купа густых деревьев. Казалось, только дойди и увидишь необычайно красивое, узнаешь такое, что не скажет никакой учитель и никакая книга. Сколько в жизни было таких маяков! Но не всегда они приносили радость. Как было, к примеру, с Женькой — первой любовью… И Павел сдерживал себя, как суеверный человек. Он с излишней дотошностью описывал молодую посадку и все поглядывал в сторону зовущих к себе деревьев. Хорошо, когда есть надежда изведать радость…
Это была тридцатилетняя посадка. Деревья уже стлали на землю цветастые листья, созревшие плоды боярышника росили звездочно-красными вкрапинами. Огненным вихрем подымались рябины. За разлапистой прозрачной желтизной остролистого клена над всем древесным миром поднимались важные дубы. Кроны густые, листья отлиты из не успевшей потемнеть бронзы. И шорох такой, будто в кронах разговаривали вполголоса немало пережившие сильные мужчины.
До заката солнца шел Барумов по перегону. Пора было возвращаться. Уставший, сел в пригородный поезд. Он удовлетворенно смотрел в окно, отмечая знакомые полосы. Было приятно встречать убегающие назад при отсветах вечерней зари дружные рябиновые костры.
Скоро Кузнищи. Он уже представлял, как придет в общежитие и сразу — в душ; станет отфыркиваться, думать о вкусном ужине, о прохладной постели; радио, что над кроватью, будет приглушенно доносить музыку…
На одеяле белела записка: «Тов. Барумову. Завтра утром явитесь в красный уголок на совещание. Дементьев». Все желания вмиг исчезли. Даже не подумав об ужине, пошел в контору. Уборщица мыла пол в коридоре, и дверь была открыта. Набрал по телефону квартиру начальника.
— Утром на совещание, — коротко подтвердил Дементьев.
— Да ведь я только начал знакомиться с участком. Не знаю всех насаждений…
— Успеете, еще познакомитесь.
И в трубке запикало.
«Даже в мелочах не получается как хочешь! — с досадой подумал Павел. — Впрочем, действительно еще успею… Исключения захотел для себя! Хорош работник, скажут…»
Красный уголок размещался под одной крышей с конторой дистанции. На стене около двери висели ярко намалеванные самодеятельным художником тексты повышенных обязательств. Рядом в толстой золоченой раме — доска Почета. Все фотокарточки под стеклом, под каждой подпись.
На Барумова смотрели застывшие, темные от загара лица трактористов, рабочих, мастеров. Павел попробовал найти этих людей среди присутствующих. Но нет… В первом ряду, во втором, в третьем лица чаще всего полные, белые, словно эти люди не бывали на жгучем порывистом ветру. Это, видимо, работники конторы. Да и совещание, видимо, организовано только для руководящего состава.
Барумов поймал на себе любопытные взгляды. К нему присматривались — новенький.
Начальник дистанции Дементьев пришел, когда ему доложили, что люди собрались и можно начинать. Он сел за стол, обтянутый красным сатином. Ему, привыкшему не к таким мизерным совещаниям, не к такому помещению и оформлению зала заседания, непривычно сидеть близко, лоб в лоб с теми, кто разместился в первом ряду. Сколько совещаний уже провел здесь, а привыкнуть не может. Неудобно как-то…
И еще: Андрей Петрович устал… Такое впечатление складывалось от его вида. Очень уж медленно он открыл папку, пододвинул верхний листок.
— Начнем работу нашего с-совещания.
«Как человек может!» — удивился Павел. Позавчера в кабинете голос начальника был совсем другим. Бас тот же. Но не было глубины и шипящей затяжки, что появилась сейчас, когда произносил букву «с»: …с-совещание…
Будто звук застрял в зубах. Надо бы раскрыть рот пошире, и тогда звуку легко выйти на волю. Но хозяину так угодно, сквозь зубы.
— Проверим, кто прис-с-сутствует на нашем совещании… Заместитель начальника дистанции Зимарин?
В середине заполненных рядов поднялся сухощавый блондин лет сорока пяти.
— Вы чего затес-с-салис-сь в самую тес-с-сноту?
— Не все ли равно? И здесь надо кому-то сидеть, — ровным голосом ответил Зимарин.
— Ну, смотрите, это ваше дело. Можете садиться.
По холодному взгляду Зимарина чувствовалось, что его коробит от такого разрешения.
— Так-с… Начальник участка Тамочкин?
Из первого ряда вмиг подскочил к красносатиновому столу невысокий кругленький мужчина. Узкий воротничок ядовито-желтой рубашки выпущен на воротник серого пиджака, наголо очищенная от волос круглая плешина извилисто зашпаклевана с висков редкими с проседью прядями.
— Здравствуйте, товарищ начальник! На участке все благополучно!
— Хорошо… Почему до сих пор не предс-с-ставил отчет о наличии пос-с-садочного материала?
— Отчет готов, товарищ начальник! Почтой послал.
— Почему почтой? Сам бы мог принес-с-сти. Покажи черновик.
— Я, товарищ начальник, поручил технику. И черновик там. Но я вернусь, проверю. Я всыплю, ежели что! Это уже не в первый раз! Я ему всыплю…
— Хватит! Где отчет, спрашиваю?
У Тамочкина пересохло в горле. Дементьев остановил непроницаемые глаза на потерявшем способность разговаривать начальнике участка. Тамочкин склонил голову, шея стала бордово-красной.
— Еще подобный факт — и награжу строгим взысканием. И посмотрю, способен ли дальше возглавлять участок.
— За что, товарищ начальник? — еле слышно спросил Тамочкин. — За несчастную бумажку?
— За дис-с-сциплину! Когда план будет провален, тогда все равно что свис-с-стеть ушедшему паровозу. А начинается с отчетов! Садись. — Наклонился над бумажкой, ногтем вмял линию под чьей-то фамилией. — Начальник участка Тузенков?
— Я здесь, товарищ начальник, — раздалось из дальнего угла.
«Как же я не встретил его до совещания», — подумал Барумов. Повернулся на голос. Такой же Тузенков, как в институте: озабоченность на лице, от волнения щечки ввалились. Мысль прервал начальник дистанции. Во время словесной перепалки Дементьев понравился Барумову. Деловитость, прямота…
— Какие вопросы ко мне?
— Никаких, товарищ начальник. Трудности пока не встретились. Ну, то есть такие, чтоб не справился пока.
— Хорошо. В любое время звоните. На работу или на квартиру. Днем или среди ночи. Работа есть работа и тут не до личных беспокойств. С остальными товарищами я уже разговаривал в кабинете. Итак, приступим к основному вопрос-су.
Дементьев встал, вытянутые руки едва коснулись разглаженного сатина.
— В ближайшие дни в Кузнищи приезжает заместитель начальника дороги, будет вручать переходящее знамя. Заодно проведет совещание. От нас потребуют отчет: что сделано. Железнодорожники должны сейчас много перевозить, старые нормы уже не устраивают потребности страны. А мы еще ничего не сделали.
Он с удовольствием разбирал по косточкам недостатки отдельных рейсов машинистов с тяжеловесными поездами. Он словно убеждал себя, что не забыл прежнего дела, все так же способен вникнуть в самые корни поездной работы, расширять передовое движение паровозников среди работников других служб. Он будто отчитывался, будто тренировал себя на случай, если удастся вернуться в управление…
Барумов ничего не понял. Сплошные термины, какие-то графики, сокращенные слова, загадочные буквы. Оказывается, вместо слов «дистанция пути» можно просто назвать две буквы — «ПЧ», вместо «паровозное депо» — «ТЧ», вместо «дистанция защитных лесонасаждений» — «ПЧЛ». Буквами, оказывается, можно назвать и должность. Если просто «П», то это — начальник службы пути всей дороги, если «ПЧЛЗ», то надо понимать: «заместитель начальника дистанции защитных лесонасаждений».
— Сейчас мы должны одобрить движение скоростников. Мы признаем прогрессивное значение этого движения для живой защиты. Мы обязаны наметить свои мероприятия по дальнейшему расширению этой ценной инициативы на дороге. Об этом и надо говорить. С кого начнем? Ну, хотя бы с товарища Тамочкина.
Прилизывая ладошкой плоские извилистые пряди на лысине, Тамочкин встал, откашлялся.
— Движение скоростников является самым новым, самым ценным в борьбе за досрочное выполнение повышенных обязательств. Я и весь коллектив участка горячо одобряем инициативу машинистов и обязуемся сделать все от нас зависящее для успешного развития важнейшего дела. У меня все.
— Гм-м-м… вс-с-се… — Дементьев мягко постучал пальцами по столу. — Что конкретно вы сделаете на своем участке?
— Мы, товарищ начальник, посадили новые полосы в тех местах, особенно на подъемах, где дуют сильные ветры. Они же, эти ветры, знаете как сбивают скорость у поездов?
— Знаю. Продолжайте.
— Добьемся, чтобы эти полосы быстрее выросли. Чтоб мы ввели их в эксплуатацию не через пять лет после посадки, как делаем обычно, а хотя бы через четыре.
— Товарищ Тамочкин, мы и без движения скоростников обязаны ограждать путь. А вот сейчас, в данной ситуации, что вы намечаете сделать?
— Мы, товарищ начальник, не занимались еще данным вопросом. Но… — взглянув на Дементьева, уловил недовольство в хмуро сдвинутых бровях. И бойко, четко, с решительным видом Тамочкин заявил: — Мы, товарищ начальник, заново пересмотрим весь профиль пути и составим новый план, повышенный, на следующий год, план посадки ветрозащитных полос. Мы учтем заявки машинистов-скоростников, мы сделаем для них зеленый коридор!
— Правильно. Это уже серьезный разговор. Что скажет товарищ Тузенков?
В углу зашевелились, давая простор Тузенкову.
— Я, товарищ начальник, одобряю движение. Дело это, как видно из вашего глубокого по своему содержанию доклада, важное и нужное. Считаю приемлемыми для своего участка те мероприятия, что намечены товарищем Тамочкиным.
— Ну что ж, для начала вашей работы в дистанции это неплохо. Вы правильно уловили требование дня. Поддерживать прогрессивное — наша общая задача. Теперь очередь за товарищем Барумовым.
Павел встал. Он смотрел на Дементьева, тот ждал сообщения.
— Ваше мнение по поставленному вопросу?
— Какое же мнение, Андрей Петрович? Я не знаю, что такое — скоростники. Да и свои обязанности за эти дни уяснить еще не успел. Извините, но из вашего доклада и из выступлений я не увидел тесной связи этих… скоростников и живой защиты. Мне показалось, что и это собрание… так сказать, формальность. Извините, но так мне показалось… Может быть, потому, что я не вошел еще в курс дела…
Дементьев покраснел. «Напрасно затронул его… Он же прав». Но и отступать на глазах свидетелей не мог. — Вы считаете себя умнее всс-сех?
— Зачем так, Андрей Петрович? Вы спрашиваете мое мнение. Мое… А уж какое оно, умное или не совсем… Пока что я не знаю предмета разговора.
— А поддержать коллектив можете?
Павлу стало обидно оправдываться. В чем виноват-то?
— Я все сказал, Андрей Петрович.
Дементьев нахмурился. При всем честном народе этот… выкаблучивает. Как видно, характерец.
— Когда приедет большое начальство, на совещание позову обязательно. Узнаете, как ставится вопрос. — Дементьев не скрывал раздражения. — Следующим доложит мой замес-с-ститель товарищ Зимарин…
— У меня болит голова, — с места, не вставая, сказал Зимарин. Глаза его смотрели исподлобья. Глаза обиженного и чем-то недовольного человека. — Если можно, избавьте меня.
— Больные должны лежать в постели, — наклонив голову, будто рассматривая красный сатин, заметил Дементьев. — Обойдемся… Предоставляю слово товарищу…
Из красного уголка после совещания выходили медленно. На ступеньках Барумов поймал за рукав Тузенкова.
— Ты чего же не заходишь? Приехал небось вчера еще на это совещание.
Тузенков обрадованно сжал руку товарища.
— Да нет, сегодня утром, с пригородным. Тебе повезло, рабочее место в самих Кузнищах, а меня загнали черт те куда.
— Сам виноват, пораньше прискакал из отпуска, лучший кусок отхватил.
— Да так уж получилось…
Тузенкову было неловко от разговора о его раннем приезде в Кузнищи. Сделал вид, что пропустил слова Барумова без внимания, и неожиданно засмеялся:
— Видел, как Тамочкин извивался, когда Дементьев прижал с отчетом? О-от артист.
— Ты тоже хорош, — Барумов издевательски усмехнулся. — Я, товарищ начальник, одобряю движение… Увидел глубокое содержание вашего доклада… Тьфу! Знаешь ли ты, о чем шел разговор? Не знаешь! Нас с тобой не учили, не знакомили даже с железнодорожными делами. Так зачем кривить душой?
— О-о-о, куда загнул. Люди не дурнее нас с тобой. Ты-то чего выпендривался? Чтоб заметили тебя? Мне мораль читаешь, а сам…
Тузенков запахнул клетчатую полу осеннего пальто, пробежал пальцами по пуговицам. Застегнувшись, даже не взглянул на Павла.
— Думал, по душам поговорим с тобой о работе. А ты… Бывай здоров. Некогда мне.
Поезд от Кузнищ до Сватовки, где размещалась конторка участка Тузенкова, ползет больше часа. Времени не так уж много, но чего не передумаешь.
Неприятно было вспоминать встречу с Барумовым. Земляки, на одной улице в Петровском жили, учились вместе. Хотя не стали друзьями, но все же близкие. За месячный отпуск ни разу не виделись, так что было о чем поговорить. Если б не занозистость Барумова… Не хотелось вспоминать, а все одно из головы не выходил его упрек. Какие у него заслуги, чтобы задирать нос? И все же…
В институте активным общественником был, стипендиатом. В президиумах рядом с профессором сажали. Но ведь то — институт! Кому какое дело здесь, в живой защите, что было у него в институте? Главное, чтобы работал как вол. Главное — авторитет у начальства. Но все же… При чем начальство? Главное — работа. Но зачем Барумов так резко в первый же день… Убеждения? Но разве свои взгляды есть только у него?
Странно получается. Умный человек, а понять не хочет, что татарник, каким бы колючим ни был, все равно коса срежет. Жизнь, как видно, еще научит.
Мысль застопорилась. Всплыл вопрос: надо ли было ему, Тузенкову, на совещании так отвечать Дементьеву? Не лучше ли отмахнуться ото всего, как Барумов?
Нет! Еще этого не хватало… А вообще, к примеру, на совещании было кое-что любопытное. Позади Тузенкова кто-то шушукался, когда Барумов отвечал на вопрос начальника. Одобряли. Пусть исподтишка, пусть не осмелились подняться, но ведь — одобряли! Вот чертовщина какая.
Жизнь фактически начинается заново. Что Барумов, что он, Тузенков, будто выброшены на голое поле. Начинать хочется хорошо, чтобы душе жилось вольно. Но как это сделать, чтобы хорошо?
В окне мелькали стремительные телеграфные столбы. Вагон раскачивало так, что порою казалось: падает, валится на бок. Но кончался крутой поворот, вагон выправлялся и опять торопились мимо нескончаемым частоколом быстрые столбы.
5
Что же такое скоростники? Хотя и понимал, что это мало касается его, но знать-то об этом надо. Не работать же вслепую.
Можно обратиться в депо, но казенного разъяснения Павел не хотел. Вечером Гришка Матузков повел его к паровозному машинисту. Живет этот Гришка в Кузнищах без году неделю, а знакомых — как у старожила.
Остановились у дома с палисадником, забитым зарослями флоксов. Дорожка от калитки до веранды была выложена красным кирпичом. Приятно идти по такой дорожке. Будто специально для гостей — ковер в елочку из красных прямоугольников.
Было холодно, а во дворе девушка развешивала выстиранное белье в одном платьице и в растоптанных туфлях на босу ногу. Невысокая, тоненькая, платье темно-коричневого цвета с белым воротничком. Наверное, осталось со школьных времен. Еще бы фартучек с крылышками да бантик в волосы.
— Ты… опять?! — и удивленно и угрожающе обратилась она к Гришке.
— Пардон, мадам, — расшаркался Гришка. — Во-первых, не к вам. Во-вторых, к Якову Сергеевичу. А в третьих, почему бы и не к вам? Счастье, оно внимания требует… Только слишком уж нос задираешь, мадам.
Девушка взглянула на Павла и ушла в дом.
— Хороша-а… Пытался птичку поймать, осечка вышла. Выходит, не тот товар предложили. Разбирается. На врача, в городе… Домой на практику приехала. В больнице… Тс-с-с…
На пороге вырос хозяин дома, Яков Сергеевич. Он был совершенно лыс. На плечи наброшен серый пиджак с темными масляными пятнами на рукавах.
— Ко мне? — Голос хрипловатый, басовитый.
Яков Сергеевич спустился к молодым людям, каждому подал руку.
— Прошу в дом. А по какому делу, собственно говоря?
— Извините, Яков Сергеевич, они вот, то есть новый начальник участка на нашей дистанции товарищ Барумов, они вот желали бы с вами, то есть напрямую, без всяких протоколов на бумажке.
— Ну и что?
— Яков Сергеевич, я насчет движения скоростников. Хочется поближе с этим делом… На транспорте не работал еще, только начинаю. А с меня уже требуют.
— Скоростники? Ну, я скоростник. Не очень-то высокая материя. Впрочем, в депо объявлено, что это самое новое, самое лучшее, самое передовое…
Барумову показалось, что Яков Сергеевич потешается. Зачем это «самое», «самое»?
— Мне бы попроще…
— Можно попроще. Скажу прямо: дело это сто́ящее. Но у нас, в Кузнищах, так повернули, что… А почему вы не обратились к начальнику депо?
— Почему? Я уже слушал своего начальника, Дементьева. По правде говоря, мало понял.
Яков Сергеевич потер ладонью лысину — холодно! Зябко передернул плечами. И вдруг с сердитой решимостью уставился в глаза Барумова.
— Не с расспросов да с разговоров надо начинать. Я, другой, третий наговорим с Арарат. Слышал, что это такое? Большая гора. Вот я один из тех самых скоростников. Личное обязательство имею, стремлюсь, чтобы накатать полторы нормы… Приходи утром на станцию, садись на паровозе рядышком со мною и — гляди. Своими глазами. Умнее будешь, чем после разговоров-переговоров. Сделаешь поездку, и хватит с тебя.
«А ведь это самое лучшее, — подумал Павел. — Быстрее войду в курс дела».
На том и порешили.
За калиткой Гришка оглянулся, метнул взглядом по занавешенным окнам.
— Не вышла! Даже к окошку не прилипла. О-о-от птичка… Во, брат, как люди высоко ценят себя!
— Тебе одной мало? — усмехнулся Павел.
— Одной — за глаза! Но эта… Чутьем своим чую: огонь! Самородок! Блеск сплошной!
Гришка досадливо причмокивал и сокрушался.
Утром Барумов был на станции. У нарядчика депо узнал, когда поедет Яков Сергеевич и с какого парка. Пошел по путям в поисках поезда. Шпалы белыми поперечинами выделялись на черной, залитой мазутом земле. На них от мороза выступила мелкая искристая россыпь. Под подошвами похрустывало, на шпалах оставались тусклые округлости следов.
По путям хлопотливо сновали маневровые паровозы, разминая на земле влажный утренний дым. Автоматические сцепки звенели, тормозные башмаки, притиснутые к рельсам вагонными колесами, ползли со скрипучим визгом, от них несло дымной вонью и горелым железом.
Якова Сергеевича нашел около паровоза. В руках молоточек на длинной ручке. Он осматривал колеса, постукивал и прислушивался к звенящему звуку.
— Сейчас поедем, — сказал он.
Павла посадили на деревянный ящик, набитый концами для обтирки паровоза. У правого окна разместился сам машинист — Яков Сергеевич. Он нахлобучил на лоб форменную фуражку, высунулся в ожидании сигнала отправления. У левого окна — помощник машиниста Игорь Шкарбанов, высокий, угрюмого вида парень. Вытер тряпкой водомерное стекло, посмотрел на вздрагивающие стрелки приборов. Выглянув в окно, протянул руку и цепко сжал деревянную грушу на тонком тросе. Два раза дернул ее, и два раза над паровозной будкой вместе с белыми султанами пара вырвались к небу короткие гудки.
— Зеленый, — сказал Игорь в окно.
— Зеленый, — также в оконное пространство ответил Яков Сергеевич.
Он ухватился за свою грушу, потянул. Потом рука легла на реверс, рукоятка мелькнула над зубчатой нарезкой. Паровоз тяжело выдохнул из трубы черный дым, напрягся, за тендером звенькнула сцепка, гремящий звук покатился к хвосту поезда.
Медленно, будто приспосабливаясь к пути, колеса повернулись, паровоз гулко вздрогнул на первом стыке рельсов. Мимо проплыла железная мачта со стеклянными кругами прожекторов на вершине. Потянулся черный строй поставленных в ремонт холодных паровозов. Заспешили, побежали обтекаемые цистерны. С каждой минутой ехали все быстрее, эти цистерны укорачивались и уже проскакивали кругленькими приплюснутыми шариками.
Торопливой дробью простучали колеса на последних стрелках. Позади оставались редкие дымки паровозов, серые, накрытые лучами раннего солнца крыши поселка.
На Барумова от железной покатости паровозной топки несло сухим жаром. Он с жадностью ловил резкие порывы морозного воздуха, когда Яков Сергеевич отходил от окна.
— Поддать маленько! — скомандовал машинист. — Начнем, — сказал кому-то помощник.
Барумов оглянулся. За его спиной стоял человек. Телогрейка и штаны блестели от заглаженного мазута. Из темной шапки лезли сквозь дыры клоки серой от угольной пыли ваты. Кочегар.
Он глубоко затянулся, окурок бросил через плечо в открытую дверь и полез на тендер. Его лопата заскрежетала по углю, сквозь дверь к лотку покатились мелкие куски антрацита. С каждым скребком росла черная горка угля. Под горкой исчезли выгнутый выступ лотка, зияющая темнотой продолговатая яма.
— Начнем, — опять сказал Игорь Шкарбанов.
Кочегар спустился по осыпающемуся углю, шагнул к топке.
— Р-р-раз! — с натугой крякнул Игорь и огромной совковой лопатой поддел груду шуршащих кусков угля. В тот же миг кочегар двинул на себя тяжелую ручку, створки раскаленной дверцы топки раздвинулись, и в будку навстречу летящему антрациту с гулом рванулось языковое пламя.
Створки захлопнулись, помощник вновь двинул совковой лопатой.
— Р-р-раз!
На Барумова снова пахнуло обжигающим светом. Тяжелые порции угля одна за другой летели в середину ревущей топки. Потом Шкарбанов разворачивал свою лопату с наклоном то к одной стенке, то к другой. И уголь кучной сыпью летел то вправо от бугристой середины топки, то влево.
— Р-р-раз!
Раскатывались на железных колесиках створки.
— Р-р-раз!
Лопата красной молнией мелькала в ослепительном зеве.
Яков Сергеевич посмотрел на часы. На лице — удовлетворение. Значит, едут хорошо.
«Что я здесь вижу? Зачем он позвал меня на паровоз?» — проклюнулось недовольство у Барумова. Он все больше думал о том, что слишком легкомысленно поступил, согласившись поехать. Вроде бы не совсем молодой и образования хватает, но стоило незнакомому человеку поманить пальчиком, и он, как мальчишка, помчался на паровоз. Своего, прямого, за что начисляют зарплату, ничего не сделал, даже участок не осмотрел, а полез…
— Как с водой? — спросил Яков Сергеевич.
— Должно хватить, — скользнул глазами по водомерной трубке Игорь.
— Смотри. После Староверовки безводье, ни одной колонки.
— Да ну… Неужель не обойдемся…
Яков Сергеевич задумался. Мимо окна шумно протрепетала тополевая зелень. На мгновение вспыхнуло и погасло под тополями красное путейское здание.
— Остановимся, возьмем воды. Так вернее будет. В графике заложено. Так что без риска.
В Староверовке паровоз остановился под водоразборной колонкой. Кочегар на верху тендера с громом сдернул крышку с люка водяного бака, за проволоку подтянул рукав колонки, похожий на толстый круглый клюв.
— Готово? — послышался голос Шкарбанова снизу, с междупутья.
Загудело в железном рукаве. Упругим потоком хлынула вода. Казалось, что она не льется, а замерзла, превратилась в толстый ледяной слиток. Иногда этот прозрачный столб изгибался, и тотчас от края отверстия отскакивали во все стороны холодные искристые брызги. Внутри бака плескалось, хлюпало. С каждой минутой хлюпанье поднималось выше, становилось резче, и казалось, вот-вот вырвется из железной обшивки бака сквозь заткнутый прозрачным слитком овальный люк.
— Готов! — крикнул кочегар.
Водяной поток начал слабеть, утоньшаться, и вскоре на тендер прерывающейся струйкой падали уже ненужные капли. Изогнутый клюв повернули над междупутьем, кочегар полез в ящик за концами.
На беглый осмотр паровоза ушли короткие минуты. Вся бригада собралась в будке. С междупутья на паровоз угрожающе смотрел красный глаз светофора. Яков Сергеевич взглянул на часы: время для набора воды истекло, пора бы светофору приглашать в путь.
С дальнего конца староверовского поселка донесся паровозный гудок, и сразу же на перрон выбежал дежурный по станции. Он вскочил на тормозную площадку вагона, в следующую секунду уже стоял на другой стороне грузового поезда с желтым флажком в вытянутой руке.
Загремел поезд, застонала под колесами земля. Длинный гудок оглушающе несся над станцией.
— Пропустили с ходу, по нашей нитке! — возмущенно заметил Яков Сергеевич. Он смотрел, как за вагонами легкими стайками летели бумажки. — Так нас могут продержать…
Выждал, когда дежурный полез обратно через тормозную площадку. Ботинки Якова Сергеевича скребанули подковами по решетчатым ступенькам паровозной лесенки.
«А я чего сижу?» — подумал Барумов. Чувствовал он себя, неважно, как бездельник. Встал с ящика, вслед за машинистом спустился на землю.
В комнате дежурного вся стена пестрела разноцветными огоньками. Красные, зеленые, синие, желтые точки наперебой докладывали дежурному о свободных и занятых путях, о готовых маршрутах.
Яков Сергеевич по телефону вызвал диспетчера и сердито застучал кулаком по столу, будто вколачивал каждое слово.
— Почему Беляева пропустил по моему графику? Это моя нитка! Почему из-за его рекордов я должен стоять в Староверовке?
Он швырнул трубку и отвернулся. Как видно, диспетчер говорил такое, что машинист отказывается слушать. Потом вдруг схватил, закричал так, словно диспетчер должен услышать без всяких проводов:
— Ты сколько поездов по линейным станциям на прикол поставил? Какое мне дело, что все об этом знают! Отправляй немедленно! Иначе самому начальнику отделения позвоню!
Бросив трубку, Яков Сергеевич тряхнул коробкой «Беломора», лежавшей на столе, сунул в рот папиросу.
— Пошли! — крикнул он Барумову. — Нечего тут…
Вернулись на паровоз. На междупутье по-прежнему горел беспощадно строгий красный овал. Еще один поезд прогремел по Староверовке. Яков Сергеевич понимающе взглянул на своего помощника. В душе небось ругает. Люди едут без набора воды! Ну и что же. Зато он, Яков Сергеевич, сколько ездит за правым крылом и ни разу не допустил ни крушения, ни сбоя в графике движения поездов. А эти, легкомысленники, здорово рискуют. Не дай бог, конечно, а нарваться могут.
— Пенкосниматели проскочили. Теперь мы поедем.
Слова у Якова Сергеевича, как у пророка. Выглянул в окно, а светофор уже нетерпеливо вздрагивал зеленым лучом, словно упрекал: чего стоите!
Не сразу тяжеловесный поезд тронулся с места. Лишь несколько вагонов сдернулось, а паровоз, как заводная игрушка, завертел колесами на одном месте. На рельсы полились желтые струйки песка. Снова рывок, снова затихающий лязг вагонных сцеплений. Яков Сергеевич осадил паровоз назад. Тормоза ослабли. Тогда резко перевел рычаг на передний ход, паровоз рванулся навстречу светофору, поезд медленно начал набирать скорость.
Но ненадолго. Сразу же за Староверовкой потянулась выемка. Поезд шел в гору по коридору с крутыми осыпающимися стенами. На обочине стали появляться ремонтники, потянулись кучи песчаного балласта.
— Когда проедешь? — жалея, что приходится прерывать работу, крикнула девушка в широких шароварах, оранжевом жилете на стеганой телогрейке. Яков Сергеевич только улыбнулся в ответ. Она глянула в конец состава и махнула рукой: — Девки, садись! У поезда нету края!
Пятнадцать километров… Под паровозом гнулись еще не закрепленные рельсы, с легким рассыпчатым шумом осаживался балласт. В паровозной будке слышен разговор путейцев. Не скорость — мучение. На этом подъеме Яков Сергеевич раскачал бы поезд, разогнал бы его и птицей влетел бы на самую высокую точку степного водораздела. Но — нельзя. Перед глазами Якова Сергеевича бьется от ветра пришпиленная гвоздиком продолговатая бумажка с желтой полоской по диагонали. Предупреждение… Путь ремонтируют, поэтому извольте ехать не быстрее пятнадцати километров в час.
А дальше подъем становился еще круче. Мучительно медленно проходили под поездом последние метры обсыпанного путейцами километра. И наконец:
— Давай! — скомандовал Яков Сергеевич.
Из трубы с гулом вылетели клубы черного дыма. Паровоз рванулся, задрожал, но четырехтысячетонная вереница упрямо держала его в своей власти. Яков Сергеевич понял: паровоз может забуксовать. А этого допускать нельзя. Здесь, на подъеме, можно потерять и без того малую скорость. Последует растяжка состава, неизбежные рывки и, в конце концов — остановка, брак в работе. Замрут поезда, какие идут следом, стокилометровый участок между узловыми станциями будет парализован.
Яков Сергеевич взялся за рукоять песочницы. Важно вовремя заметить первое пробуксовывание. И вдруг… пока он искал впереди светофор, из трубы вырвалось одно за другим: чвах! чвах! «Прозевал!» — с укором пронеслось в голове. Мгновенно включил песочницу. Буксование прекратилось.
— Игорь! Давление! — закричал Яков Сергеевич.
— Прибавлю! — эхом отозвался помощник.
От напряжения пот струйкой стекал по вискам. Стиснутые зубы начали ныть. А поезд полз улиткой, будь она проклята! Поганой черепахой… Вот паровоз выбрался на самую высокую точку подъема, вот уже раскинулась горизонтальная площадка. Но почти все вагоны поезда еще карабкались в гору…
Ощутимо, как живые, начали они подпирать в спину локомотива. Значит, половина состава уже прошла подъем.
Руки Якова Сергеевича потянулись к груше. Над степью всколыхнулся воздух от длинного ликующего гудка.
— Ну и хорошо-о-о! — засмеялся Игорь. Не надо бы здесь давать гудок, ни к чему он, а все одно волновалась душа от детской откровенности Якова Сергеевича.
Чаще застучали колеса, словно сгущенный, ветер твердой лавиной начал бить в лицо.
Разъезд Боровое обычно проскакивали с ветерком. Профиль пути такой, что положи на рельс катышек ртути — не сдвинется. Еще на подходе к Боровому Яков Сергеевич гудком предупредил о своем приближении. Он чуть не вывалился в окно, когда в ответ на входном светофоре увидел два желтых огонька.
— Два желтых! — с недоверием к самому себе доложил он в пространство.
— Два желтых, — пробубнил в подтверждение недовольный помощник.
«Вот так оно и получается, — с обидой подумал Яков Сергеевич. — Хочешь как лучше, чтобы груза привести прилично и побольше километров накатать, а тебе крылышки цап-царап и — на прикол».
Мало того что на боковой путь приняли, да еще и остановили. В Боровом! Где только по какому-нибудь случаю приходилось стоять.
Сплюнул Яков Сергеевич с досады и полез из будки. Но… стоп! Что-то не совсем обычное заметил он впереди. По правому пути, что законно принадлежал Якову Сергеевичу, рвался к разъезду одинокий паровоз. Лоб в лоб!
— Вот оно: что хочу, то ворочу, — выругался он, забираясь обратно в будку.
Мимо, свильнув на стрелке, воющим свистом сквознул паровоз.
— Беляев, — сообщил помощник.
— Понятное дело, километры накручивает. А вы тут… черт с вами! Молодцы ребята, что диспетчер, что Беляев, умеют жить, не то что мы — олухи царя небесного! — отчитывал самого себя Яков Сергеевич.
Задымил папиросой, обратился к Барумову:
— Вот так, инженер. Понял, как поганят хорошее дело? Выхватит диспетчер пару-тройку шустрых машинистов и гоняет по участку. Не только полторы, они десять норм в сутки отмахают. И не придерешься. Что диспетчер, что эти машинисты в ногу со временем, а остальные, дескать… На их примере нас учить станут, поругивать: не умеете да не желаете, не понимаете да не созреваете…
Яков Сергеевич смирился с остановкой в Боровом и вообще со всем, что происходило за эту поездку. Нервами да криком делу не поможешь. Выкинул окурок, глянул в окно.
— Худо получается, меньше груза стали перевозить. Приедем в Сватовку, обрати внимание: все пути будут забиты вагонами.
— А почему Беляева из Сватовки пустили без поезда? — спросил Барумов.
— Хочешь знать, почему его резервом отправили? Да чтобы километров побольше накатал, без поезда легче. С диспетчером — по рукам — и обоим хорошо.
После Борового ехали без задержек. А под самой Сватовкой, где казалось, что рейс окончен, на пустяшном посту опять застыли. Ждали долго, пока не прогудел мимо, но уже с поездом из Кузнищ равнодушно выглядывающий из будки Беляев.
— Вот так… — волновался Яков Сергеевич. — А сколько поездов за нами стоит, на других станциях, чтобы ему открытую дорожечку…
Спускались под уклон быстро, будто на оставшихся километрах можно наверстать упущенное время.
6
Слово свое Дементьев не забыл.
В субботний вечер он и Барумов пришли в железнодорожный клуб.
— Ясное дело, о скоростниках говорить будут, на щит поднимать, чтоб на них равнялись остальные. Если на живую защиту критика будет, то выступлю и расскажу о тебе. Чтобы свое настроение по дистанции не рассевал. Проучу, — обещал Андрей Петрович, поднимаясь по лестнице.
— Конечно, потолкуйте обо мне, кроме не о чем, — ответил Барумов, понимая, что Дементьев только грозится, а ведет в клуб лишь для того, чтобы немного поднатаскать новичка.
— Не ершись. Прислушался бы, пользы больше, — проворчал Дементьев.
В просторном фойе между белых колонн было черно от форменных железнодорожных костюмов. Первым делом Андрею Петровичу захотелось узнать, кто приехал вручать Кузнищевскому отделению переходящее знамя. Едва перешагнув последнюю ступеньку, Дементьев остановился, — надо сориентироваться.
Павел не знал, что ему делать. Попал он сюда, что называется, не в свою тарелку. Стоять истуканом неудобно, разговаривать не с кем, знакомыми не обзавелся. Лезть через головы к киоскам с редкой галантереей вообще не годится. Вот и пришлось неотступно следовать за своим начальником.
Кто же возглавляет сегодняшнее собрание актива? Дементьев переводил взгляд с одной группы на другую. Начальник паровозного депо что-то объяснял своим машинистам. У киоска спорили вагонники. Рядом стояли молчаливые путейцы.
С ним часто здоровались. Но это большей частью из рядовых, по старой памяти. Андрей Петрович с былым достоинством медленно проходил вдоль колонн. Все чаще попадались отделенческие. Начальник отдела движения, ревизор по безопасности, председатель райпрофсожа. Теперь жди — встретится начальник отделения. А уж он обязан сопровождать того, кто приехал из управления.
Тесным обручем сдавливал шею черный галстук — остаток от прошлого, от форменного костюма с золотыми галунами. На собрание актива хотел надеть тот милый сердцу костюм. Хорошо, что посмотрел в зеркало. Неудобно. Уж очень яркими были черные пятна вместо споротых знаков различия.
У входа в зал увидел начальника отделения, высокого, розового, улыбающегося. Еще бы не улыбаться, переходящее отхватил. У всех застрянет в памяти похвала на этом собрании, в газетах, по радио в связи с вручением знамени.
Рядышком наконец-то Соловов, заместитель начальника дороги по движению. Недолюбливал его Дементьев. Уж больно скоро сделал карьеру. А за какие заслуги? Был рядовым солдатом, простым заместителем начальника службы движения. Бегал по коридорам управления с графиком, с суточными отчетами. И вдруг — в заместители начальника дороги… Сколько раз ни заходил к нему, вечно избивал кого-нибудь по телефону или клевал носом над графиком исполненного движения. Даже когда с планом благополучно. Деляга…
Соловов заметил Дементьева. Ни улыбки, ни обычного, пусть даже с фальшивинкой, голоса:
«А-а-а, дорогой Андрей Петрович!..»
Ничего. Только равнодушный кивок головой, вот что значит понижение в должности. Чем провинился перед ним Дементьев? Не думает человек, что и с ним может случиться такое же. Теперь на «ты» разговаривать не придется. Что ж, ладно…
Выдержал Дементьев. Не подошел с протянутой рукой, не попросил рукопожатия. Точно такой же ответный кивок головой, и все. И ровный, немного напряженный шаг. В зал дверь открыта. Пусть еще не прозвенел звонок. Хорошо, что Барумов не отстает, все-таки не один.
В президиум не посадят. Когда это бывало, чтобы снятого с высокой должности вытаскивали в президиум? А глаза этому Соловову намозолить надо. Хотя бы в то время, когда будет вручать знамя. Пусть видит Дементьева! Невольно появятся мысли о нем, запомнит, в управлении расскажет. Все-таки будет напоминанием о Дементьеве…
Андрей Петрович прошел весь зал, остановился у первого ряда, выбрал центральное место и сел.
— Давай рядом, — указал он Барумову.
Что скажет Соловов? Когда приходилось выезжать Дементьеву с таким же поручением, начальник дороги давал подробную установку на дальнейшее. Соловов, конечно, проинструктирован. Интересно, что творится в управлении, какие веяния из министерства? По докладу обычно все видно. Сначала, разумеется, о скоростниках, о чем же кроме. Это сейчас самое новое.
Нет, не услышал от Соловова ничего нового. Цифры, призывы, имена передовиков. Здесь-то, в Кузнищах, лучше, чем в управлении, знали своих передовиков. А он туда же. Референт небось надергал фамилии и — в доклад. Как сдобу в пирог. Теперь жди о скоростниках. Как это важно для увеличения перевозок, то да се, будто в Кузнищах только народились на свет.
И вдруг… Сначала будто оговорился. Ни к селу ни к городу произнес слова «контактная сеть». При чем здесь контактная, когда с обычными осветительными линиями к путейским зданиям на перегонах едва управились? Опять повторил. На этот раз со словом «строительство».
Дементьев насторожился. Все яснее выплывало, куда клонит Соловов. Вот это ново! Об этом при Дементьеве только поговаривали, теперь уже решенное. Значит, переход на электрическую тягу. Электровозы. Переустройство депо. Замена верхнего строения пути, новые линии связи, расширение станций… Какой объем работ! Какие сложности! Фактически дорога полностью обновится. И все это без прекращения перевозок, даже наоборот, при постоянном увеличении работы.
Главным заправилой в управлении будет заместитель начальника дороги по строительству. Был бы Дементьев. Но теперь? Сдавило сердце Андрея Петровича. Неужели все пройдет мимо? Неужели его не вспомнят?
Соловов должен знать, какие толки идут в верхах. Если бы по-человечески, не говоря уж — по-дружески, отозвал бы в сторонку и, — пожалуйста, Андрей Петрович, такие-то дела. Но, судя по встрече в фойе, лучше не ждать этого. А вообще надо поглядеть, что дальше будет. Собрания официальным докладом представителя управления дороги не кончаются.
Дементьев знал, что на его место в управлении пока никого не назначили. Но долго так не протянется. Как дело вплотную подойдет к электрификации тяги — потребуется ответственный человек. Но как напомнить о себе? Чтоб заговорили, увидели, поняли: рано списывать в обоз такого опытного, энергичного человека!
Собрание приближалось к концу. Проголосовали за обращение актива ко всем работникам отделения. Грянул оркестр. Знамя торжественно унесли со сцены.
— А почему скоростников проглотили? — спросил Барумов.
— Не проглотили, а умолчали. На свете не только скоростники. Другие дела тоже надо обсудить, на одном собрании все не охватишь.
— А все же о скоростниках не заикнулись…
— Считай, тебе повезло! Легко отделался.
Дементьев весь был там, на сцене, где президиум собрания. Соловов улыбнулся кому-то, любуясь собою, пошел со сцены. Вразвалочку, вразвалочку — и уже у зеленой бархатной боковины занавеса. Ушел! Не оглянулся… Ах выскочка, зазнайка! Когда-то при встрече чуть не за километр протягивал руку…
— Идем! — сердито приказал Дементьев.
«Чего злится человек?» — недоумевал Барумов.
Фойе гудело мужскими голосами. Из распахнутых буфетов люди выходили оживленные, разрумяненные, с дымчатыми от выпивки глазами. Скоро начнется концерт. Поэтому многие перекусывали на ходу. Но были и такие, что обосновывались фундаментально и надолго. Сдвигали столы, стаскивали стулья, расставляли розетки с горчицей и солью.
Дементьев затащил Барумова за стол в углу. Сам прошел к буфету.
Неудобно получается… Впервые за столом со своим начальником — и пей. За что пей, по какому поводу? Спросить, допытаться? Ну не младенец ли, скажет, ну не все ли равно…
Закусывали молча. Дементьев сопел над тарелкой и зло косился на бутылку. Буфетчица… Жди, когда принесет! Не могла сразу подать. Из-за ее сверхосторожности приходится сидеть за этой бурдой.
— Ладно! — Он горячо стукнул кулаком по углу стола. — Так вот, товарищ Барумов, надо заставить о себе говорить. Такова сейчас ситуация. И заставлю!
Это уже о другом… А Барумову непонятно.
— Как же со скоростниками, Андрей Петрович?
— Чего ты пристал? — поморщился Дементьев. — На нашем совещании решение принято? Ну и выполняй! Подсказывать?
Посидел, подумал. Не надо покрикивать. Вместе водку пьет, от одиночества избавил… Это не в кабинете и не на совещании. И чтобы смягчить, распространился:
— Плохо сегодня отнеслись к скоростникам. Так нельзя. Когда скоростники только начинали, какая честь была, какой шум! Без цветов не встречали из поездок. Вот что значит — первые. Нынче уже не то. Да и погода меняется. Чувствую, движением скоростников потребность в перевозках не удовлетворить. Нужно фундаментальное. Вот почему надо переходить на электровозы. Вот и напрашивается что-то новое, первое. Оно всегда в жизни ценится. А когда в общей колонне… Хотя и в первой, а все же в колонне. Лиц не различишь, лица видны только у первых.
В фойе загремела джазовая музыка. Барумов не испытывал удовольствия от такой музыки, но теперь ему стало легче сидеть вместе с сосредоточенным, обозленным Дементьевым.
Подбежала буфетчица. Из кармана белого, шуршащего крахмалом передника вынула обернутую в прозрачную бумагу синеголовую бутылку.
— Ага-а-а, — удовлетворенно крякнул Андрей Петрович. — Вот теперь выпьем.
Секунда — и со стеклянного горлышка слетела синяя кожура, еще секунда — и холостым выстрелом выскочила пробка.
— Выпьем, товарищ Барумов, за тех, которые уже первые. Ну… хотя бы за скоростников, коль уж ты никак не угомонишься.
— Зачем, Андрей Петрович? Я не в восторге от тех скоростников, которых видел. Кому пышки, а кому шишки.
— Ты напрасно так! Идея-то какова, сама идея…
— Давайте лучше выпьем за честность.
— Это за какую же честность? На работе, с женщинами или вообще?
Павел засмеялся.
— Вы странно говорите. Делите честность по видам общения людей. Может быть, скоро появится честность ведомственная?
— Философ…
— Андрей Петрович, если человек честный, то он везде такой. Вот за такую честность, а не за однобокую.
— Язык у тебя подвешен… Что ж, выпьем.
— Так нельзя, Андрей Петрович! Если ничто не изменится, то от слова «скоростники» люди будут шарахаться, верить перестанут.
— Ты рассуждаешь как почетный железнодорожник. Интересно, как будешь рассусоливать лет через пятнадцать, когда пыль в хвост набьется. Ну, выпьем!
Павел чувствовал: пьянеет, очень уж тянуло порассуждать.
Дементьев думал: обычно после таких собраний, в непринужденной обстановке, узнаются сокровенные дела: о перестановке в руководстве дорогой, об интересных министерских новостях. Вот когда нужен Соловов!
А Барумов каков?! Уже на паровозе смахал. И сразу засек. Знать, диспетчер попался неопытный. Или слишком уж обнаглел.
— Не маши деревянной саблей перед ветряной мельницей, — говорил Дементьев. — Со скоростниками дело решенное.
— Значит, молчать? Участвовать в этой бутафории? Фактически — вредить?
— Ну уж, вредить… Такими словами не надо бросаться. Просто, молодой человек, надо быть благоразумным.
Дементьев откинулся на спинку стула. Он будто лишь сейчас отдал себе отчет, что сидит с новым человеком. Отлегло…
— Начнешь критиковать, шуметь… Голос твой поддержки не получит. О скоростниках есть официальные одобрения. Как говорится, они получили общественное признание. Ты один будешь… не в ногу.
— Да неужели о недостатках сказать правду поздно?
— А какая сейчас от этого польза? Движение скоростников глохнет. Это видно по сегодняшнему докладу Соловова. Если бы ты предупредил в самом начале движения… ты был бы первым в критике недостатков. Вот тогда честь и хвала. А сейчас…
«Как разболтался! — подумал о себе Дементьев. — С каким-то новичком…»
— И вообще тебе житейский совет: если хочешь иметь собственный след, будь первым. Если, конечно, сможешь. А если нет, то зачем все это? Живи как живется. Заметь, в истории остаются только первые.
Дементьев булькнул бутылкой над одним стаканом, над другим, раздвинул их в разные стороны.
— Не каждому, Андрей Петрович, дано открытия делать. Или, скажем, вести за собой людей на какое-то новое дело.
— Согласен! — причмокнул губами Дементьев.
— Себя я хорошо определил: героя из меня не получится. Да и вообще, что такое герой? Случайность. Очень редко — закономерность.
— Ишь ты! Говори, говори. Поверь, мне интересно.
— Самое главное для меня — быть честным. В других ищу то же самое. А быть честным — значит в любых условиях делать все от тебя зависящее.
Дементьев улыбнулся.
— Ты мне начинаешь нравиться. Не согласен с тобой, во многом не так надо. Зеленовато еще рассуждаешь. Но… добьем?
— Конечно, добьем! — залихватски выкрикнул Павел и понял: перегнул.
Выходя из буфета, Павел увидел девушку. Что-то знакомое показалось в ее лице. Глаза? Широко расставленные, открытые, внимательные, цвета спелого каштана. Нет, пожалуй, темнее. Потому так кажется, что уж больно внимательные. Спешит на концерт. Обычная штука. В Кузнищах знают, что после собрания будет концерт. Не так уж часто устраивают, чтобы пропустить, вот и спешит.
Поздороваться или нет? С какой стати? Может быть, просто похожая на кого-то из сокурсниц. На кого?
Ха! Так это ж дочь Якова Сергеевича. Могла бы первой поклон отвесить, ничего бы не случилось. Прав Гришка, цену себе знает…
Старательно отмерил несколько шагов, приноровился поближе к перилам. Руки удержат, если ноги подведут. Опираясь на гладкую балюстраду, пошел к ожидавшему внизу Дементьеву.
Глава вторая
1
С утра пошел дождь. Весной от такого дождя через час не осталось бы следа. Но сейчас чернозем скользкой липучкой обволакивал гусеницы, пластинами набивался между стальными поперечинами. Порою пласты срывались и черными ошметками летели через громоздкий прицеп.
Гришка высовывался из кабины и во все горло кричал:
— Девки! Я вас закидаю… Забегайте на мягкое сиденье, прощаться-целоваться!
За трактором — железный скелет треугольника, за треугольником тащились три лесопосадочные машины. Молодые женщины по две у каждого сошника сидели на пружинистых металлических кругах, будто подвешенные над пашней. Они по очереди наклонялись над сошниками, всовывая в раздвигаемую землю корни малюсеньких деревьев-сеянцев. Одна опустит и выпрямится, тогда наклоняется другая. И так по очереди, без перерыва, пока не кончится гон.
Им не до Гришкиного приглашения. В ушах — нескончаемый шорох раздвигаемой земли, легкое постукивание смазанных колес лесопосадочных машин, глаза только и следят, чтобы не промахнуться с расстоянием, с глубиной заделки сеянцев, чтобы вовремя схватить с верхней полки очередной пучок волосинок-корешков с гибкими стволиками.
Посмотреть со стороны — даже смешно. Шесть неповоротливых человек, укутанных в телогрейки, в толстые платки, в шаровары и кирзовые сапоги, кланяются и кланяются неизвестно кому, да так усердно, словно вымаливают прощение за грехи всего человечества.
Иногда Гришка прибавлял скорость, машины двигались быстрее, наклоняться приходилось чаще. Силы иссякали, спина каменела. Ни согнуться, ни выпрямиться.
— Тише, черномазый! — писклявым голосом кричала полнощекая девка.
— Гы-гы, — удовлетворенно скалился Гришка в ответ. — Кто смелая ко мне? Э-эх, утешу!
— Только подойди, утешим! Корешки спиной не щупал? А то попробуешь. Они как цыганские кнуты…
— Гы-гы… На какую нацелиться…
Завывал мотор, лязгали гусеницы, нескончаемой морской волной, не дошедшей до берега, шумела земля. Колеса постукивали мягко, маслянисто.
За лесопосадочными машинами, как торопливый грач, неотступно вышагивал Барумов. Между рядами редкого гребешка из только что высаженных сеянцев он успевал заметить не прикрытую землей корневую шейку, пригнутый вплотную к земле стволик. Догонял сеяльщиц и кричал:
— Глубже! Глубже! Земля осядет, как раз будет! Не спешите! Пусть землей стиснет, а то пригибает…
Хорошо, что работа живая. Можно было проверять не каждый ряд. Но стоило остановиться, как голову распирала боль, хотелось закрыть глаза и бежать, куда угодно, лишь бы вдохнуть целебный воздух. «Надо же было так нахлебаться…» — думал Павел.
Две девчушки вслед за Барумовым торопливо поправляли сеянцы. Земли подсыпят, стволик подымут, здоровенный ком оттолкнут, чтобы не давил на стебелек. И бегом за начальником, пока не заметил, что отстали. Не важно, что молодой, а видно, строгий. Ни одного плохо заделанного сеянца не пропустит. Не хотелось бы от него получать нагоняй…
А голова болит, будто изнутри ее разламывают. Ну и хорош был вчера… Даже не сообразил поздороваться с дочерью Якова Сергеевича. Вот, скажет, вроде бы культурный человек, а ведет себя… Кузнищи такой поселок, что где-нибудь обязательно встретятся. Будет неудобно.
— Бегом! Бегом! — кричал из кабины Ванек Вендейко отставшим девчушкам.
Голосок юный, надломленный, как у подрастающего петушка. Засмеялись на лесопосадочных машинах, покраснел парнишка, а сдаваться не хотел.
— Раскудахтались! Кто первая в кабину?
Гришка покровительственно положил руку на его плечо. Не выставлять же преданного помощника на посмешище.
— Ну, мы ждем! Кто смелая?
— Гришка, храбрец! Попадись вечером, не так запоешь! В Кузнищи не езди, а к нам, в путейскую казарму. Посмотрим, чем богатый! — смеялась толстая баба на средней машине…
Ванек на ходу спрыгнул с трактора, схватил ведро воды. В конце гона ему надо открыть прикопанные сеянцы, смочить корни. Как только трактор дотащит машины, Ванек загрузит их новым материалом, поможет Гришке развернуться с громоздким прицепом.
Вечером возвращались в Кузнищи пригородным поездом. Павел сидел один, прислонившись плечом к стене. В сумерках темными всполохами проскакивали мимо окна дикие яблони. Лицо пылало как обожженное ночным костром. Сквозь дрему слышал болтовню Гришки, писк девок, стиснутых парнями.
В Кузнищах из вагона выходил последним. От вокзала тянулась широкая, обсаженная тополями улица. Название — Паровозная. Через квартал ее пересекала Токарная, еще через квартал — проспект Машинистов. Поселок был рожден чугункой, и вот уже более ста лет жизнь Кузнищ была неразрывна с жизнью железной дороги.
Павел свернул вправо, на Сигнальную. На этой улице тротуары и проезжая часть были заасфальтированы. В дальнем конце виднелся клуб железнодорожников, ярко освещенный паровозными прожекторами, установленными на крышах соседних домов. На тротуарах — гуляющие. Многие из них и не знают, что такое грязь на пашне, гул трактора в открытой степи, леденистый ветер вдоль насыпи. Хорошо бы сейчас вот так же выйти из клуба после концерта, чистеньким, отутюженным. И не думать о том, что перед отходом поезда не успел проверить, хорошо ли на ночь прикопан остаток сеянцев, и не беспокоиться, успеют ли утром подвезти посадочный материал, чтобы не допустить вынужденного простоя трактора. Кажется, что у гуляющих вся жизнь без единого облачка, а счастья — нескончаемый океан.
Слева глухо вж-ж-жикнула калитка. Звук солидной, по-хозяйски сколоченной двери. «Где-то уже слышал», — подумал Павел. Глянул на калитку. Ну где же кроме? Это когда с Гришкой… Не зайти ли к Якову Сергеевичу? То да се, мол, как пожинаете. Остановился. Вот, скажут, другого времени не нашел…
Свернул к калитке, крутнул стальное кольцо щеколды. От калитки — та же дорожка из красного кирпича, елочкой, точно ковер. С ковра по ступенькам — к веранде. Посмыгал сапогами по пружинистой решетке, вытер лицо платком.
На стук вышел… Ванек Вендейко. Черт тебя прислал! Еще не сбросил телогрейки, видно, только что появился.
— Ты чего… сюда?
Глупый вопрос. Мало ли чего? Может быть, здесь тетка. Или брат. Сразу не придумаешь, о чем говорить.
— Я живу здесь.
— Вон что-о-о… А Яков Сергеевич?
— Мой отец. Позвать?
— Вон что-о-о…
Другие слова не находятся. Можно и позвать, да о чем разговаривать?
— А девушка? Такая, знаешь…
— Она одна у нас. Сеструха, Ленка. На дежурстве, еще не пришла.
— Лена, значит… Я зашел вот что… Не проспи к поезду. Тот участок надо кончать. Будем переезжать на новое место.
— Нет, не просплю! Сеструха кого хочешь подымет…
Уходил в сопровождении всепонимающего взгляда. Как под конвоем. Стук калитки солидный, твердый. Как будто путь в этот дом отрезан, так это крепко — вж-ж-жак, и — конец.
Шел по Сигнальной как оплеванный. Не стыд ли! Это хорошо, что ее не было дома. А если бы? Истинным дурачком стоял бы перед ней и перед Ваньком. Гуляющие шаркали ногами, смеялись над чем-то, будто знали о неудачном визите.
На тротуаре показалась девичья фигурка. Идет прямо на него. В руках маленький чемоданчик. Обостренное чутье сразу же подсказало Павлу: она, Лена. Дежурство кончилось. Модничает, будто совсем уж врач. С таким чемоданчиком разъезжают врачи «Скорой помощи».
Смотрит в упор, будто он провинился. Не знаешь, что и делать, когда поравняется…
Павел свернул на проезжую часть, пропустил перед собой вялую парочку, нырнул в тень от лип. И тут же в душе выругал себя самыми последними словами. Да нет же, не она. Эта ого какого роста! Шаги как у грузчика. И не чемоданчик в руках, а плоская плетеная корзинка…
Смеясь над собой, улыбаясь каждому встречному, шел Барумов к железнодорожному клубу. У касс толпа. На очередной сеанс билетов нет. Следующий сеанс для Павла — поздно, вернется в общежитие не раньше полуночи. А надо еще в столовую, потом помыться под душем, успеть отдохнуть, чтобы завтра не волынить, а работать. И пошел на Паровозную, потом свернул к Токарной.
Тем временем Ванек Вендейко, мокрый от напряженного бега, ворвался в общежитие. Гришка перед зеркалом прилизывал волосы: скоро идти в столовую.
— Докладываю! — рванул Ванек с порога и закашлялся. Воздуха в легких не хватило. Бухнулся на Гришкину постель, шапкой размазал по лицу пот.
— Начальник только что приходил к нам! Фф-фух, жарко…
— Какой начальник? К кому?
— Не понимает. Барумов, к нам! А точнее — к Ленке. Понял? Так и спросил: девушка, дескать, потерялась в этом доме…
Гришка еще раз лизнул расческой по пробору, удивленно повернулся к своему помощнику. Что за фокус? И медленно, медленно, будто вникая в сложный механизм неведомой машины, стал разбираться, что к чему.
Барумов незнаком с Ленкой, это ясно. Иначе бы не назвал просто девушкой. Но видел когда-то. Скорее всего, засек в тот раз. Почему засек? Скорее всего потому, что по вкусу пришлась. Это называется лезть напролом. Как лезть — его дело. Но к кому лезть, это уже не только его дело.
Гришка сразу предупреждал, что не для хохмы ударял за Ленкой. Из-за нее с отцом познакомился, от него нотации за поведение получал. Ничего, что не клюнула! Но Гришка не сказал инженеру, что поставил точку! Глупый — и тот догадается. Куда же ты лезешь, голубчик? Поперек поезду не становись, перережет…
Инженер может подумать, дескать, Гришка обеспечен беленькой, что в девишнике квартирует, у секретарши дистанции. Ничего не скажешь, девка — смак. Но где записано, что молодому, неженатому запрещается ударять за кем хочешь и за сколькими хочешь? Он, может быть, с самыми серьезными намерениями. Жениться решил, вот и выбирает. Никому не запрещается выбирать. Чего же ты лезешь, инженер?
Гришка забыл о белокурой Галочке, о своем ужине. Он все больше распалялся, рисуя в своем воображении, как встретит с минуты на минуту инженера, как наговорит ему дерзостей. Пусть не думает, что ему, как начальнику, все позволяется.
Но Барумов что-то долго не приходил. Уже пять минут Гришка сидел, устремив злой взгляд на дверь. Десять минут! Когда придет — неизвестно. И придет ли? Завалится к какой-нибудь… А здесь ждут его, слова готовят. Черта рыжего тебе, а не откровенное объяснение!
— Идем! — неожиданно выпалил Гришка.
Ванек послушно вскочил, нахлобучил шапку.
— Сначала пошамаем в столовке. А потом… ночевать пустишь? Не хочу с ним храпеть кровать с кроватью! О чем толковать с таким человеком?
Задумался Ванек.
— Ночуй. Только позднее, чтобы отец не застукал.
— Согласен. А утром с Ленкой устрой с глазу на глаз. Пускай раз и навсегда знает: кто я для нее и кто этот… с высшим образованием.
— Только не в доме, ладно? А то скандальчик может получиться. Отец, он знаешь какой?
— Хоть посреди железной дороги. Но объяснюсь!
Дверь нараспашку, свет не выключили. Пусть инженер корчится под одеялом в нахолодавшем общежитии.
И пошли.
2
Дементьев занимал узенькую комнату, похожую на конец темного коридора, отрезанный стенкой со щелевидной дверью. Под окном шевелились ветки остролистого клена. Можно было пощипать клен, и света в комнате прибавится. Но он не думал об этом, надеялся, что эта келья — пристанище временное.
Он вернулся из клуба уже в темноте. Настроение было такое, будто ночью предстояла большая работа.
Настольная лампа очертила на полу светлый круг. Расплывчатым серым пятном выделялось окно. Андрей Петрович, лежа на кровати, напряженно смотрел на светлый круг.
В репродукторе что-то пищало, прерывалось веселыми голосами. Настойчиво вставал перед глазами пустячный эпизод. Как-то из управления дороги вместе с комиссией приехал он в Перекрестово по несчастному случаю — паровозом убило дорожного мастера. Опросил очевидцев. Оставался мужичок в опрятной наглаженной форме. Фуражечка с тоненьким сине-зеленым кантиком, ботиночки — словно через каждый час чистит, личико беленькое, остроносенькое.
— А ты кто? — спросил Дементьев. Человека убило, тут не приходится церемониться. Иначе эти очевидцы уведут в такие дебри, что не выкарабкаешься.
— Пчик Соломатин, — открыв розовый ротик, тонко и быстро пролепетал мужичок.
— Кто-о?!
— Пчик Соломатин…
Разгневанный Дементьев приготовился ко всем матерям «пчикнуть» этого Соломатина. Человек погиб, а он тут распчикался. Вовремя сообразил. ПЧИК — надо понимать в расшифрованном виде — инженер дистанции пути по капитальным работам. Ах ты, черт, пчик Соломатин!
Электрификация… Как бы с этим делом не «пчикнуть». Хорошенько надо подумать, прежде всего лично для себя четко высветить новое дело, разложить по тончайшим тропиночкам все плюсы и минусы. Как найти свой ручеек, что должен влиться в общее русло реки?
Пчик Соломатин…
Ах ты, бестолочь розовая! Вот привязался.
Высветить надо, как этот круг на полу от настольной лампы…
В дверь постучали. Кого принесло? Да еще в такой час? Впрочем, кто бы когда бы ни приходил, всегда не вовремя. Не очень-то приятно Дементьеву показывать свое логово. Даже молочнице, что по утрам носит молоко. Мало кто видел его в кузнищевской домашней обстановке, не привык он, да и вряд ли привыкнет в ней, полуубогой.
Нехотя открыл дверь, заглянул в темный коридор. Гостья! Из города…
— Ты даже не спрашиваешь кто, — донесся голосок жены. Вот уж действительно не вовремя. Учует коньяк, за целую ночь скандал не потушишь.
— Проходи, тут поговорим.
Надавил на кнопку, под потолком вспыхнул матовый шарик. Раисе Петровне достаточно беглого взгляда: один. И только тогда потянулась к мужу с супружеским поцелуем. Уже сидя за столом, спросила:
— Мальчишник справлял?
«Начинается!» — подумал Андрей Петрович.
— Знамя вручали. В клубе.
Улыбнулась, посмотрела в глаза. На лице написано: все известно давно. Клубы, мероприятия и все остальное — для ангелов небесных, они поверят. И все-таки больше ни о чем не спросила. Это было в диковинку. Энергичная, оживленная, она приготовилась для более важного разговора.
— В институте была, с Петровым говорила. Заверил: примет. Для начала группу даст, поработаешь ведущим. Потом, говорит, в заместители выдвинет. Оклад чуть меньше, чем был. Но там на одних премиях можно без пота еще пол-оклада. Вот зачем приехала.
— Заманчиво… Но с Петровым-то…
— Еще б не заманчиво! А что с Петровым? Не будешь гнуть свою дугу, вот и Петров будет хорош. Вы же однокашники!
— Все это понятно… Он же бездарь! А я у него должен быть в подчинении.
Андрей Петрович представляет институтскую работу. Проекты, обсуждения, суета коридорная, когда заказчики принимают работу… Не по душе! Не мудрено, после работы заместителем начальника дороги. Не каждому инженеру удается выдвинуться на такую должность, кое-кому с учеными степенями завидно было. И вот, все сначала… С проектированием он знаком, изыскательские дела знает назубок…
Даже странно представить себя в проектном институте. Только техническая сторона всякого дела. Ни беспокойства об исправности механизмов, ни текучести кадров, ни очередного сокращения управленческого аппарата, ни ответственности за безопасность движения поездов… Работай сколько хочешь, не кольнет ни в одном боку.
Раиса Петровна домовито хлопотала.
— Вот белье. Рубашки свернуты отдельно. Не забывай, что на улице не Батуми. Три пары шерстяных носков…
Она выкладывала прямо на стол, потому что кроме класть некуда.
— Хотя бы по телефону вызвал.
— А о чем говорить?
— С домом и — не о чем? Дожили. Скоро даже при встречах молчать будешь, совсем одичаешь. Бросай Кузнищи. В институт…
Насчет телефона, пожалуй, права. Надо следить за текучкой, теперь жди: вот-вот начнется горячка с электрификацией дороги. Пришел с работы, звяк в город кому-нибудь из верных людей. Узнать важное известие, да еще в самое нужное время, — дело не из последних.
— Как сын?
— Почему — сын, а не Боря? Совсем одичал в своих Кузнищах? Прислал письмо, потом прочитаешь. Привыкает к Москве, общежитие дали, трое в комнате. Телевизор… Жорка молодец! Вот кто настоящий друг! Пообещал и сделал.
В этом она права. Когда посылали в Кузнищи, никто из управленцев слова не замолвил у начальника дороги или перед министерскими. А уж сколько подпевал было!
— Ну, как насчет Петрова?
— Погожу.
Раиса Петровна опустила руки.
— На что надеешься? Кто поможет? Отрезанный ломоть, Андрюша!
Сейчас будут слезы. Как только назовет имя жалостливым голосочком, так жди.
— Есть одно дело. Оно вытащит отсюда. Электрификация.
Раиса Петровна обрадованно подняла глаза, блестевшие готовыми слезами.
— Не понимаю…
— Потом поймешь.
Утром Раиса Петровна уехала, Дементьев прямо с перрона подался в техническую библиотеку, оттуда с двумя связками книг в свой кабинет.
— Весь день буду занят, — объявил Лидии Александровне. — Уж если кто по самому важному…
Итак, прежде всего надо разложить книги. «Железные дороги на постоянном токе» — в одну сторону, на переменном — в другую. «Вопросы путевого хозяйства» — статья особая. И о зарубежном опыте надо знать. Потом — электровозы. Сколько серий, столько головоломок…
Если изучать, как надо специалисту, года не хватит! Одни электровозы отнимут уйму времени. Ну, по электровозам достаточно общего представления. Главное — путь, строительные дела, контактные линии. Прежде всего надо изучить свое, кровное.
Надавил на кнопку. Дверь приоткрылась, образовав узкую щелочку.
— Общих тетрадей, штук пять. Побыстрее!
Через минуту общие тетради лежали на столе. Это для конспектов. Записи в трудную минуту выручат.
Весь день Андрей Петрович просидел в кабинете. Перед вечером от напряженной книжной нагрузки голова разбухла, отказывалась впитывать ученые мудрости. Но впереди еще был целый вечер. Неужели пропадет без пользы? Палец опять нащупал кнопку.
— Вы звали? — через щелочку донесся осторожный голос.
— День кончается. Соберите в красном уголке всех конторских, из мастерских, стройбригаду…
Дверь бесшумно прикрылась. «Даст ли это что-нибудь?» — подумал Андрей Петрович. Надо пробовать, оттачивать выступление, как бритву на оселке. Без пробы нельзя выходить к знающим людям, на большую аудиторию. Он полистал конспект и стал ждать, когда позовут в красный уголок.
Выступление было сложным. Как объяснишь, что за нужда говорить сейчас об электрификации дороги? И кому? Работникам живой защиты, которым электрификация что медведю общежитие.
Андрей Петрович открыл конспект. А надо ли объяснять? Сколько проводится лекций, бесед — и никаких объяснений. Нет, все-таки надо…
— Во всей стране сейчас проходит техническая реконструкция. Такое уж наше время. Прежний технический уровень не удовлетворяет нужд бурно развивающегося народного хозяйства. Многое коснется и железнодорожников. Пройдет время — и основные направления нашей магистрали будут электрифицированы. Работа предстоит большая. Дело это государственной важности. Разумеется, коллектив нашей дистанции не останется в стороне…
Кажется, для начала неплохо. Андрей Петрович посмотрел на слушателей. В первом ряду — люди из мастерских. Газосварщик, он же токарь и подсобный рабочий, безотказный Митя Сысоев. Большой, полный, спокойный, даже слишком спокойный. Он бездумными глазами смотрел на расстегнутый воротник рубашки Дементьева, и было непонятно, слышит ли? Рядом с ним плотник Шурупов, худой, сутулый. Это — инвалид войны. Под лопаткой у него сидит осколок. Раза три в год он ложится в больницу, отдохнет немного — и опять за работу. Что за терпение у человека? Сколько раз видел его Андрей Петрович над электрическим рубанком смертельно бледным, обсыпанным бисером пота. Почему-то нельзя было вынуть осколок, вот и мучается человек. Это не плотник, а золотые руки! От Шурупова на почтительном расстоянии, чтобы не выпачкаться опилками, сидела Лидия Александровна, с глазами, полными четкого понимания важности начатого разговора. За ними во втором и третьем рядах расположились конторские. Потом два слесаря, тракторист, неизвестно почему оказавшийся в мастерских, потом опять из строительной бригады. Все люди знакомые, всех изучил. Иначе трудно было бы работать, не зная людей…
— Перевод тяги на электровозную даст огромнейшую производительность труда и экономию средств. Если взять только нашу дорогу, то это будет выражаться в следующих цифрах…
«А ведь слушают, — мелькнула мысль. — Видно, материал берет своей новизной. Что ж, и это неплохо».
— Ежедневно вступают в строй новые предприятия. К железнодорожникам предъявляются растущие требования. Удовлетворить их можно только электровозами. Надо повысить скорость движения поездов. Но для решения такой задачи хорошо организованного соревнования скоростников мало. Без новой тяги, как говорится, не сдвинемся с места…
Откровенно и широко зевнул Митя Сысоев. «Этот небось и над тарелкой с кашей дремлет», — подумал Андрей Петрович. Он забыл, что слушатели не смыслят ни в типах электровозов, ни в преимуществе длинносварочных рельсовых плетей.
Никто не перебивал, не громыхал сиденьем. Отвык Андрей Петрович говорить длинные речи. Даже вспотел. Он вытер лицо батистовым платком, привезенным женой, закрыл тетрадь.
— А теперь… какие вопросы?
В красном уголке стало необычайно тихо. Слесарям да плотникам от такой тишины ни жарко, ни холодно, а вот конторским неловко. Народ тонкий, понимает, что надо бы проявить интерес к лекции. Но о чем спрашивать? Брякнешь невпопад, только на посмешище выставишься. А начальника жаль… Тревожно, с надеждой во взгляде смотрел Дементьев на конторских и ждал. Неловко! Даже смотреть друг на друга неудобно.
— А электрички у нас будут? — решилась все-таки Лидия Александровна.
— Электрички пойдут такие же, как на Московском узле, — хмуро ответил Андрей Петрович.
— Товарищи! — стремительно подскочила к столу Лидия Александровна. — Разрешите мне, как члену месткома, от вашего имени горячо поблагодарить Андрея Петровича за очень интересную, содержательную лекцию! И попросить начатое дело продолжить! Найти время и еще раз выступить перед нами с новой лекцией!
Благодарно стиснула руку Андрея Петровича. Раздались жидкие аплодисменты. Все было как требовало приличие.
Мрачным вернулся в кабинет Андрей Петрович. Несладко сознавать, что первый выстрел получился холостым, и не где-нибудь, а в своем коллективе. Но почему?
В холодной конторской тишине особенно резко чувствовалось одиночество. Некому доверить свои прикидки на будущее, никто не скажет, в чем ошибся.
Не так действуют умные люди. Всякие собрания, лекции, мероприятия надо организовывать. Вызвал бы парторга, профорга, объяснил бы, что за лекцию будет читать. Потребовал бы самую малость: настроить нескольких человек, чтобы выступили со своим мнением. Пустячное дело, а в красном уголке видели бы тот живой интерес, который вызвала лекция.
Он сидел за столом, погруженный в нелегкие раздумья. Подсознательное чувство нашептывало: ты же хотел первой пробы, теперь знаешь, с чего начинать…
На лице родилась едва приметная удовлетворенная улыбка. Правильно сделал, что попробовал: что в Кузнищах, что, как бывало, в управлении, — один и тот же подход. Нечего выискивать какой-то необыкновенный путь.
Андрей Петрович достал зеленый телефонный справочник. Вот — председатель месткома дистанции пути… Как его фамилия? Неплохо бы знать. Но у кого спросить сейчас, после работы? Да и необязательно. Подумаешь, местком, фигура! Пусть радуется, что с ним желает говорить сам Дементьев.
Телефонные гудки тонко и длинно сверлили молчание незнакомой Дементьеву комнаты. Поздно. Ушел. И вдруг неожиданно откликнулся утомленный голос:
— Шушлебин слушает.
Дементьев объяснил, выждал, что скажет Шушлебин. Но тот не спешил. Как видно, предложение Андрея Петровича озадачило.
— Ну, так как же? — требовательно спросил Дементьев. Спрашивать он умел. Бывало, только от вопроса, от одного тона у служащих-управленцев настроение падало. Но что сейчас он значил для профсоюзного работника? — Ну и как же? — смягчаясь, спросил Дементьев.
— Важность данного вопроса широко известна, — зашуршал Шушлебин. — У нас обширное число слушателей. Но, сами понимаете, неудобно мне без райпрофсожа. Ни с того ни с сего — об электрификации. Ни решения нету, ни указания.
«А ведь он прав, — подумал Андрей Петрович. — Лекцию на общеизвестную тему он бы не отверг. Ладно, подключим партком».
Дементьеву везло. Партком басовито алекнул, несмотря на поздний час.
— Говорит Дементьев…
Не успел закончить слово, как в трубке обрадованно зарокотало:
— А-а-а, дорогой Андрей Петрович!..
Интересно. Можно подумать, десять лет не виделись.
— Андрей Петрович, куда же ты скрылся? О тебе Соловов спрашивал. Поискали, а твоего следа…
Где уж там искали. Врет, конечно, дальше буфета нечего было ходить. А говорит как с равным, на «ты».
— Дела срочные, пришлось уйти.
— Напрасно. А мы славно посидели.
Андрей Петрович представлял секретаря парткома Василия Никитича Дункова с телефонной трубкой. На круглом лице добродушнейшая улыбка, прядь седых волос повисла над бровью, левая рука, свободная от трубки, играет пальцами на толстом стекле стола. С ним Дементьев знаком с давних пор, когда начинал работу заместителем начальника дороги. На собрании дорожного актива сидели рядышком в президиуме.
— Василь Никичч, насчет электрификации в докладе Соловова уловил?
— А как же! После собрания он прямо заявил: не за горами.
— Ну вот, Василь Никичч, в этом деле я в сторонке не устою.
— Да я тебя не критикую за это!
— Я не за страх, как говорится. Я не намерен ждать, когда раскачаются в верхах и спустят указание. Я готов сейчас предложить свои услуги.
— Я не совсем понимаю, Андрей Петрович. Похлопотать насчет новой должности? — осторожно спросил он.
— Нет, я о другом. Разъяснительная работа нужна. С этого начинают всякие большие дела.
— Это идея! — закричало в трубке. — Хорошо, что подсказал.
— Так вот, Василь Никичч, пост у меня такой, что поучать инженеров узла неудобно. А тебе…
— Брось ты, Андрей Петрович! Дай бог каждому твоего опыта.
Понравилось Дементьеву. Чего-чего, а уж опыта на троих хватит.
— Насчет лекции, Андрей Петрович, давай соображать! Молодец, вовремя подсказал. Заходи утром, поможешь составить план. А потом утвердим на парткоме. Уж тогда, Андрей Петрович, будем просить тебя впрягаться в это дело. На всем Кузнищевском отделении, если не сказать больше, ты самый опытный, эрудированный. Покажи провинциалам, как надо выступать по важному государственному делу.
Вот оно — начало. Андрей Петрович не сомневался: партком поддержит. На парткоме договорятся, кому отдать инициативу — Дементьеву или Дункову. Главное, расчет оказался правильным. Хорошо, что выступил перед своими. Проба — великое дело!
Андрей Петрович отобрал несколько книг, сунул в кожаный портфель. Теперь свободных вечеров не будет. Все время уйдет на подготовку к лекциям и на сами лекции. Все время, кроме сна. А уж блеснуть сумеет, уж он покажет, на что способен.
3
Проснулись рано. Дверь в комнату была неприкрыта. В щель сквозил желтоватый электрический свет, из кухни доносилось шипение воды, хлеставшей из чайника.
— Узнай, Аленка во дворе? — шепнул Гришка. — Самая пора потолковать.
Ванек прямо в трусах вышел из комнаты. Гришка захлопнул дверь, начал одеваться. Живет Ванек черт те как. Молокосос! Зеркала не имеет. Умыться в этом доме — проблема, напорешься на лысого, скандал… Зачем, скажет, приперся, кто приглашал? Он такой, без всякой дипломатии. Щеночком забегаешь, на ту же Аленку глаз не подымешь от стыда. Нет уж, спасибо за умывание, как-нибудь без этого. А вот без зеркала — труба.
Гришка недовольно кряхтел, натягивал гимнастерку. Обулся, подпоясался, подошел к окну. Не похоже, чтобы Аленка хлопотала во дворе. Маячила бы. Она не ходит, а мелькает, как маятник. Вечно занята, вечно деловитейший вид.
Вернулся Ванек. Растерянность его убила в Гришке всякую надежду.
— Нету, — прошептал еле слышно. — Понимаешь, не приходила, — виноватым голосом извинялся Ванек. Для Гришки надо бы раньше пронюхать эту новость, что-нибудь придумали бы. А теперь даже улизнуть не совсем просто, хозяин уже на ногах.
— Куда ж… она? — изумился Гришка.
Первое, что пришло в голову, — инженер. Да нет, она не из таких. Да и он что за человек, чтобы к нему бегать?
— У нее и раньше так бывало, — угодничал Ванек. — Значит, получилось трудное дежурство. Врач заболел, больных нахлынуло, а может быть, еще что.
— Проверь дорогу. Смываться пора.
Ванек с независимым видом вышел из комнаты. Зыркнул глазами по сторонам — никого. Быстренько во двор. И там никого. Подбежал к окну и резко кивнул головой. Можно!
На улице Гришка вздохнул свободно.
— Оденься, и — в больницу. Перехватим, если не ушла.
Необычайно смелое предложение испугало Ванька.
— А на работу? — спросил он.
— Если будем в больнице, какая ж работа…
Непонятно Ваньку. Из-за Гришкиной прихоти — поговорить с сеструхой — чихать на работу? Он нерешительно топтался на одном месте.
— Не смогу я на инженера глядеть! — застучал по груди возбужденный Гришка. — Понял?
— Но ведь работа…
— Вот тебе и работа!
Как смело, как решительно… Ванек воспрянул от оцепенения. Вмиг скрылся за калиткой и через какие-то минуты вылетел к Гришке в полной боевой форме.
До больницы добежать — пара пустяков. Но в больницу войти… Толстая, почти шарообразная санитарка в белом халате неприступной горой встала на пути к лестнице. И голос… На вокзалах отправление поездов объявлять таким голосом, без репродуктора.
— К больным только в халатах, только по воскресеньям! — гремела так, что перила на лестничной шахте дрожали. — Больше ничего не слышу!
Она и в самом деле оглохла. Моргает рыжими ресницами и молчит, словно перед ней никого нет. Моргает и молчит. Гришка и так и сяк, а она никак. Немая!
Безнадежно махнул рукой. Да и неудобно. Уж не такой он пацанчик, как Ванек, ужом-то перед ней извиваться. И мысль серьезная вертится. Ну, выйдет Аленка, а как встретит его в такой ранний час? Что он скажет в свое оправдание? Будет глотать воздух, как рыба.
Ваньку настроение Гришки хорошо понятно. Подскочил к санитарке, доверительно прошептал:
— Мы не к больным. Сеструха моя на третьем этаже, Вендейко, на практике она. Сутки домой не приходила. Ненормальное дело! Беспокоимся! Отцу в поездку надо, а он волнуется, ждет.
— Сутки?! — Только это вывело тетку из состояния неподвижности. — Сейчас.
Повернула на лестницу и пропала.
Гришка отошел от Ванька, потянуло закурить. Но только попробуй, вмиг выкатится белая гора и выгонит из больницы. Нельзя!
Быстрой чечеткой сбежала Елена. И сразу — к Ваньку.
— Дома что-нибудь?
В больших усталых глазах выжидающая тревога. За сутки лицо осунулось, посинело. Досталась, наверно, работенка. Но как хороша она в беленьком халате! Гришка откровенно любовался ею. Куда там принцессам!
— Дома по-старому, — шмыгнул носом Ванек. Он готовился ко всему: сеструха в отца, на многое способна. — Поговорить с тобой желают.
Гришка, мягко раскачиваясь на ослабших ногах, шагнул к сестре с братом. Оторвали человека от важного дела. Больные все-таки… Недаром целые сутки здесь. В таком положении язык не повернется говорить о пустяках. Надо о серьезном, чтобы поверила. Неспроста же люди в такую рань притопали!
— Ванек, в стороночку, — сказал он.
Ваньку не обидно. Они старше его и мало ли о чем хотят поговорить. Отошел к гардеробной, даже повернулся спиной. Пусть не думают, что подслушивает. А вообще-то о чем же все-таки?
— Ты извини, конечно, что мы так рано пришли, — начал Гришка.
— Пожалуйста, короче. Некогда.
— Что ж, если некогда, мы в другой раз…
— Ну, говори!
— Дело самое что ни есть простое… Не путайся с Барумовым, душевно советую.
— Да ты что-о-о!
— Душевно предлагаю: не пропадешь. Пообещай, что за меня выйдешь. Серьезно обдумал.
— Ты очумел!
— Значит, с инженером задумала? Так бы и сказала. Мы не такие уж глупцы, чтобы нас таскать за нос…
— Делать вам нечего.
И опять — шустрая чечеточка. Выше, выше. Белого халатика не видно, а сверху сыпется и сыпется: цок, цок, цок…
Немного отлегло. Значит, не так глубоки дела с инженером. Как у нее просто получилось: «Делать вам нечего». Это кому же? Гришке с Барумовым? Или одному Гришке? Таким ответом не мудрено замаскировать Барумова и оттолкнуться от вопроса.
Нет, не отлегло. Забрался в вязкую трясину; что ни дальше, то сильнее засасывает…
Ваньку́ показываться дома нельзя. Отец спросит: почему не на работе? И Гришке торчать в общежитии тоже рискованно. Вместе с Ваньком они пошли в столовую. К счастью, ночная смена еще не начала передавать свое хозяйство дневной. Эти передачи как начнутся, так почти на полдня. Каждую щепотку соли взвешивают.
Можно было пошуметь, почему подали холодные котлеты? Почему от стакана чая даже пар не идет? Но зачем шуметь? Ждите, скажут, пока дневная смена станет жарить-парить.
Из столовой — к железнодорожному клубу. Целый час ходили по фойе, глазели на каждую пыльную картиночку, вывешенную для таких, как они. На первом сеансе зрителей не густо, одни ребятишки. Ничего, посмотрели. Вышли и удивились: на улице, оказывается, яркий день. И времени в запасе столько, что до обеда не помешает еще разочек позавтракать. Пошли на вокзал. Поезд будет через два часа. Можно ехать, а можно и погодить. Отвечать перед начальством что за полдня, что за весь день.
…Кроме тракториста и прицепщика пришли все. Барумов с беспокойством смотрел в сторону станции. Может быть, ехали в другом вагоне и сейчас задержались?
От деревянного вокзальчика по узким тропинкам струйками текли пассажиры в разные стороны. Из окрестных сел многие работали в Кузнищах, сейчас возвращались после ночной смены. Ни один человек не направился в сторону лесных посадок.
Не случилось ли чего? Эта мысль показалась правдоподобной и страшной. Гришка не ночевал в общежитии. Сначала думалось — пристроился где-нибудь. Но к поезду он должен успеть! Значит, случилось. А Вендейко небось прослышал от сестры (она же в больнице занимается) и подался к своему наставнику — Матузкову…
Самому поехать в Кузнищи или послать кого-нибудь из рабочих? Что рабочие? Там, возможно, помощь потребуется, он, как начальник участка, организует, провернет…
— Я утром шла к поезду, их видела, — пропищала девчушка, словно удивляясь такому редкому случаю — видеть Гришку с Ваньком. — Бежали с Сигнальной. Даже меня не заметили.
— Нужна ты им, замечать-то. Им надо… — Грубоватая мужикообразная женщина потрясла разведенными руками, показывая неохватное.
Бабы засмеялись. Девчушка покраснела и отвернулась.
Ничего не случилось… Это хорошо. Но Барумова словно обманули. И обидно, и тревожно. Тревога разрасталась, беспокойные мысли теснились в голове. День пропал. Намечал посадку полос закончить. Все расписал, как по нотам. На других перегонах мастера хлопочут, а здешний мастер ушел на пенсию. Другого пока нет. Приходится самому и за начальника участка и за мастера. А теперь — и за тракториста с прицепщиком…
Над землей, разбитые резким ветром, клочковато ползли темно-серые облака. Вот-вот начнет сеять мелкий дождь, и на черноземе много не поработаешь. Выглянуло бы солнце! Тогда на денек-другой продлился бы посадочный сезон. Но продлится ли, когда небо очистится от облаков? По безоблачной погоде жди мороза. Скует землю, ни плугом, ни сошником лесопосадочной машины не возьмешь. Вот тогда уж ничего не сделаешь. Так что неизвестно, какая погода лучше. Надо сейчас дорожить каждой минутой.
Откуда взялось беспокойство? Дело с железнодорожными полосами для Павла новое, коллектив дистанции незнакомый. Никто не подгоняет, и стыдиться некого. Больше того, совсем недавно ему не очень-то хотелось работать на железной дороге. А вот начал сажать полосы, и кажется — важнее дела нет.
На ночь трактор оставляли во дворе у путейского бригадира. Павел завел машину и пригнал на пашню.
— Сажать? — недоуменно посмотрела девчушка на Барумова.
— Нет, в глазки играть, — ответила баба, затягивая на пуговицы толстую телогрейку.
Расселись по машинам, взяли в руки пучки сеянцев. Тронули. Трактор полз медленно. Надо бы побыстрее, но Павел боялся. Без навыка можно такие ряды навилять, что потом культиватор сюда лучше не засылать — все срежет.
С недоброй решительностью Барумов ждал встречи с Матузковым и Вендейко. Бросить работу в такое горячее время! Думают, если начальник новенький, только с институтской сковородки, да еще живет с трактористом в одном общежитии, то можно вытворять что вздумается? Безнаказанно? Нет, он покажет, что есть на Кузнищевском участке настоящий начальник. Напишет доклад, добьется приказа по дистанции. Выговор? Ну, выговор для Матузкова или для Вендейко не больнее комариного укуса. На общем собрании прочистить? Прошибешь ли этим? Пусть. Все надо! И выговор, и на собрании, и в стенгазете. А еще надо лишить премиальных, тогда скорее почувствуют. Да объявить рабочим, особенно женскому составу. Матузков не очень расхрабрится, засмеют. Не любит он, когда над ним девки подсмеиваются. Вот и хорошо. Так-то больнее, Григорий Матузков!
С каждым гоном Павел прибавлял газу. Теперь уж приходилось оглядываться: успевают ли? Успевают. Иначе бы запищали.
А те, двое, небось расхаживают по Кузнищам, небось договариваются, как бы врать поскладнее насчет прогула. И не думают, что начальник участка уже знает: никаких чрезвычайностей не произошло.
Гришке соврать что плюнуть. Но Вендейко? Ему-то каково? Он увидит, что вранье разоблачено, а оправдания нет. Сгорит от стыда! Жаль парнишку. Связался с Матузковым, а напрасно, — ничего хорошего от Гришки не переймет. Жаль Ванька. Но все равно Павел скажет и ему горькие, злые, самые язвительные слова. Подберет такие, чтобы запомнились, чтобы ночью снились.
Они пожаловали после обеда. Гришка с критической ухмылочкой посмотрел на прямые строчки высаженных сеянцев. Павел остановил трактор, спрыгнул. Сажальщицы забыли о том, что надо взять по новому пучку, навострились в сторону начальника.
Двое против одного. Павел облокотился о гусеницу, взгляд медленный, тяжелый, то на одного, то на другого.
Гришка ждал. Странно, не спрашивает… Понял, потому не спрашивает, что знает: прогул без всякой причины. И Барумов ждал. Не объясняет Матузков, не хочет объяснять. Догадался, что врать бесполезно.
Надо начать со справедливых, жестоких упреков. Чтобы прогульщики знали: есть на участке начальник! Но не вызовет ли ответную ожесточенность? Особенно у Ванька. Ему будет не стыдно, а горько. Так горько, что никто не поймет его и не поможет. Да и Гришке не слаще.
Павел почувствовал, что не может произнести ругательных слов. Не будет он удовлетворен гневным потоком, злой справедливостью. Не лучше ли — о долге рабочих, о совести, о сознательности, о последних днях перед устойчивыми морозами, о больших площадях, что надо еще посадить… Но разве этими рассуждениями научишь порядочности? А чем же? Неясно Павлу. Одно только ясно, что не так надо учить Ванька и Гришку.
— Скажите, товарищ начальник, — начал Гришка. (Стыдно все-таки. Взгляд бегающий, изучающий. Стыдно. Хотя и топорщится, этаким храбрецом хочет показать себя, дескать, ему все нипочем.) — Что важнее для нашего растущего общества: моральные или деловые качества человека?
«Храбрец… Болтовней защищаешься… Ну что ж, продолжай», — подумал Павел.
— Эта проблема очень даже меня интересует. Есть человек, ну — ангел. Все у него одно к одному. С женщинами ни-ни, насчет водочки — даже в мыслях нету, личная мораль — только проповеди читать. А работничек так себе, средненький. Есть другой человек. Как вол. Он все может. И новую звезду в небе отыщет, и новый плуг изобретет, и на рядовой работе у него сто лошадиных сил. А с моралью слабовато. Грешит частенько, по всем пунктам. Какой же человек нам нужен?
Гришка взглянул на сажальщиц. Слушают. И начальник слушает. Суро-о-ов. Настроение — проглотил бы тракториста вместе с прицепщиком. А слушает. Приказал бы: до темноты не слазь с трактора, а выполни дневную норму! И конец разговору. Но — слушает. Терпе-е-елив…
— Я так считаю: изобрел человек новый плуг. Ну, новый двигатель, это ценно. От его изобретения польза огромная. Кому какое дело, что в моральном отношении он не совсем ангел? Для жены. Для тех, кто рядом работает, — не совсем. А в целом обществу? Вреда от его отклонений от нормы — самый мизер, а польза от изобретения, ну, пускай, не от изобретения, а от его лошадиных сил такая, что и не подсчитаешь. Каково?
Загорелись глаза у Вендейко. Многое в Гришкиных словах непонятно. Но как говорит!.. Заслушался Ванек, даже о стыде перед начальством забыл.
— Мы знаем, например, Мосина не потому, что он был идеальным человеком. Я говорю — в моральном смысле. Бог с ним, может быть, у него грехов было… не пересчитать. Мы потому помним, что он России винтовку изобрел. Как его винтовка для отечества… Не будем уточнять — польза и все такое. Вот я и говорю: самое важное что? Без высокой морали дороги у нас нету. Но как мы двинемся вперед без нового двигателя или без настоящих лошадиных сил? Как тут быть? Что отстаивать? Надо бы — все. А прежде всего?
Бегают Гришкины глаза. Дошло наконец, что болтать уже неудобно. Это не перед девками кривляться. Выдохся.
Померкли глаза у Вендейко. Опять увидел перед собой Барумова и опустил голову, раздавливая сапогами черноземный ком.
Тихо. Только ветер легонько насвистывал прилипшей к гусенице соломинкой.
— Я не могу простить вас, — сказал Павел. Сказал почти шепотом, но его услышали даже сажальщицы.
Гришка стоял как пришибленный. Громко шмыгнул носом, зачем-то поглядел на небо. Кусанул губу. Опять посмотрел на облака и полез в кабину трактора.
4
На другой день переезжали на новый перегон. К Гришке в кабину втиснулись четыре сажальщицы, на прицепленных к трактору лесопосадочных машинах расселись остальные женщины. К углам прицепа были привязаны порожние бочки из-под воды, между бочками на дощатом помосте восседал Ванек.
— Готовы? — крикнул Гришка в окно кабины.
— Начальник заругается, — заметила толстуха в телогрейке. — Вчера заказывал. Чтобы, говорит, людей так не везли.
— Пока начальник приедет, мы уже на новом месте кашу заварим. Гы-гы. Успеем сообразить по мелочи.
Трактор заурчал, со звоном в сцепных серьгах тронул громоздкий поезд.
В это время Барумов пришел в контору. После разговора с начальником дистанции с первым же поездом он уедет на новую площадь посадки.
В конторе Лидия Александровна одарила сладчайшей улыбкой.
— Вам не повезло. Чем помочь, не знаю. Начальник в депо, лекцию читает. — Она взбодрилась, лицо многозначительное. — Ответственное дело! По поручению парткома. Такую нагрузку взвалили на него…
Попасть в паровозное депо не так просто. Закопченные корпуса стояли островками среди бесчисленных рельсовых путей. Со всех сторон вагоны, паровозы, маневровые толкачи, прямоугольные колонки для телефонных разговоров с маневровым диспетчером, серые столбы осветительных линий. Перейдешь один путь — осмотрись. Не спеши, прокатится платформа, опять осмотрись, обойди штабель тормозных накладок и тогда шагай через очередную пару замасленных рельсов.
Так Барумов и шел. Наконец попал на утоптанную дорожку между путями вдоль залитой мазутом колеи. У первого корпуса депо мазутные рельсы обогнули снятый на землю дощатый вагончик и нырнули под ворота на черный от паровозной копоти двор топливного склада.
Пол в коридоре был выложен деревянными шестигранниками из дубовых торцов. Мазут крепко въелся в трещины. Шаги приходилось укорачивать, иначе легко поскользнуться. На втором этаже намного чище. Пол крашеный. На дверях вывески: «Главный инженер», «Местком», «Бухгалтерия». В конце коридора, прислонившись к стене, курили несколько человек. Они слушали через открытую в зал дверь.
Барумов прошел мимо них. Половина зала была свободна. Сел позади всех, осмотрелся. На маленькой сцене за столом сидели деповские.
Дементьев внушительно возвышался над трибуной. Снежно-белая рубашка, галстук с искрами, черный отутюженный костюм, неторопливый обстоятельный голос… Все говорило, что на лекции он не собирался ударить в грязь лицом. «Как видно, уже закругляет», — подумал Павел.
— Вот почему электрификация важнейших направлений является насущной задачей. Электровозы намного изменят жизнь наших железнодорожников, их быт. Уйдут в прошлое профес-с-сии кочегаров, шлаковщиков и другие. Их заменят новые специалисты: машинисты электровозов, монтеры контактной сети и так далее. Электрификация потребует больших знаний. Следовательно, люди повысят общеобразовательный и профессиональный уровень.
Основные слушатели — машинисты. Их легко отличить. Темные форменные пиджаки, лица со следами въевшейся в поры угольной пыли. Впереди увидел вспотевшую лысину Якова Сергеевича Вендейко. Тот слушал внимательно, подавшись вперед, и первым встал с вопросом:
— Дело, конечно, хорошее. Я понял так: не напрасно перед нами насчет электротяги. Наверно, скоро и у нас. Так иль нет?
Для Дементьева такой вопрос проще простого.
— В планы дороги я не пос-священ. Поэтому не скажу, когда у нас и на каких линиях.
Но Якову Сергеевичу этого мало, лекция встревожила его.
— А все-таки зачем говорить, ежель ничего? Я так считаю: будет. Иначе — впустую. Ну и вот, куда нам, старым паровозным ездокам, деваться? Поздновато учиться, лысина больно велика.
— Товарищи! Этот вопрос вытекает из первого. Как я уже говорил, в планы дороги не посвящен. Поэтому ничего не могу сказать о трудоустройстве паровозных машинистов.
Как бы ни отвечал Андрей Петрович, а вопросы его слушателей, да и ответы не нравились самому себе. Вчера так было у связистов, сегодня повторяется у паровозников. Разговор об электрификации шел так, будто на дороге и в Кузнищах все решено. «Не слишком ли много взял на себя? — приходила настораживающая мысль. — Приказа нет, многое может еще измениться. А пустую болтовню не поощрят».
В оправдание приходило, что он и на парткоме и перед началом лекций предупреждал: разговор будет вести с целью популяризации нового, что есть в железнодорожном цехе страны. Не больше. А пропагандировать новое не запрещается.
Путь из зала ему преградил Барумов. «Неужели специально приходил послушать?» — мелькнула льстивая мысль.
— Ты зачем? — спросил Андрей Петрович.
— Вопрос появился, без вас никто не решит.
— А-а, вопрос…
Они подошли к столу президиума. Павел положил перед Дементьевым свою докладную. Андрей Петрович прочитал, поднял голову.
— Ну и что? Это горит?
Вопрос обескуражил Барумова.
— Не горит, но все же… Самый разгар работы. Прогульщиков надо наказать, другим будет наука.
Андрей Петрович в душе чертыхнулся, но только и сказал:
— Прогульщиков, конечно, взгреть надо. И взгрею! — А сам подумал: «Тракторист… Было бы из-за чего нервы портить».
Разговор не назовешь приятным. Самое время подвести итог лекции, чтобы завтра в вагонном депо сокрушительней забивать вопросы. А тут вмешиваются, прерывают мысли.
— Оставь докладную и — на перегон! Своей докладной ответственность за разгильдяйство Матузкова не снимешь. Спрошу по всем статьям! — Дементьев потряс бумагой перед лицом Барумова, небрежно сунул в черную с блестящими кнопочками папку.
Барумов ушел не попрощавшись. «Не слишком ли я? — подумал Андрей Петрович. — Ничего… Уж больно бесцеремонен. Если посидел за одним столом, то думает — все, начальник в его руках. Таких сразу надо ставить на свое место. Молод еще!..» Одернув пиджак, он взял папку за угол, чтобы получилось небрежнее, пусть люди не думают, что он следит за своими манерами, и пошел в кабинет начальника депо. Там, в шкафу, на плечиках висели его пальто и шапка…
* * *
Вечером Гришка гремел стульями, передвигая их за столом, недовольно дергал шнуры то у розетки, то у репродуктора. Не провода подсунули в общежитие, а гнилостную штуку! Весь вид красноречиво говорил — Гришка обижен. И виноват начальник участка. Насупившись, несколько раз прошел мимо Барумова. Читает. Можно подумать, что в самом деле интересно читать с натянутыми нервами. Притворяется. О-от человек! Видно, что переживает, а ни в какую, чтоб поговорить.
Павел иногда отрывался от книги, отвлеченный громом стульев. Напрашивается? Ну так спрашивай, если надо! Испортил день, да еще вечер добавляет. Вот опять начал переставлять стулья с выкрутасами, с громом: спинку к спинке или подсунет сиденье к сиденью. Ложись, как на диване.
— Нельзя поаккуратнее? — сдержанно спросил Павел.
— А я что? — вызывающе повернулся Гришка.
— Ничего.
— Если ничего, то нечего! У меня тоже нервы! — Сразу вспылил, раскраснелся, будто его долгое время сдерживали. — Я тоже человек! У меня тоже есть! — постучал пальцем по груди, тут же уцепился за шнур у розетки.
Не дело — выслушивать такое. Павел не спеша оделся и пошел в столовую. Когда вернулся в общежитие, Гришка уже спал, с головой укрывшись одеялом. Наконец-то можно было поразмыслить о сегодняшнем дне. И прежде всего — о Дементьеве.
Если оторвал от чего-то срочного, так и скажи. Может быть, не стоило подступать с официальным докладом? Сначала — объяснить, внести предложения. Ну, так и скажи!
Лег спать в полночь. Заснул не сразу. Ведь абсолютно все равно, как на него смотрит Дементьев, что может предпринять. Барумову скорее бы постигнуть тонкости своей работы. Нужен не только книжный багаж в голове, но и опыт. А опыт, как и знания, на всю жизнь.
И все-таки обидно. Лично для себя, что ли, Барумов с этой докладной? Для дистанции, для участка, для общего дела, наконец! Как же укреплять дисциплину? Через неделю к Гришке не подступишься, поздно будет.
Утром, проснувшись, повернулся к соседней кровати: пусто! Несмотря на ранний час, постель была тщательно заправлена. Простыня конвертиком, посредине узкая полоска бордового одеяла, подушка взбита, как у девушки на выданье. Только приляг, сразу утонешь в блаженстве. Успел куда-то! Куда спешить? Сегодня выходной…
Гришка заявился вечером. Вид победителя. Ухмылочка независимости скользила по губам.
— Честь имею откланяться. Вместе с помощником.
— Не кривляйся. Если хочешь говорить, то говори нормально.
— Гы-гы… Я и сам поучу кого хочешь. Так-то, товарищ начальник. Больше не желаем с вами в ладушки играть.
— Уходишь, что ли?
— Так точно. О чем ставлю в известность. Утречком ранним помашу платочком.
— Завтра уже не будешь?
— Ха, захотел чего. Завтрачком будем сажать без вашего позволения у начальника Тузенкова. Но вы не скучайте. Я буду приезжать. Я здесь прописан, здесь и поживу. Ясно? Побудем здоровы до позднего вечера.
Новость убила Барумова. Видя его растерянность, Гришка с откровенным удовлетворением смотрел в лицо Павла и готов был прыгать от мстительной радости.
— Кто разрешил?
— Гм… кто. Значит, разрешили! Мы не сами, у нас порядок.
— А Вендейко?
Барумову несладко спрашивать, неприятно смотреть в озаренное победой лицо Гришки.
— Гы-гы, спрашивает. Он по гроб мой.
Нет, от таких вещей вопросами не отмахнешься. Павел пошел в контору. Как всегда, дверь открыта. В какой вечер ни заглянешь, всегда встретишь уборщицу Наталью Ивановну. Вытирает телефоны, двери, звенит связкой ключей, в десятый раз за вечер выглаживает тряпкой полы в комнатах.
Дементьев ответил быстро, словно в выходной день не отходил от телефона.
— Насчет Матузкова? Я согласовал. А почему я должен ставить тебя в известность? — Говорил тихо-тихо, да как пальнул: — Я начальник дистанции и прошу не указывать!
Барумов замолк. Только выслушивает да краснеет от негодования.
— Где хочешь, там ищи тракториста. А план выполни! Человек не хочет работать у тебя. Не хочет! А ты подумай почему? Значит, сам хорош. Все разбегутся, а ты продолжай гадать: почему?
В тягостном раздумье глядел Барумов на телефонный диск. Жаловаться? Писать Дементьеву официальную докладную? Нет, спасибо, уже писал…
— Мы-ы-ыладой человек, ты ить новенький. А? Говори громче, с правой стороны. Я туговатая.
Наталья Ивановна, сухонькая, маленькая, с добрыми евангельскими глазами, присела за стол напротив Барумова.
— На гулянку собрался?
— Никуда не собрался!
— Будешь в конторе?
— Не спешу я! Некуда!
— Мы-ы-ыладой человек, ты б написал мне. Расписываться умею, а больше силов нет.
— Давайте напишу! Что надо!
Наталья Ивановна принесла серенькую хозяйственную сумку, запустила в нее темные жилистые руки. Сейчас достанет пухлую связку потертых ответов на свои жалобы. Может быть, у нее крыша течет или с пенсией неладно получилось. Сейчас придется читать монотонные бумаги, разбираться, кто прав. Потом под диктовку весь вечер на нескольких листах чертить очередное заявление в очередную организацию.
Но перед Барумовым Наталья Ивановна бережно положила стопку красно-синих праздничных открыток. «С Октябрем!» — горели алые слова на голубом небе, пестром от ракетного салюта.
— Напиши как надо. Складно сумеешь? Сперва ко мне домой.
— Самой себе, что ль?
— Сестре, Дуняшке. Живем вместе, одинокия мы, обижается, коли по почте не пришлю открытку. Ты проверь, марки на все открытки я приляпала? Стыдно пропускать.
— Проверю! Чего писать?
— Пиши так. Дорогая Дуняша, цалую много-много раз. Твоя сестра Наталья.
— Сначала надо с праздником поздравить! А потом целовать!
— Да ить с праздником они уж написали.
Наталья Ивановна кривым ногтем постучала по алым буквам.
— А потом напиши начальнику нашему, Андрею Петровичу.
— Начальнику не буду!
Удивилась, присмотрелась ясными глазками.
— Эт почему же? Он вроде ничево. Со слезами от него никто не выходил. Вот до нево был, того даже за это с работы турнули. Ну, гляди. В сторонку отложи, одну-та. Лиду Ляксандру попрошу. Она их быстро строчит на машинке. Теперь давай кладовщику нашему, Митрохе. Митрофан Тарасыч он.
— Всем будем писать?! Всем, говорю, кто работает в дистанции?
— Всех-то я не знаю. Их, считай, полтыщи. Только этим, — она медленно покрутила рукой по столу. — Только в Кузнищах. Но и то… о-ое-е-ей! Ну вот. А теперь булгахтеру…
Странное дело! Чудновато, а приятно было выслушивать подсказки Натальи Ивановны, откладывать очередную заполненную открытку и смотреть, как напрягала она морщинистый лоб. Не пропустить бы кого! Ей страшно подумать, как обидится человек, если не получит к празднику ее поздравление.
Из конторы Павел направился на Сигнальную, к Якову Сергеевичу. Поздновато, но идти надо.
Яков Сергеевич готовился в ночную поездку. Под вешалкой у порога стоял чемоданчик с провизией, с чемоданчика свешивался полосатый шарфик.
— О-от, ночной гость, — удивился он. — Вовремя, Идем чай пить.
Они расположились на кухне за стареньким письменным столом, приспособленным для кухонных дел. Пришла Лена, по-домашнему простенькая, в теплом халатике из оранжевой байки.
— Здрас-с-сте, — по-школьному произнесла она.
Заварила чай, разлила по чашкам, разложила блестящие ложечки. Все быстро, четко, словно прошла выучку в большом ресторане. А Павлу показалось, что она хотела побыстрее отделаться от незваного гостя.
— Ванек уходит от меня на другой участок.
— Это еще что за дело? — проворчал Яков Сергеевич.
Лена шустро повернулась и исчезла. Тотчас пришел Ванек со всклокоченными волосами. Заморгал, увидев своего начальника.
— Куда завтра отправляешься, голубчик? — хмуро спросил отец. — Почему я узнаю от посторонних? Почему с начальником не поговорил?
— А мы — с Дементьевым, — скрипуче-заспанным голосом ответил Ванек.
— Надо со своим прямым начальником! Ты думаешь, он приставлен к тебе нянькой? Думаешь всю жизнь таскаться Гришкиным хвостом? Летуном задумал быть?..
И понес, и понес. Что ни больше говорил, то сильнее повышал голос. Дошло до того, что Павлу неудобно стало. Зачем быть свидетелем семейной сцены?
Лена больше не появлялась. Значит, в самом деле торопилась освободиться от неприятной обузы.
— Твоя работа не только твое дело! Запомни. Не захочешь запомнить — ремнем вколочу! Не посмотрю, что женихаться начал. Никуда от Барумова не уйдешь! Иначе отваром чистотела так ошпарю, что волдыри вскочат. Зато всякую мразь сгонит!
— А как Гришка один? — исподлобья взглянул Ванек на отца.
— А как он без тракториста и без прицепщика? — ткнул Яков Сергеевич в сторону Барумова.
Из дома уходили вместе. На улице Яков Сергеевич на прощание зажал руку Павла массивной шершавой рукой и пошел в сторону депо.
Ванек явился в назначенное время. От поезда шел так, будто на голове нес тарелку с водой. На лице — безразличие ко всему окружению, полное сознание тягости учиненного над ним насилия. На месте посадки взял пучок сеянцев, отошел от сажальщиц и сел.
Барумов пригнал трактор, поставил лесопосадочные машины в борозду.
— Иди сюда, ты не в гостях.
Ванек неохотно подошел.
— Садись трактористом.
Недоверчиво взглянул: не смеется ли? Наступил на гусеницу, прогнулась, запружинила. Залез в кабину, опять глянул на начальника. Нет, не смеется.
— Сумеешь?
— Если не получится, сам слезу.
— Давай так. По прямой до конца гона будешь ехать ты, а на поворотах я.
Вчера не поверил бы своему счастью. А сегодня вот оно, сам начальник предлагает…
— Будет исполнено!
Рычаги тепленькие, дрожащие от живого мотора. С Гришкой было совсем не то. Баловство. Доверял, только без работы, прокатиться от сих до сих. Да и то садился близко-близко, чтобы в любую секунду рвануться к рычагам. А сейчас…
Счастливый Ванек любовно ощупал стеклышки приборов, погазовал, прислушиваясь к реву мотора. Не удержался и в приступе радости закричал в окно:
— Девки! Греться ко мне! Кто смелая!
На машинах дружно засмеялись. Ванек не обиделся. Думают, что он воробышек. А он покажет: Ванек Вендейко вместо Гришки!
— Поехали!
Трудолюбиво заурчал трактор, у сошников мягко зашуршала земля.
За день Павел устал. Шутка ли, вскочи в кабину, разверни трактор с прицепом, поставь агрегаты в борозду, потом соскочи, проверь, правильно ли посажен каждый сеянец за каждой из трех машин, правильно ли подправят, снова догони трактор в конце гона… Все надо было предусмотреть, от обрубки корней сеянцев при загрузке машин до нормальной скорости трактора. Устал, но зато доволен: дело движется.
В общежитии на постели увидел яркую праздничную открытку. Неужели так рано из дома? «С Октябрем!» — алели буквы на голубом фоне праздничного неба. Перевернул. Чернели ровные строчки машинописи. «Уважаемый тов. Барумов!!! Сердечно поздравляем Вас с праздником и желаем счастья Вам и членам Вашей семьи». Кто желает, каким членам «Вашей семьи»?
5
Андрей Петрович проснулся поздно. Вчера он читал лекцию на линейной станции Бирюково. Освободился к двадцати часам, но уехать удалось только в двадцать три: не было ни одного пассажирского поезда, а грузовые проходили с ходу. В былое время остановил бы любой поезд и не тратил бы попусту время. А сейчас перед участковым диспетчером надо шапку снимать, с дежурным по станции по-хорошему обойтись, да и с машинистом, чтобы не очень-то… Вдоволь наслушался в темной степной глухомани отдаленного собачьего лая, что ветер доносил из-за голого бугра. Во втором часу ночи добрался до квартиры и вот — проспал.
Сегодня лекция в строительном участке. Если память не изменяет, часов в десять. Андрей Петрович с постели дотянулся до телефона. Да, строители знают, из парткома говорили…
Рановато. Не отдохнул как следует, а вставать надо.
Не слишком ли он увлекся этими лекциями? Неловко от своих конторских служащих, работе стал меньше внимания уделять. Но это еще ничего, можно сослаться на партком, и сомнения у людей исчезнут. А вот как на это смотрят руководители отделения, да и повыше — в управлении, если, конечно, знают о его бурной деятельности? Выслуживается — могут сказать. Но это не страшно. Других обвинений по этому поводу не подобрать.
А чем он провинился? Ну, если уж откровенно признаться самому себе, он только и хочет, чтобы его вновь заметили в управлении, вспомнили о нем. На высоком посту работал он честно, так что смело может людям в глаза глядеть. А то, что спустили с такой высоты в Кузнищи… Такое может с каждым случиться.
Значит, выслуживается… Да, выслуживается! Ну и что? Разве он кого обижает? Допускает что-то крамольное? Скажут, снова захотел высокого поста, дескать, отравлен былым ощущением власти… Ну и пусть! Мало ли что кому взбредет в голову…
В конторе дистанции он появился на полчаса. В кабинет сразу же прилетел бухгалтер, подсунул чеки. Подписал. Потом какие-то счета. Разбираться некогда. Бухгалтер на то и поставлен, чтобы знать свое дело. Подписал. И тут же появилась Лидия Александровна с пухлой пачкой бумаг.
— Телеграммы из вышестоящих организаций есть? — спросил Дементьев.
— Пока нет. Заявления рабочих накопились…
— Зимарину.
— Он говорит, хозяйственные вопросы не имеет права решать. Якобы вы запретили.
— А я говорю — Зимарину.
Глянул на часы. Как быстро летит время! Еще бы немного пролялякал и опоздал бы с лекцией.
Пальто, шарф, шляпу — все как по тревоге. Можно бы ходить в форменной одежде, но обидно цеплять чепуховые знаки отличия. Если бы прежние, как говорится, генеральские! А от этих… Увольте!
Замотался с лекциями. Забыл позвонить домой. Несколько дней тому назад Раиса Петровна прислала телеграмму: «Беспокоюсь молчанием. Срочно позвони». Не понимает человек, какую нагрузку взвалил на себя. А позвонить надо. Вот прочитает лекцию у строителей, потом с квартиры закажет разговор.
Как на воде круги, расходились по Кузнищам слухи о замене паровозных машинистов электровозниками. Виной всему он со своими лекциями. Неприятности могут свалиться с любой стороны. Из управления дороги, из райкома… Зачем, скажут, сеешь панику среди старых паровозников? Приказа нет, совещания по этому вопросу не проводилось. Он оправдается, — его лекции с целью популяризации. Чепуха! Не поверят, люди стали ушлые.
Это же хождение по лезвию бритвы. Чуть скользни, сразу кровь брызнет. Не надо скользить, не надо колебаться. Коль уж начал, то — до конца. Хорошего, конечно, мало, если электровозы пригонят не в Кузнищи, а, допустим, на Южное отделение. За такую ошибку взгреют. Вот тогда кроме проектного института ничего не останется.
И все-таки падать нельзя! О риске Дементьев знает и идет на это. Но одних лекций мало… Эта мысль тревожила Андрея Петровича. Любой человек, понимающий толк в подобных делах, скажет:
— Говорить умеешь. А дальше как?
Нужны дела, громкие, большие, новые. Но чем потрясешь стальные пути? Даже сравнивать смешно: паровозы, вагоны, тысячи километров стальных рельсов и — кусты живой защиты. Попробуй потряси стальные громады. Что изобретешь с кустами да с деревьями? Сеянцу не прикажешь за год вымахать до взрослого дерева.
На строительном участке въезд во двор был залит земляной жижей. Машины выбили глубокие колеи, взмесили так, что пришлось прижиматься к забору, чтобы пройти по-набросанным в жижу кирпичам.
Посреди двора возвышались серые этажи многоквартирного дома. Темнели оконные глазницы, ветер сметал с перекрытий седую силикатную пыль. Строительство приостановлено: нет кирпича. В ожидании работы башенный кран опустил стрелу с порожней корзиной да так и простоял всю ночь.
Сколько раз Дементьев бывал на строительных объектах, и больших и малых! С какими проверками не приходилось выезжать на строительные участки дороги! Тогда выезды были служебной обузой. Сейчас кучи щебня, обрызганные цементным раствором доски опалубки, сложенные у стены дома, короткие и кривые столбы силовой электролинии, дощатая конура прораба, — все обрушилось на Андрея Петровича деловым ароматом стройки, знакомым и близким.
Он остановился. Ветер был резким и холодным. Над головой на ветру — металлические решетки башенного крана, хлопал на конце стрелы выцветший флажок.
Ветер… Едва уловимая мысль зародилась в голове. Ветер… Вся махина башенного крана уперлась в рельсы растопыренными колесами. Не под силу ветру повалить кран. Сердятся металлические клети, гудят, стараясь отпугнуть леденистые порывы, чтобы освободиться от нагрузки. Так же гудит в кабине паровоза, когда поезд идет при боковом ветре… Стоп!
Поезд… Ветер… Высокий башенный кран…
Ну, конечно! Ах ты, черт безрогий! Давно пора приступить к делу. Лекции — хорошо. Но солидное дело, нужное для сегодняшнего дня, еще лучше!
Лекцию читал без обычного подъема. Ясно сформировавшаяся мысль не давала покоя. Надо бы вернуться в свою контору, закрыться в кабинете, запретить Лидия Александровне даже близко подпускать кого-либо.
Удастся ли решить задачу одному? Кого вызвать? Какие справочники потребуются?.. Сколько всплыло неотложной работы! А он торчит перед штукатурами, объясняет такие вещи, до которых им никакого дела нет. Объяснять надо! Иначе как он будет выглядеть в парткоме?
Вопросов, к счастью, не было. «Ах ты, черт безрогий!» — ругал себя Андрей Петрович по пути в контору дистанции.
— Зимарина! — бросил он в коридоре неизвестно кому. Уверен: Лидия Александровна в любом конце земного шара услышит.
Не успел раздеться, а в кабинете уже стоял Зимарин.
— Бери бумагу.
Сели за стол один против другого.
— Какие бывают самые высокие деревья?
— Эвкалипт. В Никитском ботаническом саду.
— В Крыму кое-что и другое растет. А чтобы у нас!
— Тополя, сосны, дубы…
— Ну-ну, разошелся. Давай поуже.
— Из разных пород насаждения устойчивей в биологическом отношении…
— Это меня не касается. Мне чтобы высоко и быстро. Понял? Контактный провод протянется над путем, электровозы пойдут, а мы к этому делу не готовы. От ветра надо защитить. Посадку еще не закончили, кое-что успеем этой осенью.
— Указание получили? Я имею в виду — приказ об электрификации?
Дементьев пытливо посмотрел на Зимарина.
— Пока нет. И все равно приготовьте указание участкам.
— Андрей Петрович, ваша затея преждевременная.
«Как всегда… Теперь не уломаешь», — подумал Дементьев.
— Принесите инструкции и книжки. Все, что надо лесовику.
— Хотите сказать, лесоводу? Нужна вся программа института.
Андрей Петрович готов был выставить Зимарина в шею. Вот к чему приводит человека неразумная зависть! Дементьев не сомневался, что Зимарин ставит подножку, как сопернику. Не отдает отчета. Соизмерил бы силы! Тебе же, товарищ Зимарин, никогда не видеть должности начальника дистанции, ты человек не того покроя. От инструкции да от буквы закона боишься шаг сделать. А как известно, бескрылая живность не летает. Куда ж тебе!
— Вы свободны.
Как говорится, гневайся, да не согрешай. Даже обижаться на такого не хочется, как на дурачка. Богом не дано, вот и не понимает. Дементьев нащупал позади на стене кнопку, надавил. Дверь приоткрылась, просунулся напудренный нос.
— Я нужна, Андрей Петрович?
— Организуйте книжки и все инструкции по лесным полосам. И попрошу: никого не принимаю! И на телефон не отвечаю — меня нет.
Дверь мягко захлопнулась.
Опять риск. Но на то пошел. Можно ли ошибиться с этими высокими деревьями? Надумают же! Какие-то конструкции, схемы смешения пород… До чего люди усложняют простые дела. Андрей Петрович хорошо помнит, как в родной деревне дед брал малюсенькие корешки, лопатой копал ямки на огороде и сажал. Никаких инструкций-конструкций. А когда приехал из института, с этих корешков дед накормил до отвала вишней. Да какой! Лучшей не пробовал в жизни. Вот тебе и инструкции.
А ошибиться можно, мало ли какие тонкости обнаружатся. Но на производственных участках работают специалисты! Чего же бояться? Исправят, если что. Исправят ли?..
Без приказа из управления Дементьев идет дальше своих лекций — приступает к трате средств, рабочей силы, времени. За это спрос построже, чем за лекции. Вот он, риск-то.
Лидия Александровна приволокла из техотдела половину книжного шкафа. Потребуются одна-две книжки, а она старается… Ладно!
В дверь постучали. Что за порядки в конторе!.. Он же запретил. Опять постучали.
— Ну кто там?
Дверь открылась. Боже, как не вовремя! Уборщица. Значит, рабочий день окончен, конторские ушли.
— Потом уберете. Я занимаюсь.
— Да я не об этом… Та-а-аварищ начальник, я с праздником открыточку послала. Получил?
— Да, получил. Спасибо. Стоит. Чего стоит?
— Та-а-аварищ начальник, скучна одному-та? У нас много невест. Подыскать?
— Я женат.
— Та-а-а-аварищ начальник, а ить бабы все видят. Нету жены, нету…
— Извините, я занят.
Стоит. В запасе опять какой-нибудь идиотский вопрос. Ну, хватит. Здесь служебный кабинет, а не клуб для развлечений.
— Закройте дверь! Я занят!
Наконец поняла, удивилась, словно впервые в жизни увидела начальника, что кричит в кабинете. Да и крикнул не для обиды, а чтобы услыхала. Глухая ведь. Впрочем, пусть обижается. У кого желчь во рту, тому все горько.
Книжки, брошюры, плакаты… Что-то уж больно разгорячился. Невтерпеж. Спокойнее надо… Столько писанины из-за каких-то четырех рядов волнобойной полосы. Название придумали — волнобойной! Вот люди… А сколько же переведено бумаги по тем полосам, где тридцать, сорок рядов?..
О посадках для защиты телеграфных проводов от ветра у железной дороги тоже бумагу переводили. Только почему-то сейчас об этом не слышно. Что ж, он преподнесет как новинку. Известно, что нынешние кое-какие новые дела — это хорошо забытые старые. Специалисты по посадкам будут посмеиваться: Америку открыл… Пусть! Он рассчитывает произвести впечатление не на них. От лесовиков на железной дороге мало что зависит, кадрами они никогда не командуют… Даже если взять самый худой конец — бесполезную трату средств — и то ничего страшного не должно произойти. Он же затеял эти посадки из самых добрых побуждений…
Дементьев увидел, что сам он уже верит в придуманное дело. Теперь невероятным казалось оставлять контактные провода не защищенными от ветра. И это — в степном краю, где без конца одна буря сменяет другую!
Да и кому он делает хуже своими лекциями или новым делом с посадками? Никому? Так нечего сомневаться, раздумывать.
На следующий день Андрей Петрович пришел в контору так рано, что даже уборщицы не было. Подождал, не раздеваясь, и вскоре она появилась. По всему видно — обида в душе застряла, головы не повернула в сторону Дементьева.
— Наталья Ивановна!
Подошла, остановилась.
— Сходите за Барумовым.
Молча зашлепала растоптанными детскими ботинками. Дементьев знал: она всегда покупает обувь в детском магазине. Размер ботинок подходит, а цена почти наполовину дешевле, чем в промтоварном для взрослых.
Дементьев задумался. Не ошибается ли с Барумовым? Человек только начал работать на железной дороге, опыта никакого. Но ведь он — специалист! И по первому впечатлению — голова у него светлая. Ему и надо браться за новое дело…
Барумов был похож на колхозного бригадира в пору осенней уборки овощей. Лицо темное, грубое, обветренное холодом, губы потрескались. Зеленый брезент плаща и кирзовые сапоги будто специально для него прилажены каждой складкой. И сам Барумов словно другой одежды не знал. Привычно отмахнул заскорузлую брезентовую полу, привычно положил ногу на ногу в тяжелых сапогах.
— Как с посадкой? — спросил Дементьев.
— Терпимо. Уложусь до устойчивых морозов.
— Без тракториста?
— Одни с прицепщиком управляемся.
— Но он же не имеет прав тракториста! Экзамен по безопасности не сдавал.
— Знаю. А что делать? Вместо Матузкова никого не дали.
— Ищи сам.
— Разве я работник отдела кадров?
— Ты — начальник участка. За все в ответе.
Отлично. Барумов представляет, в каком положении оказался из-за прицепщика. По глазам видно: выжидает, насторожился. Но Дементьев ничего больше не скажет, поняли друг друга, и хватит.
— Я вызвал по важному делу, — сказал Андрей Петрович. Тихо, по-деловому, как равному по должности. — Я решил доверить вам… стать зачинщиком одного дела. Скоро будет контактная сеть. Для ее ограждения от ветра надо немедленно приступить к посадке специальных полос. Вот схема.
На листе желтой миллиметровки были начерчены вертикальные линии. Красная стрелка обозначила расстояние от рельсов до крайнего ряда деревьев. Барумов внимательно рассмотрел чертежик.
— Сделаем так. Поговорите со своими рабочими. Пусть обратятся ко мне с просьбой разрешить сажать полосы прежде всего для защиты электролиний. Инициативу обсудим на расширенном совещании. Разумеется, одобрим и приказом заставим делать на всех участках. Об этом узнают в управлении дороги… о вас узнают.
— Андрей Петрович, но здесь одни тополя.
— Правильно, чтобы выше и быстрее.
— Андрей Петрович, такой подход неверный. Защищать контактную линию под силу полосами, что сейчас сажаем. А здесь… Под тополями снег пролетит на путь. Оголим…
— Не о том говоришь! Надо с проводами быстрее! Вот почему будем сажать одни тополя.
— Извините, специалисты засмеют…
— Главнее люди есть.
— Андрей Петрович, если уж надо, то давайте б действующую схему введем тополя.
— Нельзя! Сама идея затеряется. Надо сажать не от всех бед, а только в связи с переходом на электротягу. Понял? Важна целенаправленность.
— Ясно… Андрей Петрович, а почему вам не выступить с вашей же инициативой?
— Гм… Не могу. Важнее, когда снизу.
— Но это обман, Андрей Петрович. Приказать можно, рабочие выполнят. Но выступать от их имени… Я не одобряю.
— Ясно… Вы свободны, — глухо, сдавленным голосом проговорил Дементьев.
Весь день у Барумова не выходил из головы разговор с Дементьевым. Забил же клин! Надо обязательно выступить на совещании. Но не окажется ли его выступление голосом одиночки?
Вспомнился Тузенков. Если начать с него? Нельзя ждать, когда на совещании проштампуют дементьевские тополя…
Хорошо бы подыскать в союзники еще одного начальника участка. Жаль, не успел близко познакомиться ни с одним из них.
Вечером, проводив рабочих на Кузнищи, Павел поехал в обратную сторону, в Сватовку. Темнело, когда он отыскал контору. Широкое окно, обращенное к снующим поездам, занимало полстены. Ярко светилась электрическая лампочка, по стене ползали огромные тени. На пороге лохматым крючком лежала рыжая собака. Зарычала, оскалилась.
— Барс! — ласково позвал Павел. Это было первое собачье имя, что пришло в голову. Не все ли равно дворняжке, как назовет ее незнакомый человек. В его голосе собака уловила что-то мирное, дружеское и вильнула хвостом.
— Барс! — повторил Павел и протянул руку.
Собака ткнулась мокрым носом в пустую ладонь, тут же отскочила к двери и оглушительно залаяла.
Дверь открылась. Вышел Тузенков. После яркого электрического света не сразу привыкнешь к сумеркам. Присмотрелся, расплылся в улыбке.
— Ты-ы-ы… Пошла отсюда! Ну, входи…
В углу конторы стояла печь. В открытой топке сухо трещал намоченный уголь, на плите всхлипывал кипящий чайник. За столом сидел мужчина. По его блестящей лысине тщательно извивались завитки редких прядей. С левого виска несколько завитков, с правого виска… «Тамочкин», — вспомнил Барумов.
— Вот нас и трое! — радостно пожал Тамочкин руку Павла.
— Не возражаю, — ответил Павел и полез в карман.
Тузенков, как хозяин, вызвался сбегать в магазин, Достал старые газеты, сдернул с вешалки авоську.
Как видно, Тамочкин здесь не впервые. Из письменного стола вынул граненые стаканы, зачерствелый хлеб, сало. Знает, что где лежит. Пока Тузенков бегал, он накрыл стол по всем правилам. Даже бумаги нарвал — салфетки…
Тузенков раскошелился. Одну бутылку взял на общие деньги, другую — на свои.
— Рад гостям! Если мало, еще соображу!
Павел с удовольствием пил жгучую жидкость. За день так наглотался холода, что от печи не отходил бы.
— Получил письмо от знакомого, — рассказывал он. — Чудеса, да и только. Представляете, у них вдоль железной дороги сажают полосы из одного тополя. Это, говорят, для защиты контактных проводов — побыстрее и повыше.
Тамочкин засмеялся.
— Они бы оформили как изобретение. Вот потеха.
Собственная шутка понравилась, и он добавил:
— А нас в соавторы! Глядишь, деньжонки…
— Недомыслие, — откликнулся Тузенков. — Какой-нибудь недоумок палку перегибает. Мало ли на свете чудаков.
Выпили еще. Павел раскраснелся. Он стал подумывать, что напрасно хитрит, не по-товарищески это.
— Знаете что? Признаться, это со мной случилось. Дементьев заставляет. Но, как видно, волна и до вас дойдет.
Тамочкин опустил стакан, озадаченно повел бровями. Подумав, он выпил, долго жевал кусочек сала.
— Как быть? — посмотрел на него Барумов.
— Чего расскакался? Не знаю. Против ветра охота ль.
— Значит, под ветер?
— Не под ветер, а с головой надо.
— Ладно. Вы как хотите, а я отказался.
Замолчали. Тамочкину стало неудобно. Сделать вид, что барумовский разговор не задел за живое, — значит, рассчитывать на дурака. Рано или поздно и его спросят.
— Думаю так. Дементьев есть Дементьев. Против не попрешь.
— Значит, будете сажать тополевые аллеечки?
— Прикажут — буду. Но… с головой. Местечко оставлю. Нынче топольки, а завтра? Погода всякая бывает. Гляжу на вас, хлопчики, институты покончали, а зеленые, Жизнь учит по-своему.
Настроение у Барумова упало.
— А ты как?
Тузенков пожал плечами.
— Тяжелая батарея… — Неуверенно поднял глаза на Барумова. — Кое в чем Тамочкин прав. Ну, поорем на совещании, а все равно Дементьев издаст приказ. А на железной дороге есть устав. А по уставу как надо? Выполни приказ, а потом жалуйся.
— Значит, тоже по ветру?
— Брось ты свои закавыки! Мы не дети, на вещи надо смотреть трезво.
— Как вы можете?! — вырвалось у Барумова.
Он встал из-за стола, с сухим брезентовым шумом начал натягивать плащ.
6
Гришка залез в кабину трактора, сел на холодное сиденье. Железки за ночь стали такими леденисто-жгучими, что руки невольно отдергивались. Подождать бы, когда обогреется, да жаль времени.
— Матузков, к начальнику! — крикнула бойкая сторожиха с порога конторы.
Поставил мотор на холостые обороты, спрыгнул на землю. В конторе Тузенков указал на скрипучий стул.
— Садись, подпиши вот, — двинул он но столу шуршащую бумагу.
Гришка осторожно, чтобы не испачкать, двумя пальчиками взял ручку. Он подписал бы, но что-то бросилось в глаза, не понравилось. С повисшей в воздухе ручкой начал читать с самого начала.
— Мы, мастера, механизаторы и рабочие… так-с… инициативу… понимая важность ограждения контактной… Гм-м-м… тополями… призываем последовать нашему… — бормотал под нос.
Дочитал, вопросительно посмотрел на Тузенкова.
— В этом деле я не смыслю.
— А тебе не все равно?
— Мне бы ума самому занять, а не хвастаться, что я обскакал других. Дескать, догоняйте.
Очень деликатно, прямыми пальцами, положил ручку в выемку на чернильном приборе — и к выходу.
— Чего же ты… Подпиши! — крикнул вдогонку Тузенков. — Уехать успеем!
Дверь, притянутая тугой пружиной, захлопнулась.
— О-о-от дисциплина, — недовольно проворчал Тузенков. — Ладно, еще поговорим.
Он оделся, заглянул в полевую сумку. График лесных полос, сброшюрованный в аккуратную книжицу, был на месте. Блокнот для записей. К ним сунул свернутый вчетверо лист, взятый со стола.
Трактор, гремя по укатанной машинами земле, развернулся в сторону длинной мачты выходного светофора. В кабине было тесновато. Зато разогретый мотор дышал машинным теплом. Пока ехали по поселку, молчали. Как только свернули с улицы на заросшую рыжим осенним бурьяном дорогу между телеграфными столбами, Тузенков спросил:
— Не хочешь участок поддержать?
— Еще как хочу! Глядишь, хатенку из одной комнатухи отгрохают. Девок навел бы… гарем!
— В чем же дело? Подпиши — и тебя увидят, оценят. А по заслугам и все остальное…
— Я тумак тумаком в тополях ваших. От людей стыдно. Учит других, дескать, а сам лаптем щи хлебает.
Навстречу стлался по дороге мокрый паровозный дым. С оглушительным лязганьем пронесся паровоз, замелькали серовато-красные грузовые вагоны. Плоские слои дыма обволакивали трактор, дробились и исчезали, словно проваливались сквозь землю.
— Думаешь, на посмешище выставляю?
— А мне все равно.
— Тебя никто не знает, смеяться-то над тобой.
— Ага! Сам сказал, никто не знает… А я должен призывать этих, кто не знает, а куда — и сам не ведаю.
Подъехали к балке. Спуск пологий, а все-таки надо поосторожнее. Гришка остановил трактор, вылез из кабины. По откосу пропрыгал вниз, постоял над гибким журчащим ручьем. Неглубоко. Плеск воды звучно раздавался под узким бетонным мостом. Там и глубже и опасней. Решил балку переехать здесь, а железную дорогу — не под мостом, а по переезду. Лишнего с километр придется проехать, зато уж нигде не застрянешь.
Взвыл мотор, разгребая под собой вязкий ил, все глубже уходил в землю трактор. Вода начала обтекать его спереди, колеса обдавали стекла кабины жидкой грязью. Казалось, радиатор вот-вот упрется в непроходимую стену земли и тогда, говори, приехали. Но колеса за что-то зацепились, над кабиной полетели комья желтой глины. На бугре через открытую дверь в кабину ворвалась холодная лавина ветра.
— Проскочили, — облегченно проговорил Гришка.
— А если б застряли?
— Ну ить не застряли! Чего каркать!
Рассердился. Конечно, после напряжения не сразу придешь в норму.
— Хорошо проехали, чего ж волноваться, — примирительно сказал Тузенков.
— А я и не волнуюсь. Подумать — ручеек!
Трактор подминал под себя размочаленные осенними дождями кусты бурьяна, огибал один за другим рябые, издолбанные железными «кошками» монтеров телеграфные столбы.
— Я недавно квартиру получил. Не скажу, что легко досталась. А если сравнить с другими, то, конечно, без труда. Мог бы и тебе помочь.
— Вот бы пьянка была!
— Пьянка пьянкой, а вот работа наша и квартирный вопрос — дела серьезные. Если, конечно, думаешь на моем участке работать, я устрою.
— А чего искать? Не семейный, зарплаты пока хватает.
— Так вот, Григорий, давай по-серьезному. Нам вместе работать долго. Давай помогать друг другу. Тебе ничего не стоит подписать.
Гришка досадливо сплюнул в окно.
— Опять… Ну чего пристал? Помогать, я понимаю, делом, а не брехней.
Тузенков отслонился от Гришки.
— Ни черта не понимаешь!
— А не понимаю, так и не приставай.
— Никто не пристает… Вот прикажу — и подпишешь. Думаешь, начальника участка нет?
Гришка промолчал. Он не сводил глаз с дороги, о чем-то думал. На переносице обозначились морщинки, будто проработал сутки без отдыха.
— Кулаком начинаешь перед носом?
— Напоминаю.
— Насчет начальника знаю. А все равно не подпишу. На твой приказ плюю вилюшечкой с верхнего этажа.
Сказал спокойно, рассудительно. Что ж, на упрямых Тузенков тоже упрямый. Полез в полевую сумку, достал свернутый вчетверо лист.
— Останови.
— Переезд пока открытый, надо проскочить.
Что ж, резонно, Тузенков подождет. Трактор уже свернул на каменный настил, как перед самым носом красными кругами замигали спаренные фонари, тотчас перегородил дорогу куцый, в красно-белых полосах шлагбаум.
— О-от… не успели! — проворчал Гришка.
Поезда еще не видно. Сзади подъехал самосвал, к нему прилип черный мотоцикл с коляской. Стоять пришлось долго. Промчался один поезд, шлагбаум не успел подняться, а с обратной стороны показался встречный состав.
— Не все ль одно стоять? Займемся делами.
— На переезде водителю отвлекаться нельзя, — официальным тоном заявил Гришка.
Лениво поднялась полосатая преграда. Переехали. На дороге в сторону черной пашни Гришка свернул на заросший летом ребристый след гусениц. Трактор остановился.
— Ну, чего?
— Подписывай. — Тузенков швырнул бумагу на колени тракториста.
Гришка раздвинул ноги, бумажка провалилась к педали.
— Поедем или постоим? — наивно спросил он.
Тузенков посмотрел в его нахально открытые глаза, почувствовал, что надо ломать немедленно. Иначе опоздаешь.
— Имей в виду, в моих правах испортить твою биографию.
Ожидал, что угроза взбеленит Гришку. Начнет орать, псих свой показывать. Тогда и надо укладывать на лопатки, дожимать. Но Гришка сидел так, словно угроза не касалась его. Сидел и, чуточку вытянувшись вперед, поглядывал, как малолетка из детской коляски.
— Лошадь на четырех ногах — и то спотыкается. Где-нибудь напорешься. Придешь кланяться, чтобы выручил. Все припомню…
А он по-прежнему поглядывал да языком шарил по зубам своим, будто мясо застряло.
— И на зарплате отразится. Одну и ту же работу могу расценить и так и этак. Предупреждаю, потом не жалуйся. Оправдание себе всегда найду.
Гришка повернулся круто, и тогда заметил Тузенков, как жестко смотрели его глаза.
— Иди ты… знаешь!
— Материться вздумал? Хулиганишь! — зашипел Тузенков. — Коллектив участка подводишь… Можем занять первое место, а ты — палки в колеса. Подписывай! И сразу дело пойдет по-иному.
— Эге… Подожди продавать шкуру, сначала убей медведя.
— Перестань! Издевательства не прощу. Если не подпишешь, отстраню от работы.
С пристальной отчужденностью уставился Гришка на Тузенкова. Резко пнул ногою в дверцу, стекло задребезжало.
— Не такие гладили — и то не привадили.
И уже на земле издевательски откланялся:
— Не тарахти, дорогой, нынче год не такой…
Сплюнул, отвернулся и пошел к переезду. За насыпью куда-то исчез. Видимо, спустился на дорогу, что вела к балке.
Остаться без тракториста не страшно. У Тузенкова есть штрафник-калымщик, вместо которого пришел Матузков. Только помани пальчиком, и он вмиг вскочит на трактор, да еще кучу благодарственных поклонов навалит.
Но что делать с неподписанным обращением? Старый тракторист без раздумья подмахнет, но и продать для него труда не составит. Лишь бы выгодно. Ни стыда ни совести у человека. При нем даже говорить рискованно, не только заваривать кашу.
Остальным рабочим Тузенков тоже не очень доверяет. Не успел еще раскусить каждого. Хорошо бы иметь человек пяток самых близких. Сами подписали бы и на собрании остальных потянули. Но пока что нет таких.
А что случится, если вообще без рабочих? Он начальник, а не какая-то пешка. С рабочих за весь участок не спросят, если что случится, а с него шкуру снимут. На совещаниях обычно протоколы не спрашивают. Неужели Дементьев усомнится? Рабочих на совещание Тузенков не возьмет, мастерам в Кузнищах тоже делать нечего. Пусть занимаются посадкой полос. Это же страшное везение, что случайно узнал важную весть у Барумова, что потом Дементьев был благосклонным и не отверг добровольную услугу…
Надавил на педаль, взялся за рычаги. Трактор пополз по старому ребристому следу.
В тот же день Григорий Матузков приехал в контору и подал заявление.
— Почему? — спросил Андрей Петрович.
— По хрену да по кочану!
Дементьев отвесил сумрачный взгляд.
— Ты обязан двенадцать дней проработать с момента подачи заявления. Вот и работай. Закончим посадку, тогда получишь трудовую книжку.
— Работай сам сколько хочешь. Я больше на линию не ходок. Судить будешь?
— Ну и тяжел… Мотай на все стороны! Но в общежитие не показывайся. Живи где хочешь.
— Загрозил… У вас только и умеют грозить. Что большой начальник, что маленький. Плевать на ваше общежитие. Не пропаду! Вот чемодан, видишь? А вот отмычка.
Гришка бросил ключ, он прополз по стеклу и ткнулся в руку Дементьева.
* * *
Люди съехались со всех участков. В красном уголке мест не хватило, многие сидели в коридоре у открытой двери. Не раздевались, так как было объявлено, что совещание ненадолго.
— Начнем работу. Прежде вс-с-сего хочу объявить приказ. Товарищ Барумов присутс-с-ствует?
Барумов сидел в первом ряду. Начальник дистанции отлично видел его, а спрашивал. Это чтобы подчеркнуть важность момента.
— На учас-с-стке Барумова допущено серьезное нарушение. Несколько дней подряд на тракторе работает Вендейко, не имея на то права. Барумов сознательно пошел на это, нарушил закон умышленно. Для начала объявляю выговор. При повторении сделаю более серьезные выводы. Товарищ Барумов, распишитесь, что с приказом ознакомлены.
Ловко рассчитано! Опозорить! Потом, если захочет, пусть выступает с критикой. Кто прислушивается к голосу такого работничка?
Павел покраснел. Он медлил. «Какой позор!.. Какой позор!..» — вертелось в голове. Сколько ни сиди, а подойти к столу президиума придется. Главное, Дементьев по всем официальным статьям прав. Не опровергнешь… Сидеть уже неудобно. Зал затих в любопытно-напряженном ожидании. «Какой позор!..»
Встал. И тотчас в зале задвигались, зашуршал зажатый ладонями шепот. Будто ни разу не случалось такое — выговор человеку. У других как-то легко проходит, выговор так выговор, все равно что насморк. А у Павла вот с болью, со стыдом, с позором…
Подошел к столу, ковыльнул пером под приказом. На сидящих в зале не поднял глаз.
Опытен Дементьев! Не сразу объявил, что дальше. Сидел за столом и что-то писал. Будто не мог до совещания. А на самом деле выжидал. Пусть позорные минуты продлятся дольше, пусть люди прочувствуют и насмотрятся на Барумова.
Поднял голову и убедился, что Барумов сидит на своем месте. Можно начинать. Встал. А когда встал, то снова обратился к Барумову с немым вопросом во взгляде: как оно, дело-то? И будто бы никакой морали.
— Продолжим работу нашего совещания. Слово предоставляется начальнику участка товарищу Тузенкову.
А у Тузенкова на лице праздник. Глаза подернуты маслянистым довольством, на плечах новейший костюм.
— Товарищи! — начал Тузенков. — Наш участок просит разрешения сажать полосы прежде всего для ограждения от ветра будущих контактных линий. Вместо широких полос, какие делаем сейчас, сажать узкие из быстрорастущих пород. Без выделения дополнительных средств. Так что финансовые интересы дистанции не ущемляются. Площадь выдержим ту, что запланирована, зато протяжение, сами понимаете, возрастет в несколько раз. Это и нужно для наступившего момента.
Тузенков еще не закончил речь, а Дементьев уже вытянул перед собой ладони. Но еще не хлопал, а смотрел в зал, как бы спрашивая приказным тоном: всем понятно?!
— Мы считаем, узкорядные полосы могут сослужить добрую службу на всей дороге. Поэтому призываем поддержать нашу инициативу, обратиться с таким призывом ко всем лесоводам дороги.
И тогда Андрей Петрович полными ладонями хлопнул раз, другой, сначала редко, для вида, а когда в зале подхватили его приказ — часто-часто, на этот раз от души. Теперь он знал, что зал сориентирован правильно.
Барумов поднял руку. Дементьев скользнул отсутствующим взглядом, отыскал за спиной Зимарина бегающие глазки Тамочкина.
— Слово предос-с-ставляется начальнику участка товарищу Тамочкину.
Не встал, а резвым шариком подпрыгнул Тамочкин. Ладошкой подправил элегантные завитки на плешине, кашлянул, очищая голос от хрипа.
— Товарищи! Нет нужды рассказывать, как важна защита контактных проводов от ветра. И эта защита в наших руках. Сделаем ее! Мы призваны для такого большого благородного дела. Так давайте поддержим ценнейшее начинание!
Захлопал Дементьев, захлопали в зале. Барумов снова поднял руку. И опять взгляд Андрея Петровича проплыл мимо.
— Я требую слова! — вскочил Барумов.
Дементьев посмотрел, ухмыльнулся.
— Он требует слова… — бросил вполголоса. В зале хорошо слышно. Нашлись такие, хихикнули. — О чем говорить будете? О своих организаторс-с-ских дос-с-стижениях? — Опять хихикнули. «Теперь можно и разрешить», — подумал Андрей Петрович. — Слово Барумову.
Павел подошел к столу, повернулся спиной к Дементьеву.
— Я не собираюсь оправдываться. Хотя мое дело заслуживает особого разговора. Думаю, что у нас еще будет возможность. Но сейчас поставлен такой вопрос, что мои личные дела не идут ни в какое сравнение с ним. Я хочу остановиться на двух моментах. Прежде всего — об инициативе Тузенкова. Это вранье. Коллектив участка ничего не предлагает. И сам Тузенков тоже. Это — инициатива Дементьева. Ну, так бы и говорили!
— Не все равно? Главное — дело, а кому лавры, это нас должно меньше вс-с-сего…
— Не о лаврах речь! Оформляйте своим приказом, а мы обязаны выполнить. А если замахнулись на всю дорогу, что ж, пошлите приказ в управление. Найдут нужным — распространят. Но зачем примешивать сюда всех работников участка?
— Спасибо за совет. — Андрей Петрович покровительственно улыбнулся. — А второй важный момент спрятали?
— Вы знаете! Второй вопрос — о самих посадках. Поставленную задачу выполнят те посадки, что сажаем сейчас. Нельзя одобрять предложение Тузенкова! Иначе мы не решим главнейших задач, для чего, собственно, и существуем. Защитить дорогу от снега — значит оградить не только путь, но и локомотивы, вагоны, будущую контактную сеть…
— Что вы предлагаете? — нахмурился Дементьев.
— Сажать полосы по тем схемам, по которым сажали до нынешнего дня. Они, кстати, утверждены министерством. Изменить их можно только с разрешения министерства. Это все равно что путейцам в корне изменить конструкцию рельсового пути. Это основные средства дорога. А вы так вольно обращаетесь с ними! Кто рассматривал и утверждал аллеи?
— Скажите, товарищ Барумов, а сколько прикажете ждать, пока дуб станет вровень с проводами?
— Зато надежно и долговечно!
— А вы знаете пос-с-с-ловицу: дорого яичко к празднику?
— Я знаю другую пословицу: скороспелка до поры загнивает.
— Не вам судить, товарищ Барумов, какая ягода в новом сезоне будет гнить!
— А почему бы? По ягоде мы больше специалисты, чем вы.
Дементьев сидел каменным идолом. Возмутился бы, обиделся — и все увидели бы человека. Но в президиуме сидел камень. Изваяние. Что для него Барумов?
— Надо сказать и о другом, Андрей Петрович. Обсуждаем важный вопрос, правда? Кто подписывал приказ о моем назначении начальником участка? Вы. А почему же вы, Андрей Петрович, не ставите в известность начальника участка Барумова о министерском приказе электрифицировать железную дорогу? Я должен знать, что делаю и во имя чего.
Зал маленький, с задних рядов обычно слышны вздохи. А тут — ничего. Будто покойника подняли со стола и все затаили дыхание.
— Я пришел к выводу: нет такого приказа! Иначе вы были бы обязаны по положению, по нашему уставу познакомить работников дистанции с этим приказом. Вы этою не сделали. Вот так, Андрей Петрович. Зачем вы заварили кашу? Расскажите, может быть, поймем.
Дементьев встал. Глыба глыбой.
— С каких пор начальник дистанции должен отчитываться перед начальником участка? — Обвел зал нахмуренными глазами. Остановил взгляд на Барумове. — Я отвечаю за свои действия. И в любое время отчитаюсь перед кем надо. А вы, если в институте не сумели научиться, в Кузнищах постарайтесь получить элементарные навыки, как вести себя и как обсуждать важные вопросы. Продолжим совещание.
Барумов вернулся на свое место. Лицо возбужденно горело. Ему казалось, что он сделал вес. Даже те, кто не задумывался, должны понять: поддерживать Тузенкова или нет.
К столу вышел Зимарин. Лицо — будто из больницы выписали.
— Мне абсолютно ясна никчемность инициативы товарища Тузенкова. По своему опыту знаю и другое: даже бездарные идеи под напором силы получали права гражданства. Видимо, так обстоит дело и сейчас. Я вижу, Барумов сегодня не победит. Но я присоединяюсь к нему. По долгу совести.
Дементьев опять поднялся над столом.
— Я обязан напомнить: конс-с-серваторы были на свете еще в древние времена, не перевелись по сей день. Вы, товарищ Зимарин, явились иллюстрацией тому. Вернемс-с-ся к делу. У меня опыта не меньше, чем у Зимарина, и я говорю: ценную вещь предлагает Тузенков. В решении совещания давайте запишем одобрение инициативы со всеми вытекающими отсюда пос-с-следствиями. Возражающие все выступили? Вот и хорошо. А остальных большинство. Значит, сегодня получите приказ в свете решения совещания. С завтрашнего дня сажать пос-с-садки только по-новому…
После совещания надо бы остаться среди людей, у приехавших с линии наверняка имелись вопросы к начальнику дистанции. Но у Дементьева настроение было испорчено и он закрылся один в кабинете.
Он победил, но победа не радовала. Было слишком много неприятного шума. Дело-то пустячное с этими посадками. Может быть, надо было те полосы, что сажали по старой схеме до сегодняшнего дня, объявить ветрозащитными, ветроломными или как там еще, и на этом — все? Чтобы не ломать копья из-за этих конструкций. Ну да, значит, рассчитывать на дураков. Кто смолчит, а кто и вывалит язык. Доказывай тогда…
— К вам можно? — послышался осторожный голос в приоткрывшейся двери.
Дементьев поднял голову. Тузенков…
— Нет. Я занят.
— Извините…
«Пришел за благодарностью», — догадался Дементьев. Сегодня, когда Тузенков лил воду на его, Дементьева, мельницу, Андрей Петрович с трудом сдерживал себя, чтобы не морщиться. Он хорошо знал таких людей, им что поддержать, что предать… Без Тузенкова сегодня было бы худо. И все равно Дементьеву не хотелось встречаться с ним. Сделал свое дело, ну и кати в Сватовку…
Вот с Барумовым поступил круто. Приказ… Это прозвучало как месть. Впрочем, так оно и было. Напрасно так с Барумовым. Надо было с умом, поделикатнее, что ли. А то и совсем ничего не надо было делать. Намотал бы себе на ус — и до более подходящего случая… Нет, правильно сделал! Не в одном Барумове дело. Другие, глядя на него, на совещании не посмели рта открыть. А то бы развели такое, что ни о какой победе не могло быть и речи…
Барумов не глядел бы на общежитие, на эти кровати со ржавыми набалдашниками на спинках.
Тянуло излить наболевшее. С кем посоветуешься? Вспомнил Якова Сергеевича. К нему!
На дворе у Вендейко было пусто. Ветер гонял по дорожке скомканную бумажку. Постучал в дверь, вошел.
— Здравствуйте, — сказал он неизвестно кому.
За перегородкой послышались шаги. Постоял, подождал. Никто не выходил. Взял да и сел на табуретку, что была около двери.
Появилась молодая хозяйка. В осеннем пальто, в меховой шапочке. Значит, уходит. Ну и пусть. Был бы Яков Сергеевич.
— А его нет. В поездке, — ответила Лена.
Она стояла напротив Павла и ждала. А он сидел в раздумье и не знал, куда податься. Потом понял: она, видимо, спешит. Присмотрелась, спросила:
— Вы больны?
— Нет-нет, — скороговоркой ответил Павел. — Я, наверно, помешал…
— Извините, я в кино. Времени в обрез.
В ее руках зазвенели ключи. Павел встал, а уйти не решался. Куда пойдешь?
— Возьмите меня, — попросил он.
Замок щелкнул. Лена вынула ключ и положила на порог под половик.
7
Григорий Матузков заявился в зал ожидания вокзала. Пассажиров было негусто. Он поставил чемодан на широкий, отделанный дубом диван, задрал голову к верхней строке расписания поездов. Что ни строка, то приглашение податься на Москву, на юг, на восток. Куда хочешь. Но куда же все-таки?
Потолкался у очереди к кассе. Куда больше всего едут? Прислушался, что просят у кассирши. Станции чаще всего назывались чудные, каких и на свете нет.
Кассирша выписывала, компостером постукивала.
Сел на диван, облокотился на свое квадратное, с никелевыми уголками и проволочной ручкой движимое имущество. Дернула нелегкая остаться в этих Кузнищах! На новом месте, куда он приедет, тоже не рай. Все сначала. Но и здесь оставаться — не конфетка.
Думай не думай, а самое лучшее — юг. С апреля по ноябрь не вылазь из Черного моря. Был он однажды в Алуште, из части в командировку посылали. Сначала показалось — трава. Чем живет население? Курортным сезоном, приездом и отъездом отдыхающих, киосками с водой, бочками с сухим вином на пляжах, дамскими купальниками и черными очками… Пустовато. В газетах и то не на чем глаз остановить. Советы врача. Для начала на солнышке греться столько-то, в воде плавать не ближе, не дальше и не дольше, режим в питании, лежании, вставании. Самые ошеломляющие новости были, когда приехало отдыхать знаменитое светило. Раз написали, на другой день повторили, на третий — фотографию поместили. И все об одном и том же. Будто все побережье жило дыханием знаменитой артистки. Не будь ее, все полетело бы в тартарары.
А потом присмотрелся. Увидел, что и в Алуште коренное население работает. Понравилось, как по набережной от белых колонн, сцепленных вверху изогнутым бетоном, до Рабочего уголка вдоль набегающих из Турции волн разъезжают на мотороллерах молодые парни. В кузовах бутылки с кефиром, булки, виноград. Разгрузятся и — обратно. А по пути приткнутся к скале и через скользкие, обросшие зелеными водорослями камни — бултых в морской простор. При такой жизни сто лет можно запросто переплюнуть. Или взять простых строителей. Проще не придумаешь, — камни укладывали, чтобы волны берег не размывали. А как жили? Море, за которое приезжие большие деньги отваливали, этим рабочим пятки лизало. Захотел — ныряй. Не век будешь за дельфином гоняться, а за куцые минуты даже у строгого начальника язык не повернется. По мордам было видно — довольны ребята. Чего же не быть довольными!
Юг, конечно, здорово. Но что там делать сейчас? Кефир и булки развозить некому, отдыхающие разъехались. Камни в осеннюю пору никто не укладывает. Приедешь и будешь рыскать, а работы небось своим не хватает, не только нежданным самозванцам. Без работы что положишь на зуб? Нет, с югом лучше повременить. Был дружок, старший сержант, с Урала. Расписывал, не житье у них, а похлеще рая. Глухари, тетерки, пельмени да всякие ики-рики — брусника, черника, голубика, — столько этого добра, что проходу нет. О морозах ничего не говорил. Не случайно. Хорошо ли шесть месяцев подряд сосулькой в тулупе ходить? Кому как, а Гришке не улыбается. Бог с ним, с Уралом.
В Москву! Вот это бы… Ха, Москва… Ждут его. Женишься, тогда прописали бы. Но ко всякой встречной-поперечной не пристанешь. Да еще неизвестно, на какую нарвешься. Будешь потом белый свет проклинать, а кто виноват? Да и что Матузкову Москва? В других местах тоже люди живут. И неплохо…
Достал из чемодана тетрадку, переписал на один лист все расписание. Решил твердо: как получится, так и будет. Никакой поблажки самому себе. Судьба, может быть, как раз и приготовила настоящую жизнь там, куда укажет. Аккуратно, тонким ножичком порезал расписание на узкие лоскутки. На каждой полоске — время отправления и конечная станция поезда. Ехать до конечной не обязательно, можно сойти по пути. Это единственное послабление, что он допустил. Каждый лоскуток скатал шариком, высыпал в шапку и начал трясти. Потом, отвернувшись лицом к двери, запустил руку. Подержал один шарик, самый верхний, не понравился. Сам в руку напросился, а уж самозванцы редко бывают хорошими. Бросил. Полез на дно. Подержал новый шарик, показался слишком твердым. Появились неприятные мысли: не мягко ему постелют. Нет, не поедет с твердым поездом. Но ехать-то надо!
Вынул руку, снова запустил в шапку и схватил первую, попавшую под указательный палец бумажку. Прочитал. Досталось же! Хуже места, наверно, во всей стране отыскать трудно. Степи. Казахстан из-под ладони можно увидеть.
Шарики из шапки высыпал в урну, а эту полоску положил в карман. Судьба. Поезд будет ночью. Ничего, дождется. Но не сидеть же в обнимку с чемоданом в пустом зале. Встал, щелкнул замком и потащил чемодан в камеру хранения. Потом взял билет до Баскунчака. Почему до Баскунчака? А не все ли равно? Пожить надо везде, даже под боком у верблюдов. Степи, колючки кругом, пути на станции обсыпаны солью. Уйдешь в степь по рельсовой колее, набредешь на озеро, где соль добывают. Путь лежит в густой по-ликерному воде, экскаватор черпает со дна и сразу же сыплет мокрые горько-соленые комья в пустые вагоны без крыш. Гусеницы экскаватора, ковш, рельсы — рябые, изъеденные солью. О руках рабочих и говорить нечего, не руки, а пальчатые грабли. Вот где людей давай! Поедет в этот Баскунчак, деньгу заколотит и с набитыми карманами подастся где получше. Впрочем, с толстым кошельком везде хорошо.
У Гришки беспокойство исчезло. Он думал: уедет из этих Кузнищ, и жизнь потечет по-новому. Галку жаль. Найдет ли такую в Баскунчаке? Он будет писать. Но письмами ее саму не заменишь. Какая светлая она была в последний раз. Каждый блондинистый волосок тянулся к Гришке. Как она обняла на прощанье, видно, сердце чувствовало. Чего особенного: мягкие руки схлестнулись вокруг шеи. А сердце екнуло, будто провалилось в пропасть.
И чего думал об Аленке, когда на свете есть Галка? Пройдет немного времени, институт окончит, и Аленка станет еще строже, злее. С таким характером девок замуж не берут, так и остаются сухими девами, синими чулками. То ли дело Галка? Добрая, словно весь мир для нее покрыт не каменными дорогами, а лебяжьим пухом в тонких наволочках. С ее характером да мужа бы подходящего. Попадется крутолобый дурак, станет веревки вить из нее. Жаль Галку. Надо бы расстаться по-человечески. Чтобы не высматривала Гришку в вечернее оконце девишника, чтобы не думала о нем как о дезертире. Уехал, дескать, струсил в глаза посмотреть. Не заслужила она такую обиду.
Гришка вышел из вокзала и направился в девишник. Встречались прохожие. Не догадывались люди, что он идет по Кузнищам в последний раз. А ему интересно было смотреть в кузнищевские лица. Мало прожил, а привык встречать их. Вот старичок с кожаной сумочкой. Он всегда ходит в магазин за молоком. В сумочке зеленый чайничек.
Галка ждала. Сколько раз приходил в неожиданное время и всегда убеждался: ждала! По глазам видно. Темно-серые, чистые, они заблестели от одного появления Гришки. Губы зашевелились, готовые к радостной улыбке. Но кто-то предупредительно-серьезный сковал эту улыбку, и Галка превратилась в маленькую девочку, которой запретили вмешиваться в беседу взрослых со своей необычайной радостью из-за новой игрушки.
Потянулся к Галке, попытался обнять. Но она шагнула назад, отвела его руки. «Ишь ты, забыла, что ль, что было?» Обидится, поэтому промолчал. «Сказать сейчас или перед уходом отсюда?» Непростое дело, оказывается, извещать об отъезде. Уловила что-то, заглядывает в глаза. Пусть заглядывает, думает, так просто раскусить его мысли?
— В кинишко сходить, что ль, — небрежно предложил он.
Присмотрелась к нему, посерьезнела, даже глаза потухли. Стала одеваться.
— Пойдем.
Времени до отхода поезда хоть отгребай, можно три раза подряд в кино побывать. Шли, не притрагиваясь друг к другу. Не поссорились, а порядка нет.
Публики в фойе было мало, почти все зрители вошли в зал. И надо же столкнуться рылом в рыло с бывшим-уплывшим начальником Барумовым. Будто в пустом океане места мало кораблям. С Ленухой пришел. Пожалуйста! Гришке теперь все равно, хоть с принцессой или крокодилом.
— Желаю здравствовать, — издевательски вежливо поклонился Гришка. Чтобы поддеть, показать полную независимость, добавил: — И прощайте.
— Здравствуйте, — сухо ответил Барумов.
— Подожди. — Галка схватила Гришкину руку, подвела к окну. — Сдай билеты!
— Да ты что? Такое кинишко! Стреляют, машина за машиной, знаешь…
— Я не пойду в кино. Не пойду. Не пойду, — зачастила Галка со слезами в горле. — Почему сказал «прощайте»? Никуда не пойду. Отведи домой. А хочешь… куда хочешь. Не пойду! Никуда не хочу…
Она бросила Гришкину руку и почти побежала из фойе. Ринулся, догнал на ступеньках. Сделал вид, что обиделся как никогда. У нее на глазах порвал билеты на мелкие кусочки, порвал и бросил ей под ноги. Не заметила, ни во что не посчитала. Ну и он тоже может! Надо бы под руку взять, а он не возьмет! Надо бы сказать что-то, а он не скажет!
Таким манером и притопали в девишник. Захлопотала, засуетилась. Видно ведь, распирает от сплошных вопросов по поводу «прощайте», а не спрашивает, копит обиду и еще сильнее обижается.
Поставила на стол круглый, залитый шоколадом торт, две чайные чашки с коричневыми ободками, положила детские вилочки со скользкими ручками, сделанными из чего-то коричневого. И такие же ножички. «Как на практике», — подумал Гришка. Она рассказывала в прошлый раз, что их уже учат сервировке стола. Чтобы все было в одном тоне, чтобы со вкусом, а не просто как выйдет.
— Сама готовила? — указал Гришка на торт.
— Сама. Пятерку за него получила. В награду мне отдали.
Говорила тихо, будто он и в самом деле сотворил непривычную обиду.
— Девочки не скоро прикатят?
— Только ушли. Они во второй смене.
Гришка подошел к двери, щелкнул спуском на английском замке. Галка словно ничего не заметила. Подогрела на электрической плитке чайник, налила в чашечки с коричневым ободком.
И не думал, не гадал, но получилось так, что сам себе удивился. Положил руку на ее запястье, наклонился, поцеловал худенькие, пахнущие ванилью пальцы. Галка замерла. О чем думала? Что поразило в необычном для Гришки поступке? Смотрела, смотрела да и пустила по щекам слезы. Совсем ни к чему.
Отодвинул чашечку от края стола, поднялся. И только стиснутая сильными руками, обсыпанная необычайно щедрыми и искренними поцелуями, она перестала реветь. Но не коснулась ни единым вопросом его случайного «прощайте».
Он поднял ее на руки, пронес по комнате. Изменилось Галкино лицо, будто все поняла и теперь хочет наглядеться на него на всю жизнь. Опустил на кровать, волнуясь, коснулся пуговиц на кофточке…
Под одеялом Галка тесно прильнула к нему. Он чувствовал холодные пальцы ее ног, коленки, краешек розового уха.
— Как хорошо, — с закрытыми глазами прошептала Галка.
— Ты что-нибудь видишь? — шепотом спросил он.
Галка засмеялась тихо, счастливо.
Потом плакала, а Гришка утешал. Чувствовал он себя отъявленным подлецом. Уедет ведь, билет в кармане, а утешает. Да еще и помалкивает об отъезде. Как утешишь, если надо успокаивать не словами. Потянулся к спинка стула, достал из пиджака билет. Помял, выпрямляя сгибы, протянул:
— Прочитай.
Вынула из-под одеяла голую руку. Тупо смотрела на единственные слова «Кузнищи» и «Баскунчак». Смотрела и смотрела, будто в названиях станций проглядывался новый, неизвестный раньше смысл.
— Едем вместе, — для утешения предложил Гришка. «Вот согласится, ехать тогда или нет?»
— Если б хотел вместе, купил бы два билета.
Это не Галка, а сплошное удивление. Только что на лице было половодье, а сейчас глаза сухие и голос такой, будто полком командует. Сбросила одеяло, встала с постели, не стесняясь наготы.
Гришка понял: он больше для нее не существовал. Кого же стесняться?
Оделась, молча села за стол, охватила голову руками.
«Почему бы в самом деле не уехать вместе, — задумался Гришка. — Школу кулинарную кончает, специальность имеет. Да и он сам не ребенок. Где угодно вдвоем можно прожить, не только в Баскунчаке. Лучше ее все равно не отыщешь».
— Едем, Галка! Сейчас нельзя, так после экзаменов ко мне подавайся. Проживем.
— Здесь тебе тошно? — спросила, не оторвав ладоней от лица.
— Уволился. Жить негде.
Вот это подействовало. Подошла к кровати, наклонилась, как над больным.
— Так бы и сказал. Оставайся у нас. Я поговорю с Лидией Александровной, уголок найдет.
— Жить безработным?
— Но ты же не искал. Наши мальчишки, вместе кончали десятилетку, — учениками в вагонном депо. Общежитие дали, а перейдут на самостоятельную, тогда на очередь на квартиры поставят.
Эта пилюля оказалась посерьезней, чем просто «уволился». Никакого оправдания, даже голову нечего ломать. Ничего не придумаешь в ответ. Но все равно Гришка уехал бы. Осточертели Кузнищи с этими Тузенковыми, Барумовыми.
С надеждой смотрела Галка грустными глазами. Девка вся его. Вся настолько, что трудно сказать. А он уедет… Как обычно девки говорят: обманул и уехал.
Притянул Галку, задохнулся в ее долгом тоскливом поцелуе. Не отпускал, чувствовал, что больно ей от грубых цепких рук, но она терпела, а он все ждал ее губ и просил:
— Только не обижайся, ладно? Охламонов сколько на свете, не один же я. На всех не хватит. Не обижайся, ладно?..
Вместе с Галкой пошли на вокзал. Сдать билет проще простого, но получить за него деньги… Заполните, пожалуйста бланочек. Заполнили. Предъявите, пожалуйста, паспорт. Предъявили. Ого-о-о, без прописки, так не пойдет…
— Но я только выписался, только уволился!
— Покажите, пожалуйста, трудовую книжку.
Показали. И только тогда Гришкино заявление поплыло за кассовые перегородки. Кто-то что-то написал вкось, потом родилась продолговатая квитанция, потом…
— Да ну их к черту, эти деньги! — со злостью бросил Гришка в вырезанное дугой кассовое оконце.
— Нашелся богач, — урезонила Галка. — Ты вечно недоволен.
На полученные деньги в вокзальном ресторане закатили сверкающий ужин. Галку лучше было бы не поить и из кормить. У любого пропадет аппетит, когда рядом только и шепчет:
— Ложку с вилкой не так положили… Заправку вчерашнюю кинули…
Или остановит взгляд на хлебной крошке и ни слова. Думает. Ничего не видит и не слышит. В глазах такая тоска, будто умирать собралась.
После ужина вытащили из камеры хранения чемодан и направились в девишник. Впереди — щекотливый разговор с Лидией Александровной, незнакомое начальство вагонного депо; впереди — неизвестность.
…Павел проводил спутницу до самого дома. У калитки остановились. Ему спешить некуда. Если бы не появляться в родненьком общежитии, то было бы еще лучше. Лена тоже, кажется, не очень рвалась домой. Сбегала к веранде, проверила дверь. Никого и ничего.
— Не приехал, — сказала она.
— А Ванек?
— Шалопутный наш… Давно ускакал из дома и не сказал куда. Я для него не приказ, вот если б отец прицыкнул…
— Матери тоже нет дома?
— Что вы… Уже давно нет…
— Извините…
Гудели паровозы где-то за крышами домов, вечернее небо над станцией плавало серыми облаками паровозного дыма.
— Учились в одном городе, а не знали друг друга…
— Не удивительно. Я родилась в Кузнищах, а до сих пор даже на своей улице не всех знаю.
О чем еще? Не все будет интересно. Да и настроение… только тоску нагонять.
Он пожелал спокойной ночи.
Глава третья
1
Дементьев чувствовал себя старым и одиноким. Он лежал на кровати и слушал радио. Шла передача «Встреча с песней». Высокие голоса дуэтом выводили «По Дону гуляет». Давным-давно, в студенчестве, это была любимая песня всей группы. Никто не думал, что за десятками лет забудется мелодия и неизвестные люди по радио будут устраивать встречу с давно прожитым, с таким далеким, словно этого никогда не было.
«Как я стар! — думал он. — Нет, о прошлом не жалею. Чего жалеть, жизнь получилась неплохой, достигал немалого. Удалось бы закончить этот период как надо. Совсем не о чем было бы жалеть…
Прошло столько лет… Хорошо поют. Но тогда пели проще. Хорошо, если бы однокашники услышали. Наверняка вспомнилось бы многое-многое. Это была бы действительно встреча.
Но для кого-то не встреча, а первое знакомство, кто-то лишь сейчас познает, что давным-давно тоже пели, и, может быть, душевнее и с бо́льшим смыслом.
Только-только начинает узнавать… А для меня ничего нового. Почти старик. Сколько раз утешали. Дескать, расцвет сил, зрелость энергичных людей. Чепуха! Утешения уже не действуют. Я достаточно опытен, знаю людей. Коварны люди, коварна жизнь.
Или уж очень стар? До того окостенел, что перестал понимать изгибы жизни, разучился улавливать важные моменты в настроении людей. Не потому ли провалился и а управлении дороги и в Кузнищах…»
Двадцать два часа. Закончилась музыкальная передача. Начались «Последние известия». Андрей Петрович вытянул руку, надавил на кнопку. Лампа на придвинутом к кровати венском стуле погасла. В темноте поползли по стенам светлые полоски: на дороге сновали запоздавшие автомобили. Попробовал уснуть, но сон не приходил. На душе было грустно и беспокойно.
— …Как сообщили нашему корреспонденту, Министерство путей сообщения решило перевести на электрическую тягу новые участки железных дорог…
Андрей Петрович вскочил, будто коснулся электрического провода. Бросился к телефону.
— Девушка! По срочному… Да, в городе коммутатор управления, а там квартиру мою…
Минуты не прошло, как в трубке послышался сонный голос Раисы Петровны.
— Завтра же сходи в управление. Слышишь! — приказывал он. — Узнай, Кузнищевское отделение попало в новый приказ?.. Какой, какой! Такие дела приказами оформляются, насчет электрической тяги. Надо! Вот зачем… Как узнаешь, вызывай немедленно. Это очень важно!
Кому еще позвонить? Никому! Нельзя выдавать нетерпение. Выдержка и еще раз выдержка.
Он ходил по комнате и хрустел пальцами. Не может быть, чтобы Кузнищи миновало. Важное направление железной дороги, да и очередь подошла. По другим важным линиям уже давно ревут электровозы. Неужели Кузнищи не попадут в приказ? Придерется какой-нибудь буквоед в министерстве к пустяку, недосчитает до нормы несчастного десятка миллионов тонно-километров, и полетят Кузнищи в преисподнюю.
Утром Андрей Петрович первым делом запретил Наталье Ивановне убирать контору.
— Бегом в почтовую экспедицию! — приказал он.
— Та-а-аварищ начальник, рано… Людей никогошеньки.
— Дождись, когда придут. И сразу с почтой ко мне.
Наталья Ивановна положила в сумку старую газету, проверила, есть ли авоська. Прошлый раз давали в магазине свежую рыбу. Толстая рыба, костей мало и недорогая. Взяла бы, да не во что. Когда придется идти из экспедиции, как раз откроют магазин… И пошла.
Андрей Петрович смотрел в окно и матерился в душе. Он был готов выскочить из кабинета, толкать ее в спину, чтобы скорее, скорее, чтобы не тратила драгоценнейшие секунды. Шлепает и шлепает, будто не может побыстрее.
Наконец в конторе появилась Лидия Александровна.
— Без почты не возвращайтесь! — напутствовал и ее Андрей Петрович.
Томительны минуты ожидания. Дошло до того, что сам начал звонить в экспедицию. В первый раз ответила Наталья Ивановна.
— Никогошеньки.
Значит, почтовики еще не подошли. Вот уж действительно работают, как говорится, не прикладая рук. Чего стоит кому-то из почтовиков прийти минут на десять раньше? Позвонил второй раз.
— Почта получена, но еще не разобрана.
Они, видите ли, еще чешутся. А ты сиди и жди! Не работники, а черепахи. Ощупывают каждый конвертик. Чего ощупывать? Написал адрес, ну и отдай рассыльной. Нет, не отдают, пока всю корреспонденцию не разберут. На что Лидия Александровна бой-баба и та не звонит. Или знакомых встретила? Вот уж действительно только за смертью посылать…
Они вышли из-за угла мастерских вместе. Шли неторопливо, по-бабьи оживленно рассуждая. Небось о магазине. Андрей Петрович вышел на порог, его обдало стылым ветром.
— Быстрее! Что же вы!..
Лидия Александровна вырвала из рук Натальи Ивановны сумку и побежала. Это ей казалось, что побежала. А сутулая, усушенная Наталья Ивановна шлепала и шлепала рядышком, размеренно и неторопливо.
С такими работничками терпение надо слоновое. Сошел с порога, выхватил сумку.
— Распечатаю, зарегистрирую, принесу, — объясняла Лидия Александровна.
— Успеете… — ответил Андрей Петрович уже из коридора.
В кабинете он рассыпал конверты на столе, отшвырнул сумку. Сколько пишут! Желтый из оберточной бумаги конверт. Внизу кривой квадратный штамп строительной организации. Не то! Синий конверт — из отдела кадров Кузнищевского отделения. Не могли с рассыльной прислать, почтой направили. Бюрократы… Конверты, конверты… Вот! Пакет приятно взять в руки — изящный, в типографии оттиснут обратный адрес. И штампик управленческой экспедиции аккуратный, культурный. Сразу видно — из солидного учреждения.
Могут ли прислать еще какую-нибудь бумагу? Все могут. Однако случайности бывают редко. По радио только что передали, и сразу — пакет. Не случайно. Приказ давно заготовлен, такие вещи заблаговременно делаются. Когда разослали, тогда и сообщили прессе.
Пакет тоненький. Изящными ножницами отрезал бумажную ниточку. Вот он, приказ! О чем? Черт те что, запечатают же ценную бумагу спиной наружу. Возись, выворачивай…
Черные, четкие буквы. «О переводе на электрическую тягу…» В самом начале можно не читать. Общие слова. О необходимости реконструкции, о требованиях нашей жизни… Это хорошо известно.
Андрей Петрович пробрасывал лист за листом. На стольких страницах — объяснение. Разжевывают, словно приказ отпечатали младенцам. Наконец добрался — «Приложения». О выделении материалов, о передислокации строительно-монтажных поездов… Вот — о главных направлениях. Есть! Так и записано: «Кузнищи…»
Ссыпал все конверты обратно в сумку и надавил на кнопку.
— Заберите!
Потом, закрывшись на замок, устало положил голову на стол. Хождение по лезвию бритвы окончено. Освежающе действовал бодрящий холодок настольного стекла.
Через мелькнувшие полчаса Дементьев вызвал Зимарина.
— Знакомьтесь, — двинул по столу министерский приказ.
— Большой. Полдня, чтобы прочитать.
— Ладно, прочитаете потом. Речь — о переходе на электротягу. Завтра выезжайте на перегоны. Проверьте посадки, что сделаны по решению совещания, примите их, как положено, по актам. И — отчет. Подробнейший! О проделанной работе. И сразу его — в управление.
Андрей Петрович представил, как удивятся управленцы. Приказ только что родился, а выполнение уже началось! Важно успеть, чтобы кузнищевская живая защита о работах по электрификации рапортовала первой. Найдутся ловкачи, попробуют вырваться вперед. Небось ничего еще не сделали, а уже сочиняют: наладили, увязали, согласовали… У него не болтовня, а живое дело. Никто не должен опередить!..
— Помощь нужна? Кого хотите в помощники?
— Один управлюсь.
— Срок сжатый. Смотрите…
— Я это понял.
Зимарин ушел. Андрей Петрович позвонил в партком, Дункову.
— Василий Никичч, ты читал? Ну, то-то… Узловой партком, как говорится, на коне. Для актива узла по этому приказу надо специальную лекцию. В любое время… Когда скажешь.
Покатилось, загремело… Андрей Петрович достал конспект лекции, на полях первой страницы начал писать: «Министерство путей сообщения издало приказ о перевода на электрическую тягу…»
Потепления не ожидалось. Холод высушил землю. В Сибири уже метели, морозы, и в Кузнищах скоро полетят белые мухи.
— А Тузенков продолжает сажать, — сказал Зимарин. — Хочет план перевыполнить.
— Тополями? — спросил Барумов.
— А то чем же.
— Сажать в мороз… Верная погибель!
— Знаю… Но ведь не запретить. Дементьев…
Они шли вдоль насыпи. Скоро появятся осенние посадки. Зимарин измерит площадь, определит качество работы, набросает чертежик полосы со всеми привязками — то есть полностью выполнит распоряжение начальника дистанции.
— Это что-о-о, — говорил он. — Всего лишь аллеечки… Не такие чудеса видел. Однажды приказ поступил; вдоль всех железных дорог сеять полосы из чистого дуба. И на юге и на севере…
В то время Зимарин был начальником конторы живой защиты. Теперь название новое — дистанция. Так вот, чтобы только желудями, гнездами, да еще с овсом и пшеничкой… Сделал вид, не получал такого приказа. И работал по старинке. Полосы получались непробиваемые, как крепости.
Пришло время, проверили, и — началось. Куда ни таскали, где ни объясняли, что живет старым багажом, не понимает новые требования жизни. С первой должности сняли, назначили заместителем…
— Сколько всего было-перебыло, — болезненно говорил Зимарин. — Дело не только в гнездах. У меня беда глубже. Дорога наша протянулась по двенадцати областям. Мощные черноземы, камень, полупустыня… Я много работал над конструкциями полос для каждой зоны отдельно. Опыты поставил с размахом. А тут… приказ, единый рецепт — гнезда из желудей. Согнули меня в бараний рог, заставили бросить начатую работу. Гнездами да овсом вытеснили собственные мысли. Справедливость восторжествовала, нынче от тех гнезд ничего не осталось. Но… от моей энергии тоже. Если бы вернуть столько лет!.. Пытаюсь наверстать. Но это уже совсем не то. На сколько лет отбросили назад! Меня, мысли мои, дела… Где бы я сейчас шагал, на какие бы новые проблемы замахнулся!.. Отбросили назад. И молчу. А что теперь-то шуметь? Цепляюсь за хвосты былых мыслей и пытаюсь, пытаюсь…
Зимарин сутулился, смотрел под ноги прищуренными глазами, словно боялся оступиться.
— Уйти бы в грузчики, — тоскливо говорил он. — Из-за этих тополевых аллеек выть хочется… Объявления круглый год висят. Заработок больше моего оклада, хотя и числюсь в руководящих. Грузи, и точка. Тут уж Дементьев не прикажет ставить комбайны вверх колесами. Живи спокойно — грузчиков не сокращают. А нашего брата? Как год кончается, так волнения. Надо уменьшать административные расходы. Можно подумать, что сам выдумал для себя должность и вот — расплачивайся. Лучше всего — в грузчики! Одно плохо: возраст. Да и здоровье пошаливает. А так… не задумался бы. Еще одна закавыка. Статья есть: имеешь инженерный диплом, то на рабочую должность ни-ни.
Загремел поезд. Обдало пыльным ветром. Барумов подставил вагонам спину, загородил щеку ладонью. Зимарин схватил его за руку и повернул лицом к поезду.
— Не годится так! — закричал он. — Мы с тобой на перегоне! Людей не густо на перегоне, смотреть надо. В поезде мало ли что может появиться. Ползун или горящая букса… Потребуется, останавливать надо. Иначе — крушение можно нажить!
Последним вихрем пролетел хвостовой вагон. Отряхнулись, пошли дальше.
— Как дела у Тамочкина? Он тоже план перевыполняет? — спросил Барумов.
— Что ты… Он себе на уме. Сделал сколько приказали, и в кусты. Не придерешься. И резерв земли оставил. Потребуется, тополевые аллеечки распашет, на их месте сотворит по новой схеме. Наловчился. Впрочем, тополевые завихрения у каждого что-нибудь оставили. Это все равно что годичные кольца у деревьев…
У недавней посадки Зимарин испуганно остановился: он не увидел ни одного тополя.
— Что это такое? А-а-а?..
Барумов промолчал.
— За такое Дементьев из тебя лепешку сделает! Ты нарушил приказ. За такое с работы вылетают!
— Я не боюсь. Без работы не останусь.
— Рассуждаешь как ребенок…
Зачем проверять посадку, зачем привязки, чертежики, если не соблюдено самое главное? В глубине души Зимарин одобрял Барумова. По-инженерному сделал. Не тополевые струнки, а по-хозяйски, как надо. Но в целом поступок необдуманный. Спросился бы, посоветовался, ведь Зимарин бит-перебит за такие дела. А теперь что делать?
По всем правилам на Барумова надо писать докладную. Дементьев потребует объяснение, накажет. А жаль. Парень, как видно, толковый.
Но и скрыть нельзя, все равно обнаружится. И тогда у Зимарина к старым синякам прибавятся новые.
— Весь план широкими посадками сделал?
— Весь.
— Ко-о-ошмар… Больше никуда не пойду.
— Зачем же? Давайте составим акт. Укажем, что посажено и как. Главное, план выполнен. А там Дементьев пусть решает.
Зимарин безнадежно махнул рукой.
— Решает… Он из тебя знаешь, что сделает?
Расстроился Зимарин, не может спокойно.
— А смелость твоя никому не нужна. Конечно, сделал правильно…
— Если правильно, то защитите!
— Так это просто: защитите! У меня семья… Тебе проще.
Соболезнующе смотрел Зимарин в глаза Барумова: и откуда принесло тебя на мою шею!
— Давай-ка сделаем вот что. Я доложу, — на твоем участке не успел побывать. Срок очень сжатый. Дескать, насчет посадок поверил твоему официальному донесению. Погудит на меня и на том остановится. Понял?
— Ничего не понял. Я должен что написать?
— О-от младенец! Напиши, план выполнен. Понял? Согласно приказу. И — конец. Я поверил, включил в общий отчет.
— Но это же обман!
— А ты как хотел? Половину твоих грехов беру на себя, больше не могу. У меня — семья. Решай. — И уже спокойнее, стараясь уговорить, Зимарин спросил: — Ну, постараешься сочинить?..
Вечером в общежитии Барумов сел за стол. Труд небольшой — написать для Зимарина. Но как было гадко на душе…
Вот и делаешь шаг по наклонной. Мало того что начал отступать, еще пытаешься скрыть отступление. Почему не хватило мужества до конца? Неужели нельзя отстоять правду? Где твоя принципиальная честность, Барумов?
Почему же ты, дорогой Павел Егорович, задумал уступить свою же выношенную в сердце позицию, почему хочешь изощряться в фальшивой бумажной сутолоке? Ты заглянул вниз. А надо утвердиться на высоте, чтобы вправе сказать себе: сделал все для торжества Честности!..
Так думал Барумов, сидя за столом. Об аллейках, о своих делах он решил написать в управление дороги. Но там наверняка остались близкие Дементьеву люди. Скроют, сгладят. А если в центральную газету… Оттуда пришлют на проверку в Кузнищи или в управление. Пропащее дело. Не лучше ли в дорожную газету? Интересы дорожного масштаба. Редакция не в Москве, а совсем близко, по тревожному сигналу должны прислать корреспондента. Все увидит своими глазами…
«Лесные полосы — самое дешевое и надежное средство защиты всех служб дороги от снежных заносов и ветра. У нас должна быть эта защита на всех линиях, но у нас ее может и не быть. Опасность уже появилась…» — писал Барумов вместо рапорта о выполнении плана.
2
Гостей на свадьбу пригласили мало. Девишник, хозяйку — Лидию Александровну, Ваньку Вендейко с сестрой, и все. Свадьбы могло не быть, если бы не Галкины старики. Спросили у жениха, как насчет презренного металла? Сразу поняли, что гол, как желторотый воробышек. Сурово покосились на Галку: отыскала сокровище! Вздохнули. А что делать? Коль так решила, — значит, надо. Мало ли что у нее…
Съездили к себе в деревню, приволокли полмашины всякой всячины. Одного вина ссадили с кузова две канистры. Для особо почетных гостей закупили водки.
Что на свадьбу денег не было, это Гришку не очень беспокоило. Ну, нету! Не убивать же за это. У каждого могут быть, а могут и не ночевать. Но вот что настоящих друзей нет, даже на свадьбу некого пригласить, кроме молокососа Ваньки, вот это хреново. От тестя с тещей неудобно. Скажут, хорош гусь, если никто с ним не дружит.
Думал-думал, да и решил поклониться Павлу Егоровичу Барумову. Девки подумают, инженер отшил, дескать, Гришку. Вот это дружба! В конце концов сам Гришка виноват. Вечерком сходил в общежитие, пожал руку. Не отказался. А мог бы. Только спросил, что купить в подарок.
— О таких вещах не спрашивают, — ответил Гришка.
— Ладно, — засмеялся Барумов.
Гришка возгордился, как в первые дни знакомства. Человеком считает, хотя и не ровня, что по должности, что по грамоте. Не стыдно людям показать такого товарища.
Плохо, что на свадьбу пожалует Тузенков. Гришка попытался запротивиться, да хозяйка — Лидия Александровна — ударилась в каприз. Человек он обходительный, то да се. Попробуй стать поперек — с квартиры вытурит. Черт с ним, пусть будет. При случае Гришка поиздевается:
— Угощайтесь, Владимир Анатольевич. Не вы, а я вас угощаю. Обратите внимание, не пропал после вас…
Поймет, что Гришка — кремень. И работа скоро будет приличная. Пока ученик в вагонном депо. Ничего позорного, учиться никому не возбраняется. Зато потом настоящую железнодорожную специальность заимеет.
…Стол возглавляли молодые. У невесты лицо было настолько бледным, что сливалось с белым шелком платья.
— Боюсь, — шептала она Гришке.
— Самого страшного больше неоткуда, — тоже шепотом отвечал Гришка.
— Тебе бы только смеяться…
Гришку было не узнать. Белая рубашка, полосатый галстук — подарок Ванька, черный пиджак, синие галифе и зеркальной чистоты хромовые сапоги. Он тоже волновался, но скрывал это задиристыми шутками и настырным с нахальцей взглядом.
Подле Галки вертелась рыженькая девчушка, увешанная завитками, колбасками и еще какими-то замысловато скрученными из волос штучками. Дружком рядом с Гришкой восседал Ванек. Сама серьезность. Полная ответственность за все, что творилось в этом доме. Он впервые на свадьбе; также впервые почувствовал, что в жизни есть вещи посерьезнее Гришкиного зубоскальства.
Галкин отец, как он отрекомендовался гостям — Казьмич, невысокий, коренастый, с коротко остриженной седой щетиной усов, сидел рядом с рыженькой девчушкой, но уже с другой стороны угла. Не поворачивая головы, он одними глазами въедливо проверял стол. Бутылки открыты, соленые огурцы есть перед каждым. Девчонки хотели порезать огурцы на узкие дольки. Вот свистушки! Нету, что ли? Есть! Сколько хочешь найдем, ну и пусть гости не боятся обидеть хозяев, пусть едят целиком… Мясо на всех тарелках. Хорошо хоть сумели поджарить. Ну, уж если с мясом не справиться, то чему же в поварской школе учат? Щи варить и без школы каждая соплячка в деревне умеет…
Матери, Прасковье Филипповне, в самый раз отдохнуть бы. Устала с этой свадьбой. Шутка ли, для невесты за такое короткое время надо сколько платьев нашить, постель справить. Не простое дело! Только шелковых стеганых одеял разного цвета пять штук. Да накидушек, да белья всякого… Не простое дело. Кое-что не надо бы справлять, всякие там занавесочки да задергушечки; занавешивать нечего — жених дома своего не нажил. Но положено. Не справь — село судачить будет.
Большую тревогу вызывал у нее жених. Прасковья Филипповна не сводила с него усталого взгляда. «Ненадежный парень, — думала она. — Глаза как у конокрада. Вертит ими, как цыган, когда попадется. Неужели во всех Кузнищах лучше не нашла, если замуж захотела? Неужели лучшей судьбы на роду не написано? И за что на семью такое наказание свалилось…»
Рядом с матерью невесты — почетные гости. И прежде всего — Лидия Александровна, напудренная, нарумяненная, с высокой, наподобие колокольни прической. Она сидела с таким видом, словно оказала великое одолжение, присутствуя на свадьбе. Такое общество не для нее, но — надо, поэтому она все терпит.
Потом сидел Павел. Ему было весело следить за неискушенными стараниями Казьмича угодить гостям, забавно наблюдать за рыженькой, когда она встряхивала завитками и беспричинно улыбалась, адресуя взгляды необычайно серьезному Ваньку. Вызывала шутливое настроение чопорность Лидии Александровны. Приятно было видеть рядом Лену Вендейко. Она говорила мало, только на вопросы отвечала, а все равно ее присутствие украшало вечер. Платье на ней простенькое, комбинированное. Не бог весть красота какая, а — хорошо. На коротких до локтя рукавах по две кремовые полоски. И это хорошо.
Лена охотно принимала услуги Павла. Горчицу? Можно и горчицу. Салат? С удовольствием. Ей было бы неловко, если бы он сидел истуканом. Он — единственный знакомый в компании, не считая жениха и Ванька.
По другую сторону Лены сидел Владимир Тузенков. Вечер для него был настоящей пыткой. Никто не обращался к нему ни с единым словом, будто его вовсе нет. Он уже подумывал улизнуть при удобном случае.
На другой стороне стола в полном составе располагался девишник и два парнишки. Сказали, что вместе учатся. По девишнику постоянно проносился сдержанный смех, как только раздавался крик «Горько!».
— Зятек мой дорогой! — почесывая мизинцем щетинку седых усов, говорил Казьмич. — Такой ты молодой, а пьешь, как штатный колхозный конюх.
В голове у Гришки угарный шум. А все равно уловил укор тестя. «Дорогой тестюшка! — хотелось ответить Гришке. — Чего ломаться на собственной свадьбе? Невеста меня всякого знает, и пьяного, и трезвого. Не откажется». Не сказал этих слов, сдержался.
— Сейчас не пьют одни телеграфные столбы. У них стаканчики вверх дном перевернуты.
Засмеялся Казьмич. Ответ зятя поправился. Не дурак, значит, коль укор вытерпел, не обиделся и нашел что сказать. Складно получилось.
— А ты не ошибся? Столбы высоко, до стаканчиков не дотянутся, — смотрел на зятя Казьмич и ждал, что дальше будет.
— Я никогда не ошибаюсь. Сказать секрет? Дорогой тестюшка, чтоб не ошибиться, надо семь раз отмерить и ни разу не отрезать.
Опять понравилось. И тогда Казьмич схватил бутылку белоголовки, сунул горлышко в Гришкин стакан.
— Наливайте, гостечки! — зычно скомандовал он. — Надо пить да правду молотить.
Девишник запел. Голосочки жиденькие, песня тягучая. О любви, что еще не родилась, о милом, которого еще никто не видел.
«Ох, бойкий! — тревожно думала Прасковья Филипповна. — Окрутит Галку. Никакого сладу с ним не будет».
Включили магнитофон. Молодежь потянулась из-за стола. Лена тоже встала. За ней вышел Павел и, после раздумья, Тузенков. Остановились у окна.
— Вы странные люди, — заметила Лена. — Вместе учились, столько общего, а… будто незнакомые.
— Нервы бережем, — весело пояснил Павел.
— Раньше успели наговориться, с запасом на целый век, — хмуро откликнулся Владимир.
Лена замолчала — здесь не все просто.
— Давайте танцевать, — пригласил Павел.
В кругу танцующих он чувствовал себя неуверенно. Ему бы опыт сердцееда, завсегдатая вечеринок — танцора. Тогда все было бы трын-травой. А он держал Лену так, словно в его руках сверххрупкое создание, — не прикасайтесь! Но их толкали. Павел находил глазами виновников, извинялся и, краснея, смотрел на партнершу. Ему все нравилось в ней. Как наклоняет голову, как напевает для себя, как на ее висках шевелятся короткие завитки волос.
Лене от его долгого взгляда было неудобно. Иногда вопросительно смотрела на него, как бы умоляя: «Хватит! Сколько можно?» Тогда у Павла появлялось ощущение, словно ее ресницы скользили по его лицу. Он почти физически чувствовал их мягкость, опять смотрел на завитки. Лена отворачивалась и тянулась рукой к прическе.
Закончилась песня, невидимый оркестр грохнул, словно над музыкантами обвалился потолок. Лена и Павел вернулись к окну.
— Молодые люди, может быть, я помирю вас? Давайте выясним отношения.
Напрасно смотрела она то на Павла, то на Владимира. Оба даже не взглянули друг на друга. — Ну, что же вы?
— Елена Яковлевна, пожалуйста, не старайтесь. Этому человеку я не подам руки, — заявил Павел.
— Да, лучше не пытайтесь, — тотчас сдержанно сказал Тузенков. — С этим человеком лучше всего не водить знакомство. Он умнее всех. Он все знает и умеет. А наше место в передней, на лавке.
— Ничего не понимаю! — развела руками Лена.
Заиграла гитара.
— Потанцуем, — опять предложил Павел.
— Подождите… Очередь Владимира Анатольевича Тузенкова.
«…Произнесла так, словно знакомы десять лет. Чтобы его настроение поднять. Считает, что у Павла все в порядке, с ним можно попроще. Правильно считает, жаловаться не приходится. Пусть этот Вовочка жалуется на свою судьбину…»
Павел неотрывно следит за танцующими. Вовочка преобразился. Оживленность в лице. Говорит, говорит… Ни улыбочки, ни вольности в танце. Как вначале обнял за талию, так и держал Елену все время. Расстояние почтительное, осанка — точно выступает на конкурсе. Это он может. Не только во время танца…
А с Леной что-то произошло. Подошла и — ни слова.
— Вас обидели? — спросил Павел.
Лена посмотрела со вниманием.
— Павел Егорович, я сочувствую.
— Чем же я вызвал сочувствие?
— Многим.
Отвечает так, словно Павел сделал ей неприятное. Голос повышен, улыбка вялая, искусственная.
— И все же?
— Да вам-то не все равно? Ну, хотя бы утечкой информации о вашей биографии.
— О-о-о… Разве я что-то скрывал от вас?
— А почему вы должны откровенничать? Мне ваша откровенность не нужна. Немного досадно. Вела себя, как девчонка, равная с равным. А вы, оказывается, семейным человеком уже побывали. Вы действительно все знаете и многое умеете.
Павел смерил тяжелым взглядом Тузенкова.
— Спасибо, Владимир Анатольевич, за услугу.
У Павла закипело, загорелось в груди.
— Да, уважаемая Елена Яковлевна, считался женатиком. А для вас что обидного?
Лена стиснула губы.
— Ничего, — и направилась одеваться.
— Ты сказал правду, — процедил Павел.
— Я хочу остаться одна, — в темноте обронила она.
Павел шел сбоку, ожидая смягчения.
— Мне совсем не нужно ваше провожанье…
Слышит, не глухой. И все равно топает и топает, не отставая. У дома загородил собою калитку.
— Я не хочу, чтоб вы ушли с таким настроением.
— С каким? Вы говорите так, будто у нас какие-то… интимные отношения.
— Не знаю, как их назвать. Но не простые же!
«Да что я прилип! Влюбился? Самолюбие? Чепуха все это…»
— Спокойной ночи, — сухо откланялся Павел.
В доме Лидии Александровны свадьба была в разгаре. Гришка плясал. Он дробной чечеткой наступал на Казьмича, тот притопывал ногой и шлепал ладонями. Плясунов окружил весь девишник. Девчушки в такт магнитофонным звукам пели, слова песни сливались в разноголосый шум.
У самой двери встретилась Лидия Александровна. Рядом стоял раскрасневшийся Тузенков. Наверно, только что танцевали. Лидия Александровна с удовлетворенной улыбкой смотрела на партнера. Совсем по-юному, с кокетливым полуоборотом обратилась к Павлу:
— Проводили? Раздевайтесь.
— Я зашел попрощаться, пожелать молодым счастья.
— Это благородно… Виден опыт зрелого человека.
«И эту посвятил!» — понял Барумов. Он отошел от Лидии Александровны и стал ждать конца пляски…
Гришка метнулся в сторону, кинул в чьи-то руки пиджак. Широкие рукава белой рубашки, похожие на расправленные крылья большой птицы, дрогнули, словно на них дунул ветер. Гришкины глаза радостно заблестели.
Послышался дробный стук сапог, сначала еле заметный, потом усиливавшийся до того, что звонкая мелодия пропала. Он стоял на месте. Не посмотришь на ноги и не догадаешься, что танцует. Глаза смотрели куда-то над головами, на лице блуждала счастливая улыбка.
Вдруг он качнулся влево, вправо и, словно защищаясь от магнитофона, поднял над головой руки. Гришка будто вырос. Казалось, Лидия Александровна, Ванек, распарившийся в пляске Казьмич — все стали маленького роста и над ними, усиливая музыкальные приливы, сейчас могли господствовать только эти руки и веселое лицо танцора.
Магнитофон гремел все громче. Когда в звоне оркестра исчезло четкое постукивание сапог, музыка вдруг оборвалась. Будто кто-то невидимый резанул по ленте. В наступившей тишине слышались только ритмичные удары каблуков о крашеный пол и шелест поднятого к электрической лампочке ослепительного шелка. Потом, раздвигая рассыпчатую чечетку, начал прорываться тихий прозрачный вальс.
Рядом с Барумовым Ванек держал под руку рыженькую и тоном обреченного человека объяснял:
— На тот год — в армию. Жениться нельзя. Если б не служба…
Гремел магнитофон, звенели голоса…
3
Приехал корреспондент. С блокнотом, торчащим из кармана пальто, он прошел в общежитие и спросил Барумова. Сели за стол. У корреспондента бледное худощавое лицо, толстые круглые очки в черной оправе. Скулы выпирали так, что казалось, вот-вот кожа прорвется. Зрачки сквозь выпуклые стекла устремились на Павла черными остриями.
— Признаться, не ожидал найти живого человека.
— Это почему же? — спросил Павел.
— Такие письма обычно пишут анонимщики. Резко очень. Скажите, на вашей дистанции уже посажены полосы для защиты будущей контактной линии?
— Это не полосы, а убожество!
Корреспондент уставился в глаза Павла; голос у него приятный, нежный басок, голос умного взрослеющего мужчины. С таким человеком хорошо сидеть в купе дальнего поезда или с удочкой на берегу реки. Но что для него Кузнищи? Побыл день-другой, да и помахал ручкой…
— Но все же посадили. Теперь насчет лекций Дементьева. Он их действительно читает? Вы не ошиблись в письме?
— Читает. Только этим занимается, основная работа на втором плане.
— Спасибо. Это очень интересно.
— Куда уж интереснее! Поедем на перегон, и увидите. Никакой защиты не будет!
— Я не специалист. Поеду, посмотрю, а все равно ничего не пойму.
Вот и загадка. Зачем же приехал? — хотел спросить Павел.
— Понимаю вас. Надо бы разгромную статью. Правда? А если поступим так: письмо ваше дадим на заключение специалистам…
— Только не в Кузнищах!
— Разумеется. А потом вместе с вами решим. Идет?
— Признаться, не нравится мне. Договориться о специалистах можно по телефону. Коль приехали, надо бы дело делать.
— Я же сказал: не разберусь, потому что не специалист. А приехал именно по вашему письму. У нас на дороге тишь и гладь с подготовкой к электрификации тяги. Понять нетрудно — только приказ появился. А в Кузнищах нашлись дальновидные люди. И лекционную пропаганду наладили и кое-какие конкретные дела свершили. Газете важно отыскать ценные крупицы. Особенно в самом начале предстоящей огромной работы. Чтобы все люди на дороге знали, как надо приступать к новому делу, поучились. Я убежден: в данный момент от показа ценного опыта Дементьева будет больше пользы, чем от критики его недостатков.
— Значит, хвалить собираетесь?
— Ну, зачем так… Проверяю факты. Если подтвердятся, дам информацию. Хорошо бы очерк. Но это как редактор скажет.
— Значит, хвалить, — с грустью и досадой сказал Барумов.
Корреспондент засунул палец под оправу и протер очки. Сначала одно стеклышко, затем второе.
— Вы обижаетесь, а напрасно. Лекции Дементьева и его посадки — это правда? Разве погрешу, если дам информацию? Ну-с, как пройти в партком?
«Какой же я идиот!» — в душе клял себя Барумов.
…Думал, что беспокойство исчезнет вместе с риском. Нет! Оказывается, сейчас самое начало. Разве большой риск — опередить события? Но как поступить сейчас, когда затрачены средства, занята земля и уже ничего не изменишь? Ведь проекты полос положено утверждать, как и проекты любого строительства. Это, видимо, уже известно Барумову. Не потребовал ли он проверки законности проектов Дементьева? Вот где настоящий риск — подобрать оправдание. Но чтобы оправдываться, надо знать обвинение…
Был бы Андрей Петрович на прежней высоте, вызвал бы редактора дорожной газеты. Приказать прессе — не в его власти, но потребовать разговора начистоту… А сейчас даже корреспондент и тот не посчитал нужным зайти в кабинет. Видно по всему — добра не жди. Когда готовится хвалебный материал, тогда писаря не прячутся.
Жаль, раньше не сообразил. Надо бы настроить того же Тузенкова. Направить корреспондента к нему, а тот сумел бы показать товар лицом.
Что же теперь? Ждать, когда нагрянет комиссия? Оказаться медведем, настигнутым в собственной берлоге? Не вызвать ли Барумова? Нет, он не скажет, какую пищу отыскал корреспондент. Ясно одно: огонь загорелся с Барумова. Откуда в дорожной газете узнали о нем? Написал, конечно.
Андрей Петрович не отходил от окна, смотрел на общежитие. Вышли, стоят. Барумов что-то говорит, резко рубит рукой. Корреспондент поправляет очки. Слушает. Пожал руку. Разошлись. Не понять, по-хорошему или с интеллигентным скандальчиком? Ничего не понять!
Дементьев расправил на плечах и на спине толстый шерстяной шарф. Застегнул пальто на все пуговицы, надел шапку. Посмотрелся в стекло шкафа. Ниточку на пальто или на шапке такое зеркало не покажет. Но общее представление — вполне. Главное, чтобы люди по внешнему виду не заметили его состояния из-за этого корреспондента.
Хозяйственный осмотр начал со двора. Вчера приволокли на ремонт два гусеничных трактора. Затащили во двор и бросили. Один стоял поперек дороги у ворот, второй уперся носом в угол мастерских. Надо же ухитриться: тащили на буксире и вот — носом в стенку. Изощрялись, чтобы потом было возни больше.
— Поди сюда, — позвал Андрей Петрович проходившего но двору слесаря. — Передайте механику приказ: трактора немедленно поставить в один ряд с другими! Сам небось спотыкается о трактора, но порядок навести ума не хватает.
Все видят, не ради прогулки ходит он по двору. В мастерских, в столярке, в конторе — везде заговорят о Дементьеве. Проверяет, ругается…
В общежитии медленно прошел между кроватями, небрежно остановился около стола, заложив руки в карманы.
— Мемуары пишете? — спросил он, взглянув Барумову через плечо. Намек поймет и как среагирует? Если по-хорошему, то можно спросить о корреспонденте.
— Отчет составляю. — Барумов повернулся к Дементьеву, встал. Лицо хмурое, не видно радости от приезда человека из редакции.
— Здесь хорошо составлять. — Дементьев обвел взглядом строго застеленные простынями и одеялами кровати, шкаф для одежды, зеленую с белыми полосами по краям дорожку посреди комнаты. — Отчет составлять, гостей принимать.
Молчит Барумов, хлопает глазами, будто слова Дементьева его не касаются. Значит, не хочет объясниться насчет корреспондента. Что ж, можно еще раз попытаться.
— В такой обстановке и более тонкие дела можно решать…
Стоит истуканом. Понятно! Ждать нечего. Что ж, поговорим по-другому:
— Пописал да и на боковую. Благо кровать рядом. Такие работнички всегда условия находят.
Ого! Вот когда проснулся. Глаза такие, будто вставил горящие угольки.
— Выделите помещение для конторы участка! У всех есть, только у меня…
— Кричишь, как на базаре. А инженер! Сиди в конторе дистанции, если хочешь.
Барумова покоробило. Дементьев опять на «ты»… Да еще в такой форме.
— Там без меня, как селедки в бочке.
— Прикажу, и сядешь. На пороге станешь отчетом заниматься. В коридоре.
Сухо, жестко, официально. А как иначе разговаривать?
— Это, Андрей Петрович, уже издевательство.
— Умник… — проворчал Дементьев.
Уже у себя в кабинете повесил пальто за шкаф, на гвоздик, надавил на кнопку. Заулыбалось в щелочке двери напудренное лицо Лидии Александровны.
— Свежие газеты приносите как можно раньше.
Улыбка слетела с лица Лидии Александровны так быстро, словно ее и не было. «Все ясно, — говорили понятливые глаза. — Ох, уж эти газеты!»
— Зимарина ко мне.
Напрасно так ведешь себя, товарищ Барумов. Ишь, доносы начал писать… Закон спасает тебя, дорогой товарищ, закон о молодых специалистах. Прибыл ты по направлению. Иначе вылетел бы пробкой! Пожалел бы, что остановился в Кузнищах…
Вошел Зимарин и выжидающе остановился посреди кабинета.
— Приказ читали о повышении производительности труда? Какие мероприятия наметили?
— Готовы мероприятия. На механизмы нажимаю…
— Чепуха! Пока механизаторы наши раскачаются, рак на горе свистнет.
— Зачем же… Это как дело поставить. За зиму можно столько сделать, что…
— Чепуха! Первым пунктом в мероприятиях запишите вот что. Потом сформулируйте, как лучше… В связи с ростом производительности труда высвободившихся рабочих перевести в дистанцию пути. Поняли? Там всегда людей недостает.
— Не понимаю, Андрей Петрович. В связи с какой производительностью? Когда она выросла?
— Тут понимать нечего. Знаю, что говорю. Выросла! Это — исходная позиция. Производительность вырастает после наших мероприятий. Иначе быть не может.
— Ну зачем… Так и скажите: надо сократить рабочих.
— Называйте как хотите. Объем работ останется прежним, а затраты на содержание людей сожмутся. То есть меньшим количеством рук — тот же объем. Это и есть рост производительности труда. И сразу — отчет в управление, пусть читают.
— Андрей Петрович, людей сократим, а план будет трещать… Если бы внедрили новую машину, что-то по-новому организовали. Но здесь…
Зимарин пожал плечами, недоуменно посмотрел на Дементьева.
— Чего — здесь! В отчете пиши что хочешь. Про какую-нибудь оригинальную систему, про новую расстановку бригад. Напичкай, в общем.
— Отказываюсь! Не заставляйте.
— Вот как. Что ж, призадумайтесь маленько… Вы — исполнитель приказа. Не составите мероприятия, — значит, не выполните его. А без моего предложения мероприятия утверждать не буду. Вот и получается… Придется расплачиваться за невыполнение приказа. А вы уже немолоды, чтобы начинать новую жизнь. Да и семья у вас…
За спиной у Зимарина хрустнули стиснутые пальцы.
— У вас, Андрей Петрович, ничего святого…
— Зато вас, Зимарин, и такого, как Барумов, хоть в рай пересаживай.
— Ну, не надо, зачем же…
— Если в рай не годитесь, то нечего хвостом вилять!.. Теперь о распределении рабочих по участкам. Тех, что сократим. С каждого участка взять одного, в крайнем случае — два человека. Но у Барумова… Пускай десятками считает! Чтобы не менее половины ушло на путевые работы.
— Да что вы…
— Ничего. Распределять лимиты — мое право. Не забывайте.
— Но это же заведомо провалить участок!
— Ничего… В целом план дистанции выцарапаем за счет перевыполнения на других участках. Пусть потанцует, сам из Кузнищ убежит. Сколько перевидел таких! А если ковырнуть… Лень свою прикрывают, неумение работать.
— Неужели вы против честности, Андрей Петрович?
— Не против. Но я не хочу усложнять это понятие. Требую — делай! Каким путем — это другой разговор. Не можешь, так и скажи. Но не напускай на себя этакую святость. В нашем деле правда одна: выполнять приказ. Если каждый станет сомневаться в приказах, то завтра же остановятся поезда. Вот она и правда, вот она и честность…
— Но приказ приказу рознь.
— А-а, не мудрите. На свете не бывает идеально честных людей. Основное — быть честным в главном. А главное что у нас? Выполнение приказа. Ну и нечего!
— Андрей Петрович, надо хорошенько разобраться…
— Делайте!
У Зимарина похолодело в груди. В который раз при встрече с Дементьевым. Постоял перед ним, покачал головой.
— Эх, Андрей Петрович… Приказ я, конечно, выполню. Но…
На следующий день утром Лидия Александровна положила кипу газет. «Не рано ли? — подумал Андрей Петрович. — Не успеют напечатать. Корреспондент вчера весь день на узле отирался». Но газеты придвинул к себе, отложил в сторону толстые, центральные.
Дорожную газету лучше всего назвать бюллетенем, листком, одни заголовки занимают третью часть площади. А все-таки — газета. Иногда редакция подсунет такое, что кое-кому приходится несладко. Где обычно помещают критику? В подборке «Письма читателей». Еще где? В фельетоне. Ни того, ни другого в номере не было. Конечно, рано, корреспондент еще не успел напакостить.
«Вперед смотрящий», — мелькнули вверху второй страницы узенькие буквы. Ха, вперед… Надо искать другие слова, «назад смотрящий». Еще ниже напечатано: «Как ускорить осмотр вагонов». Как говорится, читать нечего. Об ускорении осмотра вагонов можно узнать из технических изданий.
Дементьев взглянул на третью страницу. Так себе, мелочишка пестрит. Опять попались на глаза узкие буквы. «Вперед смотрящий». И вдруг — словно обожгло. «А. П. Дементьев…» Мелким газетным шрифтом. Перестал дышать. Наклонился над заметкой. Черные, жирные буквы: «По телефону от спец. корр.» Дальше, дальше! «Большую работу проводит начальник Кузнищевской дистанции защитных лесонасаждений А. П. Дементьев…»
Это уже другой разговор! Большую работу… После таких слов критика невозможна. «Вперед смотрящий». Наконец-то! Уж не вернулось ли счастье? Не надоело ли судьбе измываться? А может быть, это и есть счастье — увидеть похвалу хотя бы в дорожной газете после изнурительного движения по наклонной, после стольких переживаний. Не станет ли эта заметка поворотной вехой? Волга — великая река, а вначале — узенький ручеек.
Андрей Петрович жадно проглотил заметку. Лучшего не придумать. Лекции, посадки, забота о будущем…. Ничего лучшего не надо! Показать бы заметку хорошим людям, чтобы разделили его радость. Кому покажешь, кто поймет? Вызвал Лидию Александровну. Подумал: сказать?
— Подшивку дорожной газеты, — стараясь построже, приказал он. — За весь год.
И потом, как исследователь, ушел в пыльные страницы. Ни одной заметки о работах на дороге по электрификации не было. О нем — о первом! «Как это важно!.. Как важно!» — со счастливой улыбкой думал Андрей Петрович.
Чудеса! Уж не Барумов ли разболтал корреспонденту? Только он встречался с приезжим человеком. Но как Дементьев обошелся? Навязывалась мысль: вызвать Барумова и извиниться. Ну, не-ет… Вряд ли он станет расхваливать…
Дверь открылась, без спросу и бесшумно вплыла встревоженная Лидия Александровна.
— Андрей Петрович, — обеспокоенно зашептала она. — К вам корреспондент. Я ничего не сказала. Впускать?
— Приглашай! — весело ответил Дементьев и с удальством, по-ямщицки махнул рукой. Гулять так гулять!
Лидия Александровна удивленно попятилась, рукой нащупала холодный дерматин двери.
До чего приятный человек! Молодой, а как держится! Будто с пеленок ходит по дипломатическим приемам. Сразу видны воспитанность, такт, ум, а может быть, и способность журналиста располагать слушателя. Даже толстые очки удивительно к лицу. Без них, когда протирал очки платком, корреспондент казался куцым.
— Читали? — показал он свежий номер. — Я только что говорил по телефону с редактором. Он похвалил материал. Злободневно, важно, нужно…
— Приятно слышать.
— Задумал я, Андрей Петрович, написать очерк о вас. Мою задумку редактор одобрил. Сказал, чем быстрее, тем лучше. Если не возражаете…
Господи, да кто возражает! — воскликнул бы Дементьев. Но он знал, как надо беседовать с этим народом.
— Чем могу помочь? — спросил Андрей Петрович.
— Нам бы по душам поговорить. Без этого трудно, профессия такая у меня. Иначе не выйдет очерк.
— По душам… Что ж, пожалуйста, если удастся в таком кабинете. — Усмехнувшись, Дементьев показал на шкаф, на потолок, на стены. — Впрочем, зачем церемониться? Идемте на квартиру. Там никто не помешает. За квартирную скромность, надеюсь, не осудите?
— Что вы, Андрей Петрович! — словно оправдываясь, сказал корреспондент.
Квартира героя очерка… Столько подробностей жизни, столько деталей… Этого не выдумаешь.
Андрей Петрович бодро подошел к шкафу, снял с гвоздика пальто.
4
Как всегда, на зиму в Кузнищах создали оперативный штаб по борьбе со снежными заносами. Главным был начальник дистанции пути Бобров: больше всего заносы беспокоили, конечно, путейцев, поэтому в первую очередь ему и достались круглосуточные заботы. Права большие. Потребуется, бери прямо с работы из ремонтных цехов паровозников, вагонников, движенцев, свободных от дежурства. Но лучше не пользоваться этим правом, лучше всего, если бы метель обошла стороной. Тяжелое это дело, хлопотное.
Молоденькая девчушка из штаба обзванивала все предприятия узла. Метель! Надвигается метель!
Прошел один день. Тополевым пухом перелетали снежинки. В Кузнищах смеялись: у метеорологов, как обычно, все наоборот. А в ночь тополевый пух полетел гуще. Телеграфные столбы стали белобокими. На черном песке между шпалами появились белые закраины. Вскоре для пробы выпустили снегоочиститель. Подталкиваемый паровозом, он прошел к выходному светофору, мигнул красными фонарями и растворился в белесой мгле.
К утру железнодорожный узел оказался в сугробах. На первый бой со снегом вывели путейцев. На каждую стрелку по два человека. Деревянные лопаты, метлы, решетчатые щиты — все было пущено в ход.
Дошла очередь до вагонного депо и дистанции, живой защиты. Приказ штаба — всех на перегон; нескольким километрам пути угрожал занос. Главным в группе был назначен Зимарин. Он позвонил куда-то, и вскоре пришли две груженые машины. Во дворе перед мастерскими выросла гора желтых деревянных лопат. Каждый рабочий, каждый конторский получал у кладовщика жесткие, как из железа, брезентовые рукавицы, лопату и отправлялся к путям, к дрезине с прицепом.
Дощатая коробка дрезины была до отказа набита людьми. Прижавшись к покрытой изморозью стенке, чувствуя дыхание друг друга, ехали Барумов, Зимарин, Гришка Матузков, Ванек Вендейко с другими работниками живой защиты и вагонного депо.
— Уйму тепла надышим, — кряхтел Гришка, расправляя кости. — Девок бы захватить, вот прижал бы…
Ванек засмеялся, глянул в его лицо.
— Погоди, кости так наломает, что к девке не потянет, — заметил кто-то из далекого угла.
— Перестаньте зубы скалить, — послышался голос Зимарина. — Послушайте, что будем делать. До нашего приезда должен пройти снегоочиститель. Если не пройдет, тогда с перестановкой щитов подождем. Сначала путь очистим, чтобы пропускать поезда. Потом возьмемся за щиты.
Высадились посередине перегона. Люди сразу оказались в кипящем котле. Снег, мутное небо, свистящий ветер… Следа снегоочистителя не было. Степь словно разрослась и стремилась похоронить остатки полотна железной дороги. Серые, обсыпанные снежной пылью, телеграфные столбы едва удерживали на своих плечах качающиеся на ветру провода.
Каждому полагалось очистить сто метров пути. Вся группа медленно двигалась по перегону, оставляя за собой одиноких рабочих у каждого пикетного столба.
— Твой участок, Барумов! — крикнул Зимарин.
Павел остановился, воткнул в сугроб лопату. Когда шел, холод не был таким ощутимым. Сейчас ветер больно щипал за нос, обжигал щеки, лоб, хлестал по глазам острыми кристаллами. Они набивались в уши, за воротник, таяли, и вода холодными струйками сползала по шее. Павел вытер шею, смахнул прилипший к бровям снег. Платок был мокрым. Провел ладонью по лицу и почувствовал, что на ресницах и бровях образуется хрустящая пленка льда.
Трудно было определить: шел ли снег сверху или ветер безжалостно срывал с полей белую одежду и нагромождал непролазные сугробы за всякими препятствиями. Барумов с силой втыкал деревянную лопату. Иногда удавалось пробиться к рельсам, и тогда блестела очищенная от снега полированная сталь. Через минуту металл тускнел и вскоре снова погружался в белое месиво.
— Ого-о-го-го-о! — доносилось до Павла сквозь серую, несущуюся в воздухе снежную пыль.
— Эге-ге-ге-е! — ответили где-то позади.
Кто-то «заиграл» в сигнальный рожок. Раздался крик:
— Долой с путе-ей! Уходи-и-и!
Павел шагнул с полотна дороги и по пояс провалился в сугроб. Попробовал вытащить ноги, но влез еще глубже. Наклонился вперед, положил перед собой лопату, уперся в нее руками. Лопата вдавилась в снег. Распахивая плечом сугроб, боком продвинулся подальше от пути.
Совсем близко послышались частые паровозные свистки. Сквозь снежную мглу робко проглянули расплывчатые квадратные очертания. И вдруг мимо Барумова, заглушив метелевый вой, грохоча, пронесся паровоз со снегоочистителем впереди. На Павла полетели снежные комья. Несколько секунд не было видно даже самого ближнего телеграфного столба.
И опять над головой завизжали провода. Павел раздвинул собою рыхлый снег, выбрался на путь. Две отчетливые нитки рельсов располосовали снежное полотнище. На стене коридора ветер снова лепил угрожающий козырек.
«Не уходить. Иначе занесет снова», — подумал Барумов. Здесь, в снежной канаве, было тихо. Лишь отдельные резкие порывы ветра срывались с козырьков, били по лицу. Павел положил на рельс лопату, сел на нее и начал переобуваться. В валенках было полно снега. Брюки намокли. От их прикосновения зудело вспотевшее тело.
— Ты чего расселся! — неожиданно раздался над головой голос Зимарина. — Попадешь под поезд. Встань!
Павел снял второй валенок, вытряхнул снег.
— Какой поезд? Снегоочиститель прошел только, перегон занят.
— Для того и прошел снегоочиститель, чтобы поезда пропускать.
Зимарин стоял в сугробе твердо, широко расставив ноги. Ушанка сдвинута на затылок. В раскрасневшееся лицо яростный ветер бросал снежную пыль, и она быстро таяла, оставляя на коже бисерные водяные капли. Казалось, что холодный пронизывающий ветер с жестким измельченным снегом сущая забава для этого человека. В брови Зимарина набился снег, поэтому они казались сделанными из ваты.
— Смахните сугробы, — посоветовал Барумов.
— Щиты начнем переставлять. Беги к Матузкову, — сказал Зимарин и зашагал дальше по путям.
Он ставил ноги уверенно, будто знал, в каких местах под снегом лежат шпалы. Пока видел его Барумов, он ни разу не поскользнулся, не оступился, хотя в снегу тонули ноги и идти было трудно.
Павел нашел Матузкова, когда он, облокотившись на ручку лопаты, курил. Рядом в такой же позе отдыхал Ванек. У обоих из-под шапок высовывались мокрые волосы, щеки бороздили полосы пота.
— Зачем нас пригнали сюда? — кривились в усмешке Гришкины губы. — Снегоочиститель, это я понимаю. А мы… С вилами против танка.
И Ванек и Гришка поработали от души, им было жарко. Рукавицы засунули в карманы.
— Идемте за мной, — сказал Барумов.
Щиты были выставлены в начале осени. Сейчас их занесло. Напоминая о себе, они показывали торцы верхних планок. Щиты приходилось раскачивать, вытаскивать из-под сыпучего снега, отбрасывать затвердевшие комья. Удивительно, как быстро спрессовалась белая масса! Со всего размаха ударяя лопатой в сугроб, Павел в снежной стенке успевал различить мелкие горизонтальные полоски, похожие на увеличенные годичные слои древесины. Прикрепляя щит к высокой жерди-стояку, услышал за спиной шаги. Оглянулся. Сквозь метелевый вихрь двигалась темная фигура человека. Над ним огромным бумажным змеем болтался на ветру квадратный щит. «Зимарин, — узнал Павел. — А он молодцом…»
Бригада работала молча. Люди, выстроившись цепью, ожесточенно отбрасывали снег, хватались за щиты, вытаскивали их, не теряя ни секунды, опрометью бежали на вершину сугроба. Щитовая линия вырастала снова. Путь снегу к полотну железной дороги был прегражден. Подошел Зимарин.
— Три. Левая щека побелела.
Павел бросил лопату, провел варежкой по лицу.
— Не сильно. Кожу сорвешь. Вот что, работы осталось не густо. Посмотри, не пронесло ли молодую полосу. Там ни одного щита не ставили, на наши кусты понадеялись.
Павел стряхнул с воротника снег и пошел.
— Недолго! Смотри не потеряйся! — услышал напутствие.
Идти можно по полотну дороги. Наступать тверже и ровнее. Но Павел, проваливаясь в рыхлых наносах нового сугроба, не сворачивал от щитов. Если ветер сорвет хотя бы один из них, образуется дыра, твердый снежный язык выползет на путь. А это уже занос и перерыв движения поездов. Он так и шел от одного кола до другого, проверяя крепление щитов.
Тишину почувствовал сразу. Позади Павла ветер свистел в широких просветах деревянных щитов, впереди — приглушенно гудела в деревьях неугомонная пурга. Со стороны поля шуршащими волнами налезала поземка. Только на пути, огражденном посадкой, было тихо.
Павел по глубокому сугробу обошел кусты боярышника. Стряхнув снег с пальто, выбрался на путь. Посмотрел и замер, словно совершил открытие.
Через железную дорогу ветер тащил нескончаемую массу снега. Завывающая лавина в середине лесополосы отталкивалась от нанесенного ею же белого вала, как от трамплина, и неслась над вершинами деревьев, над телеграфными проводами. Деревья гнулись, тонули в сером кипящем потоке. За ними отвесной стеной вырастал треугольниками, нацеленными в сторону рельсов, острозубый вал. И начиналось желанное затишье.
Мелкие, перемолотые ветром снежинки медленно оседали на путь. Так оседала сухая пыль на летних дорогах, когда десятилетний Павлик Барумов с мальчишками выбегал навстречу автомобилю, нырял в поднятое с земли облако и стоял, жадно нюхая казавшийся необычно приятным запах отработанного бензина…
Темнело, когда бригада вернулась в Кузнищи. Уставший, в мокром, затвердевшем на морозе пальто, Барумов остро чувствовал холод. Поднял воротник. Ворс показался ледяным и колол мерзлыми концами.
— Посинел, умирать, что ль, собрался? — глянул в лицо Зимарин.
— Что-то прохладно, — зябко повел плечами Павел.
— Э-э-э, лечиться надо. Профилактически. Заболеть нехитрое дело, нужна целебная доза.
На привокзальной площади недалеко от скользких ступенек пешеходного моста размещалась круглая, отделанная синим пластиком закусочная. Она пользовалась успехом, место подобрали для нее бойкое. Бежишь к поезду — обязательно натолкнешься. Идешь в кино или на базар — с перекрестка еще не видно вокзала, а закусочная уже лезет в глаза синим блеском.
Поворачивая к закусочной, Павел почувствовал чей-то взгляд. Повернулся. У самой двери стояла… Лена.
Во взгляде ее было все, только не собственная виновность в ссоре. Павел слегка поклонился, здравствуйте, мол. Она ответила тем же. Подойти? Но почему она здесь? Видно, кого-то ждет.
Нарядилась-то как! Сапожки с узорами на замшевых голенищах, пальтишко все в завитках, точно из годовалого барашка, воротничок и шапочка серого каракуля. А лицо будто нарумяненное.
Вышел высокий парень, шапка черная, пирожком, бежевое пальто с узеньким черным воротничком, верхние пуговицы расстегнуты, были видны галстук и тонкий шарф. Он открыл пачку папирос, закурил от сверкнувшей в руках зажигалки. Потом уверенно взял Лену под руку.
«Ну и ладно! Ну и ладно!» — пригрозил кому-то Павел. Не заходя в закусочную, он быстро зашагал в общежитие…
Проснулся в девятом часу. Первое, что показалось непривычным, была тишина. Павел слушал звенящее постукивание невидимого маятника и удивлялся. Никогда раньше не замечал, чтобы в механизме ручных часов позванивало.
Стекла окон расписаны разлапистыми морозными узорами, в них расплывалось оранжевое солнечное пятно. Павлу представился заснеженный путь, утреннее солнце, обозревающее железную дорогу в морозной тишине. А вчера…
Нахлынуло радостное чувство. Он вспомнил спокойно оседающую на рельсы снежную пыль, огромный вал снега, остановленный деревьями, и мутный поток, летящий через железную дорогу. Вспомнил снежную лавину у щитов, мокрых уставших Ванька и Гришку, бумажного змея над головой Зимарина.
«Лена!..»
Постель оказалась холодной, матрас не из ваты, а из сплошных кочек, набитых в полосатый мешок. Лежать неудобно было, но и вставать не хотелось.
Объяснялись в кабинете.
Дементьев был доволен. Пришел. Допекло, значит. Не скрывая удовлетворения, он с улыбкой смотрел на Барумова.
— При таких условиях план следующего года провалю!
— Что ж, сниму с работы…
— Людей не даете! Как работать?
— На всех участках людей не хватает…
Возмущается… А чего возмущаться? Было даже немного жаль Барумова. Склонился бы хоть немного, небось голова не отвалилась бы. Нет же, гордыню свою показывает, не хочет даже одного шага уступить. А чего на рожон лезть? Молодо-зелено. Учить еще надо, учить… И он, Дементьев, прямо сейчас поговорил бы с ним вот так, как думает, напрямую, да уж больно не вовремя пришел. Не до того было сейчас.
На столе перед Дементьевым лежала дорожная газета. Внизу во всю вторую страницу очерк о начальнике Кузнищевской дистанции живой защиты. Явление редкое. Очерки обычно печатают о слесаре, машинисте, о тех, у кого даже в праздники руки не отмываются от мазута и металла. А тут — о начальнике. Выходит, достоин, заслужил, чтобы другим для примера показывать. Если бы из-за имени Дементьева, тиснутого не так давно в газете, разразился бы скандал, тогда очерку не видеть света. В управлении тоже читают газеты. Информацию «Вперед смотрящий» там, конечно, видели. Ничего, прошла. Ни единого замечания, что Дементьев бит-перебит, а вы его поднимаете на высоту. Иначе бы редактор не посмел выступить с очерком. А это уже все! О нем трубят: значит, реабилитирован.
Не вовремя пришел ты, Барумов. Еще разочек прочитать бы очерк, эту долгожданную отдушину. После стольких волнений. После стольких безвозвратно утерянных нервных клеток.
— Я напишу официально. Посмотрю, что ответите насчет людей!
— Пишите. Ваше право. В ответ получите заверенную выписку из приказа о плане работ…
— Вашу выписку пошлю куда следует!
— Не поможет…
Рядом с газетой лежала телеграмма из управления. Твердая, желтая, вытянутая перфокарта счетной машины. Рядки цифр. Кое-где вместо цифр проклюнуты круглые дырочки. И на всю длину перфокарты наклеена телеграфная лента. «ПЧЛ Дементьеву явиться управление дороги. Н. Осипов». Подпись самого начальника дороги. Это много значит. Пустячную бумажку не подпишет. Снимать Дементьева больше некуда и пока не за что, а чтобы наложить взыскание, не обязательно вызывать в управление. Что же остается?
Андрей Петрович водил пальцами по телеграфной ленте, как бы убеждая самого себя: вот она, телеграмма! лично Дементьеву! от самого́! И не просто телеграмма, а вызов! Чего же стоят угрозы твои, глупец ты этакий, дорогой товарищ Барумов?
Гадко, противно было на душе Барумова. Что сделать с этим человеком? Что сделать… Но что-то можно же сделать!
У выхода стояла Лидия Александровна, высокая, надменная, готовая ринуться на всякого, кто посмеет вывести из равновесия Дементьева. Не успел Барумов переступить порог, как она дернула за ручку обратно, и дверь стрельнула вовнутрь конторы дрожащим выхлопом.
«О-от сопляк! И надо было выслушивать! Настроение только портил!» — негодовал Дементьев. Он забыл о кнопке, сам вышел в коридор и спросил:
— Командировочное удостоверение?
— Все выписано, аванс получен, сейчас принесу. Какие указания будут, Андрей Петрович?
— Я ненадолго, какие уж указания.
— Не скромничайте, Андрей Петрович, может быть, навсегда. Кое о чем догадываюсь. Сам Осипов… Это — не просто.
— Ну, мало ли что… — отнекивался Дементьев. А было приятно. Хоть обнимай эту женщину. Догадывается. Сбылась бы ее догадка! — Нерассмотренную почту передайте Зимарину. Если Барумов жаловаться будет, то никто из дистанции не должен участвовать в любой комиссии по жалобе. Никто, кроме меня.
— Я вас поняла, Андрей Петрович. Все сделаю!
— Ну, пожалуйста. — И подал руку и готов был расцеловать. Сколько раз она просила похлопотать насчет квартиры. Надо что-то сделать. Надо… Пусть продаст свой дом.
В радостном возбуждении Дементьев шел с поезда домой. Остановился у витрины книжного магазина. Все знакомо. Даже цветные лампочки, бросающие красный, зеленый, желтый свет на обложки. По-прежнему ли работает здесь глазастая красавица продавщица? Правда, в последнее время она слишком раздобрела. Приятно смотрела искристыми глазами и спрашивала:
— А кто автор?
Помнил, конечно, автора. Но на этот случай обязательно забывал. И начнет. С десяток разных книжек предложит. А из-за чего? Не надо иметь такие глаза. Отлично догадывалась обо всем, но таскала и таскала книжки привередливому покупателю и смеялась лучистыми глазами.
Раиса Петровна заранее приготовила самый лучший мышиного цвета костюм, купила новую полосатую рубашку, галстук с искрой. Осипов любил, когда подчиненные одеты с иголочки. Все сделала…
5
Управление… У входа всегда толпятся люди. У подъезда стоят машины, как и в прошлые времена, — «Волги» черного и белого цвета.
Встретилось знакомое лицо, инженер грузовой службы. Бледный, будто неделю не кормили. Кивнул еле-еле головой в знак приветствия. Ничего, может быть, через денек-другой не так запоешь.
Вестибюль. Направо книжный киоск. За прилавком торчит та же низенькая, с пышной сединой старушка, божий одуванчик. Рядом с киоском за темной дубовой перегородкой гардероб. Налево — аптечный киоск. Горчичники, примочки, таблетки… И второй гардероб.
Андрей Петрович мог раздеться где угодно. У любого заместителя начальника дороги, у начальника секретариата, у начальников служб. Но — никаких одолжений. Его вызвал сам Осипов, к нему первый шаг Дементьева. Разделся в общей гардеробной рядом с книжным киоском. Перед зеркалом причесался, поправил галстук. Можно идти. Но в запасе было около десяти минут. Что он будет делать в приемной?
Остановился у стенной газеты. Черт те что пишут! Советы врача. Кто их читает? Сообщение библиотеки о книжных новинках. Будто стенная газета — информационный листок. Если все сбудется как задумано, он вызовет ответственных за это дело и отвесит что положено за такую работу.
Приемная. Мебель обновили. Книжные полки во всю стену отделаны дубом. Светло, приятно. На полу широченный бордовый ковер. Раньше лежал серый с темными квадратиками по краям. Теперь покоится небось в кабинете начальника хозяйственного отдела. Стулья, журнальный и письменный столы у секретарши тоже светлые. Стиль!
Дежурила Анна Ивановна, полная, довольная жизнью и собой сорокалетняя женщина. Черные глазки ее заблестели, она мягко вышла из-за стола навстречу Дементьеву. «Не забыла!» — с удовлетворением подумал Андрей Петрович. Остановилась напротив и не знала, подать руку или нет, — большой человек, заместителем Осипова был. Но гость не поставил секретаршу в неловкое положение. Он протянул обе руки, и она расцвела.
— Можно? — кивнул Дементьев головой в сторону тяжелой дубовой двери в кабинет Осипова.
— Сейчас. — Анна Ивановна в ворохе телефонов на специальном столике взглянула на белый аппарат, где вместо цифр по кругу была начертана одна лишь буква «Н». Под этой буквой красным светофориком горел огонек. — Подождите, разговаривает.
Что ж, Дементьев подождет. Было бы чего ждать. Прошелся по приемной. Богатеют. У секретарши сбоку письменного стола многоклавишный приемник. По вечерам, когда нет начальства, а дежурить все равно приходится, коротает время, забавляясь музыкой.
— Идите, — почему-то шепотом сказала Анна Ивановна. Понимает, не для простого разговора вызвал начальник дороги. Светофорик погас. Дементьев решительно шагнул к высокой двери.
Осипов сидел за просторным столом и в упор смотрел на подходившего Дементьева. Осталось два-три шага. Он встал, через стол протянул руку. Доброе начало! Андрей Петрович благодарно пожал ее.
— Садись.
В голосе появилось старческое дребезжание. Не удивительно. Слава богу, за шестьдесят, а выглядит холеным молодчиком, на пятьдесят и то с натяжкой. Только лысина расширилась и лицо округлилось. Он всего на пустяк уступил в росте Дементьеву. А из-за этой округлости казался ниже, чем в самом деле.
— Вижу — здоров, хорошо чувствуешь себя, поэтому ни о чем не спрашиваю.
— Спасибо. Чувствую себя неплохо.
Что кроме ответишь на такое замечание? Однако постарел все-таки. Даже на периферии на рабочих столах не увидишь чернильных приборов. А у Осипова перед глазами прозрачное плексигласовое нагромождение, чей-то подарок в день железнодорожника. Если подарок дорог, то можно бы взять домой или, в крайнем случае — в комнату отдыха, куда ведет узенькая дверь в углу кабинета. Но самое главное — Осипов пользуется этим прибором. В левой чернильнице налиты синие чернила, в правой — красные. Рядом с прибором стояла черная шариковая авторучка, последний всплеск моды. Не ручка, а узенький с корявой шляпкой гвоздь. Но… это дань времени. Ее Осипов не брал в руки. Привычка осталась прежняя. Стареет, коль привычку не осилит.
Присмотревшись, Дементьев отметил полудужья синеватых оттенков под глазами Осипова. Этого раньше не было. А щеки стали обрюзгшими. Они дрожали, когда Осипов разговаривал. Глаза прежде были светло-голубыми. Сейчас стали просто светлыми, словно былую голубизну разбавили водой и она потеряла цвет.
— Дела такие, Андрей Петрович. Об электрификации ты знаешь. Работы столько, что никому на дороге не снилось. А мне заместителя по этой части до сих пор не прислали. Предлагали одного, но… пусть исправляется там, где провинился. Понял?
— Нет… Пока ничего…
— Не хитри! Все ты понял. Сиди и слушай. Я должен согласовать. — Осипов отвернулся от Дементьева, твердо сжал телефонную трубку, будто готовился кого-то ударить. — Так вот, заявился, у меня он. Я по-прежнему настаиваю. Пойми, зачем мне кот в мешке? Пока присмотрится, раскачается, разберется в людях… А у меня задание: через полгода на Кузнищевском участке пустить электровозы. Некогда раскачиваться! Мы обсудили в управлении с товарищами, все согласны насчет Дементьева.
Потом долго слушал. Лицо его побагровело. Он терпел возражения того, кто был на другом конце провода. Терпел потому, что приказать ему не имел права. Терпел, но не соглашался. Выдержал и начал снова:
— Я настаиваю на нашей кандидатуре! Понимаю, не ангел он. У нас с тобой грехов не меньше. Найди идеального, попробуй. Есть ли такие на свете? Я знаю слабости его. Буду закручивать гайки. Но я знаю и сильные стороны. Энергичен! Опытен! Сильный характер! Он в Кузнищах уже начал работы по электрификации. Без всякой раскачки. И без моей подсказки. Газеты об этом гудят.
Опять прервался. Но ненадолго.
— Я тоже долго не решался. Но больше тянуть нельзя! Работы по горло. Ладно, вернемся еще к этому разговору. Вот именно, мне работать с ним, а не тебе.
Осипов бросил трубку, рассерженно глянул на Дементьева.
— Зачем вы… неприятности… из-за меня… — тихо начал Андрей Петрович.
— Перестань бормотать! — перебил Осипов. — С твоим назначением все утрясу. Иначе зачем я здесь? Занимать кресло?
— Товарищ начальник дороги, я приложу все… Я оправдаю ваше доверие!
На лице Осипова появилась знакомая Дементьеву ухмылочка.
— Поволновался? Пережил?
— Все было!
— Наука. Впредь работать лучше будешь.
— Постараюсь! Изо всех сил!
— Ты не знаешь, сколько сил потребуется. Хватит ли? Ну, ничего. Не один. Поможем. Опыт есть, знания тоже, характера хватит.
— Большущее спасибо…
Постарел товарищ Осипов. Не маленькое дело — брать себе заместителя. Тут можно вспомнить грехи, какие были и каких не было, отчитать за них так, что цыганский пот проступил бы. Но… Странно. Или у Осипова больше духу нет? Или новый тактический ход? К чему бы? Раньше обходился без церемоний. Нет, все-таки — старость. Не тот стал, далеко не тот.
— Машина у подъезда, — доложила Анна Ивановна.
— Хорошо. — И уже Дементьеву: — Едем со мной.
Хорошо бы спросить — куда? Но разве можно допрашивать Осипова? Приказ надо выполнять.
Все близко и знакомо. Только немного забылось… Из кабинета Осипов выходил неторопливым шагом.
— Поехал в локомотивное депо, — и многозначительно поднял указательный палец. — Если заместители министра будут звонить.
Сказал небрежно, будто делая одолжение Анне Ивановне. Это — прежний Осипов. Сообщать, куда поехал, только заместителям министра. Остальным, кто рангом ниже, ну — начальникам главков министерства или областным руководителям, — не обязательно. Что надо — скажут помощнику или первому заму.
В коридоре пусто. И все равно шел с таким видом, будто раздвигал толпу широкими плечами. Кивнул головой в ответ на приветствие вахтера. Вышел. На площадке между ступеньками и наружной дверью остановился. У подъезда чернела блестящая «Волга». Но Осипов не спешил. Он обозрел городской сад, что через улицу. Там студенты, тренируясь, бегали по белым аллеям на лыжах и орали бестолковые вороны. Перевел взгляд на тротуар. Суетливые люди куда-то бежали, спешили. Изнутри открылась дверца машины, и он сел. Позади разместился Дементьев.
До локомотивного депо ехали минут пятнадцать. Скоро начнутся большие работы, недалеко время, когда прогудят последние паровозы. Будущие машины — электровозы требуют многого: новые цеха, новые станки, оборудование. Старые корпуса едва ли вместят половину того, что необходимо. Придется строить. Разве лишь подъездные пути останутся прежними. Да и то не все.
Осмотреть цеха, познакомиться с зоной застройки, послушать мнение паровозников по реконструкции своего предприятия — цель поездки начальника дороги.
Их встретило несколько человек.
— Товарищ начальник дороги! В депо все благополучно. Задержек с подачей локомотивов под поезда нет, — четко, не дойдя до машины два шага, рапортовал невысокий коренастый начальник депо Генераленко.
Осипов подал руку, спросил:
— Это — на момент. А вчера?
Генераленко не уклонил взгляда от требовательных глаз начальника дороги.
— На экипировке парились, угли плохие пошли. Да и размер движения стал таким, что…
— Смерть причину всегда откопает. Показывай.
Вся группа направилась вдоль красного двухэтажного корпуса — цеха промывки паровозов. Стена закопченная, с седым налетом изморози на стеклянных квадратах окон.
— К этому корпусу намечена пристройка. Длина в два раза больше этого. Для периодического осмотра, — докладывал Генераленко.
— Вот это пристройка! — заметил Осипов и остановился: — Слушай-ка сюда да мотай себе на ус.
— Я понимаю. — Дементьев приблизился к Осипову ровно настолько, чтобы не пришлось ему отыскивать глазами.
— А к другим цехам?
— И к другим такие же пристройки, товарищ начальник дорога. Еще бытовые корпуса, потом еще…
— Ладно, в натуре осмотрим. Не легче ли, Андрей Петрович, весь комплекс построить на новом месте? Твое слово? — вздернув круглой головой, Осипов вопросительно уставился на Дементьева.
Любопытно. Докладывает начальник депо, а спрос с Дементьева. Будто он уже в ответе за строительство. Андрей Петрович задумался. Просто так Осипов этого раньше не делал.
— Возведение корпусов обойдется дешевле. Но коммуникации… Здесь все подведено, налажено.
— Что предлагаешь?
— Надо изучить. Пока я не готов ответить.
— Так бы с самого начала. Это — честно и правильно.
Генераленко отступил. Все время он шел рядом с Осиповым, теперь отдал свое место Дементьеву. «Ушлый народ, — подумал Андрей Петрович. — Понял, с кем придется иметь дело».
— Откуда это… щами? — вдруг спросил Осипов.
— Вентилятором гонит из столовой, — ответил Генераленко.
— Зайдем.
От входа в цех по темному коридору до лестницы пол выстлан деревянными торцовыми шестигранниками. Старый мазут был плотно вмазан, идти скользко.
— Сколько раз говорил: приобрести механического чистильщика. Расход пустяковый…
— Недавно чистили, товарищ начальник дороги. Но ведь работа… Два-три дня, и опять…
— Значит, в цехах грязь! На подошвах и тащат в коридор!
Генераленко ничего не ответил. Он первым поднялся по лестнице, распахнул дверь.
В длинном зале столы были расставлены в три ряда. В дальнем конце сидело несколько человек в мазутных пиджаках.
— Вешалки нету?
— Есть. Это машинисты кузнищевского депо. Только приехали с поездами и вот…
Осипов промолчал. Остановился посредине зала, начал осматривать, заметил черные потеки в углу.
— Это что? — ткнул на потолок. — Не могли крышу починить?
— Могли… Но все равно скоро ломать.
— Нет, не все равно. Здесь люди обедают. Кстати, вы где едите?
— Хожу домой, товарищ начальник дороги.
— А вы? — Осипов повернулся к мужчине в щеголеватом коричневом пальто с пышным воротником.
— Председатель месткома Тимофеев. Я тоже ем дома.
— Надо вас тут кормить! Каждый день! Тогда бы поняли, что здесь за еда. Дома небось в тарелку не капает с потолка?
— Не капает, товарищ начальник дороги, — с детской наивностью ответил Тимофеев.
— Дома, значит, полный порядок. А здесь хоть трава не расти. Так, что ли, товарищ Генераленко? Оттого, что мы займемся переустройством всех депо, работа дороги не будет страдать. Поезда будут ходить беспрерывно, как и сейчас. И люди должны питаться и отдыхать в нормальных условиях. Запомните!
— Разрешите доложить, товарищ начальник дороги.
Осипов взглянул на Генераленко, начал багроветь.
— Ты уже доложил… Своими глазами вижу. Что еще?
— Столовая орсовская. Они отказываются оплачивать за ремонт помещения. И сами не берутся.
— Ах, вот в чем дело… А машинисты должны терпеть вашу чехарду…
Осипов ходил по столовой, пиная ногой в ржавые скелеты стульев с резиновыми наконечниками ножек, отыскал грязь у раздаточной, потребовал заведующего. Но заведующий уехал за продуктами, поэтому прибежал шеф-повар. Он прямо от плиты. Лицо распаренное, в руках белое полотенце.
— Почему на столах нет бумажных салфеток?
— У меня — кухня… — сбивчиво начал шеф-повар. — Да и салфетки, товарищ начальник, где чисто. Публика у нас не привыкла…
— А вы приучите! Кухня, кухня… Кухарь нашелся. Корми всех нас обедом. Сейчас же. Что есть.
Засуетились, забегали. Сам шеф-повар принес гречневый суп.
— Ишь, гречка имеется, — отметил Осипов. Стоя, он зачерпнул ложкой. И тут же плеснул жидкой кашицей на стол, будто выкинул из тарелки гадюку. — Кто ест такое? Хоть кто-нибудь ест?
— Что положено, товарищ начальник, по закладке.
— Ты чего закладку суешь! Ты мне суп хороший подай, а не закладку! — И, будто мгновенно остыв, холодно посмотрел на шеф-повара, на Генераленко, на щеголеватое пальто председателя месткома. — Вот что, дорогие товарищи. Сколько нужно на ремонт помещений и на порядок в тарелках?
— Не меньше двух дней, товарищ начальник дороги, — четко ответил Генераленко.
— Через час… новую закладку… — еле произнес шеф-повар.
— Попрошу запомнить. Через два дня приеду завтракать.
Ни на кого не глядя, Осипов направился к двери.
Как все знакомо Дементьеву! Не постарел Осипов, ни капельки не постарел. Приедет завтракать… Если хоть пятнышко останется на потолке или крошечная слезинка будет замечена на масленой стене, то Генераленко несдобровать. Будет буря!
Узкая, протоптанная в снегу тропинка от цеха вела к месту строительства бытовых корпусов.
6
Дементьев сдавал дела.
Полдня он возился в ящиках письменного стола и в книжном шкафу. Проверил каждую бумажку, все завалы деловой почты, отложенной для рассмотрения в более подходящее время. Устарели. Андрей Петрович спрессовал их в специальную папку и отнес Лидии Александровне, пусть подошьет. В шкафу многие книга тоже оказались ненужными. Лишь справочники отложил на подоконник. Вечером увяжет их и отнесет на квартиру, а потом — домой.
Когда с бумажками было покончено, вызвал Тузенкова. Владимир Анатольевич истомился. Знал, зачем ехал, а вот полдня слонялся по коридору без дела. В конторе уже прослышали о новом начальнике. Встречаясь с Тузенковым, почтительно уступали дорогу, но разговора не заводили. Никто из конторы не звонил по телефону, не вызывал линию. Даже машинка Лидии Александровны печатала так, будто на свинцовые буковки были приклеены ватные наконечники. Выжидающая тишина давила на всех работников конторы.
— Ну, садись, — встал Дементьев, уступая место за письменным столом.
— Что вы, Андрей Петрович! — взмолился Тузенков.
Ему не терпелось забраться в дементьевское кресло, не терпелось из-за того стола, на котором подписывались приказы и определялись указания участкам, осмотреть кабинет. Ничего, что маленький, невзрачный. Зато не контора участка, не общая комната производственного или технического отдела дистанции, а кабинет. Свой, собственный! Это небывалая радость — примерять стол. Но неудобно видеть Андрея Петровича в стороне от обычного рабочего места. Надо учитывать и другое: теперь он заместитель начальника дороги.
— Садись.
— Нет, Андрей Петрович, садитесь вы.
Придвинули стулья и сели один против другого.
— Непросто было тебя оформить. Скажу прямо. Барумов порядочно насолил мне, и все же я выдвигал его кандидатуру. Я и сейчас за него. Если к этому подойти не формально, то его надо бы. Честный он человек, прямой, чувствуется, что дело свое знает. И, как видно, силенку характера имеет. Из него мог бы получиться хороший начальник дистанции. С помощью таких людей легче мне будет управляться со всем путевым хозяйством дорога, сложное это хозяйство… Я настаивал, но… Ткнули мне мой же приказ, помнишь, выговор ему объявил. Как же это получается, дескать?
Владимир Анатольевич покраснел. А он-то думал, что Дементьев горой за него, Тузенкова…
— Кадровики настаивали на своем — Зимарина. Но они же знают людей только по бумагам, по анкетам. Надломленный он человек, вот в чем закавыка. Если все идет хорошо, то он черту рога обломает. Но как только в чем-то неувязка… Никакого запаса прочности. Раньше, говорят, он был что надо. Да ведь мало ли что было раньше? Работать надо сегодня, задачи с каждым днем все сложнее и сложнее. Куда ж ему?
«Не все ли равно, как там у Зимарина!» — уже с обидой думал Тузенков. Получалось, что он отсевок какой-то, неполноценный.
— Ну вот, так и получилось, что нашли компромиссное решение. Назначили тебя. Я не возражал.
На душе Тузенкова сразу отлегло.
— Большое спасибо, Андрей Петрович!
— Вот тебе и спасибо… Значит, насчет акта приемки дистанции и сдачи. Бухгалтер сочиняет, он знает, как это делается. Потом подпишем. Теперь — о кадрах. Никому никакого послабления. Какой порядок я завел, такой и поддерживай. Иначе ты под пятой будешь, а не они у тебя. С Барумовым постарайся найти общий язык. Он может стать хорошим помощником, опорой. Только с умом надо подойти к нему.
— Понял вас, Андрей Петрович.
— О Тамочкине…
— Этого знаю.
— Вот и хорошо. Теперь — о Зимарине. Твой заместитель.
— Я уже раскусил его.
— Вот-вот, но раскусить мало. Человек знающий, в меру исполнительный. Но — обижен всем и вся. Это постоянно держи в виду. Обида его тоже предел имеет. Представляешь, что он будет чувствовать, когда объявим приказ о твоем назначении? Опять обошли!
— В его положение можно войти, Андрей Петрович.
— Дурачок ты. Если входить в положение каждого, то ни одного работника не снять с должности, не влепить строгача.
— Я понимаю вас, Андрей Петрович…
В конце рабочего дня в производственном отделе собрались все конторские. Большинство стояли у двери — не хватило стульев, а тащить из других комнат из-за пяти минут не хотелось. Дементьев понимал, что конторские пронюхали, шила в мешке не утаишь. Однако порядок требовал официальности.
— Приказом начальника дороги, — начал Андрей Петрович в мертвой тишине, — вашим руководителем, точнее, начальником Кузнищев-с-ской дис-с-станции защитных лес-с-сонасаждений назначен товарищ Тузенков. — Посмотрел на лица. Слушают. Ни радости, ни разочарования.
— А куда же вы? — масленым голосом спросила Лидия Александровна.
В курсе дела, а спрашивает: «Молодец! Пусть и другие знают», — подумал Андрей Петрович. Заулыбался. Приятно вспомнить лишний раз, дело такое, что не скоро привыкнешь.
— Я назначен на по-с-ст НЗ.
— Очень рады. Поздравляем! — рассыпалась Лидия Александровна. Лицо ее плавилось от удовольствия говорить с заместителем начальника дороги.
— Спасибо. Я тщательно проанализировал с-свою работу здесь. Ос-с-стался доволен. Коллектив здоровый, работо-с-спо-с-собный. Большое спасибо за ту поддержку, за внимание, которое по-с-стоянно видел на протяжении вс-сего времени.
Раздались хлипкие аплодисменты. Старательно хлопали Тузенков и Лидия Александровна. Дементьеву чихать на постные рожи Зимарина и всех остальных. Сделал что положено. Никто не упрекнет. А теперь, как говорится, оставайся лавка с товаром.
Он подошел к Зимарину, подал руку. Не отвернется же! А если откажется пожать на прощанье, то вряд ли ему будет лучше потом. Зимарин расцепил за спиной руки, коротко взглянул на Дементьева. «Ладно» — было написано на его лице. Потом Дементьев остановился перед Лидией Александровной, подходил к каждому и говорил благодарственные слова. Только Наталья Ивановна покачала головой, глядя на церемонию.
— Я тут не нужна, — проговорила она и вышла в коридор.
На перроне прощались трогательно. Владимир Анатольевич втащил чемоданы в вагон, Лидия Александровна из-за пазухи достала букетик голубых комнатных фиалок, завернутых в служебный бланк дистанции. Андрей Петрович был польщен. Он тут же отнес цветы в купе, чтобы не замерзли, вернулся на перрон. Уже горел зеленый. До отхода поезда провожающие торопились высказать слова о постоянной верности Дементьеву, о его заслугах в укреплении дистанции и даже о том, что неизвестно, как теперь пойдут дела.
— Молодой, энергичный, справишься, — говорил Андрей Петрович и хлопал по плечу Тузенкова.
Поезд тронулся. Дементьев вошел в купе, помахал рукой идущим рядом с окном. Черным провалом кончился освещенный перрон. Темнота навалилась на поезд, резко застучали колеса на последних выходных стрелках. Андрей Петрович покрутил никелированную ручку, опустил стекло. Ветер морозным потоком ударил в лицо, затрепетал в шелковой занавеске. Не взглянув в сверток, Дементьев сдавил его, мягкий влажный комочек с красными буквами служебного бланка резко швырнул навстречу ветру, Раиса Петровна придет встречать. Если увидит в купе хоть лепесточек фиалки, то нескоро заговорит с мужем нормальным голосом…
С вокзала Владимир Анатольевич вернулся в контору. Наталья Ивановна гремела стульями, наводя порядок в производственном отделе. Обрадовалась, увидев Тузенкова.
— Мо-олодой человек, скоро Новый год…
— Знаю, — ответил он, открывая кабинет.
— Напиши-ка открыточки. — Достала из кармана газетный сверток, зашуршала, развертывая.
— Для вас я не молодой человек, а начальник дистанции, — объявил Тузенков.
Наталья Ивановна заморгала часто-часто.
— Я слыхала про это…
Потом заторопилась, опять зашуршала свертком, всовывая в карман.
Наконец остался один. В собственном кабинете. Включил свет, задернул на окне занавеску. Радостный и счастливый, провел ладонью по запыленному стеклу на письменном столе, сел, откинувшись на спинку жесткого деревянного стула. В полной неподвижности прошло несколько минут. Закрыл глаза.
Как в сказке. Никто из институтских еще не знает, что он поднялся до первой роли…
Как во сне. Всего несколько дней назад боялся мечтать о собственном кабинете.
Хваленый-перехваленый в институте Барумов, этот неизменный повышенный стипендиат, попал в подчинение Тузенкову. Так-то, уважаемый Павел Егорович, это — не книжное, не бумажное дело, на чем ты, товарищ Барумов, в институте рванулся ввысь, а сама жизнь. А в жизни, дорогой товарищ, все идет по-другому. Если уж само светило курса — Барумов остался позади, что же стало с другими из выпуска, если сравнить их с постом начальника дистанции?
А как удивятся дома! Мать всегда твердила: не отбивайся от Пашки, он сильный. И когда в школе учились, и в институте. Э-эх, деревенщина! Думала, что без Барумова он пропадет. А что получилось?
Рядом со шкафом на полу стоял чемоданчик. Владимир Анатольевич открыл его. Янтарным блеском сверкнули две бутылки коньяка, — достал у директора вокзального ресторана в Сватовке. Жаль, что Андрей Петрович спешил к поезду, не обмыли. Да если бы хватило времени, все равно Тузенкову неудобно было предлагать выпивку. Дементьев — большой начальник, за это дело так может побрить, что не обрадуешься. Сам предложил бы — вот тогда все к вашим услугам, Андрей Петрович! Коньячку? Пожалуйте. Закусон? И это найдется. Лимончик, шпроты, колбаска… Уехал. Что говорить теперь, когда Дементьева не вернешь. Как хорошо, что он на таком месте!
Бутылка с нарядной этикеткой, украшенная бумажными звездами, заманчиво играла под электрическими лучами. Владимир Анатольевич поддел лезвием ножичка под пластмассовую пробку, дразнящий аромат поднялся над влажным горлышком. Стаканчики были завернуты в бумажную салфетку. Достал один, налил до краешков. Хорошо! Как хорошо сидеть за стопочкой коньяка, в отдельном кабинете, с приказом в кармане о назначении на большую должность. Нужен тост. Что сказал бы Андрей Петрович? Видимо, так:
«Уважаемый Владимир Анатольевич! Ты единственный, кто удовлетворил всем требованиям, что были предъявлены к начальнику дистанции. Пью за товарища Тузенкова!»
Вот что сказал бы Андрей Петрович. С удовольствием, дорогой товарищ Дементьев. А пока — ваше здоровье!
Тузенков выпил, удовлетворенно крякнул. Необыкновенно свежим показался тугой зеленый лимон. Налил второй стаканчик. За столом по такому знаменательному событию должны быть друзья. Самые верные, самые близкие. Кто? Дементьев советовал взять под свое крылышко Барумова. Черта с два! Сам боролся с ним, выговор объявил, а он, Тузенков, должен шею вытягивать. Не лучше ль от него вообще избавиться, чтобы свободнее работалось? Ну, об этом еще подумает. Кто ж еще поблизости из так называемых друзей? Скольких перебрал, а не нашел. Но… сами найдутся. Главное — высокий пост, а тогда разведется этих друзей, как комаров на болоте. Что они сказали бы? О-о, разговор был бы по-дружески шумным, веселым.
«Володя! — сказал бы один из них. — Ты настоящий человек. Мы должны учиться у тебя. Но теперь помогай. Сам в люди пробился, устрой и нас. Так и пойдем в жизни. Сегодня ты поможешь, а завтра мы. Никогда не утонем. За взаимную помощь!»
— Ну-с, поздравляю, Владимир Анатольевич, — сказал самому себе Тузенков и выпил.
До чего радостно было чувствовать полнейшую свободу. Что хочешь, то и делай!
В кабинет сквозь дверь доносилось громыханье мусорного ведра. «Надо обшить войлоком и сделать вторую дверь. Тогда ни один звук не проникнет», — подумал Тузенков.
Хозяйским шагом прошествовал но кабинету, посмотрел в окно. Пока дадут квартиру, придется ночевать в общежитии. Вот это плохо — вместе с Барумовым. Почесал затылок. Ничего другого не придумаешь. Надо идти.
В общежитие вошел подчеркнуто бесцеремонно, громко стуча теплыми на меху ботинками и откашливаясь после студеного воздуха.
— Самый добрый вечер, — небрежно кивнул он головой сидевшему за столом Барумову.
— Добрый вечер, — буркнул Павел.
— Какое ложе свободно?
— Любая кровать, кроме моей.
— Кр-р-расотища… Заживем дуэтом.
Разделся, двинул чемоданчик по столу.
— Отложи книгу, не прокиснет. Ужинал?
— Гм… Какая заботливость.
— Я предлагаю коньячку, обмыть назначение.
Поставил перед Барумовым начатую бутылку, достал консервную банку, стаканчики, колбасу. Павел подержал в руках бутылку, посмотрел на этикетку и — в сторонку. Прочитал надпись «Шпроты» — и туда же.
— А-а-а… Вы решили не подавать мне руки. Это ваше изобретение, Павел Егорович?
— Ты зачем сел рядом? Чтобы куражиться?
— Ах, так… Извините. Скажите, а что вообще вы хотите в жизни?
— Одно: чтобы надо мной не издевались.
— Над вами никто не издевается. На этот счет наши законы строгие.
— Не кривляйся.
— Ну, допустим, пошутил. А как насчет карьеры? Неужели это не тревожит вас?
— Очень! Ты даже не представляешь как! Что Дементьев, что Тузенков — хрен редьки не слаще. У людей, которые назначали тебя, глаз нет! И головы!
— Павел Егорович, смею заверить — есть. Я своего достиг. А что вы наметили в жизни?
— Честно работать.
— И все?
— Могу и хочу быть грамотным инженером, а не таким, как ты. И честным человеком. Неужели этого мало?
— Опять за старое… Этим вы не обидите, Павел Егорович. Вы такой… со звездой в голове, а мы без этой самой. Зато напролом, как вы, не лезем.
— А я никуда не карабкаюсь.
— Ну и дурак, что никуда…
— Вот что, товарищ начальник дистанции, пересмотри распределение рабочих. Мой участок обделили. С такой силой годового плана не вытяну.
— Отвечу сразу, Павел Егорович. Отменять приказы Дементьева не имею права. Он — высокое лицо. Если узнает, несдобровать обоим. Так что поднатужьтесь. Ну-с, выпьем! Или вы остаетесь при своих интересах?
«Так будет весь вечер», — тоскливо подумал Павел. Встал из-за стола, оделся.
— Далеко уезжаете? Во сколько поезд? — с прежней издевкой допрашивал Тузенков.
— Погуляю. Когда уснешь, тогда вернусь.
— Давай-давай! Свежий воздух, звезды, луна… В здравом теле — здоровый дух.
Хоть в общежитии было спокойно. Теперь и этого нет. Куда деваться? Павел вышел на улицу. Мягкие хлопья снега спокойно ложились под ноги.
Увидеть бы Лену. Но — нельзя. С какой стати, скажет? Да и стоит ли вообще? У нее есть с кем расходовать вечера.
Но чем больше думал, тем нетерпеливее хотелось ее увидеть. Уже казалось невозможным возвращаться в общежитие, не услышав хотя бы одно слово. Пусть прогонит! Прежде чем повернуть оглобли, он объяснит, как тяжко стало на работе. А что будет дальше? Она, конечно, поймет, догадается, что дело не только в работе…
Нельзя идти! — диктовал он себе. Но шел и шел по Сигнальной, будто иной дороги во всех Кузнищах не найти. Калитка с негостеприимным стуком захлопнулась за спиной. Кирпичная дорожка подметена. Лишь остались плоские кругляши снега, притоптанные к кирпичам. Ее следы, маленькие. Значит, дома. Негромко, но требовательно постучал в окно и сразу же поднялся по мерзлым деревянным порожкам.
Дверь открыла она. В халатике, в тапочках на босу ногу. Удивилась. Растерялась.
— Набрось пальто.
Ничего не спросила, послушалась. Вышла в валенках, в пальто и сером платке.
— Случилось что-то?
Значит, по его лицу прочитала. Да он и не маскируется, в последних событиях радости мало.
— Да так… Тузенков стал моим начальником.
— О-о, понимаю… — тихо сказала она.
Он положил руки на мягкий песцовый воротник, наклонился к ее глазам. В душе стало холодно и страшно.
Она не сопротивлялась. А он целовал ее щеки, губы, лоб и прижимал глубокую песцовую мягкость.
— Боже, какая дура! — наконец прошептала она. — Я должна тебя выпроводить… — и уткнулась лицом в его шерстяной колючий шарф на груди.
— Никуда не уйду…
— Я не гоню… Но должна! Я так решила в тот вечер. Ничего не понимаю… Зачем ты мне? Сколько ребят на курсе… Зачем ты мне, старый женатик?
В ответ Павел радостно смеялся.
— Пусть будет начальником, правда? Счастье не в этом, правда? — по-дурацки допрашивал он.
— Хоть императором. Пусть будет. А ты не переживай… Знаешь, отец уезжает, зайди попрощаться. Я сказала, что ты пришел.
Яков Сергеевич был на кухне. Рубашка расстегнута, на лысине проступил пот. Напротив сидел Ванек. Павел разделся, взглянул на хозяев. Отец Лены и Ванек прятали глаза в дымные от чая блюдца. Предательски ярко у Лены горели щеки. Сел, приложился к поставленной чайной чашке.
— Уезжаю, брат ты мой, — сказал Яков Сергеевич.
— На курсы?
— Да, переучиваться. Поздновато. Не в мои годы сидеть за партой. Но что поделаешь… Иначе останусь безработным…
— Ничего, Яков Сергеевич, освоите.
Павел старался говорить степенно, в тон хозяину.
— За тем и еду. Но лучше бы не осваивать, поздно гнуть старые кости. Работенку и без этого мне подобрали бы. Но какую? Мальчик на побегушках не для моего характера. Вот и приходится ехать.
— Не расстраивайтесь. Время летит быстро.
— Я больше не за себя волнуюсь, вот за этого человека. — Яков Сергеевич указал на Ванька. — Был бы как все ребята, я бы не думал. А он так… Куда ветер. Последи за ним. И на работе, и так, где придется. Писать буду. Ты уж не ленись, отвечай и ничего не скрывай. А ты, мой дорогой, смотри! Что начальник твой прикажет, все выполняй. Даже по домашним делам. Иначе…
Ванек выслушивал, наклонив голову над блюдцем.
Павел засиделся допоздна. Ему было так хорошо, словно ни одно облачко не заслоняло солнца. Уходя, спросил на пороге:
— Кого ждала у закусочной?
— Запомнил… Нашего студента, вместе на практике здесь, в кино ходили.
— Обрадовала…
Павел даже на Тузенкова не злился. Пусть работает, коль назначили, только бы палку не перегибал. Даже считал возможным выполнить годовой план с наполовину урезанным штатом рабочих. Все казалось не таким уж трудным…
В окно общежития брезжил голубой снежный свет. Укладываясь удобнее, Павел приказывал себе немедленно уснуть. Считал в уме до ста, до тысячи, но сон не приходил. Грудь разрывало от радости, руки все еще чувствовали мягкость песцового воротника. С видом владельца тайного сокровища он смотрел на спящего Тузенкова и жалел его. Ничего подобного у тебя нет, голубчик!
Весь день Павел просидел над бумагами. Скрупулезно подсчитал все. Львиную долю рабочей силы пожирает на участке уход за старыми полосами. И прежде всего — рубки. Запустишь с уходом, тогда посадки не долго протянут. Прежде всего отомрут кустарники, и полосы перестанут защищать путь от снега.
Нелегкое дело — рубки. Каждый кустик надо так срубить, чтобы появилась молодая поросль, на руках вытащить ветки сквозь колючую чащу, а потом вывезти, чтобы не захламлять землю, не оставлять рядом с насаждением рассадник для жучков и прочих вредителей. Вот куда нужны людские силы.
Пилить — не проблема, бензомоторных пил с избытком. Но все остальное… Надо бы механизировать и другие работы. Легко сказать, надо. Механизмов нет, не изобрели. Вот будет картина: участок не выполнил плана…
И все равно верил, что можно отыскать решение. В шахтах, под землей, и то комбайны имеются. А тут вишь какая механика! «Что ж, поищи, поищи», — нашептывал кто-то настойчиво.
Механик из Павла никудышный, не его это дело. Но ведь у него столько друзей было на мехфаке! Помнится, многие из них над какими-то механизмами работали для рубок кустарников, защищали дипломы по этим механизмам.
«Поищи, поищи!» — уже требовал внутренний голос.