Совету фон Вегерхофа он последовал, сообразуясь также и с собственным желанием или, точнее, с неизбежностью — ничем иным, кроме странствия по улицам города, заняться сейчас было попросту нечем.

«Ознакомление с местностью» носило характер скорее номинальный: во всем, кроме мелочей, Ульм походил на покинутый им не так давно Кельн — та же набережная, разве что не вымощенная по всей ее протяженности, те же улицы, то же торжище, заполоненное всевозможным людом, те же церкви и кварталы, четко делящиеся на бедняцкие, типичные и дорогостоящие, в одном из которых, надо полагать, располагалось и жилище стрига. Выяснить, где именно, оказалось и впрямь несложно — первый же встречный в ответ на вопрос Курта ткнул пальцем влево, в сторону трехэтажной постройки с гонтовой крышей и окованной тяжелой дверью. За незадернутыми окнами не было заметно ни движения, посему нельзя было сказать с уверенностью, находится ли хозяин в доме либо же от здания магистрата направился прямиком на встречу со своими хозяевами или приятелями. Был бы Александер фон Вегерхоф человеком, Курт, несомненно, проследил бы за ним еще от самой ратуши, однако сесть на хвост стригу он не рискнул, и теперь умирал от любопытства, еще долго пытаясь незаметно для частых прохожих высмотреть в окнах дома хоть какие-то признаки жизни.

Найти дом единственного свидетеля по этому мутному делу оказалось чуть сложнее и потребовало некоторого времени и усилий; возвратиться пришлось едва ли не к самой ратуше, по тесным и довольно извилистым улочкам пройдя еще с полгорода. Отыскивая «дом с синим лебедем на флюгере», Курт не в первый уже раз подумал о том, что к улицам и жилищам надлежало бы применить те же правила учета, что и к книгам в больших монастырских или университетских библиотеках. «Улица горшечников, дом пятый», «сапожный переулок, дом третий» — вот это было бы куда как отчетливее и ясней, чем неопределенное «такой вот с поцарапанной дверью напротив вяза, как свернете»…

Разговор со свидетелем, отыскавшимся с таким трудом, затраченного времени ничем не оправдал. Праздный бюргер, запинаясь и пряча глаза, отвечал скупо и вяло, поминутно озираясь на застывшую в дверях соседней комнаты жену, каковая, очевидно, его поздними походами по трактирам довольна не была и, судя по всему, не единожды уже об этом высказалась. Ничего внятного добиться Курт не сумел, и рассказ, им услышанный, в точности повторял то, что он уже предчувствовал услышать. Выходя из круглосуточно открытого заведения, горе-свидетель был уже изрядно навеселе, чтобы не сказать сильней, и в темный проулок за углом трактира завернул по понятной нужде; увидя тело в грязи и решив, что девица пьяна, попытался добудиться ее, узнав в оной постоянную обитательницу вышеупомянутого заведения (здесь хмурая супруга насупилась еще более, из чего Курт сделал вывод, что по его уходе беднягу ожидает пренеприятнейшая беседа). Осознав, что обнаружил бездыханное тело, тот возвратился в трактир, подняв посетителей на ноги, и уже те во главе с хозяином, осветив труп, изобличили причину смерти. Попытки выяснить, не подсаживался ли кто-либо к убитой тем вечером, окончились ничем — судя по сбивчивым и не вполне внятным ответам, подсесть норовил сам допрашиваемый, однако по причине изрядного охмеления исполнить задуманное не сумел, после чего уже слабо разбирал, что происходит вокруг него.

Дом с синим лебедем на крыше Курт покинул, не испытав даже разочарования — весь этот разговор вообще был проведен более pro forma, нежели с чаянием и в самом деле выяснить нечто полезное; на беседу с хозяином трактира также больших надежд не возлагалось, хотя ad imperatum и она тоже должна была состояться. Собственно говоря, вопрос о том, не уделял ли убитой кто-либо повышенного внимания в тот вечер, задавался все так же ради очистки совести; кем бы ни был на самом деле Александер фон Вегерхоф, что бы тот ни задумал, а его заключения, тем не менее, казались логичными, и следовательно, сложно допустить, что стриг-новичок, мучимый жаждой крови и потерявший голову настолько, что набросился на человека поблизости от многолюдного места, станет подбираться к жертве заранее, соблазняя и выманивая…

В гостиницу Курт возвратился ближе к вечеру, одолеваемый усталостью, голодом и унынием. С какого конца браться за это расследование, было совершенно неясно, свидетель был бесполезен, жертва безлична, познания следователя в предмете — крайне скудны, и единственным источником информации являлся субъект, полагаться на которого было полным сумасшествием и одно только существование коего в этом мире было совершенно непозволительно.

Заснул он довольно рано и проспал до позднего утра — как бы ни терзали разум всевозможные гипотезы и догадки, утомленный этим долгим днем и не оставившей его до конца болезнью организм все же взял свое. Проснувшись, Курт поднялся с постели не сразу, еще долго глядя в потолок и хмурясь собственным мыслям.

Мысли были унылые. Сегодняшняя встреча с фон Вегерхофом могла означать лишь две вещи: либо в полдень он узнает доподлинно и достоверно, что стриг не лгал, говоря о своей службе в Конгрегации, либо спустя малое время после полудня следователя первого ранга Курта Гессе попросту не останется по эту сторону бытия. Вообразить себе то, что могло бы его убедить бессомненно, Курт не мог, а потому к столу перед письменным прибором сел в настроении мрачном и фаталистичном. Обер-инквизитор Кельна, под чьим началом ему привелось отслужить почти год, сейчас наверняка заподозрил бы, что конец этого мира близок либо уже свершился, ибо, по его мнению, ничто иное не было способно заставить его подчиненного сесть за написание отчета по делу по доброй воле.

Отчет, более походящий на завещание, отнял без малого два часа — боясь упустить какую-нибудь значимую деталь, он перечитывал каждые пять строчек, припоминая любую мелочь, каждое слово и каждый косой взгляд, брошенный в его сторону Александером фон Вегерхофом. Готовое сочинение Курт запечатал по всем правилам, тщательно и скрупулезно, и, разыскав хозяина гостиницы, вручил ему с просьбой в случае его исчезновения немедленно отослать в Кельнское отделение Конгрегации — кому, кроме своего покинутого начальства, в подобной ситуации можно доверять еще, он более не смог придумать.

Хозяин гостиницы в ответ на его просьбу покривил губы, словно услышал нечто непристойное, и на запечатанный свиток в своей руке взглянул, точно на дохлую крысу.

— Простите, — проговорил тот с надменной неохотой, попытавшись отдать письмо обратно. — Я не желал бы показаться невежливым, однако хочу заметить, что подобные действия не входят в число моих обязанностей как держателя постоялого двора. Я не знаю, где вам доводилось служить до сего дня, и вы, наверное, превратно себе представляете, каково положение вещей в порядочных заведениях.

— Не понял, — проронил Курт сухо; тот распрямился, еще настойчивее вытянув руку с письмом:

— В нашем городе, видите ли, не принято втягивать в сомнительные деяния добропорядочных горожан, и…

— «Сомнительные деяния», — повторил он медленно, чувствуя, что леденеет от злости, и сдерживая жгучее желание ухватить этого напыщенного харчевника за шиворот, приложив как следует о каменную стену его бесценной забегаловки. — Стало быть, такого мнения добропорядочные горожане о работе Конгрегации?.. Кажется, отсутствие в Ульме постоянного отделения дурно сказывается на умственных способностях упомянутых горожан, да и на добропорядочности тоже — причем в первую очередь… Господин …?

— Вайгель, — отозвался тот оскорбленно; Курт кивнул:

— Вайгель… Господин Вайгель, вам доводилось слышать обо мне?

— А должен был?.. Прошу прощения, майстер инквизитор, однако у меня нет времени для…

— Курт Гессе, — напомнил он холодно. — Гессе Молот Ведьм; слышали про такого? Вижу по вашему лицу, что слышали. Наверняка вам рассказывали обо мне всевозможные мерзости и ужасы, одни других страшней. Так вот, господин Вайгель, хочу заметить вам, что все это — правда, и если в Ульме я не встречу понимания со стороны местных обитателей, эти ужас и мерзость воцарятся здесь надолго. Уж я постараюсь. Благорасположение Конгрегации к пастве, как я вижу, добрых плодов не приносит, а всякое древо, господин Вайгель, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь. Перечтите Писание на досуге, дабы при нашем следующем разговоре мне не пришлось выслушивать от вас подобных речей. А теперь, — повторил он, когда хозяин, медленно белея щеками, потупился и отступил, спрятав за спину руку с письмом, — я напомню, что вы должны сделать. Если этим вечером я не возвращусь в вашу гостиницу, вот это вы должны передать в Кельн, обер-инквизитору лично. Это — понятно?

— Но как? — беспомощно воспротивился тот. — Ведь я не имею посыльных, я не торговец…

— Найдете, — оборвал Курт, и тот вздохнул, с ненавистью глядя в стену:

— Да, майстер инквизитор. Найду.

— И напоследок: не вздумайте просто бросить этот свиток в очаг, если я не появлюсь здесь. Вы ведь не настолько глупы, верно?

— Не извольте сомневаться, майстер инквизитор. Если того потребуют обстоятельства — отошлю в сохранности.

— Благодарю вас, — улыбнулся он, и хозяин покривился, точно кто-то невидимый от всей души саданул его по почке.

Из гостиницы Курт вышел в расположении духа еще более угнетенном и подавленном. Кельнские жители также утратили, как и большинство городского населения Германии, былой страх перед некогда ужасающей всех Инквизицией, однако те хоть сохранили нечто вроде уважения, это же обиталище вольных торговцев, ремесленников и прочих человеческих разновидностей, судя по всему, от излишней вольности распустилось вконец. Учинять поголовную расправу он, разумеется, не намеревался, однако откорректировать текущее положение дел и вправду следовало. Для чего, впрочем, стоило как минимум постараться остаться сегодня в живых.

К дому фон Вегерхофа Курт направился верхом — измерять собственными ногами этот галдящий запутанный муравейник он сегодня был не в настроении, а кроме того, так, с вывешенным поверх куртки Знаком, ничтоже сумняшеся расталкивая прохожих конской грудью, он привлекал к себе внимание. Если стриг и обнаглеет настолько, что убьет его в собственном доме, свидетелей того, что новоприбывший инквизитор в оный дом входил перед своим исчезновением либо гибелью, будет немало…

На стук отперли почти мгновенно; подтянутый, похожий чем-то на гостиничного хозяина прислужник склонился с важностью, достойной придворного.

— Вас уже давно ожидают, майстер инквизитор, — произнес тот с видимой укоризной, и Курт, не сдержавшись, бросил:

— Не страшно. Времени у него много.

Тот дернул бровью, однако на сей раз промолчал и отступил назад, пропуская гостя внутрь.

Дом фон Вегерхофа был старой постройки, и внутренний двор являлся скорее передней, огромных размеров и множества предназначений — у левой стены разместились несколько бочек, рядом — одинаковые холщовые тюки, вполне вероятно, что и с товаром, принадлежащим пресловутому торговому дому Фельса, у противоположной стены один на другом выстроили собою колонну три колоссальных сундука. Наверх уводила лестница, немногим более узкая, чем каменный подъем ратуши. По тесному коридору, расточительно освещаемому великим множеством светильников, Курта увел другой слуга; от обилия близкого пламени бросило в холодную дрожь, руки под перчатками заныли от позабытой боли, и на ум пришла мысль о том, что фон Вегерхоф, явно осведомленный о нем в мелочах, снабдил этот длинный проход таким количеством огня нарочно.

В небольшую комнату, пестро освещенную сквозь разноцветный витраж окна, Курта ввели торжественно, словно его ожидал pro minimum прием в пиршественной зале, объявив полное имя и должность. Фон Вегерхоф, сидящий у небольшого стола над раскрытой книгой, поднялся навстречу с показательным радушием, и слуга испарился.

— Ты задержался, — заметил стриг, и Курт покривился:

— Твой холуй мне уже это высказал. А я бы сказал, что это не его собачье дело.

— Согласен, — кивнул тот, не задумавшись. — Давненько не порол. Разбаловались… Присаживайся; скоро обед. Имея в виду состояние твоего здоровья, пища сегодня будет нежная и полезная для организма.

— Не уводи разговор. Ты знаешь, для чего я пришел.

— Fi, — наморщился фон Вегерхоф. — En voilà des manières. Обсуждать дела на голодный желудок…

— У тебя, полагаю, за этим дело не станет, — оборвал Курт, по-прежнему стоя на пороге и пытаясь услышать, не щелкнет ли в закрывшейся двери за его спиной потихоньку запираемый замок. — Я хочу видеть доказательства твоих слов, если, конечно, они существуют в природе.

— Господи Иисусе, — вздохнул тот, развернувшись к столу, и повел рукой, указывая на стул против себя: — Присядь. Нечего дергаться, Гессе — вооруженная орава за дверью не притаилась, оружия в комнате у меня нет, при мне — тоже; при этом оба мы понимаем, что, пожелай я твоей смерти, мне оно и не понадобится. Но ты ведь, полагаю, нарочно красовался в седле перед всем городом, да еще и подождал у моей двери, демонстрируя прохожим, куда входишь. И наверняка оставил где-нибудь письмецо начальству с описанием всего произошедшего, посему, даже если б я и собрался тебя устранить, я это сделал бы не здесь и не теперь. Присядь; стоя так, ты смахиваешь на одного из моих лакеев.

К стулу Курт прошагал медленно, настороженно и нехотя опустившись на сиденье; фон Вегерхоф приподнял страницы раскрытой книги, вынув крохотный листок, заложенный у самой обложки, и, выложив перед ним, аккуратно пристроил рядом узнаваемый с первого же взгляда томик Евангелия.

— Своего ведь при себе нет, — уверенно сказал тот. — Разумеется, ты можешь отправиться в гостиницу, взять его и возвратиться сюда, однако видишь и сам — книга такая же, как твоя; словом — подлинная. Основную часть послания я уже дешифровал, нераскрытой осталась лишь одна фраза — она только для тебя, выявится только на твой личный ключ. Но ведь ты захочешь расшифровать все сам, полностью, верно?.. Прошу, — не услышав ответа, вздохнул фон Вегерхоф, придвинув ближе чернильницу. — Бумага — вот. Я обожду, не спеши.

То, как стриг уселся поодаль, уставясь в книгу, он увидел краем глаза — все внимание было сосредоточено на маленьком клочке, испещренном убористым текстом, и томике Евангелия — и в самом деле таком же, как и у него самого. Страницы явно перелистывались частенько — края остались ровными и не обтрепавшимися, но в месте сшива разгибались легко. На последней странице у самой обложки был тщательно выписан номер Знака Александера фон Вегерхофа.

За перо Курт взялся неспешно, преодолевая желание порывисто схватить, и текст перекладывал из шифрованных фраз в истинный их смысл, соотносясь с книгой, не позволяя себе положиться на собственную память, с небывалой точностью закрепившей все для того необходимое уже давно. На то, что выходило в итоге, он старался не смотреть, не видеть складывавшихся одно к другому слов, и даже когда работа была закончена, сперва аккуратно вставил перо в чернильницу, отложил шифрованный листок в сторону, лишь тогда окунув взгляд в составленный им текст — разом, точно нырнув зимою в прорубь.

«Пишу лично, — гласило послание, — ибо иным ты не станешь верить. Барон Александер фон Вегерхоф, особо уполномоченный агент, стриг, номер Знака сто восемнадцать, положение легитимно. Доверия достоин. О твоем отсутствии руководство Аугсбургского отделения уведомлено. На совместное проведение дознания благословляю. Зная вас обоих, прошу: дети мои, не вздорьте. Postscriptum. Огонь не преследует тебя».

Подписи не было, но этого было и не нужно — последние слова этого послания были ответом на высказанную на исповеди мысль, мысль, никому и никогда более не раскрываемую.

— Вижу, прочел, — без былой насмешки в голосе констатировал фон Вегерхоф, отложив книгу; Курт медленно поднял взгляд, молча сидя еще мгновение, и, наконец, с усилием переспросил:

— «Зная обоих»?.. «Дети мои»?..

— Да, — вскользь улыбнулся тот. — Отец Бенедикт мой духовник уже не первый десяток лет.

— Не может быть…

— Что за оскорбленный тон? — вздохнул тот сострадающе. — Вот он — еще один подводный камень на пути макаритского корабля. Надежда на армию никому не нужных служителей не оправдалась — наставники свыклись с вами, стерпелись и, в конце концов, прикипели сердцем. Упования на то, что вы сами станете жить без оглядки на кого бы то ни было — также не сбылись. В отсутствие семьи, родителей, близких вы все ухватились когтями и зубами за единственного отца, который у вас был, и теперь ревнуете его друг к другу и ко всему, что дышит… Да, Гессе, есть, кроме тебя, и другие, кому отец Бенедикт отдал часть души, и бесноваться оттого, что ты не в курсе всех его тайн, неумно. А для хваленого Молота Ведьм — и вовсе постыдно.

— Как ты сумел — за сутки? — спросил Курт, в ответ на психологические изыски стрига лишь промолчав; тот улыбнулся с прежней беспечностью, махнув рукой вверх:

— У меня голубятня. Ведь я говорил, что в городе меня считают парнем с заскоками; один из них — голуби. Я их развожу, покупаю при случае — у особых instructor’ов, должным образом натренированных. Это, помимо просто прикрытия, тоже одно из моих капиталовложений: голубиная почта. Не поверишь, сколь многие дельцы пользуются моими… pardon, услугами торгового дома Фельса для того, чтобы передать информацию своим помощникам или партнерам в Аугсбурге, Кельне, Нюрнберге; перечень впечатляет. Я даже подумываю расширить дело… Но это не к теме. Ради тебя я вчера запустил своего любимца; обыкновенно берегу его для особых случаев — скорость просто сногсшибательная, даже для почтовика. Но это, судя по всему, того стоило. Благословения отца Бенедикта тебе довольно?

— Вполне, — все еще пребывая в некоторой оторопи, произнес Курт и вздохнул: — Вот зараза, а я возвел такую стройную теорию заговора…

— Всего лишь теорию? — усмехнулся тот. — Ерунда. Что в свое время вытворял Эрнст… И это при том, что он-то знал заранее, с кем предстояло работать. Не знаю, насколько хорошо ты успел с ним сойтись, но, полагаю, о его отношении к стригам, оборотням и прочей живности осведомлен.

— Как же так сложилось? Почему ты — и вдруг в Конгрегации; откуда ты такой?

— О, нет, — невесело улыбнулся тот, поднимаясь. — Дело этого не требует, а сам я не имею пока желания откровенничать. Считай мое существование и служение Господним чудом; в некотором смысле, так оно и есть. А теперь предлагаю перейти в залу и наконец-то позавтракать. Ты ведь, полагаю, не успел за всей этой суетой с попытками оставить наследие начальству?

— А ты? — все же не сдержался Курт; фон Вегерхоф, вопреки ожиданиям, не оскорбился на его выпад, напомнив о только что прочтенном послании духовника, в коем недвусмысленно намекалось на законность любых предпринимаемых им действий.

— А я — сегодня ужинаю, — отозвался тот с широкой улыбкой, от которой нехорошо похолодело в ребрах, и коротко кивнул на дверь: — Прошу за мной. За столом и продолжим разговор. Полагаю, — уверенно предположил фон Вегерхоф, идя по все тому же узкому освещенному коридору, — на присутствии обслуги ты настаивать не будешь? Ни к чему лишние уши.

— Твои слуги не знают, на кого работают?

— Разумеется, нет. Из всех обитателей этого дома обо мне знает лишь один человек, и… О, Господи, — тоскливо пробормотал стриг, толкнув дверь трапезной залы и замерев на пороге. — Как некстати…

Курт шагнул чуть в сторону, бросив взгляд поверх его плеча, и приветливое лицо миловидной девицы, стоящей у огромного накрытого стола, утратило существенную часть своей благожелательности.

— Ма souriselle, — проворковал фон Вегерхоф, поспешно прошествовав к ней и взяв за руку. — Я полагал, ты сегодня обедаешь в своей комнате.

— Скучно, — поморщилась та. — Надоело. Но ведь и ты, вижу, велел накрывать на двоих?

— Извини, mа choute, но обедать тебе все же придется у себя, — сокрушенно возразил стриг. — У меня деловая встреча.

— Снова? — возмущенно начала она, и тот мягко, но непреклонно развернул ее за плечо в сторону двери.

— Извини, — повторил он, настоятельно подтолкнув девицу к выходу. — Это очень важно. À ce soir, ma petite chatte.

— Но к ужину ты освободишься? — многозначительно уточнила та уже на пороге, и фон Вегерхоф улыбнулся:

— Ну, разумеется. Ужин пройдет в точности согласно планам.

Девица плотоядно закусила губку. Фон Вегерхоф щелкнул зубами. Курт покривился.

— Какая гадость, — вынес вердикт он, когда дверь закрылась. — У этой помеси грызуна с кошкой не все дома, или она лечится кровопусканием?

— Занятно; а о знании языков меня не предупреждали, — заметил стриг, усаживаясь во главе стола, и он, пристроившись рядом, отмахнулся:

— Нет знаний. Tout peut arriver, как говорил наш наставник по безоружному бою, а посему я не упускал возможности выяснить, что именно он и прочие instructor’ы бормочут под нос, передавая нам свои умения. От вышеупомянутого наставника, правда, в памяти осталась все больше одна фраза — «cela ne vaut rien».

— Произношение хромает, — приговорил фон Вегерхоф, — но если поработать…

— К чему?

— Tout peut arriver, повторяя слова твоего наставника.

Сказанное хозяином дома Курт пропустил мимо ушей — он смотрел на блюдо перед собою, всерьез решая, следует ли выбирать выражения или лучше всего высказать оному хозяину все то, что сейчас вертится в мыслях.

— Ты смеешься, — выговорил он, наконец, оторвав взгляд от запеченных улиток, выложенных на тарелке с издевательским изяществом.

— Ты обязан это попробовать, — не скрывая глумливой улыбки, возразил тот. — Во-первых, как знать, в какую ситуацию ты попадешь в будущем, и не придется ли употреблять чего похуже; начинай привыкать. Во-вторых, тебе предстоит жить некоторое время в обществе тех, кто будет посмеиваться над тобой, глядя, как ты давишься и кривишься. Вопреки всеобщему мнению, ульмцы вполне осознают, скажем так, непривычность сего блюда, а также тот факт, что требуется определенное волевое напряжение, дабы отведать его впервые, и всякого, неспособного на это, будут почитать слабым. Ну, а в-третьих, Гессе, это действительно вкусно.

— Где вы берете эту дрянь такой ранней весной? — поинтересовался Курт, нехотя опустив взгляд снова в блюдо перед собою.

— Из подвала, — с готовностью пояснил стриг. — Разводятся в больших бочках; если поддерживать нужное тепло, они прекрасно переживают зиму. Правда, сейчас они много дороже, нежели будут через месяц-другой; ко всему прочему, в «Риттерхельме» их готовят и подают неправильно. Вкусно, но немного не то. Мой повар выдерживает их над углями на решетке, отчего они приобретают неповторимый аромат, какого не добьешься просто в печи. А кроме того, к этому блюду полагается одно дополнение, — с видимым удовольствием продолжил фон Вегерхоф, указав гостю на крохотную серебряную тарелочку с тонкими, прозрачными, как стекло, ломтиками лимона. — Enchiridium для новичков: аккуратно подхватываешь улиточку вилкой, потом на ту же вилку накалываешь дольку… И самое важное — после всего этого глоток темного пива. Попробуй. Не пожалеешь.

— Говорить о деле ты, судя по всему, не станешь принципиально, пока я этого не сделаю, — пробурчал Курт недовольно, с омерзением выуживая плотный комочек из раковины. — Придется.

— Ну, как? — уточнил стриг, когда он, готовясь к приступу тошноты, проглотил кисловатый кусок, почти не жуя.

— Странно, — вынужденно сознался Курт, не спеша делая глоток терпкого горьковатого пива. — Однако, должен признать, не столь омерзительно, как я ожидал.

— Сказать, что очень вкусно, самолюбие не позволяет?

— Вкусно, — сдался он. — Fateor. И даже доем до конца… Как я понимаю, я только что видел того единственного человека, который знает, кто ты такой? Возможно, не мне тебя учить, однако же, не кажется ли тебе, что это несколько… неосторожно? Женщины существа переменчивые, и как знать…

— Эта — не проболтается, — возразил фон Вегерхоф уверенно. — Даже если не брать во внимание тот факт, что она влюблена в меня до потери памяти, она искренне полагает, что, случись что, встанет на костер вместе со мною, а это, согласись, стимул неплохой. О моей службе в Конгрегации ей, разумеется, не известно.

— Это что же — твоя заначка, чтобы не бегать на охоту лишний раз? — покривился Курт. — Что-то вроде бутылки на полке? И что ты станешь делать с этой бутылкой, когда по ней пойдут трещины?

— Что-то от меня ускользает тайный смысл твоих иносказаний. Что ты подразумеваешь под этим?

— То, что со временем молодая любовница с извращенными наклонностями становится старой нянькой-кормилицей. Что ты будешь делать, когда ей стукнет лет сорок? Выгнать — начнет болтать; продолжать прежнюю линию… — Курт передернулся. — Бр-р… Я понимаю, что ты и сам не мальчик, однако сомневаюсь, что тебя особенно привлекают ровесницы.

— Ну, так долго я ждать не намереваюсь, — разъяснил тот уже менее охотно. — Выдам ее замуж; это довольно просто. Первое — познакомить ее с тем, кто ей точно придется по душе. Второе — напомнить о традиционных женских мечтах; муж, семья, пироги, дети… Ну, а третье — сделать так, чтобы она захотела сменить загадочного вечного любовника на вполне понятного, родного и близкого мужа. Наскучить же женщине настолько, чтобы она возжелала от тебя уйти — несложно. После чего ею же совершается долгий тяжелый разговор, бурное прощание, и все остаются довольны. От упреков в мою сторону удерживает тот факт, что она ушла сама, переполненная даже, быть может, чувством вины по этому поводу; от желания откровенничать — страх перед Инквизицией.

— Отработанная схема?.. А какого мнения отец Бенедикт о твоих вычурах?

— А о твоих? — парировал стриг. — Я, замечу, кроме, как ты выразился, бутылки на полке нахожу в происходящем и простые удовольствия, без которых коротать вечность, согласись, довольно тоскливо.

— И много попадается таких мышек, тяготеющих к роли пайка?

— А тебе — неужто мало встречалось любительниц парней со Знаком? Отчего, думаешь, инквизиторы имеют такой успех у дам?.. Кроме того, — продолжил фон Вегерхоф серьезно, — я уже упоминал, что данный процесс не столь тривиален и прост, как кажется. И, чтоб ты знал, жертва испытывает не меньшее удовольствие, хотя и несколько иного характера; в том случае, разумеется, если не стоит цели вызвать страх и усугубить боль намеренно.

— Откуда тебе-то знать? — не сдержав откровенной неприязненности, бросил он, и стриг тяжело усмехнулся:

— Не забывай — я сам через это прошел.

Курт умолк, глядя в как-то незаметно опустевшее блюдо перед собою. Вообразить фон Вегерхофа в роли жертвы не выходило, и представить себе, каким он мог быть человеком, тоже не удавалось никак.

— Да, верно, — с усилием выговорил он, наконец, подняв взгляд. — Как это случилось?

— Все не оставляешь надежды меня расколоть? Бесполезно. Слишком мало пива для откровений… Попробуй, — возвратив в голос прежнюю беззаботность, предложил стриг, — постная телятина. Если после этого ты не скажешь, что мой повар волшебник…

— Хозяин — стриг, повар — колдун, — пытаясь вторить беспечному тону фон Вегерхофа, подсчитал Курт. — Меня здесь явно недоставало… Ну, что ж; в таком случае, я готов выслушать еще массу приятных новостей. Как я понял вчера, обнаруженное тобою тело — не единственное из того, что известно тебе и не известно городским властям?

— Не единственное, — согласился тот. — Сегодня, когда ты, наконец, способен думать о деле, расскажу все с самого начала, и начнем думать уже вместе… Итак, примерно два месяца назад, в середине января, в Регенсбурге произошел забавный incident. На улице местные головорезы прижали к стене некоего субъекта, однако субъект оказался упрямым и со своими богатствами расставаться не пожелал, посему головорезы вполне разумно рассудили, что забрать оные богатства у трупа будет куда легче. Субъект поднял крик, на который примчалась городская стража. Головорезов повязали, однако до того момента кто-то из них успел-таки пырнуть субъекта ножом. Истекая кровью, тот поразительно активно противился попыткам стражей оказать ему помощь, на вопрос о том, в какой дом или гостиницу его препроводить, отнекивался и темнил, при упоминании о враче забеспокоился… Когда до парней в шлемах дошло, наконец, что дело нечисто и надлежало бы, вообще говоря, доставить субъекта в местную тюрьму, тот достал что-то из потайного кармана и сунул в рот.

— Отравился?

— Отдал душу за минуту, а то и меньше. Вместе с ядом он закусил также клочком бумаги, который, благодарение Богу, стражи догадались таки из него выковырнуть. Половину он все же успел сжевать, остались в целости лишь несколько неполных фраз, прочтя которые, городские власти обратились в местное отделение Конгрегации. Написано было следующее: «Это последнее предупреждение. Полагаю, вы…». Это — уцелевшие первые две строки. Далее: «… все прелести вашей новой жизни». Следующие строчки расплылись и искрошились, после чего: «… Император не будет…», «… один из его…», «… стриг…», «… выбора у вас нет…», «… позор рода фо…» и, наконец, «… аши люди в Ульме с вами свяжутся».

— С первого взгляда улов неплохой, — задумчиво заметил Курт. — Кому-то предлагается оценить «все прелести» положения, в которое он попал — надо думать, на это ему было отпущено некоторое время. «Фо…» — скорее всего, «фон»; «Император», «один из его»… Один из его подданных; возможно, прежде там упоминался даже титул. «Стриг»… Один из родовитых подданных Императора — стриг?

— Судя по перехваченному письму — так.

— Но ведь это подстава, — возразил Курт убежденно. — Написано на бумаге, не на пергаменте; допустим, чтобы легче было уничтожить, случись что. Но — не шифрованное? Не переданное с гонцом, не имеющим представления, что везет? Не через голубя «… нашим людям в Ульме»? Вот так, открыто, простым и ясным немецким языком?.. За милю разит провокацией.

— Разумеется, — усмехнулся фон Вегерхоф. — Leurre, провокация или, как ты весьма самобытно выразился, подстава. Сколь бы ни была Конгрегация еще молода и не обучена многим премудростям, а все же кое-какие достижения в ее истории имеются; и уж коли даже следователь-выпускник не пишет донесений иначе, чем с использованием Евангелия, и только так — то предположить, что наши противники станут вести себя иначе, просто глупо. Умнее будет допустить, что у них в разработке либо уже использовании такие шифровальные системы, о которых в Конгрегации не знают и даже не умеют вообразить и перед которыми «Tawil» — головоломки для детей.

— Id est, там, — кивнув в потолок, уточнил Курт, — всерьез это представление не восприняли?

— Восприняли, отчего же, — пожал плечами стриг. — Конечно, дезинформация видна насквозь, и вполне понятно, что ни для кого в Ульме эта записка не была предназначена, а обречена была попасть в руки Конгрегации… Однако ведь нельзя же попросту бросить ее в очаг и забыть. В любом случае следует проверить, что и как. Проверить надо даже самую безумную мысль, хоть даже и мысль о том, что господа малефики зарвались и потеряли всяческое соображение о безопасности и осторожности. И если хоть часть этой инсценировки — правда, быть может все, что угодно. К примеру, как тебе такое истолкование уцелевших строчек: «… Император не будет…» доволен, узнав, что… «один из его…» подданных предатель (вор, убийца, ненужное вычеркнуть). Нам нужен (или на нас должен работать, или вами должен быть убит) ульмский… «стриг»?.. То есть, вполне возможно, «позор рода фон» Вегерхоф. Или же — после этого «фон» стоит и вовсе мое настоящее имя.

— Настоящее, — повторил он медленно. — Ergo, кое-что из столь тщательно тобою оберегаемого прошлого все же придется мне раскрыть. Если есть вероятность того, что это известно даже противнику… Колись, Александер. Уж эта информация — важна для дела.

— Не поспоришь, — нехотя согласился тот. — Это одна из немаловажных причин, по которым я и должен был работать именно с Эрнстом. Тот знал обо мне все. Сейчас же… Фон Лютцов. Александер фон Лютцов, барон.

— «Лютцов»… Откуда ты? Это тоже может оказаться значимым, согласись.

— Либерец, — через силу выговорил стриг. — Это в Богемии. Большего тебе пока знать не надо. И то, что узнал, Гессе, запомни и — выбрось из головы. Тем более, что данное предположение из самых невероятных. Тех, кто знал меня когда-то, не осталось в живых.

— Но ведь, как я понимаю, нельзя исключать того, что им о тебе известно, даже если стриг, упоминаемый в письме, не ты.

— Исключать нельзя, — согласился фон Вегерхоф. — И мы не исключаем.

— Если продолжать эти предположения… И много в округе Ульма титулованной знати?

— Два замка неподалеку от города — мой и одной вдовствующей баронессы преклонных лет. Чуть дальше — еще три: два графских и баронский, и еще чуть в стороне — замок ландсфогта. Всевозможную безземельную рыцарскую мелочь я в расчет не беру — тех шантажировать не имеет смысла; что с них взять.

— Не согласен. Наверняка я в этом деле на положении того самого яйца, которое норовит быть умнее курицы, однако смею заметить, что именно от подобной «мелочи» можно при желании многого добиться. Если это человек еще молодой, уже обладающий рыцарским званием, однако за душой не имеющий ни медяка и ни пяди земли, зато — неизмеримую пропасть тщеславия… Посули такому имение и денег — и он сделает, что угодно, убьет кого угодно, пойдет на все, что только можно придумать.

— Вот только навряд ли Император будет особенно расстроен, узнав о таком что-либо порочащее, — усомнился фон Вегерхоф. — Рыцарем больше или меньше; таких, pardon, как ты — у него сотни.

— А если так, — предположил он. — «… Император не будет…» усердствовать ради вашего благополучия, особенно узнав, что вы, «… один из его…» рыцарей, «… стриг…». Если не желаете прозябать всю свою жизнь, то «… выбора у вас нет…». Альтернатива — огласка… суд… позор рода… и так далее. Однако, — оборвал он сам себя, — все эти измышления имеют важность только в том случае, если воспринять историю с перехваченным письмом всерьез, что довольно сложно, учитывая уже обсужденные нами подозрительные странности.

— Учитывая же два опустошенных тела, я бы отнесся к происходящему с известной долей вдумчивости, — напомнил тот настоятельно. — Что бы ни происходило в Ульме, один факт налицо: кроме меня, в этом городе есть еще pro minimum один стриг; весьма неопытный, обращенный совсем недавно.

— Который вскоре выйдет на охоту снова. Я понимаю верно? Раз в две недели, говорил ты. Две недели истекли.

— Не знаю.

От того, какая неуверенность прозвучала в голосе фон Вегерхофа — впервые за время их полуторадневного знакомства — Курт нахмурился, настороженно уточнив:

— В каком смысле?

— Раз в две недели, — медленно пояснил тот, — довольно тому, кто уже свыкся со своей жизнью. Уже приспособился, перебесился, успокоился, можно сказать. Это — размеренный, выверенный, оптимальный режим питания.

— Id est, тот, к которому приходят уже опытные?

— В том-то и дело, Гессе. То, как выглядят тела, говорит о буйстве, однако столь редкие происшествия… Новички обыкновенно весьма неумеренны в этом плане. Здесь объяснений может быть несколько. Первое — он в Ульме не один, и за ним есть кому присматривать, есть кому растолковать, что чаще выходить на охоту не имеет смысла; здесь есть кто-то, кто его удерживает. Например — его мастер. Тот, кто обратил его. Второе — убийств вправду больше, просто наш подозреваемый действительно из числа владетельных господ, а стало быть, имеет под рукой наполненный прислугой замок, и мы не узнаем ничего нового, пока не пойдут слухи, пущенные этой самой прислугой, когда исчезновение пяти горничных и десяти конюхов, наконец, вызовет у них недовольство. И третье. Он может быть из тех, кто стремится перебороть происходящее с ним. Тогда понятны и долгие перерывы, и жестокость при убиении. Если долго крепиться, если пытаться не позволить себе поддаваться голоду, после, когда наступает критический момент, когда голод все же одолевает и берет свое — теряешь голову.

— Опыт? — уточнил Курт, и тот, помедлив, чуть заметно кивнул.

— Опыт, — подтвердил фон Вегерхоф негромко, глядя мимо собеседника в растворенное окно трапезной залы. — Если мы имеем дело с кем-то подобным — с таким можно и договориться, пока не наступил перелом.

— Договориться? — переспросил он, невольно покривив губы. — Как? Пообещать обратное превращение я не в силах; что еще такому можно предложить? Регулярное питание в обмен на лояльность?

— В любом случае, это решать не тебе, но обещать нечто подобное можно, если до того дойдет… Знаешь, один капитан во время бури поднял всю команду на молитву и молился сам, обещая, если шторм прекратится, поставить свечу высотой с мачту. На вопрос же боцмана о том, как он сумеет исполнить такой обет, капитан ответил: «Молчи, дурак. Пусть только буря утихнет». Так вот, Гессе: пусть утихнет буря. А там посмотрим… — на мгновение стриг приумолк, по-прежнему глядя на озаренный солнцем кусок крыши в окне, и, встряхнув головой, натянуто усмехнулся: — Однако, mon ami, я бы не особенно надеялся на столь благополучный исход событий. Кроме всего этого, в деле есть еще множество нестыковок. Первая из них — смерть Эрнста. Предположим, что мы правы, что эта записка не более чем приманка, которая должна была привлечь внимание Конгрегации к Ульму, но в таком случае возникает вопрос — для чего убивать посланного по этому следу инквизитора?

— Не знаю, — отозвался Курт, предупреждающе вскинув руку, когда тот попытался продолжить, — однако есть предположение. Точнее, не предположение, а — так, пришли на ум некие аналогии. Как я понимаю, о моих расследованиях ты поставлен в известность, стало быть, знаешь, что творилось в Кельне минувшей осенью?

— В деталях.

— Все происходящее там имело одну цель: привлечь к расследованию меня, вынудить отыскать артефакт, а после, заполучив его, меня устранить. Что, если сейчас мы имеем то же самое? С одной поправкой — от Хоффманна им ничего не было нужно, кроме его гибели.

— Не сходится, — возразил фон Вегерхоф. — Убить Эрнста можно было в любом ином месте и в любое иное время. Он никогда не скрывался, работал, как обычный следователь, над всяким делом, каковое выпадало на его долю, имел место постоянной службы и покидал его, когда его присутствие требовалось где-то, как теперь. Эрнст был нарасхват, и по Германии разъезжал частенько, посему подходящих к случаю обстоятельств было предостаточно.

— Он был настолько хорош?

— Он был уникален, — невесело улыбнулся тот. — Таких, как он, в Конгрегации немного; как знать, быть может, теперь и вовсе нет. Никаким даром свыше он наделен не был, однако каким-то невероятным чутьем распознавал мне подобных едва ли не с первого взгляда. Стриги, ликантропы — это было по его части. А кроме этого необъяснимого инстинкта, Эрнст обладал и еще одним немаловажным качеством — мог выстоять в бою с кем-то из них больше полуминуты.

— Да, об этом наслышан… Тогда, быть может, все дело в том, что они, кем бы они ни были, попросту не рассчитывали на именно его появление? Надеялись на то, что пришлют кого-то менее сведущего в подобных вопросах? Ты же на весь Ульм раззвонил о том, что сюда направляется твой приятель; если с Хоффманном, как ты говоришь, ты работаешь уже семь лет, стало быть, тебя с ним видели — да вы, полагаю, не особенно и скрывались. А приятелей-инквизиторов у барона фон Вегерхофа, я так мыслю, не десяток, и понять, кто именно здесь появится, им было несложно; понять — и испугаться, что уж этот-то раскроет всю их затею в два присеста. Однако, — заметив мелькнувшую в прозрачных глазах стрига тень, оговорился он, — если б им не выпала возможность устранить его заранее, его убили бы уже в Ульме. Если, разумеется, я прав, что еще не доказано.

— Щадишь мои чувства? Не стоит. Легенда была придумана не мною, и то, что я «раззвонил» о нем, есть указание вышестоящих. Хотя, конечно, мне бы следовало подумать о том, что такой вариант развития событий вполне вероятен… Если же ты прав, если Эрнст был устранен по упомянутой тобою причине — твоя жизнь в не меньшей опасности. Молот Ведьм, участвующий в расследовании, едва ли обрадует их больше, чем гроза тварей Эрнст Хоффманн.

— Я всегда превозносился перед кельнским бюргермайстером, — заметил Курт недовольно, — тем фактом, что, в отличие от его солдафонов, служители Конгрегации не болтают лишнего. Что утечка информации в нашем деле — вещь редкая и исключительная. Я слишком хорошо о нас думаю? Что еще может объяснить тот факт, что на расстоянии сотен миль от города, где я прослужил меньше году, при упоминании моего имени люди бледнеют и заикаются?

— Нет, Гессе, здесь иное. Конгрегация, видишь ли, еще молода, и ей требуются свои легенды. Требуются имена. Твое — подходит к случаю как нельзя лучше; выпускник, за два года службы внесший в свой актив два раскрытых заговора, пфальц-графиню, князь-епископа и герцога, столкнувшийся с демонологом и выживший, лично знакомый с новопрославленным святым — что лучше можно измыслить? измышлять и не стали.

— Это что же — очередная светлая идея начальства? — уточнил он. — После каждого расследования уговаривая меня все бросить и уйти на службу в архив, они при том пускают обо мне слухи, всем и каждому разъясняя, насколько я опасен?

— Слухи пошли бы так или иначе, — возразил фон Вегерхоф. — Тем же, кого это интересует, все равно не составит труда о тебе узнать; да они, как ты понимаешь, и без того знают. Светлая идея начальства лишь ускорила твою известность среди обывателей. Гордился бы. Неужто не грезил, покидая стены святого Макария, прославиться первым же делом, entrer dans la légende, заслужить упоминания наставниками академии на лекциях как пример для подражания?

— И это уже есть?.. — поморщился Курт. — Боже. Разумеется, грезил, как и всякий зеленый, глупый и самонадеянный сопляк, каковым является любой выпускник.

— Вот она, самая большая подлость, какую только может совершить судьба по отношению к нам — исполнить наши желания.

— Свежая и глубокая мысль, — неприязненно отметил он. — Возвратимся к делу?

— К делу — так к делу, — усмехнулся стриг снисходительно. — Вот следующий вопрос, вплотную связанный с первым: если наш подозреваемый реален (а два тела об этом свидетельствуют), если в деле замешан кто-то из местной знати (что пока не доказано), то для чего привлекать внимание к происходящему? Для чего en principe была нужна затея с этим письмом?

— На поверхности лежит объяснение явно неверное, — отозвался Курт, на мгновение замявшись. — Id est — что записка попала в руки Конгрегации воистину случайно, что все так, как кажется… Но это глупо.

— Глупо, — кивнул тот. — До крайности. Объяснений, как я понимаю, у тебя нет.

— А у тебя — есть?

— Ни единого.

— Вдохновляет, — кисло хмыкнул он, без особенной охоты ковыряясь в остатках нахваленной постной телятины; фон Вегерхоф развел руками:

— Hélas. Ах, нет, что ж это я; за одно можно поручиться: письмо имело целью привлечь внимание Конгрегации к Ульму.

— Письмо… — тоскливо проронил Курт, бросив вилку на блюдо и резким движением отодвинув его от себя; стриг поморщился:

— Не делай так больше. Если не намерен больше есть, а подле нет прислуги — аккуратно отставь; не дай повода к тому, чтобы местный beau monde отпускал колкости в твою сторону.

— Решил взяться за мое воспитание? Невостребованные отцовские инстинкты?

— Это règlement, — терпеливо возразил фон Вегерхоф. — Étiquette. Разумеется, кое-кто из старшего поколения принципиально не терпит «этих изысков», однако тебе — постыдно; в твоем лице здесь будут видеть Конгрегацию. Твой позор — ее позор. А теперь продолжай. Что с письмом?

— Не знаю даже, насколько прилично уйти сразу же после поглощения пищи, — с уязвленной насмешкой отозвался Курт, — однако я должен ненадолго покинуть сей гостеприимный дом. Votre permission, барон фон Вегерхоф, я хотел бы возвратиться в гостиницу, где меня ожидает одно неотложное дело.

— Avec votre permission , — поправил тот меланхолично. — Не скажешь, какое именно?

— Говоря благопристойно, хочу отобрать назад кляузу, которую я оставил хозяину на случай, если тебе придет в голову меня упокоить. Как бы он в мое отсутствие не наворотил чего с перепугу.

— На довольно унылой ноте завершается беседа. Я надеялся, что твой свежий взгляд сумеет привнести пару новых идей или увидеть мелочь, ускользнувшую от моего внимания.

— Я вернусь, — возразил он, поднимаясь. — Не увлекись тут мышкованием, я скоро.