Пролог

В разгар лета на корсиканском побережье было немногим лучше, нежели осенью в центре Неаполя. Или даже скверней, учитывая соленый мокрый ветер, ударяющий в лица и норовящий свалить с ног. Правду сказать, случаются и в этих местах теплые погожие деньки — тогда, бывает, удается не измокнуть до нитки и не проклясть все на свете, пока достигнешь пещеры на самом верху долгой петлистой тропы. К слову, проклинать не стоило лишь ее; Ленца не был в этом убежден, однако подозревал, что, довольно лишь произнести нечто вроде «будь трижды проклята эта чертова пещера» — и приключится что-то не слишком приятное, а если еще присовокупить что-нибудь про «старую каргу», то шансы добраться до места живым чрезвычайно поуменьшатся…

— Почему нельзя жить в нормальном месте, как все нормальные люди?

— О чем я предупреждал? — напомнил Ленца строго, не обернувшись, и Фульво, идущий позади, разразился подчеркнуто горестным вздохом.

— Отчего бы этой мудрой женщине не избрать себе более удобно расположенное обиталище? — с показательной любезностью переспросил тот. — Полагаю, немалое количество достойных внимания предложений миновало ее лишь оттого, что потенциальные просители не сумели собрать в себе сил, дабы достичь этого живописного, но крайне малодоступного места.

— Если потенциальные просители поленились втащить сюда свои задницы, следственно, не столь уж им это было необходимо, — помедлив, отозвался Ленца, пытаясь спрятать шею в воротник. — Логичным продолжением моих слов будет замечание о том, что лезть в гору, мерзнуть, мокнуть и рисковать свернуть себе шею будет лишь тот, кому и вправду есть для чего это делать.

— Любопытно, как это делает она сама — в ее-то годах?

— Вот и советую тебе над этим поразмышлять, — порекомендовал он наставительно. — Причем серьезно. Вследствие чего — заткнуться.

— Может, и есть причины на то, чтоб сюда волочиться, — словно его не услышав, продолжил Фульво, пыхтя, точно перекормленный боров. — У тебя. То есть, не пойми неверно, я не хочу сказать, что мне все равно, просто не понимаю, за каким чертом потребовалось мое присутствие.

— Я тоже. Но он решил, что тебя пора вводить в курс всех дел — и я не перечу. И тебе не рекомендую.

— А я и не прекословлю, — заверил тот серьезно. — Всего лишь интересуюсь. Знаешь, вопросы всякие вертятся в голове, что с этим сделаешь. Что такого стряслось, пока меня не было, если ты стащил меня с корабля и поволок сюда, не потрудившись толком разъяснить подробности? Я уж не говорю о том, что — не дав позавтракать.

— Говоришь, — возразил Ленца, и тот согласился:

— Ты прав, говорю. Я остался без завтрака и хочу есть.

— Ты всегда хочешь есть, Фульво. Но должен ведь даже ты осознавать ситуации, когда о собственном чреве можно забыть хотя бы на время.

— По крайней мере, я желаю знать, из-за чего страдаю. К примеру, если уж откровенно, я слабо представляю, что происходит. В том смысле — что может сделать эта ведьма такого, чего не можешь ты?

— Лесть, звучащая, как оскорбление, — покривился Ленца. — С одной стороны, я велик и страшен, с другой — какая-то старуха лучше меня.

— Ну, я сказал не совсем так. И тем не менее. По какому поводу суета?

— Все по тому же. Я узнал, где сейчас находится документ.

— Ха, — сквозь все более тяжкое пыхтение фыркнул тот. — Это вдруг стало тайной? В руках германской Инквизиции, это знаю даже я, хотя и не введен в курс всех дел.

— Именно поэтому — сообщаю тебе новость: нет, Фульво. Уже нет. Я немало сил издержал на то, чтобы узнать это достоверно, и не только сил.

— Защита?

— Немецкие конгрегаты, или кто там у них отвечает за эту сферу, свое дело знают, — недовольно откликнулся Ленца, на миг обернувшись. — Я не мог пробиться довольно долго.

— Но пробился же?

— Пробился. Только когда совершилась сама передача документа.

— То есть, — подытожил Фульво, — они его не прошляпили, а кому-то вручили сами… И кому?

— Догадайся, — предложил Ленца, и за спиной ненадолго воцарилось задумчивое молчание.

— Да брось ты, — нерешительно и недоверчиво произнес приятель. — Не может быть.

— Как видишь — может. Он тоже был удивлен.

— Да немецкие конгрегаты не доверят этой кукле подсвечник из церкви в глухой деревне.

— Как видишь — доверили кое-что серьезней. Из каких соображений, с какими целями и планами, почему — этого я не знаю. Да, собственно, и не мое это дело, строить выводы. Мне было сказано узнать, и я узнал; о прочем пусть он думает сам.

— Но узнал, как я понимаю, не все, что требовалось.

— Мне не известно точное местоположение документа. Я знаю, у кого он, знаю, где, но не знаю, грубо так скажем, в каком именно сундуке.

— Так ведь это немудреное дело; проще простого, — возразил тот и, когда Ленца обернулся снова, уточнил: — Ну, для тебя.

— И я полагал так же, — неохотно признал Ленца, снова уставясь себе под ноги. — Однако меня уложили, не дав даже и сунуться как следует. И, замечу тебе, отправленные мною духи — это был не второсортный материал. Это были хорошие, годные духи.

— «Были».

— Я ведь, кажется, сказал, что меня прихлопнули.

— А его не настораживает, что конгрегаты скопили такие силы? Он намерен что-то с этим делать?

— Спросишь у него сам?

— Нет уж, уволь, — нервозно хмыкнул Фульво, и Ленца кивнул:

— Вот и я не спрашиваю. И, кстати замечу, меня отшили не конгрегатские спецы. Попросту этот оригинал (судя по всему — после случая с братцем) впал в панику относительно дьявольских козней. И растыкал по всему замку святые мощи — в стены, в балки, в тайники.

— Шутишь.

— Смеюсь до колик, — согласился Ленца. — Половина из них, разумеется, подделка, половина второй половины — подлинники, но не работает, однако весьма внушительная часть действует, и еще как.

— Ты говорил об этом ему?

— То есть, — уточнил Ленца, — сообщил ли я, что дело, которое я должен был выполнить, не выполнено, потому что я не в силах совладать со старыми костями?.. Нет, не говорил. Я сделаю то, что мне поручено, и здесь проблема не единственно в собственной репутации. Ты видел его в недовольстве? А теперь вообрази, каков он в гневе… Я явлюсь к нему только с результатами в руках; а если я не могу чего-то сделать сам, я нанимаю того, кто способен мне помочь. Отвечая на твой вопрос: да, она может то, чего не умею я.

— Как такое может быть? И это не лесть, я вполне серьезно.

— Скажем так, ты, по меньшей мере, сильно удивился бы, застукав меня за подобными выкрутасами… Когда увидишь, как она работает, поймешь все сам. И еще. Последнее наставление перед встречей: хотя бы там, Фульво, помалкивай. Не произноси вообще ни звука, у тебя с ловким складыванием слов явные проблемы, и недоставало еще, чтоб наше дело сорвалось по вине того, что сорвется с твоего языка.

— Буду нем, как рыба.

— Немее. И лучше даже не здоровайся — молчком кивни или еще что; и стой где-нибудь в сторонке. Уразумел?

— Если б я тебя не знал, Ленца, — вкрадчиво заметил тот, — я сказал бы, что ты ее боишься.

— Ты меня знаешь. Но я и не подумаю оскорбиться, если ты это скажешь. Да я сам скажу: у меня от этой… мурашки по коже. Здоровенные такие, с оливку, мурашки — вплоть до пяток. И, коли уж ты сам в этих делах олух олухом, послушай профессионала: это не без причины. Не знаю, что она может еще, кроме того, что я видел, но мне, как ты понимаешь, всё видеть и не надо, чтоб это почувствовать.

— Не запугивай, — тяжело выдохнул Фульво, чертыхнувшись, когда нога запнулась о камень. — И без того не по себе. С вашим братом не знаешь, чего и ждать. Я, к примеру, всерьез допускаю, что однажды ты можешь сделать из меня служебного духа или что похуже. Или сейчас ведешь меня к этой ведьме для того, чтоб положить под нож — навроде жертвоприношения… Утешает лишь то, что в своем деле — я незаменим.

— Незаменимых нет.

— Да неужто.

— Ты еще не отчитался перед ним о результатах своей поездки, — вздохнул Ленца, замедлившись, когда тропинка выровнялась, и до разверстой пасти пещеры осталось всего несколько шагов. — Посему можешь быть спокойным — сегодня ты уж точно на жертвенник не ляжешь… Всё, Фульво. Теперь молчи и не лезь.

— Быть может, я просто снаружи подожду? — предложил тот с готовностью, настороженно косясь в темный провал. — Я, в общем, туда и не рвусь.

— Иди, — подстегнул Ленца, пихнув его вперед, — не выделывайся. Как знать, не придется ли когда-нибудь обратиться к ней еще, а меня не будет.

— В каком смысле — не будет?

— Чтоб у тебя язык отсох, — пожелал он, переступив границу, отделяющую внешний мир от промозглого сумрака грота.

Она была здесь. Собственно, в этом Ленца и не сомневался — не в манере таких людей срывать встречи; а кроме того, ее присутствие в этой каменной норе он ощутил задолго до того, как войти сюда.

Она была здесь, и все здесь было, как и в прошлое его посещение этого угрюмого места: огонь в примитивном очаге — выложенном из камней круге, запах трав и еще каких-то подозрительных ароматов, всевозможные вместилища, от мешочков до сундучков, вдоль стен и друг на друге, и сама старуха, сидящая у огня — древняя, как неведомо от кого оставшиеся развалины неподалеку от этой скалы. О том, сколько лет этому реликту, Ленца даже не пытался гадать, лишь припоминал рассказ старика, благодаря которому и узнал о наличии здесь этого существа. Дед утверждал, что знал о живущей в гроте старой ведьме, когда был еще юношей, и отчего-то усомниться в его словах в голову не приходило…

— Входи.

В прошлый раз от этого голоса он вздрогнул, сегодня же просто запнулся на первых звуках первого слова, с ощутимым усилием принудив себя приблизиться еще на два шага.

— Что надо? — прокаркала старуха, не двигаясь с места, и Ленца шагнул еще раз, заметив, что Фульво так и остался безмолвно и недвижно стоять на пороге.

Сразу к делу; это он ценил в тех, с кем случалось работать, всего более. Как ни крути, а одно неоспоримое достоинство у этой отшельницы имелось — в отличие от ее живущих среди людей товарок, она не имела склонности к долгим рассуждениям и показательным выступлениям, призванным внушить посетителю мысль о ее величии и могуществе. Во-первых, любой их тех, кто приходил сюда, знал о ее возможностях достаточно, а во-вторых, судя по всему, подобные развлечения приелись ей еще лет сто пятьдесят назад.

— Есть человек, — стараясь говорить выдержанно и внятно, пояснил Ленца, вынув принесенный с собой мешочек с дукатами, набитый до треска в швах, и держа его теперь в ладони на виду. — У него есть вещь. Я хочу знать, куда он спрятал ее.

— Убери, — потребовала старуха, кивнув на кошель. — После.

Точно, спохватился он, торопливо спрятав мешочек. В прошлый раз она тоже не стала брать платы заранее; что ж, разумно. Надуть ее, не заплатив по исполнении работы, никто не сможет — кара за подобную выходку будет немилосердной, а получение вознаграждения за еще не сделанную работу, как знал Ленца на собственном опыте, может выбить из колеи и даже вовсе сорвать рабочий настрой. Не говоря уж о том, что довольно обидно, не сумев справиться с поручением, вздыхать и отдавать обратно звонкие монеты, которые уже подержал в руках и которые почти уже начал считать своими. Бывало, что в связи с этим возникали и нехорошие мысли в отношении заказчика…

— Эта вещь, — продолжила старуха, все так же не шевелясь. — Она твоя?

— Не совсем, — замявшись на миг, отозвался Ленца неуверенно. — Я бы сказал, она ничья. Просто сейчас находится у этого человека.

— Ты — держал ее в руках?

— Нет, — вздохнул он с сожалением; та недовольно пожевала губами, и до слуха донеслись обрывки слов неведомого языка, но вполне ясного содержания.

— Есть у тебя вещь, принадлежащая этому человеку?

— Лучше: есть его изображение.

— Дай, — потребовала она, и Ленца, подступив ближе, аккуратно выложил на открытую высохшую ладонь германский талер.

Мгновение старуха пребывала в неподвижности, а потом содрогнулась и отпрянула, словно кошка, внезапно и нечаянно наступившая лапой в кипяток, так же истошно зашипев и скорчившись.

— Убери! — вырвалось из сморщенных губ, и монета отлетела куда-то в темноту у стены.

Bonus сверх платы, невзначай пронеслось в мыслях; ведь не станешь же, уходя, ползать по полу в поисках серебряного кругляша — увесистого, надо заметить, хотя в сравнении с сотней золотых дукатов, конечно, мелочь…

— Есть другое, — торопливо сказал Ленца, на всякий случай отступив на полшага назад. — На золоте.

— Ф-фух! — встряхнувшись, точно ее облепили сотни кусачих муравьев, выдохнула старуха и рывком вытянула руку вперед.

На имперскую марку реакция была куда спокойней; выбитые в металле очертания она почти не рассматривала — повернув монету одной стороной, другой, накрыла ее второй ладонью и ненадолго застыла, глядя мимо посетителя.

— Я знаю, что вещь в его доме, — продолжил Ленца, выждав полминуты тишины. — Но я хочу знать с точностью, куда именно, в какую комнату в этом доме он ее отнес.

— Как выглядит твоя вещь? — по-прежнему смотря в сторону, уточнила старуха; он пожал плечами:

— Как кусок пергамента. Очень старый.

— Хорошо, — повернув, наконец, взгляд в его сторону, кивнула та и (надо же…) подала монету обратно. — Я займусь.

Ленца попятился, пряча марку, ничего больше не говоря, благодаря все высшие и низшие силы за то, что вложили в мозги напарника довольно разума, дабы сохранять до сих пор молчание. Сам он не был тому свидетелем, однако говорили, что излишней болтливости эта старая карга не жалует.

Старуха, наконец, поднялась на ноги, потянувшись, и показалось, что каждый сустав в этом похожем на корягу теле скрипнул и захрустел. Не обращая более на посетителей внимания, она медлительно и как-то боком, словно прибрежный краб, проковыляла к дальней стене, где еще в прошлый раз он разглядел в полумгле изваяние — не то каменное, не то деревянное, не то из какого-то металла, потемневшего от времени. Увидеть его в деталях не вышло ни тогда, ни теперь; однако кое-какие мелочи таки удалось рассмотреть, из чего, сообразно своим познаниям, Ленца вывел, что, скорее всего, старуха держит в качестве приалтарной статуи изображение Горгоны. О том, какими именно методами поддерживается с нею связь и как обретается сила, он предпочитал не думать, хотя рассказы о пропавших без вести в этих краях назойливо лезли в голову.

По шипению и внезапно взвеявшемуся к потолку дыму он понял, что у подножья изваяния стоит жаровня, наполненная углями, на которую старуха сейчас бросила горсть каких-то благовоний и трав. Ленца осторожно потянул носом, поморщившись. Ладан. Куда ни шло. Каннабис, полынь… что-то еще, незнакомое; в тесных стенах грота запах распространился почти мгновенно, и он отступил дальше к порогу. Один черт знает, что еще намешала в свой сбор эта дикая ведьма…

От статуи старуха не отошла — осталась стоять напротив, задрав голову, но глядя, кажется, не в лицо своему божеству, а куда-то в потолок. Или уже сквозь него, что верней, учитывая возникшее вдруг ощущение противного острого мороза под кожей. Фульво рядом переступил с ноги на ногу, зябко подтянув ворот, однако это всего лишь по причине дующего в проход берегового ветра — напарнику тонкие материи неведомы, и почувствовать, какой холод разливается сейчас вокруг, он не может. Счастливчик.

— И что это будет? — поинтересовался Фульво тихо, и он шикнул в ответ, зло и едва слышно самому себе:

— Заткнись.

Колдунья подле статуи качнулась влево, вправо, замерла на полдвижении, покачнулась снова, и от скорченной фигуры донесся низкий, монотонный звук, от которого уже спустя два мгновения ощутимо заложило уши. Продолжая раскачиваться из стороны в сторону, старуха потянула за какие-то шнуры на своем бесформенном потрепанном наряде, и изношенное одеяние упало на пол, открыв взорам все то, что было под ним.

— Ух, — ошарашено выдохнул Фульво, отступив еще на шаг назад, и Ленца с ожесточением саданул его локтем, повелев умолкнуть.

Немудреная песнь ее стала громче, мягкие покачивания сменились резкими рывками; голос вспрыгнул на полноты выше, и старуха закрутилась вокруг себя, притопывая по каменно-песчаной земле расплющенными подошвами, отроду не знающими обуви. Сквозь растекающийся дым и сумрак пещеры иссохшее, подернутое складчатой кожей тело виделось нечетко, однако достаточно явственно для того, чтобы Фульво, в очередной раз поправ все предостережения, с омерзением уточнил:

— А что, без этого никак, а?

Разумеется, Ленца и сам был не в восторге от манеры работы некоторых персон; но — ведьмы, что с них возьмешь, у каждой есть какой-нибудь заскок. Одна накуривается до потери рассудка, другой непременно нужна чаша с кровью, третьей хрустальный шар, четвертая танцует голышом… Кстати заметить, наверняка немало народу являлось сюда с малозначащими просьбами, лишь чтобы только это увидеть — лет этак пятьдесят назад. Скорее сто, поправил он сам себя, не сдержав брезгливой гримасы, когда в своем шальном танце старуха подскочила, и вместе с нею подпрыгнули два сморщенных кожаных мешка, в далеком прошлом бывших женской грудью. Ниже Ленца старался не смотреть, дабы впредь не утратить тягу к женскому полу.

— Меня сейчас стошнит, — шепотом сообщил Фульво.

— Заткнись, или я сломаю тебе шею, — пообещал Ленца чуть слышно, и тот притих, сделав от него маленький шажок в сторону.

Курения наполнили пещеру совершенно, слабо поведя голову; старуха уже не тянула одну ноту — подвывала, мечась с закатившимися глазами по гроту, и он отступил назад снова, когда содрогающееся существо оказалось слишком близко. О ней такого не рассказывали, однако по богатому опыту Ленца знал, что подобные ей личности в таком вот трансе вполне могут и тяпнуть любого близстоящего; после, быть может, и пожалеет, что угрызла перспективного клиента, но сейчас ее разум на какие-либо осмысленные действия не способен…

Безумный танец ведьмы оборвался внезапно вместе со звуками ее голоса, и тишина ударила по ушам, на мгновение оглушив. Старуха, застывшая на середине движения, опустила вскинутые руки, вдохнув воздух надрывно и со свистом, точно чахоточная, и опустила голову, завесив лицо сивыми космами.

— Он шел по каменному полу, — проскрипела она тихо. — Между узких каменных стен. Замок?.. Это замок…. Нес кожаный чехол для свитков. Тревожился и страшился. Боялся утратить то, что внутри.

Есть. Получилось. У этой древней дикарки получилось то, что не вышло у него, образованного, опытного и подкованного в своем деле лучше многих; чудны дела твои, фортуна…

— Не вижу его мыслей, — продолжал скрипучий голос. — Защищают. И его дом защищают. Многие. Чувствую его. Чувствую его опасение. Напряжение. Он был насторожен и нес прятать от чужих глаз вещь, которая ему не принадлежит.

— Куда? — не сдержался Ленца и прикусил язык, когда ведьма вздрогнула, вскинув голову и уставясь на него.

— Нутро дома, — проговорила та, и он затаил дыхание, когда увидел, что глаза старухи смотрят не на него, а словно внутрь себя. — Большая дверь. Железная дверь. Еще железная дверь. И еще двери. Там много сокровищ. Он входил в комнату с чехлом. Там успокоился, перестал бояться за вещь. Он вышел из комнаты довольным. Больше не боялся. Больше не вижу.

Последние слова старуха проговорила так просто, буднично, что Ленца на миг опешил, не сразу поняв, к чему они относятся. На старуху, как ни в чем не бывало ковыляющую к сброшенной на пол одежде, он взглянул растерянно и спустя миг молчания неуверенно уточнил:

— И это все?

— Ты хотел знать, куда он отнес твою ничейную вещь, — отозвалась та, неторопливо облачаясь. — Я сказала тебе, куда. В комнату с сокровищами в его доме, за множеством дверей. Ты остался чем-то недоволен?

— Нет, — поспешно возразил Ленца, — все вполне понятно. Это я так.

— Стало быть, — затянув шнур на своем потрепанном наряде, кивнула старуха, — настала пора расплачиваться.

— Да, конечно, — спохватился он, снова вынимая мешочек с дукатами. — Сотня, как говорила.

Колдунья вновь уселась подле огня, подогнув под себя ноги, и выразительно указала наземь против себя. Ленца, не без дрожи приблизясь, присел на корточки, распустив завязки, и вздохнул, начав отсчитывать новенькие блестящие монеты. Старуха кивала на каждую, глядя придирчиво и внимательно, и когда на верх внушительной горки звонко упал пятидесятый дукат, перехватила гостя за руку.

Ленца вздрогнул, с трудом преодолев желание немедленно и грубо вырваться, и вскинул взгляд к ней, вопросительно и напряженно уточнив:

— Что?

— Больше не надо, — твердо сказала старуха, коснувшись перстня на его мизинце. — Хочу этот камень.

Ленца поджал губы, мысленно ругнувшись так, что покраснел бы сам, будь он хоть чуть более благовоспитан.

— Этот перстень стоит в три раза больше, — стараясь говорить спокойно, возразил он, и старуха скрипуче рассмеялась:

— Ну, так ведь тебе он достался задаром, а? А уж где его хозяин, ты, верно, ночами припоминать не любишь… Хочу камень.

— Хорошо, — согласился он через силу, с облегчением высвободившись, и, рывком стянув перстень, бросил его на монеты. — Теперь все?

— Иди, — удовлетворенно кивнула та.

Поднявшись, Ленца вышел из пещеры торопливо, не глядя на напарника, и, вышагав в знобкий ветренный воздух, лишь тут вдохнул полной грудью, вытравливая из легких заполонивший их дурманящий дым.

— Так я что-то не понял, — осторожно спросил Фульво, понизив голос и вскользь обернувшись на вход. — Документ у него или нет?

— «Железная дверь и еще одна» и еще куча дверей, — нехотя отозвался он, прикрыв глаза и подставив лицо ветру. — Это императорская сокровищница в Карлштейне.

— Откуда ты знаешь?

— Да все знают, — покривился Ленца, снова глубоко вдохнув. — Еще Карл отгрохал комнату в одной из башен, снабдив ее железными дверями. Утверждал, что в числе прочего в сокровищнице есть подлинное копье Лонгина. Правда ли это, меня сейчас не интересует, главное — там то, что нам нужно… Черт, мог бы и сам догадаться, — раздраженно вытолкнул он, открыв глаза и двинувшись по тропинке вниз. — Куда еще он мог спрятать такую вещь; разумеется, за самые крепкие в замке двери с толпой охраны.

— Зато на смертном одре будет что вспомнить, — нервно ухмыльнулся Фульво, передернувшись. — Бр-р. Даже аппетит пропал.

— Тебе невредно.

— Что теперь? — уточнил тот, неопределенно поведя рукой. — К нему?

— Теперь — да, — вздохнул Ленца, стараясь ступать по каменистой тропке как можно аккуратней. — Что дальше — ему решать; но предчувствую, что веселье только начинается.

 

Глава 1

Сентябрь 1397 года, Германия.

— In omnibus dubitandum est. В этом вы правы. Сомневаться надлежит во всем, что услышите и увидите; это не просто часть службы, это и будет собственно службой. Вам об этом говорили уже не раз, вы с этой мыслью свыклись, однако настроены более на то, что сомневаться станете, лишь когда услышите «нет». «Нет, не делал», «не был», «не видел», «не совершал». Так обыкновенно бывает. Однако, услышав «да», первым делом следует не порадоваться отлично проделанной работе, первым делом следует усомниться в услышанном. Но при любом случае главное заключается в том, чтобы ваши сомнения вы не выказали ни явно, ни намеком, ни (тем паче!) вслух.

— Даже начальству?

Вопрос прозвучал с самой дальней скамьи аудитории, гулко отдавшись от высоких каменных сводов. Курт обвел собравшихся взглядом, повстречавшись глазами с одним из курсантов, и кивнул ему, позволив себе мимолетную усмешку:

— Порою и начальству. По ситуации.

— У Майнца сказано, — подал голос курсант с первого ряда, — что нелишним будет показать допрашиваемому, что я допускаю некую вероятность его невиновности, каковы бы ни были доказательства обратного. De facto ведь это сомнения в собственной правоте, высказанные гласно, разве нет?

— Ну, для начала — Альберт Майнц святой, но не пророк, — возразил Курт. — А «Психология пытки» не Священное Писание. Несомненно, это труд грандиозный во всех смыслах, однако и Писание надлежит толковать, и к Майнцу также есть «Supplementum», в которые, как легко догадаться, не вошло то, что он попросту не успел написать. Кроме того, Господь наделил вас разумом, использовать который на вашей будущей службе будет весьма кстати. Вы должны будете научиться решать в зависимости от сложившихся обстоятельств, что будет вернее, что должно или не стоит проявлять открыто — благосклонность, безучастие, доброжелательство, равнодушие или сострадание…

— … справедливость и милосердие, — докончил кто-то с неуверенным смешком; Курт кивнул:

— Бесспорно. Однако помните: поступиться можно всем из вышеперечисленного. Всем. Кроме справедливости. Pereat mundus et fiat justitia; невзирая на некоторый extremum, звучащий в этих словах, они все же верны. Спустя три года кто-то из вас (а возможно, и все) получит Знак и Печать следователя. Так будьте готовы к этому — к тому, что ради справедливости придется, быть может, перешагнуть через многое; и через многих. Через других или через себя.

В аудитории повисла внезапная тишина, и Курт обведя взглядом серьезные лица напротив, вздохнул:

— Я знаю, что вы это понимаете, но все равно скажу; сделаю некоторое отступление в моей лекции. То, что сейчас говорю вам я, это техника. Только лишь. Никогда не забывайте об этом. Не допустите того, чтобы в вашей душе смешались ваши действия и ваше стремление. Все эти уловки призваны отыскать правду, восстановить справедливость, и это, само собою, наиважнейшее. Да, misericordia sine justitia misericordia non est, sed fatuitas. Но не забывайте и другое: justitia sine misericordia justitia non est, sed crudelitas. А это — не наша цель. Помните о том, что высшая справедливость, ваша идеальная цель — это не только лишь спасение пострадавшего или воздаяние преступнику, не только предотвращение злоумышленного деяния. Вы должны будете изменить того человека, что будет сидеть перед вами, отвечая на ваши вопросы. Да, это почти невозможно. Но вы должны пытаться. Конечное решение примет он, сам, он сам сделает свой выбор, ибо каждый из нас наделен тем, что способно как спасти нас, так и погубить: свободной волей. Помните это? «Sola ergo voluntas, quoniam pro sui ingenita libertate, aut dissentire sibi, aut praeter se in aliquo consentire, nulla vi, nulla cogitur necessitate; non immerito justam vel injustam, beatitudine seu miseria dignam ac capacem creaturam constituit; prout scilicet justitiae, injustitiaeve consenserit». Эти слова святого Бернара вы слышали здесь не раз и наверняка уже выучили наизусть. Да, все так. Решение — за ним. Говорю это вам для того, чтобы предостеречь вас от самоистязания, если, невзирая на все ваши старания, выбор он все-таки сделает неправильный. Но это не означает — запомните это! — что вы не должны пытаться, что вы можете оправдывать себя самих тем, что попавший в ваши руки человек сам выбрал свой путь, а потому недостоин сострадания и ваших усилий. Помните: самый страшный преступник, самый отъявленный душегуб в один какой-то миг, в переломный миг, может перемениться навсегда. История знает множество подобных примеров, а вам должно умножить их. И это — невозможно без милосердия. Следует ли проявлять его зримо или нет, решать вам, вам придется определять, что именно поможет вам в достижении вашей цели, sicut enim aliquando misericordia puniens, ita est crudelitas parcens, но позабыть о нем вовсе вы просто не имеете права.

— Стало быть, — тихо произнес кто-то, — если мне приходится переходить к крайним мерам, это будет означать, что я жертвую милосердием в пользу справедливости?

— Да, — кивнул Курт. — И это останется на вашей совести. До конца ваших дней.

— Майнц говорит…

— Майнц не идеал, — оборвал он; взгляды напротив стали удивленными, и Курт вздохнул, пояснив: — Альберт Майнц, вне всяких сомнений, великий человек, и его труд, безусловно, переворотный без преувеличений. Он меня многому научил. Но вот что я скажу вам: я склоню голову перед следователем, которому ни разу за все время его службы не понадобилось сверяться со вторым томом «Психологии…». Я сам вышел из этих стен и полагаю, что остроты, байки и расхожие изречения, что бытовали в среде курсантов, в основе своей остались неизменными. Здесь по-прежнему принято поминать о том, как «у Майнца еретики со слезами на костер просились»?.. Так и думал, — кивнул он, увидя изменившееся выражение лиц перед собою. — Все верно. Просились, бывало. В основном после задушевного разговора в темном неуютном месте в присутствии exsecutor’а с набором инструментов. Это порою бывает необходимо, к этому вы тоже должны быть готовы; и не только морально, что, конечно, самое важное, но и физически. Негоже, если следователя на допросе выворачивает на недописанный протокол. И все же наибольшей похвалы и уважения достоин тот, кто сумеет вытрясти из допрашиваемого все, что надо, не доходя до заветной двери в подвале. Вот это — воистину величайший талант.

— И как же это? — усомнился курсант с последнего ряда; Курт пожал плечами:

— Да как угодно. Лестью, авторитетом, страхом, жалостью, пониманием. Обманом, в конце концов. Заставить человека выговориться можно великим множеством способов. Ведь на самом-то деле любой хочет рассказать о своих тайнах; любой. Это сущность человеческой души. Наверняка многим из вас ваши приятели сообщали «sub rosa» нечто, о чем (не сомневаюсь) после стало известно ad minimum еще одному вашему приятелю, хотя никто вас не запугивал, не лишал свободы и уж конечно на дыбу не вздергивал. Тайна — любая — это ноша. Кого-то она тяготит, кому-то мешает, кому-то попросту надоедает. Для кого-то она — нечто вроде найденной на дороге драгоценности, нечто, что отличает нашедшего от всех прочих, и чем тянет подспудно похвастать. Женщины это делают регулярно. Кому-то тоскливо или попросту скучно созерцать свои тайны в одиночестве. Неосознанно, но человек хочет избавиться от довлеющих над ним секретов, недомолвок, замыслов; наша задача в том, чтобы убедить его в этом, заставить его это осмыслить. И, поверьте, приемов для этого не счесть.

— А можно пример? — попросил неугомонный курсант. — Из вашей практики, скажем.

— Пример… — повторил Курт задумчиво и кивнул: — Хорошо, вот вам пример. Во все время всей моей лекции в ваших глазах я вижу внимание, кое-где даже почтение. Почему?

— Вы Молот Ведьм, — спустя недолгое молчание отозвался кто-то; он усмехнулся:

— О, да. Я Молот Ведьм, великий и ужасный. Знаменитый Курт Гессе, легенда Конгрегации, почтивший вниманием родные пенаты и соблаговоливший поделиться с подрастающим поколением своей колоссальной мудростью. Ну, а кроме того — вы курсанты, а я действующий следователь, что несколько разделяет нас в status’е. Однако это лишь одна причина, явная, лежащая на поверхности, осознаваемая. Есть и другая, которая не видима сразу, подспудная, несознательная, каковая, тем не менее, тоже имеет значимость. Какая?

Под тишину, установившуюся вокруг, Курт медленно сошел с кафедры, прошагав к дальней стене, и взялся за высокую спинку стула, установленного в самом углу. Выволочив его на середину, прямо против скамей, он уселся на потертое сиденье и осведомился, обведя взглядом аудиторию:

— Что-то изменилось?

— Вы сошли с кафедры, — предположил неуемный курсант. — Опустились до нашего уровня.

— Двусмысленно, — с одобрительной усмешкой отметил Курт. — И ты прав. Прежде я говорил с вами ex cathedra; в совершенно материальном плане я возвышался над аудиторией, над вами, и где-то в глубине мыслей каждого из вас это осознавалось. Человек, который выше — выше. У него преимущества, права, привилегии, что угодно из того, чем не обладает стоящий ниже. Что переменилось сейчас?

— Вы похожи на ответчика, — неуверенно откликнулся кто-то слева; Курт отозвался кивком:

— Потому что сижу на стуле напротив всех вас, на одной с вами высоте, не огражденный ничем. Будь передо мною стол — и впечатление сложилось бы иное: фактически это была бы ослабленная версия кафедры. Я могу менять позы, от расслабленной (и тогда я буду походить на наглого и самоуверенного ответчика) до напряженной (и ответчик будет смотреться напуганным или сконфуженным), но суть останется прежней, и ваше восприятие будет таким же. Но в корне иным оно будет теперь, — продолжил он, пересев на скамью первого ряда, опершись локтем об узкую парту позади себя и развернувшись к курсантам. — Сейчас я и вовсе словно один из вас. Разум помнит, кто я такой на самом деле, но psychica воспринимает меня по-своему. Или может быть вот так, — снова поднявшись, Курт отошел чуть в сторону, ближе к краю первого ряда, и уселся на парту, упершись ногами в скамью. — Сейчас я вновь выше вас, но при этом попираю некие нормы благопристойности и проявляю почти развязность, что с понятием вышестоящего не клеится. Моя поза беспечна, непринужденна, вольна, в ней нет officiosus’а. И, как следствие, меняется ваше ко мне отношение, даже при том, что вы знаете, с какой целью я совершал все эти перемещения. А теперь поразмыслите, какое влияние такая мелочь, как ваше местоположение или поза, будет иметь на человека, который над этим не задумывается. Уже одно лишь это способно поворотить разговор в иное русло или вовсе заглушить его, расположить или вызвать отчуждение. Принудить говорить или ободрить к молчанию. Вы пришли к двери камеры и остановились на пороге; следовательно, скажет его подспудная мысль, не намерены уделять ему излишнее время, он для вас — мимолетное событие. Что ж, порой и это бывает нужно показать. Вы остановились на пороге, но прислонились к стене; стало быть, не расположены в любой миг, когда он этого не ждет, развернуться и уйти. Вошли в камеру и уселись перед ним, сидящим на полу, на принесенный с собою табурет; вы установили ту самую иерархию, недвусмысленно дали понять, что вы главный, и разговор будет долгим и тяжелым. Вошли и присели перед ним на корточки; стало быть, готовы проявить покровительственность, в некотором роде сердечность. Вспомните, мы ведем себя так, когда говорим с детьми или ранеными, лежащими на земле; он этого не подумает, но предрассудочно воспримет. Что лучше использовать, как и когда, решать придется по ситуации. Желаете запугать — возводите меж вами стену, отдаляйтесь. Взять на азарт — позвольте ему расслабиться. Хотите показать задушевность, чуткость, сострадание — не пожалейте штанов, сядьте на пол рядом с ним, и для него вы станете кем-то таким же, как он, сродни сокамернику, которому сам Бог велел выговариваться. Однако вы можете ошибиться и проявить одно там, где следовало бы выказать другое. И — вместо вожделенного «я все скажу» рискуете услышать «а не пошли б вы в задницу, майстер инквизитор».

— А вам доводилось такое слышать?

— И такое, — кивнул Курт, — и многое другое, чего повторять я не стану, иначе отец Бенедикт спустит меня с лестницы.

— И как вы исправляли ситуацию?

— Я ведь говорил — склонюсь перед следователем, который сумеет обойтись в своей работе лишь словами, — отозвался он, слезши с парты, и прошел обратно к кафедре. — Слова же — это все; это ваше самое главное оружие, когда между полным завершением дела и вами стоит только чье-то молчание. Одно лишь слово может поставить точку; даже просто тон, которым вы его произносите, громкость вашего голоса et cetera, et cetera. Но об этом уже после и, скорее всего, не со мною.

Аудитория разразилась всеобщим недовольным вздохом, и Курт выразительно постучал по давно опустевшей колбе часов, стоящих на кафедре:

— Я и без того превзошел отведенное мне время, ваши наставники того гляди примутся ломиться в дверь и уж точно никогда более меня не пригласят.

— Id est, можно ожидать, что вы появитесь в академии снова?

— А к чему вам я? — возразил Курт. — Здесь вы слышите то же самое.

— Ну, не совсем, — вздохнул окончательно осмелевший курсант с последней скамьи. — Все же ваша лекция — это practicum, а тут как-то больше по теории.

— Желаете practicum — читайте Майнца. Уж его служба исчисляется годами куда более долгими, нежели моя.

— Вы ведь сами сказали — Майнц не идеал.

— Я тоже, — передернул плечами Курт. — И с чего бы тогда иметь ко мне больше доверия, чем к нему?.. В конце концов, будущие господа дознаватели, ведь воспитала академия меня, сумел же что-то вынести из здешнего обучения я, постиг же что-то сам, изучая труды тех, кто работал до меня. И это могут сказать многие и многие следователи, кому не посчастливилось прославиться так, как мне, но чья служба не менее значима. Поверьте, от безызвестного сельского священника вы можете услышать вещи, быть может, куда более мудрые. Или, — дополнил он, помедлив, — такую чушь, что разочаруетесь в разумности рода человеческого. Это уж как повезет… Нет, — повысил голос он и вскинул руку, предваряя дальнейшие реплики. — Не провоцируйте; не удастся. Время вышло. Кроме того, меня ждет отец Бенедикт.

Последний аргумент произвел, кажется, впечатление большее, нежели все прочие; внезапно понурившиеся лица стали серьезными и сумрачными, и Курт вздохнул, с сожалением разведя руками. Alma mater стояла вверх дном вот уже вторую неделю — ректор академии святого Макария пребывал на одре болезни, от какового восстать, судя по пророчествам лекаря, ему едва ли доведется. Жизнь академии и судьба Конгрегации вполне могли с его последним вздохом перемениться разом и навсегда.

Наверняка такой молчаливой паники не царило даже в день, когда ослабевшее сердце внезапно оборвало земное бытие Альберта Майнца. Сей ученый муж, в лето 1358 ante Christum окончательно сменивший колдовские забавы на церковное служение, спустя год решился-таки приложить свои познания в известных вопросах к делу. Правду заметить, не совсем по собственной воле, а понуждаемый к тому своим духовным наставником, каковой, пусть и способами весьма неприятными, когда-то отвратил его душу от пути служения не тем силам. Познавший на собственном опыте, что такое инквизиторская задушевность, Майнц с рвением взялся за изменение дознавательской системы, что называется, изнутри; взялся с таким прилежанием, что сам же представал перед хмурыми людьми в доминиканских хабитах еще не раз, дабы отразить нападки на собственную неповинность, нееретичность, католичность и благонадежность. Имеющий некоторые не вполне объяснимые способности, бывший малефик и чародей неведомым чутьем распознавал себе подобных, и порою одного лишь его присутствия было довольно для того, чтобы определить вину или невиновность задержанного по подозрению человека. Наверняка его служба так и осталась бы неким единичным светлым пятном в истории Инквизиции, если бы он не свел в одно прекрасное время знакомство с двумя людьми, перевернувшими в очередной раз его жизнь и жизнь всей Германии без преувеличения.

Первым из них был Гвидо Сфорца, младший сын в семье не слишком зажиточного миланского рыцаря. Вместо того, чтобы заниматься мирным выращиванием оливы, мужская часть семейства подалась в наемничество, по вине чего женская вскоре стала над нею численно преобладать. Бытие синьора Сфорца, однако, сложилось несколько иначе. Свой жизненный путь он избрал поначалу в соответствии с семейной традицией, так же, как его предок и прочие сродственники, пойдя по стезе наемника, однако в поисках доходной работы забрел дальше них — в южную половину Италии, где и постиг некоторые небесполезные премудрости. «Эти бесчестные крысы» с Юга, в отличие от «этих туполобых ослов», обитающих на Севере, не полагали меч единственно верным помощником в столь сложной работе; кинжал, спрятанная в складках одежды петля или стальная спица, вовремя преподнесенный яд или попросту вовремя сказанное кому нужно слово на практике оказывались куда надежней. Со временем подле удачливого искателя приключений собралась относительно неизменная «una banda di briganti», не один год делившая с ним упомянутые приключения, опасность и добычу.

Однако, как известно, удача не имеет обыкновения подолгу пребывать в одном обиталище и может совершенно нежданно, подобно дикой птице в открытой клетке, вспорхнуть и исчезнуть. Фортуна покинула синьора Сфорца внезапно и беспощадно: очередное поручение, обещавшее завершиться легко и без особенного напряжения сил, оказалось работой сложной и даже (впервые!) неисполнимой. Противник был куда многочисленней, нежели ожидалось, гораздо обученней, чем можно было предположить, и дело, которое должно было пройти тихо и быстро, обратилось затяжным, жестоким, кровавым побоищем, подобного которому видавший виды наемник еще не знал. Потерявший всю группу, чудом возвратившийся к жизни после тяжелого ранения, но не оправившийся от душевного потрясения, Гвидо Сфорца решился покинуть грешный мир и удалиться в монастырь, дабы там залечивать духовные раны, хотя ради укрытия в каменных стенах пришлось выложить кругленькую сумму.

Время, однако, шло, волнения стерлись, душевная боль утихла, пережитое сгладилось в памяти сердца, и на смену жажде покоя пришло желание жизни, причем по возможности не хуже, чем у других. Проведший уже довольно внушительное время внутри церковной системы и кое-что в ней уразумевший, синьор Сфорца двинулся по скользкой дорожке духовной иерархии вверх, насколько позволяли его возможности, в том числе и приобретенные за годы беспокойного наемнического бытия. За устроение своей судьбы служитель Господень взялся с воодушевлением, щедро раздавая взятки, тумаки и отравленные вина, добросовестно отмаливая после каждой стадии своего подъема все накопившиеся прегрешения, со вздохом припоминая прежнюю жизнь и внутренне разрываясь меж мечом и крестом.

Обретя таким образом кардинальский чин, новоявленный пастырь в процессе своих карьерных восхождений постиг непреложную и неприятную истину, каковая состояла в следующем: итальянское церковное сообщество явно отстоит далеко от идеала, каковым должно было бы являться. Невзирая на неотвратимо воскресающую память о былых приключениях и вновь пробуждающуюся тягу к оным, синьор Сфорца рисковал стать одним из самых благочестных кардиналов, однако глубокая и темная змеиная яма, каковой являлось кардинальское сборище и папское окружение, не могло дать к этому ни условий, ни даже повода. Уйти от этого мира снова было идеей не лучшей, встать в своем смешном благочестии против всего высшего духовенства, давно по сути и крови французского и позабывшего о церковном единстве — глупо и опасно, провоцировать очередное восстание — бессмысленно, однако засидевшийся в покое дух требовал действия, а успевшая проникнуться верой душа — справедливости.

Исправить ситуацию в Италии не стоило и пытаться — оплот католичества пребывал в руинах духовных и, если говорить о Риме, вполне материальных. Франция, подмявшая под себя папский трон и прочно взявшая бразды правления подноготной католического мира, также была не лучшим полигоном для переворотных начинаний. Оставалась Германия. Германия, погрязшая в коррупции духовенства, политических дрязгах и злоупотреблениях тех, кто должен был бы надзирать за порядком прежде всего в сфере духовной. О неистовстве инквизиции в Германии ходили легенды.

Обнадеживающим же обстоятельством было то, что престол Священной Римской Империи занял молодой правитель Богемии Вацлав, ныне Карл IV фон Люксембург. Доходящие до куриальных вершин слухи, принесенные интересующимися людьми, говорили о том, что документ, закрепляющий личную власть на своей территории за поместными правителями, уже на столе у нового Императора, вносящего последние правки. Германия давно разделилась сама в себе, императорские амбиции встречали на своем пути в лучшем случае равнодушие или прямое противодействие, и грядущее усугубление независимости курфюрстов было всего лишь последней попыткой соблюсти status quo, по сути своей лишь признанием свершившегося факта. Грядущий документ позволял Императору всего лишь сохранить хотя бы жалкие остатки своей репутации. Единственным существенным приобретением от будущей Буллы было то, что от участия в выборах Императора отстранялся папский престол. Приобретение важное и удачное, однако платить за него Карлу предстояло как вполне материально, то есть, в денежном выражении, так и законодательно, закрепив некоторые вполне существенные поблажки за многими духовными лицами — в том числе князь-епископами, кое-кто из которых являлся курфюрстом, а значит, пусть и опосредованно, но Папа все же сохранял некоторое влияние. Донесения знающих людей, однако, говорили о том, что мириться со сложившейся ситуацией sitz-Император не намерен. Правду сказать, конкретных планов в венценосной главе не было, и собранные сведения выражали императорскую мысль словами «не знаю, как, но не позволю».

Собрав воедино все ведомые ему данные и как следует поразмыслив, Гвидо Сфорца совершил правонарушение, поворотившее в иное русло судьбу великого множества людей, огромной устоявшейся системы и целого государства: очередная немалая взятка обеспечила ему должность папского нунция в Германии. Вовремя и в нужные уши сказанные слова подвигли понтифика снарядить в это государство делегацию, чьей обязанностью была ревизия компетентности зарвавшейся Инквизиции, деятельности церковных иерархов и вменяемости нижестоящей братии. Папа, наслаждающийся красотами французской природы в окружении французского синклита, в 1355 году отправил итальянца-кардинала с глаз долой без особых уговоров и даже с некоторым облегчением.

Непаханая целина, terra incognita, населенная прямодушными не искушенными в интригах обитателями, приняла многоопытного в своем деле гостя с распростертыми объятьями. Никакие чины, звания, духовные или светские, никакая добродетель не могли устоять перед его натиском, и двери все более высоких палат распахивались перед ним одна за другой. За несколько месяцев пребывания в Германии даже при своем омерзительнейшем знании языка Сфорца узнал больше, чем за годы выведывания секретов от куриальных соглядатаев — вероятно, просто потому, что захваченный собственными проблемами Папа давно махнул на неудобную державу рукой.

Именно об этом он и упомянул первым делом, в итоге своих стараний добившись, наконец, личной встречи с Императором: Папа поглощен иными заботами, и внутреннее устройство германских земель, как можно видеть на практике, тревожит его если не в последнюю очередь, то уж и не в первую наверняка. Беседа, однако, в тот день окончилась ничем; Карл высказывал почтение духовному лицу, Сфорца благословлял германский трон, обсуждены были местная погода, гостиничные цены и красоты соборов, но ключевой цели он таки достиг — вторая встреча была оговорена, назначена, а главное — состоялась. Император пытался говорить двусмысленности, вызывающие у искушенного интригана снисходительное умиление, и вычленить из его слов первостепенную мысль было несложно. В своих упованиях Сфорца не ошибся: престолоблюститель был готов к сотрудничеству с кем угодно, кто окажет помощь в восстановлении тронной власти и наведении порядка в стране, если сие не ввергнет Империю тотчас и надолго в войну, на каковую у Карла не было ни капиталов, ни верных людей, ни сил. Когда же Сфорца смог, наконец, после многочисленных блужданий вокруг да около подвигнуть Императора на открытый и прямой разговор, он предложил de facto создание заговора против собственных подданных и церковного сообщества во благо и того, и другого.

Раздробленная на княжества и герцогства Германия, основа и фундамент Империи, даже невзирая на многочисленные в сравнении со многими европейскими державами или туманным Альбионом достижения в сфере социальной и правовой, все же не была заветной землей мечты. Убийца, осужденный на земле одного герцога, находил прибежище во владениях его соседа-противника; злоумышленник, перешагнувший границы епископства, исчезал с глаз блюстителей порядка, покуда утрясались apices juris с местной властью, и даже преследование государственных преступников упиралось в высокомерие и упрямство не в меру принципиальных в своей независимости поместных правителей.

И не последней проблемой была Инквизиция — наделенная правом карать кого и где угодно и вместе с тем давно утратившая единство и зависимая от все тех же правящих епископов и даже порою от светских правителей, один из которых мог отменить приговор, вынесенный во владениях другого, и здесь значение имели не виновность или безвинность осужденных, а политические выгоды, финансовые резоны и откровенно силовые факторы. Карл не отличался особенным благочестием или заботливостью о страдающем простом люде, но одно осознавал четко: имперской казне охота на еретиков не приносит ничего хорошего. Только слепой и глухой мог не провести параллель между шансами на осуждение и размерами состояния обвиняемых — по городам и весям катились волны судебных процессов над теми, чье имущество, будучи конфискованным, могло пополнить кошельки ведущих дознание служителей Церкви, вьющихся подле них светских служб и, разумеется, властелинов тех земель. До государственной казны не доходило порою ни медяка; будучи же невинными, живыми и здоровыми, ныне осужденные подданные могли бы еще не одно десятилетие спокойно заниматься своим делом, уплачивая налог своему правителю, а тот — своему Императору.

Политическая сфера в свете этого оставалась для прямых перемен недосягаемой — воздействовать на неугодных императорскому трону было попросту нечем, и единственное, что оставалось доступным для насаждения порядка, это ager ideologicus . Все, что при этом требовалось от блюстителя германского трона, это не мешать — не препятствовать своему серому кардиналу претворять его проект в жизнь так, как он сочтет нужным.

Альберт Майнц стал частью плана, когда переговоры с Императором близились к завершению: в процессе длительной и осторожной переписки Сфорца и прославившийся в церковной среде раскаявшийся малефик сговорились о личной встрече, на которой и были определены планы на ближайшее и дальнее будущее. При всех своих достижениях, из священнического сообщества ушлый итальянец успел свести знакомство лишь с теми, кто отличался не слишком благим нравом и не страдал от излишнего благочестия. Майнц же, начав активную деятельность по оправданию неповинных и покаранию виновных, разъезжал по всей Германии, общаясь с монахами, мирянами, священством и светскими службами, состоял в переписке с такими же недовольными, знал многих, а главное — тех, чьи устремления не противоречили задуманному плану. За время своих многочисленных путешествий и обширной переписки Майнц приобрел, кроме подорванного сердца, еще и глубокую депрессию, все отчетливее осознавая, что его силы не беспредельны, жизнь конечна, а влияние ничтожно, и посему предложение Сфорцы принял немедленно и с готовностью. Таким образом, спустя год после своего появления в Германии, кондотьер Гвидо Сфорца в возрасте тридцати четырех лет стал идеологом германской тайной духовной революции.

Первым, кого порекомендовал к сотрудничеству Майнц, был его единомышленник, доминиканец отец Альберт. Как и самого Майнца, его в некотором роде тоже можно было поименовать титулом «ученый муж», однако, в отличие от скромного профессора литературы, его изыскания лежали в иной области, не вполне посюсторонней. Отец Альберт, подкованный в демонологии, стал, строго говоря, первым в истории экспертом Конгрегации, а имеющиеся в его распоряжении труды — первым вкладом в будущую немалую библиотеку оной. Последним, привлеченным к делу, был еще один представитель доминиканского ордена, молодой и деятельный отец Бенедикт, в те годы подвизающийся на священническом поприще в одном из приходов в предместье Праги и состоящий с Майнцем в длительной, весьма любопытной, а оттого тайной переписке. В том году по стечению многоразличных обстоятельств он получил новое назначение в Германии, и состоявшееся вскоре эпохальное заседание заговорщиков проходило уже в составе четверки, в будущем обретшей наименование Совета Конгрегации.

В тайное тайных прочие участники завязавшегося действа не посвящались, в идущих внутри Совета дискуссиях и обсуждениях участия не принимали; все, что им было ведомо — Император удручен нынешним состоянием дел и всецело поддерживает их начинания. Упомянутые участники относились к различным сословиям, объединенные лишь одним — тщательно проверенным лично членами четверки моральным обликом. Монахи и священники, рекомендованные Майнцем, после задушевного разговора с отцом Бенедиктом, имеющим несомненный талант к убеждению, покидали монастыри и волею папского нунция назначались на инквизиторские должности в особенно прославленных злоупотреблениями городах. Разумеется, не везде все проходило гладко, и кое-где приходилось идти на попятный, оставляя проблемную территорию до лучших времен. Имперские рыцари, согласно договоренности с Карлом, также вербовались на службу — в качестве телохранителей новых следователей, как правило, не обремененных воинскими умениями. Бродячие охотники на ведьм путем нескольких богословско-юридических ухищрений были объявлены вне закона; из немыслимой орды проходимцев, стяжателей и попросту мошенников за время долгой и довольно нудной работы были отобраны те, кто имел к сему делу подлинную склонность, талант и умение, а главное — нужный стимул в виде приверженности вере и правде. Таковые, обработанные отцом Бенедиктом и снабженные лицензией, придавались поставленным на места бывшим монахам и священству для усиления их благочестия своими умениями и опытом, постигнутыми на практике. С парой таких мирян Курту доводилось служить вместе, и нельзя сказать, что их ревность о деле была слабей, нежели прилежание начальствующего над ними обер-инквизитора, в прошлом аббата далекого монастыря и конгрегатского дознавателя по совместительству.

Идея создания нарочитой академии для воспитания будущих служителей новой Конгрегации не родилась внезапно в один какой-то день — это подразумевалось изначально. От Императора, как и прежде, требовалось по-прежнему всего лишь не совать носа и поспособствовать в случае нужды улаживанию юридических вопросов, связанных с землей, недвижимостью и налоговыми послаблениями. Денег напрямую Сфорца благоразумно не просил, и вся эта немалая работа производилась исключительно на добытые им средства.

Еще во времена своей буйной юности он проявил дальновидность, обыкновенно не свойственную людям его возраста и рода занятий. Допустив как вероятность, что однажды может остаться без руки или ноги, или просто без сил, когда в связи с немалыми летами не сможет соперничать с более молодыми и энергичными конкурентами, что его профессия может, в конце концов, приесться ему, Сфорца озаботился обеспечением своего будущего, причем вовсе не банальным закапыванием сундука с сокровищами на далеком острове. Банковское дело, еще так слабо развитое в Германии, но набирающее обороты в Италии, требовало, кроме здравого смысла и изворотливости, еще и подобных Сфорце людей, которые могут взять на себя решение проблем с излишне упертыми партнерами или недругами. В отличие от своих собратьев по профессии, юный кондотьер порою предпочитал немедленной уплате наличностью долю в зарождающемся предприятии; не слишком крупную, дабы не возбудить недовольства, без особенной власти оказывать влияние на что бы то ни было, но достаточно существенную, чтобы иметь постоянный и вполне пристойный доход. С клиентами он изначально предпочитал строить отношения дружелюбные, недовольных им до того самого последнего дела не было, нажитые умения из памяти не стерлись, и когда Сфорца вновь связался с некоторыми из прежних знакомых, потребных им услуг оказалась масса — от посредничества в контрабанде до примитивной просьбы «замолвить словечко». Из банков и торговых домов, участие в жизни которых он принимал во дни юности и уже будучи в духовном сане, разорились единицы — прочие поднялись, окрепли, порою благодаря его же помощи в виде правильных знакомств, и потому прибыль приносили пусть не баснословную, но довольно ощутимую. Германия, после опустошающей чумы переживающая один кризис за другим, с трудом, медленно и неохотно, но все же отходила от теперь практически невозможных земельно-натуральных понятий и взаиморасчетов, гильдии росли и объединялись в торговые союзы, и в отдельных городах уже вполне можно было озаботиться вложением средств, не боясь прогореть, а даже и рассчитывая на прибыль. Впоследствии, как Курту уже было известно достоверно, подобной деятельностью занялся не один только неугомонный итальянец, и количество не совсем юридически оправданных доходов Конгрегации составляло теперь основную часть ее бюджета.

Создание академии святого Макария пришлось на первые месяцы правления императорского наследника, грянувшее в 1378 году ante Christum. Император Рудольф II воссел на престол, получив от отца строжайшее указание беречь зарождающуюся Конгрегацию, как зеницу ока. За время толком и не начавшейся еще работы удалось, однако, наглядно показать Карлу все плюсы новой структуры, от подлинных малефиков, изловленных и продемонстрированных довольно скептически настроенному правителю, до простого факта: не горящее повсеместно население медленно, но вполне уверенно вытягивало страну из финансовой ямы, благословляя своего владыку на каждом углу и косо поглядывая на курфюрстов и князь-епископов. Крестьянские и ремесленные бунты, разумеется, случались, но, как говорилось в старых сказках, это была уже совсем другая история… По совету Сфорцы прекративший прямые и нарочные пререкания с папским престолом, Карл сумел добиться того, что Германия словно бы исчезла из поля зрения понтификов, в своих спорах и без того о ней подзабывших. По наущению все того же Сфорцы молодой Император не стал вмешиваться и в возникшее внезапно раздвоение Пап, не поддержав силой ни авиньонского, ни ватиканского, предоставив сие сомнительное удовольствие французской и итальянской знати и духовенству. Изменения в церковно-инквизиторской среде в дальнейшем шли исподволь и втихомолку, в обществе и политике — еще более ненавязчиво, отчеты об установлении добропорядочности на вверенной ему территории нунций составлял скучные и редкие, благодаря чему во всех сферах оставалась необходимая свобода действий. Оба Императора, и почивший, и ныне живущий, явно полагали Конгрегацию своей ручной Церковью; никто их в этом не разубеждал — выгоды были взаимными, и мутить воду понапрасну было ни к чему.

В создание академии было вгрохано невероятное количество живых денег, невзирая на то, что многие ее зачинатели занимались этой нелегкой работой исключительно за идею. Мысль о том, что воспитанниками станут мальчишки не старше двенадцати, лучше всего сироты, выловленные на улицах или взятые из тюрем, порою, как и сам Курт, едва ли не из-под петли, была в некотором смысле новаторской, спорной и обсуждалась долго.

Причин к зарождению подобной идеи было несколько, и в первую очередь — отсутствие связи подобных воспитанников с внешним миром в виде родичей и покровителей. Несколько не сподобившихся осиротеть малолетних правонарушителей все же были взяты на перевоспитание, но эта практика вскоре сама себя изжила. Одинокие, никому не нужные мальчишки не имели семьи, дома и вообще личной жизни, что сводило к минимуму возможность коррупции в будущем. Преступное бытие же изначально подготовило душу будущих воспитанников к предстоящим в их жизни трудностям и опасностям; а кроме того, в случае каких-либо неприятностей на службе вроде гибели новоиспеченного инквизитора при исполнении своего долга, взбешенные родичи и рыдающие матери не станут осаждать стены академии.

Совещание на сию тему шло долго и жарко, однако, в конце концов, идея была принята к действию. Человеколюбие и сострадание тут отступали на дальний план; основными требованиями к будущим курсантам были потенциальные умственные возможности, пустая в мировоззренческом смысле душа с зачатками возможного корректирования и воспитуемость, не переходящая во внушаемость. Отбором занимались отец Бенедикт и Сфорца лично, а также четверо тщательно проверенных ими инквизиторов новой волны, в чьих способностях распознавания человечьей сути существовала хоть какая-то уверенность. Майнц, к тому времени почивший, стал первой значимой фигурой новой Инквизиции, первой легендой, сознательно выпущенной «в народ» ради сотворения и укрепления надлежащей репутации.

Святой Макарий как покровитель академии был предпочтен, в общем, наобум. Критериев при избрании было два. Первое качество, которому должен был отвечать требуемый святой, это его малоизвестность, дабы не привлечь к себе излишнего внимания ни Папы, ни не проникшихся еще переменами светских властей, ни священства. Сообщество, опекаемое Девой Марией, Иисусом лично либо святыми Петром-Павлом-Иоанном, вызвало бы немедленную заинтересованность. Второе свойство, коим должен был обладать избранник Совета — это нужная биография, которая хоть мало-мальски была бы связана с целями и общими положениями новой организации. Святой Макарий, архиепископ Иерусалимский, кое-кому из мирян даже и не ведомый, был широко известен в узких кругах тем фактом, что, занимаясь поисками утерянного Креста Господня, имел видение, в коем ему было сообщено местонахождение оного. Для посторонних биография святого была связана с Конгрегацией образом явным — поиск Креста был отражением поиска Истины, Веры и спасения, что является, строго говоря, смыслом жизни любого верующего. Для самих членов Конгрегации, осознающих, что за события завязались вокруг, образ был несколько иным. Утраченный Крест символизировал собою потерянную связь существующей ныне инквизиции — с Церковью, а Церкви — с Богом. Обретение вышеперечисленного, соответственно, ложилось на плечи будущей Конгрегации, чему и должны были обучаться курсанты академии.

Бюрократические дебри разрастались, отслеживались и упорядочивались. Возникло отделение, курирующее деятельность самих инквизиторов, возникли курьерская служба и архив с армией переписчиков, привлечены были талантливые эскулапы и бойцы, ученые и эксперты во всевозможных областях, от шифровальной науки до античной литературы. Некоторым из упомянутых экспертов еще несколько лет назад предстояло бы гореть заживо, однако девизом суда Конгрегации стало «по делам их», и теперь знахарь, излечивший головную боль движением рук, не бросался в костер тотчас же наравне с душегубом и злодеем. Правда, и не гулял в полном смысле свободно; однако, справедливости ради надо заметить, что мало кто особенно упирался, получив приглашение на службу. Пергаментные лицензии, выдаваемые служителям, сменили Знаки — медальоны, носимые на шее, помеченные личным порядковым номером и украшенные эмблемой академии, за руководством которой само собою закрепилось главенство в новой Конгрегации. Копия одной из сторон стальной бляхи выжигалась на плече, исключая проблемы, связанные с утерей или кражей Signum’а. Знаки за номерами со второго по пятый имели Сфорца, отец Бенедикт, Майнц и отец Альберт, Сигнума же «номер один» не существовало в природе — неким незримым и непостижимым образом номер первый был предоставлен Высшему Руководству. Остроты курсантов на тему того, как выглядит Иисус со Знаком поверх хитона, пресекались, но оставались неизменно живучими.

Для отслеживания финансовых перераспределений мало уже было усилий одного человека, посему к этому делу привлекли францисканцев, тут же обретших неблаговидное прозвище «церковных крыс» по причине данного ими обета бедности. Академия пережила уже шесть выпусков, пусть и не слишком многочисленных, и продолжала исправно действовать по сей день.

Большую часть этой громады по-прежнему удерживал на плечах Его Высокопреосвященство Гвидо Сфорца. Однако академия была целиком на попечительстве отца Бенедикта — он был главным ректором, вникающим во все вопросы, он был духовником курсантов, как нынешних, так и покинувших уже ее стены; отец Бенедикт был душой академии и не только. Отец Альберт, порекомендованный некогда Майнцем эксперт, занимался неведомо чем и где; о нем ничего не было известно даже Курту, который к своему первому рангу обладал еще и припиской по поводу «особых полномочий» и имел доступ к тайнам, о самом наличии которых большинство служителей даже не подозревали. В случае трений со светскими или церковными властями, в случае любых сложностей вмешивался все тот же отец Бенедикт, обросший связями, добрыми знакомствами и влиянием, и первый вопрос, занимающий умы, был о том, кто и как сумеет заменить его. Наверняка Совет позаботился об этом, но нарушение устоявшихся взаимоотношений всегда чревато проблемами; неизвестно, какие именно — но они будут. А второе, о чем невольно думалось в связи с не первым уже тяжелым недугом отца Бенедикта, это здравие синьора кардинала, утрата которого вообще может поставить всю жизнь Конгрегации с ног на голову. Сфорца, ровесник отца Бенедикта, отличался при том здоровьем более крепким, быть может, переданным ему по наследству, а возможно — попросту по причине более свободного отношения к жизни и неприятностям; беспринципные сукины дети, как частенько говаривал сам же он, живут долго и счастливо. Но одна из особых операций по задержанию опасного и сильного в своем деле чародея оставила Сфорцу с парализованной рукой, надсадила сердце, едва не отправив в тот же день на тот свет, и, в конце концов, годы все же брали свое, и до следующего, семьдесят шестого, лета он вполне мог не дожить. Об этом не говорили вслух, но не думать — не могли.

О неизбежном завтра не мог не думать и сам Сфорца — это было видно по его лицу, когда он попадался навстречу в коридорах академии; это отражалось во взгляде каждого, кто задумывался о грядущем хоть на миг. Или, мысленно уточнил Курт, увидя своего помощника под дверью больного, просто без умирающего в эти дни человека не мыслится уже собственная жизнь, а оттого кажется, что с его уходом рухнет Вселенная; так внезапно осиротевшему ребенку мнится, что и весь прочий мир теперь не может быть счастливо живущим. Курт же, как и прочие выпускники, сиротел уже во второй раз, и эта потеря воспринималась, наверное, еще тяжелее, чем первая.

Помощник, когда он приблизился и встал рядом, так же прислонясь к стене, к нему не обернулся и ничего не сказал, по-прежнему глядя в пол у своих ног. Говорить, собственно, было не о чем. Вопрос о состоянии болящего не имел смысла; свершись уже ожидаемое — и лицо Бруно было бы другим, да и подстерегал бы он свое начальство не здесь, а под дверью аудитории, где проходила лекция, а то и вовсе прервал бы ее. Судачить о том, кто именно сейчас уединился с отцом Бенедиктом, тоже не стоило: было около полудня, а стало быть, подле него нарочно вызванный в помощь академическому эскулапу лекарь, пытающийся какими-то неведомыми средствами продлить угасающую жизнь. Готов ли Бруно к поездке, ожидающей их тотчас после, быть может, последней беседы с духовником, Курт видел и так: редко надеваемую, а оттого новенькую рясу, в которой помощник показывался на людях в нечастые дни спокойной жизни, тот уже сменил на дорожную, претерпевшую не одну чистку и штопку, и не по-монашески тяжелые подкованные сапоги были тщательно надраены. Единственное, о чем можно было спросить — для чего помощник делает это столь фанатично всякий раз перед дорогой, когда уже спустя четверть часа начищенная кожа покрывается слоем пыли или грязи, однако сейчас это была не самая уместная тема для разговора.

Можно было сказать о том, что уезжать из академии сейчас не хочется больше, чем когда-либо прежде, и услышать в ответ те же самые слова. Можно было поделиться своими опасениями касательно того, что следующая встреча с наставником наверняка не состоится. Можно было, в конце концов, сказать все то же самое и самому отцу Бенедикту, откровенно наплевать на полученное указание, никуда не ехать и остаться здесь, рискуя обрести на свою голову строгий выговор, но зато получив возможность быть рядом, говорить еще не раз и, быть может, не два с тем, кто долгие годы был единственным настоящим отцом. Можно было. Ему спустили бы с рук и не такое. А еще его пример остался бы перед глазами курсантов, будущих следователей, которые вот так наглядно познали бы, что приказ начальства можно нарушить, старшему не подчиниться, требуемый порядок презреть — не ради дела, а по собственному произволению. Поэтому с помощником Курт не заговорил, оставшись стоять под дверью, глядя в стену напротив и припоминая все, что должен успеть сказать и спросить в предстоящем последнем разговоре.

***

Несколько дней назад, академия святого Макария Иерусалимского.

С детства родные стены сегодня выглядели мрачнее обыкновенного и казались почти гнетущими. Верхний этаж походил на главную улицу небольшого города — прежде безмолвные каменные коридоры были заполонены ровным гулом голосов, напряженным, но тихим и осторожным, дабы отзвуки шума не просочились за створку одной из дверей. Эскулап, затребованный на помощь лекарю академии, сказал, что отцу Бенедикту требуется покой и тишина, что, собственно, и без его наставлений прекрасно осознавал каждый. С приписанным целителем Курт повстречался как-то на лестнице; тот прошел мимо, не обратив никакого внимания на зацепившего его локтем майстера инквизитора, едва не столкнувшись с господином помощником, и заботился, кажется, всего более о том, как донести себя до подножья ступеней, не расшибив при том вдребезги. С отцом Бенедиктом, как сообщили Курту те, кто мялся под дверью болящего, остался лекарь святого Макария, почти никого к нему не допускающий, и, судя по его виду, дело идет к тому, что вскоре допускать будут всех — уже к телу.

Стремящихся попасть к еще живому было немало; все, кого смогли достичь сведения о состоянии здоровья духовника, кто сумел вырваться из власти начальства или обстоятельств, прибыли, как и сам Курт, сюда. С кем-то он, пройдя к двери, поздоровался, кого-то видел впервые, однако в его сторону обернулись все до единого. Издали, от самой лестницы, донеслось чуть слышное «Гессе», и даже разговоры на мгновение стихли. Курт покривился, переглянувшись с помощником, и тот обреченно пожал плечами. Подобные сцены перестали уже быть редкостью, вот только наблюдались они прежде лишь в попутных трактирах и городах, куда его забрасывала начальственная воля — взгляды исподволь, шепот и поминание его имени, испуганное, порою уважительное или ненавидящее. Но чтобы здесь, в родной академии, среди своих… Внезапно свалившиеся на голову слава и известность за почти десять лет хоть и стали неотъемлемой частью собственной натуры, хоть, надо признаться, в работе порою и оказывались к месту, в прочем бытии все же вызывали раздражение. Однако, если подумать, на их месте и сам наверняка вел бы себя так же…

Отчего-то все происходящее напомнило давний, самый первый день в академии.

Но если задуматься, было вполне очевидно, что именно пробудило эти воспоминания. Примерно так же, расползшись вдоль стен или сбившись маленькими кучками по двое-трое, косились друг на друга одиннадцати-двенадцатилетние мальчишки, которых свезли сюда из разных концов Германии. Курт, единственный кельнец, жался в тот день в угол, настороженно оглядывая своих собратьев по заточению и каменные стены высокого зала, где всем прибывшим было велено «сидеть тихо и ждать». Тишину обеспечивал крепкий мрачный тип, препоясанный мечом, в присутствии коего мысли о неблагопристойном поведении как-то затухали сами собою.

Зал был пустым, если не считать нескольких скамей у стен, каким-то затхлым и походил на заброшенную комнату. Позже будущие курсанты узнали, что здание, давшее им приют, когда-то было вполне процветающим монастырем, славящимся своим благочестием, каковое его и сгубило: во время давней еще, первой волны чумы братия постановила принять больных, дабы вверить их заботам своего лекаря, отличавшегося крайней талантливостью в своем деле. Лекарь был убежден, что придумал лекарство от черной смерти… Лекарь ошибся.

После сожжения тел умерших больных, лекаря и братии последние двое выживших удалились в обители с более строгим уставом, видимо, дабы залечить там в духовных подвигах души, раненные этой трагедией, а в монастыре так и не появились новые насельники. До тех пор, пока Гвидо Сфорца не зафрахтовал, по его выражению, пустующую каменную громаду.

В тот, первый, день сам кардинал тоже произвел на маленького Курта впечатление каменной громады: в зал со сбившимися в кучки мальчишками он вошел тогда первым — вошел быстро, просто, словно в собственную комнату, где не было ни души и никто не смотрел на него враждебно и зло. И лишь вторым, медленно, словно двигаясь в похоронной процессии, следом за ним прошел священник с усталым морщинистым лицом. Один из духовных чад отца Бенедикта сказал когда-то, что взгляд наставника с первой же встречи заворожил его — проницательный, всепонимающий, глубокий… Ничего этого Курт в ту, первую, встречу не увидел. Он видел просто священника и — странного человека в мирской одежде, но почему-то с тонзурой. «Ну, что, чада? добро пожаловать», — произнес тогда кардинал таким тоном, что именно в сей миг Курт и осознал, наконец, в полной мере, что попал он в очень, очень странное место, которое сулит ему очень странное будущее.

В тот день никто не ответил ни на какие вопросы, никто не дал никаких объяснений, на все недоумения было повторено лишь то, что сказал Курту человек, пришедший в его камеру в кельнской тюрьме: предстоит учеба либо, при ненадлежащем ее исполнении, прямой путь назад, в тюремные стены и оттуда к виселице. А дабы прибывшие не полагали, будто преступления, кои привели их сюда, им прощены, каждый получил свое воздаяние в той мере, в какой это было возможно и — доходчиво. Потом, лежа в лазарете с исхлестанной спиной, Курт долго и бессильно крыл в мыслях всеми ведомыми ему срамными словами всех, кто только приходил ему на ум, и в первую очередь — тех четверых идиотов, которые вздумали быть убитыми кельнским оборванцем.

По выходе из лазарета, однако, никакой учебы в течение довольно продолжительного времени Курт так и не дождался. Мальчишек отмыли и переодели — в одинаковую и до предела простую одежду, накормили, и у помнящего свои трапезы в заброшенных подвалах Курта даже мелькнула мысль, что ради такого можно и смириться с любым будущим, ему уготованным. Новых монастырских обитателей развели по кельям, по четверо или трое в каждой, и около недели они вели бытие праздное, монотонное и безмятежное. Безделье нарушалось лишь всеобщими сборами на молитву в монастырском храме, всеобщими же посещениями трапезной, бесцельными прогулками по довольно захламленному внутреннему двору, охраняемому парой арбалетчиков на стенах. Собственно, время от времени попадавшиеся на глаза вооруженные люди убивали в зародыше мысли о возможном побеге, даже если б кто и решился покинуть эти стены и уйти неведомо куда из весьма отдаленного монастыря.

А еще мерное течение дней прерывалось непременными исповедями, которые Курт отрабатывал, как обязательную повинность. Исповеди же затягивались надолго, становясь все дольше с каждым разом, и состояли по большей части не из излияний воспитанника, а из речей самого наставника. Всякий раз Курт ждал, когда же отец Бенедикт перейдет к проповеди смирения и незлобия, к порицаниям и поминанию невинно им убиенных, однако за долгие две недели так этого и не услышал. Хотя, надо сказать, он вообще мало что слышал — слова старого священника по большей части проходили мимо.

Сфорцу он видел множество раз, но все как-то мельком — тот вечно куда-то спешил, порой отзывал в сторонку отца Бенедикта и о чем-то с ним шептался, когда обрадованно, когда озабоченно, или же просто проходил мимо, поглощенный какими-то своими думами. Но однажды после трапезы, когда воспитанники после благодарственной молитвы собрались было расходиться, Сфорца вышел на середину и произнес краткую речь, смысл которой сводился к следующему. Праздная жизнь кончилась. Воспитанники, отдохнувшие от тягот беспризорной жизни и набравшиеся сил, должны сделать все, чтобы их бытие и впредь было столь же приятным, а посему с нынешнего дня на мальчишек ложатся некоторые обязанности, первой из которых была — одному из них направиться в монастырский двор и нарубить дров, необходимых для приготовления следующей трапезы и отопления, ибо затянувшаяся в том году зима проморозила монастырский корпус насквозь. Новость была встречена гробовым молчанием.

За время, прошедшее с первого дня, в каждой маленькой группе, живущей в своей келье, сложилась своя маленькая иерархия, каковая, в свою очередь, была частью иерархии большей, определившейся средь всех воспитанников вкупе. Авторитетной персоной, возвышающейся над всеми (в том числе и в буквальном смысле) был привезенный из Кобленца парнишка по имени Вим, завладевший вниманием и уважением всех с первых же дней, причем момента, когда произошло его полное признание, никто так и не мог вспомнить и осознать, но признание это никто и никогда не подвергал сомнению.

Кроме, разумеется, наставников. И в тот день именно в него Сфорца и ткнул пальцем, коротко пояснив: «Ты». Вим покривился в усмешке, оглядев притихших воспитанников, ждущих его реакции, и приосанился, пренебрежительно мотнув головой. Слова, коими он сопроводил свой отказ, были встречены одобрительным гулом со стороны сотоварищей и похолодевшим взглядом кардинала сквозь прищуренные глаза. Помедлив, Сфорца неспешно прошел вперед, приблизившись к Виму вплотную, и, улыбнувшись ему в ответ, неожиданно и резко ударил наотмашь так, что тот покатился в сторону, перевернувшись через скамью. «Встать, — коротко приказал Сфорца во всеобщей тишине, когда Вим с трудом приподнялся на четвереньки, растерянно хлюпая носом. — И слушай меня. С этого дня — никаких пререканий. За ослушанием последует кара. Все помнят, почему половина из вас провела в лазарете первые дни здесь?.. Но за регулярные ослушания вы не отделаетесь поркой. Вам всем говорили, что вы можете возвратиться туда, откуда были взяты, в любой момент. Тебя, — снова обратясь к Виму, уточнил кардинал, — привезли сюда не из тюрьмы, а потому и возвращать тебя никуда никто не будет. Я выставлю тебя туда, где ты и был — на улицу. И так как одежда, что на тебе, принадлежит не тебе, то и ее ты оставишь здесь. И пойдешь до ближайшего города по морозу несколько миль, в сугробах, где твой маленький шванц станет маленькой синей сосулькой, которую можно будет просто за ненадобностью отломить — вот так», — и кардинал сжал пальцы столь выразительно, что кое-кто из воспитанников поморщился. Из-за чудовищного немецкого произношения все сказанное померещилось неким проклятьем, произнесенным на древнем языке, однако на Вима все же воздействовали вовсе не слова. Да и не для него они говорились, как понимал Курт уже тогда…

Вим…

Надо же, запомнилось имя того, кто пробыл в академии неполный год…

Спустя несколько месяцев, повздорив в трапезной с одним из соседей по келье, Вим ночью вскрыл мальчишке горло украденным из кухни ножом.

Отец Бенедикт призвал его к себе на беседу, после каковой Вима больше не видели, а сам ректор еще не один день ходил молчаливым и хмурым, взглядывая на своих воспитанников с еще большей болью, нежели прежде…

— Курт!

Оклик, прозвучавший чуть громче прочих голосов, донесся от лестничного проема; на спешащего к нему человека все обернулись с укором, и тот отозвался извиняющейся гримасой, долженствующей изображать смущение.

— Франк, — поприветствовал Курт в ответ, когда тот приблизился, и бывший сокурсник кивнул куда-то за спину, на кого-то неведомого, оставшегося в недрах главного корпуса:

— Мне сказали — ты только приехал, и я так подумал, что ты сразу сюда. Не впустили?

— Я еще не просился, только пришел.

— Тебя впустят, — предрек Франк уверенно. — Кого-то из них, быть может, и через неделю, а ректорова любимчика наверняка сегодня. Похоже на воронье над трупом, — криво ухмыльнулся он, кивнув на собравшихся. — Только неясно, что за пожива это воронье ожидает.

Курт не ответил, исподволь бросив взгляд вокруг. Длиннополый фельдрок, прежде бывший лишь произвольно избранным по своей практичности одеянием, за последние годы стал фактически уставно утвержденной формой следователей Конгрегации, и сейчас те, кто, подобно ему самому, так же прямо с дороги поднялись к этой двери, и впрямь напоминали собравшуюся на пустыре стаю черных воронов.

— Не все собрались, — доверительно понизил голос Франк. — Ну, кто-то уже уехал — служба, мерзавка; кто-то подъедет, понятно, позже. А кого-то, быть может, и начальство не отпустило. Это до чего надо повернуться на службе, чтобы не дать подчиненному несколько дней попрощаться с духовником… Тебе-то, думаю, волю дали по первому слову?

— Я сейчас сам себе начальство, — передернул плечами Курт. — Там, куда меня отряжали последние пару лет, наших отделений не имеется, а при слове «Инквизиция» у обитателей случается нервный припадок. Курьер от академии меня вообще отыскал чудом.

— У этих парней нюх на места, которые никому не известны… Меня наш старик выпустил, надо отдать должное, стоило лишь заикнуться. Ведь духовники не каждый день умирают.

— Ты что — выпил? — потянув носом, уточнил Курт, и тот свел пальцы, изобразив нечто крошечное:

— Чуточку.

— И думаешь показаться отцу Бенедикту в таком виде?

— Уже показался, — покривился Франк. — Меня к нему допустили час назад.

— И как?

— Сказал, что ему любопытно знать, от избытка каких именно чувств я так набибендился. Если с горя, это вышибает из него слезу умиления, если на радостях, это «повод пересмотреть свой жизненный путь»… Отец Бенедикт в своем духе. Его ничто не проймет.

— Кроме смерти, — тихо докончил помощник, и Франк осекся, бросив угрюмый взгляд на Бруно.

— Да ты что, — выговорил он сухо и, помедлив, нахмурился еще больше. — Стой-ка, — проронил Франк напряженно. — А ведь я тебя помню. Ты же тот парень из Таннендорфа, который засунул вот его в горящий замок.

— Который меня из этого замка вытащил, — поправил Курт.

— Перед этим едва не отправив на тот свет. И что он тут делает?

— Желает, как и все, увидеться с духовником. За девять лет службы он к отцу Бенедикту уже как-то привык, знаешь ли.

— Службы? — с искренним изумлением переспросил Франк, весьма необходительно ткнув пальцем в помощника. — Этот?.. Врешь.

— Если помнишь, обвинения я с него снял, а больше предъявить ему было нечего. Вот уж несколько лет он помощник особо уполномоченного следователя первого ранга, действующий служитель Конгрегации, с Печатью и Знаком.

— Mirabilia opera tua, Domine, — с заметной растерянностью хмыкнул тот. — Нет, я слышал, что у Молота Ведьм на побегушках конгрегатский священник, но не думал, что все так запущено… Ну, отцу Бенедикту видней. Если тебя таки пустят сегодня — на потом какие планы?

— Еще не знаю, — вздохнул Курт, тяжело привалившись к стене; ноги после седла ныли, и составлять какие-то проекты сейчас хотелось меньше всего. — Быть может, возвращусь туда, где был. Или, как знать, погонят куда-нибудь еще. Или позволят остаться. На какое-то время.

— Значит, не по пути, — подытожил Франк. — Жаль. Ну, а мое время выходит, посему завтра я в любом случае выдвигаюсь обратно.

— Ты все так же в Штутгарте и все так же помощником?

— И не жалуюсь. Поначалу бывало порою обидно, что до следователя так и не дотянул, а потом… знаешь, помощником — оно неплохо. С меня не дерут семь шкур, не требуют невозможного, не орут за проваленные расследования, а главное не валят на меня ответственность за других. Посему, если ты думал мне посочувствовать — прими мои искренние соболезнования в ответ… Ну, бывай, — несколько нетвердо сунув в его ладонь руку для пожатия, кивнул Франк. — Любопытно было увидеться спустя столько лет.

— И не говори, — уже вслед уходящему пробормотал Курт, и помощник вздохнул:

— И я его вспомнил. Совсем не изменился.

— В каком смысле?

— Ты за девять лет службы стал несносным и злобным мизантропом, а этот, похоже, на все превратности жизни плевал с кровли Штутгартского отделения. Хотя, быть может, дело все в том, что ты изначально был несносным и злобным мизантропом, с годами эти добродетели всего лишь усовершенствовав.

— Твоих терпимости и человеколюбия с лихвой хватает на двоих, — отозвался Курт рассеянно, сделав шаг вперед, когда дверь в комнату больного приоткрылась, выпустив в коридор понурого старика.

— Гессе, — констатировал старик, наткнувшись на него взглядом, и осторожно прикрыл створку за собою, подойдя к Курту ближе. — Вот и ты.

— «Вот и я»?

— Он ждет, — кивнув через плечо на дверь, пояснил лекарь академии. — Было велено направить тотчас же к нему, как только вы оба появитесь.

— К нему — обоих? — уточнил Бруно, и тот кивнул, с усилием потерев пальцами глаза:

— Обоих, посему, коли уж вы тут, идите… Только вот я вам, парни, что скажу. Если вы задержитесь у него дольше необходимого, если выведете его из равновесия, если утомите — клянусь, вырву кишки и размотаю по кухне для просушки. Этот даровитый юнец держит его в жизни исключительно чудом, и сам он сейчас в таком состоянии, что, того гляди, вот-вот сляжет тоже. Причем это не метафора.

— Знаю, — отозвался Курт. — Я его видел.

— Тогда должен понимать, насколько все нешуточно. Если сейчас отца Бенедикта придется снова откачивать, парень свалится, и уж тогда, случись что… Я ясно выразился?

— Ясно и недвусмысленно.

— Тогда идите, — вздохнул лекарь, отступив от порога. — Там мой assistent; если вдруг что — бегом его за мной.

Курт молча кивнул, открыв дверь; вокруг он не смотрел, но слышал, как снова на короткие мгновения повисла тишина — бывшие курсанты наверняка косились в его сторону, пытаясь понять, чем он, явившийся минуту назад, лучше всех их, дежурящих у этой комнаты так долго и неотступно. Франк оказался прав: любимчик ректора стоял вне всеобщих правил…

За порогом, в короткой комнатушке, со стоящей у стены скамьи навстречу поднялся молодой хмурый парень, и Курт, не дав ему разразиться гневной отповедью, коротко пояснил:

— Гессе.

Парень задумался лишь на миг, молча кивнув и отступив в сторону, дав пройти к двери за своей спиной, и, судя брошенному им взгляду, помощник лекаря уже узнал пришедшего и сам. Курт тоже помнил этого сутулого худощавого парня; в день их знакомства, правда, спина была прямее, глаза — живее, да и худоба не бросалась столь явно в глаза. Тогда еще курсант, сидящий у постели умирающего обожженного следователя, смотрел на мир с надеждой на увлекательное, необыкновенное будущее, а на Курта — как на героя. Сейчас взгляд выражал только усталость и равнодушие. Оставалось лишь надеяться, что — временные, вызванные не слишком жизнеутверждающими обстоятельствами…

Пройдя в дверь, Курт замялся на пороге, шагнув снова, лишь когда идущий следом Бруно подтолкнул его в спину. В покоях отца Бенедикта было как-то неуместно светло и безмятежно — солнце врывалось в распахнутые окна, наполняя комнату еще теплым свежим воздухом, гомоном птиц и солнцем.

— Вот и ты, — повторил за лекарем наставник, приподняв с постели руку, но так и не сумев приглашающе махнуть. — Вот и вы оба… Входите ж, наконец, не топчитесь у двери. Садитесь, — велел он, взглядом указав на два стула подле кровати, когда посетители приблизились.

Лицо духовника было тусклым и осунувшимся, и сейчас острее, чем прежде, стало заметно, насколько он пострел за последний десяток лет…

— Дабы не терять время на малозначащие вещи, — продолжил отец Бенедикт, когда оба уселись, — отвечу сразу на вопрос, который мне задают все, кто входят в эту дверь. Самочувствие отвратное. Нахожусь при последнем издыхании. Благодарствую за соболезнование.

— Я боялся не успеть, — отозвался Курт серьезно, и тот вздохнул:

— Видно, перейти к делам не сложится, покуда вы не выскажете все это сами…

— А вы другого ждали? — с укором выговорил Бруно. — Неужто вы думали, что мы, явившись сюда, первым делом станем обсуждать погоду?

— Да, погода… — скосившись в окно, тускло усмехнулся духовник. — В такой день умирать обидно… В солнечный день обидно, в дождливый противно, в морозный холодно. Единственный выход, чтобы быть довольным — жить вечно.

— Аd verbum, — заметил Курт тихо, на миг обернувшись к двери, за которой остался помощник лекаря. — Александер не появится здесь?

— Уже побывал.

— И уехал, — констатировал он с неудовольствием. — Не остался с вами. Хотя найти человека свободней и вольней в решениях, чем он, сложно; его бесчисленные торговые партнеры могли бы некоторое время прожить и без него.

— Давно вы виделись? — с явной укоризной уточнил отец Бенедикт, и Курт снова обернулся на дверь, ткнув в ее направлении пальцем:

— Вы уверены, что этому Гиппократу нас оттуда не услышать?

— Уверен, — с усмешкой кивнул наставник. — Наверное уж я озабочен безопасностью и сокрытием обсуждаемых здесь тайн не менее тебя. Так что же?

— Полагаю, вы и сами это знаете, отец; около году назад — в учебке. Они с Альфредом пытались сделать из меня охотника на стригов. Если б все происходило по-настоящему, Александер имел бы все шансы упиться в хлам.

— У него и сейчас есть такая возможность, — тяжело вздохнул духовник, одарив его многозначащим взглядом. — При том, каков в последние годы круг его общения. Понимаешь ведь, что я разумею вовсе не торгашей и менял. И, к слову, в Ульме он больше не живет. Сейчас Александер «в отъезде по делам», где задержится лет на двадцать: если мы желаем и впредь сохранить его легенду, он должен иметь возможность возвратиться в город как собственный сын, с сохранением всего имущества, прав и возможностей. И как ты полагаешь, где и с кем он проводит большую часть своего времени?.. Оперативная работа для него — не то же, что для тебя, — продолжил тот, когда Курт, поджав губы, умолк. — Вот уж который год ему приходится жить de facto под постоянным надзором своих сородичей и даже во сне следить за тем, какие мысли рождаются в его сознании. Любому своему длительному отсутствию он должен иметь объяснение, причем правдоподобное; порою это возможно, порою нет. Что бы он ни делал, они присматриваются к этому с особым тщанием — и без того у него довольно странностей в сравнении с прочими, а это не может не настораживать. В этот раз он всего лишь сумел появиться здесь на час в одну из ночей на минувшей неделе; это все, что сейчас в его силах.

— И долго, по-вашему, он так протянет? — мрачно уточнил Курт. — Не было ли ошибкой вот так швырнуть его в змеиную яму?

— В будущем, мой мальчик, — мягко возразил наставник, — тебе не раз придется посылать на риск и на смерть тех, кто тебе дорог. Но есть у меня твердое убеждение, что тебе это под силу.

— То есть, я — бессердечная сволочь, и это вас вдохновляет?

— Ты умеешь принимать тяжелые решения, — поправил отец Бенедикт, и он весьма непочтительно отмахнулся:

— Бог с ним, с моим нравом, отец; к чему вы это?

— Я должен был спросить об этом лишь через год, когда завершится десятилетие твоей обязательной службы, однако, как видишь, сие мне не суждено. Я не должен этого делать, и ты… вы оба, — уточнил он с нажимом, — это исключение из правил. Все прочие — они ответят на этот вопрос в установленное предписаниями время, но вас я хочу спросить сейчас; знаю, что за год может вдруг и многое измениться, однако же… Итак, Курт, Бруно. Что вы скажете следующей весной, когда вам зададут один из главных вопросов в вашей жизни?

— Я остаюсь, — просто отозвался помощник. — Не вижу иной дороги.

— Я говорил это уже не раз, — передернул плечами Курт. — Боюсь, для меня не будет никакой торжественности в этом моменте; простите, отец. Быть может, по важности это и сравнимо с обретением Печати и Знака, но… Я сказал это в двадцать один год, скажу и в тридцать один: оставлять службы я не намерен. Над этим вопросом я никогда и не размышлял, никогда не рассматривал возможности уйти ли в архив, как вы мне настойчиво предлагали, помнится, не один десяток раз, оставить ли службу вовсе. Для меня будущий год не станет годом судьбоносного решения — я все давно решил, что бы за этот оставшийся год ни произошло. Разве что, — криво усмехнулся он, — какой-нибудь особенно шустрый малефик отхватит мне обе руки и ноги, что сделает оперативную службу штукой сложной. Правда, и в архиве я в таком виде буду крайне бесполезен.

— Я должен был спросить об этом, — вздохнул наставник, — хотя ответ ваш и знал загодя. Ради очистки совести. В моем нынешнем положении, дети мои, чистая совесть вещь немаловажная… Я должен был слышать ваше решение не для того, чтобы спокойно уйти, зная, что в Конгрегации остаются два вот таких вот чудесных человека и хороших служителя, хотя и это тоже существенно. Я хотел, чтобы и я, и вы сами знали, с кем я сегодня буду говорить, потому что разговор у нас пойдет о вещах серьезных.

— И тайных, — докончил Бруно, и отец Бенедикт дрогнул губами в улыбке:

— А это уж как водится. Что ж еще можно услышать у постели умирающего члена Совета?.. К слову, Курт, был ты удивлен, когда узнал об этом?

— Нет, — отозвался он, не задумавшись, — это было логично.

— Еще одна твоя неплохая черта: ты не умеешь удивляться.

— Некоторые полагают, что это качество говорит о моей узколобости.

— Я сказал не так, — тихо возразил Бруно.

— Именно так. Ты сказал «ограниченность души и узость мышления».

— Это не одно и то же.

— Вы можете завершить все свои споры, — перебил их наставник, — когда я отойду к Господу. Надеюсь… Если же всерьез взглянуть на твои слова, Бруно, то ты прав в какой-то части.

— Et tu, Brute, — пробормотал Курт недовольно; отец Бенедикт с усилием кивнул:

— И ты прав тоже. Прав, когда ждешь от мира всего — всего, чего угодно, о чем только можно помыслить. Ты не удивишься, если внезапно солнце повернет вспять и вздумает сесть на востоке, ты станешь думать, отчего так случилось, можно ли сделать что-то в связи с этим и надо ли делать вообще. Хотя, думаю, некоторое удивление вызовет у тебя человек, который, проходя мимо упавшего, остановится и подаст ему руку. Муж, проживший с супругой до конца жизни и ни разу не взглянувший на сторону.

— А вы такое видели? В смысле — не в Житиях?

— Видел, мой мальчик, всякое; вот тебе, к примеру, такой факт, из обычной человеческой жизни: сорок с лишним лет назад приняв монашеский постриг, я ни разу не нарушил обета и не был близок с женщиной.

— Да бросьте, — довольно неучтиво усомнился Курт, и тот улыбнулся:

— Как я и говорил… Но ты прав. Всё, мной упомянутое — исключения, правило — увы, все то, что есть вокруг и что ты привык видеть. И ты, Бруно, прав: душа его ограничена, а мысли все больше текут в узком русле. Широта души — для инквизитора даже не редкость, а недопустимая роскошь; стоит только лишиться этой ограды, что держит душу в загоне, и итог может быть печальным. Стоит лишь утратить узкую колею, по которой движется разум, привыкший всегда и во всем искать двусмысленность, подвох, ожидать любой неожиданности — и приходит слабость, каковая фатальна.

— Почему я в окружающем мире вижу и честных людей, и благочестивых супругов, и нелицемерных монахов?

— И он видит. То, что он движется по своей колее, не означает, что ему не известно то, что творится за ее пределами, попросту это не имеет для него значимости. Все, что за оградой — не имеет касательства к его стремлениям, но вполне ему видимо и ведомо.

— Я стою за этими пределами, — возразил помощник убежденно. — И как-то жив до сих пор.

— Потому что рядом я, — хмуро отозвался Курт, и наставник вздохнул:

— И сейчас вы — каждый из вас — правы по-своему. Поэтому, Бруно, он — лучший следователь Конгрегации, каким тебе никогда не стать. К счастью для многих. Зато ему не суждено суметь того, что сможешь ты.

— Вы как-то слишком многозначительно это произнесли, — с настороженностью заметил помощник. — Полагаю, вы не имели в виду, что ему не быть святым.

— О, в святые за многие века было записано столько всевозможного сброда, что и это не невозможная вещь, однако — да, ты прав, я не о том. Я говорю о месте ректора академии, разумеется.

— Verginita puttana Maria… — начал Курт и, перехватив взгляд духовника, осекся. — Простите, отец. Просто сейчас — я удивился.

— Ой ли, — слабо отмахнулся наставник. — Ведь и это логично.

— Логично, — согласился он, — однако больно скоро. Предложите вы ему эту должность лет через десять — и я сказал бы, что вы с этим затянули, но теперь, сегодня, сейчас…

— Быть может, — с усталой язвительностью заметил отец Бенедикт, — все дело в том, что я лишен возможности делать какие бы то ни было предложения кому бы то ни было «лет через десять»?.. Самое время. Разумеется, тотчас по моей кончине его никто не возведет на место ректора, пока недостаточно умения и опыта, однако как раз те самые несколько лет спустя…

— Вы шутите, — уверенно предположил Бруно, и наставник коротко хмыкнул:

— Разумеется, мне сейчас самая пора шутить.

— Я не справлюсь, — твердо выговорил помощник. — Слишком много ответственности, слишком тяжелая ноша. Слишком много требований предъявляет этот пост.

— О некоторых вещах ты уже знаешь больше него, — кивнув на Курта, возразил наставник. — Попросту в силу того, что больше времени уделял теоретическим познаниям, каковыми он пренебрегал по недостатку времени. Скажи, бывало уже, что он обращался за советом к тебе в каком-либо вопросе, когда сведений, известных ему, недоставало для его заключений?

— Случалось, — нехотя признал тот.

— Любопытный факт, — заметил Курт многозначительно. — В свете этого — не будет ли дурной идеей вот так взять и лишить меня такого expertus’а? Без дельного совета, когда он нужен…

— Брось, мальчик мой. Тебе никто не нужен.

— Вот как.

— Ты сам со всем можешь справиться, — пояснил отец Бенедикт мягко. — Ты не станешь изнывать, оставшись в одиночестве. Ты способен совладать с любой трудностью самостоятельно либо отыскать того, кто поможет тебе или вовсе сделает всё за тебя. Посему я говорю: тебе никто не нужен. Ты нуждаешься разве что в посыльном или носильщике. А академия нуждается в блюстителе, которому будущие курсанты смогут доверить свои души, а будущие следователи — свои тайны.

— А он нуждается в надзирателе, — качнул головой Бруно. — Вы сами же перечислили неимоверное количество его достоинств, главное из которых — делать жизнь окружающих невыносимой. И хорошо, если это касается лишь душевной стороны. Я ведь его алиби на Страшном Суде; возьму на себя смелость сказать, что на моей совести пара спасенных жизней. Вопрос же о его спасенной душе все еще стоит ребром.

— Как я и сказал, твое назначение состоится не сегодня. Слава Богу, сейчас еще есть кому присмотреть за академией и ее насельниками, есть кому окормлять мою весьма специфическую паству. Пока у тебя есть время на то, чтобы вникнуть в дела, набраться опыта, постигнуть всевозможные тонкости, какие должен знать будущий ректор. Разумеется, это означает, что времени в академии ты будешь проводить все больше, а в оперативной работе — все меньше, однако у тебя останется еще вполне довольно свободы, чтобы заняться его погибающей душою. Надеюсь, к той поре, когда ты оставишь службу и займешь пост ректора, он научится самостоятельно существовать в людском сообществе, не порываясь ежеминутно отправить кого-нибудь на тот свет или одарить выразительными эпитетами.

— Послушать вас обоих — так я попросту буйнопомешанный, — покривился Курт, и помощник пожал плечами:

— Самокритика говорит в твою пользу; ты явно на пути исправления.

— Вот и займешься помощью ему в этом благом начинании, — кивнул отец Бенедикт, — каковое твоему грядущему ректорству отнюдь не воспрепятствует. Я ж ведь как-то ухитряюсь совмещать эти два занятия.

— Это вы к чему? — настороженно уточнил Курт, и наставник приподнял брови в показном удивлении:

— Я стал настолько косноязычен с этой болезнью?

— Id est… — проронил он, бросив взгляд на помощника. — Да вы точно шутите, отец. Его — мне в духовники?!

— Предпочтешь отца Альберта?

— Нет уж, благодарю.

— А что же ты станешь делать? приходить для исповеди на мою могилу? Или после моей смерти ты намерен прекратить исповедоваться вовсе?

— Id est, я должен буду обращаться к этому недопырку «отче»?.. Что такого я вам сделал?

— Id est, — повторил за ним Бруно, — я буду обязан, кроме наблюдения за его непотребствами, еще и выслушивать все детальности, каковые Господь в своей невероятной милости оставил для меня скрытыми? Я-то в чем провинился?

— Ты пытался убить инквизитора, — напомнил Курт, — посему с тобою как раз все ясно.

— Всего лишь дал тебе по макушке. После чего и вовсе спас твою тушку из огня; если уж к кому и иметь снисхождение, так это ко мне.

— И вы всерьез полагаете, отец, что из этого что-нибудь выйдет? — вновь обратясь к духовнику, спросил Курт с неприкрытым скепсисом. — Да у меня язык не повернется рассказать ему…

— О чем, к примеру? — не дав докончить, уточнил отец Бенедикт, и он замялся, умолкнув. — Что есть такого, чего бы он о тебе не знал?

— Пара вещей, — не сразу отозвался Курт уже серьезно. — Которые не известны, кроме вас, никому.

— Со временем сам решишь, следует ли открывать их своему новому душепопечителю. Кроме того, даже если Бруно не знает чего-то достоверно, о многом он догадывается: кроме меня, лучше него тебя никто не знает. Согласись, пусть порою и через силу, пусть не сразу и не всегда легко, но только ему ты сможешь открыть душу. И только он достаточно видит тебя, чтобы дать правильный совет или просто молча выслушать. Ну и, в конце концов, — докончил духовник строго, — это моя последняя воля, если уж на то пошло. Я сказал: с момента моей кончины твой духовник — вот этот священник, и точка.

— Какая потусторонняя тварь дернула меня тогда покровительствовать беглому бродяге? — буркнул Курт, бросив на помощника уничтожающий взгляд исподлобья. — Воистину, ни одно доброе дело не остается безнаказанным.

— Любопытно знать, кого именно из потусторонних сущностей, могущих вкладывать мысли в разум человека, ты поименовал тварью? — переспросил Бруно и, помедлив, присовокупил: — Сын мой.

— Отвали-ка, отче, — проговорил Курт угрожающе, и наставник усмехнулся, ненадолго устало прикрыв глаза:

— Я вижу, все будет хорошо… А теперь призовите мне лекарского помощника.

— Бруно, — скомандовал Курт, и помощник подорвался с места, метнувшись к двери, едва не споткнувшись на ровном месте, когда отец Бенедикт договорил вслед:

— Да нет же, я в порядке, не суетитесь… Ну, — поправил он сам себя, когда Бруно остановился, глядя настороженно, — не совсем, быть может, в порядке, тем не менее немедля преставиться я не намеревался. Попросту утомился. Однако прерывать разговор для отдыха, пусть и краткого, я не хочу — как знать, проснусь ли… Этот парнишка знает, что мне нужно; просто вели ему принести мой stimulator, и беседу мы продолжим. Я еще не сказал самого важного, с чего, быть может, следовало бы начать — о твоем будущем, Курт.

— Предчувствую, эта часть будет любопытной, — не удержав облегченного вздоха, произнес он, кивком направив помощника за дверь. — Если сегодня вы поставили себе цель научить меня удивляться снова, отец, вам, боюсь, начинает это удаваться. Это пугает. Что-то еще будет.

— Вот именно, мой мальчик, — повторил наставник серьезно. — Что-то будет.

 

Глава 2

Сентябрь 1397 года, Богемия.

Двадцать пятый Великий Магистр Тевтонского Ордена Конрад фон Юнгинген был произведен на свет в 1355 году, а стало быть, на данный момент он достиг своего сорок второго года от роду. Это обнадеживало.

Представители ордена, вообще говоря, никогда не были легкими собеседниками. Их устав подчеркнуто выпячивал собственную если не безгрешность, то уж во всяком случае возвышенность, и обсуждать с ними дела за трапезой, как то принято у всех нормальных людей, было просто невыносимо. Определить подобное заседание на среду или пятницу значило показать себя дурно, ибо соблюдение поста есть не только отказ от скоромной пищи, но и отрешение от удовольствий и излишеств, под категорию каковых совершенно точно подпала бы любая снедь с императорского стола. Повара свое жалованье получали не за красивые глаза, и смена постных блюд могла затянуться в иные дни на час; развлекать же себя в течение разговора черствым хлебом с безвкусной водой не казалось хорошей идеей. Пригласить Великого Магистра (или хоть командора) для какой-либо беседы в воскресный день также было немыслимо: день этот должен быть посвящен размышлениям о высоком. Растолковать этим людям, что безопасность державы и трона, будущее той самой веры, которую они так блюдут — куда уж возвышенней, не представлялось возможным. Также, призывая кого-либо из них, надлежало свериться с календарем, испросить совета у капеллана и убедиться, что назначенный день не выпадает на праздник, память или какую-нибудь годовщину второго обретения пятой метлы третьего конюшего девятнадцатого Магистра, о чем подобает упомянуть прежде, нежели даже поприветствовать и пожелать здравия.

И, откровенно говоря, с людьми, которые добровольно отказываются от мирских благ в виде вкусной пищи, хотя бы редких увеселений и женщин — совершенно точно что-то не так. Монастырские насельники в большей своей части избрали подобную жизнь либо по родительской воле, либо пресытившись всем упомянутым, либо, каковое явление встречается довольно часто, пережив в своем бытии какое-то событие, ранившее им душу. Тут, понятное дело, не до девок и пиров. Когда каждый день косишься на потолок и раздумываешь, как бы хорошо смотрелась петля под люстрой, или посматриваешь с верха часовенной башни на камни внизу, просчитывая, сколько мгновений займет короткий полет к подножью, или, к примеру, подхватываешься ночами с постели в кошмарах — не рехнуться бы, и то ладно. И главное — монахи, отрекаясь от мира, от него ограждаются; запираются за стенами, за дверями келий, не видят и не слышат искушений, разве что в собственном воображении. Эти же в мир погружаются с головой, и все равно блюдут свой статут. Путешествуют — и молятся, когда положено, без нагоняя от капеллана и косых взглядов сотоварищей. Останавливаются в трактирах — и не лапают разносчиц. Бывают на обедах у высокопоставленных особ — и не сметают со стола все, до чего могут дотянуться. Даже инквизиторы, бывающие при дворе, столь бессовестной праведностью не отличаются; давят на мозги Писанием и Господней волей, куда без этого, но едят-пьют и косятся на прислугу и придворных дам с формами, как положено здоровым зрелым мужчинам. В присутствии же воинов Госпиталя чувствуешь себя треклятым язычником.

Разумеется, тевтонцы оставили себе одну отдушину, которая дозволяет им выплеснуть ни на что иное не тратимую энергию, однако есть все же в этом что-то нездоровое, когда возможность развеяться в хорошей компании под хорошую закуску и расслабиться с хорошенькой девицей взрослые мужи в полной силе меняют на удовольствие размозжить кому-нибудь (а то и себе) череп. Когда — не совместить все упомянутое, а заместить. Нет, попенять не за что — и язычников в Самогитии пора, наконец, придавить, и полякам пояснить, в чем они радикально неправы, и многие, многие еще дела не будут разрешены без участия Ордена, однако… Однако что-то у этих парней с головой все равно не в порядке.

С возрастом либо им вовсе сносит башню, либо же, перебесившись, вместе с привычкой к монашескому бытию они обретают и некоторую сдержанность. В первом случае они благополучно тонут в литовских болотах от избытка крестоносного рвения, во втором — с ними, наконец, становится возможным относительно плодотворно столковаться хоть о чем-то. Конрад фон Юнгинген, достигший сорок второго года своей неспокойной жизни, производил впечатление человека, способного внятно воспринимать реальность, отстоящую в стороне от избиения язычников и казарменных буден, и вести переговоры, не порываясь ежеминутно поминать заслуги Ордена вкупе с порицаниями христианскому правителю за его отсутствие на восточном фронте Европы.

Тема для обсуждения намечалась нешуточная, и для предстоящего разговора требовалось все здравомыслие, что только есть в запасниках обоих собеседников. Без преувеличения можно сказать, что такого предмета рассмотрения не бывало еще никогда за всю историю сообщения Ордена с германским троном. Сам вопрос затронут еще ни разу не был, несмотря на то, что в императорский замок Великий Магистр въехал еще вчера; Рудольф по сей момент не высказал даже упоминания, и фон Юнгинген, слава Богу, намек понял — не лез с разговорами, когда им изредка удавалось остаться наедине. Разумеется, безопасные места в Карлштейне были — отец, строивший замок, тоже был не блаженным и озаботился наличием комнат, годящихся для тайных переговоров; разумеется, с собственными тайными соглядатаями, кляузниками и наушниками в этих комнатах проведена была уже не одна сотня бесед, и дальнейшая судьба обсуждаемых планов всегда выявляла, что подслушаны эти беседы не были, но… Но эту беседу Рудольф опасался доверить даже каменным стенам собственного родового гнезда.

К счастью, весьма удобная привилегия этим вооруженным монахам нарочно была дарована папой: им была разрешена охота. Дозволено было охотиться с собаками на волков, медведей, кабанов, вепрей и львов (исключительно ради необходимости, но не от скуки или для удовольствия), а без собак они могли охотиться, на кого им вздумается. Это кроме вышеупомянутых язычников. Приглашая фон Юнгингена, Рудольф рассчитывал именно на это, впервые решившись затеять совместную охоту с Великим Магистром Ордена, однако, выслушавши построенные на сегодня планы, тот от битья зверя вежливо отказался. Пропитания ему не требовалось, медведи не размахивали лапами в непосредственной близости от его головы, бешеные лисы не порывались укусить коня (такого, кстати, еще попробуй укуси), и принимать участие в развлекательном умерщвлении живого существа воин Господень не пожелал. Однако, поскольку оба понимали, что и самому Императору сегодня на древнюю благородную забаву глубоко чихать, фон Юнгинген милостиво согласился составить компанию и, разумеется, отведать добытую рукою престолодержца дичь. Там, в глухом лесу, подле костра на заранее присмотренной огромной поляне, где поблизости на расстоянии двадцати локтей не будет никого, уж точно не будет и подслушано ни единое сказанное ими слово.

В намеченный для охоты лес посему Великий Магистр въехал, хоть и бок о бок, но в подчеркнуто не охотничьем обличье — никаких походных приспособлений или нарочитого вооружения. На миг где-то в глубине души, у самого ее дна, трепыхнулось чувство невнятное и неприятное — то ли стыдливость, то ли ощущение собственной посредственности. О чем может думать человек, привыкший оружие поднимать не на животное, нарочно для него выслеженное, а на людей, которые, быть может, сами выследили его? Легенды о битвах с участием фон Юнгингена, прямо сказать, не ходили, однако слухи, пересуды и кое-какие достоверные сведения говорили все же о том, что под стенами Вильны он вовсе не почивал в отдаленном штабе, а при прусских сражениях — не отсиживался в обозе. Загубленных (или избавленных?) душ на его счету наверняка неисчислимо, крови и потрохов видано предостаточно, и вся эта суета с предстоящей травлей зверя должна казаться ему чем-то сродни лицедейским кривляньям или детской игре.

Самому Рудольфу похвалиться в этом смысле почти нечем — вялые дипломатические перебрыкивания с австрийским герцогом (вот еще ложка суверенного дегтя в бочке единогерманского меда…) и редкие плевки друг другу в спину почитаться полноценной войной никак не могли. Соответственно, нельзя было назвать настоящим боевым опытом и обозрение границ неугомонного герцогства с порога императорского шатра. Разумеется, была еще война с хорватами, но это шествие по трупам подпадало скорее под определение «резня и грабеж». До и после вторжения в хорватские земли вся его жизнь текла до раздражения уныло — носить вплоть до тридцати четырех лет никому в Империи не нужное именование «король Германии», купленное отцом ради того, чтобы курфюрсты уже зачислили его в наследники и имели в виду как будущего Императора — потом, когда придет время, может быть, при особенном везении, если так сложатся обстоятельства… Однажды, будучи после погребения отца изрядно под хмелем, Рудольф брякнул, что, не умри тот сам, и он отравил бы старика — не из ненависти или зависти, а только лишь для того, чтобы неопределенность собственного положения, наконец, вылилась хоть в какую-нибудь четкую форму, и можно было бы либо на все плюнуть и жить для себя самого, либо заняться, наконец, делом. Слава Богу, слышано это было лишь одним человеком, который о доверенных ему тайнах распространяться не привык и высказанное сгоряча почел за мрачную шутку. Сам же Император в ту минуту так уж в этом уверен не был…

Однако трон ничего в этой тоскливой жизни не изменил, и к своим сорока семи Рудольф уже готовился со дня на день умереть от скуки. Разумеется, порою приходится засыпать после полуночи и вставать чуть свет, порою — так неделями; разумеется, бывает, что не имеется и минуты присесть, что забывается о пище и отдыхе совершенно — бывает всякое, однако занятость вовсе не означает увлекательности. Исключая, быть может, пару-другую занимательных моментов. Возможно, и прав был покойный батюшка, не раз называвший своего наследного отпрыска хреновым политиком, и неправо всеобщее мнение, полагающее, что способность к правлению передается по наследованию крови. А ведь, судя по опыту общения с многоразличными особами, есть на белом свете люди, которые находят в этом удовольствие — не нужды ради строят козни, а потому, что любят это занятие. Этакие поэты от секретной дипломатии. Вроде конгрегатского кардинала, который, если ему верить, в своем Императоре души не чает и полагает его лучшим престолоблюстителем, какого можно желать. С другой стороны — отчего б не верить? Так оно и есть. Особенного дарования к управлению нет, воображение в этом смысле тоже не слишком изощренно, зато имеется четкое намерение слушать советов умных людей, которые знают, как и что надо делать. Иными словами, столь разросшейся ныне Конгрегации он, Рудольф, выгоден и удобен, ибо подчиняется их указаниям. И что самое паршивое, ни разу о том не пожалел. Наверняка это означает, что когда-нибудь настанет время — и пожалеть придется, да так, что прежняя скучная жизнь станет казаться райским бытием, потому что ответить на вопрос, а что же, собственно, нужно этим ненормальным церковникам, не могли ни покойный батюшка, ни его советники, и не может сам Рудольф. В свете сегодняшней темы, в своем разговоре этот же вопрос уж точно затронет и фон Юнгинген. Хотя, быть может, глава Ордена как раз и воспримет на веру аргументы конгрегатов, звучащие как религиозно-патриотический бред — в силу специфики должности и убеждений.

Начать эту беседу, каковая явно будет тяжелой и местами, быть может, неприятной, Рудольфу не терпелось; Великий же Магистр никакого нетерпения въяве не выказывал, вид имел скучающий, под теплым сентябрьским солнцем щурился весьма безмятежно, а на толпу егерей, загонщиков, псов и свиту поглядывал равнодушно. Предварительная суматоха затянулась, и непомерно развеселившихся придворных Рудольф уже готов был казнить на месте — каждого и собственноручно. Их присутствие вообще было ни к чему, лишь дань традиции, заведенному некогда порядку — во времена, когда добывание зверя и впрямь имело смысл, а сопровождающие монарха воины оправдывали свое существование содействием в этом нелегком деле. А теперь еще и эта французская новомодная блажь — женщины на охоте. Что дальше? Няньки с младенцами? В помощь загонщикам — для вящего шуму…

Сейчас шум был ни к чему, и следопыты пытались восстановить тишину, призывая господ рыцарей угомониться и урезонить сопровождавших их женщин; их было всего трое, однако гвалт стоял просто невообразимый — женское внимание провоцировало молодежь на нездоровое бахвальство, кругом трещал валежник, фыркали и тихо ржали кони, принуждаемые совершать противоестественные ужимки и извороты, господа рыцари пытались острить, и тогда к хрусту, топоту и конскому пыхтению примешивался тоненький, противный, похожий на крысиный писк, хохоток. Собаки, нетерпеливо ждущие свободы от поводков, косились на мельтешащие вокруг пышные одеяния, скалясь на слишком близко подступающих лошадей, однако сохраняли благородное молчание, зато взвыть, кажется, уже готовы были егеря.

— Молчать!

От резкого голоса чуть в отдалении не вздрогнул, наверное, лишь Великий Магистр; молчание воцарилось разом, и удивленные лица обратились к источнику столь наглого распоряжения.

— Прошу меня простить, Ваше Величество, — во всеобщей тишине сдержанно попросил самовольный распорядитель. — Но терпеть это и далее нет сил, полагаю, не только у меня.

Это было правдой; тем не менее же, высказывать не всякую правду было возможно вот так, начистоту, и главное — далеко не всем. Однако Рупрехт фон Люфтенхаймер негласное право на это имел — по многим причинам, среди которых его родовая история была обстоятельством далеко не последним. Его отец служил этому трону с юных лет, и служил верой и правдой, что в нынешние дни уже почти не случается, и, оказавшись в должности ландсфогта в отдаленном и довольно строптивом регионе, не залег на дно, состригая доходы с местных торгашей, а продолжил служить ревностно и, главное, рассудительно. Даже утрата дочери, единственного напоминания о покойной жене, его не сломила, не пошатнула ни его здравомыслия, ни преданности, хотя, если сказать самому себе откровенно, не будь фон Люфтенхаймер-старший определен на эту должность — и она была бы жива и здорова. Сын, судя по всему, намерен продолжить дело служения германскому трону; что ж, парню двадцать три, самая пора для начала тернистого пути имперского служителя, и как знать, быть может, он во всем пойдет по стопам отца… Еще одно наследство от покойного батюшки — семейство фон Люфтенхаймеров. Такие теперь на вес золота. Таких надо беречь и порою — баловать.

— Все верно, Рупрехт, — коротко одобрил Рудольф с благосклонным кивком, когда свита столь же синхронно повернулась в другую сторону, ожидая реакции Императора. — И впрямь, пора бы и начинать.

— Благодарю вас, Ваше Императорское Величество, — с чувством проговорил старший егерь под конфузливый ропот и, прокашлявшись, тоже повысил голос: — Господа… и в особенности дамы, прошу вас выслушать меня внимательно. Для новичков на охоте хочу сделать важное замечание: тишина должна быть полной, иначе вы спугнете зверя, и результатом сегодняшнего выезда может стать только разочарование и, разве, прогулка по осеннему лесу. Также просьба ко всем, не имеющим опыта в этом деле: держитесь позади и будьте любезны слушать рекомендации ваших более сведущих сотоварищей и егерей. Это не только спасет саму охоту, но и избавит вас от возможных падений, переломов, а то и гибели. А теперь, повторяю, полная тишина и — да поможет нам Всевышний.

— Воистину, — пробормотал Рудольф, тронув коня.

Помощь Вседержителя ему сегодня и впрямь бы не помешала, и вовсе не в деле преследования вепря, чьи отметки накануне обнаружили следопыты. Фон Юнгинген промолчал, лишь двинувшись следом, и неизвестно, услышал ли; теперь безмолвие было почти совершенным — пристыженные господа рыцари помалкивали, женщины держались поодаль и тоже притихли, быть может, обдумывая сказанное егерем и с ужасом воображая себя на земле, под копытами гигантского кабана.

Лошадей и женщин покинули вскоре на заранее подготовленной стоянке, где остался также и кое-кто из прислуги и свиты, и далее, в глубь чащи, прочие шли уже в большей собранности и спокойствии. Возглавить охоту Рудольф передоверил юному фон Люфтенхаймеру, прежде уже отмеченному не раз охотничьей удачей, сам же остался в лагере, ибо просто обязан был уделить свое внимание высокому гостю, не принимающему участия во всеобщих забавах. Еще долго вновь возникшая суета, созданная прислугой и привередничающими дамами, не позволяла воцариться покою; лишь спустя четверть часа гомон стих, мельтешение прекратилось, и Рудольф смог, наконец, остаться с главой Ордена наедине, не опасаясь быть услышанным или прерванным неуместными беседами подданных.

— Весьма посчастливилось с погодой сегодня, — заметил он, когда оба расположились на толстом ковре, не пропускающем к телу холод остывающей земли, и фон Юнгинген укоризненно вздохнул:

— Бросьте, Ваше Императорское Величество. Разговоры о погоде — не та причина, по которой я притащился в такую даль, отбросив, замечу, немаловажные заботы. Мы с вами одни, и блюсти officiosus ни к чему. Я был бы крайне вам признателен, если бы вы перешли прямо к делу, которое свело нас вместе в этот дивный осенний день.

Мгновение Рудольф молчал, созерцая замысловатый узор ковра под собою. Удивительная вещь — этот узор и краски, чем больше ковер топчут и треплют, тем становятся лишь ярче. Вот если б такая же особенность прилагалась к императорскому титулу… Хотя все более хочется поименовать собственное положение в имеющемся политическом порядке должностью. Со всеми вытекающими, вроде выволочек и увольнения.

— Что же, стало быть — к делу, — отозвался Рудольф, наконец. — Согласен, ни к чему наворачивать круги. Прежде всего хочу отметить не подлежащий сомнению факт: судя по тому, что вы все же сочли необходимым явиться лично, важность происходящего признается и вами тоже. Согласитесь, эта мутная переписка через вашего командора не могла решить нашей проблемы.

— «Нашей», — повторил тот с усмешкой, однако взгляд остался серьезным. — Проблема, Ваше Величество, только в одном: у вас во владении — собственность Ордена.

— Майстер фон Юнгинген, — укоризненно протянул он, — для чего же начинать нашу беседу столь… ультимативно? В ответ на подобное категоричное заявление я просто не смогу не возразить, что manuscriptum, и в самом деле пребывающий теперь в наших руках, был получен нами из рук арестованного год назад еретика и политического заговорщика.

— «В наших», — снова повторил за ним фон Юнгинген. — «Нами». Заметили, Ваше Величество — вы даже мыслите себя в единении с Конгрегацией?

— Не вижу в том ничего дурного, — изобразил беспечную улыбку Рудольф, с великим усилием не позволив себе запнуться. А ведь этот монашествующий вояка прав… — Как христианский правитель я и мысли не допускаю об отъединении себя от Церкви.

— Инквизиции, — поправил тот.

— Как ее части, — согласился Рудольф. — Потому — да, «в наших» руках. Находится документ, конфискованный нами при аресте преступника.

— Чье далеко не последнее преступление состоит в том, что сей документ был похищен из архивов Ордена.

— Именно это и стало ясно бессомненно, когда мы увидели пометки, оставленные вашей тайнописью — никто, кроме Ордена, таковых не использует. Сему факту мы были, откровенно говоря, удивлены: до сих пор мы пребывали в уверенности, что орденские архивы, а тем паче такой важности, защищены от подобных поползновений.

— Отличная шпилька, — отметил фон Юнгинген беззлобно. — И — да, вынужден признать факт, известный всем: человек несовершенен. Однако возможные лазейки в нашей безопасности не отменяют факта другого: то, чем вы обладаете, принадлежит нам.

— Dominus sentit periculum, — столь же доброжелательно сообщил Рудольф. — Ну, а кроме того, коли уж мы решили говорить открыто и без ухищрений, именно так я и скажу. Вы утверждаете, что древняя карта викингов, оказавшаяся voluntate Dei в руках Конгрегации, а ныне пребывающая в моих, изначально принадлежала Ордену. Что ж, пусть так. Вы желаете получить ее обратно, майстер фон Юнгинген? Я готов передать ее вам. Собственно, сюда я пригласил вас именно для того, чтобы обсудить детальности этого процесса. Однако же, подумайте сами: что изменится, даже если б я сделал это безо всяких условий, без каких-либо уступок с вашей стороны? В архивах Конгрегации уже есть несколько копий, я тоже не терял времени даром, и когда я отдам вам оригинал, я ведь не останусь ни с чем, а стало быть — это ничего не изменит.

— Итак, — спустя два мгновения молчания подытожил фон Юнгинген, — в произнесенной вами речи мое внимание привлекли несколько ключевых слов. А именно: «процесс» возврата нам этого документа, и «даже если б» вы отдали его без торга. Первое означает, что это будет дело длительное, а второе говорит о том, что торг будет. Продолжу беседу по принципу откровенности и открытости и спрошу: каких услуг вы ждете от Ордена или меня лично? Каких выгод? Если речь снова пойдет о принятии стороны германского трона в дебатах с Авиньоном, то на этот вопрос мой ответ вами был получен уже не раз — и мой, и бывших до меня. Это не дело Ордена.

— Дебаты? — переспросил Рудольф. — Я бы не стал употреблять это слово применительно к политике, проводимой неправомочным блюстителем папского престола в отношении нашего государства. По моему скромному мнению, шпионы, наемные убийцы, провокаторы и тайные агенты не являются отличительными чертами «дебатов», «полемик» или «дискуссий»; здесь более подошло бы «тайная война» и «борьба за выживание». И, раз уж вы упомянули об этом, меня удивляет тот факт, что Тевтонский Орден полагает «не своим делом» безопасность Империи и чистоту веры населяющих ее христиан, души которых смущаются еретиком, незаконно возложившим на себя обязанности главы христианского мира. Для ордена, чьей обязанностью провозглашена защита детей Церкви…

— … от язычников, — подсказал Магистр услужливо. — Политические же прения мы оставляем тем, кто для этого рожден — царям земным.

— То есть, если на ваших глазах некто будет дубасить монаха, вы вначале поинтересуетесь, еретиком ли является злодей, политическим преступником или язычником, и в случае неудовлетворительного ответа проедете мимо.

— Притчи — не самый верный способ отображения действительности, Ваше Величество, не надо сгущать краски, пытаясь меня спровоцировать или устыдить, или что там за план созрел в вашей душе. Это, — помедлив, докончил фон Юнгинген многозначительно, — кроме того, что вторжение либо невмешательство в противостояние трона и престола (будем честны — не только авиньонского, Рим тоже не в восторге от происходящего) — не мое личное постановление. Есть вещи, которые не находятся во власти одного человека, даже если он Магистр, даже если Великий. Влияния капитула на столь важные решения никто еще не отменял.

— Я осознаю это лучше, чем кто бы то ни было, майстер фон Юнгинген: юридически мое восшествие на трон также зависело не от меня, а от сборища курфюрстов, в чьей воле было — избрать себе другого монарха. Собственно, и ныне моя власть немало ограничена их решениями. Юридически.

— Не думаю, что ваши методы привлечения нужного количества голосов годятся в моем случае, Ваше Величество, даже если вы сдадите мне в аренду вашего чудо-инквизитора, благодаря которому, если мне не изменяет память, в небытие ушли двое из вышеупомянутых курфюрстов.

— Вы на пороге заключения мира с Польшей и литовцами, — заметил Рудольф, — а это одно лишь говорит о ваших способностях дипломата и оратора, и это — в отношении людей, чье мышление извращено, а бытие чуждо. Неужто ваш дар убеждения отступит перед собратьями-христианами?

— Для того, чтобы убедить кого-либо в чем-либо, надо быть убежденным самому. А пока ни вы, Ваше Величество, ни руководство Конгрегации не сумели уверить меня в том, что выгода, обретенная от прямого вмешательства Ордена в происходящее, перевесит допустимый риск.

— Не воспримите это как неучтивость, майстер фон Юнгинген, однако же — с каких пор братья-тевтонцы боятся риска?

— Риска боюсь я, — отозвался тот по-прежнему незлобиво. — И, поверьте, вовсе не риска быть убитым или даже арестованным; я опасаюсь риска быть арестованным за ересь в очередное свое посещение Рима… или Авиньона. Что менее вероятно, но не невозможно. Я равнодушен к красотам как Италии, так и Франции, а обозревать Авиньон или Рим из глухой повозки с решетками и, как следствие, с высоты помоста — тем паче не является моим извечным желанием. Но и здесь не в гибели дело; бойся я преждевременной смерти, я бы пошел в монахи. Я пекусь о благе Ордена, Ваше Величество, а Великий Магистр, арестованный и казненный как еретик, оному благу не способствует. Печальный тамплиерский опыт показывает, чем кончаются подобные casus’ы. Да, мы — не храмовники, нас не получится застать врасплох, и — это будет война. Но это будет конец Ордена. Во всех смыслах. Следом за мною мою участь разделят стоящие ниже меня, а после — и вся рядовая братия. Орден растопчут, и не лишь в смысле бытовом, физическом, нет — Орден будет осрамлен, запятнан, попран. Раздавлен. Что там на самом деле было с храмовниками, вам известно? Нет. Никому не известно; думаю, даже в Инквизиции это знает не каждый, зато — каждый смерд думает, что знает. Что бы там ни было, а слава еретиков, колдунов и преступников за ними закрепится теперь уже навеки. Я такой судьбы Ордену не желаю. И то же самое вам скажет любой Великий Магистр — любой из тех, что придут после, и, полагаю, сказал бы любой, бывший до меня.

— Говорил, — согласился Рудольф нехотя; тот наставительно кивнул:

— Вот так-то. Хотя, — обмолвился фон Юнгинген, отведя взгляд в сторону и с интересом разглядывая топчущегося в стороне коня, — я полагаю, что истинных последователей Христа отличает единение перед лицом опасности, особенно, когда угроза исходит от тех, кто не чтит Его и извращает Его учение. Посему — не тревожьтесь, Ваше Величество: если я увижу, что вас «дубасят», я не проеду мимо. И мои братья не останутся в стороне. Если, разумеется, все это будет явственно, бессомненно доказано.

— Без риска, — уточнил Рудольф, и тот кивнул снова:

— Именно.

— При начале вашего поприща, — заметил Император неспешно, — я не слышал даже и таких слов. Наверное, я должен был испытать нечто вроде… если и не обрадованности, то — хотя бы толику гордости: все же я подвиг вас хотя бы на такие, весьма смутные, обещания. Однако сие чувство не возникает во мне. Наверное, потому, что некоторое время назад вы уже посещали Германию, вот только в Богемию не завернули, визита в Карлштейн не наносили и говорили не со мною; думаю, если б не та встреча, ради которой вы тогда являлись, сегодня я снова услышал бы простое и безоговорочное «нет».

— Служители Конгрегации обладают несомненным даром убеждения, — согласился фон Юнгинген со вздохом.

— Я не мог вас убедить, но сумели они. Что есть у них, чего нет у меня?

— Вы задаете риторический вопрос, Ваше Величество; к чему? Дабы сверить собственные выводы с моим ответом?.. У них есть — они. Разросшаяся сеть всевозможных служителей и агентов, следователи и прочие личности, а главное — в их арсенале, в отличие от вашего, многообразные методы воздействия на общество, в целом или на отдельные его слои. Включая методы, о которых нам с вами лучше было бы не рассуждать, дабы не отягощать собственную душу. От благих посулов до шантажа; а тайны, которыми можно манипулировать, есть у всякого.

— Неужто? — с подчеркнутой беспечностью уточнил Рудольф, и Великий Магистр бросил в его сторону короткий, как выстрел, взгляд.

— А еще, — продолжил фон Юнгинген, оставив сей неоднозначный вопрос без ответа, — у Конгрегации есть вы. Без них ваша власть под вопросом, но и без вас все их мечты о единой Империи неосуществимы.

— А вы, — осторожно уточнил Рудольф, — верите в то, что именно это и есть их мечты?

— Я не знаю, — пожал плечами тот, и по тому, что не случилось даже мгновенной заминки, стало ясно, что вопрос был предвиден, а ответ не раз обдуман. — Мне, в отличие от большинства людей, вовсе не чужда мысль о всеместной власти закона, порядка и правды — Божеской и человеческой. Перед моими глазами пример сотен достойных мужей, которые искренне служат этой идее, не обращая внимания на то, что прочие, включая отдельных даже и правителей, полагают их людьми не в своем уме.

— Если вы имеете в виду…

— Я не намеревался обобщать, — оборвал Великий Магистр довольно резко, однако в этой встрече Рудольф решил не уделять внимания столь мелким досадностям: подобных бесед прежде не бывало и вряд ли теперь уже будет — всем людям свойственно жалеть о своей откровенности, и Великий Магистр не исключение. Как, собственно, и сам Император.

— Иными словами, — осторожно подытожил он, — вы полагаете, что они искренни?

— Я не знаю, — повторил фон Юнгинген. — Одну из сторон этой весьма ценной монеты я только что описал. Но с другой стороны перед глазами любого внимательного человека также и другие примеры, а именно — случаи, когда обретенная власть способна извратить сколь угодно добродетельную душу, вытравить из нее сколь угодно благие идеи. Конгрегация эту власть получила. И что теперь в умах руководящих ею — неведомо. К прочему, насколько я слышал, один из возглавляющих ее, один из ее основополагающих идеологов ныне находится при смерти, а другой уже в весьма преклонных летах; кто сменит их, какие цели будут иметь они — не знает никто. А учитывая, что лишь одному Господу известны цели тех, кто управляет Инквизицией теперь, все только будет усложняться с каждым годом и днем.

— Иными словами?..

— Иными словами, Ваше Величество, если говорить все так же прямо и откровенно — я надеюсь, что нас с вами отымеют не слишком жестко, да простит мне Господь такую вольность. Ясно бессомненно, что и Орден, и трон, кто бы ни сидел на нем, намереваются просто и беззастенчиво использовать, и остается уповать лишь на то, чтобы, во-первых, использовали во благо, а во-вторых, чтобы и нам тоже перепало хоть что-то. Вот вам моя позиция. Прямо скажем, позиция… гм… не слишком приятная.

— И нет искушения просто сказать им «нет» снова? Не верю, что им впрямь есть чем надавить на вас настолько, майстер фон Юнгинген.

— Благодарю, — усмехнулся тот, иронично склонившись, и тут же посерьезнел снова. — Искушение было. И есть. Но, помимо прочих причин, Ваше Величество, есть и еще одна, и звучит она так: «а вдруг». А вдруг Конгрегация чистосердечна? А вдруг ее Совет говорил нам с вами правду — все эти годы? А вдруг действительно — при некотором усилии — сильная держава, единая Империя, единая вера? Вдруг именно моих усилий однажды и будет недоставать, чтобы все это — было? Я себе не прощу.

— И какую долю вы отводите на то, что все это так?

— Десятую, — вновь не задумавшись, отозвался Великий Магистр. — Еще одну малую часть я отдаю на самонадеянную мысль о том, что для достижения всего упомянутого — как знать, быть может, удастся не быть используемым, а использовать представившуюся возможность самому.

— И каким же образом? — осведомился Рудольф с неподдельным интересом.

— Пока не знаю. Для начала надо тщательнейше взвесить всё, все обдумать, пересмотреть заново все известные элементы того механизма, что начал создаваться с нашим участием.

— Ну, что ж, — вздохнул он, — механизм должен выйти довольно сложным. Тем паче, что к уже известным элементам внезапно приложился еще один. Ваша карта.

— Стало быть, все же признаете, что документ принадлежит нам.

— Да полно вам, — весьма неучтиво поморщился Рудольф. — Не в том теперь главный вопрос, майстер фон Юнгинген; вы ведь не полагаете всерьез, что я пригласил вас в Прагу ради собственнических прений? Не это главное, не в том проблема и, без преувеличения, угроза — и вашим возможным планам, и моим, и инквизиторским.

— Я слушаю вас, — кивнул тот приглашающе, и Рудольф, кашлянув, отозвался благодарственным кивком:

— Так вот. Карта. Как вам уже известно, обретена она была при аресте заговорщика. Это был человек, мало и о малом знающий, и информация, от него полученная, вам не будет интересна.

— Ну, разумеется, — с плохо скрытым сарказмом согласился тот.

— В любом случае, это не имеет касательства к теме, — продолжил Рудольф уже много уверенней, нежели в начале этой беседы. — Главное состоит лишь в одном: он нес эту карту своему главарю, как вы это назвали — «идеологу», которого в крестьянском тайном сообществе знает каждая собака, не видя в лицо, но благоговея при одном лишь имени. Практика показала, что там, где появляется этот человек, ничего хорошего ждать не приходится.

— Знаменитый Каспар, если верны мои данные, — уточнил Великий Магистр вопросительно, и он болезненно и зло скривился.

— Каспар, — повторил Рудольф раздраженно. — Заноза в заднице. И мои люди, и, что главное, наша хваленая Конгрегация гоняются за ним девять лет; и это — с той поры, как о нем вообще стало известно, сколько же он вел свою преступную работу до тех пор, не может сказать никто. Никто не может предсказать, где он появится, никто не знает, где он теперь…

— Однако ведь человек с нашей картой…

— … шел к нему на встречу, да. Вот только крестьяне крепкие парни, майстер фон Юнгинген, и он сумел продержаться достаточно долго. Когда от него сумели добиться ответа на вопрос о месте встречи, назначенный Каспаром срок уже миновал, а опоздание посыльного означало следующее: он раскрыт. Разумеется, и место было проверено, и попытки вычислить его были, многое было и, как вы понимаете, без результата.

— И для чего же предводителю бунтующих крестьян древняя карта с неведомыми землями?

— А это, майстер фон Юнгинген, — не сдержал улыбки Рудольф, — как раз по вашей части. Каспар, сообщу вам, не просто политический заговорщик, не просто убийца, он даже не еретик, каковые повсеместно обнаруживаются в тайных сообществах — он язычник. Безопасности ради прикидывающийся добрым христианином. Живя в Германии, — продолжил Рудольф, видя, как поджал губы Великий Магистр, — он посещает церковь вместе с прочими. Принимает Причастие; не знаю, что он делает с ним после. Выплевывает, быть может, или попросту выбрасывает в пыль или куда похуже, или использует для каких-нибудь своих языческих церемоний. Изображает исповедь, обманывая священников, искренне пытающихся исполнять свой долг. Совращает в свою языческую веру честных христиан, пользуясь их слабостью и своим умением влиять на людские души…

— Довольно, — оборвал Магистр строго. — Я уже понял, насколько кошмарно ужасен и страшно гнусен этот мерзкий злоумышленник. Не стоит вдаваться в дальнейшие подробности. Я изменю форму вопроса: для чего язычнику, живущему в сообществе христиан, древняя карта с неведомыми землями?

— Древняя карта викингов, майстер фон Юнгинген. Язычников.

— Карта Лейва Счастливого, — поправил тот. — Принявшего крещение и крестившего своих единоплеменников.

— Ай, бросьте, — покривился Рудольф, — что за ребячество. Орден уж сколько лет общается с литовскими князьями, и вы говорите такие речи? Когда есть выгода, все добрые католики. Напомню, отец его так и не отрекся от старой веры, да и не всякий из его семьи, и не всякий из его воинов; иными словами — как я и сказал: карта язычников.

— Положим, так, — согласился фон Юнгинген поспешно, — спорить сейчас о делах давно минувших дней не имеет смысла — нет достойных доверия свидетелей. Продолжайте, Ваше Величество. К чему этот упор на языческую подоплеку?

— Вначале — откровенность за откровенность, майстер фон Юнгинген. Я рассказал вам, как мы получили карту. Откуда она у вас?

— В свете последних событий, думаю, и впрямь нет необходимости делать из этого тайну, — кивнул Магистр, задумавшись, как и прежде, не более чем на мгновение. — Обитатели германских побережий у Восточного моря сетовали на то, что некий варинг, пират наглее и отчаянней прочих, не дает им покоя. Его корабль базировался на Рюгене, и его описание было известно, но сунуться на этот остров мы не могли: простой рейд по задержанию преступника мог перетечь в настоящую войну, а для этого не было требуемых условий, и в первую очередь, как легко понять — согласия местных властей. Порою он сходил на берег и по нашу сторону, всегда в определенное время — здесь он сбывал товары и запасался. Наши братья прибыли прежде срока и вознамерились ждать, однако он внезапно явился во внеурочное время. Наши братья взяли его корабль легко, его самого — и того легче, вызнали о его перекупщиках и сообщниках среди тех, кто передавал за мзду сведения о предполагаемых маршрутах того или иного корабля… Словом, множество всего, вам не интересного. Карта была обнаружена среди нескольких других, явно оставленных им в своем владении после грабежей судов. Вначале братья не придали значения тому, что карты эти он взял с собою на берег…

— Понимаю, отсутствие опыта, — с подчеркнутым состраданием вздохнул Рудольф, и тот скосился на собеседника с суровостью.

— Мы взяли пирата, — строго пояснил Великий Магистр. — Грабителя. Язычника, губящего христиан, которые занимались своим честным делом. Никаких указаний на возможную связь его с какими-либо организациями не было и в помине. Карты он вполне мог держать при себе, дабы уберечь столь дорогостоящие и сложные в изготовлении вещи от своей команды — как от их злостных намерений, так и от примитивной дурости.

— Однако же?..

— Однако же, когда карта уже через неделю после обретения была похищена, мы смогли понять, невольной препоной чему стал Орден. Этот человек, прибывший на германский берег столь внезапно, должен был передать кому-то этот документ.

— Вы… побеседовали с ним об этом?

— К тому времени его давно уже вздернули, — хмуро отозвался фон Юнгинген, стерпев очередную снисходительную улыбку Императора со стоическим спокойствием.

— И судя по тому, с какой готовностью вы вступили со мною в переписку по этому поводу, — подвел итог Рудольф, — я могу сказать, что сделать копию вы не успели. Верно?

— Наши братья не могли определить вот так, тотчас, всю важность этой находки, — с видимым усилием признал Великий Магистр. — За неделю, что карта была в наших руках, мы смогли лишь перевести руны — подпись, сделанную составителем, и кое-какие именования, сопоставить некоторые узнаваемые местности, пометив спорные и неизвестные.

— Да, — наставительно поднял палец Рудольф. — Неизвестная земля. С неизвестным вам названием.

— А вам, стало быть, известным, — усомнился фон Юнгинген, и он скромно пожал плечами:

— В общих чертах.

— Надо полагать, конгрегатские exquisitores вас просветили.

— Да, — убрав насмешку, вздохнул Рудольф уже серьезно. — Откровенно говоря, я древней историей дальних земель никогда не интересовался, а уж земель неведомых — тем паче. Посему, майстер фон Юнгинген, хоть сейчас я и стану просвещать вас, по большому счету, мы с вами на равном положении невежд в сравнении с инквизиторскими изыскателями. Одному Богу ведомо, откуда или от кого они получают всевозможные сведения.

— Что ж, просвещайте, Ваше Величество. Одно мне уже ясно: Лейв Счастливый, Лейв Эйрикссон, сын первооткрывателя Гренландии, составил карту неведомого берега. Неужто вам известно, с чьих слов?

— Лейв Счастливый побывал на тех землях, майстер фон Юнгинген, — отчего-то понизив голос, с невольной торжественностью сообщил Рудольф. — И доказательства тому — не только героические саги сомнительных авторов (о которых я, откровенно говоря, слышал мало). Есть еще один факт: в архивах Конгрегации отыскалось упоминание об одном старом деле — инквизиторы в Бремене выставили на костер какого-то торговца, и в числе предметов, упомянутых как предосудительные, было весьма древнее резное деревянное украшение, совершенно подлинно языческое. Торговец клялся, что не совершал никаких ритуалов, а просто его предок, тоже какой-то торгаш, еще два века назад купил эту вещицу в Норвегии, лично у одного из родичей Лейва Эйрикссона, который столь же благополучно проплыл его путем и вернулся. Должен заметить, что expertus’ы Конгрегации заверили меня в следующем: ни к одному культу, известному на территории Империи или в ближайших к ней пределах, это украшение относиться не может. В Исландской традиции, в Норвежской — ничего подобного также нет.

— Языческих верований без счета, — убежденно возразил Великий Магистр, и Рудольф кивнул:

— Согласен. Но есть еще один факт, и о нем вам должно быть известно; быть может, в отрыве от прочего вам и не приходило в голову расценить его должным образом… Как и мне самому, впрочем. Гренландия, майстер фон Юнгинген, ведь не была всегда пустынной, помните? Открывший ее Эйрик Рыжий основал на ее берегах поселение, привлек туда своих соотечественников с Исландии… И, как вы сами упомянули, его сын принял крещение, привез на остров епископа, и долгое время гренландцы платили десятину в папскую казну…

— Это мне известно, — подтвердил Великий Магистр, вновь не слишком обходительно оборвав собеседника. — Потом пересылка десятины внезапно оборвалась, и отправленный в Гренландию эмиссар понтифика обнаружил пустой остров и одичавший домашний скот.

— Это случилось лет полтораста назад, спустя чуть более века после плаваний Лейва и его родичей к тем самым неведомым берегам. Вы сумели прочесть название на карте?

— Винланд, — кивнул фон Юнгинген. — Судя по названию, те края, если они не привиделись славным путешественникам в мухоморном угаре, должны быть богаты виноградными зарослями.

— Тексты саги о путешествии Лейва Счастливого говорят о том же самом: и он, и его последователи возвращались с грузом винограда и дерева. Так вот, майстер фон Юнгинген, что я хочу сказать: на Исландию пропавшие поселенцы не вернулись, убитыми их не нашли, да и не было следов битвы в брошенных поселениях. Предания о путешествии в дальние края, уже имеющийся (и доказанный, что главное) опыт в таких делах — открытие и переселение на гренландский остров… как небольшой довесок к этому — та деревянная вещица, купленная у одного из тех путешественников… Куда исчезли гренландцы? Вот так, разом, от мала до велика? Ни брошенных кораблей, разбитых прибоем, ни сгоревших или разрушенных домов, ни порубленных тел; где же они все?

— В Винланде? — со скептической усмешкой подсказал фон Юнгинген, и Рудольф пожал плечами:

— Чем такое объяснение хуже прочих? Не черт же их унес, прости Господи. В Исландию никто из них не возвращался — ни одного корабля, ни одного человека.

— Есть простое объяснение, Ваше Величество: эти корабли попали в шторм и потонули по пути туда.

— Или по пути в Винланд. Или не потонули. По пути в Винланд.

— Это уж кому какая мысль приятней.

— Да полно же вам, майстер фон Юнгинген, — с укором возразил Рудольф. — Да, я могу вас понять: и для меня самого все эти так называемые доказательства вначале не были столь уж очевидны, не были столь убедительны. Но посмотрите, как все повернулось: карта земли, куда, возможно, отправились потомки викингов (язычники по своей наследственной сути, как бы вас это ни коробило), была вами обнаружена у язычника при попытке передать ее ни много ни мало — языческому подполью в Империи, в Германии. Они не остереглись даже выкрасть ее, и причем, согласитесь, весьма споро и ловко. И снова попытались это сделать — передать ее главарю заговорщиков. Язычнику. Уж они-то, по крайней мере, точно придают и этим легендам, и карте значение немалое, относясь к сему делу со всей серьезностью.

— И что же, по вашему мнению, задумал пресловутый Каспар? Отправиться в плавание в поисках Винланда? Для чего? Соблазнить живущих там потомков языческих мореплавателей богатствами Германии?

— А вы хотя бы на минуту сбавьте насмешку, майстер фон Юнгинген, — предложил Рудольф серьезно. — Подумайте. По большому счету, ничего невообразимого в подобной мысли нет; есть что-то маловероятное, но не невозможное. Как вы сами сказали — «а вдруг». А вдруг правнуки Лейва Счастливого переселились на те самые берега, богатые лесами? Вдруг сумели обосноваться там? Расплодиться — перемешавшись с местными или нет, не суть важно… Вдруг мысль о путешествии к дальним землям воспримется ими с готовностью? И, уж прошу прощения, наверняка прибывший в Винланд обнаружит там вовсе не ощетинившееся против окружающего мира сообщество верных христиан; полторы сотни лет прошло, и если гренландцы там — они давно забыли и Крест, и Христа, и молятся какому-нибудь местному кусту. Или, что более вероятно, припомнили своих старых богов — уж те въелись в их кровь, в плоть, во всю сущность. А их старые боги любят помахать топором на досуге.

— И чего, по-вашему, надо ожидать? Явления флота викингов под предводительством вашего неуловимого бунтаря?

— Не знаю, как вы, майстер фон Юнгинген, а лично я проверять это не намерен. Да, согласен, все это весьма расплывчато, вся эта суета — стрельба навскидку…

— Я бы сказал — с завязанными глазами.

— Ну, что ж, и такие есть мастера.

— К примеру, в Конгрегации, — подсказал Великий Магистр, и Рудольф тяжело вздохнул, неопределенно качнув головой. Фон Юнгинген повторил его вздох, отмахнувшись с видом почти обреченным: — Давайте, Ваше Величество. Говорите, что там высчитали ваши мастера-инквизиторы. Они в самом деле опасаются языческих захватчиков?

— А вы не опасаетесь однажды поутру увидеть пару сотен ладей с войском?

— Ну, уж это вы хватили, Ваше Императорское Величество.

— Хорошо, — с готовностью поправился он, — пусть не пара сотен, пусть одна. Пусть пятьдесят. Однако уже здесь, в самой Германии, есть немало последователей древних верований, есть еретичествующие; и те, и другие не преминут воспользоваться ситуацией и свергнуть ненавистного им правителя, действующего рука об руку с ненавистной им Конгрегацией. Есть и попросту oppositio, чьи цели лежат в сфере исключительно политической, и они также вполне могут вступить в союз с любым, способным если не пошатнуть сложившийся порядок, то хотя бы потревожить его. Есть еще герцог Австрийский, который легко перейдет от требований независимости к поползновениям на престол. Нужен он лично вам в таком качестве?.. Есть многие и многие, кто только и ждет нашего малейшего срыва.

— «Нашего».

— Нашего, — подтвердил Рудольф. — Никуда не денешься. Скажу вам откровенно: без Конгрегации о многом, что достигнуто теперь, я мог бы только мечтать. Причем отнюдь не сидя на императорском троне. До сей поры ни один их совет не оказался пустым. Ни одна их идея не оказалась тщетной. И когда конгрегатская верхушка настаивает на поиске и освоении неизвестных земель, я предпочитаю послушать и этой их рекомендации.

— А на какие средства ваши германские язычники намерены снарядить такой поход? — усомнился фон Юнгинген. — И откуда? Это не провести в тайне и на средства, вырученные при продаже капусты.

— В конце концов, — полусогласно кивнул Рудольф, — пусть даже потуги германских заговорщиков слишком самонадеянны, подумайте: если эта земля (пускай будет Винланд, как угодно) и вправду существует, неужто надо просто сидеть и ждать, пока иные державы наложат на нее руку? Быть может (отвечая на ваш вопрос), и в сообществе с пресловутыми германскими язычниками. Неужто нам не следует попытаться сделать это первыми? Пусть вы и сидите в восточной Европе безвылазно, однако, полагаю, все же остались немцем, не так ли? Неужели ваш дух не восстает против подобной мысли? Я уж не говорю о том, что там наверняка отыщется немало язычников, которых можно будет вдоволь просвещать или убивать.

— Ваш последний аргумент, Ваше Величество… — начал Магистр оскорбленно, и он отмахнулся:

— Да перестаньте. Когда вы заключите мир с поляками, когда прижмете Литву — что будет делать ваша разросшаяся армия? Неужели выращивать пресловутую капусту? Орден, о чьем благе вы так печетесь, зачахнет без возможности делать то, ради чего был создан.

— Итак, я вижу, мы перешли прямо к делу, — заметил фон Юнгинген, не ответив. — И, как я понимаю, вы предлагаете мне… Что вы мне предлагаете? Отправиться на север в компании инквизиторов в поисках Винланда?

— Если кратко и без обиняков — в целом да.

— В таком случае, Ваше Величество, попрошу подробностей, то есть, ответов на некоторые вопросы. Почему именно Орден?

— Отвечу кратко и откровенно, — вздохнул Рудольф, перечислив на одном дыхании: — Обученные воины, умение действовать автономно, опыт переговоров и ведения военных действий в незнакомых местностях, принадлежность так или иначе к проимперским идеям, здравое представление о происходящем — как в Германии, так и в мире вообще. И, наконец, флот.

— Однако, — с усмешкой констатировал фон Юнгинген. — Иными словами, от Ордена требуется: корабли, бойцы, осуществление разведки, создание первых укреплений… А что же даете вы?

— Карту.

— Карту, украденную у Ордена!

— Не мною, — невинно отозвался Рудольф. — И, коли уж на то пошло, если бы не Конгрегация, прямиком из ваших запасников карта эта направилась бы в руки наших врагов. Не сочтите за попрек.

— Именно попреком это и является, — хмуро возразил тот. — Однако я повторю вопрос: чем, кроме карты, вы можете заинтересовать меня? Почему вы полагаете, что я соглашусь идти на немалые жертвы, чтобы воплотить в жизнь ваши чаяния? Чем надеетесь меня заставить?

— Господь с вами, майстер фон Юнгинген, я не хочу никого заставлять. Да, у меня самого недостанет ни людей, ни судов, ни опыта для такой экспедиции… Что ж, с моей стороны будет просто преступно хранить этот документ в тайне, препятствуя прочим христианским правителям принести, возможно, свет Христовой веры иноземным язычникам, погибающим во тьме своего невежества. Если я не услышу от вас согласия, я предам огласке как сам факт наличия этой карты, так и, собственно, ее саму. Просто разошлю моим собратьям-королям по копии. Даже если среди них будут враги трона, будут и союзники или просто терпимые; и пускай Винланд достанется тому, кто сумеет им овладеть. А следом потянутся прочие, в том числе и Империя, посему хоть что-то, но достанется и нам. Правда, тогда уже не будут иметь смысла размышления над тем, что сумеет урвать себе Орден. Увы, европейские короли — люди, не склонные делиться своим добром. А главное — папский престол не отличается подобными благими стремлениями, что гораздо хуже. И хуже не мне одному.

— Это шантаж, Ваше Величество? — уточнил фон Юнгинген заинтересованно, и он передернул плечами:

— Просто некий вариант будущего. Если такое грядущее вам не по душе, давайте вместе попытаемся изменить его.

— То есть, взвалим на Орден все тяготы и опасности этого путешествия.

— Пригласим Орден к сотрудничеству, — поправил Рудольф, и Великий Магистр пренебрежительно фыркнул:

— Чушь. От вас — наша же карта, от нас — всё. В чем выгода?

— А какой выгоды вы бы желали?

— Не рассыпайтесь передо мною в высокопарных рассуждениях о сотрудничестве, поступите, как все правители поступали до сего дня — пригласите Орден на службу.

— На каких условиях?

— На тех же, что и всегда: земли, которые мы освоим, остаются в орденской собственности.

— И вы не сделаете исключения для Императора?

— Это ведь снова был риторический вопрос, верно?

— Ну, полно вам, майстер фон Юнгинген, — укоризненно выговорил Рудольф, — что за грешное стяжательство?

— Флот, — напомнил Великий Магистр. — Воины. Опыт. Вы знаете кого-то, кто может предложить больше?

— Давайте-ка для начала подведем первый итог: вы согласны? В общем и целом?

— Полагаю, если вам не удастся убедить меня, в дело вступят конгрегатские краснобаи?.. К слову — а что от этого им? Вам — колония, Ордену — земля… бросьте, рано или поздно мы придем к согласию… Но — что с этого будет иметь Конгрегация?

— Просвещение народов? — предположил Рудольф, и Великий Магистр поморщился. Он отмахнулся: — Не знаю. Думаю, первая причина — они, как и я, всерьез опасаются удара в спину.

— А вторая?

— Да не имею я ни малейшего представления, майстер фон Юнгинген, чего они хотят и о чем думают, — выговорил он решительно. — Просто не знаю. От меня карта, сказали вы… Карта получена ими. Ими прочитана. Ими собрана информация, подтверждающая ее подлинность. Конгрегация готова выделить средства. Поверьте, немалые. Я не знаю и, вообще говоря, не желаю знать, откуда у них такие финансовые резервы. И — не знаю, чего они хотят. Какие-то планы у них есть, не знаю, какие. На что-то они полагаются, не знаю, на что. Знаю одно: впустую Инквизиция не станет тратить ни время, ни средства, а стало быть, у них есть на что предъявить счет, причем на что-то вполне существенное.

— Это и пугает, — серьезно заметил фон Юнгинген. — И если сейчас мы с вами ввяжемся во все это — помоги нам Господь, когда придет время платить по их счетам.

— Но ведь нельзя не ввязаться, — произнес Рудольф настоятельно. — Вы ведь не можете этого не понимать. Неведомая земля, неисследованная — это словно комната в собственном доме, в которой никогда не бывал и о которой ничего не известно. Не знаю, впрямь ли земля эта богата лесом или плодами, или серебром, или язычниками — ни малейшего представления, но если это не узнаем мы, узнает кто-то другой. Согласитесь, майстер фон Юнгинген, в свете происходящего в мире — эта мысль не слишком мила и вашему сердцу тоже.

— Эта мысль стоит того, чтобы ее обдумать, — не сразу отозвался Великий Магистр и умолк снова, когда вблизи лагеря послышался шум и треск, ясно свидетельствующий о возвращении охоты и, судя по радостным возгласам, с удачей.

На поляну вывалились придворные в окружении двух егерей — встрепанные и осыпанные сухой листвой; на плечах двоих из сопровождающих слуг возлежал олень с окровавленной шеей. Фон Люфтенхаймера-младшего среди них не было.

— А где же Рупрехт? — осведомился Рудольф, когда остатки свиты приблизились и убитый олень шлепнулся на траву.

— Двинулся дальше, Ваше Величество, — с явственной насмешкой отозвался один из столь же юных рыцарей. — Ведь шли на кабана. Следопыты видят след, собаки рвутся, и — он ушел по тропе. Наш герой не уймется, пока не найдет зверюгу.

— Или пока зверюга не найдет его, — хмыкнул его приятель, и тот шлепнул его по плечу:

— Ставлю на кабана.

— Пожалуй, я все же дам парню шанс. Ставлю на фон Люфтенхаймера.

— Принимаю.

— Отлично. Тебе сегодня не везет.

— Это тебе не везет, — возмутился тот, — и оленя подстрелил я.

— Стрела была моя!

— Свою стрелу можешь поискать в кустах на той полянке.

— Господа рыцари, — с холодной любезностью окликнул их Рудольф, и те, запнувшись, коротко и мимоходом склонились в его сторону:

— Простите, Ваше Величество.

Спор продолжился в отдалении, однако шум, уже прочно водворившийся вокруг, все равно сделал дальнейшее мало-мальски конструктивное обсуждение столь важных вопросов невозможным.

— Дождемся, когда все уляжется, — предложил Рудольф со вздохом. — Да и у вас будет время все обдумать, а под добрый завтрак и беседа будет приятней.

— Я вижу, вольность поощряется при богемском дворе, — заметил Великий Магистр, одарив дискутирующее рыцарство насмешливым взглядом, и Рудольф отмахнулся:

— Эти двое — в некотором роде приятели моего сына, отсюда и воцарившиеся в их умах иллюзии вседозволенности. Бездельники, повесы и кутилы, но зато им я доверяю. Прочие — либо конгрегатские агенты, которые не упускают случая влезть ему в мозги со своими наставлениями, либо шпионы, шпионящие друг для друга, либо стяжатели, готовые продать все и всех. Эти, по крайней мере, не скрывают того факта, что от своей службы при дворе хотят просто и пошло денег и легкой жизни, и теперь, обретя то и другое, не желают от бытия большего. Им хватает на хороший стол и женщин — и они довольны.

— Не опасаетесь дурного влияния на наследника?

— Ему не помешает, — возразил Рудольф убежденно. — Проще, когда придет время, исправить раздолбая, чем святошу. Не примите на свой счет.

— Свой счет я вам предъявлю несколько позже, — подчеркнуто дружественно улыбнулся Великий Магистр. — Вы правы — я использую это сомнительное затишье, дабы все как следует обдумать… Однако ж, я слышал, вы на три месяца отослали своего сына именно что в монастырь за какую-то провинность. Не опасаетесь сотворить из него святошу?

— И это ему не помешает тоже, — натянуто улыбнулся Рудольф.

***

«Сердце Карлштейна», часовня святого Креста в центре Большой башни, в общем, и не задумывалось как место проведения регулярных богослужений — отец, никогда не живший в замке подолгу, перевез сюда коронационные регалии, на чем и посчитал миссию этого места исполненной. Сам Рудольф, избравший-таки родовое гнездо своей постоянной резиденцией, все же не стал ничего менять, и символы императорской власти по-прежнему хранились здесь, напоминая о величии титула и ничтожности судьбы человеческого существа, им обладающего. Разумеется, возводилась часовня с учетом всех тех требований, что предъявлялись ко всем зданиям подобного рода, а именно — в том числе и отличной акустики, в свете чего для тайных бесед и секретных переговоров сие место, казалось бы, подходило слабо. Однако предполагалось, что здесь же Карлу или его потомкам может придти в голову облегчить душу, посему все-таки были отдельные уголки, в которых венценосный грешник мог говорить свободно, не опасаясь того, что рассказы о его провинностях достигнут ушей кого-то, кроме его духовника. Часовня посему использовалась Рудольфом почти по назначению. Почти — ибо речь здесь шла, как правило, о грехах не прошлых, но лишь грядущих, еще зреющих в его голове или голове собеседника в виде замыслов и планов, имеющих, быть может, и благие цели, но порою не слишком праведные способы их достижения. Здесь, под бесчисленными ликами святых, взирающих на мир, было вынесено больше смертных приговоров, нежели в императорских покоях или канцелярии, здесь обсуждались дела, не предаваемые огласке на райхстагах, здесь вершились судьбы многих, здесь многие обретали счастье или навеки прощались с ним. Здесь потрясались основы королевств и самой Империи. Здесь созидалась История.

О том, что молится (от всего сердца, со смущением и искренностью) всякий раз, как входит под эти золоченые своды, Рудольф не признался бы никому и никогда. Мимо образов кисти великого Теодорика он проходил всегда медленно, оглядывая ряды ликов и замечая с внутренней дрожью, что выражение глаз святых и праведников порою меняется, делаясь благостными или порицающими. Наверняка дело было в собственном душевном равновесии, порою нарушаемом и колеблемом, однако никак не выходило отделаться от нехорошего чувства, что в этом недоступном для чужих глаз и ушей убежище за ним все-таки следят. От перенесения обсуждаемых тайн в иное место Рудольфа удерживали и здравый смысл, и иррациональное упрямство. Разум говорил, что Сердце Карлштейна подходит для этих целей лучше всего, только здесь постороннему негде спрятаться и неоткуда подсмотреть, здесь нет потайных дверей и окошек, здесь всё на виду. Упрямство же, при всем том трепете, что зарождался при входе в часовню, при некотором смятении перед взирающими на него ликами, призывало настоять на своем, доказать им, что, в конце концов, он и только он хозяин в этом замке.

Сегодня святые смотрели без укора и даже, кажется, с сочувствием. Встреча сейчас ожидалась важная и, можно сказать, в некотором смысле судьбоносная, однако рассудок по большей части занимала не она, не государственные дела, не интриги и козни, а чувства нехитрые и простые, знакомые даже и любому зверю, от мыши до пустынного льва — тревога за свое потомство. До сих пор верилось с трудом в то, что вот так просто отпустил единственное чадо неведомо куда, почти без охраны и без возможности самому контролировать происходящее. Да, разумеется, слались с гонцами письма — частью написанные личным телохранителем, частью составленные рукою самого наследника, со всеми оговоренными заранее тайными словами, долженствующими подать не понятный иным сигнал о грозящей или свершившейся опасности. Да, разумеется, письма доставлялись каждую неделю. Да, разумеется, охрана была наилучшей. Да, разумеется, и Конгрегация вывернется наизнанку, но наследника оберегать будет, как зеницу ока. Им он нужен так же, как и сам Рудольф. Точнее — они попытаются сберечь его, насколько хватит их сил.

Только вот силы человеческие, как видно из многих примеров, не беспредельны. И из далекого прошлого тянулись тонкие ниточки, связующие минувшее с настоящим, приводя на память уподобления печальные и унылые. Зигмунд, младший брат, еще в малолетстве наделенный титулом Бранденбургского маркграфа и курфюрста, на шестом году жизни был просватан за дочку польского короля, и на тринадцатом — вот так же, под бдительной охраной — послан когда-то в Краков. Тогда это казалось решением верным. Выучит язык, притерпится к местным, вживется в порядки и обычаи и — получит польскую и венгерскую корону; к сознательным годам на стороне императорского трона было бы два поместных правителя в одном лице, свой выборщик в Германии и король-союзник у приграничья. Отличный был план. И охрана — тоже была отменная. И вся эта отборная стража полегла, когда план не показался таким уж хорошим этим турецким подпевалам в Венгрии. Засаду устроили, когда до цели оставалась пара дней пути — хорватские заговорщики в сообществе с венгерскими и боснийскими наемниками. Им, раболепно смотрящим на Турцию, не желалось иметь такого короля, за которого, случись что, встанет вся Империя его брата. Единственный выживший из сопровождения, поминутно сотрясаясь от ужаса, рассказывал потом, как внезапно заартачились идти, а после совершенно взбесились кони, как разум сильных и обученных воинов затуманился, и отказалось служить тело, о том, как все было после. А после была резня. Кто-то, у кого еще хватило душевных и физических сил, еще пытался сопротивляться, кто-то пытался сражаться, все больше с видимыми им призраками, а не с подлинными врагами, окружившими обоз. Кто-то пытался. А тринадцатилетний мальчишка просто сидел и ждал смерти — от того, что случилось там, никакие титулы и императорское покровительство спасти не могли.

Подробности того, как убивали брата, Рудольф выслушал дважды. В деталях. Запомнив каждое слово. Ради удостоверения в правдивости всего сказанного, разумеется, выживший был допрошен еще не раз, допрошен так, чтобы не осталось возможности и силы солгать или утаить что-то, а сам он тогда, в лето 1381 ante Christum, впервые попрал завещание отца, поучавшего советоваться с конгрегатами по любому поводу, каковой затрагивает интересы Империи и может повлиять на ее судьбу. Поход на хорватов, вне всяких сомнений, оных интересов касался как нельзя близко, но решение было принято единолично, ничьи советы и наставления этого решения переменить не могли, и в хорватские земли он вломился, как насильник в девичью спальню — стремительно, грубо, жестоко. Его войска провели в этой стране шесть лет, избивая людей, громя селения и сокрушая города; время от времени под руку попадались разрозненные отряды турок и венгров, которые отправлялись вослед своим убитым союзникам. Порою попадались люди, наделенные неведомой силой, и Рудольф, не обременяя себя инквизиторскими умствованиями, убивал каждого, кого удавалось захватить, представляя себе в мыслях, что кто-то из них, быть может, тогда, в тот самый день, был на той дороге.

Когда спустя шесть лет он решил, что настала пора возвратиться домой, захваченная земля лежала перед ним, как та самая девица в одинокой и никем не защищаемой спальне — обнаженная, обесславленная, растерзанная. С годами праведный гнев, порожденный убийством брата, не исчез, но все же угас, священный обычай мести за кровь не отменял реалий вполне приземленных, и проблемы мирские требовали своего решения. Война всегда была затратным делом, а тем паче война затяжная; невзирая на дозволение грабить все, до чего дотянется рука, рыцарство, делившее с ним военные тяготы, требовало полагающихся по всем правилам компенсаций, да и собственная казна, разоряемая в том числе ради взяток строптивым курфюрстам, нуждалась в пополнении. Прикинув все «за» и «против», Рудольф выставил на продажу захваченную Далмацию, каковую с великой охотой, даже погрязшую в руинах, купила Венеция.

Сто тысяч. Сто тысяч полновесных дукатов… После не раз приходило в голову, что в эту цену он определил братскую жизнь. Не раз думал о том, не была ли его смерть лишь предлогом. Historia modum conjunctivum ignorat, это верно, но думать воспретить себе невозможно.

Эти сто тысяч, столь цинично обретенные после войны мщения, повернули в иное русло пусть не судьбу государства, но многое в его устройстве.

Еще при отце мелкая серебряная монета, выходящая из-под штампа здесь, в Богемии, была самой востребованной по всей Империи и даже за ее пределами. Пражский грош был удобен в обращении и ценился много выше куттенбергского серебра, из которого был произведен. Но рудник Куттенберга обеспечивал стоимость гроша самим собою, фактически залогом его ценности была сама Богемия, чем не раз и не десять тыкали в нос местные патриоты, обвиняя его едва ли не в попытке распродать собственную державу. И оставалось закрепленное за поместными правителями право чеканить свою монету, что давило не только на доходы казны, это подрывало столь тяжело строящееся имперское единство — отчаянная и упрямая idea fix и отца, и самого Рудольфа. И вот — произошли почти одновременно два события: в паре десятков миль от Карлсбада, в долине святого Йоахима, открыли новый серебряный рудник и — возникли те самые сто тысяч дукатов. Именно тогда Рудольф смог действовать — так же, как в войне с хорватами, быстро и четко, не давая противнику времени опомниться. Правом Императора выпускать свою собственную монету не пользовался до сей поры ни один из занимающих престол, хотя в соответствии со всеми договорами, буллами, законами и прочим это запрещено не было. А если не запрещено…

Быть может, отец и был прав, быть может, в большой политике Рудольф не был особенно даровитым специалистом, но кое в чем и он смыслил неплохо. Первым делом провозгласив, что многочисленные жалобы торговцев, путающихся в курсе поместных денежных знаков, требуют удовлетворения, он объявил о начале штамповки собственной, императорской монеты, получившей название по монетному двору, установленному рядом с месторождением серебра в Йоахимстале — «талер». По логике вещей и особому указу он был обязателен к приему в любой точке Империи, от Бжега до Франкфурта. Серебряный имперский талер вмещал в себя вполне определенное, четко установленное количество грошей и в обращении оказался удобен еще более: постепенно развивающаяся торгово-банковская жизнь Германии требовала введения монеты большего достоинства, нежели повсеместная разменная мелочь, но меньшего, чем золотые средства обращения. Талер приобрел популярность быстро, и не только потому, что деньги своих конкурентов Рудольф потихоньку, негласно и порою не слишком законно, выводил из обращения. Вполне легитимно он разошелся по всей Империи, к нынешнему времени выйдя и за ее пределы: кто-то из весьма популярных в вольных торговых городах иностранных дельцов назвал талер в своем годовом обозрении «долгожданной монетой среднего класса».

Наряду с этим, все так же не давая своим мелким королькам и курфюрстам времени на то, чтобы прийти в себя и среагировать вовремя, Рудольф выпустил и золотую имперскую марку, обеспечив ее полученными за Далмацию дукатами и также строго обозначив количество составляющих ее талеров. Правду сказать, здесь все же пришлось вступать в союз с Конгрегацией: те самые сто тысяч были размещены в одном из итальянских банков — размещены только и исключительно на неприкосновенное хранение, с запретом на их использование в сделках. То, что таким образом убирает баснословную массу золота с международного рынка, Рудольф, разумеется, понимал и сам, но без участия Конгрегации, а точнее своего серого кардинала, было бы много сложнее отыскать надежный банк, желающий иметь дело с таким изменчивым и непостоянным троном германского государства. Без Сфорцы сложно было бы получить гарантии того, что полновесные золотые дукаты действительно будут лежать без движения. Благодаря Сфорце процент за хранение золота был назначен смехотворный. Благодаря Сфорце колоссальный денежный груз был перевезен быстро, тайно и безопасно. Благодаря Сфорце…

Сфорцу он отблагодарил двумя черно-белыми щенками из своры, вывезенной в качестве трофея из Далмации — от иных способов изъявления благодарности пройдошливый кардинал отказался. Щенков, однако, принял, прельстившись необычным окрасом далматинов, заметив, что для инквизитора-доминиканца лучшего сопровождения не придумаешь. Само собою, Рудольф был далек от мысли о том, что таким способом расплатился с нунцием, и лишь внес в список своих долгов перед Конгрегацией еще один пункт.

Имперская марка по весовому и стоимостному index’у приравнивалась к венецианскому дукату; любой желающий мог потребовать обмена имеющихся у него марок на дукаты, однако же до сих пор ни одного подобного случая зафиксировано не было. Использовалась новая золотая монета для крупных, в основном международных, сделок; внедрить же ее, подобно талеру, повсеместно не представлялось возможным — золото было редким, по большей части привозным, в пределах отечества почти не попадалось, в свете чего зальцбургские золотые рудники являлись еще одной причиной, по которой австрийские земли во что бы то ни стало должны быть неотъемлемой и полноценной частью Империи.

Теперь редкие сделки на территории Империи проходили с использованием каких-либо иных денег, кроме талеров и грошей, курфюрсты и короли запоздало и безысходно жаловались, но зато опора, на которую Рудольф сделал ставку — вольные города и торговые союзы — крепла.

Во дни назревшего было конфликта между городскими союзами и курфюрстами он встал на сторону городов, и уже готовившаяся вспыхнуть война после нескольких весьма показательных сражений сама собою сошла на нет, что упомянутые союзы, разумеется, запомнили и оценили. Хотя, если верить собственной разведке и конгрегатским следователям, благодарность населения могла бы быть и побольше. Зато контролировать денежную массу, вращающуюся в государстве, стало куда проще, да и процесс налогосбора упростился в разы. И теперь стало возможным выпускать имперские монеты, не обеспеченные золотым запасом дукатов, не опасаясь последствий вроде массовых требований обмена. И добиваться независимости с прежней горячностью стало невыгодно, ибо талер при таком повороте дела превращался для поместного управителя в иностранную деньгу, чей обменный курс убил бы его собственные капиталы. И появилось хоть что-то, говорящее о единстве этой территории, что до сей поры лишь документально зовется единой Империей.

Historia modum conjunctivum…

Что было бы, если бы. Если б не проданная Далмация. Если б не ограбленная Хорватия. Если б не смерть брата. Что было бы? Так ли уж легко прошло бы все задуманное?

Одно Рудольф знал точно: какие угодно выгодные государственные перемены будут слабым утешением, если что-то случится с Фридрихом. Именно потому к своим пятнадцати годам наследник до сей поры не был наделен никаким титулом, кроме обретенного по рождению, никакой властью, не был поставлен ни на одно из многих хлебных мест в государстве. Нет определенности — нет угрозы. Разумеется, есть у сына враги лишь потому, что он сын Императора, но так опасность все же много меньше.

Многие из тех, кто пытается показать себя преданным служителем трона, все эти два месяца не перестают твердить, что полугодовое пребывание принца в монастырских стенах есть наказание для него чрезмерное и бессмысленное; хотя после того, что он выкинул, Рудольф с великим удовольствием месяца на два-три запер бы его и в самом деле в монастыре — настоящем. Однако, если верить кардиналу и шарфюреру конгрегатской зондергруппы, там, где он сейчас, в смысле внедрения в голову элементарных понятий дисциплины дело обстоит куда лучше. Те же, кому известно, чем сейчас действительно занимается Фридрих, так же без умолку говорят о том, что умения наемника не являются самыми важными в арсенале навыков будущего Императора и вообще предосудительны. Наверное, по их мнению, именно так будущий Император должен будет сказать подосланному убийце, столкнувшись с ним в пустом коридоре без стражи…

В пустой часовне без единого стража на шаги за спиною правитель Империи обернулся не сразу, не вздрогнул, не насторожился. Во-первых, стража была у входа в Большую башню и неподалеку от входа в часовню. Во-вторых, три пса, коим не возбранялось бегать по Карлштейну фактически там, где им вздумается, лежащие сейчас по ту сторону порога, не подали признаков агрессии или хотя бы раздражения. Ну, а в-третьих — именно звука этих легких, едва слышимых шагов Рудольф и ждал последние полчаса. И увидеть ожидал именно то, что увидел, обернувшись — женщину в довольно смелом, по последнему веянию, платье, в столь же вольном головном уборе, каковой представлял собою лишь некоторую весьма номинальную конструкцию из серебряного гребня и шелковой ткани, что позволяло черным волосам почти свободно представать окружающему миру. Многие сказали бы, что вдове, сколько бы времени ни минуло, приличествовал бы несколько иной туалет, однако благопристойность наряда Адельхайды фон Рихтхофен — это последнее, что тревожило его в данный момент. Ну, быть может, не совсем последнее, однако далеко не первостепенное.

Полагающихся обычно и прилюдно исполняемых манер он также не ожидал и даже поднялся навстречу, не успев лишь первым произнести приветствие.

— Ваше Величество, — с короткой улыбкой промолвила она, остановясь в двух шагах. — Я снова заставила вас ждать?

— Я уже к этому привык, — отозвался Рудольф без малейшего упрека и, указав своей гостье на скамью, уселся первым. — Прошу вас.

Адельхайда опустилась на узорчатую скамейку достаточно близко, чтобы не повышать голоса, но и на расстоянии довольном для того, чтобы ясно обозначить дистанцию. Стало быть, настрой у нее сегодня сугубо деловой. Выражение лица было неопределенно-приветливым, безмятежным, из чего Рудольф сделал вывод о том, что плохих новостей, скорее всего, не будет.

— Вы не вздыхаете, — высказал он свою мысль вслух, — не опускаете глаза в печали, не изъясняетесь грустным голосом; словом, не совершаете ничего из множества ухищрений, призванных подготовить человека к неприятному. Кроме того, за сегодняшним обедом вы мне весьма многозначительно улыбнулись. Полагаю, это вовсе не от радости лицезрения меня.

— Неужто вы настолько скромны в самооценке, Ваше Величество? — уточнила та с улыбкой, и Рудольф нетерпеливо потребовал:

— Да не томите же. И без того я весь этот день, с той минуты, как вы прибыли, гадаю, чего мне ждать и что готовиться услышать. Скажите, что вы привезли мне добрые вести.

— Я привезла вам добрые вести, — подтвердила Адельхайда подчеркнуто торжественно. — Можете поставить еще один «plus» в списке. Он ваш.

— Dei gratia… — проговорил Рудольф с облегчением и запнулся, исподволь бросив взгляд на взирающие со стены лики. Достойно ли сего славословия все происходящее, еще было неведомо, а потому продолжать он остерегся. — Превосходно, — отметил он чуть спокойнее. — Но — он сказал это? Поручился? Не пойдет на попятный?

— Не сможет, — снова улыбнулась Адельхайда. — Если б и захотел.

— Это обнадеживает, — кивнул Император и, медленно переведя дыхание, приглашающе кивнул: — Теперь, госпожа фон Рихтхофен, когда главное вами уже сказано, я готов выслушать всё — с начала и до конца. Судя по тому, сколько вы были в отсутствии, история должна выйти долгой и занимательной.

— Вовсе нет, Ваше Величество. Большую часть моего времени поглотила рутина, утомительная, унылая и скучная рутина. За это время я вынужденно изучила Майнц вдоль и поперек и могла бы, наверное, останься я без титула и имения, порядочно зарабатывать на жизнь сопровождением приезжих по этому городу. Я отобедала во всех заведениях, войти в которые приличному человеку было не постыдно, посетила службы во всех церквях, узнала имена, мелочи личной жизни и проблем в семье всех, кто имеет хоть какое-то касательство к управлению деловыми сферами, и еще половины городского населения. Была, — усмехнулась она вскользь, — и реальная возможность приобрести по сносной цене славный домик недалеко от центрального района города. Невзирая на отсутствие status’а горожанки, вопреки городскому законодательству. О котором, собственно, и пойдет речь.

— Новопосаженный Майнцский архиепископ замечен в нарушении законов вольного города? — уточнил Рудольф со скепсисом.

— Ну, чему же вы удивляетесь, Ваше Величество, — передернула плечами Адельхайда. — Люди не меняются с веками. Это было исстари: новый управитель, придя на назначенное ему место, первым делом собирает себе сокровища, путями праведными или, что чаще, неправедными — и так любой, от деревенского старосты до Императора.

— Даже так, — произнес он многозначительно, и та улыбнулась:

— Именно так. Однако погружаться в философию, полагаю, мы далее не станем.

— Будьте так любезны, — согласился Рудольф. — Вернемся к делу. Итак, как я понимаю, ваши прогулки по достопримечательностям Майнца таки завершились чем-то более существенным, нежели постижение архитектуры и поварских изысков.

— О да. Господин архиепископ въехал в город накануне праздника Преображения Господня, в каковой присутствовал на мессе — как прихожанин. Его собственное служение было запланировано на Успение, посему у меня была еще неделя с небольшим на то, чтобы испытать различные подходы и проверить некоторые версии. Был слух о не вполне естественных постельных наклонностях господина фон Нассау, однако на провокации он не среагировал и, если судить по отзывам моего агента (а глаз у него наметан), сей слух напрасен. Архиепископ не имеет тяги к наследию Содома. Основывать же шантаж на фундаменте, состоящем из его любовниц, смысла нет — не столь уж это сильный аргумент, да и не такая уж тайна.

— Судя по всему, для всех, кроме меня, — отметил Рудольф с недовольством и уточнил: — Любовниц?

— Ему тридцать семь, и он одинок, — напомнила Адельхайда. — Разве богатый и не такой уж старый еще мужчина удовлетворится одной? Это несолидно. Засмеют собратья по сану… Как бы там ни было, в личной жизни не было обнаружено никаких детальностей, порочащих господина архиепископа более, нежели каждого пятого обитателя Империи…

— … включая Императора, — докончил за нее Рудольф, — я в курсе. Почему я прощаю вам подобные высказывания, госпожа фон Рихтхофен?

— Я незаменима? — предположила та серьезно, и он вздохнул:

— Судя по всему, меня ожидает очередное тому подтверждение… Итак, к чему же вы, в конце концов, пришли?

— Все оказалось просто и даже как-то тривиально. Господин фон Нассау пожелал приобрести в Майнце недвижимость, причем не просто домик или лавочку, а одну из гостиниц не самой последней репутации с хорошим годовым доходом. Владелец оной артачился, что вполне понятно — заключать такие договоры он не имеет права согласно законам вольных городов, архиепископ терялся в догадках относительно того, как бы провернуть подобную сделку, не попавшись, и — так удачно вышло, что в городе оказалась я.

— Пытаюсь вообразить себе, — заметил Рудольф, — что было бы, если б дамам дозволялось заниматься тем, чем занимаетесь вы, de jure. Деловая женщина. Как и в бытии — цепкая, изобретательная и непредсказуемая. Страшный сон любого дельца.

— Бросьте, Ваше Величество, — отмахнулась Адельхайда, — женщины именно что непредсказуемы, а еще они неумны, легкомысленны и слишком много значимости придают эмоциям, а точнее — собственному сиюминутному настроению. Ничего серьезней управления прачечной из двух работниц им доверить нельзя.

— А вы — счастливое исключение.

— Невероятное исключение. Думаю, таких на свете немного, посему мужская часть человечества может спать спокойно.

— Кроме Майнцского архиепископа.

— Увы, — показно вздохнула Адельхайда. — По эту сторону бытия невозможно достичь счастья для каждого — кто-то непременно останется внакладе… Не стану утомлять вас подробностями, Ваше Величество, сообщу результат: сделка была заключена. И, разумеется, наличествуют документы, включая расписку с подписью и печатью архиепископа, свидетельствующие о подлоге, совершенном ради приобретения доходного заведения на принадлежащей вольному городу земле. Известны все звенья цепи, включая подставное лицо, на которое была оформлена собственность, поручители и прочее.

— И документы?..

— … при мне. Второй экземпляр, разумеется; первый находится у господина фон Нассау. Подводя итог, скажу так: вообразите, с каким позорным треском архиепископ вылетит из городских пределов, если все это вскроется. Здесь дело даже не в каре за нарушение законов, здесь проблема в потере авторитета и необходимости в подобном случае прогнуться под «низкорожденное быдло».

— Полагаю, это было бы до чрезвычайности неприятным развитием событий для Его Преосвященства, — согласился Рудольф с недоброй усмешкой. — Что же, улов неплохой. Однако я, признаюсь, ожидал от вас большего, госпожа фон Рихтхофен. Урон авторитету? да, это ему грозит. Непомерный штраф? да, будет. Да, недовольство, насмешки… Но есть два возражения. Первое. Это не смертельно. Не подорвет его репутацию фатально, не скажется на дальнейшей жизни и, главное, status’е — то есть, все это не будет иметь последствий в виде потери архиепископства и курфюршества. Второе. Даже если сия проблема его особенно обеспокоит, и Иоанн фон Нассау постановит, что она требует решения — решение будет простым. Бумаги — в печь, владельца гостиницы — под нож, посредника и поручителя — в речку. Тяжкий вздох над понапрасну затраченным серебром, и жизнь снова входит в прежнее русло. Неужто он настолько труслив или глуп, что сдался под давлением таких обстоятельств?

— Для начала, — возразила Адельхайда подчеркнуто неспешно, — о том, что эта сделка может явиться предметом давления, архиепископ не осведомлен и пребывает в уверенности, что сумел ухватить себе тучный кусок пирога.

— Вот как, — с легкой растерянностью проговорил Рудольф. — Так стало быть, не этим вы сумели его прижать.

— Разумеется, нет. Как вы сами заметили, это улов неплохой, однако столь мелкая рыбешка — на один зуб. Это, Ваше Величество, была лишь легкая закуска. Небольшое дополнение к основному блюду, дабы оно стало еще приятней.

— Сложно свыкнуться с вашей манерой затягивать кульминацию, — заметил Рудольф, и лишь перехватив укоризненный взгляд напротив, осознал двусмысленность сказанного.

— До сей поры выражений недовольства этим я от вас не слышала, — благодушно, однако без единого намека на улыбку, отозвалась Адельхайда, продолжив в прежнем тоне: — Не стану более вас томить, Ваше Величество, приступлю к главному. Как я уже говорила, за время своего пребывания в Майнце я узнала многое и о многих, даже то, что ведомо не многим, и, разумеется, мимо моего слуха не прошло то, что было ведомо всем, то есть, события громкие и известные. Среди таких событий была и казнь одного горожанина. Гравера. По поступившему на него доносу было проведено городскими властями расследование, включая обыск его жилища и мастерской, где и обнаружили почти законченную форму оттиска, позволяющего чеканить монеты. Талеры.

— Сукин сын, — проронил Рудольф возмущенно, и она улыбнулась снова:

— Это повод гордиться, Ваше Величество: денег, которые не имеют признания и веса, не подделывают.

— Мне от этой мысли стало много легче, — покривился он, уточнив: — Так значит, мерзавца казнили?

— О да, — подтвердила Адельхайда с какой-то пренебрежительной усмешкой. — Как и принято по закону: сварили в кипящем масле… К слову, Ваше Величество, по моему личному мнению, это бессмысленное расточительство — человека, нанесшего ущерб государственной казне, казнить способом, столь разорительным для региональной казны, платящей налоги в казну государства.

— Коли уж региональные власти не уследили за преступником в собственных владениях — пусть за это расплачиваются, — отмахнулся Рудольф нетерпеливо. — Так к чему в вашем повествовании сей гравер?

— Сей гравер, мерзавец, как рассказывали мне горожане, присутствовавшие на казни, до последнего кричал о том, что его подставили.

— Не вижу ничего удивительного.

— Разумеется, это не редкость, — согласилась та, — однако же, он не утверждал, что полностью неповинен, что оттиска не делал, что его подбросили или нечто в таком духе; он, Ваше Величество, всего лишь говорил, что виновен не один он. Что работа была им выполнена не по собственному почину, а по указанию некой личности, за эту работу ему заплатившей. Дальнейшие расспросы показали следующее. Со слов гравера, с ним связался некто, за весьма солидную плату сделавший такой противозаконный заказ. Причем, когда оттиск был почти уже готов, заказчик заплатил вторично и велел сделать еще один. Закончив первый, гравер получил свои деньги и приступил ко второму, и вот тут-то на него и был написан донос. Власти Майнца махнули на его слова рукой, но, по моему мнению, складывается следующая картина, Ваше Величество: вторая форма была заказана лишь для того, чтобы над ее изготовлением его и застигли, дабы был повод избавиться от соучастника. Насильственная смерть — штука в любом случае подозрительная, да и в исполнении сложная, а городские власти сделали всю работу сами, причем явно, открыто и легитимно.

— Боюсь предположить, — проговорил он мрачно, — однако, раз уж речь у нас с вами, госпожа фон Рихтхофен, идет о тайных грешках Его Преосвященства фон Нассау, логика подсказывает, что заказчиком, по вашему мнению, был архиепископ. Я верно понял ваш «Exordium»?

— Вполне, — кивнула Адельхайда серьезно; он нахмурился:

— Доказательства этому у вас имеются? Не скажу, что меня подобная новость ошеломила бы, что в моих интересах ратовать за обеление доброго имени сего священнослужителя, однако подобное обвинение — не шутка, и свидетельства должны быть вескими.

— Я не стала бы с таким победоносным видом сообщать вам о своих достижениях, не будь у меня таковых, Ваше Величество. Разумеется, доказательства у меня есть, и весьма убедительные. И это — кроме его собственного признания.

— Вот она, кульминация, — напряженно констатировал Рудольф. — Я бы сказал, что у меня захватывает дух от услышанного. Архиепископ Майнца — фальшивомонетчик! Господи, какой шикарный получился бы судебный процесс… Продолжайте, я слушаю вас, госпожа фон Рихтхофен. Как вы его раскрыли?

— Откровенно говоря, это было несложно, — передернула плечами та. — В своем поместье Его Преосвященство возжелали выстроить вторую кузню, причем, по слухам, в отдалении от прочих хозяйственных построек. Работа в ней не кипит днем и ночью, лишь несколько часов пару раз в пару недель, и кузнец был привезен им нарочно для работ именно в этой второй кузне. Для чего она понадобилась ему, если даже и первая дымит лишь от случая к случаю, а торговлей кузнечными товарами архиепископ не занимается?

— Как вы все это узнали?

— Выпить и поболтать, Ваше Величество, любят не только суровые наемники и обшарпанные конюхи — женская часть замковой обслуги также не прочь провести свободный день в трактире в компании такой же отдыхающей. Особенно, когда платит отдыхающая.

— Кузня… — повторил Рудольф задумчиво. — И все? Это единственные найденные вами следы совершенного им… м-м… преступления?

— Еxpressa sceleris vestigia , — возразила она. — И не забывайте о признании. И, в конце концов, ведь я сказала же вам, что он готов к сотрудничеству? Неужто господин архиепископ сдался бы, если б против него не было собрано доказательств явных и неоспоримых?.. Да, Ваше Величество, кузня. Я осмотрела ее. В ней все необходимые приспособления для печати талеров, включая довольно мастерски сооруженный пресс, где и укреплена изготовленная майнцским гравером форма.

— Любопытно было бы узнать, сколько фальшивых талеров этот пройдоха успел выбросить в обращение.

— Строго говоря, — возразила Адельхайда, — изготовляемые им талеры не являются в полной мере фальшивыми. Серебро в монетах настоящее и даже ничем не разбавленное. Он просто преобразовывал одни денежные знаки в другие, подгоняя по размеру и весу и меняя оттиск.

— В таком случае, не наградить ли мне его в довесок? — мрачно усмехнулся Рудольф. — Он избавил меня от расходов, связанных с печатанием очередной партии. Даже взял на себя обеспечение материалом… Вы сказали — кузня была вами обыскана? Как?

— О, Ваше Величество, — улыбнулась та легкомысленно, — замковые стены вовсе не столь неприступны, как предполагается, и проникнуть за них — задача вполне исполнимая.

— Вы тайно пробрались в охраняемое имение архиепископа? — недоверчиво уточнил он. — Я ко многому в вас привык, однако…

— Я, — вздохнула Адельхайда снисходительно, — могу войти и в Карлштейн так, что ни ваша стража, ни вы меня не увидите, и, поверьте, это не так уж сложно.

— Верю, — с внезапным унынием согласился Рудольф, припомнив вдруг, что, помимо морального облика майнцского архиепископа, намеревался обсудить по завершении ее доклада. — Как я понимаю, получив доказательства его вины, вы пришли к нему уже открыто, припугнув оглаской?

— Ну, что вы, Ваше Величество, я не имею к этой истории с шантажом никакого отношения. Я милая и общительная вдова со связями, доставшимися от покойного супруга, способная оказать помощь в покупке домика или продаже земли. Господин фон Нассау благоволит ко мне и уже полагает меня своей доброй знакомой… Нет. У меня есть нарочный человек для подобных дел — мое недавнее приобретение. Милый юноша представительной внешности, способный говорить обо всем и со всеми. Невероятный талант. Если вы просветите его в некоторых вопросах, связанных с обсуждаемым предметом, он будет не менее часу поддерживать с вами разговор на эту тему, не имея о ней, тем не менее, ни малейшего понятия — всего лишь путем перефразирования ваших высказываний или перевода их же в вопросительную или восклицательную форму. Родись он в ином сословии, из него вышел бы превосходный политик… Сей юноша и был послан к Его Преосвященству. На разговор ушло, замечу, куда меньше часа — господин архиепископ сдался на первых же минутах, когда ему внятно разъяснили, что убиением гостя проблемы не решить, и сотрудничество с блюстителем трона Империи на благо оной есть наилучший выход. Тем паче что человек, работающий с прессом в его кузне, без вести пропал в надежное тайное место, вкупе с серебряными заготовками и еще кое-какими мелочами из упомянутой кузни.

— Свидетельство какого-то ремесленника против слова архиепископа… — с сожалением проговорил Рудольф, вздохнув. — Увы, имперский суд состоит не из одного только Императора, и прочим его заседателям понадобится нечто более весомое. Равный свидетельствует о равном, и преступить это уложение до сей поры редко удавалось, разве что в случаях чрезвычайных.

— Вроде подделки имперских денег, — подсказала Адельхайда услужливо. — Да, возможно, подобных процессов еще не бывало, однако и такого понятия, как государственная монета, тоже не существовало прежде. Отличный повод издать новый закон, Ваше Величество. Тем паче, что Его Преосвященство полагает, будто законопроект уже у вас в активной разработке. Думаю, это легко будет сделать, не вступая в противоречие с положениями уже изданных законов, указов, булл или хартий вас самого или ваших предшественников — напротив, это будет логичным их продолжением.

— Ваш свидетель впрямь в надежном месте, госпожа фон Рихтхофен? Не исчезнет, не отдаст внезапно Богу душу по неясным причинам?

— Если желаете, могу передать его на хранение вам, — предложила она, и Рудольф качнул головой:

— Скверная идея. Если вы и в самом деле способны спрятать вот так человека — не желаю даже знать, где именно, а уж тем более брать его под собственный надзор. Здесь я не верю никому.

— Все настолько плохо? — с сочувствием уточнила та, и он вздохнул снова:

— Увы.

— Он в надежном месте, — кивнула Адельхайда уверенно. — И может быть предоставлен вам по первому слову, на доставку потребуется несколько дней. Давать показания он будет искренне и без препирательств — казнь гравера он видел тоже, и решение при выборе между такой судьбой и пусть хотя бы виселицей кажется ему очевидным… Что-то не так? — уловив на себе его пристальный, изучающий взгляд, поинтересовалась она, и Рудольф невесело усмехнулся:

— Нет, госпожа фон Рихтхофен. Все так. Как и всегда, если за дело беретесь вы. Просто вдруг пришла в голову мысль — а не мало ли я вам плачу?

— Мне хватает, — коротко улыбнулась Адельхайда. — Но если вы опасаетесь, что я могу продать вас вашим злобным тайным недругам, Ваше Величество, и, по вашему мнению, вас обезопасит увеличение моего финансирования, я, наверное, возражать не стану. Эти портнихи в последнее время до чрезвычайности обнаглели с наценками.

— В одном вы правы, оплата ваших услуг — это лишь пара новых платьев. Или хорошо выполненное украшение… Вы не вышли замуж вторично, не обзавелись семьей, и сколотить состояние на такой службе вам не удастся. Вы посвятили мне десять лет жизни; почему?

— С вашего позволения — не вам, Ваше Величество, — возразила та уже серьезно. — А вашей Империи. Моей Империи. Я желаю жить во вполне определенном государстве, и мое о нем представление соответствует вашему. Я лишь прилагаю все возможные усилия к тому, чтобы мое желание исполнилось.

— Такой патриотизм пугает, — заметил Рудольф. — А если, по вашему мнению, я задумаю сделать что-то, противоречащее благу Империи и ее будущему, каким вы его видите? Что будет тогда?

— Ничего подобного вы не сделаете, — убежденно вымолвила Адельхайда. — Нарочно — никогда. А если в вашу голову вдруг взбредет какая-нибудь глупость, вас переубедят — не конгрегаты, так я.

— Вы само очарование, госпожа фон Рихтхофен, — усмехнулся он. — Даже воображать не хочу, каково мне было бы, будь вы на другой стороне… Хорошо, — подытожил Рудольф, вновь посерьезнев. — Майнцский курфюрст это большая победа: на любых выборах именно его голос решающий, и теперь голос этот — мой. Стало быть, руки у меня уже много свободней, и против меня лишь двое — саксонский герцог и архиепископ Трира. Но — неизвестно какое место занимает темная лошадка бранденбургский маркграф…

— Он же ваш брат, Ваше Величество. И без вашего покровительства он не получил бы ни пяди земли, не говоря о курфюршестве…

— … каковое было ему дадено лишь для того, чтоб в нужный час иметь в нем союзника, — отмахнулся Рудольф. — Он не имеет на сей счет никаких иллюзий — у нас с Йоханом никогда не было семейственной теплоты в отношениях. Остается надеяться на то, что у него хватит ума не выставляться, не в его это интересах: стоит лишь императорскому престолу перейти в иные руки — и он вылетит из Бранденбурга со свистом. Хорошо, если живым.

— Полагаю, он должен это понимать.

— Что он может понимать; ему двадцать три — мальчишка! — и я не знаю, чего ждать от него. Почти уверен, что удара в спину.

— Отчего же столь мрачно, Ваше Величество?

— Есть причины так думать, — отозвался он хмуро и, помедлив, нехотя докончил: — Они с Зигмундом от одной матери… Йохан полагает, что это я повинен в его гибели. Он ни разу этого не сказал прямо, но я знаю, что это так, и боюсь, что в решающий момент эмоции и желание свести счеты могут перевесить доводы разума. Кроме того, он боготворит отца и тихо презирает меня за доставшуюся мне немалую часть немецкой крови. Смешно, — сумрачно усмехнулся Рудольф. — Здесь мне каждый ставит на вид мать-немку, в Германии — отца-богемца. Знаете, «Саксонское зерцало» вообще отказывало богемскому королю в праве голоса при выборах Императора — «потому что он не немец»?

— Знаю, Ваше Величество.

— Всего-то сто с небольшим лет назад. И вот — богемец на троне; какой удар по самолюбию… К слову, вам-то самой не претит служба «не немцу»?

— Хоть мавру, — фыркнула она. — Если он будет царствовать во благо моей страны. Если же чистокровный германец станет вытворять что-то, что пойдет ей во вред — я же первая создам заговор с целью его устранения. Управление государством — не собачья случка, и чистота породы здесь не самый важный factor.

— Всем бы такую терпимость… — буркнул Рудольф тихо. — Надеюсь, когда придет время Фридриха, все мои злопыхатели запутаются в кровавых подсчетах и, наконец, махнут рукой. Главное здесь не ошибиться в выборе невесты; уж это должен быть самый немецкий род на белом свете. И влиятельный.

— Как успехи Его Высочества? — мягко поинтересовалась Адельхайда, и Рудольф, помедлив, вздохнул, неопределенно поведя плечами:

— Жив. И здоров. По крайней мере — был жив и здоров четыре дня назад, когда было написано последнее письмо. И, что самое удивительное, ему там даже, как будто, нравится…

— Вы осунулись, — заметила она, и Рудольф поморщился:

— Благодарю за откровенность.

— Тревожитесь, — констатировала Адельхайда убежденно. — Хотя и прежде вы расставались, и надолго.

— Да, приходилось, — согласился он с неудовольствием. — Я в последнее время все больше в разъездах — вы же сами приносили мне слухи, что мое домоседство не приведет к добру. Кажется, меня намеревались вовсе сместить за долгое непосещение германских земель, если я не ошибаюсь?.. Посему и Фридрих не постоянно в Карлштейне; боюсь, но отпускаю. Должен же он видеть и знать страну, которой, если Бог даст, доведется править, иначе он так и останется чужаком со славянских окраин. Приходится отпускать. И, думаю, еще не раз придется.

— Так в чем же дело на сей раз?

— На сей раз я не знаю, где он. На сей раз он в руках людей, которые не подчиняются мне; пяток телохранителей не в счет.

— Но вы же подобрали лучших, верно?

— Ульбрехт со своими людьми, — коротко пояснил Рудольф, и та понимающе и одобрительно кивнула. — Но все-таки душа не на месте.

— Многие знают о том, где Его Высочество на самом деле?

— Кое-кто, — неохотно отозвался он, и Адельхайда укоризненно качнула головой:

— Напрасно. Не стоило бы говорить никому.

— Быть может, и вам? — усмехнулся Рудольф; та пожала плечами:

— Быть может, и мне, хуже бы не стало. Nulli tacuisse nocet, Ваше Величество, nocet esse locutum.

— Такие сборы не проведешь всецело в тайне, — возразил Рудольф. — Кого-то приходится посвящать в происходящее; но это самые доверенные.

— Вы, как будто, сказали, что не верите здесь никому, — напомнила она строго. — Выходит так, что вы опасаетесь препоручить вашим придворным тайну майнцского архиепископа, но не побоялись доверить жизнь Его Высочества.

— А вы не боитесь меня отчитывать, — чуть оскорбленно заметил Рудольф, и она, не запнувшись, кивнула:

— Так ведь больше некому. А без конструктивной критики правитель теряет зубы, чахнет и слабеет, как старый волк, посему, Ваше Величество, повторю еще раз: напрасно. Сколько точно человек знают о его пребывании там?

— А не последовать ли мне вашей рекомендации, госпожа фон Рихтхофен, и не отказать ли вам в ответе?

— А правитель, идущий на поводу у чувств, слабеет и того скорее.

— Я это заметил, — пробормотал он чуть слышно и, помешкав, выговорил: — Трое. И, разумеется, Ульбрехт. То есть, если с Фридрихом что-то случится, я буду знать, с кого снимать головы… Однако ж, хорошо, что сейчас его нет здесь, — кивнул Рудольф, встряхнувшись, словно сбросив что-то холодное и мерзкое, прилипшее к спине. — У Фридриха есть скверная привычка мешаться в мои дела; похвальная тяга к государственной деятельности, тем не менее, в эти дни она была бы некстати. Если бы конгрегаты не подвернулись так вовремя, я снова отправил бы его прочь, куда-нибудь в центральную Германию в какой-нибудь пфальц.

— Итак, — осторожно констатировала та, — судя по всему, меня ожидает очередное дело. И, похоже, сложное?

— Причем весьма, госпожа фон Рихтхофен.

— Я видела Великого Магистра уезжающим; не в нем ли дело?

— О, нет, как раз здесь все прошло гладко, я даже, признаюсь, не ожидал столь простого разрешения. Он согласился на все. Почти без дискуссий. Однако событие, из-за которого я хотел бы задержать вас в Карлштейне, связано с делом, и очень тесно… Карта, — понизив голос еще больше, пояснил Рудольф. — Оригинал карты Винланда, хранящийся у меня.

— Неужто похищен? — тоже внезапно заговорив тише, переспросила Адельхайда, и он нервно дернул плечом:

— Вы почти попали в точку. Карта была бы похищена, если бы я не сохранял ее в месте, не ведомом никому, кроме меня самого; о том, где она, я не говорил ни одной живой душе — в полном соответствии с вашими воззрениями, даже вам.

— И не говорите, — согласилась Адельхайда. — Впредь тоже. Итак, была попытка похищения. Кто совершил ее?

— А вот этого я не знаю, — хмуро отозвался Император. — Кто-то вошел в замок, как вы в архиепископское имение — так, что никто его не видел, не слышал, не заметил. Кто-то прошел мимо стражи по коридорам. Кто-то перерыл сокровищницу, ничего не взяв.

— Здесь, в Большой башне? — недоверчиво уточнила она. — Вскрыв четыре железные двери с мудреными замками? Напрасно вы сравнили это деяние с моим походом в замок фон Нассау. Такое, думаю, не под силу даже мне… Неужели стража не заметила совсем ничего?

— Те, кто выжил — нет. А у тех двоих, что остались лежать заколотыми, спросить теперь уже не сложится. Я не обучался у конгрегатских наставников ведению дознаний, однако ведь, я не мальчик и убитых видел много, по-всякому принявших смерть, посему могу вам сказать точно, госпожа фон Рихтхофен: тот, кто убивал их, стоял рядом, и они не оборонялись. Вывод относительно всего сказанного я тоже могу сделать сам: действовал кто-то свой. Кто-то, кого они знали. Кому верили. Или…

— Да, Ваше Величество? — поторопила она осторожно, когда Рудольф запнулся, и он договорил не слишком уверенно:

— Или были задействованы для проникновения люди, способные отвести глаза. В дословном смысле. В том самом, какой подразумевают наши конгрегатские друзья. Стража императорского замка, госпожа фон Рихтхофен, ведь это не городская солдатня, и я просто не могу себе представить, чтобы сколь угодно тренированный шпион мог вот так просто пройти по коридорам мимо них. Разумеется, они не стоят на каждом повороте, однако ведь Большая башня — это не пустынный лес, и попасть к сокровищнице, обойдя охрану, просто невозможно. Физически невозможно.

— Боюсь, я соглашусь с вами, — задумчиво вымолвила Адельхайда. — Вам не приходило в голову попросить у Конгрегации помощи? Ведь это по их части.

— Нет, — довольно резко отозвался он. — Это исключено.

— И есть к тому причины, я так понимаю?

— Что-то в этом роде. При нашей недавней беседе с кардиналом мы с ним… — Рудольф замялся снова, подбирая слова, и не сразу докончил: — слегка повздорили. Я не сдержался и высказал многое из того, что накипело. В частности, обвинил Конгрегацию в попытке сделать из меня безвольную марионетку.

— О.

— Да, — скривился он. — Именно. Предполагаю — оригинал, а не копию карты конгрегаты отдали мне именно для того, чтобы показать, что доверяют мне и ставят все-таки чуть выше куклы. И, быть может, проверки ради. И что же теперь выходит? Выходит, что я не способен самостоятельно справиться с такой задачей, как сохранение в неприкосновенности клочка пергамента. Что при малейшем затруднении побегу к ним с просьбами о помощи. Кроме того, история вдвойне щекотливая: я могу оказаться в положении не слишком приятном, если выяснится, что малефики здесь ни при чем. Поднять шум, жалуясь на происки колдунов и ведьм, а в результате узнать, что все просто и примитивно — измена близких, и ничего более… Еще не позор, но точно унижение. А в глазах конгрегатов — так еще и слабость.

— Понимаю, — согласилась Адельхайда со вздохом. — Но если здесь замешано нечто сверхобычное… Я не склонна недооценивать себя, однако и переоценка своих сил также может выйти боком; и я не уверена, что сумею одна противостоять таким людям.

— Если выяснится достоверно, что мы имеем дело с ними — я обращусь в Инквизицию, для того они, вы правы, и существуют на свете, — кивнул Рудольф. — Но я должен точно знать, что не окажусь в положении мальчика, кричащего о волке. Понимаю, что на сей раз я прошу вас ввязаться в предприятие, опасное для жизни, но более мне довериться некому.

— А наследника доверили, — снова упрекнула она и, не дав ему возмутиться, кивнула: — Хорошо, Ваше Величество. Я останусь в Карлштейне и постараюсь разобраться с этой проблемой. Если это предательство простого смертного, я найду его вам…

— … и наши внутренние проблемы мы разрешим спокойно и без лишнего шума. Думаю, в этом случае Конгрегации знать о происшествии будет вовсе ни к чему.

 

Глава 3

Сентябрь 1397 года, Германия.

Альфред Хауэр встретил их во внешнем дворе, у самых ворот. Такого прежде не бывало; прежде Курт, прибывая в учебку, миновал пустое пространство меж наружной и внутренней стеной под взором привратного стража и лишь там, за вторыми воротами, старший инструктор выходил к нему с видом совершаемого им великого одолжения. Сегодня же Хауэр явился навстречу с нетерпением, какового даже не тщился скрывать, и уточнил, пытаясь увидеть ответ в лицах заранее:

— Как он?

— Плохо, — коротко отозвался Бруно.

Наверное, редко случались в лекарской практике ситуации, когда откликом на такие слова был облегченный вздох; быть может, за исключением обстоятельств, при коих вопрошающий являлся единственным наследником состоятельного родича. При всей парадоксальности подобной реакции, в настоящем случае все же была вполне понятная логика: человек, который может еще иметь хоть какое-то самочувствие, вполне определенно жив.

— Ясно, — кивнул Хауэр и встряхнулся, словно оказавшийся под внезапным дождем пес, кивком призвав идти за собою. — Теперь к делу.

Этого тоже не случалось до сего дня. Старший инструктор конвоировал Курта в выделенную ему комнату на втором этаже каменного строения лишь в его первое появление в тренировочном лагере. Впоследствии после краткого приветствия раздавалось столь же краткое напутствие — как правило нехитрое «пошел», сопровождаемое тычком в спину — и Курт направлялся в уже привычное обиталище один. Об этом не говорилось явно, но de facto это было жестом крайнего доверия: кому попало разгуливать по корпусу бывшего монастыря не дозволялось. Майстер инквизитор, надо сказать, доверием не злоупотреблял, в попадающиеся на пути лестничные извивы не сворачивал и в темные недра сторонних коридоров не заглядывал. Наверняка, вздумай он напрямую попросить, Хауэр дозволил бы ему и это, однако основательных причин к тому пока не возникало, а любопытство, как и многие человеческие чувства, уже через сутки пребывания в этих стенах улетучивалось без остатка.

Сегодня Хауэр, все так же впереди, не оборачиваясь, дошел с вновь прибывшими до самой двери комнаты и, ступив внутрь, остановился, всем своим видом говоря, что распрощаться и уйти не намерен. Собственно, чего-то подобного Курт и ожидал, однако привычно недовольное, но непривычно серьезное лицо инструктора пробуждало к жизни мысли настороженные и неприятные.

— Что-то произошло, — подсказал Бруно, когда молчание затянулось, а попытки Хауэра заговорить стали вызывать почти сострадание.

— Типун тебе на язык, святой отец, — огрызнулся тот, опустившись на нехитрый трехногий табурет у пустого стола, и Курт с помощником, помедлив, уселись напротив. — Я полагал, вам загодя растолковали, что к чему.

— В общих чертах — да, — согласился Курт, гадая, чем может обернуться очередное заурядное командирование в учебку. — Отец Бенедикт не позволил нам остаться в академии подле него, потому что, по его мнению, мы должны быть здесь. Насколько мне известно, в лагере находится кто-то, с кем мы непременно должны свести знакомство. Кто, для чего и чем это грозит — нам не известно. Что — очередной дознаватель, жаждущий совместного расследования, или какое-нибудь ценное юное дарование?

— Что-то вроде, — хмуро согласился Хауэр и, вздохнув, пожал плечами: — Ну, в этом, пожалуй, есть свой резон: Богу одному известно, что могло приключиться в дороге, посему, чем меньше знаешь, тем лучше.

— В целом мир стабилен, — отметил помощник. — Ваше основное credo неизменно. Это обнадеживает.

— Credo, при службе в Конгрегации наилучшее. В идеале, даже представ перед Господом на последнем суде, на любой Его вопрос тебе лучше иметь только один ответ: «понятия не имею».

— Как тебя начальство терпит по сию пору? — усмехнулся Курт. — С кой-какими твоими сентенциями тебе бы прямая дорога к покаянному столбу ad minimum. Даже предположить боюсь, встречу с кем ты нам уготовил; воображение рисует картины одна другой еретичнее.

— Единственный сын главного еретика Германии; как тебе такая встреча?

— Отыскалось его внебрачное чадо? — кивнув на свое начальство, уточнил Бруно; Курт покривился:

— Очень смешно.

— Я мог бы зайти издалека, — продолжил Хауэр, — ошарашив вас внезапной новостью в итоге своего повествования, но каким образом доставить себе удовольствие увидеть ваши ошалевшие физиономии, я еще придумаю. Наследный принц Фридрих фон Люксембург изволил посетить тренировочный лагерь Конгрегации.

— Иными словами, — закончил Курт спустя недолгое молчание, — Император как дальновидный правитель не захотел упустить возможность увидеть тайное учреждение его своенравных союзников изнутри. Хоть бы и глазами сына… А также своих людей?

— Разумеется, — с недовольством, которого даже не пытался скрыть, кивнул инструктор. — С ним прибыла пятерка бойцов. Из личной стражи, лично отобранные доверенным лицом Его Величества.

— И вы впустили сюда чужих? — усомнился Бруно; Хауэр бросил в его сторону взгляд, весьма далекий от благожелательного.

— А у меня был выбор? И без того торг шел беспощадный, и пятеро — тот предел, которого я таки сумел достичь. А ты, Гессе, я смотрю, не удивлен.

— Не слишком, — согласился Курт, монотонно перечислив: — Здоровьем отца Бенедикта ты был озабочен не более минуты. Дозорный у ворот выглядит так, словно ты лишил его завтрака, ужина и сна. Примерно то же выражение лиц у кое-кого из братии внизу, в основном лагере… Да, можно сказать, что нечто подобное я и ожидал услышать. Кому принадлежала идея прислать сюда наследника?

— О, это история увлекательная… — не сдержал ухмылки Хауэр. — На одной из императорских пирушек юный Фридрих надрался до потери разумения, вывалил блюдо с горячим на вельможу не последнего ранга, ухватил за непотребное место его дражайшую дочь и вообще устроил из унылых посиделок развеселое гуляние. Наутро Император высказал отпрыску все, что он думает о моральном облике оного, а вскоре — во всеуслышание приговорил его к полугодовому покаянию в отдаленном монастыре. Двор впервые за долгие годы был со своим правителем почти всецело единодушен. Но самое любопытное заключается не в этом. Мысль о посещении нашей учебки созрела в голове и самого наследника — еще до означенного пиршества. Знал он также и о том, насколько она засекречена. Понимал, что объявить о своем туда отъезде он не может, так же как и не может наследник трона просто неведомо куда исчезнуть на неведомое время.

— Полагаете, — предположил Бруно, — что непотребство на пирушке было им разыграно? Прикрытия ради?

— Он почти что сказал мне это открыто, — многозначительно кивнул инструктор; Курт недоверчиво хмыкнул:

— Eia.

— Кроме того — как вы думаете, я, безвылазно сидящий в этом монастыре уже несколько лет, откуда знаю эти подробности? Откуда бы мне знать, что мысли эти в нем возникли после бесед с придворным капелланом, очень уж тепло отзывающимся о Конгрегации?

— Парень или полный идиот, — качнул головой Бруно, — или весьма неглуп. Или честно не соображает, что творится вокруг него, или норовит играть.

— И что, по-твоему, ближе к истине?.. Вот так-то. Учтите это на будущее.

— Ну, — передернул плечами Курт, — мы ведь именно на это его и натаскивали — думать. В правильном направлении.

— Дельное замечание, — усмехнулся Хауэр и вздохнул уже серьезно: — Парню пятнадцать. Кто угодно другой в таких летах может пребывать в невежестве и беспечности, но будущему Императору — зазорно. Ему предстоит управлять огромной страной, кодлой рыцарей и держать спину прямой перед немалой оравой конгрегатских служителей, которым уже теперь многие из господ рыцарей и хваленой личной стражи в подметки не годятся. Ему в недалеком будущем вести в бой свои войска; а только слепой и глухой не понимает, что этим все и должно кончиться рано или поздно — и скорее рано. У него впереди жизнь, в которой надо будет уметь не только правильно кланяться и в нужной пропорции отмерять почтение в тоне при словах «многоуважаемый собрат король».

— Остается надеяться, — заметил помощник многозначительно, — что он руководствовался именно этими соображениями, напрашиваясь сюда, а не его венценосный батюшка перехватил его у нас, покуда мы тешили себя горделивыми помыслами о том, как удачно и успешно взрастили змею на императорской груди.

— И это при беседах с ним тоже надо учитывать.

— А какова наша роль в этих беседах? — с неудовольствием осведомился Курт. — Мы здесь к чему? Кто-то решил, что у нас нет иных дел более?

— Ну, полагаю, скажи я, что пара некромантов подняла Альберта Майнца, ты наверняка рванул бы через всю Германию, бросив дела, дабы это увидеть.

— С парой ордеров в сумке, — согласился он; Хауэр снисходительно отмахнулся:

— Брось. Некромантов, само собою, воздвиг бы на костер, а вот оживленному вцепился бы в глотку и не упокоил бы, доколе вдоволь не насладился б обществом своего кумира… Помнишь, Гессе, несколько лет назад я сказал тебе, что ты становишься не последним человеком в Конгрегации? Так вот тебе новость, Молот Ведьм: ты им стал. Наследник неглупый парень, придворная жизнь вбила в него толику смышлености, мы — разумности, но ему всего лишь пятнадцать, он в душе всего лишь мальчишка, и его знакомство с тобой — использование им своего служебного положения в личных целях. Думаю, если б Конгрегация наладила выпуск гобеленов с твоим ликом, один такой точно висел бы в его покоях. Где-нибудь между изображениями царя Ирода и Александра Великого.

— Ну, а я-то на что? — вздохнул помощник.

— А ты, Хоффмайер — где-то между Блаженным Августином и Христом. И ты — следи за тем, что говоришь, даже больше, чем Гессе. Пусть ты к блюду «легенда Конгрегации» лишь приправа, на твоем месте я был бы готов к сердечным беседам о вере, святости… и ненароком — о секретах твоего начальства; ты служишь с ним вместе почти девять лет, и кого надо разводить на задушевность, дабы вызнать его тайны? Будь в его биографических откровениях осмотрительней.

— Я уж поберегу неокрепшую юношескую психику, — кивнул Бруно с усмешкой. — По сану полагается.

— Предписания сверху есть? — уточнил Курт. — Я должен сделать, сказать, добиться чего-то конкретного?

— Ничего. Судя по всему, руководство полагает, что твои скромные мыслительные способности вполне могут совладать с ситуацией самостоятельно. От себя могу сказать — не напирай. Направлением парня на верный путь занимаются люди потолковей тебя; отвечай на вопросы, будь приветлив, учтив и приятен в общении.

— Вы ни с кем его не спутали? — усомнился Бруно; инструктор нахмурился:

— Без шуток. Если он разочаруется в тебе, Гессе… Разочарования в Конгрегации, само собою, не совершится, однако общее представление будет несколько подпорчено. Вывернись через задницу, но наследник должен влюбиться в тебя всеми фибрами души. Боготворить. Обожать, как родного отца.

— Вот это как раз и было бы нежелательно… Да я, как будто, не умственно убогий, — заметил Курт, когда инструктор еще суровей сдвинул брови. — Уж по меньшей мере способен отличить допрос от беседы с наследным принцем.

— Надеюсь, — с нескрываемым скепсисом отозвался Хауэр. — Переведите дух. Отдышитесь с пути; даю полчаса.

— А кормить нас сегодня не намерены?

— Кормежка — в обществе наследника, в его комнате. Не делай мечтательные глаза, Гессе: в пищу наш гость употребляет все то же, что и мои парни, и ты, и я сам; никаких изысков ради его появления не предусмотрено. Он желал испытать бытие лагеря зондергрупп — он его получил. И к слову. Эта твоя поездка сюда задумана по большей части именно ради того, чтобы показать тебя наследнику, и основное время вы, разумеется, будете проводить подле него, за его столом или где ему вздумается — словом, там, где этого будет требовать дело. Но. Не думайте, что я вот так просто позволю вам прохлаждаться. Закончив разговоры, вы будете уходить на плац, отобедав с ним — растрясать жирок на пробежке. Это не помешает ни тебе, Гессе, ни в особенности святому отцу, который по году не кажет сюда своего ученого носа. Бездельничать вы не будете.

— Не сомневаюсь, — вздохнул помощник, и Курт чуть повысил голос, помешав инструктору высказать свое мнение относительно подобных сетований:

— А что наследник? Его ты и впрямь намерен ознакомить со всеми теми прелестями жизни, что выпадают на долю твоих воспитуемых? Ты ж убьешь парня.

— И медяк ему тогда цена как будущему главному воину державы, — буркнул Хауэр, тут же отмахнувшись: — Нет, само собою. Для него я продумал распорядок попроще, учитывая возраст, степень его умений и прочее… Должен сказать, за те два месяца, что он провел здесь, успехи он сделал весьма внушительные; я, разумеется, не говорил этого ему, но скажу тебе. В одном парню не откажешь: распоряжения он исполняет четко, с указаниями не имеет дурной привычки спорить, выкладывается, как может, и старается искренне. Какие бы планы ни роились в его голове, наши, императорские или его собственные, одно точно: пребывание здесь он использует не только лишь для любования альпийскими красотами и услаждения горным воздухом, но и по прямому назначению в первую очередь.

— Это повод.

— Какой?

— Гордиться будущим Императором, — пожал плечами Курт. — Или насторожиться. Собственно, одно другому не мешает… Я, несомненно, рад успехам юного наследника, однако меня более тревожит другой вопрос: ты уверен, что удалось сохранить нужную степень закрытости при исполнении всей этой суеты? Пойми правильно, Альфред, до сего дня даже о самом существовании этого лагеря не знала ни одна живая душа из посторонних, и…

— Это просто-таки плевок мне в морду, — оборвал Хауэр. — Полно тебе, Гессе, неужто ты думаешь, что старший инструктор зондергрупп озабочен этим вопросом менее тебя?

— Нет, я думаю, что твоя обеспокоенность любыми проблемами сдаст позиции перед императорским напором — потому что, как ты сам заметил, у тебя просто не будет выбора. В моем воображении рисуется ужасающая картина: толпа оруженосцев и дядек в сопровождении грохочущего рыцарского воинства, окруженного глашатаями и музыкантами. Вколотить в мозги некоторых личностей мысль о том, что вовсе не нечто подобное означает «скрытое перемещение», порою бывает весьма сложно.

— Мы были в шаге от этого, — покривился Хауэр. — Но тут, Гессе, ты плюешь уже в морду руководству. Наверху, чай, сидят люди не глупей тебя, и кому урезонить императорские замашки — тоже нашлось… Да, увы, сохранить полную секретность не удалось; не знаю деталей, но уверен, что это так. После тех посиделок и устроенной принцу взбучки наш капеллан высказал мысль о том, что пребывание наследника в учебке Конгрегации пойдет ему на пользу как в смысле духовном, так и в физическом. Император поначалу уперся — наверное, не сразу сообразил, куда его приглашают и что он с этого мог бы иметь.

— То, что ты говоришь сейчас, известно уже не со слов парня?

— Это уже наша информация, — кивнул тот. — Кое-что мне все-таки вкратце изложили, дабы я был в курсе сложившихся обстоятельств.

— И? — поторопил его Бруно. — Что же или кто убедил его?

— Чудо, — просто отозвался Хауэр. — Была устроена демонстрация навыков, которые предлагалось постичь царственному отпрыску — совершенно случайно неподалеку как раз оказалась зондергруппа, буквально в дне пути.

— Случайно, — повторил Курт. — И в самом деле, не иначе как Господне чудо.

— Промысел Божий, — согласился инструктор, не дрогнув лицом. — Зрелище было на уровне лучших рыцарских сказаний. Келлер предложил выставить пару любых мордоворотов из императорских вояк на выбор, с которыми в бою сойдется даже не он (к лицу ли такая ерунда шарфюреру? Aquila non captat muscas ), а рядовой боец, состоящий в зондергруппе чуть более пары лет.

— Мордовороты целы? Или хотя бы живы?

— Не возводи поклеп, Хоффмайер — уж за этим следили с тщанием; не хватало еще заводить врагов средь императорской стражи… Живы. И при конечностях. Ну, морально попраны и, возможно, не вполне здоровы, но они парни крепкие, не страшно. Главное заключается в том, что цель была достигнута. То ли Его Величество заинтересовался явленными умениями, то ли до него с запозданием дошло, наконец, в какое Святая Святых приглашают его чадо, то ли иное что, но — вот, принц здесь. Поначалу — да, ты прав, предполагалось, что он направится в наше потайное укрывище едва ль не под фанфары, в окружении штата охраны, прислуги и Бог знает кого еще, быть может, и обозных девок, не знаю, что там пришло в голову нашему правителю; и здесь сил и велеречия пришлось приложить уже поболе. В идеале — полагалось бы отослать парня в сопровождении пары зондеров и не мозолить людям глаза; но кто же отпустит единственного престолонаследника в неведомые дали в компании двух головорезов? Император и не отпустил.

— И его сложно не понять, — заметил Бруно. — Если с принцем приключится несчастье… Он вдовец, других сыновей нет; нет даже, на худой конец, дочери, дабы продолжить укрепление его начинаний хотя бы так, indirecte. Это — даже если не допускать в Императоре элементарных человеческих чувств, среди которых не последнее место занимает странное нежелание видеть свое потомство убитым.

— Он прекрасно знает, — хмуро возразил Хауэр, — что для Конгрегации его детище не менее ценно, чем для него самого. Если какая напасть — Келлер, не задумавшись, положит половину группы, но сохранит ему жизнь, и для того, чтобы понять это, не надо иметь простодушного доверия и упования на благочестие конгрегатских служб, для этого надо осознать простую вещь: нам нужна благосклонная императорская династия не меньше, чем ей — лояльная Церковь… Ну, да Бог с ним. Образумить его в некотором роде все же удалось, и мы таки нашли некий compromissum. Наше предложение он оспорил, но и задуманное им обозное путешествие тоже к рассмотрению не было принято. Перевозили парня на перекладных от лагеря к лагерю, не светясь в крупных городах, в простом платье, в сопровождении нескольких телохранителей. Вперед высылалась вторая группа, осматривалась местность, обследовалась на предмет безопасности, и лишь после этого там появлялся наследник. Схему действий разработал Келлер лично и контролировал сам. И обоз все-таки снарядили. Честь честью, как и планировалось, с поварами и походным лупанарием, при охране и с прислугой. Никто не говорил, что в нем будет наследник, но никто и не отрицал — просто в противоположную сторону направился целый караван, по коему видно было, что едет не рыбак и не золотарь.

— А кого увидели бы вздумавшие проверить, кто именно прибыл в конечный пункт?

— Какого-нибудь придворного казначея, отряженного в N-бург сосчитать императорский налог с особым тщанием; не знаю. Не могу также представить, насколько это помогло. Император божился, что о маневре с обозом никому не обмолвился, но что-то меня одолевают сильные сомнения по этому поводу. Разумеется, следом за принцем с охраной шли несколько наших парней — присматривали за всей этой братией; так, по-тихому, дабы не провоцировать недовольства… Уж в том, что касается местоположения учебки, за секретность могу поручиться головой. Никто посторонний ничего не видел и не знал.

— Кроме тех, кому обо всей этой затее наш Император успел по секрету растрезвонить при дворе, — уточнил Курт; Хауэр развел руками:

— Думаю, не без этого. Я ведь сказал сразу: полную закрытость соблюсти наверняка не удалось. Мы друг другу не верим, он пытается следить за нами, мы шпионим за ним, а при таком подходе рано или поздно кто-то из нас попадет впросак. Поскольку отбором наших агентов занимаются знающие люди, этим «кем-то», скорее всего, будет Император.

— Иными словами, — подвел итог помощник, — вы полагаете, что по всем тайным сообществам, от политических до малефических, уже брошен клич соглядатаями при дворе? Путешествие сюда, замечу, закончилось без происшествий. А покушение в стенах этого лагеря — вещь невероятная.

— Nil ardui est.

— Принц здесь уже два месяца, сказали вы.

— И это, Хоффмайер, самый крепкий аргумент к тому, чтобы остерегаться с каждым днем все более, — возразил инструктор, — особенно, когда наши противники это люди и нелюди, имеющие в своем арсенале столь многочисленные способы воздействия, средь которых болт промеж глаз — не самый опасный. На месте злоумышленника я бы выждал. Или подловил бы свою цель на обратном пути.

— Меры предосторожности? — уточнил Курт; тот вздохнул:

— Кое-что. Сам понимаешь, нагнать сюда армию — это тоже не дело. Собственно, лишними бойцами я особенно не запасался — все та же стража, что и прежде, только смотрят внимательней; из новых людей — исключительно принцевы телохранители. Их, как я уже говорил, пятеро. Двое всегда в его комнате, трое всегда при нем, куда бы он ни шел.

— И на тренировках?

— Там в первую очередь.

— Опасаются, что ты ненароком свернешь парню шею?

— Если ты намеревался породить остроту, Гессе, попытка была неудачной, — серьезно ответил инструктор. — Мне попросту сказали это открыто. Среди тех троих неизменно наличествует их старший, и он следит за мною так, словно я любую минуту только и думаю, как бы этак посподручней выпустить наследнику кишки. После первых пары недель меж нами едва не дошло до рукоприкладства — он дергался и кидался на меня с порицаниями всякий раз, как августейшему отпрыску перепадало по августейшей макушке или по иной какой августейшей части тела. Едва сумели уладить миром; но и по сю пору, стоит лишь мне замахнуться сильней обыкновенного или угодить по драгоценному господину принцу крепче, нежели обычно — он дергается, будто укушенный. У меня от его содроганий у самого neurostenia развилась, веришь…

— Не верю, — отозвался Курт убежденно. — Тебя к нервному срыву может привести разве что внезапный Апокалипсис, да и то лишь в случае, если кто-то из всадников будет сидеть в седле не по уставу… Имя.

— Ульбрехт фон унд цу Редер. Барон.

— «Унд цу», — повторил Курт, покривившись. — Самомнение наверняка выше Вавилонской башни… Еще одна проблема. Господа рыцари народ в общении пренеприятный.

— И вы бесспорно правы, господин фон Вайденхорст, — с подчеркнутой едкостью подтвердил Хауэр. — Думаю, со мною согласятся еще многие.

— Мой чудный характер есть последствие общения с добрыми христианами, населяющими нашу державу, а мое внезапное рыцарство — лишь императорская прихоть. А вот наследные титулоносцы это, как правило, заносчивые сукины дети. Наверняка еще возьмется учить тебя, как правильно махать мечом, а меня — как держать факел.

— А неплохо б, — заметил инструктор. — Я уж отчаялся одолеть твою треклятую пирофобию; и, боюсь, вскоре готов буду принять помощь в этом деле хоть от самого Вельзевула…

— Ай, — проговорил помощник многозначительно, и Хауэр беспечно передернул плечами:

— Ну, так прикончить его после этого никто не помешает.

— Вы знаете, как убить военачальника демонов?

— Я — нет, но ты наверняка что-нибудь порекомендуешь, иначе какого рожна ты торчишь в тайных макаритских библиотеках месяцами? Должен же быть от этого хоть какой-то прок… Нет, Гессе, — уже серьезно возразил инструктор. — Чего нет, того нет. В мою работу он не лезет, с советами не мешается и титулом перед носом не размахивает.

— Уже легче.

— Сможешь оценить это сегодня же, — улыбнулся Хауэр столь приветливо, что противно заныли зубы. — Ближе к полудню у меня намечено плановое избиение наследника на плацу; и я буду не я, если он не захочет перед тобою выставиться, показав, чему сумел научиться. И наверняка пожелает увидеть в действии тебя.

— Альфред, я не нянька, — поморщился Курт раздраженно. — И не придворный лицедей.

— Если Конгрегация прикажет — станешь бабкой-повитухой. Всё, Гессе. Можешь почитать, что это очередная система тренировок, измышленная моим воспаленным извращенным рассудком; будешь обучаться тому, как взять себя в руки, не переломить хребет императорскому телохранителю и не послать к драной матери императорского наследника… Я зайду через полчаса, — сообщил Хауэр непререкаемо, поднявшись и мельком бросив взгляд в окно. — Оба должны быть бодры, веселы и преисполнены радушия.

***

На всем пути до комнаты наследника Хауэр говорил, не умолкая — тихо, но четко, перечисляя все то, чего в присутствии Фридриха фон Люксембурга и его телохранителей не следует делать. Не задаваться… не нарываться… не фамильярничать… не выражаться… не говорить, не смотреть, не дышать. Бруно молча внимал, лишь порою вздыхая и послушно кивая; Курт же, хотя и касалось все это в первую очередь именно его, слушал рассеянно, решая довольно серьезную для него внутреннюю проблему.

Угодив в академию из рядов немалой армии беспризорников, вместе с требуемыми идеями, знаниями и умениями будущий майстер инквизитор впитал и мысль о том, что прежняя его жизнь была греховной, а вечная злоба на мир — ложной. Сейчас он даже мог сказать, когда именно пришло это осознание — пришло вдруг, разом. Курт не помнил в какой именно день месяца это случилось, однако все события того вечера помнились четко.

Это был субботний вечер — тихий весенний вечер, и только келья, где обитал Курт, была шумной и заполоненной гамом: вертлявый, как уж, мальчишка по имени Франк, как и почти всякий вечер, травил байки, которых знал, кажется, нескончаемое количество. Отбой был уже давно, свет в келье не горел, сон уже мало-помалу одолевал всех, но уснуть никто не мог: Франк пересказывал бесхитростную, опошленную народной фантазией историйку о Райнхарде — одну из многих; ничего в ней не было особенного, однако в изложении соседа по келье довольно затасканная байка звучала увлекательно и до колик смешно. Поначалу Франк говорил шепотом, потом все громче, чтобы перекрыть прысканья и смешки воспитанников, а потом в келье прочно установился галдеж, столь громкий, что просто не мог не привлечь к себе внимания. Разумеется, вскоре дверь распахнулась, и строгий голос повелел всем прекратить шум и спать, и, разумеется, все разом уткнулись в подушки, стихнув, слушая удаляющиеся по коридору шаги. «Ушел, — констатировал третий сосед по келье, Йохан, за коим закрепилось старшинство в их маленькой компании. — Давай дальше». «Давай завтра, — шепотом отозвался Франк. — Накостыляют еще». «Давай! — повторил Йохан. — Я эту историю знаю, осталось чуть». «Так если знаешь, к чему тебе рассказывать?» — хмыкнул Франк, и тот приподнялся на своей лежанке, повысив голос: «Ты со мной еще умничать взялся?». Несколько мгновений в келье было тихо, и, наконец, Франк неуверенно отозвался: «У меня теперь настроения нет рассказывать». «Да ладно, — осторожно вклинился Курт, — еще и завтра ж ни свет ни заря на литургию воскресную погонят, выспаться бы. Спать уже хочется». «Не лезь не в свое дело!», — угрожающе осадил его Йохан.

Обыкновенно, слыша эти слова, он и в самом деле не лез. Не выделяясь средь сверстников ни сложением, ни особым мастерством по части нанесения увечий, исключая разве тех, что пробыли на улицах меньше него или взяты были из чуть более мирного сословья карманников и мелких воришек, Курт предпочитал в крупные ссоры не ввязываться и лишнего внимания к себе не привлекать. Однако сегодня что-то вдруг нашло на него, и он ответил Йохану — ответил так, как отвечать был не должен и, в общем, не хотел.

Разнимать их пришлось стражу, которого позвал Франк. Да, это не отвечало негласным правилам поведения, принятым среди воспитанников, но Курт был бы последним, кто попенял ему за это: если бы не ворвавшийся в келью солдат, Йохан наверняка придушил бы его или разбил голову о пол. Потом были долгие разбирательства, сонный отец Бенедикт, глядящий укоризненно и печально, злой, как сам сатана, Сфорца, выкрики, обвинения, вопросы, объяснения… И когда Курту с Франком кардинал велел убираться обратно и расходиться по постелям, заперев в карцере одного лишь Йохана, в келье долго еще висела тишина, хотя совершенно очевидно было, что никто из двоих не спал. Лишь спустя долгие несколько минут Франк произнес тихо и нерешительно: «Ты это… спасибо. Он бы меня отметелил, мало б не показалось». «Да, — отозвался Курт, — зато теперь, когда выйдет, отметелит обоих». Тот смятенно притих, несколько мгновений лежа неподвижно и молча, и спросил все так же шепотом: «Тогда зачем ты влез?». «Не твое дело», — огрызнулся Курт, завернувшись в одеяло, и отвернулся к стене. Франк ничего больше не спрашивал и не пытался продолжить разговор, и в келье вновь надолго стало тихо, будто в могиле. Уснуть Курт все не мог, и слышно было, что сосед тоже ворочается под одеялом, пытаясь поудобнее улечься… «Я когда в шайке был, — вдруг для самого себя неожиданно пояснил Курт, не оборачиваясь, — меня там тоже все шпынять пытались. Я там был самый младший». Франк перестал ерзать, однако ни слова не произнес и лишь молча ждал. «И был у меня там приятель, — продолжил Курт, уже жалея, что заговорил. — Он меня прикрывал все время. Если б не он, может, прибили бы уже давно. Такие вот дела. А ты… Ты вообще сопля. И тебя даже я пальцем перешибу. Если тебя прикрыть будет некому, тебя рано или поздно прибьет кто-нибудь. Так что вот так. А теперь спать давай», — подытожил Курт, демонстративно натянув одеяло на голову, и замер, всем своим видом говоря, что продолжать беседы не намерен. Франк тоже лежал, не шевелясь — со стороны его кровати не доносилось ни звука; и только когда уже сон стал подкрадываться, отяжеляя веки, сквозь легкую дрему послышалось: «Я подумал вот, что это и есть то, что отец Бенедикт говорил». Курт не ответил, еле сдержавшись, чтобы не рявкнуть на парня и не послать его куда подальше, но прикусил язык, припомнив, за что сам же ринулся бить личину Йохану… «Я подумал, — продолжал меж тем Франк чуть слышно, — что это было бы правильно. Ну, если бы все так жили. Вот как отец Бенедикт говорил: другому не надо делать таких гадостей, которых себе не хочешь, и надо делать такое, что хочешь, чтобы тебе сделали. Вот я сейчас кому спасибо должен сказать? Получается, что тому парню, который за тебя когда-то заступился. Хотя он меня не знает, и я его не знаю, и заступился за меня ты, я выходит, что благодарить мне его надо. А завтра, может, я заступлюсь за кого-то, кто слабей меня. Ну… может же такое быть… А потом он, может, что-то хорошее сделает или мне, или тебе, или даже тому парню, что сделал что-то хорошее для тебя. Вот так оно получается. Вот если бы все так делали…», — повторил Франк со вздохом, и Курт, помедлив, так же тихо отозвался: «Но все делают не так». Еще минуту вокруг стояло молчание, неотвязное, словно часовой, пристально надзирающий за ними, и, наконец, Франк робко вымолвил: «Но хотя бы мы ведь можем, чтобы так».

Они тогда смогли. Йохан, спустя два дня покинувший карцер, возвратить себе место признанного вожака в их тройке уже не сумел: против двоих, даже когда каждый в отдельности был слабее него, он сделать уже ничего не мог. А тот вечер Курту запомнился навсегда — именно в ту беспокойную ночь щелкнуло что-то внутри, и многое, что прежде проходило мимо, стало теперь мало-помалу водворяться в памяти и в разуме.

Однако выпускник номер тысяча двадцать один, обретя Знак и Печать и выйдя в мир с готовностью servire et tueri, обнаружил для себя нежданно, что христианские добродетели, о коих говорилось в академии и каковые, как ему когда-то казалось, куда проще него должны были усвоить законопослушные граждане, затерялись где-то под толстым налетом фальши, стяжательства, жестокосердия в их душах. Мир оказался таким же, как некогда покинутая им улица: выживал сильнейший, наглейший, бесстыднейший.

Разочарование в человеке, столь явственно и внезапно постигшее майстера инквизитора, на многое заставило взглянуть иначе, нежели в первый день выхода из стен академии; в том числе и на собственное служение, каковое становилось еще более нужным, нежели чем ему думалось, еще более необходимым — именно потому, что сами по себе, без помощи, без его службы, люди, как оказалось, попросту не способны выжить. Трусость, предательство, глупость, злоба людская — явно не были теми достоинствами, каковые способствовали бы восстановлению в подлунном мире хотя бы милосердия, не говоря уже о справедливости. В необходимости своего служения несмотря ни на что майстер инквизитор ни разу не усомнился, однако возлюбить объект приложения сил так и не смог. Бруно мог призывать к снисходительности и смирению, сколько ему было угодно, мог читать наставления и выносить порицания, однако это уже не могло ничего изменить.

Головных уборов Курт не признавал давно — никаких, даже в самую отвратительную погоду: отсутствие шапки лишало необходимости снимать ее при приближении тех, кто привык видеть именно и только такое приветствие и признание своего status’а. Стальная бляха, на первых порах носимая под курткой, теперь не извлекалась при необходимости, а висела всегда поверх, на виду, если обстоятельства не требовали сокрытия своей должности. Взгляд давно не опускался ни перед кем, когда осознался тот факт, что никто не может повысить на него голоса, высказать дерзость, а тот, кто рискнет это сделать, ставится на место двумя словами или одним движением. Уже не только в рассудке, но и в каждом нерве осталась привычка к тому, что должностных лиц можно попросту игнорировать, с правящим герцогом коротко поздороваться, а любому духовному лицу — в лучшем случае мимоходом кивнуть.

Сегодня, однако, речь шла не о магистратском канцлере и не о графе с многомильной родословной, сегодня, сейчас, спустя пару минут, предстояло войти в комнату, где будет необходимо должным образом поприветствовать наследного принца Империи. При мысли о том, как это полагалось бы сделать по всем правилам этикета, относился ли он к рыцарю фон Вайденхорсту или же следователю Гессе, пусть и первого ранга, пусть и Конгрегации, шея каменела, колени начинало ломить, и сгибаться они отказывались даже для того, чтобы сделать следующий шаг. Разумеется, были на свете люди, и кое-кого он знавал лично, кто сумел бы проделать все это свободно, хладнокровно и даже сохранив при том нимало не поколебавшееся достоинство, не только внутреннее, но и вполне отчетливо выказанное внешнее. А вот у него самого с этим явно наблюдались проблемы. За многие годы службы играть доводилось, и играть многие образы, и вполне успешно, однако исполнить роль майстера инквизитора Гессе, себя самого, с искренним смирением и добровольно гнущего спину, не говоря уж о коленях, и воспринимающего сие как должное… Это просто невозможно. По крайней мере, когда речь идет о зеленом юнце, мальчишке, ничем с прочими не разнящемся, кроме принадлежности к определенному семейству и некоторой смышлености, что, впрочем, особенной похвалы и не заслуживало, ибо оставаться идиотом в пятнадцать лет было бы ad minimum странно. Некоторого одобрения этот малолеток, конечно, был достоин, ибо сумел вытерпеть два месяца опекунства Хауэра и не запроситься домой со слезами и плачем, однако между одобрением и преклонением различие имелось весьма существенное. Тех, перед кем Курт (и то в душе) преклонялся, можно было пересчитать по пальцам одной руки. И августейшее дитятко в их число уж точно не входило.

Разумеется, как упомянул уже все тот же Хауэр, если это потребуется Конгрегации — всенародная знаменитость и известный спесивец Курт Гессе станет и бабкой-повитухой, и придворным лицедеем, и даже смиренным верноподданным. Однако у личностей вроде майстера инквизитора, как не раз уже с недовольством отмечали его многочисленные начальники, зачастую имелось собственное мнение о том, что именно пойдет на пользу делу и Конгрегации вообще. Проблема заключалась в том, что на данный момент он этого все еще не решил, хотя от его поведения сейчас будет зависеть многое, и далеко не только лишь отношение принца в предстоящие недели, а именно то самое благо Конгрегации.

— Ждать, — потребовал Хауэр, остановясь перед закрытой тяжелой дверью в одном из коридоров, заставив и без того сумрачные мысли сгуститься тяжелыми тучами. — И, Бога ради, Гессе… — начал он и, не докончив, просто погрозил кулаком, им же стукнув в доски двери. — Словом, ты меня понял.

— А то, — отозвался Курт вполне безмятежно, сумев даже одарить инструктора подчеркнуто дипломатичной улыбкой.

Осталось понять себя самого, докончил Курт мысленно, ощущая на себе косой взгляд Бруно, подозревающий в половине смертных грехов по меньшей мере. В том, что тот видит его насквозь, Курт никогда не сомневался; быть может, именно по этой причине напарник никогда даже не заикнулся о том, чтобы, приняв монашеское звание, а после — и священническое, проследовать по этому логическому пути и далее, уйдя с оперативной службы. Бруно, говоря, что опасается оставить его в одиночестве во благо окружающего мира и его самого, беспечно ухмылялся, однако что-то подсказывало, что шутки в этих словах всегда было маловато.

На стук Хауэра отперли не сразу, а лишь после краткой, но вдумчивой переклички из-за закрытой створы, и после недолгого громыхания засова дверь приоткрылась, обнаружив на пороге зрелище вполне ожидаемое. Быть может, несколько лет назад Курт ждал бы увидеть среди телохранителей столь высокой персоны тех, кого представители всех сословий без исключения кличут одним и тем же именованием «мордоворот из стражи», однако долгий опыт общения как с мордоворотами, так и со стражами несколько исправил сложившийся образ. Человек на пороге вполне соответствовал его ожиданиям: не коротышка, однако и не верзила, не упирающийся в косяки плечами, хотя кольчуга на нем и не висела. Принадлежности к неким высшим сферам не выдавали ни украшенные накидки, ни гербовый камзол; о важной службе и как следствие — хорошей постоянной оплате говорило качество выделки любой кожаной детали его одежды, от ворота до сапог, а также то, что кольчуга явно была тонкой и легкой, а стало быть — дорогостоящей. Было множество и множество мелочей, каковые выявляли тот факт, что не простой боец стоит сейчас на пороге, оглядывая гостей. О качестве же самого бойца позволяло судить не только то, что на подобную службу его таки приняли, но и нечто трудноуловимое в его лице, из-за чего даже обыватель с ходу отличает «мордоворотов из стражи» от тех, кого принято величать «бандитскими рожами». Оставалось только гадать, где именно и как «доверенный человек Императора» нашел столь любопытных телохранителей для будущего престолодержца.

Подобных этой, личин внутри небольшой комнаты, почти во всем сходной с его собственной, оказалось еще четыре. Итак, приветствовать гостей вышло все сообщество. Вряд ли это означает, что торжественное вкушение каши (или что там за изыски сегодня на обед по плану Хауэра) будет проходить при всем этом собрании: стол, отстоящий чуть в стороне от окна, мог вместить не более четверых, зато в стене слева темнела дверь, явно ведущая в смежную комнату, куда наверняка и удалятся все лишние.

— Особо уполномоченный следователь первого ранга Курт Игнациус Гессе фон Вайденхорст, — оповестил Хауэр безо всякой торжественности и как-то походя, словно сообщив окружающим, как зовут его малолетнего сына, по глупости вбежавшего в зал, где собрались взрослые. — Superаdjutor inquisitoris, отец Бруно Хоффмайер. Его Высочество принц Фридрих фон Люксембург, — прибавил он тоном уже другим, в котором сквозило все то, что уже было высказано им по дороге к этой комнате.

— Benedictio Domini sit vobiscum, — глядя в пол перед собою, а оттого словно обратившись ко всем разом, отозвался Бруно, и возникло острое желание со всей дури ткнуть напарника кулаком в ребра. Выкрутился, монашья душа…

— Мое почтение, — ляпнул Курт, уже не думая, и так же неожиданно для самого себя изобразил в сторону юнца, стоящего за спинами вооруженных людей, короткий приветственный кивок.

Хауэр тихо втянул воздух, словно боясь задохнуться, и один из телохранителей, нахмурясь, поджал губы, всадив в пришельца взгляд, похожий на ледяной отточенный клинок. Судя по некоторым деталям в одежде и вооружении, блюстителем нравов был барон Ульбрехт фон унд цу Редер. А судя по этому взгляду, сейчас Курт стоял в шаге от обретения злейшего врага на всю оставшуюся жизнь.

— Майстер Гессе, — столь же коротко кивнув в ответ, подчеркнуто благосклонно отозвался Фридрих и приостановил взгляд на Бруно. — Святой отец.

Барон не изменился в лице, не произнес ни слова, взгляд не потеплел и не стал менее пронзительным, из чего Курт сделал вывод, что пусть не злейший враг, но по меньшей мере недоброжелатель им все же в этот момент обретен был. Что ж, если верить Бруно, это всегда являлось едва ли не его наибольшим талантом…

Хауэр заметно расслабился, медленно переведя дыхание, осознав, видимо, что его высокий гость не намерен немедленно отдавать приказы о рубке голов и пребывает в расположении духа благостном. Одному из телохранителей инструктор махнул рукой молча, и тот, так же безгласно кивнув, двинулся к двери.

— Даю Вашему Высочеству… — Хауэр замялся, бросив взгляд на Курта, и докончил: — даю полчаса, учтя ситуацию. Через полчаса, после трапезы, я поднимусь за вами, и — милости прошу на плац. Свою нынешнюю норму вы, мягко скажем, еще не отработали.

Неведомо, как именно опозорился на сегодняшней тренировке императорский наследник, но взгляд тот на миг опустил.

— Да, — с усмешкой согласился Фридрих. — Вынужден признать. Эта наука впрямь нелегко дается, — вздохнул он, когда дверь за спинами ушедших вновь заперли, и повел рукой, пригласив майстера инквизитора с помощником сесть.

На сей раз Курт не стал шокировать общественность и дождался, пока наследник усядется первым. Прочие телохранители тихо и беззвучно исчезли в соседней комнате, оставив, однако, дверь приоткрытой; барон не двинулся с места и все так же стоял у стены чуть в отдалении, следя за происходящим с откровенно неприязненной тенью в глазах.

— О том, что здесь придется несладко, — продолжил Фридрих, — меня предупреждали, тем не менее действительность превзошла все мои ожидания. Боюсь, превзойти ожидания майстера Хауэра мне не удастся.

— Тех, кому это удалось, не существует в природе, — утешил его Курт, присев напротив, и Бруно, помявшись, выбрал место слева от наследника. — Единственный, кто регулярно превосходит ожидания Альфреда — это он сам.

— Он говорит так же о вас, майстер Гессе, — возразил Фридрих. — И столь же регулярно ставит вас в пример.

— Не слушайте, — посоветовал Курт наставительно. — Сказки.

— Которые рассказывает вся Империя, — полувопросительно уточнил наследник, и он пренебрежительно поморщился:

— Народные сказания — живучая штука.

— А вы скромник, — негромко констатировал барон, явно не считая более нужным сдерживать распирающие его чувства. — Вопреки сказаниям. Да, думаю, можно согласиться с вами, народная молва вещь обманчивая… К слову, как к вам надлежит обращаться — «майстер инквизитор» или «господин фон Вайденхорст»?

Фридрих, и без того прямой, точно костыль, распрямился еще больше, метнув в сторону оберегателя своей безопасности недобрый взгляд, однако промолчал. Любопытно. Ни отповеди за то, что влез в разговор, ни попыток поставить на место… Слабость характера, или просто место это довольно высоко?

— Сообразно обстоятельствам, — отозвался Курт доброжелательно и, помедлив, прибавил: — господин… «фон унд цу», «фон» или «цу» Редер?

«Что ты вытворяешь?» — явственно прочиталось в глазах Бруно, напрягшегося, как тетива; отвернувшись от напарника, Курт наткнулся на уже совершенно оледеневший взгляд императорского телохранителя, выдержав его с подчеркнутым равнодушием.

— Сообразно воспитанию, — ответил тот сжато, и прежде, чем Курт успел поинтересоваться, чьему именно, наследник чуть повысил голос, не дав ему высказаться:

— И все же, майстер Гессе, о вас ходят не сказания — легенды. Я готов допустить, что слава, разошедшаяся в народ, прирастает со временем всевозможными преувеличениями и вымыслом, однако же, что касается майстера Хауэра — он не производит впечатление сплетника. А от него я наслушался такого, что до сей поры не могу решить, восторгаться ли мне или завидовать.

— Взять на вооружение, — порекомендовал он. — Это лучше всего. Не знаю, что именно Альфред рассказал о моих талантах, но, если ваше внимание впрямь привлек какой-то из них, не вижу причин к тому, чтобы запнуться на ступени, где расположилась зависть.

— Я не тешу себя надеждой, что в обозримое время сумею подняться выше, — с сожалением вздохнул Фридрих. — Разве что майстер Хауэр согласится уделять мне и впредь свое время, а отец сумеет сделать так, чтобы это стало возможным. Хотя многие полагают, что умения, которые я постигаю здесь, не будут самыми востребованными в моей жизни.

— А как полагаете вы?

— Я полагаю — как знать. Я полагаю, что в наше время произойти может все, что угодно, а мое положение в этом мире и вовсе вещь сложноопределимая и довольно-таки шаткая. Сегодня я выстраиваю свои планы и, в целом, услаждаюсь бытием, а какой опыт мне может потребоваться завтра — одному Господу известно… — на стоящего за своей спиною барона Фридрих оглянулся одними глазами, вскользь, и, сбавив серьезность, беспечно передернул плечами: — Ну, а кроме того, мне все это просто интересно, как и любому представителю мужской части человечества. Ведь, насколько я знаю, святой отец, даже и вы — немногим отстаете от майстера Гессе?

— Как он сказал — сказки, — возразил Бруно с улыбкой. — В последнее время мне нечасто доводится оказаться на оперативной службе: всё больше в библиотеке или архиве, а уж о том, чтобы изыскать время на посещение этого лагеря, и речи не идет. Если удается раз в год, быть может, на пару недель — уже удача; посему от него я отстаю весьма существенно.

— Бог с ними, с достижениями на плацу, — возразил Фридрих уверенно, — я делаю свои выводы из иных предпосылок. Вы на одной службе вот уже девять лет, и там, где был майстер Гессе, были и вы, а именно — в Хамельне, где столкнулись с Крысоловом, в Пильценбахе, где вас окружали орды поднятых умерших и опытный некромант… Вас не было, когда приключилась история со стригами в Ульме, однако же, когда на одинокий трактир у пустой дороги напала стая ликантропов — там вы были. Такое не пройдет, оставшись в живых, человек без некоторых, вполне определенных, умений. Да, — кивнул наследник с усмешкой, когда Бруно взглянул на него удивленно. — Я все о вас знаю — о вас обоих. О вас знает всякий в Германии, однако мне все же известно несколько больше, а главное достоверней, нежели прочим — согласно специфике моего положения. Посему, господа, не отрекайтесь от очевидного.

— Сдаюсь, — согласился Курт, — вы правы. Мой помощник ратный гений. О себе даже не знаю, что и сказать… И что же из этого следует?

— Хорошо, я буду откровенен, майстер Гессе: я положил немало сил на то, чтобы отец выпросил вас у Конгрегации на месяц, и теперь желаю увидеть, на что же вы, в самом деле, способны, — пояснил Фридрих и, наткнувшись на его взгляд, поправился: — Если вы не станете возражать.

— А я могу возразить?

— Можете, — ответил за наследника фон Редер. — Но на вашем месте я бы двадцать раз подумал, прежде чем это сделать.

— Ульбрехт, — требовательно выговорил Фридрих, и барон чуть склонился:

— Прошу прощения, Ваше Высочество. Мне показалось, что мое вмешательство необходимо.

— Вам показалось, — подтвердил тот холодно, не оборачиваясь, и продолжил с прежней благожелательностью: — Вас никто не станет принуждать служить мне предметом развлечений, майстер Гессе, я всего лишь хотел увидеть собственными глазами то, о чем столько слышал, и надеюсь, что вы мне не откажете. Я прошу вас об этом, если угодно.

— Даже при моем огромном стремлении угодить вашим желаниям, с этим будут некоторые проблемы, — серьезно заметил Курт. — Ни стригов, ни ликантропов под рукою не имеется, мертвые почиют, как им и полагается — in pace, посему я не смогу продемонстрировать вам все то, о чем ходят столь бесчисленные слухи. Избиение же беззащитного чучела, я полагаю, вас не удовлетворит.

— А я полагаю, — возразил Фридрих, — что майстер Хауэр, если обратиться к нему с этой просьбой, измыслит, каким образом поразить меня, представив ваши умения в выгодном свете. Это будет приятно всем: он получит удовольствие от созерцания моей ошеломленной физиономии, я — от наблюдения живой легенды воочию.

— А я?

— Скажите, чего бы вам хотелось, майстер Гессе, — на миг запнувшись, предложил тот. — Если это в моих силах — вы это получите.

— Даете слово? — уточнил Курт с неподдельным интересом.

— Послушайте-ка, майстер инквизитор… — начал фон Редер почти угрожающе, и наследник снова повысил голос, не позволив ему закончить:

— Ульбрехт! Да, — согласился Фридрих, помедлив. — Даю слово. Все, что в моих силах. Только, майстер Гессе, многого я бы на вашем месте от меня не ждал: как я уже говорил, мое положение не отличается большим количеством возможностей, привилегий и влияния. Даже на отца, если говорить откровенно. Но, полагаю, ради вас и он пойдет на многое.

— Что ж, пусть так. Согласен. Продемонстрирую свои способности, как только вы или Альфред решите, каким образом это можно будет сделать.

— И чего вы захотите получить от меня взамен, майстер Гессе?

— Я здесь застрял на месяц, — напомнил Курт. — Думаю, за четыре долгие недели я что-нибудь выдумаю.

Стук в дверь прозвучал как раз вовремя, не позволив фон Редеру, если у него и было такое желание, произнести очередное порицание. Перекличка в духе «стой, кто идет», в точности такая же, как и при его появлении в этой комнате, прозвучала вновь, и в раскрывшуюся дверь прошагал солдат местной стражи в сопровождении уведенного Хауэром телохранителя. Оберегатель жизни и здравия наследника нес гору мисок и ложек, солдат — накрытый крышкой котелок, из которого все же просачивался слабый крупяно-мясной запах. Дверь за вошедшими заперли снова, и за распределением принесенной пищи барон Ульбрехт фон унд цу Редер следил, как бережливый торговец за развесом драгоценной пряности.

В раздаче снеди принимал участие и телохранитель, послушно подставляя миски одну за другой. О том, что такая услужливость не всегда имела место, Хауэр уже успел поведать, сдабривая свой рассказ злорадными ухмылками. Явившись в лагерь, сопровождение юного принца не сразу втянулось в местную жизнь, пытаясь бунтовать против установленных порядков. Ради безопасности наследника пища из общего для всех котла отделялась в этот самый котелок в присутствии телохранителя; и черпак, и котелок отмывались тщательнейшим образом при нем же, после чего один из стражей поднимал съестное в комнату так же под присмотром. На требование помочь, а именно — нести либо посуду, либо котел, тот поначалу крутил носом, отмалчиваясь, но всем своим видом выказывая, что не дело личной охраны принца заниматься столь низменным трудом. Посовещавшись с Хауэром, при следующей раздаче доставивший обед страж обнес одну из мисок, демонстративно уйдя прочь с одной порцией. Фон Редер, к его чести, за подчиненного не вступился, принц промолчал, и в следующий раз гордый воитель покорно исполнил роль разносчика.

Когда опустевший котелок унесли, плошки (и в самом деле с кашей, заправленной мясом) поделили меж телохранителями, оставив на столе четыре. Стало быть, барон будет присутствовать, вывел Курт, переглянувшись с помощником. Тот поджал губы, сделав своему начальству страшные глаза, и он так же одним взглядом отмахнулся: разжигать распрю впредь Курт и без того не намеревался, если, разумеется, господин потомственный рыцарь станет вести себя должным образом.

— Ваше Высочество, — строго одернул фон Редер, когда наследник придвинул одну из мисок и взялся за ложку, и Фридрих, коротко и чуть смятенно взглянув на своих гостей, поморщился:

— Ульбрехт, это глупо. Не позорьте меня.

— Я выполняю свою работу, — отозвался тот категорично, пододвинув миску к себе. — И чье бы то ни было мнение об этом здесь несущественно.

Еще горячую, только с огня, кашу барон положил в рот осторожно и проглотил, поморщась. Минуту он стоял неподвижно, точно прислушиваясь, глядя в столешницу перед собою; наконец, медленно переведя дыхание, положил ложку на стол и кивнул, усаживаясь:

— Можно.

— Есть отличный способ меня отравить, — с некоторым смущением принявшись за обед, выговорил Фридрих. — Просто добавить яд в пищу шесть раз подряд, и, когда телохранители кончатся, настанет моя очередь.

— Или использовать яд, который проявляет свое действие спустя несколько часов, — пожал плечами Курт, и фон Редер, на миг замерев, продолжил есть с видом полнейшего равнодушия.

— Это не означает, — не поднимая к собеседнику взгляда, произнес он, — что я должен пренебрегать правилами безопасности — хотя бы теми, что мне доступны.

— Это глупо, — повторил наследник убежденно. — Если на то пошло, при дворе меня убить куда проще, нежели здесь: там никто не следит за моим питанием, никто не пробует предназначающуюся мне пищу и не ходит за мною круглые сутки, не выпуская из виду. Или в моих многочисленных путешествиях по Империи, хоть во все тех же германских пфальцах. Там я могу за весь день не попасться никому на глаза, оставаясь в одиночестве и беззащитности.

— Вам лишь так кажется, Ваше Высочество, — возразил Бруно с уверенностью. — Думаю, тем, кто отвечает за вашу безопасность, известно с достоверностью, куда вы направляетесь и когда, в какое время просыпаетесь или отходите ко сну, кто общается с вами и с кем общаетесь вы. Просто вы этого не видите.

— Понимаю, святой отец, — со вздохом отмахнулся тот. — Но, как показывает история, никакая стража не убережет, если кто-то всерьез поставит себе цель добиться моей смерти, посему все, что здесь происходит…

— … все равно необходимо, — докончил за него Курт, уловив, как барон на долю мгновения вскинул к нему сумрачный взгляд. — Все та же история обнаруживает порою случаи вопиющей безалаберности, когда элементарные правила, соблюденные вовремя и с нужным тщанием, могли бы оградить от беды. Вас угораздило родиться тем, кем вы родились; увы, это подразумевает некоторые правила вашего бытия. Все, что остается — стерпеться с этим и принимать как часть жизни, вроде завтрака или одевания. Со временем привыкнете.

— Говорите в точности, как отец, — заметил Фридрих, и он наставительно кивнул:

— Лишнее подтверждение правоты этих слов.

Тот неопределенно повел плечом, то ли согласившись, то ли возразив, и на минуту повисло молчание, сопровождающееся лишь стуком ложек по стенкам мисок.

— Неделю назад, — прервал тишину Фридрих, — было свежее мясо, не солонина. Это был праздник. Третьего дня — рыба. Я был на седьмом небе от счастья. Хотя в последнее время я стал до удивления непривередливым: пока не оказался здесь, я и помыслить не мог, насколько вкусной может быть просто каша. В некоторые дни мне кажется, что я готов съесть все, что поставят — попросту вареное зерно, любое, без приправ и соли, траву, кости, хрящи; всё. Не хочу сказать, майстер Гессе, что моя жизнь сделала меня изнеженным, но здешний распорядок — это что-то, похожее на преддверие ада. И ведь я понимаю: мне выпала даже не десятая доля того, что проходят бойцы зондергрупп… или вот вы. И над вами, полагаю, майстер Хауэр измывался гораздо изощренней, нежели надо мною.

— Бывало, — согласился Курт; наследник усмехнулся, кивнув на миску перед собой:

— Говорят, что физическая нагрузка тотчас после приема пищи вредна. Однажды я сказал ему об этом.

— Напрасно.

— Согласен, — покривился Фридрих. — На следующий день он оставил меня голодным. А еще через день накормил вдоволь…

— …и погнал на пробежку вокруг монастырского корпуса, — договорил за него Курт и кивнул, когда тот молча и вопрошающе поднял брови: — Да. И со мной он проделывал то же самое.

— «Противник не станет ждать, покуда вы переварите свой обед»…

— И практика показала, что он прав. Опасность может обрушиться когда угодно, днем, ночью, когда вы в постели или за столом, когда мутит от голода или распирает от изобильной трапезы. Быть может, лишь ваши лета препятствуют Альфреду совершить одно из самых жестоких своих издевательств, каковому он однажды подверг меня, дабы провести тренировку, по его словам, «приближенную к реальности». Однажды вечером он явился ко мне в комнату с пивом. Мы хорошо убили вечер, отлично побеседовали. Расслабились. Точнее, расслабился я. Потом Альфред вышел и возвратился с вином… Беседа пошла еще легче. Так мы добрались до шнапса, и вечер закончился около полуночи. А в половине третьего я проснулся от хорошего пинка и прежде, чем сумел возвратиться к реальности, уже был избит до состояния полутрупа. Ведь враг — он не только не будет ждать, когда растворится съеденный мною ужин, он не станет также дожидаться, пока выветрится все выпитое с этим ужином… Он уже оставлял вас без сна?

— Пока Господь миловал, — отозвался Фридрих, настороженно уточнив: — И такое будет?

— Можете не сомневаться, — кивнул Курт, сокрушенно качнув головой. — Похоже, я невольно выдал одну из его тайн. Что ж, будьте готовы к тому, что однажды вам доведется выйти на тренировку после двух суток бодрствования — для начала. Хотя, возможно, он сочинил и нечто новое, как знать; Альфред в этом смысле весьма изобретателен.

На внезапный стук в дверь фон Редер обернулся напряженно, медленно отложив ложку, и неспешно поднялся, приблизившись к порогу.

— Кто? — осведомился он недобро и, услышав голос Хауэра, отпер, глядя на вошедшего с откровенным недружелюбием.

— Попрошу на плац, — без предисловий пригласил инструктор невозмутимо.

— Вы дали мне полчаса, — напомнил наследник, и тот пожал плечами:

— А жизнь, Ваше Высочество, полна неожиданностей. Прошу за мной.

— Об этом я и говорил, — подытожил Курт, и Фридрих вслед за ним неохотно поднялся, с заметным сожалением глядя на свою недоеденную порцию и пустые миски соседей по столу.

Ни он, ни даже фон Редер не высказали ни слова возражения, и вслед за инструктором, сопровождаемый бароном и еще двумя телохранителями, наследник шагал хоть и понуро, но безропотно.

Что занимало умы рядовых членов штата охраны наследника, было неизвестно: вслух ни один из них до сих пор не сказал ни слова, а по их взглядам можно было понять лишь то, что все окружающие полагаются ими пустым местом в лучшем случае. Фридрих, заранее предупрежденный о том, что его ждет, свыкся с собственным подчиненным положением на удивление скоро, однако фон Редер доставлял изрядные проблемы не одну неделю, невзирая на то, что вместе с новым подопечным Хауэру была передана также грамота за подписью и печатью Императора. Грамота наделяла старшего инструктора особыми полномочиями, позволяя выделывать с учеником все, что только заблагорассудится, исключая создание условий, опасных для жизни и грозящих непоправимым ущербом здоровью. Должным образом осознавая ситуацию, престолоблюститель также заранее оговорил все, касаемое словесного общения, понимая, что инструктор на плацу не станет и, если говорить беспристрастно, не должен отвешивать поклоны, запинаясь и путаясь в длинных титулах, а привыкшему к придворной жизни юнцу некоторая смена обстановки в этом смысле не помешает. Фон Редер же явно имел собственное мнение на этот счет, в корне расходящееся с мнением своего венценосного работодателя, и первое время тренировки регулярно прерывались его попытками поставить зарвавшегося хама-инструктора на место, каковые попытки заканчивались только после обширного цитирования императорского удостоверения. Теперь, если верить Хауэру, недовольство барона выражалось больше молчаливо, взглядами, или едва слышно, что учебному процессу уже не мешало.

Судя по всему, потомственному рыцарю пришлось сделать над собою усилие немыслимое, смирив себя перед инструктором, который, строго говоря, являлся всего лишь горожанином, рядовым солдатом городской стражи, некогда за особые таланты взятым на службу Конгрегацией, и не обладал даже такой малостью, бывшей в активе Курта, как пожалованное рыцарское звание. Наверняка фон Редер надеялся, что с появлением майстера инквизитора появится и некоторая отдушина: касательно него никаких распоряжений не было, а положение на сложной и долгой лестнице светских титулов он занимал незначительное. На нем барон, лишенный возможности дерзить инструктору, явно рассчитывал отыграться за все свои душевные страдания, однако Курт, как бы ни обязывала его должность к сочувствию мирянам, подниматься до столь смиренных высот сострадания и быть безответной мишенью не намеревался. Ему, кстати заметить, никаких письменных указаний, говорящих о неприкосновенности придворного телохранителя, не поступало тоже.

 

Глава 4

Около двух недель назад, сентябрь 1397 года, академия святого Макария Иерусалимского.

Помощник лекаря явился спустя считанные секунды, вид имея при том наинедовольнейший.

— Отец Бенедикт… — протянул он укоризненно, и наставник кивнул:

— Знаю, знаю, Хартман. Мне надобно беречь себя, дабы в гробу выглядеть свежим и пригожим.

— Майстер Рюценбах велел не давать вам больше. Мне было сказано четко: если наступит утомление — выгонять всех и дать вам уснуть.

— Ну, попытайся выгнать этих, — предложил отец Бенедикт с усмешкой. — Посмотреть бы, как у тебя получится.

— Ведь вы же меня подставляете, — сбавив тон до почти жалобного, произнес помощник лекаря, и тот отмахнулся одним взглядом:

— Да полно тебе, Хартман. Хансу ведь вовсе не обязательно об этом рассказывать.

— Не обязательно. Он и сам отлично знает, где, когда и какие препараты оставил. А главное — сколько.

— Я, быть может, и полуживой ректор, но все еще ректор, — заметил духовник с показной строгостью. — А в последние дни об этом стали частенько забывать.

— Пока вы в этой постели — вы пациент, отец Бенедикт, — возразил парень, пытаясь держаться хладнокровно, и тот насупился:

— Хартман. Желаешь, чтобы я сам поднялся с постели и отправился за лекарством?

— Это не лекарство, — буркнул тот, разворачиваясь к двери. — Это дрянное зелье, которое выжимает из вас последние силы.

— Мои силы, — вслед ему бросил отец Бенедикт. — Распоряжаюсь, как хочу.

— А накостыляет он мне, — напоследок выговорил Хартман, скрывшись за дверью, и Курт невесело хмыкнул:

— Рюценбах может.

— Сущность человечья, — вздохнул наставник с тусклой улыбкой. — Даже в оплоте Господних служителей, в самом сердце Конгрегации — и тут поселилась тщета. Если время пришло, ничем этого не изменить; а меня все пытаются удержать, исцелить неисцеляемое, суетятся, выдумывая новые средства. Этот парнишка с особого курса расходует собственные жизненные силы на то, чтобы поддержать мои…

— Два момента, — возразил Курт. — Primo. Из такой вот суеты и попыток бороться с тем, что всегда полагалось неизбежным, выросла современная медицина. И, надеюсь, будет расти дальше. Secundo. Быть может, миновать главной беды нельзя, однако, как вы сами верно заметили, вы все еще ректор этой академии, вы член Совета, и не только мне, я думаю, вы не рассказали и не открыли еще чего-то важного, значимого. Посему и лекарь, и юнец с особых курсов, и этот вот принципиальный помощник эскулапа — все будут удерживать вас здесь столько, сколько смогут.

— Само сострадание, — тихо проговорил Бруно. — От твоей поддержки сразу становится легче. Ощущаешь собственную нужность и незаменимость.

— Если бы я уходил с осознанием того, что заменить меня некем, — снова вздохнул отец Бенедикт, — я уходил бы с неспокойной душой.

— Это в последний раз, — объявил помощник лекаря, входя в покой со стаканом в руке. — Только один последний раз.

— Спасибо, Хартман, — проникновенно выговорил отец Бенедикт, и тот нахмурился, присев рядом и приподняв его под плечи.

— В последний раз, — повторил он строго, — больше не просите, не дам, а вздумаете и впрямь подняться — позову майстера Рюценбаха. С охраной. Вы его знаете, привяжет к постели и не поморщится.

— Не трусь, — улыбнулся наставник и, допив, вновь улегся на высокую подушку, осторожно переводя дыхание. — Объясняться с Хансом я буду сам.

— Не затягивайте разговор, — попросил Хартман, обратившись уже к посетителям. — Хоть вы имейте совесть.

— Не задержимся дольше необходимого, — пообещал Курт, и тот, кивнув, развернулся и скрылся снова за дверью своей маленькой комнатушки.

— Твои софизмы порою начинают отдавать прямой циничностью, — заметил Бруно, снова усевшись подле одра больного. — А тот, кто плохо тебя знает, как этот несчастный, может ведь в твои слова и поверить.

— Вот поэтому я лучший следователь Конгрегации.

— И самый скромный, как я погляжу.

— Сам пугаюсь, — согласился он сокрушенно. — И рад бы не скрывать своих достоинств — а никак не выходит.

— Ты лучший, — подтвердил отец Бенедикт, не дав помощнику ответить. — Однако не единственный хороший. Сам знаешь. Если, разумеется, ты помнишь содержание… как там ты выразился однажды?.. «этого чтива»?

— Этого занудного чтива, — подсказал Бруно услужливо, и Курт, поджав губы, несильно двинул его локтем в ребро. — Именно этим эпитетом он наградил сведения о деятельности инквизиторов, которые, подобно ему самому, отличились в чем-то стоящем.

— Занудное чтиво, — подтвердил Курт. — Почитай просматривал краткое содержание собственного жизнеописания; с поправками и отличиями, но в целом — одно и то же… Разумеется, я помню, — посерьезнев, кивнул он. — Помню, что было сделано, когда и кем, помню каждое имя — их было не так уж и много. Посему, если с кем-то из них доведется столкнуться в работе, я в какой-то мере уже буду их знать. Ведь ради этого мне и позволяют знакомство с личными данными других следователей, насколько я понимаю.

— Ради этого, — повторил наставник. — Но есть и еще один вывод, какой ты мог сделать, прочтя их биографию и отчеты и сведения о других расследованиях. Дабы не терять время на игры, спрошу прямо: не заметил ли ты, что самих этих расследований стало уж больно много в последние годы?

— Заметил, — отозвался Курт, мельком переглянувшись с помощником. — И не только я.

— И не только ты, — снова повторил за ним отец Бенедикт. — Припомни еще человека из охотничьего сообщества, с которым ты свел нас три года назад.

— Этого разве забудешь…

— Припомни гипотезу, которую он высказал — относительно всего происходящего в окружающем мире, гипотезу, пришедшую на ум исследователям в среде охотников.

— «Малефики зарвались и слишком часто используют свои силы, возмущая эфир». Помнится, он был убежден, что зимы все чаще именно потому такие ледяные, а летом, бывает, можно хорошо прожариться. И, разумеется, чума, неурожаи, град и все прочее — тоже последствия их безалаберного расходования всемирной энергии.

— Любопытная мысль, — многозначительно сказал наставник. — Вот только одно «но». Привыкли мы во всем винить малефиков.

— И с чего б это, в самом деле.

— Я бы повернул охотничью идею другим концом, Курт, и теперь — будь серьезен, я говорю то, о чем в Совете шли долгие беседы и даже споры. А если допустить такое: не малефики возмущают эфир, смещая сущность вещей, а возмущения в эфире смещают сущность вещей, порождая избыточное количество малефиков?

— Меня, — помедлив, отозвался Курт, — более всего зацепило понятие «избыточного количества», будто бы есть количество достаточное или необходимое… Но во всем прочем — не вижу в этой идее ничего, что не было бы логичным.

— Иными словами, — осторожно уточнил Бруно, — вы хотите сказать, что… Что все это означает? Охотники, если я верно помню их теорию, видели во всем этом близящийся конец мира. Вы что же — согласны с ними, отец?

— Я не знаю, что все это значит, — вздохнул тот. — Не знаю я, не знает никто, и даже Альберт в ответ на этот вопрос лишь способен разразиться долгой и непонятной тирадой потустороннего свойства, из коей ясно лишь, что и он в затруднении.

— Кстати, о малефиках, — вставил Курт с сомнением. — А сам-то отец Альберт…

— Проверен десять раз и перепроверен тысячу, — оборвал его наставник. — И мною, и еще Майнцем, еще когда тебя и в проекте не было. Он член Совета; это о чем-нибудь, да говорит.

— О несомненном таланте входить в доверие — уж точно.

— С Альбертом ты еще сведешь знакомство, более тесное, мой мальчик, и тогда уж, поверь, никаких сомнений в его лояльности у тебя не останется. Кроме же многочисленных способностей, коими он наделен, есть у него еще и огромные познания, запас сведений, умение строить выводы. Благодаря именно этому мы и оказались хоть немного готовы к тому, что начинает затеваться вокруг.

— Id est, «избыточному количеству» малефиков мы готовы противопоставить столь же избыточное число новых инквизиторов?

— Избыточное — это навряд ли, мой мальчик; как ни старайся, а взять многое из ничего не выйдет. Жертвовать же качеством в угоду количеству — идея дурная, это не спасет положение и загубит все начинания. Но в остальном — да, Курт. Альберт предупреждал, что будет нечто подобное, и мы попытались подготовиться. Выставить Господню армию против нарождающихся сил мы не можем, слишком мало минуло времени, слишком немногое мы успели, но успели хотя бы кое-что. У нас уже есть хоть что-то. В том числе — у нас есть ты.

— Да полно вам, — неуверенно и чуть раздраженно усмехнулся он. — Включать меня в систему вселенского устроения как основательную величину — это уж чересчур.

— В ответ я бы припомнил тебе еще одну теорию, высказанную на сей раз не союзниками нашими, а противниками. Точнее — одним из них, каковой как раз и полагает тебя той самой важной величиной в мировом порядке.

— Каспар, — тихо проронил Бруно; Курт поморщился.

— Каспар повёрнут на древнегерманских богах, — выговорил он резко. — На противостоянии их с человечеством. И его мания когда-нибудь в будущем сойтись со мною в торжественно обставленном поединке, который решит судьбу этого мира, вызывала бы умиление, если б этот неуловимый теоретик не был общественно опасен.

— Стоит ли все списывать лишь на его языческие верования? — мягко возразил духовник. — И следует ли вот так с ходу отметать все версии?

— Вам видней, — вскинул руки Курт. — Однако, если, следуя вашему призыву, не отбрасывать все вариации, то — как вам такая: никакого приумножения злобного колдунства в мире не происходит, попросту прежде мы его не замечали. Прежде Инквизиция, сами знаете, работала иначе, и гребли всех подряд, по причине чего, бывало, попадались и малефики. После мы прижали старую гвардию, а новых следователей в достаточном количестве не взрастили; в мои времена, помнится, Знак получали дай Бог двое-четверо в год. Теперь же академия строгает инквизиторов, как табуретки, теперь попросту появились люди, которые могут увидеть то, что прежде видеть было некому. Все осталось, как было, и только увеличение наблюдателей способствует обнаружению интересующих нас людей и событий.

— А сам обзывал меня матерьялистом, — вздохнул Бруно; отец Бенедикт усмехнулся:

— Что ж, и такую теорию можно принять к рассмотрению. Собственно, мальчик мой, мы ее и приняли. И ввели в общую схему как одну из составляющих; однако это не объясняет всего. Ведь ты же объехал почти всю Империю, Германию уж точно целиком, ты же сам слышал рассказы людей, читал уже упоминаемые нами отчеты других следователей, узнал о многом, сам многое видел. Когда-то, если внезапно арестовывали по обвинению в колдовстве соседа, которого все знают, который всегда был добропорядочным человеком и самым что ни на есть простым смертным — что тогда шептали промеж собою все, кто знал его?

— «Живодеры свирепствуют».

— Прежде, — согласно кивнул наставник, — при подобном происшествии можно было дать восемь из десяти, что они правы. Но ведь сам знаешь: в твое уже время, уже теперь, и такие случаи участились. Жил себе человек, самый обыкновенный, и внезапно в один какой-то день обнаружил в себе что-то.

— Или кого-то, — подсказал Бруно; тот кивнул снова:

— И такое случается. Одержания, о которых даже я лишь читал, теперь случаются все чаще. Стриги, которых во времена оны, даже разыскивая, можно было ни разу не увидеть — едва ли не бродят толпами.

— Ну, количество этих ребят зависит исключительно от их желания.

— Упыри.

— Это продукт неудачного обращения в стриги, объяснение то же.

— Случай с торговцем полтора года назад, — напомнил духовник. — Предместье Фрайбурга.

— Мертвецы-флагелланты, — снова произнес помощник все так же тихо.

— Верно. Помнишь, Курт? Ты читал отчет по делу. Вереница мертвых флагеллантов, полуразложившихся, но все еще идущих… Такое бывало прежде? Только в преданиях. Мы не скрываем подобные случаи нарочно — пусть знают, что существование Конгрегации не чья-то блажь, а объективная необходимость, но стараемся и не распространяться о количестве таких из ряда вон выходящих событий.

— А правители других стран? — спросил Курт, пояснив, когда взгляд отца Бенедикта обратился к нему: — Ведь, как я понимаю, из этой теории должно следовать, что подобные вещи творятся по всему миру, не только в Германии. Положим, здесь есть мы, и потому в народе нет смятения, и по улицам не гуляют стаи упырей и ликантропов на пару с кадаврами и демонами. Но что там, за границами Империи, где нет Конгрегации?

— Ну, там все же есть Инквизиция, — слабо повел плечом духовник. — Во Франции, в Италии, в Испании… Хоть какая-то. Хоть как-то, но и она работает, и некоторую мелочь удается выловить ей. А с тем, что серьезней, разбираются охотники.

— Вот даже как.

— Благодаря твоему приятелю-охотнику, — подтвердил наставник, — нам известно и об этом. Ведь когда-то и мы сами задавались тем же вопросом — почему нет слухов о разгуле нечисти в иных землях. Или это значило бы, что вся она хлынула исключительно в имперские пределы, или — что иноземные правители настолько умны, что догадываются такие события скрывать.

— И откуда стало известно, что ни то, ни другое, что это охотничья заслуга?

— В последнее время они уже сами ищут контакта с нами, сами же сообщают о происходящем вокруг, они сами замечают, что справляться в одиночку им становится все сложней. Охотники, как мне стало известно напрямую от них, в последние годы набирают новичков, как наемная армия в военные дни, и с такой же катастрофической скоростью их теряет, тут же привлекая новых. Как мне было сказано, настолько, до таких невероятных размеров, охотничье сообщество еще никогда доселе не разрасталось, и никогда еще в его рядах не было столько плохо обученных, хотя и крайне преданных людей… Но они справляются, — подытожил наставник со вздохом. — Справляются, надо признать, кое в чем лучше нас.

— Когда Ван Аллен говорил мне, что охотник выгодно отличается от инквизитора, я снисходительно усмехался, — заметил Курт мрачно. — Теперь понимаю, что он был прав. Охотники не забивают себе голову согласованиями с местными властями и тому подобными юридическими тонкостями — они просто приходят на место и разбираются по факту происходящего.

— Наши братья, — возразил отец Бенедикт, — несут службу не только в Германии, не только в Империи. И тоже действуют не всегда в рамках международных договоренностей. Просто нас мало, Курт. Как бы мы ни старались спешить, а нас все еще мало. И, замечу, охотники достигают таких показателей, попросту давя тварей и малефиков числом; погиб один — пришли двое, погибли двое — придут следующие. Мы так действовать не можем, не можем бездумно класть головы наших служителей — они слишком ценны. Десяток этих авантюристов не стоит одного нашего следователя.

— Eia, — хмыкнул Курт, и тот поправился:

— В большинстве своем. Но парни работают, как могут, и мы им за это благодарны. Равно как и за то, что они также осознают всю опасность излишних слухов, а потому свою деятельность, как и мы, стараются более необходимого не выставлять напоказ.

— Логично, паника ни к чему. Иначе могут ведь и возникнуть вопросы в духе «для чего нам Конгрегация с неограниченными полномочиями, если она не в силах избавить нас от потусторонней угрозы».

— И это тоже, — согласился отец Бенедикт, — однако это не главное основание. Такие происшествия пробуждают в людях страхи, которые заложены в самой людской природе, вызывают к жизни самый главный из этих ужасов — страх перед Концом. Дело не только лишь в Писании или иных творениях, где подобные события именуются знамениями и предвещают конец нашего мира — что-то внутри нас самих знает, что это так. Это, как сказал бы ты, логично: если неизменная сущность всех вещей преображается, устойчивость нарушается, если становится возможным невозможное, то навряд ли это к добру. Значит, прежние правила не действуют и прежние законы теряют силу, в первую очередь, законы самого мироздания.

— А потом и законы людские, — докончил Курт хмуро, и тот кивнул:

— Вот именно, мой мальчик. Апокалиптические настроения парадоксальным образом толкают людей вовсе не в объятия матери-церкви, а ко всевозможным приблудам, увивающимся вокруг, и это в лучшем случае. Секты и ереси множатся в такие времена с невероятной быстротой, однако это, хоть и беда, но лишь половина большой беды — из этой ямы все же существует выход, оттуда еще можно уйти или убежать. Хуже, когда верх в людских душах берет отрицание. Тогда приходит безверие, а на этой почве может уже взрасти все, что только можно себе помыслить: человек, утративший веру, уже готов верить снова, но теперь поверить готов во все, что угодно.

— Или кого угодно.

— Да. Включая те сущности, о самом существовании которых большей части добрых христиан и не известно вовсе. В такие времена к людям приходят жрецы забытых верований, выходят из тени даже открытые последователи культа Сатаны, приходят те, кто может использовать человеческий страх перед неведомым, дабы обратить его себе на выгоду, в том числе, и попросту выгоду вполне мирскую. А если они осознают, как и мы, что охваченные страхом Конца люди — это их последователи in potentia, если они так же, как и мы, понимают, к чему приводит всеобщий упадок духа — что удержит их от того, чтобы загасить последние отголоски пламени веры в душах?

— И пламя приходится разжигать нам, — криво усмехнулся Курт. — А они поддерживают упомянутые настроения, усугубляя всеобщую подавленность, из каковой произрастает их будущая паства паникеров-апокалиптиков, которые станут поддерживать апокалиптические настроения, из каковых произрастает будущая паства паникеров-апокалиптиков, которые… Et cetera.

— Circulus clausus, — вздохнул отец Бенедикт. — И аккуратно развести его не удастся — лишь разрубить. Забрызгав кровью все вокруг и самого себя. Именно потому я и сказал: хорошо, что ты разучился удивляться, хорошо, что ты научился быть решительным. Хорошо, что незаменимых нет. Плохо, что незаменим ты, а посему — вот мое второе завещание тебе, Курт: береги себя.

— Если в теории Каспара (и вашей, отец) в самом деле что-то есть, — помедлив, отозвался он с улыбкой, — ничего со мною не случится. Если я и впрямь некая важная составляющая во всем, что назревает, я останусь цел и невредим вплоть до момента, когда мое существование должно будет оправдаться.

— «Scriptum est, — проговорил наставник строго, — enim quod angelis Suis mandabit de Te ut conservent Te, et quia in manibus tollent Te ne forte offendas ad lapidem pedem Tuum, et»… что respondens Iesus Дьяволу, инквизитор Гессе?

— «Non temptabis Dominum Deum tuum», — подсказал Бруно, обретя в благодарность еще один тычок под ребро, на сей раз кулаком.

— Не искушай Господа, мой мальчик, — повторил духовник серьезно. — Разумеется, я понимаю, что ты и впредь будешь пренебрегать опасностью и риском, если это покажется тебе нужным или правильным… а порою — даже если таковым не покажется, как в Ульме…

— Я уже многажды повинился за это, отец. Да, это было глупо. Но, смею заметить, я выжил, и причем — снабженный трофеями, которых до меня ни один из Господних псов со своей охоты не приносил.

— Ты выжил, — кивнул отец Бенедикт, — и тогда, и в иных случаях, где выхода не было и спасения не предвиделось, и посему я надеюсь, что твое временами засыпающее чувство самосохранения Господь и впредь станет восполнять своей непостижимой милостью. Это прочие зовут тебя Молотом Ведьм; а знаешь, как именуют тебя на совещаниях Совета, каковые все чаще становятся посвящены твоим деяниям? не иначе, как «наш везунчик». Подумай над этим. Долго ли можно испытывать удачу?

— Полагаю, чуть дольше, чем Господа Бога, — пожал плечами Курт, встретив упрекающий взгляд духовника безмятежно, и улыбнулся: — Хорошо, отец. Клятвенно заверяю, что я не стану бросаться с кухонным ножом на вооруженного до зубов головореза. Удеру и подловлю его за углом.

— Не стану призывать тебя быть серьезней, — вздохнул отец Бенедикт. — И без того проблемы с сердцем, как я погляжу, есть профессиональная инквизиторская болезнь, а ты, слава Богу, способен вовремя оставить легкомысленность… Но слова мои запомни. Перед тобою большое будущее, и многое вокруг тебя может перемениться.

— Почти слово в слово, — чуть сбавив усмешку, заметил Курт, — мне уже было сказано однажды, много-много лет назад. Маргарет фон Шёнборн выдала сие заключение, рассмотрев мою ладонь. Хотя до сей поры не могу понять, как там можно увидеть хоть что-то — картинка уж больно попорчена.

— Она была ведьмой, убийцей и стервой, — приговорил наставник. — Но в своем деле была сильна. Прими сказанное как лишнее доказательство выведенной твоими друзьями и врагами теории. И, вне зависимости от каких бы то ни было предположений, будьте готовы, дети мои, к большой войне. Главная сложность же в том, что, говоря непредубежденно, нам даже не известно, с кем именно будет вестись эта война, какие силы возьмут верх в мире, если равновесие все-таки нарушится, и не наступит ли, в самом деле, конец всему. Не потому что Господь решит, что пришло наше время, а потому что глупые или злонамеренные люди пожелают так и это время приблизят, и Господь скажет: «Вы этого хотите, люди? Так дастся же вам!». Может случиться так, что все, к чему мы готовимся — упрочение Империи, противостояние с курией, политические баталии — все это окажется неважным и второстепенным или же вовсе на время уйдет из наших планов. Не пришлось бы вам, дети мои, встать перед необходимостью сшивать куски разваливающегося мироздания, бороться с чем-то, к чему Конгрегация, как ни старалась, может быть и не готовой… «Nunc ergo quid temptatis Deum inponere iugum super cervicem discipulorum quod neque patres nostri neque nos portare potuimus?», сказал бы я вслед за Апостолом Петром самому себе, однако выбирать не приходится. И без того Господь позволил мне подзадержаться на этом свете. Позволил увидеть хотя бы некоторые плоды наших трудов, увидеть, кем выросли мои питомцы.

— Ну, — вздохнул Курт, — уж что выросло, то выросло. Выбирать, как вы сами сказали, не из чего — у вас есть только мы, и остается лишь вручить будущее Конгрегации нам. Остается только уповать на то, что мы справимся.

— Не слишком обнадеживающе прозвучало, — заметил помощник, и отец Бенедикт усмехнулся, на мгновение прикрыв глаза:

— Зато правдиво, Бруно. А кроме того, немалая доля моих страхов порождена нехитрой человеческой эмоцией, свойственной любому отцу, каковой оберегает своих чад столь рачительно и долго. Дети давно уже выросли, повзрослели, а отец все пытается опекать их, все боится, что без его советов они не совладают с самой жизнью. Все страдает оттого, что уже не может все делать вместо них… — сомкнутые веки дрогнули, поднявшись с видимым усилием, и наставник тяжело перевел дыхание, договорив: — Или хотя бы вместе с ними.

— Вам дурно, — заметил Курт; тот вяло усмехнулся:

— Терпимо.

— Бруно, — отмахнувшись от духовника, словно от мухи, приказал Курт, — загляни-ка к этому блюстителю лекарских склянок. Пускай дует за Рюценбахом. Бегом.

— Ни к чему, я в порядке, — возразил отец Бенедикт, когда помощник, молча кивнув, метнулся к двери, и Курт скептически покривил губы:

— А это еще одна профессиональная инквизиторская болезнь — переоценка собственных сил. «У меня все в порядке» — надо писать на надгробье каждого из нас, уж простите меня за неуместные остроты. Понимаю, что разговор наш еще не окончен, отец, однако мы вполне сможем завершить его, когда вы передохнете; а наш эскулап все же пусть будет здесь или хотя бы осмотрит вас, от греха.

— Исполнил твое указание буквально, — сообщил Бруно, возвратившись к постели болящего и глядя на него напряженно. — Помчал бегом.

— Понапрасну побеспокоит.

— Я, — возразил Курт, — по милости Совета довольно времени провел вдали от цивилизации и, следовательно, от сносной врачебной помощи, чтобы научиться разбираться кое в чем самостоятельно. Не в вашем положении и не в ваших интересах, отец, делать хорошую мину — игра уж больно скверно складывается. В одном этот лекарский помощник был прав: кроме всего прочего и даже, наверное, в первую очередь вы — пациент, и будьте любезны следовать правилам, призванным оберегать вас.

— Et tu, Brute, — повторил за ним наставник, и он кивнул:

— Et ego, Caesar.

— Non expectavi, Brute.

— Subitum est, — пожал плечами Курт. — И, если потребуется, я буду держать вас за руки, когда Рюценбах впрямь вздумает привязать вас к постели.

— Покуда он не явился, — снова тяжело переведя дыхание, проговорил отец Бенедикт, — замечу еще одну важную вещь. После всего, мною сказанного, не погрязните в потусторонних выкладках, не стесните все свое внимание исключительно на творящемся в вышних сферах. Да, что-то происходит, и это бессомненно, есть ли или нет в теории охотников существенная доля правды. Да, вершащееся где-то там имеет явное воздействие на наше земное бытие, однако не позабудьте о том, что на оное бытие влияют и земные же силы. Никуда не денется противостояние Рима с Авиньоном и их обоих — с Императором, не уйдет необходимость возводить здание Империи и дальше, не исчезнет нужда в земных союзниках. Никуда не денутся земные враги.

— Давайте позже об этом, отец, — настоятельно предложил Курт, когда голос духовника сорвался, и тот, словно не услышав его, продолжил:

— Простые мирские нужды порою могут переломить ход любой игры так, как не способны никакие малефики и тайные секты. Вас обоих ждет Сфорца, и с ним вы еще поговорите об этом, и отнеситесь к его словам серьезно; в первую очередь это касается тебя, Бруно, однако и ты как действующий следователь, как человек, живущий в мире и кроящий мир — должен принимать во внимание то, что услышишь…

Последнее слово отец Бенедикт выронил, словно внезапно споткнувшийся водонос — наполненный кувшин; воздух ворвался в грудь с хрипом, и Курт, ругнувшись, подорвался с табурета, бросившись к двери. Открывшаяся створка едва не ударила его в лицо; лекаря, переступившего порог, он чуть не сшиб с ног, и на миг в проходе случилась заминка.

— Ах ты, дерьмо… — вырвалось из уст академического эскулапа, когда Курт поспешно отступил в сторону, и Рюценбах ринулся к постели, где уже задыхался бледный, с сереющими губами старик. — Хартман! — повысил голос лекарь, и помощник, идущий следом за ним, втянул голову в плечи. — Ты давал ему настойку, подлец?!

— Один раз, — потерянно пробормотал тот. — Половину дозы…

— Не дави на парня, — чуть слышно, с натугой выдавил наставник, не открывая глаз, и Рюценбах оборвал уже на пределе крика:

— А сам ты о чем думал, старый болван! Хартман, мерзавец, bacca convallium, двадцать капель, живо!

— Он будет в порядке? — осторожно вмешался Курт и отступил назад, когда медик академии, на мгновение обернувшись, рявкнул зло:

— Вон из комнаты, Гессе, пока цел, или я за себя не отвечаю!

Помощник лекаря, едва не столкнувшись с Бруно, кинулся в свой предбанник, и Курт, помедлив, тронул напарника за плечо, медленно развернувшись и выйдя прочь.

Лекарь выглянул в коридор нескоро и застыл на пороге, оглядывая уже изрядно встревоженное собрание подле двери. Наткнувшись взглядом на Курта, Рюценбах нахмурился, поманив его рукой, терпеливо дождался, пока он вместе с помощником войдет в тесную комнатушку со склянками, и аккуратно, стараясь не стукнуть, прикрыл дверь. Хартман, понурый и словно какой-то смятый, сидел в самом углу, тщательно оттирая что-то с ладони влажной ветошью, и был поглощен этим занятием, казалось, более всего на свете.

— Бенедикт просил не возить вас мордой по полу при всех, — недовольно сообщил лекарь. — Посему поговорим здесь.

— О чем? — уточнил Бруно, и тот кивнул:

— Верно, Хоффмайер, говорить здесь не о чем. Просто я еще раз повторю уже сказанное, а вы на сей раз попытаетесь это осмыслить. Он болен. Что я должен еще сказать, что должно еще случиться, чтобы вы это уяснили?

— Он не болен, — возразил Курт. — Он умирает.

Рюценбах запнулся, глядя на него почти уже враждебно, и, помедлив, вздохнул, опустив голову и с напряжением потерев ладонью лоб.

— Это верно, — обессиленно согласился лекарь. — Возразить нечего. Да, Гессе, я знаю, что когда-нибудь вот это, — он вяло махнул рукой на тихую комнату за своей спиною, — случится снова, и завершится уже не так… благополучно, я б сказал, как сегодня.

— Как он? — чуть слышно спросил Бруно; тот кивнул:

— Спит. Обошлось. Сегодня — обошлось. Но только слепец или дурак не понимает, что однажды не обойдется. Я, парни, зряч и умственно полноценен, а потому знаю, что однажды это сердце остановится навсегда, и понимаю, что это может случиться в любой момент — во сне, за завтраком, днем или ночью. Или во время беседы с одним из тех, кто вот так рвется его увидеть. И вовсе не обязательно причиной к тому станет невовремя поданная настойка или особенно волнующая тема в разговоре… Но, Господом Богом прошу, Гессе, Хоффмайер — не давите. Не усугубляйте уже того, что есть.

— Разговор шел спокойно. Никаких особенно тревожащих тем не поднималось.

— Я ведь сказал — понимаю. Я не виню Хартмана, — снова вздохнул лекарь, и его помощник на миг искоса поднял к нему несчастный взгляд. — Не виню вас двоих. Знаю, что время придет тогда, когда это решится там, наверху. Всё по воле начальства, и все в руках его; haec veritas est не только лишь в применении к вашей службе. И, Гессе: молодец, что позвал меня заранее. Чуть бы еще — и мог бы уже не успеть… Ну, хорошо, — сам себя оборвал лекарь. — Утряслось, Dei beneficio, так и Deo gratias. Бенедикт велел направить вас к синьору Сфорце — тому, по видимости, тоже есть что вам сказать, вот только ближайший час он занят на плацу.

— На плацу? — переспросил Курт удивленно. — Что он там забыл со своей парализованной клешней?

— Как я погляжу, уважение к наставникам в выпускниках неизбывно, — нахмурился лекарь, бросив строгий взгляд на хмыкнувшего Хартмана. — А уж ты просто лучишься послушанием и почтением к старшим… Язык у него, если мне память не изменяет, остался на месте, и дать верный совет он все еще в состоянии. И одна рука все еще действует, а для вас, оболтусов, и этого довольно. Словом, пока можете заняться собою, на вас смотреть противно. Не думаю, что вы оба вздумали распространять моду на подражание Императору и, подобно всем богемским королям, решили обородатиться.

— Это мысль, — демонстративно царапнув многодневную щетину, заметил Курт. — Оная мода решила бы массу проблем. К слову, саксонские герцоги все поголовно тоже…

— Вон, — повелел лекарь непререкаемо. — Приведите себя в порядок. И идите-ка на кухню, перехватите хоть чего-нибудь; пост — дело хорошее, но до умерщвления плоти у вас еще нос не дорос.

— Носом не вышли — не Иисус, — согласился Курт со вздохом, и тот сдвинул брови круче:

— Это в каком смысле, Гессе?

— В смысле сорока дней, — пояснил Бруно, подтолкнув свое начальство к двери. — Есть очень хочется.

В одном и помощник, и лекарь были правы — голод одолевал не на шутку. Лишь явившись в академию, Курт был поглощен иными мыслями и иными заботами, затмевающими все остальные, и в первую очередь помыслы сиюминутные и приземленные, каковыми являлись отдых и пища. Единственное, что заботило еще полчаса назад — это встреча с духовником, каковая стояла под большим вопросом: задержка на день или час, да даже и, как знать, может — на минуту могла перечеркнуть все планы и надежды. Сейчас, когда волнение чуть улеглось, когда неведение более не тревожило душу, тело напомнило о собственном существовании и отсутствии в распорядке последних полутора дней такой немаловажной вещи, как питание. Да и во всем прочем лекарь академии был бессомненно прав тоже, ибо то, что можно было бы поименовать должным уходом за этим самым телом, также имело место давно и походя.

Просьба о горячей воде была воспринята истопником с пониманием, и, перехватив брошенный в его сторону взгляд, Курт заподозрил, что и здесь сыграла немалую роль его негласная привилегированность. В этой мысли он укрепился, когда все необходимое было готово уже через четверть часа, а появление отчищенных майстера инквизитора с помощником на кухне было встречено как нечто ожидаемое уже приготовленной снедью. Чуть в отдалении, на скамье напротив, над своим блюдом сидел встреченный им на лестнице выпускник особых курсов, призванный на помощь Рюценбаху. Одаренный эскулап опирался о столешницу обоими локтями, навалясь на руки всем телом и потупив голову, и в наполовину опустелую тарелку смотрел устало и пасмурно.

— А быть любимчиком главы академии не так уж и плохо, — заметил Курт, с наслаждением поглощая обед. — Любопытно, сие особое положение сохранится при новом руководстве?

— А как же, — пообещал Бруно с готовностью. — На особое отношение будущего ректора ты уж точно можешь смело рассчитывать. Быть может, это хоть немного поставит тебя на место.

— Власть развращает, — вздохнул Курт с показным упреком. — Когда-то (помнишь?) ты счел недостойным отпинать меня связанного. И вот теперь ты verba transfero уже грозишь мне тем же, что когда-то сделать отказался.

— Тебе не повредит.

— А вот если бы я получил власть распоряжаться тобой de jure…

— Когда ты получил право распоряжаться мною de jure, ты сквернословил в мой адрес ежечасно и распускал руки при всяком удобном случае, посему не пытайся давить на совесть. Она у меня в отсутствии — сдается тебе в аренду, в немногочисленных передышках находясь в починке.

— Майстер Гессе.

От голоса, прозвучавшего слева, Курт едва не вздрогнул — голос был надорванный и сиплый, похожий на скрип крышки старого сундука. О том, что его окликнул присланный лекарь, Курт скорее догадался, нежели осознал рассудочно — тот, по-прежнему тяжело навалившись на стол, смотрел теперь не в тарелку, а на майстера инквизитора, ожидая на свои слова реакции.

— Мы знакомы? — уточнил Курт, и тот вяло усмехнулся:

— Бросьте, кто вас не знает?.. Вы в неплохом расположении духа, — продолжил выпускник особых курсов с усилием. — Стало быть, побывали у отца Бенедикта, и он в порядке. Верно?

— Был приступ, — отозвался Курт, посерьезнев, и, когда тот рывком распрямился, успокаивающе кивнул: — Но Рюценбах с помощником справились сами. Сейчас все хорошо.

— Насколько это вообще возможно, — расслабившись, довершил парень и, прикрыв глаза, перевел дыхание, на миг став похожим на умирающего старика в комнате наверху.

— Не доводилось еще терять пациентов? — понимающе уточнил Курт, и тот, нехотя разлепив веки, молча качнул головой. — Значит, этот будет первым.

Присланный лекарь нахмурился, глядя на него с упреком, и он тяжело вздохнул, констатировав:

— Не думал об этом… А напрасно. Ведь тебя пригласили не врачевать больного, а поддерживать жизнь в умирающем, а это существенная разница. Когда-нибудь ты помочь не сможешь — завтра или через неделю, и он умрет.

— Я выкладываюсь, как могу… — начал тот, и Курт перебил, не дав докончить:

— Вижу. Потому и говорю тебе то, что говорю. Когда-нибудь даже твои возможности будут бессильны перед людским естеством, и он умрет. Возможно, в эту минуту тебя не будет рядом, а может быть, отец Бенедикт скончается на твоих руках, когда ты в очередной раз будешь выкладываться, как можешь. И ты решишь, что выложился недостаточно. И будешь чувствовать себя виноватым. Будешь, знаю.

— К чему вы говорите мне все это? — хмуро уточнил лекарь. — Зачем?

— Просто, чтобы знал — ты в последнюю неделю герой всей академии, и твоим стараниям благодарны десятки людей. Ты делаешь невозможное, и это понимают все. Но и ты человек, и ты не способен на неисполнимое, и когда придет время — это будет не твоя вина.

— Откуда вам знать? — возразил тот сумрачно. — Вы меня не знаете, вы не знаете, на что я способен и где предел моим возможностям.

— Передохни, — посоветовал Курт настоятельно, поднявшись из-за стола. — Доешь и поспи, наконец. Иначе предел этот подступит слишком близко, а уж это точно не на пользу никому.

Парень не ответил, уже не глядя на него и снова уставившись в стол перед собою, и на Курта, уходящего, не обернулся.

— Удивляться ты разучился, — спустя минуту безмолвного шествия меж каменных стен проговорил Бруно серьезно. — Зато не перестаешь удивлять.

— Не догадаться, о чем он думает, мог только дурак, — начал Курт, и тот вскинул руку, перебив:

— Да, да, но я не о том. К чему вдруг было это практическое душеведение?

— Не догадаться, чем все кончится, тоже способен только полнейший глупец. Будет первая потеря, да еще такая серьезная, когда такое количество людей сморит на него с надеждой, а он эти упования не оправдает… Не так уж много у нас способных служителей, тем паче в таких областях, чтобы позволить им выходить из строя прежде времени, а такой нешуточный провал может выбить из колеи надолго.

— А мне сдается, дело в другом, — уверенно возразил Бруно. — Сдается мне, ты просто пожалел парня. Временами и это с тобою случается. Жаль только, всегда спонтанно и не всегда, когда это нужно.

— Eheu, — передернул плечами Курт, свернув к лестнице. — Случается и со мною; может, старею?

— Забавно: обыкновенно люди совестятся признать, что их сострадание к ближнему не искренне и притворно, ты же восстаешь всякий раз, когда я пытаюсь обвинить тебя в простых человеческих эмоциях.

— Меня настораживает, — возразил Курт, — тот факт, что ты подозреваешь оные эмоции у всех подряд. Какой из тебя инквизиторский исповедник при таком складе натуры… Бруно, неужто ты всерьез полагаешь, что каждый из здешних наставников, подобно отцу Бенедикту, души в нас не чаял и по сию пору страдает сердцем по поводу всякой нашей невзгоды?

— А это к чему?

— Инструкторы и наставники, когда перестали выламывать нам руки, принялись проявлять к своим перевоспитанным воспитанникам чудеса благожелательности и душевности; отчего? Оттого, что каждого любили без памяти? Да прям-таки. Причина к тому одна: только они проявляли душевность, только они слушали и говорили с нами, только они выражали понимание. Не внешний мир — они. Учителя. Сослужители. Конгрегация, в широком смысле. Окружающий мир чужд, он — другой, люди вокруг — другие, все против всех, и только мы — едины. Если высказывать это вот так, постулатом, это не воспримется как непреложная истина: такова человеческая psychica. Если же, как они, подтолкнуть к этой идее исподволь, позволить самому прийти к этой мысли — вот это впечатается намертво. В применении к этой ситуации: я, одаренный сверхчеловеческими способностями, вывертываюсь наизнанку, делая невозможное, и все, что я слышу в ответ — мимоходом «спасибо», да и то через раз. Я сам едва не отдаю Богу душу, мне дурно, мне тоскливо — в том числе и потому, что никто не обращает на это внимания. Ну, быть может, Рюценбах пару раз своим обычным тоном велел пойти отоспаться, и все. Далее мысль идет в направлении, не особенно вдохновляющем: вот, я сижу здесь в одиночестве, и на меня всем наплевать, на меня не обращают внимания свои же — так для чего и для кого я живу и работаю? Где мое место? Есть ли оно вообще, и если есть — то здесь ли? Среди них ли?

— Эк тебя занесло.

— Debet omnia in deteriora inclinari; не придерживайся я этого принципа — до сей поры был бы, как ты, в блаженном неведении относительно происходящего в подлунном мире. И если в этой голове роились похожие мысли (а судя по его реакции, это близко к истине), проявленное гласно и зримо понимание, а тем паче со стороны столь знаменитой особы, поддержит его сейчас и убережет от нехороших мыслей в дальнейшем; а ведь от такого уныния два шага даже и до предательства. Ну, а если я ошибся — тоже неплохо. Мне это ничего не стоило, а парню в любом случае было приятно.

— А есть те, кого ты не подозреваешь в тайном желании однажды сдать Конгрегацию лично Сатане?

— Одного из таких людей скоро не будет на этом свете, — отозвался Курт просто. — Со вторым мы должны сейчас встретиться. Еще один идет рядом.

— Хоть на том спасибо.

— Если, конечно, ты не сделаешь этого однажды по тупости, из совершенно благих побуждений. Знаешь, куда ведет дорога, выстланная благими намерениями?

— Вот и приехали, — усмехнулся Бруно. — После девяти лет службы угодить в потенциальные предатели; и это на пороге повышения.

— In potentia сделать может кто угодно и что угодно. Даже стать ректором святого Макария при полнейшем отсутствии к тому каких бы то ни было дарований.

— Знаешь, Курт, мне, вообще говоря, как и тому парню, тоже не помешала бы моральная поддержка. Так, к слову. Мне ведь предстоит не заведование конюшней при Друденхаусе, я и без твоих теплых слов одобрения путаюсь в собственных сомнениях и гадаю, кто из нас ошибается — я по молодости и нерешительности или отец Бенедикт по дряхлости и старческому неразумию.

— Эк тебя занесло, — повторил за ним Курт с усмешкой. — Духовника заподозрить в маразме — это сильно. Для тебя особенно. Делаешь успехи… Брось ты, — возразил он уже серьезно. — Отец Бенедикт знает, что делает; всегда знал и теперь прекрасно отдает себе отчет в собственных действиях. И, к слову, каким бы сильным ни было его желание определить кого-либо на какую-либо должность, сколь бы ни был он пристрастен в собственных предпочтениях — когда речь идет о столь серьезных рекомендациях, неужто ты думаешь, что такое решение может быть принято в обход Совета? Или придется принять мысль о том, что в Совете, состоящем сплошь из таких же, как он сам, старцев, все поголовно сражены слабоумием.

— Иными словами, — уточнил помощник, — ты все-таки полагаешь, что предсказанное мне будущее не ошибка.

— Повторю, что руководство академии на сегодняшний день ни разу еще не ошиблось в таких вещах. Множество моих сокурсников, имея отличные показатели, не хуже меня, все-таки не получили Знака инквизитора — остались, как Франк, помощниками или вовсе ушли на работу в архив. Почему? Не знаю. Но наверняка у отца Бенедикта были причины принимать такие решения, он видел что-то, что побудило его дать дорогу одним и не выпустить на этот путь других. Со мною он не ошибся. Не ошибся с Франком — сам посуди, какой из него следователь? И нет причин полагать, что он промахнулся в прогнозах относительно других. И тем паче — что он неправ в твоем отношении. Говорю «он», поскольку, хотя подобные постановления и выносятся на обсуждение Совета, уверен, что выдвинул твою кандидатуру именно отец Бенедикт.

— Однако же и ты во многом прав, — отметил Бруно, — и я природно не способен видеть в упавшей с потолка паутине в первую очередь происки ведьминских сборищ. Равно как и вряд ли смогу удавить спящую ведьму в постели. И чтобы я направлял по жизни людей, сама служба которых из этого и состоит?

— Когда прижало — ты зарезал чародейского прихлебателя, и глазом не моргнул. И когда заподозрил меня в измене — оббил весь начальственный порог, требуя применить ко мне санкции, не погрязая в рассуждениях о милосердии и дружественном участии. Если придется, ты и впредь поступишь, как должно. А здешним воспитанникам это не помешает — человек, который попридержит их служебное рвение в случае необходимости и хоть немного охладит пыл, который год от году работы лишь разгорается все сильней.

— Судишь по личному опыту?

— Если я скажу «да», придется признать, что ты прав, и я параноик и мизантроп, а я не в настроении сейчас доказывать, что это качества сугубо положительные. Лучше так: могу допустить по статистике. А статистика гласит, что конгрегатским служителям надо время от времени видеть нормального человека; не глупей себя, не подчиненного себе, из среды себя, могущего всё понять и при необходимости суметь думать, как они, но — не обремененного предвзятым взглядом на мир. Отдохнуть, так сказать, душой. Как однажды сказал помощник аптекаря, занимающийся составлением благовоний, когда он возвратился домой — «дерьма, освежиться!»…

— Вот спасибо. Так даже ты меня еще не титуловал.

— Основная твоя задача — не переусердствовать в этом вопросе, дабы не получить среди курсантов прозвища «наш праведник»; поверь аборигену, это всего хуже. Отца Бенедикта мы звали «Benedicit», ибо то, что говорил нам он, было ценней всего Майнцева двухтомника, а порой — и Священного Писания.

— Навряд ли я стяжаю славу оратора, — возразил Бруно со вздохом. — До сих пор, по крайней мере, за собою я таковых способностей не отмечал.

— Но теперь ты знаешь, к каким переменам в своей судьбе надо готовиться; учись… Бруно, ты справишься, — убежденно подытожил Курт, когда помощник недоверчиво поморщился. — Мое мнение в этом вопросе несущественно, но в правоте отца Бенедикта сомневаться и не думай. Дело ведь не в том, что он решил продвинуть вперед или, точнее, вверх одного из любимчиков. Заметь, в разговоре со мной он не упомянул ни о чем подобном, касающемся меня, мне не предлагалось никаких постов — пусть и в отдаленном будущем, никаких карьерных прыжков, НИЧЕГО. Все, что мне говорилось, имеет важность лишь для действующего следователя, и все. Стало быть, нигде более, кроме как на оперативной службе, он меня не видит, и скажи, что это не верное суждение. Твое бессомненное преимущество перед прочими в том, что ты, в некотором роде, человек со стороны — ты пришел в Конгрегацию в сознательном возрасте, пришел сам, не был выращен в ней, как я, как все, кто в будущем окажется под твоей опекой. Свежий взгляд, можно сказать.

— Не рановато ли разбавлять Инквизицию свежей кровью? — усомнился Бруно. — Не навредить бы. Молодая поросль всегда всё портит.

— Ты conservator, — усмехнулся Курт. — Скорее надлежит опасаться того, чтоб под твоим руководством академия не зацвела. Как и любой неофит, ты святей Папы стократ.

— Благо сейчас это несложно.

— Это и прежде было не особенно тяжко, — отмахнулся Курт. — С Папами католическому миру в последнее время вообще как-то хронически не везет в смысле святости… А может, как обкатаешься на академических должностях, в Папы тебя, а? И тебе приятно, и Империи хорошо — давненько немцы никого не сажали на Престол, а ведь это с древних времен национальная германская забава. И мне выгодно; какие преференции можно будет обрести…

— И тебя по тому же месту, — огрызнулся Бруно.

— Уж и помечтать нельзя, — фыркнул он, остановясь перед дверью за вторым поворотом коридора, и громко, не церемонясь, дважды стукнул в толстые доски.

 

Глава 5

Сентябрь 1397 года, Богемия.

От Карлштейна до Праги было около четырех миль, однако нельзя было сказать, что замок пребывает в тиши заповедной природы и покое. В котле меж холмами с трех его сторон и Бероункой, несущей свои воды мимо подножья, кроме самого родового гнезда Карловых потомков, разместились и многочисленные усадебки гарнизонного рыцарства, что воцарению тишины и безмятежности отнюдь не способствовало. Быть может, в годы правления строителя этой поистине уникальной цитадели здесь и бывали спокойные времена — Карл наезжал сюда лишь от случая к случаю — однако, когда Рудольф обосновался в ней прочно и надолго, в замке водворилась постоянная упорядоченная суета, как и в любом имении, где обитает его владелец. Порою Император покидал свое жилище, и тогда здесь оставался лишь юный Фридрих, и суета чуть стихала, лишаясь столь важной своей составляющей как гонцы, герольды, родичи, агенты, шпионы и прочие представители королевских политических союзников и противников. В эти дни престолодержец пребывал на месте, и оттого внутренний двор и коридоры были многолюдны и шумны. Высокий гость в чине Великого Магистра только-только отбыл, Адельхайда лишь этим утром появилась, и обустройство гостевых комнат, как это и бывает всегда, сопровождалось беготней прислуги всех категорий, от бургграфа до кухонной работницы.

К обеду некоторое подобие покоя все же водворилось, или же просто к этому регламентированному хаосу она привыкла — что вернее, Адельхайда еще не решила. Собственно говоря, вопрос о том, насколько успешно и какими темпами проходит acclimatisatio, ее сейчас заботил мало и оставался где-то в области философских умствований: новости, услышанные сегодня от Императора, напрочь уничтожили приподнятое настроение, с каковым она въехала в замок. Во-первых, Адельхайда надеялась, отчитавшись о проделанной работе, получить заслуженную награду в виде свободного времени, дарованного ей на расходование по ее собственному усмотрению. Усмотрений было немало, и в жизни оставалось еще много забот, помимо оберегания безопасности императорского трона и построения козней строптивым выборщикам.

Во-вторых же, как ни крути, дело выходило не только сложным, но и весьма неприятным. Попытка похищения врученной Рудольфу карты могла означать следующее: будь то происки малефиков или измена придворных, в близком окружении Императора есть предатель. О том, что старинный набросок пути в неведомую землю передан блюстителю трона, в Конгрегации знали немногие, а если быть точным — никто, кроме представителей Совета. Лишь четверо людей, чье благоразумие и верность делу не подлежит сомнению так же, как самоочевидно наличие небес, земной тверди и дневного света. Об этом было бы не известно даже ей, не будь она доверенным лицом Рудольфа, вхожим во все его тайны и планы, не приди к ней эта информация этим путем. Значит ли, что утечка произошла где-то здесь, в Карлштейне? что тоже весьма странно, ибо не было повода усомниться в заверениях Императора касательно того, что во всем замке об этой тайне знает лишь один он да уже уехавший Великий Магистр. Врать Рудольф умел скверно, а ей не лгал и вовсе никогда, кроме того, что сейчас это было бы не в его интересах. Иными словами, предстояло выяснить, кто и каким образом узнал о карте, новое местонахождение которой не ведомо никому за пределами доверенного круга…

— Тевтонцы. Это подозрение, по крайне мере, лежит на поверхности.

К помощнице, задумчиво замершей подле ее открытой шкатулки, Адельхайда обернулась медленно, нехотя покинув мир унылых мыслей, и вздохнула, качнув головой:

— Нет, Лотта. Не думаю. Не в их это духе. И, если судить по тому, как говорил с Рудольфом фон Юнгинген, бравые ребята искренне возмущены тем, как их отстранили, и меченых костей в кулаке не прячут. Кроме того, он согласился пойти на немалые уступки, дабы иметь в дальнейшем возможность участвовать в винландской кампании.

— Бирюза или аметист? — осведомилась Лотта, подняв в каждой руке по серьге, и она, подумав, кивнула:

— Бирюза. И то синее платье.

— Вполне сходится, — пожала плечами та, отложив одну серьгу в сторону и принявшись рыться в ворохе цветных камней в поисках второй. — Они сделали попытку, попытка провалилась, и был задействован план «В»: пошли на вынужденное сотрудничество.

— Не в их духе, — повторила Адельхайда убежденно. — Выкрасть — да. Подкупить могли бы. Я не склонна думать о людях излишне хорошо — да, и убить тоже. Многое могли бы, но не это: слишком сложно выполнено. Ссориться с Рудольфом сейчас не в их интересах: как бы они ни воздевали нос, а с понтификатом и у господ Божьих дворян не все так гладко, как хотелось бы. Случись что, и властитель Империи — их единственный союзник, причем за свою поддержку он, в отличие от прочих, кто также мог бы протянуть руку помощи, платы не потребует. Рудольф — единственный, с кем у них столь выгодное совпадение интересов.

— Люди склонны делать глупости. С каблуком или без?

— Каблук, — отмахнулась она, не задумываясь. — Стелиться под местную моду можно долго, но есть пределы и моей терпимости.

— Все настолько серьезно?

— В Богемии плоская подошва — последний писк в нынешнем году. Возвращение к корням и народная простота…

— … от которой еще хлебнут горя, — покривилась Лотта, скептически оглядывая примявшиеся в дорожном сундуке башмачки. — Всевозможные высокопоставленные деятели от просчетов тоже не ограждены.

— Случается, — согласилась Адельхайда, — однако есть еще один момент: до встречи с Рудольфом фон Юнгинген представления не имел, что это за карта, что за земля и какую ценность может представлять. И вот так нагло, рискованно, лезть в охраняемую императорскую сокровищницу, не зная, ради чего?

— А ты уверена, что они действительно не знали, что попало им в руки?

— Более чем. Нашим потребовалось немало усилий и немалые знания, чтобы во всем разобраться; у тевтонцев таких знаний на момент владения картой не было. Я бы сказала, они в моем списке последние.

— А первый — не сам ли Император? Наверняка он кому-то проболтался — и даже не заметил. Если работал человек неглупый, ему хватило бы и незначительной оговорки: мы так работаем, ловим на слове, так отчего б им использовать иные методы?

— Рудольф, конечно, не гений конспирации, однако за словами следить привык. Я разумею, что, если он раскрывает тайны, то делает это вполне осознанно; раскрывает не тем, кому следовало бы, возможно, однако же, не в безотчетном состоянии. Если он говорит, что молчание было полным — это так и есть. И вывод неутешительный: о наличии карты в его руках не могли узнать посторонние ни от Совета, ни от Императора, однако кому-то это таки известно стало. Impossible sed certum. Вот в чем загвоздка.

— А если допустить, что мы имеем дело и впрямь с малефиками? — предположила помощница неуверенно. — Если — не просто дворцовые интриги? В этом случае он мог действительно рассказать все сам, и именно что в состоянии безотчетном, и даже не помнить об этом.

— Разумеется, всевозможно одаренных личностей я беру в расчет первым делом, однако, если бы здесь поработал некто, имеющий способность так воздействовать на память и волю, они узнали бы истинное место хранения карты, а верней всего — Рудольф просто сам принес бы им ее, вот и все.

— Резонно, — согласилась Лотта то ли с сожалением, то ли облегченно; она кивнула:

— И второе: для того, чтобы попытаться провернуть нечто подобное, надо, если и не знать доподлинно, то хотя бы предположить, допустить мысль о том, что добытый Конгрегацией артефакт может оказаться на хранении у Императора. А это мысль, согласись, дикая. Когда я узнала об этом от Рудольфа, поначалу не поверила в то, что карту он не выкрал или не выторговал, уж не знаю какими путями, и даже связывалась с отцом Бенедиктом по этому поводу. Вообрази себе степень секретности, к слову, если даже мне не обмолвились о таком факте… Или местоположение карты стало известно от предателя (а значит, предатель этот сидит столь высоко, что разглядеть его будет практически невозможно), или же это дело рук малефиков, которые могли поступить, как поступают ведьмы, ища утраченные или украденные вещи — просто отследить саму вещь.

— Не слабые у них, в таком случае, ведьмы.

— А кто сказал, что мы противостоим неучам?

— У тебя хотя бы есть идеи, с чего следует начинать? — почти с состраданием спросила напарница, и Адельхайда красноречиво поджала губы. — Ясно.

— Будь я следователем не только по должности, — вздохнула она, — имей я возможность действовать не таясь, имей я право предъявить Сигнум и задавать вопросы открыто, для начала я побеседовала бы со стражей, стоящей в карауле в ту ночь — с теми, кто остался в живых. От того, что они видели или не видели, что помнят или не помнят, зависит хотя бы начальный диагноз.

— Как я понимаю, вызывать на откровенность всех, кто званием ниже камергера, снова придется мне.

— Полагаю, многие удивятся, если я начну вести с охраной беседы о тяготах службы.

— А что ж сам Император? Неужели до твоего появления он не попытался провести хотя бы вялое подобие дознания, не задавал вопросов сам? Проникновение в сокровищницу — не шутки, даже если б и не было никакой карты.

— Задавал, — недовольно отозвалась Адельхайда. — Можешь себе вообразить, с какими эмоциями и с каким при этом знанием дела… Но все, что удалось вытрясти из стражей, до смерти устрашенных перспективой быть казненными за халатность, Рудольф мне пересказал. И он не так спрашивал, и они, соответственно, не так отвечали, кроме того, записать их ответы ему, разумеется, в голову не пришло, и пересказывал он своими словами с применением выражений, отношения к делу не имеющих, а посему картина выходит весьма расплывчатая. Ничего и никто не знал и не слышал, чужих не видел, своих тоже.

— Он сказал тебе, где карта на самом деле?

— Нет, — качнула головой она, и Лотта с сомнением уточнила:

— Не доверяет?

— Я попросила не говорить, — возразила Адельхайда, пояснив в ответ на искреннее изумление: — Неведомо, как повернется дело. И безо всяких чародейских приемов есть немало способов получить от человека нужную информацию, не по-хорошему, так по-плохому, а рисковать потерей таких сведений я не желаю. Теперь, даже если я буду прижата к стенке, мне нечем будет купить себе избавление.

— Прижата — кем?

— Понятия не имею.

— Я тебя знаю, — заметила Лотта недовольно. — И вижу, что какие-то мысли у тебя все же есть. Что задумала?

— Задумывать что-то существенное мне пока не с руки, — отозвалась Адельхайда, помедлив, — но мысли, разумеется, есть. Как я сказала, сами тевтонцы в моем списке подозреваемых значатся на последних местах, однако, думаю, с делом они связаны. Это единственный провал на гладком пути от Совета до Рудольфа. Кто-то в их среде имеет доступ к самой сокрытой информации — кто-то из обслуживающих чинов; либо же есть кто-то посторонний, но знающий некие подходы к их тайнам. Рудольф вел переписку о карте с Магистром. Писал, разумеется, обтекаемыми фразами и намеками, однако человек, заранее знающий о существовании карты, понял бы, о чем идет речь, без особенного труда.

— Император до сих пор не додумался шифровать личную переписку? — удивленно уточнила Лотта, и она вздохнула:

— А как я-то была огорошена… Едва удержалась от того, чтобы высказать ему все, что я думаю, в несколько более простых словах. У нас даже новички-следователи отчеты пишут только в шифрованном виде, а он, властитель Империи, в открытую доверил бумаге тайну государственного значения!

— Так быть может, и в самом деле виноват сам же он? Пусть не проболтался впрямую, но выдал секрет вот так, опосредованно? Гонец здесь, какой-нибудь секретарь у тевтонцев…

— … командор, через которого переписка завязалась, — подсказала Адельхайда и вскинула руку, когда та кивнула, попытавшись продолжить: — Но. Но дело не только в этом. Уж больно схожи два события, произошедшие в разных концах Империи — удачное похищение карты из орденского архива и неудачное из императорской сокровищницы. И оно было бы удачным, не прояви Рудольф сообразительность хотя бы здесь.

— Да неужто, — с сомнением пробормотала Лотта, тут же пожав плечами. — Хотя, возможно. Все-таки, полнейший недоумок на троне столько бы не продержался — даже с нашей поддержкой.

— Он просто начал уставать, — невесело откликнулась Адельхайда. — Жить в эпоху перемен, а тем паче править — к этому надо иметь талант и склонность. И силы; а Рудольфу скоро уж полвека. Однако все еще пытается трепыхаться. В его положении, как при падении в реку, если перестать биться, пойдешь ко дну… Он принес карту в сокровищницу, — встряхнувшись, продолжила Адельхайда. — Принес в tubus’е, у всех на виду, после чего tubus в сокровищнице оставил, вынеся карту в рукаве. По его словам, когда он делал это, был уверен, что подобная предосторожность излишня, но после возблагодарил Бога за дельную мысль.

— Чему-то все же научился.

— Итак, вот два пункта, которые вызывают мою заинтересованность. Первый — что же на самом деле видела стража той ночью, второй — два проникновения в два не связанных между собою хорошо охраняемых хранилища. Думаю начать с этого. Поскольку же просто «поболтать» с охраной не сложится, Рудольфу придется побывать у меня на побегушках.

— Поставишь в известность Совет о том, что происходит?

— Уже отправила Хайнриха с письмом. Но Совет в полном составе информировать ни к чему — довольно Сфорцы. Пока. Сейчас и без того печалей хватает, и я не желаю, чтобы в последние дни отца Бенедикта они заботились о чем-то еще, помимо него и связанных с этим забот, не говоря уже о том, что сам отец Бенедикт сейчас занят совсем иными мыслями. Не желаю ускорить его смерть. Кроме того, ничего еще достоверно не известно; расскажу, когда будет что рассказывать.

— Ты надеялась успеть к нему, — осторожно заметила Лотта, и она, помрачнев, понуро передернула плечами:

— Стало быть, не судьба. Оставить это дело я не могу.

Помощница бросила на нее сочувственный взгляд, не успев, однако, выразить соболезнования гласно; в дверь покоев осторожно, как-то даже боязливо постучали, и Адельхайда кивнула с усмешкой:

— Открой. Я, сдается мне, знаю, кто это.

— В этот раз она продержалась полдня, — тихо заметила та, направляясь к порогу. — Каков progressus.

В том, что прогноз окажется верным, Адельхайда была уверена еще до того, как в ее комнату опасливо, точно в наполненную озленными собаками псарню, вошла довольно юная еще девица, которая о соблюдении местной моды явно не задумывалась и всегда следовала ей так же естественно, как и мировому порядку вещей. Собственно, для коренной богемки это было неудивительно.

— Я вам помешала, госпожа Адельгейда? — уточнила девица прежде пожеланий здравия, и она поднялась навстречу гостье, выведя на лицо выражение самой искренней приветливости из своего арсенала:

— Что ты, милая, вовсе нет; я здесь умираю от скуки. Проходи и присаживайся.

— Благодарю вас, госпожа Адельгейда, — расцвела та, осторожно примащиваясь на краешек указанного ей стула. — Я тоже рада снова увидеть вас.

Она благосклонно улыбнулась в ответ, отметив в очередной раз, что при всех явных и неявных различиях, одна черта объединяет и Императора, и его пассию: лгала Элишка так же никудышно, как и ее венценосный возлюбленный. Не сказать, что в каждом ее взгляде сквозила ненависть — ненавидеть эта тихая мышка не умела, кажется, вообще никого и никоим образом, однако подозрительность и настороженность она излучала так же явно, как излучает тепло оставленный на столе светильник. В status’е Адельхайды Элишка, как и многие при дворе, разобраться никак не могла, и видеть ли соперницу в женщине, с которой Император проводит время наедине, еще не решила. С новой любимицей Адельхайду познакомил сам же Рудольф, и теперь, стоило ей появиться в Карлштейне, богемка возникала в ее комнате с попытками завести сторонний разговор и явным желанием узнать, с чем связан ее визит и надлежит ли, наконец, начать ее опасаться. Всеми доступными средствами околичных бесед Элишке уже не раз было выказано, что страхи ее напрасны, однако ревизии продолжались с завидной регулярностью.

Предыдущая императорская фаворитка получила отставку четыре года назад, когда Рудольфа окончательно вывели из себя ее все более бесцеремонные попытки влезть в его личную жизнь, включая воспитание наследника в национальном духе. Императора она упорно звала «Его королевское Величество господин Вацлав», немецкий язык упрямо не желала понимать, и ни одной заграничной вещи в ее гардеробе не было. Поначалу ее проповеди о благе богемского народа воспринимались как нечто несущественное, вполне для представительницы этого народа естественное и уже привычное, однако, когда наставления стали приобретать вид все более настырный и слишком заумный, Император обратился к Адельхайде, попросив тщательней проверить ее связи и знакомства. Проверка оказалась делом несложным и недолгим, показав то, что и должна была показать: умствования фаворитки, разумеется, имели корни в чужих наущениях. Слушая отчет Адельхайды, Рудольф все злее хмурился на каждую из перечисляемых ею фамилий, а когда очередь дошла до самых приближенных, ей посчастливилось услышать богемскую речь во всем ее неприкрытом богатстве и насыщенности. Большой чистки при дворе, разумеется, устраивать не стали, однако вдумчивая беседа с каждым из названных проведена была лично Императором. Фаворитка, правду сказать, все-таки поскользнулась на ступенях одной из башен, а один из замешанных в этой истории не вернулся с охоты; неведомо, что именно оказало воздействие, это или императорские беседы, однако попытки внедрить в его постель агентов влияния прекратились.

Элишка возникла на горизонте спустя год. Ее отец был с Рудольфом в Хорватии, где и сгинул; престолодержец то ли от скуки, то ли по внезапному порыву, то ли по доброму знакомству сироты не оставил и пристроил в семью одного из гарнизонных рыцарей. Года три назад на одном из праздничных пиров повзрослевшая и округлившаяся в нужных местах миловидная девица попала в поле его зрения, и Элишка обрела новое обиталище, уже в самом Карлштейне, а вместе с ним и обязанность ублажать своего покровителя. Следовало заметить, что долг сей ею был воспринят с упоением, и тридцатилетняя разница в возрасте верноподданную совершенно не тревожила, что, впрочем, было неудивительно. Около пары недель она не замечала более никого и ничего, пребывая душою где-то между шестым небом и седьмым; спустя время выражение идиотического восторга сошло с ее лица, однако один вид венценосца по-прежнему вызывал в ней бурю чувств.

Всякие старания подыскать подходы к новой любимице терпели неизменный крах: на любые осторожные расспросы Элишка, невинно хлопая огромными голубыми глазами, отвечала, что Его Величество велел сии темы не обсуждать, имена вопрошающих становились известны Рудольфу уже через полчаса, и попытки вызнать через нее хоть что-то постепенно сошли на нет. Благо Богемии в ее сознании прочно увязывалось с пожеланиями Императора, национальные устремления Элишка воспринимала отстраненно, а политические перипетии были для нее слишком сложны. Рудольфа она также именовала именем, данным ему отцом при рождении, однако скорее по привычке, воспитанной в приютившей ее семье. По-немецки она говорила кошмарно, но не по собственному произволению, а от недостатка дарования и практики — «господин Вацлав» наверняка общался с нею на родном языке, а то и, по большей части, без использования слов вовсе. В целом, при всех ее недостатках, Элишка была приобретением со всех сторон неплохим: восемнадцатилетний возраст означал, что замену ей станут искать нескоро, неспособность к сложным рассуждениям устраняла опасность предательства по убеждениям, а бесконечное перед Рудольфом преклонение исключало возможность измены корыстной.

А кроме того, все же был на свете один человек, который умел вытрясти из нее нужную информацию, чем этот человек неизменно и пользовался во всякое свое посещение Карлштейна. Правда, информация эта была довольно скудна, и все, что обыкновенно удавалось выведать у императорской фаворитки, Адельхайда узнавала либо для проверки уже ей известного, либо ради детальностей, порою мелких и незначительных, однако имеющих некое опосредованное отношение к теме. Тяжкий вздох при упоминании, к примеру, позавчерашнего длительного уединения Императора в часовне означал, что Рудольф действительно несколько дней пребывал в подавленном расположении духа, хихиканье при произнесении имени обер-камергера подтверждало слух о его эпическом полете через половину рыцарского зала, когда нога запнулась на ровном месте. На прямые вопросы Элишка действительно никогда не отвечала, но вывести нужное из ее попыток поддерживать разговор на сторонние темы было несложно. Правда, для этого следовало обладать терпением и внимательностью, каковыми качествами богемский двор в большой степени не отличался. Однако для того, чтобы вот так отследить реакцию на свои слова или верно оценить некоторые оговорки собеседницы, надлежало если не в совершенстве, то хотя бы сносно владеть приемом, снисходительно именуемым «девичьей болтовней» или, проще, женскими сплетнями. А вот этой науке Адельхайде пришлось обучаться, как иные учатся иноземным языкам или искусствам; о чем можно говорить с человеком, не обремененным мало-мальски развитым набором элементарных знаний о реальности и стремлением их развивать или хоть размышлять о них, она когда-то просто не представляла. Женское общество не казалось интересным, и ведущиеся в нем разговоры неизменно вызывали лишь два чувства: скуку или раздражение. Со временем это сложное умение — «общаться» — выработалось и отточилось, но осознавалось лишь как необходимая часть работы, по-прежнему пробуждая в душе лишь тоскливость и досаду.

С самого детства Адельхайда постигала иные науки — от изучения латыни и логики до математики и экономических сводок, то есть, все то, чему обучают своих сыновей землевладетели, не имеющие возможности отпустить оных в университет, но идущие с последними временами в ногу и осознающие назревшие вокруг перемены. Обходиться традиционным набором, состоящим из турнирных приемов, боевых навыков и обхождения с дамами и крестьянами, в новой реальности капитала, кредитов, рент, займов и перепродаж было более нельзя. Чему учили своих дочерей столь же прогрессивно мыслящие матери, Адельхайда не знала. Ее мать умерла через неделю после ее рождения, оставив малютку на руках отца, жалеющего о рождении девочки и мечтающего о сыне. Разумеется, было можно отыскать себе новую жену и попытаться в буквальном смысле воплотить свою мечту, однако истинный продукт честного рыцарского воспитания, коим являлся ее батюшка, дал умирающей супруге опрометчивое обещание позаботиться о дочери и сделать для нее все, что только будет в его силах, чтобы она выросла счастливой и не знающей бедствий. Поиск потенциальной подруги жизни посему был отложен на неопределенный срок, ибо, при всех его несомненных достоинствах, делать два дела одновременно отец не умел.

Понятия о заботе и счастье у него были свои, равно как и методики ограждения от бед, что при наложении на не ослабшее с годами страстное желание иметь наследника дало эффект неординарный и непредсказуемый. Окружающий мир был жесток, враждебен и готов в любой миг преподнести самые страшные и порою смертельные неожиданности, а это означало следующее. Позаботиться о человеке более, нежели он сам, не может никто, а посему следовало научить дочь самостоятельности во всех сферах бытия. Счастье приходится вырывать у судьбы с боем, а потому надлежало приучить девочку быть стойкой, храброй, независимой и упорной. Оградиться от бедствий возможно лишь своими силами, ибо только в них можно быть уверенными и лишь их возможно оценить верно, не преувеличив и не преуменьшив свыше меры, а значит, будущая владелица его имения и единственная, следовательно, заступница оного должна уметь защищать и его, и себя саму.

На ночь Адельхайда не слушала сказок о прекрасных дамах, спасенных отважными рыцарями; вместо этого отец повествовал ей об Ордене Чудесной Святой Марии, каковой создан был в Италии еще в 1233 году и в который входили исключительно женщины-воительницы, удостоенные официального звания «militissa». Был еще Орден Подвязки, в который наравне с мужчинами было принято и несколько дам, были рассказы о женах или дочерях замковых владетелей, в их отсутствие с оружием в руках оборонявших свои имения от осаждающих армий соседей и недоброжелателей. Подрастающая девочка выслушала еще множество историй, в которых не было ранимых беззащитных девиц, а избираемые в мужья рыцари проходили установление пригодности боем не с пленившим ее злодеем, а с будущей супругой.

Занятия с пяльцами заменяли упражнения с оружием и без него, и сии увлечения Адельхайдой не просто воспринимались как нечто должное, но и приносили вполне искреннее удовольствие, как для ее сверстниц — игра с деревянными куклами и перебирание бабушкиных сундуков с ворохом платьев и украшений. Словом, все шло весьма неплохо, и все был довольны — и будущая защитница себя самой, и ее увлеченный инструктор. Спохватился отец нескоро — лишь когда на торжества по поводу конфирмации собрались его друзья и приятели с женами и дочерями. Избежать полнейшего позора и всеобщего ужаса удалось только потому, что не лишенная сметливости отроковица сумела сообразить, насколько выделялась бы из толпы сверстниц, если б не предпочла держать рот на замке и без нужды не шевелиться вовсе. И все же странность хозяйской дочери отметили все, оставшись, правда, в уверенности, что она растет без родительской ласки, безмерно скромна и даже, быть может, запугана, воспитываясь в ежовой отцовской рукавице. Когда гости разъехались, к штату наставников была спешно приписана пара дам, каковые должны были обучить подрастающую девицу всему тому, что полагается уметь согласно сословным установлениям. Разумеется, привычки Адельхайды не доходили до того, чтобы сморкаться в рукав или прилюдно укладывать ногу на стол, рассматривая дыру в сапоге, тем не менее, с наработкой новых навыков пришлось помучиться. Однако и она сама, и ее чуть приунывший батюшка сошлись во мнении, что сии премудрости также необходимы для выживания в окружающем мире, а посему, стиснув зубы, пришлось таки учиться подбирать пояса к платьям и платья к соответствующим событиям, равно как и постигать сложную науку общения на темы, вращающиеся подле кухни, нарядов и соседских красавчиков. По прошествии довольного времени в качестве экзамена Адельхайда была снаряжена к одному из друзей семьи, дабы там, в обществе его дочерей, на практике закрепилось все пройденное.

В последующие годы гости стали появляться в собственном имении чаще, и выставить свое дитя напоказ уже не было испытанием столь нешуточным, и гости уже не полагали, будто Адельхайда растет в неволе запуганным дичком. С выбором суженого, однако, возникли довольно ощутимые проблемы: отец отказался от идеи подыскивать такового, положившись на решение дочери, разумно рассудив, что жить с будущим супругом предстоит все же не ему. Адельхайда же с избранием тянула долго, оставаясь недовольной то умственными, то физическими данными претендента, а то и, чаще всего, тем и другим вместе. Претендентов же оказалось немало, к удивлению ее самой и окружающих дам, не могущих взять в толк, чем их привлекает эта засидевшаяся в девках зазнайка.

Неизвестно, на какие именно из ее достоинств обратил внимание граф фон Рихтхофен, однако, сведя с нею знакомство на праздновании ее двадцатидвухлетия, по их окончании явился к ее отцу с предложением руки, сердца и имения. К своему удивлению, граф услышал, что решение за будущей супругой, каковое решение, впрочем, оказалось положительным — характером, привычками и воззрениями на мир тот оказался настолько близок Адельхайде, что ею было решено добра от добра не искать и не привередничать в надежде отыскать идеал.

В отличие от прочих замужних дам, она действительно знала мужа. Знала, где и когда бывал и с кем он общался, какие дела он вел, со временем став в этих делах ему главным и наилучшим помощником. Она имела в своем распоряжении полную информацию обо всех расходах и доходах и их источниках, словом, разбиралась и участвовала во всем, чем занимался супруг. А занимался граф фон Рихтхофен, в полном соответствии с веяниями последнего времени, арендными сделками с собственной землей и помощью в оных своим менее подкованным в таких делах многочисленным приятелям, знакомым друзей и друзьям приятелей.

И все бы шло хорошо, если бы спустя около году после свадьбы граф однажды утром не был найден мертвым в своей постели внутри запертой комнаты. Окно по летнему времени было раскрытым, однако ж вообразить, что кто-то сумеет влезть на второй этаж по отвесной замковой стене, было попросту невозможно. Привлеченный молвой о странной смерти владельца, в замок вскоре явился инквизитор, каковой без лишних раздумий постановил, что, коли человек умер во цвете лет, причиной такой смерти может являться лишь малефиция. А поскольку выгодна смерть графа была лишь его супруге, единственной наследнице, распоряжение о ее аресте было отдано в тот же день.

Тогда Адельхайда впервые благословила неуемное желание отца сделать из своей дочери подобие сына: из супружеского замка она бежала, оставив инквизитора со сломанной рукой, а сопровождавшего его стража с сотрясением мозга.

Благословений покойному отцу Адельхайда вознесла еще множество раз; в те дни внезапно необходимым оказалось все — от некогда казавшегося бесполезным умения вести разговоры до способности постоять за себя в одиночку. В городе, свернув не на ту улицу, Адельхайда оказалась в компании пары весьма враждебно настроенных молодчиков. Правда, уже через полчаса молодчики, утирая кровь с разбитых носов, беседовали с ней почти по-свойски за одним столом, косясь настороженно и даже уважительно, к вечеру даже предложив ужин и ночлег без последствий. И, как ни удивительно (или же, напротив, логично?..), именно их помощью и мелкими услугами пришлось воспользоваться ей, дабы собственными силами докопаться до правды в смерти супруга, не гнушаясь постигать и новые умения, коими охотно делились ее новые знакомые. Во многом их отношение было скорее любопытствующим, словно к заморской диковине или говорящей зверушке, но Адельхайду в те дни это тревожило мало. Спустя пару дней, само собою, первая их растерянность сошла на нет, и, дабы и впредь сохранить жизнь и неприкосновенность, новым помощникам пришлось посулить хорошую плату серебром. Цена их поддержки была весьма и весьма немалой, однако Адельхайда разумно рассудила, что в случае успеха и возвращения к прежней жизни расплатится без особенного труда, а в случае неудачи гнев обманутых наймитов будет последним, что ее потревожит.

Так, в бегах, она провела не одну неделю; за это время удалось вызнать многоразличными путями, в том числе и не слишком законными, что последнее дело покойного графа свело его с темными личностями, а если ж сказать точнее, то с оными личностями сошелся его двоюродный брат — как оказалось, ныне также покойный. Согласно добытым сведениям, смерть настигла его незадолго до гибели графа фон Рихтхофена.

Сей родич супруга Адельхайды, барон Вольфганг фон Герстенмайер, однажды внезапно повернул свою жизнь вопреки семейной традиции, уйдя обучаться в университет, а после, словно простой горожанин, открыв свою лекарскую практику, по каковой причине матушка строгих правил сгоряча лишила отпрыска наследства. Что могло быть единого в смерти владетельного сеньора и держателя аптеки, Адельхайда не понимала и не могла представить.

Нет, разумеется, они общались. Разумеется, граф фон Рихтхофен, не относясь к выходке двоюродного брата столь уж неприязненно, как его родительница, гостил в его городском доме и приглашал родственника в свой замок. Разумеется, бывали совместные развлечения вроде охоты. Однако никаких дел они вместе не вели. В деловом плане объединяло их лишь одно: покойный супруг по сходной цене уступил родственнику немалый кусок земли для его изысканий в области трав и прочих целебных растений. На земле уместился и вполне пристойный домик, в коем родич учинил подлинную лабораторию, где вдали от людских глаз и ушей мог устраивать любые эксперименты, невзирая на их ароматическое или шумовое сопровождение. И имелся еще один факт, объединяющий их судьбы: муж погиб вскоре после того, как наведался в город, дабы узнать, отчего двоюродный братец, всегда ответственно подходящий к таким вопросам, не является для уплаты очередного взноса за аренду.

Это был единственный случай, когда граф фон Рихтхофен не поведал жене о какой-то из своих тайн, не сообщил хоть бы и о пустяковом случае из своей жизни, а ведь смерть близкого родственника от удара ножом в горло, при коем подле обескровленного тела не было обнаружено ни капли, пустяком не являлась. Промолчать супруг мог лишь по одной причине: ради ее безопасности. Ведь, как известно, дольше всех живет тот, кто всех менее знает…

Проникнуть в заколоченный дом покойного родственника при помощи своих незаконопослушных помощников Адельхайда сумела довольно легко, и лишь осмотр оказался делом сложным. Разобраться в ворохе записей, неупорядоченных и разрозненных, было непросто, однако затраченное время окупилось сполна: среди сочинений лекаря о травах, грибах, металлах и превращении веществ обнаружились труды по алхимии крови, а средь них, многажды правленые и переписанные, отдельными поименованными главами — подробное описание стригов. Да, о демонах, ведьмах, оборотнях и стригах не писал в последние времена лишь ленивый или же вовсе не умеющий писать, да и такой сочинял устно, однако из слов этого человека было видно, что он знал, о чем рассуждает, видел, слышал, прикасался, оставаясь каким-то чудом в живых. Ну, до некоторых пор, как показали последние события.

Не одна неделя миновала, прежде чем дальнейшие поиски и расспросы вывели Адельхайду на клан стригов, при каковом событии она едва ль не в дословном смысле нос к носу столкнулась с агентом Конгрегации, а поскольку сей представитель инквизиторской братии не порывался отправить ее на костер немедленно, такой поворот дела она сочла даже удачным: сил и возможностей для активных действий недоставало, и найти практическое применение массе добытых сведений было совершенно невозможно. За предоставленную информацию агент поблагодарил, посулив заступничество перед оплошавшим собратом, а по завершении дела внезапно предложил службу в Конгрегации; как Адельхайда узнала уже много позже, вышестоящие разумно рассудили, что подобные ей персоны, мягко говоря, на дороге не валяются.

О том, что именно стриги забыли в лавке аптекаря, она так и не сумела узнать достоверно: после вмешательства Конгрегации никого в живых из клана стригов не осталось, и деталей поведать было некому. Подозрения, что Конгрегации стало известно больше, чем ей за все эти недели, были незыблемы, однако от пространных вопросов Адельхайда воздерживалась. Ее имя обелили, ее жизнь приобрела смысл и вкус, месть за смерть мужа состоялась, от конгрегатского агента она довольно скоро поднялась до ранга следователя, и такой подарок судьбы следовало принять, как и прежде, без слишком назойливых придирок.

Сфорца, курировавший ее вербовку, после долгих бесед и соответствующей подготовки сумел обратить на нее внимание Императора, стать доверенным лицом которого оказалось хоть и сложно, но вполне исполнимо. О том, что она состоит на службе в Конгрегации, кардинал в беседе со своим венценосным подопечным предпочел не упоминать.

Сейчас, здесь, в Карлштейне, работа предстояла как никогда сложная — без предварительных данных, без быстрой возможности вызвать помощь. Сложность заключалась не только в огромном количестве людей, с которыми предстояло побеседовать и чьи слова следовало переосмысливать; такое бывало и прежде. Трудность была в ином: если сам Рудольф подозревал наличие среди близких к нему людей конгрегатских агентов влияния, то Адельхайда знала доподлинно, что такие есть. Единственное, что ей не было известно, так это кто именно из придворных где-то в тайном месте, подобно ей самой, хранит выданный ему Знак и не имеет выжженной на плече Печати, как прочие служители Конгрегации, от курьера до обер-инквизитора. И в этом расследовании вполне возможно будет издержать уйму времени на пару подозрительных персон, выяснив в итоге, что слежка велась за своими. А тратить время было нельзя — провал в таком деле, какое выпало на ее долю в этот раз, мог стоить краха планов, выстроенных на десятилетия вперед.

***

С Лукашем Гюнтер не разговаривал уже два дня. Если проиграл, будь любезен примириться с этим фактом, а не хватать за руки и не разглядывать с подозрением кость, которую видишь уже не первый год. Разумеется, все так и окончилось ничем, проигрыш Лукаш честно и сполна отсчитал, однако никто еще, никогда в жизни, ни разу не посмел упрекнуть Гюнтера фон Штрека во лжи и — того хуже! — в мошенничестве, точно кочевого трактирного игрока. От ответа, которого он заслуживает, Лукаша уберегли только три года близкого приятельства. Свои дурные обвинения он тогда сам же свел на нет, сам же и зная их безосновательность, и с того вечера, если доводилось перемолвиться по делу, выглядел виновато и сконфуженно, однако вот так запросто забывать подобные обиды Гюнтер не намеревался. Лукаш должен был извиниться гласно, в лицо, так же, как в лицо бросался оскорблениями. Для себя он решил, что, если не услышит от приятеля правильных слов в течение трех дней, это перечеркнет товарищество трех лет, и дружбе конец. О том, следует ли после этого восстановить свою честь полагающимся образом, Гюнтер думал, но пока ни к какому решению не пришел — не в последнюю очередь потому, что заранее воображал себе реакцию Императора, когда ему сообщат, что один из вассалов зарубил другого из-за ссоры, случившейся при игре в кости. Извинений все так и не было услышано, второй отведенный для этого день уже подступал к вечеру, и он все так же, как прежде, сохранял надменное и оскорбленное молчание, всем своим видом показывая приятелю (с каждым часом все более «бывшему»), что ничто не забыто. Вчерашним днем все прошло легко — с Лукашем они пересекались два раза случайным образом, ныне же гордое безмолвие, хранимое Гюнтером, было той самой палкой, что другим концом била по нему же самому, ибо несколько часов нести стражу в узком пустом коридоре, не имея возможности перемолвиться словечком с единственным человеком в обозримой окрестности, было скучно и тоскливо.

Все, однако, переменилось четверть часа назад. Нет, этот дурной богемец по-прежнему так и не принес извинений, однако Гюнтер вполне допускал даже мысль о том, что свою выходку приятель сейчас попросту забыл. Он и сам на минуту запамятовал о данном себе слове не разговаривать с грубияном, и было отчего. Сюда, в коридор неподалеку от сокровищницы, явился Император. Лично. И не с проверкой, не с целью прогуляться по родовому гнезду, не для того, чтобы войти в сокровищницу — нет. Для того, чтобы велеть им, сдав смену, явиться к нему для беседы.

Император Священной Римской Империи, король Богемии и Германии, сам, своими ногами пришел к двум стражам, дабы вызвать их… куда? для чего? И неважно, что за спиною одного из них три поколения рыцарства, а в достоинствах другого — и вовсе теряющаяся в веках немецкая родословная; таких, как они, во всем Карлштейне десятки, да что там — лишь таким и доверено оберегать покой венценосца внутри замка. Стало быть, не кровь, титулы или звания подвигли Императора на подобное действие. Что же такого могло приключиться, о чем должен будет пойти разговор, если не был прислан кто-то из прислуги, если вот так, собственной персоной, к блюстителям порядка замковых коридоров явился властитель государства, не поленившись и не сочтя это зазорным?

Об этом и заговорили, забыв ненадолго обиды, это и обсуждали — вполшепота, озираясь, близко сойдясь, словно два заговорщика. В одном оба были единодушны: за всем этим стоит какая-то тайна. Попросту обсуждать Его Величество желает то, что не должно коснуться посторонних ушей, то, о чем знать не полагалось даже самым приближенным; что-то такое, из-за чего даже и сам факт грядущей беседы останется в секрете, известный лишь им да Императору, и уж наверное речь пойдет не о новом распорядке несения стражи. А что вернее всего — о той страже, которая уже имела место в недалеком прошлом. Двое убитых на посту и они, Лукаш и Гюнтер, как всегда, в паре, стоящие в ту ночь на подступе к сокровищнице — вот единственное, о чем мог захотеть поговорить с ними владетель замка, стражи и сокровищницы, единственное, что могло бы быть окружено такими тайнами и побудить Императора пренебречь посланниками, пусть и самыми доверенными.

А ведь допрос (именно допрос, с давлением и угрозами, с натиском) уже был — тотчас после случившегося. Уже приходилось отвечать на вопросы «кто», «где», «когда», «как», уже оправдывались, заранее смирившись с мыслью о том, что за столь невиданный, небывалый, невозможный проступок придется поплатиться, и хорошо если теплым местечком в императорской страже, а то и головой. Да, беспорочные годы службы, да, поколения благородной крови, да, особое отношение, как и ко всем во внутренней страже. Но. Но все это легко могло померкнуть перед подобной провинностью, повергнувшей Императора в бешенство, которого тот и не пытался скрыть. Что такое нрав престолодержца, Гюнтер знал не понаслышке, да и то, о чем лишь слышал, не вселяло особенно радужных надежд. История, четыре года назад прогремевшая на всю Богемию — Император, точно простой горожанин, самозабвенно и беззастенчиво, на глазах у всех, избил до полусмерти пражского викария, перейдя границу слов в споре. Спустя несколько дней его труп, покалеченный и изуродованный, выловили в реке. Разумеется, были волнения среди богемцев, были крамольные призывы, однако вовремя удалось доказать, что убийство не есть дело рук или воли Императора, и даже нашли виновных, и те даже признались, и даже, кажется, убедительно… Хотя слухи продолжают бродить и по сю пору. Однако, что б там ни было на самом деле, уж по физиономии-то святой отец обрел изрядно, и это видели все, кто был в тот день подле спорщиков. Рука у Его Величества тяжелая — сию истину познал на себе не только пражский священник, кое-кто из прислуги и стражи замка тоже мог бы кое-что порассказать, порою он мог и не поглядеть, что перед ним дворянин. И в то утро, запинаясь под откровенно свирепым взглядом, Гюнтер был готов и к темнице, и к ее логичным последствиям, и к тому, что отмеривать наказание Император начнет немедленно и лично.

Тогда никаких карательных мер не воспоследовало, тогда обошлось даже без словесного осуждения, что лишь страшило еще более, и потом несколько дней в душе трепетало тягостное, неприятное ожидание — вот-вот, вот сегодня, сейчас, сейчас что-то будет, это лишь отсрочка… Но дни шли, и Император молчал, и служба шла, как и прежде, и ничто не переменилось в жизни — прежний неизменный пост и прежний напарник в карауле, и уже успела душа уняться и принять столь необычное великодушие престолодержца. И вдруг — вот так — снова. Почему? Почему спустя столько времени? Вскрылось что-то новое? Или попросту кто-то решил, что они двое виновны во всем — умышленно пропустили нарушителя?

Или дело вовсе в другом, в чем угодно, и нынешнее появление Императора у их с Лукашем поста никак не связано с убийством двух стражей и проникновением в сокровищницу?

Но уж слишком комната для беседы была избрана странная — на самом нижнем этаже, у самого подвала, самая дальняя, нежилая, почти заброшенная. Уж слишком тихо было вокруг, ни души. Уж больно противно засосало где-то под ребрами, когда, войдя, Гюнтер увидел мглу вокруг, созданную затворенными ставнями, и лишь крохотное пятнышко света в этой мгле — светильник на старом низком столе. Уж слишком мрачной казалась фигура Императора, сидящего поодаль от пятна света и видимого лишь как темный силуэт — узнаваемый, но неясный, точно призрак демона. Слишком уж обреченно выдохнул Лукаш, идущий рядом, и слишком отчетливо вдруг подумалось, сколь мелки, незначительны и ничтожны все обиды по эту сторону жизни…

— Присядьте, господа рыцари.

То, как Лукаш протолкнул застрявший в горле комок, он услышал до отвращения отчетливо, и сам на миг замерев. «Господа рыцари»… И короткая скамья подле стола со светильником — точно в пятне света… В прошлый раз было просто «вы!», выброшенное сквозь сжатые губы и больше похожее на ругательство. В прошлый раз оправдывались стоя, невольно вытянувши спины и опустив головы. К добру ли такие перемены…

У скамьи Гюнтер замешкался, столкнувшись с приятелем, запнувшись и загремев оружием о сиденье, отчего ощущение неловкости одолело лишь сильней, еще более обостряясь при мысли о том, что из полумрака за ним наблюдает Император, и своей неуклюжей суетой они заставляют его ждать. Наконец, усевшись, он поднял глаза и замер снова, увидев за спиною престолодержца, за границей круга света, еще один сгусток темноты — плохо, но все же различимую фигуру в накидке с капюшоном, недвижную и молчаливую.

Итак, что бы сейчас ни происходило, все наверняка совсем плохо…

— Полагаю, — снова заговорил Император, — вы понимаете, что все происходящее должно сохраниться в строжайшей тайне. Нашего нынешнего разговора не было, я не подходил к вам сегодня и вы не приходили сюда. Ведь я могу полагаться в этом на вас, господа рыцари?

— Разумеется, Ваше Величество, — первым отозвался Лукаш, отозвался поспешно и истово, наверняка тоже сбитый с толку внезапной учтивостью короля. — Если такова ваша воля…

— Такова, — согласился король, обратившись к Гюнтеру, и тот кивнул, пытаясь соблюсти достоинство:

— Я буду молчать.

Прозвучало это, однако, слишком торопливо и как-то почти жалобно, словно из уст невольного очевидца некоего тайного деяния, которому приставили уже к горлу нож и вознамерились заставить умолкнуть навеки. Гюнтер кашлянул, пытаясь восстановить севший голос, и распрямился, ощущая себя, сидя на скамье, вытянувшимся во фронт…

— Надеюсь, — проговорил Император многозначительно, выждав мгновение. — Разговор будет кратким, я не задержу вас надолго, господа рыцари, всего лишь несколько простых, но весьма важных вопросов. Я хочу узнать некоторые детальности той ночи, когда была ограблена замковая сокровищница.

«Была ограблена»?..

До сей минуты, если о произошедшем и заходила речь, то упоминалась попытка ограбления, упоминался сам факт проникновения чужака в Карлштейн и Большую башню, никто не говорил ни о какой похищенной вещи, никто не пытался проводить обыск замка или комнат, не неслось по окрестностям гонцов с приказами задерживать всех, покидающих пределы земель… Так стало быть, все же таинственный невидимый вор ушел с добычей?

Быть может, по какой-то причине это выяснилось лишь сегодня? Быть может, вот отчего снова всё завертелось?..

— Но ведь мы уже обо всем сказали, — с заметной растерянностью возразил Лукаш, и фигура Императора в полумраке пожала плечами:

— Но, быть может, я не обо всем спросил.

— Мы готовы отвечать, Ваше Величество, — несколько совладав, наконец, с голосом, сказал Гюнтер. — Спрашивайте.

— Я уже задавал вам множество вопросов, — кивнул Император, — и среди них главный — не было ли вами замечено чего-то необычного или странного…

— Все было, как всегда, — ответил Лукаш и запнулся, осознав, что прервал Императора на полуслове, однако никакого возмущения этим фактом не последовало — напротив, от темной фигуры короля донеслась понимающая усмешка:

— Да, я помню. Однако я позвал вас для того, чтобы задать все тот же вопрос снова. Замечу сразу, господа рыцари: я не полагаю, что вы могли что-то преднамеренно скрыть от меня или солгать мне, всего лишь может статься, что вы умолчали о чем-либо, что, по вашему мнению, не было связано с происшествием или же показалось вам чем-то незначащим. Сегодня я хочу, чтобы вы припомнили ту ночь в мелочах. Меня интересует всё.

— Однако Лукаш прав, Ваше Величество, — с легкой растерянностью заговорил Гюнтер, когда приятель остался сидеть молча. — Тогда все шло, как идет обыкновенно, не было совершенно ничего, о чем стоило бы упоминать. Ни посторонних, ни…

— Тогда давайте поговорим о том, о чем упоминать, по-вашему, не стоило бы, — предложил император, и Гюнтер замялся, исподтишка переглянувшись с приятелем. — Я хотел бы сказать вам вот что, господа рыцари. Меня интересуют не только вещи, которые могли бы быть впрямую истолкованы как срыв обычного порядка, не только очевидные нарушения спокойствия или явно видимые события. Мне интересна любая необычность, любая самая мелкая странность, даже если она выражалась в том, что мимо пробежала мышь со слишком подозрительным выражением на морде.

В ответ на вновь слышимую в голосе Императора усмешку оба невольно искривились в улыбке, и тот продолжил — вкрадчиво и мягко:

— И в моих словах есть лишь часть шутки, в основе же всего я совершенно серьезен. Припомните всё. Расскажите обо всем, что только может сейчас прийти вам в голову: неприятные ощущения, странные мысли, неестественные звуки, хоть бы и необычный сквозняк.

— Сквозняк как раз дело обычное, — снова подал голос Лукаш. — В коридорах всегда сквозит нестерпимо.

— В самом деле? — уточнил Император с искренним интересом. — Вот не думал. Мне всегда казалось, там душно.

— Это если просто пройтись, но только постоять час — и пробирает до костей, — пожаловался богемец и снова осекся, поняв, что уходит в сторону, поддавшись необычайно доброжелательной сегодня манере престолодержца. — И тогда сквозило, как всегда, — неведомо к чему договорил он смятенно.

— Никаких неестественных звуков не было тоже, — продолжил Гюнтер, когда приятель смолк. — Если кто-то впрямь проник в сокровищницу, то… Как правило двери, когда открываются, слышно — не на всем этаже, но услышать можно. Петли скрежещут. Если говорить о чем странном, Ваше Величество, скажу вот что: в ту ночь ничего подобного не было — была полная тишина. Если б открывали двери, мы бы это услышали.

— Это и в самом деле странно, — согласился Император, вскользь оглянувшись за плечо, на неподвижную и до сих пор молчаливую тень. — А ведь при нашей прошлой беседе вы этого не упоминали.

— Вы сказали нам, Ваше Величество, — стараясь снова не дрогнуть голосом, возразил Гюнтер, — что была попытка ограбления сокровищницы. Мы полагали, что у двери все и закончилось, и внутрь они так и не сумели войти. Однако теперь, когда вы сказали, что кража состоялась, мне и пришло в голову, что это странно — то, что мы не слышали звука петель.

— Что ж, это весьма важное уточнение, Гюнтер. Благодарю вас за столь ценное замечание.

На миг замерев в неподвижности, он склонил голову в коротком поклоне, мысленно отметив — по имени, надо же; никогда не приходило в голову, что властитель государства это имя помнит. Таких, как он, в Карлштейне десятки, и еще больше тех, кто обитает за его пределами, но также состоит на службе, и имена не всех из них известны или запомнились даже и друг другу, а Император, выходит, знает каждого? Невероятно…

— А теперь… — начал король и прервался, когда до сих пор недвижная фигура за его спиною шелохнулась, подав какой-то не видимый им двоим знак.

Император чуть подался назад, и в тишине прозвучал еле различимый шепот, сообщающий ему нечто, что расслышать отсюда, со скамьи, было нельзя. Когда едва уловимый голос неведомого советчика смолк, тот мгновение помедлил, ничего не говоря, и, наконец, вздохнул.

— Хм… да, — согласился престолодержец не то со своими собственными мыслями, не то со словами таинственной фигуры. — А теперь вернемся же к тому, о чем я спросил вас в самом начале нашего разговора, и, как будто, вам что-то припомнилось в связи с этим. Хочу повторить, господа рыцари, что никакая мелочь не будет мною воспринята легкомысленно, ничто, вами сказанное, не будет мною отринуто с ходу или, тем паче, высмеяно, сколь бы странным или, на первый взгляд, мелким это ни показалось. Мнится мне, мой вопрос, поставленный таким образом, что-то затронул в вашей памяти. Итак, отбросив сомнения, просто скажите, о чем вам подумалось, когда вы услышали мои слова.

Лукаш кашлянул, прочистив горло и явно вознамерившись ответить, однако так и остался сидеть с полураскрытым ртом, исподволь косясь на приятеля и пытаясь не прятать глаз от взгляда короля. Гюнтер молчал, вновь заметив, как шевельнулась фигура за плечом Императора, и тот кивнул, произнеся подчеркнуто благосклонно:

— Лукаш? Вижу, вы желаете что-то сказать мне.

Приятель распрямился, как жердь, рванулся встать, и королевская рука коротким движением повелела ему сесть обратно. Лукаш приземлился на скамью, все такой же прямой и пытающийся с тем вместе выказать готовность услужить немедленно и всей душой.

Гюнтер невольно поморщился.

Разумеется, уважение к вышестоящему быть должно, это сомнению не подлежит, и тем паче должно быть почтение к властителю государства, особенно, если этот властитель — твой фактический командир. Но эта непостижимая готовность выстелиться под ноги… А ведь Лукаш во всей прочей жизни не трус и не тюфяк, даже в чем-то самоуверенный гордец, с которым порою никакого сладу нет. А здесь — гляди-ка. Словно и не благородный рыцарь говорит со своим королем, а мелкая прислуга, холуй. Богемцы… И вот так всегда и со всеми. Что за противоестественная, ненормальная какая-то струна в душе у всех славов? Что за тяга с упоением предаваться самоуничижению? И для чего они при том с раздражающей регулярностью учиняют восстания и мятежи с требованием свободы, независимости (и от кого, если выходец из их же народа занимает имперский трон!..), вольностей, реформ и переустройств, сетуют на притеснения и гнет? Для чего вот и сейчас, все последние годы богемские заговорщики мутят воду по всему краю, пытаясь поднять обитателей этой земли на бунт, если вольготно они чувствуют себя только так, когда есть перед кем склониться и есть кому не служить — угождать. Или они попросту желают сами избрать себе объект поклонения? Это бы хоть как-то все объяснило…

— Просто говорите, — потребовал Император и, когда Лукаш замер на скамье в явном смятении, повторил чуть мягче и вместе с тем настойчивей: — Расскажите, что вам припомнилось. Как я уже сказал, я готов выслушать вас со всей серьезностью.

— Ну… — проронил приятель неуверенно, глядя вниз, под ноги, и связывая слова через силу. — Я не знаю, насколько серьезно следует относиться к этому, Ваше Величество, я и сам полагаю, что все это попросту от усталости или… Однако — да, кое-что вспомнилось, когда вы упомянули о «неприятных ощущениях» и «странных мыслях». Это может показаться вам глупым, да оно и мне самому кажется таковым…

— Смелей, Лукаш, — подбодрил Император по-прежнему доброжелательно, и тот, снова бросив на Гюнтера быстрый взгляд, продолжил:

— Это было за полночь. Поначалу, как мы и сказали, все шло, как всегда, а в один какой-то миг вдруг одолело чувство, что за нами наблюдают.

— За вами, — повторил Император, помедлив, и приятель кивнул:

— Да, Ваше Величество. Это странное ощущение овладело нами обоими, как-то внезапно.

— На что оно было похоже?

— Похоже… — Лукаш замешкался, подбирая слова, и Гюнтер нехотя вмешался:

— Словно рядом кто-то был. Так бывает, — продолжил он, когда приятель согласно закивал, — если при разговоре двоих подле стоит кто-то третий; стоит, но не вмешивается в беседу, а просто смотрит — бесцеремонно и неотвязно. Это длилось недолго, минуту, может, две.

— То есть, минута и всего единожды за все время, пока вы оба были на посту?

— Нет, — снова заговорил Лукаш торопливо. — Это было дважды. И… этого Гюнтер не видел и не замечал, но во второй раз мне показалось… Тень или вроде того — мелькнуло перед глазами что-то… Но это вполне могла быть и просто тень. Как я и говорил, Ваше Величество, в коридорах вечные сквозняки, и факелы или светильники порою могут создавать настоящие видения; поначалу, пока к этому не привыкнешь, вздрагиваешь всякий раз. Быть может, и в ту ночь было так, сейчас я почти уверен, что все это просто шутки утомившегося зрения. Полумрак, свет факелов, тишина… И если уж это привиделось лишь мне одному, стало быть, это объяснение и будет самым верным.

— И более ничего? — уточнил Император. — Лишь ощущение и эта тень?

— Я тени не видел, — категорично напомнил Гюнтер. — А в остальном — да, Ваше Величество. Именно так.

— И не было такого, чтобы вы… придремали на посту?

— Нет, — отозвались оба единым голосом, и на сей раз возмущение Гюнтер услышал даже в тоне приятеля — искреннее и оскорбленное; король кивнул:

— Я верю. И не говорю, что вы исполняли не должным образом свои обязанности, господа рыцари. Я несколько изменю свой вопрос: не показалось ли вам, что вы задремали, и какая-то часть времени выпала из вашей памяти или восприятия?

— Нет, — уверенно ответил за двоих Гюнтер. — Ничего похожего не было. Мы оба в тот вечер, так уж вышло, очень поздно пробудились, посему перед нашей сменой отоспались вволю. Утомление было скорее от скуки, физической усталости мы не ощущали, ко сну не клонило, и ясность мыслей была вполне отчетливой. При уже упомянутых нами странностях, мы оба четко помним каждую минуту той ночи.

— Что же, — снова помедлив, произнес Император неспешно, вновь на миг обернувшись на темную фигуру позади себя. — Полагаю, это все, господа рыцари. Вы можете идти. Да, — окликнул он, когда оба уже шагнули на порог, и Гюнтер остановился, затворив открытую дверь. — И последнее. Напоминаю вам, что о нашей беседе никому не должно знать. Ни о том, что она состоялась, ни о вопросах, которые мы поднимали, ни (в особенности!) о том, что проникший в сокровищницу грабитель сумел получить то, за чем являлся. Я не стану брать с вас слова, это означало бы, что я сомневаюсь в вас, а я убежден, что могу верить своим вассалам. Ведь могу? — выразительно осведомился Император, и оба, словно по неслышной команде, разом вытянулись, снова в один голос отозвавшись:

— Да, Ваше Величество.

— Довольно убедительно, — заметил Рудольф, когда последние из опрошенных участников давних событий вышли, закрыв дверь за собою. — И вы полагаете все же, что верить им нельзя?

— Ну, отчего же, верить можно, — возразила Адельхайда, сбросив капюшон на плечи и перейдя ближе к столу со светильником. — Они пойдут биться за вас, если прикажете, а один из этих двоих ввергнется в огонь и воду, если такова будет ваша воля. Они будут оберегать вашу жизнь и ваши владения… Но не ваши тайны.

— Не проще ль тогда допустить, что они подкуплены? Что все это ложь, а на самом деле они той ночью подсчитывали полученную за предательство мзду?

— Почему? — улыбнулась Адельхайда. — Потому что вы говорили с ними последними?

— Пусть не они, — кивнул Рудольф, — пусть другая пара стражей — на другом этаже или в другом коридоре. Почему нет? Почему, к примеру, не допустить, что наш одаренный вор прошел мимо всех и убил именно тех, кто был подкуплен — то есть, стоящих подле дверей сокровищницы?

— Вряд ли, — возразила она. — Все опрошенные рассказывают одно и то же: тень и неприятное ощущение. Это означает, что либо все они подкуплены и сговорились рассказывать одно и то же (но тогда почему лишь теперь, а не тогда, сразу же?), либо все говорят правду. Да, убитые рассказать уже ничего не могут, но тут в дело вступает простой расчет. Если я уже заплатила одному человеку, способному миновать десяток ваших стражей и просто убить оставшихся двоих, для чего мне еще и подкупать кого-то одного или пару из них? В том и другом случае результат будет одним и тем же; а коли нет разницы, то для чего платить больше? К чему тратить деньги дважды?

— В ваших словах есть логика, — вздохнул Император невесело. — Попросту я теперь жду предательства отовсюду.

— И я буду последней, кто упрекнет вас за это, — серьезно заметила Адельхайда. — Но здесь, думаю, ваши подозрения неоправданны.

— И что же вы намереваетесь делать со всем этим, госпожа фон Рихтхофен? У вас есть идеи?

— Идеи… — повторила она со вздохом. — Я слишком поздно появилась здесь, вот в чем наша главная сложность. Прошло довольно много времени, и мы рискуем упустить их, кем бы они ни были: чем больше проходит времени, тем более и более вероятность того, что они попросту плюнут на все и решат ретироваться, перенеся новую попытку на сколь угодно отдаленное будущее.

— А что бы вы сделали, будь у вас больше времени?

— О подобных случаях я слышала и раньше, Ваше Величество, — пояснила Адельхайда. — Последний из них — это такая же невероятная кража из архива Ордена. Так же точно, судя по всему, никто никого не видел и никто ничего не понял. А за время своих путешествий по Германии я наслушалась и об иных кражах со сходными обстоятельствами. Будь у меня больше времени, я бы нанесла на карту места всех известных мне происшествий, расспросила бы знающих людей о времени тех событий и попыталась бы вычислить, нет ли мест, где они происходили слишком часто — это могло бы означать, что поблизости либо его место обитания, либо наиболее частый заказчик. То и другое могло бы поспособствовать его обнаружению… Я, разумеется, все это сделаю, но вряд ли сие принесет ощутимые плоды. Посему — пока мы будем действовать именно так, как начали.

— То есть, раскрывать моим рыцарям мои тайны, веля их сохранять и надеясь на то, что они меня ослушаются?

— Тайны — это тайны, Ваше Величество. Как я уже говорила, искус поделиться ими велик у всех — детей, женщин, солдат и стариков. И чем сильней запреты, эти тайны сопровождающие, тем больше искушение ими поделиться, и будьте уверены, уже к вечеру вся стража будет знать, о чем шел здесь разговор. А к утру — и кое-кто рангом повыше. Человеческая сущность, Ваше Величество.

— Человеческая сущность… — повторил тот, усмехнувшись: — Любопытно. Ваша метода и впрямь работает.

— Испугать, посочувствовать и ободрить; набор инструментов, коими возможно разобрать душу на детали, применим к большей части рода людского, причем набор почитай всегда один и тот же. С вариациями, как правило, незначительными.

— И вы считаете, госпожа фон Рихтхофен, что это было верным решением? Слух о том, что кто-то сумел проникнуть в сокровищницу Карлштейна и даже что-то вынести оттуда… Это, знаете ли, весьма болезненный удар по моей репутации.

— Что вам дороже — ваше самолюбие или безопасность?

— Занятно вы поставили вопрос, — недовольно отметил Рудольф, поднявшись со своей скамьи и, подступив к столу, остановился рядом, с усталым вздохом опершись о столешницу обеими ладонями. — Хотелось бы соблюсти одно, не лишаясь другого, но, увы, в жизни не всегда такое удается. В жизни нельзя получить все, и даже малое обретается не всегда.

Адельхайда промолчала, подумав о том, что нечасто даже ей доводилось увидеть эту голову склонившейся; точней, нечасто это случалось прежде, но все чаще — в последнее время. «Рудольф сдает» — столь неблагозвучный отзыв был первым возражением, каковое выдвигали строптивые курфюрсты и герцоги, коих с немалыми усилиями приходилось привлекать на сторону Императора. «Рудольф сдает, и связываться с ним рискованно»… Следует честно признать, что в чем-то они правы, и без поддержки, без содействия в первую очередь почти всесильной Конгрегации, уже немолодого и усталого Императора давно сместили бы более энергичные и нахрапистые. Однако правы и те, кто говорит, что у старого волка хватка еще та. Быть может, не столь стремительная, как прежде, но зато пока еще крепкая. Вот только надолго ли его хватит…

— Мы справимся, — уверенно сказала Адельхайда, ободряюще коснувшись императорского плеча, и тот, на мгновение замерев, распрямился, накрыв ее руку ладонью. — Ваше Величество, — требовательно одернула она, попытавшись высвободиться и не сумев.

— «Ваше Величество»… — повторил он с расстановкой. — А куда же подевался «Рудольф»?

— Полагаю, остался в спальне наверху. Много лет назад.

— Каковой факт весьма его удручает.

— Ваше Величество, — повторила Адельхайда строго, — вы сбиваете меня с рабочего настроя.

— Что же, — вздохнул тот, убрав таки ладонь, — мне остается лишь счесть ваши слова комплиментом, коли уж я все же способен отвлечь вас от дела.

— Давайте же возвратимся к этому делу, — предложила она настоятельно, и тот лишь молча повел рукой. — Отвечая на ваши слова, могу в утешение заметить вам, что по окончании моего расследования правда об ограблении (точнее, об отсутствии такового) так или иначе вскроется, всем станет известно, что пущенный вами слух был дезинформацией, и тогда ваша гордость сможет насладиться собою в полной мере. Посему просто наберитесь терпения.

— Я лишь сомневаюсь в том, что сия дезинформация имеет смысл.

— Они не получили того, что хотели, — пояснила Адельхайда терпеливо. — В Карлштейн же они пробирались, заранее будучи убежденными в том, что карта здесь. Уверенными на триста процентов. А значит, не найдя ее, они не махнули рукой и не разошлись по домам — нет; они здесь, они рядом, планируют дальнейшие действия и наблюдают за происходящим. Представьте, какова будет реакция вора, не нашедшего нужной ему вещи и услышавшего, что она украдена в ночь его проникновения. Вообразите себе (самое главное), какова будет реакция его нанимателя. Не думаю, что в стане ваших противников царит такое единодушие и братское доверие, чтобы он не смог заподозрить нанятого им человека в попытке присвоить карту. Раздор в их рядах — уже это достижение. В любом случае, они занервничают, а когда люди нервничают, Ваше Величество, они склонны делать глупости… Итак, — подытожила она, когда Рудольф согласно кивнул, — это были последние из интересующих нас участников события? Более ждать некого?

— Нет, — подтвердил тот и, помедлив, тихо прибавил: — И теперь никто больше в эту комнату не войдет.

— Ваше Величество, — осадила Адельхайда снова, и тот демонстративно вскинул руки, отступив на шаг назад. — К делу, прошу вас… Таким образом, я делаю первый вывод, и делаю его с полной уверенностью: проникший в Карлштейн человек — не просто опытный вор, и в его арсенале не только лишь умения простого смертного. Как вы сами слышали, все, кто был на часах в ту ночь, кроме стражи у внешних дверей, все те, что стояли на подходе к сокровищнице, описывают одно и то же ощущение, овладевшее ими дважды за ночь. То есть, когда он пробирался мимо них внутрь и когда выходил из замка.

— Кроме тех, кто стоял у внешних дверей, — повторил Рудольф; она кивнула:

— Именно. Либо та стража впрямую спала на посту и ничего не видела сама по себе, либо он проник в замок заранее, еще днем, и ждал ночи здесь. Как мы уже знаем, не позволить себя заметить он может легко.

— Стало быть, все же малефик…

— Стало быть, да, — подтвердила она убежденно. — Он сумел пробраться мимо охраны, но для того, чтобы взломать дверь сокровищницы, требовалось известное напряжение и концентрация внимания, а посему тех, кто стоял подле самых дверей, он попросту убил, дабы не усложнять себе жизнь. Потому они и не сумели воспротивиться, потому и не было ни схватки, ни тревоги. Они просто не увидели своей смерти, пока она не наступила.

— Да, — проронил Рудольф тоскливо, снова опустившись на скамью и глядя в стену перед собою, точно надеясь увидеть там ответ на мучащие его вопросы. — Значит, мне все же придется обращаться за помощью к конгрегатам. Следственно, все же рассказать им о том, что я едва не передал противнику доверенную мне тайну. Не могу не сказать снова, что это удар по моей репутации, и здесь, госпожа фон Рихтхофен, дело не только лишь в моей гордости.

— Согласна, — кивнула Адельхайда, — согласна во всем. А потому предлагаю вам поступить в соответствии со своим изначальным планом, а именно — не обременять своих союзников лишними проблемами.

— Предлагаете мне утаить столь важное событие от Совета? — с усталым удивлением уточнил Рудольф; она передернула плечами:

— Сколько можно оставаться марионеткой в их руках?

— Не будь вы это вы… — начал тот оскорбленно, и Адельхайда усмехнулась:

— Но это я. Поверьте, Ваше Величество, кроме меня, никто не скажет вам правды в глаза — ни о чем.

— И в чем же правда?

— Правда в том, что вы правы — наверняка передача вам карты была проверкой. Разумеется, у конгрегатов есть копия, не сомневаюсь в этом, и, думаю, даже не одна, и даже утрата подлинника не принесла бы серьезного урона; думаю, именно так они и рассуждали. Однако Совет все же решился на определенный риск, доверившись вам — ведь мало не потерять карту, главное, чтобы она не оказалась в руках ваших врагов, а враги, приходится признать, у вас и Конгрегации общие. О чем это говорит? О том, Ваше Величество, что и Совет тоже не устраивает Император, не имеющий собственного влияния на ситуацию, причем не только на ситуацию в политическом устройстве государства, они решились ввести вас в сферы, могущие повлиять и на них самих. Они вверились вам, и на сей раз искренне, пустили вас на порог Святая Святых.

— Наверное, я должен быть польщен этим, — проговорил Рудольф неспешно, — или ощутить гордость тем фактом, что меня хотя бы на исходе жизненных сил признали способным хоть на что-то, однако… Меня это, скорее, пугает. Быть может, отец был прав, и я в самом деле не политик от Бога, но все же могу понять: когда дело оборачивается так, это значит, что тихой, тайной и медлительной работе настает конец, и вскоре придется действовать в открытую. Именно потому конгрегаты и решились подпустить меня ближе к своим тайнам — настает время, когда придется выйти из тени… Господи Иисусе, — внезапно оборвав самого себя, усмехнулся он тяжело, — я заговорил, как вы.

— Это неплохо, — одобрила Адельхайда. — На пользу делу. Тогда, Ваше Величество, вы понимаете, что сейчас вы просто не можете себе позволить сознаться в том, что при первом же серьезном… назовем это — «задании»… вы едва не провалились с таким треском. Само собою, слухи из Карлштейна со временем дойдут и до них, и они просто не смогут не понять, за чем именно приходил наш таинственный вор, однако к тому времени вам лучше иметь в своем активе самостоятельно раскрытое «дело о сокровищнице». Итог всему сказанному таков: пока не ставьте Конгрегацию в известность.

— Вы сами говорили, что можете не суметь совладать с противником, если он окажется не простым смертным.

— Но даже и в этом случае, Ваше Величество, вы должны не броситься к ним за помощью, растерянный и не знающий, что происходит, вы должны, в самом крайнем случае, явиться со словами «арестуйте такого-то, в данный момент находящегося в таком-то городе и доме». Выражусь просто: покажите им, что вы чего-то стоите как союзник, а не как ставленник.

— Положим, убеждать меня долго вам не придется, — вздохнул Рудольф. — Мне и самому не слишком приятна мысль о том, что придется снова беседовать с кардиналом, а тем паче, на такую неприятную тему… Вижу, однако, что с той минуты, когда я рассказал вам о происходящем, вы стали несколько уверенней в собственных силах. Неужто у вас уже появилась версия, госпожа фон Рихтхофен?

— Прежде я хочу уточнить одну деталь, — не ответив, отозвалась она, — касающуюся сказанного одним из ваших рыцарей. Он заметил, что не слышал звука открывающихся дверей, которые обыкновенно слышны всей страже на этаже. Это так?

— Нет, не всей страже и не по всему этажу, но незамеченным открывание дверей не остается. Скрип петель слышен довольно сильно. Отец просто не обременял себя такими пустяками, а я, заметив этот факт, умышленно не даю указаний смазывать петли более необходимого для сохранности железа, и теперь никто не сможет попасть в сокровищницу так, чтобы этого не услышала охрана подле лестницы. Точнее, — покривился Рудольф недовольно, — до сих пор я полагал, что это так.

— Я хочу осмотреть двери, — потребовала Адельхайда. — Я должна собственными глазами увидеть замок и эти пресловутые петли. Найдите способ удалить от сокровищницы стоящих там стражей.

— «Найти способ» несложно — слава Богу, я все же хозяин в собственном имении, и пока еще мои приказы здесь исполняются. Но что вы ожидаете там увидеть?

— Встретимся у дверей в сокровищницу, Ваше Величество, — вновь оставив вопрос без ответа, сказала она твердо, сняв накидку и перевесив ее на руку, и направилась к двери, услышав за спиною очередной тяжелый вздох.

Рудольф не окликнул ее, не повелел вернуться и объясниться, смирившись с принятым ею решением… Кое в чем все же правы своевольные князьки: Император и в самом деле устал. Именно сейчас, когда (и здесь прав он сам) требуется собрать все силы, когда назревают перемены, когда в любой миг может понадобиться деятельный, напористый, способный вдохновить правитель, он стоит на пороге того предела усталости, когда вот-вот будет готов на всё махнуть рукою и сдаться. Ведь прав был и покойный Карл: нет в Рудольфе тяги к управлению. Есть некоторые способности, есть наработанные умения (все ж воспитывался не горшечниками), есть дарование к чему-то, но нет страсти, нет искры. И здесь дело не в возрасте — что это за годы для короля, сорок восемь? — дело именно в тех самых переменах, свалившихся на государство во множестве и разом, а стало быть, и на него самого.

Поместные правители, и не только непокорные курфюрсты, при малейшей слабине пытаются все упрямее урвать себе лишний кусок соседской или имперской земли, лишний кусок власти, лишний обломок серебра. Города все чаще забрасывают императора просьбами и жалобами, порою сетуя на подлинные нарушения собственных прав и беззаконные притязания или прямое воздействие на них силой, а порой попросту пытаясь заручиться поддержкой престолодержца в ничтожно мелких межцеховых и межсоюзных спорах. Курфюрсты все нахрапистей требуют новых и возвращения старых привилегий, злопамятствуя на то, что Император пресек начавшуюся войну с городами, приняв сторону горожан, а не своих выборщиков, и все чаще грозят немилостью папского престола. Прежнее противостояние Рима и Авиньона, разобщающее всю католическую Европу, лишь усилилось с годами, и сохранять мир меж подданными, кое-кто из которых поддерживал авиньонского Папу в открытую, становится все сложнее и сложнее даже при поддержке Конгрегации. Крестьянские восстания, вспыхивающие даже в тех областях, где никогда не было ни особенных притеснений, ни злоупотреблений, становятся все более организованными и беспощадными, и неприятное имя «Каспар» всплывает все чаще. Ереси, прежде прячущиеся по углам, становятся все более явными и жесткими, развязав открытый террор. Штейр три года назад; схваченный и сожженный вальденсами священник… Франкфурт, это лето; с невероятным трудом подавленное восстание пригородного крестьянства в сговоре с городскими цехами — десятки варварски убитых горожан обоих полов, разграбленные гильдии не присоединившихся, наряду с политическими кличами — призывы к религиозным переменам, члены участвующей секты даже не придумали еще себе названия и внятной идеи… Предместье Праги, буквально в двух шагах от Карлштейна; разграбленная и оскверненная церковь, двое убитыми — служка и случайный прихожанин, виновные даже не пытались скрыться, ждали, пока их повяжут, и выкрикивали в собравшуюся толпу все то, о чем давно шепчутся богемские «патриоты». Германские курфюрсты, тихо презирающие Императора за малость в нем немецкой крови, лишь малое из зол — наибольшая проблема именно местные блюстители «богемской чистоты», ненавидящие его за то, что крови этой, по их мнению, слишком много. За то, что богемское «Вацлав» сменил на германское «Рудольф», что благоволит германскому языку и духу, что большая часть рыцарства, служащего в Карлштейне, родом из Германии, что, в конце концов, столь тесно сошелся с германской Инквизицией и «продал исконную богемскую церковь немецким изуверам». Различить теперь, где кончаются политические комплоты и начинаются сектантские заговоры, почти невозможно — невзирая на собственные разногласия, отложив на потом свои конфликты, те и другие все чаще действуют сообща, но даже и разрозненные их деяния все больше расшатывают едва только установившийся порядок.

И вот теперь, на фоне столь малоприятных событий, эта история с картой. К сожалению — и к счастью.

Рудольфу именно сейчас, именно в эти дни, критически необходима встряска. Что-то, что выходило бы за рамки его обыденной жизни, что отличалось бы от всего того, в чем он варится все эти годы, что-то кроме донесений о сожженных монастырях и убитых налогосборщиках, кроме раздумий о политических перипетиях, что-то новое и не вполне ему привычное.

Лучшим выходом для правителя в его положении, конечно, была бы небольшая война — без особенных идей и затрат, быстрая и нехитрая, однако в данный момент на горизонте не виделось подходящих кандидатов. К счастью, престолодержец не обременен излишними предубеждениями, а посему личное участие в этом дознании должно занять его и увлечь. На какое-то время этого запала должно хватить…

 

Глава 6

Сентябрь 1397 года, Германия.

За те несколько месяцев, что Курт не был в тренировочном лагере, изменилось многое. Первая перемена была замечена им во время пробежки, и впрямь устроенной Хауэром после трапезы. Дорожка вокруг монастырского корпуса, и прежде не отличавшаяся ни ровностью, ни прямизной, обзавелась еще и парой ям, плохо видимых из-за травы и земляных холмиков, а потому выныривающих навстречу неожиданно. Наследник, за время своего пребывания в учебке уже имевший возможность изучить маршрут, готовился к каверзам ландшафта загодя, собираясь, как пес перед прыжком, задолго до очередного взгорка или провала. К немалому своему облегчению, Курт ни разу не сверзился ни в одну из ям и не скатился ни с одной из насыпей, каковой casus был бы весьма некстати, учитывая неотвязно следующего за наследником, а стало быть, и за ним тоже, барона Ульбрехта фон унд цу Редера. К чести самого охранителя жизни юного принца следовало заметить, что отставал тот ненамного. Некоторое время выдержав умеренный темп, Курт, которому уже начал прожигать затылок пристальный телохранителев взгляд, поддавшись какому-то ребяческому азарту, прибавил ходу, навернув два круга, пока Фридрих с бароном завершали один, и встретил их на плацу подчеркнуто безмятежным, скучающе сидящим на одном из камней, повсюду набросанных по тренировочной площадке. Некоторым утешением императорскому вояке должно было служить то, что Бруно пришел лишь чуть раньше, ненамного, но все же отстав от своего начальства. Хотя, если взглянуть на ситуацию совсем уж непредвзято, то помощник, по большому счету, проиграл барону — тому, все же, приходилось подлаживать ритм под шаг принца, и неведомо было, какие показатели смог бы выдать фон Редер, не виси на нем его подзащитный.

Глядя на то, как наследник, со свистом дыша, валится коленями в прошлогоднюю истоптанную траву, Курт невольно усмехнулся, припомнив самого себя семь лет назад — здесь же, в таком же точно виде. Правда, тогда майстер инквизитор наматывал по десять-двенадцать кругов ежедневно, императорский же отпрыск грозился отойти в мир иной после семи. Однако, если сделать скидку на возраст и отсутствие подобных нагрузок в прошлом, приходилось признать, что он не безнадежен.

— Па-адъем, — скомандовал Хауэр непререкаемо, и принц мотнул опущенной головой:

— Не могу…

— Это по-богемски? — уточнил инструктор едко. — Что-то слово незнакомое.

Барон зыркнул на него ожесточенно, однако промолчал, косясь в сторону Курта и пытаясь дышать ровно.

— Подъем, — повторил Хауэр, и на сей раз наследник послушно поднялся, упираясь в землю подрагивающими руками.

— Я пытаюсь не перечить, — проговорил Фридрих, задыхаясь, — однако тайна этого действа от меня ускользает, майстер Хауэр. Для чего мне обучаться гонять по полдня?

Хауэр тихо хмыкнул, бросив на Курта насмешливый взгляд, словно призывая его взглянуть со стороны на себя самого, каким он был семь лет назад, и вздохнул:

— О, Господь милосердный… Для кого я здесь читал лекции два месяца? Для ворон, как святой Франциск?

— «Озарение», — буркнул Фридрих недовольно, пытаясь держать себя прямо. — «Дыхание»… Дыхание в бою другое. А это — что-то бессмысленное. Ну, положим, я научусь бегать целый день, и что же мне с того? Быть может, бойцам зондергруппы это пригодится, не знаю, но мне…

— А, — протянул инструктор саркастически. — Будущему Императору зазорно перемещаться на своих двоих?

— Да не в том дело, — возразил наследник нетерпеливо, — просто — к чему? Ну, например?

— Пример, — кивнул Хауэр с готовностью. — Ваш замок захвачен, стража перебита, конюшни сожжены, родня в плену. Что вы станете делать? Правильно, Ваше Высочество: до ближайшего союзника драпать ножками. Через овраги, колючки, ручьи и грязь. А за спиной — погоня, потому драпать вы будете быстро и долго.

— Я бежать не стану, — бросил тот оскорбленно, и Хауэр кивнул с подозрительной торжественностью:

— Вот это правильно. Это по-королевски. С размахом. Пасть смертью храбрых на развалинах родового гнезда… Когда-нибудь в будущем какой-нибудь миннезингер сваяет пронзительную балладу о несостоявшемся Императоре, героически погибшем, но не поправшем бла-ародных рыцарских понятий. Так?.. Не так, — сам себе ответил он, когда Фридрих лишь поджал губы, промолчав. — Потому что к власти придут враги, и вас забудут, как вчерашний снег, и пришедшие вместо вас сложат баллады о себе. Вашей же памяти достанутся насмешки и ложь. Посему — вы, Ваше будущее Величество, будете бежать, будете прятаться, увиливать от драки, если придется, но — выживать, дабы не оставить Империю без правителя и не попрать чаяния десятков тысяч ваших подданных. А для выживания лишних умений не бывает. Вот он, ваш кумир, пусть скажет — я прав?

— Ты прав, — подтвердил Курт серьезно.

— Могу привести вам по десятку подобных примеров на каждое из ваших занятий, — продолжил инструктор, — однако понапрасну слов тратить не стану. Просто поверьте в то, что я знаю свое дело. Мне доверяют себя лучшие люди Конгрегации, в конце концов, и что ж — вы полагаете, что все они настолько тупы, чтобы из года в год приезжать сюда за моими тупыми советами и наставлениями?

— Нет, — вынужденно признал Фридрих, сумев, наконец, распрямиться, но все еще дыша тяжело и сипло. — Просто я хотел бы понимать смысл того, что делаю. Иначе не привык.

— В чем смысл существования человека на земле? — немедленно отозвался Хауэр, и тот, нахмурясь, переспросил:

— Что?

— Я, вроде, выразился по-немецки; уж прошу прощенья, иным наречиям не обучен.

— Это переходит все границы… — начал фон Редер недобро, и наследник вскинул руку, оборвав:

— Ульбрехт!

— Так в чем смысл человеческой жизни, Ваше Высочество? — повторил Хауэр настойчиво; тот пожал плечами с плохо скрытой растерянностью:

— Не знаю.

— Так отчего б не пойти да не удавиться? — предложил инструктор доброжелательно. — Если уж в ваших привычках не делать того, смысла чего не понимаете, что ж все еще живете на белом свете?

— Хорошо, — явно начиная злиться, кивнул Фридрих, скосившись в сторону Бруно. — Тогда так: смысл существования человека в достижении Царствия Небесного. Вот рядом с «моим кумиром» инквизитор-священник, пусть подтвердит. А это в жизни смысл неплохой, верно?

— Верно, — согласился Хауэр без запинки. — Отличный смысл. Прекрасная цель существования для христианина, а тем паче для христианнейшего из правителей. А как достигается Царствие Небесное?

— Знал бы — уже, наверное, достиг бы.

— Надеюсь, ваше неведение продлится еще долго — вы нам нужны на нашей грешной земле; что, вообще, за необъяснимые самоубийственные наклонности у будущего Императора?.. Итак, вы не можете сказать, что должен сделать человек, дабы угодить к Господу Богу в чертоги.

— Не могу, — согласился Фридрих, явно с трудом сдерживая раздражение: то, что инструктор своими внезапными проповедями готовит ему подвох, он явно понимал, но не мог увидеть или угадать, в чем заключается его каверза. — Но могу спросить совета — у уже мною упомянутого священнослужителя в должности помощника инквизитора.

— Замечательно, — одобрил Хауэр. — Это тоже очень по-королевски. Весьма разумно пользоваться услугами советников, когда самому ничего не приходит в голову или надобно переложить на другого ответственность за неверное решение… Так что ж должен сделать человек, дабы достичь Небесного Царствия, Хоффмайер?

— Что бы я ни ответил, — предположил Бруно с усмешкой, — из моих слов вы в любом случае сделаете нужное вам заключение. Вы его сделаете, даже если я промолчу, так, Альфред?

— Вывод? отвечай.

— Ну, хорошо… Скажем так. В течение своего земного бытия человек должен стать лучше, чем был. Или, точнее, это действие постоянное — завтра становиться лучше, чем был вчера.

— Вот, — удовлетворенно заметил инструктор, и Фридрих с подозрением нахмурился. — Точней и не выразишься; что тут скажешь — инквизитор…

— Извините, Ваше Высочество, — развел руками помощник, обратившись к наследнику. — Не моя вина, если он вывернет эти слова в угодную ему сторону. Вы сами спросили совета.

— Учтите это на будущее, — поддержал Хауэр, — прежде чем обращаться за рекомендациями к кому попало: в будущем дело может оказаться куда серьезней, нежели пререкания с наставником… Итак, вы согласны с таким убеждением?

— Что бы там вы ни выдумали, майстер Хауэр — да.

— Просто превосходно. Убеждение отменное. Всецело с ним согласен.

— Это настораживает, — чуть слышно пробормотал Фридрих.

— Человек, который себя не совершенствует, не желает совершенствовать — не человек, так, тварь, словесная, но безмозглая. Здесь — согласен. Человек должен становиться лучше… в чем?

— Во всем.

— «Во всем»! — повторил наставительно Хауэр, торжественно вскинув палец. — Первым делом — в том, к чему его приставила судьба.

— Судьба приставила меня быть пятым ребенком в неимущей семье, — возразил Бруно. — Если б я совершенствовался в этом, сейчас сделал бы неплохую карьеру грузчика. Или попрошайки.

— Ваш первый союзник, — сообщил инструктор доверительно, кивнув в сторону Бруно. — Если б ты в своем status’е совершенствовался, Хоффмайер, карьеру сделать мог бы какую угодно. Ты не путай задачи, которые ставит судьба перед тобою, и препятствия, которые она возводит, дабы ты, их преодолевая, становился лучше. Ты, собственно, и стал. И карьеру сделал; посему не лезь и не смущай неокрепшую юношескую душу. Итак, Ваше Высочество, ваш внезапный советник и сторонник, будучи горожанином, должен был выжать из этого все, что было возможно, и идти дальше. Как он и сделал.

— Не по своей воле, — возразил Бруно, и Хауэр покривился:

— Нашел чем гордиться… Столь почитаемый вами Молот Ведьм, волею судьбы оказавшийся в инквизиторских рядах, также себя усовершенствовал и достиг многого. Не достиг бы — вы бы о нем не услышали. Я, будучи некогда также горожанином, тоже усовершенствовался в собственной жизни, выбрав одну из сторон этой жизни — стал солдатом, а став солдатом, стал лучшим солдатом в городе. Теперь, смею утверждать, я один из лучших в Империи. Да, не самый скромный. Согласно вашей логике — мне еще есть над чем работать. Вы же, оказавшись voluntate Dei в очереди на престол, в той же степени обязаны совершенствовать себя. Во-первых, как будущий управитель, то есть — все эти манеры при встречах, дабы неверным движением не спровоцировать войны, понятия о взаиморасчетах и пересечении интересов, о законотворении и прочая. Во-вторых — как будущий главнокомандующий. То есть — труды о стратегии, размышления о тактике и вообще умение руководить многотысячной ордой вооруженных головорезов. А в-третьих, Ваше Высочество, даже не будь вы Вашим Высочеством — вы воин. Не теперь, так в будущем. И, как бы ваша судьба ни повернулась, а это умение, умение быть бойцом, пригодится уж точно. А значит, умение это вы должны в себе воспитывать и совершенствовать, должны выжать из себя все, на что только способны, развить до предела всё, что имеет хотя бы и стороннее отношение к этому навыку.

— К примеру, беготня по оврагам? — не столь уверенно, как прежде, уточнил Фридрих, явно возражая уже из принципа, и Хауэр кивнул:

— Ну-ка, пробегитесь мысленным взором по героическим легендам. Не по тем балладкам, где страдания о замужней полюбовнице, а по другим, где кровь, мясо и смерть. Было такое, чтобы герой предания, когда падет его конь, сказал — «вот незадача; пойду-ка я домой»? Можно вообразить, чтоб, плюнув на конский труп и таки добежав до места битвы, Роланд упал бы на четвереньки и подох от остановки сердца? Нет, он перевел бы дыхание и пошел бы драться. Не валясь с ног и не жалуясь.

— В легендах, — напомнил тот. — В преданиях.

— Любопытно, — нехорошо ухмыльнулся инструктор. — Сейчас я услышал сомнения в правдоподобии, но уже не в нужности «дурацкой беготни».

— Когда я был в академии, — заговорил Курт, и взгляды обратились к нему. — Когда я был в академии, — повторил он, — с нами приключилась странная история. Мы провели там всего несколько месяцев, уже немного пообвыкли и к самой академии, и к наставникам, и к друг другу, уже несколько перебесились и успокоились, но все-таки еще не втянулись в жизнь, где никуда не надо было идти, бежать, с кем-то драться и влезать в неприятности ради добычи пропитания… Мы тогда еще не знали, к чему нас готовят, и просто послушно исполняли все веленное — учились, чему сказано; кто-то послушно, кто-то не очень, но жизнь все-таки как-то утихла. Словом, настал день, когда один из нас понял, что попросту скучает. Однажды он нашел в саду кусочек проволоки — видимо, деталь от инвентаря или… Бог знает, как она туда попала. Не кольчужная, а тонкая, чуть толще струны. И вот тот парнишка — просто так, со скуки — взломал замок на двери рабочей комнаты отца Бенедикта. Академия тогда только-только была на начале становления, не хватало людей, мало было охраны; да и отец Бенедикт, как мне кажется, еще не вполне представлял, чего от нас можно ждать. Парнишка, пробравшись в комнату, как трофей прихватил с собой старую чернильницу. Потом он просто выбросил ее в окно, в заросли, когда налюбовался. Взлом обнаружили. Устроили дознание и в конце концов выяснили, кто виноват. Однако моего сокурсника не наказали, не заперли в карцере, не всыпали ему хотя бы розог… Дело в том, что отца Бенедикта не было в комнате всего несколько минут, и успеть за такое время вскрыть, а потом закрыть замок обратно при помощи старой проволоки… Отец Бенедикт сказал так: «Я отсчитаю две минуты. Если успеешь за это время повторить свой трюк — наказание отменяется».

— И? — уточнил наследник; Курт усмехнулся:

— Повторил. К нашему удивлению — заслужив похвалу. А потом отец Бенедикт сказал нам, что теперь этот парнишка будет учить нас всех искусству взлома. Мы тогда были… так сказать, в некоторой растерянности. А если прямо — попросту были ошеломлены. Но делали, что велено, как и прежде. После мы узнали, кем нам предстоит быть… А спустя много лет это умение спасло мне жизнь. Вот так-то. Спросите, для чего была сия притча?

— Сдаюсь, — кивнул Фридрих, вскинув руки. — Любое умение может сгодиться; майстер Хауэр, признаю, что ошибся. Вы победили.

— Такие слова, — с внезапной серьезностью проговорил Хауэр, — порою хуже смертельного удара. И я учу вас, Ваше Высочество, для того, чтобы в будущем вам больше никогда и ни перед кем не довелось их произнести.

— Я понимаю, — не сразу отозвался наследник. — И снова вынужден признать, что вы правы.

— Итак, — с прежней насмешкой подытожил инструктор, — вывод следующий. Развитием иных способностей, необходимых вам ввиду вашего общественного положения, займутся или занимаются другие. Я делаю вас воином. Именно под моим руководством вы будете совершенствоваться в этом, будете разучивать каверзные нерыцарские приемы, упражнять мускул, развивать реакцию, скорость и выносливость, а значит, становиться завтра лучше, чем сегодня, что непременно приведет вас к Царствию Небесному. То есть, Ваше Высочество, коли уж вы отдышались — по тропке, еще круг, к райским кущам бегом — марш!.. А вы какого расселись, господа дознаватели? — с неподдельным удивлением поинтересовался Хауэр, обратившись к Курту с помощником. — Встали и бегом. Бегом! — подстегнул он сурово, когда указание было выполнено не сразу.

Собственно говоря, отлынивать Курт и не намеревался — и без того присутствие высокого гостя сделало сегодняшнюю тренировку скорее небольшой разминкой; dromos подле главного корпуса, невзирая на новоприобретенные трансформации, проходился легко, не в малой части просто потому, что сегодня Хауэр не навесил на своих подопытных тяжелые дорожные мешки с добром, как это бывало обыкновенно. Вероятно, по его мнению, принц до этой ступени еще не поднялся, а Курту и Бруно по этому поводу просто не было сказано ни слова. Судя по всему, присутствию господ конгрегатов на этих занятиях инструктор, что бы там он ни говорил, отводил роль скорее развлекательную, уже смирившись с тем фактом, что их пребывание в учебке пропадет втуне, а посему Курт, обойдя прочих, прибавил шагу и ушел далеко вперед, уже не рисуясь перед фон Редером, а попросту пытаясь не прохлопать день уж совсем впустую. Оставалась надежда на то, что юный наследник отцепится от него хотя бы ненадолго, и можно будет, наконец, уже серьезно заняться собою самим…

Назвать майстера Гессе общительным мог только человек с непомерно развитой фантазией или монах-молчальник, и это вынужденное пребывание в компании наследника с обязательными беседами, говоря по чести, раздражало. Любопытство, имевшееся изначально, уже было удовлетворено — за последний час он выяснил, что Фридрих фон Люксембург не отличается заносчивостью, наделен любознательностью и неглуп; однако заинтересовать собою настолько, чтобы к его обществу имелся искренний интерес, наследнику не удалось, и ничем особенным из тысяч таких же подростков он не выделялся. В его пользу говорил разве что один факт — высокопоставленный отпрыск, кажется, понимал, что своим произволом рушит его планы, и не пребывал в уверенности, будто лицезрение его светлой особы есть само по себе за то награда. Когда не требовалось смотреть под ноги, Фридрих, по его мнению незаметно, косился в сторону майстера Гессе, пытаясь отследить его настроение и, кажется, ища одобрения своим усилиям. Нахваливать принца Курт, однако, не стал бы, даже если б от его потуг и была существенная отдача, и в этом он был вполне солидарен с Хауэром, поливающим своих подопечных бранью, но весьма скупым на дифирамбы: практика показала, что излишняя похвала зачастую расслабляет и может свести на нет усилия многих месяцев. Поэтому по завершении круга на ожидающий взгляд наследника он отреагировал, лишь сподобившись на одобрительный кивок, пытаясь предположить, сколько еще времени инструктор намерен уделить юному Фридриху и есть ли шанс получить его в свое распоряжение хотя бы на час хотя бы к вечеру.

Пробежка завершилась не подле плаца — Хауэр ожидал их чуть в стороне от тропки, вьющейся вокруг монастырского корпуса, возле невразумительных строений, каковые также относились к числу новаций, в прошлое посещение Куртом еще не виденных. Точнее сказать, эти стены, испещренные нишами, гладкие, как стекло, или кривые и отвесные, он видел и даже испытывал, однако тогда они были ниже, их было меньше, и форма каменных и деревянных конструкций была не столь изощренной.

— Ты достроил полосу препятствий, — констатировал Курт, осматриваясь, пока наследник, согнувшись пополам и упершись в колени дрожащими ладонями, восстанавливал дыхание. — Вышло занятно.

— Да, — с заметной гордостью окинув взглядом возведенные длинным извилистым поясом постройки, кивнул Хауэр. — Кое-что переделал, что-то усовершенствовал, что-то изменил; вышло неплохо… Не растерял еще навык? Испытаешь?

— С каких это пор ты интересуешься мнением подопытного перед тем, как дать ему задание? — усомнился Курт, и тот изобразил оскал, отдаленно напоминающий усмешку:

— Дать иллюзию свободы, а после наподдать по почкам и погнать вперед; неплохое развлечение за неимением других… Разумеется, я не спрашиваю. Я приказываю. Ты исполняешь. К слову, Хоффмайер, и ты тоже.

— Не думаю, что сегодня я для этого в форме, — возразил Бруно, оттопырив полы длинной потрепанной рясы. — Аd verbum.

— В той, в той, святой отец, — злорадно ухмыльнулся инструктор. — Как раз в той самой, что надо. Враг не станет выжидать момента, когда тебе взбрендит разоблачиться; и если за тобою, одиноким и безоружным, погонится вооруженная орава в городских закоулках, удирать от них ты станешь в том виде, в каком они тебя застигнут, то бишь, путаясь ногами в этом мешке.

— Предполагалось, что здешнее обучение должно сделать из Его Высочества воина, — пренебрежительно покривившись, вновь заговорил фон Редер, и Хауэр показно закатил глаза. — Однако, я вижу, первостепенное значение здесь придается тому, как наилучшим образом убежать от драки.

— Предполагалось, — ровно выговорил инструктор, не оборачиваясь, — что мне решать, с кем, что и как должно сделать здешнее обучение, и для тех, у кого нелады с памятью, все сие было закреплено в письменной форме. Первостепенное же значение я придаю тому, как научить остаться в живых. Жизнь и настоящая война — это вам не рыцарские песенки и сказочки, господин барон, и в красивой смерти практического толку мало.

— Вы хотите сказать, майстер инструктор, что я во всю свою жизнь лишь отсиживался на пирах? — уточнил тот угрожающе, и Хауэр равнодушно передернул плечами:

— Почем мне знать?.. Итак, Ваше Высочество, — обратясь к Фридриху, все еще тяжело переводящему дыхание, подытожил он, — вы первый. Помните свою вчерашнюю ошибку?

— При приземлении не напрягать коленей, — произнес тот с усилием, ладонью отирая взмокшее лицо, и инструктор оборвал:

— Это пустяки и частности. Вспомните основное.

— Расслабиться, — болезненно поморщась при взгляде на постройки впереди, вздохнул Фридрих. — Не просчитывать загодя путь.

— Ну, хорошо, Бог с ней, с теорией, — обессиленно отмахнулся Хауэр. — Просто идите и сделайте это. Дабы не коробить рыцарской души господина барона, вообразим, что вы не убегаете, а гонитесь — к примеру, за чересчур прытким любовником своей будущей супруги. Он вон там, далеко впереди, бежит, посмеиваясь и на ходу подтягивая штаны… Вперед, Ваше Высочество. Не то уйдет.

— Подождет ваш прыткий любовник, — возразил фон Редер, отстранив наследника с дороги, махнул рукой одному из двоих телохранителей, до сего момента молча переминавшихся в сторонке, и тот, кивнув, направился к возведенным Хауэром закоулкам.

— Ульбрехт, — укоризненно протянул Фридрих, — всему есть свои пределы. Вы впрямь полагаете, что где-то там, за стеной, притаился наемный убийца с кривым ножом?

— В том, что касается вашей безопасности, главный я, — отрезал барон. — Нарочитой грамоты у меня нет, однако вам и без того известно, Ваше Высочество, что в этом вопросе перечить мне не следует и не имеет смысла.

Наследник поджал губы, снова смущенно скосившись в сторону майстера инквизитор, и Курт передернул плечами:

— Forte scutum salus ducum.

— Вы тоже думаете, майстер Гессе, — уточнил Фридрих скептически, — что здесь мне может что-то угрожать?

— Безопасных мест нет на земле, — кивнул Курт и, подумав, докончил: — Разве что под землей. В могиле уже точно никто не причинит вам вреда.

— Типун вам на язык, — зло бросил фон Редер, тайком крестообразно сложив за спиною пальцы, и Курт вздохнул с напускным состраданием:

— Superstitiosa sollicitudo sponte terrorem adjicet.

— Намерены предъявить мне обвинение, майстер инквизитор? — угрюмо поинтересовался тот, и наследник шагнул вперед, чуть повысив голос:

— Ульбрехт!

— Не стоит умничать, — словно не услышав его, посоветовал фон Редер с откровенной угрозой, — изрекая сентенции, каковые я, по вашему мнению, не в силах осмыслить. В моих руках побывало не только оружие, и прочесть я умею не только немецкую надпись на гербе. Так, к сведению. Et de lingua effrenata, господин дознаватель, veniunt incommoda multa.

— Lingua est bostis hominum, — благодушно согласился Курт, и наследник, кивнув на возникшего из-за ближайшей каменной стены телохранителя, прервал, не дав ему продолжить:

— Ваш inspector возвращается, Ульбрехт, не залитый кровью и не волоча за собою труп. Полагаю, это означает, что путь безопасен?

Тот не ответил, лишь одарив майстера инквизитора еще одним убивающим взором, и Хауэр приглашающе повел рукой, предпочтя произошедшей перепалки не заметить:

— Прошу вас, Ваше Высочество. Наш гипотетический любовник уже миновал пару кварталов.

Фридрих помялся, оглядев возвышающиеся перед ним препятствия, глубоко переведя дыхание, расправил плечи, встряхнул руками, пытаясь расслабить мышцы, и инструктор нетерпеливо подхлестнул, весьма ощутимо пихнув его в спину:

— Вперед!

На то, как его новый подопечный преодолевает первую стену, Хауэр смотрел, морщась, точно от зубовной боли. Не сказать, чтоб принц неуклюже шлепался наземь и нескладно карабкался по отвесу, однако и скорость, и слаженность движений оставляли желать лучшего.

— Знаю, — не дав инструктору произнести ни слова, сказал Фридрих недовольно, возвратившись к старту, и прижал к губам ладонь с короткой неглубокой ссадиной. — Плохо.

— Безобразно, — возразил Хауэр и, тяжело вздохнув, проговорил с расстановкой: — Вы, Ваше Высочество, не только будущий Император — вы уже властелин. Вы царь природы. Человек. Так почему, скажите мне на милость, мертвый камень и струганое дерево руководит венцом творения? Нельзя подлаживаться под окружающее — сквозь него надо просто идти; если окружающий мир мешает и нет возможности устранить помеху — ее надо просто игнорировать. Ведь не подбираетесь вы кошкой всякий раз, когда надо перешагнуть ветку, лежащую поперек дороги? Не сжимаетесь в комок, чтобы перескочить лужицу на мостовой?

— Боюсь услышать в ответ очередную отповедь, — пробормотал Фридрих, — однако замечу, что стена в полтора роста без единой вмятины или выступа — не лужа и не ветка.

— Потому что вы смотрите на нее как на гладкую стену в полтора роста высотой.

— Она станет веткой, если я посмотрю иначе? — саркастически уточнил Фридрих. — Думаю, такие чудеса мне не под силу.

— Она останется стеной, — строго возразил Хауэр. — Останется. Там останется, за спиною. Чему, по-вашему, я пытаюсь вас научить, принуждая скакать через эти препятствия? Чего хочу добиться? Чтобы вы сумели вскарабкаться на Арский ледник и установить там знамя Императора на зависть всем? Я пытаюсь, Ваше Высочество, научить вас слышать, видеть и чувствовать себя самого. Говорю это уже в сотый раз: прекратите думать. Вам это вредно. За вашими мыслями не остается места действию.

— Невозможно не думать, когда пытаешься решить вопрос, каким образом, и не зубами ли, удержаться за ошкуренные доски, майстер Хауэр.

— Возьмите кошку, — предложил тот, и, повстречав вопросительный взгляд, пояснил: — К примеру. Возьмите кошку и швырните ее в воздух. По-вашему, она будет думать, когда развернется и приземлится на лапы? По-вашему, волк думает, как выкручиваться на поворотах, когда петляет вслед за зайцем?

— И что характерно, — заметил Фридрих недовольно, — заяц не думает тоже. Когда бежит по колее впереди коня, пока его не затопчут, не догадываясь свернуть в сторону.

— Думает, — не запнувшись, возразил Хауэр. — Он думает, что колея — это нарочная тропка, предназначенная для того, чтобы по ней бежали; заяц делает неверные выводы, и это его губит. Тело неверного вывода сделать не может. Именно когда натуральные инстинкты затмеваются попытками рассуждать не к месту — тогда и наступает поражение. Забудьте думать, Ваше Высочество, и отпустите тело на волю, дайте свободу всему, что заложено в нем Господом Богом еще от рождения. Оно само все знает, ваша натура сама за вас решит, что и как надо сделать, не мешайте ей неуместными умствования и расчетами — непременно ошибетесь.

— Послушайте, майстер Хауэр, — явно всеми силами сдерживая раздражение, поинтересовался наследник, — а эти беличьи скачки вообще кто-то, кроме вас, может повторить?

— Стало быть, того факта, что это могу я, вам недостаточно, Ваше Высочество? Коли уж вы такой охотник до размышлений над основами всех явлений — поразмыслите о такой простой вещи: по логике, у вас это должно выходить куда легче. Вы юноша, почти втрое меня младше, а стало быть, ваши мышцы и суставы гибче, что должно способствовать наилучшему исполнению всех этих сложных трюков.

— И тем не менее, — упрямо заметил Фридрих, — если судить по реакции отца Бруно, вы единственный, кому удается взлететь на гладкую стену и на лету проскользнуть в щель размером с лисью нору. Не думали о том, что другим это просто не под силу?

— И это мой будущий правитель, — сокрушенно качнул головой Хауэр. — Человек, который полагает, будто ему не по силам сделать то, что делает другой простой смертный. А где же хваленая рыцарская гордость, Ваше Высочество? Где превосходство благородной крови над плебеем?

— А я полагаю надменность грехом. Contritionem praecedit superbia et ante ruinam exaltatur spiritus.

— Кто сказал вам, что сегодня у нас урок латыни и Закона Божия? — нахмурился Хауэр. — Меня сейчас мало интересуют ваши познания в притчах, Ваше Высочество, и вот что я вам скажу: попрошу не выдавать леность и страх за скромность.

— Страх? — оскорбленно переспросил наследник, и тот кивнул:

— Он самый. Вы боитесь опозориться и лишний раз сделать что-то не так, как должно. Не будь при вас ежеминутной охраны, я разрешил бы эту задачу просто — я закрыл бы глаза на вашу слабость и оставил бы вас здесь упражняться в одиночестве часа на два-три, однако приходится работать с тем, что мы имеем. Придется позориться, придется падать, раниться, подниматься и идти дальше. Поверьте, я навидался такого, что никакая ваша оплошность не станет для меня чем-то небывалым. Рассказывать о ваших провалах я тоже не стану, и господин барон, я полагаю, также не намерен сплетничать. И — да, лень. Для того, чтобы суметь сделать то, что делаю я, надо лишь поставить себе цель и идти к ней. Это просто, Ваше Высочество. Сложно, но просто.

— И многие с вами согласны?

Хауэр помедлил, глядя на своенравного ученика так, словно тот высказал сомнение в целомудрии Девы Марии, и, вздохнув, окликнул:

— Гессе? Покажи-ка Его Высочеству, кто еще согласен со мною. Дабы не быть голословным, — пояснил он, когда Курт, молча кивнув, отстранил с пути помощника, подступив к старту. — Бегите за ним, Ваше Высочество, вдоль полосы, и смотрите внимательно. Смотрите и учитесь.

— После такой пропаганды будет совестно шмякнуться в грязь у одной из этих стенок, — усмехнулся Курт, понизив голос. — Господин фон унд цу меня с дерьмом смешает.

— Отличный стимул, чтобы пройти чисто, — хмыкнул инструктор и, шагнув ближе, сообщил уже едва слышно: — Она проходит за двадцать шесть секунд. В обе стороны. Возьмешься переплюнуть?

Курт молча поджал губы, смерив взглядом высоту ближайшей стены, и, не ответив, сорвался с места, с ходу одолев первую преграду одним прыжком.

В прошлые визиты в учебку все еще возводящаяся полоса придуманных Хауэром препятствий была в преодолении и проще, и сложнее. Проще было перебрасывать себя через недостроенные каменные кладки, но сложнее было нырять с разбегу в узкие проемы; сейчас преграды стали выше, и это добавляло сложностей, но в тесные окошки и щели тело проскальзывало уже привычно легко и свободно. Расставаясь с ним после очередного курса тренировок, Хауэр всегда говорил одно и то же, и Курт давно уже осознал, что это напутствие не было шуткой или оборотом речи для вящего эффекта. Напутствие звучало коротко: «Вернешься хилей, чем вышел отсюда — пеняй на себя». Попенять пришлось лишь однажды, но этот урок запомнился ему навечно. Теперь, покидая лагерь Хауэра, Курт проводил свободное время не единственно за книгами и не в разглядывании паутины под потолком, зная, что за утерянные навыки придется расплачиваться не только в возможной стычке с противником, но и здесь, в этом чистилище, где безраздельно владычествовал старший инструктор зондергрупп. И, если откровенно, сложно было сказать, кто, враг или наставник, оказывался требовательней…

Впереди возникла гладкая, как стол, деревянная преграда локтя на два выше него, с одной узкой лазейкой на уровне колена — ее прежде не было; долю мгновения Курт колебался, выбирая путь, и, предпочтя не рисковать, уперся ногой в край прорубленного в досках отверстия, подпрыгнул, ухватился за кромку стены и, подтянувшись, перебросил себя на ту сторону. Можно было бы, не замедляя хода, проскользнуть в отверстие, однако меч создавал риск позорно застрять, точно баран в заборе, или по меньшей мере застопориться, зацепив края лаза гардой или ножнами. Хауэр подсчитывал не только ошибки, но и мгновения, да и в собственном мозгу назойливо застряли эти самые двадцать шесть секунд, превзойти которые, похоже, уже не удавалось — на вольные эксперименты вроде прыжков с одного препятствия на другое, не касаясь земли, Курт не отваживался, причиной чему была вмененная Хауэром наследнику боязнь осрамиться. Не будь рядом свидетелей, надзирай за ним один лишь инструктор — и он наверняка опробовал бы более смелые трюки, однако сорваться и упасть под придирчивым взглядом Ульбрехта фон унд цу Редера было непозволительной роскошью. Расслабиться посему выходило с трудом — тело исполняло привычные движения без труда, однако освободить ум от мысли о пристальном взгляде в затылок не выходило, и, пройдя тот же путь в обратном направлении, Курт уже знал еще до первых слов Хауэра, что демонстрация вышла далеко не безупречной.

— Секунд сорок, — нехорошо улыбаясь, отметил инструктор, и он недовольно дернул углом рта, пытаясь оттереть с перчаток прилипшую к ним смолу.

— Это что за новшество? — уточнил Курт, никак на его замечание не ответив, и тот охотно пояснил:

— С одного из лазов. Не заметил — края оклеены паклей? Со временем мы дойдем и до этого этапа — будешь прыгать через горящее окно, если не отыщешь другого пути.

Он промолчал снова, едва удержавшись от того, чтобы болезненно поморщиться, и Хауэр победоносно кивнул наследнику:

— Итак, что скажете? Есть люди, которым это под силу, кроме меня?

— Курт Гессе, — покривился тот. — Нашли кого ставить в пример.

— Знаете-ка что, Ваше Высочество, — нахмурился инструктор, — это уже неумно. Когда он попал ко мне, он так же, как и вы, валился наземь после пробежки, обретал синяки и порезы на плацу, а уж что он собою представлял до обучения в святом Макарии, и вообразить противно. Слава и гордость Конгрегации Молот Ведьм таковым не родился.

— Как знать, — возразил тот настырно, — рождаются же поэтами.

— Вас при дворе ведь обучают стихосложению, не так ли? — по-прежнему не медля с ответом, поинтересовался Хауэр. — Никого при том не тревожит, имеете ли вы к сему природную склонность; тренькать на лютне более-менее сносно и гладко складывать слова в соответствии с правилами можно натаскать кого угодно, если уделять этому довольно времени. Быть может, всеместно прославленную сагу вы не напишете, но начеркать любовный мадригальчик сумеете. То, что делает Гессе — это вполне пристойная баллада, а то, что здесь показали сегодня вы — это народное творчество, рифма не замысловатее «звезды» и… гм… Если б я не знал доподлинно, что вы можете лучше, стал бы я вас истязать понапрасну?

— Откуда вам знать, что могу?

— Ваше Высочество, — терпеливо вздохнул Хауэр, — через мои руки прошло достаточно оболтусов и одаренных парней, чтобы я мог судить о способностях очередного из них. Меня, знаете, весьма тешит тот факт, что будущий правитель Империи не полагает себя по изначальному определению лучше всякого иного ее обитателя, однако подобная мысль должна вести к желанию учиться, узнавать новое, испытывать новое и — стать таки лучше, чем все ваши подданные вместе взятые, но не к тому, чтобы плевать в потолок, философствуя о талантах.

— Я, кажется, ни разу не отказался исполнить то, что вами было велено, майстер Хауэр.

— Верно, — согласился тот, — ни разу. Однако исполняете, будто механизм. Словно делаете то, в чем нет для вас смысла, даже когда в ответ на ваши недоумения я даю вполне внятные истолкования, даже когда вы с ними соглашаетесь. Вы работаете — как машина, как мельница. Без души. Без огонька. В крестьянине за плугом больше вдохновения, чем в вас.

Фон Редер на сей раз за наследника не вступился, не призвал инструктора быть обходительней в выражениях, не выдал ни одного язвительного замечания, однако вперившийся в затылок, точно острие, взгляд Курт продолжал ощущать по-прежнему, начиная все больше раздражаться. От конфликтов он никогда не бежал, однако столь назойливое и беспричинное желание спровоцировать свару начинало уже выводить из себя.

— На одном вдохновении далеко не уехать, — возразил Фридрих убежденно. — Я не отлыниваю…

— Я вас не в этом винил, Ваше Высочество.

— … я не пытаюсь сказать, что вся ваша наука бессмысленна, я лишь пытаюсь сделать все наилучшим образом. Возможно, я несколько дотошен и занудлив в своем подходе к этому, однако вдохновение, по моему твердому убеждению, может прийти только тогда, когда уже заучены основы, образцы, техника. Иначе, если взять за пример упомянутое вами стихосложение, из голого наития может выйти похабная трактирная песенка.

— Начните с этого, — пожал плечами Хауэр. — Вдохновенная похабщина куда лучше технически выверенной, но бездарной поэмы.

Фон Редер пренебрежительно фыркнул, однако не произнес ни слова; пристальный взгляд в спину все так же давил на нервы, и Курт, поправ все предписания касательно сохранения мира и спокойствия, обернулся, намереваясь сделать барону внушение. Заготовленные уже нелестные слова застряли в горле, не сорвавшись с губ: фон Редер в его сторону не смотрел, одаряя насмешливыми взорами стоящего напротив него Альфреда Хауэра. Оба телохранителя также не обращали на майстера инквизитора с помощником ни малейшего внимания, глядя один — в сторону поворота у монастырской стены, другой — на пройденную Куртом полосу препятствий. Самым же неприятным было то, что ощущение взгляда в затылок по-прежнему было, все такое же холодное и раздражающее.

— Взгляните на себя на плацу, — продолжал Хауэр наставительно. — Припомните, что и как вы делали вчера; да и все эти два месяца вообще. Вы пассивны. Расшевелить вас, заставить напасть, атаковать первым, испробовать какой-то подход по собственной инициативе — стоит усилий немыслимых.

— Может, просто это мой стиль.

— Ах, стиль. А если я — злобный разбойник, отвлекающий вас на себя, пока мой сообщник тащит в отдаленную башню прекрасную принцессу, дабы там ее гнусно поять? Что вы скажете в ответ на ее жалобные вопли? крикнете ей «потерпи, дорогая, у меня такой стиль»?

— Если придется, я смогу…

— Ничего вы не сможете, — оборвал тот. — Как вы можете что-то суметь, когда припрет, если вы никогда этого не пробовали? Если не отрабатывали такой ситуации — как сможете достойно действовать в ней?

Ответа наследника Курт не услышал, исподволь оглядываясь и пытаясь понять, отчего все еще щиплет холодом меж лопаток и давит затылок чей-то взгляд.

— В чем дело? — чуть слышно спросил Бруно, медленно подойдя ближе. — На тебе лица нет.

Он отозвался не сразу, неспешно развернувшись и окинув взглядом пустынный плац в отдалении, безлюдную тропку вокруг главного корпуса, стоящих в двух шагах от Фридриха телохранителей и фон Редера…

— Не знаю, — так же тихо проговорил Курт, наконец. — Что-то не так.

— Что?

— Не знаю, — повторил он, медленно поднимаясь взглядом по каменной стене монастыря. — Что-то. Словно смотрит кто-то в спину.

— Это паранойя; для тебя состояние нормальное, — успокаивающе усмехнулся помощник, и он раздраженно поморщился, осматривая темные провалы окон, кромку стены и серый камень зубцов над крышей…

Крыша.

Плоская ровная площадка крыши, скрытая от глаз рядом высоких зубцов…

Воспринять, понять, осознать, что именно произошло в эти полтора мгновения и как, он сумел только время спустя, потом, вспоминая и пытаясь разложить на части захваченную одним мигом реальность, но даже и тогда не был уверен до конца в том, почему все случилось так, а не иначе. Наверное, была тень у одного из зубцов. Наверное. Возможно, очертания этой тени всколыхнули в памяти какие-то воспоминания, увязав их с вполне определенным образом. Возможно. В одном Курт не сомневался, убеждаясь в этой истине уже не в первый десяток раз за долгие годы службы: метафорические сентенции Хауэра несут в себе смысл весьма четкий, а главное — верный. Рассудочно выводов сделано не было, никаких решений не пронеслось в уме, даже стремительных, даже сделанных мельком, даже походя, да это оказалось и ни к чему — тело неверных выводов сделать не могло.

Тело метнулось вперед, не дожидаясь приказа разума, а быть может, даже и вопреки ему; оба телохранителя устремились наперерез, краем глаза успел схватиться смазанный силуэт — фон Редер бросился к нему, пытаясь перекрыть дорогу, увиделся напрягшийся взгляд Хауэра и изумленный — наследника. И даже показалось, что услышался свист, с которым приближается арбалетная стрела, пропарывая воздух; это было невозможно — скорость сорвавшегося с металлической струны снаряда была бешеной, немыслимой — но это невозможное все же случилось, и уже не в первый раз за время службы…

Рукав тренировочной куртки Фридриха Курт рванул на себя и в сторону, чей-то остерегающий возглас саданул по ушам, и громко, оглушительно, с коротким сухим чпоком в человеческое тело ударил арбалетный болт. Наземь Курт повалился вместе с наследником и одним из телохранителей, ощущая, как по лицу стекают тягучие капли брызнувшей россыпью чужой крови.

Такое уже случалось прежде — время текло не так, как ему полагалось от сотворения мира. Порою оно начинало тянуться, вмещая в единый миг множество событий и решений, а случалось, что мгновения бежали, бежали минуты, а мысли и деяния, невозможно медлительные, не поспевали за ними.

Сейчас было то же: время понеслось.

Еще миг назад казалось, что оно влачится, словно согбенный старец, когда немыслимым рывком удалось настичь его, обогнать, опередить хоть на полшага. Лишь миг назад прозвучал хрусткий сухой удар наконечника, вклинившегося в человеческую плоть, и вот теперь Курт никак не мог догнать убегающие мгновения, чувствуя, как они исчезают в нигде, стремительные и невозвратимые. Он тщился угнаться за мчащимся временем, пытаясь всё разом увидеть, продумать и предпринять.

Миновала секунда, а он успел лишь рассмотреть рану прямо напротив своего лица — торчащее из шеи древко, успел заметить темную щетину на подбородке, почувствовать, что левая рука, сжавшаяся на рукаве наследника, вывернута в сторону, и из этого вывести, что снайпер все-таки промазал и попал не в того. Вторая секунда ушла в вечность — и Курт сумел увидеть помощника, приникнувшего к земле за выступом каменного возвышения — самого начала полосы препятствий, увидел второго телохранителя, который в этот миг неправдоподобно медленно припадал на колено, пытаясь и оказаться за укрытием, и встать на линию меж невидимым стрелком и принцем. Третий миг — и в поле зрения попали Хауэр и фон Редер, оба бледные и похожие не на людей, а на мертвое изображение с древних фресок; инструктор лежал на земле, прикрыв плечом голову Фридриха, а барон сдергивал с плеча арбалет, другой рукою тянясь за стрелой…

Четвертая секунда снова сорвала время вскачь; труп телохранителя Курт столкнул в сторону, рывком дернув к себе неподвижного наследника и втащив его в безопасную зону, за каменную кладку препятствия. Фридрих смотрел ошеломленно; его лицо, куртка и руки были в крови, однако даже первого, самого поверхностного взгляда хватило, чтобы понять, что кровь не его.

— Цел, — сжато бросил Курт, не слыша вопроса, но видя, как фон Редер на миг сместил к нему взгляд.

— Где? — так же коротко уточнил тот, и он кивнул:

— Крыша.

И снова время, похожее на тягучую смолу, облекло со всех сторон, точно пыльный плотный мешок, извлекая из небытия мгновения, влача их перед внутренним взором и так же неспешно сбрасывая в пустоту; и тишина, ничем не нарушаемая, так же назойливо вытягивала нервы. Никто не шевелился; наследник так и лежал на песке, смешанном с мелким камнем, то ли из опасливости, то ли попросту не вполне успев понять, что происходит, и телохранитель так и стоял на одном колене, прислонясь плечом к каменной стенке и вскинув наизготовку уже заряженный арбалет, и он все так же был на виду, не прикрыт ничем, и второй выстрел уже мог бы…

Второго не будет, понял вдруг Курт, и время снова возвратилось в свой привычный бег, грозя вот-вот вновь обогнать события. Фон Редер опустил оружие, переглянувшись с ним; во взгляде была четко различима каждая его мысль, и мысль была — та же…

— Он уходит, — уверенно и зло оборонил барон, рывком поднявшись.

Курт размышлял даже не мгновение — сотую долю; вскочив на ноги, обернулся, коротко вытолкнув:

— Ульбрехт, уведите мальчишку. Альфред, Бруно — за мной.

— Черта с два я вас выпущу из виду, — возразил фон Редер свирепо, и Курт, не став спорить, кивнул:

— Бруно, останься. За парня головой ответишь.

К далеко виднеющейся двери он ринулся через площадку бегом, не обернувшись, чтобы увидеть, следуют ли за ним инструктор и фон Редер. Хауэр обогнал его при входе в узкий коридор, свернув вправо, к лестнице, перепрыгивая через ступеньку, и Курт устремился следом, некстати подумав о незапланированном виде тренировки. Здесь он никогда не был, никогда не видел этих тесных стен и поворотов, и лишь надеялся на то, что этот путь — единственный, что снайпер не успел еще покинуть крышу и, при большом благоволении свыше, попадется им навстречу. Лестница кончилась внезапно, выведя на тесную площадку перед дверью. Дверь была распахнута настежь, и в проем виделся широкий каменный простор, ограниченный старыми выщербленными зубцами.

— Какого черта! — гаркнул фон Редер, когда Курт остановился, и тот налетел в спину, едва не покатившись на пол.

Он отступил в сторону, молча указав на распахнутую дверь, за порогом которой Альфред Хауэр стоял, озираясь и не двигаясь с места.

— Он ушел, — констатировал Курт, и барон замялся, колеблясь.

— С чего вы это взяли? — уточнил фон Редер недоверчиво; он постучал по распахнутой створке:

— Дверь нараспашку. Будь он здесь — она была бы если не заперта, то хотя бы закрыта. Он понял, что мы рванем сюда, а потому бросил все как есть. И ушел.

— Есть другой выход отсюда? — зло выкрикнул барон, и Хауэр, не оборачиваясь, понуро кивнул:

— Есть. И, коль уж мы не повстречали его на своем пути, теперь суетиться бессмысленно. Не перехватим.

— Черт! — взбешенно пнув ни в чем не повинную дверь, рявкнул фон Редер, и инструктор вздрогнул, отступив от порога. — Вы и ваша хваленая безопасность!.. Куда смотрели ваши славные парни! Как в вашу неприступную цитадель мог попасть убийца!

— А как, — сдержанно возразил Курт, — вы с вашим опытом все еще ничего не поняли, барон?

— Что?.. — проронил тот растерянно, так же внезапно сорвавшись с крика почти на шепот. — Вы это о чем?

— А вот Альфреду уже все ясно, — отозвался он по-прежнему спокойно. — Верно ведь?

— Объяснитесь немедленно, — потребовал фон Редер с явственной угрозой в голосе, — и желательно внятно.

— Эта, как вы выразились, цитадель и впрямь неприступна. Проникнуть сюда снаружи невозможно; думаю, не всякий даже и из зондеров это сумеет, а быть может, и вовсе никто. Так эта крепость расположена, так выстроена. Единственный путь, которым убийца может попасть внутрь — это пройти сквозь главные ворота.

Отстранив барона с дороги, Курт медленно вышел на крышу, так же неспешно прошагав дальше мимо неподвижного угрюмого инструктора, и остановился, оглядывая широкую каменную площадку.

Арбалет, брошенный у одного из зубцов, он увидел сразу: разряженное оружие темнело на сером фоне камня броско, как шрам; рядом, некогда аккуратно расстеленный, покоился отрез полотна. Сейчас плотная материя была смята и сдвинута широкой складкой — минуту назад лежащий на ней человек в явной спешке поднялся, скучив ткань, и ушел, оставив всё на месте. Оставив всё — и ничего. Никаких более следов пребывания кого бы то ни было Курт, приблизясь, не увидел, лишь чистая ровная поверхность, арбалет и кусок полотна, при внимательном рассмотрении оказавшийся еще довольно новой дерюгой…

— Это же бред, — тихо проронил Хауэр за его спиной.

Такого голоса Курт не слышал от него никогда — убитого и растерянного, и когда заговорил фон Редер, голос барона вторил тону инструктора:

— Впервые согласен… Вы что же — хотите сказать, что один из ваших молодцев вздумал убить Его Высочество?

— Довольно странно, что это вызывает такое удивление у вас, — отозвался Курт, присев перед арбалетом и всмотревшись в него, уже издали заметив необычность оружия. При ближайшем рассмотрении арбалет оказался и впрямь нетипичным: при небольшом усилии он легко разобрался на три части, в каковом виде наверняка занимал в дорожной сумке не столь уж существенное место в сравнении с прочим скарбом. — Я полагал, что уж вы-то, столь предвзято относящийся к Конгрегации, первым делом заподозрите кого-то из них.

— А я полагал, что к приезду Его Высочества здесь остались только самые проверенные и надежные, те, кто в случае необходимости станут на его защиту; ведь не могли вы не предвидеть подобного поворота дела

— Хочу заметить, — возразил Хауэр через силу, — что, кроме моих бойцов, есть и еще кое-кто, подпадающий под подозрение; точнее, их двое. Те двое, что оставались в комнате наследника.

— Да вы спятили! Это его телохранители, его ближайшие и доверенные люди…

— Это ваши доверенные люди, — поправил тот. — Но даже и этот факт ни о чем не говорит и ничего не доказывает.

— Мои парни не могли поднять руку на принца!

— Родные сыновья травят отцов ради места на троне. А уж предательство ближайшей охраны — штука и вовсе рядовая.

— Так же, как и предательство союзников, коим является ваша Конгрегация! Как знать, не задумали ли вы всю эту историю с поездкой сюда, чтобы убить неугодного вам наследника? Быть может, ваше начальство решило, что принц не отвечает вашим чаяниям!

— Не ведите себя, как оскорбленная девица, господин фон Редер, — выговорил Курт, не дав инструктору ответить, и, приподняв одеяло за край, осторожно, точно боясь разбить, завернул в него арбалет. — Не измышляйте и тем паче не говорите чепухи, в которую сами не верите. Реши Конгрегация избавиться хоть бы и от Императора — и мы бы это сделали, причем без шума и пыли, а главное — успешно.

— Вы… — задохнулся тот возмущенно. — Вы, как у вас язык повернулся!.. От инквизитора я мог бы ждать какой угодно бесцеремонности, но от имперского рыцаря!.. Да как вам хоть помыслилась столь беззастенчивая наглость!

— Господин фон Редер, — поморщился Курт, — только без истерик, будьте любезны. Мы, как будто, не в древнем Риме, Император — не божество, а лишь Бога запрещено поминать всуе. Наш правитель был мною упомянут исключительно ad exemplum.

— Наш правитель, господин фон Вайденхорст, несомненно, человек, но это человек, которому вы обязаны тем, что возвысились от бывшего висельника до рыцаря! И я попросил бы выказывать больше уважения к тому, кто наделил вас такой привилегией, к каковой, хочу заметить, прилагаются и некоторые обязанности! И, учтите, по возвращении в Карлштейн я поставлю Его Величество в известность о ваших высказываниях!

— Ради Бога, — отмахнулся Курт, терпеливо пояснив: — Я всего лишь призываю вас понять, что люди, чья работа расследовать преступления, вполне способны продумать оное достаточно детально, и уж конечно эти люди не стали бы для убийства приглашать жертву в собственный дом.

— Еще лучше — это дело рук предателя! Предателя в рядах Конгрегации!

— Это не доказано, — почти не разжимая губ, снова возразил Хауэр, однако особенной убежденности в его голосе не было; барон зло ухмыльнулся:

— Ну, да. Ваши тут ни при чем. Это злой малефик в образе ворона прилетел сюда, отстрелялся и улетел… Очнитесь, майстер инструктор: средь ваших super-воинов — предатель! Это так же несомненно, как смена дня и ночи!

— О затмениях не забывайте.

— Будет вам затмение, — пообещал тот грозно. — Когда Император узнает об этом. Предрекаю вам и вашему начальству долгое и увлекательное общение с Его Величеством.

— Или вам, когда выяснится, что это дело рук ваших людей.

— А если это и впрямь не задумка вашей верхушки, — продолжил фон Редер с мрачным злорадством, — если это и в самом деле измена, то пророчу вам, майстер инструктор, и еще одну приятную беседу — с вашим начальством. И массовую чистку в рядах вашей воинской братии.

— К слову, — произнес Курт, поднявшись с корточек с укутанным, как простуженный младенец, разобранным арбалетом на руках. — Мысль любопытная. Удалось покушение или нет — итог один: ворота на запоре, никто не входит и не выходит, каждый под надзором, пока покушавшийся не будет изобличен. А для того, чтобы сделать это было легче, сюда вызывается орда следователей посерьезней, чем я, повыше рангом, да и в решениях посвободнее — то самое упомянутое вами начальство. Так или иначе ситуация будет разрешена.

— К чему клоните, можно покороче? — нетерпеливо оборвал его фон Редер.

— Можно, — согласился он все так же спокойно. — В свете этого вопрос: как он намерен предотвратить все это? Голубь преодолеет расстояние от лагеря до академии за какие-то часы, и уже сегодня руководство Конгрегации снарядит сюда людей, которые будут иметь полномочия даже и порешить для верности всех, если одного виновного вычислить не удастся. Как он предполагает обойтись одним мною?

— Здесь есть голубятня? — уточнил фон Редер, и Хауэр зло огрызнулся:

— Удивительно, верно? Однако — да, туполобые конгрегатские псы догадались содержать поблизости средство связи.

— Насколько поблизости?

— Вот, — указав вправо, пояснил Курт, по-прежнему не повышая тона. — То небольшое строение, похожее на дрянной сарай.

— Его никто не охраняет.

— Голубятня, как видите, стоит на достаточно открытом пространстве и видна часовому у стены.

— Однако он не смотрит на нее все время.

— А теперь вы покороче, — потребовал Хауэр. — Это к чему?

— Как часто вы проверяете своих почтовиков? — не ответив, спросил фон Редер, и Курт, переглянувшись с инструктором, тихо вымолвил:

— Вот и ответ… Альфред, — все так же негромко и выдержанно повелел он, — сейчас мы спустимся и проверим голубятню. Это ничего не изменит, однако убедиться в версии барона все-таки следует.

***

На сей раз, услышав обыденный вопрос «кто» из-за двери комнаты наследника, фон Редер не отозвался равнодушно и ровно, как прежде, а рявкнул в ответ, и на лице телохранителя, отпершего дверь, впервые отобразилась человеческая эмоция — удивление и укор. Сам Фридрих сидел у стола, уткнувшись в него локтями и опустив голову на руки; и одежда, и руки по-прежнему были перепачканы уже подсохшей и потемневшей кровью. К вошедшим он поднял взгляд медленно, глядя с выжиданием, и болезненно поморщился, когда Бруно тихо и уверенно констатировал:

— Он ушел.

— Какой догадливый, — с ядовитым сарказмом констатировал фон Редер, нервно и стремительно пройдя к табурету, однако не сел, лишь упершись в столешницу ладонями.

Курт приблизился к столу не спеша, с грохотом водрузив на столешницу завернутый в дерюгу арбалет и постаравшись сделать это так, чтобы разобранное оружие выскользнуло из свертка. Взгляды телохранителей скользнули по деталям, на миг на них задержавшись; во взглядах проскользнула злость, толика заинтересованности… и никакого узнавания…

— Святой отец сказал, что Хассель убит, — произнес телохранитель, стоящий за спиною наследника недвижно, точно статуя. — И, как я понимаю… он скрылся?

— И это лишний раз подтверждает тот факт, — едва разжимая губы, выговорил фон Редер, — что убийца — один из ваших. Слишком быстро он ушел, слишком просто, а значит — слишком хорошо знал, куда идти! И арбалет — это не оружие моих людей! И лишь ваши имеют возможность разгуливать здесь, в то время как мои — сидят тут, безвылазно!

— За ними никто не следил, — возразил Хауэр враждебно, — и они могли сделать что угодно, пока мы были на плацу!

— Отравленные голуби — один этот аргумент бьет все ваши вялые и бездоказательные выкладки!

— Голуби? — переспросил Бруно, и Курт кивнул:

— Здешние почтовики. Мертвы все до единого. Отравленное зерно.

— Уж этого мои парни бы не смогли — они понятия не имели, где голубятня!

— Наверно, они слепы и глухи, ибо как еще можно не заметить ежевечерне слетающуюся стаю птиц?

— Мой человек убит!

— Разменивают монеты и покрупнее.

— Ваши-то? — пренебрежительно уточнил фон Редер. — В этом — не сомневаюсь! Ваши — могут!

— А ваши — нет?

— Еще один такой намек!..

— Никаких намеков, прямое обвинение! Это вашим немецким патриотам богемский род поперек горла!

— «Вашим» немецким?

— Тихо! Оба!

Тишина и впрямь воцарилась — разом и вдруг; на голос, отдавший этот короткий и четкий приказ, все обернулись, и все — с удивлением.

— Тихо, — повторил Фридрих, подняв голову с замаранных кровью ладоней и распрямившись. — Вы будто торговки, не поделившие место. Я хочу услышать четкое и внятное разъяснение ситуации. Я стал мишенью убийцы; чтобы это понять, не надо быть гением. Вопрос — как он мог оказаться в этой крепости, и, как я понимаю, ответ заключается в том, что убийцей является человек изнутри — либо из моих же телохранителей, либо из ваших бойцов, майстер Хауэр. Так или нет?

— Все верно, — подтвердил Курт, когда в ответ воспоследовало молчание. — Он, кем бы он ни был, невзирая на сегодняшнюю ошибку, в остальном предусмотрел все, в том числе и то, как не позволить нам связаться с вышестоящими и призвать на помощь хоть кого-то. Почтовые голуби отравлены, судя по всему, этим утром. А это, как верно заметил барон, говорит в пользу его версии, то есть, виновности, скорей всего, не ваших оберегателей.

— Гессе! — укоряюще проронил Хауэр, и Курт кивнул:

— Если, конечно, в деле не замешаны те двое, что оставались в комнате сегодня утром, пока их подопечный был на тренировке…

— Ну, знаете, майстер инквизитор!

— Всё возможно, — оборвал барона Курт и, перехватив взгляд инструктора, вздохнул: — Понимаю твои чувства, Альфред, однако опираться я буду не на них, а на факты. Барон кое в чем прав: его люди вряд ли смогли бы проникнуть в голубятню: пусть часовой и не смотрит на нее постоянно, однако пространство вокруг так или иначе находится в его поле зрения. Зондер сумел бы пробраться мимо, хваленая императорская стража — не думаю. И голубятня заперта, а взлом замка есть умение, явно в их арсенале не наличествующее, к тому же, требующее времени и нарочных инструментов — каковы здешние замки, я знаю. С другой стороны, я не знаю, что внезапно может оказаться среди навыков незнакомых мне людей…

— Мои парни бойцы, — сквозь зло сжатые зубы вытолкнул фон Редер. — И не учились воровским штучкам! И, если уж на то пошло, все полдня они были у меня на глазах или в присутствии Его Высочества! Если спорить с этим, придется допустить его участие в организации собственного убийства.

— А убийства-то не было, — заметил инструктор. — Телохранитель — тот да, убит, а наследник живехонек. Отличный ход: прибавить себе веса и цены, а попутно и опорочить Конгрегацию.

— Его Высочество, — с явственным состраданием в голосе возразил Бруно, — жив потому, что был вовремя замечен стрелок.

— К слову, уж слишком вовремя, — неприязненно проговорил фон Редер. — Никто и ничего не видел, а ваш чудо-инквизитор задницей узрел снайпера на крыше. Быть может, потому просто, что знал о нем? Потому, что таков был план? Прославленный Молот Ведьм, отмеченный императорской милостью, самое громкое имя Конгрегации, спасает жизнь наследника трона и — оп! — он доверенное лицо будущего императора.

— Можете думать, господин фон Редер, что это дарованный мне свыше талант, — пояснил Курт по-прежнему невозмутимо. — Я лично считаю это приобретенным reflexus’ом: в моей службе бывало всякое, и, думаю, именно потому я чувствую, когда кто-то смотрит мне в спину. Мой помощник же полагает, что это физическое проявление параноидального расстройства моего рассудка. Мои многочисленные недруги — что это моя врожденная способность. В любом случае, примите это как данность: если вы пожелаете что-то скверное сделать за моей спиною, скорей всего я это почувствую.

— Отличное объяснение, — покривился в усмешке тот. — Главное — непроверяемое. И что странно: именно в день вашего приезда произошло это событие; с чего бы?

— А вот здесь я снова с вами соглашусь. Это и впрямь наводит на размышления. Почему произошло именно так? не знаю. Версий множество. Одна лежит прямо на поверхности: о моем прибытии знали заранее, и убийство наследника решено было совершить именно тогда, когда я буду рядом. Тогда вы (и не только вы, что существенно) снова кричали бы о «прославленном Молоте Ведьм», который, вопреки этой громкой славе, ничего не смог сделать. Вторая версия: прознав о моем здесь появлении, заговорщики решили убить двух зайцев. Согласитесь, если б стрела угодила в наследника, наша заминка была бы много дольше, и открытых второму выстрелу мишеней также было бы в достатке. Быть может, не промажь он, этот выстрел таки был бы, как знать… Версия третья: совпадение. Хотя я в такие совпадения не верю. Версии за номерами четыре и пять можно вывести позже, на холодную голову.

— «Позже» не будет, — твердо сообщил фон Редер. — Если вы полагаете, что после всего произошедшего я позволю Его Высочеству остаться здесь дольше часа…

— Вы серьезно, господин фон Редер? — нахмурился помощник, переглянувшись с Куртом. — Вы намерены покинуть пределы лагеря?

— А по-вашему, святой отец, у меня есть иной выход? У вас есть другие предложения?

— Есть. Остаться здесь, под защитой этих стен и присутствующих здесь людей.

— Да вы смеетесь, — хмуро констатировал тот. — Вы не гнушаетесь произносить слово «защита» после всего, что произошло несколько минут назад?

— Внемлите призыву наследника, — посоветовал Курт настоятельно. — Успокойтесь и попытайтесь смотреть на ситуацию хладнокровно.

— У вас с этим, как я погляжу, никаких проблем.

— Не вижу в этом ничего предосудительного. По вашему мнению, я не рву на себе волосы, потому что не испытываю к вашему подопечному сердечных чувств? Не стану отрицать. Мое существование не было посвящено охранению его жизни, здоровья и безопасности, я впервые его вижу, и для меня он в сложившейся ситуации есть не более чем пострадавшее лицо. Особо важное пострадавшее лицо, ибо от наличия этого лица зависит будущее государства и организации, к которой я принадлежу и судьба которой мне небезразлична. Без обид, — обмолвился Курт, на миг обернувшись в сторону принца, и тот лишь молча и нетерпеливо кивнул. — И мой беспристрастный подход, господин фон Редер, куда практичней вашего сумбурного метания.

— А может, честнее будет сказать, что вам попросту все равно?

— Как угодно, — передернул плечами Курт. — Думайте так, как вам привычней или приятней, ваше дело.

— Я думаю вот как, — решительно вымолвил фон Редер. — Мы не останемся здесь ни одной лишней минуты. Сей же миг вы покинете эту комнату, майстер инквизитор, вы и ваши приятели, и дадите нам возможность беспрепятственно оставить этот… лагерь.

— Не думаю, что это хорошая идея, — возразил Фридрих, не поднимаясь и глядя в стол перед собою. — Я считаю, что здесь я буду все же в большей безопасности. Мы остаемся.

— Вопросы безопасности решаю здесь я, — довольно жестко отозвался фон Редер. — При всем уважении, Ваше Высочество, я вам неподотчетен, я работаю на вашего отца, и ваши приказы надо мною не имеют власти. Не знаю, что руководит вами сейчас, юношеский запал или любопытство, или желание доказать собственную храбрость, однако ничто из этого не стоит вашей жизни, охрану которой доверили мне.

— Я высоко ценю вашу преданность делу, Ульбрехт, — все так же не оборачиваясь, чуть повысил голос наследник, — однако полагаю ваши действия неверными.

— Можете высказать это Его Величеству по прибытии в Карлштейн, однако сейчас ваше мнение несущественно. Мы уезжаем немедленно, — подвел итог фон Редер, потянув его за плечо. — Попрошу вас подняться и собраться в дорогу, Ваше Высочество.

— Уберите руку, — тихо, четко разделяя слова, проговорил Фридрих, и в лице барона отобразилось удивление пополам с легким замешательством.

— Не затевайте раздора, — попросил фон Редер после мгновенной заминки, лишь крепче сжав пальцы, и тот повторил, все так же не глядя на своего телохранителя:

— Уберите руку, Ульбрехт. Немедленно.

Еще миг протек в напряженном молчании, и барон нехотя расслабил ладонь, убрав ее с плеча наследника.

— Считаю, что вы поддаетесь смятению, — продолжил Фридрих по-прежнему холодно и сухо. — Не стану произносить слова «паника» в применении к вам, однако уравновешенности в ваших планах я не вижу. Быть может, вы и наделены властью строить мой распорядок и выдвигать мне запреты, однако всему есть предел, Ульбрехт, и мое слово в известных ситуациях все же выше вашего.

— Не думаю, что сейчас ситуация та самая, Ваше Высочество, — пытаясь сохранить спокойствие, возразил фон Редер сумрачно. — И, прошу простить за некоторую вольность, но, если потребуется, я увезу вас отсюда силой. Если вы пожелаете высказать недовольство моими действиями Его Величеству — это будет ваше право.

— Высказать… — повторил наследник неспешно. — Что ж, это неплохая идея. Пожалуй, будет нелишним сообщить отцу, что вы утратили ясность в оценке обстоятельств, решив подвергнуть меня опасности ради того, чтобы явить собственную независимость и показать характер перед конгрегатами. Что не справились с возложенной на вас миссией. И еще по пути сюда бывало, что я оставался один, особенно ночами, когда вся моя охрана сладко дремала, оставив меня без присмотра. Крепче всех спали вы.

— Никогда ничего подобного не было, — с трудом сдерживая злость, возразил фон Редер; наследник передернул плечами:

— Любопытно, чье слово покажется отцу правдивей.

— Никогда в жизни Его Величество не поверит… — начал тот, и Фридрих согласно кивнул, не дав ему докончить:

— Не поверит. Но неприятный осадок останется.

— Bravo, — чуть слышно пробормотал Курт, оглядев наследника с ног до головы, точно внезапно увидя на его месте кого-то другого, неожиданно возникшего ниоткуда. — Однако обойдемся без пошлого шантажа. Согласен с вами, господин фон Редер, в том, что вашего подопечного здесь удерживают скорее азарт и гордость, нежели соображения логики. С ним же самим — в том, что именно это место, и только оно, поможет сохранить ему жизнь. Теперь же выслушайте меня и попытайтесь найти возражения тому, что я скажу, но только возражения обоснованные и не приправленные излишними эмоциями. Да, покушение произошло на этой территории и, верней всего, со стороны ее обитателя. Однако там, снаружи, наследник будет в куда большей опасности — на открытом пространстве или в лесной чаще, или на горной тропинке, где порою невозможно увидеть собственных же спутников; там угроз много больше, а вы будете защищены хуже. Разумеется, даже если вы покинете лагерь, никого больше отсюда не выпустят, и все, кто был здесь сегодня, здесь и останутся, и покушавшийся не будет иметь возможности пуститься за вами следом. Но осознайте, господин фон Редер, следующее. На жизнь наследника покушался наверняка ведь не одиночка, этого вы не можете не понимать; навряд ли здесь найдется кто-то, затаивший на принца личную обиду. Как вы сами заметили — это предатель. Предатель же предается кому-то. Кто-то нанимает его для таких дел, кто-то стоит за ним. А если здесь он не один? если здесь, в окрестностях лагеря, поблизости, находится контролер? Если они рассчитывали на это — на то, что в случае неудачи вы, опасаясь второй попытки, покинете пределы лагеря и окажетесь там, снаружи, без прикрытой спины и поддержки? Никакие дарования свыше не помогут избежать арбалетного выстрела в глухом лесу или ущелье. И я уж не буду расписывать детальности всего того, что может приключиться, если предателем таки был кто-то из ваших людей, наедине с которыми вы останетесь вне этих стен.

— На это нечего возразить, — сказал Бруно наставительно, когда фон Редер, не ответив, бросил за окно тоскливый взгляд исподлобья. — Ведь вы сами видите, что он прав.

— На вас, — продолжил Курт, вновь слыша в ответ молчание, — надавил выскочка-инквизитор, наорал грубиян-инструктор, вам не подчинился своенравный мальчишка, да еще и применил грязный приемчик, причем в присутствии ваших подчиненных, что уж совсем ниже пояса… Понимаю, после всего этого мысль принять мнение, навязанное грубияном, выскочкой и шантажистом, вам кажется слабостью. Однако не принять его будет глупостью.

— Здесь все будут на глазах друг у друга, — снова поддержал помощник, — все на виду. Думаю, майстер Хауэр согласится с тем, что занятия следует на время отложить; стало быть, Его Высочество будет оставаться в комнате под надзором вас и ваших людей, не рискуя ничем.

— И сколь долго? — разомкнул, наконец, губы барон; Курт пожал плечами:

— Пока я не изобличу преступника.

— «Вы»?

— Я. В создавшемся положении расстановка следующая. Альфред — хозяин здесь, но он все же только инструктор и властен лишь над своими подопытными. Вы — гость. Ваш подопечный — он подопечный и есть. Ваши люди просто бойцы. И все присутствующие, пока не доказано обратное, подозреваемые. И лишь я один в этой крепости тот, кто есть: инквизитор при исполнении.

— И сколь долго? — повторил фон Редер хмуро. — Сколько времени ваше расследование продлится? Сколько мне держать Его Высочество взаперти? Неделю? Месяц? Уверены вы, что вообще сумеете вычислить виновного?

— Я сумею, — отозвался Курт убежденно. — Вопрос времени.

— Вот именно, майстер инквизитор, вопрос именно во времени.

— Другими словами, — подытожил он, — вы все же согласны с тем, что покидать стены лагеря идея опасная?

— Согласен, — кивнул фон Редер. — Нам не уберечь Его Высочество на незащищенной местности и… не доверяя тем, кто рядом; однако же, это будет куда проще сделать, когда окружать его будет не четыре человека, а сорок.

— Это к чему? — настороженно уточнил Хауэр, и тот пояснил с подчеркнутым доброжелательством:

— Я поясню вам, майстер инструктор, и вам, и всем присутствующим. Да, подумав, я соглашаюсь с вашими опасениями. Да, полагаю, лучше будет переждать здесь. И даже считаю, что расследование силами майстера Гессе — неплохая идея; я даже отвожу существенную долю на успех его действий. Наслышан; и весьма хочется верить, что это не было просто слухами, молвой, приукрашиванием или как это называли вы сами. А самое главное — я уверен: если даже это задумка вашего начальства, вы в этом не участвуете, майстер инквизитор.

— Я похож на праведника?

— Вы похожи на разумного человека, — без заминки ответил фон Редер. — И кое в чем Его Высочество был прав: нам в Карлштейне известно о вас поболе, нежели всем прочим в Германии… Но. Но я немедленно отсылаю Его Величеству письмо, где изложу события сегодняшнего дня; к слову, если таково будет его желание (а оно наверняка будет), он свяжется с вашим начальством и поставит их в известность о вершащихся в вашей цитадели делах.

— А вот это идея совсем негодная, — заметил Курт. — Поверьте.

— Я не верю никому, майстер инквизитор.

— Отличное качество характера, — искренне отметил он. — И я снова воззову к вашей рассудительности. Вообразите, господин фон Редер, что я найду вам вашего предателя…

— Вашего.

— Здешнего… предателя уже к завтрашнему утру. Или послезавтра днем, когда Император получит вашу эпистолу и впадет в бешенство. К тому времени, когда он поставит на уши Конгрегацию и пошлет сюда армию в сопровождении десятка наших особо уполномоченных следователей, я уже буду развеивать пепел изменника с крыши главного корпуса.

— И что же вы мне предлагаете, майстер инквизитор? — нахмурился тот. — Солгать Его Величеству?

— Что вы, такой жертвы я от вас не жду. Я просто хочу, чтобы вы дали мне время во всем разобраться.

— Вас не интересует возможность связаться со своими?

— Откровенно говоря, не очень, — подтвердил Курт невозмутимо. — Primo, такая передача сведений через десятые руки — слишком медленна. А secundo… Не знаю, осознаете ли вы, насколько из ряда вон вырывается все, что случилось; если нет, я поясню. Люди, обитающие в эти дни по соседству с вами — это избранные. Проверенные сотни раз, десятки раз подставлявшие себя под удар, рискующие жизнью в местах и событиях, при одном упоминании о которых могут поседеть излишне впечатлительные слушатели. Это люди, в чьей преданности до сих пор было невозможно усомниться. Вы не можете не понимать, что это значит для Конгрегации. Сейчас о столь досадном casus’е известно мне, известно моему помощнику и инструктору, а еще — вам (постороннему человеку) и вашим людям (для нас и вовсе чужакам); и в любом случае, это станет известно многим из присутствующих в лагере. Об этом рано или поздно узнает Император, а там — и какое-нибудь его доверенное лицо. Секрет, известный целой толпе. Сведения об этом, разумеется, попадут к моему начальству, однако, если это произойдет при посредстве императорского двора, знать о случившемся будет половина Германии. А я не хочу давать в руки наших противников столь удобное против нас оружие, не хочу подрывать веру молодых следователей. Не хочу, чтобы хоть один лишний человек был в курсе этого incident’а. Тем более не хочу, что вина нашей стороны еще не доказана, и раздувать провокацию, которая уже не раз случалась в истории Конгрегации, я не желаю.

— Откровенно, — одобрил фон Редер, — и я вас даже понимаю. Не хочу и думать о том, как я себя чувствовал бы на вашем месте. Однако я не могу поступиться своим долгом ради сохранения иллюзии единства в душах вашей братии.

— Если вы не станете поднимать волну сейчас, это будет на руку не только мне, но и пойдет на пользу дела.

— Да неужто, — скептически отозвался барон. — И каким же образом?

— А вы вообразите себе, господин фон Редер, — предложил Курт настоятельно. — Просто представьте дальнейшее развитие событий в этом случае. Вы станете запрещать мне активные действия, ссылаясь на то, что вскоре прибудет «подкрепление», которое, говоря правдиво, таковым не является. Но оно прибудет, и прибывшие будут вмешиваться в дело, о котором не имеют понятия и при завязке которого не присутствовали. Меня отодвинут от ведения расследования и попытаются провести его своими силами. Не хочу порочить служителей Императора, но, думаю, вы понимаете, что служители Конгрегации все же более опытны в подобных вещах. Это первая причина, весьма немаловажная, но не единственная. Есть и вторая. Наследника попытаются увезти; мало того, это даже может получиться. И тогда, если я прав, если со стороны за происходящим наблюдают, эти сторонние наблюдатели исчезнут отсюда, поняв, что их план не только сорвался, но и перестал иметь надежду на воплощение. И даже если свершится чудо, если прибывшие сюда люди сумеют вычислить виновника, если он расколется и выдаст всех и всё, половина полученных от него сведений не будет иметь смысла. И уж тем более скверно обернется дело, если виновный все-таки среди ваших, а не наших людей. Он просто покинет лагерь вместе с прочими, и тогда уже никто и ничего не узнает… Позвольте мне сделать мою работу, господин фон Редер, — повторил он, примолкнув на миг, дабы дать барону время осознать сказанное. — Просто дайте мне возможность — и я найду вам убийцу.

— Ваши суждения звучат малоубедительно, — не сразу отозвался тот и, вздохнув, повторил: — Малоубедительно. Но не бездоказательно вовсе. Скрепя сердце, соглашусь с вами в том, что на вас, вне зависимости от моего к вам отношения, у меня больше надежды, чем на сколь угодно приближенных к Его Величеству людей. Как я уже говорил — уверен, молва достаточно правдива в отношении ваших талантов дознавателя. Однако вы хотите поставить меня в весьма сложное положение, майстер инквизитор. Я не могу промолчать или солгать Его Величеству, а потому решим дело таким образом. Четыре дня назад я отослал письмо, в своем роде доклад о ситуации, где было написано, что все идет, как задумано, что все в порядке. Через три дня наступает срок, когда должен быть составлен и отправлен мой следующий отчет, в котором я опишу все, что случилось в этом лагере, и для нас обоих будет лучше, если мне найдется, чем оправдать мое молчание в течение этих трех дней.

— Значит, время вы мне даете, — подытожил Курт, и барон повторил, четко выговаривая каждое слово:

— Три дня. Только три дня, майстер инквизитор.

 

Глава 7

Около двух недель назад, сентябрь 1397 года, академия святого Макария Иерусалимского.

В свое пребывание в академии Курт встречал Сфорцу исключительно в двух местах: на плацу, где кардинал, не утомляющий себя и курсантов проповедями о честной брани, преподавал оным основы и премудрости кинжального боя, либо, изредка, в аудитории, где тот читал лекции по истории Церкви — большею частью на латыни, ибо по вине ужасающего итальянского акцента воспринять немецкий Его Высокопреосвященства можно было лишь с известным трудом. Покинув стены alma mater, Курт долгое время не видел кардинала вовсе, и лишь в последние годы, приблизившись к некоторым тайным и не всем доверенным деяниям и знаниям, он стал встречаться со Сфорцей чаще, но теперь в совершенно иной, чем прежде, обстановке.

Сейчас эти встречи происходили либо в ректорской зале, либо здесь, в этой небольшой комнате. Именно здесь кардинал, то хмурясь и тихо поругиваясь на родном наречии, то довольно ухмыляясь, извещал о последних новостях из папского окружения, могущих иметь влияние на ситуацию в академии, государстве или напрямую в работе следователя Гессе, из чего, учитывая вечно возникающие и исчезающие чехлы или запертые шкатулки, можно было сделать вывод, что сия комната является хранилищем и перевалочным пунктом для переписки Сфорцы с de jure начальствующим над ним Римом. Порою, правда, новости были такие и звучали так, что напрашивалось и еще одно заключение: сведения пронырливый итальянец получал не только из официальных источников, и эта информация носила характер куда более внятный и детальный.

В его отсутствие дверь была на замке, хотя изредка случалось, что можно было толкнуть ее и войти, за нею кардинала не обнаружив, и тогда навстречу вошедшему поднимался человек, объявившийся в академии несколько пару лет назад и известный даже по имени весьма немногим. Единственное, что будущие и нынешние следователи могли вывести из своих наблюдений, это то, что сей подтянутый юный шатен является доверенным лицом Гвидо Сфорцы. Откуда он вдруг взялся и каким образом обрел столь значимое место в макаритском управлении, сказать не мог никто, даже Бруно, получивший (и как сегодня оказалось, неспроста) весьма высокий доступ к многочисленным тайнам академии, и лишь, опять же, следуя по пути логики, можно было понять, что родом сей secretarius происходит из тех же мест, что и его сановный работодатель. Немногословный юный итальянец говорил по-немецки, в отличие от кардинала, превосходно, и даже, можно сказать, слишком. В тех редких разговорах с его участием, каковым Курту удавалось быть свидетелем, он слышал чистейшую баварскую речь, выверенную и академически стройную; слова тот выговаривал внятно и точно, никогда не срываясь на акцент, без напряжения и запинки, однако с излишне явственно выраженной четкостью в произношении. С курсантами и следователями, по временам наезжающими в академию, он никогда не общался по собственной инициативе, однако и не пресекал разговора, если кому-то случалось обратиться к нему по делу, отвечая всегда корректно и благожелательно.

Кардинала он почтительно именовал не иначе чем «дон Сфорца»; не «Sua Eccellenza» или «Ваше высокопреосвященство», из чего Курт вывел, что взаимоотношения этих двоих простираются за рамки рабочих — быть может, родственные или, как бы ни было это странно, дружеские. Каждое его слово парень слушал внимательно и серьезно; слова же, судя по всему, были такими, каковые требовали вдумчивого к себе отношения, учитывая как то, что юный итальянец был единственным, кроме Сфорцы, обладателем ключа от комнаты с перепиской, так и тот факт, что порою он надолго исчезал, объявляясь, по словам Бруно, все чаще бывающего в академии, с дорожной сумкой и в одежде, явно претерпевшей путешествие вовсе не в соседнее селение. Если подумать, то, наверное, можно было бы сделать вывод, что корреспонденции в рабочей комнате кардинала после таких отлучек его подопечного существенно прибавлялось.

От все того же Бруно Курт, в отличие от теряющихся в догадках курсантов, знал имя этой таинственной персоны — Антонио. Ничего больше, впрочем, выведать или выпытать у Сфорцы было невозможно, и сегодня, войдя в рабочую комнату кардинала, Курт едва не опроверг тезис духовника о своей неспособности к удивлению. На его стук дверь не открылась, никто изнутри не поинтересовался личностью посетителя, вместо этого голос Сфорцы уверенно и громко повелел из-за закрытой створки:

— Входи, Гессе.

— И как вы узнали? — полюбопытствовал Курт, распахивая дверь, и приостановился у порога, увидев за столом подле кардинала его загадочного подопечного.

— Я велел передать тебе, что жду, — дернул плечом Сфорца, указав на один из табуретов напротив. — И кто еще может долбиться так нахально… Садитесь оба.

И этого тоже не было прежде, прежде в подобных же обстоятельствах разговоры в комнате утихали, и кардинал коротко, а то и вовсе молчаливым кивком выдворял соотечественника прочь либо же выходил сам, проводя требуемую беседу в коридоре или ректорской зале. Сегодня таинственный Антонио остался на месте, даже взглядом не испросив у кардинала каких-либо указаний, что тоже было далеко не в порядке вещей. Хотя — все, происходящее в академии в эти дни, вырывалось из этого порядка…

— Мне уж донесли, что снова был приступ, — продолжил Сфорца, когда оба уселись, невольно косясь на молчаливого свидетеля их беседы. — Но все обошлось. На сей раз. И помимо мыслей, каковые все происходящее вызывает у меня так же, как и у прочих, возникает еще одна — крайне досадная, свербящая в мозгу уж не первый год. Когда-нибудь, господа следователи, такое же будет и со мною. Быть может, вот так же слягу и отдам Богу душу через неделю-другую, а возможно, как-нибудь на плацу или в этой вот комнате скажу «что-то мне не по себе» и клюну носом. Как тогда-то все забегают, а?

— А вот он — должен здесь быть? — не выдержал Курт, весьма бесцеремонно ткнув пальцем в secretarius’а Сфорцы, и кардинал кивнул:

— А «вот он», Гессе, имеет непосредственное касательство к делу, каковое мы станем здесь обсуждать и смысл которого я только что озвучил. «Вот он» и нужен для того, чтобы с моей кончиной никакой паники не приключилось. Итак, познакомься со своим будущим начальством.

— Не понял, — констатировал Курт напряженно, и Сфорца с готовностью пояснил, кривясь в издевательской ухмылке:

— В будущем, когда Господь или его оппонент, что верней всего, приберет к рукам мою сильно попорченную душу, докладывать о своих подвигах на инквизиторском поприще будешь Хоффмайеру как ректору и духовнику, и — ему.

— Любопытно, — отметил Курт неопределенно, разглядывая парня теперь не скрываясь, в упор. — Я не карьерист, однако не могу не спросить — а мне что же, никакого поощрения за верную службу не светит? Все вокруг меня хватают повышения, и лишь я один остаюсь неоцененным.

— «Особых полномочий» и первого ранга тебе мало?

— Великого бы.

— Заслужишь — будет, — отозвался кардинал подчеркнуто серьезно, и Бруно зябко передернул плечами:

— Господи. Надеюсь, я до этого счастливого для всей Германии дня не доживу. Не люблю смотреть на людские страдания.

— Это несправедливо и немилосердно, — буркнул Курт, наградив помощника очередным тычком в бок. — У меня отобрали единственного, кем мне можно было покомандовать, и поставили надо мною же…

— Пиши запрос; любой выпускник или даже действующий служитель с превеликой радостью пойдет к тебе в помощники.

— И со слезами запросится назад через неделю, — договорил Бруно тихо.

— А теперь, — недовольно продолжил Курт, — меня еще и определили в подчинение какому-то юнцу, которого я даже не знаю. Решили пристроить племянничка, Ваше Высокопреосвященство?

— Привыкай, — посоветовал кардинал с усмешкой, перехватив взгляд своего подопечного. — Тебе его терпеть всю оставшуюся жизнь… Нет, Гессе, пристроить я решил вовсе не племянника, не внука и не правнука, а всего лишь сына моего крестника.

— Ага, — удовлетворенно отметил Курт. — Старый добрый непотизм. Что б мы без него делали? погрязли бы в честном распределении должностей, а это такая скука… Ну, что ж, — посерьезнел он, заметив, что за все время этого малоучтивого разговора на лице юного итальянца не проступило ни тени обиды или раздражения. — В таком случае, полагаю, вам следовало бы нас познакомить.

— Ну, вы оба в представлении не нуждаетесь, — тоже убрав свою кривую улыбку, кивнул кардинал. — А уж ему-то тем паче о вашей парочке известно все. Вам же представляю: Антонио Висконти.

— Висконти… — повторил Курт спустя миг молчания, вновь окинув парня пристальным взглядом. — Не сказал бы, что я особенно силен в познаниях, касающихся политических пертурбаций и генеалогии, однако же события двухлетней давности оставили это имя на слуху даже у тех, кто не интересуется политикой вовсе. А потому хочу уточнить у вас как у знатока родных пенатов: и много народу с фамилией «Висконти» можно сыскать в Италии?

— Говорят, где-то в Сардинии затерялись обломки пизанской семьи, однако с уверенностью утверждать не стану, — просто отозвался Сфорца. — Но, думаю, нет необходимости констатировать тот факт, что вопрос твой был риторическим.

— Джан Галеаццо Висконти, — уточнил Курт, обратясь к до сего момента молчавшему парню. — Миланский правитель, два года назад получивший от Императора звание ландсфогта Северной и Средней Италии, вызвав сим фактом панику при Святом Престоле, если я ничего не позабыл и не напутал… Родня?

— Он является моим отцом, — спокойно кивнул Висконти-младший, не отведя взгляда, и Бруно, то ли не сдержавшись, то ли не сочтя это необходимым, переспросил с нескрываемым удивлением:

— Вы крестный отец миланского правителя, Ваше Высокопреосвященство? как вы ухитрились?

— Ведь я не всю свою жизнь провел в этой… Богом благословенной стране, — фыркнул кардинал. — Было время, когда я даже исполнял обязанности священнослужителя, а не расточал свои таланты, пытаясь вбить толику мозгов в головы германских оборванцев и богемских королей.

— Я не знаток генеалогии миланских родов, — продолжил Курт, по-прежнему обращаясь к своему потенциальному начальству, — однако простого любопытства ради или, лучше сказать, как-то случайно некогда навел кое-какие справки; и кто бы знал, где эти сведения пригодятся… Джан Галеаццо Висконти имеет двух сыновей, одному из которых на сей день должно быть около девяти лет, а другому пять.

— Юридически говоря, четыре, — поправил Висконти-младший, не дрогнув ни единым мускулом лица. — Исполнится пять в этом сентябре. Мне двадцать два, и я, разумеется, не могу быть ни тем, ни другим из законных сыновей. Однако, полагаю, всем и без моих пояснений известен тот непреложный факт, что для произведения потомства узы брака не являются необходимым условием.

— Так стало быть — папенька предпочел сплавить стороннее дитя с глаз долой?

— Можно сказать и так, — согласился Висконти по-прежнему невозмутимо. — А можно иначе: поддавшись советам друга семьи, в свое время принял решение направить отпрыска по стезе духовного служения, в каковое на сегодняшний день входят грядущая должность папского нунция в Германии и состоявшийся кардинальский чин. Но я не жду, что вы станете обращаться ко мне «Ваше Высокопреосвященство».

— Он шутит, — уточнил Бруно недоверчиво, обратясь к Сфорце; кардинал лишь криво усмехнулся, и Курт продолжил в прежнем тоне:

— И сколько было заплачено, чтобы это юное дарование возвели в такой чин?

— Немало, Гессе, — согласился Сфорца с сожалеющим вздохом. — Такой товар всегда стоил недешево; хотя, надо сказать, со дней моей молодости цены вздули просто до неприличия… Однако тебе ли поддаваться скепсису на основании малости лет? замечу, что ты, будучи в его возрасте, раскрутил заговор государственного размаха.

— И едва не развязал войну, — докончил он хмуро. — А вы всерьез полагаете, Ваши Высокопреосвященства, что юноше под силу управиться с такой нешуточной должностью надлежащим образом?.. Ты понимаешь, Висконти, что ежедневной твоей обязанностью все-таки будет не представительство, а общение с наглым и неуправляемым сбродом?

— Я уже это заметил, — с предельной любезностью согласился тот.

— За словом в суму не лезешь, — одобрительно отметил Курт. — Не заклюют. А как с остальным? Со здешней публикой слов порою бывает недостаточно. Когда однажды я позволил себе нелестно высказаться о его матушке, Сфорца едва не переломал мне руки, и подобные приятные воспоминания остались не только в моей памяти. Не сложилось бы так, что одного из курсантов отправят на помост за убийство папского diplomat’а. Да и просто конфликт, вышедший за рамки — здесь это не шутки; малейшая слабина, один-единственный прокол способны на все оставшиеся годы сделать из тебя посмешище. А при этом, как ты сам должен понимать, все твое руководительство завянет в зародыше и станет de facto попросту невозможным.

— Означает ли столь вольное со мною обращение, что я могу расплатиться тем же? — не ответив, поинтересовался Висконти, и Курт передернул плечами:

— Я не старец и не титулованная особа.

— Что ж, — кивнул тот, — Гессе. Могу лишь сказать, что ты неверно представляешь себе ситуацию. Полагаю, это оттого, что мое присутствие в стенах академии было непостоянным и отчасти тайным, и, если встать на твою точку зрения, я явился ниоткуда, по неведомой причине попытавшись поднять на себя ношу не по силам, не будучи к ней подготовленным. Ты меня не знаешь; отсюда твои сомнения и даже явное неприятие. Покровительство дона Сфорцы надо мною означает не только лишь в некотором роде родственное отношение, но и тот факт, что к происходящему в эти дни меня готовили особенно тщательно. Разумеется, теоретическая подготовка и практическое ее воплощение могут и будут разниться, но для наработки необходимых навыков и более тесного ознакомления с текущим положением дел и, как ты выразился, «этой публикой», начиная с этого времени, я буду пребывать в академии почти постоянно, обретя для этого официальную должность личного секретаря дона Сфорцы. Учитывая сложившиеся печальные обстоятельства, ни у кого не вызовет удивления тот факт, что в управлении академией вот так внезапно потребовался помощник. Надеюсь, нас не посетят две смерти разом, и у меня еще будет довольно времени на то, чтобы ознакомиться с ее внутренней жизнью более тесно.

— «Готовили», — повторил Курт, обратясь к кардиналу. — И что бы это могло означать?

— Ровно то же самое, что и в твоем случае, Гессе, с той лишь разницей, что Антонио воспитывался в должном окружении с малых лет. Его мать скончалась через пять лет после его рождения, и когда мой крестник в личном разговоре обмолвился об этом, я намекнул, как не оставить малютку без присмотра и дать ему приличное воспитание. Взять мальчика в собственный дом он не мог, нанятые опекуны — потенциальные проблемы во всем, начиная подходом к делу и кончая юридическими тонкостями…

— Сбагрил чадо в монастырь? — предположил Курт, и Сфорца искривил губы в усмешке:

— Весьма топорно высказано, хотя и точно. Да, я помог устроить Антонио в доминиканскую обитель…

— … где ему по вашему поручению вплоть до зрелых лет полоскали мозги. А ничего, что мы обсуждаем это при нем? Не разочаруем парня в людских добродетелях?

— Я отдаю себе отчет в том, что происходит, — возразил Висконти безмятежно. — Я знаю, что дон Сфорца растил меня, имея на мой счет вполне определенные планы. Не думаю, что тебя может удивить подобное обстоятельство, ведь, насколько мне известно, ты также вполне удовлетворен собственной судьбой, хотя судьба эта была избрана для тебя без твоего согласия.

— Мое согласие было получено, — возразил Курт, — когда меня выдернули из кельнской тюрьмы. Променять петлю на учебу я согласился немедленно. А у тебя какой был выбор?

— Предпочесть верность Господу или семье, — ответил тот немедленно. — А если выразиться менее торжественно, я должен был решить, стану ли я служить Конгрегации искренне или по поручению отца, который с возрастом стал пытаться приложить ко мне свое влияние.

— Откровенно, — заметил Курт, вновь обернувшись к кардиналу. — Кстати заметить: а никого, кроме меня, не смущает тот факт, что вы ставите во главе святого Макария сына человека, отравившего своего дядюшку? Ничего, что ваш крестничек отправил на тот свет прежнего владетеля Милана, дабы занять его место?

— Если б в детях Бернабо было больше сознательности, они давно зарезали бы папеньку сами, — отмахнулся кардинал равнодушно. — Что же до твоего вопроса, Гессе… Во-первых, мой крестник произвел арест и суд, и обвинения, выдвинутые им против его дяди, невзирая на свою чудовищность, были не пустыми и по большей части правдивыми.

— Жил же кто-то с размахом, — пробормотал Курт с показной завистливостью.

— Во-вторых, по приговору этого суда Бернабо Висконти был отправлен в заключение…

— … где и почил спустя полгода при невыясненных обстоятельствах.

— Как ни странно, — снова возразил Сфорца, — скончался сей недостойный муж от пошлой болезни желудка; с чем стоило бы согласиться, так это с тем, что медицинский присмотр в темнице был не на высоте. И, правду сказать, умер он за считанные дни до того, как Джан Галеаццо вознамерился подмешать в его завтрак отнюдь не порошок от изжоги.

— Уверены, что склонность к заговорам и тайным пакостям не передается наследственно?

— Надеюсь, что передается сполна, ибо именно эти качества в Конгрегации и востребованы всего более вот уж сколько лет.

— Ничего, что я вот так нелестно о папе? — любезно осведомился Курт, и Висконти-младший вскользь усмехнулся:

— Не ты первый. И, думаю, не ты последний. Если же твои высказывания прозвучали для того, чтобы увидеть мою реакцию, я сберегу время нам обоим и просто выскажу все то, что ты хотел бы от меня услышать. Я не делаю из него героя. Так распорядился Бог, что этот человек есть часть моей жизни. Я помню о том, что он не отказался от меня при моем рождении, признал и дал свое имя. После смерти матери он не оставил меня без попечения, не пожалел средств для моего образования и принимал самое деятельное участие в устройстве моей судьбы. Как полагаешь, деньги за присвоение мне кардинальского чина уплачивал дон Сфорца?

— Неужто папенька разорился?

— Разумеется, после соответствующих увещеваний своего крестного отца, но — да, — столь же спокойно, как и прежде, подтвердил Висконти. — Немалое подношение, каковое позволит мне стать нунцием понтифика после кончины дона Сфорцы, также сделал он. Наверное, некоторые события его жизни, подобные вышеозвученным, зачтутся ему при последнем суде. Однако я, как уже говорил, далек от иллюзий относительно прочих черт его характера и в особенности его предпочтений, как личных, так и политических. Я знаю, что этот человек, не задумавшись, убьет меня, как любого другого, если я буду стоять на его пути к цели. Знаю, что он, склоняя голову перед Императором, смотрит при том и в иную сторону, всячески пытаясь наладить отношения с французским двором. Что от подобных же поползновений относительно Авиньона его с немалым трудом отговорили как дон Сфорца, так и доверенное лицо Папы. Что Конгрегация и тем паче имперский трон для него есть лишь орудия для достижения власти, богатства и утешения собственного самолюбия, каковое отличается некоторой болезненностью.

— И ты не на его стороне, — скептически предположил Курт; тот улыбнулся чуть шире:

— Наверное, доминиканская братия «прополоскала мне мозги» достаточно тщательно. Только в одном ты ошибся: они занимались этим богоугодным делом вовсе не до зрелых лет — по достижении мною вменяемого возраста их заместил дон Сфорца, направив подготовленный ими бесформенный поток понятий в нужное ему русло. Посему — да, я не на его стороне, ибо меня убедили в том, что его сторона несет разорение для государства, тлен для веры, и вообще Джан Галеаццо Висконти человек пренеприятный в общении и не вызывающий желания становиться его близким другом.

— И тем не менее семья…

— Вот она, — оборвал Антонио, коротко кивнув в сторону кардинала, и, помедлив, указал на собеседников: — И вот. И там, за стенами этой комнаты. И за стенами академии, по всей Германии.

— Конгрегация, — уточнил Курт, и Висконти кивнул:

— Конгрегация. Так меня воспитали, и я это принял.

— Оказывается, со стороны макаритская идеология производит ужасающее впечатление, — заметил Курт, передернувшись. — Неудивительно, что от нас шарахаются — после таких-то речей… А никогда не тянуло на что-то иное? Ты же точно девственник, выставленный к алтарю: да, невеста хороша и даже любима — но это пока не попробовал других. Не опасаешься, что потянет попробовать?

— Мне предложили de facto стоять во главе самой влиятельной организации в Империи, одной из самых сильных в мире, — возразил итальянец. — Как полагаешь, можно по доброй воле от такого отказаться?

— Можно. Если ты не дурак.

— Точнее — если слаб.

— А если слаб?

— А если нет?

— Управлять Конгрегацией на слабо — это любопытно.

— Ты так служишь, — пожал плечами Висконти. — Отчего бы подобной мотивировке не войти в число и моих обоснований?

— Думаю, они сработаются, — констатировал Бруно, и кардинал лишь молча усмехнулся. — А вы уверены, что в последний момент всё не сорвется? Что его точно поставят на ваше место (прошу прощения, что столь утилитарно подхожу к сему факту), когда вас не станет?

— Итак, — посерьезнев, констатировал Сфорца, — благодаря Хоффмайеру мы, наконец, перешли к обсуждению деловой стороны вопроса. Respondebo. Нет, срываться уж нечему. Необходимый документ составлен, вписано его имя, стоят все требуемые печати и подписи; нет лишь одного — даты. Когда придет время, нужный день и год будет внесен.

— Дорого обошлось?

— Как уже упоминалось, платил за это не я.

— При всем уважении к вашим ораторским талантам… — начал Бруно с сомнением, и кардинал кивнул, не дослушав:

— Разумеется, если б он не видел во всем этом собственной корысти, Джанни не дал бы ни гроша. Семья — это святое, но никакие сыновья, брачные или внебрачные, не заставили бы его разориться без дальнейшей выгоды… Дабы вам стало все ясней, я вкратце обрисую политическую ситуацию в Италии; точнее, роль в ней семейства Висконти.

— И вас самого.

— Куда же без меня — что Висконти, что Италия?.. — с нарочитым смирением вздохнул кардинал. — Итак, как верно заметил Гессе, Джан Галеаццо пришел к власти не особенно честным путем, однако сие все ж оказалось к лучшему: при всех шероховатостях его характера…

— Вроде травли миланцев собаками, — уточнил Курт, и тот дернул плечом:

— Да, вроде этой досадной мелочи и многого другого… при всем этом, если сравнивать его с дядюшкой — все равно это небо и земля. О том, что впоследствии он подмял под себя Северную и Среднюю Италию, полагаю, не знает только глухой.

— В полководческих умениях не откажешь, — согласился Бруно. — Что есть, то есть.

— Умения были, — продолжил Сфорца, — и владения появились. Однако Италия — та же Германия, лишь in miniatura: на бумаге она часть Империи, на той же бумаге — единое государство, но de facto, да и de jure тоже — скопище разрозненных городов и городишек, мнящих себя государствами. Для них он как был захватчик и aggressor, так и остался. Для решения проблемы легитимности его власти было необходимо вмешательство либо Рима, либо Императора.

— И почему же Висконти выбрал мирского покровителя?

— Папы приходят и уходят, Хоффмайер, а Император и Империя, как показали последние десятилетия, крепнут и остаются. Если сия мысль изначально и не доходила до него во всей полноте, то мои разъяснения, как видно, нужное действие возымели. Согласись, викарий Милана с одной стороны (большего Папа не сумел бы при всем желании — не станут же ради него лишать должностей прочих блюстителей) и ландсфогт Северной и Средней Италии с другой — выбор очевиднейший.

— Папе так не показалось, — заметил Курт. — Паника тогда случилась крупная.

— Забудь о Папе, — возразил Сфорца, и он удивленно вскинул брови, молча переспросив одним взглядом. — Папа — никто.

— Для нунция понтифика, знакомого с предметом, заявление в чем-то, in universum, логичное, однако уж чрезмерно категорическое.

— Бонифаций IX, — проговорил кардинал размеренно, тоном, каковым, бывало, перечислял знаковые имена на лекциях по истории Церкви, — в миру Пьетро Томачелли из Неаполя, на нынешний день тридцати семи лет от роду, образования никудышного и столь же маловпечатляющих умственных способностей, является правителем Рима и христианского мира лишь документально. Он не принимает никаких решений, не контролирует никого и ничего, не имеет ни малейшего представления о том, как и за счет чего действует вся его государственно-церковная machina. Он располагает самыми общими соображениями относительно происходящего вокруг и никакими — относительно того, что ему полагается с происходящим делать. Вся фактическая власть на данный момент сосредоточена в руках человека, который даже не имеет кардинальского звания — некоего архидиакона в соборе святого Эустатия в Ватикане. С ним договариваются, когда хотят получить какие-либо преференции от понтифика, когда хотят купить серьезную должность в политически значимом регионе или войти в соглашение с Престолом. Единственное, что Папа делает без его участия, это направо и налево продает чины и звания, не имеющие прямого влияния на судьбу Рима in universum и Святого Престола singulatim. Есть сведения, что пронзительную речь с обличениями и анафемой, направленную антипапе в Авиньон, сочинил вовсе не наместник Господа, что все более-менее существенные события и решения, осуществленные Папой, есть дело рук и ума также не папских. И для того, чтобы выправить кардинальский чин для Антонио, а тем паче — должность папского посланника, иметь дело пришлось именно с этим человеком. И объясняться, когда Император назначил по сути итальянского гражданина на управляющую должность, подчиненную германскому королю, также пришлось с ним, и объясняться тяжело и долго.

— Но объяснения, судя по тому, что войны и анафемы не разразились, его все же удовлетворили.

— Надеюсь, — с сомнением вздохнул кардинал. — Я приложил все усилия для того, чтобы свести подозрения к нулю и выставить произошедшее лишь тягой Джан Галеаццо к властвованию, а уж эта черта в нем новостью не является и сомнению не подлежит. Собственно, обвинить Императора в том, что он копает под Папу, нельзя: до сего дня он вел себя, как единственный вернейший союзник Престола в противостоянии с Авиньоном, едва ль не на каждом углу кричащий о верности и ни разу не давший повода в оной усомниться. Юридически же придраться не к чему: «германский король», как ни крути, все ж Император — обладатель титула «король римлян», а Италия все же часть Империи, и отсутствие в ней наместника скорее недосмотр, нежели обычное положение дел.

— Судя по вашему тону, — вымолвил Бруно хмуро, — у вас остались подозрения, что ваше истолкование этот правящий визирь все же не принял как правдивое.

— С ним говорил не я. Мой крестник не дурак, но все же мне удалось вести с ним дела так, чтобы он полагал нужные мне действия порождением собственных желаний. Поставленный Императором ландсфогт за тридевять земель от собственно Империи как таковой — нам это нужно было, как воздух, это семимильный шаг вперед, и желание Джан Галеаццо ухватить побольше власти пришлось как нельзя кстати. Дело повернулось так, что он же сам испрашивал у меня совета, каким образом вручить Императору взятку в размере ста тысяч флоринов, дабы получить эту должность.

— Eia. А Император получил хоть грош?

— В верном направлении мыслишь, Гессе, — одобрил Сфорца. — Стало быть, последний мозг еще не загубил на оперативной службе… Угадал. Передавать деньги нашему венценосцу я, разумеется, не стал; фактически я предложил Джанни заплатить мне, обещая все устроить. А деньги и нам самим пригодятся — у Конгрегации назревают немалые и крайне затратные планы на ближайшее будущее, о которых, если будешь хорошо себя вести, я расскажу в свое время.

— Планы на сто тысяч?

— И их-то может недостать, — вздохнул Сфорца. — Однако отвлекаться не будем; как я тебе уже сказал — об этом позже, если все сложится должным образом. Сейчас о главном.

— Да, — многозначительно согласился Бруно. — О тайном начальстве над Папой. Что это за личность, если в его руках такая власть, и Папа так ему доверяет?

— Их семьи дружили домами еще с прошлого поколения, — пояснил кардинал. — И крепко дружили.

— Однако одного лишь тесного знакомства и удачного случая мало, чтобы вот так руководить половиной Европы. Откуда он такой взялся? Что он такое?

— Он — весьма одаренный человек, вот это можно утверждать с уверенностью. Он ровесник Папы, ему тридцать семь, и жизнь к этим годам он прожил весьма насыщенную. Его зовут Бальтазар Косса…

— Уф-ф, — проронил Курт тихо, зябко передернув плечами. — «Бальтазар»… На это имя у меня уже образовалась стойкая allergia.

— Не думаю, — возразил Висконти, — что советник Папы является одним из трех неуловимых организаторов малефицианского подполья в Империи.

— А это вне зависимости. Когда ты в последний раз встречал еврея по имени Иисус?.. Думаю, была б их воля — они и Навина бы переименовали принципа ради.

— Уверен, — усмехнулся Бруно, — что у многих обитателей Империи возникает подобный же неврастенический прострел в области сердца, когда они встречают кого-то с фамилией «Гессе».

— Если вы завершили excurs в глубины человеческой психики, — вмешался Сфорца, — то я бы желал продолжить. Но, если вам не интересно и не важно знать, от благорасположения кого в ближайшие годы будет зависеть будущая политика Конгрегации…

— А почему оное расположение имеет место сейчас? — не дослушав порицания, усомнился Курт. — Ваш коррумпированный визирь впрямь верит в то, что Император намерен ради Ватикана рвать задницу на мальтийский крест?

— Он верит в себя, — ответил за кардинала Висконти, и Сфорца, помедлив, кивнул:

— Сказано верно. Что же ответить тебе всерьез, Гессе, не знаю. Возможно (и даже, думаю, наверняка) он осознает, что Император по сути управляет немногим в государстве, что им руководит Конгрегация…

— … а Конгрегацией вы.

— Да. Как он — Папой и Ватиканом. Быть может, Косса не слишком активно вмешивается в германские дела, так как полагает, что я, как и он сам, всего лишь нашел себе хорошее хлебное место и, подобно ему, претворяю в жизнь свои тщеславные грезы о власти. Как уже говорилось, враждебности вот уже два поколения Императоров германский трон не проявляет, в прения с Римом не вступает, все папские повеления касаемо церковной жизни и материальных вопросов не оспариваются, и у него попросту нет причин видеть во мне (и, шире, в Конгрегации и Империи) врага. «Гибеллины», «гвельфы» — все это больше для подданных, сам же германский трон ведет себя вполне благожелательно. Возможно, упомянутые тобою перипетии человеческой психики также имеют на Коссу свое влияние: наши с ним истории жизни уж больно схожи, и он вполне может переносить на меня часть своих мыслей и побуждений.

— Доверенное лицо Папы — бывший разбойник?

— Напрасно усмехаешься, Хоффмайер, — серьезно отозвался кардинал. — И не столь уж это редкое явление, когда прямиком из кондотьеров прыгают в монахи.

— Итак, он бывший тать и грабитель.

— Пират, — поправил Сфорца. — И весьма удачливый. Успел пройтись по всему Средиземному морю, побывать и в Берберии, и в Европе — Италия, Франция, Испания. Ушел пиратствовать еще мальчишкой — и четырнадцати не было; потом был перерыв — пять лет учился на юриста, как говорят, по настоянию матери, ввязался в историю с любовницей высокопоставленного чинуши, напал на представителей власти, был арестован, бежал, снова пиратствовал… В определенных кругах о нем легенды ходили.

— И какое жестокое разочарование постигло сего неправедного, что он решился податься в священство?

— Постигли побережные крестьяне, отловившие его однажды после шторма, разбившего его корабль. Тюрьма его постигла, Гессе, и вполне понятный итог впереди. По воле случая в той же тюрьме оказался и тогдашний Папа, который как раз пытался выбить из своих бывших кардиналов признание в измене. Другой занимавшей Папу проблемой были войска авиньонского конкурента, которые уже почти вошли в город. Как я и говорил, о Коссе слагали сказания, а Папе, недавно восшедшему на престол, критически недоставало толкового полководца.

— Прощение и сан в обмен на службу, — подытожил Курт; кардинал кивнул:

— С тех пор он так и остался в Ватикане. Мой источник говорит, что Томачелли стал Папой его стараниями и что, если б Косса захотел, мог бы занять Святой Престол и сам. Но он не захотел, судя по всему.

— Логично, — согласился Курт. — Управлять из-под полы куда безопасней и приятней; верно, Ваше Высокопреосвященство синьор Сфорца?

— А что за источник? — не дав кардиналу ответить, спросил Бруно. — Он достаточно близок к этим кругам, чтобы с достоверностью судить о подобных делах?

— Секретарь Ватикана, — со значением выговорил тот. — Является таковым еще со времен правления Папы Урбана.

— Тоже ваш крестник или деверь?

— Он немец, — коротко возразил Сфорца. — Дитрих фон Ним. В ответ на предложение работать со мною не думал ни секунды. В его сообщениях половину места занимают эмоциональные иеремиады и ламентации по поводу куриальных нравов, он излишне склонен к описанию ненужных подробностей, однако без его помощи я не знал бы о многом и многого бы не смог.

— Он тоже переходит по наследству к нашему маленькому Висконти?

— А поболе уважения к вышестоящим?

— Это исчадие миланской аристократии пока еще мне не начальство, а мальчик у вас на побегушках. Его вообще de jure здесь нет. Так, дух бесплотный… Итак, этот вербанутый немец знает, что когда-нибудь ему придется работать с другим? Могу заметить по собственному горькому опыту, что у агентов с этим, как правило, всегда проблемы.

— Знает, — ответил за кардинала Висконти. — Мы с ним уже свели знакомство, имели несколько весьма продолжительных разговоров, посему могу утверждать с уверенностью, что никаких проблем не будет. Возвратясь к основной теме, хочу добавить к словам дона Сфорцы еще одно: поскольку стало окончательно и бессомненно ясно, что главное действующее лицо в Ватикане отнюдь не Папа, господин фон Ним по своему собственному почину намерен провести небольшое расследование касательно тонкостей биографии Бальтазара Коссы. Пока из его подноготной известно лишь, что он падок на женщин, а женщины падки на него. Однако эта черта отличает многих из среды духовных лиц, посему не думаю, что этим, случись что, можно будет на него надавить.

— А ты уже готовишься шантажировать папского наперсника?

— Как знать, что может предъявить нам жизнь, — пожал плечами Висконти. — Иметь подобную информацию следует о каждом; пусть лучше она никогда не пригодится, чем однажды потребуется и не будет в наличии.

— Вижу сфорцеву школу, — отметил Курт одобрительно. — Что ж, поглядим, что на поверку выйдет и что сумеет нарыть ваш сознательный патриот.

***

Донесение от: июль, 1397 a. D.

«Джованни ди Биччи Медичи. Кафаджолийская ветвь рода. Родился во Флоренции, четвертый сын Аверардо детто Биччи Медичи, ремесленника (состояние незначительно). Унаследовал производство шелка и тканей, фамильное поместье в деревне Кафаджоло (1368 a. D.).

По достижении совершеннолетия начал работу в банковском доме Медичи. Вскоре направлен на обучение в Римское отделение, в 1385 a. D. возглавляет его.

Достоверные данные и заслуживающие доверия источники сообщают, что этой осенью, а именно 1 октября 1397 a. D. Джованни Медичи намеревается открыть совместно с двумя партнерами банковский дом во Флоренции (уставной капитал составит 10 000 флоринов, контрольный пакет в 55 процентов капитала будет принадлежать Медичи). Вложения предполагаются в суконную мануфактуру, а также торговые дела с государствами Востока. По расчетам, потенциальная прибыль на этом направлении вполне сообразна с рисками, что даст банку Медичи не только стабильный, но и весьма крупный доход. Римское отделение планируется перевести в status дочернего.

По утверждению доверенных лиц, участием в политике не интересуется (достоверно зафиксировано два случая откупа от предлагаемых должностей и один отказ от жалованного титула). Источники сообщают, что его ближайшие планы — стать приором флорентийской гильдии банкиров и менял.

Пользуется доверием как делового сообщества, так и влиятельных родов. Есть сведения, заслуживающие считаться достоверными, что представители курии уже обращались за его услугами заимодавца, и услуги эти становятся все популярней. Информация об обращении за займом со стороны Бальтазара Коссы не подтверждена, но полагать ее опровергнутой также не следует.

Вывод. Вложение и доверие средств банковскому дому Медичи непосредственно для торгово-финансовых кампаний, вплоть до инвестиционных актов и долговых операций, допустимо».

Донесение от: сентябрь, 1397 a. D.

«Вам, кого я знаю, от меня, которого вы знаете, salvete.

Ведая о том, каков ваш интерес к делам, вершащимся в сих сферах, не могу умолчать о событии, каковое вам уже известно, но каковое здесь, перед моими очами, болящими от горестных слез о погибающей нравственности и имперской государственности, предстало в свете хоть и ожидаемом, но от того не менее печальном.

Как вам уже известно, в нынешнем, 1397 a. D., господин Иоганн фон Нассау вступит на стезю архиепископства в Майнце вопреки воле Императора и прочих членов высокого духовенства в Германии, какового чина он явнейшим образом не заслуживает, как, впрочем, и многие носители сана в наше ужасное время, вплоть до высших лиц церковной власти, да простит меня Господь за то, что берусь судить, хотя это есть дело исключительно Божие. Мне же волею судьбы стало известно о том, каким именно непотребным образом он достиг сей цели, на каковую положил немало силы и средств, о коих, замечу, и пойдет здесь речь.

Итак, при встрече с Его Святейшеством господин Иоганн фон Нассау получил подтверждение своего рукоположения, однако же еще до разговора с Папою был он принят Бальтазаром Коссой, сим распутником, стяжателем и злодеем, бесчестящим самим собою одеяние священнослужителя, дарованное ему несправедливо. И знаю достоверно, что при встрече той шла беседа об архиепископском месте, и что Косса давал господину фон Нассау слово, впоследствии, как мы видим, исполненное, что по его слову Его Святейшество дарует господину фон Нассау архиепископство, а за свои услуги посредника в сем богопротивном деле потребовал с господина фон Нассау плату. Платой Косса назначил пять тысяч флоринов, каковые господин фон Нассау клятвенно обещал ему уплатить, и мне известно, что несколько позже являлись от него нарочные люди, тайно и с охраной, принесшие оговоренную сумму Бальтазару Коссе, еретику, спесивцу и негодяю.

Сам же господин фон Нассау, как я слышал, заверил его в том, что, явись какие-то обстоятельства, когда против Его Императорского Величества, да хранит его Господь и дарует многие лета царствования во благо Империи и веры, потребуется голос, решающий вопрос в противовес императорским суждениям, но во благо Святого Престола, то голос сей со стороны господина фон Нассау будет подан как архиепископа Майнца, чье мнение испокон почиталось главнейшим среди курфюрстов.

Еще мне известно, что от господина фон Нассау Бальтазар Косса добивался услышать, каковы замыслы Его Императорского Величества в отношении длящейся по сие время схизмы, на что господин фон Нассау ответил, что сам он о том знать достоверно не может, однако во всех городах, архиепископствах и подвластных имениях императорской волей Папа Бонифаций IX почитается законным блюстителем Святого Престола, Авиньон же именуется прибежищем зла и погибели. Не могу сказать, остался ли Косса доволен услышанным, ибо лица его мне видно не было.

Не могу также привести точные слова его, повторить все, им сказанное, но знаю доподлинно: господина фон Нассау он склонил отписывать ему (не Папе) всякий раз, как в пределах Империи либо же только одной какой-то ее части начнут происходить события, выходящие из чреды обычных, будут ли те события по почину Его Императорского Величества или же Конгрегации по делам веры Священной Римской Империи.

По скромному моему разумению, господин фон Нассау есть персона, опасная для Империи и Его Императорского Величества, да благословит и умножит Господь дни Его Императорского Величества.

Засим остаюсь, да хранит вас Господь и споспешествует делам вашим.

P.S. Если сие не затруднит вас и не доставит слишком сильных неудобств, осмелюсь просить вас передать для меня хоть бы малый бочонок киршбира. Здесь не достать никакими ухищрениями».

Донесение от: май, 1397 a. D. Часть седьмая.

«… Привилегии и самоуправление коммун Флоренции, подтвержденные некогда еще Фридрихом Барбароссой, дают, как мне кажется, плоды и поныне, причем плоды те ссыпаются во флорентийские закрома, что ожидать и следовало, однако констатирую сей факт с некоторой тоскою. На данный момент флорентийские банковские дома не только кредитуют европейских королей и папскую курию, но также и выкупили право на монополию по вывозу многих иностранных товаров за пределы государств. Есть неподтвержденные слухи и о том, что отдельные банкиры скупают долги Франции и Англии.

Замечу, что сложившаяся уже в традицию борьба так называемой «партии гибеллинов» и партии, кою именую «гвельфами», пользуется теперь, как и следовало ожидать, лишь для отстаивания своих прав на властные полномочия различными знатными родами, и не более. Вы можете увидеть «гвельфа», восхваляющего люксембургский род, равно как и услышать от «гибеллина» порицания трону. Папу, правду заметить, хвалить не думает никто, однако это не означает отсутствия его сторонников — даже напротив. Пишу «теперь», хотя не уверен, что так и не было в самом еще зарождении сего противостояния.

Впрочем, нынешние представители обеих партий, как и прежде, разделяются на радикально настроенных и вполне умеренных, готовых на переговоры, уступки и компромиссы. Таковое разделение все более усиливалось еще и при вашем присутствии в Италии, однако в наши дни оно стало еще различимее и очевидней. Наиболее открыто это видимо в стане «гвельфов», где борьба еще и меж собою «белых» и «черных» могла бы быть использована против них, если б даже одна только ветвь этой партии не превышала по численности всех имеющихся здесь сторонников Императора, вместе взятых.

Увы, прямое воздействие силой в данном случае успеха иметь не будет — это мое мнение. Вести же сепаратные переговоры с умеренным, «белым», течением не имеет смысла, ибо за ним не стоит реальной силы, могущей воспротивиться Престолу Петра или нашим с вами соотечественникам из стана «черных». Да и умеренные, полагаю, не имеют в своей программе пункта о полном подчинении Флорентийской республики Римской Империи. Хочу заметить еще одно: обвинения, высказываемые «гвельфам» и гласящие, что еще почти сто лет назад Император Генрих VII, уже изготовившись к военному походу на Флоренцию, внезапно скончался совсем не по Божеской воле, сторонниками Папы вовсе не отрицаются, хотя, само собою, и не признаются. Возможно, обвинения сии и беспочвенны, а гвельфская часть сообщества лишь поддерживает сей слух, дабы ее страшились, тем не менее, и в этом хорошего мало, ибо создает иллюзию безнаказанности.

После столь удачных походов Джан Галеаццо Висконти и присоединения к миланским землям Перуджи, Сиены, Пизы и Болоньи, однако, Флоренция находится в состоянии анклава, окруженного по факту «гибеллинскими» приверженцами, что не может не толкнуть ее в объятия Папы при выгодных для нее условиях, буде таковые предложатся. Здесь я подхожу к главному, ибо вполне возможно, что именно сей факт мне довелось наблюдать текущим летом.

Как вам известно, накануне войны Висконти с Флоренцией, осенью 1389 a. D., Бальтазар Косса, доверенное лицо понтифика, посещал столицу республики и встречался с Мазо дельи Альбицци, фактически распоряжающимся всем, от внешней политики до статей бюджета. Тогда визит Коссы не был тайным, хотя и не разглашался намеренно, и предмет беседы также был известен всем — помощь Престола Петра в противостоянии с Миланом. Тогда эта помощь так и осталась более словами, и, если б не поддержка французов, быть бы Флоренции частью владений Висконти.

Однако этим годом, в конце зимы, Бальтазар Косса являлся во флорентийские пределы снова, и на сей раз были предприняты попытки оставить это событие в тайне: папский поверенный прибыл в сопровождении лишь двух телохранителей (Гуиндаччо Буанакорса, бывший соратник по пиратскому ремеслу, ныне священник, и Ринери Гуинджи, также бывший сообщник, ныне епископ Фано). Встреча длилась около двух часов, после чего Косса незамедлительно отбыл, нигде не останавливаясь, невзирая на приближение вечернего времени. Рискну предположить, что и на сей раз была попытка склонить руководство республики к союзу с понтификом, однако не стану утверждать, что со стороны Престола Петра уже готовится какая-либо военная провокация, направленная против Империи ли, против Милана ли, против «гибеллинской» партии ли вообще. Впрочем, на данный момент все сие есть понятия одного порядка.

Последним, но не по значению, хочу упомянуть факт, известный не только вам, но и всему цивилизованному миру. Ни одна военная кампания по захвату контроля над Флорентийской республикой не имела успеха (или не имела длительного успеха). Население Флоренции, не первый уж век ведающее вкус власти, в разные времена различной общедоступности и влиятельности, но всегда неизменной, не способна признать над собою прямое императивное, диктаторское управление. Здесь понятие «городские вольности» является частью местной культуры и воспитания во всех слоях общества.

Единственной возможностью подчинения республики представляется экономическое сотрудничество, с последующей идеологической экспансией, но ни в коем случае не поспешной. Дискредитация правящих родов не будет излишней, однако не будет и решающей, ибо особенной популярности в электоральной части общества они и без того не имеют…».

Донесение от: декабрь, 1396 a. D.

«Вам, кого я знаю, от меня, которого вы знаете, salvete.

Согласно вашей просьбе, переданной мне в прошлом году, я своими слабыми силами попытался осуществить ее, сколь хватило моих полномочий и влияния, результаты же своей работы представляю вам здесь с прискорбием, ибо исполнить все ваши пожелания мне не хватило сил и возможностей. Заранее оговорюсь, что, вкупе с узнанным мною доселе не известным, сведения, сообщаемые в сем письме, будут также и вам ведомые, однако упомяну и их тоже, дабы соблюсти стройность повествования, а также для верности изложения.

Косса, Бальтазар, граф Беланте, рожден на острове Искья в 1360 a. D. Род его владеет несколькими деревнями, однако весьма бедными, доход от коих не позволял ему удовлетворять все нужные потребности, отчего Гаспар Косса, родной брат Бальтазара Коссы, и предался разбойному занятию. Когда же Бальтазару исполнилось тринадцать лет, и он также ступил на стезю пиратствования, где и прославился своим исступлением в сражении, но более непотребствами, чинимыми в отношении девиц, коих удавалось захватить ради продажи их впоследствии в рабство, причем он и брат его не делали различия меж мусульманскими и христианскими пленницами.

Мать же его, по прошествии семи лет сего нечистого жития, воспротивилась происходящему, и по воле ее (в 1380 a. D.) Бальтазар Косса отправился в Болонью, в университет, где и обучался теологии (по иным сведениям — праву; сведения в сие время уточняются). По прошествии же пяти лет произошло событие, каковое мне исследовать всецело не удалось, и сообщить могу лишь немногое. Мне стало известно, что одна из покинутых им женщин, оскорбленная его пренебрежением, наняла против него убийцу, каковой, попытавшись исполнить свою зловещую работу, сумел лишь ранить его. (Здесь замечу снова, что бранные таланты Бальтазара Коссы не есть тайна и не есть приукрашивание). Спасшись от убийцы, он сам и изловил его впоследствии, выпытав имя нанимателя, и явился в дом той женщины, к слову, замужней. Достоверно сие не известно, однако говорят, что мужа ее он убил на ее глазах, саму же, обнажив, изуродовал, начертав ножом на ее груди звезду. Когда же на крики ее о помощи прибежала прислуга, он покинул ее дом. Как он оказался в доме другом, сам ли, по приглашению ли, неведомо, известно лишь, что хозяйкою того дома была содержанка кардинала ди Санта Кьяры. Впоследствии Бальтазар Косса являлся в тот дом с намерениями понятными, и исполнял их.

Также не известно доподлинно, что именно случилось в дальнейшем — кардинал ли, оскорбленный сей связью, употребил против него свою власть или светские власти, обвинив его в надругательстве над его несчастной брошенной любовницей, настигли его, одно могу сказать достоверно: вскоре после того дня он был арестован вместе с содержанкой кардинала ди Санта Кьяры. Что происходило в заключении, мне также не известно, знаю лишь, что к допросу их причастен был сам Доменико Бранталино, Великий инквизитор Италии. Каковы были обвинения, что именно вменялось им обоим, я не знаю.

Воспользовавшись знакомством своим, я уже передал просьбу майстеру Бранталино отписать мне, в чем состояло дело. Сего человека я знаю неплохо и ручаюсь, что известное ему не станет достоянием чуждого слуха, а лишь мне ведомыми сведениями. Когда придет ответ от него, я сказать не могу, быть по отношению к нему назойливым не желаю и не рекомендую, посему, быть может, не один месяц минет прежде, чем я сумею сообщить вам необходимую информацию.

Также не могу сказать, каким образом Бальтазар Косса освободился из заключения; одни говорят, что пираты под водительством его брата Гаспара захватили тюрьму, другие же — что он убил стражника и бежал сам, освободив и новую свою любовницу. Не знаю, что отпишет мне по сему вопросу майстер Бранталино, но просьбу о том я ему также передал.

Достоверно известно лишь, что случилось это в феврале 1385 a. D., после чего Бальтазар Косса снова возвратился к пиратскому своему ремеслу и предавался ему с еще большей, чем прежде, жестокостью. Дальнейшее вам ведомо: будучи арестованным снова, двадцати девяти лет от роду он взят был на службу Папою Урбаном VI.

Вскоре, и сии сведения сомнению не подлежат, оный нечестивец намеревается обрести чин кардинальский, и Папа уже назначил ему цену за то, невзирая на давнюю дружбу их семей и собственные дружеские с Бальтазаром Коссой отношения. Не знаю, могу ли я выносить столь смелые суждения, но не удивлюсь нимало, узрев это исчадие адское в тиаре на Святом Престоле, и спаси тогда Боже бедный Рим, Империю и весь мир христианский.

Засим остаюсь, да хранит вас Господь и споспешествует делам вашим».

Рабочая записка от: январь, 1396a. D.

«Болонский университет. Возник на основе болонской юридической школы (основана в XI столетии). Преподаватели и студенты университета неподсудны местным судебным органам, им открыт доступ для поездок в любую страну. Ректорат избирается студентами, среди преподавателей есть женщины.

Три высших факультета. Теологический (дает право занимать в дальнейшем высшие церковные должности). Юридический, один из лучших в мире (римское право и церковное право). Медицинский. Окончивший один из факультетов получает степень доктора (теологии, прав или медицины) и становится профессором.

Преподавателей приглашают в университеты своих государств герцоги и короли. Студенты университетов других государств (из Германии, Баварии, Австрии, Венгрии, Богемии, Арагона, Франции, самой Италии) регулярно наведываются в университет, дабы прослушать лекции какого-либо профессора.

Репутация университета выше всяких похвал»…

Донесение от: февраль, 1396 a. D.

«Бальтазар Косса: бывший студент теологического факультета. Запомнился профессуре и горожанам (sic!) непристойным поведением, буйством и бесцеремонностью. Был организатором и предводителем студенческого братства «Десять дьяволов». Члены братства: Ринери Гуинджи (факультет теологии), Джованни Фиэски из Генуи (медицинский факультет), Томмазо дель Гарбо (медицинский факультет), Ованто Умбальдини из Флоренции (факультет прав), Биордо Виттелески (медицинский факультет). Имен прочих членов братства выяснить не удалось. Если эта информация безусловно необходима, мне потребуются несколько недель и дополнительные средства (прежняя сумма)».

Рабочая записка от: март, 1391 a. D.

«1289 a. D. можно определить (и определяют сами флорентийцы) как год начала так называемой «освободительной политики» — id est, освобождения крестьянства (в т. ч. и горожан) от прямой власти феодального сообщества. Есть причины говорить, что в подобной тактике имелось множество положительных моментов, в перспективе отдавшихся большими выгодами. Этим они добились, во-первых, экономического и политического ослабления местной феодальной части общества, во-вторых, увеличения числа налогоплательщиков и военнообязанных (к вопросу о потенциальной военной реформе в Империи — nota!), в-третьих, уничтожения монополии замковых владетелей в снабжении города сельскохозяйственными продуктами, цены на которые также стали регулироваться городскими властями. Наконец, освобождение крестьян удовлетворило растущие потребности ремесленного производства в рабочих руках.

Учитывая тот факт, несомненный уже, что Император намерен по-прежнему в своей внутренней политике делать ставку на вольные города, будет нелишним обратить его внимание на флорентийский опыт. Если вычесть факторы внешнего вмешательства, тормозящие проводимые Республикой реформы, можно сказать, что опыт всецело удался.

Поскольку же подневольное крестьянство на ключевой территории Империи (Германия) уже составляет далеко не больший процент от общего числа землепользователей, можно сказать, что начало эксперименту уже положено, и главным вопросом, решению коего надлежит уделить особое внимание, является вопрос разделения власти и пределов автономии. Излишние свободы, данные в руки городов, могут привести к отраслевому и политическому перекосу, который не замедлит сказаться на экономике, а как следствие — и на внутренней стабильности государства.

Проблемы флорентийцев (при всех положительных сторонах «освободительной политики») основаны на том, что концентрирующееся в городах крестьянство, получая за свой труд известную плату, имеет все же менее, чем необходимо для удовлетворения основных потребностей (а к основным я отношу также и досуг или хотя бы свободное время, не посвященное стяжанию средств на пропитание, ибо именно при таком условии средний обыватель ощущает себя хотя бы частично удовлетворенным). По законам Республики, переселившийся в город крестьянин лишается возможности обладать землей, находившейся в его собственности прежде, либо же теряет право работать на тех землях, к коим прежде был прикреплен. Элементарные расчеты показывают, что разница в доходах при упомянутых условиях невыразимо велика.

Имперские города действуют по похожей схеме, и, если не урегулировать этот вопрос своевременно, последствия будут плачевными. Как видно на примере Флоренции, копящееся в прослойке таких граждан раздражение доходит до пика, когда количество этих граждан достигает критического количества (треть и более от общего числа жителей). Приток новой рабочей силы (зачастую нелегальной), предоставляющей свои услуги по заниженным ценам, лишь подогревает общую обстановку. Руководство городов критически не способно контролировать ситуацию, оценивая лишь текущие выгоды от доступности дешевого труда и не просчитывая обстоятельства впредь. Трудовой же кризис, разразившийся и длящийся в последние несколько лет, дает им на то все шансы. Деревни опустошены, по каковой причине образовалось огромное количество бесхозной земли, где устойчиво организуется довольно ограниченное количество обогатившегося крестьянства. Прочие же продолжают стекаться в города, прельщенные их законодательством и сравнительной защищенностью прав личности, и вскоре мы можем иметь флорентийские масштабы скученности (по 120–140 тыс. чел.) с такими же последствиями — бунтами бедноты и властными переделами, а как следствие экономическим спадом.

Nota bene:

Следует обратить внимание Императора на три важных пункта.

Первое. Изыскать метод контроля над городскими законодательствами, включая экономические обоснования минимальной оплаты труда и прав собственности на землю за пределами города (придется найти юридически обоснованный способ пересмотреть «Золотую Буллу» Карла фон Люксембурга).

Второе. Устранить при налогосборе избыточные звенья в виде поместных владетелей, оставив им лишь функции посредников в этом вопросе (в перспективе — лишение их дохода от этой деятельности). Налогоплательщиком при этом в идеале должен выступать отдельный гражданин, а не община (город, поселение etc, за исключением монастырей, приютов и т. п. организаций).

Третье. Все вышеперечисленное, включая личное право на перемещение и определение рода занятий любым свободным жителем Империи, упростит давно назревшую реформу армии за счет вольных граждан, не имеющих возможности трудиться в городах или арендовать земельные участки.

В отсутствие мер по контролю над городами существует также действительный риск всплеска преступности, что наряду с недовольством феодального сословия может существенно пошатнуть ситуацию в Империи.

P.S. В работе торгового дома Фельса отмечаются впечатляющие подвижки, что вкупе с новыми вливаниями (свободные средства в наличии имеются) требует также и создания филиала не только на территории Италии, но и Франции. Прошу рассмотреть мое предложение, не откладывая: на проработку проекта, расчеты и подготовку материальной и юридической базы отвожу не более двух, maximum двух с половиной лет, иначе время будет необратимо упущено».

 

Глава 8

Сентябрь 1397 года, Богемия.

— Я чувствую себя шпионом в собственном замке, — с хмурой усмешкой сообщил Рудольф, когда спустя четверть часа Адельхайда подошла к двери сокровищницы. — Прячусь от своих же вассалов, опасаясь быть замеченным. Что будет дальше?

— Бросьте жаловаться, Ваше Величество, — отмахнулась она, приблизясь к высокой створе. — Не повредит хоть изредка поработать на себя самому; быть может, испытав на собственной, простите меня, шкуре все эти изощренности, вы станете больше ценить мою работу.

— Так вы все же недовольны оплатой?

— Как же вы меркантильны, — показательно вздохнула Адельхайда, присев перед замком и осмотрев и впрямь мудреный механизм. — Ведь я все же женщина, а нам требуется регулярное словесное поощрение для того, чтобы чувствовать собственную значимость. Готова променять серебро натуральное на серебро вербальное, каковым, как утверждает пословица, является хорошо сказанное слово. Говорите мне почаще, что я великолепна, и будем считать это неким родом премиальных.

— Вы великолепны, — с готовностью отозвался Рудольф, склонившись над ее плечом и тоже присмотревшись к замку. — Вы что-то в этом видите?

— Царапины, — ответила она, и Император передернул плечами:

— Я в этом ничего не понимаю.

— Нет столь опытного взломщика, Ваше Величество, который сумел бы вскрыть замок, не оставив при этом никаких следов; если, конечно, в его распоряжении не было ключа. У этого — не было. Однако он не торопился — работал тщательно и неспешно. То есть?..

— Знал, что вместо убитой им охраны в ближайшее время не явится другая смена, — предположил Рудольф, и Адельхайда кивнула, поднявшись:

— В вас погибает следователь. Да, именно так. Царапины есть, однако они, если так можно выразиться, ровные и аккуратные, только те, что неизбежны. А теперь злополучные петли…

— Смазаны, — заметил Рудольф, — и щедро. Почему же мне самому не пришло в голову, что вор мог попросту как следует смазать их, чтобы никто не слышал звука открывающейся двери…

— Вам не пришло, — согласилась она, — а ему — да. Знаете, Ваше Величество, прежде я и сама совершала столь глупые ошибки, и всё ругала в мыслях скрипучие петли и лязгающие замки, пока не сообразила, что, готовясь к проникновению, следует брать с собою масленку. Думаю, к такому выводу придет любой бывалый взломщик.

— Но взгляните, сколько здесь масла, — неуверенно проговорил Рудольф. — По две петли, заметьте, немаленькие, на каждой двери, то есть — восемь толстых, всегда еле смазываемых конструкций. Здесь ведь ушло не меньше бутыли. А это значит, что вор взял с собою такое невообразимое количество масла, то есть, был уверен: эта бутыль ему пригодится. Это значит, что он был в курсе моей хитрости с петлями. Значит, кто-то, кто знал о моей уловке, сообщил о ней ему. Предупредил его. И о том, что следующая смена будет нескоро, этот взломщик тоже знал, как мы видим, достоверно. Кто-то из моего окружения предал меня. Из моего близкого окружения, — уточнил он со вздохом; Адельхайда медленно качнула головой:

— В курсе распорядка смен, Ваше Величество, любой стражник. О скрипучих петлях знает каждый, как я сама слышала, кто хоть раз стоял на посту поблизости. Полагаю, за годы существования Карлштейна об этом остался не осведомлен лишь глухой.

— Однако, — возразил Рудольф настойчиво, — вспомните: мои люди не обратили на это внимания, пока я не спросил о странных звуках — именно тогда Гюнтер и припомнил, что звуков не было вообще. Две недели он молчал, две недели ни у кого не возникало никаких подозрений, пока совершенно случайно не выяснилось это обстоятельство. Кроме того, сколь часто я бываю в сокровищнице? Ведь не каждый же день. Не каждый день слышится этот скрип, и он просто не мог настолько сильно впечататься в память моих стражей, чтобы извещать об этом сообщника отдельным важным пунктом. Просто человек из охраны, состоящий в сговоре с грабителем, не стал бы в разговоре с ним упоминать об этом намеренно. Внимание взломщика на это обратил бы лишь тот, чье внимание на сей факт обратил некогда я. Иными словами, оба ваши предположения оказались верными и друг друга не взаимоисключающими: здесь действовал как человек, одаренный сверхобычными способностями, так и простой смертный — изменник, снабдивший его важной информацией.

Адельхайда не ответила, неотрывно глядя на петли двери так, словно предателями были они, железные стражи, не исполнившие возложенных на них обязанностей.

— Существование подобных личностей, — произнес Рудольф тяжело, — есть нечто, в чем можно быть уверенным. Я всегда знал, что где-то рядом зреет измена, просто потому что это неотъемлемая часть жизни любого короля. Но узнать, что настолько близко…

— Изменник в среде ваших подданных, — заговорила Адельхайда, наконец, поднявшись с корточек, — есть вполне возможный факт. Не исключаю и не удивлюсь. Меня удивляют иные факты, Ваше Величество. Их два.

— И какие же?

— Первый — ваше ярое нежелание привлечь к делу конгрегатов. Невзирая на то, что и сама я с вами согласна (и уже сказала, по какой причине), меня ваша… прошу прощения… упертость удивляет. Ведь серьезность дела уже очевидна, а вы готовы поступиться безопасностью в угоду репутации.

— Ведь вы же мне и советовали оставить их в неведении.

— Да, и только что сама это отметила. Но удивлена тем, что вы со мною согласились.

— И что же второе, вызвавшее ваше удивление? — с неясным смятением уточнил Рудольф; она кивнула:

— Второе — ваша уверенность в том, что непременно наличествует предатель из вашего ближнего круга. Как я уже говорила, это можно предполагать вне зависимости от совершенных краж или иных событий, однако та категоричность, с которой вы отстаиваете сию точку зрения, невзирая на малодоказуемость приводимых вами аргументов, несколько… настораживает.

— Вот как, — неопределенно отозвался тот, и Адельхайда вскользь улыбнулась:

— А вот и факт третий. Выслушав от меня все то, что сейчас мною было сказано, вы не возмутились, не обвинили меня в очередной раз в том, что я перехожу границы дозволенного…

— Я не всякому это позволяю; и, быть может, не позволил бы и вам, если б не…

— Бросьте, — поморщилась она, — не уводите разговор в сторону, Ваше Величество. Не пытайтесь меня отвлечь старой избитой темой, каковую вы пользуете всякий раз, как желаете сменить направление разговора.

— Даже так.

— Да, так. Лучше разрешите мои сомнения; это лучше и для вас, и для меня, а стало быть — для дела. Если вы что-то скрываете, вы лишаете меня важного слагаемого, без которого вся та конструкция, что я выстрою, расследуя это происшествие, может оказаться неверной. Итак, чего же я все еще не знаю?

— Пожалуй, следует в очередной раз напомнить вам о границах дозволенного, госпожа фон Рихтхофен, — буркнул Рудольф скорее уныло, нежели разозлено, и, вздохнув, тяжело прислонился к стене, уставясь себе под ноги. — Да, — через силу согласился он спустя несколько долгих мгновений молчания, по-прежнему не глядя на собеседницу. — Есть кое-что, о чем вы не знаете. Об этом вообще известно весьма ограниченному кругу людей…

— И я в него не вхожу, — докончила она с упреком; Рудольф поджал губы.

— Не было возможности и повода говорить с вами об этом, да и… Знаете, — словно на что-то решившись, произнес он уже тверже, — невзирая на ваши рассуждения о малозначности национальной принадлежности, вы все же немка, вы воспитывались в немецкой традиции, росли в окружении таких же, как вы… Воспринимали некоторые предрассудки, хотите вы того или нет…

— Не начиная диспутов в ответ на это весьма спорное утверждение, — заметила Адельхайда осторожно, — хочу вам напомнить, что германских предков в вашей родословной куда больше, нежели богемских, чего упорно не желают замечать ваши недруги.

— Я воспитывался человеком, который полагал себя представителем «богоизбранного богемского народа», — возразил Рудольф серьезно. — Жил в среде богемцев, на богемской земле. Слушал богемские легенды. Впитывал местные обычаи… Тоже — хотел того или нет. Мне передалось многое, от христианских реликвий, собираемых отцом, до вещей, пришедших от далеко не столь христианских предков моей бабки. И то, что прилагалось к ним, передалось тоже. Так сложилось. О некоторых темах конгрегатские советчики и надзиратели, прилипшие к нашему роду, не были осведомлены, кое-чего они не могли исправить и изменить, потому что проходило все это мимо них, мимо их высоколобых умствований и поучений. Есть вещи, которых они просто не видели и не видят.

— Что, например? — уточнила Адельхайда, когда тот снова умолк; Рудольф на миг вскинул к ней взгляд и снова отвернулся.

— И вам я ничего не говорил по той же причине, — не ответив, произнес он со вздохом. — Не в том дело, что я опасался прямых обвинений с их стороны; я вполне ясно представляю себе, что я значу для них. Мне ничто не грозит — я им нужен. И не в том дело, что я ожидал обвинений от вас, что мог заподозрить в попытке сдать меня вашим (как ни крути) соотечественникам… Я опасался, скорее, того, что кардинал начнет долгие лекции о благоразумии, а вы — вы просто посмеетесь. И тоже начнете поучать. Ныне признак цивилизованности — быть ревностным христианином и уметь пользоваться вилкой, а я, боюсь, удовлетворяю лишь одному из этих требований.

— Вы намерены сознаться в том, что пользуетесь услугами божков вашей бабушки, Ваше Величество?

— Заметьте, как вы это сказали, — беззлобно усмехнулся Император. — «Божков».

— Просто… — начала Адельхайда, и он кивнул, оборвав:

— Просто так принято их называть среди цивилизованных людей. Я знаю. Однако никакие боги мне не покровительствуют, госпожа фон Рихтхофен, и я даже не знаю, как, какими словами объяснить вам, о чем я веду речь.

— А вы попытайтесь, — предложила она серьезно. — Я много малопонятных вещей сумела усвоить за свою жизнь; думаю, осмыслю и это. Позвольте, я помогу вам, высказав предположение. Нечто, доставшееся вам от вашей бабушки, обладает неким свойством, каковое помогло вам определить, что проникновение в сокровищницу было осуществлено близким к вам человеком. Верно я понимаю?

— В целом да. «Нечто»… Скорее «некто». Это не идол, не божество из пантеона древних моих предков, это… Это… — Рудольф помялся, подбирая слово, и, наконец, договорил по-богемски: — дед.

— Дед, — повторила она настороженно, и тот мимолетно усмехнулся:

— Разумеется, я не имею в виду Яна фон Люксембурга. Дед — это просто предок.

— Предок рода.

— Дух предка… дух всех предков, хранящий своих потомков.

— И в материальном плане этот дух содержится в …?

— В моем случае это деревянная фигурка, — все так же с трудом складывая слова, пояснил Император. — Она стоит в сокровищнице…

— … наряду с копьем Лонгина и фрагментом древа Креста.

— Вот по этой причине я и молчал, — заметил он недовольно. — И перед вами, и перед конгрегатами.

— Простите, Ваше Величество, — попросила Адельхайда с извиняющейся полуулыбкой. — Это я не столько в упрек, сколько… наверное, в удивление. Судя по всему, вы и впрямь серьезно к этому относитесь, а зная вас, я могу подумать, что навряд ли это без оснований, по одной лишь кровной памяти и по причине с детства вбитых в голову преданий. И… в чем же выражается это оберегание?

— Сложно ответить двумя словами — ведь это не механизм, созданный с определенной целью, не орудие, это…

— Что-то вроде иконы.

— Опасное сравнение, — снова усмехнулся Рудольф, — если б наш разговор слышал кардинал… И так тоже можно сказать, госпожа фон Рихтхофен. Он оберегает дом — но в то же время нельзя полагаться лишь на его покровительство; он хранит владельца — но не следует надеяться на него всецело… Да, думаю, это можно сравнить с Распятием или иконой. Однако есть некоторые вещи, которые он исполняет подлинно и, я бы сказал, пунктуально.

— Итак, я понимаю — мы подошли к сути ваших предположений, основанных на… На чем?

— Та фигура, что спрятана в моей сокровищнице, вырезана из дерева, но состоит не из него лишь одного. К ней прилагаются два камня, вставленных в глазницы — венисы.

— Богемский гранат… — протянула Адельхайда понимающе. — Что ж, вполне соответствует оформлению. По поверьям, если я правильно помню, сей камень обладает теми же качествами, что и ваш дед, а именно — оберегает, помогает, придает сил и прочее.

— Вы не верите в свойства камней?

— Богемский гранат был в перстне моего мужа, — пояснила она. — Тоже достался ему по наследству… Его убийц это не остановило.

— Как, собственно, и Распятие на его шее, — тихо заметил Рудольф, и на несколько мгновений вокруг повисла тишина. — Впрочем, — встряхнувшись, заметил он нарочито бодро, — моя стража не защитила мою сокровищницу, однако ведь это не означает, что она вовсе ни на что не способна, верно?

— Итак, два камня, — не ответив, констатировала Адельхайда. — В чем их смысл, кроме традиционно приписываемых им особенностей?

— Это глаза, — снова запнувшись на миг, пояснил Рудольф. — Глаза, которые видят, что совершается вокруг. Но в глазнице деда оставался только один камень, второй еще мой отец оправил и прикрепил на цепочку, чтобы его можно было носить на шее. И — нет, именно традиционно приписываемых этому камню особенностей в нем и не было; это не оберег. Это, скорее, предвестник. Он не поразит молнией того, кто поднимет на владельца руку, но предупредит, когда кто-то соберется это сделать.

— Каким образом?

— Вениса в оправе теплеет, — серьезно ответил Рудольф. — Я бы даже сказал, она становится горячей; не жжет, но ощущение жара в месте ее соприкосновения с кожей есть.

— Это происходит, когда опасность непосредственна, близка? скажем, если к вам приближается убийца с ножом?

— Да, весьма грубо можно сказать и так. Зигмунд отказался взять его с собою в ту поездку, — вздохнул Рудольф тяжело. — И я до сих пор корю себя за то, что не настоял на своем. А теперь — за то, что точно так же не проявил твердости, когда отказался и Фридрих.

— Ну, я полагаю, Его Высочество и без того защищен силами, вполне способными обеспечить его безопасность. Я разумею силы вполне материальные, хотя речь и идет о Господних служителях.

— Вы словно сговорились с ним, — усмехнулся Рудольф невесело. — Повторили его слова, почти буквально. Вот только он упомянул еще и силы нематериальные, причем вполне серьезно… Господи, сколько усилий я прилагаю для того, чтобы отвадить от него конгрегатских наушников; ведь капеллан — он даже не может должным образом прикинуться, и я знаю доподлинно, что он приставлен к моему двору инквизиторским Советом, и не он один… И все равно я кого-то проглядел. Кого-то я упустил.

— Быть может, Его Высочество просто искренний христианин?

— Будучи императорским сыном? — скептически уточнил Рудольф. — Искренний христианин?.. В любом случае, это не к добру. Лучше бы ему полагаться на себя; кому, как не мне, знать, что это такое — быть в зависимости от «сил», способных и в самом деле на многое…

— И на что же способен ваш дед? — напомнила Адельхайда мягко; Император запнулся, помедлив, и кивнул, словно принимая ее призыв возвратиться к теме:

— Как я уже говорил, в его глазнице остался второй камень. Между ним и венисой в оправе есть некая связь, и она не ослабевает при удаленности камней друг от друга. Дед же, кроме весьма… соглашусь с вами… умозрительной способности защищать своих потомков, способен и, выражусь так, исполнить некоторые действия, если о них его нарочно… попросить.

— К примеру, камень в оправе на вашей шее станет теплеть не тогда, когда кто-то захочет причинить вред вам, а совершить нечто вредоносное в пространстве, обозреваемом дедом? То есть, в данном случае, в сокровищнице?

— На сей раз вы поняли верно, — согласился Рудольф с плохо скрытой злостью. — И так и было бы, и око деда предупредило бы меня, проникни кто-то за эти двери. Если б его не похитили.

— Похитили? — переспросила Адельхайда недоверчиво. — Вещь, висящую на вашей шее? Или просто вы носите ее не постоянно?

— Я ношу ее всегда, иначе какой был бы в ней смысл. Но есть… случаи, когда я все-таки снимаю ее. К примеру, перед посещением бани.

— Для чего? Насколько мне известно, от воздействия воды и мыла богемский гранат не портится…

— Мешается, — не слишком любезно отрезал Рудольф, совершенно не по-императорски спрятав взгляд, и она понимающе улыбнулась:

— Ах, вот оно что… Понимаю. Так стало быть, пока вы в очередной раз демонстрировали Элишке все достоинства бань императорского замка…

— Вот теперь вы переходите дозволенные границы, госпожа фон Рихтхофен, — остерег ее Рудольф, однако строгость в его голосе была какой-то неуверенной, и взгляд по-прежнему был устремлен в сторону.

— Господи, Ваше Величество, — не сбавив тона, произнесла Адельхайда, нарочито внимательно заглянув ему в лицо, — неужто это смущение? Матерь Божья, чего только ни увидишь в жизни… Ну, хорошо, — благодушно согласилась она, когда тот поджал губы. — Не стану заострять внимания на том, что же происходит в парной такого, что вам помешала своим присутствием цепочка с камешком размером с горошину… А теперь серьезно. Я верно вас поняла? Камень был похищен из вестиарума?

— Да, — все еще с явным недовольством в голосе отозвался Рудольф. — Мне никогда не приходило в голову ставить нарочную стражу у комнаты, где остается моя одежда. Никогда не думал, что кто-то возжелает стащить мое исподнее, и до сих пор подобных случаев в истории императорского рода не было.

Итак, король заговорил, как человек. Нечастое явление в последнее время, даже в таких вот беседах наедине. Стало быть, какая-то часть цели таки достигнута — Рудольф встряхнулся и ожил…

— Но, кроме ваших подштанников, — возразила она, сдержав на сей раз усмешку, — в вестиаруме осталась и вполне ценная вещь. За богемский гранат в наше время могут и убить.

— Да, я вполне осознаю ценность камня самого по себе, и поначалу мне подумалось, что он был похищен исключительно из корыстных побуждений… Нет, — сам себя оборвал Рудольф. — Не так. Поначалу я решил, что потерял его. Что забыл снять, что цепочка оборвалась или расстегнулась… Я не знаю. В тот день мои мысли были заняты другим. В пражском предместье какая-то шайка то ли еретиков, то ли бунтовщиков распяла на деревьях двух монахов, и сделала это средь бела дня, снабдив это представление вполне красноречивой грамотой, прибитой к стволу. Немецкое засилье и король — предатель национальных интересов… Один из тех монахов — дядя моего далеко не последнего рыцаря, причем богемца, и в тот день мне пришлось выслушать целый поток ругани, слез, гневных воззваний, призывов и прочая. Не сказать, что я туго соображал, но рассудок мой был в некотором роде не вполне обращен на происходящее. Посему вначале я допускал и такое — что в утрате венисы я виновен сам. Но после — после я уже иначе взглянул на всё. Когда вор проник в сокровищницу ночью, даже если бы я спал, я все равно проснулся бы от жара венисы. Нельзя бы было не проснуться. О наличии же у меня камня, о том, что это такое и что для меня значит, о том, частью чего он является, знали немногие. Знали лишь самые близкие.

— Ношение подобных, с позволения сказать, талисманов, невзирая на некоторую ревностность Церкви, в наше время не есть нечто из ряда вон, — усомнилась Адельхайда. — И все же вы это скрывали?

— Я опасался не гнева особенно прилежных блюстителей христианских истин. Какой смысл в тайном охранении, если о нем известно всем?

— Или немногим, — докончила она с упреком. — «Самым доверенным».

— Если вам придет в голову предать меня, — огрызнулся Рудольф, — мои доверенные люди скажут, что я виноват в этом сам, ибо только дурак доверится женщине. Если меня убьет ради места на троне Фридрих, все вокруг будут говорить, что следить за собственными детьми — первостепенная забота любого короля, и подобный поворот дела я должен был предвидеть. И так — скажут о любом доверенном лице или близком человеке в случае его предательства. Но без доверенных людей нельзя, вы не можете этого не понимать, и у вас самой, госпожа фон Рихтхофен, есть те, кому вы верите и поручаете дела необычайной важности и секретности. К примеру, упомянутое вами юное дарование, вместо вас ведшее беседу с архиепископом, и, думаю, он такой не один.

— Не один, — кивнула Адельхайда, — однако вопрос не в наличии доверенных лиц, Ваше Величество. Вопрос в подборе таковых. Дайте предположу. Старик Витезслав в числе тех, кому было известно о вашем деде?

— Еще от отца, — отозвался он едко. — Посему здесь вы дали промашку: пожурить меня не удастся. Он глава стражи Карлштейна…

— … и потому должен быть в курсе бабушкиных секретов.

— Как я уже сказал, не моя в том вина.

— Боюсь, узнав от вас, кто еще входил в число осведомленных об этом людей, — вздохнула Адельхайда сокрушенно, — я выскажу вам еще много нелестного, Ваше Величество. Надеюсь, ваш сын не переймет от вас вашей самой дурной привычки — верить друзьям. Поймет, что друзей у Императора быть не должно.

— И это я слышу от человека, вхожего во все мои тайны? Порицающего меня всякий раз, когда я пытаюсь скрыть хоть что-то?

— Мне верить можно, — кивнула она, и Рудольф покривился:

— И как же доказывается сие спорное утверждение, госпожа фон Рихтхофен?

— Никак, — передернула плечами Адельхайда. — Это вы должны вывести сами. Сами должны уметь различить, кто достоин доверия, а кто — плахи. Теперь же мы это выясним лишь после моего расследования… Так стало быть, Ваше Величество, первый итог таков. Да, полагаю, не следует сообщать конгрегатам о происшествии, пока оно не будет разрешено. Мне же надо знать имена всех (всех, без умолчания), кто знал о вашем тайном страже. И, разумеется, мне хотелось бы на него взглянуть.

— Для чего? — нахмурился Рудольф; она пожала плечами:

— Хоть бы и любопытства ради. И, безусловно, я хочу въяве видеть столь редкостный артефакт древнего культа, который, к тому же, еще и не является обманкой для простого люда, а вполне даже работоспособен.

— Хорошо, — вздохнул Император, помедлив, и подступил к двери, бросив взгляд в пустую полутемную оконечность коридора. — Я открою вам.

— А вот этого пока не надо, — остановила его Адельхайда. — Кто-то вскрыл эти замки, ведь так? Кто-то сумел это сделать. Я полагаю собственные умения не самыми скверными, и теперь я хочу проверить, ошибаюсь ли я. Я хочу испытать свои силы и заодно узнать, сколько же времени требуется на то, чтобы разобраться со всеми четырьмя дверями.

— Мне не придется менять замки после ваших изысканий? — уточнил Рудольф с сомнением, и она фыркнула, снова присев перед дверью:

— Это уже просто оскорбительно, Ваше Величество.

— Я смотрю, вы серьезно подходите к делу, — заметил Император, когда она развернула на полу чехол с отмычками, любовно разложенными по кармашкам.

— Иначе я не была бы лучшим, что у вас есть, — вскользь улыбнулась Адельхайда, склоняясь к замку. — In optimo , конечно, мне бы осмотреть и саму сокровищницу в том виде, как ее оставил наш таинственный грабитель… Ведь, насколько я поняла, сам факт проникновения вам стал известен лишь по тому, что вещи в ней были подвинуты со своих мест?

— Не просто подвинуты, — отозвался Рудольф, с интересом наблюдая за ее движениями. — Кое-какие валялись на полу, они явно были отброшены… Не знаю, я не специалист в таких делах, однако мне казалось, что, проникая в чужое жилище и пытаясь шарить в чужих вещах, надо следить за тем, чтобы не оставить следов.

— Два трупа в коридоре вами как след не рассматривается? — усмехнулась она, осторожно повернув отмычку в сторону. — Он уже напакостил, какой был смысл таиться. Хотя, полагаю, такой беспорядок он оставил не потому, что рассуждал, подобно мне. Судя по всему, придя за вещью, которая должна была ждать его в этой комнате и которую он не обнаружил, наш вор стал терять терпение и сорвался. Это, по крайней мере, значит, что нехитрые человеческие эмоции ему присущи. Вообразите себе, Ваше Величество, как он метался по сокровищнице, бранясь и выходя из себя, и вам несколько полегчает.

— Полагаете? — с нескрываемым скепсисом уточнил Рудольф, встав ей за спину и даже склонившись к замку, пытаясь рассмотреть лучше; Адельхайда дернула плечом:

— Не стойте над душой, вы мне мешаете. Лучше просветите меня, пока я предаюсь мукам творчества, на тему осведомленных о вашей тайне людей. Фантазия у искусников вашего батюшки, как я вижу, была неуемная, посему времени у нас много.

***

Большинство замков походит на муравейники. С наступлением рассвета и до поздней ночи в каменном нутре копошится жизнь, не видимая снаружи, царит праздничная сумбурная суматоха или обыденная монотонная возня, что-то куда-то перемещается и кто-то куда-то идет, бежит или, бывает, крадется. Однако поместья вроде Карлштейна более напоминают ульи: господствующая в нем суета вырывается за пределы стен, и кроме рабочих пчелок, корпящих внутри, порою во внешний мир вылетают пчелы-солдаты, сборщики меда, пчелы-гонцы и разведчики, или же из внешнего мира прилетают пчелы-соседи, а то и, что чаще, назойливые и бесцеремонные шершни.

Рассчитывая на то, что замешанный в ночной истории осведомитель встревожится внезапным возобновлением расследования и, если повезет, совершит какую-нибудь глупость, могущую выдать его, если не явно, то косвенно, Адельхайда вместе с тем раздражалась как никогда на окружающую суету, в каковой вычленить того единственного, на кого надлежало бы обратить внимание, было просто невозможно. Дело усложнялось тем, что уже всполошились в том числе и люди, не имеющие к истории с картой никакого отношения — Адельхайда, как, собственно, и сам престолодержец, была уверена в том, что более половины обитателей Карлштейна имеет за душой какой-никакой грешок, от простой кражи сломанного подсвечника из кладовой до поставки информации о планах Императора его политическим оппонентам. И сейчас нервозно оглядываться на своего сеньора вполне могли не только те, кто так осрамился две недели назад.

Две недели… С одной стороны, слишком давний срок для проведения дознания, однако с другой — как уже было высказано Рудольфу, настало самое время для второй попытки. Сообщение о том, что попытка прошлая была успешной, должна подвигнуть на активные действия обоих — и информатора, который будет путаться в догадках относительно собственной роли в происходящем и причин, по каковым от него скрыли успех операции, и исполнителя, чьи эмоции вообще можно вообразить с некоторым трудом. Особенно, если повезет, и заказчик тоже где-то неподалеку, что, конечно, уже находится в области голубых мечтаний: организатор может пребывать как на соседнем этаже, так и в соседнем городе или даже государстве, куда сведения о случившемся дойдут, лишь когда все закончится. Сейчас же надежда была в первую очередь на то, что себя выдаст именно осведомитель из числа доверенных лиц Императора.

Уже не раз высказанное помощнице сожаление о собственном незначительном официальном status’е, каковой препятствовал должному ведению расследования, одолевало сейчас еще более. Опрос стражей прошел довольно удачно, однако с названными Рудольфом приближенными все оказалось несколько сложней — по многим причинам. Первая из них, и не самая последняя по значимости, заключалась если не в весьма благородном происхождении, то уж точно гораздо более высоком de facto положении каждого из них.

Призванные для беседы все в ту же темную комнату, господа приближенные косились на невидную фигуру за императорским плечом, явно порываясь поинтересоваться личностью этого неведомого советчика. Правда, разумности каждого из них хватило на то, чтобы рассудить вполне логично, что, желай король представить им его, и он бы это сделал, а стало быть, вопросы излишни и, возможно, даже опасны…

Теперь допрошенные перемещались по Карлштейну молча, при встрече со своим Императором глядя с настороженностью и, по словам Рудольфа, с некоторой обидой.

Второй же проблемой, не позволяющей отработать всех, внесенных в список «Осведомленные», были обстоятельства банальные, в общем типические, но от того не более преодолимые: не каждый из них в эти дни пребывал в пределах досягаемости…

Герцог Пржемысл Тешинский, богемец, тридцать девять лет. Первый советник Императора, знающий богемскую жизнь и образ мыслей аd unguem, сметливый и дотошный. На дух не переносит Конгрегацию, однако ни в каких кознях против нее не отмечался, на сотрудничество идет неохотно, но без возражений, если видит в подобных действиях пользу для трона и государства. Пренеприятнейший в общении тип, без свидетелей всегда говорящий то, что думает, не почитающий нужным следить за словами, однако крайне обходительный на людях. Фактом императорства представителя богемской крови горд безмерно, и, невзирая на собственное происхождение, к соотечественникам, норовящим взбаламутить Богемию, нетерпим до крайности, почитая оных глупцами и сбродом по меньшей мере. О «деде» и камне в оправе осведомлен давно, в сокровищнице бывал не раз. На данный момент вот уже второй месяц вместе с канцлером, епископом Каминским, пребывает в Нюрнберге, пытаясь разобраться в легитимности очередного городского объединения, перебежавшего дорогу райнским городам. Известно ему, к слову, и о местонахождении Фридриха.

Фридрих. Наследник. Тоже в курсе бабушкиной тайны.

Рупрехт фон Люфтенхаймер, немец, двадцать шесть лет. Сын ульмского ландсфогта, во втором поколении служитель уже второго поколения Императоров. Официально занимает должность главы стражи безопасности земель Богемии, а также имеет солидные поблажки в личном отношении и внушительные полномочия в придворных конфликтах. То, что именуется абстрактным, однако все поясняющим словом «приближенный». Не по возрасту серьезен, в чрезмерных увлечениях играми, женщинами, выпивкой и увеселениями не замечен. Любимец Рудольфа, разумно полагающего, что потомственные верные вассалы штука в наши дни редкая и требующая моральной и материальной поддержки. Имеет неплохие шансы получить фогство в Ауэрбахе. Существование «деда» было обсуждено с ним единожды около полутора лет назад при совместном с Императором посещении сокровищницы.

Витезслав фон Витте, немец по отцу, пятьдесят один год. Никаких титулов, никаких земельных владений. Никакой личной жизни. Имеет небольшой и весьма скромный дом неподалеку от Карлштейна, однако большую часть времени проводит в пределах замка, надзирая за стражей, которая и так вымуштрована. Быть может, именно потому, что он за ней надзирает. Ухитряется держать мир меж придворным рыцарством различного положения, не допуская излишне несдержанных попыток помериться родословными или достатком. Уважаем даже советниками и фон Люфтенхаймером. Политических убеждений как таковых не имеет, и, наверное, если однажды Рудольф велит полюбить антипапу вкупе с французским королем, тот лишь пожмет плечами. Знает Карлштейн от самого мелкого камешка в углу подвала до старой кровельной балки. Знает о деревянном дедуле, причем уже не один десяток лет.

Мориц Теодор фон Таубенхайм, в большей части и по образу мыслей уже богемец, пятьдесят девять лет. Обер-камергер. Родился в Богемии, рос в Богемии, женился в Богемии, служил в Карлштейне со дня окончания строительства. Помнит еще Карла. Не видит дальше своего носа, хотя надо заметить, что оный нос сует во всё. Ответственен за все, за что не ответственен фон Витте. Втайне сочувствует богемским смутьянам, не упускает случая напомнить Императору о «главной» половине его весьма разбавленной крови, упрекнуть в онемечивании. Чудной тип. К Конгрегации относится свысока, полагая преходящим явлением, что вкупе с симпатиями к заговорщикам и сектантам порою складывается в любопытнейшие сентенции, за которые кого-нибудь другого уже давно взяли бы в колодки. Однако совершённая несколько лет назад провокация показала, что дальше слов и помыслов дело не идет — отчасти из боязни, отчасти из преданности монарху. Тоже знает, где сейчас находится Фридрих. Знает наверняка, где находится кто угодно в Карлштейне; ну, или может предполагать с изрядной долей вероятности — распорядок дня и ночи как прислуги, так и гостей тотчас постигает неведомым образом и навеки сохраняет в памяти. Знает о камне и «деде»-страже еще от их прежнего владельца.

Борживой из Свинаржа, богемец, сорок два года. Рыцарь. Ни кола ни двора, ни гроша за душой. До недавнего времени спорил за фаворитство с фон Люфтенхаймером, нося почетное именование «друг короля», хотя официального status’а советника так и не получил. Богемец не только по крови, но и по духу, порою чрезмерно, что в последние годы при дворе не приветствуется, особенно после истории с бывшей любовницей Императора. Борживоя, к слову, спровадили из Карлштейна прочь именно после этой самой истории; надо сказать, не выгнали в чем был, не лишили королевской милости и не обвинили в измене, однако в замке он с тех пор не появлялся. Занимает пост наместника в Ауэрбахе, где Рудольф подумывает со дня на день заменить его Рупрехтом фон Люфтенхаймером — как только уверится, он юный рыцарь достаточно опытен, и придумает, куда еще без последствий пристроить друга юности. Предшествующим поездке в Майнц поручением Адельхайды была проверка вменяемости оставшегося на отшибе господина рыцаря-наместника-советника, после каковой проверки Рудольф уже всерьез стал подумывать о том, не будет ли самым безопасным выходом пристроить чрезмерно инициативного приятеля на плаху. О тайнах Императора знает давно. Однако из всех вышеназванных единственный возбуждает меньше всех подозрений: даже при своих радикалистских заскоках вреда сюзерену нанести не способен. Разве что проболтался по глупости; это возможно.

Шестеро. Поскольку наследника включать в список подозреваемых не имеет смысла — пятеро, двое из которых в отсутствии.

Любопытно то, что императорский брат, Бранденбургский курфюрст, не в курсе бабкиных секретов. С самого раннего детства он кочевал по семьям родичей и политически выгодных знакомых, воспитываясь фактически вне семьи, и по достижении им взрослости Рудольф, оценив беглым взглядом то, что получилось, принял решение семейными тайнами с недружелюбно настроенным братцем не делиться. Пояснения, данные вчера Императором, лишь подтвердили то, что Адельхайда singulatim и Конгрегация omnes уже давно вывели сами: отношения с единокровным братом оставляют желать лучшего, и ярчайшим тому подтверждением является тот факт, что Иоганн Бранденбургский не был позван нарочитым приглашением на рыцарский турнир, каковой открывался в эти дни. Личного письма не было послано, однако оглашение того, что conflictus Gallici произойдет неподалеку от Праги в дни после Рождества Пресвятой Девы Марии и до дня Архангела Михаила, было сделано многажды во всех концах Империи, и не услышать оного оглашения строптивый курфюрст никак не мог. Однако, как доносили верные люди, ехать в Прагу или Карлштейн тот не собирался, мало того — затеял какое-то мелкое празднество в собственном имении, словно бы подчеркивая крайнее равнодушие к планам своего брата и короля.

Турнир… Событие, еще не так давно кажущееся своевременным и необходимым, теперь пробуждало смятение. Когда всё только планировалось, во всплесках провинциальных мятежей наметилось некоторое затишье, народные возмущения поутихли, еретически настроенные смутьяны чуть сбавили активность, и празднество, которое должно было объединить рыцарство различных степеней знатности и титулованности вокруг имени Императора, выглядело как нечто логичное. Разумеется, и сама Адельхайда, и Сфорца (да и не только) знали, что наступивший штиль — явление не только временное, но еще и обманчивое: просто в последнее время благодаря паре талантливых агентов удавалось вовремя пресекать мятежи, утихомиривать не начавшиеся еще возмущения, хватать смутьянов до того, как об этом становилось всеобще известно. Но около месяца назад неведомо как обоих агентов раскрыли, и…

Сейчас, в обрамлении происходящих вокруг событий, этот съезд вооруженных бездельников вызывал чувства двойственные. С одной стороны, именно теперь необходимо показать это единение, пусть и не существующее воистину, единство низкого и высокого рыцарства, рыцарства германского и провинциального, от богемского до брабантского и даже миланского — если не врут агенты, два итальянских оборванца не поленились явиться и попытать счастья. Появление в пределах Империи столь отдаленных подданных как нельзя лучше проиллюстрирует авторитет Императора и создаст видимость цельности государства. О том, сколько сил положили упомянутые агенты на то, чтобы внедрить в головы тех двоих идею проделать такой путь ради возможности помахать оружием пред королевским взором, лучше не думать…

С другой же стороны, для люда попроще это сборище вполне могло видеться как пиршество в чумном городе. Убийства священников, полусумасшедшие проповедники, обличающие «немецкую церковь», пожары, снова убийства, казни и новые преступления — и вокруг всего этого праздничные ленты, музыка, торгаши и бродячие лицедеи, которым в такие дни традиционно даются чуть большие послабления в правилах, нежели обычно… Разумеется, подобный поворот мыслей предвиделся, и внимание «всем иным» изначально было уделено немалое. Именно для ублажения простых крестьян, горожан и прочих вольных и были тщательно подобраны эти небольшие, но такие приятные мелочи досуга. И лоточники, и торговцы с повозок и передвижных прилавков были заранее оповещены о том, что обыкновенный в такие дни побор снижен вдвое, места для заезжих искусников и музыкантов были заранее выпрошены у местных гильдий с гарантией мира и спокойствия во все время турнирных дней. Городские власти, снабженные заверением в том, что все выгоды отходят в пражскую казну, расстарались на несколько разновидностей состязаний для беститульных вояк и просто обывателей, включая игры, набирающие все большую популярность в такие праздники — нечто вроде «заплати два гроша, попади ножом в мишень с семи шагов и выиграй два талера». И, разумеется, самые большие усилия были положены на то, чтобы упорядочить непременное желание торговцев пивом перегрызть друг другу глотки за наиболее выгодные места…

Самой же Адельхайде предстоящее празднество тоже доставляло вполне определенные проблемы: остаток вчерашнего дня был потрачен на то, чтобы решить, как поступить в связи с начавшимся столь внезапно расследованием. Правила благопристойности требовали от нее присутствия на турнире, коли уж волею судеб она оказалась в Карлштейне, чей владелец и организатор всего этого бесчинства почтит своим вниманием созванных им господ рыцарей. Требовало ли текущее дело остаться в замке, где и как отзовется присоветованная ею провокация, было неведомо. С одной стороны, именно в пределах замка и могло случиться что-то, что натолкнуло бы на нужную мысль или выдало бы нужного человека — но только в том случае, если оный человек также не отправится на турнир, если «они» пожелают повторить попытку или совершить еще что-то подобное, дабы убедиться в верности оглашенной информации касательно похищенной карты. С другой же стороны, если Рудольф прав, и среди его приближенных в самом деле имеется двурушник, то события могут развернуться именно там, подле Праги, где упомянутые приближенные и будут присутствовать. Однако же — далеко не в полном составе: в Карлштейне остается дрессировщик королевских стражей фон Витте, и на поверку из всех подозреваемых подле Императора будут находиться лишь Рупрехт фон Люфтенхаймер и временно освобожденный от обязанностей в честь празднества обер-камерегер фон Таубенхайм.

Но, вопреки всем выкладкам и рассуждениям, ни с кем из них напрямую дело могло быть и вовсе не связано. Способов узнать об организации безопасности сокровищницы оставалось несчитано, от ненамеренной выдачи сведений кем-то из этой шестерки до банальной случайности, каковых в истории человечества бывало множество. Включая, коли уж подтвердился факт участия личностей со способностями, и методы не вполне заурядные.

Решение все же ехать на турнир было принято уже почти ночью, и принято под давлением обстоятельств и единственного аргумента: там будет Император. Поскольку лишь он один, причем спустя две недели, и упомянул о том, что покушение на сокровищницу прошло успешно, неведомые противники вполне могут теперь следить именно за ним и его действиями, надеясь разобраться в происходящем.

Бессонница, одолевшая Адельхайду в эту ночь, не прошла бесследно, и утром Лотта, колдуя над ее лицом с видом недовольным и порицающим, то тяжело вздыхала, то раздраженно морщилась. На вопросительный взгляд помощница ответила взором еще более строгим, пояснив многозначительно:

— Не пора ли на покой?

— Боже, ты снова за свое, — вздохнула она, глядя в зеркало на издевательски явные круги под глазами, и Лотта настойчиво выговорила:

— В тридцать четыре года нормальные женщины…

— Значит, я ненормальная, — оборвала Адельхайда, — и ты, к слову, тоже, если уж до сей поры толчешься возле меня.

— Потому что ты без меня пропадешь, — убежденно ответила та, отступивши, и, окинув ее лицо придирчивым взглядом иконописца, поджала губы. — Ужас.

— Спасибо, — покривилась Адельхайда, повалив зеркало отражением вниз. — Очень приятно иметь такую поддержку.

— Кстати, сколько еще принц будет пребывать у Хауэра? — поинтересовалась Лотта, снова поставив зеркало в прежнее положение; она нахмурилась.

— Это совсем не «кстати». Что у тебя на уме?

— Император выпросил у Сфорцы майстера Гессе, стало быть, и он там… Я вдруг подумала: после знакомства с наследником — интересно, пригласят ли его в Карлштейн? Ты здесь, как я понимаю, задерживаешься…

— И что?

— Мне казалось, тебе есть о чем с ним поговорить…

— Не о чем, — отрезала Адельхайда коротко, и напарница, помедлив, дернула ее за ухо, повернув лицом к свету:

— Ну и дура. Сядь ровно.

Так, пытаясь сгладить последствия мучительных раздумий и бессонной ночи, она пробыла в качестве малевального холста не меньше четверти часа; старания Лотты, однако, вряд ли были кем-то оценены — обитатели улья, на который Карлштейн стал еще больше похож наступившим утром, не видели друг друга и не замечали никого. Лишь Рупрехт фон Люфтенхаймер, как всегда учтивый с давней приятельницей отца, уже за воротами, когда немалая процессия готова была отправиться в путь, подъехал к ее повозке, дабы осведомиться, не требуется ли чего госпоже фон Рихтхофен.

Суета и шум так и не утихли до конца еще долго, пока вытягивалась и выстраивалась движущаяся по дороге вереница повозок, лошадей, мулов и осликов. Рудольф сидел в седле впереди, окруженный охраной, где-то чуть поодаль виднелась повозка, в которой устроилась Элишка; соскучившиеся в замке далматины, отпущенные на волю, уже через полчаса этого неспешного путешествия начали гоняться взад и вперед, проскальзывая под днищами повозок, уносясь в сторону и возвращаясь, чтобы снова сорваться в бег. Лотта попыталась снова завести разговор о безрадостном будущем одинокой старой девы, которая на самом деле не такая уж и одинокая и которой, вообще-то, есть для чего и для кого жить, однако разговор сей был снова и безоговорочно прерван. Два беспечных, как всегда, приятеля наследника затеяли было скачки наперегонки, тем взбаламутив собак еще больше, однако спустя четверть часа бессмысленное мельтешение прискучило и тем, и другим, и спустя еще час вокруг повисла тишина, нарушаемая лишь редкими разговорами, храпами животных и скрипом телег и повозок. Обыкновенно раздражающий звук сегодня казался неприхотливой монотонной музыкой, и когда она внезапно стихла, Адельхайда, открыв глаза, поняла, что проспала все те шесть с лишним часов, что заняла дорога до Праги.

Старый императорский замок, в котором водворился Рудольф с самыми приближенными, все еще пребывал местами в состоянии вечного ремонта (который будет длиться, наверное, столько же, сколько и бесконечное возведение собора святого Витта чуть в стороне от него), прочие же разместились в Градчанах, несколько обезлюдевших с года смерти Карла. Рудольф, в отличие от отца, в пражском замке бывал редко, и прежней нужды в большой обслуге городского имения уже не было, и теперь основным населением пражской окраины были каменщики, мастера, художники и прочие представители ремесел, наиболее потребных в замке и соборе на данный момент. Учитывая факт, что ремонт тянулся уж не первый год, а пришлые мастера были живыми людьми с вполне понятными потребностями, какая-то часть обитателей Градчан так наверняка этой частью и останется, приумножив городское население…

Суета, столь раздражающая Адельхайду в Карлштейне, преследовала и теперь: даже сюда, в комнату замка, доносился городской шум, еще более возбужденный, чем обыкновенно. Гостиницы и постоялые дворы занимались будущими зрителями и участниками, запоздавшими и прибывшими на турнир в последний день приготовлений; местные мальчишки шатались по улицам, подкарауливая оных участников и громко обсуждая тех, кто пришелся им не по вкусу и от кого нельзя было получить вдогонку слугу или оруженосца с нарочитым указанием драть острякам уши, и столь же громогласно выказывая восторг теми, кто им приглянулся.

За стенами Праги, по словам Элишки (и здесь явившейся «перемолвиться парой слов с госпожой Адельгейдой»), почти у самого города, где разместилось ристалище, все еще продолжалась регистрация участников, невзирая на приближающиеся сумерки. Перепись претендентов длилась уж четвертый день, и не только по причине того, что господа рыцари подтягивались вразнобой и постепенно — попросту этот турнир от прочих, проводимых иными устроителями в иное время, отличался новыми правилами. Рудольф, рассылая оглашение о предстоящей баталии, упомянул, что к участию допускается каждый носитель цепи и меча, вне зависимости от родовитости, обеспеченности и условий обретения рыцарского звания. Герольды-распорядители попытались было заикнуться о том, что Его Величество рушит вековую традицию, по каковой лишь Turnieradel, за чьей спиной поколения знатной крови, имеет до сих пор право участия в благородных играх, однако, когда Рудольф напомнил, что турнирный герольд — должность, в общем, назначаемая, возмущения сошли на нет, и новое правило было смиренно принято. Теперь же несчастные блюстители традиций, прежде попросту разворачивающие тех, кого не было в гербовом перечне, стиснув зубы, послушно вносили в список «всякого оборванца, именующего себя рыцарем».

Оборванец мог не иметь даже коня — и такого не бывало еще никогда и нигде. Впервые одним из центральных событий турнира были не конный групповой бой, не бухурт и не сшибка с копьями в упоре, а поединки пеших рыцарей. До сих пор мечевой бой полагался лишь дополнительным, далеко не самым значащим моментом в турнирных забавах, и случалось, что его могло и вовсе не быть, посему объявленное Рудольфом новшество вызвало без преувеличения шок среди высокого рыцарства и крайнее возбуждение в рядах новопосвященного воинского братства. Пеший поединок подразумевал легких доспех, по определению более дешевый, нежели тяжелый турнирный; разумеется, и в этой области можно было состязаться в качестве или дороговизне, порою и не имеющей к этому качеству никакого отношения, но все же угодить в число участников такого единоборства мог совершенно любой, даже странствующий неимущий рыцарь. И даже если допустить невозможное — рыцаря без меча — и такой претендент будет иметь возможность показать себя, ибо за неимением нарочитого затупленного турнирного оружия сможет получить таковое от учредителя во временное пользование. Посему, если вдруг прямо перед днем баталии неведомый недоброжелатель подошлет наймита, дабы тот исхитил единственное оружие (говорят, был и такой случай на турнире в Магдебурге), это никоим образом не повлияет ни на что. Ну, кроме затрат на приобретение оного оружия уже после проигранной или победоносной схватки…

Порушить все правила проведения подобных торжеств Рудольф, однако, не осмелился, и предварительная часть прошла в полном соответствии с негласными законами больших турниров. К традиционным танцам и пиршеству, проводимым в самом большом постоялом дворе Праги, допущены были лишь высокородные гости, многие из которых, однако, после оных танцев и покинули город, через плечо плюясь на оставляемые в пыли следы своих коней. В Прагу они явились, дабы убедиться в том, что сведения касательно нововведений есть не более чем слух, а быть может — гнусная провокация недругов Императора и рыцарства; обнаружив же, что брошенный по всей Империи клич является изложением личного распоряжения Императора, родовитые подданные гордо развернулись и оставили город. Правда, их гордости не хватило на то, чтобы не отужинать и не повеселиться с дамами за чужой счет.

Оставшиеся либо отнеслись к императорской идее равнодушно, либо заинтересовались, либо остались из чистого любопытства, дабы узреть воочию, на что окажутся способны те, кого прежде не доводилось видеть в деле, но кто de jure относится, как и они сами, к рыцарскому братству. Наверняка были и такие, кто придавал этим словам то значение, каковое и было в них изначально, не полагая обделенных землями и предками собратьев «второсортным рыцарством». Адельхайде уже доводилось иметь знакомство с теми, кто даже тайком вздыхал, замечая, что, быть может, рыцарского достоинства в них будет и поболе, нежели в потомственных воителях, ибо то, что родовитые обладатели звания получили фактически в наследство, те отвоевали у жизни сами.

Был, правду сказать, и еще один подвид, назвать который рыцарями не поворачивался язык даже у Рудольфа, который их таковыми и сделал. На всю Империю — несколько десятков дельцов, ни разу в жизни не державших в руке не то что копья, но даже и ножа больше хлебного, не вступавших в противостояние ни с кем, опасней налогового чинуши. Хотя, в последнее время еще неведомо, кто как противник серьезнее — повстречавшийся на пустынной дороге вооруженный громила или маленький человечек с пронзительным взглядом и сумкой документов на плече помощника… Одно из завещаний своего отца Рудольф порою преступал, а именно — делал то, что считал нужным, наперекор советам Сфорцы. Разумеется, «пожертвования» и «выгодные контракты», а на самом деле — ссуды, каковые в открытую добрым христианам давать запрещено, были порядочным довеском к доходам казны, но репутации Императора был нанесен немалый урон. Усилий, приложенных для ее восстановления, было затрачено многими и много… Этих сегодня, однако, среди участников не было; по оглашенным правилам вступить в противоборство с предпочтенным соперником могли бы и они, однако у торгашей хватило здравого смысла на то, чтобы не рисковать шеей да и все той же репутацией.

В остальном же все прошло, как шло и прежде, как то бывало всегда при подобных празднествах — вкупе со званым ужином и танцами была устроена и выставка щитов высокого рыцарства, поглазеть на кою собирались вот уж который день, наверное, все жители Праги и предместий, а также многочисленные гости. Герольдмейстер прохаживался вдоль воздвигнутых пирамидой щитов, сумрачный, словно декабрьское небо; все эти гербы он уже знал наперечет, и единственное, что занимало его мысли — это так же выставленные напоказ эмблемы низкородных приблуд, но уже за пределами городских стен, неподалеку от самого ристалища. Там толпа зевак была не меньше, а может, и больше, ибо, кроме щитов многочисленных рыцарей, на подступах к месту будущих баталий, поодаль от трибун, располагались шатры и повозки торговцев, пивоваров, бродячих лицедеев и миннезингеров. Там же оными приблудами и были устроены собственные вечера танцев с угощением, подобные пражским, но в более непринужденной обстановке и с менее шикарным столом, соответствующим доходам участников.

К исходу дня, предшествующему назначенному дню, полагалось бы затихнуть шуму, праздношатающимся — разойтись, господам рыцарям предаться здоровому сну, равно как и горожанам, однако говор, смех, цокот копыт и оклики не стихали до позднего вечера.

 

Глава 9

Сентябрь 1397 года, Германия.

Находиться взаперти доводилось и прежде, и брать под защиту свидетеля или потерпевшего Курту тоже приходилось уже не впервые за девять лет службы, и совмещать эти две досадности также случалось, однако с такими сложностями, как в сей раз, это не проходило еще никогда. Бывало, что простые жизненные потребности сопрягались с повышенными мерами безопасности, бывало и так, что подзащитные сами же создавали ситуации, когда оная защита затруднялась, что окружающие совершали все для того, чтобы усложнить жизнь как своему оберегателю, так и себе самим, но, опять же, таких форм, как сейчас, это еще не приобретало.

Первое, в иных обстоятельствах достаточно нехитрое, действие (а именно — попытка привести наследника в приемлемый и более пригодный для жизни вид) уже потребовало некоторых физических и моральных затрат. В другое время Фридриха просто провели бы под охраной в предназначенное для омовения помещение, где он мог бы смыть с себя кровь телохранителя, залившую его руки и лицо, как это самое омовение и происходило всякий раз, когда уроки Хауэра выжимали принца в буквальном смысле. Сегодня, однако, выпустить своего подопечного за пределы комнаты фон Редер наотрез отказался, даже в сопровождении всей охраны, и попытки возражений со стороны наследника на сей раз были строго и неколебимо пресечены. Курт не слишком настаивал — как и барон, он сомневался в том, что попытка покушения не может быть повторена в одном из коридоров, расположения которых он, к слову, не знал, а стало быть, не было известно также, откуда можно ожидать нападения. Разумеется, и коридоры, и комнаты, и подвалы, и каждый камень здесь прекрасно знал Хауэр, но когда речь шла о ситуациях, подобных нынешней, Курт предпочитал не доверяться всецело ничьей воле, внимательности, силе, ответственности или осведомленности. А нападение могло быть, ибо совершить оное их неведомый противник мог, как исходя из предположения, что такой наглости от него не ждут и надеясь захватить врасплох, так и не исходя ни из чего вообще — попросту поддавшись смятению, вызванному своей неудачей.

Однако сия простая с виду и оказавшаяся столь сложной на практике задача должна была быть решена, ибо кровавая корка начала уже подсыхать, а с тем, насколько сложно соскрести с себя высохшую кровь, Курт был знаком на собственном опыте, каковой опыт вскоре обещал быть повторенным — немалая часть угодила и на его лицо, успев протечь за ворот, посему в скорейшей помывке он также был весьма заинтересован.

— Ни шагу, — повторил барон, усердно пронзая взглядом Хауэра. — Я согласился остаться в вашей цитадели при условии, что Его Высочество будет пребывать в этой комнате под охраной, а не разгуливать по коридорам.

— Может быть, просто принести воду сюда? — с усталой язвительностью предложил Фридрих. — Иначе я, боюсь, второе пришествие встречу в таком виде.

— Хорошо, — отмахнулся Курт решительно. — Постановим так. Он прав, нечего изобретать колесо: принести сюда бадью, воду, ковш — все, что нужно, и пусть плещется в свое удовольствие. Это неприятное расследование надо начинать немедленно, да и мне бы хоть умыться, хотя моя окровавленная физиономия, быть может, и была бы неплохим подспорьем в дознании в смысле психологического давления. Поскольку улик мы не имеем никаких, а время поджимает, остается лишь надежда на опрос всех, обитающих в лагере в эти дни. А это означает, что с каждой уходящей минутой виновный все больше осваивается со своими мыслями и чувствами, причем мыслей этих в его голове вызревает все больше, а чувства становятся все уравновешенней. Что, in sua series, означает все более сложное выявление лжи или беспокойства в словах и поведении тех, с кем я буду говорить. Conclusio: для наблюдения за купанием я совершенно не требуюсь, а стало быть, господа, позвольте откланяться.

— Вы просто замечательно все расписали, майстер инквизитор, — хмуро возразил фон Редер. — Только упустили из виду несколько немаловажных мелочей. Кто, к примеру, пойдет за водой? Вашего инструктора я без надзора не отпущу — черт его знает, быть может, прямиком отсюда он направится к тому стрелку, дабы рассказать ему о том, что и как говорилось в этой комнате; или прибить его, дабы тот не проболтался. Или плеснет чего-нибудь в принесенную им воду.

— Делать из Альфреда водоноса я вам в любом случае не позволю, господин барон, — возразил Курт безапелляционно. — Я здесь, как и вы, ничего и никого не знаю, посему он будет водить меня по монастырскому корпусу, по подсобкам, по двору — словом, везде, где я захочу побывать, и будет представлять мне всех тех, кто известен ему, но не известен мне. И, как я уже сказал, происходить это будет сейчас, id est — безотлагательно.

— Я могу принести, — предложил Бруно, — я для разбирательства не нужен. И знаю, куда идти.

— А кто сказал, что вам я верю больше, чем вашему инструктору, святой отец? — поинтересовался фон Редер. — Вы для меня ничем от прочих не отличаетесь — такой же человек из той же организации, чей служитель покушался на жизнь Его Высочества.

— Пошлите со мною одного из своих.

Хауэр насупился.

— Положим, это было бы неплохим выходом, Хоффмайер, — отметил он недовольно, — вот только есть одна неувязка. Мы намерены оставить Его Высочество без присмотра? Кто сказал, что людям господина главного телохранителя можно доверять больше, чем моим? Гессе отправится допрашивать моих парней, меня он потащит с собою, ты пойдешь за водой, а возвратившись, вполне сможешь употребить ее для омовения безжизненного тела.

— Следите за словами, майстер инструктор! — снова закипел фон Редер, сжав кулак и даже чуть подавшись вперед. — Вы здесь не руководите теперь ничем, так что придержите-ка язык!

— Однако ж, он прав, — заметил Курт наставительно. — Да, я сам же согласился с тем, что совершить нечто подобное самостоятельно они не могли, и я назвал причины тому; однако факт соучастия все еще под вопросом. Ведь от кого-то организовавшие покушение люди узнали о том, что наследник трона будет здесь в эти дни, и вовсе не обязательно информация эта пришла к ним с самой верхушки — нашей или вашей. Я понимаю ваше желание контролировать представителей нашей стороны, однако и я не могу и даже не имею права оставить без надзора вашего подопечного и, что главное, ваших людей. Покушение произошло на территории, подотчетной Конгрегации, и я как следователь обязан…

— Только попробуйте, — угрожающе оборвал его тот. — Попробуйте повторить, что не верите моим людям!

— А я никому здесь не верю, — пожал плечами Курт. — Включая Альфреда, моего помощника, вас, господин барон, и самого наследника включительно. Такова моя работа. Я подозреваю всех. Хотя эти подозрения и делятся на более или менее твердые. Бруно и Альфред, само собою, вписаны в ту часть листа, где стоит пометка «относительное доверие». А теперь я хочу заметить, что за нашими спорами прошла еще пара минут, столь необходимых мне для успешного начала расследования.

— Плевать я хотел на ваши сомнительные душеведческие выкладки, и никакого расследования не будет вовсе, если вы станете продолжать в том же духе!

— Это немыслимо… — нервно усмехнулся Фридрих, снова опустив голову на руки; Курт согласно кивнул:

— Хорошо. Судя по всему, с потерей времени придется смириться во имя безопасности. Решим так: я дождусь, пока будет принесено все необходимое, и тогда со спокойной душой займусь делом. Такой вариант, полагаю, устроит всех. Дайте Альфреду одного из своих людей, и пусть, наконец, завершится эта comoedia.

— Двоих, — возразил фон Редер, на миг задержав взгляд на своих подчиненных, и кивком головы указал им на дверь. Неведомо как, но двое из них поняли, что это безмолвное указание относится именно к ним, и медленно, поглядывая на конгрегатское сообщество, точно на детей Сатаны, прошагали к двери. — Руки одного из них будут заняты, посему — пойдут двое.

— Как вам будет угодно, — отмахнулся Курт, пройдя к табурету напротив наследника, и уселся, грохнув на стол завернутый в одеяло арбалет. — Просто поторопитесь.

— Мне остаться? — уточнил Бруно.

— Да, — коротко отозвался барон, и Курт возразил почти в один голос с ним:

— Нет. Нет, — повторил он, повстречавшись с убивающим взглядом фон Редера, и пояснил с предельной любезностью: — Ведь и ваших будет двое.

— А мне казалось, что ваш майстер инструктор стоит четверых, — едко заметил барон, и он кивнул:

— Стоит. Но мне бы хотелось, случись что, иметь на этот самый случай независимого свидетеля… Идут Бруно, Альфред и… К слову, господин барон, некую часть своего расследования я могу провести уже сейчас. Мне нужны имена ваших людей и их краткая биография, включая тот занятный момент их жизни, в каковой судьба сделала их императорскими телохранителями. Надеюсь, вы не станете вставать в позу и кричать о секретности. Даже вы должны понять, что их прошлые темные грешки или святые деяния меркнут на фоне происходящего и как самостоятельная ценность меня вовсе не тревожат. Начнем с этих двоих, дабы они могли как можно скорее заняться порученным им делом.

Мгновение фон Редер смотрел на него сверху вниз из-под насупленных бровей, явно решая, насколько правдивыми являются его слова и не задумал ли ушлый конгрегат таким образом вникнуть в королевские тайны; наконец, видимо, не отыскав в своих мысленных выкладках оснований для протеста, тяжело вздохнул, тоже присев к столу.

— Хорошо, — бросив взгляд на неподвижного наследника, смотрящего на окружающих тусклым утомленным взглядом, согласился барон. — Думаю, это я могу вам рассказать.

— Вы сторонник восточных методов найма бойцов? — удивленно приподнял бровь Курт. — Предпочитаете подряжать немых? Или языки режете сами?

— Что?..

— Я полагаю, ваши люди столь молчаливы по сложившемуся уставу, а вовсе не по природной либо приобретенной неспособности к произнесению слов. Я не жду, что они сложат эпос, однако, думаю, каждый из них вполне вменяем для того, чтобы связать два слова и рассказать о себе самостоятельно.

— Вы мните себя остряком, майстер инквизитор? — хмуро уточнил фон Редер. — Или видите что-то особенно забавное в сложившейся ситуации?

— Я пытаюсь подобрать вразумительные объяснения тому упорству, с каковым вы перекрываете мне доступ к малейшей информации, господин барон. Как видите, кроме высказанных мною совершенно противоестественных причин, зримых доводов в пользу вашего упрямства нет. Быть может, ваше неприязненное ко мне отношение, что есть личное ваше дело, не будет мешать делу общему?

— Мое к вам отношение, майстер инквизитор, к делу не имеет касательства, и рассказывать здесь совершенно нечего. Все мои люди — это мои люди. Они пришли на службу Его Величества вместе со мною; Император доверил мне подбор подходящих бойцов, и я выбрал их.

— По каким критериям?

— Вам надо растолковывать, какими качествами должен обладать телохранитель?

— Мне не помешало бы растолковать, господин барон, откуда в вас такое доверие именно к этим людям. Что в их и вашей жизни происходило такого, что вы столь безоглядно им верите; я употребил именно этот эпитет, так как, вижу, вы не допускаете и мысли об их предательстве.

— Эти люди… — начал тот гневно и, осекшись, продолжил, с явной осторожностью подбирая слова: — Эти люди прошли со мною множество боев, и я знаю, что могу им верить.

— Боев — где именно?

— Это не ваше дело, — отрезал тот. — И уж эти сведения точно никак не могут повлиять на ваши выводы.

— Боюсь, мне об этом судить, — с показной любезностью улыбнулся Курт. — Посему — не будете ли вы столь добры…

— По большей части в драках с соседскими владетелями, — оборвал его фон Редер. — И не вздумайте ухмыляться, майстер инквизитор.

— О, нет, что вы, — серьезно возразил он. — Даже не думал. Поверьте, я знаю, что стычки между соседями по тяжести, кровопролитности и беспощадности порою превышают некоторые межгосударственные конфликты. И предательство в них — первейшее подспорье… А теперь (благодарю за объяснения) я всё-таки хотел бы услышать ваших людей. Пусть каждый из них представится лично. Вкратце; не хочу отнимать время у самого себя.

— Господи, Ульбрехт, — поморщился наследник, все так же не поднимая головы с ладоней и по-прежнему глядя в стол, — это уже начинает переходить все границы, даже для вашей паранойи.

— Бог с вами, — бросив в сторону Фридриха недовольный взгляд, отозвался фон Редер, помедлив, и снова кивнул в сторону своих подчиненных, вновь неведомо как дав понять лишь одному из них, что внимание обращено именно на него. — Ты.

— Йорг Фридле, — тотчас отрекомендовался тот, не особенно следя за учтивостью тона. — Двадцать пять лет. Как уже говорил вам господин барон, я и прежде состоял у него на службе.

— Был нанят или по наследственной традиции?

— Был нанят. В возрасте девятнадцати лет.

— Хорошо дрался, был готов служить и сохранять верность, не имел ни гроша за душой… — предположил Курт, и тот оборвал, не скрывая насмешки:

— … и даже меча. Да. Что-то еще?

— Нет, — усмехнулся он, увидев, как фон Редер бросил на подчиненного строгий взгляд. — Я узнал, что нужно. На данный момент. Следующий?

— Георг Виттшток, — представился второй избранный для водоносной миссии. — Двадцать семь лет. На службе у господина барона с юности. Моя семья и я сам прежде жили на территории его владений…

— Жили? — уточнил Курт многозначительно, и фон Редер со злой иронией указал рукой вокруг себя:

— Вы не заметили, майстер инквизитор, что моя служба не предполагает заседания в родовом гнезде?

— Будьте любезны не вмешиваться, — потребовал Курт настоятельно. — Мне надо слышать именно ваших людей, а не вас, если вы еще этого не поняли.

— К чему?

— Боже; видно, мне придется снова терять время, дабы вы не мешали мне работать впредь… — вздохнул он с подчеркнутым утомлением и, отыскав взглядом первого опрошенного, перечислил скучающе и просто: — Он пришел к вам сам, напрашиваться на службу. Отчего-то, пока не знаю, отчего, он желал службы именно у вас, и наверняка ему пришлось приложить немало сил на то, чтобы убедить вас в собственной полезности. Каким-то образом ему это удалось, мало того — он зацепил вас чем-то особенным, ибо отношения с этим человеком у вас вышли если не на уровень дружественности, то на степень некоего особенного к нему благорасположения. Если я ошибся в чем-то, поправьте меня.

— Вы, — приподняв, наконец, голову, выговорил Фридрих, — вывели все это из столь краткого разговора?

— Просто предположил. Но не ошибся, если судить по молчанию вашего оберегателя.

— Как? — коротко выбросил фон Редер, и даже его враждебность на миг исчезла куда-то; Курт пожал плечами:

— Ну, для начала, чтобы взять на службу юнца без меча — господин барон, для этого должны быть веские основания. Или рекомендация уже проверенного человека, или испытание, которое он прошел. На того, кто верит словам, вы не похожи, стало быть, даже если он и был рекомендован вам кем-либо, вышеупомянутое испытание вы ему все же устроили. И он выдержал его. Причем, судя по всему, выдержал с честью.

— С чего вы взяли?

— Девятнадцать лет, — напомнил Курт. — Нищий. Без собственного оружия. Он должен был вывернуться наизнанку, чтобы вы взяли такого на службу. Это первое, что я предположил; подтверждение же моим словам я увидел, venia sit dicto, на вас самом. При слове «зацепил» на вашем лице мелькнула усмешка, причем несколько болезненная. Надо полагать, проверку ему устроили вы сами, и он вас действительно зацепил. Причем чувствительно.

— Впечатляюще, — вновь возвратившись к прежнему отчуждению, кивнул фон Редер. — И после этой демонстрации, майстер инквизитор, мне еще меньше, чем прежде, хочется дозволять вам говорить с моими людьми.

— Ульбрехт, — снова произнес наследник, чуть повысив голос, и тот махнул рукой:

— Продолжайте, майстер инквизитор. Будет, однако, любопытно посмотреть, как вы примените те же финты к вашим сослужителям.

— С теми будет сложнее, — вздохнул Курт искренне. — Нас учат врать беззастенчиво, причем на любых должностях… Ну, коли уж мы завершили с этим, давайте отпустим наших водоносов. И без того времени было потрачено немало.

— Через четверть часа я увожу отсюда Его Высочество, — предупредил фон Редер, отодвигая засов, и одарил Хауэра внушительным взглядом. — Вы меня поняли, майстер инструктор? Опасность за стенами, по крайней мере, пусть и неожиданна, но предсказуема и понятна, здесь же я всецело зависим и не влияю ни на что. Если вы не возвратитесь через четверть часа, невзирая ни на какие угрозы, ни на какое сопротивление, я вывожу его отсюда, и мы покидаем лагерь. Невзирая ни на какое сопротивление. С чьей бы то ни было стороны.

— Хотел бы я посмотреть, как вы это сделаете, — пренебрежительно покривился тот, и Курт окликнул — тоном, какого обыкновенно себе по отношению к наставнику не дозволял:

— Альфред! Не нагнетай, — потребовал он, когда к нему обратился хмурый взгляд. — В любом случае, задерживаться вам не следует.

— За это время не успеет согреться вода, — заметил Бруно, и Хауэр, развернувшись к двери, бросил желчно:

— Не оледенеет. Чай не младенец.

Фон Редер метнул в его сторону возмущенный взгляд, однако промолчал, лишь яростно, с визгом и скрипом, вдвинув засов в петли за спинами ушедших.

— Я не шучу, — сообщил барон уже Курту, и он кивнул:

— Я вижу. И даже вас понимаю. Но Альфред прав: если с ним что-то случится, вас отсюда не выпустят; мало того, подобные действия с вашей стороны будут расценены здешними бойцами как попытка причинить вред высокопоставленной персоне, в отсутствие командира перешедшей под их попечительство. И их тоже сложно будет не понять. А пока отведенное вами время не истекло, быть может, продолжим?

— Я сказал, — коротко возразил фон Редер, снова остановясь подле стола, и приглашающе кивнул: — Густав?

— Густав Хальс.

Голос последнего из телохранителей — из тех двоих, что присутствовал вместе с наследником на столь плачевно завершившейся тренировке — был надсаженным и хрипучим, однако вряд ли от травмы, полученной во время сего инцидента, где на его долю не выпало и вовсе никаких неприятностей. Высокий ворот наполовину закрывал шею, и сказать, имеются ли на ней какие-то старые ранения, было сложно.

— Тридцать семь лет, — не слишком охотно продолжил телохранитель. — На службе у господина барона с детства.

— По наследию?

— Можно сказать и так.

— А еще как можно? — уточнил Курт, и тот недовольно поджал губы.

— Я сирота, — пояснил он сжато. — Родом из деревни, принадлежащей роду фон унд цу Редеров. В замок попал в детстве, служил еще при прежнем хозяине. Еще что-то?

— Если иметь в виду возраст, — предположил Курт, — упомянутых господином бароном боев тебе досталось больше, нежели другим.

— Да, — коротко подтвердил тот.

— И ранений.

— Да, — столь же лаконично повторил телохранитель; Курт усмехнулся:

— И рассудительности, как я вижу… Хорошо, — кивнул он, указав движением руки в стену, за которой где-то внизу располагался плац. — Теперь погибший. Хассель …?

— Карл, — договорил фон Редер. — Карл Хассель. Тридцать пять лет. Я нанял его незадолго до… перехода на службу к Его Императорскому Величеству. Отличный был боец. И, полагаю, уж в его-то невиновности сомневаться не приходится.

— Менее минуты назад вы предположили, что Альфред, если замешан в покушении, может устранить соучастника; почему с ним не могли поступить так же? — заметил Курт и вскинул руку, пресекая возмущение: — Но почившего я не подозреваю, и этот факт с уверенностью выводится из его поведения: когда я кинулся к вашему подопечному, бедняга Хассель кинулся на меня, наверняка заподозрив в чем-то крамольном. Будь он замешан, он либо стоял бы в стороне, либо изобразил бы попытку прикрыть принца, но не стал бы столь явно препятствовать мне. То есть, ad minimum один из присутствующих в лагере оправдан. Что, правда, делу не поможет… Что ж, господин барон, — подытожил Курт со вздохом, — ситуация выглядит так: Император доверил жизнь своего единственного сына людям, которых подобрал не самолично, тем, кого, по существу, не знал, пока их ему не представили вы. Id est, вам он верит настолько, что готов положиться на ваши решения. Остался последний, кто о себе еще не рассказал: вы сами.

— А я-то полагал, что вам сдали полную информацию обо мне, — язвительно хмыкнул фон Редер. — Оказывается, не всё знают господа конгрегаты? или просто поленились?.. Ульбрехт фон унд цу Редер, барон. Тридцать девять лет. Состою на службе у Его Императорского Величества шестой год.

— Все это любопытно, — заметил Курт настойчиво, — однако мне хотелось бы узнать, как вы очутились на такой службе и по какой причине пользуетесь таким доверием.

— Это не имеет к делу никакого отношения, — категорично отрезал тот. — И это уж точно не касается вас, майстер инквизитор.

— Повторю, что это решать мне, — возразил Курт, — и чем больше вы упираетесь, тем больше у меня крепнут подозрения в том, что…

— А мне плевать! — повысил голос фон Редер. — Можете думать все, что угодно, майстер инквизитор, но исповедоваться вам я не стану!

— Это несерьезно, Ульбрехт, — вновь заговорил наследник, подняв, наконец, голову с ладоней и распрямившись. — Ведь я знаю эту историю. Да и половина двора ее знает, и наверняка кое-кто в Конгрегации тоже, посему, даже если я смолчу, то майстер Гессе, выйдя отсюда, без труда добудет все необходимые сведения. Почему не рассказать сразу?

— Хороший вопрос, — согласился Курт, успев уловить неясную тень во взгляде оставшегося в комнате телохранителя. — Как мне уже доводилось убедиться на опыте, с таким упорством замалчивают лишь нечто очень любопытное и, чаще всего, неприглядное. Вы тайно устранили кого-то, неугодного Императору?.. Нет, — сам себе возразил он, видя, как в глазах фон Редера разгорается злой огонек, — об этом половине двора вряд ли может быть известно… В чем же дело?

— О, Господи, — вздохнул Фридрих, когда в ответ по-прежнему не прозвучало ни слова, — это уже не просто несерьезно, но еще и неумно… Ульбрехт обязан моему отцу жизнью, майстер Гессе. Он в буквальном смысле снял барона с плахи.

— Ваше… — зло начал фон Редер и осекся, вовремя поняв, что превысил допустимый тон.

— Ульбрехт был некогда прославленной личностью в определенных кругах, — продолжил наследник, игнорируя укоряюще-угрюмый взгляд своего охранителя. — Если говорить точнее — в кругах торговцев, проезжающих поблизости от его земель, и среди его соседей. «Барон-разбойник» — это было о нем; потому, собственно, Йорг и напрашивался в его свиту столь назойливо. Барон фон унд цу Редер слыл удачливым рейдером, а кроме того — всегда делился добычей со своими соучастниками почти по-братски.

— М-м, — отметил Курт, следя за все более темнеющим лицом барона. — Похвально.

— При очередном налете ему не повезло. Точнее, как выяснилось, один из соседей снарядил «торговца», груженного вместо товара наемниками. Большая часть людей Ульбрехта была убита, а он и еще несколько его бойцов пленены и представлены суду. Как несложно догадаться, этот суд лишил его рыцарского звания и приговорил к казни. Тем временем…

— Ваше Высочество, — проговорил барон уже не столько со злостью, сколько просительно; Курт вздохнул:

— Бросьте. Все самое главное уже сказано.

— Тем временем, — продолжил Фридрих, — отец как раз был в Баварии. И так случилось, что эта история достигла его слуха. Дальнейшее подобно событиям какого-нибудь сказания — отец даровал барону и его людям жизнь в обмен на верную службу.

— Любопытно. А что дало Императору повод решить, что барон достоин столь ответственной работы и не предаст своего работодателя при первом удобном случае?

— А та самая его разбойная жизнь, — пояснил Фридрих охотно. — Как узнал отец, Ульбрехт никогда не трогал монахов и женщин, убивал же и вовсе лишь в крайних случаях, чаще всего от безвыходности. Разумеется, это привело к образованию огромного количества живых свидетелей, которые потом давали показания на суде против него, но…

— Ясно, — кивнул Курт и, помедлив, уточнил: — Так стало быть, господин барон, ваш боец «жил» а не «живет» в ваших владениях потому, что вас их лишили?

— Нет, — через силу отозвался фон Редер, не глядя в его сторону. — Его Величество сохранил за мной мое имение и титул.

— И вернул рыцарское звание?

— Да.

— Что ж, вот теперь мне ясно все. Ну, и, поскольку вы баварец, надо думать, у вас есть и некие личные чувства, если можно так выразиться, к вашему подопечному?

— Мне плевать на околопрестольные интриги, — по-прежнему хмуро вымолвил тот. — Фридрих фон Люксембург по линии его матери в отсутствие иных наследников в любом случае является баварским герцогом, и как бы ни повернулось всё, что бы там ни замыслили ваши вышестоящие, что бы ни предприняли курфюрсты — он останется таковым, даже если не займет трона Империи.

— Принимается, — подытожил Курт, мельком обернувшись на дверь. — Хотя подобное верноподданническое рвение штука редкая и сама по себе вызывающая подозрение…

— Я бы попросил… — начал фон Редер, и он повысил голос, оборвав:

— Но. Но, — продолжил Курт, когда тот настороженно умолк, — некоторые явственно видимые мне признаки побуждают меня вам поверить. И даже в некотором роде вашим людям, ибо они, кажется, обладают неким бессомненно полезным качеством — лишены желания думать самостоятельно.

— Чего о ваших не скажешь, — желчно отозвался барон. — И вы сами заметили (хотя я и не сомневался в этом ни на мгновение), что конгрегатские вояки будут врать напропалую, причем так, что любой политик им позавидует. Как вы намерены вычислить предателя среди них?

— Как уже и сказал. Буду говорить с каждым. Как только возвратятся наши водоносы, я возьму Альфреда в сопровождающие и…

— Мы возьмем, — поправил фон Редер решительно. — Если вы, майстер инквизитор, отчего-то вдруг решили, что я выпущу вас из виду и уж тем более позволю говорить с вашими собратьями в мое отсутствие — вы либо наивны, либо слишком самонадеянны.

— Самонадеян, — подтвердил Курт безмятежно, кивнув в сторону наследника: — А как же ваш подопечный? Оставите его без присмотра?

— Мои люди отличаются не только отменными умственными качествами. Они, замечу, еще и хорошие бойцы, а также, как вы сами заметили, достойны доверия. Думаю, я могу их оставить наедине с Его Высочеством на то время, что понадобится нам для допросов.

— А после? — с неподдельным интересом осведомился Курт. — Когда мы опросим всех, кого опросить потребуется, вы вернетесь в эту комнату, а я — в свою, ведь так?

— Ну, так, — настороженно согласился барон, и он пожал плечами:

— А если не так? Если, расставшись с вами, я снова отправлюсь к моим сослужителям, дабы поговорить с ними без сторонних глаз?

Фон Редер замер, не сумев скрыть растерянности, и внезапно пробудившаяся энергичная мозговая деятельность отразилась на его лице отчетливо и ясно.

— Вы об этом не подумали, — вздохнул Курт понимающе. — Хотя должны были бы… А я должен предупредить вас, господин барон, что мне, возможно, все-таки придется говорить с кем-либо из наших подозреваемых в ваше отсутствие. Разумеется, я передам вам все, мною услышанное, но здесь проблема заключается в том, что вы ведь в это не поверите, так?

— Разумеется, — совладав с первой оторопью, раздраженно согласился тот, — и не вижу, чему тут удивляться.

— Я и не удивляюсь. Всего лишь выражаю свое сожаление по этому поводу.

— И даже это странно, ибо…

— Позвольте я вам кое-что объясню, — оборвал его Курт, и тот умолк, глядя на него с подозрением. — Точнее, я вам продемонстрирую въяве причину, по каковой мною описанное может иметь место.

— Ну? — весьма неучтиво согласился барон, и он кивнул, обратясь к Фридриху, наблюдавшему за их беседой молча.

— Скажите, — поинтересовался Курт буднично, — вы уже лишились девственности? Хотя — разумеется, даже и спрашивать нечего; в таком-то возрасте, при таком-то титуле — наверняка нет отбою от придворных девиц и прислуги. Или в первый раз вы предпочли покупную любовь, для надежности?.. — уточнил он, получив в ответ лишь ошеломленный взгляд наследника. — И как прошло?

— Да вы отдаете себе отчет… — едва не задыхаясь от бешенства, начал фон Редер, и Курт вскинул руку, призывая к молчанию:

— Не надо. Не надо читать мне проповедей о должном поведении в присутствии почти венценосной особы, господин барон. Сия demonstratio имела лишь одну цель: показать вам, что есть темы, на которые собеседник распространяться не станет; и дело сейчас не в том, что я задал вопрос просто, сходу и без церемоний. Даже если бы я убил на разогрев допрашиваемого… прошу прощения — собеседника… четверть часа, я и тогда не услышал бы откровений. Просто потому, что подобные вещи на всеобщее обозрение не выносят. То есть, не исключено, что лет через пять ваш подопечный уже будет поднимать эту тему по собственной инициативе, без боязни и с гордостью, но пока… В этом главный успех работы дознавателя, господин барон, беседа один на один. Только тогда вероятно достичь того момента, в каковой можно вызвать человека на откровенность.

— Один на один? — криво ухмыльнулся тот. — А палач в ваших «беседах» — просто мебель?

— Поверьте мне, господин барон, найдется лишь один из десяти допрошенных таким образом, кто запомнил не то что черты лица исполнителя, но и хотя бы низок он или долговяз, толст или сухощав. Его просто не видят. Видят меня. И откровенничают со мной.

— Если откровенничают.

— Вам придется принять это как факт, — подытожил Курт уже серьезно. — Я не говорю, что это случится обязательно, и я понимаю ваше недовольство, однако может сложиться ситуация, в которой мне придется, грубо говоря, выставить вас за дверь. Не хотелось бы устраивать споры по этому поводу в присутствии лица, чье молчание мне придется в этом случае пробивать, посему я и предпочел предупредить вас заранее, дабы вы с этой мыслью смирились.

— А возражений этой самой мысли вы рассматривать не собираетесь?

— Нет, — ответил он просто. — Как я не намерен учить вас исполнять вашу службу…

— Учили, — возразил фон Редер недовольно; Курт помедлил, на миг задумавшись, и спокойно подтвердил:

— Верно. Учил. И вы согласились с моим видением ситуации. Что, к слову, говорит в мою пользу: если вы приняли к действию мой совет, данный вам в области, не являющейся моей основной сферой деятельности, то тем паче следует полагаться на мои решения, связанные с моей прямой службой.

— Вы ведь все равно найдете способ избавиться от меня и сделать то, что сочтете нужным, так, майстер инквизитор? — уточнил фон Редер мрачно и, не услышав возражений, обессиленно отмахнулся. — Бог с вами. То есть, — поправил он сам себя, — я на этот факт крайне рассчитываю.

***

Хауэр вместе со всеми сопровождающими вернулся чуть раньше определенного ему времени, и тем не менее обрел от барона порицающий взгляд и обвинение в медлительности. За время блуждания по коридорам главного корпуса инструктор, видимо, успел остыть и переварить хоть немного мысли о столь нежданно свалившихся на его голову напастях, а потому на сей раз снес и взгляды, и слова со стоическим молчанием.

Полноценное омовение Курт решил отложить до лучших времен, употребив часть принесенной воды для того, чтобы лишь наскоро оттереть кровь с лица и рук, и, покинув Фридриха в обществе телохранителей и помощника, в сопровождении барона и Хауэра вышагал за порог, остановившись в отдалении от двери, на повороте.

— Здесь нас, кажется, слышать некому, — пояснил Курт, взмахом руки указав в обе темные и безлюдные оконечности коридора, и обернулся к насупленному инструктору: — Альфред. Быстро и коротко: кто присутствует в лагере, кроме нас?.. Брось, — поморщился он, когда Хауэр метнул исподлобья взгляд в сторону королевского телохранителя. — Сейчас не время. Я всё понимаю, но, думаю, будь здесь начальство — и оно одобрило бы мои действия. В любом случае: сегодня свершилось то, что, как ты думал, никогда не могло произойти, а именно — командую я. Даже тобой в определенном смысле. И сейчас мне нужно знать, причем точно и без вывертов, кто находится в этом лагере, как давно и с какой целью.

— Мне не кажется… — начал Хауэр недовольно, и Курт оборвал:

— Послушай. Подумай об одной простой вещи: всё это уже не тайна. Рассуди сам — если имеет место предательство с нашей стороны, значит, нашему противнику уже известно многое из того, что прежде почиталось секретом. Если кто-то из наших переметнулся на ту сторону, то он рассказал ведь наверное не только о том, какие высокопоставленные гости сюда должны наведаться, но и вообще обо всем, что только было ему известно. Если же виновный среди телохранителя наследника, тем паче значит, что противнику ведомо куда больше, чем ты сейчас пытаешься скрыть. В свете этого раскрыть несколько тайн перед нашим союзником мысль уже не столь страшная, как может показаться. Итак, Альфред. Не тяни время, его и так много ушло впустую… Начнем с начала. Охрана. Сколько, кто и где.

— Дюжина, — отозвался инструктор не сразу, глядя мимо собеседника в стену, и, помедлив, с усилием продолжил: — Четверо на стенах. Сменяются каждые восемь часов.

— Смена отдыхает врозь?

— Нет. В казарменной комнате, все вместе, все на глазах друг у друга.

— Уже легче, — кивнул Курт, — дальше. Самое главное: зондеры. Кто, сколько, как давно.

— Пятеро. Прибыли все разом еще за неделю до Его Высочества, через пару недель должны вернуться в строй. Стандартная регулярная тренировка. Разделены по двум комнатам: в одной двое, в другой трое. Все опытные, в группе давно, все побывали в деле не раз, и всех я знаю, как облупленных.

— Это вам так казалось, — без прежней язвительности, почти устало, возразил фон Редер; Хауэр вскинул голову, и Курт повысил голос, не дав ему высказаться:

— Это хорошо, значит, у меня есть источник информации о них помимо их слов. Дальше. Повара, метельщики…

— А также прачки и банщицы, — зло огрызнулся инструктор и, переведя дыхание, продолжил чуть спокойней: — Нет. Повар один — и он же здешний священник. Подсобляет ему, когда есть необходимость, кто-нибудь из парней, для этого особых умений не надо. И лекарь в лазарете. Без помощника.

— И? — поторопил Курт, уловив в голосе наставника еле ощутимую заминку. — Еще что-то, о чем я не знаю?

— Еще что-то, о чем не только ты не знаешь. И мне не нравится…

— Альфред! — снова прибавив в голос обыкновенно не допустимую жесткость, прервал он, и Хауэр, помявшись, вздохнул, кивнув в сторону:

— Еще четверо. Эти здесь находятся неизменно, безвылазно, как и я. Там, где кузня, у дальнего крыла корпуса, есть мастерская…

— Из которой родом броня и оружие зондергруппы, — уточнил Курт, и тот, помявшись, кивнул:

— Да. Она самая. Мастер и три помощника.

— Создающие уникальное оружие для зондергрупп? — с подозрением сощурился фон Редер, кивнув на сверток в руках Курта. — Вроде арбалета, который можно разобрать и спрятать в дорожной сумке?

— Эти не выходят за пределы мастерской и прилегающей к ней территории, — огрызнулся Хауэр. — Снедь приносится им туда, остальное, необходимое для нормального бытия, имеется на месте. Даже и захоти они продаться с потрохами, у них не было бы возможности выставить себя на торг.

— Теперь все? Хорошо, — подытожил Курт, дождавшись повторного кивка. — Стало быть, так. Начнем с зондеров. Из тех, кто прибыл для тренировок, кто где находится сейчас? Точнее — должен был находиться?

— Сидят по комнатам. Я не даю им пересекаться с Его Высочеством. Ни к чему.

— Вот уж точно, — буркнул фон Редер и умолк, когда майстер инквизитор молча бросил короткий взгляд в его сторону.

— Веди, — велел Курт сжато, и инструктор, помедлив, развернулся, тяжело зашагав по коридору впереди.

Хауэр вел их по переходам, где прежде бывать не доводилось. Коридоры были узкими, как рукав, одинаковыми, тянущимися в темноту, рассеиваемую светильником в руке инструктора, оттого кажась длинней, чем было на самом деле, а потому, когда тот остановился перед одной из дверей, Курт удивленно уточнил:

— Так близко?

— А ты хотел, чтобы я их заселил в подвал? — буркнул Хауэр, и фон Редер, не сумев сдержать себя, бросил:

— Главное — не на крышу.

— Довольно, — потребовал Курт непререкаемо, и отчего-то на сей раз барон смолчал, только пренебрежительно фыркнув. — Альфред, прежде пара вопросов. Primo: где поселена вторая половина твоих подопечных?

— Здесь же, в соседней комнате. Они и прибыли вместе, и прятать их друг от друга мне резонов нет.

— Тогда secundo: где ближайший от этих комнат путь на крышу?

— Лестница, — помявшись, отозвался Хауэр, кивнув в темноту коридора по левую руку от себя. — Через площадку третьего этажа, мимо хода на чердак.

— То есть, прямой путь. И, надо думать, недолгий?

— Если бегом, — неохотно согласился инструктор, — учитывая темноту… Секунд сорок, может, пятьдесят.

— Откуда такая точность? — с подозрением сощурился фон Редер, и тот покривился:

— Да. Сразу видно профессионала.

— Сначала пройдем по этому пути, — приказал Курт; барон хмуро усмехнулся:

— Отлично. А что же время, о потере коего вы так сокрушались?

— Время уходит, — согласился он подчеркнуто спокойно — хроническая перепалка с главным императорским телохранителем уже начала порядком надоедать. — Однако я был бы вам признателен, господин барон, если бы вы не учили меня делать мою работу.

— Надеетесь, что ваш парень впопыхах оборонил ненароком Знак со своим номером? Не вижу иной причины для бессмысленного топтания по лестницам.

— Вы ежедневно лишаете своего подопечного целой ложки из каждой его порции, хотя прекрасно понимаете, что, как я уже говорил, достаточно применить яд, проявляющий действие спустя время — и ваша жертвенность никого не спасет, мертвы попросту будете вы оба. Однако вы это делаете. Ответьте мне, почему, и тогда я тоже в подробностях обрисую вам мои мотивы… Показывай дорогу, — вздохнул Курт, подтолкнув инструктора в плечо. — Не спеши слишком и держи светильник так, чтобы были видны пол и стены.

Фон Редер скосил на него взгляд уже молча, и в этом взгляде проступила явственная насмешка, когда, проделав путь до крыши и назад, их маленькая группа возвратилась к дверям комнат, где разместились бойцы зондергруппы. Пол был как пол и стены как стены; разумеется, на дикую и неправдоподобную удачу, вроде описанной бароном, Курт и не рассчитывал; попросту, как и прежде в случаях с явным отсутствием улик, ничего не оставалось, кроме как действовать ad imperatum.

— Ну, и что же вам дала эта прогулка, майстер инквизитор? — все-таки не удержался фон Редер, и он кивнул:

— Кое-что.

— Да неужто, — покривился тот скептически.

— Мы прошли две двери, — пояснил Курт, по-прежнему стараясь говорить как можно выдержанней, хотя поведение королевского оберегателя уже начало понемногу раздражать. — И пройти их мы сумели, потому что с нами был Альфред, а с Альфредом — ключи. Предположить, что ключ есть еще у кого-то в этой крепости, нельзя, равно как и сложно представить себе, что неудачливый стрелок, зная, что его могут настигнуть, станет ковыряться во взломанном замке и запирать за собою двери, отступая.

— То есть, хотите сказать — он шел не этим путем? — уточнил барон с подозрением. — И что это означает? Желаете подвести меня к мысли о том, что ваши бравые парни тут не виновники?

— Не знаю, — передернул плечами Курт, остановясь за несколько шагов до первой двери. — Но почему-то человек, бывший на крыше, избрал именно тот путь, что, впрочем, уже было понятно по распахнутой настежь двери… Мне показалось, — вновь обратясь к инструктору, осведомился он, — или в тех дверях, что мы сейчас прошли, врезаны новые замки?

— Не показалось, — подтвердил Хауэр хмуро. — Здание старое, замки кое-где устарели — во всех смыслах. Мало-помалу меняем.

— Вот и ответ. Старые замки вскрываются проще.

— Судите по опыту? — пренебрежительно уточнил фон Редер; он кивнул:

— Разумеется. Ну, а теперь за дело. И, — настойчиво прибавил Курт, обернувшись к инструктору, — я попросил бы тебя удержаться от неуместных замечаний, вопросов или ответов, Альфред.

— Что?! — выдавил Хауэр спустя мгновение изумленного молчания. — Меня?

— Именно тебя. Если какую-нибудь неумную пакость ляпнет господин барон, это будет воспринято всеми здесь, как нечто логичное и само собой разумеющееся. Он это делает, как я посмотрю, регулярно. Но если нечто подобное выкинешь ты — согласись, это будет выглядеть не слишком солидно. Можно было бы разыграть сцену «инквизитор — адвокат», но ты, боюсь, не потянешь. Не сумеешь прикинуться благожелательным — ты им будешь. Слишком много личного ты вложил в свою работу; сейчас это не на пользу. Любой из них почует твою неуверенность сразу, и это испортит дело.

— Они и так ее увидят, — возразил фон Редер; Курт вздохнул:

— Соглашусь. Но если он хотя бы не станет мне возражать, до них дойдет сразу и без сомнений, что от чувств, уверенности или мнения их инструктора ничто в этом деле не зависит. Что избавит виновника, если таковой наличествует среди них, от ненужных иллюзий, мне, соответственно, сбережет силы, и всем нам — время.

— Понимаю, — через силу согласился Хауэр, глядя на дверь так, словно за нею его ожидал проход в чистилище по меньшей мере. — Сейчас тебе видней — это твоя епархия… Вот ведь дерьмо, — внезапно утратив остатки выдержки, вытолкнул он зло. — А если никто из них не виновен во всем этом? Если сейчас я вместе с тобой пойду допрашивать ни в чем не повинных, преданных, не раз жизнью за дело рисковавших парней! как мне им потом в глаза смотреть?

— Подумай о другом — что кто-то из них может все-таки оказаться предателем, Альфред. Подумай лучше о том, как этот мог смотреть тебе в глаза и не сгореть со стыда на месте. Теперь я буду давать тебе советы. Советую для начала как следует на него разозлиться, в твоем случае это лучше всего. Гнев — самый надежный способ защиты от сомнений.

— Тоже говорите по собственному опыту? — спросил фон Редер угрюмо; Курт передернул плечами:

— В моей работе, господин барон, сомнения — вернейший помощник. Всевозможные чувства в этом деле недопустимы, и гнев — в первую очередь, из чего следует логичный вывод: дабы избавиться от сомнений, надо позволить злости войти в душу и остаться там. А вот вам я позволю себе дать совет прямо противоположный тому, что я рекомендовал Альфреду: возьмите себя в руки.

— По-вашему ведь, — усмехнулся фон Редер, — моему неадекватному поведению никто не удивится. К чему мне следить за собой?

— К тому, что, в отличие от принципов, применяемых в лекарской практике, правила «noli nocere» в нашем деле недостаточно — надо бы еще и принести пользу. Вы глава императорских телохранителей, в некотором роде доверенное лицо, и надо думать, что человеку без мозга Император не доверил бы безопасность себя самого и своего единственного наследника. Посему — повторяю: постарайтесь смирить гнев и дайте место сомнениям. Быть может, и вам придет в голову какая умная мысль в этом расследовании… Ну, а теперь идемте. Говорю только я; Альфред — исключительно при крайней необходимости, вы, господин барон — только в случае Конца Света.

Последние шаги до двери Курт прошагал под всеобщее недовольное молчание, толкнув створку, оказавшуюся незапертой, и переступил порог, не задержавшись в проеме.

Двое, чьи взгляды обратились к двери, сидели у стола посреди комнаты, до появления вошедших явно ведя какую-то увлекательную беседу. Увидев Курта, за чьей спиной маячили инструктор с королевским оберегателем, оба поднялись, подтянувшись и смолкнув.

Курт остановился, тоже молча осматриваясь. Комната была такой же, как и их с Бруно — небольшой, полупустой, лишь две лежанки у стен, стол с тремя стульями, на одном из которых висела небрежно брошенная на спинку куртка одного из бойцов, и деревянная невысокая этажерка в углу, на верхней полке которой стояли два потушенных светильника, ниже — пара мисок с ложками… Всё было то же, что сейчас осталось в их с помощником комнате.

Согласно всем предписаниям подобные расследования надлежало начинать с обыска — как жилищ подозреваемых, так и их самих. Однако искать здесь было решительно негде, да и вряд ли люди, собравшиеся в эти дни в этой крепости, будут делать такие очевидные глупости, как запрятывание компрометирующих записок или пузырьков с ядами в столь очевидных местах, как собственное обиталище или одежда. Обыскивать же все здание бывшего монастыря, как это было бы сделано, имейся при майстере инквизиторе штат помощников и следователей рангом пониже, в одиночку будет глупой и ненужной тратой времени…

— Доброго дня, парни, — произнес Курт, наконец, непонимающе смотрящих на него бойцов и, помедлив, поправился: — Ну, не слишком доброе, правду сказать… Хотелось бы увидеться при других обстоятельствах.

Вопроса о том, какие же обстоятельства привели его сюда на сей раз, не прозвучало, лишь на миг заледенели взгляды, брошенные на кровавые пятна на его куртке.

— Майстер Гессе, — то ли уточнил, то ли ответно поприветствовал один из зондеров, переводя глаза с него на инструктора; Курт кивнул:

— Дюстерманн… верно?

— Да, майстер Гессе, Дитер фон Дюстерманн.

— И..?

— Уве Браун, — коротко представился второй. — Мы пересекались на том деле в Шёнингене.

— Как же, помню, — согласился Курт с усмешкой, — ликантроп… Правда, когда я прибыл, успел только к снятию показаний с пострадавших, посему «пересекались» будет и впрямь самым верным словом… Хорошая была работа. К сожалению, причина, по которой я пришел сюда, отстоит далеко от жажды предаться воспоминаниям.

Он выдержал паузу, ожидая реакции; никто из двоих не спросил, что случилось и о чем пойдет речь — оба так и стояли напротив, ожидающе и молча глядя на майстера инквизитора. Однако ж, во многом здешняя выучка была непревзойденной в своем роде — начальству самого господина дознавателя подобное соблюдение им субординации по отношению к оному начальству могло только сниться…

— За мной, — приказал Курт, развернувшись к порогу.

Хауэр и фон Редер расступились, пропуская его в коридор, и за спиной зазвучали шаги бойцов — и тоже без даже мгновенной заминки.

Соседнюю дверь Курт распахнул так же молча, сразу пройдя на середину комнаты, и негромкая, неспешная беседа людей внутри смолкла, оборвавшись на чем-то вроде «и это будет не ее собачье дело». Здешние обитатели лениво валялись на лежанках, подперев руками головы; промешкав не дольше мгновения, все трое вскочили на ноги, с заметной растерянностью оглядывая посетившее их разношерстное сообщество.

— Закрой дверь, Альфред, — скомандовал Курт, благожелательно кивнув зондерам: — А вы присядьте.

Замешательство протянулось еще на два мгновения, и бойцы, переглядываясь исподволь, уселись на своих лежаках, глядя, как размещаются подле стола их сотоварищи. Хауэр с бароном остались стоять у двери; лицо инструктора было каменным и темным — видно, данный ему совет он уже принял к исполнению и сейчас предавался гневным помыслам, пытаясь осмыслить тот факт, что кто-то из тех, кому он уже многие годы отдает время, душу, собственную жизнь, вот так просто через все это переступил…

Арбалет, оброненный на стол, громыхнул деталями, и никакой тени узнавания не появилось ни в одном взгляде.

— Ну, — продолжил Курт, выждав паузу, — как вы не могли уже не понять, у меня к вам серьезный разговор, парни. Но для начала мне надо познакомиться с теми, кого я еще не знаю. А также я хочу, чтобы на вопросы, которые я буду задавать, следовал ответ — незамедлительно, честно, без уверток. Как вы видите, ваш инструктор здесь, следовательно, его дозволение на это имеется. Однако должен заметить, что ввиду некоторых обстоятельств сейчас первым, последним и самым весомым является отнюдь не его слово, а мое. Сейчас я не один из явившихся для тренировки служителей, а инквизитор, ведущий дознание. Это — понятно?

— Да, майстер инквизитор, — нестройно отозвались пять голосов разом; он кивнул:

— Хорошо. Итак. Уве Браун, Дитер фон Дюстерманн. Дитер, ты на службе… за шесть лет я поручусь, но точнее можешь сказать только ты сам.

— Восемь, майстер инквизитор. С двадцати лет. Был рекомендован инквизитором Трира.

— Уве?

— Пять лет, — отчеканил тот, — с двадцати одного. Взят на службу из городской стражи Бамберга.

— Хорошо, — отметил Курт, кивнув одному из обитателей комнаты: — Следующий. Йегер, кажется?

— Хельмут Йегер, — подтвердил боец. — Двадцать семь лет. На службе четыре года. Взят в группу во время операции в Шёнингене — оказал помощь при уничтожении ликантропа, был рекомендован шарфюрером и признан годным к службе.

— Да, припоминаю, — усмехнулся Курт, нимало не покривив душой — подобные события в истории Конгрегации были наперечет, а молодой егерь, чья помощь в самом деле оказалась небесполезной даже для обученных опытных вояк, и вовсе широко прославился в узких кругах.

— Карл Лауфер, — отрапортовал рослый и широкий, как вяз, боец с перекошенной неровным старым рубцом щекой. — Двадцать пять лет, в группе три года. Переведен из Штутгартского отделения, с должности помощника инквизитора.

— За какие грехи?

— Брали малефика, не дожидаясь зондергруппы — пришлось. Я отличился.

— Да уж, за такое можно и в зондеры угодить… — согласился Курт серьезно. — Стало быть, с помощником штутгартского обера знаком?

— Да, майстер инквизитор, — с едва заметной растерянностью кивнул тот.

— Твое мнение?

Лауфер на миг замялся, то ли подбирая слова, то ли пытаясь понять, чего хочет добиться от него следователь, и, наконец, выговорил, глядя собеседнику в глаза:

— Оторва и лентяй. Но дело знает.

— Хм… — усмехнулся Курт, пояснив благожелательно: — Просто было интересно услышать мнение со стороны. Виделись с ним на днях, и мне стало любопытно — он только со мной ведет себя, как придурок, или всегда такой… Следующий?

— Вальтер фон Майендорф, — доложился последний из бойцов. — Тридцать один год, в Конгрегации с двадцати трех, в группе шесть лет. Перешел на службу из личной стражи графа Чернина фон унд цу Худенитца.

— Ух… Далековато забрался. По рекомендации?

— Да, шарфюрера. Ему рекомендовал пражский обер-инквизитор.

— А пражскому оберу?

— Я сам.

— По причине …?

— Скуки, — серьезно отозвался фон Майендорф. — Показалось незабавным торчать в провинциальном поместье, когда я могу принести пользу.

— Государству или вере?

— Тогда было все равно.

— А сейчас?

— Сейчас тем более, — пожал плечами тот. — Есть ли различие?

— Н-да, — хмыкнул Курт понимающе и, вздохнув, посерьезнел. — Итак, теперь по делу. Первый вопрос: вот это, — кивнул он на разобранный арбалет, — кто-нибудь узнает? Это принадлежит кому-то из вас или было видено кем-то когда-то у кого-то? Честный ответ будет на пользу всем… Ясно, — подытожил он, не услышав в ответ ни слова и опять не увидев ни в одном взгляде заминки. — Что ж, продолжим… Полагаю, сейчас вы размышляете над тем, что стало причиной моего явления к вам, а также пытаетесь понять, что это за совершенно посторонний человек, в чьем присутствии мы с Альфредом сочли возможным раскрывать такие тайны… Барон Ульбрехт фон унд цу Редер. Глава императорской личной стражи.

Взгляды пяти человек напротив сместились к двери. Взгляды заинтересованные… немного удивления… скрываемого удивления — негоже зондеру, стальному парню с железными нервами изумленно пялиться, будь причиной нежданная новость, внезапная атака или боль… в одном из взглядов любопытство — Вальтер фон Майендорф, наверняка пытается оценить собрата по бывшему ремеслу…

Наигранного, неискреннего интереса не заметно ни в одном взгляде… никак не сказать, кто из них услышал то, что новостью для него не было…

— Господин барон здесь, — продолжил Курт спустя несколько мгновений молчания, — по прямой своей обязанности. Думаю, заметив некоторые не совсем обычные меры безопасности, вы уже поняли, что, кроме вас, здесь находится некто посторонний и причем высокопоставленный. Обстоятельства сложились таким образом, что мне придется раскрыть эту до сей поры оберегаемую тайну.

Ожидание в глазах, внимание… вполне логичные и понятные… и снова — у всех одинаковые, ни один взгляд не загорелся интересом больше или меньше прочих…

— Вот уже два месяца здесь находится на обучении Его Высочество Фридрих фон Люксембург, — договорил Курт, и во взглядах напротив снова проснулось удивление; снова едва заметное и тщательно скрываемое. Но ни в одном — ни смятения, ни тревоги, даже тени беспокойства… — Об этом было известно, как вы понимаете, весьма ограниченному кругу лиц, — продолжил Курт, — и те из наших, кто знал о его прибытии заранее, сейчас представлены одним лишь Альфредом. К чему я сообщаю вам все эти подробности: сегодня, менее получаса назад, произошел неприятный инцидент. А именно — на наследника было совершено покушение.

Эмоция; наконец, хоть какая-то эмоция — мгновенная растерянность. Мелькнула на миг в глазах каждого… и исчезла… Ох, Альфред, многих бы тебе лет пожелалось, но сейчас так некстати эта твоя муштра… некстати тот жестокий отбор, который не дает угодить в зондергруппу всем подряд, а оставляет лишь тех, кто зевнет в ответ раззявившему пасть ликантропу, что уж им до инквизитора с вопросами…

— Удачное? — ровно поинтересовался фон Дюстерманн, и Курт качнул головой:

— К счастью, нет. Бог миловал. Правда, не помиловал одного из личных стражей Его Высочества. Сам наследник жив и даже здоров. А теперь самое неприятное, парни… Я не буду крутить, скажу прямо, дабы сберечь всем нам время. Посторонних в лагере нет. Думаю, вы поняли, что я хочу сказать.

— Что под подозрением мы? — спустя миг безмолвия уточнил Лауфер, и взгляды напротив потемнели.

— Есть, — отозвался Курт, — множество улик, указывающих на то, что действовал кто-то свой. Посему — да. Под подозрением и вы тоже. И сейчас мне надо знать, где, кто и с кем был утром и в особенности — последние полчаса. Думаю, это несложно выяснить, учитывая, что все вы друг у друга на глазах.

Молчание воцарилось снова, и на сей раз заминка была очевидной…

— Гм… Я бы так не сказал, майстер Гессе, — возразил, наконец, фон Майендорф. — По крайней мере, что касается нас троих.

— Почему?

— Я и Хельмут были на кухне.

— Отлично, — зло усмехнулся фон Редер.

— Я пропустил начало Апокалипсиса? — вопросил Курт, и, когда вопрос вполне ожидаемо остался без ответа, с нехорошим предчувствием уточнил: — На кухне вы были вместе?

— Нет, — отозвался Йегер, — я в основном таскал сливать грязную воду. Вальтер…

— Я помогал управляться с чисткой котлов. Прибирал трапезную.

— Карл, стало быть, оставался в комнате один, — подытожил Курт, — и вы двое какое-то время тоже были порознь, а что гораздо существенней — временами пропадали из поля зрения отца Георга… Ну, а вы, — обратясь к оставшимся, спросил он, уже предчувствуя ответ, — вы были вместе полчаса назад?

— В некотором роде, — откликнулся фон Дюстерманн. — Я спал.

— Спал, — повторил Курт. — Днем.

— Майстер Хауэр гонял нас ночью, — пояснил бывший бамбергский страж Браун. — Наши тренировки в последнее время всё больше проходят именно ночами. Как я понимаю теперь, чтобы мы не увидели на плацу лишнего… Сегодня мы закончили под утро. Я лег спать сразу после тренировки, Дитрих остался читать.

— Читать? — вытолкнул фон Редер сквозь неприязненно сжатые губы, и на нескрываемое удивление и недоверие в его голосе протеже трирского инквизитора отозвался с предельным хладнокровием:

— Фрейданк. «Bescheidenheit». Весьма поучительно.

Барон поморщился:

— Вот как. И часто боец зондергруппы жертвует сном в угоду книжной мудрости?

— Случается, — коротко ответил за соратника фон Майендорф.

— А у тебя какой виновник отнимает время?

— Томазин Циркларий. «Итальянский гость».

— А «Скакун» Гуго фон Тримберга?

— Не пришелся по душе, — невозмутимо отозвался бывший личный страж графа Чернина. — Автор слишком увлекается собственным слогом. Часто теряется логическая связка между общими сентенциями. Много эмоций и недостаток таланта, не говоря о банальности подхода.

— Вы удовлетворили свое художественное любопытство, господин барон? — осведомился Курт, не оборачиваясь, и, не услышав в ответ ни слова, кивнул: — Продолжим. Итак, Дитрих, ты спал. И оставался ли при этом Уве в комнате, не знаешь.

— Он был там, когда я засыпал. — В голосе зондера впервые что-то шелохнулось, и взгляд впервые едва заметно дрогнул, сместившись на товарища. — И он был, когда я проснулся.

— Чувство локтя — это хорошо, — вздохнул Курт. — Этому вас учили, благодаря этому группа выживает… Но сегодня от него придется отрешиться, парни. Мне крайне неприятно об этом думать, но придется подумать и вам: множество признаков указывают на то, что один из вас полчаса назад стрелял в наследника Империи, которую Конгрегация пытается выстроить вот уже более тридцати лет. И вряд ли это было сделано на спор, от скуки или потому, что Его Высочество отбил у покушавшегося возлюбленную. То есть, возможно, среди нас — предатель. Изменник. Человек, служащий тем, против кого Конгрегация призвана бороться. Тем, кто отнимает жизни, рушит Порядок и глумится над всем, созданным Господом. Тем, кто убивал ваших товарищей. Хочу, чтобы вы над этим задумались и отвечали на мои вопросы честно, прямо и без попыток выгородить. Это не гвоздь на стуле наставника, не уж, подброшенный в постель, не шалость, которую принято покрывать из чувства общности. Это — понятно?

— Да, майстер Гессе.

— Итак, ты не знаешь, был ли все это время Уве в комнате.

— Не знаю, — нехотя ответил фон Дюстерманн.

— Id est, — вздохнул Курт, — единственное, что можно сказать с убежденностью, так это то, что никому не известно, где каждый из вас был полчаса назад.

— Из трапезной туда нет близкого хода, — впервые разомкнул губы Хауэр.

— Зато есть выход во внутренний двор. А из внутреннего двора есть ход туда?

— Тогда он столкнулся бы во дворе с Хельмутом.

— Ты учил этих парней таиться от стригов и красться мимо магов, чующих мысли. Захотел бы — не столкнулся б… Хорошо, — подытожил Курт, обведя взглядом помрачневших бойцов. — Пока всё. Спустя время, уточнив кое-какие детальности, я еще возвращусь переговорить с вами снова, а пока — будьте здесь. Все пятеро. Не выходить никуда и никому. Это — понятно?

— Да, майстер Гессе, — снова ответили разом пять голосов, и он, кивнув, сгреб со стола злополучный сверток с арбалетом, развернулся и вышел в коридор.

— И это все? — с затаенным возмущением осведомился фон Редер, почти захлопнув дверь за их спинами. — Ради этого вы так рвались сюда? И что же, скажите на милость, вам удалось выяснить?

— Аd minimum то, с кем мне предстоит иметь дело. Двоих я знаю лично — доводилось пересекаться на нескольких операциях, то есть, по крайней мере о ком-то из них у меня уже есть некоторое представление. О прочих кое-что знаю со слов других служителей. Id est, есть о чем подумать… Альфред, — придержав за локоть уже темного, как туча, инструктора, спросил Курт, — что с охраной? Как я понимаю, их перемещение по лагерю никто не контролирует? Где и как отдыхает смена? Как далеко от того хода на крышу?

— Комната одна на всех, — с усилием отозвался тот. — В северной части. От той лестницы далеко. Очень далеко. Да, если кто-то из них пожелает, он сможет пройти по зданию, не попавшись никому на глаза. Кроме тех, что на внешних стенах. При условии, что он сумеет незамеченным покинуть комнату на глазах остальных.

— Как часто меняется здесь охрана? Я разумею — ведь они не сидят в лагере безвылазно? Они ведь сменяются свежими людьми?

— Эти здесь уже пять месяцев. Через месяц прибудут другие.

— Опросить охрану надо, — помедлив, подытожил Курт, задумчиво глядя под ноги, — однако явно не в качестве подозреваемых…

— Это почему? — неприязненно осведомился фон Редер; он передернул плечами:

— Пять месяцев назад они прибыли сюда. Тогда еще никто не знал и даже не мог предполагать, что наследник будет здесь. Допустить же, что один из них, будучи предателем, сидел здесь «на всякий случай», можно, но связаться с ним при этом, дабы передать «заказ» на принца, было бы, мягко говоря, крайне затруднительно… Показывай дорогу, — кивнул Курт, слегка подтолкнув инструктора в плечо. — Прежде заглянем к ним — навряд ли это займет много времени, а после побеседуем с отцом Георгом.

Барон, не пытаясь скрыть недоверчивой гримасы, двинулся вслед за молчаливым Хауэром первым. Курт тоже шагал молча, задумчиво глядя под ноги. Предстоящий разговор с охраной лагеря явно будет пустой тратой времени; согласно всем предписаниям по ведению следствия, он должен состояться, однако ожидать хоть какой-то полезной информации от общения со стражей явно не стоило. И уже упомянутый факт был тому причиной, и также то, что находилось казарменное помещение в другой половине корпуса, откуда до крыши вела отдельная лестница, дверь к которой благодаря такой отдаленности можно было успеть преспокойно запереть, пока следователь с компанией метался по лагерю, и каковой явно не воспользовались, судя по прочим уликам…

Беседа со стражей прошла скорей и проще, чем с бойцами зондергруппы, можно сказать, даже как-то уныло и скучно. Каждого из стражей Курт знал лично, каждый из них знал о присутствии в лагере высокопоставленного гостя, и все они в последние четыре часа находились в казарме, бодрствуя и никуда не выходя. Добраться же до крыши и покинуть ее незамеченным никто из тех, чья очередь была нести дежурство на стенах, не мог физически, что означало полную и непреложную невиновность всей стражи учебного лагеря.

Хауэр мрачнел с каждой минутой, на любой косой взгляд барона отзываясь взором, полным сдерживаемого бешенства; к счастью, рассудительности обоих хватало на то, чтобы не выражать свои мысли гласно. На всем пути от казарменного помещения до трапезной никто не произнес ни слова, не мешая майстеру инквизитору размышлять над услышанным и увиденным.

Размышления были невеселыми, и последующий разговор с приписанным к лагерю священником не изменил общей картины.

Медик также не мог попасть в число подозреваемых при даже самом остром с его стороны желании — в этом году он должен был встречать свою шестьдесят третью осень, и, в отличие от многих знакомых Курту служителей, встречал ее в сильно попорченном виде. Отличный костоправ и сносный хирург страдал, наверное, всеми болезнями суставов, какие только существовали в людском мире, и свободное от врачевания время проводил за составлением и применением на себе всевозможных настоек, мазей и припарок.

Отец Георг, исполняющий также обязанности повара, пребывал в похожем положении, с той лишь разницей, что мучился легочным недугом, для лечения какового руководство и отрядило его на служение именно сюда, в альпийский лагерь. Кроме того, легкой пробежке до крыши и обратно даже при здоровых легких мешал бы немалых объемов мамон святого отца. Беседа с ним подтвердила и все услышанное прежде: где и в какое время был каждый из двух зондеров, пришедших сегодня помочь отцу Георгу с уборкой кухни и трапезной, он сказать не мог.

Неутешительный вывод был лишь подтверждением начальных предположений: никто во всем лагере, кроме бойцов зондергруппы, не подходил под status подозреваемого. Никто, кроме людей, которым до сей поры было принято верить безоговорочно.

 

Глава 10

Около двух недель назад, сентябрь 1397 года, академия святого Макария Иерусалимского.

Рабочая записка от: сентябрь, 1397 a. D.

«Nota

Альберт, прочти и вынеси свое решение. Полагаю, на выкладки Антонио надлежало бы не просто обратить внимание, а, быть может, и впрямь скорректировать грядущую политику Конгрегации. В любом случае, я переправил копию Бенедикту и намереваюсь обсудить это при встрече Совета.

… Рассмотревши ситуацию в Европе, имея в виду уложившиеся традиции политического взаимодействия в русле стремлений к обеспечению безопасности, я позволил себе произвести некоторые выводы и представить их на ваше рассмотрение.

Традиционным способом предотвращения войн и просто серьезных конфликтов меж государствами издревле полагались родственные связи. Если смотреть вглубь истории, прежде это зачастую имело смысл и впрямь приносило чаемые плоды. Однако теперь положение переменилось, и перемены пришли давно, показывая явственно, что иного смысла, кроме соблюдения понятия «кровное достоинство», в подобных браках не осталось. Войны и столкновения происходят меж державами, соединенными друг с другом родственными узами, и ничто не является препятствием. Для наглядности я позволю себе привести пример, примечательный как своей показательностью, так и непосредственным касательством до дел Конгрегации и Империи.

Мой двоюродный дед Бернабо Висконти отдал свою дочь за герцога Стефана Третьего Баварского Виттельсбаха, от какового брака родилась дочь Изабелла, каковая, как известно, является женою французского короля Карла Шестого, прозванного Безумным. Полагаю, тот факт, что не всякий из этих браков является личным решением родителей, мне поминать излишне. Намерения при исполнении этих решений были самыми благими и далеко идущими, как то — укрепление связей с миланским правительством, а также недопущение выступления Авиньона против Милана в открытом противостоянии. Разумеется, имелись и прочие выгоды, а именно: нынешний наследник, принц Фридрих фон Люксембург, сын Императора Рудольфа (Вацлава) и Софьи, дочери Иоганна Баварского, брата Стефана Третьего, является в силу произошедших событий дальним родичем французской королевы. Примечательно и то, что по отходу от дел дона Сфорцы Конгрегацию официально возглавлю я, каковое положение также должно по изначальному замыслу укрепить все мыслимые связи Империи внутри самой себя и вовне. Поскольку я являюсь внебрачным, но признанным сыном Джан Галеаццо Висконти, я притязаю также на часть его имущества и на законном основании ношу его имя, а стало быть, легитимно могу полагаться дальним, но все же сородичем нынешней французской королевы. По семейственному сродству же, пусть и не прямому, а через брата его отца, я также могу считаться родней будущего Императора, ныне наследника Фридриха фон Люксембурга. Кардинальский же сан упрочивает мое положение в обществе и вкупе со всем прочим низводит до несущественного мое незаконнорожденное происхождение.

Теперь же о том, чего удалось достигнуть путем всех этих ухищрений, а что осталось неисполненным. На нынешний день назначение меня преемником дона Сфорцы идет на пользу Конгрегации и Империи, а также взаимоотношениям с Римом. Это несомненная выгода. Однако хочу заметить, что во дни противостояния Милана с Папою от французского короля было получено обещание вмешаться и выступить против Рима, если доведется, в том числе и военной силой, каковое обещание сдержано им не было. Иными словами, то, что должно было укрепить взаимосвязь двух правителей, своей миссии не исполнило. Также мне кажется уместным напомнить, что французский король, а с ним вместе и королева, придерживаются симпатий к Авиньонскому антипапе, Виттельсбахи же — не видят иного престола, кроме Ватиканского (я не рассматриваю сейчас личность какого-либо конкретного Папы). Сии разносторонние приверженности никоим образом не убавляются от их родства, и да будет мне позволено выказать уверенность в том, что, доведись конфликту между Авиньоном и Ватиканом перейти в стадию вооруженного окончательно, вмешайся в такой конфликт одна из семей — и результат будет понятным.

Также хочу упомянуть о том, что я, будучи сыном Джан Галеаццо Висконти, не иду его стопами и не разделяю его устремлений, а служу Конгрегации и буду, если такова окажется воля Господня, противостоять ему вплоть до крайностей. И уже очевиднейшим фактом является то, что во всю историю европейских монархий братья, отцы и племянники не останавливались ни перед чем для достижения своей цели, включая убийство или, ad minimum, заключение своих ближайших кровных родичей.

Также хотел бы напомнить, что непотизм, как мы видим, приводит к вырождению церковной иерархии в то, что мы имеем на сей день.

Я подвожу к следующему. Конгрегация во всем тщится прилагать к делу новейшие и важнейшие достижения современности, будь то уникальные богословские труды, научные либо же экономические или политические успешные наработки и прецеденты. Полагаю, настала пора отойти от прежних схем и в вопросе поиска союзников. Сама structura Конгрегации показывает, что идеологическое единство много успешнее связывает между собою, нежели кровное либо по принадлежности к единому сообществу (будь то город, регион, сословие и проч.). Однако это допустимо лишь в некотором роде, и факты предательств со стороны некоторых служителей (пусть редкие, но все же имеющие место) это подтверждают. К прочему, чем крупнее организация, тем сложнее удерживать объединяющую идею в достаточной силе и влиянии на умы. Опыт же современности демонстрирует нам, что единственный factor, не имеющий себе равных по способности к удержанию союзников — даже не политические выгоды, ибо сии зависят от планов и мировоззрения конкретного правителя (либо правящей структуры), а резоны экономические. Идеалом же, как мне кажется, является равновесное сочетание того и другого.

Возьму на себя смелость утверждать, что Конгрегации следует первой оставить в прошлом отработавшие свое методы и перейти к новым, более жизнеспособным и приносящим более тучные плоды, да будет мне позволено так выразиться. Предложить готовый план действий, пусть и только начальный, пусть и в наброске, на данный момент я не готов, однако, если мои выкладки покажутся заслуживающими внимания, это будет достойно отдельного обсуждения».

Донесение от: апрель, 1397 a. D.

«… Сведения о наличии в Болонском университете студенческих групп, состоящих из подданных различных держав, но объединенных общими идейными устремлениями, подтверждаются всецело. Из интересующих вас с относительною уверенностью можно говорить об одной из них, основанной в 1370 a. D., по иным сведениям — 1369 или 1371 a. D.. Говорят об этой группе до крайности неохотно, и информацию удается разузнавать с известным трудом.

Свои принципы и убеждения члены сей организации именовали как «άυαρχία». В их миропонимании нет места никакой власти. Вот некоторые положения, которые мне удалось записать со слов человека, не входящего в их круг, но знакомого в свое время с некоторыми членами той группы.

Их позиции:

«Власть развращает людей, собственность и свобода несовместимы, и только в обществе без собственности и властей человек может быть вполне счастлив, действуя по велениям совести, а не внешнего закона. Только в результате собственной деятельности людей может быть положен конец несправедливому миропорядку»;

«Власть противоречит человеческой природе, а общественное зло существует, поскольку люди лишены возможности свободно действовать в соответствии с разумом, существовать могут лишь малые независимые общины. Эти общины обходятся даже без процедур, привычных в вольных городах, поскольку даже правление большинства считается формой тирании, а вручение полномочий при представительном правлении приводит к рабству».

Насколько серьезными были устремления упомянутых людей и как далеко они заходили и желали зайти в своих умствованиях, а также не желали ли перейти от умствования к деланию, мне доподлинно неизвестно. Если эта информация важна, я продолжу изыскания. Есть возможность выяснить имена некоторых, входящих в этот студенческий круг. Если это необходимо, то нужно лишь время. Средства на данный момент имеются в достаточном количестве».

Рабочая записка от: декабрь, 1396a. D.

«Вести о непотребных явлениях, об устрашающих и смущающих души происшествиях все копятся и, самое ужасающее, подтверждаются. Бенедикт предлагает собрать заседание Совета, дабы нам переговорить о сем очно, и я полагаю, что ты отыщешь в своем распорядке время, дабы последовать его призыву. Академия не падет в адову бездну, если тебя не будет сколько-то дней, зато в оной бездне может очутиться Империя и весь христианский мир целиком, если мы не примем нужного решения.

Еще в чумные годы я сказал, что подозреваю неладное, ибо не бывает так, что спустя всего три десятилетия чума возвращалась бы, и чтобы начиналась так вот, безо всякой связи и единовременно, отдельными очагами в городах, отстоящих в глуби страны. Не стану поминать, как ты недоверчиво кривился, хотя и стоило б напомнить и попенять. Теперь же скажи мне, что не малефики начали свой поход Господень на мир, и я плюну тебе в очи.

Гвидо, если есть в тебе крупица совести и веры, сдай дела и будь здесь. Бенедикт опять слег, посему возвратиться в академию не в силах, а время требует действия. Заседание провести необходимо, и безотлагательно, пока здесь агент, ждущий наших указаний относительно последнего случая.

Альберт».

Донесение от: май, 1392 a. D.

«Полагаю, это следовало бы показать Александеру; если мне не изменяет память, он тоже говорил о чем-то подобном. В прошлом году я упомянула о его выкладках в одной из бесед с Рудольфом и, кажется, заинтересовала его. Упомянула о том, что торговый дом Фельса — явление уникальное, и других, подобных ему, не существует на территории Империи. Видно, эта тема увлекла Рудольфа всерьез, и вчера он поделился со мною своими соображениями. Передаю их здесь ниже (ex memoria).

Немалые проблемы доставляет слабая вовлеченность германских денежных дельцов в банковское дело. Особенно удручает то, чем это оборачивается для экономики государства, для его обитателей в первую очередь и благосостояния страны как следствие этого.

Повсеместно в Германии кредитная ставка нигде не обнаруживается ниже 20 процентов. И это довольно редкий случай, как правило, выплаты достигают 35–45 процентов. В Линдау были зафиксированы ставки свыше 215 процентов годовых.

В последнее время вырос спрос на кредиты, особенно в среде знати, также состоятельные горожане, занятые в городских ремеслах, и крестьяне, преуспевающие на выкупленных землях, крайне нуждаются в быстрой возможности взять ссуду для поднятия или расширения своего дела. При всем том предложение никак не отвечает спросу, каковая ситуация лишь подогревает безудержный рост процентных ставок. По всем показателям дельцы Империи на фоне флорентийских, к примеру, банкиров выглядят довольно бледно.

Осложняет дело запрет Церкви на занятие ростовщичеством, а наши германские не умудренные юридическими исхищрениями деятели не способны играть с таким противником, как догма, на равных, в отличие от каверзных итальянцев, каковые изловчились создать массу законных уловок в этой области. Итог — их «золотая сеть» опутала всю Европу. Если Империя не выйдет на международный кредитный рынок, государство еще на заре своего фактического создания и укрепления рискует попасть в прямую зависимость от иностранного капитала и фактически оказаться в залоге либо, как альтернатива, застрять на крайне низком уровне общего развития.

Nota! Думаю, Конгрегация может вмешаться в текущую ситуацию с этой стороны.

С моей скромной колокольни видится, что в рассуждениях Рудольфа есть здравое зерно. Александер сможет прощупать почву в этой сфере и определить, где и как можно нанести удар по сложившейся системе точечно, дабы не порушить уже то, что есть. От себя хочу добавить, что международные кредиты также крайне невыгодны для нашего государства: германским подданным приходится выплачивать до 40 процентов тем, кому те же французы платят 12 процентов. А без таковых ссуд негоция не может развиваться должным образом».

Рабочая записка от: май, 1393 a. D.

«Кратко: торговый дом Фельса упрочил свое положение на рынке перепродажи пряностей, заключены контракты на выкуп крупных партий напрямую у венецианских посредников, минуя шампанскую ярмарку.

Сфорца, поразмысли над тем, чтобы перевести хотя бы долю твоих сделок по пряностям на легальную основу. Я полагаю, что можно рискнуть частью активов, тем паче, что риск не столь уж и велик: я неплохо закрепился, приобрел надежных партнеров. Рано или поздно тебе придется отказаться от услуг твоих приятелей-контрабандистов и либо отказаться от торговли пряностями вообще, либо поставить ее на законную основу.

Согласись, что в последнем случае никакая иная торговая организация, кроме дома Фельса, не сможет принять у тебя это дело, не задавая лишних вопросов о налаженных почему-то поставках и партнерах по ту сторону. Если начать легализацию уже теперь, сможем влиться в общую струю незаметно, исподволь и без лишних телодвижений, а потом и свести участие венецианских посредников в деле к минимуму. Боюсь загадывать, но, возможно, удастся даже вступить с ними в успешную конкуренцию».

Донесение от: декабрь, 1393 a. D.

«… Хочу представить некоторые любопытные мысли, каковыми поделился со мною Рудольф третьего дня. То же самое я изложила в нарочитом письме Александеру и полагаю, что вам необходимо обсудить с ним реальность таких планов. Мне думается, что в случае успеха Империя получит грандиознейшее преимущество перед иными государствами.

Итак, ниже излагаю идею Рудольфа с собственными примечаниями.

Купцы Ханзы — единственные иноземные торговцы, имеющие в Венеции свое торговое подворье, их привилегии защищены договорами от посягательств местных владетелей или городских властей. Города северной Италии признают за судами союза право свободного плавания по Средиземному морю.

Хочу напомнить, что, по сведениям Александера, в городах, не входящих в состав Ханзы, наличествует развитая шпионская сеть, каковая позволяет пресечь малейшие попытки конкурентов обойти союз в выгоде.

Также надлежит обратить внимание на вполне легальные методы давления Ханзы даже и на целые государства (довольно лишь припомнить, как при попытках ущемления прав союза в Бергене были введены в действие ограничения на поставку пшеницы в Норвегию, что и вынудило принять ультиматум Ханзы всецело). В Лондоне Ханзейский двор владеет собственными причалами и складами и освобожден от большей части налогов и сборов.

Однако Ханзе уже грозит упадок, и приметы этого все очевиднее. Разразившийся после чумных лет кризис не обошел и их стороною, и, хотя в их активе все еще сохраняются вышеперечисленные преимущества, союз уже на грани того, чтобы их лишиться. Некий запас прочности Ханза еще имеет, и его достанет ad minimum на полвека, и им все еще можно воспользоваться при верном подходе. Единственная проблема, с которой Ханза сейчас не в силах совладать — монетарная. И здесь есть далеко не иллюзорная возможность перехватить инициативу.

Напомню, что во дни зарождения Ханзы раздробленность Империи была им лишь на руку, равно как и многовластие (а de facto безвластие). Без помех со стороны правителей и в отсутствие единой власти, заинтересованной во внутреннем рынке, они сумели сплотиться и усилиться как никто другой. Но сейчас в мире наблюдаются перемены. Если припомнить сведения, добытые и проанализированные Александером, с уверенностью можно говорить: купеческие и банковские дома начинают заручаться поддержкой своих государей, да и в любом случае капиталы приобретают, при всей своей общемировой распространенности, все более национально ориентированные признаки. Пример тому — хоть и те же итальянские дельцы.

Кроме того, Ханза никак не желает переходить на новые пути развития финансовых отношений между государствами и торговыми образованиями, по-прежнему держась в рамках натурально-денежного обмена. То, что набирает все большую силу, получает все большее распространение (вексельная форма взаиморасчетов, ссуды etc.), никак не приемлется союзом.

Слабое же юридическое объединение Империи сказывается на взаимодействии экономическом: как пример, товарооборот между восточными и западными землями осуществляется с известными задержками и составляет крайне малую часть от имеющегося потенциала. Если не предпринять решительных действий, он рискует снизиться критически, а без единого внутреннего рынка выходить на рынок международный, не побоюсь этого слова, опасно: Ханза может стать не более чем мелким участником, которому будут доставаться лишь крохи со стола. Торговый же дом Фельса работает исключительно от имени себя самого и пошатнуть неблагоприятную для немецких дельцов ситуацию в одиночку не в силах.

Рудольф вынашивает планы вмешательства в дела Ханзы. Сейчас даже самые упертые и независимые ее представители начинают осознавать, что без новых капиталов и поддержки государства им немногое под силу. Император считает необходимым войти в их дела, взять Ханзу под контроль и переориентировать ее деятельность, как того требует новая tendentia в мире. Просьба, которую я изложила Александеру от имени Рудольфа, заключается в следующем: разузнать, купцы из каких городов могут быть привлечены на сторону Императора прежде, чем вести переговоры с Любеком. Если ему удастся отыскать еще пару слабых мест в их обороне, Рудольф будет весьма и весьма признателен.

В свете этих сведений должно подумать над тем, каким образом возможно (и возможно ли, и следует ли) Конгрегации принять участие в готовящейся реформе.

Хочу обратить внимание на следующее. Возможную выгоду от участия в обновленной Ханзе Рудольф планирует вложить в создание постоянной общеимперской армии. Эта идея, как видно, и впрямь пришлась ему по душе».

Донесение от: Май, 1397 a. D.

«… Мне удалось выявить некоторые детальности относительно студенческой группы Болонского университета, о каковой шла речь в прежних моих письмах. Не могу сказать, сколь они важны и существенны, однако счел своим долгом передать вам узнанное.

Их символ буква «А» в круге. Под кругом проведена черта, что позволяет предположить следующее: подразумевается буква «Ω» в ее изначальном, древнем написании. Таковым образом, как я полагаю, символ раскрывается словами «Аз есмь Альфа и Омега, начало и конец, Первый и Последний» из Откровения, 22:13. Смысловая нагрузка приведенной цитаты позволяет отнестись к сему факту с настороженностью, ибо таковые течения всегда ведут ad minimum к ереси и ad maximum к возмущениям общественно-политическим.

Мне не доводилось бывать свидетелем происшествий, виновники коих оставляли бы как свою метку подобный символ, и мне не приходилось слышать от кого-либо о чем-то в таком роде. Однако, что бесспорно, бывает многое на свете, что хорошо известно одним, немногим, и бывает совершенно не ведомо другим.

Средства на исходе, и половина обычной суммы была бы весьма кстати».

От: сентябрь, 1397 a. D.

«Альберт, не трудись. Я благодарен тебе за то, что ты не оставляешь своих попыток продлить мою угасающую жизнь, но, видно, воля Господа на сей раз не желает входить в соглашение с твоей волею. Осталось мне недолго, и никакими ухищрениями, эссенциями и эликсирами этого не изменить, а такой внутренней силы, каковою одарил тебя Господь, мне не дадено. Благословение Господне с тобой; надеюсь, Он и впредь не отвернется от нас, от тебя, и впереди у тебя еще много долгих десятилетий… и, как знать, может, больше…

P.S. Последняя присланная тобой настойка доставила особенно много приятных ощущений. И все ж мышиные хвосты и жабьи языки, которые ты, видно, там варил, хотя бы можно было приправить укропом, что ли. Боюсь, когда в следующий раз приключится со мною приступ, я предпочту уйти в мир иной даже и до срока, чем глотать очередную сваренную тобою мерзость».

 

Глава 11

Сентябрь 1397 года, Богемия.

Турнир, как Адельхайда и ожидала, начался всеобщей сумятицей. Оружие, приготовленное для игровых баталий, досматривалось с особым тщанием, и герольды безжалостно отвергали излишне тяжелые и недостаточно затупленные мечи, гневно отчитывая господ рыцарей за неподобающе подготовленные копья, каковые порицания господа сносили со стоическим спокойствием, удаляясь, дабы исправить оплошность (или намеренное нарушение). На турнирах бывало всякое, и преднамеренное несоблюдение предписаний в том числе — здесь, на ристалище, зачастую сходились и давние враги, лишь ждущие возможности свести счеты, не поплатившись за это по закону. Но даже и при соблюдении всех правил бывали не просто несчастья — трагедии; в давней хронике, известной многим, отмечено было, как на турнире в Нейссе близ Кельна, совершившемся в 1240 a. D., пали более шестидесяти рыцарей, хотя досмотр проводился тщательнейшей, и оружие применено было исключительно лишь турнирное. Факт преднамеренности доказан не был, однако… однако…

Герольды, чьею обязанностью теперь было также не допустить стычек за пределами ристалища, выбивались из сил, улаживая то и дело вспыхивающие ссоры меж цветом высшего рыцарства и простыми носителями меча. Кое-как усмирив участников, блюстители кидались к зрителям, рассаживая всех соответственно рангу, что было в этот раз особенно нелегко в связи с необычной многолюдностью.

Средь особливо почетных гостей, на отдельно возведенной рядом с императорской ложей трибуне, восседал сегодня отец покойной супруги правителя Империи, герцог Баварско-Мюнхенский Иоганн Второй со всем семейством. Двадцатичетырехлетний отпрыск, которому под угрозой отеческого гнева воспретили участвовать в предстоящих игрищах, сидел насупленный и мрачный, как туча, поглядывая на готовящихся участников с нескрываемой завистью. Второй наследник мюнхенской части герцогства, новорожденный Вильгельм, возлежал на руках у матери, Катерины Горицкой, и, наверное, это был единственный из всех гостей, которому было глубоко наплевать на все происходящее.

В толпе, стиснутые плечами и локтями со всех сторон, заходились в криках и стонах монахи и бродячие проповедники, порицающие кровавые забавы и низводящие проклятья на головы всех поборников «этого разгула бесовской гордыни, тщеславия, скаредности и жестокости». Когда их призывы превышали некий порог громкости и назойливости, несколько рук подхватывало проповедников под бока, и толпа извергала блюстителей добродетели прочь, снабжая их прямодушными и откровенными напутствиями.

Герольды, нескоро усмирив участников, приняли от каждого клятву в том, что на турнир они явились только лишь с единственной целью — совершенствования в воинском искусстве и демонстрации Императору, прекрасным дамам и собратьям-рыцарям своих умений, но никак не для сведения счетов с соперниками. Оружие участвующих в первом этапе ревизовали снова, особенно тщательно проверив тех, кто был уже замечен в нарушениях прежде.

Зрители, допущенные к созерцанию турнира, были безоружны — все, от крестьян до солдат из пражской стражи, не задействованных в охране, и имущих землевладельцев; прежде и повсеместно не раз и не десять происходили между приверженцами различных участников свои баталии, когда спорщики не находили слов, дабы доказать друг другу, что именно его кумир лучше, удалей, искусней. Уже бывало, что трупы выносили не только с ристалища, но и из толпы, и Рудольф, как и многие устроители турниров, просто запретил подходить к месту проведения боев всем вооруженным личностям, кроме участников.

Вскоре по кличу герольдов участники заняли места в седлах, и еще долгих несколько минут судьи проверяли сбрую, седла, стремена, конские доспехи… Наконец, в какой-то не определимый, но явственно ощутимый момент всё замерло. Притихли дамы, напряглись зрители, приняли наизготовку особенно подчеркнуто-снисходительное выражение лиц старики среди именитых гостей, заняли места два конных войска на огражденном двойной изгородью поле…

Сигнал к началу потонул в вопле толпы — ликование пополам с нетерпением, десятки глоток выкрикнули какие-то имена давно им знакомых и уважаемых завсегдатаев турнирных игр, кто-то просто орал во всю мочь, выплескивая скопившееся за последние два часа напряжение. Рудольф, сидящий неподалеку, поморщился, тоскливо покосившись в сторону особенно яркого, сияющего, как по заказу, солнца. Его мысли явно были где-то вдалеке от сего происходящего… Адельхайда, вздохнув, устроилась поудобнее, откинувшись на обитую стеганым покровом спинку широкой лавки. Конные групповые сшибки не были ее любимым зрелищем — самое интересное начиналось, когда господа рыцари брались за мечи, однако в этом турнире рассчитывать на подобное можно будет только на второй или третий день. Единственное, что оставалось, это попытаться потратить время с пользой и посвятить часы праздности раздумьям над тем, что удалось узнать, сопоставить и услышать…

Грохот столкнувшихся стена на стену довольно внушительных армий ненадолго заглушил нестихаемый вой трибун, и зрители заревели с новой силой, толкаясь, подпрыгивая, чтобы увидеть через головы впередистоящих ставшее ареной огражденное пространство, еще громче выкликая имена, болея душой за того или иного славного воина. Обиды на рыцарей-разбойников, на бездарных управителей своих земель, доведших оные земли до истощения, а крестьян до пределов сил, злость на иноземных пришельцев, зависть к высокому их положению — все забылось; сейчас каждый из тех бойцов, что сошлись посреди ристалища в громе и молниях, подобно древним героям, был именно героем — недосягаемым, великолепным, непревзойдённым…

Сегодня вечером потасовки будут — зрители станут обсуждать промеж собою, кто из их любимцев проиграл и почему, и наверняка все проигравшие будут жертвами неправедных приемов или нелепых случайностей, невезений, которые подстроил не иначе как сам Дьявол, не желающий позволять рыцарям решать споры согласно их чести… Будут жаркие препирательства, насмешки, обиды, злость, драки, и можно даже не сомневаться в том, что множество стычек случится меж богемскими и немецкими приверженцами, но несомненно также и то, что вполне можно будет увидеть, как германец с богемцем вместе отвешивают хороших затрещин немцу же или пражцу, ибо тот осмелился обозвать неудачником рыцаря Такого-то фон Оттуда, который на самом деле великолепен и непобедим, и плевать, что он вестфалец…

Недолго продлится это — всего-то несколько дней; но все-таки в памяти останется, и если не дать людям опомниться, если поддержать этот не вполне настоящий, но вполне ощутимый дух общности…

Рупрехт фон Люфтенхаймер был плохо различим — его клейнод, то и дело мелькающий в многоцветной орде, можно было заприметить, лишь если знать, что сын ульмского ландсфогта принимает участие в ратной забаве. Рудольф накануне вечером сделал попытку отговорить своего ценнейшего рыцаря от этого риска, получил учтивый отказ и теперь был крайне недоволен. Еще бы… Таких, как Рупрехт, надлежало беречь и без нужды не подставлять под копья; а кроме того, Адельхайда была уверена, что где-то в глубине души Император испытывал нечто вроде отеческого чувства к сыну человека, отдавшего себя самого всецело служению роду фон Люксембургов. Рупрехту, оставшемуся в Карлштейне, когда отец его шесть лет назад отбыл в Ульм, было тогда семнадцать; можно сказать, что парнишка взрос под рукой короля, был воспитан им и им выкован…Нрав его, однако, оказался чем-то вроде перешедших по наследству от покойной матери ярко-голубых глаз — такой же, как и у нее, своевольный, решительный, бескомпромиссный. Недостатком было и то, что таким же Рупрехт был и в бою, и в турнирных баталиях — он ни с кем не вступал даже во временную коалицию, полагаясь только на себя.

Фон Люфтенхаймер-младший не изменил себе и сегодня, и так же, как всегда, сегодня не посрамил звания императорского рыцаря, по завершении конного сражения оставшись среди тех, кто не повалился под копыта, не был сброшен и затоптан. Ристалище было покрыто переломанными копьями, деталями доспехов и телами самих воинов, однако на сей раз, видимо, обошлось без смертельных случаев… Хорошо. Слава нейсского турнира, учитывая обстоятельства, была бы совершенно ни к чему…

Под тихнущие хвалебные и разочарованные выклики толпы оруженосцы и свита унесли потерявших сознание, помогли подняться и уйти оглушенным и раненым, и безумствование в зрительских рядах чуть поутихло на то время, пока засыпались свежим песком кровавые пятна и убирались с поля битвы обломки. Кто-то наверняка покинул свои места в задних рядах, чтобы взбодрить себя кружечкой-другой пива, предусмотрительно и любезно предоставляемого многочисленными торговцами; Рупрехт фон Люфтенхаймер завернул коня, приблизясь к трибуне Императора и почетных гостей, лихо отсалютовал Рудольфу и удалился под томными взорами присутствующих дам к своему шатру, где намеревался подготовиться к следующему состязанию. Адельхайда проводила прямую фигуру юного рыцаря улыбкой. Завидный жених… В Карлштейне и Праге не было, наверное, ничьей дочери или сестры подходящего возраста, которая не мечтала бы однажды оказаться поближе к этим ярко-голубым глазам, однако Рупрехт до сего дня ни разу не выказал никому из них особенного благорасположения. Оно и понятно. Какие его годы… А внимание, оказанное сим барышням, тотчас обернется брачными оковами.

— Слушайте, слушайте, слушайте!

Голос глашатая не смог перекрыть людского шума, однако призыв к тишине вслед за человеком повторил рог — протяжный звук разнесся над полем, и люди, увлеченные обсуждением увиденного, примолкли, обернувшись к герольдам.

— Слушайте, слушайте, слушайте! — повторил резкий, зычный голос и, дождавшись почти полной тишины, продолжил: — Высокие и благородные господа, графы, сеньоры, бароны, рыцари и дворяне, которые будут участвовать в этом турнире! Я доношу до вас волю хозяина этого турнира, рассмотренную и утвержденную судьями!

Разговоры в толпе стихли почти совершенно. Каково будет следующее состязание, всем уже было заранее известно: тйост; переведя дух, господа рыцари должны показать свою удаль, владение копьем и конем не во всеобщей свалке, а один на один. На ристалище все еще суетились люди, а стало быть, объявить о начале состязания глашатай еще не мог; да и упоминание о «решении судей» касательно ни много ни мало императорской воли говорило о том, что готовится нечто особенное.

— Наисветлейший князь и господин господ Рудольф Второй фон Люксембург, Божьей милостью римский король, повелитель Империи и король Богемии на все времена, наш милостивый господин и хозяин сего турнира…

Адельхайда увидела, как Рудольф напряг кисти рук, лежащих на перилах, что ограждали места почетных гостей от окружающего мира, и подобрался, готовясь подняться. На лбу престолодержца залегла хмурая складка; что ж, и его тоже вполне можно понять…

— … и желая оказать честь, — продолжал выкрикивать глашатай, — предлагает избранному по жребию из самых высоких и славных своих рыцарей преломить с ним копье!

Толпа на миг затихла, явно обескураженная, а когда Рудольф поднялся, в воздух, как стрелы, врезались ликующие гики из двух десятков глоток. Для того, чтобы уже через мгновение от восторга вопила половина присутствующих, понадобилось три мгновения, и никого уже не интересовало, почему многие сотни человек, поддавшись внезапному и не понятному им самим порыву, стали вторить десятку-другому торжествующих почитателей монарха…

Адельхайда переглянулась с Лоттой украдкой и чуть заметно передернула плечами, когда напарница покривила губы. Что удивительного. Такова толпа… Это безликое существо неизменно во все столетия своего существования, одинаково во всех краях земли, и способы управления им так же неизменны и не разнятся своеобычностью. Если бы сейчас стояла цель не восхвалить Императора и не пробудить в большинстве присутствующих тягу восторженно орать и вскидывать руки над головами, срывая шапки и наступая на ноги соседям, а освистать его — и это получилось бы с точно теми же трудозатратами. Два десятка человек, рассредоточившиеся по рядам и первыми сделавшие нечто посреди уже возбужденной, разогретой толпы…

— Жребий, брошенный на право принять сию честь от наисветлейшего князя и господина господ Рудольфа Второго фон Люксембурга, Божьей милостью римского короля, повелителя Империи короля Богемии на все времена, нашего милостивого господина и хозяина сего турнира, выпал…

Глашатай ненадолго смолк, словно для того, чтобы перевести дыхание, и так же чуть примолкла толпа, ожидая имени…

— Славному рыцарю и благородному господину, прославившему свое имя в служении трону, Империи и правде…

Зрители затихли почти совершенно, подавшись вперед, навалившись на спины стоящих впереди, чтобы не пропустить имя.

— … Борживою из Свинаржа, наместнику Его Императорского Величества в Ауэрбахе!

Тишина протянулась еще мгновение, прежде чем снова заполниться криками, приветственными и одобрительными.

Растерянность собравшихся людей тоже не была чем-то нежданным и диковинным, и Рудольф, уходящий к приготовленному для него шатру, где дожидались оруженосцы и свита, не хуже Адельхайды понимал, в чем дело.

Разумеется, никакой жеребьевки не было. Разумеется все было устроено так, чтобы именно и только Свинаржец стал соперником Императора в этом состязании — именно потому, что соперником ему наместник Ауэрбаха никогда не будет. Надразумная, непрошибаемая преданность давнего друга юности своему правителю, из-за которой он и был сослан подальше из Карлштейна, не позволит Борживою на глазах у сотен подданных вышибить из седла наземь правителя Германии, Богемии и прочая. Рудольф наверняка все еще был способен кое-что показать и вряд ли проиграл бы даже в честном поединке… но «вряд ли» — это, все-таки, не «точно», а от случайностей не убережен никто. Сегодня же требовалась только и исключительно победа, и победа не над безвестным, но родовитым юнцом, не над прославленным ветераном, любимцем многих. Давний приятель юных лет подходил как нельзя лучше — обиженным не уйдет никто; Рудольф получит уважение подданных, подданные — отличное зрелище и удовольствие лицезреть удалого воина, а не стареющую развалину, каковой выставляют Императора недруги, а Борживой испытает чувство удовлетворения от того, что поспособствовал возвышению друга и короля…

Глашатай покинул свое место; возня на ристалище стала понемногу затихать, свежий песок, скрывавший кровавые пятна, сиял на солнце желтыми пятнами — поле вновь было готово принять героев этого дня. Крики и шум в толпе тоже чуть поугасли, но всеобщее волнение уже не утихало; на трибунах высоких гостей тоже царило оживление.

Отлично, мысленно констатировала Адельхайда, слушая доносящиеся до нее обрывки разговоров и коротких замечаний. Приглашение ауэрбахского ландсфогта на это празднество и оказанная ему честь заткнут рты тем, кто начинает поговаривать о разладе в рядах императорских сторонников и распускать слухи о том, что бывший любимчик впал за излишнее рвение в немилость, а раз это приключилось со столь близким Императору человеком, то может случиться и с кем угодно другим, а стало быть, служить Его Величеству вообще небезопасно…

— Госпожа фон Рихтхофен…

Адельхайда, обернувшись, вопросительно посмотрела на стража, который должен был находиться в пяти шагах отсюда — там, где солдаты заворачивали всякого, подступившего к местам почетных гостей, не будучи одним из них.

— Госпожа фон Рихтхофен, — повторил страж неуверенно, кивнув за плечо. — Прошу меня простить, если я что-то не так понял и поступаю неверно… Вам просили передать записку.

— Записку? — переспросила она, удивленно приподняв брови, когда солдат подал ей аккуратно сложенный клочок бумаги. — Кто передал?

— Девушка, — пояснил тот, помявшись. — Простолюдинка. Она просила пропустить ее, я, разумеется, запретил ей, и она попросила передать вам это. Я было не хотел, но девица сказала, что это важно. Для вас.

— О, — будто бы припомнив нечто и придав лицу как можно более игривое и беззаботное выражение, согласилась Адельхайда с улыбкой. — Ах, вот что… Да, да. Действительно, я ждала очень важных новостей… Спасибо.

Страж бросил на переданное им послание любопытствующий взгляд и, помедлив, кивнул и отступил.

— Что такое? — чуть слышно поинтересовалась Лотта, когда солдат ушел; Адельхайда исподволь огляделась, пряча клочок бумаги в кулаке, и, не найдя направленных на нее взглядов, осторожно развернула, опустив руки на колени.

Ровным, почти книжным почерком на серой бумажной поверхности было выведено всего несколько слов:

Важные сведения по твоему делу. Ты одна, у площадки торговцев, подле шатра мелочевщика. Сейчас или никогда. Две минуты. Ждать не буду.

— По какому делу? — понизив голос, уточнила Лотта, нахмурясь. — По делу с картой? По архиепископу? Или… И почему на «ты»? кто-то, кого ты знаешь?

— Не малейшего представления, — так же тихо отозвалась Адельхайда, сунув записку в перчатку. — Никто из моих не искал никакой информации, и уж тем более я не ждала ничего от кого-то постороннего.

— Пойти с тобой?

— Через полминуты, — согласилась она, бросив взгляд вокруг; на их трибуну никто не смотрел, соседи были поглощены обсуждением предстоящего поединка, и Адельхайда, помедлив, осторожно поднялась и попятилась. — К нам не подходи, кто бы там ни оказался. Встань в стороне и наблюдай.

Сойдя с возвышения, сколоченного из свежих досок, Адельхайда оглянулась, удостоверившись, что ничей взгляд не следует за нею, и торопливо зашагала прочь от ристалища, туда, где расположились многочисленные шатры торговцев. Толпу с этой части поля оттеснили, и палатка продавца бытовой мелочи угадывалась издали, украшенная привязанными к навершию разноцветными лентами. Вокруг палаток людей было множество (все-таки, нашлось и немало тех, кого происходящее вне пределов ристалища интересовало куда больше, чем вершащееся внутри него), и увидеть кого-либо, стоящего неподвижно в ожидании, было просто невозможно. Адельхайда приостановилась, всматриваясь в людскую сутолоку, пытаясь просчитать мысленно, сколько времени прошло с того мгновения, как таинственное послание было вручено стражу у трибун. «Две минуты»… Откуда и почему именно две минуты? Неведомый информатор преследуем? Известен и боится мозолить окружающим глаза? Подневолен и не имеет возможности отлучиться надолго? Может, женщина? Это объяснило бы и обращение на «ты» в письме…

Внезапно раздавшийся с трибуны вскрик Адельхайда сначала не отделила от прочих возгласов, все еще звучавших то здесь, то там, и лишь спустя два мгновения, запоздало, разум смог осознать, что это не восторженное восклицание, не возмущенный визг обиженной супруги или дочери, увидевшей под ногами полевую мышь. Кто-то именно вскрикнул, и в крике этом было удивление, замешанное на явном, неприкрытом страхе. Адельхайда обернулась, увидя, как на ближней трибуне вскочила на ноги дама в расшитом серебром пунцовом платье, указывая на то-то, что отсюда нельзя было рассмотреть, и сидящие подле нее мужчины подпрыгнули, тоже издав неподобающе испуганные восклицания. С дальней трибуны донесся еще один крик, где-то кто-то откровенно завизжал…

И грянул взрыв.

Огненный изжелта-красный смерч пронесся над трибунами, взметя к небу обломки дерева, клочья дерна, разбитую в пыль землю, словно дохнул и вырвался из-под земли огромный дракон, неведомо как схоронившийся там. Волна горячего, как кипяток, воздуха отшвырнула Адельхайду прочь, будто смятый бумажный лист, а внезапный оглушительный гром затмил шум толпы, голоса, весь окружающий мир…

Это длилось несколько мгновений, а может, минуту или вечность; время как таковое точно бы выпало из яви, как запамятованное событие давних лет. В голове звучал тонкий противный звон, тело не ощущалось вовсе, словно и не было его, словно осталось только сознание. Нескоро вернулись чувства, ощущения — в глаза ударило солнце, и стало видно, как бегут перед взором облака, затененные низкой серой дымкой; именно бегут — стремительно, точно гонимые ураганом пылинки…

Адельхайда зажмурилась, напрягшись, начиная мало-помалу чувствовать руки и ноги; рванувшись, с усилием приподнялась, сев на вытоптанной траве, видя все вокруг сквозь мошки в глазах и лишь теперь вновь начиная слышать звуки. Трещали горящие доски трибун, превращенных в грандиозный костер, кричали люди — и женщины, и мужчины, слышался детский надрывный плач, где-то поодаль грохотали конские копыта и гремели доспехи… Той части скамей и сидений, откуда она только что ушла, сейчас просто не существовало, лишь нечто бесформенное, одетое пламенем и редким дымом, простиралось по горящей земле…

Лотта…

Адельхайда вскочила на ноги, едва не упав снова, когда звенящую голову повело, и, пошатываясь, нетвердо зашагала вперед. Навстречу бежали и шли люди с перекошенными лицами, спотыкаясь, кто-то падал, кто-то кричал — просто кричал в пространство, без слов, надсадно и хрипло. Чей-то локоть больно задел плечо, едва не бросив ее наземь. Мимо прошла женщина в грязном обгорелом платье, залитом кровью; она шагала медленно, но прямо, словно по доске, молча, с отстраненным неживым лицом, плотно сжав серые, как пыль, губы. Никто не обращал на нее внимания, и она так и шла, оставляя за собою багровый след крови, льющейся из обрывка руки в узком рукаве. Ей уже не помочь, твердо подумала Адельхайда, упрямо двинувшись дальше, видя, что ноги ступают по обгорелым ошметкам тел и вязким, спекшимся бурым сгусткам. Уже слишком обескровлена, сейчас она упадет и не встанет, и слава Богу…

— Госпожа фон Рихтхофен!

Голос был незнакомым, и облик молодого рыцаря в покрытых копотью турнирных доспехах тоже не пробудил в памяти ни одного имени, и она вновь отвернулась, ища среди идущих и лежащих людей знакомое лицо.

— Госпожа фон Рихтхофен, вам нельзя туда! — с явственным испугом в голосе повторил рыцарь, приблизясь; конь косил темным глазом под ноги, но стоял ровно, не шарахаясь от мертвых и живых. — Вы идете не в ту сторону, вы не в себе, позвольте я помогу вам!

Йохан… Или Карл… Один из внутренней стражи Карлштейна; половина немецкой половины или Йоханы, или Карлы… да, собственно, неважно…

Адельхайда снова молча отвернулась, и взгляд упал на тело в когда-то светло-янтарном платье, сейчас покрытом серо-красными пятнами. Оттолкнув с пути конскую морду, она бросилась к напарнице, усевшись подле нее на траву. Со спины платье темнело гарью, но само тело уцелело — теплая бархатная накидка с шерстяным подбоем приняла на себя большую часть лизнувшего вскользь огня, однако возле плечевого сустава, войдя наискось, засела острая деревянная щепа, и из-под филлета, пропитав волосы, медленно стекали крупные алые капли.

— Госпожа фон Рихтхофен, — настойчиво повторил рыцарь, и Адельхайда отмахнулась:

— Я в порядке.

Голос подчинился не сразу, и она едва не сорвалась в кашель; видимо, этот удар о землю был все-таки слишком сильным… Отвернувшись, она бережно приподняла напарницу, осмотрев. Лотта пребывала в беспамятстве, однако никаких более ран на ней не обнаружилось, ссадина на голове была неглубокой, и, судя по всему, не опасной.

— Госпожа…

— Сказала же — я в порядке, — оборвала Адельхайда строго и, уловив обиду и оторопь в глазах карлштейнского охранителя спокойствия, добавила в голос больше мягкости. — Но моя горничная ранена. Господин рыцарь, окажите мне услугу, увезите ее подальше отсюда. Ей необходима помощь.

— Конечно… — растерянно пробормотал тот, спускаясь наземь, и Адельхайда, кивнув, поднялась и двинулась прочь.

Живых уже не встречалось, пламя на обломках досок чуть опало, и теперь вокруг стоял плотный запах печеной плоти и крови; звон в голове немного унялся, и визг, крики и плач слышались явственно и громко. На различимом сквозь уже невысокое пламя ристалище было пусто, разглядеть отсюда шатры участников было невозможно, и Адельхайда ускорила шаг, подавляя приступ дурноты, порождённой то ли этим запахом, то ли оглушением.

— Госпожа фон Рихтхофен!

Они сговорились, что ли, промелькнула в голове раздраженная мысль за мгновение до того, как с трудом угадался голос Рупрехта фон Люфтенхаймера. Адельхайда остановилась, обернувшись; юный рыцарь был верхом на по-турнирному снаряженном жеребце, но сам почти без доспеха — лишь в стеганом дублете и наручах и с открытой головой.

— Вы живы, — облегченно констатировал фон Люфтенхаймер, подъехав вплотную, и протянул ей руку: — Я увезу вас отсюда. Вы ранены?

— Где Император? — не подав руки навстречу, спросила Адельхайда, повысив голос, чтобы перекрыть чей-то крик совсем близко.

— С Его Величеством все в порядке, — отозвался фон Люфтенхаймер, по-прежнему держа руку вытянутой к ней. — Он был у своего шатра, когда всё случилось — готовился к состязанию. Все, кто были у шатров и на ристалище, уцелели, пострадали только трибуны. Сейчас его уже везут под охраной в пражский замок. Садитесь, наконец, мы еще можем нагнать их и поехать вместе.

— Здесь моя горничная… — начала она, и фон Люфтенхаймер перебил, кивнув ей за спину:

— Лотта?.. Я вижу, она в заботливых руках, — констатировал Рупрехт нетерпеливо, — Карл довезет ее в целости и сохранности. Садитесь, прошу вас.

Все-таки Карл, промелькнуло в голове; обернувшись на напарницу, лежащую на руках карлштейнского стража, Адельхайда коротко кивнула и ухватилась за протянутую к ней ладонь.

***

Старый королевский замок напоминал огромный лазарет, а сама Прага — осажденный город. Ко времени прибытия к воротам окруженного охраной Императора тяжелые створы уже были закрыты, и напряженные, будто всполошенные сторожевые псы, привратники пропускали людей внутрь под жёстким надзором и едва ли не с обыском. На улицах, у дверей домов, аптек и постоялых дворов властвовала сумятица, близкая к панике; первыми в городе оказались те, кому посчастливилось уцелеть, и Адельхайда даже боялась себе представить, что здесь начнется, когда до Праги доберутся раненые…

Раненые стали прибывать спустя четверть часа. Личный лекарь Рудольфа бегал от входных ворот к комнатам, а после и просто остался подле дверей, через которые вводили и вносили пострадавших, осматривая своих будущих пациентов и пытаясь определить, кому из них предстоит в скором времени перестать быть таковым. На Лотту он бросил взгляд вскользь, учтиво, но поспешно пояснив, что на данный момент у него на руках господа и дамы, которым помощь требуется куда более существенная, и у Адельхайды не повернулся язык ему возразить. Тяжело раненых было немного, и из виденного и слышанного становилось понятно, что в течение дня ситуация не изменится: серьезно пострадали те, кто был на крайних трибунах, убиты на месте или скончались от ран в первые минуты и за время пути к Праге все сидящие на центральных, а легко, как и она сама — лишь находящиеся в достаточном от главных трибун отдалении…

Не споря с лекарем, Адельхайда снарядила за водой и полотном одну из работниц королевского замка и с ее довольно неуклюжей подмогой провела нехитрую операцию и перевязку сама. Когда все еще беспамятная Лотта была уложена в постель в отведенной ей смежной комнате, Адельхайда с помощью все той же работницы привела в порядок себя, отослала ее прочь и лишь тогда, обессиленно опустившись на кровать, закрыла глаза, позволив себе расслабиться и прислушаться к ощущениям собственного тела. В груди постреливало, но несильно; ощутимо болела спина справа, но не внутри — значит, просто ушиб; голова кружилась, и звуки по временам глушились внезапным шумом в ушах — не контузия, но серьезное оглушение, стало быть; в сравнении с напарницей и уж тем паче с теми, кого довелось увидеть на поле у ристалища и уже в замке — легко отделалась…

Мысли, которым до сих пор не позволено было течь, как им заблагорассудится, теперь поневоле были отпущены на свободу, и в памяти, налагаясь друг на друга, всплывали образы всего увиденного и услышанного каких-то два часа назад. Огненное облако, дым, клочья людских тел… женщина без руки с неподвижным, уже мертвым лицом… крики и плач; детский плач; почему плакали дети? От того, что видели или что испытали сами?.. грохот взрыва и треск пламени, спокойно и обстоятельно доедающего останки… тела под ногами и спекшиеся от жара брызги и лужи крови… «Вы идете не в ту сторону, госпожа фон Рихтхофен»…

«Госпожа фон Рихтхофен!»…

— Госпожа фон Рихтхофен!

Адельхайда вздрогнула, не сразу поняв, что голос, слышанный только что, есть не воспоминание об обращенных к ней словах карлштейнского стража, а зов из-за запертой двери, сопровождаемый негромким, но настойчивым стуком.

Солнце за окном уже сползло к самому горизонту, и день катился к вечеру… Уснула, не заметив, как?.. Часа на три, не меньше…

— Госпожа фон Рихтхофен!

Стучавший явно начинал раздражаться, и она, с усилием поднявшись, поспешила к двери, мельком обернувшись на дверь в комнату со спящей напарницей. Заставлять этого посетителя топтаться на пороге не следовало — по многим причинам.

— Ваше Величество, — констатировала Адельхайда, когда Рудольф, довольно бесцеремонно отстранив ее с пути, прошагал в комнату, и снова заперла дверь за его спиною. — Как я вижу, вы не пострадали.

— Чудом, — коротко отозвался тот, остановясь посреди комнаты; тоже задержав взгляд на дверь в комнату Лотты, Император на миг замялся, то ли не решаясь высказаться, то ли просто подбирая слова, и, наконец, вымолвил: — Как выжили вы сами? Вас не было на месте в момент взрыва; где вы были?

— Слышу недовольство в вашем голосе, — констатировала она. — Благодарю, Ваше Величество, со мной тоже всё благополучно, я рада, что вы спросили.

— Бросьте, я и без того вижу, что вы целы и невредимы. Хотя, судя по состоянию вашей прически и тому, что отперли мне не тотчас — спали. Стало быть, испытали нервное потрясение или легкий ушиб головы, но в любом случае это должно говорить о чистоте вашей совести.

— О, как мило, — не пытаясь скрыть резкости, отозвалась Адельхайда. — Я вижу, последние события благотворно сказались на остроте вашего ума, Ваше Величество; какие глубокие выводы.

— Вы дерзите королю, — с явной угрозой в голосе выговорил Рудольф, шагнув к ней почти вплотную; она не отступила, не отклонилась назад, поправив в том же тоне:

— Императору.

— Это, по вашему мнению, обстоятельство смягчающее, госпожа фон Рихтхофен?

— Это обстоятельство, о котором вы не должны забывать, Ваше Величество. Не увлекайтесь ролью короля Богемии.

— Мне начинает казаться, что я до сего дня позволял вам слишком многое.

— А с сегодняшнего дня — больше позволить и некому, — чуть сбавив тон, докончила Адельхайда, и Рудольф поджал губы, болезненно дернув углом рта. — Да, — продолжила она еще чуть мягче, — вот именно. Из всех ваших доверенных людей остались лишь я и Рупрехт.

— Призываете меня не настраивать против себя последних оставшихся в живых содеятелей? — невесело уточнил тот, покривив губы в неживом подобии усмешки; Адельхайда вздохнула.

— Призываю вас в свете этого быть втройне осторожным, Ваше Величество. И думать теперь трижды, четырежды, прежде чем поделиться с кем-либо какой-либо мыслью.

— И как всегда — кроме вас?

— Я и без того знаю ваши мысли, — передернула плечами Адельхайда и отступила чуть, уловив знакомое уже потепление взгляда напротив.

— Да, похоже на то, — согласился Рудольф, тоже сделав шаг назад, и, помедлив, развернулся и тяжело прошагал к скамейке у столика позади себя.

— Вы в растерянности, — продолжила Адельхайда, когда тот уселся, опершись о столешницу локтем. — И это понятно. Я тоже. Такого… такого еще не случалось никогда и нигде. Мне, по крайней мере, о таком ничего не известно, а я не самый скверный историк. Но надлежит взять себя в руки и рассудить здраво. Сейчас вы почти указали мне на тот факт, что я могла быть в числе заговорщиков, устроивших этот чудовищный actus — ибо я так вовремя покинула место грядущей трагедии. В этом была бы своя логика, если бы я была полной и беспросветной дурой, каковой я не являюсь. Во-первых, я положила на службу вам лучшие годы своей жизни не для того, чтобы завершить это вашим убийством.

— Не вы ли говорили мне, что не станете терпеть, если что-то неблагое для государства придет мне в голову?

— Я отравила бы вас или заколола по-тихому ночью в постели, — возразила Адельхайда просто. — Никто и не узнал бы, чьих это рук дело. Разносить в клочья множество невинных людей, включая детей и женщин, я бы не стала. Вторая причина, Ваше Величество, заключается в том, что, даже если б такая чудовищность и вошла бы в мои планы, я загодя подготовила бы себе прикрытие. Да я попросту не поехала бы ни на какие турниры и не рисковала бы угодить в ситуацию, в которой оказалась моя горничная. Сказалась бы недужной или внушила бы вам, что мое присутствие необходимо именно здесь, в старом замке, ибо это поспособствует расследованию. И вы — разве мне бы не поверили?

— Поверил бы, — вздохнул Рудольф, — как верю и сейчас каждому слову. И поверю объяснению, которое вы дадите своему отсутствию на трибунах, сколь бы сказочным оно ни показалось.

— Увы, — отойдя к столику у окна, возразила Адельхайда, — сие объяснение мало сходно со сказкой. Скорее со вступлением к страшной истории.

На протянутую ему смятую бумажку Рудольф взглянул с настороженностью и опаской, словно на ядовитую гадину, и медленно, как-то нехотя, принял записку и развернул. Короткий текст он явно перечитал не менее трех раз, все сильней хмурясь.

— И о каком деле здесь шла речь? — спросил Император, наконец, вернув ей бумажный клочок и подняв сумрачный взгляд; Адельхайда передернула плечами:

— Не знаю. Скорее всего — ни о каком. Я, — продолжила она, присев на табурет напротив, — поначалу разбирала возможность того, что кто-то и впрямь желал сообщить мне нечто значимое, а все произошедшее имело целью устранить меня, что именно этой встречи с человеком, пославшим мне записку, и не хотели допустить, но просчитались…

— Глупо, — вяло отозвался Рудольф; она кивнула:

— Да. Посему эту мысль я отринула. И тогда приходится остановиться на мысли следующей: кто-то, осведомлённый о готовящемся actus’е, не хотел, чтобы я погибла вместе с остальными. А главное, Ваше Величество, этот кто-то осведомлен о той роли, которую я играю при вашей особе. Если подумать, в любое время дня и ночи мне можно передать вот такое послание и быть уверенным в том, что эти слова что-то затронут в моих мыслях; на мне всегда висит какое-нибудь дело, не то, так это. Но, повторяю, это справедливо единственно в случае полной убежденности в том, кто я есть и что собою представляю на самом деле.

— И кто же это был?

— Я сказала, что не считаю себя дурой, но не говорила, что я гений или провидица. Не знаю. Но есть еще один момент, вызывающий настороженность и… лишние вопросы. Вас, Ваше Величество, на трибунах не было тоже.

Рудольф замер на миг, непонимающе глядя на собеседницу, и, наконец, выдавил растерянно и зло:

— Что?

— В записке было сказано «две минуты», — пояснила Адельхайда, — и именно столько минуло с момента ее передачи до момента взрыва. Я, разумеется, не отсчитывала мгновения нарочно, но по моим внутренним ощущениям это именно так. То есть, люди, устроившие это, все рассчитали точно. И если бы покушение замышлялось с целью вашего убийства, они не допустили бы подобной оплошности: во всеуслышание было объявлено о предстоящем бое, и все видели, как вы направились к своему шатру для приведения себя в должный вид.

— И что вы хотите этим сказать? Что я…

Рудольф осекся, поджав губы и явно не находя нужных слов; она вздохнула:

— Это захотят сказать другие, Ваше Величество. Насколько я понимаю, семейство Виттельсбахов погибло целиком?.. Я видела раненых, — продолжила Адельхайда, когда тот окаменел, глядя на нее ошарашенно. — И слышала, что говорил лекарь. Пострадали только трибуны. Только. На первые ряды зрителей пришлась разве что волна удара, и там обошлось даже без увечий. А теперь вообразите, как это выглядит: вы покинули место трагедии за несколько минут до происшествия, множество гостей, среди которых в том числе и ваши… так скажем — не совсем друзья… погибли… И что немаловажно: погибло семейство, стоящее между вашим сыном и титулом герцога Мюнхен-Баварского.

Адельхайда умолкла ненадолго, наблюдая за темнеющим лицом Рудольфа; выждав несколько мгновений и не услышав ответа, она продолжила, чуть понизив голос:

— Об этом будут говорить, можно даже не сомневаться, однако вряд ли это будет основной версией из тех, что начнут бродить в обществе.

— В обществе кого? — уточнил Рудольф; она кивнула:

— Хороший вопрос, Ваше Величество, и очень правильный. В обществе знати. Сейчас как раз тот момент, когда именно они, репутация именно среди них — ваша главная забота. Кто бы ни был назван виновником произошедшего, одно в их мыслях поселится крепко: служить вам опасно. Разумеется, рыцарь, идя на службу, и без того готов к опасностям, иначе что ж это за рыцарь, но он готов погибнуть в бою. Готов к смерти в поединке или подле особы своего сюзерена, спасая его жизнь, готов ко всему…

— Но не разлететься в клочья в пороховом дыму, — хмуро докончил за нее Рудольф; Адельхайда мотнула головой:

— Это не порох.

— В каком смысле? — растерянно переспросил Император, на миг даже позабыв все мрачные думы о господах рыцарях, каковые теперь должны были прыснуть прочь от его персоны, точно вспугнутые тараканы.

— В самом прямом, — вздохнула Адельхайда недовольно. — Я была там, была рядом, и, пока искала Лотту, нанюхалась сполна. Там… были разные запахи, но порохом там не пахло. За это я могу вам поручиться и поставить свою правую руку против вашей пуговицы: взрыв не был пороховым.

— Тогда каким же?

— Я не знаю. Да и вспомните устройство трибун: спрятать под них такое количество пороха, чтобы их так разнесло, просто невозможно. Физически.

— И что же остается? — спросил Рудольф тоскливо и, помедлив, предположил, тихо выдавливая из себя слова: — Полагаете, это… колдовство, госпожа фон Рихтхофен?

— Не знаю, — повторила Адельхайда. — Просто не знаю. Но за несколько мгновений до взрыва я кое-что заметила, и в свете этого мне… не знаю, как… надо опросить выживших.

— Вы намерены вмешаться в расследование этого события?

— Я уже замешана, — возразила она, чуть шевельнув рукой с зажатым в ладони спасшим ей жизнь клочком бумаги, и продолжила: — Среди раненых немало женщин, и с ними я могу побеседовать сама — мне немного досталось, и никто не станет удивляться, если я навещу менее везучих сестер по сословью. Но опросом мужчин заняться придется вам, Ваше Величество. Большую их часть я, разумеется, знаю, но не настолько близко, чтобы вести длительные беседы…

— Я что-нибудь придумаю, — довольно неучтиво оборвал ее Рудольф, — а сейчас скажите, что вы видели.

— Не знаю, — снова сказала Адельхайда и вскинула руку, пресекая попытку перебить, — но там что-то было. Незадолго до взрыва, за несколько секунд, кричала женщина. Я видела ее. Она вскочила и вскрикнула, увидев что-то у себя под ногами. Но что хуже всего — вскочил и вскрикнул мужчина, что был подле нее.

— Мужчина? — переспросил Император недоверчиво; она кивнул:

— И не один. Это длилось два или три мгновения, но это было слышно на всем протяжении трибун: вскрикивали женщины и — мужчины. И в их голосах, Ваше Величество, был страх. Я не знаю, что у этого факта общего с actus’ом, но… Когда два события следуют одно за другим, следует подумать, как они связаны.

— Господи… — выдохнул Рудольф с усталостью и злостью, на миг прикрыв глаза, и встряхнул головой, точно пытаясь вытряхнуть из нее все мысли, стеснившиеся в разуме. — Так что это было, по-вашему, госпожа фон Рихтхофен — все это? Кто и как это сделал? И для чего? Если это не попытка уничтожить меня, то что? Не думаю, что тайный доброжелатель вздумал облегчить Фридриху путь к власти в мюнхенской Баварии и тем приумножить подконтрольную мне территорию. И если бы это была попытка подставить меня именно так — разве не проще было бы отравить все семейство?

— Разумеется, проще, — согласилась Адельхайда, распрямившись на неудобном табурете, и вздрогнула от прострела глубоко в груди. Все-таки, тот удар о землю был нешуточным… — И я склоняюсь именно к той мысли, что уже озвучила. Это — terror, Ваше Величество. Запугивание всех тех, кто до сей поры хотя бы рассматривал мысль быть подле вас. Теперь — смотрите: те, кто останутся в Праге после отмены турнира, а уж тем паче те из них, что попросятся к вам на службу — это самые отчаянные. И таким (после, разумеется, соответствующей проверки) можно будет доверить многое.

— Боюсь, таких будет наперечет… — мрачно вымолвил Рудольф и, помедлив, спросил, осторожно подбирая слова: — Иными словами, полагаете — это война, госпожа фон Рихтхофен?

— Война ведется давно, — отозвалась Адельхайда. — И рано или поздно она должна была выйти за пределы отдалённых поместий, крестьянских бунтов или непокорных курфюрстов. Да, Ваше Величество, это началось.

Император снова умолк, глядя в пол перед собою, и молчание тянулось долго, как погребальная песнь, пока, наконец, шумно и тяжело вздохнув, Рудольф не поднялся, выговорив тускло и утомленно:

— Я должен все это обдумать. Сегодня в любом случае я не смогу вам помочь с опросом свидетелей происшествия. Имейте для себя в виду, что Рупрехт уже занялся расследованием этого события, и я бы рекомендовал вам подыскать к нему подходы; а у него, боюсь, сведений соберется много более, нежели у меня. Я попытаюсь настроить его к вам благорасположенно, дабы облегчить вам работу…

— Я давняя приятельница его отца, и я не думаю, что наши с ним частые беседы вызовут у него подозрения, если мне вздумается ему докучать, — отмахнулась Адельхайда, поднявшись следом за Императором и прибавив многозначительно: — А вот вам, Ваше Величество, я бы рекомендовала подготовиться к визиту конгрегатов. Такое событие они не выпустят из-под своего контроля, и я просто убеждена, что пражский обер-инквизитор уже отослал нарочного с детальным описанием случившегося. Вскоре здесь будут следователи, и уверена — из самых приближенных к Совету.

— Как раз в этом я и не сомневаюсь, — недовольно покривил губы Рудольф и тут же пожал плечами: — Хотя, как знать, быть может, это и к лучшему. Пусть они займутся этим, а вы сможете отдать все силы тому делу, ради которого я и задержал вас в Карлштейне.

— Да уж, — не сдержавшись, усмехнулась она, и Рудольф, спохватившись, сделал к ней торопливый шаг.

— Простите меня, госпожа фон Рихтхофен, — попросил он с внезапной искренностью. — Вам крепко досталось, а я даже не подумать справиться о вашем самочувствии.

— Как вы сами верно заметили — цела и невредима. — Адельхайда извиняюще улыбнулась в ответ, на этот раз не отступив назад. — Хотя, разумеется, ужин и крепкий сон мне бы не помешали. Вы станете собирать гостей в зале или велите разнести снедь по комнатам? Я бы рекомендовала вам этого не делать.

— Нет, все соберутся внизу, — согласился Император, — иначе уныние будет лишь сгущаться.

— Вы верно решили, Ваше Величество, — одобрила Адельхайда, — не оставляйте их наедине с самими собой. Рекомендую вам назавтра посетить по меньшей мере тех из них, кому выпало пострадать особенно сильно, а лучше — всех. Пусть чувствуют ваше о себе попечение, не отстраняйтесь от них, иначе вы доделаете то, что начали наши враги.

— У меня и самого была эта мысль, — вздохнул Рудольф тоскливо, отступив. — Ужин вскоре, но у вас будет время придти в себя. Мне крайне совестно оттого, что я вынуждаю вас работать после всего пережитого, но…

— Велите ставить подле меня только немецкое пиво, и мы в расчете, — сказала Адельхайда с усмешкой. — Не примите за личную обиду, Ваше Высочество, но богемское просто невыносимо. Вы не подумывали о принятии нарочитого закона, утверждающего хоть какие-то правила при варке?

— Полагаете, его будут соблюдать? — скептически вопросил Рудольф и, логично не услышав ответа, продолжил, медленно направившись к двери: — Я попытаюсь усадить вас подле Рупрехта; возможно, ему уже удалось что-то вызнать. Слава Богу, что не пострадал хотя бы он… И слава Богу, что не задело приятелей Фридриха; мой сын очень привязан к этим двум оболтусам, и их потерю перенес бы тяжело… А вот Борживоя жаль. Не такого конца я ему желал.

— А как Элишка? — уже в спину спросила Адельхайда, и спина замерла, на миг распрямившись, как древко.

— Она не хотела ехать, — не сразу произнес Император, не оборачиваясь. — Не хотела привлекать к себе внимание… будто бы никто не знает… А я хотел, чтобы она все видела с лучших мест. С трибуны рядом с моей…

Рудольф помедлил, держась за резную ручку двери, и вышел, не проронив больше ни слова и не попрощавшись.

***

Ужин прошел уныло и как-то смято, привычных бесед за столом не случилось, немногочисленные гости королевского дворца словно бы норовили держаться подальше друг от друга, глядя каждый в свое блюдо и не произнося лишнего слова; не случилось даже того, на что рассчитывала Адельхайда — обыкновенного для подобных событий женского многословного сетования, из которого можно было бы вычленить крохи информации. Рупрехт фон Люфтенхаймер, усаженный таки подле нее, был чернее тучи, на гостей поглядывал с неудовольствием, и на себе Адельхайда тоже ощущала его пронзительный, пристальный взгляд, однако на все старания завести разговор юный рыцарь лишь отделывался общими фразами, не поддаваясь на попытки развить тему. Зато приятели наследника были назойливы и неприлично болтливы, перещеголяв в сих сомнительных достоинствах даже присутствующих дам, и избавиться от их докучливого внимания стоило немалого труда.

Сам ужин предварился, кроме предтрапезной молитвы, небольшой речью капеллана, призвавшего выживших возрадоваться спасению, оказать посильную помощь и сострадание раненым и объединиться перед лицом неведомой угрозы, полагаясь на друг друга и Господню защиту…

В прочем же поглощение пищи прошло почти в полной тишине; да и сама эта пища отнюдь не способствовала возвышению упавшего духа. Тот роскошный ужин, что приготовлялся к вечернему послетурнирному застолью, был брошен, когда в замок стали прибывать раненые, и повара вернулись к своим обязанностям нескоро. По поданной к столу снеди можно было только догадываться о том, какое блюдо она должна была представлять собою по изначальному замыслу, и это подчеркивало всю неестественность происходящего, наверное, еще более, чем даже расставленная по всем коридорам стража, напряженная и явно нервничающая не меньше самих гостей: поскольку множество солдат, охранявших трибуны, полегло вместе с гостями, призвать на помощь в охране королевского замка пришлось служак из городской стражи.

Ужин, протекший столь невесело и тускло, завершился призывом капеллана молиться о душах невинно убиенных, и гости столь же безгласно и понуро рассосались по своим покоям.

Адельхайда, вопреки собственным ожиданиям, уснула немедленно, стоило лишь прилечь; боль в груди, ощущаемая вечером просто как неприятное давление, разбудила ее среди ночи острой, похожей на удар ножа, резью, вынудив подняться и около минуты сидеть на постели, расправляя плечи и глубоко вдыхая. Заполночь очнулась Лотта, и пришлось вставать снова, чтобы дать ей воды, убедиться, что жар небольшой, а стало быть, в лекаре нужды нет, сменить повязку и кратко обрисовать ситуацию. Напарница уснула, едва дождавшись окончания невеселого повествования, а быть может, и того прежде…

Растерзанные взрывом тела снились всю ночь, снова и снова; не снились страх или отвращение, не снилось горькое чувство жалости к погибшим и раненым, снилось бесчувствие, похожее на бесчувствие ладоней, отмороженных по неосмотрительности в зимний вечер. Трибуны, догорающие обломки, кровь под ногами… «Вы идете не в ту сторону, госпожа фон Рихтхофен»…

«Госпожа фон Рихтхофен!»…

— Госпожа фон Рихтхофен!

Стоп, ведь это уже было…

Продолжение сна?..

— Госпожа фон Рихтхофен!

Стук в дверь… голос… Стук и голос, не тотчас заставившие возвратиться в явь…

— Госпожа фон Рихтхофен!

Голос… не тот голос; но тоже знакомый…

Фон Люфтенхаймер?..

Адельхайда села на постели, снова почувствовав, как кольнуло в груди, на миг оборвав дыхание, но зато краткая боль вмиг пробудила ее вкупе с мыслью о том, что в комнату так настырно рвется юный приближенный Императора, хотя за окном еще только-только начал заниматься серый осенний рассвет.

Вчерашний удар, похоже, и впрямь был нешуточным, снова подумала она, спешно набрасывая отороченную мехом пенулу; в иное время проснулась бы от одного только голоса у своей двери, а сегодня едва удалось вырваться из сонной мути…

На пороге действительно оказался Рупрехт фон Люфтенхаймер, немного бледный и сам похожий на минуту назад поднятого из гроба.

— Что-то случилось? — осведомилась Адельхайда без приветствия, и тот, бросив быстрый взгляд в обе оконечности коридора, кивнул ей за спину:

— Вы позволите мне войти, госпожа фон Рихтхофен?

Она размышляла мгновение, пытаясь понять или хоть догадаться по выражению его лица, что могло произойти, и отступила, приоткрыв дверь шире.

— Благодарю, — коротко выговорил рыцарь, пройдя к скамье, на которой вчерашним вечером сидел Император, и остановился, дождавшись, пока первой усядется хозяйка комнаты. — Понимаю, что мое вторжение выглядит по меньшей мере неблагопристойно, но я надеюсь, что вы поймете мое нетерпение, когда я расскажу вам, что произошло этой ночью на месте вчерашней трагедии, госпожа фон Рихтхофен.

— А почему вы полагаете, что это надо знать именно мне? — осторожно уточнила Адельхайда.

Фон Люфтенхаймер сжал губы, глядя на нее, словно на противника на поле боя — оценивающе, пристально; два мгновения длилось молчание, и, наконец, тот решительно выдохнул:

— Время не терпит. Посему я выскажу вам все откровенно, госпожа фон Рихтхофен. Если я обманулся в своих выкладках — надеюсь, ради давнего приятельства с моим отцом вы простите мне мою неучтивость, если же нет — так будет лучше для нас обоих, а главное — для Его Величества.

— О, — отметила она многозначительно.

— Итак, — вымолвил фон Люфтенхаймер, кивнув сам себе. — Я заметил несколько странностей, связанных с вами. Вы посетили Майнц — собственно после принятия сана новым майнцским архиепископом. Предчувствую, вскоре мне станет известно, что он некоторым образом сменил политическую ориентацию, и Его Величеству не следует более опасаться козней с его стороны. Из чего я делаю такой вывод? Попросту подобное же наблюдается на протяжении всех тех лет, что вы появляетесь при дворе. Вы отправляетесь в какое-либо поместье или город, из каковых вскоре после вашего возвращения в Карлштейн приходят вести о некоторых благих переменах для императорских планов. Когда в Ульме подозревался заговор против Его Величества, он не позволил мне заняться этим…

— Не знаю, к чему вы ведете, Рупрехт, — отозвалась Адельхайда как можно спокойней, — однако, если помните, в деле были замешаны стриги, и оно проходило под контролем и при непосредственном участии Инквизиции.

— Да-да, Курт Гессе, — почти перебил рыцарь, — я помню; однако и там снова были вы. Разумеется, в ульмской епархии обитает ваша тетушка, однако у нее вы провели менее недели из нескольких месяцев. Все прочее время вы проживали в самом городе и, насколько мне известно, установили почти приятельские отношения с этим инквизитором. Далее. В Карлштейне произошла попытка ограбления сокровищницы, и все усилия по расследованию этого происшествия сошли на нет по причине полного отсутствия каких-либо следов. И внезапно в день вашего возвращения Его Величество вспоминает об этих событиях, возобновляет расследование и задает совсем другие вопросы, явным образом подсказанные ему неким таинственным советчиком… Или советчицей? — чуть понизив голос, уточнил фон Люфтенхаймер, уставясь на собеседницу в упор.

Адельхайда не ответила, глядя в устремленные на нее глаза молча, и рыцарь нервно усмехнулся:

— Не отводите взгляда… Нетипично для женщины. Хотя вы и не типичная женщина, госпожа фон Рихтхофен. И тот факт, что вы все еще не указали мне на дверь, наградив пощечиной и нелестными словами, говорит в пользу моей правоты… Тогда я закончу перечень своих доводов. Закончу теми, каковые в последние сутки убедили меня окончательно… Когда я обнаружил вас на месте взрыва, вы не пребывали в панике или смятении, на вашем лице не было испуга. Была растерянность, но не было страха, для женщины естественного. Вы ходили среди трупов и крови, среди горящих обломков так, словно видели нечто привычное, что само по себе не может быть для обычной дамы чем-то нормальным. И первое, что вы спросили, увидев меня — вы осведомились о благополучии Его Величества. Далее: вчера за ужином вы пытались завести разговор о произошедшем, и вы не сетовали, не искали утешения, как прочие, а явнейшим образом старались выведать у меня детальности, которые я мог узнать у оставшихся в живых. Кто другой, быть может, и не обратил бы на это внимания, но, поскольку я уже почти уверился в своих предположениях, вы их лишь укрепили. И, наконец, это утро. Вы все еще сидите и слушаете меня вместо того, чтобы выставить с порицанием. Что дает мне надежду на вашу откровенность.

— Откровенность… — повторила Адельхайда спустя еще миг безмолвия. — В чем?

— Я не знаю, как поименовать ваш status, госпожа фон Рихтхофен; скажу так: я убежден, что вы исполняете поручения Его Величества, поручения щекотливые либо просто тайные. Я не знаю, как вы добиваетесь от его недругов смены их отношения, не стану предполагать, но в одном я убежден: вы работаете на Его Величество. Сейчас вы были намерены расследовать проникновение в королевскую сокровищницу, пока в ваши планы не вмешался этот actus.

Фон Люфтенхаймер умолк, снова глядя на нее пристально, не отводя взгляда, ожидая ответа. Адельхайда вздохнула, скосившись в окно на медленно всползающее к миру солнце; «время не терпит»? что же могло случиться? и как сейчас поступить…

— Госпожа фон Рихтхофен, — настойчиво проговорил рыцарь, подавшись чуть вперед, — я прошу у вас ответной откровенности. Ваше безмолвие уже красноречивей всех возможных слов; окажись я неправым — и вы бы сейчас не молчали. Прошу вас. Ведь мы оба делаем одно дело: оберегаем Императора и его Империю…

— Нашу Империю, — тихо поправила Адельхайда, снова обернувшись к нему.

— Нашу Империю, — чуть запнувшись, согласился фон Люфтенхаймер, понизив голос еще больше, и, помедлив, продолжил: — Так значит, я догадался верно?

— Вы достойный сын вашего отца, Рупрехт, — вскользь улыбнулась она и, вновь посерьезнев, кивнула: — Да. Наверняка Его Величество будет не в восторге от раскрытия этой тайны, но пытаться откреститься при столь сильных с вашей стороны подозрениях было бы глупо и лишь навредило бы всем.

— Я так и знал, — проронил фон Люфтенхаймер тихо, на миг опустив голову. — Я знал…

— И вы отчего-то сочли, что мне надо быть осведомленной о неких происшествиях, — напомнила она, и тот кивнул, снова вскинув взгляд:

— Да. Но сначала мне бы хотелось просить вас разрешить мое недоумение, если это возможно и не представляет собою тайны Императора, на каковую я покушаться не стану. Скажите, госпожа фон Рихтхофен, как вам удалось выжить?

Адельхайда вздохнула. Что ж, это было логично, этот вопрос не мог не быть заданным… А может ли быть дан ответ?..

— Я вам покажу, — решительно поднявшись, отозвалась она, наконец.

Поданную ему записку неведомого доброжелателя фон Люфтенхаймер рассматривал долго и пристально, выслушивая историю чудесного спасения собеседницы, поворачивая бумагу разными сторонами, щупая края и всматриваясь в буквы.

— Солдат сказал — женщина… — проговорил он медленно и с недоверием качнул головой: — Не думаю. Почерк более сходен с мужским. Быстрый, твердый, уверенный, без излишних украшательств. Таким обыкновенно заполняются черновые торговые книги или…

— … или пишутся донесения, — подсказала Адельхайда, и тот, мельком бросив на нее взгляд, кивнул:

— Да. Видимо, женщина была подослана просто для отвлечения внимания. Обидно то, что теперь ее не найти, даже если она и не была в сговоре с преступником: либо погибла вместе с прочими, либо убита своим же нанимателем, наверняка. У вас есть предположения, кто бы это мог быть?

— Вы не усомнились в моем рассказе?

— С чего бы. Я полагаю, что женщину недалекую Его Величество не принял бы на столь… необычную службу, и навряд ли вы избрали бы для спасения своей персоны столь странный способ: скорее, просто не поехали бы вместе со всеми на турнир… Как я понимаю, версий у вас нет… Жаль. Это бы упростило расследование.

— Вы сказали, что сегодняшним утром появились какие-то новости, — напомнила Адельхайда, и рыцарь кивнул, возвратив ей помятую истрепанную записку:

— Да, госпожа фон Рихтхофен. Новости… Это слово даже жутко применять к тому, что я узнал… Словом, так, — усевшись удобней, продолжил он. — Раненые, да и не только, все, кто мог, после вчерашнего события укрылись за стенами Праги. Трактиры ломятся, горожане получают выгоду на сдаче жилья тем, кому некуда более деться… Но за пределами города остались те, кто не мог себе позволить и этого или — просто самые отчаянные. Этим утром, к слову, большая часть гостей разъехалась…

— Сбежала, — поправила она с улыбкой. — К чему церемониться, Рупрехт? Мы оба понимаем, что происходит. И Его Величество понимает.

— Да… — вздохнул фон Люфтенхаймер. — Увы. Люди испугались… Но кто-то был намерен остаться, и многие из них, что любопытно — из числа вовсе не именитых рыцарей, а тех, кто обитает в шатрах и палатках за стенами у турнирного поля.

— Ничего удивительного, — пожала плечами Адельхайда. — Этим в большинстве нечего терять, зато есть что приобрести.

— Да? — с сомнением уточнил рыцарь. — И что же можно приобрести в такой ситуации?

— Благосклонность Императора, который оценит любого, не бросившего его в беде. Ну, и приключение, в конце концов. Среди тех обитателей палаток немало молодых отчаянных рыцарей, мечтающих о всем том, что некогда слышали от сказителей.

— Ну, приключений они теперь хлебнули сполна, — мрачно заметил фон Люфтенхаймер. — Уж просите меня за столь сумрачный юмор… Этим утром в город явилось несколько человек из этой компании — пара слуг, совершенно невменяемая женщина из числа…

— Я поняла, — кивнула Адельхайда, когда тот замялся. — Там что-то случилось этим утром?

— Этой ночью. Вот вам рассказ тех людей, госпожа фон Рихтхофен. Была ночь, уже глубокая, но многие не спали; после событий прошедшего дня все были на взводе. Многие по той же причине нетрезвы, но я не склонен считать все изложенное бредом… Среди ночи внезапно на землю опустился туман. По словам слуги, туман действительно опустился — то есть, словно бы «спустился с неба». Плотное облако то ли дымки, то ли тумана посреди палаточного поселения. Туман сгущался все больше, и кое-кто даже говорил, что замечал свечение внутри него. А потом он стал перемещаться между палатками и шатрами, и «внутри тумана», как говорили свидетели, было… нечто.

— Что они говорили? — уловив в этом мгновенном замешательстве бледную тень недоверия, уточнила Адельхайда, и рыцарь, помедлив, неохотно произнес:

— Они говорили, что видели Дикую Охоту.

— О, — заметила она, совладав с первой растерянностью; фон Люфтенхаймер покривился:

— Да, понимаю, звучит безумно. Однако это, видимо, есть факт. Описания всех свидетелей, опрошенных мною раздельно, сходятся в мелочах. Разглядеть подробности было невозможно, но урывками, изредка, им удавалось видеть кое-что. Всадники, много. Во главе — высокий, худой, в короне старинного образца — в венце. Окружены «огромными и ужасными на вид» псами. Всадники… не на конях. Не знаю, что там было, но по описанию это более похоже на каких-то не ведомых человеку чудищ. Однако видимость была скверная, туман и ночь укрывали почти все, к тому же испуг… Впрочем, — чуть нервозно усмехнулся фон Люфтенхаймер, — кто из нас с убежденностью может сказать, как на самом деле выглядит Дикая Охота?.. В любом случае, это было что-то потустороннее.

— Ошарашенным вы не выглядите, Рупрехт, — заметила Адельхайда, и тот усмехнулся:

— Да и вы тоже.

— Меня похищали стриги, — напомнила она, изобразивши непринужденную улыбку. — И я сутки провела в роли бурдюка с кровью. Рассказ о проскакавшей мимо Дикой Охоте вряд ли напугает меня сильней.

— О, если бы, — возразил фон Люфтенхаймер с недовольством. — Если б мимо… Тот туман, как я уже сказал, стал перемещаться по палаточному поселению, а если точнее — всадники Дикой Охоты скакали в тумане над людскими головами. И те люди, что попадались им на пути, погибали. Их поднимало в воздух, сотрясали судороги, кровь лилась из глаз, носа, ушей, после чего они падали наземь уже замертво.

— Много жертв?

— Никто точно не подсчитывал, но навскидку — не менее полутора сотен… Гибли все, — продолжил фон Люфтенхаймер спустя мгновение безмолвия. — Без различия пола, возраста или рода занятий. Просто те, кто оказывался на пути. И последнее: некоторые говорили, будто могут поклясться, что в тумане видели лица погибших во время взрыва. Их влекла за собой Охота, и «их лица были преисполнены адского страдания». Кто-то говорил, что слышал просьбы о помощи… Но в последнем я не убежден.

— Сдается мне, этому можно верить, Рупрехт, — вздохнула Адельхайда и, помедлив, договорила: — Эта часть, видимо, ясна.

— В самом деле?

— Это был не просто actus устрашения или попытка устранить лучших людей Императора. Точнее сказать, сам actus не ограничился только этим. Он продолжается. Тот, кто устроил взрыв, произвел в довесок некие магические манипуляции, в результате которых в Раю мы с вами, Рупрехт, никого из погибших, видимо, не встретим. Их души были жертвой. Кто-то призвал существ, известных нам под именованием Дикая Охота, придал им сил, и теперь они собирают жатву сами… Чем все закончилось и как? Свидетели смогли это сказать?

— «Ужасные всадники скрылись во тьме ночного неба», — повторил чьи-то слова фон Люфтенхаймер и качнул головой: — Не понимаю. Зачем? Почему так? Почему они дождались, пока Его Величество покинет трибуны, почему вас отозвали с места будущего actus’а? Для чего призывать неконтролируемую силу?

— Подумайте о другом, Рупрехт: а вдруг контролируемую? Это куда страшней: значит, мы имеем дело со знатоками в этой области… Что же до первого вашего вопроса — не знаю. Для чего-то им было важно не убить Императора, а ослабить его. Зато одно мы знаем доподлинно: это не просто богемские заговорщики (признаюсь, была такая мысль), это зашевелились иные силы, желающие развала Империи.

— Еще вчерашним вечером я понял, что это верней всего, — вздохнул фон Люфтенхаймер. — Когда опросил выживших.

— Люди видели что-то у себя под ногами. Я слышала, как вскрикивали не только женщины, но и мужчины, и видела, как несколько человек вскочили со своих мест… Вы узнали, что там было?

— Саламандры, — тихо проговорил фон Люфтенхаймер и, встретив ее удивленный взгляд, кивнул, повторив: — Саламандры, госпожа фон Рихтхофен. Я, разумеется, не ученый монах и не алхимик, но прочел и услышал в свои годы довольно для того, чтобы понять, о чем шла речь. В нескольких местах на трибунах появились сгустки пламени, в каковых сквозь языки огня проступало подобие ящерицы. Кто-то говорил, что ничего похожего на ящериц в огне они не видели, а лишь само пламя было в форме вытянутого тела с четырьмя конечностями и хвостом, но, полагаю, сути дела это не меняет. Это были истинные, не навеянные мороком саламандры, и, надо думать, они и связаны со взрывом.

— Никогда нигде не слышала о способности саламандр взрываться, — медленно произнесла Адельхайда, в задумчивости царапнув смятый лист записки, что все еще держала в руках. — Не всегда они даже воспламеняют то, чего касаются; правду сказать, все известные мне сведения — лишь легенды… Но использован для actus’а был не порох, это совершенно бесспорно… Ведь вы занимались устроением безопасности важных персон на турнире, Рупрехт?

— Да, — кивнул тот хмуро. — И, разумеется, мною было проверено все. Само собою, мне не приходило в голову, что… Ведь вы понимаете — невозможно было даже предположить подобное развитие событий!

— Я не пытаюсь обвинить вас, Рупрехт, — улыбнулась она, тут же посерьезнев, — но, поскольку именно на ваших плечах лежала обязанность следить за всем, что касалось безопасности Императора и его гостей, стало быть, именно вы видели вблизи и в подробностях сами трибуны и все, что под ними.

— Под ними ничего не могло быть, — возразил рыцарь уверенно. — Под ними ничего и не было. От пола до земли оставалось места в полторы ладони — туда и собака не всякая пролезла бы!

— И уж точно не вместилось бы столько взрывчатого вещества, чтобы так разнесло свежие тяжелые доски… или же мы имеем дело с неизвестным взрывчатым веществом. Тогда появление саламандр объясняется до невероятного просто: на глазах у зрителей нельзя запалить фитиль, а те твари — они сработали как поднесенный к этому веществу факел.

— К какому, госпожа фон Рихтхофен? Что это могло быть?

— Вы меня переоцениваете, — печально улыбнулась Адельхайда. — Есть множество вещей на этом свете, которых я не знаю. Здесь же, видимо, есть нечто, о чем не знает никто. Что-то новое. И первый вывод из всего увиденного и услышанного весьма неприятен, Рупрехт. Мы столкнулись с кем-то очень и очень сильным, неглупым, расчетливым и — безжалостным.

— А кроме того, его план, по всему судя, еще не воплощен всецело, и что будет впереди, мы не можем пока даже предположить…

— Император знает обо всем этом? — уточнила она, и фон Люфтенхаймер качнул головой:

— Нет. Прежде, нежели идти к нему, я желал переговорить с вами. Я надеялся на то, что не ошибусь, что вы согласитесь открыться мне, и хотел открыться вам. Надеялся, что это событие мы сможем расследовать вместе. И перед тем, как предстать перед Его Величеством с этим отчетом, я хотел знать, могу ли сказать ему, что теперь он может не таиться от меня, и что мы с вами в сотрудничестве будем более полезны ему. И теперь я понимаю — вы и сами заинтересованы в том, чтобы провести свое следствие, без участия конгрегатов?

— Конгрегатов? — переспросила Адельхайда, удивленно вскинув брови, ощутив, как где-то за лопатками толкнулся в спину внезапный холод; неужели и это?.. но откуда, как?.. Неужто старик фон Люфтенхаймер не стерпел и проболтался сыну? Не мог. Он — просто не мог… да и не виделись они с сыном с тех пор, как ульмскому ландсфогту стала известна тайна приближенной дамы Императора…

— Да, ведь я не сказал вам, — спохватился тот. — Еще вчерашним вечером от пражского обер-инквизитора являлся следователь и, мне кажется, успел узнать о саламандрах от одного из раненых. Наверняка отчет их руководству повез уже самый быстрый гонец, а то и понес голубь. И уж можно не сомневаться в том, что после событий этой ночи Конгрегация всецело возьмет в свои руки расследование.

— В самом деле, такое они пропустить не могут, это по их части, — удержав облегченный вздох, согласилась она. — И, разумеется, мне бы не хотелось раскрывать им тайну своего спасения, иначе их непременно заинтересует, отчего это приличная женщина оказалась готовой сорваться с места, лишь получив сомнительную записку…

А поскольку пражскому оберу не известна личность особо уполномоченного следователя Адельхайды фон Рихтхофен, дополнила она мысленно, придется как можно быстрее сочинить правдоподобную историю для оправдания своего отсутствия на трибунах. Разумеется, случайность. Захотелось отойти к палаткам торговцев… горничная шла следом, поэтому ей досталось больше… Бред; сама бы не поверила: и это после того, как был объявлен поединок самого Императора? даже распоследняя и бессовестная стерва не отправилась бы в такое время закупаться ленточками…

Ну, над этим можно подумать после, чуть позже…

— Я надеюсь, поставив в известность Его Величество, — продолжал меж тем фон Люфтенхаймер, — успеть съездить к месту происшествия и осмотреть все лично. Надеюсь, конгрегаты еще не успели всех разогнать и всё оцепить.

— Да и столько людей у них сейчас не отыщется.

— Все равно, — покривился рыцарь неприязненно. — Не люблю пререканий с церковниками. Мне хотелось бы успеть побывать там, вообще не столкнувшись с ними.

— Скажите Его Величеству, что я готова работать над расследованием вместе с вами, — подытожила Адельхайда, вставая, и фон Люфтенхаймер поднялся следом. — А когда побываете на месте, навестите меня снова и опишите, что увидите и услышите. Если вам удастся выяснить что-то особенно важное, на будущее имейте в виду, Рупрехт: меня можно беспокоить в любое время суток.

— Очень хотелось бы надеяться на то, что более этого делать мне не придется, — вздохнул тот и, коротко склонив голову, отступил к двери. — Мое почтение, госпожа фон Рихтхофен.

— Поспешите, — одобрительно кивнула Адельхайда и, когда рыцарь вышел, обессиленно опустилась на скамью, где только что сидел охранитель монаршего благополучия.

Итак, все усложняется больше и больше с каждым новым днем. Теперь придется следить за собственными помыслами и словами вдвое строже; и даже втрое, если учесть еще и своих, которые начали уже расследование малефического actus’а доселе небывалого размаха. Проболтаться ненароком в такой ситуации проще простого. И — все это не отменяет уже начатого расследования по выявлению предателя в королевском окружении…

— Адельхайда?..

На слабый голос Лотты, донесшийся из-за створки двери в комнатку напарницы, она обернулась с облегчением, рывком поднявшись, и снова поморщилась от боли в груди. Видимо, фон Люфтенхаймер-младший все же будет к месту. С долгими перемещениями и вообще активными физическими действиями явно придется обождать.

 

Глава 12

Сентябрь 1397 года, Германия.

В комнату, где остались в ожидании допрошенные бойцы зондергруппы, Курт в сопровождении все того же Хауэра и барона возвратился ненадолго: велев всем пятерым сдать оружие, нагрузил им королевского телохранителя и инструктора, точно вьючных ослов, каковые и оттащили разнокалиберные клинки в оружейную под замок.

По утверждению Хауэра, с корпящими в тайной кузне говорить просто не имело смысла: мастерская находилась в отдельной пристройке, огороженной с трех сторон отдельной высокой каменной оградой и отъединенной от главного корпуса глухой стеной — чтобы попасть в мастерскую, надо было миновать задний двор к калитке. Но даже если кому-то и удалось бы пройти через эти запертые двери, выйти за эту стену, никто из мастеров не смог бы пробраться на крышу и обратно, не попавшись никому на глаза. Эти люди отличались иными талантами…

— Хорошо, — кивнул Курт, указав вперед. — Веди.

— Куда? — нахмурился Хауэр; он передернул плечами:

— В мастерскую. Ты бываешь там ежедневно? — уточнил Курт, когда инструктор непонимающе нахмурился. — Не думаю. Знаешь, чем там занимаются? Какой была последняя разработка? Не из тех, что уже попали на вооружение зондеров или испытывались твоими парнями, а — из тех, что они еще не представили к рассмотрению? Не знаешь, можешь не отвечать… И, думаю, многого еще не знаешь. Веди, Альфред.

— Гессе, — замявшись, выговорил тот, скосившись на фон Редера с недовольством, — мы условились, что сейчас верховодишь ты. И я это понимаю и — принимаю. Сейчас ты при исполнении. И как действующему следователю тебе, может статься, видней, что необходимо сделать и с кем говорить… Но я как старший инструктор и…

— Альфред. Не начинай.

— Я не хочу, чтобы он туда входил, — подавив злость, но не став сдерживать неприязни, коротко бросил Хауэр. — Это тайная мастерская, а сие означает, что туда закрыт доступ всяким…

— Только попытайтесь закончить то, что начали говорить, майстер инструктор, — угрожающе предупредил барон. — И, когда все закончится, я…

— Наябедничаете Императору? — предположил Курт самым благожелательным тоном и продолжил, когда оба спорщика застыли, глядя на майстера инквизитора почти растерянно: — Мне надо попасть в ту кузню. И переговорить с мастерами. Поскольку же господин фон Редер прицепился ко мне намертво, как… гончий пес, то иного выхода я не вижу, кроме как войти туда вместе. Твоего успокоения ради, Альфред, могу сказать с почти полной убежденностью, что никаких страшных тайн он там не увидит, ибо сомневаюсь, что стены мастерской увешаны чертежами потайных механизмов, а с потолков свисают образцы последних разработок. Мне надо задать этим людям пару вопросов, после чего я хотел бы хотя бы присесть. Дело движется к вечеру, позволь напомнить, а я ввергся во всю эту кутерьму прямиком с дороги. Мне нужен, наконец, покой и возможность все обдумать, посему — не тяни время. Веди.

Хауэр мгновение стоял неподвижно, молча пронзая взглядом императорского охранителя, и, наконец, коротко кивнул, двинувшись вперед по коридору:

— Идем. Но ответишь, Гессе, ежели что, за всё ты.

— В этом можешь не сомневаться, — подтвердил он с усмешкой, зашагав следом. — Это как всегда.

Фон Редер скосился на него с подозрением, однако промолчал, лишь ускорив шаг.

На двор уже низошли ранние сумерки, и в воздухе чуялся осенний вечерний холодок: первый из отведенных майстеру инквизитору дней стремительно близился к завершению. Никаких четких идей в голове пока не оформилось, но Курт был далек от того, чтобы впасть в уныние — многолетняя практика уже показала, что для начала расследования это обычное дело, исключая редчайшие случаи со слишком самоочевидными уликами. Прежде при начале любого расследования Курт злился на себя и на весь мир вокруг, подсчитывая убегающие минуты и часы и не видя просвета, тщетно пытаясь связать воедино все добытые сведения и известные факты. И духовник, и Бруно были правы: он отличался невероятной наблюдательностью, по каковой причине кое-кто из его неприятелей даже был склонен полагать это его природным даром, чем-то сверхъестественным, ему удавалось зачастую увидеть то, чего не могли уловить окружающие, однако соединить в крепкую цепь рассуждений разрозненные звенья удавалось не всегда. С опытом таковое положение дел, разумеется, все ж стало изменяться в сторону лучшую, однако порой это по-прежнему не удавалось — по различным причинам…

Сейчас Курту требовался отдых. Ночь накануне была бессонной, посвященной чтению многообразной документации, которую вывалил на него Сфорца, полдня с самого раннего утра он провел в седле, после недолгого отдыха наворачивал круги вместе с наследником, скакал через полосу препятствий Хауэра, и хороший ужин и хотя бы краткий сон теперь были просто необходимы. Сейчас, проходя калитку, ведущую в узкий двор потайной кузни, заваленный металлическими обрезками, стружкой, осколками досок и Бог знает какой еще рухлядью, Курт ощущал уже легкое неприятное головокружение. Разумеется, случалось в работе и такое — приходилось просчитывать, продумывать и действовать спустя и не одни бессонные сутки, но все-таки злоупотребление таковой практикой к добру обыкновенно не приводило…

Сама кузня стояла чуть поодаль, пустая, темная и безгласная, и Хауэр повел их в приземистый маленький домик у дальней стены, из окошка которого пробивался во все более сгущавшиеся сумерки неровный отсвет огня.

— И все-таки, — чуть придержав шаг у самой двери, тихо произнес инструктор, — я попросил бы господина барона не слишком активно шарить глазами вокруг.

— Я плевать хотел на ваши тайные изобретения, — фыркнул тот пренебрежительно, и Хауэр, скорчив недовольную мину, толкнул створку, переступив порог первым.

Короткий предбанник, отделенный от нутра домика второй дверью, сейчас был освещен — дверь была раскрыта, и в проем виделся длинный стол, похожий на пройденный только что двор, такой же закиданный разнообразным хламом. Посередине, на освобожденном от обрывков, обломков и веревочных мотков месте, стоял светильник, заколебавшийся от принесенного гостями сквозняка. Разговор нескольких голосов внутри смолк, и на вошедших уставились четыре пары явно удивленных вторжением глаз. Несколько мгновений вокруг висела тишина, нарушаемая только потрескиванием поленьев в очаге позади собравшихся в комнате людей, и, наконец, Курт выговорил, кивнув одному из мастеров:

— Давно не виделись, Фридрих. Так вот где ты нынче обретаешься.

— Гессе… — растерянно произнес тот, поднимаясь со скамьи у второго стола, где сидел, зажав в посеревших от металлической пыли пальцах кусок мяса, спрятанный меж двух ломтей хлеба, и, ничтоже сумняшеся шлепнув его прямо на стол, шагнул вперед, отирая ладонь о штанину. — Гессе, едри твою в корень, вот так люди! А я думал, тебя прихлопнули давно или со службы погнали!

— Спасибо, я тоже очень рад тебя увидеть, — хмыкнул Курт, пожав протянутую руку и краем глаза оценив состояние перчатки после этого ритуала.

— Повзрослел, — заметил Фридрих одобрительно, и, остановив взгляд на его лице, покривился: — А это тебя кто так разукрасил?

— Ликантроп, — улыбнулся Курт, коснувшись пальцем двух коротких рубцов, пересекающих правую бровь и лоб. — Это ж я добыл рецепт противоядия от их укусов. Тогда на себе и испытал.

— Вы не хотели бы вспомянуть еще детство и юность? — осведомился фон Редер желчно. — Мы не спешим и с удовольствием насладимся историями из вашего бытия.

— А это что за… — начал мастер, и Хауэр поспешно шагнул вперед, не позволив ему договорить.

— У нас неприятности, Кох, — сообщил он, и Фридрих умолк, нахмурясь, переводя взгляд с Курта на королевского телохранителя.

— Дай-ка я, — отстранив с пути инструктора, вздохнул Курт; оглядевшись в поисках свободной горизонтальной поверхности, прошел к столу со светильником, сгреб в сторону возвышающиеся горкой обрезки кожи и водрузил на столешницу завернутый арбалет. — Взгляни на это. Не знакомо ли?

Трое молчаливых соработников Фридриха, до этой минуты сидевшие недвижимо и не влезая в разговор, поднялись с мест, приблизясь и во все глаза уставясь на оружие, лежащее перед ними.

— А че, неплохо, — проговорил один из них спустя два мгновения молчаливого разглядывания. — Мы что-то такое делали года полтора назад…

— Хеклер, — зло осадил его мастер, мелком обернувшись на барона, и фон Редер бросил нетерпеливо:

— Так это ваших рук дело?

Фридрих вновь метнул на него раздраженный взгляд через плечо, однако, встретившись с Куртом глазами, лишь вздохнул, ответив:

— Нет. Это не наше изделие. Я придумал похожую штуку тому пару лет, сделал чертеж, но руководство…

Мастер осекся, и Курт кивнул ему:

— Ничего, можно, говори. При нем можно… но осторожно.

— Руководство идею в целом одобрило, — продолжил Фридрих, — мы даже сделали три штуки и дали для испытания зондергруппе. Через полгода нам сказали, что заниматься совершенствованием мне никто не запрещает, но не для зондеров.

— Что так? — с явной издевкой осведомился фон Редер, и мастер уныло дернул плечом:

— Не злободневно. Удобство в переноске, конечно, есть, но для зондергруппы в этом мало полезного. Там… другое ценится. Следователям тоже такое особенно ни к чему. Агентам вот зато… — мастер помялся, снова переглянувшись с Куртом, и договорил: — Словом, механизм весьма узкого применения. Сейчас мы время от времени возвращаемся к этой разработке, пытаемся уменьшить размеры при сохранении убойной силы, но именно вот это — не из моей мастерской.

— Исполнение похоже на то, что было в твоих испытательных образцах? — уточнил Курт. — Можно сказать, что есть нечто общее?

— Этот грубей, — не задумавшись, ответил Фридрих; помедлив, взял арбалет в руки, повернув разными сторонами. — Можно?

— Давай, — кивнул Курт, отступив в сторону.

Мастер еще раз оглядел оружие, приподняв на уровень глаз, и, снова отложив на стол, просто, словно каждое утро это делал, разобрал его на три части.

— Метод изготовления, я так скажу, особо сильно воображению разгуляться не дает, — продолжил Фридрих, столь же неспешно, но без запинки собрав арбалет снова. — Чтоб вышло как надо, вариантов немного. Но мой был лучше. Хотя и этот ничего… Где взял?

— Обрел, — отозвался Курт, снова заворачивая оружие в плед. — Дай-ка я подведу итог, Фридрих. Это не твой образец, не взятый из мастерской и не выполненный по твоим чертежам. Так?

— Совершенно точно.

— А можно сказать, что он сделан по пересказанному описанию твоего образца?

— Ну, Гессе, — развел руками тот, — ты много от меня ждешь. Я ведь мыслей видеть не умею, тем паче на расстоянии. Оно, знаешь, ведь бывает и так, что идея приходит не к одному, а осеняет многих, причем независимо. Уж наверняка я не один такой…

— А вот на последней фразе я слышу сомнение в голосе, — усмехнулся Курт, и мастер передернул плечами, распрямившись:

— Ну, а для чего принижать собственные совершенства?..

— Так не принижай. Что думаешь на самом деле?

— Тут, — посерьезнев, пояснил Фридрих, — такая идея — она, Гессе, на поверхности. Надо лишь ухватить. Я ухватил; ну, может и еще кто оказался не дурней меня. Я не знаю, что тебе сказать. Да, я такое придумал, да, были испытательные образцы, но — нет, я не стану ручаться за то, что никто более этого придумать не мог. Больше тебе не скажу, чтоб не соврать ненароком.

— Ну, что ж, уже что-то, — кивнул Курт, забирая арбалет со стола, и мастер ухватил его за локоть, с явным и даже подчеркнутым пренебрежением кивнув на арбалет на его поясе:

— А ты все еще ходишь с этой гвоздилкой?

— Не слишком-то почтительно о собственной работе, — усмехнулся Курт; тот отмахнулся, поморщась:

— Я сделал то, что ты просил, посему — нечего мне тут. Когда мастерил, оно, может, было к месту и ко времени, но согласись, что с хорошим оружием эту хрень не сравнить.

— Зато арбалет всегда при мне, но я не таскаю с собой тяжеленного monstrum’а.

Фридрих поджал губы, снова кинувши взгляд через его плечо на сумрачного фон Редера, и шагнул поближе, сбавив голос:

— Как разберешься с тем, что ты тут сейчас делаешь, что б это ни было, загляни. Покажу кое-что. Тебе будет в самый раз; не вечно ж во вчерашнем дне обитать.

— Эти люди находятся здесь безвыходно? — спросил фон Редер, когда домик-мастерская остался позади, и Хауэр недовольно отозвался:

— И что ж?

— Они подневольны?

— А других поводов отдавать себя своему делу вы не видите? — осведомился инструктор. — Эти люди делают то, что умеют и что любят.

— Сидя за каменной стеной, не видя мира, жизни… женщин?

— Фридрих монах, — вмешался Курт, не позволив Хауэру дать ответа, каковой явно должен был прозвучать отнюдь не в благостных тонах. — И сомневаюсь, что найдется на свете женщина, которая могла бы для него сравниться по привлекательности с какой-нибудь его новой игрушкой. Полагаю, что и его помощники того же склада персоны. Других бы не взяли — чревато.

Фон Редер бросил в его сторону сомневающийся взгляд, однако промолчал, отвернувшись и ускорив шаг.

— Что теперь? — оставив этот краткий диалог без внимания, спросил Хауэр; Курт пожал плечами:

— Ужин. И отдых. Расходимся по комнатам и в постель, это всем не помешает.

— Никаких расхождений, — не оборачиваясь, решительно возразил фон Редер. — Мы возвращаемся в комнату Его Высочества, и вас я из виду не выпущу. Никого.

— Вот как? — усмехнулся Курт. — И долго? Вы намерены устроить казарму из обиталища наследника на все те дни, что я буду вести расследование?

— В ваших же интересах сделать так, чтобы это не протянулось долго, майстер инквизитор.

— А вы полагаете, что ваш подопечный будет рад подобному явлению?

— Он не девица, и присутствие посторонних в его комнате вряд ли его стеснит. Кроме того, он лишь обрадуется возможности общения со своим кумиром.

Последнее слово фон Редер выговорил с явственной насмешкой, и Курт уточнил, глядя в широкую спину перед собой:

— А вам сей факт, видимо, неприятен.

Спина распрямилась.

— Я ему не отец, — коротко отозвался барон. — И не мне решать, кто должен служить образцом и вдохновителем будущему Императору. Если Его Величество полагает по какой-либо причине, что ваш пример научит Его Высочество чему-то стоящему, не мне об этом судить.

Курт не ответил, и до самого возвращения в занимаемую наследником комнату вокруг них висела тишина, нарушаемая лишь звуком шагов.

Фон Редер оказался прав: вид Фридрих, услышав о его решении, приобрел неприлично довольный и спохватился, лишь когда Бруно спросил, кивнув на дверь:

— Каковы выводы?

— Зондеры, — ответил Курт просто; оглядевшись, прошел к скамье у стены, аккуратно положил на нее завернутый арбалет и уселся, вытянув ноги и откинувшись к стене затылком. — Больше некому.

— Уверен? — уточнил помощник, скосив сострадающий взгляд на Хауэра, и инструктор отмахнулся, не дав Курту ответить:

— Он уверен, Хоффмайер. А самое дерьмовое заключается в том, что уверен и я.

— И… каковы планы?

— Поужинать, — прикрыв глаза, выговорил Курт. — И поспать. А также убедить господина барона в том, что Альфреда вполне можно отпустить с глаз долой и не делать из этой комнаты бочку с сельдью… Я понимаю, для чего вам хочется иметь на глазах меня, — продолжил он, с усилием разомкнув веки и переведя взгляд на фон Редера. — Вы опасаетесь, что я продолжу расследование без вас и скрою какие-то узнанные мною сведения. Но Альфред здесь ни к чему. Вы уже это поняли. Как и я, вы видите, что круг подозреваемых очертился четко и недвусмысленно: вне подозрений стража, ваши люди, мастера, лекарь, священник и — Альфред. Кроме того, вы должны достаточно хорошо смыслить в людях, чтобы понять: ни пытаться что-то делать за моей спиною, ни выгораживать кого-либо, ни предпринимать вообще хоть какие-то действия он не станет… Хорошо, — кивнул Курт, когда барон, не ответив, лишь сжал губы, глядя на инструктора с неприязнью. — В таком случае, дайте ему своего человека, и пусть отправляются на кухню.

— Как-то все слишком просто, — с сомнением произнес Бруно, когда все так же молча барон вышагал в смежную комнату, где ждали молчаливые телохранители принца. — Вот так, сразу, выяснилось всё?

— Потому что это Курт Гессе, — предположил наследник и запнулся, поняв, какой невольный пафос прозвучал в его словах; Курт усмехнулся:

— Благодарю вас. Но это вы напрасно, — посерьезнев, продолжил он, положив арбалет на пол, и, ногой задвинув его под скамью, улегся, подсунувши руки под голову и закрыв глаза. — На самом деле ничего еще не выяснено, ничего нельзя с убежденностью утверждать и тем паче ничего не возможно доказать. Это лишь мои выкладки, а на самом деле может быть все, что угодно.

— И что, к примеру? — уточнил угрюмый голос фон Редера, и Курт отозвался, не открывая глаз:

— Поразмыслите над тем, что на стороне наших противников имеются не известные нам силы с не ведомыми нам возможностями. И вполне вероятно, что сейчас, пока мы косимся друг на друга и пытаемся отыскать предателя в рядах самых верных людей Конгрегации, какой-нибудь ушлый шпионишка, для коего эти стены и обрывы не преграда, уже уходит от лагеря прочь, дабы доложить о срыве операции «убить наследника»… Не будить, — распорядился он во внезапно наступившем безмолвии. — Просто оставьте мой ужин на столе; а мне нужны три часа сна. Я вам не помешаю — если верить Бруно, привычки храпеть за мною не водится.

***

— Вряд ли к этому можно привыкнуть.

Голос наследника был почти шепотом, однако расслышался четко и внятно: пробуждался Курт быстро.

Вокруг была тишина, сквозь веки пробивался лишь отсвет очага, ничто больше не нарушало неспешно текущего разговора за столом в трех шагах от скамьи, где он спал; итак, наступила ночь. Телохранители, видимо, уже удалились в смежную комнату, и лишь фон Редер, судя по медвежьему дыханию чуть поодаль, остался сидеть здесь, да еще наследник отчего-то бодрствовал и сейчас тихо беседовал с Бруно. Курт осторожно перевел дыхание, оставшись лежать с закрытыми глазами и не шевелясь.

— De facto подле меня находятся люди, которые однажды могут из-за меня погибнуть. Привыкнуть к такому невозможно.

— Не «из-за», — поправил Бруно настоятельно, — а «за».

— Вы видите различие, святой отец? Я — не очень.

— Они сами избрали такую службу, — заметил Бруно, — и это их выбор.

— Нет, — невесело усмехнулся Фридрих. — В том, что касается моих оберегателей и Ульбрехта, этот аргумент не годится. У него и его людей не было иного выбора: служба моему отцу или смерть.

— Выбор несложный, позвольте заметить, — тихо вклинился фон Редер. — То, за что другие ломают копья, мне и моим людям просто дали в руки. Прошу прощения, Ваше Высочество, но вынужден заметить, что вы слишком много внимания уделяете окружающим. А должны бы себе.

— Почему? — спросил Фридрих, ни мгновения не подумав, так быстро, что стало ясно — мысль эта в нем варилась давно. — Почему я должен думать о себе? Потому что меня хотят поставить следующим Императором? А кто-нибудь спрашивал, желаю ли я вообще им быть?

— А вы не желаете? — осведомился Бруно осторожно, и тот, судя резкому короткому по шуршанию куртки, передернул плечами:

— Я не знаю. Трудно размышлять об этом, когда все решено за меня.

— Вы полагаете?

— А вы — нет, святой отец? Я, безусловно, еще не вошел в совершеннолетний возраст, но уже не ребенок, каковым меня считают, и все вижу. Ваши вышестоящие, мой отец — они вместе делают все для того, чтобы обеспечить мне восхождение на трон. Конгрегация делает ставку на меня как продолжателя ее идей, как следующего правителя, строящего Империю по ее плану.

— Вы этим недовольны? Тем, что выходит по этому плану?

— Доволен, — отозвался наследник, однако тон его соответствовал произнесенным словам мало. — И если бы я не был основным пунктом в этом плане, был бы доволен еще больше.

— Почему?

— По многим причинам. Наверное, вы ждете — я скажу что-то в духе «мне не нравится, когда меня используют»?.. Не скажу. Все используют друг друга, даже супруги и родители с детьми, лучшие друзья… Все. А король, император… герцог или даже барон из глуши — объективно говоря, они и существуют для того, чтобы их использовали: для содержания в должном порядке, развития и возвеличивания вверенного ему надела, живущих там людей… Император нужен для возвеличивания государства. Но кто сказал, что… — Фридрих замялся на миг и договорил словно через силу: — Кто сказал, что я справлюсь?

— Поправьте, если я ошибаюсь, Ваше Высочество, — усмехнулся Бруно, — однако что-то мне подсказывает, что сына Императора должны были бы готовить к такому будущему с детства.

— Отца тоже готовили с детства, — произнес принц недовольно, — однако сам себя он полагает никудышным правителем… Не смотрите на меня так, святой отец, наверняка вы с вашим положением в Конгрегации об этом прекрасно осведомлены. У отца немало талантов, но политическая хватка явно не из их числа. Почти ни одного важного решения он не принимает без того, чтобы не снестись с советчиками от вашего руководства.

— Это он вам сказал?

— И он тоже. И я знаю, что капеллан в Карлштейне — приставлен ко двору Конгрегацией.

— Откуда?

— Знаю, — просто ответил Фридрих. — В том числе потому, что это знает отец. Хотите правду? Я давно заводил с капелланом разговор об этом лагере, о том, что не прочь оказаться здесь. Я был уверен, что о таком моем желании сразу станет известно руководству Конгрегации… и, видимо, не ошибся. А из того, что было решено все-таки направить меня сюда, я делаю выводы о том, что ваши вышестоящие, святой отец, намерены взяться за Империю всерьез. Здесь оказался не сын правителя ради потакания тщеславию; судя по тому, как меня гоняет майстер Хауэр, я здесь в качестве будущего бойца-на-троне. Иными словами, не позднее чем через десяток лет Конгрегация намерена повести Империю в наступление.

— На кого?

— На кого в тот момент окажется нужным.

— Кому?

— Империи.

— Вы уверены?

— Без сомнений, — все так же ни на мгновение не замявшись, ответил Фридрих. — До сих пор все, что делалось Конгрегацией, делалось на благо Империи. Если в будущем ваше руководство усмотрит необходимость в активных действиях, уверен — это будет необходимо.

— Эти мысли внушил вам капеллан?

— В вашем голосе слышится почти упрек, — заметил Фридрих. — Это странно.

— Что же странного, — возразил Бруно со вздохом. — Вы верно заметили, Ваше Высочество: в вас хотят видеть будущего правителя. И если такие мысли пришли в вашу голову в результате чьей-то направленной работы…

— А вы откровенны, — улыбнулся голос наследника. — Вам хотелось бы, чтобы будущий Император думал так, как нужно вам, но сам и искренне?.. Могу вас утешить, святой отец. Мне вообще все более кажется в последнее время, что капеллан приставлен к отцу исключительно ради того, чтобы блюсти лишь его духовное здравие. Всем известно, что его порой… несколько заносит с отеческими традициями… Нет, к этим моим мыслям капеллан не имеет касательства. Вы удивитесь и, верней всего, не поверите, если я скажу вам, с чьей подачи во мне укрепился такой пиетет перед Конгрегацией.

— А вы попытайтесь, Ваше Высочество. Вы меня заинтриговали.

— В Карлштейне у меня есть два приятеля, — помедлив, ответил Фридрих. — Оба старше меня годами пятью, но мы в дружеском общении уж не первый год; мы вместе на охоте, на рыцарских упражнениях… в увеселениях…

— Ага, — отметил Бруно, и тот с явным смущением в голосе отозвался:

— Не то, что вы подумали, святой отец. Да, я бы не назвал их образцом добродетели, однако оба вполне достойные люди, и, верите ль, в обоих почтения к вере, Церкви, заповедям, законам божеским и человеческим — больше, чем во многих монахах, которых мне довелось знавать, и уж тем паче — больше, чем в высокородных господах рыцарях, выставляющих свое показное благочестие. Отец считает обоих повесами… Не знаю; возможно, он и прав в какой-то части. Но они нелицемерны. Не подражают героям легенд в попытках казаться лучше, чем они есть; они и есть лучше — лучше, чем многие.

— Жалеете, что ваших друзей нет сейчас рядом?

— Нет, — возразил Фридрих тихо, — не особенно. Разница в летах все же сказывается, и мне порой кажется, что подле меня сразу двое радетельных папаш. С Ульбрехтом проще: он меня поучает, не особенно церемонясь и не скрывая своего снисхождения.

— Ваше Высочество… — начал фон Редер, и наследник перебил его:

— Бросьте, Ульбрехт. Я вас не порицаю. Это ваша работа… И вот эти двое, святой отец, для меня и есть образец верного католика и настоящего рыцаря. Не слишком высокий образчик, верно?

— Почему же, — возразил Бруно, — вполне. Хотите, я вам скажу, Ваше Высочество, кто меня привел к истине? Тоже можете не поверить.

— А я знаю, — с заметным самодовольством отозвался Фридрих. — Вы были выкуплены когда-то Конгрегацией и находились при майстере Гессе как подневольный, но когда получили свободу, решили остаться на службе.

— Вкратце — да, — согласился помощник с усмешкой. — А детали таковы: когда-то я увидел этого человека, тогда еще мальчишку, как и я сам, готового идти на всё, вплоть до потери собственной жизни, за то, чему служил. За веру, за справедливость… да, и за милосердие. Мне тогда показалось, что, если даже такой неприятный typus способен на жертвы, значит, это, наверное, дело стоящее.

— Видимо, не показалось.

— Видимо, да. И я нашел себе место в жизни.

— Вы его выбрали, свое место, — вздохнул наследник. — А я выбора не имею. Я просто должен буду стать тем, кем должен. Но смогу ли?

— Что выбито над воротами этого лагеря, Ваше Высочество? Наверняка майстер Хауэр не единожды задавал вам этот вопрос.

— «Debes, ergo potes».

— Вот и всё. Необходимость лучший учитель.

— Как у вас все просто, святой отец… Я почти уже привык к этому, — продолжил Фридрих спустя мгновение безмолвия. — К тому, что от меня вскоре будет что-то зависеть. Но мне, как видно, придется привыкать и к тому, что за мной будет ходить смерть; ходить будет за мною, но касаться других.

— «Cadent a latere tuo mille et decem milia a dextris tuis ad te autem non adpropinquabit», — проговорил Бруно размеренно. — Такова ваша судьба.

— Неприятная судьба.

— Империя требует жертв, Ваше Высочество. Она требует жертвы от вас: вы должны строить свою жизнь исходя из ее блага. Она требует жертв от других: одни должны будут страдать, другие смиряться, третьи — погибать.

— А что-то менее мрачное хоть кому-нибудь полагается?

— Скорее всего — тем, кто будет после нас. Остерегу вас, Ваше Высочество, от надежд увидеть плоды своих усилий на вашем веку. Если кто-то скажет вам, что это непременно свершится — берегитесь его: он желает вам зла. Но если кто-то скажет, что этого не будет точно — бойтесь его не меньше: он уже творит зло.

— И кому же верить?

— Лучше всего, кроме Бога — никому, — ответил Бруно и усмехнулся: — Вы ведь этого ответа от меня ожидали?.. А я и не стану изыскивать других. Верьте Ему и отчасти себе. И тогда люди будут верить вам.

— Почему он это сделал, святой отец? — внезапно прервав собеседника, спросил Фридрих тихо. — Я столько слышал о бойцах зондергруппы, я был убежден, что это… особенные люди, которым не страшно ничто и никто не страшен. Как было возможно много лет служить Конгрегации, Церкви, Богу и людям, при том на деле будучи ненавистником всего этого? Быть может, ненависть есть только ко мне? Я… Знаете, я уверен, что майстер Гессе найдет виновника. Не сомневаюсь в этом. Но я даже не знаю, хочу ли слышать, что он скажет, когда его спросят «зачем». Вот вы — вы сами — верите ли в то, что зондера можно подкупить или запугать? Я не верю. И трус не стал бы этого делать так, здесь, в том месте, откуда не убежать, где не спрятаться. Стало быть, он готов и к этому.

— Я не знаю, что вам ответить, Ваше Высочество, — выговорил помощник. — Одно достоверно: вы сами, лично вы как человек, тут ни при чем. Политика, и не более. Ничего личного. Что же до того, «зачем»… или, точнее, «почему»… На это я ничего не могу сказать вам. Я не следователь, а лишь помощник следователя, притом не самый одаренный. Откровенно говоря, я сам в некотором смятении, ибо то, как было все сделано, мало похоже на выверенную работу наемника. История показывает нам, что так действуют в двух лишь случаях. Нагло, открыто, порой даже не скрывая исполнителей — так убивали итальянцы своих правящих родичей; убивали, занимали их место, измышляли обвинение и через него уж post factum оправдывали свои деяния. У нас, слава Богу, этакие забавы не в чести…

— А второй случай?

— Второй… Так поступают «люди из толпы». Неподготовленные, не взвесившие всех возможных вариантов, не продумавшие свои действия. Все происходящее напоминает мне что-то схожее. Бывало, что при явлении в людных местах высокородных правителей недовольные их правлением люди бросались на них с ножами, а то и голыми руками, с криком и без оглядки… Так поступают от отчаяния. Но, как вы верно заметили, Ваше Высочество, бойцы зондергруппы — это…

— Такие же люди, как и все, — оборвал его Курт, открыв глаза, и рывком сел на скамье. — Тренированней, крепче, сильней. Но не более того.

— И давно вы не спите? — с неприязнью и подозрением осведомился фон Редер, и он отмахнулся, поднявшись и расправив отдавленную жестким деревом спину:

— Достаточно для того, чтобы услышать главное.

— И что же было главным?

— Версия моего помощника, разумеется.

— Ого, — отметил Бруно, косясь на свое начальство с подозрением. — Я, оказывается, гений.

— Да ничего подобного, — отмахнулся Курт и, упершись ладонями в поясницу, с наслаждением потянулся, поморщась от нытья в лопатках. — Ты не гений. Ты пророк. Id est — несешь всякую ересь, неосмысленно вываливая в пространство информацию, которую вкладывают в твою голову свыше.

— Я оставлю без внимания твое нелестное мнение о моей персоне, отмечу лишь, что ты назвал ересью привнесенное в мои мысли свыше.

— Ересь — это то, что рождается в твоей голове, а полезная информация — крупица истины в этой ереси. Истину же ты выдаешь мимоходом, не замечая и не видя…

— И что же такого сказал ваш помощник, майстер инквизитор, что вы сочли это божественным вмешательством? — недовольно уточнил фон Редер. — Просветите нас.

— Мне нужен Альфред, — не ответив, сообщил Курт. — Посему я просил бы вас поднять одного из своих людей и отправить за ним.

— Вот как? И вы не опасаетесь позволить моему человеку в одиночку бродить по вашему тайному лагерю?

Курт вздохнул с показным утомлением, присев к столу напротив наследника, и скучающе перечислил:

— Я не могу пойти к нему сам; вы мне не позволите, да еще устроите мне сцену не хуже ревнивой супруги, как вы это делали все время до сих пор. Я не могу отослать за ним своего помощника; по тем же причинам. Я не могу попросить вас привести его; вы не оставите наследника без присмотра в присутствии нас двоих, а кроме того, встанете в позу и будете внушать мне мысль о том, что личный телохранитель короля не нанимался быть гонцом. Я не желаю тащиться к нему в сопровождении целой свиты; мне так же, как и вам, не хотелось бы терять контроля над происходящим, и посему, если из этой комнаты выйду я, здесь должен будет остаться Бруно. А мне бы хотелось, чтобы мой помощник принимал участие в расследовании, то есть, был рядом, видел и слышал показания участников событий; он слишком часто выдает меткие идеи, и я не желаю делать из него няньку-сиделку. Conclusio: лучше Альфред придет сюда сам. И единственный, кому можно доверить миссию гонца, это кто-то из ваших парней, ибо в их невиновности сомнений нет и отсутствие одного из них не скажется на ситуации. Я изложил всё достаточно доходчиво, господин барон?

— Даже слишком, — покривился тот, поднимаясь, и Курт передернул плечами:

— Надеюсь, впредь мне не потребуется читать лекции, дабы объяснить вам очевидные вещи.

— Объясните мне, майстер Гессе, — тихо вклинился Фридрих, не дав фон Редеру ответить, и тот, помявшись, развернулся, скрывшись в смежной комнате. — Что такого сказал отец Бруно? На какую мысль он вас натолкнул? Вы поняли, кто это сделал?

— Нет, — качнул головой Курт, — но понял, как это узнать. Однако не задавайте мне сейчас вопросов, я не отвечу. Я еще не вполне сформулировал даже и для самого себя, что именно и как мне делать далее. Сперва мне надо переговорить с Альфредом; быть может, это очередное мое озарение, а может статься, что и ложный след, по которому я рванул, как верно выразился мой помощник, от отчаяния.

— Вы — от отчаяния? — с сомнением уточнил наследник, глядя на него недоверчиво. — Я вам не верю.

— Отлучите от себя того придурка, что напел вам небылицы о моих достоинствах, — сказал Курт серьезно. — Вралю не место при будущем правителе, а из сказок вы давно выросли.

— Боюсь, придется разогнать половину Карлштейна, — усмехнулся Фридрих невесело. — Даже люди, не терпящие Конгрегации, не любящие немцев — и те признают, что вы необыкновенный человек, майстер Гессе. И я им верю. И я верю в то, что вы и сейчас разрешите эту мерзкую ситуацию.

— Надеюсь оправдать ваши ожидания, — отозвался Курт; придвинув к себе оставленную для него миску с холодным ужином, перехватил почти просящий взгляд помощника и, вздохнув, осведомился: — Вы не станете возражать, если я возьмусь за ужин у вас перед носом?

— Вы никогда не молитесь перед принятием пищи, майстер Гессе? — осторожно уточнил наследник, когда, дождавшись его кивка, Курт приступил к поглощению подсохшей снеди.

Он замер на мгновение, глядя на ложку у себя в руке, и, помедлив, возразил:

— Отчего же «никогда».

Фридрих выждал с полминуты, ожидая продолжения, и, не дождавшись такового, лишь молча вздохнул, проследив взглядом за одним из телохранителей, разбуженных фон Редером.

— Скажите мне вот что, господин барон, — продолжил Курт, когда дверь за спиной ушедшего заперли снова. — О том, что ваш подопечный отправляется в тайный лагерь Конгрегации, наверняка знали лишь самые доверенные лица…

— Мне чудится, или вы сказали это с сарказмом, майстер инквизитор? — нахмурился тот; Курт пожал плечами:

— Отчего ж «с сарказмом». С недоверием — так будет верней. Неужто, кроме вас самого и Императора, никто не знал, куда, как и когда?

— Это мне не известно, — с прежней неприязнью отозвался фон Редер. — Меня это не касалось. Мне было приказано обеспечить безопасность Его Высочества на пути сюда, и я это сделал.

— При подготовке, перед отправкой — неужто вы не общались ни с кем на эту тему? Не обсуждали маршрут и сопровождающие такое путешествие хлопоты? Не может быть, чтобы к вам не цеплялся кто-то из приближенных с дурацкими требованиями или просьбами.

— Все обсуждалось с Его Величеством лично. Или, крайне редко, с обер-камергером. Он один из самых доверенных.

— Мориц Теодор фон Таубенхайм, — проговорил помощник многозначительно.

— Вам он известен? — уточнил фон Редер; Курт кивнул, отодвинув опустевшую миску:

— В какой-то степени Конгрегации известен любой, достаточно близкий к Императору. А уж эта persona тем паче. Особенно нас заинтересовала его безграничная любовь к богемским традициям, народу и вольностям.

— Фон Таубенхайм не следит за языком, — согласился барон нехотя, — однако предположить, что он мог предать, если вы об этом…

— Не мог, — отмахнулся Курт, — это мы проверяли. Ему перепадала пара возможностей влезть в заговор, и он этими возможностями не воспользовался.

— Вы… устраивали провокации в отношении приближенного Его Величества?! — выдавил фон Редер ошеломленно. — И вот так просто об этом говорите?!

— А как же я должен был об этом сказать, господин барон? Император счел вопрос исчерпанным, и я не вижу, о чем мне беспокоиться.

— Его Величество… знает?..

Курт помедлил, глядя на изумленное лицо королевского телохранителя почти с состраданием, и, наконец, вздохнул:

— Господин барон, не все приближенные вашего работодателя обязаны ему жизнью, и даже среди тех, кто обязан, не всякий обладает столь старомодными чертами характера, как преданность и честность. Посему проверять надо всех. А особенно обер-камергеров, неравнодушных к богемским смутьянам.

— Фон Таубенхайм только болтает, до крамолы на деле он никогда не дойдет, ведь это видимо ясно!

— Ну, а теперь мы это еще и знаем точно… Итак, кроме него, вы о поездке наследника в лагерь не говорили ни с кем? И не предполагаете, кто еще мог знать об этом?

— Я предполагаю, — подал голос Фридрих и, когда Курт обернулся к нему, поправился: — Точнее, я знаю, кто еще был осведомлен о детальностях. Рупрехт фон Люфтенхаймер; вы знакомы с его отцом, майстер Гессе. И герцог Пржемысл Тешинский, первый советник. Более никто. По крайней мере, так мне сказал отец.

— Это важное уточнение.

— А многие ли знали об этих планах в ваших рядах, майстер инквизитор? — спросил фон Редер язвительно. — Что-то мне подсказывает, что список будет куда больше.

— Меня интересуют те, кто был осведомлен об этом задолго до осуществления сих планов. А в Конгрегации таких немного. Двое из самого высшего звена, и всё. Шарфюрер не имел представления, для чего его людьми была проведена demonstratio их способностей; Альфред был поставлен в известность перед самым вашим прибытием; те, кто присматривал за вами во время вашего путешествия, узнали о своей миссии за несколько дней до означенного дня…

— Те, кто — что? — выговорил фон Редер с усилием. — Вы хотите сказать, что за нами следили в пути?!

— А вы полагали, что мы могли оставить наследника без присмотра? Если бы что-то приключилось с ним еще до его прибытия в лагерь, повинными в том все равно сочли бы нас, посему не вижу, чему тут удивляться.

Фон Редер не ответил, лишь бросив на майстера инквизитора еще один уничтожающий взгляд, и Курт также не стал развивать сию досадную тему, не упомянув о том, что причины недовольства барона ему прекрасно понятны: королевский телохранитель вот так внезапно и нежданно узнал о том, что на протяжении многих дней пути попросту не замечал людей, идущих по его следу и надзирающих за ним…

— А ваши приятели? — обратясь к Фридриху, спросил Курт. — Им вы, часом, не обмолвились о том, что вам предстоит?

— Нет, — ответил наследник коротко и, на мгновение умолкнув, словно собираясь с духом, вдруг произнес: — Майстер Гессе, ответьте и вы мне на один вопрос.

— Конечно, — помедлив, кивнул Курт, мельком переглянувшись с помощником. — Если это не связано с закрытой информацией.

— Это вовсе не связано с темой, майстер Гессе. И это даже не вполне вопрос, скорее, некое наблюдение… Я заметил, что вы опускаете любые обращения, адресуясь ко мне. Ни разу вы не поименовали меня — никак. О том, — продолжил наследник, снова не дождавшись на свои слова ответа, — что вы нелицеприятны, меня предупреждал еще майстер Хауэр. И отец Бруно сегодня сказал, что не стоит ждать от вас напускных любезностей. И я, в общем, понимаю, почему так происходит. Вас сорвали с места, отвлекли от службы ради того, чтобы вы оказались здесь; фактически ради моей прихоти. Я вам не неприятен, что уже неплохо, учитывая обстоятельства нашего знакомства, но явно не вызываю у вас восторга. Я для вас мальчишка, наделенный властью, с безмерно завышенным чувством превосходства, какового не заслужил, ибо сам я ни для себя, ни для мира вокруг себя ничего не сделал. Я для вас никто. Обратиться ко мне, именуя меня титульно, вам поэтому претит, а обращение как к рыцарю невозможно, ибо я еще не прошел посвящения. Даже не стану спрашивать, так ли это, ибо я и сам вижу: так.

— Если для вас это имеет столь большое значение… — начал Курт, и тот перебил, не дослушав:

— Имеет. Но не такое, как то показалось вам. Я не стану требовать от вас соблюдения видимых норм, мне ни к чему ваше притворство. Но мне, откровенно говоря, не по себе, когда вы общаетесь со мною вот так. Никак не могу избавиться от ощущения, что однажды услышу от вас «эй, ты!»… Поскольку нам с вами предстоит пребывать бок о бок довольно длительное время, майстер Гессе, мне бы хотелось избегнуть недомолвок и все расставить по местам. Принимая во внимание все вышеозначенное, я не стану возражать, если вы будете обращаться ко мне по имени.

— Ваше Высочество! — спустя миг оторопелого безмолвия выговорил фон Редер строго. — Не кажется ли вам, что и без того довольно вольностей…

— Кажется, — кивнул наследник с усмешкой. — Однако в этом вопросе, Ульбрехт, я вполне могу обойтись без ваших советов. Кроме того — а вы не подумали о том, что мне такое положение вещей будет просто приятно?

— Простите?.. — переспросил Бруно, переведя растерянный взгляд с королевского телохранителя на его подопечного, и Фридрих вздохнул, посерьезнев:

— Однажды мне пришла в голову занятная мысль. Отец, заняв императорский трон, так просто и не задумываясь сменил имя с богемского на германское еще и потому, что ему все равно. Никто не обращается к нему по имени. Никто. Даже любовница. Я пока еще пустое место, всего лишь вероятный наследник без особых обязанностей и влияния, но уже сейчас я порой ловлю себя на мысли, что начинаю забывать собственное имя. Оно уже звучит для меня, как имя постороннего мне человека. Ко мне адресуются, именуя меня титулом, в моем присутствии обо мне говорят «наследник», отец зовет меня «сын»… даже мои приятели обратились ко мне по имени лишь пару раз, да и то — будучи изрядно в подпитии, когда вино расслабило их сдержанность. В свете всего этого — я не буду иметь ровным счетом ничего против, если имя, данное мне при крещении, я буду слышать из уст одного из знаменитейших людей Германии.

— Признаюсь, я нечасто не знаю, что сказать, — заметил Курт, когда наследник умолк, и тот остерегающе вскинул руку:

— Только не говорите, что вы польщены такой честью. Я знаю, что это неправда: польщенным вы себя не чувствуете и за честь это не почитаете. Для вас я всего лишь расставил все фигуры по их местам, майстер Гессе, а посему давайте просто продолжим начатый вами разговор.

— Как скажете, — согласился Курт и, помедлив, докончил: — Фридрих.

— Так гораздо лучше, — кивнул тот.

— Стало быть, продолжим… Итак, ваши приятели не в курсе дела? Они, как и все прочие, полагают, что вы отосланы в монастырь на исправление? Вы не обмолвились им ни словом, ни намеком, не дали понять хотя бы, что намереваетесь отправиться в иное место?

— Ни словом, ни намеком, майстер Гессе.

— Однако же, — вмешался фон Редер, — и слова, и намеки были высказаны капеллану, как я сейчас узнал. И еще я узнал, что капеллан — ваш шпион при дворе Его Величества.

— Полно вам, господин барон, — возразил Бруно с усмешкой, — шпион, который всем известен, это не шпион. Ведь вы не юноша, полный идеалов, посему вы, думаю, должны согласиться: благо Его Величества, не только физическое, но и духовное — это не последнее, о чем нужно заботиться. Духовник — тот же лекарь, но врачующий не тело, а душу, надзирающий за состоянием не тела, а души. Я ведь так полагаю, что придворный медик не взят с первого курса университета, а был выбран из лучших? Ведь, если лекарь будет недостаточно учен, он не увидит вовремя начало болезни или навредит лечением. Не станете же вы спорить с тем, что никто, кроме служителя Конгрегации, не знает так Писаний, Предания, никто лучше него не смыслит в вероучительных и душеспасительных делах, никто не сможет лучше него надзирать за здоровьем души? Или станете?

— Спорить? — переспросил фон Редер с кривой усмешкой. — С инквизитором?.. Но не будем уводить разговор в сторону, господа следователи. Что вы скажете о вашем всем ведомом шпионе? Или он по каким-то причинам вне подозрений?

— Он на этой должности много лет, — передернул плечами Курт. — Много лет состоит в Конгрегации на службе; и под «много» я разумею больше двух десятков, а также подразумеваю проверки, которые не снились ни одному другому, включая проверки нашими expertus’ами с особыми способностями. Как верно заметил мой помощник, первого попавшегося к значимым делам не приставляют. Однако предатели подле императорской персоны есть вопрос второй, я этим поинтересовался, in universum, попутно; сейчас нам важнее выяснить, кто является исполнителем здесь. Что мы и сделаем, — отметил он, когда в запертую дверь настойчиво и нетерпеливо постучали.

— Я полагаю, была причина поднять меня среди ночи? — уточнил Хауэр, когда, войдя, утвердился на табурете напротив Курта. — Скажи, что я не ошибаюсь в своих чаяньях, и ты разобрался в деле.

— Нет, Альфред, не разобрался. Но Бруно подал мне идею, которую я хочу испробовать.

— Подозрения?

— Скорее, предчувствия.

— Предчувствия? — переспросил инструктор, на миг опешив. — Ты намерен шерстить моих парней, повинуясь предчувствиям?

— Просто ответь на пару вопросов, — оборвал его Курт так мягко, почти сострадающе, что тот скривился, точно от боли. — Вопросов немного, и они просты.

— Задавай, — выговорил Хауэр, скосившись на молчаливого наследника. — Слушаю.

— Primo, — кивнул Курт. — Я снова спрошу, как каждый из зондеров попал в лагерь. Все ли оказались здесь лишь потому, что настал их черед проходить переподготовку, или есть исключения?

— Никто не был отряжен сюда по его просьбе, если ты об этом. Никто из них не просился в лагерь, никто не намекал, что ему не помешало бы размяться или усовершенствовать навыки; такое, бывает, происходит, однако не на сей раз.

— Id est, все, каждый из них, должен был оказаться здесь в соответствии с расписанием, составленным давным-давно, в каковое расписание в последние пару месяцев не вносилось никаких изменений?

— Не совсем, — на миг замявшись, ответил Хауэр, и королевский телохранитель шумно и с возмущением выдохнул, точно разбуженный бык. — Однако, — повысил голос инструктор, не дав тому вставить слово, — никто не влиял на решение Келлера отправить его сюда!

— Кого? — уточнил Курт. — Имя, Альфред. И подробности.

— Таких двое, — вновь не сразу отозвался инструктор. — Уве Браун и Хельмут Йегер. Оба направлены Келлером не по их просьбе, не по их воле, а Йегер так и вовсе устроил сцену, как мальчишка, когда его сорвали со службы.

— Рассказывай, — поторопил его Курт, и тот вздохнул, вновь скосившись на Фридриха:

— Ладно… Йегер пару лет назад женился. Связался с девицей в одной из деревень, где зондергруппа проводила операцию; слово за слово… около двух лет назад была свадьба. С год назад она родила. Посему от службы его было велено отпускать чаще прочих, чтобы сынок хоть знал, как его отец выглядит. Месяца три назад он побывал дома…

— И? — уловив очередную заминку в голосе инструктора, подстегнул Курт.

— Произошла неприятная история. Брали малефика. Типичная мразь, запасшаяся дурными книжками про Сатану и силы его, для которых, само собой — догадайся, кого на алтаре резать надо было… Достоверно было известно о двух убитых младенцах, но явно их было больше; сколько — парни не знают, ибо сдали его вашему брату следователю для дальнейших расспросов. Но когда брали, Йегера сорвало. Вернулся-то из дому только пару дней как, только что сынишку своего на руках держал, а тут эта гнида умудренная… Если б тот хоть как-то попытался отбрехаться; так нет, начал нести какую-то чушь о высших силах… и ляпни, что, мол, это просто крестьянские кутята… В общем, парни Йегера еле от этого гада оттащили, чуть руки не повыламывали. Но Йегер эту мразь оприходовать таки успел, потом лекарь, говорят, его выхаживал, чтоб до допроса дожил… Келлер утащил парня в сторонку, побеседовал по душам и счел, что ему надо привести мозги в порядок. Дом, жена, семья — это хорошо, но ради душевного здравия надо было от этого чуток устраниться. И было решено, что мой лагерь — самое то. Йегеру тогда совсем кровлю сдвинуло: наорал на Келлера и пару слов не тех сказанул ему… Парни шепнули мне на ушко, что он тогда испугался — не уберут ли его со службы вовсе как морально непригодного. Упирался сюда ехать до последнего; посему, Гессе, что б ты там ни заподозрил, но…

— Второй, — оборвал его Курт. — Уве Браун. Он как тут оказался?

— С этим еще проще: по ранению. Был ранен, серьезно ранен. На ноги поставили, но поврежденное плечо должным образом работать отказывалось. Эскулап при группе сказал, что необратимых повреждений нет, надо просто разрабатывать мышцы и вообще недурно бы дать большую нагрузку на организм, нежели рядовая ежедневная тренировка. Возиться с ним там никто не станет, да и как нагрузят… Словом, поскольку expertus по тренировкам имеется, для чего изыскивать какие-то иные пути? И его приклеили к тем, кому пора была отправляться в лагерь в свой черед, вместе с Йегером.

— Когда все это случилось?

— Еще летом. Это сто лет назад, Гессе. А все прочие оказались здесь, как ты верно предположил, согласно расписанию, составленному не один год тому, и не менялось оно с тех пор ни разу.

— Когда конкретно летом?

— В июне. В начале июня. В середине июля он уже был здесь вместе с прочими.

— Фридрих, — окликнул Курт, обернувшись к наследнику и успев увидеть изумление в глазах Хауэра. — Когда было принято окончательное решение о том, что в лагерь вы все же едете?

— Отец сказал мне об этом в середине июня. Но это мне; неизвестно, были ли к тому времени осведомлены все прочие, узнал ли я об этом последним или первым.

— Итак, наследник здесь около двух месяцев — с конца июля, — подытожил Курт. — Если кто-то желал оказаться тут, создав видимость своей непричастности, он должен был явиться за некоторое время до прибытия своей цели. Значит, подготовка к этому должна была начаться загодя. То есть, была известна точная дата отъезда, что окончательно снимает подозрения с капеллана, которого явно не ставили в известность о таких детальностях до последнего; но не в этом суть. Суть же в том, что времени на подготовку у наших противников было предостаточно. В том числе — на то, чтобы устроить ранение одному или нервный срыв другому, подгадав это под сроки отправки очередной группы в этот лагерь.

— Подстроить что? — хмуро переспросил Хауэр. — Ранение? Ну, положим, это можно было бы сделать, но ранение было получено на операции. Это означает, что надо подстраивать и саму операцию, то есть малефика найти и сделать так, чтобы его вычислили, и дать его схватить…

— Жертвовали фигурами и крупней, Альфред.

— Но уж Йегера-то исключить можно! Его направили сюда в дословном смысле помимо его воли.

— Если я, будучи бойцом зондергруппы, поведу себя неадекватно, но не настолько, чтобы меня сразу же поперли, что сделает Келлер? — спросил Курт, и инструктор, запнувшись, поджал губы. — Вот так-то…

— Ну, положим, — с усилием согласился Хауэр. — Положим, так. Но что ты намерен делать теперь? Устроить тут допросную в подвале и тянуть жилы из обоих, пока один не признается?

— Если придется, — коротко отозвался Курт и, перехватив взгляд инструктора, вздохнул: — А дальше вот что, Альфред. Бруно здесь обмолвился, что все произошедшее устроено в некотором плане непрофессионально. Явно была проведена разведка, была собрана информация, подготовка прошла на уровне, а вот само покушение — нет. Бруно сказал верно: складывается ощущение, что попытка эта была предпринята от отчаяния. Словно за дело взялся горожанин, решивший покуситься на высокопоставленную персону вчерашним вечером, словно крестьянин, внезапно осознавший, что во всех его бедах виновен его барон, и решивший броситься на него с кухонным ножом… А что приводит человека в отчаяние?

— Зондера? — скептически уточнил Хауэр; он отмахнулся:

— Зондеры тоже люди. Ты выбил из них большую часть человечьих слабостей, но ты не сделал их големами. Они терпят боль, но ощущают ее, они демонстрируют спокойствие, но все ж подвержены тревогам, они выказывают хладнокровие, но и они испытывают страх. Люди слабы. Кто-то умеет подавлять в себе слабости, но изжить их все невозможно.

— И что из этого следует?

— Что приводит людей в отчаяние? — повторил Курт настойчиво и, не дождавшись отклика, сам себе ответил: — Людей приводит в отчаяние страх.

— Страх? — тихо переспросил Фридрих. — Что может испугать бойца зондергруппы настолько, чтобы он… я не имею иллюзий на счет собственной ценности в глазах каждого жителя Империи… но все же я ценный проект, необходимый организации, которой служит в том числе и каждый из них. Чем можно испугать его так, чтобы собственными руками отправить в небытие планы многих десятилетий? Фактически поставить под угрозу будущее благополучие Конгрегации?

— Чем, Бруно? — не оборачиваясь, окликнул Курт, и помощник, помедлив, отозвался, тоже отчего-то понизив голос:

— Семья.

— Сколько, кроме Йегера, семейных среди присутствующих в лагере зондеров, Альфред?

— Никого… — так же тихо ответил тот. — При подборе смотрели на таланты, само собой, но и этот факт тоже держали в уме… работенка опасная…

— То есть, при наборе людей в зондергруппу, — уточнил фон Редер, — учитывают семейное положение? И из двоих равных изберут неженатого сироту?

— В первую очередь важны умения, — позабыв на сей раз неприязненно покривиться, ответил Хауэр. — На них и смотрим. Предпочтительно, чтобы боец был одинок, однако не станем отказывать лишь из-за того, что он женился или у него живы родители или братья. Из тех, что остались у места службы, с семьями еще двое: один отца содержит на свое жалованье, другой года три назад женился… Но сие редкость. Потому еще, что большая их часть — макариты в прошлом. И средь присутствующих — лишь один такой…

— А если вы ошиблись, майстер инквизитор, — продолжил барон настойчиво. — Если не страх, а деньги? Или — если идея? Ведь я знаю, что средь ваших служителей уж как-то обнаруживали предателя, и даже арестовать его не смогли, ибо он наложил на себя руки. Перед смертью, говорят, улики уничтожал, пока ваши зондеры ломились в дверь, бумаги жег… Рисковал ведь, что не успеет, что его возьмут и отправят на костер, и все ж усердствовал. Такое делают не за деньги и не из страха (что ему станется после смерти), а из преданности. Такого вы не предполагаете?

— Предполагаю и такое, — кивнул Курт, — однако сперва испробую эту версию. Коль скоро она всплыла в моем мозгу. Если я ошибусь… если ошибусь — тогда и стану думать над тем, как поступить дальше. Но intuitus подсказывает мне…

— Да черти б взяли вашу интуицию, майстер инквизитор, если она спугнет нам виновника!

— Я пропущу мимо ушей явно не приличествующее этим стенам высказывание, господин барон, и перейду к сути. Спугну? Как и чем? Разве им не известно и без того, что я подозреваю их — каждого? Известно. Известно и то, что на сей момент я не разгадал еще, что к чему, и не имею версий. Если я ошибусь, это ничего не изменит.

— И как же вы намерены проверять свою теорию?

— Мне снова нужен ваш человек. Пусть он и Альфред отправятся в комнату, где обитает Хельмут Йегер, и приведут его… Ведь вы же не дадите мне побеседовать с ним с глазу на глаз?

— Разумеется, нет!

— Так я и думал; посему для разговора его лучше пригласить в одну из пустых комнат.

— Для чего?

— Для того, — терпеливо пояснил Курт, — чтобы вы могли присутствовать. Остаться с ним один на один мне необходимо, но вы этого не допустите, а следственно, надо сделать так, чтобы он не видел вас. Логично было бы для беседы наедине препроводить его в наше с Бруно обиталище, но там лишь одна комната. Здесь их две, однако здесь он сразу заподозрит неладное. Вывод: Альфред выделит нам одну из пустующих, так же состоящую из двух, как и эта.

— Я тоже хочу присутствовать, — негромко, но решительно произнес Фридрих. — И не возражайте. Я имею на это право, коли на то пошло, большее, чем Ульбрехт. Речь идет о человеке, пытавшемся меня убить, и я хочу знать, почему.

— Хорошо, — согласился Курт, поднявшись. — Не вижу препятствий… Альфред? Нам нужна комната.

***

— Вы будете здесь, — твердо распорядился Курт, распахнув дверь. — И ни звука.

Комната, которую предоставил в его распоряжение Хауэр, была действительно в точности такой же, как и отведенная наследнику, с такой же смежной комнатушкой, разделенной дощатой стеной и дверью. Вокруг пахло пылью и холодным камнем; принесенный и установленный Бруно на столе светильник озарял лишь часть комнаты — сам стол и крохотный пятачок вокруг.

— С собой вам огня не дам, — продолжил Курт, отступив в сторону и позволив фон Редеру с наследником пройти. — Дверь останется раскрытой, посему ведите себя тихо.

— Зачем — раскрытой? — спросил Фридрих, зябко поеживаясь; Курт кивнул, давая понять, что вопроса этого ждал:

— Поясню. Закрытая дверь пробуждает подозрения, что там, за нею, кто-то есть. Это таится в наших мыслях с детства, мы этого ждем — предрассудочно, безотчетно. А здесь сейчас появится человек, который научен думать так ежечасно, и ежеминутно он ищет подвоха и ждет нападения уже вполне осмысленно — его на это натаскивали. При раскрытой же двери он будет видеть пустую комнату. Однако тишина должна быть полнейшая. Еще эти люди научены слышать, как ходят стриги; помните об этом и не вздыхайте лишний раз.

— И это еще одна причина, по каковой я полагаю присутствие Его Высочества излишним, — заметил фон Редер; Курт отмахнулся:

— Будем полагать это его первым экзаменом… Бруно? Ты с ними. Я должен быть один. Устройтесь удобнее, так, чтобы не было нужды перетаптываться и менять позу; не приведи Господь, скрипнет сапог или зашуршит одежда.

Фон Редер покривил губы, оглядев темноту вокруг себя; видно, натуре потомственного рыцаря, пусть и отметившего себя на поприще разбойных деяний, претило хорониться по углам, точно шпиону или вору. Бруно попросту уселся на пол в углу, и Фридрих, помедлив, последовал его примеру. Фон Редер остался стоять, прислонясь к холодному камню плечом, скрестив руки на груди и скорчив недовольную мину.

— Вы воспитывались без отца, господин барон? — спросил Курт, глядя, как тот пытается утвердиться поудобнее; фон Редер застыл, нахмурясь, явно растерявшись и не зная, как реагировать на такую бесцеремонность.

— Что?! — выдавил он сквозь сжавшиеся зубы. — Вы себе что позволяете, майстер…

— Да, — ответил вместо него наследник, и Курт кивнул, отойдя к столу и усевшись чуть поодаль от светильника:

— Я так и понял.

— Что за… К чему этот вопрос? — возмущенно выговорил королевский телохранитель. — Что за гнусные намеки!

— Никаких намеков, господин барон. Тихо, — бросил Курт уже коротко и жестко, и фон Редер захлопнул рот за несколько мгновений до негромкого, но отчетливого стука в дверь.

Приведенный под конвоем инструктора Хельмут Йегер выглядел заспанным и невеселым, однако майстера инквизитора приветствовал по всей форме и жалоб на прерванный сон не высказал. Проводя взглядом молчаливого Хауэра, боец оглянулся на раскрытую дверь в соседнюю комнату, погруженную во мрак, и ровно осведомился:

— Видимо, я вызываю у вас подозрения больше прочих, майстер инквизитор?

— Присядь, — кивнув на табурет против себя, отозвался Курт и, дождавшись, пока тот устроится, качнул головой: — Нет, Хельмут. Не больше, но, увы, и не меньше. Посему я просто буду говорить с каждым из вас поочередно, вызывая по одному. Понимаю, средь ночи не слишком приятная новость… Однако время идет, и мне надо продвигаться дальше в этом деле; полагаю, не только мне хотелось бы поскорей развязаться с ним — наверняка коситься на соратников, которым за годы службы уже привык доверять спину, не слишком приятно.

— Есть такое, — не сразу отозвался Йегер. — Но мы все еще надеемся, что вы пошли по ложному пути. Прошу меня извинить, майстер инквизитор, надеюсь, вы нас поймете; я не хотел сказать, что нам бы желалось, чтоб вы запутались в деле…

— Понимаю, — вздохнул Курт. — И еще как понимаю. Доводилось бывать в схожих ситуациях самому. Приятного мало. Особенно — когда речь идет о столь близких людях; а при нашей службе ближе напарников, сослуживцев зачастую нет никого… У некоторых, правду сказать, есть. Ведь у тебя есть семья, Хельмут, если не ошибаюсь?

— Да, — кивнул тот. — Жена и сын.

— Расскажи мне о семье.

— О семье?.. — переспросил тот, нахмурясь. — А… при чем тут моя семья?

— Вы все во многом схожи, — пояснил Курт. — Как и следователи по основным своим чертам сходны меж собой, зондеры также имею больше общего друг с другом, нежели с кем-либо вне группы. Но у каждого есть свое небольшое отличие — в пристрастиях, привычках, в быту. Тебя я буду расспрашивать о семье, дабы составить более полное о тебе мнение. Фон Дюстерманна — о любимых книгах, фон Майендорфа — о прошлой жизни в Богемии. Из этого складываются те небольшие, но значимые отличия, что создают нашу личность. А прежде начала любого расследования надлежит составить себе представление именно о личности свидетелей и подозреваемых.

— А вы откровенны, майстер Гессе.

— Не вижу причин таиться. Так или иначе — но каждый из вас это или знает, или понимает, или о чем-то подобном догадывается. Так к чему лишние сложности. Итак, я слушаю.

— Не знаю, что вам сказать, майстер Гессе, — пожал плечами Йегер. — Моя жена… жена как жена. Прекрасная женщина. Очень терпеливая и, наверное, это мне Божье благословение, коли уж она решилась выйти замуж за человека с таким распорядком службы.

— Видимо, к семье ты относишься серьезно, — заметил Курт и пояснил, когда тот вопросительно сдвинул брови: — Хауэр рассказал мне, почему ты загремел в лагерь не в срок.

— А… — проронил тот, отведя взгляд. — Да. Сорвался… Я знаю, что личным чувствам не место на службе, и прежде проблем не было, но тут не стерпел. Прежде у меня и детей не было, а тут — как представил себе, что этот… моего сына вот так… Ну, и вмял ему.

— А потом следователи стояли бы над бездыханным телом и раздумывали б, а допустимо ли применять некромантию для допроса преступника.

— Да понимаю, — начал тот покаянно, и Курт оборвал его, не дав докончить:

— Кто ее родители?

— Крестьяне, — на миг явно растерявшись от смены темы, отозвался Йегер. — Мы проводили операцию как раз в окрестностях той деревни. Опрашивали свидетелей, ну и… Они отличные люди, очень благочестивые…

— Не жалеешь?

— О женитьбе? — удивленно переспросил боец. — Нет, с чего бы.

— Ты сам упомянул о распорядке службы. Выходит так, что твоя жена больше времени проводит без тебя, чем с тобою, в одиночестве…

— Отчего ж в одиночестве. Если вы намекаете, что в мое отсутствие она может совершить нечто неблаговидное, майстер Гессе, то на этот счет я спокоен: она живет с родителями. Мы долго решали, как быть; ведь я не могу ни вести хозяйство, ни работать на него, а жалованье, даже столь неплохое, как оплата нашей службы, ведь не станет само собою пахать, сажать и рубить дрова… Поэтому она осталась в родительском доме, а я делаю, что могу, во время моих побывок, и обеспечиваю семью средствами.

— Id est, есть кому присмотреть, — усмехнулся Курт; боец коротко хмыкнул в ответ, и он договорил: — Защитить, случись что…

Йегер бросил на него короткий взгляд, не изменившись, однако, в лице, и подтвердил:

— Всё так. Да и кто вздумает причинить вред ей или ее семье, зная, чья она жена?

— Вот именно зная, чья она, — возразил Курт настоятельно, — и можно вздумать ей навредить. Родители защитят от хмельного бузилы, от себя самой, изнывающей в одиночестве, но вряд ли смогут уберечь ее или ребенка, если за дело возьмется кто-то посолидней, чем докучливый сосед… Тебе ведь так и сказали, Хельмут?

Йегер замер, напрягшись, как тетива, и лежащие на столе ладони чуть заметно, еле видимо глазу, дрогнули, едва не сжавшись в кулаки; в самой глубине глаз мелькнула неясная тень — и исчезла…

— Кто сказал? — переспросил боец ровно, и Курт, качнув головой, произнес негромко, но твердо:

— Брось. Мы оба поняли друг друга.

Тот не ответил, не возразил, не произнес ни слова, оставшись сидеть, как сидел, упершись ладонями в столешницу, и глядел на следователя напротив себя неотрывно, совершенно явно сам понимая, что каждое новое мгновение его молчания становится очередным свидетелем обвинения…

— Поговорим? — предложил Курт мягко.

Йегер сидел все так же недвижимо еще два мгновения и, наконец, натужно кивнул, чуть опустив голову.

— Да, — тихо выговорил боец и вдруг, распрямившись, вскочил, резким коротким движением толкнув вперед стол и ногой отшвырнув табурет назад.

Курт отшатнулся назад в последний миг, но все равно задохнулся, когда края тяжелых старых досок врезались в грудь, едва не вмявши ребра в легкие, и в затылке зазвенело от удара о пол. На миг ослепнув от ярких созвездий в глазах, он увидел, как Йегер подскочил к окну, двумя ударами локтя высадив стекло вместе с рамой; Курт, пересилив болезненное оцепенение, подорвался с пола, успев ухватить бойца уже наполовину в проеме одновременно с возникшими рядом Бруно и фон Редером.

 

Глава 13

Около двух недель назад, сентябрь 1397 года, академия святого Макария Иерусалимского.

Рабочая записка от: июнь, 1397 a. D.

«У отца была излюбленная фраза «Висконти могут всё», однако ж, я остерегусь быть столь самонадеянным, и прежде, нежели предлагать какие-либо шаги, хочу изложить свое видение ситуации, дабы, если где-то в мои выкладки вкралась ошибка, вы могли указать мне, где именно.

Итак, «Privilegium Maius», хоть и не является признаваемым документом ни в среде курфюрстов, ни иноземными правителями, и даже самим герцогом Австрии избегается упоминаться прилюдно, все же смущает некоторые умы. Сия фальшивка очевиднейшим образом была создана покойным герцогом Рудольфом в пику «Золотой булле» императора Карла IV как ответ на исключение австрийских правителей из коллегии выборщиков. Как мне видится (и с ваших слов) отлучение герцога австрийского от выборных привилегий отец нашего Императора произвел по той причине, что «Privilegium Minus» давал ему оных привилегий без счета, и вмешательство его в судьбы Германии при том было уже верхом бесстыдства, каковое вмешательство Карл и пресек. Сие можно было б сравнить с тем, как если бы француз или кастилец, не имеющий никоих обязательств перед Императором, при том имел бы вмешательство в дела Империи.

«Privilegium Minus» составлен был во время оно ради улаживания противостояния меж Вельфами и Бабенбергами за обладание Баварией; насколько я могу понять, иных причин к столь вредоносному для Империи решению не было. Так Бавария и отошла Вельфу Генриху (Льву), а Генриху II Язомирготту дадены были особые права для австрийских его владений. Сей факт утвердил назревающий разрыв Империи in universum и Баварии singulatim. С чем в связи и есть у меня несколько мыслей, кои прошу рассмотреть.

Укрепление и восстановление Империи в прежних границах требует возвращения Австрийского герцогства под руку Императора, однако же в сознании не только простого человека, но и даже курфюрстов оно уже мыслится как некая самостоятельная часть, и силовые методы будут приниматься как война с иным государством, Империи не нужная и вредоносная. На словах желая прежнего величия, курфюрсты опасаются любых сколь-нибудь затратных и опасных предприятий в этом направлении.

Хотелось бы напомнить самому себе (и ввести в мое рассуждение для ясности моей позиции) еще один исторический факт.

Некогда Карл Великий ввел и Баварию, и Австрийское герцогство в свои владения, во владения франкской империи Каролингов. Собственно границы также были установлены им — единственно ради удобства оберегания государства и надзора за территориями, именно он учредил Баварскую и Австрийскую марки, причем Австрийская (Восточная марка) была подчинена Баварской. И лишь при Бабенбергах завязалось укрепление и отмежевание австрийских земель, при видимом сохранении их подчиненности, пока и это не было de facto уничтожено патентом «Privilegium Minus».

И все же, даже в свете привилегий, данных Фридрихом, австрийские земли являются неотъемлемой частью государства и остаются таковыми de jure, а значит, остается все же некоторое пространство для маневров. Если позволите, я выскажу несколько мыслей по этому поводу. А именно:

1. Курфюрсты, какими бы трусливыми, ленивыми и скупыми ни были, все же лелеют мечту о возвращении былой мощи Империи (единственно, они не желают не-немца во главе ее, но это иной вопрос, требующий самостоятельного решения).

2. Былая подчиненность австрийских земель Баварии — есть факт, каковой никем не забыт, а лишь игнорируем.

3. Возвращение их под власть Императора необходимо, однако мирное решение вопроса совершенно очевидно невозможно.

4. Согласно донесениям, еретики, малефики и даже просто преступники, подвергшиеся осуждению и разыскиваемые на прочей территории Империи, безнаказанно укрываются на землях австрийского герцога. Сей факт можно использовать для пропаганды и объяснения необходимости рано или поздно произвести вторжение на его земли и лишение его герцогского достоинства. Не следует говорить это открыто, но надлежало бы подготовить почву для подобных настроений, ибо уже нельзя закрывать глаза на тот факт, что завоевательные походы требуют подготовки не только материальной, но и идеологической.

5. Фридрих фон Люксембург как член Баварского дома и будущий Император мог бы стать новым знаменем этой кампании. Особо сей факт примечателен в связи с созданием армии (см. Nota bene рабочей записки Александера фон Вегерхофа от марта 1391 a. D.). При наличии массы свободных граждан, поступивших на военную службу, личность короля должна иметь особый status в их сознании.

6. Связями и средствами курфюрстов можно воспользоваться для подготовки воинства. Заинтересовать их можно, объявив конкурс на производство талеров после захвата серебряных рудников Австрии (сам рудник загодя и недвусмысленно надлежит объявить собственностью Империи, но не Императора — наделом и предприятием, переходящим по наследству следующему престолодержцу исключительно как полномочному управителю, используемым только для производства государственной монеты и совершенно не подлежащим продаже либо дарению, доколе стоит сам престол etc.).

7. Присоединить ко всеобщей мобилизации можно и нужно Баварский дом, надавив на родственные обязательства дядей наследника.

P. S. Вопрос финансирования следует обсудить отдельно, здесь я не затрагиваю его рассмотрения.

P. P. S. Также у меня имеется несколько мыслей, возникших после нашей с вами беседы, по поводу идеи упразднения курфюршества. План мой немного безумен, но вполне может и исполниться. Как только я обдумаю все детали, я выскажу его более обстоятельно, а пока прошу вынести решение по изложенным мной здесь тезисам».

Донесение от: апрель, 1397 a. D. Штрасбургское отделение Конгрегации.

«Считаю необходимым донести до вашего сведения ставшие нам известными занимательные события, произошедшие в Штрасбурге минувшим летом и завершившиеся минувшей же осенью. Сие происшествие никоим образом не связано с малефицианством либо же ересью, однако должно вас заинтересовать.

Мне стали доступны материалы судебной тяжбы, известной страсбургским судьям и участникам как «процесс братья Дритцен против Гутенберга». Краткое изложение позвольте передать по памяти, ибо получить документацию в собственные руки надолго я не сумел изыскать возможности, а истребовать их напрямую полагаю пока преждевременным, дабы не привлекать излишнего внимания.

Некий Андреас Дритцен, заложив дом и имеющуюся при нем землю, вступил в предприятие с неким приезжим по имени Ханс Генсфляйш (коего жители Штрасбурга именовали Гутенбергом, ибо, приехав, он поселился в поместье Гутенберг). Вложение доли Дритцена, по показаниям свидетелей, было около 500 флоринов. Сия немалая сумма, как рассказывал всем Дритцен, должна была в скором времени окупиться, ибо Генсфляйш (Гутеберг) создал некое изобретение, «уникальное» по своим возможностям.

Однако зимою 1397 a. D., вскоре после Рождества, Андреас Дритцен скончался, и тогда-то стали ведомы довольно любопытные детальности дела.

Совместно с покойным и с Генсфляйшем (Гутенбергом) в предприятии принимали участие еще несколько человек: как наемный исполнитель — местный плотник, а также некто Вернер Смальрим, который, как всем здесь известно, занимается многими сделками, включая займы и перепродажи всего, что только возможно оценить денежно. Также одним из участников был брат местного священника (как следует из материалов дела, хотя и без явных доказательств, в предприятие желал войти сам священнослужитель, что было невозможно ввиду его сана, а потому от его лица действовал его брат). Семья сего священника владеет бумажной мельницей (на что следует обратить внимание). После того, как все упомянутые персоны вступили в это товарищество с Генсфляйшем (Гутенбергом), для ознакомления с тонкостями предстоящего дела все они явились в поместье, где Генсфляйш (Гутенберг) «скрывал от них некое искусство», которое он согласно заключенному контракту показывать им обязан не был. Вложившим немалые средства партнерам такое положение дел не пришлось по душе, и они настояли на расторжении соглашения. После чего был заключен новый контракт, согласно которому каждый из них должен был добавить к 80 флоринам столько, чтобы итог составил по 500 флоринов, взамен чего Генсфляйш (Гутенберг) обязывался их обучить и взять в долю от будущего дохода. Замечу, что то самое устройство, каковое должно было стать итогом их работы, в день смерти Андреаса Дритцена было разобрано на составные детали и исчезло из мастерской.

А теперь суть дела.

Брат покойного Йорге Дритцен подал жалобу на Генсфляйша (Гутенберга), потребовав обязать того по суду принять его взамен умершего в долю, чему Генсфляйш (Гутенберг) противился, оправдывая себя тем, что предприятие по недостатку финансирования (sic!) свернуто вовсе, а также тем, что по соглашению родственникам умерших партнеров полагалась лишь выплата в сто флоринов. Также Генсфляйш (Гутенберг) заявил, что покойный не заплатил ему ничего, даже и первых восьмидесяти флоринов, которые он же и одолжил покойному для начального вхождения в дело, плюс еще пять, а тот обещая расплатиться позже, но не успел сделать этого ввиду своей смерти. Замечу, что, хотя суд и принял свидетелей, подтверждающих слова Генсфляйша (Гутенберга), мне это кажется сомнительным, ибо Андреас Дритцен и вправду заложил свое имение и вошел в немалые долги у многих обеспеченных соседей. Не стану утомлять вас ненужными тонкостями, подведу итог.

Судебная коллегия приняла постановление о том, что покойный (иными словами, его брат) остался должен Генсфляйшу (Гутенбергу) еще пятнадцать флоринов, которые тот решил оставить семье умершего как выплату по контракту за вычетом долга. Налицо было мошенничество, причем весьма топорное, однако мы не стали бы вмешиваться, если бы не некоторые детальности этого дела.

В процессе судебной тяжбы доходили до нас слухи, что покойный перед смертью часто столовался у Генсфляйша (Гутенберга) и имел с ним долгие беседы о своих вложениях. Соседи упоминали о его нервозном состоянии, его зачастую видели угнетенным и злым, а соседи Генсфляйша (Гутенберга) свидетельствуют, что слышали отголоски яростных ссор в доме последнего. Провести тайное расследование я поручил двум младшим следователям, каковые без особого труда обнаружили в доме Генсфляйша (Гутенберга) пузырьки с отравляющим веществом (образец был выкраден и испытан на животном). Я вознамерился уже поставить в известность светские власти, однако те же следователи выяснили, что за «искусство» являлось центром столь драматических событий.

Судя по деталям конструкции, собранной местным плотником по чертежам Генсфляйша (Гутенберга), это измененный в некоторых деталях монетный пресс (sic!). Бумага, краска и прочие детали, обнаруженные при тайном обыске, позволяют сказать: Генсфляйш (Гутенберг) путем несложных манипуляций создал механизм, позволяющий производить печатные тексты. Причем его технология предполагает не гравюрный метод, а составление текста из отлитых разрозненных свинцовых литер, кои закрепляются в нарочитой форме. Словом, мы, посовещавшись, постановили не торопить события и не выдвигать обвинений Генсфляйшу (Гутенбергу), а донести все случившееся до вас. Мне думается, этот человек был бы более полезен живым и в руках Конгрегации. Я не эксперт в подобных вопросах, но мыслится мне, что сие изобретение может оказаться весьма и весьма полезным.

Жду вашего ответа и конкретных указаний».

Рабочая записка от: июнь, 1397 a. D.

«К вопросу о курфюрстах:

Для воплощения моей идеи надобно избрать благоприятный момент, когда власть и авторитет Императора будут на подъеме (что логично подразумевает не личность нынешнего управителя Империи).

1. Следует напомнить о том, что Священная Римская Империя включает в себя не только Германию и Богемию, чьи правители уже являются выборщиками, но и часть Италии.

2. Надлежит поставить курфюрстов перед тем фактом, что столь пространная и многонародная держава должна при выборе правителя руководствоваться интересами всех ее составных частей.

3. Следующим шагом будет настояние на введении в состав выборщиков Миланского герцога.

Поскольку ни один курфюрст не пойдет на подобное, все они единогласно вынесут veto. Единственной сложностью будет проследить за тем, чтобы они не перетянули на свою сторону подданных и не спровоцировали смуту обвинениями Императора в том, что он пытается привлечь к управлению Германией иноземного владетеля; и потому я уточняю, что проводить сии изменения надлежит именно на вершине всеобщего признания Императора.

4. На фоне таких дискуссий можно будет поставить вопрос об упразднении курфюршества и переходе к системе назначаемого фогтства повсеместно.

Это подразумевает тщательное отслеживание деятельности фогтов уже теперь, своевременное отмечание и выправление недочетов и жесткое покарание умышленных нарушений и халатности. Повсеместно должно быть видимым различие между курфюрстами, а также избранными их волею надзирателями (не будет излишним исподволь ввести это слово во всенародный обиход) и назначенными Императором блюстителями.

Разумеется, это нельзя назвать полноценным планом действий, однако, как мне мыслится, у моей идеи есть надежда на воплощение».

Рабочая записка от: июнь, 1397 a. D.

«Гвидо, заклинаю тебя всеми святыми, охолони своего крестника, коий рвется в бой с несправедливостями мира сего. Наши супостаты тем и грешат, оттого и терпят крах многие их начинания, что тщатся они достигнуть своих целей здесь же и теперь, в то время как Конгрегация действует неспешно, но неотступно, вдумчиво и без ненужных рисков. Дело, каковое мы вершим, слишком нешуточно, чтоб мы позволить себе могли провалы и неудачи. Побеседуй с ним и внуши, что его идеи, и впрямь занимательные, не смогут воплощены быть разом и всецело. Да благословит Господь тебя и нас всех. Альберт».

Донесение от: май, 1397 a. D. Штрасбургское отделение Конгрегации.

«Согласно вашему распоряжению, было проведено дополнительное расследование в отношении Генсфляйша (Гутенберга), и выяснено было следующее.

Иоганн (Хенне) Генсфляйш (Гутенберг), родом из Майнца, родители: Фриле Генсфляйш и Эльза Вирих, из благородных горожан. Учился в приходской школе, особенных талантов не проявлял, изобретательством никогда не увлекался, точные науки знал на приемлемом для торговца уровне. В возрасте двадцати лет (имеются подтвержденные документально сведения) участвовал в цеховом бунте на стороне цехов, через что имел крупную ссору с отцом. Цеховой бунт был успешным, результат — изгнание многих знатных горожан как из управления городом, так и самого города. В числе изгнанных, что характерно, была семья Генсфляйша (Гутенберга), невзирая на его участие и помощь.

Семья (с ним вместе) переехала в Штрасбург, где вскоре скончался его отец. Мать, надобно отметить, не пожелала обитать под одной крышей с сыном, что очевиднейшим образом указывает на сохранившийся разлад в семье.

Сам Генсфляйш (Гутенберг) основал мастерскую по полировке драгоценных камней, однако бедствовал по причине небывалого транжирства. Пытался открывать несколько производств, в числе прочего — штамповку листовок с душеспасительными изображениями (прогорел) и изготовление зеркал (прогорел).

Для полноты его образа хочу сообщить о случае, имевшем место несколько лет назад, когда в Штрасбурге появился от майнцского нового магистрата писец, некогда внушивший цеховым предводителям мысль о необходимости изгнания Генсфляйша (Гутенберга). Сей писец был им задержан и лишен свободы на основании «Права о самопомощи» и обвинен в невозврате крупной долговой суммы. Представить доказательства этого долга он, однако, не смог. После вмешательства обоих магистратов Генсфляйш (Гутенберг) письменно отрекся от своих претензий.

Хочу заметить, что при детальном изучении Генсфляйш (Гутенберг) предстает человеком, бросающимся на любое дело, каковое может принести доход, даже если дело это за гранью законности либо не продумано.

Также следует отметить тот факт, что его имение находится неподалеку от монастыря святого Арбогаста, в коем он почасту пропадал целыми днями. Удалось выяснить, что из братии Генсфляйш (Гутенберг) общался все больше лишь с одним человеком (имя и биография выясняются).

Еще удалось узнать, что несколько месяцев назад некто являлся к нему не тайно, но и не разглашая, кто он есть, и от Генсфляйша (Гутенберга) соседи слышали разъяснение, что это его давний друг из Майнца. Однако Томас Хельм, следователь второго ранга нашего отделения, готов ручаться, что видел этого человека в окружении архиепископа Майнцского. Эта информация также проверяется».

Рабочая записка от: май, 1397 a. D.

«Дон Сфорца, верно ли я понял, что идея печатного станка возникла у Хенне Генсфляйша после частых и длительных посещений близлежащего монастыря и общения с одним конкретным монахом? Не надлежит ли дать указание обер-инквизитору Штрасбурга выяснить детальности биографии этого монаха?»

Донесение от: июнь, 1397 a. D.

«По уточненным сведениям, упоминаемое мною студенческое общество Болонского университета, исповедующее «безвластие» как идею построения общества, было основано в 1369 a. D. студентом богословского факультета Георгом (Йиржи) Дворжаком. На нынешний день его местонахождение неизвестно, на момент создания им группы был в возрасте двадцати двух лет. Характеристика по документации университета: «из семьи вольных богемских крестьян, состоятелен, в учебе прилежен, общителен». По воспоминаниям преподавателей, подле него неизменно собирались различные студенты, многообразных и порою противоречащих воззрений, в том числе и один из нынешних преподавателей, Габриэле Марино (каноническое право). По его словам, из студенческого сборища в организованное братство (это его определение) сия группа стала вырастать в конце 1368 a. D., когда Габриэле Марино ее и покинул, не сошедшись в убеждениях с Георгом (Йиржи) Дворжаком. Уже позже он слышал, что около году спустя братство выверило свои правила, установления и идеи, однако намеренно держался как мог дальше от всех их дел.

О том, кто состоит в этой группе в наши дни, он с точностью сказать не может, хотя и убежден, что она поныне существует, состоящая уже из иных членов. После длительной беседы Габриэле Марино сознался, что имеет особо дружеские отношения с неким студентом, который может иметь отношение к этому братству, и заверил меня, что сделает всё, от него зависящее, дабы разузнать как можно больше.

На данный момент у меня имеется несколько имен самых заметных членов сего сообщества, бывших в разные годы его приверженцами. Каспар Леманн (факультет прав) с 1374 по 1381 a. D., Генрих Вуйтек (факультет прав) с 1375 по 1380 a. D., Бальтазар Косса (факультет теологии) с 1380 по 1383 a. D., Ринери Гуинджи (факультет теологии) с 1380 по 1383 a. D., Огюст Годар (факультет прав) с 1385 по 1390 a. D.

Информация достается с невероятным трудом, однако я надеюсь на помощь упомянутого мною преподавателя, и как только будут выяснены какие-либо детальности, тотчас поставлю в известность и вас. Наличных средств пока довольно».

Донесение от: май, 1397 a. D. Штрасбургское отделение Конгрегации.

«Ваше распоряжение о проверке личности монаха, в чьем обществе почасту бывал Генсфляйш (Гутенберг), исполнено. Вот что удалось выяснить.

Гюнтер Лейтнер. Монах обители святого Арбогаста, никаких хозяйственных или административных должностей в монастыре не занимает, особенным поведением не выделяется.

Сорок три года, окончил теологический факультет университета Хайдельберга. Имел склонность к механике и геометрии, в молодые годы всерьез увлекался алхимическими опытами. Ушел от мира после смерти жены (смерть в родах, ребенок умер). С тех пор к наукам возвращаться не пытался, время от времени делает записи философского порядка.

Видимо, ваши подозрения имеют под собою основания. Прошу дозволения на беседу с братом Гюнтером (Лейтнером). Если обнаружится, что именно его выдумка и послужила основой для создания механизма, нужды в самом Генсфляйше (Гутенберге), полагаю, не будет. Если эти предположения подтвердятся, прошу указаний: передать светским властям добытые нами сведения и улики, говорящие о его причастности к смерти его партнера, либо же тайно допросить его на предмет связи с архиепископом Майнцским».

Донесение от: март, 1397a. D.

«Вам, кого я знаю, от меня, которого вы знаете, salvete.

Немало положив сил, сумел я едва ль не силою выпытать у майстера Великого инквизитора Италии Доменико Бранталино подробности и обстоятельства того дня, когда гнусный и недостойный человек, коим был и остается Бальтазар Косса, бежал из тюремного заключения. Теперь же описываю все вам, содрогаясь от ужаса и омерзения.

Итак, теперь мне известно, что арестован он был не за нападение на свою брошенную любовницу, а по обвинению в чернокнижии, колдовстве и прочих непотребных деяниях, и обвинение сие было предъявлено не ему лишь, а ему и его новой любовнице вместе. Майстер Бранталино рассказал, что эта женщина обладала некими силами, но весьма слабыми, могла читать по руке, изредка и в состоянии духа обозленном навести порчу, привлечь мужчину к женщине и женщину к мужчине (однако же, кардинал ди Санта Кьяра, чьей содержанкою она прежде была, видимо, имел к ней собственное и естественное стремление).

Беседы же с Бальтазаром Коссой запомнились майстеру Бранталино особенно, ибо сей недостойный муж, позор человеческого рода и образчик нечестия, имеет и тогда уже имел талант к складыванию слов, приумноженный университетскими науками. По впечатлению майстера Бранталино, Бальтазар Косса умеет очаровать, но нет в том колдовского усилия его мысли, а просто словно окружает его нечто, под власть чего подпадает беседующий с ним. Оттого, думаю, он и не знает отказа у женщин, ибо женщина, как существо слабовольное и разуму мало подвластное, не думая, погружается в его дьявольское обаяние и отдается ему. Я и сам не единожды замечал, как непросто бывает возразить ему, и как люди, никогда прежде его не знавшие или настроенные в его отношении даже и враждебно, проникались после бесед с ним искренними к нему уважением и симпатией.

Беседы же майстера Бранталино с ним были продолжительны и непросты. Открыто Бальтазар Косса не сознавался в обладании колдовскими умениями, однако держался бесстрашно и насмешливо, строя слова так, что можно было понять, и майстер Бранталино понимал, что умения сии в нем есть, и что он может их употреблять по своей воле. Бальтазару Коссе были дадены сутки на раздумья с условием добровольного признания, и вот тем-то днем и случился его побег. Повторюсь еще раз, что вынудить майстера Бранталино к откровенности было непросто, однако пишу это не для того, чтобы преувеличить собственные заслуги, а лишь чтобы показать, насколько нешуточно все свершившееся, если даже Великий инквизитор опасается говорить о том и не желает будить эти воспоминания в своей душе.

Итак, в феврале 1385 a. D. (точного числа он не вспомнил, а запрашивать документацию по сему делу остерегся) Бальтазар Косса бежал из заключения. Обнаружили сие, когда он уж скрылся вместе со своею любовницей. Как и что свершилось в его камере, осталось неведомым, и майстер Бранталино может говорить лишь о том, что было найдено там.

Страж, коий охранял тюремный коридор, был мертв, однако не убит так, как мог бы убить человек, не была сломана шея или проломлена голова, не было никаких ранений клинком или избиения, или удушения. Пол в камере Бальтаза Коссы был покрыт водою, словно бродил по ней некто, вымокший до нитки и вошедший в дом с проливного дождя, а сам же страж был утоплен. Каким образом этот гнусный преступник вынудил стража войти в его камеру, дабы отнять у него ключи, осталось никому не известным. Также не сумел никто выяснить, как же можно было произвести утопление средь каменных стен, где и бочек-то с водою не было, и причем вода пахла солью и водорослями, иными словами, была она морскою.

Еще майстер Бранталино, прибывши на место, видел на стенах царапины в камне, словно бы некто скреб по ним щеткой из проволоки, каковой отчищают конюшни, и на полу такие же, будто некое существо цеплялось за них конечностями своими. И еще один страж был найден мертвым, но этот уж не утопленным. На шее его был след, однако не от ладони, а будто от толстого каната, на каковом удержался бы небольшой подъемный мост, и майстер Бранталино сказал, что видел такие следы прежде. У моряков, бывало, и у мальчишек, что любят плавать в море, такие следы оставались от соприкосновения с медузами. Однако ж не медуза ведь убила стража, и каких же размеров должна быть эта тварь, чтобы оставить такой отпечаток и еще убить человека? На сей вопрос майстер Бранталино ответа не знает, и я не знаю, что сказать вам. Питаю надежду, что ваших знаний, кои поболе моих в таких вопросах, достанет, дабы понять, как и что приключилось в тот день.

Майстер Бранталино тогда повелел сокрыть в тайне все произошедшее, ибо были у него влиятельные враги, которые его неудачей воспользовались бы, дабы представить все как итог его некомпетентности. После же, узнав, что бывший его заключенный и обвиняемый ныне доверенное лицо самого понтифика, майстер Бранталино более к сей теме не возвращался и счастлив уж тем, что Бальтазар Косса, обретши такую власть, не употребил ее для мести своему обидчику.

Вот то, что мне стало ведомо, и более прибавить я ничего не могу. Засим остаюсь, да хранит вас Господь и споспешествует делам вашим».

Донесение от: май, 1397 a. D. Штрасбургское отделение Конгрегации.

«Согласно вашим указаниям, проведена беседа с монахом обители святого Арбогаста, каковая беседа подтвердила наши подозрения. Брат Гюнтер передал нам чертежи, по которым и был собран механизм Генсфляйша (Гутенберга). Есть у него и еще несколько набросков, в коих разобраться препятствует мне мое малое понимание предмета. Брат Гюнтер без уговоров и с удовольствием вручил их мне, посему я переправляю несколько образчиков вам для ознакомления и принятия решения, не стоит ли брату Гюнтеру (Лейтнеру) сменить свой монастырь на келью академии.

Также я провел тайную беседу с Хенне Генсфляйшем (Гутенбергом). Говорить тот поначалу не желал, однако после незначительного нажима изложил ответы на все интересующие нас вопросы. А именно:

1. Он подтвердил, что чертеж монаха обители святого Арбогаста был основой для создания его механизма.

2. Он сознался в том, что навещавший его человек из Майнца действительно служит в окружении архиепископа Иоганна фон Нассау.

3. Он сознался в том, что были сделаны чертежи иного механизма, схожего с печатающим на бумаге, каковой позволял изготовлять монеты. Эти наброски также принадлежат выдумке брата Гюнтера, каковой от скуки взялся за идею усовершенствования монетного пресса с целью уменьшения износа деталей и упрощения (то есть, удешевления) производства. Один из чертежей прилагаю к донесению.

Скопированные Генсфляйшем (Гутенбергом) схемы были переданы приближенному архиепископа Майнцского, что наводит на известные подозрения. Согласно данному вами дозволению, Хенне Генсфляйш (Гутенберг) был передан в руки светской власти со всеми имеющимися у нас уликами и признанием, и после судебного разбирательства повешен».

Рабочая записка от: май, 1397 a. D.

«Бенедикт, мнится мне, я нашел, на чем поймать майнцского архиепископа. А. упоминала, что Император рвет и мечет, изыскивая способы к нему подобраться, и мы этот способ, видимо, отыскали. Пускай А. бросает все дела и едет, нам надобно побеседовать, у меня нашлась для нее зацепка, которую надлежит проверить. Если все сложится, как должно, Император получит майнцского курфюрста с потрохами».

 

Глава 14

Сентябрь 1397 года, Богемия.

Оперативность собратьев-конгрегатов порой внушала искреннее уважение. Разумеется, бывало и так, что вызванной даже самым быстрым голубем подмоги приходилось ожидать днями, что ответ на срочный запрос приходил, когда в нем уже не было нужды, но на сей раз все было иначе. На зов пражского обер-инквизитора два следователя и два эксперта явились так скоро, будто ожидали команды где-то в одной из многочисленных пригородных деревенек, и взялись за дело немедленно. Прибывшие вместе с ними вооруженные до зубов вояки были не из числа бойцов зондергруппы, однако действовали вряд ли намного менее слаженно и выверенно: место вчерашней трагедии оцепили вмиг, выставив оттуда тех немногих, что не стали сниматься с мест даже после ночного происшествия. Изгнанные с околористалищного поля частью отправились таки по домам, частью стянулись в город, отчего Прага стала похожа на осажденную крепость еще более, чем прежде, и теперь на улицах и в трактирах, в постоялых дворах и частных домах рассказывали одну и ту же историю, и, наверное, это был один из тех немногих случаев, когда событие хоть и пересказывалось порой с искажениями, порожденными страхом и растерянностью, но не снабжалось преувеличениями и измышлениями. Реальность оказалась куда страшней вымыслов и легенд просто потому, что оказалась реальностью.

На улицах тут и там порой можно было видеть встрепанных, словно они лишь только что вырвались из стаи бродячих собак, возбужденных, с горящими глазами, бродячих монахов, поминающих папское осуждение турниров. Однажды Адельхайде удалось даже услышать отголосок такой проповеди под самыми стенами пражского дворца — на площади у собора святого Витта; от ее окна можно было уловить обрывки выкрикиваемых проповедником проклятий тем, кто участвовал в грешных смертельных забавах, и призвания Господа в свидетели, что Дикая Охота, которая суть слуги Сатаны, потому и явилась за душами погибших в этой богопротивной брани. Когда громкий, хорошо поставленный голос перешел к повествованию о том, какова доля вины устроителя этого неправедного торжества (а именно — Императора), сквозь толпу к оратору пробились прибывшие со следователями бойцы, однако, по словам фон Люфтенхаймера, проповедник за мгновение растворился в пространстве с завидным проворством. Попытки отыскать его в людской массе были, что вполне логично, безуспешными.

Когда толпа чуть раздалась, топчущиеся на паперти бойцы увидели то, что осталось вместо испарившегося проповедника: пергаментный отрезок, приколотый к двери собора недлинным узким кинжалом с рукоятью, исполненной в виде Распятия. Кто-то успел ухватить взглядом текст до того, как служители Конгрегации сорвали написанную крупным ровным почерком эпистолу, но и без этого, по манере передачи послания и по приметному, всем известному виду кинжальной рукояти, его авторство стало очевидно всем близстоящим. Шепот «Фема!» расползся по толпе прежде, чем бойцы успели возвратиться в королевский замок и отчитаться следователям о произошедшем.

Подробности текста остались неизвестными, но со слов тех, кто слышал слова тех, кому рассказали те, кто говорил с теми, кто успел прочесть висящее на дверях собора сообщение, в организации и осуществлении вчерашнего actus’а открыто сознавались «тайные судьи Фемы». Отрывочные и не всегда внятные слухи рассказывали о том, что своим посланием Фема выражала свое неприятие всего вершащегося в Империи и Императора лично, предавая проклятию все его окружение и объявляя каждого виновным в пренебрежении устоями государств и народа. Человек негерманской крови не должен занимать трон Римского короля, немцы не должны служить инородцу, а богемцы — принимать над собою власть немецкой марионетки, немецкой Церкви и немецких традиций. Впредь, говорилось в послании, никто из служащих этому правителю в этой стране не убережен от кары, каковая может настигнуть любого вне зависимости от высоты его положения.

Фон Люфтенхаймер был хмур и раздражен; улучив минуту, приближенный престолодержца успел шепнуть Адельхайде, что один из прибывших инквизиторов устроил ему неприятный допрос, выпытывая подробности устроения турнира и мер обеспечения безопасности королевской персоны и гостей. Сама Адельхайда уже успела побеседовать с другим следователем, каковой довольно учтиво, но с явным намеком осведомился, по какой причине госпожа фон Рихтхофен покинула свое место на трибуне перед самым выходом Императора на ристалище, когда ей полагалось хоть бы и из приличия наблюдать за предстоящим поединком. Госпожа, мило и с достоинством улыбаясь, пояснила, что отошла всего лишь на минуту, дабы одобрить проявленную в предыдущем сражении удаль господина фон Люфтенхаймера, ободрить его и пожелать удачи в следующих турнирных схватках. Следователь задал еще несколько общих вопросов и удалился, однако вскоре вернулся. Допрос был повторен, на сей раз уже менее любезно и более настойчиво, и инквизитор, не моргнув глазом, прямо потребовал назвать причину столь повышенного внимания госпожи фон Рихтхофен к персоне рыцаря Его Величества, причем самого логичного в подобной ситуации вопроса он, что удивительно, не задал.

Собрат по служению держался строго и немногословно, однако по кое-каким обмолвкам можно было сделать вывод: между этими двумя беседами он успел переговорить с кем-то, кто охарактеризовал госпожу фон Рихтхофен как даму, не склонную заводить романы с рыцарями десятью годами младше себя. Сам ли следователь озаботился уточнением этих сведений, или кто-то намеренно заострил его внимание на этом, ей понять не удалось, а задавать слишком назойливые вопросы она остереглась. Убрав с губ игривую улыбку, Адельхайда, изобразив напускное утомление, поведала следователю историю своего давнего знакомства и приятельства с фон Люфтенхаймером-старшим, каковое завязалось еще во времена его службы при императорском дворе, и свое внимание к юному воителю объяснила единственно своей приязнью к его отцу.

— Я надеюсь, — приняв как можно более строгий вид, уточнила она, — вы не станете повторять расхожее мнение о том, что женщина не может быть другом, майстер инквизитор? Уж коли вы этим заинтересовались, смею вас заверить: ни с отцом, ни с сыном у меня никогда не было отношений, выходящих за рамки простого знакомства, пускай и близкого и доверительного. Можете спросить у кого угодно, и вам подтвердят, что заподозрить меня в этом нельзя.

— Я спрошу, — с холодной любезностью отозвался собрат, и Адельхайда лишь молча и удовлетворенно кивнула.

Спросит. Несомненно, спросит. И наверняка спросит у того, с кем имел беседу в промежутке между этими двумя допросами; все, что останется — попытаться выяснить, что же это за сознательная личность, наводящая следователя на лишние мысли…

Инквизитор ушел, задав те же вопросы об увиденном и услышанном до и во время происшествия очнувшейся Лотте. Помощница, живописуя бескрайнее утомление, говорила односложно, медлительно и настолько бессвязно, что майстер инквизитор, пожелав ей скорейшего выздоровления, попросту махнул на нее рукой и, наконец, удалился.

Лотта действительно не могла похвастать отличным самочувствием и все еще пребывала круглосуточно в постели, однако полученное ею сотрясение уже почти сгладилось, а рана перестала кровоточить при малейшем движении. Сознание тоже уж более не мутилось и не порывалось ежеминутно погаснуть, однако подняться, не говоря уж о том, чтобы приступить к обычным своим обязанностям, она все еще была не в силах. Работу горничной вместо нее исполняла служанка из королевского замка, однако работу помощницы следователя возложить было не на кого, посему на разведку за пределы своих покоев Адельхайда выбралась самостоятельно.

Старый дворец сейчас всего более походил на тот самый муравейник, в котором кто-то пошуровал веткой. Сверхъестественные, ужасающие и невероятные новости обсуждались всеми и везде, от прислуги по углам до именитых гостей в своих комнатах, в путешествие по которым Адельхайда и отправилась, натянув маску участливости и заготовив несколько вступительных фраз для задушевных бесед с сестрами по сословью и несчастью, чьи имена помнила исключительно по долгу службы. Спешно розданные во временное владение гостей комнаты находились в разных концах замка, порой и на разных этажах, и Адельхайда, совершая свою миссию милосердия, обрела возможность, а главное — достоверный предлог для того, чтобы обойти королевской дворец вдоль и поперек, подолгу задерживаясь в коридорах и переходах (ведь пострадавших такое множество, и как решить, кого навестить и поддержать в горе следующим?), заглядывая в залы (а вдруг там собрались дамы, чтобы совместной беседой исцелить душу?), возвращаясь на только что покинутый этаж (как можно было забыть поинтересоваться у госпожи фон N, не нужно ли ей какой-либо помощи!)…

Инквизиторы попадались на глаза неизменно. Поначалу оба провожали ее подозревающими взглядами, однажды беседовавший с нею следователь прямо справился о причинах ее перемещений по замку; после четвертого столкновения в одном из коридоров Адельхайда остановила майстера инквизитора и долго, с невыносимо серьезным видом, передавала ему «важные сведения, имеющие несомненное значение для проведения расследования» — а именно, описание саламандры, которую видели на трибунах перед взрывом и о которой оба следователя наверняка уже слышали не один и не пять раз. При попытке распрощаться инквизитор был ухвачен под локоть и вопрошен о том, почему столь существенная информация совершенно не интересует служителя Конгрегации. Учтиво, но настойчиво вывернув руку из пальцев госпожи фон Рихтхофен, тот коротко поблагодарил за столь рьяную готовность к сотрудничеству и желание помочь следствию, столь же немногословно пояснил, что информацию госпожа фон Рихтхофен излагает в некотором роде известную, однако заверил, что никто не станет возражать, если госпожа фон Рихтхофен и в будущем станет излагать любые ставшие ей ведомыми новости, слухи или собственные подозрения.

Теперь, встречаясь с Адельхайдой в коридорах или сталкиваясь у дверей комнат, господа следователи смотрели на нее скорее с хорошо скрытым раздражением и тщились пройти мимо поскорее, сторонясь любых разговоров. Когда же, проходя через малую залу, она увидела одного из дознавателей беседующим с двумя приятелями наследника, майстер инквизитор ненароком развернулся к ней спиною, дабы избежать даже необходимости приветствовать в очередной раз неугомонную госпожу фон Рихтхофен. Приближенные Фридриха стояли к ней вполоборота, задумчиво глядя один в окно, другой себе под ноги, и ее, видимо, не заметили вовсе, продолжая что-то негромко рассказывать.

Адельхайда приостановилась, глядя в лица юных оболтусов, никогда до сих пор не являвших иного выражения, кроме легкомыслия и иронии. Рассмотреть мелочи мимики из такого положения было невозможно, однако явственно было различимо, что лица обоих серьезны, напряжены и даже словно не похожи сами на себя. Инквизитор что-то спросил, один из оболтусов, нахмурясь, качнул головой, ответив, и замер, когда в поле его зрения попала Адельхайда. Два мгновения оба стояли неподвижно; она — изумленная никогда прежде не виданной тяжестью в этом взгляде, он — напрягшийся, словно перед ним внезапно возникло некое чуждое, враждебное существо…

Когда к Адельхайде обернулся следователь, она уже уходила прочь, ощущая спиной неприятные пристальные взгляды.

Помощница, когда Адельхайда возвратилась в свои покои, обнаружилась сидящей на постели, спустив ноги и поддерживая голову ладонью, будто портовый рабочий после бурной ночи. На вошедшее начальство Лотта взглянула с вялой вымученной улыбкой, неопределенно известив:

— Вот…

— Что-то нужно? — уточнила Адельхайда, торопливо приблизившись, и та осторожно качнула головой:

— Нет, просто пытаюсь вернуться к жизни. Хотела постараться встать… но что-то не ладится.

— О, Господи, — вздохнула она, ухватив помощницу за плечо, и, коротким движением развернув, насильно уложила обратно. — В постель, дуреха. И помолись на досуге в благодарность за спасение. Всего б еще несколько мгновений ты задержалась там, меньше десятка — и какая-нибудь из этих досок снесла бы тебе голову.

— Уже молилась, и не раз, — серьезно откликнулась та, примостив убереженную голову на подушку, и нахмурилась: — Что с тобой? Будто привидение увидела.

— Да, — согласилась Адельхайда, присев на краешек кровати. — Я его и сейчас вижу.

— Я оценила шутку, — без улыбки констатировала помощница, на мгновение утомленно опустив веки. — А все же?

— Сдается мне, приятели нашего принца копают под меня.

Лотта распахнула глаза, уставясь на нее недоверчиво и с изумлением, уточнив скептически:

— Не поняла. Эти два обалдуя? В каком смысле?

— Сегодня один из наших, прибывших для расследования, допрашивал меня дважды. Причем я убеждена, что между первой и второй нашей беседой он побеседовал с кем-то еще, кто пытался обратить его внимание на мою персону. А минуту назад я видела его говорящим с этими юными бездельниками.

— Наши говорят со всеми, это их работа. Для этого они и прибыли.

— Нет, дело не в том, что следователь с ними говорил, а в том, как говорили они с ним…

Стук в дверь оборвал Адельхайду на полуслове — негромкий, но уверенный и быстрый.

— После объясню, — бросила она на ходу и, выйдя в свою половину покоев, отперла дверь, отступив в сторону, дабы дать гостю войти.

— Вы не спросили, кто, — укорил фон Люфтенхаймер, войдя, и она, закрыв дверь за его спиною, пояснила:

— Только вы стучите так, Рупрехт. Что-то произошло, или вам удалось выяснить подробности прежних новостей и событий?

— Не знаю, что вам и сказать, госпожа фон Рихтхофен. Скорее, я хотел поделиться с вами некоторыми опасениями. Для начала — конгрегаты. Один из них говорил со мною дважды.

— Со мной тоже.

— Интересовался, каким образом вы оказались вне трибун?.. — уточнил фон Люфтенхаймер и, не дожидаясь очевидного ответа, кивнул самому себе: — Да. Меня он спрашивал о том же. Я сказал, что в отсутствие отца вы опекаете меня чрезмерно дотошно. Приношу свои извинения, госпожа фон Рихтхофен, но я позволил себе не слишком лестно оценить эту опеку. Он задал мне несколько вопросов о моей покойной матушке, о том, в каком возрасте отец оставил меня в Карлштейне, как я ощущал себя, будучи вне родительского внимания, а напоследок — о том, были ли дети у вас от покойного мужа. Видимо, направить его помыслы в нужное русло все же удалось.

— Так что же вызывает у вас опасение, Рупрехт?

— Не поверите, — покривил губы тот. — Эрвин и Матиас, эти два бездельника.

— И… чем же?

— Сегодня они дважды беседовали с одним из инквизиторов; третий раз я их увидел вот только сию минуту, пока направлялся к вам. Но не это меня настораживает, а то, что они говорили со мною. О вас.

— Вот как, — произнесла Адельхайда неопределенно; тот кивнул:

— Будь вы кем другим, будь иными обстоятельства — и я бы не обратил на сей факт внимания; сейчас все говорят со всеми и обо всех. Однако эти двое цеплялись ко мне уж чрезмерно дотошно, выспрашивая о том, что мне известно о вас — о вашем характере, привычках, близости к Его Величеству, подозрительных словах или поступках… И однажды мне даже показалось, что они пытаются натолкнуть меня на мысль о вашей причастности к произошедшему. В свете этого я даже боюсь предположить, о чем они могут говорить с тем инквизитором. Как вам кажется, госпожа фон Рихтхофен, два оболтуса решили сделать что-то полезное от чистого сердца или …?

— Или причастны как раз они и пытаются перевести подозрения на другого? — докончила она со вздохом. — Не знаю. С одной стороны, уж больно бездарно они это делают, но с другой — с чего вдруг в них проснулась тяга к дознавательству? И с любой из сторон: до сей поры оба не отличались ни особенно заметной склонностью напрягать ум, ни каким-либо рвением, кроме как к сопровождению Его Высочества в неприличные заведения… А где сами они были во время взрыва?

— Неподалеку от меня, так же готовились выйти на ристалище после поединка Его Величества.

— Вы видели их?

— Не все время. Но порой они попадались мне на глаза. Всё же, госпожа фон Рихтхофен, даже если они замешаны в этом деле, они не были исполнителями. Не малефики же они, право слово… Однако…

— Да? — подбодрила Адельхайда, когда тот замялся, и фон Люфтенхаймер нерешительно предположил:

— Та записка… Она составлена человеком, который явно знал, что вы посвящены в какие-то тайные дела, что занимаетесь не только светскими визитами и путешествуете не только ради собственного удовольствия. Или же тот, кто написал это, предположил, что все это так. Как я. Так же обратив внимание на некоторые события в придворном бытии, ваш распорядок и ваше не вполне обычное для женщины поведение.

— Полагаете, Рупрехт, эти двое могли произвести столь сложные выкладки?

— Или кто-то это сделал за них, — тихо уточнил тот. — И сообщил им. Или они умнее, нежели хотят казаться. Заметьте, Его Величество потому и смотрит благосклонно на общение Его Высочества с ними, потому и не принимает их всерьез, не следит за ними, потому и не ждет от них никаких неприятностей, что они производят впечатление людей легкомысленных и не способных влиять ни на что и ни на кого. Быть может, это и было их целью — создать такое о себе мнение? Дабы втереться в доверие к наследнику? Как полагаете, стоит сообщить об этих подозрениях Его Величеству?

— Это еще не подозрения, Рупрехт, — возразила Адельхайда со вздохом. — Всего лишь предположения, догадки, даже не версия.

— Но ведь нельзя же бездействовать. Быть может, стоит поступить, как они? Без особенных подробностей, могущих выдать вас, описать ситуацию конгрегатам? Намекнуть на то, что эти двое ведут себя подозрительно, и направить их внимание на Эрвина и Матиаса?

— А если мы ошибаемся? Ведь вовсе не факт, что всё так и есть, и не исключено, что эти юноши просто оказались чуть сознательней и умней, чем мы прежде о них думали, и действуют без какой-либо крамольной подоплеки. Есть ведь и простое объяснение: я им просто не нравлюсь, как и многим, полагающим, что я слишком вольна для женщины и нарушаю неписаные правила нашего общества. Я точно знаю ad minimum еще двоих из придворного окружения с подобными мыслями. Возможно, что они просто решили употребить подходящий момент, дабы испортить мне жизнь… Возможно также, что им захотелось показать себя, воспользовавшись ситуацией, явить Императору, что он кормит их не только за то, что они сопровождают наследника на охоту или прогулки. Показать самому наследнику, что его приближенные не так просты и достойны большего… Если это так, мы отвлечем конгрегатов от их непосредственной работы, направив по ложному следу. Инквизиторов на такие дела направляют не простых, с хорошим послужным списком и большим опытом; стало быть, есть немалая вероятность того, что они таки сумеют найти тех, кто стоит за вчерашней трагедией. Если мы не станем им мешать. Пускай они ищут организаторов и исполнителей, мы со своей стороны также сделаем все, что в наших силах, но — идя другим путем.

— И каким же?

— Мне надо подумать, Рупрехт, — мягко произнесла Адельхайда. — Не спешите — ни с выводами, ни с действиями. Скажите лучше, не стало ли известно чего-либо нового в связи с письмом на дверях собора?

— Если и стало, конгрегаты мне не отчитываются, — недовольно поморщился фон Люфтенхаймер. — Да и Его Величество пребывает в неведении касательно их выводов или вообще ведомой им информации. Они ведут себя своевольно и даже с Его Величеством обращаются неподобающе. Его допрашивают, можете себе вообразить, госпожа фон Рихтхофен? Допрашивают Императора!

— Для них он просто свидетель, — пожала плечами Адельхайда. — И это, быть может, даже верно. Ведь в любом случае то, что они делают — ради его же блага.

— Вы на чьей стороне? — недовольно буркнул фон Люфтенхаймер, и она улыбнулась:

— Я на стороне Его Величества. А сейчас наличие здесь инквизиторов ему на пользу. Мы с этими двумя просто пойдем разными тропами к одной цели: раскрыть заговор, приведший к смерти множества людей.

— А вы полагаете, получится? — с внезапной усталостью спросил фон Люфтенхаймер, отчего-то понизив голос. — У нас или у них… Вы убеждены в том, что виновный будет найден?

— Я на это надеюсь, Рупрехт. Они мастера в своем деле…

— Я слышу в вашем голосе сомнения? Полагаете, конгрегаты прислали сюда не лучших? Вы предпочли бы видеть здесь Курта Гессе?

— Почему вы вдруг заговорили именно о нем?

— Говорят — он лучший, — отозвался тот, помедлив. — И, насколько мне известно, вы отзывались о нем самым лучшим образом после возвращения из Ульма. Его Высочество полагает его одним из новых Героев Империи…

— Этот человек избавил меня от кошмарнейшей смерти, Рупрехт, — улыбнулась Адельхайда через силу, — посему я, что поделать, буду его нахваливать. И — да, я полагаю, что он имеет неоспоримый талант к раскрытию сложных дел. Однако конгрегатское руководство наверняка откомандировало сюда лучших из тех, что есть — ведь речь идет об Императоре, о его безопасности, об Империи. В эти дни здесь, кроме инквизиторов, еще и их expertus’ы, а эти господа способны на многое.

— Сейчас место ночного происшествия оцеплено, — вздохнул фон Люфтенхаймер. — Эти expertus’ы что-то делают там, среди разгромленных шатров, но я не представляю, что. Конгрегаты говорили, что сюда вызваны два священника, которые смогут «противостоять этим силам»; уж не знаю, что они под сим разумели. Видимо, они намерены произвести освящение земли вокруг ристалища, но всё, что произошло, слишком серьезно, чтобы с этим справился рядовой священнослужитель. Что там творится сейчас, я не знаю; с конгрегатами прибыло не слишком много бойцов, однако они ухитряются держать под присмотром все подступы. А у меня зарождалась мысль еще раз провести осмотр места…

— Для чего? Что вы там отыщете? Не оброненный же Диким Королем меч… Бросьте, Рупрехт, и ваше, и мое место сейчас здесь. Сомневаюсь, что виновник, будь то участник или же исполнитель, сунется туда — попросту незачем.

— Так что же мы станем делать? — нетерпеливо спросил фон Люфтенхаймер, неопределенно кивнув в сторону двери; Адельхайда улыбнулась:

— Обедать.

— Обедать? — переспросил тот растерянно.

— Обедать, — подтвердила она безмятежно. — Сейчас ведь близится время трапезы. Не знаю, как вы, Рупрехт, а я от всех этих волнений нагуляла волчий аппетит. Вскоре созовут к столу, где соберутся все. Включая Матиаса и Эрвина.

— Понимаю… — медленно проговорил фон Люфтенхаймер. — Хотите понаблюдать за тем, как эти двое станут себя вести…

— Именно. Хочу увидеть, как они будут держать себя после сегодняшних бесед с инквизиторами, с кем будут говорить за столом и будут ли, а если мне посчастливится, то и — узнать, о чем. Повторюсь еще раз: не следует принимать поспешных решений и совершать необдуманные поступки. Терпение есть неплохая добродетель.

— Сперва это чудовищное массовое убийство, — хмуро перечислил фон Люфтенхаймер, — потом дьявольские сущности и снова множество смертей. Терпение — несомненная добродетель, госпожа фон Рихтхофен, но не станет ли результатом нашего терпения лишь новое несчастье?

— Результатом неосмотрительных деяний оно может стать много вероятней, Рупрехт, — мягко, но настойчиво возразила Адельхайда. — Задумайтесь над тем, что от наших с вами слов и поступков зависит ни много ни мало — судьба Империи.

— И?

— И наберитесь терпения, — повторила она настоятельно.

***

О том, что обсуждают украдкой, на ухо друг с другом, гости королевского замка, можно было даже не догадываться — знать, и не только потому, что то же самое обсуждалось и вслух, в полный голос, когда все собрались на обеденную трапезу. Прибывшие инквизиторы не переговаривались друг с другом, однако молчать им все ж не давали: всякий сидящий поблизости, и всякий, сидящий поодаль, кто тихо, кто повышая голос, вопрошал об обнаруженном на дверях собора письме, о выставленных к полю у ристалища бойцах, о продвижении расследования, о жутких призраках, уносящих души, ожидая здесь же и теперь ответов и решений, требуя сказать, что и как Конгрегация намерена делать с бунтовщиками, малефиками, привидениями, духами, предателями и, наконец, со вконец зарвавшейся Фемой. Глядя на то, как спокойно и невозмутимо отзываются следователи на граничащие порой с хамством требования господ рыцарей и слезные заклинания дам, Адельхайда невольно усмехнулась, вообразив на их месте упомянутого фон Люфтенхаймером майстера Гессе. Будь он здесь вместо этих двоих (или даже просто вместе с ними), на столь сдержанное общение вопрошателям рассчитывать не приходилось бы…

Фон Люфтенхаймер был столь же мрачен, как и все вокруг, по временам не выдерживая и так же, как прочие, одолевая инквизиторов вопросами. Порой Адельхайда ловила его взгляд на себе, порой видела, как он смотрит на приятелей наследника, и во взгляде этом ничего хорошего не было.

Сами приближенные принца, сидящие друг подле друга, не говорили ни с кем. Ни одного вопроса следователям ими задано не было, ни с кем из соседей по столу они не перемолвились ни словом, лишь изредка перешептывались между собою, и их частые пристальные взгляды Адельхайда ощущала на себе всей кожей. Ели оба мало и еще меньше пили, и для того, чтобы ощутить исходящее от них напряжение, не надо было иметь способности expertus’а Конгрегации.

В очередной раз уловив краем глаза брошенный в ее сторону взгляд, Адельхайда обернулась к окну, взглянув на солнце, и нарочито вяло ковырнула ложкой снедь в своем блюде, подчеркнуто нервозно ерзнув на скамье. Всякий раз, ловя на себе взор одного из принцевых приятелей, она косилась в окно, на висящее в небе солнце, потом на дверь, или нетерпеливо оглядывала собравшихся гостей, а когда правила приличия позволили, наконец, покинуть трапезную залу, поспешно встала и вышла, напоследок еще раз взглянув на солнце.

В свою комнату она вернулась неспешным шагом, за поворотом у лестницы приостановившись и вслушавшись. Шагов за спиною было не слышно, однако Адельхайда от души надеялась, что это лишь потому, что два юных бездельника, любителя поохотиться, ступают бесшумно или тоже остановились, чтобы не наткнуться на нее в переходах…

— И снова лицо, как у приговоренной, — отметила Лотта, когда, возвратившись в свои покои, Адельхайда заглянула к ней, дабы справиться о ее самочувствии. — Либо что-то случилось, либо…

— Еще нет, — отозвалась она, присев рядом, — но сейчас случится. Ибо я намерена сделать глупость. Точнее, я уже ее сделала… Ты обедала?

— Только что унесли… И что на этот раз? — нахмурилась помощница. — Ты ведь не собираешься сделать что-то очень глупое?

— Двое приятелей наследника явно ведут себя странно, — не ответив, пояснила Адельхайда. — По всему судя, они решили подставлять меня нашим в качестве объекта для подозрений. Нарочно ли, сдуру ли, запланированно ли — этого не знаю, но в том, что это так — почти убеждена.

— И что ты полагаешь делать? Какую глупую выходку совершить?

— Хочу с ними побеседовать. Но для начала удостоверюсь, что не ошиблась, и они в самом деле взялись за меня всерьез, а не лишь напели в уши следователям какие-то гадости попросту из неприязни ко мне. Сейчас за трапезой любые их подозрения должны были окрепнуть, а их желание меня раскрыть, если таковое имелось, сподвигнуть их на некоторые действия. По моему поведению можно было сделать вывод, что я не могу дождаться окончания обеда и куда-то спешу. Если они за мною не проследят или не сообщат об этом нашим, стало быть, всё не так серьезно.

— А если проследят? А главное — если сообщат?

— Разберусь на месте, — улыбнулась Адельхайда, однако вместо ответной улыбки увидела кривую гримасу. — Время идет, Лотта, — посерьезнев, вздохнула она. — Будь все иначе, я бы не стала торопить события и рисковать, а следила бы за ними втихомолку, наблюдала бы за тем, что и как они делают, отработала бы эту версию спокойно и без лишних движений… Но посмотри, сколькое произошло всего лишь за сутки. Что будет дальше? Я не знаю, и никто не знает. Быть может, больше уже ничего, а возможно, ситуация ухудшится. Уже сегодня люди заговорят о том, что объединение Империи вредит в первую очередь самому государству; богемцы шепчут о своей независимости, немцы — о ненужности богемцев у власти, а скоро скажут открыто, что такие не нужны на троне… Не ровен час, назреет открытый бунт, переворот…

— Ну, это ты хватила.

— Надеюсь, — серьезно отозвалась Адельхайда. — Однако ждать я сейчас не могу.

Из комнаты она вышла спустя минуту, тотчас свернув к лестнице, ведущей на первый этаж. Позади почудилась неясная тень, однако сейчас Адельхайда не была уверена в том, что действительно видела что-то, а не приняла за реальность собственные ожидания. Проверять свои предположения она не стала и двигалась вперед, не останавливаясь и не торопясь, не оглядываясь, пытаясь вслушиваться и злясь на то, что четче и громче всего слышит собственные шаги, а потому не может разобрать, звучат ли за спиною шаги одного или обоих ее внезапных недругов.

Эрвин и Матиас…

Эрвин фон Вангенхайм и Матиас фон Нейдгардт, которых все звали просто Эрвин и Матиас (а те, кому позволяли титул и положение, и того проще — «эти два оболтуса»). Наверное, их родовые имена помнили лишь прислуга, Император и пара-тройка человек, для которых это было обязательством по долгу службы. Ближе них к наследнику не был, кажется, никто — даже (или в первую очередь?) родной отец. Оба разъезжали за принцем везде, куда его отправлял Рудольф, вместе с ним возвращались в Карлштейн, где и проводили время (вместе же) так, что любому, самому бестолковому грешнику, становилось понятно истинное значение слова «праздность». Не раз наследник в их сопровождении покидал стены родового замка, не раз бывал в Праге без надзора отца и без иного сопровождения, кроме двух своих приятелей, и одна такая поездка даже завершилась серьезным и длительным внушением в императорских покоях, после которого все трое долго ходили притихшие, пристыженные, хотя в глазах все так же светилось нездоровое веселье.

Рудольф, однако, в целом не возражал их общению и не препятствовал их потехам; Адельхайда была убеждена, что причиной тому является только и исключительно неизменно ощущаемый престолодержцем надзор со стороны Сфорцы, капеллана, о котором всем и всё было известно, и Конгрегации вообще. Наверняка, если бы в окружении принца нашлись люди, еще более подверженные всем порокам юности, нежели эти двое — король с удовольствием вручил бы им сына именно в пику насаждаемой служителями Конгрегации благопристойности.

Сфорца в ответ на высказываемые Адельхайдой сомнения отмахивался, веля не обращать внимания на мелочи, и, наверное, он в чем-то был прав: вырастить из наследника монаха было бы ошибкой, и пускай лучше разгульная жизнь, если таковая случится, останется в воспоминаниях юности, нежели в неутоленных желаниях зрелого возраста, когда от будущего правителя потребуются обстоятельность, серьезность и незапятнанная репутация…

Пройдя через дальнюю дверь под пролетом лестницы, Адельхайда свернула во внутренний двор. Сейчас повсюду были люди, в любом закутке старого дворца можно было наткнуться на водоноса, кухонную прислугу или горничную одной из пострадавших дам, и лишь во внутреннем дворе, где сейчас молчала кузня, можно было рассчитывать на хотя бы временное безлюдье. Здесь вокруг плавала тишина, нарушаемая лишь доносящимися изредка голосами людей и лошадей из конюшни неподалеку да выкриками гусей со стороны птичника.

Адельхайда остановилась чуть в стороне от угольного сарая подле кузни; за спиною изредка всплескивали в каменной чаше рукотворного пруда знаменитые богемские карпы, не позволяя услышать чьих-то шагов издалека, но теперь это было не столь важно: отсюда, скрытая тенью деревянной стены, она видела внушительную часть двора и часть дорожки, ведущей сюда от подсобной двери. Дорожка была безлюдна, двор пуст; миновало около полуминуты — десятки долгих мгновений, прежде чем меж стеной замка и приземистым строением кузни появились две фигуры, движущиеся неспешно, опасливо, озираясь при каждом шаге. Адельхайда отступила назад и в сторону, притиснувшись к стене угольного хранилища, затаив дыхание и жалея о том, что прежде, чем пуститься на эту авантюру, нельзя было переодеться в более удобную и давно уже более привычную мужскую одежду — бродить в таком виде по замку в эти дни было чревато: слишком много знакомых людей, слишком велика опасность быть узнанной, слишком нешуточные последствия при таком раскладе. Теперь при внезапных осложнениях платье будет опутывать ноги мешком…

Шаги двух приятелей наследника стали различимы, когда, по расчётам Адельхайды, до стены угольного сарая оставалось не более десятка локтей; осторожно, стараясь не зашуршать ненароком песчинками под ногами, она отступила вспять еще дальше, и спустя несколько мгновений оба возникли в пяти шагах от нее, напряженные, как коты перед схваткой. Пройдя вперед, к каменной чаше с карпами, оба остановились в явной растерянности, переглянулись и, лишь тогда увидев Адельхайду, отшатнулись назад, глядя на нее оторопело и недоуменно.

— Доброго вам дня, господа рыцари, — поприветствовала она, не двигаясь с места. — Какое чудесное место для прогулки после трапезы.

Эрвин сделал порывистый шаг вперед, тут же застопорившись, оглянулся на своего приятеля, и Матиас, прокашлявшись, неуверенно выговорил:

— Да, госпожа фон Рихтхофен… Только немного странное, нет? — докончил он уже чуть более твердо.

— Да, — повторил за ним фон Вангенхайм. — Что вы делаете здесь?

— Ожидаю вас, — отозвалась она, растянув наилюбезнейшую из своих улыбок.

— Гм… — снова смешавшись, проронил фон Нейдгардт. — Почему здесь?

— Потому что вы следили за мною, — пояснила она все так же благожелательно. — Это место мне показалось наиболее удобным для беседы без посторонних. Побеседуем, господа рыцари?

— О чем? — нерешительно уточнил фон Вангенхайм; Адельхайда повела рукой вокруг, словно указуя на весь мир разом, и пояснила, сбросив улыбку с губ:

— Обо всем, что происходит. Обо мне. О вас. О том, почему вы пытаетесь внушить следователям Конгрегации мысль о моей причастности к случившемуся вчера на турнире.

— А… почему у вас возникла мысль, что это так? — осведомился Матиас все так же неуверенно.

— Возможно, потому что я не слепа и не уродилась скудоумной? — предположила Адельхайда серьезно. — Кроме того, сказанное вами сейчас de facto подтверждает мои выводы. Итак, господа, прошу вас оставить эту игру, тем паче, что она вам удается скверно, и ответить мне на мой вопрос. Для чего вы пытаетесь направить на меня внимание прибывших сюда следователей?

— А быть может, — попытавшись принять боевой вид, возразил Эрвин фон Вангенхайм, — это вы ответите нам, как вышло, что в вашу голову взбрела мысль покинуть место происшествия столь удачно вовремя, госпожа фон Рихтхофен? Всем, несомненно, известно о вашем давнем приятельстве с ульмским ландсфогтом, однако ваше попечение о его сыне никогда прежде не доходило до того, чтобы подтыкать ему одеяло.

— И куда же подевалась ваша обыкновенная учтивость, господин фон Вангенхайм? — с укоризной вздохнула она. — Прежде вы не позволяли себе так говорить с дамой.

— Прежде не доводилось подозревать даму в государственной измене и соучастии в преступлении, — все уверенней с каждым словом отозвался тот. — И прежде дама не вела себя столь странно.

— Или прежде вы этого не замечали? — с подчеркнутой насмешкой уточнила Адельхайда, и тот коротко качнул головой:

— Прежде это было не нашим делом.

— О, — обронила она, переведя взгляд на второго собеседника, от внезапно пришедшей в голову мысли ощутив, как заколотилось сердце и ускорилась кровь, зашумев в висках. «Место происшествия», «соучастие в преступлении»… не слишком привычные слова для двух оболтусов… «Было делом»… — Стало быть, вот как, — вымолвила Адельхайда медленно, тщась говорить как можно спокойней и пытаясь удержать на лице выражение равнодушия. — Видимо, вашим делом было что-то другое, более важное.

— Вы на что-то намекаете? — напряженно осведомился фон Вангенхайм, мельком переглянувшись с приятелем. — Хотите сказать этим что-то?

Адельхайда размышляла еще два мгновения; то, что пришло сейчас в голову, было полнейшим безумием, но, с другой стороны, логичным, и многое, даже всё, истолковывающим объяснением…

— Хочу, — подтвердила она негромко. — Король делает державу, а короля — приближенные.

Еще два долгих мига протекли во всеобщем молчании; приятели наследника снова переглянулись, и на их лицах явственно виделась еще большая растерянность, нежели чем в начале этой беседы — растерянность, вселившая в Адельхайду вместо подозрений убежденность в точности своих выводов.

— Державу… — наконец, с усилием выговорил Матиас фон Нейдгардт, — делают приближенные?..

Адельхайда выдохнула, лишь сейчас осмыслив, что все это время стояла, задержав дыхание, напрягшись так, что мышцы стиснули ребра, вновь пробудив эту режущую боль в груди.

— Номер девятьсот восемьдесят три, — произнесла она с облегчением. — Особые полномочия.

— Чтоб мне провалиться… — ошалело выдавил фон Вангенхайм, и Адельхайда болезненно усмехнулась, привалившись спиною к стене и прижав к груди ладонь:

— Это было бы несвоевременно, Эрвин. Хотя, возможно, вы повторите это, когда майстер Сфорца выскажет вам все, что думает о ваших следовательских потугах.

— Вам дурно? — обеспокоенно спросил фон Нейдгардт; она отмахнулась:

— Перенапряжение, только и всего. Внутренний ушиб: тем взрывом меня ударило оземь… Что же вы, господа агенты без знака, вздумали лезть не в свое дело? Вашей обязанностью является присмотр за принцем, а не исполнение работы, для которой не имеете ни полномочий, ни умений. Вы засветились настолько, что даже фон Люфтенхаймер-младший заподозрил вас, хоть пока еще и не понял, в чем. Быть может, присядем? Нам, видимо, сейчас еще более, чем прежде, есть о чем поговорить.

***

Сентябрь 1397 года, Германия.

Близящееся утро, едва видимое в еще темном осеннем небе, пробивалось в комнату наследника неохотно, и собравшихся по-прежнему озаряло пламя светильника; огонек был уже едва бьющимся, слабым, однако масла никто не доливал — всем было не до того. Фон Редер, сквернословя сквозь зубы, перетягивал левую руку возле локтя, сдавливая повязкой едва не порванную мышцу, игнорируя сочащуюся сукровицей ссадину на лбу, Бруно сидел, запрокинув голову к потолку и зажимая переносицу, время от времени осторожно втягивая воздух и посматривая на подсыхающие пятна крови на своей поношенной рясе, а Курт, вытянув ногу, массировал бедро; судя по ощущениям, под кожей расплывалась внушительная гематома. Хауэр сидел в сторонке, сжимая и разжимая кулак, глядя на свои пальцы со ссаженной на костяшках кожей, словно на чужие, не обращая внимания на происходящее вокруг. С той минуты, как к двери пустой комнаты, где заперли связанного Хельмута Йегера, выставили в охрану одного телохранителя наследника и одного из теперь оправданных зондеров, он не произнес ни слова…

— Чтоб тебя… — прошипел фон Редер, когда пальцы сорвались с повязки, и Хауэр медленно поднял голову, взглянув на барона почти с жалостью.

— Но вы тоже удумали, — безвыразительно произнес инструктор, — зондера хватать за плечи. Еще б за ручку подержались.

— Следите за словами, майстер инструктор! — одернул его барон, на сей раз, кажется, уж более по привычке, нежели действительно оскорбившись.

Наследник сидел в сторонке молча, изредка поглядывая на собравшихся и вновь опуская взгляд себе под ноги. К счастью, хотя бы у него хватило ума не лезть в потасовку… Или растерялся?.. или просто не успел; а ведь с таким нравом будущий правитель наверняка намеревался сунуться с подмогой. Вот это было бы весьма и весьма увлекательное занятие — рассказывать вышестоящим, а потом и Императору, как и при каких обстоятельствах царственному отпрыску свернули шею. А ведь чудо, что этого не случилось ни с кем из присутствующих: Йегер дрался, как зверь, и хорошо еще, что целью его сопротивления было не убить противников, а дорваться до окна. И все-таки завалить его удалось лишь тогда, когда Хауэр без мудрствований и хитрых приемов, просто, со всей дури влепил своему воспитаннику по затылку…

Связанный Йегер, очнувшись, еще пытался высвободиться — упрямо, но молча, и так же молча он слушал увещевания майстера инквизитора, угрозы фон Редера и непотребную ругань своего инструктора, глядя в сторону и избегая смотреть на наследника. Он так и не проронил ни звука, когда явились Вальтер фон Майендорф и один из телохранителей принца, каковой, надо отдать должное вбитой бароном дисциплине, обошелся без гневных отповедей и злорадных констатаций.

Когда закрывалась дверь пустующей комнаты, где остался связанный предатель, царило все то же молчание…

— Когда и как вы собираетесь его допрашивать, майстер инквизитор? — хмуро осведомился фон Редер, затянув, наконец, повязку. — Вы нашли предателя, и это просто отлично; менее, чем за сутки. Вижу, что ваша слава не есть приукрашивание. Однако теперь мы должны знать, кто его нанял. Я надеюсь, что вы не станете делать поблажек лишь потому, что он «свой»?

— Вы предлагаете мне запытать его до признания? — уточнил Курт и, перехватив ответный взгляд, невесело усмехнулся: — Вы это серьезно, господин барон? Пытать зондера? И вы впрямь полагаете, что это принесет какие-то плоды?

— Вас ведь этому учили, разве не так? Разве напрасно ходят страшные легенды о Молоте Ведьм, у которого никто не молчит на допросах?

— А легенд о бойцах зондергруппы вам слышать не доводилось?

— Нет, — коротко отрезал фон Редер, и Курт наставительно кивнул:

— Вот и задумайтесь над этим.

— Нет таких людей, которых нельзя было бы сломать. Он среагировал на ваше упоминание о семье; стало быть, вы не ошиблись, и его вправду взяли на этот крючок — так надавите на него этим! Даже если этот парень станет смеяться, пока вы будете тянуть из него кишки, но семья для него кое-что значит, это уже ясно, как Божий день.

— А знаете, почему у меня очень мало кто молчит на допросах, господин барон? — поинтересовался Курт ровно. — Вовсе не потому, что я при всяком удобном случае хватаюсь за щипцы и иглы.

— Времени на задушевные беседы у вас нет, майстер инквизитор, — напомнил тот едко. — Через пару дней гонец будет везти Его Величеству письмо с моим докладом обо всем произошедшем. Довольно вам будет пары дней?

— На то, чтобы найти виновника, мне потребовалось куда меньше, — напомнил Курт. — И сейчас, господин барон, трудность состоит не в том, что мне будет сложно его разговорить, а в том, что мне будет сложно отделаться от вас. Ведь вы же не позволите мне остаться с ним один на один?

— Разумеется, нет!

— Вот именно. А арестованные, знаете ли, имеют дурную привычку выговариваться с глазу на глаз. Это им отчего-то особенно по душе. Согласен, дурная блажь, но что ж поделаешь.

— Наедине с этим парнем я вас не оставлю, майстер инквизитор, — упрямо повторил фон Редер. — Что бы вы там ни говорили, какие бы науки душеведческие к этому не приплетали, у меня наука простая: он — преступник, покушавшийся на жизнь Его Высочества, и он один из вас. Быть может, вы и славитесь как неподкупный и насквозь праведный, но рисковать я не намерен. И даже если б я верил вам, как себе — все равно после, когда Его Величество спросит, держал ли я под надзором все происходящее и могу ли поручиться за то, что сделано было все возможное, я должен сказать ему «да» с чистой совестью и не стыдясь взглянуть в глаза. Посему — нет, майстер инквизитор. Один вы к нему не войдете.

— Вас сложно не понять, — кивнул Курт, — и мало того, будь я сам на вашем месте, я бы говорил то же самое слово в слово.

— В таком случае давайте прекращать эти препирательства и займемся делом! И пусть только ваш молчун попробует…

— Вот, — оборвал его Курт. — Вот почему мне видится излишним ваше присутствие на допросе. Не только потому, что вытянуть из кого-либо признание проще без свидетелей, но и потому, что я не могу поручиться за вашу выдержку. Вы можете брякнуть что-нибудь не к месту, чем разрушите все то, чего мне, быть может, удастся добиться. Когда арестованный вот-вот готов выложить всё и начистоту, такие вот неумные угрозы в единый миг пробуждают в нем озлобленность и упрямство, каковые снова возвращают его к молчанию.

— Я не взбалмошная девица, майстер Гессе, и вполне способен вести себя так, как того требуют обстоятельства.

— Обстоятельства требовали от вас наплевать на манеры инструктора вашего подопечного, господин барон, — напомнил Курт. — И просто молчать, пока он делает из принца то, что ему хочется — заметьте, в полном соответствии с распоряжением Императора. Однако вы не могли сдержать свой порыв и острое желание повздорить, подобно той самой девице.

— Да как вы… — вскипел тот, и Курт вскинул руку, оборвав:

— Вот. Когда вы не ощущаете угрозы, вы не следите за собою. Разумеется, я употребил нарочито сильное сравнение, и я вовсе не полагаю, будто это обыкновенное для вас поведение. Когда вам думалось, что есть опасность, исходящая от меня, при допросе ваших людей, вы держались иначе. Вам казалось, что лишнее слово выдаст мне какую-то информацию, которой мне знать не нужно, и потому говорили мало и сдержанно. Но вы попросту не желаете видеть, понимать, в какие еще минуты неверное слово и даже взгляд могут испортить все, а потому не следите за собою.

— Ваши манеры, майстер инквизитор, не просто оставляют желать лучшего, они попросту отсутствуют, — покривился фон Редер, — но, как видно, привыкнуть можно ко всему. Говорят, свинари привыкают к дурному запаху и не ощущают его спустя время. Посему я не стану обсуждать ваше мнение о моей выдержке, а поступим мы проще: если вы полагаете, что для пользы расследования мне не следует вмешиваться в вашу беседу с обвиняемым…

— С арестованным, — поправил Курт, и тот отмахнулся одной головой:

— Это ваши исхищрения, мне на них наплевать. Если, по вашему мнению, кроме вас, никто не должен произносить ни слова — так и быть, я буду присутствовать молча.

— Бродить туда-сюда, — монотонно и скучающе перечислили Курт, — злобно пыхтеть, метать на него свирепые взгляды и изображать возмущение всем своим видом при каждом его ответе, каковой придется вам не по нраву… Никакого различия.

— Один вы туда не войдете! — повторил фон Редер недобро и упрямо. — И не надо предлагать мне подслушивать под дверью, очевидные глупости я в расчет не принимаю и рассматривать не стану даже как допущение!

— Хорошо, — кивнул Курт безмятежно. — В таком случае рассмотрим вариант, который подойдет обоим, а мне, возможно, даже пойдет на пользу. Со мною войдет ваш подопечный.

— Я? — проронил наследник с явной растерянностью, переглянувшись с Бруно, и тот пожал плечами:

— А почему нет? Это и в самом деле хороший выход.

— Да вы спятили, — уверенно констатировал фон Редер.

— Он будет слышать, что происходит, — пояснил помощник, не повышая голоса в ответ; опустив голову, снова осторожно втянул в себя воздух и убрал пальцы с переносицы. — Его Высочество достаточно взрослый юноша, чтобы не впасть в уныние и ужас всего-то при виде беседы… пусть и с возможными угрозами. Он будет вашим свидетелем — id est, вы не останетесь в неведении. Ведь не станете же вы подозревать Его Высочество в попытках утаить от вас сведения, способствующие защите его же персоны?

— Я согласен, — не дав фон Редеру ответить, быстро выговорил Фридрих. — Согласен со всем, что сказал святой отец, и согласен присутствовать.

— Полная глупость, — фыркнул барон, и Курт вопросительно поднял бровь:

— В самом деле? Почему же?

— Потому что ведение допросов не дело королевского наследника.

— Мнится мне, — негромко возразил Фридрих, — что вы опасаетесь иного, Ульбрехт. Вы боитесь, что и я тоже могу утаить от вас что-то, что услышу там или увижу… Не возражаете, — сам себе кивнул он. — Стало быть, я прав. Однако в таком случае задумайтесь, не будет ли это правильным? Вы ведь не станете утверждать, что у моего отца нет от вас секретов? И не будет ничего удивительного или странного в том, что таковые могут появиться и у меня.

— Вы доверены мне… — начал фон Редер, и наследник перебил, чуть повысив голос:

— Вам доверены моя жизнь и безопасность. Жизнь сохранена, безопасность обеспечена. Человек, желавший моей смерти, схвачен и обезврежен. Все прочее несколько выходит за рамки ваших обычных полномочий, Ульбрехт, и не думаю, что в таких вопросах я также должен подчиняться вам. Я не говорю, что буду скрывать от вас то, что услышу, однако если таковое и случится, это не должно вас тревожить.

— В таком случае, — стараясь держаться хладнокровно, подытожил фон Редер, — я считаю своим долгом сообщить о сложившейся ситуации Его Величеству по возвращении в Карлштейн.

— Как вам будет угодно, — пожал плечами наследник, поднявшись. — Как я понимаю, майстер инквизитор, мы идем прямо сейчас, пока еще он не успел свыкнуться со случившимся?

Курт молча кивнул и тоже встал, успев перехватить взгляды фон Редера и Хауэра, и впервые в глазах обоих отражалось одно чувство: удивление. За последние сутки наследник явно переменился, причем разительно, и не лишь в словах или действиях, и сейчас оба явно гадали, во что это выльется и что значит…

В комнату, где сидел связанный Хельмут Йегер, Фридрих вошел, тщась держать себя уверенно и независимо, однако не заметить, с каким напряжением он смотрит на человека, чья рука менее суток назад выпустила едва не убившую его стрелу, было невозможно. Боец коротко взглянул на вошедших, тут же отведя глаза, бросил короткий взгляд на закрывшуюся дверь и снова отвернулся, уставясь в угол с подчеркнутым безучастием. Курт молча прошагал к стене, установив там табурет, и кивком указал на него принцу; наследник помялся, снова взглянув на связанного, и, медленно приблизившись, уселся, прислонясь к стене и замерев. Курт обошел его, взяв второй табурет, и утвердился напротив Йегера.

— Итак, — произнес он, наконец, — мы можем пойти двумя путями, Хельмут. Первый путь — я стану применять на тебе свои умения, которым меня обучали в академии, влезая тебе в душу, выворачивая ее наизнанку, и, в конце концов, убеждая тебя в том, что ты совершил гнусность. А убедить я сумею, ибо ты это и сам понимаешь, мне останется лишь добиться того, что ты скажешь это вслух, глядя в глаза вот этому мальчишке, которого ты пытался убить вчера.

Веки Йегера дрогнули, однако на принца, сидящего теперь почти у него за спиною, он так и не обернулся, не проронил ни звука и остался сидеть, не шевелясь и не отводя взгляда от пыльного угла напротив.

— Второй путь, — продолжил Курт так же ровно. — Он много проще для всех. Ты просто рассказываешь все, что тебе известно. Надо полагать, за те четверть часа, что ты провел в этой комнате, ты успел передумать множество всего, прикинуть то и это, рассмотреть уйму вариантов своего будущего и нашей беседы и — даже принять какое-то решение. Судя по тому, как эта беседа начинается, решение ты принял в корне неверное. Это плохо. Плохо для меня: у меня мало времени. Плохо для тебя: ибо дальнейший разговор будет неприятным… — Курт помолчал, выжидательно глядя в лицо зондера, и добавил, чуть понизив голос: — Плохо для твоей семьи. Мне объяснять, почему?

Йегер дрогнул губами, не ответив и не шелохнувшись, и Курт вздохнул, наклонясь вперед и опершись локтями о колени:

— Хельмут, ты хоть вспомни, с кем говоришь. Это на плацу я, быть может, окажусь хуже тебя, или еще в какой науке Альфреда ты меня обставишь, но тут, сейчас — ты на моей территории. С моими правилами. Ведь мне не надо напоминать тебе, что еще ни разу не случалось такого, когда б от кого-то я не добился ответа.

— Не надо, — согласился тот тихо, по-прежнему глядя мимо лица допросчика, не меняя позы, и, помедлив, медленно поднял взгляд. — Ни к чему. Я все это помню и знаю, майстер Гессе, и понимаю, что мне предстоит. Вы тоже понимаете, что Хауэр не зря терял с нами время, и я продержусь долго — настолько долго, что сорву вам все планы, а быть может, и изыщу способ уйти от вас туда, где меня достанет только Дьявол. Ангелам я уже ни к чему… А потому рвать вы будете не мою плоть, а мою душу. Семья… Вы не можете давить на меня, грозя бедами моей семье. Вы опоздали. Это уже сделали другие. И сделали даже больше.

— Сделали — что? — уточнил Курт, чуть сбавив тон, и губ Йегера коснулась мимолетная болезненная усмешка.

— Не знаю, — ответил боец просто. — Надеюсь, что просто убили. Единственное, что я могу вам сказать, майстер Гессе, единственное, что вы от меня услышите — слушайте. Мне было сказано, что, если я не сделаю то, что должен, если попадусь — они узнают об этом. Как? Не имею ни малейшего представления. Эти люди знали, о чем я думал, говоря с ними, и слышали, что говорила мне моя жена, расставаясь со мной — там, где вокруг не было и не могло быть ни души. Поэтому я им верю. Поэтому знаю: все, что можно, я уже потерял. Службу, жизнь, семью, честь, душу. Чем вы можете мне пригрозить? Что можете пообещать? У вас ничего для меня нет. Поэтому и у меня для вас тоже нет ничего.

— И какой теперь смысл в молчании, если все так, как ты говоришь?

— Не тратьте на меня свое время, — снова отвернувшись, тихо выговорил Йегер. — Больше я не скажу ничего, и все ваши ухищрения, майстер Гессе, бессмысленны. Пошлите лучше донесение наверх и увезите наследника отсюда.

— А ведь увезут и тебя, — заметил Курт, — об этом ты помнишь? Ты сказал, что мне нечем на тебя надавить… А мне кажется, есть. Ты потерял семью? Я не знаю, как именно они взяли тебя под контроль, что именно произошло и как ты им поддался, но — положим, так. Ты потерял службу; да, не поспоришь. Душу… Не тебе о том судить. Жизнь и честь? Вот они действительно потеряны. Ты ведь помнишь, что следует за деяниями, подобными твоим? Конгрегация очень ревностно относится к тому, как и что о ней думают. И когда в нашей среде появляются предатели, мы это не скрываем, мы говорим об этом открыто, судим гласно и караем показательно, чтобы все знали: мы не будем выгораживать тех, кто предает наше служение. А ты помнишь, что ожидает предателей?

Йегер посерел, сжав губы, напрягшись, однако так и остался сидеть молча, вновь уставившись в дальний угол комнаты. В тишине протекли долгие несколько секунд, прерванные негромким:

— Что?

Курт неспешно обернулся к Фридриху, напряженно смотрящему на связанного бойца, и, помедлив, уточнил, не упрекнув наследника за вмешательство:

— Вы видели когда-нибудь, как лишают рыцарского звания, Фридрих?

— Слышал, — отозвался тот, невольно скосив глаза на дверь, за которой остался фон Редер; Курт кивнул:

— Ему предстоит нечто схожее. Знак снимут и отправят в перековку; Сигнума с его номером больше не будет никогда и ни у кого. Печать срежут. Так он перестанет быть одним из нас. Его будут судить как подданного трона и преступника, а поскольку совершенное им — преступление чрезвычайное, ему грозит смертная казнь.

— Какая именно?

— Покушение на особу королевского дома, — перечислил Курт ровно, — и предательство. За первое — вы знаете: четвертование, за второе — повешение.

— И… — выговорил наследник с усилием, — что будет избрано?

— То и другое вместе. Если прижечь раны, он доживет до петли. Мерзкая и позорная смерть.

— И он… — начал Фридрих и запнулся; мгновение он сидел неподвижно, борясь с внезапным порывом, и, наконец, поднялся, прошагав вперед и остановившись напротив Йегера. — И вы, зная это, сделали то, что сделали? Почему? Я вызываю у вас такую ненависть? Я настолько вам неприятен, что вы решились на это, невзирая на такой риск?

— Вы здесь ни при чем, — тихо ответил зондер, все так же глядя в сторону. — У меня нет к вам ненависти.

— Я ни при чем? — переспросил Фридрих. — Вы стреляли в меня, Хельмут! Вы убили моего телохранителя. И я ни при чем?

— Мне жаль вашего человека, — по-прежнему не поднимая глаз, отозвался тот. — Я не хотел его смерти.

— Да, вы хотели моей. Почему? Что я такого успел сделать за свою короткую жизнь?

— Вы ни при чем! — повысил голос тот, вскинув голову, и, столкнувшись со взглядом наследника, осекся, но глаз не отвел, повторив снова, тщательно выговаривая каждое слово: — Вы — ни — при — чем. Я не один год служил Конгрегации, трону, вашему отцу, Империи! Ни разу во мне не зарождалось сомнений, и я никогда не сделал бы ничего подобного, если б не угроза моей семье!

— Кто? — спросил Фридрих настойчиво. — Кто может угрожать всерьез родне бойца зондергруппы? Кто может быть настолько опасен, что вы предпочли подчиниться им, а не призвать на помощь Конгрегацию, которая защитила бы вас, защитила бы их?

— Никто бы их не защитил! — повысил голос Йегер. — Мои жена и ребенок похищены, и где они теперь, не знает никто!

— И вы полагали, что вам их вернут живыми, если вы убьете меня?

— Я… — проронил Йегер и запнулся, снова опустив глаза. — Я не знаю, — устало отозвался боец. — И теперь это не имеет значения.

— Имеет, — возразил Фридрих убежденно. — Если есть надежда отыскать вашу семью — мы должны попытаться. Если же нет — отомстить. Или вы хотите, чтобы люди, лишившие вас жены и ребенка, и впредь безнаказанно топтали землю?

— Не имеет значения, чего я хочу. Так будет.

— Так не будет, — возразил Фридрих убежденно. — Если вам не все равно. Если вам не наплевать хотя бы на память собственной семьи. Я не майстер Гессе и не знаю, как надо забираться в душу, что надо говорить человеку, который уже знает, что осужден на смерть, что бы он ни сделал. И я не знаю, что надо говорить человеку, которого осудят за то, что он пытался убить меня; ведь это значит, что причину всех своих несчастий он и видеть должен во мне.

— Это не так, — через силу выговорил бывший егерь, не поднимая взгляда. — Я понимаю, что сделал. Осознаю, какая вина на мне.

— Тогда я тем паче не знаю, что говорить. Я не знаю, что и как надо сказать человеку, который уже мучим совестью. Я знаю только, что я — захотел бы отомстить тому, кто меня в это втянул, невзирая на степень собственной вины.

— Я не смогу этого сделать.

— Откуда вам знать? — возразил Фридрих твердо. — Вы этого знать не можете. И вы не даете даже шанса попытаться, выгораживаете их, беря на себя весь груз последствий того, что задумано было не вами и во вред пошло — вам и вашим близким!

— Я ничего не могу изменить.

— Они вам сказали так? Они также сказали, что вернут вам семью, но ведь вы же знаете, что слова они бы не сдержали, даже если б вам удалось осуществить их план! Вы же это понимаете сами! Почему сейчас вы молчите, Хельмут? Потому что все еще надеетесь на то, что ваши жена и сын живы? Что им сохранят жизнь, если вы будете молчать? Да почему? Зачем это им? Просто ответьте мне на этот один вопрос — и я оставлю вас в покое. Зачем этим людям, кто бы они ни были, оставлять в живых вашу семью, если вам уже конец, и они, как вы говорите, об этом знают?

Йегер не ответил, по-прежнему сидя недвижимо и безмолвно, и наследник, вздохнув, сделал шаг назад.

— Незачем, — тихо ответил Фридрих сам себе. На мгновение он умолк, подбирая слова, и продолжил все так же негромко: — Мне никогда и никому еще не приходилось говорить таких вещей, и мне неприятно говорить это вам, потому что я от души вам сострадаю. Несмотря на то, что случилось, на все, что было сделано. Потому что даже мысленно не могу представить себя на вашем месте и даже предположить, какой выбор сделал бы я. Но знаю, что я не оставил бы все, как есть. Хельмут, мы не можем ничего изменить, но мы можем хотя бы воздать им по заслугам.

— Мы?.. — переспросил Йегер тускло; наследник кивнул, твердо повторив:

— Мы. Вы все еще по нашу сторону. Оступились, сделали неверный выбор, совершили то, что совершать было не должно, но ведь на самом деле вы не с ними. Вы против них…

— Они сказали, что за мной будут следить, — внезапно оборвав Фридриха на полуслове, произнес боец чуть слышно. — Когда я прощался с женой, я сказал ей, что вернусь, как только для этого мне найдут возможность. Она засмеялась и сказала, что я могу не торопиться — ведь с нею уже есть любимый мужчина… и поцеловала сына в щеку… Они пересказали мне все это слово в слово. Наш разговор нельзя было услышать, только если слушал тот, для кого расстояния не важны. Быть может, они слышат нас и теперь, прямо сейчас, в эту самую минуту.

— Кто они? — уточнил Фридрих осторожно, когда тот снова умолк. — Откуда они взялись, откуда узнали, кто вы?

— Этого мне не сказали, а я не спрашивал, — ответил Йегер, по-прежнему опустив глаза и не глядя ни на кого вокруг. — Просто по дороге обратно, в группу, мне попался попутчик. Невзрачный тип, похожий на торговца или крестьянина при деньгах. Мы ехали вместе вечер, а наутро за трапезой он завел со мной разговор… Я едва его не убил. Еле сдержался. Тогда он сказал, что с ним я могу сделать, что угодно, но это ничего не изменит, потому что обо всем, что происходит со мною, будет известно тем, кто стоит за ним. Мои жена и сын были похищены его сообщниками почти тотчас после моего отъезда. К ним явились люди с фальшивыми знаками и увезли, сказав, что у меня неприятности, связанные с моей службой, что они в опасности, а потому их доставят в тайное место для защиты. Жена поэтому не сопротивлялась, а ее родители отпустили ее…

— Это тот человек вам сказал так?

— У него был малахитовый листок, — пояснил Йегер тихо. — Жена болела перед родами, и ее мать надела на нее малахитовый амулет своей бабки. Я тогда не препятствовал, чтобы не разжигать бессмысленных ссор, а потом она так и продолжила его носить, никогда не снимая. Он показал мне тот амулет. Его, а не похожий, я бы его из тысячи узнал… Чтобы убедиться, я вернулся домой. Я не стал говорить ее родителям, что случилось, и они решили, что все так, как им и было сказано, а я лишь явился для того, чтобы проверить работу «наших людей»… Моя семья похищена. Это известно доподлинно. Найти тех, кто это сделал, невозможно: я не знаю настоящего имени того, кто говорил со мной, я не видел больше ни одного из них, я не знаю, что им нужно и чего они хотели добиться вашей смертью, почему они хотели гибели именно вас, а не Императора. Но они много знают. Очень много.

— Что именно? О чем?

— Они знали, когда, в какой день вы прибудете в лагерь. Что майстер Гессе будет здесь. Я должен был совершить… это в день его приезда и именно тогда, когда он будет рядом.

— А потом и его убить?

— Нет, — болезненно поморщась при последнем слове, качнул головой Йегер. — Его смерть была не нужна. Мне не говорили этого, но я думаю — все это ради того, чтобы опорочить Конгрегацию. Смерть наследника в тайном лагере на глазах у лучшего следователя… Я сказал тому человеку, что в лагере меня не будет, ибо я не так давно уже посещал его, и тогда он предложил план, в результате которого сюда меня должны были направить принудительно и не в мой черед. Вскоре после того, как я возвратился в группу, внезапно появились сведения о том самом малефике, которого я избил на глазах у остальных… То ли они сдали нам своего, то ли просто кого-то, о ком имели сведения, этого я не знаю… Я вообще не знаю больше ничего. Ничего больше не могу вам сказать.

— Арбалет, — вмешался Курт, и зондер вздрогнул, будто лишь теперь вспомнив о том, что, кроме него и наследника, в этой комнате есть кто-то еще. — Чей арбалет был у тебя? Откуда он?

— Арбалет мне дал тот человек. Я хранил его в своей дорожной суме и в ней же привез с собою сюда. Утром я дал голубям отравленного зерна и заранее перенес арбалет на крышу. Я должен был спрятать его после… убийства, — с усилием выговорил Йегер, на мгновение осекшись, — но когда увидел, что промазал, что-то щелкнуло у меня в голове, и я не смог действовать так, как было надо. Я…

Он снова запнулся, и Фридрих, выждав мгновение, тихо договорил вместо него:

— … испугался?

— Ужаснулся, — так же едва слышно поправил Йегер. — Я до последнего мгновения не верил в то, что делаю, и лишь тогда осознал, что все происходит в реальности, а не в моем воображении или в страшном сне. Глупо; такого не бывало со мною прежде никогда… Но прежде никогда и не приходилось стрелять в детей.

Наследник поджал губы, однако возражать не стал, лишь вздохнув:

— Просто вы человек, Хельмут. Со слабостями и достоинствами человека. И стыдиться этого достоинства глупо.

— Достоинство? — переспросил тот. — Я предал то, чему должен был и давал клятву служить. Я опозорил себя, соратников, Знак и Конгрегацию. Я убил безвинного человека и едва не пустил прахом будущее Империи. О каком достоинстве вы говорите?

— О способности это понять, — просто пояснил Фридрих.

— Все это теперь неважно. Я сделал это, чтобы сохранить семью. Я боялся, что, если попытаюсь нарушить их условия — я ее потеряю. А в результате потерял всё. Вот что я понимаю. А теперь я не могу ничего изменить, не могу ничем помочь. Я больше ничего не могу вам сказать. Я больше ничего не знаю.

Йегер умолк, все так же глядя в сторону и по-прежнему сидя, не шелохнувшись; минута прошла в тишине, за которой было слышно, что фон Редер стоит у самого порога, прижавшись к двери в надежде расслышать то, что говорится за нею…

— Мне жаль, что все сложилось так, — произнес, наконец, наследник, и зондер болезненно поморщился, не ответив.

— Последний вопрос, — произнес Курт, и, помедлив, уточнил: — Моя смерть была не нужна этим людям или просто необязательна?

— Не нужна, — подтвердил зондер через силу. — Вас я задеть был не должен ни при каких обстоятельствах.

— Тебе так было сказано? «Ни при каких обстоятельствах»?

— Да… Видимо, именно на вас и должны были после спустить всех собак. Разом решить две проблемы: устранить наследника трона и обесславить знаменитейшего следователя…

— Видимо, да, — согласился Курт и кивнул, поднявшись: — Идемте, Фридрих

Наследник, помедлив, поднялся и зашагал к двери вслед за ним, обернувшись на пороге на неподвижную фигуру бывшего бойца зондергруппы.

— Итак, ни выяснить что бы то ни было, ни найти кого бы то ни было мы не можем, — констатировал фон Редер, едва дверь закрылась за их спинами. — Он ничего и ни о ком не знает… Или молчит?

— Он не знает.

— А что это за чушь, что вас почему-то нельзя было тронуть? Вы переспросили об этом у него, то есть, вы что-то подозреваете. Или кого-то. У вас есть версии?

— Есть, — кивнул Курт, глядя мимо барона на его подопечного. — Фридрих, — окликнул он, и наследник молча повернул голову, глядя вопросительно. — Вы отлично справились.

— Вы потому и взяли с собою меня, майстер Гессе? — уточнил тот негромко. — Видели, что ему не по себе, и надеялись, что мое присутствие, разговор именно со мною вынудит его говорить?

— Станете меня за это порицать?

— Нет, — медленно качнул головой Фридрих. — Но себя чувствую… даже не знаю, как. Мне ведь действительно жаль, что так сложилось, что погибла его семья (а они убиты, я в этом уверен), что Конгрегация потеряла его, а он — себя. Но ведь при этом я говорил ему исключительно то, что надо было сказать, чтобы он разговорился.

— Порой и так приходится, — отозвался Курт наставительно. — Но в данном случае укорить себя в двуличии вы не можете. Вы не произнесли ни слова неправды.

— Но, как вы только что сказали, когда-то придется?

— Может быть, — согласился Курт. — Вполне возможно, что когда-нибудь придется лгать, притворяться и скрытничать. Увы, ваше будущее имеет мало общего с легендами, сказаниями и песнями о рыцарях.

— Если бы я уже этого не понимал, майстер Гессе, вы мне сейчас этого и не говорили б, — невесело усмехнулся Фридрих, снова бросив мельком взгляд на запертую дверь. — Вы бы не стали давать наставления тому, кого полагали бы безнадежным… Не сомневайтесь. Когда придет время, я стану и лгать, и притворствовать. Еще будете мною гордиться.

 

Глава 15

Сентябрь 1397 года, Богемия.

Эрвин фон Вангенхайм и Матиас фон Нейдгардт вербовались лично Сфорцей. Когда, где и как кардиналу удалось заполучить тогда еще юных рыцарственных отпрысков, осталось неизвестным — принцевы приятели сию тайну не открыли, не зная, наделена ли госпожа фон Рихтхофен полномочиями этим интересоваться, а сама она не спрашивала, не ведая, имеют ли господа агенты полномочия об этом рассказывать. Из случившейся столь для них неожиданной беседы (а также из сопоставления прошлых наблюдений) Адельхайда сумела узнать лишь, в чем заключался талант юных агентов и их обязанности. Талантом же обоих являлось то, чему ей самой приходилось некогда учиться, прилагая к тому немало сил, а именно — общаться со всеми подряд и провоцировать собеседников высказываться на любые нужные темы. Бесшабашные юнцы, не вызывающие прежде ни у кого подозрений, были благодарными слушателями, а их ветреность и видимая несерьезность позволяли допустить, что они плохо слышат и мало разумеют все, им сказанное, что издревле склоняло человека к откровенности порою более, нежели сочувствующий и все понимающий собеседник.

Обязанностью же их было — проводить время с наследником. Притом, если первая сторона их общения была у всех на виду, то вторая видима была лишь самому Фридриху. Те же самые беззаботные недавние отроки, с виду не ведающие понятия «добродетель», на поверку оказывались живым доказательством того, что проповедуемые конгрегатами достоинства доброго католика не означают всенепременно монашеского самоотречения либо же показного фарисейского благочестия, свойственного многим.

О том, что воспитанием Фридриха занимается кто-то помимо его отца и капеллана от Конгрегации, о коем всем было ведомо, Адельхайда догадывалась, но кем бы могли быть тайные «агенты влияния» на душу будущего Императора — этого она не знала, не предполагала; и не осведомлялась об этом, справедливо считая, что нужную ей информацию сообщат в нужное время. Однако же на всякий непредвиденный случай имелась та самая ключевая фраза — ничего не значащая, окажись ее собеседником не собрат по служению, но раскрывающая ее status, если сказана она будет тому, кому полагается знать тайное значение этих слов.

Как сегодня.

И сегодня же почти случился их первый провал, когда Эрвин и Матиас попытались совершить то, чему обучены не были и таланта к чему не имели: кроме сбора информации, сделать выводы и — мало того — в соответствии с этими выводами поступить, чем едва не разрушили многолетнюю работу сослуживицы. Однако прямые свои обязанности эти двое исполнили отменно, и выяснить за время общения с прибывшими следователями, придворным рыцарством, их сыновьями и прислугой им удалось немало.

После появления послания, подписанного Фемой, в той же толпе была отловлена старуха, оперативно раздающая указания, каким образом полагается оберегаться от сил, каковой является Дикая Охота, в соответствии с заветами древних предков и их традициями. Рот старушке был заткнут на словах о «веприной крови» и призывах молиться «матушке Фрейе», внимающие ей — разогнаны, сама старуха препровождена… Точнее, препроводить старуху не успели никуда: сделав неполных три шага, носительница германских традиций испустила дух прямо на руках конгрегатских стражей.

— Но это полбеды, — вздохнула Адельхайда, поправив сползшую повязку на голове напарницы. — Молва пошла, и все же одна старуха столько шуму не наделала бы, ручаюсь.

— Да и то, как она умерла… — многозначительно проговорила Лотта; она кивнула:

— И это тоже. Теперь даже допросить ее нельзя.

— И какие слухи нынче бродят по Праге?

— Неприятные, — недовольно поджала губы Адельхайда. — И хотелось бы мне знать, сколько в них правды… Бродящие по улицам проповедники почти уже вселили в горожан мысль о том, что порицаемые Папой турниры есть деяние греховное, каковое и является причиною явления Дикой Охоты. А поскольку средь выживших остались те, кто принимал участие в турнире, и теперь они пребывают в стенах Праги…

— Хочешь сказать, следующей ночью Дикая Охота придет в город? — понизив голос уточнила Лотта; она вздохнула:

— Я не знаю. Молва пущена; Матиас и Эрвин говорили с оруженосцем одного из рыцарей — мальчишка слышал переложение этих слухов от своих сотоварищей, которые слышали это в городе. Кое-кто поговаривает, что именно этого нам и надлежит ждать.

— Эти двое тебе неплохо помогли…

— Да, подвернулись они весьма кстати, — согласилась Адельхайда с усмешкой. — Если не учитывать той мелочи, что они влезли в дело, которого делать не умеют, и теперь наши смотрят на меня косо.

— Пускай правят то, что наворотили: сумели настроить следователей против тебя, сумеют и развернуть все вспять.

— Этим они сейчас и занимаются.

— Не забудь рассказать о их своевольности Сфорце. Нынче им повезло, и они столкнулись с тобою, а будь на твоем месте действительный злоумышленник? Плавали бы теперь оба в пруду вместе с императорскими карпами…

— Непременно расскажу. Но слишком злобствовать не буду: мальчишки и без того чувствуют себя виноватыми и не знают уж, как вывернуться, чтобы загладить вину. Хотя — да, принесенная ими информация половину этой вины снимает.

— Я тебе совсем не помогла в этом деле, — уныло вздохнула Лотта. — Вот оно как вышло…

— Шутишь? — покривилась Адельхайда сурово. — Ты в живых едва осталась, тебе посчастливилось немыслимо.

— Да… — пробормотала та тихо, как-то неловко расправив складку одеяла под своей рукой. — Чудом в живых осталась, тут ты права…

— Что? — нахмурилась Адельхайда с подозрением, и напарница на мгновение вскинула взгляд, тут же снова уставясь в сторону.

— Вот я о чем подумала, — выговорила Лотта с усилием. — После этого дела… Не попроситься ли на покой? Нам обеим? Послушай, — заговорила она с напором, увидев попытку возразить, — послушай меня, ведь и ты тоже едва выжила. Тоже чудом. Потому что… Я не знаю, кто и почему решил тебя оставить в живых, но ведь это же не кто-то из наших, сама понимаешь, а значит, в живых оставили, чтобы убить позже. Сама посуди: Фема, языческие духи, богемских бунтовщиков уши торчат за милю… Ну, кто приходит тебе на ум? Только не говори, что ты об этом человеке ни разу не вспомнила, глядя на все это!

— Каспар, — тихо предположила Адельхайда, и та кивнула, поморщившись и прижав ладонь к раненой голове.

— Да! — горячо подтвердила Лотта. — Он самый. Это он, его рука, его методы, его дух во всем этом. И почему, ты думаешь, он захотел оставить в живых — тебя? Из-за него! Потому что приготовил для тебя что-то… страшное! Что-то особенно изощренное, может быть, даже хуже смерти! Он приберегает тебя напоследок, как оружие, которым будет бить по нему, и достанется тебе, когда придет час, нечто, что я даже не хочу представлять!

— Лотта, — мягко остановила ее Адельхайда, — это моя работа.

— Да хватит! — возразила та с отчаяньем. — Ты работе отдала всю молодость! Хочешь отдать и жизнь?

— Так было всегда, — с расстановкой произнесла Адельхайда. — Ничего не изменилось. Каспар ли, нет ли, из-за моих связей с кем-либо или саму по себе — но убить меня могут в любой день.

— И это, по-твоему, нормально? — понизила голос Лотта. — Тебе это кажется чем-то, что в порядке вещей? Ты уже сделала достаточно — столько, сколько дала Конгрегации и Императору ты, не дали и два десятка следователей, вместе взятых. Хватит. Это не побег, не трусость, это разумная мера безопасности, это… это справедливость, в конце концов. Давай закончим это расследование и оставим службу. Тебе есть для чего жить…

— Не начинай.

— Я хочу, чтобы и мне было для чего жить, — еще тише, но еще тверже произнесла Лотта. — Мне тридцать пять, Адельхайда. Всё. Я больше не могу и не хочу. Я устала. Я… я боюсь. Я сделала достаточно, и я больше не могу ничего сделать. Я жить хочу. Хочу замуж, хочу семью, как у любой нормальной женщины. Я хочу растить детей! Менять пеленки, слушать плач и от него просыпаться ночами, а не потому, что скрипнула половица! Я…

— Я понимаю, — осторожно перебила Адельхайда, выдавив из себя улыбку, и напарница, запнувшись, утомленно закрыла глаза. — Я тебя понимаю. Осуждать не могу. Я и сама знаю, что я…

— Ненормальная, — подсказала Лотта, не открывая глаз, и она коротко усмехнулась:

— Может быть. Но я не хочу «на покой». Я просто не хочу этого покоя. Я на своем месте, Лотта, и не хочу на другое. Да, я понимаю, на кого, верней всего, мы наткнулись в этом деле. И — да, у меня самой уже зародились и окрепли подозрения, что стоит за всем этим он. Но это ничего не меняет. Для меня — не меняет.

— Для меня тоже, — с усилием приподняв веки, отозвалась напарница. — Я решила, что уйду, когда очнулась… Нет, — перебила она сама себя решительно. — Не тогда. Мне кажется, что эту мысль в меня вогнал тот осколок, что чуть не пробил мне голову. Мне кажется, что именно тогда, в ту долю мгновения я поняла, что жизнь… моя жизнь… она прошла. Мимо меня прошла, понимаешь? Я просто больше не могу.

— Мне будет без тебя непросто, — вздохнула Адельхайда. — Но удерживать не стану. С такими помыслами служба невозможна, плохо будет всем, и тебе, службе.

— Ты быстро найдешь, кем меня заменить, — через силу улыбнулась та. — У кардинала на примете уже есть парочка талантливых девчонок.

— Никто из них… — начала Адельхайда и вздрогнула, когда от двери комнаты донесся настойчивый, резкий стук. — Рудольф, — констатировала она, поднимаясь. — Весьма зол, судя по всему. И я даже догадываюсь, по какой причине.

— Вы слышали? — подтвердил ее догадки Император, едва переступив порог, и довольно бесцеремонно сдвинул хозяйку комнаты в сторону, пропуская следом за собою Рупрехта фон Люфтенхаймера.

— Однако же, это слишком, — нахмурилась Адельхайда, запирая дверь за своими посетителями. — Я уже смирилась с тем, что одного из вас могут застать входящим в мои покои. И даже с тем, что моя репутация уже изрядно подмокла. В конце концов, в моем возрасте это уже не самое главное богатство. Однако сие коллективное паломничество, господа, уже переходит допустимые и недопустимые пределы. Пора бы избрать для наших бесед иное тайное место, на нейтральной территории.

— Этой ночью в мой город совершит паломничество Дикая Охота, — хмуро оборвал ее Император. — И здесь нет тайных мест, в коих я был бы уверен.

— И вы полагаете, что потусторонние твари изменят свое решение, устрашившись кворума, собравшегося в моей комнате?

— Вы шутите? — сдвинул брови тот. — Вы можете шутить в такой ситуации, госпожа фон Рихтхофен?

— А вы бы предпочли, чтобы я заламывала руки и рыдала?

— Госпожа фон Рихтхофен, — вклинился фон Люфтенхаймер, — Ваше Величество… Не время для препирательств.

— По городу бродят слухи, — вскользь обернувшись на своего приближенного, произнес Рудольф. — Люди говорят, что Дикая Охота пришла за душами тех, кто участвовал в турнире. Я не знаю, есть ли это и в самом деле такой великий грех, как о том говорят бродячие проповедники, и сколько вообще в этом правды, но факт остается фактом: все погибшие — участники. Сейчас они здесь, в городе, и люди говорят, что следующей ночью Дикая Охота придет за ними в Прагу, а заодно прихватит с собою и прочих жителей, что попадутся ей на пути, потому что город дал им приют. Конгрегаты на мои вопросы отвечают нечто невразумительное; убежден, что их эксперты и сами не знают, как все повернется. И что теперь? Что мне делать, к чему готовиться, чего бояться? Что грозит мне самому? Я приютил своих рыцарей у себя в замке и почти принял участие в самом турнире; что мне грозит? Что грозит им? Они тоже слышат молву и требуют от меня ответов; что мне говорить моим подданным?

— Что вы их не бросите, — выговорила Адельхайда строго. — Это главное. Ведь ясно же, как Божий день, что все происходящее — попытка внести раздор. Сначала это убийство цвета знати, заметьте, только знати — простой люд остался жив и здрав. Теперь эти слухи… Они надеются, что от вас отвернутся те, кто испугаются возмездия за службу вам, а вы сами испугаетесь мести темных сил и отвернетесь от тех, кто сегодня находится под вашей защитой.

— А я рекомендовал Его Величеству выдворить всех, — тихо произнес фон Люфтенхаймер. — Это уже не шутки. Никакие связи не стоят собственной жизни, а защитить от того, что назревает, это рыцарство его не сможет.

— Вы это серьезно? — переспросила Адельхайда, нахмурясь. — Вы впрямь предлагаете выгнать тех, кто остался с Императором, невзирая ни на что?

— Они остались с Его Величеством, потому что им было некуда более идти. Потому что испугались остаться наедине с неведомым, потому что опасаются пускаться в путь, где их может застигнуть этот призрак.

— И вы предлагаете просто выгнать этих людей?

— Если хоть доля истины есть в этих слухах, если от них исходит опасность — да.

— Вы ведь тоже принимали участие в турнирных баталиях, — заметила она, — так что же, и вас тоже выставить вон?

— Если надо, я готов покинуть пределы королевского дворца и даже Праги, — ни на миг не замявшись, кивнул фон Люфтенхаймер. — Ничья жизнь не дороже императорской и ничья безопасность не превыше интересов государства.

— Ваше Величество! — строго выговорила Адельхайда, и Рудольф болезненно поджал губы, отведя взгляд. — Вы ведь не намереваетесь прислушаться к такому совету?

— Я уже не знаю, чьих советов мне слушать, — не сразу отозвался он. — С одной стороны, какая-то доля правоты в словах Рупрехта имеется. Но с другой — да, и вы тоже правы. Я понимаю, что из-под меня пытаются выбить трон, а из-под трона — его опору, рыцарство. Да, я знаю, что именно оно и есть мой главный союзник, а вовсе не те зажравшиеся землевладельцы, каковые и рыцарями-то зовутся по недоразумению. Капеллан, само собою, полностью с вами единодушен, и считает, что я должен защитить своих подданных, он так же, как и вы, полагает, что разогнать всех — далеко не лучший выход. Конгрегаты этой ночью намерены совершить вигилию и призывают всех, нашедших приют в моем дворце, и меня самого принять в нем участие… Сомневаюсь, что это поможет и впрямь отведет беду, если молва не лжет, но мне придется поступить в соответствии с их наущениями, дабы подать пример прочим и создать хотя бы видимость того, что что-то делается. Однако, госпожа фон Рихтхофен, даже если слух пущен всего лишь для устрашения, если всё это — ложь, или же если не ложь, но молитвы конгрегатских священников помогут… Это ведь ничего не изменит. Это ничего не решит. Не устраивать же подобные стояния вечно и не прятать же мне всех этих людей здесь до конца дней их!

— Разумеется, проблему надо решать, — согласилась она, — и это будет сделано, но сие есть вопрос второстепенный, как бы ни странно это прозвучало. Сейчас я хочу услышать от вас, что вы намерены сделать с вашими гостями, с вашими подданными, доверившимися вам.

— Это может быть опасно, Ваше Величество, — настойчиво произнес фон Люфтенхаймер. — А если может — стало быть, и будет.

— Жить вообще опасно, — возразил Император хмуро, — от этого, как говорят, умирают… Если слухи не оправдаются или помогут молитвы конгрегатов, я прославлюсь как король-трус, что не особенно посодействует единению Империи и укреплению моей власти. Разумеется, я не смогу указать на дверь моим последним сторонникам, госпожа фон Рихтхофен. Не столько даже из человеколюбия, сколько из трезвого расчета.

— Слава Богу, — серьезно отозвалась Адельхайда, бросив укоризненный взгляд на хмурого фон Люфтенхаймера. — И, я прошу вас, Ваше Величество, держитесь уверенней перед ними. Даже если вам самому страшно, если вы не знаете, что делать и как быть, они не должны этого видеть. Сейчас их защита — не только крепость стен вашего дворца, но и твёрдость вашего духа.

— А что моя защита? — спросил Рудольф тоскливо и, не дав ей ответить, отмахнулся, обратясь к фон Люфтенхаймеру: — Рупрехт, решение принято. Никто не выйдет из моего замка. Я знаю, что эти неприятные слухи сподвигли уже кое-кого из моих гостей принять решение покинуть Прагу без моих просьб. Проследите, чтобы эти люди остались. Проследите, чтобы именно эти люди непременно остались.

— Я считаю это неразумным, — заметил тот мрачно. — Но как вам будет угодно, Ваше Величество.

— Вот именно, — подтвердил Рудольф, кивком головы указав ему на дверь. — Идите, Рупрехт. Решение принято.

— Для чего вы спровадили его отсюда? — осведомилась Адельхайда, отперев перед фон Люфтенхаймером дверь и снова закрыв ее за его спиною; Император раздраженно поморщился:

— Не всем и не всё дозволено слышать и знать. Заметьте, вы единственный человек, не подпадающий под сие определение.

— Заметила, — кивнула она. — Так в чем же дело?

— Дело в карте, госпожа фон Рихтхофен. Так сложились обстоятельства, что вы направили свое внимание на иное дело, и именно оно теперь имеет наибольшее значение и требует приложения усилий в первейшую очередь. Надеюсь, вы не станете вновь обвинять меня в бессердечии, если я справлюсь у вас, нет ли каких мыслей или выводов касательно происшествия, из-за которого я и не позволил вам вкусить заслуженный отдых?

— Бессердечие несомненная добродетель монарха, — отозвалась Адельхайда убежденно. — Однако благодарю за заботу о моем душевном благополучии… Я не забыла о том, что задержало меня в Богемии, Ваше Величество, и — да, у меня имеются даже некоторые наметки по первоначальному расследованию.

— Какие именно?

— А вот этого я вам не скажу. Пока в моих мыслях лишь подозрения и допущения, я не стану обременять ими вас. Скажу лишь, что, видимо, оба дела в некотором роде связаны.

— Хотите сказать, что человек, знающий тайны моей сокровищницы, обеспечил и доступ к трибунам?

— О, — одобрительно кивнула она, — снова скажу, что в вас пропадает следователь. Да, я полагаю, что так. Не убеждена всецело, не могу сейчас назвать имен и указать на конкретного человека, но почти уверена, что права. В любом случае, Ваше Величество, не тревожьтесь: не окончив того дела, я вас не покину.

— А не приходило ли вам в голову и впрямь меня покинуть, госпожа фон Рихтхофен? — вдруг спросил тот серьезно. — Бросить все это и зажить жизнью обычной женщины?

— Бог мой, — покривилась она, — вы словно сговорились — вы и моя горничная.

— Вашей подруге надоела жизнь, граничащая со смертью? — уточнил Император, кивнув на закрытую дверь в комнату Лотты. — Это неудивительно. Я вообще с трудом представляю, где и как вам удалось отыскать женщину, столь же…

— … сумасшедшую, как и я? — докончила Адельхайда, когда тот запнулся, и невесело усмехнулась: — Она была, как и я, молода, полна сил и недовольна жизнью, которую дозволяет нам наше общество.

— Однако всему есть пределы?

— Видимо, да. Увы, мне придется искать себе другую помощницу.

— А мне?

— Вам — нет, — улыбнулась она. — Жизнь, граничащая со смертью, все еще меня привлекает, как и возможность сделать так, чтобы с нею как можно реже граничила ваша.

— Порою мне хочется, чтобы эта грань исчезла, — тихо отозвался Рудольф. — Видимо, отец был прав, и я не слишком гожусь на роль правителя великой державы… Сегодня была минута, когда я сожалел, что не оказался на трибунах в тот момент. Все мои проблемы были бы решены в единый миг.

— Вы просто устали, — настоятельно произнесла она, осторожно тронув его за локоть, и тот перехватил ее руку, внезапно привлекши Адельхайду к себе и, обняв, замер, ткнувшись лбом в ее плечо.

— Я устал, — глухо повторил Рудольф, и она замерла, сдержав первое инстинктивное желание высвободиться. — Я действительно устал. Устал делать вид, что все в порядке, а когда не в порядке — что я со всем справлюсь. Устал от заговоров, убийств, войн, политики, приближенных и родичей. Вы полагаете, конгрегатский кардинал так уж раздражает меня вмешательством во все мои дела? — спросил Рудольф, вскинув голову и глядя ей в глаза. — Да черта с два! Я бы с превеликим удовольствием вверил ему и трон, и эти земли, и весь тот бардак, что творится в этой стране!

— В вашей стране, — тихо поправила Адельхайда, и тот, на миг замерев, медленно разжал руки и отступил назад, распрямившись. — Это ваша страна. Ваша земля. Ваши люди. Без вас они ничто, лишь скопище тел и душ. Вы делаете этих людей — подданными Империи, вы делаете Империей эту землю, и на вас лишь держится сама жизнь этой Империи. Сдадитесь вы — умрет и она.

— Конгрегаты посадят на мое место другого, — все так же приглушенно отозвался Рудольф. — Например, Фридриха. Ведь и сам я готовил его к тому…

— Сейчас Империи нужны вы, — строго возразила она. — И тем людям, которые в эти минуты гадают, что принесет им грядущая ночь — тоже нужны вы, их монарх, их защитник, правитель их государства. Не Рупрехт должен сейчас следить за тем, чтобы вас не покинули самые преданные, а вы сами. Идите к ним. Будьте с ними. Скажите своим людям, что не дадите их в обиду даже духам Ада, и они пойдут за вами даже и в этот Ад, зная, что их монарх того достоин.

— Боюсь, Ад вскоре придет ко мне сам… — уже чуть слышно проронил Рудольф; помедлив, развернулся, и, не произнеся больше ни слова, двинулся прочь.

Адельхайда, заперев за ним дверь, еще долго стояла у порога, упершись ладонью в тяжелую створку и опустив голову.

Император устал… Хуже этих двух слов ни для одной державы ничего быть не может. Никакие войны, заговоры, мятежи, беспорядки не сравнятся с ними по опасности, тяжести, по тем последствиям, что могут повлечь они за собою.

Да, Рудольф, давно лишенный иллюзий в отношении своей персоны, был прав: когда пройдет его время, место правителя займет Фридрих. Но не теперь, не сейчас, сейчас еще слишком рано взваливать на плечи мальчишки тяжесть огромной Империи, которая трещит по свеженаметанным швам и норовит распасться на клочки, раздираемая внутренними смутами и внешним врагом. Слишком велика эта тяжесть, слишком серьезна работа. Пусть такой, усталый и ничего уже не желающий Император, но он должен быть, должен остаться таковым и тащить эту телегу дальше, как может, и бравировать перед подданными, и улыбаться союзникам, и грозить недругам. Должен, а значит, сможет…

***

Сентябрь 1397 года, Германия.

— И так будет всегда?

К Фридриху Курт обернулся неспешно, отложив в сторону ложку, каковой вкушал ранний завтрак в комнате наследника — до сего мгновения в гробовой тишине.

— Что именно? — уточнил он, и принц кивнул на дверь, ведущую в коридор:

— Это. Люди, желающие моей смерти. Близкие, союзники и друзья, внезапно оказывающиеся врагами. Неизменное ожидание удара в спину. Это будет теперь всегда?

— Да, — подтвердил Курт. — Это будет всегда.

— Не особенно утешает…

— Неужто для вас это стало неожиданностью?

— Нет, — тихо отозвался наследник, глядя в миску с нетронутой снедью. — Но обрести тому подтверждение вот так, зримо, от того не менее неприятно… Я даже не знаю, отчего мне сейчас всего мерзее — оттого ли, что где-то есть немалое количество людей, которые имеют целью своей жизни мою смерть, оттого ли, что верить нельзя никому, или оттого, что люди, которые до сей поры были во всех отношениях верны и надежны, оказались…

— … такими, как все? — подсказал Бруно, до сей поры молчавший, и Фридрих, помедлив, кивнул:

— Да, святой отец. И не меньше меня удручает то, что пострадали в этой истории два невинных человека: мой телохранитель и ваш боец.

— Невинный?! — поперхнулся фон Редер. — Ваше Высочество, этот невинный хотел всадить в вас стрелу!

— Я заметил, — криво улыбнулся Фридрих. — Однако сделал он это не потому, что имел ко мне личную неприязнь, не по своим политическим убеждениям… Он пострадал, быть может, более всех в этой истории. Теперь он лишился семьи… я даже не желаю пытаться вообразить себе, каково это. И скажите мне, майстер Гессе, все это того стоит?

— Стоит ли Империя жизней вашего телохранителя, Хельмута и его жены и сына? — уточнил Курт прямо. — Вы ведь знаете, что я вам отвечу, Фридрих.

— Знаю, — согласился тот. — И ratio говорит мне самому, что это так. Но такое положение дел мне не по душе.

— Империи строятся на костях, — произнес Курт негромко. — На крови, жертвах, смерти.

— А разве должны не на правде, верности и справедливости?

— А это Империи должен обеспечить правитель. Именно он и должен сделать так, чтобы жертвы были не напрасны и смерти — не бессмысленны.

— Рано или поздно это придется делать мне… но я не знаю, насколько это возможно. Ведь для этого должно быть еще и единство, а его нет. Да, знаю, майстер Гессе, вы скажете, что и это тоже будет моей задачей, однако же я смогу лишь обеспечить, если посчастливится, единство земель, но как я смогу совладать с разладом в умах? Взгляните, что происходит вокруг нас… Конгрегация и мой отец тратят массу сил на то, чтобы держать в узде курфюрстов, чтобы завоевать благорасположение вольных городов, и все это ни к чему не приводит. На троне Империи уже третье поколение правителей из рода фон Люксембургов, отец регулярно разъезжает по германским землям, я сам провожу в Карлштейне так мало времени, что не помню расположения большей части комнат, я Германию знаю лучше Богемии, а меня по-прежнему почитают чужаком, причем всюду. Немцы помнят, что я частью богемец, а богемцы не могут мне простить, что я и немец тоже.

— Слава Богу, что ни те, ни другие не помнят еще и о французской крови, каковой в вас куда больше, чем немецкой и богемской вместе, — заметил Курт с усмешкой и, перехватив взгляд наследника, вздохнул: — Примете ли совет по управлению Империей от простого следователя?

— Не прибедняйтесь, майстер Гессе, — укоризненно отозвался тот, кивнув: — Говорите. Не думаю, что вы скажете глупость или бессмыслицу.

— Вслушайтесь, что говорите вы сами, — наставительно сказал Курт. — «Немцы», «богемцы», «Германия», «Богемия»… Для вас самого Империя и населяющие ее люди не неделимы. Вы сами не мыслите свое государство единым. Вы продолжаете видеть его сонмищем разрозненных народов, по нелепой прихоти судьбы собравшихся вместе. Вначале вы должны преодолеть разлад не в умах подданных, а в своем собственном: никто, ни один человек не поверит в ту идею, в которую не имеет веры несущий эту идею. Вы, именно вы первым и должны это понять; понять на самом деле, поверить в это, а не просто проповедовать другим лишь потому, что так проще держать Империю в кулаке. Я и Бруно немцы, отец Бенедикт, как и вы, частью богемец, майстер Сфорца и вовсе итальянец, но препятствует ли это тому, чтобы Конгрегация была не просто конгрегацией, а поистине сообществом, единым, как семья? Знаю, о чем вы подумали и почему сейчас так ухмыляется господин фон Редер; да, есть и здесь предательство, есть и среди нас паршивые овцы, но потому это так и режет слух, потому так и цепляет за душу, что это — не правило, а исключение, это нечто выходящее из ряда вон. В прочем же — мы одно целое, Фридрих. Здесь нет богемцев, вестфальцев, баварцев, есть служители Конгрегации. Даже наши внутренние трения, все эти вечные споры между следователями, expertus'ами и зондерами — все это поверхностно и несерьезно, в любую минуту любой expertus встанет на защиту курьера, а зондер порвет глотку тому, кто поднимет руку на следователя. И вокруг вас, в вашем государстве, тоже нет немцев и богемцев: все это лишь в умах, и в вашем в первую очередь. А на деле есть подданные, есть граждане Империи — все, бароны, торговцы, простые горожане, вольные крестьяне, герцоги, будь они кельнцы, пражцы, мюнхенцы; все они — одно целое: ваш народ, Фридрих и — народ Господа. Именно вы сами первым и должны это осознать, иначе люди за вами не пойдут. Вы лишь сможете их тащить их за собою силой, мы — сможем погнать их за вами, но долго так длиться не будет. Единство должно быть истинным, и начаться должно — с вас.

— И… — тихо проронил наследник, когда Курт умолк. — Почему средь вас единство достигнуто, а в Империи — нет? что отличает Конгрегацию от Империи?

— А как вы сами думаете, Фридрих? Что?

Тот снова помедлил, глядя в стол перед собой, и все так же негромко произнес:

— Идея?..

— Людям нужна Идея, — согласно кивнул Курт. — За нею они пойдут, ей будут служить, будут за нее умирать, если придется; она и сама будет служить им, защищать их, поддерживать, кому-то давать цель в жизни, кого-то подстегивать, кого-то смирять. Человек может жить впроголодь, без тепла, без света, но не может без цели, без Идеи. Я знаю, о чем говорю, потому что именно это воспитало меня самого, именно это дало мне жизнь и смысл в жизни.

— А можно задать вам вопрос об этом, майстер Гессе? — с внезапным смущением спросил наследник, и Курт, помедлив, приглашающе повел рукой. — Как так сложилось? Ведь в академию вы попали из кругов… прямо скажем…

— Ниже некуда, — подсказал Курт, и тот кивнул:

— Да. Вы угодили в руки своих наставников, будучи человеком такого склада ума, такого образа жизни, каковой не предполагал готовности служить не только такой идее, а какой бы то ни было вообще. Почему же всё изменилось? Как? Как это сделали с вами? Приношу извинения за прямоту, однако…

— Вам не за что извиняться, Фридрих, — вскользь улыбнулся Курт. Два мгновения он молчал, глядя в ожидающие глаза напротив, и, вздохнув, вымолвил: — Однажды… на тот момент я пробыл в академии всего несколько месяцев… мы повздорили с одним из воспитанников. Тогда еще нас не звали курсантами; просто — «воспитанники»… Он сказал мне что-то оскорбительное, я ему ответил, возникла перепалка, переросшая в драку, и в этой драке я его серьезно отметелил. Мальчишка был того же сложения, что и я, мой ровесник, но его отловили не на городских улицах, а на какой-то дороге, и у меня за плечами был опыт, которого у него не было: вот такие драки и людские смерти на моей совести. А он… Словом, я одержал верх тогда. И когда я почти готов был начать бить уже упавшего, успел вмешаться майстер Сфорца. Нас развели по разным кельям: моего противника в лазарет, а меня в карцер, предварительно всыпав мне десяток горячих во дворе академии. И вот, сидя в запертой комнате, я бесновался, злясь и на себя, и на своего противника, и на Сфорцу за то, что вмешался, когда я почти уже сквитался с ним… И вот тут ко мне вошел отец Бенедикт. Первое, что он сказал — это было не порицание за совершённое, не упрек в гневливости, первым был вопрос о моем самочувствии. А ведь и правда, кроме исполосованной спины тогда страшно болело лицо — мой противник все же успел меня пару раз достать, болела рука, которую Сфорца едва не вывернул, когда разнимал нас… Я тогда этого не ожидал, и потому, быть может, не думая, ответил, что — да, у меня все болит. Отец Бенедикт тогда открыл дверь и сказал: «Пойдем». Он сам отвел меня в лазарет, где меня привели в относительно здравое состояние… Пока лекарь занимался мною, отец Бенедикт как бы между прочим заметил, что у кардинала и впрямь рука тяжелая, да и с нервами беда… он не сказал «при такой-то компании, как вы», но это было ясно и так. А потом он пустился в воспоминания о том, сколько сил было положено на обустройство академии. Не сказал бы, что мне это было безумно интересно, но после того, как начался этот наш разговор, я уже не мог злиться на него, как прежде, и слушал внимательней, нежели обыкновенно, даже внимательнее, чем его прежние наставления и укоризны.

— Вы в тот день и переменили отношение ко всему, что было с вами, майстер Гессе? — тихо уточнил наследник, и Курт медленно качнул головой:

— Не вполне… Пожалуй, я расскажу вам еще кое-что, Фридрих. Знаете, как укрощают строптивых лошадей крестьяне в деревнях? На животину нагружают ношу предельно тяжкую и гоняют ее до исхода сил. И вот, когда конь готов уже упасть замертво, подходит хозяин, снимает с нее груз, гладит, дает воды… Всё. С этого мига животное покорено. Оно уже не помнит, кто истязал его, по чьей воле всего минуту назад оно едва не умирало — помнит только того, кто освободил его от бремени и облегчил страдания. Когда заходит речь о человеке, можно с убежденностью говорить: с девятью из десяти вполне возможно повторить тот же трюк. Порой, правда, все ж приходится разделять истязателя и благодетеля, но не всегда даже надо силиться сделать это разделение очевидным. Особенно когда речь идет о ребенке… Спросите, для чего я рассказал вам все это?

— У меня есть одно допущение, — не сразу отозвался Фридрих. — Однако не убежден, что оно верное.

— Так говорите. Сейчас, если вы ошибетесь, ваша ошибка ничего не будет вам стоить и ни на чем не скажется. В будущем так будет нечасто.

— Вы хотели сказать, — нерешительно произнес наследник, — что идея, прежде чем начать собственную жизнь, прежде чем стать поводырем сама, поначалу существует неразрывно с чьей-либо личностью, с какой-то персоной, которая и придает этой идее видимость важности. Когда-то для вас так было с вашим наставником. Сперва он привлек вас к себе, заинтересовал собою, и уж после вас стала интересовать идея, носителем которой является человек, пробудивший ваши симпатии.

— Когда-то так было и со мной, — негромко проговорил Бруно. — Когда-то к тому, что само по себе вызывало у меня омерзение, меня повернул тоже человек. Вот этот человек. Когда-то, в один какой-то миг, я подумал, что идея, ради которой даже такая неприятная личность готова отдать жизнь, чего-то да стоит… Разумеется, потом я видел многих людей, готовых жертвовать жизнью за идеалы гнусные и омерзительные, но тогда мне посчастливилось, и я вступил на правильную тропу.

— И применительно ко мне… — уже чуть уверенней уточнил наследник, — учитывая, что говорил майстер Гессе — о том, что сначала в идею единства должен поверить я сам… Вы хотите сказать, что носителем ее должен быть я, она должна быть неотъемлемой частью меня самого, и тогда я смогу вести за собою других?

— Вы достойны титула, который носите, Фридрих, — так же негромко ответил Курт. — И вы все понимаете верно.

— И вы отчего-то говорите все это мне, а не моему отцу, — уже тверже произнес наследник, прямо взглянув собеседнику в глаза. — Вы говорите как о поводыре обо мне, а не о нем. Хотя я никто, и мое будущее еще не известно никому, а трон, Германия… Империя — в руках моего отца.

— Так ли это? — по-прежнему тихо ответил Курт, не отведя взгляда. — Его Величество не дает государству развалиться, удерживает его изо всех своих сил, строит его; да. Но пока лишь строит, и сказать, что держит Империю в руках — может ли он? На это нужно время, Фридрих. Много времени. Раствор, которым скреплены разрозненные части страны, собранные вместе вашими отцом и дедом, должен застыть, части должны скрепиться. До тех пор брать их в руки нельзя, иначе все просто рассыплется. И когда время пройдет, когда наступит пора — тогда и придет ваш черед. И вы должны быть к этому готовы. Готовы дать вашему народу ту самую Идею. Подумайте теперь, после всего, что услышали и сказали: почему так легко всколыхнулось недовольство, почему так скоро расползается зараза этих бунтов, восстаний, мятежей? Некто дал им, погрязшим в серости, в однообразных буднях, в обывательщине — Идею. Он успел, увы, прежде нас с вами. Теперь задача будет много сложнее.

— Им дали идею разрушения, — невесело отозвался наследник. — Такие вещи почему-то принимаются куда проще…

— Потому что человек грешен, — негромко сказал Бруно и пояснил, повстречав вопросительный взгляд: — Такова наша природа. Когда-то человек разрушил свой Рай, потом Каин разрушил жизнь, и во всю историю человек только и делал, что разрушал. Порой появлялся кто-то, кто приносил идею созидания, но всегда она требовала усилий, работы — над собою и над миром, а потому всегда приживалась с трудом. Разрушать куда проще. И разрушение не требует ответственности.

— «Наша природа»… — повторил Фридрих медленно. — Стало быть, такими нас создали?

— Господь создал нас способными к мысли, — возразил Бруно наставительно. — К творению; как и сказано, по образу и подобию Своему. Любое творение — для нас — это изменение того, что уже существует. Но от нас зависит, как мы будем это делать — руша, чуть-чуть направляя, перестраивая или совершенствуя. Сейчас мы столкнулись с разрушением, и нам… вам предстоит направить в иное русло жажду Идеи, по которой, как видно, изголодались люди, предстоит заставить их понять, что не ломая, а строя, можно изменить в жизни что-то к лучшему.

— И как я должен это сделать? — спросил наследник с тоской и, не дождавшись от Бруно ответа, обернулся к Курту. — Как?

— Когда вы сумеете на этот вопрос ответить, Фридрих, тогда и настанет время браться за это, — отозвался он. — Сейчас же могу лишь вам сказать, что вы должны помнить главное: мы — с вами. У вас есть надежный союзник, помощник, который избавит вас от многого и будет споспешествовать на этой стезе. Но помните и другое: вы один. И всегда будете один.

— Это… несомненно, утешающая новость, — уныло усмехнулся Фридрих. — Весьма обнадеживающая.

— Это просто правда, — пожал плечами Курт. — Взгляните, что происходит вокруг вас уже теперь, а после — подумайте, каково будет впредь. Люди вокруг вас будут умирать — за вас, вместо вас, из-за вас; союзники, подданные, враги. Близкие. Те, кого вы почитали друзьями. Будут предательство, малодушие, леность со стороны тех, на кого вы будете полагаться, а потому полагаться должны быть готовы только на самого себя.

— Майстер Хауэр говорит мне это все время, пока я тут…

— Ну, Альфред ерунду два месяца нести не станет, — хмыкнул Курт, многозначительно присовокупив: — К слову, Фридрих. Поскольку опасность устранена, и в некотором смысле ваше бытие в этом лагере возвратилось в прежнюю колею, будьте готовы и к тому, что завтра поутру Альфред разбудит вас чуть свет и погонит на плац. А то и сегодня. Посему я крайне рекомендовал бы вам, покончив с завтраком, уделить время сну.

— Я не смогу уснуть, — возразил наследник, поморщившись, словно от головной боли, и Курт пожал плечами:

— А вы смогите. А то ведь я могу и накляузничать об этом Альфреду, а он доведет вас до белого каления очередной пространной лекцией на тему «Хозяин ли вы себе самому».

— Пожалейте, — выдавив из себя неискреннюю улыбку, попросил Фридрих нарочито жалобно. — И без того я ночами слышу его наставления во сне. Если б отец знал, на какую судьбу меня обрекает, направив сюда…

— Да, — внезапно оборвал его фон Редер и, спохватившись, коротко склонил голову: — Прошу прощения, Ваше Высочество… Майстер инквизитор, — продолжил он, когда наследник вяло отмахнулся, — поскольку дело закончено, я полагаю, будет логичным отправить Его Величеству мой отчет о ситуации прежде установленного времени. Мне думается, что и вы бы желали, чтобы ваши вышестоящие были извещены о произошедшем; ведь, как я понимаю, дальнейшая судьба этого… человека уже есть забота не ваша, а соответствующих чинов Конгрегации?

— Вы понимаете верно, — согласился Курт, уловив краем глаза, как снова нахмурился, поджав губы, наследник. — И — да, пожалуй, впервые я с вами совершенно единодушен.

— Вы это говорили всерьез, майстер Гессе? — вновь понизив голос, с усилием выговорил Фридрих. — Его и впрямь ждет такая… страшная судьба?

— Вы ведь знаете законодательство собственного государства, а я сказал вам, что он заслужил согласно нашим… — начал Курт, и тот оборвал, не дав докончить:

— Но для своих — неужели нет никакого снисхождения?

— Для своих — тем паче. «Omni autem cui multum datum est multum quaeretur ab eo et cui commendaverunt multum plus petent ab eo», и это справедливо.

— Но немилосердно.

— Милосердие несправедливо, Фридрих, это еще одно, что вам надлежит запомнить.

— Этот человек годы жизни отдал своему служению, и теперь ему уготована такая участь — из-за одной ошибки, из-за того, что было сделано по слабости… даже не слабости — по глупости!

— За все надо отвечать. Каждому по своей мере.

— Ведь он и без того уже наказан. Он потерял семью… Я не хочу его смерти, — вдруг с неожиданной твердостью произнес Фридрих. — Он покушался на мою жизнь, ведь так? Что говорят ваши правила, майстер Гессе, в случае, когда пострадавший не желает предъявлять претензий? И когда пострадавший — потенциальный наследник трона Империи и ваш будущий правитель?

— В данном случае это значения не имеет, — возразил Курт твердо. — Ни ваше к нему снисхождение, ни ваш титул. Он служитель Конгрегации, находится под ее властью и подлежит ее правосудию. Мне жаль, — тихо присовокупил он, поднимаясь. — Но вашей власти на это нет.

— Полагаешь, так и будет? — спросил Бруно, когда дверь комнаты Фридриха закрылась за их спинами, и они остались наедине в полумраке коридора. — Думаешь, Совет не сделает скидку на обстоятельства?

— Когда мы были в академии, — не ответив, произнес Курт размеренно, — ты спросил, думаю ли я, что ты справишься с обязанностями, кои теперь на тебя будут возложены после смерти отца Бенедикта… Вспомни об этом. Теперь у тебя будет голос в Совете. И тебе в том числе принимать решение. Да, — кивнул он, когда Бруно внезапно остановился, закрыв глаза с болезненным стоном. — Уже успел забыть за всеми этими перипетиями?

— Да… — проронил тот чуть слышно.

— Вот то-то и оно. А теперь подумай. Это предательство в самом сердце Конгрегации. Не в душе еще, но в сердце. Об этом знает личный телохранитель Императора и наследника, об этом знают его люди, об этом вскоре узнает Император и его приближенные, об этом узнают многие и многие люди со стороны. Об этом знают соратники Йегера. Об этом узнает Келлер, другие бойцы группы… И все, знающие о предательстве, должны знать и о том, что такие деяния наказуемы, что Конгрегация не покрывает преступления только потому, что они совершены кем-то из своих. Сейчас милосердие и впрямь будет несправедливым. Скажи мне сейчас ты сам, скажи так, будто мы на заседании Совета, и за тобой последнее слово: что надо сделать? Приговорить его по всей строгости или проявить милосердие и закрыть на это глаза?

Еще несколько мгновений Бруно стоял недвижимо, глядя себе под ноги, и, наконец, медленно, с усилием, тронулся с места и молча зашагал дальше по коридору. Курт двинулся следом, не говоря ни слова, глядя в спину перед собою — сгорбившуюся, словно на плечи его бывшему подопечному взгрузили огромную наковальню.

А ведь эту тяжесть, давящую, пригибающую к земле, гнетущую тяжесть — ее сейчас ощущали все. Отец Бенедикт, уходящий хоть и в урочный час, но понимающий, что все ж уходит невовремя, да и не будет оно никогда — то время, когда можно будет со спокойной душою уйти, покинув все то, что столько лет выстраивал и пестовал. Сфорца, на чьи плечи ложились сейчас все заботы, осознающий, что и он может в любой миг исчезнуть, оставив свое детище без своего надзора, совета, связей, опыта. Талантливый и неглупый, но все же мальчишка Висконти, на которого обрушились прежде делимые с другими тяготы, обязанности, ответственность, доселе не бывалая. Бруно, даже еще не до конца осознавший, в какое ярмо впрягается…

И сам майстер инквизитор, для коего, казалось бы, ничто не изменилось — не прибавилось обязательств, не возросло бремя; все, что переменилось для него за эти годы, что умножилось — лишь знание, многое знание о многом, однако уже и по этой лишь причине эта тяжесть, давящая на всех, давила и на него тоже. Eo qui addit scientiam, addat et laborem…

А если говорить с самим собою откровенно, если не корчить перед собой равнодушие, видимость какового тщательно блюдется перед нагловатым фон Редером, перед унылым наследником, перед Бруно, зондерами, Хауэром, если искренне признаться себе самому — то не все названное тревожит его. Главное и единственное, что занимало сейчас все мысли и жалкие остатки чувств, это то, что где-то там, далеко, в не одном дне пути отсюда, умирал самый близкий на этом свете человек, и быть рядом с ним в последнюю минуту, да и просто знать, когда настанет та самая, последняя, не было никакой возможности. Да и была бы — мало бы что изменилось; точней — не изменилось бы ничего, итог был бы всё тот же: теперь майстер инквизитор первого ранга оставался действительно один, ибо заменить человека, который когда-то заменил отца, не сможет никто — ни отец Альфред, равнодушный ко всему, кроме своих древних манускриптов и формул, ни Сфорца, вечно пребывающий где-то в глубине своих мыслей и планов, ни Бруно, которому, казалось бы, доверяется многое из тайников души…

Сам бывший подопечный и нынешний душепопечитель наверняка думал о том же, хотя из его жизни лишь девять лет прошло под покровительством нового духовника и наставника, и то, что помощника тоже гложет все ближе подступающее чувство одиночества, Курт видел и понимал, невзирая на его молчание. И сейчас, после этого краткого разговора в темном коридоре по пути в их комнату, Бруно, войдя, прошагал к своей кровати все так же молча, молча уселся и застыл, уставясь в пол у своих ног.

— Ты не откажешься, — уверенно произнес Курт, садясь на свою лежанку напротив, и тот медленно поднял взгляд, все так же не произнося ни слова. — Я знаю, о чем ты сейчас думаешь. Но от предложенной тебе должности ты не откажешься… Никому из нас не удалось поспать толком, — подытожил он, по-прежнему не услышав в ответ ни слова. — Дело окончено, однако впереди еще несколько муторных и неприятных дней, пока сверху не придет конкретных указаний. Убежден, что Хауэр и в самом деле завтра возьмется за старое, если не сегодня же — в первую очередь для того, чтобы отвлечься самому. Лично я в свете этого намерен, наконец, отоспаться, что и тебе советую.

— Не хочется, — разомкнул, наконец, губы Бруно.

Курт в ответ лишь скептически покривился и оказался прав: уже спустя несколько минут помощник тихо посапывал, обняв тощую подушку. Сам же майстер инквизитор еще долго лежал, глядя в потолок и гоняя мысли с места на место, однако вскоре сон сморил и его — ожидаемо тяжелый и глубокий.

Когда сквозь мутные бессвязные видения в сознание пробился звук из реальности, первой мыслью было ругательство, а первым желанием — высказать его вслух, ибо, судя по внутренним ощущениям, настойчивый стук в дверь комнаты разбудил его, не дав проспать и часу. Помощник, когда Курт разлепил глаза, уже тащился к двери, за показушным недовольством скрывая явную тревогу: кем бы ни был нарушитель их сна, это самоочевидно не был Хауэр, внезапно решивший выгнать их на плац или излить душу — так опасливо и в то же время настырно инструктор не долбился никогда.

— Так, — произнес Курт неспешно, увидя на пороге бойца зондергруппы — того самого, что в это время должен был на пару с телохранителем наследника стоять у запертой двери временного узилища Йегера. — Что-то с Хельмутом?

***

Сентябрь 1397 года, Богемия.

На ночное бдение собрались все гости королевского дворца, включая раненых, чьих сил достало на то, чтобы подняться с постели, и детей. Детей, правду сказать, было немного — двое малышей не более трех лет, испуганных и растерянных, и трое мальчишек чуть старше десяти, держащихся нарочито уверенно и твердо. Только сейчас Адельхайда смогла увидеть все последствия вчерашнего происшествия. Ранены были почти все собравшиеся — кто легко, отделавшись оцарапанными щепками лицами или руками, кто серьезно, явившись в дворцовую часовню в бинтах, с трудом, но своими ногами, кто тяжело, будучи приведен под руки родственниками или слугами.

Лотта тоже была здесь — сидела рядом, пытаясь держаться ровно, но все равно по временам наваливаясь на плечо Адельхайды и утомленно прикрывая глаза. После их краткого разговора помощница была молчаливой и казалась виноватой; на всеобщее молитвенное собрание она отправилась, преодолев сопротивление своего начальства, всем своим видом пытаясь показать, что, невзирая на дальние планы, исполнять свои обязанности на данный момент намерена всецело и до конца.

Придворный капеллан, все эти дни настолько незаметный, словно его и вовсе не было во дворце, был незаметен и сейчас; единственным, кто ощущал его присутствие, кажется, сейчас был Рудольф — капеллан что-то вдумчиво и настоятельно нашептывал ему в ухо, и престолоблюститель раздраженно морщился, явно едва сдерживая желание послать блюстителя своей души к врагу рода человеческого, и когда зазвучали первые слова молитвы, с видимым удовольствием одернул святого отца, призывая к тишине.

Вигилию служил пражский архиепископ Иоанн, каковой, судя по неживой бледности его лица, сам был напуган до полусмерти и мало верил в успех предстоящего начинания. Голос немолодого уже священнослужителя дрожал и порою срывался, и Адельхайда видела, как недовольно морщатся инквизиторы и скептически кривит губы Рупрехт фон Люфтенхаймер. Многие из собравшихся, казалось, не слушали ни священника, ни хора, и молились каждый о своем и по-своему, безмолвно шевеля губами и неизменно озираясь на темные окна, пытаясь разглядеть за цветными стеклами лунный диск и понять, сколько еще осталось до полуночи. Почему все ждали именно полуночи, сказать не мог никто; никто не мог сказать хотя бы, почему и откуда вообще возникла и окрепла убежденность в том, что сей ночью Дикая Охота нагрянет в Прагу — обоснованием были лишь слухи, всего лишь молва, ставшая за каких-то полдня едва ли не самой достоверной информацией…

— Кажется, ты была права, — едва слышно, чтобы не помешать богослужению, шепнула Лотта, и Адельхайда наклонилась к ней ближе, чтобы расслышать слабый голос. — Наверное, напрасно я сюда пришла. Что-то мне нехорошо. Трясет, будто в лихорадке…

— Что это? — несчастным голосом проронила похожая на вытянутый бочонок дама чуть поодаль, и Адельхайда невольно распрямилась, ощутив уже и сама, как по телу исподволь, едва заметно, расходится мелкая, неприятная дрожь.

— Это не лихорадка, — возразила она, почувствовав, как напряглось плечо напарницы, навалившейся на нее.

Дрожь шла от пола, от ступней, стоящих на отполированных многими подошвами плитах, от скамьи, отдаваясь в костях и мышцах, все нарастая с каждым мгновением и становясь все ощутимей и явственней. Собравшиеся в часовне люди зашептали, переглядываясь, кто-то из женщин попытался вскочить и был усажен силою обратно; голос архиепископа сорвался на миг, на хорах наметилось смятение, и та же дама-бочонок снова тихо, протяжно всхлипнула:

— Что это…

— Это все-таки случилось.

От неожиданности Адельхайда едва не подпрыгнула, когда голос фон Люфтенхаймера прозвучал над самым ухом; юный рыцарь теперь сидел на самом краешке скамьи позади нее, подавшись вперед и наклонившись к ним с Лоттой. На лице королевского приближенного застыло то самое выражение — холодное, каменное, всем видом своим являющее надменное «а я говорил».

Дрожь в теле, в каменном полу, в стенах, повсюду вокруг стала еще сильней, осязаемей; задребезжали цветные витражные стекла, подсвечники, и пламя свечей затрепетало, разбрасывая по часовне тени и алые отсветы. Голоса собравшихся стали громче и почти сравнялись с голосами архиепископа и хора; кое-кто повскакивал с мест, озираясь в испуге, кто-то, напротив, сжался в комок на скамье, слушая доносящийся издалека перекат, похожий на приглушенный звук грома, все нарастая, усиливаясь, становясь отчетливей, и вот уже явственно можно было слышать грохот, подобный звуку каменного обвала.

— Это звук копыт, — чуть слышно проронила Лотта, и фон Люфтенхаймер хмуро заметил, все так же им на ухо:

— Хороши же должны быть копыта.

Витраж слева зазвенел, и несколько стеклышек хрустнули с высоким скрежетом, похожим на скрип песчинок под подошвой, паникадило закачалось, разбрасывая по полу капли воска, и подсвечник подле стены, пошатнувшись, с грохотом повалился на пол. Кто-то из женщин взвизгнул, несколько рыцарей поднялись с мест, озираясь и не зная, что предпринять, кто-то выкрикнул «Господи!»…

— Тихо!

Как ни удивительно, голос одного из инквизиторов перекрыл и грохот, становящийся все ближе и громче, и дребезжание стекол, и людские голоса; хор умолк, и архиепископ застыл на своем месте, растерянно глядя на следователя, вышедшего на середину часовни.

— Тихо! — повторил тот. — Здесь идет богослужение! Вы не в трактире, не в собственной спальне, вы в доме Господнем слушаете слова молитвы! И если все силы Ада внезапно покинут земные глубины и выйдут в наш мир — даже это не повод прерывать службу! Не стыдно вам, благородные дамы, вести себя, словно торговки под дождем? Если искренности наших воззваний достанет на то, чтобы Господь уберег нас, то предайтесь молитве, а не страху. Если этого нам не суждено, то криками и паникой вы ничего не измените, и тогда — тогда тем паче уделите молитве последние минуты своей жизни! Вы христиане или нет?

Под потолком что-то хрустнуло, с паникадила упала вниз свеча, ударившись о плечо следователя, и, отскочив, покатилась по полу. Инквизитор бросил вверх короткий взгляд и отступил чуть в сторону, стряхивая с фельдрока капли еще горячего воска.

— Господа рыцари, — подытожил он требовательно, — угомоните своих женщин. Дамы, успокойтесь, вы пугаете своих детей больше, чем эти твари. Ваше Преосвященство? Продолжайте.

Продолжить архиепископ сумел не сразу, и голоса хористов уже были не такими насыщенными и чистыми, как еще минуту назад, и собравшиеся в часовне люди не умолкли — по-прежнему кто-то что-то бормотал, кто-то всхлипывал, но завязавшееся смятение все-таки не переросло в панику.

Громыхание копыт и в самом деле стало слышимо отчётливо, словно огромные, невероятно огромные кони неслись по тверди над головою; стекла дребезжали, трескаясь в свинцовых рамках, пол под ногами уже не вздрагивал — содрогался, уже и голосов хора и священника стало почти не слышно, а когда сквозь грохот прорвался перекатистый глухой лай, Адельхайда ощутила, как похолодели ладони и спину словно сковало льдом.

Это не было бредом — то, что рассказывали люди в лагере подле ристалища о той ночи, это не было мороком — то, что происходило сейчас, это вершилось на самом деле: легенда темного язычества была здесь, въяве, и если покинуть стены часовни и выйти во двор, если хотя бы выглянуть в окно — то наверняка зримо… Лишь теперь Адельхайда поняла всецело, ощутила каждым нервом, что сейчас, в эти минуты, случиться может всё. Все, что угодно. То, что зовется Дикой Охотой, может пронестись мимо или может гонять над Прагой весь остаток ночи, может (может ли?) унести с собою чьи-то души… и, возможно, души кого-то из собравшихся здесь, может статься — и ее… или — всех, кто в эту ночь пришел в часовню, чтобы молиться об избавлении, или же, напротив, тех, кого здесь нет, кто не смог или не захотел явиться в обитель Защитника человеков… и все закончится вот так — в лапах неведомых тварей, где даже и смерть — понятие неабсолютное и зыбкое… Лишь теперь она взглянула на людские лица вокруг не как на смешавшиеся осколки толпы, а как на лица — лица людей, видя в каждом из этих лиц ужас — запредельный, отчаянный, даже в глазах взрослых мужчин, многие из которых бывали в настоящих битвах, а не только лишь на турнирных полях. Лишь сейчас Адельхайда ощутила, что руку ее сжимает ладонь напарницы, стискивает до боли, и неведомо, откуда в пальцах Лотты вдруг взялось столько силы; та сидела, словно каменная, но не произносила ни звука, и глаза на белом лице смотрели прямо перед собою остановившимся, точно у мертвой, взглядом.

Фон Люфтенхаймер тоже был бледен, как и все, как каждый здесь, но в его лице не было паники и того ужаса, что отражался на лицах прочих людей вокруг, лишь губы были стиснуты плотно до побеления и остро выступили скулы. Лица Рудольфа было не видно отсюда, и самого Императора было почти не разглядеть, и Бог знает, о чем были в эти минуты мысли престолодержца…

И точно так же не сразу до рассудка дошло осознание того, что грохот, вой и лязг более не становятся громче, а затихают — медленно, едва заметно, но все более явно, удаляясь от королевского дворца прочь, уходя, становясь все глуше.

— Он уходит!.. — выкрикнул кто-то из рыцарей, неприятно тонко, словно женщина, и повторил, сорвавшись на хрип и перекрыв голоса и затихающий шум: — Он уходит!

— Господи! — надрывно простонал женский голос с невероятным, неслыханным облегчением, и после мгновенной заминки пение хора взвилось к сводам с новой силой, с какой-то дикой радостью, с надеждой, с восторгом.

— И впрямь уходит, — заметил фон Люфтенхаймер тихо и почти спокойно. — Неужто наши молитвы помогли?

Адельхайда хотела ответить, но не смогла найти нужных мыслей, чтобы сложить их в слова, и горло не смогло издать ни единого звука. Где-то на задворках сознания мысль все же жила, и разум пытался продолжить действовать, как прежде, подсказывая, что ничего еще не известно и всё — малопонятно, что Дикая Охота миновала королевский дворец, но все еще несется над Прагой, и что происходит там, за стенами, над домами горожан и на темных улицах — еще не ведомо никому, и для того, чтобы сделать хоть какие-то выводы, надлежит дождаться, пока ночные гости покинут город, возвратясь туда, откуда явились. Надо выйти на улицы и осмотреть город, надо опросить людей, найти тех, кто что-то видел или слышал, убедиться, что жертв и впрямь нет, или же обнаружить таковые, и когда все кончится, следователи Конгрегации наверняка этим и займутся…

Но сказать все это, выговорить вслух, никак не удавалось, ибо сегодня впервые с начала своей службы, впервые за свою жизнь Адельхайда поняла, что это такое — страх. Настоящий страх. Он был несравним с тем, что доводилось испытывать прежде; так гнетуще, так всепоглощающе до сей поры никогда и ничто не сковывало тела и мыслей — ни явившийся когда-то для ее ареста инквизитор, грозящий костром за убийство мужа, ни одиночество в городских трущобах, полных подонков, ни даже встреча с одним из самых жутких созданий этого мира — стригом, ни почти уже наставшая смерть в их логове. Сегодня она ощутила ужас. Настоящий, глубокий, как бездна, ужас. И лишь гадать оставалось о том, что с нею было бы, как повело бы себя скованное льдом страха сознание, если бы с тем, что явилось сегодня в Прагу, она столкнулась бы лицом к лицу за пределами этих стен…

— Почти затихло, — отметил фон Люфтенхаймер, обернувшись на окно. — Видимо, уходит вовсе.

— Меня сейчас вырвет… — чуть слышно и сдавленно пробормотала Лотта, чуть ослабив хватку на ее руке, и Адельхайда, с усилием переведя дыхание, так же едва различимо выговорила:

— Все кончилось. Все хорошо.

Все кончилось, мысленно повторила она, осторожно высвободив руку из пальцев Лотты. Все кончилось…

Страх стал отступать так же стремительно, как и нахлынул; скованность, оцепенение ушли почти мгновенно, разом, и мысли, прежде вяло ворочавшиеся, точно полудохлые жабы, вновь ожили, перебирая все произошедшее. И снова ощутилось в груди то самое чувство, каковое неизменно бросало во все тяжкие, каковое прежде затмевало собою все страхи и опасности, то самое нетерпение и жажда деятельности. Сейчас бы выйти наружу, осмотреть улицу, узнать, что стало или не стало с городом и людьми, что оставили после себя ночные гости… но нельзя, не получится…

Один из инквизиторов поднялся со своего места и, ни слова не говоря, зашагал к двери, кивком головы позвав следом за собою двух конгрегатских бойцов. Присутствующие проводили его взглядами так же молча, ничего не сказав и не спросив, и лишь фон Люфтенхаймер все так же негромко пробормотал что-то неразборчивое, однако переспрашивать Адельхайда не стала, оставшись сидеть, как сидела, до самого завершения вигилии. Инквизитор в часовню так и не вернулся, и выходя, она едва не столкнулась со вторым следователем в дверях; тот отступил, давая ей и Лотте пройти, и Адельхайда успела увидеть его хмурое, сосредоточенное лицо и опасливое нетерпение во взгляде. «Я расскажу вам, что происходит», — тихо шепнул фон Люфтенхаймер, когда инквизитор быстрым стремительным шагом двинулся от часовни прочь.

Лотта, едва войдя, рухнула на кровать, не раздеваясь, и уже через минуту забылась сном, Адельхайда же еще долго слонялась по комнате, разоблачаясь и по временам то взглядывая в окно, то вслушиваясь, не раздадутся ли шаги в коридоре или стук в дверь, и, наконец, тоже прилегла, уснув не сразу и неглубоко.

К запоздалому завтраку она спустилась в одиночестве — Лотта осталась в постели, молчаливая и бледная, прячущая глаза и явно стыдящаяся своего вчерашнего страха; все произошедшее окончательно подкосило ее, и теперь, даже не реши напарница оставить службу по своей воле, Адельхайда и сама бы обратилась к Сфорце с просьбой не допускать ее к делу хоть какое-то время. Собственный же ужас теперь вспоминался как нечто отстраненное и словно никогда не бывшее, точно нечто, прочтенное в книге со страшными историями, оставив после себя лишь нетерпение и толику раздражения на неизвестность. Будь ситуация чуть иной, можно было бы, переодевшись, выйти в город самой и самой узнать, что происходит, но сейчас, когда пражский замок охраняется и любой входящий и выходящий подвергается едва ли не допросу, об этом не могло идти и речи.

За столом в трапезной зале обоих инквизиторов не было; Люфтенхаймер был мрачен, Рудольф — сосредоточен и напряжен, и лишь гости оживленно переговаривались, обсуждая минувшую ночь и столь самоочевидно проявленное покровительство Господне. Возвратясь в свои покои, Адельхайда еще долго мерила комнату шагами, не зная, куда себя деть и что предпринять; Лотта, принявшая свой завтрак в постели, снова спала — видимо, вчерашнее бодрствование сказалось на ее здоровье и впрямь не лучшим образом.

— Нет, так дальше продолжаться не может, — проговорила Адельхайда самой себе и, развернувшись, решительно вышагала в коридор.

Без информации она ничто. Все ее знания и умения — пустое место, и сама вероятность окончить хотя бы одно из двух расследований, повисших на ее шее, попросту равна нулю без хоть какой-то возможности добывать сведения самостоятельно. Да, разумеется, всюду охрана, но не может быть, чтобы нельзя было просочиться за пределы дворца незамеченной. Надо просто осмотреться и прикинуть, каким образом можно отсюда выбраться, чтобы выйти в город…

В коридорах, прежде почти безлюдных, сейчас то и дело попадались навстречу гости королевского дворца — дамы сновали туда-сюда, из одной комнаты в другую, и одна из них не упустила случая, ухватив Адельхайду за локоть не слабей, чем городской страж воришку на торжище, затащить ее в свою комнату, где детально и в красках не менее четверти часа излагала события прошедшей ночи, нимало не смущаясь тем фактом, что беседует с очевидицей оного происшествия. Еще несколько минут ушло на то, чтобы с неподдельным интересом и радостью обсудить чудесное избавление, и лишь тогда Адельхайда сумела вырваться от словоохотливой матроны. Судя по недовольному выражению лица ее супруга, эта сцена повторялась не с нею первой уже не в первый раз.

Во дворе, насколько можно было видеть из окон, тоже было более оживленно, нежели прежде, что сделало бы задачу незаметного проникновения в город куда проще, если бы не необычно бдительная стража повсюду…

От очередной желающей обсудить ночных гостей Адельхайда увернулась, умудрившись разминуться в тесном коридоре с минимальными потерями времени, и за поворотом едва не ткнулась носом в Рупрехта фон Люфтенхаймера.

— А вот и вы, — без предисловий отметил тот и, быстро оглядевшись, указал себе за спину: — Моя комната ближе, идите за мною.

На мгновение Адельхайда опешила от неожиданности и столь непривычно безыскусных манер всегда учтивого юного рыцаря, каковой, ни слова более не сказав, развернулся и направился прочь. Итак, есть новости, констатировала она, спохватившись и устремившись следом; стало быть, выстраивание планов по вылазке в город в любом случае придется на время отложить…

Дверь в комнату фон Люфтенхаймера пришлось миновать, направившись к лестнице, и там дождаться за поворотом, пока мимо пройдет взволнованная девица лет неполных семнадцати в сопровождении столь же возбужденной горничной, и лишь тогда войти, с оглядкой и почти бегом.

— Есть новости, — так же не предварив беседу ни единым лишним словом, констатировал Рупрехт. — И новости не слишком приятные.

— Я заметила, — кивнула Адельхайда, закрыв дверь за собою, и, оглядевшись, прошла к кривоногому стулу подле пустого стола, коим явно давно не пользовались — ни для письма, ни для трапезы.

— Все не слишком хорошо, — продолжил Рупрехт, усевшись напротив нее. — Я бы сказал — все совсем не хорошо.

— Конгрегаты что-то обнаружили в городе? Они вернулись с новостями?

— Они вернулись с арестованными горожанами, — хмуро уточнил фон Люфтенхаймер. — И — да, с новостями. С дурными новостями.

— Да полно вам уже нагнетать, Рупрехт, — неожиданно резко для себя самой оборвала она. — Говорите по делу.

— Прошу прощения, госпожа фон Рихтхофен, — тяжело выдохнул тот, с усилием потирая ладонью лоб, — просто узнанное мной только что несколько неожиданно и совсем, совсем не приятно… Конгрегаты не раскрывают подробностей, но и не запираются всецело; все же, я хранитель безопасности персоны Его Величества, и кое-какими сведениями они попросту не могут со мною не делиться, и к тому же — убежден, что вскоре о произошедшем и без того будет говорить весь город. Мнится мне, что они столь неохотно делятся информацией, пытаясь лишь выиграть время, ибо сами с трудом понимают, что происходит…

— Рупрехт, — повторила она чуть строже, недовольно поморщившись. — Прошу вас.

— Этой ночью не только мы молились об избавлении, — выговорил тот, на мгновение запнувшись. — Несколько горожан прямо на городской улице устроили языческий обряд, который был призван задобрить Дикого Короля и его охоту. Сейчас несколько человек из тех, кого удалось найти и опознать, арестованы и содержатся тут, в королевском дворце. Конгрегаты допрашивают их.

— Почему на улице? — растерянно спросила она первое, что пришло в голову, и фон Люфтенхаймер пояснил еще мрачней прежнего:

— Потому что в помещении нельзя разложить костер с жертвенным кабаном.

— Бред какой-то… — выдохнула Адельхайда тихо и, помедлив, уточнила — неторопливо и с расстановкой: — Горожане разложили костер прямо на пражской улице и зажарили на нем…

— … домашнего хряка. Должен был быть лесной кабан, но кто-то сказал, что сойдет и хряк.

— … чтобы задобрить Дикую Охоту?

— Выходит, что да, госпожа фон Рихтхофен.

— Да что же — они вовсе лишились рассудка от страха…

— Помните ту старуху, что пыталась проповедовать в толпе, госпожа фон Рихтхофен?

— Которая упала замертво как раз тогда, когда конгрегаты собрались ее арестовать.

— Старуха умерла, — кивнул тот, — но, видимо, кто-то ее слова запомнил. И еще кто-то продолжил ее проповедь. К вечеру во многих горожанах окрепла мысль, что она была права, и от языческих древних духов Прагу может защитить языческий же обряд жертвоприношения. Кто-то разнёс идею о том, что в старых книгах говорится, как гнева Дикой Охоты избегали, дав ей добычу — вепря, и тогда она уйдет, никого не тронув. Но подношение должно находиться на ее пути, и посему они учинили обряд прямо на одной из улиц между домами.

— А как же жители тех домов?

— Арестованы конгрегатами, допрашиваются. Я еще не сумел понять, и мне, само собою, не сказали, принимали ли они участие в этом или же просто сидели по домам.

— Где сейчас Император? — оборвала Адельхайда, и фон Люфтенхаймер с заметным раздражением кивнул на дверь:

— Постоянно с кем-то из конгрегатов.

— Ерунда какая-то… — пробормотала она с заметным раздражением. — Я знаю связанные с Охотой легенды, и в них нет ни слова о подношениях в виде кабанов ли, оленей ли, зайцев или лягушек.

— Быть может, вы просто знаете не все? — тихо спросил фон Люфтенхаймер и, мельком обернувшись через плечо на дверь, понизил голос: — Быть может, та старуха говорила правду, просто правда известна немногим? А что если это не наше ночное молебствие помогло Праге, что если город спасли они, теперь арестованные инквизиторами люди? Если так?

— Нет, — отрезала Адельхайда убежденно. — Я, вообще говоря, по зрелом размышлении не склонна полагать, что Дикая Охота имела целью нападение на Прагу или вообще намеревалась совершить какие-либо действия вроде тех, что содеяла прошлой ночью подле ристалища. Как-то очень недолго была она здесь, быстро пронеслась, словно именно этого и желала — промчаться над городом, до смерти перепугав обитателей и уйдя прочь.

— Так вам кажется сейчас, — хмуро возразил фон Люфтенхаймер. — Когда утро, солнечный свет, и страх минувшей ночи ушел…

— … и потому мыслится куда ясней, нежели под воздействием этого страха, — не дав ему закончить, договорила Адельхайда.

— Или же вы просто желаете убедить себя саму, что правы? Возможно, я скажу ересь, но я не могу не допустить как вероятную мысль о том, что прав все-таки я.

— И вы намереваетесь сказать это Императору?

— Если безопасность Его Императорского Величества будет зависеть от жареного кабана — пусть будет жареный кабан, — отрезал фон Люфтенхаймер. — А от конгрегатов я до сего дня никакого проку не увидел.

— Я не могу вам этого запретить, — не скрывая недовольства, возразила она, — однако не могу не сказать, что считаю ошибкой заводить такие беседы с Императором.

— Не могу с вами согласиться, госпожа фон Рихтхофен, — непреклонно вымолвил юный рыцарь, и Адельхайда, вздохнув, медленно кивнула:

— Как вам угодно, Рупрехт. Но, как вы понимаете, я свое мнение ему также выскажу. Решать же, кому верить, это уже его дело.

Фон Люфтенхаймер дискуссии продолжать не стал, однако совершенно очевидно остался при своем решении, и на душе, когда она возвратилась в свою комнату, было неприятно и тускло от сумрачных мыслей. Лотта, проснувшаяся от стука двери, усадила ее подле себя и долго выспрашивала о происходящем; Адельхайда отвечала односложно и неохотно, пытаясь обходиться без особенных подробностей, и напарница, ненадолго умолкнув, нахмурилась, заглянув ей в лицо.

— Я этот взгляд знаю, — тихо выговорила Лотта. — И знаю эту задумчивость. Что-то ты уже поняла или думаешь, что поняла. Кого-то подозреваешь или нащупала какую-то нить… Какую?

— Сейчас не могу сказать, — не сразу отозвалась Адельхайда. — Еще не убеждена всецело… Да и не думаю, что тебе надо знать всё. Ты сейчас слаба и физически, и душевно, и я не хочу подвергать риску тебя и дело.

— Вот как… — спустя еще миг молчания, медленно произнесла та, и Адельхайда через силу улыбнулась, успокаивающе погладив помощницу по руке:

— Я сейчас справляюсь одна, и взваливать лишние тяготы еще и на твои плечи нет нужды. Отдыхай и ни о чем не думай. А я… Я сама разберусь. Как-нибудь.

 

Глава 16

Сентябрь 1397 года, Германия.

На сей раз споров о том, кто войдет в комнату, где содержался связанный Хельмут Йегер, не было, и задержка подле двери случилась лишь для того, чтобы раздать указания, как каждому надлежит себя вести. Фон Редер, услышавши распоряжение молчать и не произносить ни звука, что бы ни случилось, насупился, однако возражать не стал, Фридрих, коему было велено внимательно слушать и тщательно следить за собственными словами, лишь молча кивнул, и только Хауэр хмуро предположил:

— Полагаешь, мы услышим что-то значимое?

— Полагаю, мы услышим что-то нешуточное, — откликнулся Курт, переглянувшись с помощником, и, помедлив, толкнул створку двери.

Йегер вскинул взгляд навстречу вошедшим, на мгновение дольше задержав его на наследнике, и распрямился, молча дождавшись, пока войдут все и дверь закроется за их спинами.

— Ты хотел поговорить, — произнес Курт, подойдя ближе. — И, видимо, это что-то важное. Как ты понимаешь, я не могу выслушать это один на один: после произошедшего здесь не верят даже мне.

— Я понимаю, — негромко отозвался боец. — И в том, о чем я хотел говорить, нет никакой тайны ни для кого здесь. Все равно без их решения не обойтись.

— Какого именно? — уточнил Курт, уже поняв по этим словам, по взгляду, по голосу, что одолевшие его подозрения верны, что услышать сейчас он может только одно, и ничего больше…

— Можно, я сперва спрошу вас, майстер Гессе? — стараясь больше не смотреть в сторону принца, спросил Йегер и, увидев ответный кивок, вымолвил все так же тихо: — Верите ли вы в то, что я рассказал вам все, что знал? Что не осталось у меня за душой ничего, и ничего более вы не сможете от меня узнать?

— Да, — не медля, ответил Курт ровно. — Я верю, что ты рассказал все.

— И… — впервые осекшись, продолжил боец, — остальные тоже?

— Похоже на то, — неохотно проговорил фон Редер, когда Курт обернулся к присутствующим, одарив каждого вопросительным взглядом. — Похоже, что сказано и впрямь все.

— Я вам верю, — серьезно произнес Фридрих. — Я могу и ошибаться, но все-таки не думаю, что вы скрыли что-то, о чем-то не сказали. Я думаю, вам верят все, и отец Бруно, и ваш командир.

— Я ему больше не командир, — сквозь зубы выцедил Хауэр, и бывший зондер отвел взгляд в сторону.

— Да. Все верно. Все, что прежде было моим — больше не мое, и сам я — больше не я. Теперь мне осталось лишь ждать, пока за мною явятся и препроводят на суд, а после — на казнь. Таково мое будущее. Ведь так, майстер Гессе?

— Боюсь, да, Хельмут, — подтвердил Курт, и Йегер кивнул:

— И если бы суд состоялся сейчас, здесь, то и казнь свершилась бы немедля? А если бы не было никакой возможности связаться с вышестоящими, вы имели бы право согласно вашему статусу произвести ее на месте, майстер Гессе. Верно ведь?

— Верно, — согласился он, услышав, как стоящий у двери Фридрих задержал дыхание. — Такое право у меня есть. Но только в том случае, когда иного выхода нет. Сейчас — не так.

— От меня нельзя больше ничего добиться, — еще тише, но решительней возразил Йегер. — Я не смогу сказать ничего нового — ни вам, ни Особой Тройке, никому, потому что уже рассказал все, что мог. От меня больше нет никакой пользы. Суд надо мною принесет только вред Конгрегации: люди Императора станут требовать публичности. Среди них немало недоброжелателей — и Конгрегации, и трона, и они воспользуются случаем, чтобы вбить клин между ними. Если смотреть с одной стороны, то моя прилюдная казнь скажет всем, что с предателями Конгрегация не церемонится и не выгораживает их, но с другой — враги Империи не преминут повернуть это иной стороной. Они станут поминать все произошедшее при всяком удобном случае, настраивая против Конгрегации и короля, и подданных… Вспомните ваше первое дело, майстер Гессе. Весть о вашей неудаче разнесли по всей Германии, эту историю раздули до неприличия, и скольких усилий стоило задавить пущенные слухи…

— Да, — согласился Курт. — Было. Тут ты прав.

— Я, — произнес Йегер, не отводя взгляда, — первым делом сказал о той стороне дела, что касается Конгрегации и Империи, но не стану лгать: все это я понял, изыскивая оправдания для того, о чем хотел просить вас.

Бывший зондер наверняка ждал вопроса «о чем?», однако Курт молчал, слыша вокруг тишину и видя перед собой то, что видел уже не раз — болезненный, но решительный взгляд; сколько таких взглядов было за годы службы?.. десятки? Кажется, что сотни…

— Ведь вы понимаете, — еще тише продолжил Йегер. — Вы знаете, о чем, майстер Гессе… Не суд меня страшит. Не казнь. А то, что придется смотреть в глаза нашим, отцу Бенедикту или майстеру Сфорце. То, что мне придется снова повторять все сказанное — перед ними, что это потом будут повторять прилюдно, что… Ведь вы сами согласны с тем, что публичность лишь сделает хуже, и с тем, что продлевать мою жизнь нет смысла и пользы. Я осознаю, что предательство — непростительно, но прощения я и не жду, я лишь прошу об одном малом снисхождении. Ведь ваш ранг позволяет вам принять такое решение.

— Если бы все зависело только от меня, — негромко выговорил Курт, — и просить бы не пришлось, Хельмут. Твоих прошлых заслуг вполне довольно на то, чтобы дать тебе хотя бы это. Но ведь ты сам понимаешь, что сегодня, сейчас — я не всецело хозяин положения.

— Да, — согласился Йегер, через силу подняв взгляд к людям у двери. — И потому сразу сказал: хорошо, что здесь присутствуют все, и я понимаю, что не обойтись без их решения.

— Вы… — проговорил Фридрих, запнувшись, и не сразу продолжил: — Вы просите… убить вас?

— Я справлюсь и сам, — по-прежнему тихо, но непреклонно возразил боец. — Просто освободите меня и оставьте в этой комнате наедине с собой и Богом. Это все, что мне нужно. Я знаю, что снисхождения не заслужил, но все-таки прошу о нем, прошу не выставлять меня на позор, а Конгрегации и трону не наносить удара под дых.

— Куда уж, — не сдержавшись, вытолкнул фон Редер, однако на сей раз в его голосе была скорей растерянность, нежели злость. — Ты и так вмазал им обоим от души.

— Знаю, — снова кивнул тот. — Но к чему же добивать…

— Позволить тебе совершить смертный грех я все равно не смогу, — не дождавшись ни от кого более ни слова, произнес Курт. — Но если остальные смирятся с таким выходом — сделаю все сам… Итак? — обернувшись к присутствующим, спросил он прямо, остановив взгляд на фон Редере. — Так что же вы скажете? Будете ли настаивать на том, чтобы я тащил этого человека на площадь к толпе или уймете вашу жажду мести тем, что он просто заплатит жизнью за свою ошибку? Даже суждением Альфреда я могу пренебречь, и единственный, от кого что-то зависит — это вы, господин барон.

— Но не от меня? — напряженно вымолвил наследник, и Курт качнул головой:

— Нет, Фридрих. В силу ваших лет вы ничего не можете решать.

— А в силу моего положения?

— Я уже говорил вам, — терпеливо пояснил Курт, — что в данном случае ваше положение не имеет влияния на ситуацию. Вы могли бы проявить свое покровительство или вовсе снять все обвинения как пострадавшее лицо, если бы не одно важное «но»: Хельмут Йегер не находится под вашей властью, он — под властью Конгрегации.

— И то, что сейчас решается здесь, если будет совершено, — медленно проговорил фон Редер, — ведь будет по большому счету незаконным.

— В каком-то смысле да, — согласился Курт, — но в каком-то — нет. Повторюсь, что мой ранг дозволяет мне совершить суд и казнь на месте при соответствующих обстоятельствах.

— И кто же определяет эти обстоятельства?

— Я. Но сегодня многое зависит и от вас. Да, все сказанное Хельмутом — это попытка найти оправдание его просьбе, но он во многом прав: от публичного суда и казни будет столько же вреда, сколько и пользы, а то и больше. Подумайте, господин барон, желаете ли вы этого; или же сейчас вы позволите мне разрешить две проблемы разом — избавить единожды ошибившегося человека от грядущего позора и пресечь ненужные сплетни и неверное истолкование всего случившегося. На первое, что вполне понятно, вам наплевать, посему призываю вас как следует осмыслить вторую часть приведенных доводов.

— Вы правы, майстер инквизитор, — произнес фон Редер, не глядя на связанного. — И он прав. В том, что его ждет, нет никакой пользы для Его Величества, зато повернуть все это ко злу будет проще простого. Однако — как же справедливость, коей вы служите? Смысл казни не лишь в том, чтобы свершилась месть, и не в том, чтобы уничтожить явление, ставшее опасным, будь то разбойная шайка или единожды предавший союзник. Казнь — это воздаяние.

— Вы хотите, чтобы я четвертовал его здесь? — просто спросил Курт, и тот болезненно поморщился:

— Нет. Для меня главное — безопасность и благополучие Его Императорского Величества. Посему я отступаю, и теперь все решаете вы. Делайте со своим человеком то, что сочтете нужным.

— Это — не нужное, — возразил наследник, — это совсем не нужное, то, о чем вы говорите! Никто не может знать, чем завершится суд Конгрегации и каким будет приговор…

— Я могу, — возразил Курт ровно. — И вы сами знаете, что я не ошибаюсь. Если же вам кажется, что я в силу собственного склада натуры во всем вижу лишь худшее и ожидаю худшего, спросите у моего помощника, прав ли я. Спросите?

Фридрих поджал губы, молча глядя мимо его плеча на своего несостоявшегося убийцу, и, наконец, лишь медленно качнул головой, отведя глаза.

— Стало быть, — негромко подытожил Курт, — решение принято.

— Но что скажет ваше начальство? — все так же сумрачно спросил фон Редер. — Ему вы вряд ли сумеет втолковать все то, что нам, здесь присутствующим, мнится таким понятным и очевидным. Вы не поплатитесь Знаком за свою сострадательность?

— У меня на счету столько заслуг, что сей проступок не станет причиной особенно крупных взысканий, — отозвался он и, помедлив, докончил, обратясь к Йегеру: — К прочему, я совершу скорый, негласный, но все же — суд и казнь согласно обстоятельствам и по праву своего ранга, а вовсе не тайное убийство. В одном господин барон прав, и то же самое у меня спросят наверху: свершилась ли казнь, а не убийство. Ты это понимаешь, Хельмут?

— Да, — не дрогнув голосом, подтвердил тот. — Я понимаю, майстер Гессе. Иного я не ждал и не заслужил.

— О чем вы оба? — напряженно спросил наследник, сделав невольно шаг вперед. — Что вы намерены сделать, майстер Гессе?

— Печать, — пояснил Курт негромко. — Предавший Конгрегацию и свое служение недостоин Печати.

— Это… — произнес Фридрих, тут же осекшись, и, бросив исподлобья взгляд на барона, с усилием договорил: — Это ведь подобно лишению рыцарства.

Губы фон Редера дрогнули, однако вот-вот готовые сорваться слова так и не прозвучали, но очевидно было, что едва не сказал глава личной стражи наследника. Барон, само собою, не испытывал к Конгрегации теплых чувств, а к несостоявшемуся убийце лично тем паче, но — сейчас он увидел человека в положении, в каковом сам оказался когда-то. И не по глупости, как Йегер, не из слабости, не из любви к своим близким, а просто из жажды наживы, и, скорей всего, лишь теперь осознал это, сокрытое до сей минуты в глубине собственной души, и едва не произнес вслух то, о чем сам до этого мига лишь догадывался…

— Да, — подтвердил Курт. — Подобно тому.

— Я это заслужил, — решительно повторил Йегер, не дав наследнику продолжить, и Фридрих поджал губы, опустив взгляд в пол. — Мое признание вы можете считать моей предсмертной исповедью. Я готов.

— Тогда не будем тянуть, — во всеобщей тишине подытожил Курт и, помедлив, кивнул: — Бруно? Твое время. Не думаю, что стоит звать сюда местного священника.

Помощник сделал шаг вперед, остановившись и взглянув на своего новоиспеченного духовного сына с явным смятением. «Ты уверен в том, что делаешь?», — прочитал Курт в его глазах так явственно, словно это было произнесено вслух, и был уверен, что Бруно не мог не понять его ответа: «А у тебя есть план лучше?»…

Когда помощник, медленно переведя дыхание, отвел взгляд и приблизился к приговоренному, Курт подумал о том, насколько прав оказался отец Бенедикт. Снова. И в самом деле — во всей Империи нельзя было найти второго человека, вот так понимающего его с полувзгляда…

— Abi in pace…

Бруно он не слушал и не смотрел на приговоренного; краем глаза виделось лицо Хауэра, так и не произнесшего до сей минуты больше ни слова — такое бледное, словно это ему сейчас грозила одна из позорнейших процедур в перечне наказаний Конгрегации. С другой стороны — так оно и было. В каждого из этих парней этот человек вложил частицу себя; не лишь только время и силы, а себя самого, свою душу, разбитую на части и так, по частям, розданную его подопытным, кои за глаза кроют изувера-инструктора последними словами, возносят молитвы о его здравии после каждого боя и готовы убить на месте любого, кто выкажет ему неуважение. До сих пор это казалось нерушимым братством, конгрегацией в Конгрегации — этот лагерь, эти люди, как здесь, так и за его пределами; и что сейчас творится в душе Альфреда Хауэра, какие бури в ней бушуют и какой лед сковывает ее — не мог сказать никто, кроме него самого…

— Всё, — тихо проронил Бруно, отступив от притихшего бойца, и бросил на Курта короткий тусклый взгляд. — Свой долг я исполнил. Дело за тобою.

— Я не хочу, чтобы вы это делали, — снова произнес наследник. — Майстер Гессе, вы меня слышите? Почему не от меня зависит, карать ли человека, причинившего зло мне? То, что вы говорите, больше сходно с риторическими упражнениями либо же впрямую ставит под сомнение императорскую власть в государстве. Вы же и ваши же собратья сами полагаете столько сил на ее укрепление, а теперь отказываете мне даже в такой малости — подарить прощение провинившемуся передо мною человеку?

— Вы еще не Император, Фридрих, — возразил Курт как можно мягче. — И все много сложней, чем хочется. Пока служитель Конгрегации является таковым — не в вашей власти казнить его или миловать… Быть может, вам лучше выйти из этой комнаты? Навряд ли вам понравится то, что вы здесь увидите.

— Нет, — решительно отрезал наследник, распрямившись. — Я останусь.

— Как знаете, спорить не буду, — кивнул Курт и, обернувшись к фон Редеру, протянул к нему руку: — Ваш кинжал, господин барон, окажите любезность. Мои для такой процедуры не годятся.

Фон Редер несколько мгновений стоял недвижно, глядя на осужденного с мрачной тенью во взгляде, и, наконец, медленно, словно бы нехотя, вытянул из ножен клинок, вложив его в протянутую ладонь в черной перчатке. Молча развернувшись, Курт приблизился к связанному и разрезал удерживающие его веревки, отступив назад. Когда Йегер уперся в пол, поднимаясь, затекшая рука соскользнула, и Курт подхватил зондера под локоть, не дав завалиться на бок. От благодарственного кивка внезапно заныли зубы, и пальцы на рукояти невольно сжались до боли в костяшках…

Йегер замялся лишь на мгновение, ни на кого не глядя, и неспешно, но и не мешкая, как-то неуместно спокойно, точно бы просто разоблачаясь перед сном, расстегнул и сбросил на пол куртку и рубашку. Курт увидел, как сдвинул брови фон Редер и уставился на осужденного наследник, наверняка мысленно пересчитывая боевые отметины на теле зондера. А вот эту рану, длинный и кривой рубец, идущий через всю спину, сам майстер инквизитор помнил еще кровоточащей — егерь из Шёнингена получил ее четыре года назад, когда, будучи всего лишь проводником для прибывшей зондергруппы, непрошено ввязался в их бой с ликантропом: от удара твари парень налетел на обломанный сосновый сук, лишь чудом отделавшись разорванной кожей, а не оставшись нанизанным на него… Быть может, лучше бы именно так в тот день и случилось. Для него — лучше…

— Всё, — произнес Йегер тихо и сдержанно, бросив мимолетный взгляд в узкое окно, на плохо видимое отсюда небо, и снова опустил глаза, по-прежнему не глядя ни на кого вокруг. — Я готов.

— Держать — придется? — спросил Курт так же негромко, и тот качнул головой, опустившись на колено и упершись рукой в пол:

— Нет. Не придется.

Курт молча кивнул, подступив к осужденному. На несколько мгновений он застыл, глядя на свою руку с кинжалом в ней, а потом медленно снял перчатки, заткнув их за ремень и теперь чувствуя потеплевшую ребристую рукоять кожей ладони.

Это было девять лет назад — сам он вот так же стоял на колене, так же упершись рукой в каменный пол, чтобы не упасть; тогда все было так же — но иначе. И предощущение боли от прикосновения раскаленного металла к коже плеча мнилось тогда хуже нее самой; но и сама та боль в тот же миг оказалась чем-то неважным, незначащим, ибо с того мгновения на плече бывшего курсанта появилась вожделенная Печать, вознесшая его в ранг Служителя. Это не забылось, это осталось в памяти навсегда — и все, что происходило в тот день, и все то, что было в мыслях и чувствах, и даже помнилось дословно все слышанное сквозь шум крови в ушах и муть в рассудке, затуманившемся от пронзительной, ледяной боли. «Adiuvantes autem et exhortamur ne in vacuum gratiam Dei recipiatis. Ait enim tempore accepto exaudivi te et in die salutis adiuvavi te ecce nunc tempus acceptabile ecce nunc dies salutis. Nemini dantes ullam offensionem ut non vituperetur ministerium, sed in omnibus exhibeamus nosmet ipsos sicut Dei ministros, in multa patientia, in tribulationibus, in necessitatibus, in angustiis, in plagis, in carceribus, in seditionibus, in laboribus, in vigiliis, in ieiuniis, in castitate, in scientia, in longanimitate, in suavitate, in Spiritu Sancto, in caritate non ficta, in verbo veritatis, in virtute Dei per arma iustitiae a dextris et sinistris, per gloriam et ignobilitatem, per infamiam et bonam famam ut seductores, et veraces sicut qui ignoti, et cogniti, quasi morientes et ecce vivimus ut castigati, et non mortificati, quasi tristes semper autem gaudentes, sicut egentes multos autem locupletantes, tamquam nihil habentes et omnia possidentes»…

«Ut seductores, et veraces»…

Тогда это казалось незыблемым. И тот человек, что ждал сейчас своей участи, тоже считал эту истину непреложной еще за минуту, за миг до того, как принять решение, приведшее его к такому концу. Каждый, каждый, чувствуя, как горит Печать на плече, еле складывая звуки заплетающимся от боли языком, отвечал на произнесенные наставником слова искренне и горячо: «Gratias ago ei qui me confortavit Christo Iesu Domino nostro, quia fidelem me existimavit ponens in ministerio, qui prius fui blasphemus et persecutor, et contumeliosus sed misericordiam consecutus sum quia ignorans feci in incredulitate»…

Разве кто-то сомневался в ту минуту в произносимом и слышанном, в себе самом, в своей новой жизни?.. У кого-то не заходилось сердце при завершавших церемонию словах «Поднимись, брат, и неси свою ношу достойно»?..

И разве кому-то приходило тогда в голову, что все может кончиться так…

— De fructu oris sui unusquisque replebitur bonis, — тихо проговорил Курт, увидев, как лишь теперь едва заметно вздрогнул приговоренный изменник, — et iuxta opera manuum suarum retribuetur ei. Еcce parturit iniquitatem et concepto dolore peperit mendacium, lacum aperuit et effodit eum et incidet in interitum quem operatus est, revertetur dolor suus in caput eius, et super verticem eius iniquitas sua descendet…

С последним словом в маленькой комнатушке воцарилась тишина — мертвая, склепная, и в этой тишине было слышно, как задержал дыхание приговоренный.

— Hoc est iudicium tuum quod ipse decrevisti, — договорил Курт во всеобщем безмолвии и шагнул вперед, встав у Йегера за спиною.

Он сжал ладонью плечо осужденного, придержав, и распрямившаяся спина впервые вздрогнула, однако зондер остался стоять, как был, не двинувшись ни на йоту и не попытавшись отшатнуться, когда кинжал взрезал кожу. Острие прочертило круг, опоясав Печать ярко-красной линией, на держащую плечо руку потекла кровь, тотчас сделав пальцы скользкими и липкими, и спина под ладонью напряглась, точно каменная. Когда острие повернулось, срезая кожу пластом, Йегер с шипением втянул в себя воздух, вцепившись зубами в свободную руку, с каждым движением лезвия все ниже опуская голову, но по-прежнему не делая попыток уклониться от клинка, и лишь болезненное шипение перешло сначала в стон, а потом в сдавленное, глухое рычание.

Управляться с длинным рыцарским кинжалом было несподручно — это оружие создавали не для того, чтобы срезать лоскуты кожи с человеческого тела; спеша сделать это как можно скорей, Курт чувствовал, как окаменелую спину под его ладонью начинает колотить мелкая лихорадочная дрожь, совладать с которой не могла уже никакая сила воли и выдержка, но по-прежнему не было ни единой попытки уклониться от терзающего тело клинка…

Он отступил назад, глядя на зияющую в плече Йегера рану — там, где когда-то была Печать, сейчас алело истекающее кровью пятно голой плоти, и на пол с руки майстера инквизитора падали вязкие, густые капли…

— Свершилось, — произнес Курт тихо; в горле собрался противный колючий ком, и он помедлил, прежде чем договорить: — Ты отрекся от своего служения и своего братства. Теперь братство отрекается от тебя. Больше ты не один из нас.

В груди Йегера что-то клокотнуло, рука, которой он упирался в пол, скользнула в сторону, и бывший зондер осел на колени, обессиленно склонившись и опустив голову так, что не стало видно его белого, как мел, лица. В по-прежнему мертвой тишине было слышно лишь его дыхание — надсаженное, хриплое от загнанного внутрь крика…

— Sit tibi Deus misericors, — выговорил Курт, снова подступив к осужденному, и тот с усилием, рывком, распрямился, закусив губы и глядя прямо перед собой…

— Ну-ка, стойте!

От этого резкого, пронзительно острого выкрика вздрогнули все, так же разом обернувшись к наследнику. Фридрих был столь же бледен, как и бывший зондер на каменном полу, сжатые в кулаки руки чуть подрагивали, и, казалось, он вот-вот лишится сознания…

— То, что вы сейчас сказали, майстер Гессе, — вымолвил принц, с явным усилием принуждая себя говорить выдержанно и ровно, — что это значит? Значат ли ваши слова, что больше этот человек не служитель Конгрегации, не ее часть?

— Это значит именно то, что я и сказал, — подтвердил Курт, видя, как фон Редер за плечом наследника напрягся, словно пес перед атакой. — Конгрегация отрекается от предателя, и больше он не принадлежит к ней.

— В таком случае, — по-прежнему с трудом произнося каждый звук, кивнул Фридрих, — он теперь является обычным человеком — таким же, как тысячи других, живущих в Империи. И теперь — в моей власти решать, понесет ли он наказание за совершенное им преступление или получит прощение от того, на кого поднял руку. Я как лицо пострадавшее снимаю с него все обвинения. Считаю, что он уже покаран сполна.

Йегер приподнял голову, глядя на наследника с удивлением и тоской, и, снова потупясь, тяжело, сквозь зубы, вытолкнул:

— Нет. Не надо.

— Нет? — уже не сдерживая дрожи в голосе, возразил Фридрих; мгновение он колебался, а потом стремительно, порывисто приблизился, присев напротив осужденного и упершись в пол коленями. — Почему — нет? — повторил он настойчиво.

— Потому что прощения я не заслужил, — едва слышно, сквозь сдерживаемый стон, проговорил Йегер, и наследник мотнул головой:

— Перестаньте! Не в этом дело. Я, быть может, еще и юнец, но кое-что уже успел увидеть в своей жизни, и у меня тоже умирали близкие. Я потерял мать. Да, не так, как вы, но я могу представить, о чем вы сейчас думаете, чего хотите, почему так жаждете смерти. Да, вы казните себя, Хельмут, вас мучает совесть, но ведь дело не только в этом… Посмотрите на меня! — приказал наследник с внезапной твердостью, сжав ладонью локоть человека напротив, и тот вздрогнул, медленно приподняв голову. — Дело не только в этом, — чуть тише, но все так же уверенно повторил Фридрих; на его пальцы из раны на плече бывшего зондера густо стекала кровь, но руки он не убрал, оставшись сидеть, как был, глядя в глаза перед собою. — Дело в том, что вы не желаете жить без своей семьи. В своей жизни вы натворили достаточно для того, чтобы не считать себя достойным этой самой жизни, а там, по ту сторону, ждут они. Ведь именно об этом вы думаете. Вам кажется, что вы искупите свою вину именно так — умерев; вину перед братством, долгом, Империей, мной… перед ними. Возможно, это и так. А как быть с виной перед собою самим, Хельмут?

— Это не искупится, — произнес тот едва слышно.

— Неправда, — тоже понизив голос, твердо возразил наследник. — Просто для этого нужно время. И это время я и хочу вам дать. Что сейчас происходит, что вы делаете? Вы думаете, что принимаете кару, искупление? Нет. Вы поддались слабости, когда согласились на их план — но тогда разум вам затмил страх за своих близких. А сейчас что же? Сейчас — вы решились попросту на побег — от мира, от жизни, от себя самого, от возмездия, которого, как сами мните, заслужили. Знаете, что это такое, когда еще люди поступают подобно вам, Хельмут? Когда налагают на себя руки. Вы решили уйти в отчаянии, в непрощении — самим собою в первую очередь, и вы полагаете, что встретитесь там со своей семьей? Нет. Потому что — знаете, куда уходят самоубийцы?

Йегер молчал, глядя мимо его лица в стену, тяжело и с хрипом дыша; Курт видел, как сжал зубы Хауэр, за все это время так и не произнесший ни звука, как с почти физически ощутимой болью смотрит на бывшего зондера Бруно и как удивленно глядит на своего подопечного фон Редер…

— Вы жаждете смерти, — еще тише произнес Фридрих. — И сами подставляете горло под нож. Это — равносильно самоубийству. Сейчас вы на пороге гибели, так скажите честно, не тая ничего — не передо мной, перед собой — почему сейчас вы так упираетесь, так противитесь моей попытке отстоять вас? Потому ли, что полагаете смерть достойной для себя участью, или просто потому, что боитесь жить дальше?

— Я не должен жить дальше, — отозвался тот едва слышно, и Фридрих кивнул, тоже заговорив почти шепотом:

— Если вы останетесь при своем мнении спустя месяц, полгода, год — я лично отдам приказ о вашей казни. Обещаю. Но сейчас я смотрю на то, как достойный человек, замаравший совесть одной-единственной ошибкой, намеревается заплатить за нее своей бессмертной душой. И этого я не могу принять. Сейчас, Хельмут, я намерен отстоять вас любой ценой, я сделаю все, что в моих силах, для того, чтобы начавшееся в этой комнате не закончилось. Но я хочу, чтобы вы сами поняли, признали, осознали, что я прав. Я могу спасти ваше тело от плотской смерти, но спасти от вечной гибели вашу душу вместо вас — не смогу. И если вы впрямь думаете, что совершили тяжелый проступок, что кару несете заслуженно — несите ее честно, не пытаясь увильнуть и облегчить собственную участь. Живите. И заставьте себя — себя простить. Тогда, обещаю, мы поговорим об этом снова. Ни мне, ни вашей семье, ни вам самому — никому на этом и том свете не станет легче, если вы обречете себя на вечное проклятье и погибель.

Йегер не ответил, по-прежнему сидя потупившись и не шевелясь, и наследник все так же оставался, как был — так же недвижимо, сжимая ладонью его окровавленную руку и глядя в лицо с ожиданием…

— Вы не возражаете больше, — вздохнул Фридрих, наконец. — Стало быть, поняли, что я прав.

Йегер сипло выдохнул, закрыв лицо ладонью, и наследник поднял голову, повстречавшись взглядом с Куртом.

— Что скажете вы, майстер Гессе? — не повышая голоса, спросил он. — Теперь — я имею право решать его судьбу?

— Теперь — да, — подтвердил Курт так же тихо.

— В таком случае, — произнес Фридрих, поднимаясь, — будет так: этот человек останется жить. И дальнейшей его судьбой распоряжаться буду я. Вас же я хочу просить об одном: достойный духовник на время его заключения. С этим ни я, ни кто другой, кроме Конгрегации, не справится. А сейчас ему необходим лекарь. Я полагаю, услугами здешнего медика он ведь может воспользоваться?

— Разумеется, — согласился Курт и, шагнув вперед, склонился над притихшим Йегером. — Хельмут? Идти сможешь?

Тот не ответил, лишь молча, с усилием переведя дыхание, уперся правой рукой в пол и тяжело поднялся. Сделав неверный шаг, он покачнулся, с явным трудом сдержав стон, и Хауэр сорвался с места, метнувшись к бывшему подопечному и подхватив его под локоть.

— Не шевели той рукой, — хмуро выговорил инструктор, не глядя на его лицо. — Я отведу его сам, — пояснил он, бросив короткий взгляд на майстера инквизитора с фон Редером. — Я так мыслю, что теперь нет нужды в неизменной слежке друг за другом?

— Полагаю, нет, — негромко согласился барон. — Виновник обнаружен и обезврежен, Его Высочество в безопасности, и больше я не вижу причин для соблюдения столь строгих мер.

— Дверь, Гессе, — приказал Хауэр, осторожно перехватывая руки поудобней, и наследник, пытаясь не утратить прежнего уверенного тона, возразил:

— Быть может, стоит для начала что-то сделать с раной? Остановить кровь, прижечь…

— Не стоит, — возразил Курт, быстро пройдя к порогу и распахнув створку. — До лазарета не более нескольких минут, от потери крови он за это время не умрет, а там — лекарь лучше нас с вами знает, что следует делать в таких случаях.

Фридрих молча кивнул, не возразив, и он отступил от двери, освободив проход.

Когда Хауэр под руку вывел в коридор шатающегося, бледного, как смерть, бывшего подопечного, стоящие у двери застыли в недоумении; боец фон Редера уставился на кровавое пятно на плече Йегера оторопело, а зондер — с обреченностью, замешанной на ненависти и с тем вместе — с состраданием…

— Дитер, — окликнул его Курт, и тот обернулся, глядя на майстера инквизитора напряженно. — Хельмут передан под покровительство Его Высочества, который принял решение заменить ему смертную казнь на тюремное заключение. Однако, пока он здесь, забота о его жизни и здоровье лежит на нас. Бегом к остальным, — распорядился Курт, увидев, как во взгляде Дитера фон Дюстерманна, брошенном на принца, мелькнуло безграничное удивление. — Пусть кто-нибудь идет к лекарю: ему наверняка понадобятся лишние руки. В остальном распорядок дня становится прежним, каким был до всего произошедшего. Это — понятно?

— Да, майстер Гессе, — кивнул зондер; помявшись, обернулся на противоположную оконечность коридора, куда ушли его бывший собрат по служению и инструктор, и развернулся, устремившись к лестнице бегом.

***

Сентябрь 1397 года, Богемия.

Попытаться побеседовать с Рудольфом Адельхайда решилась лишь ближе к обеденному часу, все время до тех пор проведя в комнатах гостящих в замке дам.

С каждым новым посещением, с каждой новой беседой, с каждой следующей собеседницей все более становилось ясно, что принесенная фон Люфтенхаймером информация уже не является в полной мере тайной: чья-то служанка слышала, чей-то паж уловил обрывок разговора, чья-то горничная говорила с кем-то из обслуги, чьи-то родичи проживали в городе — словом, весть о ночном бесчинстве, устроенном последователями древних культов, уже неотвратимо расползалась по замку, возбуждая толки, пересуды и страхи.

В коридорах уже не попадались взбудораженные девицы, королевский дворец снова обезлюдел, и по пути к комнате Императора навстречу не попалось никого, кроме напряженных, настороженных стражей, многие из коих явно были осведомлены о происходящем куда меньше, чем какой-нибудь поваренок. Остановившись перед дверью, Адельхайда вслушалась — из-за створки, кажется, донеслись звуки нескольких голосов; или показалось?.. Она помедлила, прислушиваясь внимательней, и, ничего более не услышав, решительно, без стука, распахнула дверь.

Оба инквизитора были здесь: один стоял уже в двух шагах от двери, другой — напротив сидящего подле стола Рудольфа. На мгновение в комнате повисла тишина, присутствующие уставились друг на друга — следователи с подозрением, Адельхайда с растерянностью, Император — почти с испугом…

— О, господа дознаватели! — с подчеркнутым удовлетворением произнесла она, наконец, войдя и закрыв дверь за собою. — Как хорошо, что вы здесь. Я намеревалась поговорить с вами.

— А вы всегда врываетесь в императорские покои без стука, госпожа фон Рихтхофен? — осведомился один из инквизиторов, даже не пытаясь скрыть неприязнь, сквозящую в неестественно голубых глазах; Адельхайда оскорбленно нахмурилась:

— А вы всегда задаете женщинам такие вопросы, майстер инквизитор?

— Я задаю множество разных вопросов, — холодно усмехнулся тот. — Мужчинам и женщинам; как в комнатах, в которые они врываются, так и в тех помещениях, откуда они хотели бы вырваться.

— Не надо меня запугивать, — фыркнула она. — Сегодня первенство в запугивании у вас перехватила Дикая Охота. Вы знаете, о чем говорят все во дворце, майстер инквизитор? О том, что Прагу и нас самих защитили какие-то язычники с жареным кабаном. Люди напуганы. Женщины готовы падать в обмороки каждую минуту…

— Но не вы, — заметил второй инквизитор, и Адельхайда кивнула, холодно улыбнувшись:

— Не имею такой дурной привычки. И здесь я — в некотором роде как парламентер от всех них.

— И какова же ваша миссия?

— Женщины боятся! Их мужья не могут их защитить, потому что против таких сил никакая рыцарская выучка не выстоит, и то, что казалось им избавлением минувшей ночью, сегодня может оказаться самообманом.

— И они верят в эти слухи?

— Испуганная женщина готова поверить во что угодно, — многозначительно произнесла Адельхайда. — Но паника еще не захватила умы. Однако все хотят знать, что вы намереваетесь делать, как действовать, что вам удалось выяснить, что за люди вами арестованы и не надо ли всем нам бояться того, что возможные малефики пребывают в подвале королевского дворца, рядом с нами.

— Этого опасаться нечего, — заверил ее голубоглазый следователь, окинув собеседницу подчеркнуто оценивающим взглядом. — И все же кажется мне, что, говоря «мы», вы несколько лукавите, госпожа фон Рихтхофен. И не только сейчас, не только сегодня. Не стану скрывать, что ваша персона привлекла наше внимание, ибо, согласитесь, вы не типичная женщина.

— Это только пока, — подчеркнуто доброжелательно улыбнулась Адельхайда, распрямившись. — Времена меняются, майстер инквизитор, и когда-нибудь быть типичной женщиной будет означать быть такой, как я.

— Сохрани нас всех Господь, — с чувством произнес второй инквизитор, и его напарник спросил уже без улыбки:

— Для чего вы говорите с нами, госпожа фон Рихтхофен? Вам самой — что от нас нужно? Вы так же, как ваши подруги, боитесь, что Дикая Охота разнесет Прагу по камешку? Или тоже думаете, что вчера нас уберегла языческая церемония, и надеетесь, что мы скажем вам об этом или, напротив, разубедим? Вы не кажетесь мне особенно напуганной.

— Да, у меня свой интерес, — кивнула она, подступив на шаг ближе и понизив голос. — Я полагаю, что люди в Праге также опасаются происходящего. Я слышала, что многие желают съехать из своих домов, кто-то даже решил их продать… Как полагаете, такие слухи имеют под собою основание?

— Какое именно для вас это имеет значение, госпожа фон Рихтхофен?

— Неужто не понимаете? — с искренним удивлением округлила глаза Адельхайда. — Если слухи верны — это будет означать, что недвижимость в Праге подешевеет.

— Стало быть, то, что мы узнали о вас, правда? — с еще большей неприязнью вымолвил голубоглазый. — И вы…

— Я не понимаю, чего я должна стыдиться, майстер инквизитор, — вздернув подбородок, перебила она. — Кто-то развлекается вышиванием, кто-то изучением древней литературы, а я убиваю скуку и заодно приумножаю состояние, оставшееся мне от мужа, так, как научил меня все тот же мой муж. Я никого не обманываю, не занимаюсь подлогами, не даю денег в рост, а участвую в честных торговых сделках. Если пражцы так или иначе буду продавать свои дома задешево, отчего бы им не продать их мне или кому-то по моей рекомендации? Или вам неприятно именно то, что этим занимается женщина? Лично я не вижу разницы между продажей своих драгоценностей, купленных у торговца, чем занимается каждая вторая обедневшая баронесса, и продажей чужого дома, купленного у его хозяина.

— У нас нет сейчас времени на чтение проповедей, госпожа фон Рихтхофен, — отозвался инквизитор, — и не имеется никакого желания объяснять вам, насколько неприлично наживаться на людском горе. Ведь закону ваши действия не противоречат, так?.. Да, я думаю, что недвижимость в Праге в ближайшие дни станет дешевле ношеного башмака, даже если мы разрешим ситуацию сегодня же. Желаю вам успехов на вашем поприще.

— Ваше Величество, — выговорил его напарник, склонив голову в коротком поклоне, и оба вышли, напоследок бросив на Адельхайду взгляд, граничащий с презрением.

— Господи, — выдохнул Рудольф, выждав полминуты тишины, и опустил голову на руки, упиравшиеся в столешницу. — Я было решил, что у меня приключится беда с сердцем прямо здесь.

— Теперь эти господа от меня отвяжутся, — улыбнулась Адельхайда, выглянув в коридор, снова закрыла дверь и задвинула засов. — Быть может, уделят некоторое время перемыванию моих косточек и обсуждению испорченных нравов нынешнего века, но подозревать меня в связях с малефицианским подпольем уж точно более не станут.

— Надеюсь, у них в головах не застрянет мысль о том, почему же все-таки вы вот так бесцеремонно врываетесь в мою комнату.

— Они запомнят только то, что я желала вытянуть из них сведения о ситуации в городе, — отмахнулась Адельхайда, присаживаясь напротив. — Если бы я явилась сюда с корзиной яблок, завела разговор о тайных донесениях конгрегатских агентов, а после сказала бы, что пришла лишь для того, чтобы принести вам яблок — именно это в их памяти и отложилось бы… Да пусть и задумаются над нашими с вами отношениями; вас такие подозрения настолько уж покоробят?

— Предпочел бы сами отношения, а не воспоминания или слухи о них, — буркнул Рудольф и вздохнул, бросив взгляд на дверь: — А ведь сюда отрядили, как я понимаю, лучших. Но вы, пусть и не с легкостью, все же водите их за нос. И я должен верить в то, что они способны провести это расследование и найти виновных…

— Я знаю их оружие, — передернула плечами Адельхайда, — а потому могу подобрать правильную броню. Я знаю, как они думают и какими пользуются логическими конструкциями для построения своих выводов, а потому могу услужливо подбросить им нечто, соответствующее одной из деталей этой конструкции.

— И как вы столь хорошо их изучили?

— Знаете, Ваше Величество, в наше время при хороших деньгах и правильных знакомых можно достать все; в том числе и нужные книги. В свете чего могу сказать вам то, что скажет любой инквизитор: «Психология пытки» Альберта Майнца — великая вещь. Я бы назвала ее «Молотом ведьм» нашего времени, если бы «Молот…» не был пустопорожней фантазией душевнобольного старика, обделенного женским вниманием.

— И как книга о ведении допросов могла поспособствовать в вашем деле?

— Все просто, — улыбнулась Адельхайда легкомысленно. — Это не только книга о допросах, это книга о подходе к рассмотрению человеческих мыслей и мотивов, поступков и их обоснований. Надо лишь посмотреть на поведение конкретного инквизитора, потом покопаться в памяти и подобрать соответствующее его действиям высказывание Майнца. Если такие совпадения часты — стало быть, данный инквизитор следует заученным указаниям. Практика показывает, что таково большинство из них; и даже когда они поступают по-своему — на поверку выходит, что и это тоже имеет соотнесение с каким-либо из выводов Майнца. К слову, поступки большинства простых людей также довольно легко раскладываются на части, если сверяться с его трудами. Великий, уникальный был человек… Ну, а теперь, Ваше Величество, к делу. Расскажите, о чем вы беседовали с господами конгрегатами, каковы новости, есть ли подвижки, что произошло на самом деле этой ночью на улицах Праги? Ибо в одном я им не солгала: дамы в самом деле напуганы. Я говорю «дамы», хотя ваши рыцари тоже из последних сил удерживают себя в рамках и, боюсь, впрямь могут поверить в то, что избавлением от Дикой Охоты они обязаны подгоревшей свинье.

— А вы полагаете, что в такой мысли нет и доли вероятности, госпожа фон Рихтхофен? — тихо уточнил Император, и она нахмурилась:

— Итак, с вами, как я вижу, говорил Рупрехт… И вы что же — восприняли всерьез его слова?

— Помните, я говорил вам, что не втискиваюсь в рамку принятых представлений о «современном цивилизованном человеке»? — так же негромко вздохнул Рудольф. — Искусством есть вилкой я овладел, но стать всецело христианином, таким, как хотят конгрегаты, у меня не выходит. Если б все было, как в Писании — падали бы демоны к ногам священников, сгорали бы идолы от прикосновений святых… да и если б видел я этих святых… быть может, верил бы крепче и не думал бы о непозволительном.

— Дед, — коротко и недовольно выговорила Адельхайда. — В нем все дело. В вашем деде и венисе.

— Я вижу, что есть какие-то силы не только у святых икон, не только у Креста, — продолжил Рудольф по-прежнему тихо. — И я знаю, что Дикая Охота — она не пришла к нам с христианством, она была на нашей земле всегда. И всегда были… должны были быть какие-то средства защититься от нее у наших предков. Какие, я не знаю, но почему не такие?

— Потому что никак от нее не защищались, — терпеливо, словно ребенку, сказала Адельхайда. — От нее прятались. Бытовало поверье, что от Охоты можно спастись, просто отвернувшись от нее — кто ее не видел, с тем ничего не случалось. Где-то считалось, что неважно, видел ли ее кто или нет, и с самим увидевшим ничего не приключится — просто она предвещает войны и бедствия. Где-то она полагалась этаким явлением вроде зимы — каждый год в одну и ту же ночь. Многое говорится о Дикой Охоте, Ваше Величество, но нигде — ни о каких жертвах, могущих ее отвадить.

— Я знаю, что вы женщина начитанная и образованная, — коротко улыбнулся Рудольф. — И поначалу меня это даже коробило, когда я приравнивал вас к себе самому. Вы умная, предприимчивая, хитрая, сильная… опасная…

— … и поэтому вы тогда затащили меня в постель, чтобы самому себе доказать, что я при всем этом просто женщина, и для вас лично не опасна, — нетерпеливо перебила она и, увидев встречный взгляд, уточнила: — Разве не так?

— И вы так просто об этом говорите?

— Мне уже давно не двадцать лет, — передернула плечами Адельхайда. — Я не в том возрасте и не столь наивна, чтобы приходить в ужас от подобных открытий. Но вы снова это делаете, Ваше Величество: стоит лишь беседе принять неприятное вам направление, вы переходите на личности — либо отсыпаете мне комплименты, либо ударяетесь не в те воспоминания. Вы хотели сказать, что я, конечно, знаю много, но не могу знать всего; верно? Рупрехт уже говорил мне это.

— А вы сами такой мысли не допускаете, госпожа фон Рихтхофен?

— Даже если я ошибаюсь насчет обряда задабривания, подумайте о другом. Дикая Охота так не приходит. Ей принадлежат определенные дни для выхода в наш грешный мир, есть определенные обстоятельства… ей свойственно определенное поведение, самое главное. Ведь то, что происходит — это все равно что брабантские наемники вдруг вошли бы в ваши земли, но не стали бы грабить обозы или разорять города, а начали бы атаковать монастыри, дабы выгрести из библиотечных хранилищ философские труды и с тем удалиться счастливыми. Это немыслимо — то, что происходит в эти ночи. Кто был убит Охотой? Участники турнира? Почему? Потому что принимали участие в предосудительной забаве? Я уж не говорю о том, что Святой Престол может быть неправ, не упоминаю о том, что далеко не единодушно всею Церковью осуждается это действо; главное — а с каких пор языческие духи являются проводниками Господнего гнева, Ваше Величество? Почему вдруг Охота явилась карать грешников?

— По попущению? — предположил Рудольф неуверенно; она отмахнулась:

— Положим, так. Но почему именно на вашем турнире? И не забывайте о главном происшествии: actus, унесший столько жизней, произошел в тот же день. Неужто вы думаете, что это случай? Или саламандра тоже была послана Господом Богом либо по Его воле? А что взорвалось так невероятно — маленькая огненная тварь? Найдите мне свидетельство хотя бы из одной легенды, пусть и самой что ни на есть недостоверной, в которой бы появление сей сущности оканчивалось бы мощнейшим взрывом, сравнимым разве со взрывом порохового погреба. Вы такого не найдете, Ваше Величество, потому что здесь магия слилась с алхимией, с рукой человека: человек создал и спрятал под трибунами некое вещество, а саламандра была использована как запал, ибо постороннего, да еще и с факелом, не пропустили бы к трибунам стражи. Это — человеческая воля, вот что я пытаюсь вам объяснить. Во всем. Взрыв, Дикая Охота в неправильное время в неправильном месте с неправильными целями, ее явление в Прагу, эта ночь без единой жертвы — всё.

— Это я понимаю, — с усилием выговорил Рудольф. — Ее кто-то призвал. Но…

— Нет, — довольно резко оборвала Адельхайда и, увидев тень в глазах престолодержца, чуть сбавила тон. — Прошу прощения, Ваше Величество, но то, что вы собрались сказать — неверно, и сейчас нам с вами не до церемоний.

— Быть может, вы выйдете за меня замуж, госпожа фон Рихтхофен? — предположил он почти всерьез. — Вы и без того ведете себя так, словно мы женаты два десятка лет, вы заранее знаете, о чем я думаю и что стану говорить, вы осведомлены о таких моих тайнах, кои не ведомы и самым приближенным советникам. Да и лучшие годы жизни вы мне уже отдали.

— Вы опять, — укоризненно произнесла Адельхайда, выдавив из себя бледную полуулыбку, и вздохнула, смягчив тон: — Да, Ваше Величество, я знаю, что вы хотели сейчас сказать. Что, пусть Охота и была призвана человеком, это не означает, что так же человеком она не была спроважена из Праги этой ночью при помощи языческого ритуала. Это могло бы быть правдою, вот только логичнее будет иной вывод: Охота пришла в Прагу только для того, чтобы уйти. Сами посудите. Над городом носится древняя нечисть, люди напуганы, и внезапно, когда нечисть таки убирается долой, люди узнают, что их заступником оказался «народ» с их «исконными обрядами», а инквизиторы только и могут, что наблюдать за происходящим, не в силах ничего предпринять. Погибшие той ночью подле ристалища и во время взрыва были захоронены наскоро, точно чумные или преступники, без торжественного отпевания со всеми полагающимися почестями, господа рыцари — беспомощны, словно дети, по улицам разгуливают сумасшедшие старухи, кричащие о близких бедах, люди гибнут… Эту панику кто-то сеет нарочно. И эти настроения, это недоверие Конгрегации, а значит, и вам как ее союзнику, отход от самих основ Веры — не вероучения, а той Веры, что в людских душах! — все это тоже провоцируют неспроста. Взгляните на себя. Если уж даже вы усомнились, то вообразите, что творится сейчас в головах у людей, и ответьте сами себе на простой вопрос: у них, кто бы они ни были, получилось?

Рудольф отозвался не сразу; мгновение он смотрел в стену, словно ожидая, что там распахнется потайная дверь, и из нее вышагнет в комнату святой чудотворец или добрый волшебник из сказок бабушки и протянет ему волшебное кольцо или амулет со словами «все решится»…

— У них получилось, — тихо вздохнул Император, и вздрогнул, когда Адельхайда решительно шлепнула ладонью по столу:

— Нет! Нет, — повторила она строго. — У них не получилось. Пока мы не бездействуем, пока мы хоть что-то предпринимаем, пока мы противимся им, пока еще не сыграна эта партия до конца — нет! У них не получилось. Встряхнитесь, наконец, не будьте тряпкой!

— Послушайте!.. — вскинулся тот, резко поднявшись, и замер, глядя своей назойливой советнице в глаза.

— Разозлились? — спокойно уточнила Адельхайда. — Это хорошо.

— Играете с огнем, — заметил Рудольф наставительно, и она кивнула:

— Надеюсь. Надеюсь, что огонь еще есть. Если сейчас сдадитесь вы — вот тогда считайте, что все пропало.

— Мне сдаваться не с руки: меня сожрут первым.

По тому, как скоро остыл императорский гнев, ясно было несомненно, что и был-то он более напускным и ненастоящим, однако заострять на том внимания Адельхайда не стала, лишь мимоходом улыбнувшись:

— Отличный настрой, Ваше Величество! А теперь скажите мне, что удалось узнать конгрегатам. Хоть что-то из того, что не известно мне.

— Ничего нового, — отмахнулся тот, снова усевшись. — Арестованные люди — просто жители окрестных домов. Кто-то пытался противиться устроению обряда под своими окнами, но их быстро призвали к тишине и угрозами заставили сидеть по домам. А оттуда инквизиторов ведь не призовешь… Утром один из них отыскал конгрегатского служителя и донес о происшествии. Что за люди собрались у жертвенного огня, никто не знает: все незнакомые. Но Прага велика, вы сами должны это понимать, и нельзя допустить, что все ее обитатели знают друг друга в лицо.

— Или все-таки там, на той улице, были вовсе не обитатели.

— Возможно. Теперь я не уверен ни в чем.

— Откуда свинья? Ведь это не щенок, не спрячешь за пазухой. Ее надо было купить или украсть заранее, где-то держать до ночи… Это конгрегаты выяснили?

— Покупок, разумеется, не было, а о кражах никто не сообщал.

— Возможно, именно не сообщали, — вздохнула Адельхайда. — Могли допустить, что при такой суете и таких событиях на украденную свинью городские власти не обратят внимания — и промолчали.

— Конгрегаты думают так же.

— Что с допросами задержанных людей? О них вам рассказывали — хоть что-то?

— Немного, — недовольно отозвался Император. — То ли самим не удалось узнать что-то существенное, то ли не желают ставить меня в известность…

— Но? — уточнила Адельхайда, заглянув ему в лицо, когда он смятенно смолк. — Что-то же они все-таки вам сказали? Что?

— Фема, — проговорил Рудольф неохотно. — Говорили, что среди устроителей обряда были люди из Фемы.

— Фема, — повторила Адельхайда. — Германские язычники, состоящие в Феме, устроили в Праге обряд отпугивания Дикой Охоты, чтобы защитить богемский город и богемских подданных от древней нечисти. Вам самому не кажется это утверждение верхом абсурда, Ваше Величество?

— Эти люди давно перестали быть теми, кем были, — возразил Император, и она снова перебила, не дав докончить:

— Да-да, поверьте, мне это известно не хуже вас. Бывшие блюстители порядка и прибежище законности ныне не более чем еще одна тайная организация, борющаяся против Империи как таковой. Те же местечковые борцы за чистоту народной самобытности, только не богемские, а германские, никакой разницы. Все их громкие суды над недосягаемыми для закона — не более чем попытка привлечь на свою сторону простой народ, которого много, который управляем и который при нужде можно использовать как слепую силу. И — да, я знаю, что это именование стали применять к себе все подряд, в том числе и богемские банды. И я знаю, что язычество упорно и нахально возрождается в их среде. Я — это знаю. И не могу не воспользоваться моментом, чтобы указать на это вам, Ваше Величество. Неужто вы сами, неужто и теперь не видите, что настала пора отмежеваться от них? Ведь многие все еще продолжают полагать этих людей некой признанной вами силой. Отрекитесь от них, наконец. Провозгласите своей волей роспуск фемических судов, объявите их шеффенов вне закона, велите прекратить то, что они творят, а когда они вас ослушаются — объявите их официально и непреложно врагами Империи!

— Именно так я и собрался поступить, когда все кончится, — тихо проговорил Рудольф. — Вы были правы, госпожа фон Рихтхофен. И конгрегаты были правы. И кардинал был прав; он давно говорил мне это же самое…

— Не скажу, что это решение своевременное, вы явно затянули с ним, — вздохнула Адельхайда, — однако скажу, что верное. Лучше поздно, чем никогда.

— Но если все это известно и вам самой, тогда к чему было ваше возражение? Почему возможных участников ночного действа вы сочли именно немцами, а не здешней ветвью Фемы?

— Потому что все происходящее направлено против вас как Императора. Потому что Фема в Богемии — почти ничто, уже не пустой звук, но не столь авторитетна, как на германских землях. Потому что пока еще, все еще, она в людских мыслях соотносится именно с немцами и немецкими порядками. Это мы с вами знаем, что происходит на самом деле, что зарождается и начинается, а богемский народ — не знает. А надо, чтобы узнал. Поэтому я склонна верить в то, что сказали конгрегатам задержанные жители домов, в то, что эти жители услышали ночью, а также в то, что собравшиеся хотели, чтобы это было услышано. Фемы как таковой в Богемии еще нет, ее нет здесь как всем известной организации, посему, если поминается она — то это немцы. А вот теперь, когда в памяти людской закрепится ее благое дело, ее помощь в ситуации с Охотой, Фема сможет закрепляться на этой земле, укореняясь и разрастаясь. Они бьют по всем фронтам и флангам, Ваше Величество: раздрабливают рыцарство на богемское и немецкое, вместе с тем дробят подданных на рыцарство и простой люд, простому люду внушая при этом, что он везде одинаков — что в Германии, что в Богемии, и, тем не менее, дробят его тоже — на тех, кто должен «вспомнить веру предков», чья правильность подтверждается вот такими событиями, и на тех, кто остается верен Христу и Церкви. А поскольку Церковь в Империи сейчас почти под контролем Конгрегации, то любой верный сын ее становится для богемца приспешником немцев, а для немца — все равно предателем, потому что едины Конгрегация и вы — император-богемец.

Она умолкла, глядя в лицо престолодержца, хмурое, усталое, и Рудольф молчал тоже, уставясь себе под ноги и не произнося ни слова.

— Рупрехт говорил мне сегодня почти то же, — отозвался он, наконец. — Почти слово в слово. По его мнению, мы обложены со всех сторон. И, сдается мне, он так же, как и я, мало верит в удачный исход… Вы никогда не думали, госпожа фон Рихтхофен, что напрасно конгрегаты взвалили на себя такую ношу? Что у них ничего не получится?

— Что именно, Ваше Величество? — уточнила Адельхайда осторожно, и Император неопределенно повел рукой, словно указуя на весь окружающий мир разом:

— Всё. Что не построить нам единую Империю, не удержать от развала ту, что уже построена, что им не выстоять под напором тех сил, каковые вот так внезапно пробудились… Что грядет конец христианского мира — вы никогда не думали? Не меня и не Империи, не Конгрегации и не просто Церкви даже, а всего, что мы сейчас видим и знаем…

— Еще день назад вы были в более уверенном расположении духа, — тихо заметила Адельхайда. — Жареная свинья сумела так пошатнуть вашу веру? В Бога, Империю и себя самого?

— Если хоть половина того, что вершится в эти дни в Праге, станет твориться по всей Империи постоянно, госпожа фон Рихтхофен, боюсь, то, что я сейчас говорил, станет уже не опасениями, а явью. Рупрехт слышал, что говорят люди в Праге, видел, как живет город все эти дни, и поверьте, сотен конгрегатских агентов недостанет для того, чтобы совладать с происходящим.

— Рупрехт бывал в городе эти дни? — уточнила Адельхайда, нахмурясь. — Он не говорил мне.

— Он и мне не говорил, сказал лишь сегодня, — устало отмахнулся Император. — Что вас удивляет? Это часть его обязанностей, часть расследования…

— Все верно, — оборвала она, — однако ведь мы с ним условились, что расследование будем проводить вместе, что будем делиться друг с другом новыми сведениями и обсуждать дальнейшие шаги. Мог бы поставить и меня в известность.

— Вы все-таки женщина, — бледно улыбнулся Рудольф, на миг утратив обреченность во взгляде. — А он молодой и весьма своевольный человек. Снизойдите к укрепившимся в его разуме порядкам; он и без того, я думаю, переступил через многое, приняв вас почти как равную. Кроме того, он и в этом, как во всем прочем — сам по себе; Рупрехт и в бою таков, и в быту, и потому, быть может, до сей поры не обзавелся друзьями ни с кем из моего рыцарства. Душой компании его назвать нельзя.

— Уж с этим не поспоришь, — согласилась Адельхайда недовольно и вздохнула, решительно поднявшись: — На этом я прерву нашу беседу, Ваше Величество. И в самом деле, не следует мне надолго задерживаться в ваших покоях… Не смейте поддаваться унынию, прошу вас. Мы справимся. Вы справитесь.

Тот промолчал, лишь одарив ее скептическим взором, и на ее ободряющую улыбку не улыбнулся в ответ.

«Рудольф сдает»… Будь проклята человеческая слабость, хмуро подумала Адельхайда, шагая по пустому коридору. Та слабость, что пригибает к земле дух короля и Императора, что позволяет управлять, словно стадом, огромным населением огромной страны, что вселяет в головы поместных управителей эти гнусные мыслишки… Та слабость, что сейчас приоткрывает мало-помалу двери для отчаяния, стучащегося в душу самой госпожи фон Рихтхофен, которая ведь тоже не железная, которая тоже лишь человек, тоже устала, почти уже предельно вымоталась душевно, морально, физически…

«Бросить все», сказала Лотта?.. Ведь никто не станет порицать, удерживать, принуждать… Но почему тогда эта мысль ни разу не укрепилась в разуме как нечто, что можно рассматривать всерьез? Как это Курт сказал тогда, в Ульме… «В очередной раз убеждаюсь в правоте своего помощника, который утверждает “ткни в любого в Конгрегации — каждый будет с прибабахом”»… Видимо, правы они оба. Иначе чем объяснить тот факт, что ее не раздражает то, что раздражало бы любую нормальную женщину, не удручает то, что должно удручать…

Не пугает то, что должно пугать.

— Встряхнись, — шепотом повелела Адельхайда себе самой, приостановясь перед тяжелой украшенной дверью, и, переведя дыхание, осторожно, но настойчиво постучала.

Фон Люфтенхаймер отпер почти сразу; в первый миг в его глазах мелькнуло удивление, тут же исчезнувшее без следа, и он отступил, пропуская гостью внутрь.

— Видимо, произошло нечто из ряда вон, — предположил он напряженно. — Новости?

— Думаю, ничего такого, что вы не знали бы сами, Рупрехт. Знали, но не сказали мне. А ведь мы с вами условились.

Тот не ответил, глядя на нее молча и пристально, долго, и, помедлив, развернулся, неспешно пройдя к столу посреди своей комнаты.

— Присядьте, госпожа фон Рихтхофен, — попросил он внезапно тихо и устало, походя тронув кончиками пальцев спинку высокого стула. — Я скажу вам то, что знаю я, но о чем не сказал.

Адельхайда стояла на месте еще мгновение, глядя в спину юного рыцаря, и медленно приблизилась, сев к столу и замерев в ожидании. Фон Люфтенхаймер раскрыл дверцу шкафа — старого, помнящего, наверное, гостей еще прежнего владельца дворца — и возвратился к столу с двумя кубками в одной руке и бутылкой темного стекла в другой.

— Знаете, что это за вино, госпожа фон Рихтхофен? — спросил он все так же тихо, сев напротив и поставив кубки и бутылку перед собой. — Это яблочное вино из нашего поместья, последнее вино урожая того года, когда моя сестра вместе с отцом уехала в Ульм. Когда осталась эта последняя бутылка, я сохранил ее, чтобы вскрыть, когда наша семья снова соберется вместе. Но Хелена умерла. Погибла. Смысла в моем ритуальном жесте больше нет, и я бы хотел, чтобы этого вина со мною выпили вы. Почтив память о ней и еще раз вспомянув тот день, когда вы сами сумели избежать ее участи — благодаря этому инквизитору или везению, или благоволению Господню…

— Думаю, всему вместе, — отозвалась Адельхайда, взяв придвинутый к ней кубок, и рыцарь кивнул, налив вина себе:

— Наверное, вы правы… Так значит, в память моей сестры и за ваше благополучие! — провозгласил фон Люфтенхаймер, разом ополовинив кубок.

Адельхайда отпила несколько глотков, с удовольствием ощутив знакомый с детства аромат немецкого яблочного вина. Все-таки этот нехитрый напиток всегда нравился ей больше, чем дорогие заграничные вина, каковые полагалось выставлять к столу каждому уважающему себя представителю высокой знати…

— А теперь, — глядя в кубок перед собою, медленно проговорил фон Люфтенхаймер, — я хочу спросить вас. Когда, а главное — как вы все поняли, госпожа фон Рихтхофен?

Несколько мгновений протянулись в тишине, разбиваемой лишь редкими голосами припозднившихся осенних птиц за окном, и рыцарь медленно поднял глаза к гостье, встретившись с ее напрягшимся взглядом теперь уже прямо и открыто.

— Глотните вина, — предложил он ровно. — Я знаю, вы его любите, и ради такой беседы я счел возможным пожертвовать этой памятной бутылью. Глотните, а после, я надеюсь, вы все-таки удовлетворите мое любопытство.

— О, — произнесла Адельхайда, наконец, и, помедлив, без церемоний осушила до дна, отставив кубок в сторону. — Я всегда говорила Рудольфу, что вы крайне неглупый юноша. Вы подтвердили, что я не ошибалась на ваш счет.

— Рад вас порадовать, — церемонно кивнул фон Люфтенхаймер, снова наполнив оба кубка и придвинув вино к собеседнице. — Прошу вас… Итак? На мой вопрос вы ответите или же предпочтете продемонстрировать мне один из своих смертоносных приемов, о которых я так наслышан?

— Во-первых, меня вам явно перехвалили, кто бы ни был вашим источником, Рупрехт, а во-вторых, мне отчего-то кажется, вы не настроены бежать, нападать или как-то иначе провоцировать меня на нечто подобное.

— Да, — с показным сожалением вздохнул рыцарь. — Не ради же драки я откупорил эту бутыль. Так я слушаю вас, госпожа фон Рихтхофен. Как вы смогли понять и когда?

Адельхайда неспешно поднесла кубок к губам, на сей раз лишь пригубив, и, снова отставив его на стол, кивнула:

— Хорошо, коли уж так — можно и побеседовать… Что ж. Отвечу вам: первые подозрения появились почти сразу.

— Я надеюсь, теперь вы не станете приукрашивать собственные возможности? — уточнил фон Люфтенхаймер с подозрением, и она улыбнулась:

— Что вы. Ведь смысл таких бесед — наконец-то высказать правду глаза в глаза, ведь так, Рупрехт?.. Да, вы в первый же день дали мне повод заподозрить в вас не просто сообразительного юношу, который в силу своей наблюдательности раскусил королевского агента…

— И конгрегатского, — многозначительно напомнил рыцарь, и Адельхайда кивнула, тщательно следя за собственным спокойствием:

— Тем паче.

— Так чем же я вызвал ваше подозрение?

— Вы не поинтересовались ходом расследования кражи из королевской сокровищницы. Да, — продолжила она, когда фон Люфтенхаймер вопросительно поднял брови, — конечно, наша первая «откровенная» беседа произошла в день, когда были иные заботы, но вы не осведомились об этом и после. Вы ни разу не спросили, что именно было похищено. Положим, вы — просто преданный служитель своего короля, который не лезет в то, что его не касается… Точнее, так было бы можно подумать, если бы вы не явились ко мне тогда. Но вы показали себя человеком деятельным и любопытным, при том, однако, ни разу не проявив интереса к предмету, чье похищение так взволновало вашего господина, что он возобновил расследование с участием своего агента.

— Слишком туманно, — возразил фон Люфтенхаймер, снова отпив вина; Адельхайда пожала плечами, последовав его примеру, и вздохнула, глядя в прозрачно-янтарный напиток задумчиво:

— Да-да, тут вы правы. Я тоже не основывала свои предположения на этом. Просто это стало первым толчком, поводом, чтобы не доверять вам всецело и к вам присмотреться. Далее были ваши попытки обратить внимание мое и инквизиторов на двух оболтусов, приятелей нашего наследника… Полноте, Рупрехт; неужто вы всерьез могли допустить, что кто-то и впрямь поверит в способность этих двоих организовать серьезный заговор или хотя бы принять в нем активное участие?

— Ну, — с улыбкой пожал плечами тот, — попытаться ведь стоило. Тем паче, что у меня почти получилось: вы все-таки их заподозрили.

— И развеяла свои подозрения за пять минут беседы с ними, — отмахнулась Адельхайда, снова поднеся кубок к губам — более для того, чтобы спрятать за ним выражение собственного лица, наблюдая за лицом собеседника… Нет. Кажется, нет. Кажется, и в самом деле эти двое не раскрыты… Слава Богу; хоть в чем-то удача… — Тогда, — продолжила она, отставив кубок, — мои подозрения окрепли. Хотя, признаю, и не были еще уверенностью.

— Так когда же таковыми стали? Не томите, прошу вас.

— Когда Дикая Охота появилась над Прагой. Точнее сказать, когда Фема сотворила этот фарс с фальшивым жертвоприношением на городской улице. Вы не казались особенно напуганным, рассказывая мне о явлении саламандры на императорском турнире, не выглядели таковым и тогда, когда впервые поведали о явлении Дикой Охоты нашему миру, хотя никогда прежде вам не доводилось сталкиваться с чем-то подобным. Вы казались взволнованным, но не более. И даже когда Охота стала не слухами или рассказом очевидцев, когда вы сами стали свидетелем ее появления — даже тогда вы были поразительно спокойны. Дамы вот-вот готовы были попадать замертво от страха, рыцари были бледнее снега, даже инквизиторам, хоть те и храбрились, было заметно не по себе. Вы же отпускали едкие замечания, комментируя происходящее, словно вас там и не было, словно вас все это не касалось. Словно человек, который знал, что его это не коснется.

— Это могло быть чем угодно, — возразил фон Люфтенхаймер нарочито дружелюбно. — Я мог оказаться образцом самообладания, я мог просто не понимать всей серьезности и опасности этого явления (ведь вы сами заметили: никогда прежде я такого не видел); могло быть что угодно.

— Поэтому, — кивнула Адельхайда, — я и сказала, что твердым свидетельством стало ваше поведение на следующий день. Вы, человек, не испугавшийся магической твари, не дрогнувший перед древней нечистью, рыцарь и католик — и вдруг с такой истовостью, с такой дрожью в голосе, с таким опасением и почти пиететом стали повествовать мне о языческом обряде, устроенном неведомо кем, как и для чего… Это просто не вязалось с тем, как вы вели себя до сих пор. Но зато прекрасно укладывалось в рамки поведения человека, чья цель — посеять сомнения в душе Императора, смятение в душах приближенных, панику среди подданных. И, как ни горько это признавать, вам это почти удалось. Здесь — моя оплошность. Я все еще боялась ошибиться и поверить себе самой: слава вашего отца застила мне глаза… И коли уж он вспомнился кстати в этом разговоре, спрошу теперь и я вас, и я надеюсь на столь же честный ответ, какой дала вам я. Вопрос лишь один. Вы, сын Эберхарта фон Люфтенхаймера, плоть от плоти одного из лучших приближенных Императора, императорский воспитанник — почему, Рупрехт?

— «Почему»… — повторил тот негромко; вздохнув, взболтал вино в кубке, словно микстуру, и так же одним махом, точно горькое лекарство, выпил. — Странно слышать этот вопрос именно от вас, госпожа фон Рихтхофен. Вам ведомы все тайны нашей семьи, вы знаете, что случилось с моей сестрой — и вы спрашиваете, почему…

— Ваша сестра была убита стригами…

— Ложь! — внезапно рявкнул фон Люфтенхаймер, грохнув кубком по столешнице так, что Адельхайда вздрогнула. — Грязная, гнусная ложь из грязных уст конгрегатской гадины! Я знаю, что произошло в Ульме на самом деле, знаю то, о чем молчали все, все, даже отец, предавший ее память и ее саму! Теперь вы молчите? Вам нечего сказать? Вы выжили, потому что вас вытащили из лап этих тварей свои, свои вас не бросили, но на какую-то дочку фогта им было наплевать, и Хелены больше нет!

— Это неправда, — стараясь не повысить голоса в ответ, произнесла Адельхайда как можно спокойнее. — Когда майстер Гессе проник в замок вашего отца, Хелена уже не первый месяц была стригой. Ей никто и ничто не могло бы помочь, да она и не хотела этой помощи. И воспрепятствовать ее обращению ваш отец не мог: он сам был пленен тварями и лишен всякой власти в собственном поместье и над собственной жизнью.

— Мне это известно, — ответил рыцарь вновь тихо, едва слышно, устало, будто бы в этой мгновенной вспышке ярости выплеснулись не лишь только злость и обида, но и последние физические силы. — Однако известно мне также и то, что мою сестру не убили стриги, как всем об этом было сказано, а пленили живой. Курт Гессе захватил Хелену, когда она была жива, и отдал ее на растерзание вашим expertus’ам, которые потом рвали ее на части, чтобы понять, как устроен стриг.

— «Стриг», — медленно повторила Адельхайда. — Вы употребили это слово, говоря о своей сестре, Рупрехт. Стало быть, и вы сами понимаете, что это уже была не вполне Хелена…

— Вы видите разницу между «не вполне» и «совсем не»? — оборвал рыцарь хмуро, и она кивнула:

— Согласна. Но все-таки, при всей вашей осведомленности, вы знаете не все. Поначалу все усилия наших служителей были обращены на то, чтобы отвратить ее от ее новой жизни. Вы не можете себе представить, сколько времени и сил, душевных и телесных, было положено на то, чтобы сделать ее прежней. Не плотски; увы, сделать стрига человеком под силу лишь Господу, но хотя бы душевно. Это было бы под силу нам и было бы под силу ей, если бы только она этого хотела. Но Хелена была слишком пронизана ненавистью ко всему человеческому и любовью ко всему, что обрела в своей новой жизни, и меняться не желала.

— И тогда из нее сделали опытный образчик, — зло и с отвращением усмехнулся фон Люфтенхаймер. — Стали истязать хрупкую юную девушку…

— Стригу, — тихо поправила Адельхайда, и тот вновь повысил голос:

— Мою сестру!

— Стригу, — настойчиво повторила она. — Убившую множество людей и вовсе о том не жалеющую. Даже не будь она тварью, она была убийцей, Рупрехт.

— Она была моей сестрой. И вы знали, что с ней сталось. Знали — и смотрели мне в глаза, улыбались мне, изображали заботу…

— Не изображала.

— Пеклись о сыне давнего друга искренне? Что ж, стало быть — тем более извращен ваш разум. Приятельствовать с отцом и заботиться о сыне, быв соучастницей издевательств над дочерью… Вы и в самом деле не видите ничего предосудительного в том, что случилось? Не понимаете, какую мерзость сотворили ваши сослужители? Маленькая и такая незаметная жертва во благо других, так, госпожа фон Рихтхофен? Превратить в кусок мяса несчастную девушку ради блага ваших вояк…

— Ради блага тех людей, что защищают эти вояки, — негромко возразила Адельхайда. — Мне жаль вашу сестру, Рупрехт. Это правда, и я говорю искренне. Но повторяю, что она была…

— А мне наплевать! — отрезал рыцарь зло. — Это! Была! Моя! Сестра! Это была моя семья когда-то! Мой отец предпочел семье — службу, недрогнувшей рукой отдав собственную дочь на растерзание кучке мерзавцев в рясах! Император, слабак на троне, шагу не могущий ступить без совета вашего кардинала, Империя, готовая развалиться от первого чиха — на этот алтарь он возложил Хелену? Да пусть провалится в Преисподнюю эта Империя, если ради ее благополучия нужны такие жертвы! К черту этих ваших «людей», если такое нужно для их блага! Ничье благополучие, никакие политические выгоды, никакое благо, да весь мир не стоит одной слезинки моей сестры!

— Рупрехт…

— Молчать! Вы все уже сказали, что могли! Вы спросили, почему, и будьте любезны выслушать мой ответ, я слишком долго мечтал высказать все это в лицо хоть одному из вас!

— Тогда почему не сказали Императору? — осторожно спросила Адельхайда, и рыцарь стих так же внезапно, глядя на нее теперь уже с неприкрытой, явной ненавистью. — Вы просто могли намекнуть Рудольфу, что я шпион при его персоне, и одним лишь этим вы обрушили бы многие годы кропотливой работы Конгрегации, пошатнули бы то единство, которое едва лишь начало создаваться.

— Вы с вашими способностями заболтать кого угодно сумели бы убедить короля в том, что все было ради его же блага, — неприязненно покривился фон Люфтенхаймер. — Потом к вашим усилиям присоединился бы кардинал, и все пошло бы, как прежде, а быть может, и лучше прежнего. Император и без того кукла в конгрегатских руках. Кукловодом больше или меньше — какая разница.

— Хорошо, — кивнула она, — понимаю. Но почему не сказать все это Курту Гессе, который принимал деятельное участие в той истории? Почему вы не поставили себе цели добраться до него или убить Императора, на худой конец? Зачем сейчас вы произносите эти превыспренние речи мне, которая ко всей той истории если и имела какое-то отношение, то лишь самое посредственное? Почему устроили этот actus, убив множество невинных людей, но не покарав при том ни одного из виновных в случившемся с Хеленой — позволили уйти Императору и уберегли от смерти меня?

Фон Люфтенхаймер отвел глаза, нетвердой рукой ухватив бутыль с яблочным вином, и налил себе до самых краев, едва не пролив на стол. Наполненный кубок он опустошил разом наполовину, и, громко переведя дыхание, качнул головой, неохотно вымолвив:

— Этого я вам не скажу.

— Потому что они вам не сказали, — мягко продолжила Адельхайда, и рыцарь метнул на нее полный ожесточения взгляд, однако промолчал, лишь снова приникнув к кубку. — Возможно, что-то и сказали — вы не из тех, кто позволит себя использовать совсем уж вслепую — но не раскрыли всего плана. Однако яснее Божьего дня тот факт, что это не было ни вашей задумкой, ни вашим решением.

— Была бы моя воля, — тихо произнес фон Люфтенхаймер, — и вы оба разлетелись бы в клочья. Хотя это и стало бы слишком легкой карой за все, чему вы были соучастниками.

— Но вашей воли нет. Кто-то все решил за вас, Рупрехт. И это меня удивляет, потому что я слишком хорошо вас знаю и вижу, что вам это не по душе. Вы хотели бы иного. Потому сейчас вы и сорвались, потому и позволили себе выговориться, хотя при небольшом усилии могли бы водить меня за нос еще некоторое время, а там, быть может, и подвернулся бы случай отомстить всем разом… Что же случилось? Во время сегодняшней отлучки в Прагу вы встретились с тем, кто учинил все это и втянул вас в свой заговор? И что же он вам сказал? Что смерть Императора и моя не планируется в этот раз, верно? Вы внезапно узнали, что напрасно таились, загоняли злость в глубину души, напрасно терпели и выжидали, что все так и кончится ничем, а ваши обидчики останутся безнаказанными? Вы сегодня неожиданно поняли, что были не равноправным соучастником, а пешкой, которую использовал игрок так, как ему заблагорассудилось? На это ваша злость, а не лишь только на меня.

— Все получат по заслугам, — натянуто улыбнулся рыцарь. — Ваша кара тоже впереди, она близка, ближе, чем вы думаете.

Адельхайда опустила взгляд на кубок перед собою и снова медленно подняла глаза, глядя, как фон Люфтенхаймер, отхлебнув порядочную порцию, растягивает губы в улыбке.

— Вас смутило то, что бутылку я откупорил при вас? — уточнил он подчеркнуто благожелательно. — И то, что пил вместе с вами? А моя откровенность вас не смутила, лучший и единственный агент короля?.. Разумеется, я давно ждал возможности высказаться, — продолжил он, не услышав ответа. — Разумеется, я много раз говорил сам себе в мыслях все то, что хотел бы сказать одному из вас. Разумеется, сейчас я на взводе и крайне многословен именно потому. Однако так же само собою разумеется, что я скажу вам, хоть и многое, но не всё. Сказать всё вы могли бы меня заставить. Но этого удовольствия, госпожа фон Рихтхофен, я вас лишу. Через полчаса меня уже не будет на этом свете. И вас тоже, посему я и говорю: все получат по заслугам.

— Вот это больше на вас похоже, — проговорила Адельхайда тихо, всеми силами стараясь уследить за собой и не позволить голосу дрогнуть. — Наплевать на все планы и сделать по-своему.

— Мне не по душе планы, растянутые на годы, — любезно пояснил рыцарь. — Я и без того слишком долго ждал… А мне нравится ваше самообладание. Как бы там ни было, женщина вы и впрямь необычная.

— Все умрем, — улыбнулась Адельхайда, пожав плечами. — Сегодня или завтра… Он сказал вам, почему не хочет, чтобы я или Император не умирали сегодня, или вас так и оставили в неведении, повелев не лезть в дело не вашего ума?

— Пытаетесь ударить по моему самолюбию в надежде на то, что я разговорюсь?

— У меня получается?

— Не слишком хорошо, — все с той же улыбкой отозвался фон Люфтенхаймер. — Но я думаю, вы и без меня знаете ответ: вы слишком уверенно произносите это «он». Стало быть, знаете, о ком идет речь и каковы его планы в вашем отношении. Хотя я с ним совершенно не согласен: не думаю, что ваша смерть, сколь бы страшной и неожиданной она ни была, как-то тронет Курта Гессе. Не думаю, что чья угодно смерть может его тронуть.

— Здесь я с вами соглашусь, — нарочито тяжело вздохнула Адельхайда. — Но Каспар никогда не производил впечатления разумного человека… К слову, коли уж мы заговорили о нем, и коли уж все тайны, произнесенные гласно, так и останутся в этой комнате… Для чего ему карта?

— Не имею представления, — передернул плечами фон Люфтенхаймер. — И мне все равно. Это рушило планы Конгрегации и короля, а потому я оказал помощь его человеку.

— Рассказали о скрипучих петлях? — уточнила она и, не услышав возражений, продолжила: — Удовлетворите мое любопытство еще в одном, Рупрехт, любопытство на сей раз чисто научное: что за вещество было использовано на турнире? Я никогда прежде о подобном не слышала.

— Я тоже. Мне об этом не говорили, а я не спрашивал: мне не интересно.

— Как можно быть таким нелюбопытным? — укоризненно произнесла Адельхайда. — Теперь мне и спросить-то у вас нечего… Ведь места, где скрывается в Праге Каспар, вы мне не назовете, верно? И того, как он управляет Охотой, не скажете тоже?

— Конечно, нет, — согласился рыцарь с улыбкой. — Должна же остаться хоть какая-то недосказанность, а мне надо же утешать себя тем, что вы хоть чего-то не знаете, но очень хотите узнать.

— Вот видите, — вздохнула Адельхайда нарочито печально. — О взрывчатых веществах вы рассказать не можете, местонахождения сообщников не раскроете; выходит так, что более и поговорить-то не о чем… Хотя, нет. Один вопрос, все-таки, есть. Почему вместе с прочими не был убит Рудольф? Почему дождались его ухода, да еще и уничтожили баварский род, открыв наследнику путь к герцогству?

Фон Люфтенхаймер помедлил, катая кубок меж ладоней и глядя внутрь, где на дне плескались остатки вина, потом выдохнул, выпив их одним глотком, и снова со стуком водрузил кубок на стол.

— Пожалуй, я отвечу, — согласился он с усмешкой. — Сегодня мой день, и я не смогу отказать себе в удовольствии увидеть ваше лицо, когда вы это услышите… Почему не был убит Император? Потому что другой не нужен. Потому что он управляем и предсказуем, потому что все знают, чего от него ждать. Весь механизм, который управляет Империей, сейчас как на ладони: все знают, кто держит бразды правления, а кто стоит под седлом. Со смертью Императора в стране начнется сумятица, время для которой еще не пришло, и тогда — неизвестно, кто займет трон. Быть может, настоящий правитель, себе на уме, сильный, непредсказуемый, деятельный, а не кукла, чей каждый шаг известен и чье каждое движение беспомощно и пусто. Ваш Император, госпожа фон Рихтхофен, был оставлен в живых потому, что ни для кого никакой угрозы он не представляет, ничего не решает, ни на что не влияет. Он не был убит, потому что его и без того будто бы не существует. Он будет сидеть на троне, смотреть, как рушат государство, которое он строит под руководительством Конгрегации, и ничего, ничего не сможет сделать.

— Это мы еще посмотрим, — тихо шепнула Адельхайда, и рыцарь усмехнулся, звякнув ногтем по ободу бокала перед собой:

— Вот как раз мы с вами этого и не увидим, госпожа фон Рихтхофен. Я понимаю, что вам не хочется верить в тщетность ваших усилий, но поверить придется. Что ж, спасибо. Сейчас я вижу то, ради чего и рассказал это: ваше осунувшееся лицо и обреченный взгляд. Это словно бальзам на мою душу. Стало быть, есть смысл ответить и на второй вопрос. Для чего принцу была открыта дорога к Баварскому герцогству… А вы уверены, что все еще есть кому пройти по этой дороге?

На самодовольное лицо фон Люфтенхаймера Адельхайда взглянула с растерянностью, на миг опешив, и тот улыбнулся еще шире, доверительно понизив голос:

— Ведь я сказал вам, что каждый получит по заслугам. Что бы он там ни говорил, а если уж ваша смерть и впрямь способна задеть что-то в душе Курта Гессе, то пусть это случится сейчас. Вы перестанете существовать меньше чем через полчаса. Императору со дня на день следует ожидать гонца из конгрегатского лагеря, каковой гонец привезет письмо с безрадостным известием об удачном покушении на жизнь Его Высочества. Таким образом, человек, покрывающий конгрегатов, убивших мою сестру, уже лишился сына. Когда об этом станет известно, Конгрегация получит такой удар, от которого уже не оправится.

— Вы лжете, — убежденно проговорила Адельхайда. — Лжете, говоря о том, чего я не могу проверить, чтобы перед смертью доставить мне как можно больше неприятных минут. Я вам не верю.

— А напрасно, — наставительно возразил рыцарь. — Впрочем, как угодно. Того, чего хотел, я уже добился: вы обескуражены и растеряны, а ваши слова есть не более чем попытка ухватиться за соломинку, что лишь еще более тешит мою жажду мести. Давайте, госпожа фон Рихтхофен. Скажите еще что-нибудь. Возразите мне, скажите, что я лгу, что этого не может быть, прикрикните на меня, устройте сцену…

— Не дождетесь, — хмуро отозвалась она. — Даже если это правда, это ни на что не влияет.

— Бросьте, — улыбнулся фон Люфтенхаймер снисходительно. — Фридрих был единственным наследником. Теперь остался только беспомощный, одинокий старый король, с чьей смертью рухнет половина ваших планов. Конгрегации придется спешно искать замену своему ставленнику, которого готовила все эти годы, на которого положила столько сил, на которого надеялась. И скорее всего, замена найдена не будет: никто более не вручит себя добровольно в руки людей, которые хотят управлять всем. Вы сделали ставку на одного человека — и проиграли. Вы — проиграли, — повторил он, с удовольствием смакуя каждое слово. — Вам конец. Конец Империи, а там и Конгрегации.

— А там, стараниями вашего приятеля Каспара, и Церкви, и вере, и христианскому миру.

— Плевать, — коротко бросил рыцарь; Адельхайда вздохнула:

— Вот к чему вы пришли… А ведь, когда начался наш разговор, я сострадала вам искренне. Теперь вижу, что сострадания вам не нужно. Вам и справедливость не нужна, и вы перестали видеть даже, где кончается месть и начинается злодейство. Вы нас обвиняете в том, что мы совершили нечто чудовищное, но взгляните на себя; что делаете вы сами, Рупрехт?

— А мне уже все равно, — отозвался тот тихо и, подумав, потянулся к бутылке и отпил вина прямо из горлышка. — Если Хелена была принесена в жертву чему-то, это что-то должно быть уничтожено. Будь то Император, Конгрегация, Империя или весь мир… Пейте вино, госпожа фон Рихтхофен. Хуже вам все равно уже не будет, но зато перед своей смертью насладитесь любимым напитком.

— Перед вашей смертью я наслажусь выражением вашего лица, — возразила она, отодвинув от себя кубок. — Кажется, так вы мне сказали, Рупрехт?.. Позвольте теперь и я раскрою вам одну из тайн Конгрегации. Сказал ли вам Каспар о том, что по пути в Ульм Курт Гессе был отравлен в одном из трактиров? Что выжил он лишь чудом, благодаря совершенно случайно полученной помощи? Вижу, рассказывал. Ему повезло. Но потом история повторилась, после чего нашему руководству пришло в голову, что такое положение дел недопустимо. Что вот так, запросто, можно лишиться хороших служителей, а это довольно скверно, согласитесь. И после той истории было принято решение самых ценных из них осторожно, поначалу под присмотром лекарей, приучать хотя бы к самым популярным из ядов. Вам ведь известно о том, что, если принимать отраву понемногу, начиная с малых доз, организм со временем приобретает к ней устойчивость? Так вот, судя по тому, что у вас уже побледнели губы и нездорово мутны глаза, а я чувствую лишь легкую тошноту, вы вскоре и впрямь умрете. А я отделаюсь несколькими днями в постели в самом худшем случае… Пейте вино, Рупрехт. Хуже вам все равно уже не будет.

Мгновение фон Люфтенхаймер сидел неподвижно, стиснув в кулаки пальцы лежащих на столе ладоней — так, что костяшки пальцев побелели от напряжения, и, наконец, выговорил чуть слышно:

— Вы лжете.

— Думайте, как угодно. Того, чего хотела, я уже добилась: вы обескуражены и растеряны, а ваши слова есть не более чем попытка ухватиться за соломинку.

Еще миг протек в мертвом молчании, фон Люфтенхаймер все так же смотрел ей в лицо, пытаясь уловить ложь в выражении ее глаз; в тишине было слышно, как кличут вдалеке птичьи голоса, одинокие и тоскливые в осеннем воздухе, как крикнул кто-то кому-то во внутреннем дворе, и где-то заржал конь, как звучат в коридоре за дверью чьи-то шаги… приближаясь… становясь все громче…

Шаги множества ног; не шаги — топот…

Кто-то спешил бегом, и явно сюда, поблизости не было других комнат…

Фон Люфтенхаймер рывком поднялся, когда дверь распахнулась от сильного толчка ногой, и замер, глядя на тех, кто стоял на пороге.

 

Глава 17

Сентябрь 1397 года, Германия.

Кухня казалась непривычно оживленной, хотя, кроме Курта с Бруно и наследника с фон Редером, присутствовали лишь двое — отец Георг, поглощенный в этим минуты поварскими обязанностями, и Уве Браун, которого кто-то уже успел направить ему в помощь. Судя по тому, как поспешно зондер захлопнул рот при появлении майстера инквизитора, святой отец только что был посвящен во все подробности произошедшего в комнате наверху. Пенять ему на разговорчивость Курт, однако, не стал: тайной это и без того уже не было, а за каждого из этих парней старый священник болел душою не меньше, нежели Хауэр, лишь не говорил о том вслух, изводясь втихомолку.

— Горячая вода есть? — спросил Курт, продемонстрировав святому отцу испачканную в крови руку; отец Георг бросил мимолетный взгляд на молчаливого пасмурного наследника с такой же окровавленной ладонью и кивнул, указав себе за спину:

— Вот, как раз согрел.

— Сейчас я верну вам ваш кинжал, господин барон, — сказал Курт, и фон Редер хмуро качнул головой:

— Выбросьте его. Отдайте своим мастерам на перековку. Или сделайте из него крюк для мяса; все равно. Я к нему больше не притронусь.

Курт помедлил, краем глаза видя, как смотрит в их сторону зондер у стены напротив, склонившийся над каким-то мешком, и молча бросил окровавленный кинжал на пол рядом с грудой рубленных поленьев. Уве Браун отвел глаза, ухватил мешок и вместе с ним скрылся в коридорчике, ведущем в кладовую. Отец Георг так же молча вздохнул, уйдя вглубь кухни, и, возвратясь с изрядно попользованным куском мыла, удалился снова.

— Полей, — кивнул Курт помощнику.

За тем, как отмывает окровавленную руку наследник, майстер инквизитор наблюдал молча, привалившись плечом к стене и видя, как косится на будущего Императора фон Редер; во взгляде главного королевского телохранителя была странная, доселе ему не свойственная задумчивость…

— А не случится так, что ваше руководство отменит ваше решение, майстер Гессе? — негромко осведомился, наконец, Фридрих, когда Курт пристроил руки под струей теплой воды, льющейся из ковша.

— Нет, — уверенно отозвался он, — не случится.

Тот кивнул, снова умолкнув и глядя на то, как краснеет мыльная пена на руках майстера инквизитора.

— А что бывает с Императором, совершившим нечто подобное? — вновь тихо заговорил наследник, и Курт на мгновение замер, вопросительно обернувшись к нему. — Когда король предает интересы своих подданных, — пояснил Фридрих все так же негромко, — ведь это ситуация весьма обыденная. Что будет с Императором тогда?

— Ничего, полагаю? — предположил Курт, и тот вздохнул:

— Вот именно. Ничего. В худшем случае — лишение короны, хотя ошибки, проступки, грехи правителя имеют последствия куда серьезней, нежели вина любого другого… Как полагаете, это справедливо, майстер Гессе? Ведь, как вы сказали, cui commendaverunt multum plus petent ab eo…

Курт подставил руки под льющуюся воду, смыв кровавую пену, и, помедлив, распрямился, глядя наследнику в лицо.

— Справедливо ли… — повторил он медленно. — Ведь вы для себя уже это решили, и с вашей стороны это даже не вопрос, Ваше Высочество.

— Ушам своим не верю, — спустя миг безмолвия выговорил Фридрих; Курт невольно скосил глаза на валяющийся у стены кинжал барона и снова перевел взгляд на собеседника.

— Сегодня я видел будущего Императора, — пояснил он просто. — И сейчас слышу наследника Империи.

Принц бросил короткий взгляд на кинжал на полу, на грязно-кровавую воду в ведре перед собой и вздохнул, проводив глазами Уве Брауна, возвратившегося в кухню и теперь мнущегося поодаль — собравшаяся здесь компания наверняка мешала ему; продолжать заниматься своими обязанностями, поневоле слушая их беседу, зондер явно не желал, однако так же явно не решался просто взять и попросить их удалиться…

— Мне надо побыть одному, — решительно сказал наследник, обернувшись к фон Редеру. — Пожалуй, я проведу время в тренировочном дворе. И, поскольку опасность устранена, полагаю, ничто не препятствует мне побыть действительно одному, Ульбрехт. Без возражений с вашей стороны, без приставленных ко мне надзирателей, без попыток следить за мною втайне. Я хочу остаться один. Вы меня поняли?

Барон замялся, мельком взглянув на Курта, на дверь по правую руку от себя и снова перевел взгляд на Фридриха.

— Вы меня поняли, Ульбрехт? — повторил тот настойчиво, и фон Редер медленно, через силу, кивнул:

— Да, Ваше Высочество. Но смею попросить вас не оставаться там надолго.

— Разумеется, — согласился тот и, не произнеся более ни слова, развернулся и зашагал прочь.

Фон Редер проводил его напряженным взглядом и отвернулся, явно сдерживая желание направиться следом.

— Я знаю, что вы скажете, майстер инквизитор, — буркнул он хмуро, однако без обычной своей неприязни в голосе. — Что рано или поздно он должен стать самостоятельным, а растить окруженного няньками юнца лишь ему же во вред. Это я и сам понимаю… Вы сказали Его Высочеству правду? Не сложится так, что ваши вышестоящие вынесут вам порицание, а вашего парня все-таки поставят на помост?

— Я сказал правду. Не сложится. Ad minimum потому, что сейчас у моего руководства просто не будет более простого способа настроить наследника против себя.

— А также это хороший повод отвести наказание от своего служителя, — дополнил фон Редер и, помедлив, нерешительно спросил: — Думаете, его семья и вправду потеряна невозвратно? Нет даже призрачной вероятности того, что они живы?

— Уверен, — так же тихо ответил Курт. — Мало того: убежден в том, что умерщвлены они были сразу, ибо не могли же эти люди не знать, какая участь ожидает Йегера после совершения убийства. А стало быть — к чему их беречь?

— Не смогу его понять, — проговорил фон Редер спустя миг молчания. — Прежде не приходило в голову связать себя узами брака, а после, на службе у Его Величества, попросту не осталось уже времени думать о таких вещах. Пытаюсь вообразить себе, на что пошел бы мой отец ради моего спасения, и тоже не могу: вы угадали, меня растили мать и замковые вояки… Но не удивляюсь тому, что парень так рвался умереть. В тот день, когда Его Величество отменил мой приговор, я и сам не знал, что мне делать — радоваться или сгореть со стыда на месте и жалеть о смерти, что прошла мимо меня. И я, быть может, так же возражал бы его решению, но вместе со мной он дарил жизнь моим людям. За это я, наверное, благодарен ему больше, чем за предоставленную мне возможность пересмотреть собственное бытие… — фон Редер умолк, нахмурясь, явно порицая самого себя за внезапную откровенность, и коротко кивнул, отступив в сторону двери: — Святой отец… майстер инквизитор… С вашего позволения, я оставлю вас.

— Кто бы мог подумать, — тихо произнес Бруно, когда королевский телохранитель удалился. — И благородный солдафон способен на сочувствие, и высокорожденный мальчишка хорош не только своим титулом. Сколько неожиданных открытий в один день, верно? Оказывается, люди не всегда таковы, какими кажутся, а главное — не в худшую сторону.

Курт не ответил; тяжело переведя дыхание, он привалился к стене и сполз по ней спиною, медленно опустившись на пол и обессиленно опустив голову. Бруно, помедлив, уселся рядом, так же прислонясь к камню и упершись в колени локтями.

— Теперь фон Редер будет считать тебя бессердечным чудовищем, а наследник убедится, что слышанная о тебе молва — не преувеличение.

— Неважно, — чуть слышно отозвался Курт, наконец, глядя в пол у своих ног. — Зато Фридрих впервые принял взрослое решение, по-настоящему достойное будущего короля. Фон Редер впервые увидел в нем не мальчишку, которого надо оберегать от лишней капли дождя, а своего будущего правителя… А Йегер получил возможность жить.

— А майстер Сфорца по возвращении сделает из тебя фарш.

— Неважно, — повторил Курт все так же тихо, не поднимая взгляда, и помощник вздохнул:

— И долго ты думаешь так протянуть?

— Ты о чем?

— Да брось, — поморщился Бруно с усталым состраданием. — Кому угодно ты можешь дурить голову, но не мне. Фон Редер может считать, что Молот Ведьм — непрошибаемый камень, наследник может думать, о тебе что угодно, но я-то тебя знаю. Когда понадобилось отправить на костер Маргарет фон Шёнборн, ты сделал это, не задумавшись, и даже если что-то терзало тебя, то недолго. Когда надо было выстрелить в напарника, ты колебался, но сделал это, а после, хоть и изводил себя, но знал, что так надо; и тогда все же сложилась ситуация «никто не виноват». Но сейчас все иначе. Будь Йегер воистину предателем, ты и теперь был бы в ладу с самим собою; удручался бы тому, что среди самых проверенных не разглядели двурушника, что с верной дороги сошел один из лучших, но не терзался бы по поводу собственных деяний. Однако парень провинился, по большому счету, в том, что сглупил. Если бы он, вместо того, чтобы сделать то, что сделал, рассказал все кому полагается, ничего бы этого не было. Разумеется, спасти его семью, скорей всего, и тогда бы не удалось, но парень не замарался предательством, не потерял бы Печать, честь и не оказался бы на краю могилы. А тебе не пришлось бы кромсать себе душу для того, чтобы искромсать ему тело… — Бруно умолк, глядя на свое начальство с выжиданием, и, не услышав ответа, продолжил чуть тише: — Не пришлось бы строить планов, от которых у тебя самого на душе погано так, как давно не было. Понять, насколько принц проникся желанием уберечь своего несостоявшегося убийцу от казни. Просчитать, что может на него воздействовать. Продумать, как дать ему такую возможность… Рассказать ему историю о том, как ты проникся доверием к отцу Бенедикту, об укрощении строптивых лошадей… И сейчас ты думаешь еще и об этом. О том, чем руководствовался наследник, столь яростно отстаивая жизнь Йегера: милосердием или желанием расположить его к себе, а в будущем, быть может, получить одного из самых преданных и на все за него готовых людей; а ведь пожелай он спустя год или три вытащить парня из-за решетки и оставить подле своей персоны — разве Совет станет возражать? да ни за что… Мы взращивали принца по своему образу и подобию, вдалбливая в него сызмальства все то, что сами постигали, будучи в возрасте: трезвый расчет это все, чувства — ничто. Но теперь тебя пугает сама мысль о том, что именно сейчас, именно в этой ситуации в нем взяла верх не человечность, а голая логика. Собственно, пугают тебя обе вероятности. Первая будет значить, что снова подтверждается то, что тебе и прежде доводилось видеть и понимать: не все люди злобные и корыстные твари, и от многих можно ожидать, что ты обманешься в лучшую сторону. Но ожиданий таких ты опасаешься, ибо к ним легко привыкнуть, и однажды они могут не подтвердиться. И случится так, как случилось некогда с Маргарет. Вторая вероятность будет означать, что пятнадцатилетний мальчишка оказался расчетливым сухарем похуже тебя, и что с ним станет к тем годам, когда придет пора ему занять трон, тебе страшно даже вообразить…

Помощник умолк снова, однако Курт так и не произнес ни звука в ответ, оставшись сидеть по-прежнему неподвижно и все так же глядя в пол перед собою.

— А еще, — продолжил Бруно, так и не дождавшись отклика, — тебе страшно оттого, что уходит из жизни человек, а быть может, и уже ушел, который мог вправить твою вывихнутую душу одним движением, двумя словами. Что теперь рядом не будет того, кому можно было все это высказать, вывалить все накопившееся в душе, дабы оно, не дай Бог, в эту самую душу не впиталось, не прижилось, не проросло… Но знаешь, Курт, чувство — любое — это для человека нормально. Такое вот дело. Сомневаться, сопереживать, ценить людей и ощущать себя не в своей шкуре, когда что-то идет не так. И да, это непреложный факт: после его смерти ты останешься сам с собой наедине, сам будешь принимать решения, отчитываться будешь — не передо мной или Висконти, а перед собою самим, сам себя будешь порицать или одобрять, сам будешь решать, что и насколько допустимо, и проживать все это — тоже будешь сам. Я не могу вечно делать это за тебя. Чувствовать, Курт — нормально. То, что сейчас тебе хреново, что в эту минуту ты сам себе готов в глотку вцепиться, что тебе не дает покоя все, что происходит — нормально. А вот не нормально — то, что не ты все это мне говоришь, а я — тебе.

— У тебя выходит лучше, — разомкнул, наконец, губы Курт, не поднимая головы, и Бруно вздохнул:

— И вот снова. Ты делаешь все, что угодно — отшучиваешься, причем довольно неуклюже, молчишь, отгораживаешься от мира, а в итоге и от себя — но не желаешь принять неизбежное.

— И что же неизбежно?

— Неизбежно то, — еще тише, но настоятельней произнес Бруно, — что тебе придется, наконец, остаться один на один с Тем, Чьим именем ты, вообще говоря, служишь. Я не буду вечно отмаливать твои грехи, не смогу вечно быть твоей пристяжной совестью. Не могу и дальше верить за тебя. И я не смогу, физически не смогу, надзирать за тем, чтобы ты оставался человеком, а не доской с расчетами… — помощник умолк на мгновение и продолжил с расстановкой, четко произнося каждое слово: — «Я ведь тоже человек, я — не только должность, и у меня пока еще есть чувства, пока еще они не притупились, не умерли. Я не хочу раньше времени стать бездушным механизмом»… Напомни, чьи это были слова?

— Я говорил это потому, что это нужно было сказать — чтобы расположить парня к себе и припугнуть заодно.

— Однако сразу вспомнил, где, когда и в каких обстоятельствах это было сказано? — возразил Бруно. — Не потому ли, что частью эти слова были правдивы?

— А если они таковыми будут? — по-прежнему негромко спросил Курт, подняв голову и обернувшись, наконец, к собеседнику. — Кому от этого станет легче?

— Никому, — кивнул помощник, не замедлив с ответом ни на миг. — И тебе — в первую очередь. Но зато это будет честно. Зато ты перестанешь обманывать себя самого и пытаться обмануть Господа Бога.

— О как, — криво усмехнулся Курт; Бруно кивнул снова — глубоко и убежденно:

— Именно так. Ты пытаешься самого себя надуть, норовя жить на голом разуме. Когда случилась история с Маргарет, ты пережил это довольно легко, и это почти не тронуло твою душу… Не могу тебя за это порицать. Не завидую твоей натуре, позволившей преодолеть все это столь просто, но и упрекнуть язык не повернется. Когда погиб Ланц, ты попытался выкинуть тот же фортель, но это уже так легко не получилось. Виноват в том, что случилось, ты не был, ты поступил так, как поступить должен был, ты все сделал правильно — но на душе все ж было неспокойно. И это, Курт, повторяю еще и еще раз, было нормально. Но нет, тебе это не понравилось, и ты с упоением принялся врать самому себе, что зашевелившиеся в тебе чувства есть нечто неправильное, ненужное, вредоносное… Вместо того, чтобы признать, что нуждаешься в духовном утешении и найти это утешение у Того, Кто таковое дарует всем страждущим, каковым ты и был, ты соврал себе, сказав, что просто ничего нет. Убедил себя самого в том, что испытанные тобой чувства — ошибка. Да, они мешают. Да, порой от них нужно отступить, чтобы рассудить здраво и принять верное решение. Это ты умеешь. Но после, когда оно исполнено — нельзя просто так отгородиться от них. Нельзя и не нужно. Это, в конце концов, опасно, и ты сам это знаешь… — Бруно помедлил, подбирая слова, и продолжил, кивнув на дверь кухни: — Хауэр учил тебя терпеть боль. И каждого из этих парней тоже. И, думаю, многие из них не раз думали — вот было бы отлично, если б вовсе потерять способность ее чувствовать. Но, как известно, боль означает, что ты еще жив, помнишь? Есть моменты в жизни, когда о ней надо уметь забыть, когда надо отгородиться от нее, но если утратить способность ощущать ее во всем прочем бытии — однажды тебе могут переломить позвоночник, а ты этого так и не осознаешь. Если ты будешь продолжать в том же духе, Курт, ты сломаешь хребет собственной душе. И что самое страшное — продолжишь жить так, с мертвой душой, ничего не заметив. Это — то, чего ты боялся еще несколько лет назад, но к чему идешь семимильными шагами теперь. Сейчас ты все еще тратишь время и душевные силы на то, чтобы казаться бесчувственным, а потом однажды, внезапно — таким станешь.

— Не слишком ли хорошо ты обо мне думаешь? — хмыкнул Курт без улыбки, и помощник согласно кивнул:

— То, что ты не подарок, мне известно. Что по натуре, сам по себе, ты и в самом деле чёрств — я знаю. Так вот именно поэтому ты и должен за любое возникающее в своей душе чувство хвататься, как тонущий — за проплывающий мимо прутик, потому что лишь это и будет напоминать тебе о том, что душа твоя еще жива, о том, кто ты и что делаешь… Ты еще помнишь, кто ты?

— В каком смысле? — уточнил Курт глухо.

— Ты инквизитор, — сам себе ответил Бруно. — Не солдафон из замковой стражи, не магистратский вояка, не бродячий наемник. Ты работаешь на Господа Бога. А вспомнил ты об этом, кажется, лишь сегодня, когда резал Печать с Йегера… Когда ты молился в последний раз?

— Уже взялся за мое духовное окормление вплотную? — усмехнулся Курт, и Бруно поморщился:

— Оставь свои гнилые шуточки — сейчас для них неподходящее время. Ответь.

— Сегодня, — убрав усмешку, отозвался он спустя миг молчания. — Когда резал Печать с Йегера.

— Это я слышал, но это было необходимостью. А сам, по собственному произволению? Хотя б не о себе, а о других? Хотя б о тех, чья жизнь оборвана была твоей рукой?

— Вчера, — нехотя ответил Курт, и помощник запнулся, глядя на него изумленно. Он помедлил, переведя дыхание, и медленно перечислил, снова уставясь в пол перед собою: — Август Вебер, Карл Нойманн — горожане, убитые мной в детстве. Клаус и… Бруно — двое моих бывших приятелей по шайке. Карл и Вилли Безены, двое солдат в замке фон Курценхальма. Эрнст Лотар фон Курценхальм и Альберт фон Курценхальм, барон и его сын, погибшие, потому что я не сумел их защитить. Клаус Мейфарт — капитан замковой стражи фон Курценхальма, погибший по вине моей нерасторопности. Отто Рицлер, студент Кельнского университета, наложивший на себя руки после моего допроса. Рената Бенеке, горничная и любовница Маргарет фон Шёнборн, убившая себя, чтобы не сломаться на допросе. Маргарет фон Шёнборн, Рудольф фон Аусхазен и Гюнтер Вайзенборн — люди, осужденные по результатам моего расследования. Йохан и Петер — телохранители герцога фон Аусхазена, убитые мной при его задержании. Кристина Шток, Иоганн Хальтер, Анна Кляйн, Штефан Мозер, Франц Майер — дети, ставшие жертвами Крысолова, потому что я вовремя не предотвратил опасность. Дитрих Ланц, мой сослуживец, напарник и наставник, которого я убил собственноручно. Отец Юрген — принесший себя в жертву, чтобы мы с тобой могли выжить… правда, все чаще я молюсь не о нем, а ему… Янек Ралле, малефик, убитый мной на допросе. Конрад фон Нейшлиц, бывший рыцарь Тевтонского ордена, и Марк, бродяга, на момент встречи со мной — стриги, первый отправлен мной на казнь под солнцем, второй убит с моей помощью. Хелена фон Люфтенхаймер, дочь ульмского ландсфогта, обращенная в стригу — взята мною живой и передана нашим expertus’ам, умерла в заточении, не пережив смерти мастера…

— Довольно, — тихо оборвал Бруно. — Хватит.

На минуту в пустой кухне повисла тишина, сквозь которую едва-едва пробивалось какое-то шебуршание вдалеке, в кладовой — то ли отец Георг, то ли Уве Браун что-то двигали и пересыпали, чем-то погромыхивали и звенели…

— И ты помнишь каждое имя? — тихо спросил Бруно, наконец. — За все девять лет службы?

— Каждое.

— Ты назвал по большей части тех, чья смерть либо не твоя вина, либо и вовсе твоя заслуга.

— По эту сторону жизни есть еще хоть один человек, кроме меня, который будет молиться об их душе? — уточнил Курт и, не дождавшись ответа, кивнул: — Стало быть, остается это делать мне.

— И… сколь часто?

— Каждый день.

— Мне считанные разы за все эти годы удавалось увидеть тебя — молящимся…

— А для чего это кому-то видеть? — все так же тихо возразил Курт. — К чему делать это напоказ… Это наши с Ним дела. Зачем мне перебирать четки перед людскими взглядами? Или я должен красоваться в первых рядах во всякой встречной церкви? Перемежать каждое свое слово цитатой из Писания? Поминать Господа ко всякому случаю? Строить из себя набожного служителя, что католичней всех монахов Империи, вместе взятых?

— Зачем же «строить»…

— А быть таковым я не могу, — не дав помощнику закончить, оборвал Курт. — Я просто не могу, как все прочие или вот как ты сам, исполнять все эти обыденные правила — молитва за завтраком, молитва вечером, розарий просто так, в течение дня — и быть этим удовлетворенным… Разумеется, я это делаю, и — да, стараясь оставаться никем не увиденным; почему? потому что этого довольно для кого-нибудь другого, но не для меня. Для меня этого явно маловато, а погрузиться в усиленное отмаливание своих грехов я просто не могу. Как я должен молиться, скажи мне? «Видишь ли, Господи, мне пришлось сделать пару вещей. Они полагаются мерзкими, что-то впрямую осуждается Твоими заповедями, а кое-что из этого и я сам считаю весьма неблаговидным, но когда понадобится, я это сделаю снова, ибо больше некому, а делать надо; посему — Ты уж прости, что ли. Но я хороший, посмотри: я, например, исполняю установленные молитвенные правила»… Лицемерие. А лицемерить перед Ним я не хочу. Я уже смирился с тем, что этот перечень имен будет лишь множиться, и по большей части отнюдь не за счет тех, чья смерть может быть отнесена к заслугам; а душа моя, как сказал Сфорца, отойдет скорей всего к Господнему оппоненту. Потому что я буду делать то, что должен, Бруно, что требуется, что разумно и необходимо. И сейчас, и завтра, и спустя десяток лет, если буду жив, потому что надо. А там… Когда придет время, пусть судит так, как сочтет верным, и я не думаю, что показушное благочестие сыграет в решении моей судьбы главную роль.

Бруно ответил не сразу — несколько долгих мгновений он смотрел на своего нового духовного подопечного пристально, будто бы впервые увидел его, и, наконец, вздохнул:

— Прав был отец Бенедикт: удивляться ты разучился, но не перестаешь удивлять… Однако — к чему же ты так придешь? От попрания заповедей о милосердии решил сделать шаг к унынию, греху смертному? Ступаешь по краю ереси, рискуя свалиться в пропасть, из которой не выбраться?.. Как ты носишь Сигнум и Печать, как ты говоришь другим о милосердии Господнем и избавлении души, если сам уже почти похоронил надежду на собственное спасение?

— Я — это я, — устало отозвался Курт. — А они — это они. У каждого из них есть шанс. А свои шансы я вколачиваю в гроб с каждым новым днем своей жизни. Предлагаешь мне лгать себе, внушая, что это ничего не значит, и лгать Ему, говоря, что сожалею о сделанном?

— Предлагаю тебе сказать самому себе правду, признав, что ты заслуживаешь прощения даже за самые страшные свои деяния. Потому что зачастую ты лезешь в кровь и грязь только для того, чтобы другим не пришлось мараться. А Ему ничего говорить не надо: в отличие от тебя, Он и так все это знает. И именно потому покровительствует тебе.

— Бруно, — засмеялся Курт внезапно — горько и болезненно. — Ты мне всерьез предлагаешь поверить в то, что надо мной рука Господа? Мне? Ты правды от меня хотел? Вот тебе правда. Посмотри на то, что вокруг меня происходит. Половина Германии при одном упоминании моего имени готова спрятаться под кровать, обо мне ходят легенды, которые пугают меня самого, и лишь часть из них лжива, потому что — да, я намерен и впредь не останавливаться ни перед чем, но сейчас, по крайней мере, я готов брать все свои грехи на себя, готов расплачиваться за свои решения, готов отвечать за каждое свое слово и каждое дело, не прикрываясь Господним именем или Его волей, не пытаясь оправдаться — что в этой жизни, что в посмертии. Ты можешь себе вообразить, во что превратится Молот Ведьм, если он в довесок к прочему еще и уверует в собственную избранность?

— Могу, — спокойно отозвался Бруно и, вздохнув, тяжело поднялся, упершись в пол ладонью. — Да, это испытание для твоей души и твоего разума. Но ты справишься.

— Слишком высокого ты мнения о моих достоинствах.

— Ты сам виноват: так ты себя поставил, — пожал плечами помощник и, помедлив, кивнул: — Пожалуй, и тебе тоже не помешает побыть с самим собою наедине. Подумай. Как раз о твоем случае отлично сказал Августин: Deus impossibilia non jubet. Это ты наплевал на собственное спасение. А Он, ты думаешь, может оставить все, как есть, и не дать тебе возможности, лазейки, хоть игольного ушка, думаешь, Он хотел взвалить на тебя то, чего ты не в силах нести? То, что тебя погубит? За все надо платить, да — за все, что мы делаем, в этой жизни или в будущей. Ты настроился расплачиваться в будущей, но Господу-то это к чему? Он ждет от тебя не того, что ты с чувством исполненного долга торжественно усядешься в адский котел, и возможность расплатиться за все по эту сторону бытия Он тебе дал, просто ты не желаешь ее принимать. Какую возможность? Говорить не буду. Дойди до этого сам. Только тогда ты сможешь понять, что я прав, Курт.

Он не ответил, снова уставившись в камни пола под подошвами своих сапог; шаги Бруно прозвучали к выходу, тихо стукнула дверь, и вокруг воцарилась тишина, не нарушаемая уже ничем, лишь звуки возни в кладовой слышались едва-едва.

Курт вздохнул, переведя взгляд на свою руку с висящими на запястье четками, которые последние несколько лет носил, не снимая. Тридцать три бусины, отполированные пальцами, были уже знакомы, как знакомо собственное лицо — он помнил, на какой из них назревает крохотная и пока безобидная трещинка, какая застревает и плохо скользит по нити, а на какой древесина своими разводами создает рисунок, похожий на круги на воде от брошенного камня…

«Должен за любое возникающее в своей душе чувство хвататься, как тонущий — за проплывающий мимо прутик, потому что лишь это и будет напоминать тебе о том, что душа твоя еще жива»… «боль означает, что ты еще жив… Есть моменты в жизни, когда надо отгородиться от нее, но если утратить способность ощущать ее — однажды тебе могут переломить позвоночник, а ты этого так и не осознаешь»…

Быть может, в чем-то и прав Бруно, бывший его подопечный, потом помощник, а теперь и духовный наставник… и впрямь — чудны дела Твои, Господи… Возможно, и прав. Вот только не сказал он о другой стороне той же монеты, а потому признать его правоту всецело не выйдет, не получится. Если всякое движение души пропускать через себя, если самого себя убеждать в том, что всякое чувствование — ко спасению, если болью души напоминать себе, что она жива еще, если пестовать эту боль — когда-нибудь ничего более, кроме этих чувствований, и не останется в мыслях. Покуда зондер боится лишь сломать себе спину, он отличный боец, но если он при каждом ранении, при всяком ударе станет размышлять о том, как болит порезанная мышца или ушибленный палец, то впредь, когда случится следующий бой, он не будет, как прежде, ввергаться в битву, не думая о себе, о собственной жизни, о собственной боли, он станет бояться испытать ее вновь, начнет беречься… И что из него тогда за боец? А когда душу этого бойца рвать будет куда больше не собственная боль, а чужая? Что тогда?

Что будет за пес Господень из него самого, если позволить прорасти всему тому, что прежде убивалось в себе, зарывалось под два слоя земли, притаптывалось, чтобы не вздумало поднять головы? Если выкопать, вытащить на свет Божий просто человека из глубин инквизиторской сущности — сможет ли этот человек исполнять то, что должно, или сдастся, сломается, не выдержит?

«Конечно, от шрамов грубеет кожа, от этого некуда деться, а их в твоей душе прибавилось, но я не опасаюсь, что покров твоей души станет вовсе непроницаем»… Ошибся ли в нем тогда отец Бенедикт, который никогда не ошибался? Переоценил ли, как и Бруно сейчас, добродетели своего духовного сына? Или наставник видел то, чего он в себе не видел сам? Или попросту призвать пытался к чему-то?… «Несправедливо это, майстер инквизитор. Причиняя другим боль, сами желаете от нее спастись? Не выйдет»…

Так вот в чем дело? Это и есть искупление, как его видит помощник, видел отец Бенедикт? Зондер должен помнить о боли, своей и чужой, но идти в бой сквозь нее? Памятуя, зная, чувствуя всё, поступать, тем не менее, рассудочно и не свихнуться от этого раздвоения натуры? Пропускать каждое, самое крохотное, движение своей и чужой души сквозь себя и в каждый следующий момент выбора все равно делать выбор правильный, расплачиваясь за него здесь и сейчас? Жить согласно разуму, но заставлять, принуждать себя всё чувствовать — и за других больше, нежели за себя самого?..

«Нахлебаешься крови, и своей, и чужой. Главное в этом — что потом будет в твоих руках, когда продерешься, наконец, сквозь шипы. Если ты к такому готов — вперед»…

— Так значит, Ты этого от меня хочешь? — чуть слышно пробормотал Курт, глядя на крохотный деревянный крестик, замыкающий собою кольцо бусин. — Это Тебе нужно от меня? Такой расплаты Ты от меня ждешь?..

Курт запнулся, запоздало спохватившись, что заговорил вслух, и поднял голову, оглядевшись. Копошение в кладовке все так же едва слышались, но Уве Брауна, толкущегося подле еще несколько минут назад, уже не было — кухня осталась пустой и безлюдной.

А ведь наверняка сейчас так же притихло всё в этом лагере. Суета, поначалу возникшая после учиненной над Йегером постыдной процедуры, уже улеглась в умах и теперь тихо переваривалась в чувствах. Бывшие соратники бывшего зондера сейчас должны быть одолеваемы унынием и растерянностью, каковые явно будут соседствовать с подспудной радостью от того, как все разрешилось. Этим людям не надо нарочно копаться в своих душах, чтобы воскресить способность к состраданию, к чувству; как бы ни кроил их Хауэр, как бы ни требовала сама их служба умения загнать эту способность поглубже — все ж и они остались просто людьми, такими же, как тысячи других… Чем враг и сумел воспользоваться. Хельмут Йегер этого раздвоения не выдержал, не смог поступить рассудочно, находясь во власти эмоции, не смог сам взять над ним власть.

А майстер инквизитор должен с этим справиться. Чтобы пройти Ад на земле и не обрести его в посмертии… Вот только там нельзя уже будет ошибиться и поступить неверно, совершить не тот выбор, поддаться чувствам и не суметь сделать нужный вывод. Так стоит ли оно того?..

Стоит ли призрачная вероятность избавления себя от небесной кары опасности пойти по стопам бывшего зондера? Будь майстер инквизитор на месте Йегера — что бы он сделал? Задушил бы в зародыше любую шевельнувшуюся в душе эмоцию и поступил бы так, как подсказал рассудок. Либо попытался бы отыскать семью сам, никому ни о чем не говоря, дабы не множить излишне информированных о происходящем людей, либо поставил бы в известность вышестоящих, и все это — неизменно держа в уме как наиболее вероятный факт то, что семьи этой уже нет в живых, и все, что остается, это исполнить свой долг, тем самым сорвав планы ее убийц. Йегер сделал другой выбор… Он ошибся. Зато не ошиблись те, кто выбрал его из множества остальных: эмоции предсказуемы, легко просчитываются и дают в руки любому, кто сумеет на них надавить, безграничную власть. На том же самом построена и часть работы самого господина следователя.

Надо просто знать, что именно и на кого может воздействовать…

Курт застыл на месте, распрямившись, чувствуя, как холодеет спина.

Надо было знать, на кого именно может это воздействовать. Надо было знать, что Йегер — молодой муж и отец. Надо было знать, насколько ценна для него семья. Надо было знать, что он провел несколько дней вместе с нею. Знать, когда возвращается в зондергруппу. Знать установленные Келлером и Хауэром порядки, знать, кого, когда и в какую очередь направляют в лагерь, знать, кого и по какой причине могут спровадить сюда не в срок…

Надо было иметь информатора в зондергруппе. Еще до того, как задумать операцию с участием бывшего лесничего.

— Зараза… — прошипел Курт со злостью, подхватившись с пола, и замер, упершись рукой в стену и торопливо прогоняя в голове мысли.

Информатор. Такие сведения должны не только добываться — обсуждаться. Должны обсуждаться сроки воплощения плана. Информатор должен быть давним.

Йегер, бывший лесничий, легко поддался чувству верности семье; обывательский склад ума перевесил. Остальные — все — бывшие вояки, так или иначе. Их так просто не запугать, да и нечем. Семейных — кроме Йегера, двое. У одного отец, у другого жена. Кто-то из них? Тоже запуган? Дважды — одно оружие? Вряд ли. Для долгого задела чревато. Информатор — предатель в исконном смысле этого слова. Работающий давно, хладнокровно, последовательно.

Для покушения выбрали Йегера, порывистого, эмоционального. Эмоции же подвели его после исполнения — бросил арбалет вместо того, чтобы унести и спрятать. Не рассчитали? Не ожидали, что натура пересилит выучку? Столько усилий, продуманный план, и такое исполнение? Без запасного плана?

«Мне было сказано, что, если я не сделаю то, что должен, если попадусь — они узнают об этом»…

Колдовство? То же, что позволило узнать слова жены, сказанные без свидетелей?

Или и тогда — не колдовство? Что проще — нож к горлу ребенка и требование: «Расскажи мне о чем-то, что известно только тебе и мужу», и испуганная женщина, подавленная страхом за свое потомство, просто не сообразит солгать…

«Если попадусь — они узнают об этом»…

Запасной вариант…

Сейчас предатель найден, опасность устранена, повышенные меры безопасности более не действуют, наследник в данный момент на пустом плацу в одиночестве и без присмотра, и никому нет до этого дела, потому что все, даже не терпящий конгрегатских вояк фон Редер, переживают произошедшее сегодня с Хельмутом Йегером…

И сказано об этом было открыто, не скрываясь…

Кто это слышал? Фон Редер, Бруно, он сам…

И Уве Браун.

Попавший в лагерь так же не в свой черед.

Если можно было подстроить целую операцию по обезвреживанию малефика, то почему нельзя ранение?

— З-зараза! — проронил Курт зло, оттолкнувшись от стены ладонью и сорвавшись с места.

В просторную кладовую он влетел, едва не споткнувшись о какой-то короб; отец Георг, сидящий над разверстым мешком с какой-то крупой, застыл, глядя на майстера инквизитора испуганно, и не сразу отозвался, когда Курт почти выкрикнул:

— Браун! Где он?

— Я… не знаю, — растерянно пробормотал святой отец, неопределенно поведя рукой, — там… во внутреннем дворе, я полагаю, ежели в кухне нет…

— А, дерьмо! — простонал Курт со злостью и вытолкнул, едва сдерживаясь: — Вы!.. с вашим… чувствилищем!

Того, как оторопело уставился ему в спину священник, он уже не видел, сломя голову несясь к выходу сквозь кухню и темный, тихий трапезный зал.

Короткий неосвещенный коридор, ведущий из зала, Курт проскочил, не замедлившись и чудом не споткнувшись в кромешной тьме, и застопорился, лишь когда врезался грудью в дверь, распахнув ее всем телом. Сквозь главный зал он промчался, все так же не сбавляя скорости, перепрыгнул две ступеньки у порога перед выходом наружу, вновь с налету ударившись о дверную створку, и рванул вперед по узкой тропинке, огибающей главный корпус бывшего монастыря.

На плацу было пусто — ни души, и Курт побежал дальше, к возведенным Хауэром препятствиям, мысленно кроя самыми нелестными словами и фон Редера, который усыпил свою паранойю именно тогда, когда она была бы к месту, как никогда прежде, и наследника, решившего, что depressio будет всего лучше развеять, прыгая по выступам и стенам, а не лежа на постели, доставая окружающих задушевными разговорами или сидя в часовне, как все нормальные люди; костерил Бруно, так некстати устроившего эту внезапную исповедь, но больше всех — себя самого за то, что поддался и отступил, что ненадолго, но сошел с той тропы рассудочного осмысления, которой шел до сих пор…

Наследника Курт увидел издали — фигура в тренировочной куртке как раз падала с неровной каменной стенки; шлепнувшись наземь, принц оказался за косо стоящей преградой из досок, исчезнув из поля видимости и больше не появившись.

— Только не сейчас! — ожесточённо прошипел Курт, прибавив скорости, и ринулся к полосе препятствий, на ходу срывая с пояса арбалет.

Еще одна темная фигура мелькнула поодаль; глаз едва успел уловить чуть заметное движение у дальней невысокой стенки, и он на миг замялся, решая, куда бежать — к наследнику или к тому, кто сейчас подбирался ближе, скрываясь за преградами из камня и дерева. Фридрих вышагнул на открытое пространство, внезапно возникши перед глазами, и остановился в двух шагах от дощатого барьера, яростно отряхивая плечо и штанину и совершенно явно не видя ничего и никого вокруг. Курт налетел на него сходу, дернув за рукав, локтем прижал наследника к каменной стене и зажал ладонью рот. На долю мгновения тот оцепенел, глядя на майстера инквизитора ошалело, а потом дернулся, попытавшись высвободиться.

— Здесь убийца, — коротко бросил Курт, и наследник замер, все еще глядя на него растерянно и оторопело, медленно кивнув, когда все так же шепотом прозвучало: — Тихо. Ни движения, ни лишнего слова.

Курт убрал руки, отступив на полшага назад и вслушиваясь, однако ничто не нарушало тишины — ни скрип песчинок под сапогами, ни шорох одежды; ни единый звук…

— Йегер был не один, — по-прежнему чуть слышно пояснил Курт, осторожно раскладывая и заряжая арбалет. — Есть второй. Тоже из зондеров. Подозреваю — Уве Браун. Сейчас он где-то рядом. Слушайте меня внимательно, Фридрих: держитесь за мной, я попытаюсь увести вас отсюда. Если наткнемся на него — я отвлекаю, вы бежите.

— Бежать?!. — начал наследник оскорбленно, и он нахмурился:

— Припомните — что говорил вам Альфред? Этого хотите? Лечь тут рядом со мной? Убьет меня — убьет и вас, а меня совсем не греет мысль сдохнуть понапрасну. Поэтому, повторяю, при первой же возможности — бежать со всех ног. Это — понятно?

— Да, майстер Гессе, — недовольно отозвался Фридрих; он кивнул:

— Хорошо. От меня ни на шаг, держитесь позади и не лезьте под руку. Идемте… Стоять! — тут же скомандовал Курт, оборвав самого себя, и наследник послушно застыл на месте, одними губами неслышно спросив:

— Что?

А и правда — что?

Что это было? Шорох? Движение? Потревоженный подошвой камешек? Дыхание? Дуновение ветра? Или просто почудилось?..

Отшатнуться в сторону Курт успел вовремя, успел дернуть наследника за шиворот и отшвырнуть себе за спину. Перед самым лицом мелькнула темная тень и бледная стальная молния; он выстрелил, однако сорвавшаяся со струны стрела ушла в пустоту, так и не повстречав на своем пути человеческой плоти. Нанесенный тут же удар Курт сблокировал арбалетом, второй рукой выдернув кинжал.

— Бегите! — выкрикнул он, когда выбитый из руки арбалет отлетел в сторону, едва не вывихнув кисть, и отступил назад, чтоб дать себе возможность хотя бы разглядеть противника.

За спиной скрипнул мелкий гравий и послышался ускоряющийся топот; слава Богу, наследник не вздумал играть в героя…

Еще удар, выпад, удар снизу вверх, колющий, удар подошвой, тупая боль в колене…

Упав наземь, от удара в лицо Курт увернулся, откатившись в сторону, к стене, и вскочил на ноги, выдернув второй кинжал. Теперь противников разделяло три широких шага, и лишь теперь он сумел перевести дыхание и разглядеть нападавшего — бывший бамбергский страж Уве Браун с хиршфенгером… откуда?.. на взлом оружейной не было времени… принес с собой в дорожном мешке, как Йегер — арбалет, и спрятал где-то в лагере?.. вот это верней всего…

— Хероватая реакция для легендарного Молота Ведьм, — заметил зондер насмешливо.

Курт не успел ни ответить, ни даже подумать над тем, стоит ли отвечать, стоит ли растянуть эту внезапную заминку или лучше атаковать первым, не дожидаясь того, что еще может выкинуть ученик Альфреда Хауэра — Браун отпрянул назад, метнулся в сторону и исчез за поворотом каменной стены.

— Зар-раза! — зло проронил Курт, срываясь с места и устремляясь следом.

Стену он обогнул по широкой дуге, держа наизготовку оба кинжала и каждый миг ожидая нападения, однако позади каменной кладки Брауна не было. За следующей стенкой, высокой, с длинным неровным проемом посередине, тоже было пусто, и ни звука вокруг, ни движения…

Удар в спину он успел блокировать и сбросить вправо едва-едва, ударив в ответ, и Браун вскинул руку, приняв клинок на предплечье вскользь. Глухо звякнула и противно до зубовной боли скрипнула сталь наруча; Курт выбросил вперед кинжал в правой руке, но удар ушел в никуда, а противник исчез снова столь же внезапно, как и появился меньше двух мгновений назад. На сей раз Курт бросился следом, не медля, но и теперь успел увидеть лишь пустоту позади высокой преграды и еще не осевшее облачко пыли, поднятое подошвой сапога, и теперь едва успел вовремя развернуться, уловив движение у себя за спиной — самый кончик острия хиршфенгера цапнул куртку на плече, походя достав до кольчуги под ней; и пусть Бруно еще хоть раз скажет, что носить ее всегда — это паранойя…

И снова Браун исчез, не приняв его встречного удара, не отбив, не атаковав снова — просто отступил и пропал из виду; Курт развернулся, не став его преследовать, а метнувшись назад и обежав преграду с другой стороны, и успел увидеть, как зондер легко, точно кошка, перемахнул дощатую стенку в двух шагах справа. Он кинулся вперед, как мог быстро, но настигнуть противника вновь не сумел, снова увидев лишь след в пыли и снова едва не напоровшись на невесть откуда клюнувший клинок.

Браун не вступал в прямой бой, все так же продолжая атаковать и тут же скрываться за одной из преград, вновь и вновь появляясь, всегда неожиданно и молниеносно; в корпус зондер уже не бил, целя в лицо и руки, не защищенные кольчугой, пытаясь ударить по ногам. Ни один удар цели не достиг, но чувствовал себя майстер инквизитор так, словно его избили и порезали в десяти местах — эти скачки за противником по пятам, ежесекундное напряжение и ожидание атаки, внезапные выпады из пустоты выматывали не хуже, чем часовой бег под надзором Хауэра. Остаться стоять на месте, прикрыв спину стеной и вынудить зондера напасть так, лицом к лицу, было нельзя — ничто не мешало ему плюнуть на следователя и попытаться догнать Фридриха, а потому надо было, приходилось все так же бегать вокруг каменных и деревянных преград, пытаясь отыскать неприятеля первым и все так же уворачиваться от его атак…

Когда Браун возник рядом снова, отступать Курт не стал: это пора было прекратить, иначе к моменту, когда таки начнется настоящий бой, зондер попросту сможет взять его голыми руками. А приказ «не убивать инквизитора Гессе ни при каких обстоятельствах», судя по тому, что происходит, все же давался с некоторыми обмолвками, и если сейчас не навязать Брауну сцепку, эта беготня наверняка кончится для майстера инквизитора плачевно.

Встречный удар Курт нанес, шагнув не назад, а вперед и влево, не позволив зондеру отступить к краю преграды и почти прижав его спиною к доскам. Браун колебался долю мгновения, выбирая между попытками прорваться мимо и перспективой прямого боя, и в следующий миг Курт мог бы пожалеть о том, что решился на столкновение — мог бы, если б остались силы, время и способность раздумывать вообще. Излюбленное инструкторское «не думать!» было последней мыслью перед тем, как хиршфенгер в руке противника едва не пропорол ему горло.

Два его кинжала оказались не слишком большим преимуществом перед одним коротким оружием Брауна: удары зондер наносил со скоростью бьющего града, и теперь приходилось заботиться больше не о том, как не позволить ему уйти, а о том, как самому избежать клинка, клюющего и рвущего воздух порой в каком-то волосе от шеи, руки или глаз. Однажды острие таки черкануло — вскользь, едва-едва, лишь разрезав кожу куртки под локтем, но даже осмыслиться это успело не сразу, а лишь спустя не одну секунду и десяток ударов, тут же забывшись.

Приняв бой, Браун уже не оборонялся — наступал; первые секунды, когда еще можно было навязать ему свой ритм, Курт упустил, и теперь, не тратя больше сил на дальнейшие попытки, был вынужден лишь пытаться подладиться под движения противника. Браун не обходился одним клинком — однажды удар ногой под колено едва не опрокинул майстера инквизитора наземь, и дважды удавалось увернуться от тяжелой подошвы лишь едва-едва.

Третий удар Курт пропустил, сам не поняв, как и почему, на миг растерявшись, настолько он был прост и безыскусен — попросту мощный, короткий пинок в лодыжку. Ногу свело от жгучей боли, рванувшейся вверх до самого колена, равновесие утратилось на долю мгновения, которого Брауну хватило на то, чтобы, наручем сбив один из его кинжалов влево, ударить в горло. Курт отпрянул, и лезвие хиршфенгера скользнуло по ключице, прикрытой кольчугой, уйдя в сторону, и на миг зондер открылся — на краткий, почти не заметный глазу и не осознаваемый разумом миг.

То, что сделал, Курт осмыслил лишь спустя еще мгновение, когда противник вздрогнул, отшатнувшись и сбившись с ритма: метнувшись вперед и в сторону, по держащей хиршфенгер руке он ударил вскользь, отскочив почти за спину зондеру, и нанес второй удар — кулаком с зажатой в нем рукоятью кинжала под челюсть. Тот покачнулся, и Курт, стараясь не упустить своего внезапного секундного преимущества, ударил снова, снова кулаком — в висок. Браун пошатнулся, ударившись плечом о деревянную преграду, и майстер инквизитор, бросив кинжал, ухватил противника за волосы и без мудрствований, попросту, изо всех сил ударил его головой о толстые потемневшие доски. Зондер упал наземь, выронив оружие; Курт отбросил хиршфенгер коротким пинком и ударил снова — в лицо, и снова, и снова, уже не видя, куда попадает, не сразу и с трудом задержав четвертый удар над самым лицом лежащего в беспамятстве Брауна.

Несколько секунд он оставался в неподвижности, сидя с занесенной рукой над неподвижным телом, все еще не до конца веря в то, что бой окончен и главное — не проигран, а потом отбросил кинжал в сторону; торопливо, срываясь пальцами с толстой кожи, расстегнул ремень поверженного противника и, с усилием перевернув его лицом вниз, так же спешно затянул ремень на руках Брауна. Подобрав кинжал, Курт разрезал ремни наруча и рукав его куртки, надрезал рукав рубашки и, оторвав полосу, туго перетянул его порезанную под локтем руку, вторым обрывком замотав, как мог, вскрытые вены.

Шаги за спиною — топот, могущий поднять мертвого — Курт услышал, когда затягивал последний узел; мельком обернувшись на встревоженные лица фон Редера и Бруно, он бросил взгляд на того, кто, задыхаясь от бега, топтался позади них, и недовольно осведомился:

— Парня-то вы зачем с собой притащили, господин барон? — Тот лишь молча покривился, одарив своего подопечного укоризненным взором, и Курт усмехнулся, вновь отвернувшись к плененному противнику: — Характер начал показывать?

— Да не говорите, — мрачно хмыкнул фон Редер, приблизившись, и осторожно толкнул лежащего на земле человека носком сапога. — Жив?

— В целом, — подтвердил Курт, поднявшись, и кивнул помощнику: — Помоги дотащить его до лазарета, да поскорей, пока он не отдал Богу душу.

— Если я верно понял, душа сия в случае неблагого исхода отойдет вовсе не Ему, — вздохнул Бруно, подойдя и окинув придирчивым взглядом свое начальство. — Взял зондера? Живым? И сам без единого пореза?

— Повезло, — отмахнулся Курт, приподнимая Брауна с земли, и, взвалив его на помощника, подхватил с другой стороны. — Да и параноиком тоже быть полезно для здоровья… Шагай резвей: он должен дожить до лекаря. Сей нечестивый муж, я так предчувствую, будет куда более полезен в общении, нежели бедняга Хельмут.

— Полагаете, он много знает? — тихо спросил наследник, и Курт уверенно кивнул:

— Полагаю, он знает достаточно.

Фридрих, помедлив, лишь вздохнул и отступил с дороги, давая им пройти, ничего более не спросив, и хранил молчание во все время пути до той самой комнаты, откуда меньше получаса назад вышел Хельмут Йегер. Кровь его, никем не убранная, уже загустела, и лоскут кожи все так же валялся на полу, куда Курт и барон уложили связанного предателя. Через минуту явился помощник, волоча за собой задыхающегося лекаря, и умчался вновь, возвратясь в сопровождении фон Дюстерманна и юного Йорга Фридле; зондер был чернее тучи, принцев телохранитель — молчалив и растерян, но никто из них не произнес ни слова, лишь молча встав, как и прежде, по обе стороны от двери.

— И что дальше? — хмуро спросил фон Редер, и в его взгляде, брошенном на Хауэра, промелькнуло неподдельное сострадание. — Что все это значит, майстер инквизитор?

— Это значит, — не дав Курту ответить, зло выговорил инструктор, — что верить нельзя никому. Ни единому человеку вокруг. Может статься, и мне самому тоже. Так, Гессе?

— Альфред, — негромко осек он, мельком обернувшись на зондера и телохранителя, стоящих у двери, и понизил голос еще больше: — Возьми себя в руки.

— Двое, — свирепым шепотом прохрипел Хауэр. — Двое, Гессе! Парни, которым я годы отдал, носился с которыми, как многодетная мамаша, которым душу вывернутую прямо в руки сунул — держите, гады, пользуйтесь! Попользовались! Кому верить, а? Скажи мне, разумник, кому — теперь — верить?! Если лучшие люди в этой сраной Империи…

— Альфред, — еще тише произнес Курт, и тот запнулся, перехватив сумрачный взгляд молчаливого наследника. — Давай-ка без эмоций, не самое для них подходящее время.

— Не смогу я больше с ними работать, — с усилием вымолвил инструктор. — Просто не смогу.

— Сможешь, — отрезал Курт. — Потому что должен. А сейчас ты глубоко вдохнешь, успокоишься и начнешь мыслить трезво. Это — понятно?.. Вы спросили, что теперь, господин барон. Теперь — когда лекарь докончит свою работу, я начну свою.

— Рассчитываете и его взять на жалость? — с сомнением уточнил фон Редер и, перехватив его взгляд, хмыкнул: — Понятно. Но не вы ли, майстер инквизитор, сами говорили о том, что пытать зондера идея не из лучших?

— Других нет, — передернул плечами Курт. — Разжалобить его, как Хельмута, не выйдет, взять на разговорчивость — тоже, этот явно не станет откровенничать, дабы поглумиться, не тот тип; уломать раскаяться — даже и в мечтах не удастся… Браун работал либо за плату, либо за идею, но и тот, и другой случай подразумевает упорное молчание. Вывод неутешительный.

— И полагаете — у вас получится?

— У меня — получится, — невесело усмехнулся Курт.

Фон Редер помялся, снова бросив короткий взгляд на притихшего Хауэра, оглянулся на своего подопечного и медленно, через силу, уточнил:

— Мне так или иначе придется присутствовать, но не могу сказать, что вы можете рассчитывать на мою помощь, майстер инквизитор.

— Таких жертв я от вас и не жду, — кивнул он. — И вполне способен обойтись собственными силами. Не нужно особых сил и умений на то, чтобы совладать со связанным и беспомощным человеком.

— Я тоже хочу быть там, — негромко потребовал наследник, и Курт, помедлив, возразил — мягко, но непреклонно:

— Нет. Поверьте мне, Фридрих: на сей раз вам там делать нечего.

***

Уже подступающая ночь смотрела в окна угрюмо и холодно; ветер согнал тучи одна к одной, то ли грозя дождем, то ли просто играясь, и даже в обогреваемой комнате наследника было зябко. Фридрих, молчаливый и понурый, сидел напротив светильника, безотрывно глядя на пульсирующий язычок пламени и сцепив в замок пальцы лежащих на столе рук, Бруно и Хауэр по обе стороны от него хранили столь же неживое молчание, по временам косясь то на наследника, то на Курта, и вновь отводя взгляд. Фон Редер стоял в стороне у стены, скрестив на груди руки, и на майстера инквизитора не смотрел, слушая его, как и прочие, молча и не перебивая, однако и без того время от времени в комнате водворялась мертвая тишина: каждое слово Курт выговаривал через силу. Говорить сейчас хотелось меньше всего — последние несколько часов он только и делал, что говорил. Говорил, глядя в глаза напротив себя, не отводя взгляда от взгляда — сперва показушно хладнокровного, насмешливого, потом нарочито спокойного, с затаенной напряженностью в глубине, потом ненавидящего и болезненного, потом будто остекленелого и изможденного, а потом — обреченного… Всё было, как всегда, как многажды прежде, и лишь одно различалось — время. Сколько продержался Браун? Пять часов? Семь? Девять?..

В горле пересохло от безостановочной говорильни, и сейчас больше всего хотелось уйти в пустую комнату, где нет ни души, ни звука, упасть на постель и остаться в тишине и одиночестве. После всего творившегося в закрытой комнате, ставшей на эти часы допросной, собственное сознание будто бы разделилось надвое: одна часть его была здесь и складывала мысли в слова, слова во фразы, а вторая до сих пор пребывала там, где остался человек, еще сегодня утром бывший соратником, единомышленником, собратом. «Конгрегация не просто конгрегация, а поистине сообщество, единое, как семья»…

Служителя Конгрегации, бойца зондергруппы, Уве Брауна взяли на крючок бесхитростно и до противного банально: попросту соблазнив мирскими благами. Курт был готов услышать что угодно — недовольство принятым в Конгрегации послушанием, ярое неприятие того, что она вершит в Империи и мире, неприязнь к ее идеям или лично к кому-либо из вышестоящих, но не узнать, что бывшего бамбергского стража прельстили всего лишь блеск серебра и обещанное в будущем рыцарство с поместьем. Рыцарская цепь и кусок земли с домом. Цена предательства…

Два года Браун был источником сведений о проводимых зондергруппой операциях, расположение и распорядок горного лагеря уже два года не было тайной, два года не только подопечным Хауэра были известны техники тренировок бойцов, их имена и доскональности их жизни. Схема придуманного Фридрихом арбалета ушла к противнику тотчас же после того, как он был отдан для испытаний группе Келлера, равно как и прочие придумки механиков или самого Хауэра, каковые совершенствовались уже там, за пределами этих стен и Конгрегации, порой превосходя оригинал: на вопрос о том, как после смерти принца Браун намеревался покинуть лагерь, стоящий на обрыве, над голыми скалами, с которых просто невозможно спуститься, даже если суметь преодолеть стену, тот лишь усмехнулся: «Почему же невозможно? Потому что Альфред этого не может? А кто сказал, что он может всё?». Веревка и прочие приспособления, необходимые для спуска, были обнаружены там, где и указал бывший зондер: спрятанными под стеной в камнях позади главного корпуса…

— Он должен был покинуть лагерь тотчас же после исполнения.

Фридрих, единственный, кто не присутствовал при допросе и для кого все это пересказывалось, слушал молча, внимательно, хмуро, наверняка пытаясь представить себе, что пришлось творить с зондером все эти часы, чтобы сейчас ему было что услышать…

— Но на Хельмута возлагались основные надежды. Они надеялись, что исполнить порученное он все же сумеет, и лишь тогда попадется. Таким образом, убийство было бы совершено, виновник найден, а агент по-прежнему неизвестен. А в том, что виновник найден будет, они и не сомневались: зная, что здесь я.

— Почему? — с усилием разомкнув губы, впервые нарушил молчание наследник, тяжело подняв голову и устремив на Курта сумрачный усталый взгляд. — Еще Хельмут сказал, что вас было приказано не трогать. Со слов Брауна я понимаю так, что на это они и рассчитывали: на то, что именно вы сумеете вычислить Йегера. Что вы мне не сказали? Почему они так берегут вас, майстер Гессе?

— Не «они», — неохотно отозвался Курт. — «Он». Есть один человек, который вовсе не мечтает о том, чтобы я жил вечно, просто он жаждет убить меня собственноручно. Но пока, по его мнению, время для этого не пришло. Он выдумал себе какую-то битву между богами прошлого и людьми настоящего, и я, по его мнению, творение рук этих людей, воплощение будущего. Он, соответственно, защитник того самого прошлого, которое должно возвратиться…

— Каспар, — тихо, но уверенно предположил наследник, и Курт поморщился с едва заметным раздражением:

— Да. Боюсь, его измышления доставят мне лично, Конгрегации и Империи еще множество неприятностей. Я не намереваюсь ждать, пока он решит, что время настало, но, увы, на данный момент у нас слишком мало сведений и данных, чтобы отыскать его. Что бы ни варилось в его воспаленном рассудке, а хитрости и осторожности ему не занимать.

— Так стало быть, это он? Каспар стоит за всем этим?

— Каспар, — кивнул Курт. — И не только. Сам этот человек работает в связке с двумя другими. Один из них, имя ему Мельхиор, был покровителем кельнского архиепископа и герцога фон Аусхазена. Думаю, вы помните эту историю, Фридрих. Другой… О другом почти ничего не известно, лишь имя: Бальтазар. Кто он, откуда, чего хочет — неизвестно. А хочет каждый из наших противников своего, пусть сейчас они и состоят во временном союзе: Каспар жаждет разрушения христианского мира и воцарения старых богов, Мельхиор — служит силам… — Курт замялся, мельком скосившись на хмурого барона, и осторожно договорил: — которые древней и страшней всего, о чем вы могли слышать и читать, после пришествия которых, быть может, не останется мира вовсе никакого.

— Видимо, — повторив его взгляд, брошенный на фон Редера, уточнил наследник, — мне предстоит узнать еще множество из того, что я не знаю, майстер Гессе. И не только лишь из области воинской науки или тайной политики.

— Не сегодня, — мягко возразил Курт. — Сегодня у нас нет на это времени. Есть еще одно, что вам надо знать, Фридрих, и в связи с чем нам надлежит принять решение немедленно… Мои подозрения были верны: в среде придворных есть предатель. Кто-то очень близкий к вашему отцу.

— У меня больше нет сил изумляться или сокрушаться, заслышав такие новости, — тихо выговорил Фридрих и, помедлив, так же негромко спросил: — Кто?

— Этого он не знает. Ему лишь известно, что именно от этого человека была получена информация о вашем прибытии сюда, о том, когда, как и каким образом это будет сделано. И отсюда следует вопрос: что мы будем делать?

— Вы со мной советуетесь, майстер Гессе? — с нескрываемым удивлением уточнил наследник, и Курт кивнул:

— Да. Я хотел бы принять решение, соотносясь с вашим мнением, Фридрих. Вариантов два. Барон может составить для Императора отчет, в коем будет изложено все произошедшее и услышанное, и уже на месте, своими силами, ваш отец сам отыщет предателя или обратится за помощью к моему руководству. Или же вместе с этим отчетом в Карлштейн могу направиться я.

— Отец сейчас в Праге, — не сразу отозвался наследник, вновь уставясь на огонек светильника перед собою. — Вы ведь наверняка слышали о готовящемся турнире, майстер Гессе? Он проходит как раз в эти дни…

— …и Его Величество намеревался в нем участвовать, — не дав своему подопечному договорить, напряженно проронил фон Редер.

— Они задумали покушение на меня… — выговорил Фридрих медленно и распрямился вдруг, вцепившись в край столешницы и побледнев. — А если на турнире случится гибель отца — Империя останется без Императора и наследника разом! И никто ничего не заподозрит — ведь это турнир, несчастья случаются! Я хочу, чтобы вы ехали в Прагу, майстер Гессе — сегодня, сейчас, немедленно. Если мы опоздали, я хочу, чтобы там были вы, а если нет — расскажите все отцу и найдите того мерзавца, что продает нас. И я — еду с вами.

— Это плохая идея, — возразил фон Редер мрачно. — Вам лучше остаться здесь, Ваше Высочество. Если всё так, то даже утратив тайну своего расположения, этот лагерь по-прежнему безопасней многих других мест в силу своей неприступности. Если… если что-то случилось, вы — последняя надежда Империи.

— Боюсь, впервые вынужден согласиться с решением вашего охранителя, Фридрих, — кивнул Курт, когда наследник обратил к нему просящий взгляд. — Если потребуется ваше присутствие, Конгрегация пришлет сюда людей, которые препроводят вас, куда потребуется; в достаточном для вашей безопасности количестве и — надежных. Согласен, что понятие «надежность» сильно переменилось для всех нас за эти пару дней, но все же идея путешествовать в сопровождении нескольких человек через полстраны — в нынешней ситуации мысль не из лучших. Обещаю вам, что отошлю сюда донесение с полным отчетом вам о происходящем в Праге, Фридрих, и тотчас же.

— Сделайте это, майстер Гессе, — кивнул тот решительно. — Прошу вас. Езжайте немедленно. Вы должны быть там.

— «Немедленно» с поправкой, — возразил фон Редер. — Сперва, как верно заметил майстер инквизитор, я должен составить отчет для Его Величества. Это займет немного времени, я постараюсь быть кратким.

— Разумеется, как и было уже сказано, — согласно кивнул наследник. — Я тоже припишу пару слов.

— В таком случае, я еду, как только все будет готово, — вздохнул Курт, бросив взгляд в окно, во все более густеющую тьму; спускаться в такой темени по узкой горной тропе будет то еще развлечение, но как знать, чем обернется задержка?.. — А я, с вашего позволения, пока наведаюсь к здешнему мастеру. Пару раз придумки Фридриха уже выручали меня в деле, и, если у него и впрямь есть для меня что-то интересное, не следует этим пренебрегать.

— Думаешь, началось? — осторожно осведомился Бруно, когда за их спинами закрылась дверь комнаты; Курт скосился в дальнюю оконечность коридора, на не видную во тьме лестницу, ведущую вниз, к комнате, где сейчас лежал на полу бывший зондер Браун, и обессиленно вздохнул:

— Я не знаю. Но если и впрямь с Императором случилось несчастье, нам действительно лучше быть там. А тебе, Альфред, достается задача оберегать принца, как зеницу ока. Аd verbum.

Хауэр, до сей поры так и не произнесший ни слова, медленно поднял голову, одарив майстера инквизитора долгим, болезненным взглядом, и, с усилием разомкнув губы, выговорил:

— А это возможно?

— Альфред! — чуть повысил голос Курт, нахмурясь. — Ты мне это брось. Один дурак и один сребролюбец — не повод свергаться в бездны отчаяния и размышления над тщетой человеческих усилий. А тебе сие позорно особенно. Ты должен сделать три вещи: защитить наследника, собраться с духом и восстановить в лагере прежнюю жизнь, а значит, ты это сможешь.

— Восстановить прежнюю жизнь, Гессе? — покривился инструктор. — Ее не будет — прежней жизни…

— Так, — оборвал его Курт, воспрещающе вскинув руку. — Альфред. Покуда ты не завел ту самую песню о том, что теперь нельзя никому верить, и мир теперь не станет прежним, и солнце погаснет, и земля разверзнется, послушай меня. Я всегда ценил твое мнение в том, что касалось твоей службы, ты это знаешь. Послушней меня у тебя ученика не было. Я никогда тебе не возражал, не вставал в позу, не пререкался, но сейчас — сейчас ты городишь чушь. Сейчас ты делаешь то, от чего предостерегал меня: поддаешься чувствам. Ты непревзойден в своем деле, но, видимо, эта жизнь взаперти сделала тебя уязвимым для того, что прежде оставалось где-то там, вне твоих глаз и ушей. Позволь я расскажу тебе кое-что, Альфред? Ты не видел курьера, который был арестован год назад, потому что был уличен в передаче посланий одного из отделений местному князьку; и слава Господу, что речь шла о вещах неважных, а князек был озабочен лишь материальными благами и интересовался лишь тем, в чьих руках нынче больше власти. А кое о чем ты попросту забыл; к примеру, о служителе кураторского отделения, который наложил на себя руки, потому что в его дверь ломились твои парни, чтобы арестовать за измену. Вспомнил? Конгрегация не порождение ангельских сфер, она — собрание людей, со всеми людскими пороками и грехами. Так было и так будет. И могу отдать на отсечение правую руку, что Браун — не последний тому пример. А теперь, когда ты это осознал, напомню другое: я не один десяток раз рисковал собственной шкурой, чтобы только исполнить свой долг. Бруно — тоже. И еще многие и многие в Конгрегации, и в том числе те парни, что сейчас сидят в своих комнатах, и им, Альфред, не менее скверно, чем тебе. Они, жизнь свою положившие на служение, сейчас так же беснуются и сокрушаются оттого, что кто-то из них оказался с гнильцой. И каждый думает о том, как теперь смотреть тебе в глаза. Они знают, что сейчас ты говоришь мне, что думаешь; знают, и потому готовы в лепешку расшибиться, чтобы доказать тебе, что стоят твоей веры в них. И они — стоят. И докажут. Все, что нужно — это чтобы ты не начал теперь видеть врага во всем окружающем мире.

— Кто бы говорил, Гессе, — тихо произнес инструктор, и Курт, помедлив, вздохнул:

— Тут ты прав… Но не равняй меня с собой. Мне не выпала твоя доля. Слава Богу. Иди, — чуть подтолкнув Хауэра в плечо, подытожил он. — Иди к парням и поговори с ними. Скажи, что готовыми надо быть ко всему, что сейчас они вместе с людьми наследника — возможно, охранители последней надежды Империи. Что ты на них рассчитываешь и им веришь.

Инструктор помедлил, глядя ему в глаза с тоской, каковую прежде в его взгляде видеть не доводилось ни разу, и, тяжело вздохнув, развернулся, зашагав прочь.

— Дай знать, как соберешься, — бросил он на ходу.

— Как всё просто, когда дело касается других, — чуть слышно проронил Бруно. — Но последовать собственным советам почему-то не всегда выходит, так?

Курт не ответил, лишь бросив на своего помощника и духовника короткий взгляд исподлобья, и молча двинулся по коридору к лестнице, услышав за спиной укоризненный тяжелый вздох и медленные, тяжелые шаги.

Ночь на улице уже собралась плотной стеною, обступив холодной, пронизывающей тишью, и звуки, доносящиеся из домика, где обитали мастера, были слышны еще на подходе — голоса, размеренный скрежет и редкий негромкий стук. Фридрих обернулся к вошедшим с удивлением, задержав на взмахе руку с маленьким молоточком, нацеленным на невнятного вида заготовку, и окинул гостей пристальным взглядом.

— Ночь на дворе, — сообщил он, распрямившись. — Чего не спится?

— И тебе здравствуй, — отозвался Курт, проходя в комнату, и, подумав, устало опустился на табурет у стола, опершись о свободный край столешницы локтем. — Времени у меня немного, посему я сразу к делу. Сейчас, с минуты на минуту, я покидаю лагерь. Ты говорил — у тебя есть что-то, что может быть мне полезным, взамен моему малышу. Показывай.

— «Малышу», — поморщился Фридрих. — Ты хотел сказать — рухляди. Для стрельбы по крысам в упор… Не расскажешь, что, все-таки, случилось? — посерьезнев, понизил голос мастер, откладывая молоточек в сторону. — Или все настолько тайно, что мне о том знать не положено?

— Об этом и так вскоре узнает едва ль не всякий встречный, — отмахнулся Курт, коротко пояснив: — Чтоб без деталей — так: Хельмут Йегер и Уве Браун пытались убить наследника престола. Первый — будучи запуганным угрозами семье, второй — попросту купленным. И — да: это Браун сдал схему твоего арбалета нашему противнику. Как и расположение лагеря, имена всех зондеров и еще много всякого, крайне этому противнику интересного. И, как знать, быть может, Император в эту минуту отдает или уже отдал Богу душу. Посему времени у меня немного, и, если ты хотел побахвалиться очередным своим изобретением — я весь внимание.

— Вот дерьмо… — оторопело проронил один из помощников мастера, порывисто шагнув вперед и вновь замерев в растерянности. — Быть того не может!

— Поверь, — просто возразил Бруно.

Фридрих остался стоять на месте, глядя на своего ночного гостя недоверчиво и все больше хмурясь.

— Надо же… — произнес он, наконец, медленно подбирая слова. — Даже осмыслить это не могу всецело. Ты вот назвал имена, а у меня в памяти лица нарисовались еле-еле. Мы ведь, здесь сидючи, и не видим почти никого и почти никого не знаем. Брауна помню… А вот Йегера припоминаю с трудом… Ладно, — сам себя оборвал Фридрих решительно, разворачиваясь и уходя в дальнюю комнатку, отделенную чуть приоткрытой дверью. — Дело, вижу, и впрямь серьезное. Не стану тебя задерживать более нужного…

— И теперь что ж? — тихо спросил помощник мастера. — Нам всем теперь сниматься отсюда и переселяться — всем лагерем?

— Куда? — вздохнул Бруно, и вокруг нависла тишина, прерываемая лишь звоном и стуком, доносящимися из смежной комнаты.

— Вот, — сказал Фридрих, возвратясь к столу, и протянул нечто, похожее на переломленный у дуги арбалет. — Идея появилась после этого разборного: все хотелось сделать что-то для парней из зондергруппы, что-то удобное и убойное — им же с монструмами таскаться не с руки…

— Тоже разбирается? — уточнил Курт, и мастер качнул головой, взявшись за приклад:

— Ну… скорее, раскладывается. С усилием, но вполне среднему человеку достаточно сподручно; даже ты, к примеру, легко сумеешь. Показываю: одной рукой удерживаешь за приклад, другой берешься за дугу, поворачиваешь… Всё.

— Великоват, — скептически заметил он, приняв у Фридриха арбалет и, вскинув в одной руке, поддержал себя под локоть. — Мой все ж полегче.

— …и подрянней, — скривился мастер, отобрав оружие и вновь сложив его вдоль, приклад к дуге. — Этот — сейчас выйдем во двор, покажу — как и полагается арбалету, пробивает доспех…

— Куда мне его цеплять? К поясу? Рядом с мечом? Слева? Да я сам в себе запутаюсь, особо если в пешей погоне, а у меня по большей части именно таковые и случаются, да еще и по улицам, комнатам с мебелью или вовсе по кустам каким-нибудь.

— Да, я понял, тебе нужна штуковина, которую всегда можно таскать с собой и которая не мешается; как полагаешь, для зондеров я придумывал машинку, держа в уме не это ли самое? Чехол, — сообщил Фридрих, выкладывая на стол нечто похожее на ножны. — И если меч ты за спину прицепить можешь только до прибытия на место, как мертвый груз, то это — достаточно короткая штука, чтобы быстро ее выхватить из-за плеча в случае нужды. Разложить — тоже времени надо не больше, чем на твою гвоздилку, а то и меньше. И, в отличие от твоего, в этом — ломаться почти нечему. Но главное — вот.

Фридрих опустил в ложе собранного оружия стрелу и вновь разложил; дуга встала на место, натянув струну самой собою и взведя арбалет в боевое положение.

— О как, — отметил Курт заинтересованно.

— Теперь это — лучше, чем твое старье? — уточнил Фридрих, и он кивнул, протянув руку:

— Дай. Испробую.

Возвратясь комнату наследника, Курт с помощником застали его сидящим у стола — Фридрих помахивал в воздухе исписанным листом, просушивая чернила; фон Редер стоял напротив, отвернувшись к окну и пытаясь увидеть за темной непогодой вряд ли сам зная, что. Хауэр тоже был уже здесь — стоя рядом с наследником, тяжело опершись о столешницу, он тихо и размеренно втолковывал принцу новые правила жития в лагере на последующие дни, и тот молча кивал в ответ в такт движениям своей руки.

Проводить почетного гостя горного лагеря до ворот, даже внутренних, Фридриху не позволили ни барон, ни Хауэр. На сей раз наследник не возразил ни единым словом, лишь с сожалением оглянувшись на черное окно, и шагнул вперед, вытянув перед собой руку с открытой ладонью.

— Жаль, что все случилось так, как случилось, — проговорил он тихо, — но, невзирая на это, я рад, что свел с вами знакомство, майстер Гессе. И с вами, отец Бруно — рад не меньше.

Помощник помедлил, нерешительно протянув руку навстречу, и осторожно сжал ладонь наследника.

— И я рад нашей встрече, Ваше Высочество, — отозвался он, отступив. — Быть может, все-таки, следующая завершится не столь плачевно.

— Непременно, — уверенно согласился принц, развернувшись к Курту, и тот пожал поданную ему ладонь, замявшись с ответом. — Вы полагаете, что будет иначе, майстер Гессе? — невесело улыбнулся Фридрих, и он вздохнул:

— В наши дни ни в чем нельзя быть уверенным. Но будем полагаться на лучшее.

— Покуда вы еще здесь, и я могу передать через вас весть отцу — помните, я обещал исполнить все, что пожелаете, если то будет в моих силах?.. Пусть вы не провели здесь целый месяц в праздности, развлекая мою персону, вы, несомненно, сделали достаточно для того, чтобы требовать что-то от меня. Правда, не знаю, чем я мог бы хотя бы вполовину расплатиться с вами за мою дважды спасенную жизнь.

— Кое-что можете, — помедлив, отозвался Курт и увидел, как недовольно нахмурился фон Редер. — Две вещи. Primo: оставайтесь в живых и впредь. Любой ценой. Secundo: не обманите наших ожиданий. Не моих и не Конгрегации, не Императора или приближенных, а всех нас, многих тысяч людей, живущих в вашем государстве. Ожиданий Империи. Вы ей нужны. И это — в ваших силах.

— Это… — произнес наследник медленно и, на миг запнувшись, договорил: — Это может оказаться довольно трудным — первое и второе вместе. Но я постараюсь.

Курт мельком улыбнулся, ободряюще кивнув:

— Вы сумеете… Ваше Высочество, — докончил он и, промедлив еще мгновение, коротко и четко, словно солдат на смотре, склонил голову в прощальном поклоне, прежде чем развернуться и выйти прочь.

 

Глава 18

Сентябрь 1397 года, Богемия.

Солнце приближалось к горизонту по-осеннему стремительно. Закат… «Закат Империи», — невольно домыслилось само собою, и Рудольф болезненно покривился. А вдруг и в самом деле — это начало конца? Если никто и ничто не поможет — ни Конгрегация, ни верноподданные, ни шпионы, ни сам Господь Бог, и любые попытки удержать падающую Империю напрасны? Слишком быстро ее собрали, где-то встало криво, где-то не хватило цемента, где-то не был подобран нужного размера камень, и вот, вот он момент, когда все рухнет от малейшего толчка…

Плюнуть бы на всё, отдать государство курфюрстам, которые так этого жаждут — и пускай делают с нею, что вздумается; выторговать себе вольную Богемию и дожить оставшиеся годы в спокойствии. Так ведь нет, не выйдет. С одной стороны не позволят конгрегаты — правдами ль, неправдами ль, но заставят тянуть эту телегу и дальше; с другой стороны — довлеет память отца, который собирал Империю всю свою сознательную жизнь, отдав этому годы, себя самого, и как смотреть ему в глаза, когда повстречаются за гробом? И самому перед собою будет совестно, если все бросить, если сдаться… Да и жаль, если по чести сказать. Просто жаль уже затраченного времени, средств, сил, здоровья, в конце концов. Для чего были все старания, если теперь вот так просто отказаться от мечтаний юности, в которых Империя виделась великой, единой, мощной, как грезил отец?..

На стуки в дверь своей комнаты Рудольф уже перестал нервно оборачиваться, перестал вздрагивать; привык. Привык уже и к тому, что сегодня дверь эта, не дожидаясь его отклика, распахивается, и внутрь входят, не спрося разрешения, эти двое конгрегатов… И ведь не обозлишься на них — ведь все делается «для его же блага»…

— Чем обязан, господа следователи? — осведомился Рудольф, отвернувшись от окна, распрямившись и даже сумев не пропустить в голос овладевшую им усталость. — Новости?

— В некотором роде, — кивнул старший из двоих, тоже бросив взгляд на перевалившее далеко за зенит солнце. — Едва мы покинули ваши покои, нам доложили, что один из задержанных вспомнил из прошедшей ночи нечто, показавшееся ему необычным, и пожелал сообщить это нам.

— Нечто необычное? — не сдержавшись, усмехнулся Рудольф. — Нечто кроме Дикой Охоты, скачущей над городом?

— Да, Ваше Величество, — в тон ему хмыкнул инквизитор. — Нечто кроме. А именно: как мы и предполагали, слова задержанных о том, что все они сидели по домам, есть ложь. Некоторых — да, и в самом деле заперли; каким образом проводился отбор тех, кто должен был остаться у жертвоприношения, никто сказать не может, и вот тут мы им верим. Могу допустить, что отобрали самых напуганных, безвольных и внушаемых, ибо целью было явно повязать жителей города с осуществленным обрядом: кому из них пришло бы в голову откровенничать с Инквизицией, будучи замешанным в языческом ритуале?

— Но кому-то все-таки пришло.

— Главное — стимул, — вскользь улыбнулся инквизитор, и Рудольф вздохнул:

— Понимаю. И что же он сказал?

На сей раз от стука в доски двери Рудольф едва не вздрогнул и на вошедших обернулся уже с неприкрытым раздражением.

— В эти дни я привык ко всему, — выговорил он, глядя на двоих на пороге — одного в инквизиторском черном фельдроке, другого в пропыленной старой рясе. — И даже смирился со многим, понимая, что все делается во благо меня лично, Империи и моих подданных. Но хотел бы напомнить вам о соблюдении хотя бы доли приличий в королевском замке и для начала прекратить вламываться в мои покои, не спрашивая на то моего дозволения! Сколько вообще вас здесь? — нахмурился Рудольф, рывком обернувшись к стоящим рядом. — Я полагал — лишь вы двое.

— Мы в вашем замке лишь минуту, Ваше Величество, — не дав тому ответить, пояснил один из вновь прибывших, закрывая за собою дверь, и ладонью в черной перчатке приподнял висящий на груди Сигнум. — Особо уполномоченный следователь первого ранга Курт Игнациус Гессе фон Вайденхорст. Superаdjutor inquisitoris, отец Бруно Хоффмайер. Прошу нас простить за столь бесцеремонное вторжение и не карать строго ваших стражей, вынужденных отступить перед нашим status’ом, однако дело серьезно и отлагательства не терпит.

Император побледнел. Этого Курт не увидеть не мог, сколь бы ни старался престолодержец держать себя в руках; щеки над аккуратной рыжеватой бородкой побелели, точно тот внезапно вышагнул на мороз, и взгляд оледенел.

— Курт Гессе сейчас должен быть… — начал Император, и он оборвал, приблизясь:

— Да. Но мне пришлось покинуть означенное место прежде срока.

Двое собратьев, до того стоящих по обе стороны от венценосной особы, шагнули ему наперерез, и Курт кивнул с короткой усмешкой, приподняв Сигнум за цепочку и приглашающе кивнув:

— Курт Гессе, номер тысяча двадцать один, можете убедиться.

— Перчатки, — потребовал один из инквизиторов, осмотрев Знак, и он, помедлив, снял обе, продемонстрировав собратьям одну из особых примет, каковая и прежде служила опознавателем, наверное, более верным, нежели все прочее, включая Сигнум.

— Так что там приключилось? — нетерпеливо подстегнул Император, и Курт кивнул, вынув врученное ему фон Редером письмо:

— Отчет вашего телохранителя, Ваше Величество.

Послание из его рук Император выхватил с поспешностью, безо всяких манер, взломав печать судорожным движением, и вцепился взглядом в частые строчки, составленные неровным, вымученным почерком фон Редера. Оба инквизитора ждали молча, лишь перебросившись с Куртом вопросительными взглядами, и он так же молча, одними глазами, кивнул — «подождите».

— Кифер Буркхард, первый ранг, особые полномочия, — лишь полушепотом представился один из них и кивнул на своего сослуживца: — Франц Блок, первый ранг.

— Фридрих жив… — то ли просто сказал, то ли уточнил Император, прочтя отчет своего охранителя.

— Жив и здоров, Ваше Величество, — подтвердил Бруно, и Курт, вновь переглянувшись с собратьями по служению, тяжело вздохнул:

— А теперь — увы, мне придется во многом говорить открыто, ибо часть сказанного так или иначе вскоре станет ведомой не только участникам произошедших событий. На наследника престола, — обратясь к сослуживцам, пояснил он коротко, — было совершено покушение. Принц жив, однако стало известно, что в деле был замешан некто из приближенных Его Величества, кто-то, кто знал о том, когда и как долго наследник будет там, где он есть сейчас. Большего пока не могу сказать, уж простите. И чтобы не топтаться на месте, сразу спрошу о делах на месте. По пути сюда я узнал о событиях, произошедших подле Праги и в ней самой в эти ночи. Это не слухи, не бред, все и в самом деле настолько плохо?

— Все, что вы слышали, Гессе, к сожалению, истина, — недовольно подтвердил Буркхард.

Изложение событий последних дней и ночей Курт слушал молча, хмурясь все больше с каждым словом, исподволь переглядываясь с помощником и косясь на мрачное, растерянное лицо Императора, погрузившегося в повторное прочтение отчета своего охранителя. Наверняка он почти и не слышал сейчас того, что говорилось с ним рядом…

— Вы сказали о предателе среди приближенных императорской особы, Гессе, — заметил Буркхард, — и это крайне любопытно в связи с тем, что стало сейчас известно нам… Ваше Величество, — окликнул сослуживец, и Император вскинув голову, оторвавшись от чтения.

— Слишком много всего в единую минуту, — проговорил он с усилием. — Не знаю, кого первым мне слушать и кого из вас первым вопрошать.

— Самое главное вам уже известно, Ваше Величество, — как можно мягче заметил Курт. — Ваш сын жив и в добром здравии, опасность на месте устранена. Теперь время заняться вашими бедами, вашими подданными. Выслушайте майстера Буркхарда.

Император помедлил, сжимая в кулаке полученное им послание и глядя под ноги, то ли смиряясь с этой мыслью, то ли ища возражения, и, наконец, медленно кивнул:

— Говорите. Я слушаю.

— Да, Ваше Величество, — кивнул Буркхард. — как я и сказал, весть, принесенная майстером Гессе, любопытна, а теперь и особенно — в связи с тем, что довелось узнать нам. Один из тех, кто участвовал в обряде, при подготовке его отошел в сторону от прочих, переговариваясь со своим помощником. Или с тем, кого свидетель счел помощником; в любом случае — с сообщником. Часть разговора, которую свидетелю удалось ухватить, звучала примерно так. Был вопрос: «Уверен, что это подействует?», и ответ: «Сомнения посеет, это главное. В прочем — дело за дворовым щенком». Понимаете, что это означает, Ваше Величество?

Император не ответил, напряженно глядя в лицо инквизитору, и тот тоже хранил молчание; наконец, вздохнув, Франц Блок негромко пояснил:

— Поначалу мы даже не предполагали, как это можно трактовать и о ком шла речь, но в свете принесенной майстером Гессе новости… Слышно было плохо, и сказано было явно нечто иное, а именно — «дело за придворным щенком». Это кажется логичным. Речь явно шла о ком-то из ваших приближенных, могущих оказать на вас влияние. Обряд, который, якобы, отпугнул Дикую Охоту, должен был показать наше и ваше бессилие и при этом — мощь иных сил. Участники ночного действа должны были разнести эту информацию в среде горожан, а кто-то в вашем ближнем окружении — внушить эту мысль вам самому; то ли ради того, чтобы отвратить вас от Церкви и Господа, то ли дабы подорвать ваш дух. И если взять во внимание, что он же, положим, замешан в покушении на Его Высочество — у него это могло получиться, дойди до вас в разгар всех этих событий извещение о гибели вашего сына. Вспомните, Ваше Величество, с кем вам доводилось вести разговоры на подобные темы после ночного происшествия?

— «Щенок», — уточнил Буркхард. — Вряд ли этим словом поименовали бы человека старше самого говорящего, а ему, по словам свидетеля, было около сорока. Подумайте, прошу вас. Это может оказаться не просто ниточкой, а крепкой струной, за которую мы сможем выдернуть на свет предателя в вашем окружении. Что вы можете сказать о двух юношах, приближенных Его Высочества? Они показались нам довольно навязчивыми и слишком усердно любопытствовали ходом дела. Может ли это быть кто-то из них?

— Господь с вами, — с трудом разомкнул, наконец, губы Император. — Эти двое лишь пытались выслужиться и показаться умней, чем они есть. Я держу их при себе, а точней — при сыне, лишь за нрав и преданность. Никто из них никогда бы не сумел лицедействовать столь правдиво. Они — агенты? Это смешно…

— Что? — уточнил Курт, когда престолодержец внезапно запнулся, еще больше побелев, однако на сей раз в глазах вместо испуга медленно, но неотвратимо леденела злость. — Кто-то пришел вам в голову. Кто? Вспоминайте из тех, кто знал, куда отправляется ваш сын, кто не старше сорока и кто сегодня давил на вас, подталкивая признать тщетность ваших усилий. Пусть неявно, но…

— Рупрехт фон Люфтенхаймер, — тихо произнес Император, переведя неспешный взгляд с одного собеседника на другого. — Он знал, ему двадцать шесть, он мое доверенное лицо, он отвечал за безопасность на турнире, он проводил расследование происшествия наряду с вами… и он сегодня пытался завести беседу о действенности этого богомерзкого обряда…

— Все к одному, — кивнул Блок, переглянувшись с сослуживцем, и Буркхард, помедлив, уточнил:

— А та женщина? Простите, Ваше Величество, если я влезаю в вашу личную жизнь, однако вы должны понять: дело требует. Госпожа фон Рихтхофен, которая неизменно увивалась то подле вас, то подле вашего приближенного, совала нос в наше следствие — она не может быть к этому причастна? Ведь она покинула место трагедии за какие-то мгновения до взрыва, не могла ли она знать о готовящемся?

— Госпожа фон Рихтхофен здесь? — спросил Курт, сам удивившись тому, до чего равнодушно прозвучал вопрос. — Какими судьбами?

— Она получила приглашение на турнир, — нетерпеливо пояснил Император. — И нет, она не может быть замешана. К слову, это именно госпожа фон Рихтхофен, напротив, поддерживала меня все эти дни, пыталась не позволить мне впасть в уныние, говорила, что ни в коем случае нельзя верить в пущенные слухи. Согласен, она не слишком благочестива в поведении, довольно много мнит о себе и излишне назойлива, но последнее, в чем ее можно заподозрить — так это в предательстве…

— В чем дело, Ваше Величество? — мягко осведомился Бруно, когда король внезапно запнулся, нахмурясь.

— Она была здесь несколько минут назад…

— Да, мы с нею столкнулись в ваших покоях, — кивнул Буркхард, — и что же?

— Когда при ней я упомянул о том, что Рупрехт в эти дни покидал замок и бывал на улицах Праги, она, кажется, расстроилась или даже разозлилась… После чего довольно скоро распрощалась и ушла. Не заподозрила ли госпожа фон Рихтхофен его в предательстве прежде нас с вами? И не решила ли попытаться раскрыть его?

— Если вы правы, Ваше Величество, — недовольно покривился Буркхард, — то повторю уже мною сказанное: даже для женщины это совершенно неприличная тяга совать повсюду нос. Когда-нибудь она за это поплатится.

— Если уже не поплатилась, — тихо уточнил Курт и, перехватив напрягшийся взгляд Императора, спросил: — Где комната Рупрехта фон Люфтенхаймера, Ваше Величество?

— Идите за мной, — коротко бросил тот, решительно развернувшись и зашагав к двери.

— Великолепно, — тихо проворчал Кифер Буркхард, идя за Императором по коридору чуть впереди Курта. — Теперь расследованиями государственных преступлений занимаются скучающие одинокие вдовы-фаворитки, спекулирующие недвижимостью. Что дальше?

— Беспризорники-преступники со Знаком? — предположил Курт, и тот, на миг обернувшись, вскользь усмехнулся.

— А ведь я вас помню, — еще тише проговорил он. — Я служил в Штутгарте тогда. Мы прибыли как раз, чтобы подобрать вас хорошо прожаренным у того замка в…

— …Таннендорфе, — подсказал Курт. — Только тогда вы звали меня «эй, ты».

— Тогда вы были мелким щенком, Гессе. Но и тогда я знал, что толк из вас выйдет. Позже много о вас слышал и радовался, что не ошибся.

— В самом деле?

— Я поручился за вас на расследовании, — улыбнулся Буркхард, вновь на мгновение обернувшись на ходу. — Это, разумеется, сказано громко, однако ж все-таки счел своим долгом заметить, что, судя по собранной мной информации, дело в Таннендорфе вы проводили ad imperatum и добросовестно. Герцогский человек с этакой ехидцей поинтересовался, ручаюсь ли я в том, и я сказал «да».

— Врет, — на ходу бросил его напарник. — Просто теперь, когда вы в фаворе, пытается польстить и подмазаться.

— Та дверь, — чуть повысил голос Император, и Курт, без церемоний подвинув престолодержца с дороги, ускорил шаг, устремившись почти бегом и молясь, чтобы дверь не оказалась запертой.

Створка распахнулась от его толчка, и Курт переступил порог, еще не зная, что следует сделать, войдя — сходу ли предъявить обвинение фон Люфтенхаймеру-младшему или оправдать свое появление чем-либо посторонним и попытаться развести его на откровенность…

Ни то, ни другое, понял Курт, увидев лицо человека напротив. Это выхватилось из окружающего единым образом, всё сразу — стол посреди просторной комнаты, сидящая спиною к двери черноволосая женщина и молодой рыцарь, стоящий рядом, собранный, словно пес перед атакой, и по лицу его было явственно видно, что время разговоров давно и бесповоротной прошло…

— Рупрехт!.. — начал Император, попытавшись войти, и Курт отпихнул его локтем, без лишних церемоний повелев:

— Назад!

За спиной шаркнули подошвы, зашуршала ткань рукава — кто-то из инквизиторов, ухватив престолодержца, оттащил его от двери.

— Майстер инквизитор, — протянул фон Люфтенхаймер, сделав шаг вперед, и бросил короткий взгляд на застывшую, словно камень, женщину. — Снова ваш спаситель, госпожа фон Рихтхофен. Явился, подобно сказочному рыцарю. Правда, на сей раз поздно.

— Почему же, — все так же не поворачиваясь к двери, ровно отозвалась Адельхайда. — Ему — оставшихся вам полчаса хватит сполна.

— Как я вижу, церемонии можно оставить, — произнес Курт, медленно сделав два шага к столу. — И мне не придется объяснять вам, господин фон Люфтенхаймер, почему вы должны спокойно и без резких движений отдать мне свое оружие и не пытаться делать глупости.

— А мне бояться больше нечего, майстер инквизитор, — отозвался тот, растянув губы в кривой, неискренней улыбке. — Ничего мне уже не сможете сделать ни вы, ни ваша соратница…

Фон Люфтенхаймер успел сделать вперед еще один шаг, когда Адельхайда рывком развернулась, не поднимаясь со стула, выдернула из волос длиннозубый гребень, удерживающий ее столь не приличествующее вдове легкое покрывало, и коротким резким движением обеими руками всадила посеребренные острия туда, куда могла дотянуться сидя — в защищенный лишь камзолом бок рыцаря.

— Ах, дерьмо! — сдавленно выкрикнул Буркхард, и Курт бросился вперед, успев перехватить руку императорского приближенного, занесенную для ответного удара, и повалив его на пол.

— Он пытался схватиться за кинжал, — пояснила Адельхайда, когда ворвавшиеся в комнату инквизиторы бесцеремонно и почти грубо сдернули ее со стула, оттащив от образовавшейся на полу свалки. — А ему было велено не делать резких движений.

— Дура! — выкрикнул Буркхард озлобленно, отшвырнув ее в сторону. — В амазонку играть вздумали?! А если бы этот кинжал он всадил в вас?!

— Если бы вы меня знали, майстер инквизитор, — оскорбленно отозвалась Адельхайда, — не задавали бы таких вопросов. Мой отец сызмальства учил меня защищать себя, и я…

— … только что отправила на тот свет единственного сообщника! — рявкнул инквизитор свирепо, и Курт повысил голос, чтобы перекричать обоих:

— Он жив!

Тишина — неполная, хрупкая, дрожащая — возвратилась внезапно; в тишине был слышен булькающий хрип в груди фон Люфтенхаймера, шарканье по полу его подошв, которыми он пытался упереться, чтобы подняться и сбросить с себя пленителей, держащих его за руки, и тяжелое дыхание инквизитора первого ранга Блока, который вместе с Куртом удерживал руки рыцаря прижатыми к полу…

— Пока жив, — повторил Курт, бросив беглый взгляд на засевший в боку гребень. — Но это ненадолго… И — что вы там говорили об оставшемся ему получасе, госпожа фон Рихтхофен?

— Он отравил себя, — пояснила Адельхайда, не пытаясь приблизиться и даже отступив назад, где у порога, не решаясь войти, замер Император. — Я вынудила его сознаться в предательстве Его Величества, и Рупрехт принял яд.

— Теперь вы ничего не узнаете, — хрипло выговорил фон Люфтенхаймер, вдруг перестав вырываться, и расслабился, лежа на полу и глядя на пленителей с болезненной улыбкой. — Вам ничего не узнать, никого не найти, ничего не предотвратить. И этой ночью Прагу не спасет ничто — ни языческие боги, ни христианские молитвы. Вы проиграли. Империя будет лежать в руинах. А душа моей сестры успокоится.

— Сдается мне, он еще и пьян, — тихо заметил Блок, потянув носом воздух; Курт ему не ответил, глядя в бледнеющее лицо фон Люфтенхаймера молча еще мгновение и прогоняя в голове все то, что узнал, услышал, увидел…

— Выйдите, — велел он, наконец. — Бруно, ты тоже. Все. Кроме госпожи фон Рихтхофен, она мне потребуется.

В ответ не раздалось ни звука и ни движения, и Курт повысил голос:

— Буркхард, давайте не будем меряться полномочиями, просто сделайте, как я сказал!

Тот промедлил еще мгновение и, наконец, кивнул сослуживцу в сторону двери.

— Надеюсь, вы знаете, что делаете, — пожал плечами Блок и, выдернув из ножен фон Люфтенхаймера его кинжал, поднялся. — Если что — мы рядом.

— И что же вы собрались со мною делать, майстер Гессе? — криво ухмыльнулся рыцарь, когда Адельхайда, закрыв за спинами ушедших дверь, медленно приблизилась. — Собираетесь выбить из меня имена моих сообщников?

— Имя главного из них и без того известно, — тихо произнесла Адельхайда и пояснила, когда Курт вопросительно обернулся к ней: — Каспар. Он здесь, в Праге. Все произошедшее — его рук дело.

— Каспар… — повторил Курт, глядя в лицо лежащего на полу человека и видя в глазах его лишь обреченное, злое торжество. — И ты, наивный мальчишка, решил, что отомстить за смерть своей сестры можно с помощью ее же убийцы?

Взгляд фон Люфтенхаймера потемнел, едва не погасив усмешку.

— Не пытайся со мной играть, — выговорил рыцарь с усилием. — Все твои уловки я знаю наперед.

— А никаких уловок не нужно, — равнодушно пожал плечами Курт. — Лишь правда. Ты затеял все это, чтобы свести счеты с теми, кто имел отношение к смерти твоей сестры, как я понимаю? Так вот одного человека ты в свой перечень не внес; вместо этого ты исполнял его приказы. Душа твоей бедной сестры сейчас, наверное, беснуется, видя столь непроходимую туполобость. Впрочем, что с вас, рыцарей, взять…

— Просто уловка, — повторил фон Люфтенхаймер уверенно, но нельзя было не увидеть, как в глазах, на самом дне, уже ожило и заплескалось сомнение…

— Можно и так сказать, — кивнул Курт. — Ибо хрен бы ты от меня это услышал, если бы мне не нужно было услышать что-то от тебя. Меняемся? Я открою тебе две тайны, касающиеся смерти Хелены, которые тебе не известны — кто на самом деле виноват в случившемся с ней и как на самом деле она умерла… Даже не так: я докажу это. А ты в ответ — только одно: где я могу найти тех, кто затеял все это. Их обиталище в Праге. По-моему, честно, нет? Я даже переплачиваю.

— Виноват во всем ты, и умерла она, потому что ее убили твои сослужители!

— А вот и нет, Рупрехт. Наши ее не убивали. Мне это известно доподлинно, ранг позволяет знать и не такие тайны. Так вот я — знаю. А ты — нет. Если хочешь узнать это хотя бы перед смертью — принимай мое предложение.

Фон Люфтенхаймер лежал неподвижно еще мгновение, пристально глядя в его глаза и пытаясь увидеть что-то, разгадать, понять…

— Поклянись, — произнес рыцарь, наконец. — Поклянись, что говоришь правду, на Знаке. Он равноценен распятию; так поклянись на нем, что Каспар замешан в смерти Хелены и что это не вы убили ее.

Курт, помедлив, приподнял Сигнум за цепочку, положив его на ладонь, и Адельхайда, опустившись коленями на пол рядом с ним, перехватила его руку.

— Не надо, — попросила она тихо. — Это уже слишком. Даже для тебя.

— Нет, — возразил Курт. — Не слишком. Потому что — клянусь — это правда. Правда то, что Каспар приложил руку к ее гибели, и правда то, что никто из служителей Конгрегации или по приказу служителя Конгрегации не убивал ее.

Фон Люфтенхаймер зло застонал, зажмурившись, и он усмехнулся:

— Каспар мастер ловить на пустые удочки простаков вроде тебя или меня когда-то…

— Говори, — оборвал рыцарь, вновь вперив в своего пленителя горящий бешенством взгляд. — Говори ты первый!

— Хорошо, — пожал плечами Курт. — Он ведь наверняка сказал тебе, кто затеял всю ту историю в Ульме? Говорил, что его зовут Мельхиор, что это старик, который вечно портит любое дело, за которое берется? Что именно он подставил под удар Конгрегации ульмского стрига, твоего отца и Хелену заодно?.. Вижу, сказал. Так вот, он сказал не всё. То дело так и осталось бы нераскрытым, я никогда не понял бы, кто за всем стоит, никогда не попал бы в замок твоего отца, не убил бы захвативших его стригов, не пленил бы твою сестру, и она не оказалась бы в наших застенках, если бы не Каспар. Мельхиор знал, чего от меня можно ожидать, и он тогда подослал ко мне убийц. Хороших, опытных. От меня бы мокрого места не осталось. Но Каспар… Понимаешь, он немного не в себе. Думаю, ты это заметил, общаясь с ним. Так вот, у него есть навязчивая идея, что убить меня должен только он, причем не когда вздумается, а лишь когда я буду, по его мнению, наиболее серьезным противником. В те годы, как он полагал, я таковым не являлся. И вот Каспар убил моих убийц, чтобы они не прерывали моего жизненного пути и не лишали его удовольствия разобраться со мною лично. То, что из-за этого погибли все вышеперечисленные (да-да, включая Хелену) — было, по его мнению, мелочью, а заодно послужило для меня неоценимым опытом, что позволило мне подняться на ступеньку выше в его глазах… Так-то, Рупрехт, — показно вздохнул Курт и, глядя во все более темнеющее лицо рыцаря, кивнул: — Я вижу, тебе не приходит в голову сказать, что я лгу. Похоже, ты и впрямь общался с ним достаточно долго для того, чтобы понять: это правда. А теперь — твоя очередь. Где я могу найти его? Где он прячется? В конце концов, если ты и вправду желаешь мести, это хорошая возможность покарать одного из главных виновников. Пусть и руками другого.

— Ты обещал рассказать, как умерла моя сестра, — не сразу отозвался фон Люфтенхаймер; голос был теперь едва слышным и сиплым — то ли яд доделывал свою работу, то ли сквозь рану, нанесенную Адельхайдой, уходила жизнь, а быть может, все это разом уже забирало последние силы.

— Твоя очередь, — повторил Курт настойчиво. — Иначе мы оба останемся при своем. Я — продолжу жить с незавершенным расследованием, ты — умрешь, зная, что всё провалил. Где он, Рупрехт?

— Я не знаю, — уже чуть слышно ответил фон Люфтенхаймер. — Есть арендованный дом в Праге, там мы встречались. В доме живут двое; один похож на кастильца, другой совершенно точно немец. Каспар никогда не звал их по имени, но кастилец… или кто он там… и есть тот, кто имеет какую-то власть управлять Дикой Охотой. Не знаю, как. Не знаю, когда Каспар бывает там, живет или лишь приходит на встречи; со мною он всегда договаривался загодя.

— Где этот дом?

— Торговые ряды. Рядом с ними есть улица, где обитают золотых дел мастера. Многие дома в том квартале сдаются… Тот дом здесь зовут «домом Зденека».

— Златницка уличка. Я знаю, где это, — тихо проговорила Адельхайда, и рыцарь кивнул одним взглядом:

— Стало быть, всё. Я сказал все, что мне было известно. Теперь говори ты. Твой черед.

— Ты что-то упоминал о Праге, которую ничто не спасет этой ночью? — не ответив, спросил Курт. — Что это будет?

— Мы договорились на один твой вопрос. Это уже второй.

— Я тоже раскрываю тебе две тайны. Но если вторая тебе неважна — остановимся на том, что есть.

— Я все равно не знаю, — нехотя отозвался фон Люфтенхаймер. — Каспар даже не говорил мне ничего, я вывел это из его разговоров с теми двумя. Твои сослужители арестовали тех, кто проводил обряд, и этой ночью что-то будет. Подозреваю, что Дикую Охоту спустят с цепи и позволят ей насытиться… А теперь — отвечай. Ты сказал, что ваши не трогали моей сестры; тогда отчего же она умерла?

— От одиночества, — просто ответил Курт. — Оставшись без своего мастера, она впала в тоску, вскоре отказалась принимать пищу и умерла от истощения.

— Что?.. — проронил фон Люфтенхаймер растерянно. — И это была твоя тайна?!

— Ты ведь этого не знал. Стало быть — для тебя это было тайной.

— Ты сказал, что не по вашей вине она умерла! Поклялся!

— Нет, Рупрехт, я сказал — «ни мы, ни кто иной по нашему приказу ее не убивали». И я не солгал.

— Ты!.. — выдохнул фон Люфтенхаймер задушенно, рванувшись свободной рукой к засевшему в его боку посеребренному гребню, и Курт перехватил его запястье; вывернув руку рыцаря в сторону, одним резким движением вогнал заточенные острия глубже, до самого основания, и выдернул, вторым ударом пронзив горло.

Адельхайда отшатнулась, увернувшись от судорожно взметнувшейся руки рыцаря; ладони умирающего прижались к шее, инстинктивно пытаясь зажать пять глубоких ран, пульсирующих кровью, скользя пальцами по залитой красным коже и слабея с каждым мигом, и, наконец, медленно соскользнули с мертвого тела на пол.

Курт выронил гребень, глядя в затухающие глаза перед собою.

Новое имя в списке… Сколько их будет еще? Десяток? Три? Сотня? И сохранит ли память каждое из них и впредь, или однажды настанет момент, когда рассудок скажет «довольно»?..

— Что я скажу его отцу? — послышался голос Адельхайды, и он отвернулся от мертвого лица, подняв взгляд к тому лицу, что было рядом.

— Здравствуй, — выговорил Курт тихо, и она болезненно улыбнулась:

— Да. Долго не виделись.

— Рад, что мы встретились. Жаль только, что при таких обстоятельствах.

— А при других — разве встретились бы вообще? — приподняла бровь Адельхайда, и он умолк, не зная, что ответить.

Одно долгое мгновение оба сидели друг против друга неподвижно, не отводя взгляда, и медленно, осторожно, будто склоняясь лицом к открытому огню, подались навстречу друг другу, едва-едва соприкоснувшись губами. Еще мгновение прошло мимо, тягучее, как масло, и Адельхайда, упершись ладонью в его грудь, с усилием оттолкнула себя назад, нехотя отодвинувшись.

— Я целуюсь с сослуживцем над телом только что убитого сына друга нашей семьи, — проговорила она тихо. — Лотта была права: у меня не все в порядке с головой…

— Плохо выглядишь, — произнес Курт неожиданно для самого себя, и она усмехнулась:

— Да, это те самые слова, которые мечтает услышать каждая женщина после долгой разлуки.

— Я хотел сказать… — начал он, и Адельхайда перебила, кивнув:

— Я знаю, что ты хотел сказать. Вид у меня и в самом деле не цветущий. Яд, который принял Рупрехт, был в вине, и пили его мы вместе… О, — улыбнулась она, — а вот этот испуганный взгляд — самое приятное, что я видела за последние несколько лет.

— Ты слишком спокойна для умирающей, — заметил Курт напряженно, и она улыбнулась:

— Умирать я пока не расположена, хотя, даже если этой ночью что-то приключится с Прагой, я это вряд ли замечу, ибо буду пребывать в стране грез… Ты ведь не думал, что ты единственный ценный служитель?

— Сфорца и тебя посадил на ядовитые завтраки… — с облегчением констатировал Курт и, помедлив, тяжело поднялся, подавая ей руку и помогая встать. — В любом случае, присмотр лекаря тебе не помешает; как я слышал, Лотта ранена, и ты осталась без помощницы.

— Боюсь, без помощницы я надолго: она решила уйти на покой.

Курт, уже сделавший два шага к двери, остановился, обернувшись, и осторожно уточнил:

— А ты?

— Смеешься? — вяло улыбнулась Адельхайда и, прикрыв глаза, облизнула губы, глубоко переведя дыхание. — Вот, кажется, и меня подкашивает…

Курт отвернулся, торопливо пройдя к двери, и, приоткрыв, кивком головы велел ожидающим в коридоре сослужителям и Императору войти внутрь; закрыв створку за их спинами, он махнул рукой за спину, указав на тело на полу:

— Он мертв. Для пользы дела, Ваше Величество, рекомендовал бы вам запереть его комнату и пока никому не говорить о произошедшем. Мне удалось узнать, где окопались сообщники заводилы, и его имя. Это Каспар. Тот самый. Госпоже фон Рихтхофен…

— О, Господи, — вздохнул Император, глядя на тело своего приближенного с тоской и сожалением. — Снова этот человек… И как я скажу об этом отцу Рупрехта? Эберхарт этого не снесет…

— Об этом после, — оборвал его Курт. — Сперва решим первостепенные вопросы. Госпоже фон Рихтхофен нужна помощь, чтобы добраться до ее покоев: ваш приближенный успел преподнести яду и ей. Она вот-вот может лишиться сознания.

— Что?.. — растерянно проронил Император, и Адельхайда, растянув губы в улыбке, приблизилась, уже заметно пошатываясь и с трудом выговаривая слова:

— Не страшно, Ваше Величество. Со мною все будет в порядке.

— Почему? — с подозрением уточнил Буркхард, и та пожала плечами:

— Когда вы ведете такие дела, как я, майстер инквизитор, у вас появляется множество недругов. А если бы вы были еще и женщиной, ваши недруги стали бы врагами, порой — смертельными… Я наняла аптекаря, чтобы он составил для меня распорядок принятия малых доз различных ядов. Была убеждена, что однажды мне это пригодится… Посему — жить я буду. Но мое самочувствие, разумеется, далеко от идеального.

— Я вас провожу, — непререкаемо вымолвил Император, подхватив ее под локоть, и, направившись к порогу, бросил через плечо, не оборачиваясь: — Я помогу госпоже фон Рихтхофен дойти до ее комнаты и найду для вас ключ от этой двери. Надеюсь, что вы посвятите меня в дальнейшие планы.

— И все-таки — они любовники, — убежденно констатировал Блок, когда Император вышел, поддерживая Адельхайду под локоть; Буркхард усмехнулся:

— Ты сомневался?

— Была пара моментов, когда — да, сомневался… А мне эта дамочка даже начинает нравиться. Крепкие нервы для женщины… Почему фон Люфтенхаймер назвал ее вашей соратницей, Гессе? Порадуйте, скажите, что она наш агент.

— Увы, — развел руками Курт, увидев, как напрягся взгляд Бруно. — Не скажу. Могу лишь предположить, что парень имел в виду ее попытки корчить из себя следователя. Таковые попытки наблюдались еще в той истории в Ульме, и он не мог этого не узнать; верней всего — от нее же самой: не скажу, что эта дамочка отличается особенной скромностью.

— А жаль, — равнодушно заметил Буркхард и осведомился, кивнув на тело под ногами: — Он и вправду сказал, где искать виновников?

— Указал дом и улицу. Судя по тому, как отреагировала госпожа фон Рихтхофен, дом этот в своем роде известный, посему мы легко найдем того, кто укажет нам его прямо.

— Не надо никого искать, я знаю, где это, — отмахнулся Буркхард, выслушав пересказ признания рыцаря. — Легенда Златницкой улицы: по преданию, лет сто назад в этом доме жил чернокнижник, продавший душу за способность обращать свинец в золото. Кто-то из наших даже проверил эту байку от нечего делать; выяснилось, что все бывшие хозяева этого домишки — честные ремесленники, мирно почившие в Бозе. Никакой Зденек вообще никогда в том доме не жил; побасенка… Отец нынешнего владельца, поселившись на окраине Градчан с женой, начал сдавать дом приезжим, чем промышляют теперь уже и его потомки.

— Хороший выбор, — отметил Блок со вздохом. — Приметный дом. Нам бы и в голову не пришло там искать — на виду…

— Близится вечер, — заметил Бруно многозначительно. — Вскоре уже начнет темнеть. Если он не солгал, если верно понял то, что услышал от Каспара — нам надо поторопиться. Иначе этой ночью Прага позавидует взятому Иерусалиму.

***

Солнце спускалось уже к самым крышам, плохо видимое за серыми облаками, уступая место предвечерней полумгле; и без того малолюдные в последние дни пражские улицы сейчас и вовсе почти опустели…

К дому, указанному умирающим фон Люфтенхаймером, пробрались задворками и обходными путями — Курт с помощником в сопровождении обоих следователей и пятерка бойцов в поддержке. Дверь, безо всяких ухищрений, не стуча и не пытаясь выманить обитателей, буквально внесли внутрь, тут же рассыпавшись по комнатам двух этажей. Время уходило быстро, слишком быстро; иначе никто не стал бы вот так, без предварительной слежки, без подготовки, сходу врываться на незнакомую территорию с неведомым количеством противников…

Первый этаж был безлюден и в проходной комнате, и в кухне; дом явно был жилым — царящий в нем будничный беспорядок давал это понять лучше, чем что бы то ни было, однако кругом не было ни души.

— Упустили? — предположил Бруно и запнулся, когда над головой что-то ударило в пол второго этажа.

Сверху донесся грохот, остерегающий вскрик Буркхарда, громкая ругань бойца из сопровождения, и Курт, сорвавшись с места, взлетел по лестнице птицей, выхватив клинок на ходу. Лицо, виденное в последний раз не один год назад, внезапно вспомнилось досконально, внятно, ясно; отчетливо вспомнился голос, этот негромкий, неспешный говор, этот взгляд — оценивающий, пристальный…

Вбежав в одну из двух верхних комнат, Курт остановился на пороге, не войдя.

На полу, поблескивая в свете садящегося солнца, валялся короткий узкий кинжал, а чуть в стороне, согнувшись пополам, вяло и уже безнадежно силился вырваться из рук Буркхарда и одного из бойцов невысокий молодой человек с разбитым в кровь носом.

— Это не Каспар.

От голоса помощника за спиною Курт едва не вздрогнул; Буркхард обернулся к вошедшим, человек в его руках рванулся изо всех сил, едва не выскользнув из хватки, и инквизитор зло саданул его подошвой по икре, повалив на колени.

— Верткий ублюдок… — выговорил он сквозь зубы, послав вдогонку внушительный тычок в ребра, от которого парень согнулся и зашипел, не пытаясь, однако, больше вырваться. — Вообразите, Гессе, — продолжил Буркхард, когда Курт прошел в комнату, оглядываясь. — Вошли сюда и никого не увидели. Как есть никого. Пустота, и всё. Даже не знаю, как я этого сукина сына учуял — то ли услышал, то ли почувствовал… Но возник он просто-напросто из пустоты. Не прятался и выскочил откуда-то, а прямо перед нашими глазами стоял — и мы его не видели. Каково, а?

— Я б отсюда и вовсе свалил, — гнусавя разбитым носом, пробормотал парень. — И не увидел бы меня ни ты, ни этот солдафон, если б ты не вздумал тут расхаживать и пялиться.

— Разговорчивый, — отметил Бруно без улыбки. — Это обнадеживает. Мне в последние пару дней смотреть на твои допросы уже тошно, да и по ночам плохо спать стал — у меня душевная организация тонкая и ранимая… Может, хоть этот начнет говорить до потери жизнеспособности, а не после?

— Поглядим, — отозвался Курт, приблизившись к задержанному, и присел перед ним на корточки, заглянув в лицо: — Имя?

— Ханс, — улыбнулся тот и глухо вскрикнул, когда рука в черной перчатке врезалась под ребра. — Да правда Ханс! — выдавил он болезненно. — Черт! Ханс я!

— Полное имя.

— Ханс и всё, — с усилием переведя дыхание, произнес парень. — Крысенышем еще зовут…

— Вот так встреча, — присвистнул Буркхард и пояснил, встретив вопросительно-удивленные взгляды: — Кличку слышать приходилось. Крысеныш Ханс, один из лучших воров, который может пробраться куда угодно. За ним числится с пяток купцов по всей Германии и ограбление Майнцского собора…

— Вормского, — поправил Крысеныш, попытавшись горделиво распрямиться. — Это был собор в Вормсе, летом прошлого года.

— Спасибо, — проникновенно поблагодарил Буркхард. — Теперь-то уж нет сомнений, что это и вправду ты. Легенда, можно сказать. Таинственный, неуловимый Крысеныш Ханс. Теперь понятно, как ты это делаешь — просто проходишь мимо бодрствующей стражи. Только вот не всегда это удается, так?

— Когда на меня не пялятся в упор и не бродят по комнате, заставляя увиливать, все очень даже удается, — фыркнул тот оскорбленно и, потянув носом, уточнил: — А добровольное признание зачтется?

— Смотря насколько оно будет чистосердечным, — ответил Курт с нарочито благожелательной улыбкой, от которой Крысеныш поморщился, словно от удара. — Каспар. Где он?

— Ушел, — с готовностью откликнулся вор. — Собрались с Иудой и ушли, с час назад уж как.

— С кем? — переспросил Буркхард, и тот кивнул с усмешкой:

— Стало быть, вы и про него тоже не знали… Еврей, на Каспара работает; точно знаю, что ему платят, что они не из одной шайки. При мне мало говорят, но я знаю, что всю эту страсть по ночам устраивает этот самый еврей; какими-то магическими ухищрениями приводит сюда или заставляет уходить Дикую Охоту. Как — даже и не спрашивай, не имею ни малейшего представления, а интересоваться в голову не приходило, знаешь ли… Каспар зовет его Иудой, но это, похоже, не его имя, и ему эта кличка до ужаса не по нраву. Но он не спорит.

— Куда они ушли?

— Не знаю, — ответил Крысеныш и быстро добавил, уловив потемнение в глазах майстера инквизитора: — Но могу предположить. Они частенько что-то говорят про еврейское кладбище — тут, в Праге. В позапрошлую ночь, когда подле ристалища было то самое, обоих не было, и вчера так же точно ушли оба, и вот сегодня… Доказать и обосновать не смогу, но вот предположение такое, что — кладбище, там их надо искать.

— Кифер, — окликнул голос позади.

Курт обернулся, глядя на Блока, стоящего на пороге, и тот махнул рукой в сторону:

— Там в соседней комнате нашли кое-что любопытное. Тебе, думаю, стоит взглянуть.

— Следить в оба глаза, — повелел Буркхард бойцу, стоящему подле хлюпающего разбитым носом Крысеныша. — Чуть шевельнется — бей. Не так посмотрит — бей. Чихнет…

— Понял, — кивнул боец, и арестованный вор съежился, проводив уходящих инквизиторов унылым взглядом.

— Вот, — широко повел рукой Блок, введя их в маленькую, уже полутемную комнату. — Если все так, как я думаю, развязка дела предстоит веселенькая.

Курт прошагал на середину, оглядывая аккуратно убранную комнату, стены, стол с одиноким светильником…

— Нам только еврейского следа и не хватало — для полного счастья, — вздохнул Блок, и его старший сослуживец разразился ответным воздыханием:

— Не хватало — получи. Тот малый, в соседней комнате, говорит, что с Каспаром работает еврей, и именно он управляет Охотой.

Заковыристое ругательство сослуживца Курт пропустил мимо ушей, разглядывая нечто похожее на крохотную коробочку из черной кожи на дверном косяке.

— Уверен? — с сомнением спросил Буркхард, когда Курт, поколебавшись, снял её; он не ответил, осторожно раскрыв чехол и вынув столь же крохотный пергаментный свиток, похожий на те, что он сам не раз крепил к лапкам голубей с особо важными посланиями. — Что это может быть?

— Что-то вроде охранного амулета, — вздохнул Бруно. — Но что здесь написано, сказать не могу.

— Разберемся, — кивнул Курт, осторожно положив свиток обратно в коробочку, а ее — на стол, и прошел к окну, сняв с верхней планки глиняную плоскую фигурку, похожую на ладонь и выкрашенную в густой синий цвет. — Это хамза, — отметил он уверенно, поворачивая ее разными сторонами. — Но какая-то… странная. Знак в центре — не то, что на них изображают обычно.

— «Обычно»? — переспросил Блок с недоверчивой усмешкой. — И много вы видели еврейских штучек, Гессе, чтобы такое утверждать?

— Не очень, — пожал плечами Курт, отложил амулет на стол и, присев перед кроватью, наклонился, выволочив из-под нее завязанную дорожную сумку. — Выкроить время на заседание в макаритской библиотеке удается редко; вот Бруно — он кое в чем смыслит побольше моего.

— Что там? — заинтересованно осведомился Буркхард, заглянув через его плечо; Курт вздохнул, глядя в недра сумки, и выложил на кровать увесистую книгу.

— Тора, — пояснил он.

— Не в чехле… — с сомнением отметил Бруно. — Как-то не особенно благочестиво для еврея. Сколь я помню, к ее страницам даже руками прикасаться запрещено.

— А это что за дрянь? — покривился Буркхард, когда Курт открыл темную деревянную шкатулку без единой надписи или рисунка, и уставился на лежащие внутри костяные и кожаные фигурки, испещренные знаками.

— Я понятия не имею, что это, — вздохнул Курт и, отложив шкатулку на кровать, стал вынимать из сумки вещи одну за другой, сваливая прямо на пол бытовые пожитки и откладывая на кровать всё подозрительное — исписанные листки бумаги, отрезки пергамента и кожи различных форм, покрытые незнакомыми символами. — И никто из нас этого не знает. И на то, чтобы разобраться в этой мешанине, нам потребуются недели, да и то — не здесь и не собственными силами.

— А ведь от этого зависит, чего нам ждать, — мрачно заметил Блок, переглянувшись со своим старшим сослуживцем. — До ночи осталось всего ничего, и нам, хоть ты тресни, надо идти на это кладбище и брать этого умельца. Только как и что с ним делать? Хотя бы — на что рассчитывать? Мы ж нихрена не знаем…

— Узнаем, — решительно отозвался Курт; перевернув дорожный мешок кверху дном и вытряхнув на пол остатки вещей, он расправил суму и осторожно, стараясь не повредить, стал складывать обратно всё отложенное на кровать. — Мне потребуется время, быть может, полчаса или чуть больше, но все-таки это лучше, чем ничего. Не ручаюсь за то, что я смогу принести вам полный отчет с описанием по каждой из этих штучек, однако хотя бы общее представление о том, с чем доведется столкнуться, мы иметь будем.

— «Принести нам»? — переспросил Буркхард настороженно. — Откуда, позвольте узнать?

— Вам известно место обитания или хотя бы имя пражского раввина? — не ответив, поинтересовался Курт, и тот, нахмурясь, медленно кивнул:

— Имя. Бен-Ами Леви-Кагнер. Где живет, не знаю, до сего момента было ни к чему. А вам-то самому это за какой надобностью? Полагаете, он станет с вами откровенничать? Бросьте, Гессе. Эти ребята свои тайны оберегают ото всех и тщательно; в самом лучшем случае он наговорит вам неудобоваримой чуши. А выбивать это из него… Лишь протянете время и привлечете ненужное внимание к общине. Здесь уж не первый год тишь и благодать, никто из них никогда не был замечен или даже хоть заподозрен в чем-то крамольном, но сами должны понимать — это равновесие хрупкое. Довольно одной искры, слуха, сплетни — и… Недоставало еще погромов в Праге из-за одного приезжего мерзавца. Нам-то беспорядки в эти дни уж точно ни к чему.

— Déja-vu, — вздохнул Курт, поднявшись с корточек, и стряхнул в сумку лежащие на столе амулеты. — На месте Каспара, завершив с делами, я бы убил этого сына богоизбранного народа и пустил бы слушок, что все происходящее — дело рук живущей в Праге общины, которую король пригрел на груди, аки змею. Столица тогда станет настоящим адским котлом. Христиане против язычников, христиане и язычники против евреев, богемцы против немцев, простолюдины против рыцарей, рыцари и простолюдины против Императора… Не буду ручаться за то, что именно таков план, но это было бы в его духе. Излюбленное оружие Каспара — беспорядки, бунты, убийства чужими руками… Я принесу вам информацию. Никого для этого арестовывать не придется и к потолку подвешивать тоже; лишь скажите мне, в какой стороне здесь располагается еврейский квартал.

Буркхард снова переглянулся с сослуживцем, бросил взгляд на Бруно и, вздохнув, пожал плечами:

— Ну, как знаете. Молоту Ведьм я, пожалуй, доверюсь, не требуя объяснений. Идите к окну, покажу, куда вам нужно.

К счастью, пояснения сослуживца были достаточно подробны и точны для того, чтобы добраться до еврейского квартала Праги, не спрашивая дороги у прохожих и не особенно привлекая внимание к своей и без того приметной персоне. Собственно, и прохожих почти не попадалось — вместе с уходящим солнечным светом исчезали с улиц дневная суета, голоса людей и даже, кажется, бродячие собаки, обитающие подле рынка, куда-то попрятались…

У дома раввина Леви-Кагнера Курт приостановился, придерживая на плече изъятую в жилище «Иуды» сумку, собираясь с духом и мыслями. Не окажется ли то, на что он так рассчитывал, пустыми надеждами, а данное ему когда-то слово — наговоренными сгоряча посулами? И не будет ли он выглядеть сейчас самонадеянным глупцом, над которым лишь посмеются?

Курт вздохнул, бросив взгляд на садящееся солнце, и решительно стукнул в доски двери.

— Святая Инквизиция, — отозвался он уже привычно в ответ на уже привычно напряженное «Кто?» изнутри.

С той стороны ненадолго воцарилась тишина, потом громыхнул засов, и за раскрывшейся дверью обнаружился невысокий, но крепко сбитый парень немногим младше майстера инквизитора.

— Здесь живет раввин Бен-Ами Леви-Кагнер? — осведомился Курт, не дожидаясь традиционных и заранее уже известных ему вопросов, и парень медленно кивнул, бросив напряженный взгляд через плечо вглубь дома. — Мне надо поговорить с ним. Это важно, и у меня очень мало времени. И — сразу: нет, я явился не для того, чтобы кого-то арестовать, обвинить или сотворить что-то еще в таком духе.

Парень недоверчиво оглядел непрошенного гостя с ног до головы, вновь покосившись за спину, и отступил назад.

— Войдите, — вздохнул он, раскрыв дверь шире, и майстер инквизитор шагнул внутрь, ощущая на себе пристальный взгляд, подозревающий во всех грехах человечества разом.

Сделав два шага, он остановился, глядя на старика, замершего на пороге комнаты чуть в отдалении.

— Вы — раввин Бен-Ами Леви-Кагнер? — спросил Курт, и тот кивнул, приближаясь:

— Он самый, майстер инквизитор. Чем я навлек ваше внимание на свою персону, семью или общину?

— Я только что сказал вашему… сыну?.. это ведь ваш сын?.. что у меня нет намерения причинять вам вред — только временное неудобство в виде своего присутствия. Мне нужна помощь, совет… — он запнулся, пытаясь подобрать нужные слова, и, помявшись, выговорил: — Меня зовут Курт Гессе. Когда-то я служил в Кельне.

Раввин переменился в лице, утратив прежнее опасливо-настороженное выражение, и Курт продолжил чуть более уверенно:

— Не знаю, насколько все это имеет отношение к реальному положению дел, но когда-то некий кельнский ювелир Элеазар Леви-Афферман сказал мне, что я могу ожидать помощи от любой еврейской общины в Германии. Это было семь лет назад, да и тут не Германия…

— Но вы можете найти здесь помощь, майстер Гессе, — оборвал его раввин, подойдя ближе. — Не имеет значения, когда вы сделали добро, семь или семьдесят лет назад. Если бы не ваши старания и не ваш талант — то, что могло случиться с кельнской общиной, помнили бы куда дольше, чем семьдесят лет. Если это в моих силах и не противоречит моей вере, я посодействую вам в разрешении вашей беды. Ведь у вас беда, я вижу по вашему лицу.

— Да, — согласился Курт, с облегчением переведя дух. — Беда. Еще не случилась, но вполне может. Ведь вы, надо думать, видели эти потусторонние скачки минувшей ночью, господин Кагнер? Моя проблема и грядущая беда связана с этим.

— Я… — с заметной растерянностью проронил раввин, — даже не знаю, что вам сказать, майстер Гессе. Я, знаете ли, плохо смыслю в вере язычников Эрец Ашкеназ.

— Это я понимаю, — невольно улыбнулся Курт, тут же посерьезнев, — однако здесь, похоже, замешано совсем не наше колдовство.

Леви-Кагнер запнулся, нахмурясь и смолкнув, и кивнул, указав на приоткрытую дверь по правую руку от себя:

— Прошу вас, майстер Гессе. Идите за мною… Вы хотите сказать, что под подозрением кто-то из общины? — уточнил раввин, закрыв за ними дверь небольшой, невероятно чисто убранной комнаты, и Курт качнул головой:

— Нет. Приезжий. Возможно, из Кастилии, но с точностью сказать не могу и понятия не имею, кто он и что он. Его самого мы застать не сумели, но, по словам его сообщника, именно он как-то управляет Дикой Охотой, которая унесла столько жизней в ночь после турнира. Если наша информация верна, сегодня этот человек намерен дать ей волю, и ее жертвами станет, возможно, не одна сотня горожан. К слову, не думаю, что Дикий Король будет привередничать, разбирая вероисповедание своей добычи.

— Не надо меня пугать, майстер Гессе, — вздохнул раввин, — я и без того сделаю все, что могу. Но что я могу?

— Скажите, что вы думаете об этом, — попросил Курт и, развязав принесенный мешок, вытряхнул на стол все, что в нем было.

Раввин на несколько мгновений застыл неподвижно, разглядывая груду коробочек, фигурок и бумаг перед собой; наконец, вздохнув, он приблизился к столу и осторожно, будто боясь обжечься или испачкаться, кончиками пальцев разровнял ворох вещей перед собою.

— Вот это хамса, — полувопросительно сказал Курт, указав на изображение ладони, покрытое синей краской. — Но что за знак в центре? Ведь обыкновенно он не такой.

— Знаки на яд ха-Хамеш бывают разными, — отозвался раввин, мизинцем вытолкнув фигурку в сторону от остальных вещей. — Но… Да, здесь оно совсем не полагающееся, ни по каким допущениям.

— Это какая-то еврейская магия?

— У евреев нет магии, — поджал губы Леви-Кагнер. — Не в вашем понимании. Мы не можем управлять никакими силами; не можем мы и запрещает Всемогущий.

— У христиан обращение к темным силам тоже вроде как запрещено и колдовство тоже вроде как почитается грехом. Однако ж без работы я не остаюсь.

— Я понимаю вас, майстер Гессе, — оборвал раввин и болезненно поморщился, тяжело вздохнув: — Как же вам объяснить…

— Просто скажите, на основе вашей веры можно возвести некую ересь и магическую практику? Работающую магическую практику?

Леви-Кагнер пробормотал себе под нос нечто неразборчивое, снова оглядев сваленные в кучу предметы на столе, и отмахнулся:

— Пусть будет так, майстер Гессе. Мне, видимо, придется принять вашу… paradeigma (так это зовется?) — удобства ради, иначе мы никуда не сдвинемся. А на долгие объяснения, как я понимаю, у вас нет времени.

— Сейчас, если верно всё узнанное мною, владелец всех этих безделушек находится на местном еврейском кладбище и готовится выпустить Дикого Короля на охоту. Посему — да, времени у меня крайне мало. Попытайтесь объяснить мне так, как сумеете, господин Кагнер — в общих чертах и самое главное. А именно — практическую часть: кто он, что может быть в его арсенале, чего мне ждать и к чему готовиться. Хотя бы намекните, с чем я встречусь.

— Вы, видимо, полагаете, что я сам волшебник, майстер Гессе? — невесело хмыкнул раввин, за уголок приподняв со стола один из листов бумаги и, близоруко сощурившись, всмотрелся. — Эти записи… что-то вроде рабочих записок… Зашифрованные. Но шифр простой, можно сказать — обыденный.

— Известный каждому из вас и никому извне? — уточнил Курт тихо, и раввин медленно сместил взгляд к нему, несколько мгновений смотря в лицо позднему гостю молча и пристально.

— Да, — ответил он, наконец. — И я полагаю, что вам могу об этом сказать. Шифр прост: вместо каждой буквы пишется следующая за нею.

— Такое доверие? — усомнился Курт, и раввин пожал плечами, вновь обратясь к бумажному листу:

— Просто этот шифр давно устарел и сохраняется более как традиция; им сейчас пользуются в основном для обрядовых целей или вот таких записей.

— Все ритуальные надписи делаются таким шифром?

— Нет, что вы, майстер Гессе. Где-то он необязателен, а где-то — впрямую не предписан, как, например, при составлении надписей для мезузы.

— Для кого?

— Для чего, — поправил раввин и кивнул на кожаную коробочку, снятую с дверного косяка в доме Каспара. — Вот это — мезуза. В нарочитой выемке в косяке двери, через которую вы сюда прошли, имеется точно такая же: в этом чехле лежит свиток из кожи чистого животного, на котором начертаны буквы шин, далет, йуд. Это… как бы одно из имен Всемогущего, в данном случае — Охраняющий Двери Израиля.

— На свитке, который нашел я, четыре буквы. Или одна из них пишется двумя значками?

— Нет, — настороженно отозвался раввин и, отложив бумажный лист, замялся, глядя на кожаный чехольчик перед собою.

— Открыть и показать вам? — усмехнулся Курт, и Леви-Кагнер кивнул:

— Да, прошу вас, майстер Гессе.

Курт извлек из чехла крохотный свиточек, развернув его и приподняв к лицу раввина; старик сощурился, наклонившись ближе, и распрямился, вздохнув.

— Это охранное…

— Заклинание? — подсказал Курт, когда хозяин дома замялся, и тот вздохнул снова:

— Пусть будет заклинание, так вам будет понятней. Здесь изменен один и добавлен один символ, но смысл от этого меняется очень и очень сильно. Вместо Всевышнего защита жилища и того, кто в нем, приписывается… ha-Сатан. Тому, что исходит с… тёмной стороны. И… выходит так, что защищать обитателя дома сия сила должна будто бы от себя же самой.

— Если проще сказать, это как бы заградительное заклятье — защита от тех же сил, с которыми этот человек работает?

— Если проще — то да.

— Можете сказать, как он управляет Дикой Охотой? Это можно выяснить хотя б приближенно — быть может, из этих записей?

— Сомневаюсь, что он оставил подробный отчет на такую тему, — заметил раввин скептически. — Даже если таковой и существует, то навряд ли вот так, на разрозненных листках, таким простым шифром, на виду… Но я попробую. Дайте мне немного времени, майстер Гессе.

Курт вздохнул. Время… Именно времени и было сейчас всего менее в его распоряжении — минуты уходили безвозвратно, утаскивая за собою солнечный свет, укрывая небо и улицы сумерками.

Вокруг раввина Леви-Кагнера Курт прохаживался, не зная куда себя деть, и от нечего делать разглядывая обстановку комнаты, кусок улицы в окне, незнакомые витиеватые буквы на амулетах, лежащих на столе. Хозяин дома сидел молча, перебирая листки бумаги, близко поднося их к глазам; полушепотом проговаривая буквы, раввин просматривал первые строчки, откладывал большую часть написанного и брал следующий лист, лишь два или три из них просмотрев до конца.

— Так что же? — нетерпеливо спросил Курт, когда тот, вздохнув, распрямился на табурете.

— Если вы соизволите не стоять за моей спиною, майстер Гессе, — отозвался раввин утомленно, — я поделюсь с вами своими мыслями.

— Прошу прощения, привычка, — спохватился он, обойдя стол и остановясь напротив. — Так что там? Хоть что-то есть?

— Как я и думал, здесь нет записей, говорящих впрямую о том, что он делает и каким образом. Но могу предположить из прочтенного, что вы таки не ошиблись: тот, кто писал это, и в самом деле обладает властью над сущностями, зовомыми «Дикой Охотой». Верней всего, в его распоряжении имеется… скажем так, некая вещь, особая вещь, которая помогает ему в этом или даже является необходимой для него. Возможно, принадлежащая кому-то давно умершему, кто, в свою очередь, сам имел власть управлять этим явлением.

— Уверены?

— Могу предположить, — повторил раввин с нажимом, кивнув на один из листков: — Здесь — длинное и путаное рассуждение философского характера, в коем он рассматривает связь времен, силу древних чародеев, вскользь упоминает историю Праги… Очень бессвязно, верней всего — написано было начерно, и это более мысли на тему, нежели именно запись каких-то выводов. На другом листе — рассуждения о том, какое влияние может оказать на чистоту места упокоения правоверных иудеев могила древнего чародея. Вполне возможно, это просто рассуждения, ведь в земле лежит множество тел, и где-то, быть может, даже прямо под нами, когда-то были захоронены мужчина или женщина, или дитя. Или, если взять во внимание все прочее, я бы предположил вот что: сейчас этот человек находится в пределах кладбища, потому что там находится могила некоего древнего колдуна, который имеет связь с Дикой Охотой. Но больше я вам ничего не смогу сказать: тут больше ничего внятного нет, а остальные записи — либо отстоят в стороне от нужных вам вопросов, либо вовсе похожи на бред сумасшедшего; вероятно, писалось все это на бегу и шифровалось небрежно.

— А какие-то допущения у вас есть, господин Кагнер? Быть может, есть на этот счет какие-нибудь легенды, апокрифы, сказки, на худой конец? Или, возможно, вам известно что-то о подобных ему людях? может, есть какие-то своеобразные схемы работы, свойственные тем, кто пользуется подобными амулетами и заклятьями? И какие-то способы им противостоять, ослабить их, как-то… уничтожить, в конце концов? Хоть что-то?

— О, Всевышний… — с тоской вздохнул раввин, глядя на майстера инквизитора, точно на смертельно больного или неразумного ребенка. — Вы ведь даже не можете усвоить, что такое разрешенные, чистые обряды, как же мне растолковать вам, что такое ересь в нашем понимании и как действуют отколовшиеся от чистоты заповедей…

— Не знаю, — развел руками Курт. — Что-то я читал, что-то пытался изучить — все больше по пересказам таких же, как я, сторонних людей или исследователей прошлого, и единственное, что я смог понять — что этого недостаточно, дабы осмыслить все то, что вы изучаете годами. Тонкости слишком… зыбки и неясны. Но попробуйте. Я ведь не претендую на знания и умения, подобные вашим, господин Кагнер.

— Да поймите ж вы, майстер Гессе, что это не ваша магия, где на одно заклятье существует другое и одному амулету можно противопоставить другой, точно оружие. Я не смогу вам сказать «пойдите туда и сделайте то» или «бросьте в него пылью из дробленого пальца повешенного, и его сила уйдет». Я могу потратить массу времени, раскрывая вам тайны и смыслы, я могу перевести вам надписи на этих амулетах и листках, и все это может оказаться крайне любопытным и для вас новым, но — бесполезным. Ни один из этих предметов не имеет отношения к власти над языческой нечистью Эрец Ашкеназ.

— Ясно, — вздохнул Курт, с тихим раздражением щелкнув пальцем по коробочке с неправильной мезузой. — Что ж, в любом случае, мне уже известно больше, чем прежде. Спасибо, что согласились помочь и потратили на меня свое время, господин Кагнер. Вы не станете возражать, если я попрошу вас все-таки сделать перевод и расшифровку этих знаков и записей? Я вас не тороплю с этим, но прошу это сделать. Я сам, если останусь жив, или кто-либо из моих сослуживцев заглянет к вам на днях; если желаете, ваша работа будет оплачена как работа переводчика…

— Возражать не стану, — оборвал его старик, — однако вы уж постарайтесь явиться за результатами моих трудом самолично, майстер Гессе. Не только мне было бы до крайности неприятно узнать о вашей безвременной кончине.

Курт лишь вздохнул, покривившись в усмешке, однако говорить о том, что куда большее количество людей было бы безмерно радо подобной новости, не стал.

К оговоренному месту встречи неподалеку от еврейского кладбища, к одному из глухих и полутемных переулков, он шел уже почти в темноте — солнце словно сорвалось с привязи и теперь катилось за горизонт стремительно, как сверзившийся с горной вершины камень. Сослуживцы выслушали принесенные им новости молча, хмуро и чуть растерянно, косясь то на заходящее солнце, то на троих бойцов, тоже глядящих на майстера инквизитора с недоумением.

— У вас, однако, обширные связи, Гессе, — заметил Буркхард, и Курт лишь неопределенно хмыкнул в ответ.

— А вы не удивлены, брат Бруно, — скорее констатировал, нежели спросил Блок, и тот пожал плечами:

— Я с ним работаю почти девять лет.

Буркхард покосился на него с подозрением, однако ничего более не спросил, лишь вздохнул, махнув рукой молчаливым бойцам:

— Бог с этим; время уходит. Надо двигаться. Хорошо б еще мы не ошиблись, и этот говнюк в самом деле оказался там.

— Он там, — уверенно отозвался Бруно и, увидя вопросительный взгляд, пояснил, кивком указав на свое начальство: — Потому что Молот Ведьм тут, и он уверен, что идет, куда нужно.

— Не понял, — настороженно проговорил Блок, и Курт, недовольно покривившись, подтолкнул его в плечо, разворачивая:

— Не обращайте внимания. Его шуточки не всякий поймет.

Сослуживец помедлил, переводя взгляд с одного на другого, и, передернув плечами, зашагал по переулку вперед.

Курт шел следом молча, глядя под ноги, на плохо видимую в полутьме утоптанную землю, и пытаясь понять, является ли холодная тяжесть в груди скверным предчувствием или же это просто усталость и предощущение встречи с тем, кого безуспешно искал и он сам, и каждый сослужитель в Конгрегации вот уже девятый год подряд… Да и происходило все не так, как должно бы, как полагалось бы; то, что собрались сделать четверо следователей и тройка бойцов (хороших бойцов, что ни говори, просто отличных, но все же…) — это работа для зондергруппы. Вряд ли неведомый чародей окажется на кладбище один: Каспар непременно должен был учесть любой поворот, любое развитие событий, и какая-то защита — людская ли, нет ли — просто должна быть. Но ждать группу нельзя: любая, даже самая близкая, прибудет в Прагу не ранее чем через день, а то и сутки, и что останется от города к тому времени — предположить не может никто… Несбыточная мечта — собственная зондергруппа на службе в каждом городе, хотя бы крупном…

— Как я понимаю, — на ходу заметил Бруно, — где именно на кладбище нам искать этого человека — неизвестно. Id est, придется прошерстить его, быть может, целиком. Есть возможность пробраться туда тихо, не привлекая внимания?

— Да, — кивнул Буркхард, на миг обернувшись к нему, — кладбище окружено и засажено деревьями. Да и надгробия встречаются довольно высокие… Я покажу, откуда лучше войти: там даже днем сложно увидеть человека на расстоянии нескольких шагов, а сейчас не разглядеть тем паче. Главное — чтобы мы разглядели его.

— Надеюсь, подле него будет свеча или факел, — заметил Бруно. — Обычно у подобных личностей есть манера сопровождать свои ритуалы возжжением огня. Не могу сказать, является ли это необходимостью для самого обряда…

— Привыкают, — хмуро пояснил Курт.

Буркхард тихо усмехнулся, отвернувшись, и ускорил шаг, бросив обеспокоенный взгляд на крыши над головами: крыш уже было не различить в быстро сгущавшейся темноте. Само кладбище, однако, увиделось издалека: теснящиеся плотным кольцом деревья, чьи вершины выступали далеко за крыши близстоящих домов, и еще более темные, чем темнота вокруг, массы надгробий обозначали его границы четко и безошибочно.

— Не разбредаться, — распорядился Буркхард шепотом. — Идем так, чтобы видеть друг друга. Не самовольничать. Гессе, в первую очередь вас об этом прошу.

Курт лишь молча покривился в нарочитой улыбке, не глядя в его сторону, и двинулся вперед, в темноту меж древесных стволов, вооружаясь на ходу. Взведенный арбалет Фридриха лег в руки не так привычно, как старый, легкий и небольшой, однако, следовало признать, лег удобно и надежно…

Между могил Курт пробирался осторожно, медленно, каждый миг ожидая, что предательски хрустнет под подошвой сухая ветка, и пытаясь видеть всё сразу. Вертикальные надгробья были далеко не везде, и порой сапог запинался о корень или край каменной плиты, но под ноги он смотрел одним глазом, дабы не споткнуться — все внимание поглощала темнота вокруг, ставшая здесь, среди деревьев, вовсе кромешной. Где-то в небе, если поднять голову, можно было увидеть луну — наполовину скрытую облаками и оттого слабо пробивающую мрак; ветра не было, и облака ползли медлительно, то надолго скрывая бледное пятно, то чуть высвобождая и давая ему бросить на землю немного света.

Осенняя ночная тишина, не обрываемая ни голосами ночных птиц, ни стрекотом сверчков, как летом или поздней весной, звенела в ушах, заглушая собственные шаги, и мрак стал уже настоящим, ночным, непроницаемым. Неприязнь к огню и свечам вынужденно приучила глаза к частой темноте, однако сейчас Курт уже слабо различал окружающий мир; порою казалось, что неподалеку возник силуэт человека, каковой спустя миг оказывался молодым деревцем или надгробным памятником, а бывало, чудилось, что идущий по левую руку помощник исчез в никуда, и вокруг лишь пустота…

Курт остановился, застыв на месте и всматриваясь туда, где видел напарника еще несколько мгновений назад; мутный лунный свет выхватывал из темноты близстоящие надгробья, деревья, каменные плиты над могилами, но силуэта Бруно там, где ему полагалось быть — не было.

— Бруно? — шепотом окликнул он, пристальней вглядевшись в поредевшую темноту по левую руку от себя.

Тишина…

Тишина и недвижность, лишь мертвые плиты и деревья, в сером лунном свете будто нарисованные углем и им же раскрашенные — неровными штрихами, точно бы детской неуверенной рукой…

Курт обернулся назад и вправо, туда, где шел Буркхард. Бывшего штутгартского инквизитора не было тоже — лишь все те же застылые плиты и деревья…

— Буркхард!

Ни звука; лишь серый мертвый мир вокруг и пронзающая слух тишина…

У Каспара под началом собственная зондергруппа — не хуже группы Келлера? Или убийцы с особым даром — возникать ниоткуда, как тот, которого удалось схватить в доме на Златницкой улице?..

Курт перехватил арбалет поудобнее, раздражаясь на себя за то, что пошел на операцию с не привычным руке новым оружием, и двинулся вперед, пытаясь смотреть и вокруг себя, и в редкую полузатоптанную траву. Шаги тонули в тишине, будто в болоте, не отзываясь даже шорохом, и на мгновение возникло чувство, что ничего больше нет, лишь темнота, всепоглощающая тишина, камни, серые деревья, и он сам, единственное живое создание во всем существующем мире…

Курт остановился, пройдя с десяток шагов. Тела на земле не было — там, где шел Бруно и где должен был бы лежать убитым, если бы и впрямь некто бесшумный и незаметный подкрался к своей жертве — там его не было. Но не мог же он еще и унести труп? Сколь бы беззвучно и сокрыто ни двигался человек, однако же утащить с места убийства тело взрослого мужчины так, чтобы не потревожить тишины… Или это не человек?..

Курт сдвинулся в сторону, сделав небольшой круг, дабы убедиться в том, что тело не лежит где-то чуть поодаль, не замеченное им, остановился снова, оглядев траву вокруг себя и остановясь взглядом на вдавленной временем в землю надгробной плите. Высеченные в камне буквы были видны невероятно четко, и, знай он язык, мог бы прочесть каждую… Луна матовым, мутным светом озаряла незнакомые знаки, которые почему-то завладели вдруг всем его вниманием, притягивая взор помимо воли, и даже показалось вдруг, что разум каким-то неведомым, странным чувством распознает их, видит, читает… Извивы чуждых витиеватых символов словно раскручивались, будто сжатая и отпущенная проволока, распрямляясь и свиваясь снова, но уже иначе — в знакомые буквы родного языка…

«Курт Игнациус Гессе фон Вайденхорст. MCCCLXVIII — …».

Курт отшатнулся, зажмурясь и отступив, и все равно перед мысленным взором успели остаться первые цифры — «MCD…»; в голову ударило холодом и внезапно свело держащие арбалет руки. Наваждение, четко проговорил он про себя, силясь перекричать собственные бессвязные, оторопелые мысли. Это наваждение. Просто ночь, кладбище, одиночество и ожидание неведомого. Это бывает. Если сейчас открыть глаза, все исчезнет, все станет, как было.

Курт медленно приподнял веки, скосив взгляд на каменную плиту и рывком отвернулся, увидев прежнее «Курт Игнациус…». Он отступил назад, озираясь, стиснув приклад арбалета — больше рефлекторно, мимовольно, нежели впрямь надеясь на то, что оружие поможет сейчас или хотя бы окажется не бесполезным. Реальность вокруг была настоящей — не видение и не проснувшиеся внезапно детские страхи, не игры рассудка, что-то и впрямь происходило, что-то доселе незнаемое…

Спина уперлась в дерево позади, что-то захрустело под лопатками, и Курт отскочил в сторону. Ствол дерева вдруг содрогнулся, разбежался мелкими трещинами, как дно пересохшей реки, и внезапно рассыпался мелкими осколками с оглушительным стеклянным звоном. Над головой то ли застонало, то ли вскрикнуло что-то, не похожее ни на что и ни на кого — ни на птицу, ни на зверя — и вновь воцарилась прежняя тишина, рвущая слух мертвым, абсолютным безмолвием.

Курт попятился, невероятным усилием воли удержав голос в узде и не выругавшись вслух — громко, от души, чтобы разбить эту тишину и сбросить охватившее все его существо напряжение. Древесные стволы вокруг — все до единого — мерещились плоскими, точно витражи, выполненные неведомым искусником, и лишь каменные плиты казались чем-то единственно настоящим, ощутимым, почти живым.

Развернувшись, он двинулся прочь, вперед, туда, куда и шел изначально — сквозь кладбищенские тропинки и могилы, ощущая, как сковывает острым холодом спину, когда деревья, мимо которых он проходил, и впрямь оказывались сплющенными и словно вовсе ненастоящими. Тусклый свет все так же ровно пробивал темноту, позволяя видеть путь и всё, что было вокруг, и нельзя было увидеть лишь самой луны — небо над головой, беззвездное, невидимое, было лишь продолжением этой прореженной темноты, светящейся самой по себе…

Курт остановился, уловив движение впереди; в окружающем мертвом, неподвижном мире невнятный силуэт, шелохнувшийся где-то в глубине мрака, резанул взгляд, словно нож. Пальцы на прикладе сжались, приподняв арбалет на уровень груди, и было видно, как подрагивают руки в такт биению разогнавшегося сердца. Клочок тьмы впереди сгустился, приближаясь, вытягиваясь вверх и оформляясь в силуэт человека в длинном балахоне; по-прежнему не доносилось ни звука, все так же плыла вокруг тишина, неподвижная, как летнее марево, и лишь гонимая сердцем кровь шумела в ушах тугим оглушающим потоком…

Каспар? Его шутки? Ведь до сих пор неведомо, что он может, на что способен…

Успокоиться… Главное — успокоиться… Главное — успокоить сердце, чтобы не рвалось дыхание и не дрожали руки… Вдох… выдох…

Спокойствие…

Сейчас, здесь, на мертвом нездешнем кладбище, среди ненастоящих деревьев, беззвучной травы, безлунного неба, оставшись в одиночестве, повстречав, возможно, заклятейшего врага всей жизни — все равно; спокойствие…

Силуэт уже был в нескольких шагах, идя по-прежнему беззвучно, не останавливаясь даже на миг, всё приближаясь, и стало различимо, что на нем не балахон, а инквизиторский длиннополый фельдрок с поднятым капюшоном…

Что за…

Бруно? Нет, не то сложение… Буркхард? нет, тот выше… Блок? шире в плечах…

Стрелять? А если свои? Что, если здесь не только он, не только затерявшиеся где-то в этом мире сослуживцы, не только бойцы, пришедшие с ними?..

Стрелять или нет?..

Ведь неизвестно даже, что происходит, что это или где это, и кого еще сюда могло занести…

Стрелять или нет?..

Слишком уверенно он идет, слишком целеустремленно, слишком спокойно…

Стрелять или нет?..

— Стоять!

Собственный голос отдался в голове, как неистовый крик, пронизав тишину — и утонув в ней. Человек впереди не отозвался ни словом, не замедлил шага ни на мгновение, все так же ровно и твёрдо приближаясь, и стали уже различимы детали одежды, походка, оружие — два кинжала и меч, в точности, как у него самого…

— Стоять, — повторил Курт чуть тише.

В ответ была лишь все та же тишина, и все так же шел навстречу человек, чье лицо не давал разглядеть поднятый капюшон…

— Прости, если что, — проронил Курт тихо и, вскинув арбалет, не медля, чтобы не дать себе времени передумать, нажал на спуск.

Того, что случилось, он не успел ни увидеть, ни понять — человек напротив то ли отклонился в сторону, то ли попросту исчез, через миг возникши на шаг ближе, то ли Курт просто промазал, не сумев совладать с непривычным оружием и собственными руками, но — стрела прошла мимо, исчезнув где-то в темной пустоте и все той же безжизненной тишине…

Курт отступил на шаг назад, медленно сложив и убрав в чехол за плечом арбалет Фридриха. Что бы там ни было, а прежний опыт показывал безошибочно — в подобных случаях пытаться сделать второй выстрел просто не имеет смысла…

То, как зашипело полотно меча, вытянутого из ножен, было слышно, казалось, на весь этот мертвый мир, и незнакомец в инквизиторском одеянии, наконец, остановился — замер всего в нескольких шагах напротив, медленно приподняв голову. Открывшееся под капюшоном лицо показалось знакомым; знакомым невероятно, болезненно, где-то это лицо уже было видено, и не раз…

Лицо человека молодого, но изрядно потрепанного, не угрюмое, но и отнюдь не приветливое, какое-то неприятно безучастное; и знакомое, такое знакомое…

Человек в фельдроке беззвучно усмехнулся, бросив пренебрежительный взгляд на меч в руке Курта. «Какая, оказывается, у меня мерзкая ухмылка», — промелькнуло в мыслях, и мысли вдруг застыли, а пальцы, сжимающие меч, похолодели, перестав ощущать под собою ребристую поверхность рукояти.

 

Глава 19

Сентябрь 1397 года, Богемия.

Его лицо. Это было его собственное лицо, которое он видел в отражении, склоняясь над лоханью с водою утром, это был его фельдрок, его оружие. Сейчас, здесь, в четырех шагах напротив, стоял он сам…

Курт приподнял меч, и двойник шагнул вперед, обнажив оружие; травинки беззвучно пригибались под его подошвами, и так же, как его собственный клинок, меч двойника прорезал тишину шипящим скрипом выходящей из ножен стали, и блеск металла в свете невидимой луны был настоящим, материальным, живым…

Так вот что приготовил ему этот неведомый мир — лучшего противника из всех возможных?.. Вот с чем надо столкнуться, чтобы выйти отсюда, вот кого победить — себя самого?..

— Не знаю, что ты за тварь, — выговорил Курт тихо, — но если ты это я, то я все твои финты знаю.

— Я все твои финты знаю, — все с той же усмешкой эхом откликнулся тот.

Курт сорвался в атаку сходу; в отличие от порицаемого Хауэром наследника, обороняться он не терпел, не любил, не выносил, всегда норовя перейти в наступление, и если это нечто — его копия, если это не просто оболочка, если это какое-то потустороннее отражение его самого, то и желания, умения, привычки должны быть те же, а значит, надо вынудить себя делать то, что делать выходит хуже всего…

Двойник походя сбил его клинок в сторону и точно бы растворился в воздухе, как минуту назад, во время выстрела, снова возникши за спиною; Курт развернулся, отбив удар его меча и ударив в ответ, ощутив неприятный холодок в ребрах, когда тот отразил его выпад знакомым до боли, годами отработанным движением. Второй удар двойник пропустил мимо себя, отклонившись в сторону, вновь отбив следующий и следующий, и еще один…

Неведомое существо под его личиной было им и не было им — это Курт осознал спустя минуту этой странной схватки; тот наносил знакомые удары и парировал его выпады знакомыми движениями, но изменить что-то, навязать Курту собственный ритм, как сделал бы он, не пытался. Двойник отбивался — но как-то вяло и лениво, будто Курт был учеником, а его отражение — инструктором, что натаскивает его на атаку, будто и не нужно ему было победить, будто и не пытался убить своего противника…

Курт отскочил назад, все еще держа меч наизготовку, но не пытаясь больше напасть; двойник тоже замер, держа клинок полуопущенным, так же не делая попыток атаковать и глядя на свой подлинник все с той же кривой, неприятной ухмылкой.

Все верно, вдруг понял Курт, ощущая, как поселившийся в руках и груди холод медленно расползается по всему телу. Все так и должно быть. Ему незачем нападать. При том, что здесь удалось увидеть, становилось ясно, как Божий день: убить его эта тварь могла бы уже давно. Если бы хотела. Кем бы ни был его двойник, какие бы силы ни пробудили его к жизни, времени у этого существа или явления впереди — вечность. Ему некуда спешить. Ему не надо думать о том, чтобы расправиться со своим противником поскорее и возвратиться туда, откуда он явился. Он может выматывать Курта часами, днями, неделями, выжидая того момента, когда враг ослабнет телом и духом, когда можно будет нанести всего один удар. Когда он, Курт, впадет в отчаяние, когда утратит самого себя. Когда от него, от его духа, от души, останется выжженная оболочка…

И что тогда? Исполнив свою работу, двойник растворится в создавшем его мире, и здесь останется он сам — его тень, подобие, жалкие остатки? Или что-то еще, что-то, что разум пока не в состоянии себе вообразить?..

Двойник сделал шаг вперед, легонько шевельнув мечом, словно приглашая продолжить их странный поединок, и Курт, отступив снова, остановился, замерев взглядом на руке своей копии.

Копия все-таки была не точной.

На запястье руки в черной перчатке у человека напротив не было коротких деревянных четок.

Курт перевел взгляд на собственную руку; четки были на месте.

«Он, ты думаешь, может оставить все, как есть, и не дать тебе возможности, лазейки, хоть игольного ушка, думаешь, Он хотел взвалить на тебя то, чего ты не в силах нести? То, что тебя погубит?»…

Sed et si ambulavero in valle mortis non timebo malum quoniam tu mecum es…

Курт сделал еще шаг назад, опустив меч и отведя взгляд от замершего напротив двойника. Копии. С одним-единственным отличием: это нечто не живая душа. Не человек. Не инквизитор. Он никогда не сможет сказать, что, где бы ни был, он не останется в одиночестве…

— Dominus pascit me…

Собственный голос снова врубился в тишину, как топор в сухую древесину, подернув мир сетью трещин, взволновав, точно брошенный камень — неподвижное зеркало пруда. Усмешка на губах его отражения исчезла, сменившись ледяной, стылой злобой, и опущенный меч угрожающе приподнялся.

Курт отступил еще на шаг назад, стиснув в правой ладони маленький деревянный крестик четок и перехватив оружие в левую руку.

— Dominus pascit me, nihil mihi deerit in pascuis herbarum, adclinavit me super aquas refectionis enutrivit me animam meam, refecit duxit me per semitas iustitiae propter nomen suum…

Двойник сорвалась с места, точно волк, завидевший добычу — внезапно, молча, одним прыжком оказавшись рядом, и руку, когда Курт отбил его удар, едва не вывернуло из плеча плеча…

— Sed et si ambulavero in valle mortis non timebo malum quoniam tu mecum es…

Его близнец внезапно пошатнулся, замерев, лицо его исказилось, точно от боли, и Курт отскочил назад, сжав кулак и чувствуя даже сквозь кожу перчатки, как до боли врезается в ладонь крохотный деревянный крестик…

— Virga tua et baculus tuus ipsa consolabuntur me pones coram me mensam ex adverso hostium meorum inpinguasti oleo caput meum calix meus inebrians sed et benignitas et misericordia subsequetur me omnibus diebus vitae meae et habitabo in domo Domini in longitudine dierum!

Последние слова Курт почти выкрикнул, разбивая мертвую тишину в осколки; мир вокруг словно пошел рябью, будто бы все вокруг было лишь рисунком на огромном полотнище, и внезапный порыв ветра поколебал его, заставив изображение смещаться и дрожать. Двойник так и стоял на месте, точно окаменев; злоба застыла на темном лице, как маска, и черты его словно бы потускнели и поблекли. Курт затаил дыхание, не произнося больше ни звука, не двигаясь, не пытаясь уйти или приблизиться, и смотрел на двойника, завороженный тем, что видел.

Лицо его отражения с погасшим взглядом, серое и застывшее, с каждым мгновением все больше становилось похожим не то на лицо мертвеца, не то на личину, на посмертную каменную маску, выточенную искусным резчиком. Курт нерешительно шагнул вперед; остановившийся взгляд не проследил его движения, и лицо двойника стало казаться уже не вырезанным из камня хорошим мастером, а грубо выточенным каким-то подмастерьем, впервые взявшим в руки резец, из мягкого, но сучковатого дерева.

Курт приблизился, держа наготове меч и по-прежнему стискивая в ладони крохотный крестик четок, не отводя взгляда от мертвенного лица перед собою. Оно менялось уже на глазах — покоричневело, словно гниющее яблоко, и уже не казалось работой даже профана, напоминая больше слепленную детскими руками глиняную игрушку. Курт сделал еще шаг, остановившись на расстоянии протянутой руки, глядя на то, что было перед ним, с омерзением; какое-то неуловимое сходство все еще было в этой кукле, но сейчас лицо это уже не казалось, а было аляповато вылепленным из грязной глины, покрытым трещинами и прилипшими к нему сухими травинками и древесной корой, и то, что прежде было инквизиторским фельдроком, сейчас стало какими-то наспех наброшенными старыми тряпками…

Курт помедлил, взвешивая клинок в руке, и с широкого замаха, изо всех сил, ударил поперек груди, отступив назад, когда фигура двойника рухнула наземь, разлетевшись мелкими осколками.

Еще несколько мгновений Курт стоял, не шевелясь и глядя на глиняные черепки под ногами, сжимая рукоять в одной руке и крестик четок в другой, и медленно развернулся, сделав шаг…

Лицо над воротом инквизиторского фельдрока возникло прямо напротив его глаз, и Курт шарахнулся вспять, вскинув меч. Лицо отшатнулось, и в тишине прозвучало испуганное:

— Господи!

На мгновение он замер, растерянно глядя на бледное, оторопело-испуганное лицо перед собою, и медленно, неуверенно уточнил:

— Бруно?

— Нет, я Архангел Габриель, — прижав ладонь к груди, выговорил тот, тяжело переводя дыхание. — Просто крылья отвалились и меч потерялся. Господи… А теперь и сердце едва не выскочило…

Курт оглядел помощника с подозрением, не приближаясь и не убирая оружия. Тот был бледен и явно устал, фельдрок, на который он сменил свою дорожную рясу перед тем, как отправиться в дом на Златницкой улице, местами был в темных пятнах… Кровь?..

— Как докажешь, что это ты? — спросил Курт, по-прежнему не опуская меча, и помощник покривился, бросив на него унылый взгляд:

— Зато ты это точно ты. Другого такого параноика на свете нет. Хотя, я уже и сам начал сомневаться в том, что я это я… Брось, Курт. Времени и без того ушло уйма — я ищу тебя всю ночь, и что за это время успел наворотить наш таинственный Иуда, неведомо. Надо найти остальных и…

— Стоп, — оборвал его Курт, убрав меч в ножны и подойдя ближе. — Всю ночь? Этого не может быть, я хожу здесь не больше четверти часа, а то и того меньше.

— Несколько часов, — растерянно отозвался Бруно. — У меня ноют ноги, я вымотался, как гончий пес, и уже засыпаю на ходу. Это не спишешь на игры воображения… Похоже, что время здесь для каждого свое.

— «Здесь», — повторил Курт, тоскливо озираясь. — Хотелось бы знать, где это «здесь».

— Похоже, что наш чародей открыл какие-то врата — возможно, те самые, через которые призывает Дикую Охоту, и часть того мира переплелась с нашим, материальным.

— Здесь тоже всё достаточно материально. Правда, порою даже слишком…

Он обернулся назад, туда, где остались лежать останки его копии; глиняных черепков в траве не было, и на том месте, где две минуты назад случилась его короткая стычка с двойником, сейчас виднелись в траве две каменные плиты все с теми же витиеватыми чужими буквами на них.

— Идем, — решительно отмахнулся Курт, отвернувшись, и помощник нерешительно повел рукой, указуя словно на весь мир разом:

— Куда? Лично я здесь уже заплутал.

— Я шел в ту сторону, — кивнул он вправо, — до того, как все началось. Наверняка здесь всё меняется едва ль не с каждым шагом, но с чего-то начинать надо. Стало быть — идем туда.

Помощник помедлил, глядя в темноту, и, вздохнув, развернулся, зашагав рядом с ним по сухой беззвучной траве. Деревья вокруг, с неподвижными полуголыми ветвями, по-прежнему казались ненастоящими, но теперь они походили не на витражные изображения, а то на каменные изваяния, то на тряпичные подобия…

— Я видел Блока, — произнес Бруно спустя несколько минут молчаливого шествия меж надгробий. — Мертвым. Пальцы исцарапаны до крови, весь в мокрой земле, а лицо… Словно его душили… Не знаю, как назвать то, что происходит, то, что вокруг нас, но каждому здесь выпадает повстречать нечто свое…

— Откуда ты знаешь? — то ли переспросил, то ли возразил Курт и, помедлив, спросил: — А кого или что встретил ты?

Бруно ответил не сразу, еще несколько мгновений шагая молча, и, наконец, отозвался тихо, не глядя в его сторону:

— Жену. И сына.

Курт покосился на его фельдрок, на темные пятна на рукавах и полах, и отвернулся, ничего больше не сказав.

— А ты сам? — все так же чуть слышно спросил помощник. — Тебе, судя по тому, как ты меня поприветствовал, тоже повстречался кто-то из знакомцев.

— Можно сказать и так, — покривился Курт и запнулся, когда в окружающей тишине внезапно и оглушительно раздался громкий, протяжный звук охотничьего рога, и откуда-то издалека, словно бы над головою, ему отозвался низкий собачий лай.

— Началось… — вымолвил Бруно напряженно и, кивнув в сторону, неуверенно добавил: — Кажется, оттуда.

Курт кивнул, молча развернувшись, и свернул направо, зашагав быстрее. Теперь уже было слышно, как словно назревает в безоблачном и безлунном небе гроза — нечто похожее на громовые раскаты доносилось издалека, и голоса невидимых псов слышались уже отчетливо и громко; темнота, прореженная невидимым светом, снова стала гуще и точно бы потяжелела…

Когда впереди, в мутной темени, мелькнул отсвет огня, Курт остановился на миг, переглянувшись с помощником, и двинулся вперед снова, ускорив шаг, переходя почти на бег, пытаясь не выпустить из виду крохотное, дрожащую пламенную точку. Над головой уже отчетливо слышался перестук копыт, словно десятки тяжелых коней гнали по хорошо утоптанному тракту; Бруно рядом на ходу бросил взгляд в небо и, едва не споткнувшись, побежал дальше, побледнев и сжав губы…

Огненная точка приблизилась, выросла, став сначала небольшой кляксой, потом широким пятном, распалась надвое, и впереди отчетливо вырисовался силуэт человека, освещенного двумя факелами, воткнутыми в землю. Руки его были сложены у груди, точно он прижимал к себе нечто — крепко и жадно, словно любимого ребенка после долгой разлуки.

Курт придержал шаг, доставая арбалет на ходу, вслепую нашарив стрелу и зарядившись, и Бруно, выдернув меч, скептически скосился на холодно блеснувшее полотно. По пальцам можно было пересчитать те случаи, когда оружие играло решающую роль в подобных ситуациях… Хотя — нет; подобных еще не было…

Человек между двух факелов стал виден четче, и даже можно было уже в подробностях разглядеть его — острый чуть с горбинкой нос, вьющиеся темные волосы, черты лица, и впрямь чем-то напоминающие кастильские, теплый камзол типичного горожанина, которого ничем не выделишь из толпы…

— У него в руках, — тихо проговорил Бруно, застопорившись, и Курт тоже остановился, всматриваясь.

К груди, обхватив обеими ладонями, чародей прижимал нечто похожее на одну из тех коробочек, что остались лежать на столе в доме раввина; губы его шевелились, произнося не слышимые отсюда слова, и пламя факелов подрагивало, точно от ветра, в такт их движениям…

— Ну, давай, — шепнул Курт, — оправдай свое жалкое существование, книжный червь. Что мне делать? Попытаться снять его отсюда? Или и этот тоже выкинет какой-то финт, и я нас только подставлю? Вспоминай все, что знаешь, библиотечная крыса.

— Книг по еврейской магии у нас нет, — огрызнулся Бруно, не слишком успешно попытавшись скрыть растерянность за нарочитым озлоблением. — Но могу предположить, что надо отобрать и уничтожить это вместилище. Что бы в нем ни было, оно по всем признакам и есть то, что позволяет ему управлять Охотой.

— Угу, — кивнул Курт, смерив взглядом расстояние до человека впереди. — Отобрать. Да запросто.

— Не стоит, — одернул его помощник, когда он вскинул арбалет, прицелясь в крохотную коробочку в руках чародея. — А вдруг в ней нечто сыпучее или просто мелкое? От твоего выстрела она сломается, все разлетится по траве, и мы в этой темноте до утра ничего не отыщем.

— Сниму его.

— А если у них в планах что-то кроме разгулявшейся Охоты? Что, если мы не все знаем? Его надо взять живым.

— Раскомандовался, — процедил Курт раздраженно, опустив арбалет ниже. — Зар-раза… Здесь, между прочим, темно, а я не стриг.

В потемневших небесах раскатисто грохотнуло, точно в пустой бочке, и внезапно похолодевший воздух словно взвился ветром, змеей пробираясь под ворот; издалека вновь донесся густой низкий лай, полный какого-то леденящего торжества, словно ждущего добычи зверя отпустили, наконец, с привязи…

— Стреляй, — произнес помощник настойчиво, и Курт молча покривился, расслабив дыхание и постаравшись примериться к ритму сердца.

Стрела сорвалась с глухим звоном, врезавшись чародею в бедро; удар опрокинул его наземь, отбросив на несколько локтей назад, и, кувыркнувшись через голову, тот затих, оставшись лежать на земле неподвижно.

— Надеюсь, ты ему шею не сломал, — бросил Бруно, бросаясь вперед, и Курт побежал следом, так же на ходу буркнув:

— Ты всегда чем-то недоволен.

Звука ударов их подошв было не слышно — то ли трава под ногами по-прежнему поглощала все звуки, то ли шаги заглушались грохотом невидимых копыт и голосами псов Дикой Охоты. До чародея оставалось всего несколько шагов, когда тот медленно приподнял голову и приподнялся; глаза на лице, освещенном огнем факелов, казалось, тоже сверкали, точно острия клинков, озаренных заходящим солнцем, и, судя по ясно видимой, растерянной злости, Иуда не предполагал, что его противникам удастся пройти сквозь этот темный мир, в который он погрузил себя, их и часть мироздания…

— Отдай, — коротко приказал Курт, выдернув из его пальцев небольшой кожаный чехол. — Поиграл, и будет.

Чародей застонал, схватившись за рану ладонью и попытался отползти назад.

— Если убьешь меня, — выкрикнул он напряженно, — ты отсюда не выберешься!

— И впрямь из Кастилии, — отметил Курт нарочито спокойно; теперь он ясно видел лицо чародея — и вправду узнаваемо типичных черт. — Говор приметный. Видно, кастильские собратья вместо работы неведомо чем занимаются. А до нас такие жуткие слухи о их буйствах долетают; врут, выходит… Я не буду тебя убивать. Обещаю. Ты мне не помешал бы живым. Если ты не будешь рыпаться, я перевяжу твою рану.

— «Не помешал бы живым» — для костра? — хохотнул Иуда, сделав еще одну неудачную попытку отодвинуться, глядя на стоящих над ним людей с ненавистью и страхом. — Лучше я умру здесь. Дикая Охота так и продолжит скакать над Прагой, пока не опустошит ее, и клипот навеки останется здесь, а вы оба — в нем!

— Клипот, — повторил Курт. — Так вот что это… Иуда… или как тебя на самом деле звать… Ты ведь знаешь, как мы работаем. И обо мне наверняка слышал. Через четверть часа ты согласишься со всем, что я скажу, и исполнишь все, что я захочу. Если же ты оставишь глупое позерство, то взамен невероятно веселым минутам наедине со мною получишь общение с моим начальством. Поверь, это лучше. И поскольку от казни тебе так или иначе не отвертеться, то самое важное для тебя сейчас — сделать все для того, чтобы хотя бы не угодить на костер живым. Поверь, в твоих интересах начать себя вести разумно… Что в этой коробке? — спросил Курт, когда чародей, не ответив, прикрыл глаза, болезненно морщась и стискивая ладонью кровоточащее бедро.

— Фаланги пальцев руки колдуна, который похоронен под этой могилой, — обреченно отозвался Иуда. — Он умер, еще когда Прага была всего только двумя деревянными крепостями по двум сторонам реки. При жизни он умел договариваться с Диким Королем.

— О том, как можно заставить себе служить древнюю нечисть, мы поговорим позже, — перебил их Бруно, кивнув в небо, где нарастал грохот копыт. — Скоро эти твари обрушатся на город. Как остановить их?

— Я истекаю кровью!

— Останови Дикую Охоту, — произнес Курт с расстановкой. — Как только она возвратится туда, откуда явилась, я перевяжу твою рану.

— Я не могу их остановить, — не сразу отозвался чародей со стоном. — Им обещана охота, обещаны души, и я не могу заставить их уйти прежде, чем они получат свое. Я не управляю ими, я просто могу позволить им явиться в нужное мне время и обозначить место, за пределы которого они не могут выйти…

— Прошлой ночью они ушли без добычи.

— Такое намечается загодя, нужны особые знаки, охранные символы по границам города… Ты все равно не поймешь! Сегодня я их остановить не могу, сегодня они не уйдут так просто…

— Что будет, если уничтожить это? — оборвал помощник, кивнув на вместилище в руках Курта. — Они выйдут из-под контроля или исчезнут?

— Только не вздумай соврать, — проникновенно попросил Курт, когда чародей замялся, отведя взгляд. — Я увижу, ты же понимаешь.

— Они уйдут, — тихо проговорил Иуда и поспешно добавил, впившись взглядом в их лица: — Но тогда вы уничтожите единственную вещь на всей земле, которая позволяет хоть как-то контролировать такую силу! Да что вам до пары сотен человек?! Охота насытится и уйдет, а в ваших руках останется власть над нею! Инквизиция ведь собирает под свое крыло малефиков, копит силы, так вот она, сила, оружие против врагов! Это, в конце концов, уникальная вещь!

— Нашелся еще собиратель древностей, — поморщился Курт, оглядевшись вокруг, и кивнул на факел: — Бруно, давай-ка…

Он запнулся, не договорив, замерев взглядом на темном силуэте во тьме между деревьев в нескольких шагах напротив. Наполовину сокрытая мраком фигура человека стояла неподвижно, не уходя и не приближаясь; Курт не видел лица, но узнал явившегося по сложению, по мельчайшим деталям фигуры, врезавшимся в память, как оказалось, глубоко и напрочь…

— Каспар…

— Что? — переспросил Бруно растерянно.

Он не ответил, выхватив стрелу и буквально бросив ее на ложе, вскинул арбалет и спустил струну, не целясь. Человек впереди качнулся в сторону — непринужденно и лениво, будто в танце, и болт, невидимый во мгле, со свистом прошел мимо. На перезарядку «новой игрушки» Фридриха ушло какое-то мгновение, и Курт выстрелил снова, зло ругнувшись, когда и вторая стрела улетела в пустоту, а темная фигура меж деревьев вдруг исчезла.

— Сожги эту дрянь! — бросил он и, на ходу заряжая арбалет, сорвался с места бегом.

— Куда? — выкрикнул Бруно за его спиной, и он повторил, не останавливаясь и не оборачиваясь, едва не оглохнув от собственного крика:

— Сожги кости!

Впереди мелькнула тень, и Курт выстрелил снова, не придерживая шага; стрела унеслась в ночь, вновь миновав свою цель, и он рванул быстрее, перепрыгивая через каменные плиты и на бегу нащупывая последний, как оказалось, болт. Каспар возник впереди, близко, так близко, что еще чуть — и можно было бы разглядеть его лицо, если остановиться, и Курт притормозил, вскинув арбалет обеими руками, задержав дыхание и спустив струну…

— Зараза… — пробормотал он тоскливо, когда противник вновь отшатнулся в сторону, и сквозь грохот копыт Дикой Охоты донесся звон и скрежет наконечника, врезавшегося в одно из надгробий.

Он остался стоять, опустив арбалет и глядя на Каспара, тоже замершего на месте в паре десятков шагов напротив. Несколько мгновений протекли в неподвижности; наконец, Курт медленно, не отрывая взгляда от противника, сложил и убрал в чехол арбалет, сделав опасливый, короткий шаг вперед. Каспар тоже шагнул навстречу ему из темноты, и стало видно, что в руке у него короткий тесак, похожий на те, что так любит Бруно, тяжелый и широкий. Курт медленно вытянул из ножен меч, осторожно и неторопливо двинувшись вперед; Каспар больше не приближался, но и не делал попыток скрыться, и с каждым шагом все четче вырисовывалось его лицо — знакомое каждой чертой…

–  Занятное место для встречи, – произнес тот внезапно, и Курт вздрогнул, остановившись и невольно сильней сжав рукоять. – Мне это виделось совсем иначе… Ты полагаешь, что готов? И время пришло?

–  Я не намерен играть в игры твоей больной фантазии, – отозвался Курт, всеми силами следя за тем, чтобы не дрогнул голос. – Ты хотел со мной драки? Хотел решения судеб мира? Сдается мне, самое место и время для этого.

–  Совсем повзрослел, – отметил Каспар с такой отеческой теплотой в голосе, что он с отвращением покривился. – Но все ж еще не готов. Это будет просто убийство… Странно. Я был уверен, что видел будущее ясно.

–  Не слишком много о себе мнишь? – усмехнулся Курт, сделав еще один маленький шаг навстречу; Каспар пожал плечами, перехватив тесак в левую руку:

–  Возможно. Годы бесследно не проходят… Уж кто-кто, а ты-то это знаешь.

Курт снова шагнул вперёд, не отрывая взгляда от глаз напротив. Да. Годы бесследно не проходят... Даром не прошли для него самого, и Каспар их явно не тратил напрасно. Тогда primo – каким будет бой здесь и сейчас? Сколько продлится? Явно не мгновения, как с большинством из тех противников, кто доселе встречался. И вряд ли даже минуту. Даже три...

Над головою, в темном мутном небе, вновь зазвучал рог – теперь призывно, неистово, исступленно, и ему вновь отозвался глухой собачий лай, а грохот копыт стал ближе и напористей…

Secundo – почему? Почему все еще не ушла Дикая Охота? Почему все еще здесь, ведь за то время, пока он преследовал Каспара и говорил с ним, можно было уже спалить кости дотла вместе с треклятой коробкой…

Почему медлит помощник?

Да что с ним там?..

Вернуться. Вернуться прямо сейчас. Не тратить больше времени ни на единое слово.

И отказаться от того, о чём думал девять лет? Просто так развернуться и уйти?..

Бруно, сукин ты сын, да что там делаешь?!

Курт обернулся назад, пытаясь при том не выпускать Каспара из виду; крохотная точка огня так и горела где-то вдали, неподвижная и одинокая.

Да что же там могло случиться?..

–  Я еще найду тебя, – тихо выговорил он, отступив на шаг назад; Каспар лишь молча усмехнулся, изобразив издевательский поклон, и Курт, развернувшись, бегом бросился обратно, туда, где остался помощник.

Чародея он увидел сразу — тот, сильно хромая, почти на одной ноге, подпрыгивая, ковылял прочь, прижимая к себе вместилище с мощами одной рукой, а другой то и дело придерживаясь за каменные надгробья. Помощника Курт заметил, лишь приблизясь к освещенному пятачку вплотную — тот лежал лицом вниз в темной траве за пределами пятна света, бросаемого двумя факелами. Долю мгновения Курт колебался, пытаясь на ходу увидеть, есть ли кровь вокруг, и прибавил скорости, пробежав мимо; чародея он настиг в несколько прыжков, повалив наземь, и ударил, не сдерживаясь — кулаком в бок, чуть ниже ребер. Беглец задушенно всхрипнул, попытавшись выбиться из хватки и не сумев, и Курт, рванув его за плечо, поднял чародея на колени, добавив еще один удар — в живот.

— Встал! — прикрикнул Курт, вскочив и за шиворот вздернув пленника на ноги; наклонившись, он подхватил выпавшую наземь кожаную коробочку и подтолкнул Иуду в спину, развернув назад. — Пшол! Резвей! — ожесточенно подстегнул Курт, когда чародей, припав на кровоточащую раненую ногу, вскрикнул и споткнулся. — Моли Бога, какого хочешь, ублюдок, чтобы мой помощник был жив, иначе я из тебя кишки голыми руками вытяну!

— Он лишь оглушен! — простонал чародей, ковыляя вслед за влачащей его рукой. — Я и драться-то не умею, я не мог повредить ему всерьез! У меня это вообще вышло ненароком!

Курт не ответил, лишь ускорив шаг; подле факелов он швырнул Иуду наземь и, присев подле неподвижно лежащего Бруно, перевернул его лицом вверх, сдвинув ближе к свету. Рана обнаружилась лишь одна — лопнувшая кожа и приличных размеров шишка на лбу. Рядом валялся старый, потемневший осколок надгробья, с тупого края испачканный красным. Если бы чародей ударил другой стороной…

Он рывком поднялся, и Иуда съежился, прикрыв руками живот.

— Давай, — приказал Курт и, наклонившись, поставил наземь раскрытый чехол с мелкими косточками, кивнув на факел рядом: — Сожги эту дрянь. Сам. Я теперь не верю ни единому твоему слову, и кто знает, не случится ли что-нибудь неприятное с тем, кто вздумает уничтожить эти кости… Давай! — повысил голос он, когда чародей замялся. — Бери факел и за дело!

Тот бросил тоскливый взгляд в раскрытый чехол, где на бережно расправленной материи возлежали мелкие косточки — темные, сухие, будто вырезанные из старого дерева — и, постанывая, улегся на землю боком, еле дотянувшись до воткнутого в землю факела.

— Ну! — прикрикнул Курт, и чародей, вздрогнув, судорожно ткнул горящей головкой факела внутрь чехла.

Запахло обожженной кожей и горелой тканью, затрещала и плюнула искрами просмоленная шишка, а через несколько мгновений донесся и дух паленой кости, мучнистый, пыльный. Чародей отчаянно, будто в собственное тело, вдавил факел глубже внутрь покоробившегося чехла, повернув горящую головку другим боком; кожаные стенки коробочки съежились, прилипнув к смоле, и удушливый дымный запах ударил в нос, не желая растворяться в стоячем ночном воздухе.

В темных небесах над головою все затихло на миг, и копыта неистовых коней Дикой Охоты ударили в небесную твердь все разом, почти заглушенные утробным лаем невидимых псов. Курт поднял голову, ощутив, как зашевелилось в груди непривычное, позабытое чувство, коего не доводилось испытывать уже давно — не ужас, не страх, даже не испуг, но какой-то первобытный, безотчетный трепет. Дикая Охота неслась над городом; сейчас были различимы те странные и жуткие создания, каковые можно было именовать лошадьми, лишь приложив изрядную фантазию, с седоками, наполовину сокрытыми мраком, неподвижными в своих седлах, темными, безмолвными, и скользящие рядом мрачные тени огромных псов. Что-то было в этом зрелище завораживающее; не пугающее, как разверстая пасть оборотня у горла или горящий взгляд стрига глаза в глаза, не наводящее ужас пополам с отвращением, как восставшие из пепла людские тела, но что-то именно пленяющее, притягивающее взгляд и пронизывающее душу. Даже сквозь ночной мрак было можно разглядеть, что свита воинов, следующая за своим королем, разномастна и пестра — там были и те, что топтали эту землю, когда не было еще ни самого Курта, ни этого города, ни даже этой страны; были их далекие потомки, были недалекие предки ныне живущих и — современники. Дикий Король уводил свою свиту прочь, словно бы не уходя, а растворяясь в темной дали, теряясь в пропитанном тьмой небе, исчезая, и с ним вместе таял звук копыт и псиный лай…

Когда возвратилась тишина, на миг Курту показалось, что он оглох — безмолвие после этого ошеломляющего, сотрясающего землю под ногами, грохота отдалось звоном в опустевшей голове. Он отвел взгляд от темных небес, отступил назад и едва не вздрогнул, когда громко, отчетливо хрустнула сухая ветка в траве под подошвой.

Курт опустил глаза, несколько мгновений глядя себе под ноги, и огляделся; вокруг была ночь, был холодный сентябрьский воздух, были каменные надгробья с извивами надписей на чужом языке и деревья — обычные полуголые осенние деревья…

— Десница мага уничтожена, — тихо проговорил чародей, с усилием воткнув полупогасший факел в землю подле себя. — Я сделал, что ты велел. Клипот загражден, а Дикая Охота больше не подчинится ни единому человеку… Ты обещал перевязать мою рану.

— Для человека с вполне определенным будущим ты излишне опасаешься смерти от кровопотери, — заметил Курт, отвернувшись от него, и, подойдя к Бруно, присел рядом с ним на корточки; Иуда передернул плечами, болезненно скривившись, когда шевельнулась раненая нога:

— Как знать, как знать. По зрелом размышлении мне пришло в голову, что я весьма полезный человек для вашей Конгрегации. Я кое-что умею и много знаю… Думаю, с твоими вышестоящими я сумею договориться.

— А тридцать грошей тебе сразу не отсыпать? — хмуро осведомился Курт, отвернувшись, и осторожно хлопнул помощника по щеке, ударив сильней, когда реакции не воспоследовало.

— Доброго утра, — поприветствовал он, когда Бруно, наконец, со слабым стоном приоткрыл глаза. — Как я и говорил: не было б меня рядом — тебя бы уже давно отправили на тот свет… Как голова?

Тот поморщился, медленно приподнявшись, уселся на траве и, прижав ладонь ко лбу, зашипел, уныло глядя на испачканную в крови ладонь.

— Ну, расскажи мне, помощник инквизитора с девятью годами службы в активе, — насмешливо подбодрил Курт, — как же этот хромоногий Давид исхитрился одолеть тебя с помощью простого камня?

— По моей глупости, — тихо отозвался Бруно, и, оглядевшись, неуверенно спросил: — Все закончилось?

— Закончилось, — кивнул он, — но ты зубы мне не заговаривай. Что тут было?

— Он сказал, что ему дурно, и он теряет сознание, — смятенно опустив взгляд, пояснил помощник. — Рана выглядела довольно глубокой, и прикидывался он довольно натурально…

— И ты, добрая душа, ринулся его перевязывать вместо того, чтобы сжечь эти клятые кости?

— Он ведь был нужен нам живым, нет? — вяло огрызнулся помощник и, вздохнув, снова прижал ладонь ко лбу. — Там, в траве, лежал этот камень… Когда я присел подле него, он распрямился и ударил. Я не успел отклониться.

— Что лишний раз подтверждает мои слова: слишком много времени сидишь в библиотеке и слишком мало — в лагере Альфреда, — наставительно произнес Курт, встав на ноги, и подал помощнику руку. — Подымайся. Идти, я надеюсь, ты можешь? Двоих увечных я на себе не допру.

— Куда ты так рванул? — спросил Бруно, не двигаясь с места. — Ты сказал что-то, но я не расслышал. В кого ты стрелял? Кто был там?

— Каспар, — не сразу отозвался он, и помощник запнулся, глядя на него растерянно. — Но взять его не вышло. Я все еще слышал Охоту, из чего следовало, что кости колдуна еще не сожжены, а стало быть, с тобою что-то неладно.

— И ты, — осторожно подбирая каждое слово, выговорил Бруно, — вернулся? Отказавшись от попытки взять того, кого искал девять лет?

— Дикую Охоту надо было остановить. Пока я разбирался бы с Каспаром, она уже была бы в городе, а если б я не сумел с ним справиться — то останавливать ее и вовсе было бы уже некому. Поэтому — да, я вернулся.

— Поэтому ли? — уточнил Бруно с едва слышимой насмешкой.

Курт вскользь обернулся на чародея, молча глядящего на них из-под непонимающе нахмуренных бровей, и повторил, не ответив:

— Подымайся. Надо перевязать его, увести отсюда и поднять на ноги тех из наших, кто остался в королевском замке. Расследование, видимо, придется завершать нам; но все ж надо попытаться отыскать Буркхарда — быть может, ему повезло больше, чем его помощнику.

***

Буркхарда посланные на кладбище бойцы нашли спустя три часа — он лежал в траве без сознания, заметно потрепанный, в порванном на плече фельдроке и со сломанной рукой; о том, что видел, с чем ему довелось столкнуться, он не сказал ни этой ночью, придя в себя, ни утром, отоспавшись и поднявшись с постели. Инквизитор первого ранга был хмур и задумчив, на вопросы отвечая сжато и не заводя разговоров первым без крайней на то необходимости. Ни бойцов, пришедших с ним на кладбище, ни хотя бы их тел отыскать так и не сумели.

Арестованный в пражском доме Крысеныш говорил охотно, без малейшего, даже словесного, давления, похваляясь своими подвигами с видимым удовольствием, хотя полезным из всего сказанного оказалось немногое. По словам вора, Каспаром он был нанят для кражи какой-то старой карты из королевской сокровищницы и привезен в Прагу, когда проникновение оказалось бессмысленным — в надежде, что исполнить задуманное еще подвернется случай. Что это была за карта, что на ней было начертано, для чего она Каспару — этого Крысеныш не знал, зато упомянул, что ту же самую карту его уже нанимали добывать и прежде — из архива тамплиерского ордена. Платил Каспар всегда щедро, и за время, миновавшее с тех пор, Крысеныш умудрился растратить все полученное, лишь благодаря неискоренимой привычке к мотовству. Фон Люфтенхаймера вор видел, когда тот встречался с Каспаром в доме на Златницкой улице, знал, кто этот рыцарь и какое место занимает при Императоре, но ни разу не говорил с ним.

Именно при попустительстве и при помощи фон Люфтенхаймера под трибуны на турнире и было помещено вещество, взорвавшее их. О том, кто создатель неведомой субстанции, Крысеныш не знал, но присутствовал при получении Каспаром «груза» — плотно закутанных, переложенных соломой бутылей, к каковым было велено не приближаться, не трогать, не дышать и даже не смотреть на них. Накануне турнира Каспар заперся в комнате; что и как он делал там, вор сказать не мог, но когда, движимый любопытством, исхитрился таки мельком заглянуть, успел увидеть, что его наниматель возится будто бы с какими-то кусками мокрой материи. Слышанный Крысенышем разговор между Каспаром и людьми, привезшими «груз», позволял вывести, что алхимик, создавший это вещество, обитает в Метцингене. При самом actus’е вор не присутствовал, однако в том, что саламандра была детищем именно Каспара, не сомневался.

Плененный чародей, как и Крысеныш, пребывал под замком в подвале королевского дворца; невысокое древнее здание пражского Друденхауса слишком далеко отстояло от обиталища Императора, где собрались все свидетели последних событий и их участники, улицы все еще бурлили, и Буркхард принял решение камерами инквизиторской резиденции пренебречь. Хождение в Друденхаус и обратно было не ко времени и не по обстоятельствам, а посадить в сии камеры также и Императора с придворными, дабы те были под рукой, явно было идеей негодной.

Чародея и впрямь звали Иудой; Иегуда Толедано был менее словоохотлив, однако и не безмолвствовал излишне упрямо. Мысль о том, что ему удастся столковаться с высшим руководством Конгрегации, сменяв свои таланты на жизнь, мало-помалу начала казаться ему не столь уж обнадеживающей, и порой в его глазах, в словах, в голосе сквозил страх, каковой он скрывал с заметным трудом. Когда Иуде удавалось вновь убедить самого себя в том, что в его надеждах есть смысл — он оживал, вновь обретая вид бодрый и почти самоуверенный. На все задаваемые вопросы он отвечал, не упираясь, но кратко и не столь пространно, как Крысеныш, ничего не пытаясь поведать господам дознавателям по собственному побуждению.

Да, Каспара он видел впервые в жизни. Нет, ранее был с ним не знаком и не слышал о нем. В Кастилии с ним связался давний знакомец из неевреев и сказал, что есть неплохая работа. Да, приятель знал о его способностях. Да, когда-то ими пользовался. С какой целью? Теща, обладательница хорошего поместья, зажилась на белом свете сверх меры, изводя домашних. Да, платят за подобные поручения неплохо. Да, и в этот раз тоже сумма была приличная. Нет, Каспар не платил. Платил человек, которого порекомендовал тот самый знакомец. Что за человек? Итальянец, кажется. Представился как Фульво. Нет, никаких деталей не раскрывалось. Почему выбрали именно его? Иегуда Толедано знает Каббалу, как обер-инквизитор — «Pater noster», и те, кому полагается, об этом осведомлены. Нет, десница колдуна ему не принадлежит, ее вручил Каспар, он же указал и место захоронения. Почему Каспар сам не взялся пробудить Дикую Охоту? Смеетесь, господа дознаватели? Уметь вызвать саламандру и войти в соприкосновение с душою полтысячелетия назад упокоившегося колдуна — две сильно разные вещи. Да, погрузить часть нашего мира в клипот Каспар тоже не может. Нет, это не обязательное условие для призвания Дикой Охоты, просто этот мерзавец не предоставил никакой охраны, а оградить себя было необходимо. Да, разумеется, можно показать господам дознавателям, какими способами это делается, но половина останется только на словах, ведь господа дознаватели не желают клипота в королевском замке?

— Да, он и впрямь мог бы сделать это.

На зарисовки, сделанные рукою плененного чародея, раввин Леви-Кагнер смотрел внимательно, долго, держа помятый лист с заметной брезгливостью.

— А без этих… — Бруно помедлил, переглянувшись с Куртом, помялся, подбирая верное слово, и докончил: — символов. Без этих символов это невозможно? Я спрашиваю, дабы быть уверенным в том, что однажды и впрямь не разверзнется клипот в подвалах замка Его Величества.

— Быть может, майстер инквизитор, и есть на свете такие люди, — отложив лист, кивнул раввин. — Но, к нашему с вами счастью, он не из таких, ему нужны знаки и носители знаков. Хотя он очень, очень хорошо знает Каббалу.

— Лучше вас?

— Я такие знания изучать не стану. Посему — даже не знаю, как вам ответить.

— Что он вообще такое, этот клипот? — спросил Курт неуверенно. — В вашем понимании. Это… иной, нематериальный мир, подобный Чистилищу? Или нечто совсем иное? То, что я видел там, было ощутимо и вещественно.

— Это тень от Древа Сфирот, — неспешно проговорил раввин, явно силясь подобрать слова попроще. — Само Древо имеет множество ветвей, множество миров. Но клипот — лишь тень от него. Отражение Древа, но отражение темное, не подобное зеркальному.

— Тень… — повторил Курт и, помедлив, выговорил: — Я повстречал там себя, господин Кагнер. Свое отражение. Темное. Такое возможно, или это был лишь морок?

— Клипот содержит тень всех вещей и явлений, майстер Гессе, — кивнул тот, — и тени людей, живших и умерших. Не их души, не видимость, а…

— Копии? — подсказал он; раввин кивнул:

— Можно сказать так. Копии без души.

— Мой «я» обратился глиняной куклой, когда я разобрался с ним, — заметил Курт, и тот кивнул:

— В этом есть логика… Знаете, — вдруг словно решившись на что-то, продолжил раввин, — меня тоже коснулся клипот. Точнее, это я коснулся его. Когда вы ушли, я, разумеется, пребывал в тревоге и неизменно думал о вас и успехе вашего предприятия. Уснул я в беспокойстве, все так же в этих моих мыслях. И мне пригрезились вы, майстер Гессе. Вы снова стучали в мою дверь, вы были в одеянии, сшитом из черной кожи — очень похожем на ваш фельдрок. В руке у вас был фонарь и… что-то еще, не знаю, как определить это; жезл, быть может. Судя по тому, как вы его держали, этот жезл был оружием. В том видении вы долго молча стояли на пороге, я — перед раскрытой дверью, и я ждал от вас решения своей судьбы, ждал, что вы мне скажете. Вы могли сказать, чтобы я шел за вами, и эта мысль меня пугала…

— И что же я вам сказал?

— Ничего, — вздохнул раввин. — Это все длилось и длилось, а после сменилось иным видением, но оно уж касалось моей семьи, а потому очевидно было послано лишь мне, и никому более.

— А это ваше видение — что оно, по-вашему, означало, господин Кагнер?

— Не знаю, — вновь разразился вздохом тот. — Я не ваш духовник, да и к тому же… Вы понимаете. Посему остерегусь давать вам советы. Но…

— Я не имею привычки оскорбляться на правду, — заверил Курт, попытавшись изобразить улыбку, однако, вспомнив кривую недобрую усмешку своего двойника, посерьезнел. — Или на то, что полагает правдой человек, не являющийся моим врагом. Что вы думаете, господин Кагнер?

— Вы сказали, что порождением клипота было ваше темное отражение, майстер Гессе, — нерешительно проговорил раввин. — Что вам пришлось противостоять ему. И мне вы привиделись таким… опасным.

— Id est, мне надо задуматься о собственной темной стороне? — уточнил Курт и, увидев ответный кивок, все же не сдержал усмешки, бросив косой взгляд на помощника. — Ну, тут ни клипот, ни вы не сказали мне ничего нового… Однако лишнее напоминание не помешает, разумеется.

— Рад, что мы друг друга поняли, майстер Гессе, — вздохнул раввин с заметным облегчением.

— Толедано сказал, — продолжил Курт спустя мгновенное молчание, — что место вокруг лагеря, который был разбит подле ристалища, окружено нарочитыми знаками. На «носителях». Деревянные колышки со срезанным верхом, на коем и начертаны эти знаки; колышки он вбил в землю по самые срезы, и заметить их, скрытые травой, было невозможно. Эти знаки ограничивали Дикую Охоту, не давая ей покинуть пределы лагеря и вынуждая убивать лишь тех, кто был в нем. Он сказал — этих знаков было одиннадцать. С помощью наших expertus’ов мы их нашли. Хочу спросить вас, господин Кагнер, вот о чем: как вы мыслите, он не солгал? Не осталось ли там еще одного-двух, которые без всех остальных способны стать вместо ограждающего круга какой-нибудь… дрянью? Вот, взгляните, что на них было написано.

— Одиннадцать… — повторил раввин, бросив взгляд на протянутый ему лист. — Нет, все верно. Десять сфирот и Даат, соединяющая все три высших. Вы нашли все, майстер Гессе.

— Вот и слава Богу, — кивнул Бруно; раввин скосился в его сторону, однако промолчал.

— Что вы теперь намерены делать с кладбищем, господин Кагнер? — спросил Курт, неопределенным кивком указав куда-то за окно. — После того, что устроил на нем этот человек, после того, как там столь основательно порылись наши, выкапывая этого колдуна… У вас предусмотрено какое-то очищение или что-то в таком духе?

— Мы подали прошение Его Императорскому Величеству, — вздохнул раввин, — дабы он выделил общине иное место под погребения. Община растет, и вскоре мы станем тесниться друг на друге, а это нехорошо… Да и все произошедшее… Его Величество обещал подумать, тем паче что самого его также немного… настораживает наличие кладбища, все равно какого, на месте таких событий. Теперь, после очищения, все произошедшее станет незначимым со временем, но мы ведь не можем велеть членам общины до той поры не умирать.

— Смежение интересов, — с улыбкой вздохнул Курт. — Я как-то больше доверяю освящению земли. Видимо, и это тоже повлияло на ваше решение?

— Вам этого довольно, майстер инквизитор, и Его Величеству кажется довольным, чтобы в будущем пустить там улицу. Посему, думаю, разрешение кладбищу «переехать» будет удовлетворять обе стороны… Если позволите, я бы избежал богословских диспутов. Мне вас не переспорить, да и не имею такового желания. Кроме прочего, я несколько утомлен тем, что делал все три дня, что миновали с того памятного вечера, как вы постучали в мою дверь, майстер Гессе.

— Вы перевели записи Иегуды Толедано?

— Да, — кивнул раввин, — и снабдил их пояснениями, насколько хватило моих знаний и… моих представлений о ваших знаниях. Не обижайтесь на такую прямоту, прошу вас.

— И не думал, — заверил Курт. — И благодарю вас за все. Теперь, как я понимаю, ваша община со мною в расчете за старое доброе дело, которое, к тому же, сделал не я?

— Нет, — улыбнулся раввин, выкладывая перед ним на стол ровную стопку исписанных бумаг. — Мы не в расчете, майстер Гессе. Когда пражцы узнали бы, кем является колдун, причинивший им столько горя, общину было бы не уберечь. Но благодаря вам он обезврежен, а также, благодаря вам же, стало ведомо всем, что сделано это было с моею скромной помощью. Думаю, общину оградило от погромов лишь это. Посему… Мы снова вам обязаны, а вы по-прежнему можете получить помощь от любой другой общины в любом другом городе Империи. Да, — кивнул он с улыбкой. — Быть вам обязанным, майстер Гессе, оказалось крайне выгодно.

— Я бы должен возражать, — усмехнулся Курт, — однако не стану.

— Подобное происходит все чаще, — вздохнул раввин, согнав улыбку с лица. — Посему, посовещавшись, мы приняли решение: можете явиться и не дожидаясь каких-либо несчастий, дабы восполнить свои пробелы в познаниях, или прислать доверенного человека. Мы не обещаем вам раскрыть все тайны, но даже из того, что мы можем поведать, многое будет откровением. Ибо, согласитесь, о нас знают больше слухов и фантазий, нежели правды.

— Вот так да, — заметил Бруно, когда, распрощавшись, они покинули дом раввина, нагруженные переводами записок чародея и его вещами, изъятыми в доме на Златницкой улице. — Взять и завербовать все еврейские общины Империи разом. Это по-молотоведьмовски, с размахом.

— «Завербовать» — это слишком сильно, — возразил Курт. — Попросту они поняли, что сотрудничество выгодно и им самим, коли уж они вознамерились быть полноценными обитателями нашей Империи. Не выйдет тихо жить в собственном лагере, только изредка платить налоги и думать, что тем обойдется. Либо придется влиться, либо быть готовыми к погромам. Причем не потому, что так решил правитель или таково общее желание. Безвестность всегда приводила и будет приводить к ошибкам. Порой смертельным.

Бруно покосился в его сторону, явно намереваясь то ли оспорить, то ли добавить что-то, но промолчал, отвернувшись и вновь пойдя рядом по полупустым улицам еврейского квартала. Вокруг было непривычно тихо и почти безмолвно: невзирая на миновавшую опасность и впрямь назревавшего погрома, обитатели этой части города в последние три дня предпочитали без особой нужды не казать носа из дому.

— Любопытные видения посещали господина раввина, — заметил Бруно и, помедлив, продолжил: — И тебя самого.

— Да, — отозвался Курт тихо.

— То, что тебе повстречалось твое не самое приглядное «я», вполне понятно и в пределах логики, — продолжил помощник под его молчание. — Но вот одного я не могу припомнить: когда ты сорвался за Каспаром, клипот уже рассеялся, или мы все еще были в нем?

— Не помню, — ответил он так же кратко. — Это имеет значение?

— Не говори, что ты сам об этом не думал, — поморщился Бруно. — О том, был ли подлинным сам Каспар, или и он тоже являлся лишь порождением этого места. И не возник ли он лишь для того, чтобы поставить тебя перед выбором.

— Думал, — неохотно откликнулся Курт, не глядя в его сторону. — И я не помню, что было вокруг, был ли вокруг мир или клипот. Я видел только его. И он — казался мне настоящим. Вряд ли мы когда-нибудь узнаем, что было на самом деле, разве только спросим у него самого, когда я все-таки его возьму.

— И что будет зависеть от его ответа? Если ты узнаешь, что все было не на самом деле, тебя это успокоит?

— А я беспокоюсь?

— Да, — уверенно кивнул Бруно. — Тебя тревожит, что ты бросил дело и ринулся на помощь напарнику. Хотя всегда говорил, что, случись такое — и ты поступишь наоборот.

— Без моей помощи не только загнулся бы напарник, но и пострадало бы куда более важное дело. Каспар может и подождать, а вот Прага, разнесенная в клочья потусторонними тварями, все ж проблема куда серьезней.

— Конечно, — согласился Бруно с усмешкой, и Курт отвел взгляд в сторону, не ответив и лишь зашагав быстрее.

Помощник тоже шел молча почти до самого королевского дворца, заговорив, лишь когда показались стены собора на площади, и заговорив о другом.

Три дня, миновавшие с той странной ночи, прошли в ежечасных заботах, невзирая на то, что теперь эти заботы не приходилось взгружать на собственные плечи, а можно было делить с собратом по служению и прибывшими с ним экспертами. Тело колдуна, чья десница была уничтожена в ночь ареста Иегуды Толедано, извлекли из земли, попутно разворотив две соседние могилы, и обнаружили его не тронутым тлением, а лишь полувысохшим, будто вяленая рыба. Сожжение тела Буркхард постарался обставить как можно торжественнее, не просто не препятствуя зевакам проникать на кладбище, но и всячески привлекая внимание к процессу; однако горожане уже, казалось, на сильные эмоции были не способны, и единственное, что можно было услышать, когда дело было завершено — всеобщий облегченный вздох.

Адельхайда так и пребывала в постели по сию пору. Яд, принятый ею с вином фон Люфтенхаймера, не причинил ей смертельного вреда, однако все эти три дня она поминутно впадала в забытье, переходящее в сон, и в комнату ее входили лишь лекарь да пара дворцовых служанок. Настаивать на своем посещении пострадавшей Курт не стал, дабы не привлекать лишнего внимания к их знакомству.

Собравшиеся во дворце рыцари и гости турнира разъехались на второй же день; остались лишь считанные единицы, по-прежнему изъявляющие готовность нести службу под рукой Императора или же поступить на оную. Тело фон Люфтенхаймера в первое же утро, под прикрытием всеобщей суеты, было утайкой вынесено из дворца и брошено среди могил на самом отдаленном и заросшем месте кладбища, где его и обнаружили спустя полчаса. Весть о гибели подающего надежды молодого рыцаря Император выслушал с печалью, благодарно приняв соболезнования своих подданных, оставшихся в замке, и тут же отправил собственноручно сочиненное письмо его отцу, ландсфогту Ульма, в котором выражал свое сочувствие и благодарность за сына, воспитанного как должно настоящему рыцарю и даже принесшего жизнь в жертву своему правителю.

Разумеется, императорская жалость к давнему служителю трона и опасение за его дальнейшую вменяемость и лояльность были сами по себе достаточно вескими причинами позволить Императору скрыть произошедшее. Но не единственными, что и сам престолодержец прекрасно осознавал…

Курта Император пригласил в свои покои тотчас после его возвращения от раввина Леви-Кагнера, впрямую дав понять, что свидетелей их беседы быть не должно. Покинув помощника в выделенной им комнате, Курт поднялся к королю в одиночестве, пронаблюдав за тем, как тот, прежде чем запереть дверь на засов, долго всматривался в обе оконечности коридора, ведущего к его покоям.

— Вскоре во дворец прибудет майстер Сфорца, — заговорил, наконец, Император, пригласив гостя присесть, — однако мне есть что сказать и вам, майстер Гессе, до его приезда.

— Боюсь, я ничего теперь не решаю… — начал Курт, и тот оборвал, вскинув руку:

— Бросьте, майстер Гессе. Мне известно многое и из вашей жизни, и из службы, и о ваших полномочиях. Ведь вы приняли решение позволить мне скрыть причину смерти Рупрехта и солгать его отцу. Если б вы не были убеждены в том, что получите за это от меня подобающую любезность, вы не взяли бы на себя такую ответственность. И если б не были уверены в том, что вам это позволено свыше. Так вот теперь — я желаю знать, чего вы от меня ждете, майстер Гессе. Что хотите получить в ответ.

— Коли так… Хорошо, — кивнул Курт, глядя Императору в лицо и отмечая, насколько тот постарел за последние три дня, в каковые он видел блюстителя престола. — Единственное, о чем мы просим, Ваше Величество, это не оглашать причастность членов зондергруппы к покушению на вашего сына. Покушение предотвращено, виновник арестован и — поверьте, за все совершённое он получит сполна и уже получил немало.

— В последнее верю, когда это говорите вы, майстер Гессе, — тихо согласился Император. — И понимаю, почему вы об этом просите. Я уже видел, на что способны неверный слух или злонамеренная сплетня, и также полагаю, что выставлять напоказ неудачи в отношениях Конгрегации и трона не самая лучшая мысль в наши дни. Спокойствие обходится порою дорогой ценой, но именно оно нужней всего теперь… Я скажу это майстеру Сфорце лично и заверяю сейчас вас: от меня никто не узнает об этом, и сам я прослежу за тем, чтобы хранили молчание все осведомленные о таком положении дел. Думаю, и вы, и я вынесли из этих событий одно важное убеждение: верить нельзя никому, а меры безопасности никогда не бывают излишними.

— В этом я с вами спорить не стану, Ваше Величество, — согласился Курт, и тот, кивнув, продолжил:

— Есть еще кое-что, о чем я намереваюсь известить майстера Сфорцу и что касается вас напрямую, майстер Гессе. Вы правы: мой сын жив, избавлен от опасности, и от опасности избавлены столица Империи, честь Императора и будущее государства. Я не знаю, каким образом отметят ваши заслуги в Конгрегации, однако совершенно убежден, что их не могу оставить без благодарности я сам.

— Это моя работа, — возразил Курт, и тот нахмурился, оборвав его движением руки:

— Да-да. Я это знаю. Но помимо того, что вы инквизитор, майстер Гессе, вы еще и имперский рыцарь. И я принял решение о том, что ваше баронство будет пусть не достаточным, но вполне красноречивым выражением императорской благодарности. Не спорьте! — повысил голос Император, когда Курт открыл рот, чтобы возразить. — Я не желаю слышать более слов о вашей работе, о том, что таков ваш долг; как я только что сказал, мне все это хорошо известно. Но есть все же часть императорских повелений (даже для вас), которые не обсуждаются. Полагающиеся документы, регалии — все это будет, не сомневайтесь, как только лишь чуть уляжется вся эта суета. Можете верить императорскому слову и с сей минуты считать себя бароном фон Вайденхорстом.

— Что ж… Благодарю вас, Ваше Величество, — произнес Курт как можно учтивее, и лицо престолодержца на миг искривилось в усмешке:

— Да, слухи не лгали. Вы и впрямь прямодушны, говоря с людьми. В этом, однако, есть и благая сторона: я сразу увижу, когда стану неприятен одному из самых знаменитых инквизиторов Империи; пожалуй, это будет знаком задуматься… И желая воспользоваться столь неоднозначной чертой вашей натуры, майстер Гессе, хочу задать вам вопрос. Вы провели подле моего сына несколько дней, и я понимаю, что вы не могли узнать его всецело, однако вы с вашим талантом — не могли не узнать вовсе. Ответьте мне прямо. Что вы думаете о будущем правителе Империи?

— Ничего плохого, — отозвался Курт, не задумавшись, и увидел, как удивленно двинулись брови собеседника. — Его Высочество достойный человек, достойный наследник, будущий рыцарь и король. Своим сыном, Ваше Величество, вы можете гордиться по праву.

— Достойная похвала из достойных уст, — заметил Император серьезно и, помолчав, вздохнул. — А теперь, майстер Гессе, говорите. Быть может, я не следователь, но провел довольно переговоров за свою жизнь, чтобы увидеть: вы от меня ждете чего-то еще. Говорите, сегодня я исполню любую вашу просьбу. В пределах разумного, безусловно.

— Благодарю вас, Ваше Величество, — коротко кивнул он. — Но у меня нет более никаких просьб касаемо дел трона и Конгрегации, и я не желаю более ничего для себя. Дело лишь в следующем: видите ли, в эти минуты далеко отсюда, далеко от меня, умирает мой духовный отец. Дела мои здесь окончены, и все, что нужно, вполне может взять на себя майстер Буркхард, а вскоре прибудет еще и мессир Сфорца, в присутствии коего я и вовсе становлюсь бесполезным довеском… Мое присутствие более не обусловлено строгой необходимостью. Если вы позволите, Ваше Величество, я бы хотел покинуть ваш дворец сегодня же. И лучше — немедленно.

— А я полагал, что вы останетесь в замке до возвращения моего сына, — спустя не одно долгое мгновение отозвался Император. — Знаю, что он был бы рад этому… Вы отказываетесь от императорского гостеприимства, майстер Гессе?

— Нет, — ответил Курт, постаравшись смягчить тон, сколь это было возможно, однако взгляда не отвел. — Но прошу вас избавить меня от него ради последней встречи с умирающим отцом. Думаю, вы должны меня понять, Ваше Величество.

Император вновь смолкнул на миг, будто желая возразить его словам, однако лишь тяжело вздохнул, кивнув.

— Господь покарает меня или собственная совесть, если я буду препятствовать вам. Езжайте, майстер Гессе. Увы или к счастью, это будет, предчувствую, не последний повод к нашей встрече. Времена предстоят… насыщенные, — вновь ненадолго замявшись, докончил Император, и Курт, поднявшись, тихо согласился:

— Боюсь, что здесь я не смогу вам возразить, Ваше Величество. Хоть и очень хотел бы.

 

Эпилог

В рабочей комнате Сфорцы было тепло, солнечно и ярко; неприлично радостные лучи разбегались по бумагам, чехлам, шкатулкам, играли бронзовыми гранями чернильницы и расцвечивали ими стол. «В такой день умирать обидно… В солнечный день обидно, в дождливый противно, в морозный холодно. Единственный выход, чтобы быть довольным — жить вечно»…

От самой Праги Курт гнал, почти не останавливаясь даже для отдыха, и на сей раз Бруно, обыкновенно жалеющий лошадей, и не думал перечить, погоняя своего скакуна столь же упрямо. Во двор академии они ворвались стремительно и яростно, как захватчики, и так же, как атакующие соседский замок бойцы, бежали по коридорам, не глядя на встречных, покуда не были перехвачены защитником твердыни — Антонио Висконти встретил их за несколько шагов до комнаты духовника…

— Но вы поспели хотя бы к погребению, — тихо проговорил доверенный секретарь Сфорцы, и Курт медленно поднял голову, оторвав взгляд от стола и бросаемых чернильницей светлых пятен. — Ведь вы простились перед вашим отъездом. Многие и того не успели.

— Хреновое утешение, — медленно проговорил Курт, с трудом шевеля губами.

Усталость, которая не ощущалась во время пути, которая загонялась вглубь, стискивалась стальной цепью, сейчас одолела каждый член тела, каждую косточку, мышцу, казалось — каждый волос. Говорить не хотелось и не хотелось думать, не хотелось слышать никого, и тем более — этого человека, который был здесь в ту самую, последнюю минуту…

— Когда погребение? — спросил Бруно чуть слышно, и Висконти так же негромко отозвался:

— Завтра. Успеете передохнуть и прийти в себя.

— Прийти в себя… — криво ухмыльнулся Курт. — Смириться… сжиться… а потом и забыть, ведь жизнь-то идет, да, Висконти?

— Ты, конечно, можешь хамить мне и впредь, Гессе, — безмятежно откликнулся тот, — и я спокойно это вытерплю, ибо меня это не задевает: я знаю, что сие лишь часть твоей беспокойной натуры. И я даже знаю, почему сейчас ты особенно несносен: ты злишься на меня за то, что я был здесь, а ты нет, и к прочему, ищешь, на ком сорвать зло; ведь никто не виноват в случившемся, но отчаяние ищет выхода. И еще ты боишься того, что будет дальше, ибо лишился отца, без какового не мыслил свое существование.

Курт поморщился, услышав из этих уст слова помощника, сказанные в лагере Хауэра, однако не возразил, лишь молча уставясь снова на освещенный солнцем стол.

— Только вот что я тебе скажу, — продолжил Висконти столь же ровно. — Его лишились мы все, не только ты. И да, Гессе, ты прав: жизнь идет. Вообрази, каково сейчас дону Сфорце, который был дружен с отцом Бенедиктом не один десяток лет. А он сейчас в Праге, работает, потому что так надо. А отец Альберт? Сколько лет они делали одно дело, сколько их связывает; каково ему теперь? А Александер? Для него отец Бенедикт — был вовсе спасением когда-то, был всем. Но он делает, что должно, хотя что у него на душе сейчас, ни ты, ни я помыслить не можем. И множество следователей продолжает службу, не имея возможности попасть хотя бы, как ты, на отпевание и погребение своего духовного отца, проститься с ним хотя бы так. Неужто полагаешь, что им он был менее дорог?

— Не берусь судить, — чуть слышно пробормотал Курт, и Висконти неожиданно легко согласился:

— Быть может, ты и прав. Быть может, попросту тебе он был нужней прочих — быть может, потому что более и чаще прочих ты нуждался в его руководительстве. Но теперь придется одному, Гессе. Страшно одному? А мне, думаешь, не страшно? Дон Сфорца в любую минуту последует за ним, и я останусь один — руководить всей этой сворой, каковою мы являемся, ворочать делами, кои при неверном движении обрушат целое государство и погубят тысячи жизней. Мне, думаешь, не страшно при этой мысли? Не хочется ради того, чтобы облегчить душу, сорваться — наорать на тебя за твое высокомерие и хамство, ведь я имею на это право?

— Наори, — предложил Курт равнодушно. — Может, обоим полегчает… А прежде говорил, что должность свою принимаешь с удовольствием.

— Одно с другим отлично уживается. Как и у тебя в твоей службе. Как бы ни было страшно, надо двигаться дальше и делать то, что велит долг, Гессе.

— Хочется с тобою поспорить, — так же тихо и безвыразительно отозвался Курт. — Но никак не могу найти, к чему прицепиться…

— А коли ты со мною согласен, — вздохнул Висконти, усаживаясь напротив них с Бруно, — то давай к делу. Перейдем к неприятному.

— «Перейдем»? Id est, сейчас мы обсуждали нечто крайне славное?

— К неприятному для тебя лично, Гессе. Обсудим то, что произошло в лагере Хауэра. Откровенно тебе скажу: прочтя твой отчет, присланный из Праги, я решил, что либо мне мерещится все написанное, либо ты выжил из ума. Что это ты себе позволяешь, скажи на милость?

— В отчете я описал все. Или с расшифровкой возникли проблемы?

— Ты взял на себя волю суда и…

— Имею право согласно рангу: по ситуации. Обоснование своих действий я также привел в отчете.

— О, я ценю уже то, что Курт Гессе сам, без давления и применения пыточных щипцов, соизволил написать отчет, — без улыбки заметил Висконти. — Однако не делай вид, что не понимаешь, о чем я говорю. Ты по собственному усмотрению принял решение о жизни и смерти служителя Конгрегации и устроил из суда и казни фарс.

— Я все написал в отчете, — повторил Курт с расстановкой, и Висконти кивнул:

— Положим, так. Хорошо, ты добился своего. Сохранил жизнь, в общем, неплохому парню, который оступился, но еще может исправить хотя бы собственную душу, если не ситуацию, которую создал. Ты в отчете просил предоставить наследнику право самому избрать место заточения Йегера… Это — не слишком ли?

— Если Хельмут передумает сводить счеты с жизнью, — пояснил Курт все так же негромко, — а он передумает… И наследник явится к нему однажды с предложением службы… а он явится… То надежней телохранителя для принца не найти. Путь назад, в Конгрегацию, ему заказан, но при нем остаются его умения зондера, память о собственной ошибке и благодарность человеку, который спас его жизнь и душу. Рядом с ним императорский пес фон Редер будет смотреться безответственным слабаком.

— А если б тебе не удалось? — понизив голос еще больше, спросил Висконти. — Гессе, соизволь смотреть на меня, когда я к тебе обращаюсь. Изобрази для приличия если не уважение к собеседнику, то хотя бы притворную вежливость. Что, — продолжил он, когда Курт нехотя поднял взгляд, — если б наследник оказался (выразимся прямо) туповатым? Не догадался бы провести в уме всю эту хитроумную схему? Или, если он сделал это впрямь из человеколюбия, а не из расчета — оказался бы черствей, чем ты о нем думал? Или, напротив, от соболезнования страданиям Йегера впал бы в stupor? Не всякий день он наблюдает за тем, как герой и кумир его детства режет кожу с живого человека. Что, Гессе, если б все пошло нет так?

— Что? — переспросил Курт, глядя в глаза кардинальского доверенного неотрывно и насмешливо. — А скажи мне, и правда — что? Просто ответь, что было б тогда?.. Молчишь… А я тебе скажу, Висконти, что бы тогда было. Тогда был бы суд и была бы казнь. Без вариантов. Оспоришь меня?.. Снова молчишь… Если б у меня не вышло, произошло бы то, что произошло б и без моего участия. А я — сохранил парню жизнь и дал надежду грядущему правителю Империи получить в будущем преданнейшего охранителя.

— И считаешь, что все сделал верно? — по-прежнему тихо спросил Висконти. — Раскаянья нет ни на грош?

— Не ты мне духовник, — отозвался Курт, все так же не отводя взгляда. — Духовнику я всё сказал. Если ж ты хотел знать, сделал бы я это снова — да, сделал бы. Потому что так было нужно, и это было правильно.

Висконти сидел, не шевелясь, еще мгновение и вздохнул, отодвинувшись и распрямившись.

— Знал, что это услышу, — проговорил он неспешно. — Но должен был удостовериться.

— И что ж теперь, когда удостоверился?

— Сигнум, — сказал Висконти, коротким кивком указав на столешницу перед собою. — На стол.

Бруно вскинул голову, глядя на новое начальство растерянно, и нерешительно произнес, с явным усилием преодолев мгновенное ошеломление:

— Ты… на это не имеешь права. Такое решение принимает Совет.

— Совет принял решение, — откликнулся кардинальский доверенный, не глядя в его сторону. — Сигнум на стол, Гессе.

— Это бред, — с внезапной злостью в голосе вытолкнул Бруно. — Следователя с девятью годами безупречной службы лишить Знака за самовольство? Это что же за решения теперь принимает Совет после смерти отца Бенедикта?

— Совет принимает решения, которые идут на пользу делу, — все так же безучастно пояснил Висконти. — И его самовольство, сам знаешь, это случай далеко не единственный. Все эти девять лет он только и делал, что самовольничал, принимая решения порою даже вопреки прямым указаниям начальствующих.

— И всегда оказывался прав!

— Бруно, — тихо оборвал Курт, и помощник запнулся, переводя взгляд, полный бессильной злости, с одного на другого.

— Сигнум, — повторил Висконти.

Курт медленно поднял руку, сняв с шеи тяжелый стальной медальон, вес которого давно уже перестал ощущаться, перестал замечаться, и замечалась теперь лишь пустота, когда — изредка — приходилось снимать полированную бляху…

— Я этого так не оставлю, — не повышая голоса, пообещал помощник, когда звенья цепочки грохотнули о поверхность стола; Висконти на него не обернулся.

— Тоже считаешь, что это несправедливо? — спросил он, и Курт пожал плечами:

— Еще не решил. Но я вполне здраво себя оцениваю… пока. Однако, если Совет полагает, что моя служба приносит больше вреда, чем пользы…

— … то ты доверяешь решению Совета? — договорил Висконти, придвинув к себе одну из стоящих на столе шкатулок. — А напрасно. Совет тебя выбрал именно потому, что ты не доверяешь никому. Именно потому, что в своей правоте уверен, какие бы решения ни доводилось тебе принимать, потому что способен просчитать наперед многое, о чем даже не думают другие.

— Что значит «выбрал»? — настороженно уточнил Бруно, и Висконти вздохнул, откинув крышку шкатулки и вытянув за цепочку Сигнум — новенький, совершенно очевидно изготовленный совсем недавно.

— Не изводись так, защитник, — усмехнулся он, протянув Знак Курту. — Изгонять твое духовное чадо из Конгрегации никто не намеревается. Но я не отказал себе в удовольствии увидеть Молота Ведьм без его обычной спеси… Хотя, откровенно говоря, столь смиренной реакции не ожидал. Теперь даже не знаю, не должно ль мне стать за это совестно…

— Что это? — спросил Курт, и Висконти недовольно нахмурился:

— Рука устала держать. Уж прости, без полагающейся торжественности, — продолжил он, когда Курт осторожно, кончиками пальцев, взялся за цепочку протянутого ему Сигнума, и вновь посерьезнел. — Но какова работа, такова и церемония… Это Знак агента Совета, Гессе. Лишь второй за историю Конгрегации. Тот, кто был агентом до тебя, теперь состоит в Совете; status агента остался при нем, но у вас и области работы будут разными…

— Александер фон Вегерхоф… член Совета?! — выдавил Бруно неверяще, и Висконти кивнул:

— Совет должен состоять из четырех членов. Теперь, когда не стало отца Бенедикта, в нем отец Альберт, Александер, дон Сфорца, я и ты.

— Это пятеро, — заметил Курт, все еще держа Сигнум в руке; Висконти кивнул:

— Надень. Теперь это твой Знак… Да, пятеро. Мы с Бруно пока считаемся каждый за половинку ввиду неопытности и молодости. Но каждый из нас уже будет иметь право голоса… Все сложно, Гессе, такие времена. Так случилось, что перестроение Конгрегации совпало с довольно мутным временем в Империи, но мы должны с этим совладать.

— А я? Что теперь должен делать я?

— Работать, как прежде. Попросту теперь всем твоим действиям будут соответствовать должные полномочия. Больше свободы в действиях — и больше ответственности, Гессе. Об этом не забывай. И, разумеется, будут особые поручения напрямую от Совета — такие, о коих знать нельзя будет никому. И доступ к знаниям, не ведомым более никому, кроме членов Совета… А ты уж, верно, вообразил себя на месте Йегера?.. Быть может, это и на пользу.

— Может, и на пользу, — эхом повторил Курт, медленно надев на шею холодную цепочку медальона, и взял его в ладонь, разглядывая на сияющей стальной поверхности те мелочи, отличия, каковые должны были показать любому собрату по служению, что перед ним не просто следователь первого ранга, как то было отчеканено здесь.

— А теперь, — вздохнул Висконти, взяв в руку один из листов на столе, — твой первый раз, когда тебя допускают к сведениям, столь тайным, что от них, ни много ни мало, зависит судьба Конгрегации и Империи. И не надо делать такое лицо; такой информации в твоих руках не бывало никогда. Это расшифровка донесения от наших агентов в Италии. Оно касается одного из неуловимой троицы «Каспар, Бальтазар, Мельхиор»…

Исписанный ровным почерком лист Курт выхватил из протянутой ему руки нетерпеливо, почти бесцеремонно, окунувшись в текст разом, слыша, как затаил дыхание Бруно, склонившийся к бумаге над его плечом. Расшифрованное сообщение он прочитал дважды, всматриваясь в каждое слово, в каждую букву так, словно за нею таился какой-то иной, не видимый ему смысл, и медленно поднял взгляд к лицу Висконти, наблюдавшего за ним терпеливо и серьезно.

— Мы не можем сказать, знает ли Бальтазар о том, что мы о нем знаем, — проговорил кардинальский доверенный негромко. — Но обязаны иметь в виду, что он может хотя бы догадываться.

— Господи Иисусе… — произнес Бруно почти шепотом. — Если он и впрямь это сделает, это же…

— … конец всему христианскому миру, — договорил Курт хмуро, отложив лист. — И это не фигура речи.

— Это лишь половина поступивших новостей, — вздохнул Висконти, протягивая ему второй лист. — Второе донесение дает нам пусть тоненькую, но все же нить к Каспару. Полагаю, оно будет тебе не менее интересно.

Курт замер, глядя на запись, и на сей раз медленно, точно боясь, что все исчезнет, взял лист за самый краешек, начав читать медленно, сдерживая желание выхватывать слова кусками, как клочья мяса – голодный пес…

— Мы знаем теперь, кто этот человек, — подтвердил Висконти, когда он, дочитав, так же неторопливо положил лист на стол. — Это не так много, но уже немало в сравнении с тем, что мы знали о нем прежде. И выходит, что и за покушением на наследника, и за произошедшим в Праге стоит не только Каспар, но и Бальтазар. Они впервые объединились столь явно.

— Прежде мы думали, — осторожно произнес Бруно, — что оба они члены какой-то единой тайной организации. Но если они… Что у таких людей может быть общего? Какой у них интерес?

— И третье, о чем известно лишь Совету и одному-единственному следователю, — кивнул Висконти. — Вы оба помните легенду о путешествии Лейва Счастливого и открытой им земле?.. Так вот, это не легенда. В руки Конгрегации попала его карта.

— Карта… — повторил Курт, нахумрясь. — Не находится ли ее копия на хранении у Императора?

— Именно. Схваченный тобою вор, нанятый Каспаром, пытался и не смог украсть именно ее.

— А следователь, который знал об этом…

— Госпожа фон Рихтхофен, да… Только прошу: не надо укоризн и споров о ее доступе к тайнам: о карте она узнала не от нас, а от Императора, который полагает ее своим доверенным лицом и личным агентом. Не отвлекайся, Гессе… Земля эта — есть, и Каспар очень стремится туда попасть. Мы не знаем, что он надеется там найти; быть может, он и сам не знает, а возможно — он знает то, чего не знаем мы. Но сколь бы ни был он влиятелен в своем кругу здесь, в Империи, он все же не в силах собрать флот, достаточный для путешествия в столь дальние земли. А Бальтазар — может. У него есть для этого и деньги, и власть, и влияние. Империи и Конгрегации придется драться на множестве фронтов разом. Но теперь мы хотя бы знаем, кто наши враги и как планировать ответное наступление; а наступление будет. Просто обороняться больше нельзя.

***

Донесение от: сентябрь, 1397 a. D.

«Вам, кого я знаю, от меня, которого вы знаете, salvete.

Спешу сообщить, что мне стало ведомо, ибо думается мне, что, хоть сие и слух, но слух, внимания достойный, так как не просто некая персона в центре сего слуха, но та, от каковой ждать можно всякого и о каковой уже и из достоверных источников знаем мы немало ужасного.

Хочу сообщить вам, что о Бальтазаре Коссе, гнусно порочащем священный сан, среди кардиналов и заимодавцев идет слух, что вознамерился он занять Святой Престол. Полагает ли он каким-либо образом сместить ныне действующего Папу, либо же еще каким мерзостным способом это совершить, но будто бы намерение его уже твердо и бесповоротно, и он собирает для того силы и влияние, и что будто бы его избрание вот-вот должно совершиться. Все чаще вижу я с ним неприятного человека, каковой неведомо кем является и неведомо с какою целью беседует с Бальтазаром Коссою. Однажды мне довелось слышать его имя — «Фульво», но более ничего не удалось о нем разузнать, ни кто он, ни откуда, ни что ему нужно или зачем он нужен этому бесчестному мерзавцу.

Не знаю, что делать мне и как быть, и храни, Господи, мир христианский, ежели сей нечестивец, развратник и чернокнижник станет руководствовать нами! Во что превратит он Церковь Господню, что станется тогда? Ведь колдун и убийца на папском Престоле одним лишь собою осквернит чистое Тело Христово, и страшней того — вообразить не могу, что за решения он станет принимать и куда повернет стезю, каковая из последних сил своих стремится быть стезею правды!

Помилуй нас всех, Господи, и огради!

Засим остаюсь, да хранит вас Господь и споспешествует делам вашим, и спасет мир Свой».

Донесение от: сентябрь, 1397 a. D.

«По вашей просьбе я попытался узнать как можно больше о нынешнем бытии бывших членов упоминаемого мною в прежних донесениях студенческого общества Болонского университета, исповедующего «безвластие» как идею построения общества. Отчитываюсь в том, что мне удалось выяснить.

Георг (Йиржи) Дворжак, рождения 1347 a. D., основатель сообщества, ныне покойный. По полученным мною сведениям, был убит в Германии около трех лет назад Фемой. По неподтвержденным сведениям, в Феме он, невзирая на богемское происхождение, занимал не последнее место, и его смерть есть следствие внутренней борьбы за влиятельное место в этой организации.

Генрих Вуйтек (факультет прав), состоял в обществе «безвластников» с 1375 по 1380 a. D. Рождения 1350 a. D., из семьи беститульных землевладельцев, отбыл из Болоньи тотчас после окончания университета, как говорят, на родину, в Богемию, где следы его теряются, и местоположение установить не удается. Его семейство, как говорят, довольно приметно в своей деревне (Букованы, подле Карлсбада), посему есть возможность, пусть и малая, при необходимости получить информацию о нем от его родни.

Бальтазар Косса (факультет теологии), состоял в обществе с 1380 по 1383 a. D., полагаю, не нуждается в том, чтобы я вам о нем повествовал. Ринери Гуинджи (факультет теологии) с 1380 по 1383 a. D., его близкий друг, также.

Огюст Годар (факультет прав), состоял в обществе с 1385 по 1390 a. D. Сын адвоката, ныне держит свою адвокатскую практику в Орлеане, ни в чем крамольном замечен не был. Дайте знать, если нужно присмотреться к нему детальней.

Каспар Леманн (факультет прав), состоял в обществе с 1374 по 1381 a. D., рождения 1354 a. D., третий из пяти сын зажиточных крестьян из-под Тюбингена. Вся семья погибла, пока шло его обучение в университете, во время междоусобицы двух местных землевладельцев. Следы его ныне теряются, и местоположение установить не удается. По неподтвержденным данным, возвратившись по окончании университета в Тюбинген и узнав о судьбе родни, весьма долгое время пребывал в депрессии, не пытаясь ни найти должность согласно своему диплому, ни возвратиться к крестьянскому бытию, после чего исчез. По слухам, Каспар Леманн упоминал о том, что желает отыскать старого друга по университету, Георга. Рискну допустить, что подразумевался Георг (Йиржи) Дворжак, но утверждать не возьмусь. Приметы, данные вами, при сравнении с услышанным от видевших его — совпадают (с поправкой на возраст).

Более тщательная проверка информации с моей стороны уже невозможна. Сообщите, требуется ли от меня еще что-либо. Если да, вынужден сообщить, что наличные средства подходят к концу, так как сведения достаются не только с большим трудом, но и с большими затратами».

Ноябрь 2012