Альтенбург утвердился на самом высоком холме Бамберга, и его центральная башня в три этажа была видна издалека — строгая, узкая, как маяк; да маяком, в том числе, она и была — железная комната-корзина под самой крышей в былые времена использовалась для того, дабы вовремя подать сигнал всей округе в случае опасности. Однако свет в ней давно уже не зажигался, а подходы к Альтенбургу кое-где поросли мелким молодым леском; правду сказать, вблизи самой крепости деревья были тщательно вырублены, трава выкошена, и приблизиться к епископской резиденции незамеченным было невозможно.

Башня была видна практически из любой точки города, отчего создавалось обманчивое впечатление близости, и Курт предположить не мог, что тащиться до Альтенбурга придется без малого час. Не будь рядом Нессель, он, разумеется, добрался бы скорее, а то и попросту вывел бы из стойла скучающего жеребца, однако настоять на своем и таки отправить ведьму в «Ножку» майстер инквизитор так и не решился. Почему — он не мог объяснить себе сам, но отчего-то засели в памяти слова охотника «она сказала, что должна быть здесь», сказанные на берегу Регнитца у ратуши. На вопрос «зачем», заданный ведьме, когда суета чуть улеглась, та лишь нахмурилась, коротко отозвавшись: «Шутишь? Так штормило!». Объяснить доходчиво, что она имела в виду, Нессель так и не сумела, и Курт махнул рукой, отложив попытки добиться внятных растолкований на потом. Вверх по крутому холму он шагал, косясь на свою спутницу и с прежним неприятным чувством отмечая, что в ее присутствии ощущает себя в большей безопасности, точно его сопровождает не слабая женщина, а pro minimum пара парней из зондергруппы.

К низкой калитке во внешней стене они подошли изрядно утомленными — не столько физически, сколько морально: Курт был убежден, что думала ведьма весь этот неполный час о том же, о чем и он — что творится сейчас за их спинами, на городских улицах, о чем перешептываются в домах, что пересказывают друг другу горожане и во что теперь это может вылиться… Безвестность и невозможность быть сразу всюду и если не контролировать, то хотя бы видеть происходящее — выматывала и раздражала. Казалось, пока он здесь, вдалеке и в неведении, Бамберг падает в разверстые глубины Ада…

На стук в калитку долго никто не отвечал, и лишь когда майстер инквизитор, не церемонясь, саданул в доски ногой, приоткрылось небольшое окошко, в коем обнаружилось недовольное лицо привратника.

— Святая Инквизиция, Курт Гессе, — приподняв к нему Сигнум, коротко бросил Курт. — Мне надо видеть Его Преосвященство Георга фон Киппенбергера. Немедленно. Нет, — продолжил он, не дав лицу возразить или задать вопрос, — мне не назначено, о моем визите Его Преосвященство не предупрежден, город не в осаде, не горит и не наводнен демонами. И тем не менее, войти и задать несколько вопросов господину епископу мне безусловно необходимо.

— Если вам не была назначена аудиенция… — начал привратник, и Курт повысил голос:

— За последние пару часов не нашлось ни единого наушника, который передал бы Его Преосвященству свежие новости? Сомневаюсь. А стало быть, он должен понять, что я явился сюда не от скуки и не для того, чтобы обсудить проблемы усиления позиций гвельфов в Милане или цены на рыбу в Баварии. Мне. Нужен. Епископ. Сейчас.

— Я глубоко уважаю вас, майстер инквизитор, как представителя Конгрегации, — недовольно скривился привратник, — и Его Преосвященство, уверен, тоже, однако…

— Я сюда все равно войду, добром или худом, — вновь оборвал Курт, и тот запнулся, глядя на непрошеного гостя уже не просто неприязненно, а почти с ненавистью. — Можешь так и передать Его Преосвященству. Ответа я, так и быть, подожду по эту сторону стены, но очень советую меня здесь не задерживать. Если принятие решения станет для Его Преосвященства отчего-то слишком затруднительным, пусть вспомнит девяностый год, Кельн, и подумает еще раз.

Привратник мгновение молча смотрел на него, явно желая послать визитера по известному направлению, не дожидаясь решения хозяина резиденции, и, наконец, кивнул:

— Да, майстер инквизитор. Передам слово в слово.

— Очень на это надеюсь, — подчеркнуто любезно улыбнулся Курт, и окошко захлопнулось снова.

— А что было в Кельне в девяностом году? — тихо спросила Нессель; он передернул плечами:

— Я сжег архиепископа Кельнского.

— Ты всегда начинаешь знакомство с угроз?

— С тобой же не начал.

— Со мной ты его начал с обмана.

— А с другими — по ситуации. Но главное, чтобы угрозами, а то и их исполнением, знакомство не заканчивалось, разве нет?

Ведьма не ответила, одарив его упрекающим взглядом исподлобья, и обернулась на простирающийся внизу город, глядя на его улицы, крыши и шпили Собора с тоской. Отсюда город казался спящим — разглядеть людей на улицах было невозможно, и чудилось, что там, в отдалении, Бамберг застыл неподвижно, затаился, сжался…

Засовы с той стороны калитки загремели спустя несколько минут, и Курт мысленно удивленно хмыкнул; он был уверен, что епископ заставит его ждать не меньше четверти часа — и попросту из упрямства, и для того, чтобы показать, кто здесь кто и кому какое место отведено. Расценивать ли столь скорое приглашение как искреннюю готовность Его Преосвященства фон Киппенбергера к сотрудничеству, как опасение за свою судьбу ввиду репутации гостя или же попросту желание покончить с делами поскорее, Курт еще не решил.

На сей раз вместе с привратником явился служка — молодой монашек с наглыми мелкими глазками, в которых при взгляде на Нессель промелькнуло замешательство пополам с нездоровым интересом, однако от вопросов служитель Господа и епископа благоразумно воздержался, коротким движением руки пригласив гостей следовать за ним. Вымощенный двор с узкой полоской травы у самой стены был пуст и неправдоподобно тих. «Все точно попрятались», — увидел Курт в глазах ведьмы, когда встретился с ней взглядом, и едва заметно кивнул. Вряд ли резиденция епископа отличалась таким малолюдством и тишиной всегда; Георг фон Киппенбергер совершенно точно был в курсе произошедшего этим утром, и что бы он ни решил предпринять, а привычное течение жизни в его уютной крепостице явно было нарушено. Коридоры, по которым вел служка, тоже были безмолвны и безлюдны, и Курт подумал, что, быть может, версия «попрятались» и впрямь имеет немало шансов оправдаться; а если точнее — сам епископ мог приказать удалить всех лишних людей с пути майстера инквизитора, дабы у того не возникло искушения ухватить первого встречного и начать задавать неприятные и неудобные вопросы.

Георг фон Киппенбергер встретил гостей в комнате, каковая явно не была жилой и даже не предназначалась для каких-либо служебных нужд хозяина резиденции: войдя, Курт уловил слабый запах старой пыли, стол напротив распахнутого окна был пуст, если не считать одинокой старой чернильницы, у стены справа один на другом высились два огромных сундука, слева — старая широкая скамья, и посреди комнаты, у стола, утвердился огромный стул, один из тех первых образчиков сего предмета мебели, что по ощущениям напоминали пыточное кресло. Епископ сидел на нем прямо, точно король, позирующий рисовальщику, и при виде вошедших не сделал ни единого движения навстречу. Визитом хозяин Альтенбурга явно был недоволен, а кроме того, столь же явно постарался не допустить майстера инквизитора ни в одну из комнат, что лишь подтверждало версию нарочитого удаления всей прислуги и обитателей с глаз долой.

Бойко сработано, мысленно похвалил Курт, локтем выдвинув сопровождающего в коридор, и закрыл дверь перед его носом.

— Благодарю, что согласились меня принять, Ваше Преосвященство, — заговорил он, не дожидаясь приветствия либо же его показательного отсутствия и, помедлив, кивком указал Нессель на скамью у стены; ведьму, молча усевшуюся ближе к дальнему углу, фон Киппенбергер проводил холодным взглядом, полувопросительно изогнув бровь, и Курт пояснил: — Мой expertus. Посему благодарю вас также за то, что избрали для нашей беседы отдаленную комнату и не созвали в нее множество ненужных свидетелей.

Епископ шумно вздохнул, недовольно искривив губы и кивнув, отчего его тяжелые брыли неприятно колыхнулись.

— Сегодняшнее происшествие и впрямь стоит обсуждения с представителем Конгрегации, — заметил он тяжело, — а майстер Нойердорф, насколько мне известно, пребывает в болезни…

— Да, — подтвердил Курт. — Последние пару лет. Надеюсь, вы не станете делать вид, что этого не знали?

— Надеюсь, вы явились не для того, чтобы меня допрашивать?

— Надеюсь, не для того. Надеюсь, что мы с вами просто обсудим сегодняшнее происшествие как два служителя одной веры и одного дела, коему вы отчего-то решили не уделять внимания. Боюсь ошибиться, я не епископ и не могу сказать, в чем заключаются тонкости обязанностей при столь высоком чине, однако мне казалось, что при подобных, прямо скажем, невероятных событиях и тем паче — столь многочисленных людских жертвах пастырь должен со всех ног спешить оказаться как можно ближе к своим чадам, а не запираться в своем обиталище, точно при осаде.

— Со всех ног, говорите… — вдруг усмехнулся епископ горько, и в голосе его прозвучала настолько простая, обывательская тоска, что Курт на мгновение осекся.

Фон Киппенбергер приподнял край своего одеяния, с усилием выдвинув вперед правую ногу; от лодыжки до колена она была плотно стянута широким полотняным бинтом — неестественно толстая, негнущаяся, похожая на бугристое бревно.

— Erysipelas, — пояснил епископ, вновь тяжело подобрав ногу. — Ненадолго отпускает, а после возвращается с новой силой и, похоже, это уже навеки, а дальше будет лишь хуже и невесть чем для меня закончится. Лекарь уж намекал на совсем нехорошее… Даже по Альтенбургу я перемещаюсь с трудом и как правило при помощи служки, дабы ненароком не скатиться с лестницы и не сломать себе шею. Я, майстер Гессе, чту свой пастырский долг и исполняю его в меру сил, но путешествие отсюда к Бамбергу — дело для меня долгое, болезненное и требующее столь же хлопотной подготовки, каковая иному требуется для поездки в соседний город.

— Сочувствую вам, Ваше Преосвященство, — сбавив тон, чуть склонил голову Курт. — Не подумайте, что мне ваш недуг мнится чем-то несущественным или что я безучастен к вашим страданиям, однако же случившееся в Бамберге, как мне кажется, есть событие настолько нерядовое, что ради него стоило бы и похлопотать.

— Вот я и увидел воочию известную учтивость Молота Ведьм, о которой был так наслышан, — усмехнулся епископ, тут же посерьезнев: — А какое событие, майстер Гессе?

— Простите? — нахмурился он, и фон Киппенбергер пояснил, кивнув через окно на ворота Альтенбурга:

— Не более чем за час до вашего появления у входа в крепость появился горожанин — насмерть перепуганный и оттого невероятно косноязычный. Он так требовал впустить его, что привратник не осмелился отказать: было видно, что случилось нечто ужасное, о чем мне следовало знать. Его впустили, и я принял его, но из его путаных объяснений мало что сумел понять. А в то, что все же сумел…

— … не смогли поверить? — договорил Курт, когда епископ запнулся; тот тяжело кивнул:

— Наверное. Мне ведома ваша слава, майстер Гессе, и мне не надо напоминать о сожженном вами архиепископе Кельнском, прости его Господи, если это возможно, и я полностью отдаю себе отчет, что значит в вашем присутствии сомневаться в Господних чудесах или дьявольских кознях. Да и мой сан кое к чему обязывает, — вскользь усмехнулся фон Киппенбергер. — Однако описанное было поистине немыслимым. Я, разумеется, допустил, что случилось нечто выходящее из ряда вон, но вестник был совершенно очевидно не в себе, и я не знал, что с чем связано — его состояние с тем, что он увидел, или же то, что он увидел — с его состоянием. Посему послал вниз одного из своих людей, дабы он осмотрелся на месте, собрал необходимые сведения и доложил мне, как обстоят дела на самом деле и есть ли хоть доля истины в словах вестника.

— Где тот горожанин сейчас и как его зовут?

— Томас Блау, магистратский писец. Он возвратился вниз, в город: у него семья, которую он не захотел «покидать в этом ужасе».

— Магистратский писец… — повторил Курт. — Стало быть, во время происшествия он был в ратуше и все видел вблизи?

— Он так сказал. Но то, что он сказал… — фон Киппенбергер умолк, тяжело переведя дыхание, и негромко уточнил: — Однако ваше присутствие, майстер Гессе, как я понимаю, свидетельствует о том, что это не было ни пьяным бредом, ни порождением воспаленного разума?

— Не знаю, это зависит от того, что именно было сказано.

— Что во время вчерашней грозы трагически погиб майстер Хальс, — следя за лицом гостя, медленно проговорил епископ, — а сегодня утром горожане обвинили в этом женщину и сбросили ее в реку у ратуши…

— Девочку, — поправил Курт, — и не сбросили, а решили учинить всеми постановлениями запрещенное ныне испытание водой. Веревка оборвалась, когда по моему приказу девочку попытались поднять из воды. А в остальном верно.

— И из воды она поднялась сама.

— Да, Ваше Преосвященство.

— И учинила там…

— Вот об этом нам и стоит поговорить, — оборвал Курт, не дав хозяину крепости закончить. — Убитая вызвала (если так можно выразиться в данном случае) кипящий шторм над мостом у ратуши, тем самым покарав своих убийц. Все верно. Но ваш вестник не знал или не увидел одного: я был там. Не у ратуши, а прямо в реке, в самом центре кипящего Регнитца: я пытался отыскать девочку и вытащить на берег. И, как видите, остался невредим; что, полагаю, должно пресечь в корне любые попытки приписать ей дьявольский договор, темное ведьмовство или любые другие мерзости, порочащие ее память доброй христианки.

Фон Киппенбергер несколько мгновений сидел молча, косясь на молчаливую ведьму в углу, потом бросил взгляд в окно, на уже совершенно разрумянившееся солнце, и, наконец, медленно кивнул:

— Вам видней, майстер Гессе. Что? — уточнил епископ с едва уловимой усмешкой, когда Курт удивленно шевельнул бровью. — Вы ждали, что я встану в позу и начну вам перечить? Что стану грозить или меряться с вами чинами?

— Откровенно говоря, да, — согласился он. — Все же я вторгаюсь в вашу епархию. Ad verbum.

— Искать ересь, выявлять ведьм, раскрывать чародеев и сражаться с ликантропами или иными сатанинскими тварями — епархия никак не моя, — невесело улыбнулся фон Киппенбергер и продолжил уже серьезно: — Я рад, что мне не придется вмешиваться, майстер Гессе, прямо вам скажу. Я, как вы сами видите, несколько нездоров, а посему не могу ни присутствовать на месте, ни…

— Простите, если покажусь грубым, — заметил Курт, даже не пытаясь скрыть недовольства, — однако повторюсь: не кажется ли вам, что обстоятельства требуют вашего присутствия? Горожане напуганы, магистрат в stupor’е, бамбергский обер невменяем, инквизитор старшего ранга мертв, единственный оставшийся в разуме и на ногах представитель Официума — мальчишка без полномочий и мало-мальского опыта…

— И именно потому, повторюсь и я, майстер Гессе, я рад, что здесь вы. Я знаю, что вы сумеете совладать с ситуацией, восстановить спокойствие и мир в Бамберге, и я всецело доверяю вашему опыту в том, что касается этой печальной истории.

— Печальной? — переспросил Курт хмуро. — Мир и спокойствие? Ваше Преосвященство, вы вообще давно спускались вниз из вашего каменного гнезда? Мира и спокойствия в городе нет вот уж второй год, Официум жжет горожан десятками, по Бамбергу разгуливает либо corruptio, либо самое настоящее колдовское поветрие, уличные шайки устраивают войны и резню, сравнимые с междоусобицами прежних времен… Вы, ad vocem, хотя бы читали протоколы Официума, под которыми стоит ваше одобрение, не говоря уж о том, чтобы попытаться разобраться в них?

— Разбираться в работе служителей Конгрегации — не мое дело, — твердо отозвался епископ, не глядя, однако, своему гостю в глаза. — Для того существуют в ней особые службы, чьею обязанностью это является. Мое дело — окормлять души обитателей этого благословенного города.

— Сидя за стенами резиденции вдали от этих самых душ?

— Священнослужители бамбергских церквей могут исполнять свое дело и без понукания пастырским посохом, майстер Гессе. В случае затруднений обращаются ко мне, я читаю проповеди и провожу богослужения по особо важным поводам, я тружусь на поприще, вверенном мне Господом, в меру своих сил и здоровья. Вникать в дела инквизиторские — не моя обязанность, не мое право и, откровенно говоря, не мое разумение: полагаете, я своим старческим мозгом лучше нарочито обученных людей сумею разобраться в том, чем им приходится заниматься? Посему — да, я читал присылаемые мне копии протоколов Официума. Чтобы знать, но не чтобы судить. Разумеется, если б я углядел в них нечто подозрительное, нечто выходящее за рамки — я вмешался бы, попытался бы рассудить и…

— Ага, — уже не скрывая раздражения, оборвал Курт, — id est, сотня колдунов в год и на ходу рассыпающийся обер-инквизитор — это в рамках и не подозрительно? Не требует вмешательства?

— Это не моего ума дело, — упрямо повторил фон Киппенбергер. — Это дело попечительского отделения Конгрегации. Горожане, как вы сами можете видеть, доверяют решениям Официума, не предъявляют претензий и не ищут защиты — ни у меня, ни у представителей городского управления, что же до обер-инквизитора и его недугов — майстер Хальс держал ситуацию под контролем; а стало быть, у меня не было причин для вмешательства. Я и сам рассыпаюсь на ходу, моих сил едва хватает на исполнение моего собственного долга, и я не могу, даже если б имел таковое право, следить за тем, как свой долг исполняют иные службы.

— У вас есть такое право. Вы этим городом владеете.

— De jure, — с нажимом выговорил епископ. — Да и то лишь отчасти… Майстер Гессе, — вздохнул он устало, — позвольте я буду откровенным.

— Хотелось бы, — сухо произнес Курт. — Обыкновенно именно откровенности я и жду, но почему-то почти никогда не слышу.

— Теперь услышите, — кивнул фон Киппенбергер и, помедлив, продолжил: — Помимо телесной немощи, помимо простого неумения разбираться в хитросплетениях инквизиторских дознаний, есть и еще причина, по которой я почитал и почитаю за лучшее не вмешиваться. Как я и говорил, мне нет необходимости вспоминать о казненном вами архиепископе Кельнском. Потому как я и сам прекрасно помню о его судьбе. И знаете что, майстер Гессе? Я не желаю ее повторить.

— Гюнтер Вайзенборн был дьяволопоклонником, убийцей и государственным заговорщиком.

— А архиепископ Майнцский? — многозначительно уточнил фон Киппенбергер, бросив косой взгляд на молчаливую Нессель, и Курт умолк, нахмурясь. — Он, конечно, жив, здрав и все еще на своем месте, но отчего-то внезапно перестал не просто вмешиваться в императорские решения, но и хоть возражать им. Я уже не говорю о прочих курфюрстах и более мелких поместных правителях… Я немолод, майстер Гессе. И скоро эта болезнь добьет меня, а не она — так годы свое возьмут, и я хотел бы уйти спокойно, мирно, дожив отведенное мне время вдали от подобных перипетий. Я не стану выходить за определенные пределы, дабы ненароком не оказаться на пути у Императора и Конгрегации либо не угодить в свалку между вами и иными людьми и силами, что действуют в Империи. Не по умыслу, Господи упаси, но я могу это сделать по недосмотру и неразумию, невзначай, попросту проявив ненужное рвение там, где проявлять его не стоит, и вмешавшись в то, во что вмешиваться не следовало бы.

Несколько мгновений Курт сидел молча, глядя на внезапно побледневшее лицо епископа и пытаясь поймать его бегающий взгляд, и, наконец, тихо спросил:

— Почему во всем Альтенбурге я не увидел никого, кроме привратника, и отчего вы приняли меня здесь, в отдаленной нежилой комнате, Ваше Преосвященство?

— Будучи наслышан о вашем нраве, — не сразу ответил епископ, по-прежнему глядя в сторону, — я решил, что стоит дать вам понять: я не намереваюсь чинить вам препятствий, давить на вас своим чином либо как-то еще стеснять ваши действия в Бамберге, а посему подумал, что принимать вас в своих покоях, где я буду выглядеть хозяином, а вы лишь гостем, будет неверно. Вы могли бы счесть, что я кичусь своим положением; но принять вас в общей приемной было бы неуважением к вашему чину и Конгрегации…

— Вы не впустили меня в свои покои, чтобы я не решил, что вы купаетесь в роскоши, а что ж ваши люди — вы разогнали их, чтобы я не подумал, что вы проводите время в праздности?

— Вообще говоря, челядь попряталась сама, заслышав, кто явился в Альтенбург, — неловко передернул плечами фон Киппенбергер, менее всего сейчас похожий на владетеля целого города и носителя епископского чина, а более напоминавший какого-нибудь лавочника, которого застукали у любовницы. — Они тоже хорошо помнят события в Кельне. И во многих других городах Империи.

— О, Господи, — вздохнул Курт, на миг устало прикрыв глаза, и вновь воззрился на владельца крепости, выговорив наставительно и терпеливо, словно ребенку: — Ваше Преосвященство, я не намереваюсь судить ваши бытовые привычки, обсуждать или осуждать размеры спальни и количество дорогих тканей в ней, не буду подсчитывать число служек и кухарок, не прошу вас лезть в расследования Официума… Оставим также в стороне вашу боязнь вляпаться в политические игрища; более того скажу — я вас понимаю. Но хоть явиться перед паствой и успокоить горожан вы ведь можете? Даже если вы с вашим недугом доберетесь до места через три, четыре часа, да хоть завтра — неужто не понимаете, что оно таких усилий стоит и даже требует?

— Я сделаю это, если будет крайняя необходимость, — кивнул епископ, — но во-первых, я еще не получил отчета от посланного мною человека, а во-вторых, как я уже говорил, майстер Гессе, я верю в ваш опыт и талант разрешать неразрешимые ситуации. Но если обстоятельства потребуют, обращайтесь ко мне, и я…

— Понятно, — оборвал Курт, поднявшись, и епископ умолк, глядя на гостя искоса. — Благодарю, что уделили мне время, Ваше Преосвященство. Не стану вас более беспокоить.

Безмолвной Нессель, сидящей у дальней стены, он молча кивнул, приглашая идти за собою, и, не оборачиваясь, вышел из комнаты.