Вдох на четыре шага — задержка — на четыре шага выдох; снова вдох, задержка, снова выдох…
Дыхание — средоточие жизни…
Последний глоток — жизнь… Последний вздох…
В человеке есть его собственная сила…
Вдох на четыре шага — задержка — на четыре шага выдох; снова вдох, задержка, снова выдох…
В человеке есть сила…
Дыхание — средоточие жизни…
Последний вздох… дает силу, какую не получить иначе…
Вдох на четыре… на четыре шага выдох; вдох, задержка, выдох…
Ave, Maria, gratia plena…
Дыхание — средоточие жизни…
В самом человеке есть его собственная сила, которую надо лишь пробудить…
Вдох… Остановиться…
Выдох…
Озарение сегодня не пришло — незамеченными четыре часа, проведенные под стенами Ульма, пролетели лишь из-за одолевающих его раздумий об увиденном и услышанном. Вопреки логике, рассказ стрига взволновал его куда меньше, чем озвученный им же итог: неуравновешенность фон Вегерхофа этой ночью стоила следствию многих недель усилий и на корню загубила великолепнейшую возможность подобраться к вероятным преступникам так близко, как только это было возможно.
На встречу с Адельхайдой Курт направился в одиночестве; фон Вегерхоф аргументировал подобную необходимость соображениями безопасности, хотя он был уверен, что стриг попросту не в состоянии собраться для перемещения по улицам — даже этот организм явно не мог переварить такое количество виноградного производного безнаказанно. А кроме того, вероятно, тот не желал лично сообщать столь уважаемой им сослуживице о своем срыве.
Адельхайда выслушала повествование о событиях прошедшей ночи молча, поджав губы, лишь по завершении рассказа тяжко вздохнув: «Ох, Александер; сукин ты сын…». «Не нам его судить, — отозвался Курт, раздражаясь на то, что и сам едва сдерживался, дабы не высказать нечто схожее, но не в силах преодолеть желания возразить ей хоть в чем-то. — Не нам судить и тем паче — винить». «А, — отозвалась та с невеселой усмешкой. — Стало быть, он перед вами разоткровенничался?.. Бог с ним; быть может, у меня сложится лучше. Кусать локти бессмысленное занятие».
От Адельхайды, заглянув в гостиницу, дабы переодеться, он направился к воротам; откровенно говоря, на беготню сегодня никакого настроя не было, и Курт надеялся, что завести разговор со стражами удастся прежде, чем он покинет город. Однако подле ворот обнаружилась внушительная пробка из четырех повозок, крытых кожей, вокруг которых стражи суетились, заглядывая под покровы и споря с хозяином ввозимого, у какового, судя по услышанным обрывкам фраз, было что-то не в порядке с требуемыми документами. Майстера инквизитора, прошедшего мимо, попросту никто не заметил. Возвращаясь, Курт придержал шаг, посторонившись при входе и пропустив дребезжащую старую телегу, едва ползущую, а потому давшую привратным стражам время хорошенько его разглядеть. На приветствия, нестройные и какие-то настороженные, он отозвался с подчеркнутым дружелюбием, приостановившись и поинтересовавшись традиционным «как служба?». Ответы были столь же многогласны и разрозненны, однако никакой враждебности, почудившейся ему вначале, в них не прозвучало.
— А Бамбергер нынче снова на улицах, бедолага? — уточнил Курт, бросив взгляд вокруг себя. — Или время отдыха?
— Бамбергер теперь долго будет отдыхать… — проронил один из солдат, и он уточнил, нахмурясь:
— Не понял.
— Знаете, майстер Гессе… — начал страж и, оглянувшись на сослуживцев, понизил голос: — Прошу прощения, майстер Гессе, не отойдете ли со мной вон туда? Не поймите неверно, но не хочу, чтобы видели, как я говорю с вами; дело не в вас, — поспешно уточнил тот, — я вам все объясню, но — не тут. Дело нешуточное, правда.
— Разумеется, — не медля, согласился он, и страж стремительно развернулся, зашагав в сторону все тех же бочек, пройдя мимо них и завернув за округлый бок привратной башни.
— Мы с Бамбергером вчера говорили, майстер Гессе, — начал тот без предисловий, озираясь и понизив голос. — Он нам сказал, о чем вы с ним тут… ну, что штриг на кладбище был ненастоящий…
— Было такое, — согласился Курт, и тот поспешно закивал:
— Вот-вот… Потом он еще сказал, что вы, вообще, ничего себе так для инквизитора, что все понимаете, ну, и я решил, что с вами могу поговорить. То есть, вчера не собирался, а сегодня надо. Знаете, Бамбергер вчера сказал, что он видел штрига или, может, нет, в общем, что-то похожее на штрига — видел возле трактира, и что ночью хочет пойти туда. И пошел. У него не смена была, а он все равно вышел. Звал с собой, но мы… — страж замялся, на мгновение потупившись и тут же вскинув голову. — Не поймите превратно, мы не трусы, но… У меня, к примеру, тут семья. Ему хорошо шею подставлять, а кто будет кормить моих детей, когда мне эту самую шею набок повернут?..
— Понимаю, — подбодрил он коротко. — И что же?
— Мы его утром нашли, — договорил тот уже почти шепотом. — Как раз неподалеку от того самого трактира — нашли со свернутой шеей. Только… Только, кроме этого, майстер Гессе — укус. Две дырочки, знаете, напротив вены. И кровь рядом. В этого кровососа, видно, больше не полезло, и он, как насосался, попросту сломал Бамбергеру шею.
Короткий болезненный стон — и знакомый, легко узнаваемый хруст под пальцами Арвида…
— Зараза… — пробормотал Курт тоскливо, привалившись спиной к каменной стене башни. Тело на земле виделось по-прежнему, и он на миг прикрыл глаза, пытаясь отогнать непрошенное воспоминание. — Я же говорил ему, я предупреждал — не сметь, я говорил — будет худо…
— Он упомянул об этом, майстер Гессе, — вздохнул страж. — Но сказал, что это его работа, и плевать, кто хозяйничает на улицах, штриг или бандиты, а его дело — улицы эти блюсти… Еще сказал «не все ж парню одному париться»… И все равно пошел. Но не это самое главное. То есть, конечно, это главное, хороший человек погиб и все такое, но вот что важно еще — когда мы его нашли, когда доложили… Нам велели помалкивать. Родни у него здесь нет, никто не хватится, и сверху нам пришло — закопать тихонько. Шума не поднимать, никому не рассказывать, иначе будет плохо. Понимаете, майстер Гессе, все это, конечно, верно — свободный город, свободные горожане, и мы тоже, вроде как, свободные — в том смысле, что хочешь служи, хочешь нет… Только ведь сами понимаете — когда столько лет отдал службе, куда еще приткнешься? И переть против начальства…
— Я понимаю, — согласился Курт тихо, и тот нервно сглотнул, отведя взгляд.
— Вот так оно, майстер Гессе… Мы, конечно, не так чтоб молчали и не так чтоб трезвонили… Своим рассказали. Семьи предупредили, знакомых — чтобы не совали носа на улицы, когда сумерки. Двери-окна чтоб покрепче… Ну, знаете… И мы с парнями посовещались и решили — вам надо это знать. Что вы правы, что кровосос здесь еще, что опять убил. И кое-кто из наших готов, если будет надо, пойти с вами, если будет известно, где его можно прищучить; ведь вы тут один, без своих, помочь некому — этот прощелыга… прошу прощения — господин барон, приятель ваш, он… Ну, не помощник, сами понимаете. Так что парни пойдут — только свистните. Не официально, понимаете, а — не в смену. Просто, по-человечески. Самим ведь тут жить.
— Нет, — обессиленно вздохнул он. — Это идея не из лучших. Я видел этих ребят. Знаю, что они такое. Вся ульмская стража им не противник; да и сам я не полезу на такого в открытую — их так просто не зацепишь… Хоть вы меня послушайте; Бамбергер не послушал — и вот чем все кончилось.
— Только, майстер Гессе, — уже едва слышно произнес тот, — я вас Богом прошу — я вам ничего не говорил.
— Понимаю, — повторил Курт сочувственно. — Ни слова.
Взгляд стража провожал его долго — спина ощущала это четко, как вперившуюся в лопатки пику.
Мысль явиться в здание городского совета мелькнула и растворилась, не приобретя сколь-нибудь серьезной формы; ничего, кроме очередного унижения и ощущения собственной беспомощности, это бы не принесло. И не последней причиной было нежелание подставить этого солдата и ульмскую стражу вообще, оставшись, к тому же, без единственной, пусть и весьма призрачной, поддержки в этом городе, ибо в ситуации, подобной нынешней, информаторы, а тем паче добровольные, немало способствовали делу.
Что делу не способствовало — это грядущая предпасхальная суббота; завтрашней ночью на улицах будет множество тех, кто, выслушав торжественную часть богослужения, отправится по домам, не дожидаясь Литургии. Даже если Арвид не лгал, говоря, что покидает Ульм, остается неведомым, когда именно это произойдет, и не станет ли нынешняя ночь последним прощальным пиром.
— Не исключен и тот факт, что это — пусть и не его цель, но, возможно, часть плана. Куда как хорошо — выпустить всех своих сосунков на улицы и предоставить им полнейшую свободу.
Фон Вегерхоф слушал его чуть отстраненно, глядя то под ноги, то в небо, едва освещенное луной; небесное светило сегодня затмевали многочисленные фонари — по крайней мере, мирскую, развлекательную часть обрядовости местные жители блюли строго. А возможно, что сия иллюминация ознаменовывала собой совпавший в этом году с Пасхой первоапрельский День Дурака…
Неверный свет огня пробуждал в нервах холодную дрожь, а от просветленного лица существа рядом становилось не по себе. Не дождавшись ответа, Курт кашлянул, призывая к вниманию, и стриг вздохнул:
— Не думаю. К чему им такое?
— Паника, — пожал плечами он. — Беспорядки. А к чему было три брошенных тела?
Тот повторил его жест, едва заметно поведя плечом, и промолчал.
Праздничное богослужение не пробуждало в душе майстера инквизитора никаких возвышенных чувств; в памяти виделось тело на земле, ухмыляющаяся физиономия ратмана Штюбинга и бледное лицо Арвида в темноте. Чувства простирались от унылых до гневных, и сейчас он раздражался и в то же время от сердца завидовал фон Вегерхофу, пребывающему в стенах церкви в столь воодушевленном расположении духа.
— Здесь что-то не так, — чуть повысил голос Курт, мельком обернувшись на доносящееся из-за дверей за спиной пение. — Если он солгал — тогда понятно. Но если этот Арвид сказал правду, если он в самом деле покидает город — для чего было вообще в нем появляться?
— Не знаю, — отозвался тот со вздохом. — И полагаю, что прямо сейчас мы этого никак не узнаем. Мы можем это обсудить после? Я бы хотел вернуться внутрь.
— До утра еще часа три, а до выноса чаши и того больше.
— И чего ты от меня ждешь, Гессе? Что я отправлюсь гулять по улицам в надежде отловить свору голодных стригов, вышедших на охоту? Это глупо. Я возвращаюсь, — отмахнулся фон Вегерхоф, — что и тебе советую. Не повредит.
В спину стрига Курт взглянул почти с ненавистью, осознавая его правоту и в то же время не имея сил избавиться от чувства понапрасну теряемого времени, от неприятного ощущения, что в эту минуту где-то там, в городе, что-то происходит, пока фон Вегерхоф предается молитвенному бдению, а сам он топчется на церковной паперти, точно отлученный или неудачливый нищий, не умеющий должным образом попросить подаяния. С другой стороны, стриг в данный момент должен делать это за двоих — вымаливать милостыню в виде благополучного стечения обстоятельств у своего Мастера…
— Ересь какая, прости, Господи, — пробормотал он тоскливо, развернувшись, и переступил низенький порожек.
Протискиваться сквозь толпу Курт не стал, остановившись почти у самых дверей и слушая доносящиеся голоса рассеянно; наружу, на все более светлеющий пропахший кожами и краской воздух, он выходил еще не раз, бесцельно топчась у дверей. Уйти вовсе не позволяли ни совесть, ни репутация, которую надлежало блюсти перед горожанами после той неосторожной проповеди, однако окончания всех полагающихся служб он едва дождался. Что-то шелохнулось в душе лишь единожды, когда подошел миг Причастия; и тут же мысль утекла в сторону, когда вообразилась гамма чувств, что проснулись бы в нем, если б однажды на языке вместо обыкновенного хлебного вкуса внезапно ощутился бы другой — тот, который фон Вегерхофом, несомненно, был бы воспринят как нечто само собой разумеющееся. Не выплюнуть эту мерзость на пол стоило бы больших усилий. Наверняка это не последняя причина того, что именно сие чудо относится к разряду самых наиредчайших; убеждение еретичествующих таким неоспоримым образом Господь явно придерживал на крайние случаи, предпочитая не испытывать вместо веры желудки своих чад…
Любопытно, как часто подобное ощутимое преобразование случается ради фон Вегерхофа и в каких случаях? И происходит ли теперь вообще, или лишь исключением была та неправдоподобная ночь, когда этот стриг вкусил крови Человека из человеков? «Omnis anima quae ederit sanguinem peribit de populis suis», сказано было в Завете Ветхом, и вся жизнь фон Вегерхофа показала, насколько это истинно — отвержение от рода людского свершилось, и не законом людским, а законом бытия. По факту. Так же, как принятие иной Крови исторгло его из племени, к коему стал принадлежать. «Истребится из народа своего»; что ж, все верно. Истребится — и уже «нет ни эллина, ни иудея», ни стрига, ни человека, нет ни народа, ни чего-либо вообще, что разделяло бы или связывало с собою, ничего, что могло бы заключить в себе, ибо «qui bibit meum sanguinem in me manet et ego in illo»… Зарок подлинного мастера, прости Господи. Обет покровительства всякому, отведавшему Его Крови — обет, превосходящий собою всё, любое прегрешение и любые обстоятельства…
Стриг покинул церковь одним из последних, вышагнув на паперть неспешно и дыша с таким наслаждением, словно там, за массивными дверями, остался груз камней, до сего мгновения навешанный на его плечи. Вопреки ожиданиям, в видимости ничто не изменилось — осунувшееся лицо по-прежнему казалось почти прозрачным, а после вчерашних возлияний даже слегка помятым.
— Что пытаешься рассмотреть? — уточнил фон Вегерхоф, встретив его испытующий взгляд. — Того, что я получил, глазами не увидишь.
— Утолил? — усмехнулся Курт, и тот кивнул:
— Утолил. А вот у тебя взгляд голодного волка. Имеешь что-нибудь против свинины — с приправами, чесноком и в хрустящей корочке?.. Так я и знал, — кивнул стриг, когда взгляд стал испепеляющим. — До моего дома ближе, чем до твоей гостиницы, да и мое общество, я полагаю, несколько лучше, чем компания твоих соседей. Не говорю «приятнее», это дело вкуса, но полезней — уж это неоспоримо.
— Сейчас я согласен даже на улиток. Даже на сырых. Без чеснока… Вот только твоя резервная мышь навряд ли обрадуется моему явлению. Кстати сказать — отчего любовница самого благочестивого горожанина в такое время пребывает не у праздничной мессы?
— «Любовница» — это ключевое слово, — неохотно пояснил тот. — Во-первых, она состоит в грешном союзе, а во-вторых, в союзе с таким созданием, что еще хуже. Исповедаться полностью искренне она не может, а это означает, что исполнение ею всевозможных таинств само по себе лишнее прегрешение, посему церковь она вообще посещает редко… С ней довольно сложно.
— Это с тобой сложно, — возразил Курт уверенно. — Я надеюсь, как-нибудь в разгар боя ты не прервешься, дабы прочесть вечерние молитвы, ибо пришел должный час?
— Непременно прервусь, — пообещал тот беззлобно. — Ибо, если бой будет с кем-то из наших приятелей, да еще и настанет вечер…
— … который не всегда имеет значение, — докончил он. — Арвид упомянул «высших», говоря о твоих дневных похождениях, да и не выглядел он особенно ошарашенным подобными сведениями. Я чего-то не понимаю, или это в порядке вещей?
— Это не в порядке вещей, — вздохнул фон Вегерхоф, сворачивая на узкую улочку и брезгливо отступая от полупросохшей лужи. — Однако и не небывалое явление. Высшие — почти легенда; все точно знают, что такие есть, но никто не видел их лично.
— Ходят под солнцем, отсутствует allergia на серебро и прочие прелести… Стало быть, в некотором смысле он был прав. Среди высших ты высший.
— Я мелкота, — возразил тот коротко. — Щенок. Истинный высший порвал бы Арвида в клочья прежде, чем он осмыслил бы, что происходит. Или приказал бы ему порвать самого себя; причем, сделал бы это, не напрягаясь. Среди низших — да, я чего-то стою… Моя проблема в отказе от некоторых доступных и сравнительно легких способов накопления силы, а также в упущенных десятилетиях. Это плата за избавление. Tout se paye, Гессе.
— Сейчас слеза пробьет, — предупредил он, и фон Вегерхоф вздохнул, отмахнувшись:
— Еретик. Беспардонный еретик.
— Благоверный сукин сноб. Каковыми, насколько я понимаю, могут являться и ваши высшие? Вот так же каждое воскресенье посещать церкви, участвовать в таинствах… Так?
— Возможно; в пражском гнезде говорили, что такие зачастую живут в городах — живут, как я, не таясь, в свое удовольствие. Ведь им нет необходимости скрывать свои необычности — таковых почти нет, кроме, разве, долгой жизни.
— «В пражском гнезде»… Ты упомянул, что пражское гнездо было уничтожено. А вашего брата там было, как я понял, не двое-трое; стало быть, нет ничего невозможного.
— Еще я упомянул, что там полегла половина зондергруппы, — напомнил фон Вегерхоф выразительно. — И совершить подобное Конгрегация смогла всего лет семь назад, хотя все подробности о своем бывшем месте обитания я изложил давным-давно; попросту не было сил и возможностей. Их и теперь немного, и тогда просто повезло — повезло в том, что обитатели гнезда расслабились и не предпринимали должных мер безопасности. Кое-где, к примеру, чтобы создать выигрышную позицию, было достаточно лишь повышибать ставни. А верховный мастер, как мне показалось, и вовсе обрадовался всему произошедшему и смерть принял, как избавление… И все же, повторю, половина из не самых скверных бойцов осталась там. Если ты надеялся подбодриться, вынужден тебя разочаровать.
— Quam belle, — покривился Курт, с облегчением ступая на вымощенную часть широкой улицы, и притопнул ногой, стряхивая комья грязи. — По логике, та же участь ожидает нас обоих.
— Троих, — поправил стриг, и он поморщился:
— Ты всерьез? Александер, да ну, какая она, к матери, боевая единица? Если она умеет разболтать своих приятелей по сословию — вперед, это работа для нее, согласен; но в драке…
— Как-нибудь предложи ей совместную тренировку, — усмехнулся тот. — Только запасись бинтами.
— А ты в ней души не чаешь, да?
— Бог ты мой… — тяжко вздохнул фон Вегерхоф, и от его снисходительной улыбки заныли зубы. — Пока мы идем, mon ami, я прочту тебе еще одну краткую лекцию о стригах. Так, к теме… Замечал ли ты когда-нибудь, что бродячий пес, который уже на взводе и готов, если и не укусить, то облаять, бросается не к тому, кто спокойно идет мимо, а к тому, кто сторонится его, торопясь перейти на другую сторону улицы?
— Это ты к чему? — уточнил он настороженно, и стриг кивнул:
— Наверняка замечал. Это оттого, что в момент испуга в организме человека что-то переменяется, и в крови возникает некое вещество — не знаю, какова его природа и как его назвать; однако наш гипотетический бродячий пес обоняет этот запах. Это запах страха, Гессе, который провоцирует на нападение. Любой стриг, даже новообращенный, также способен ощутить его, причем много явственнее. Я распознаю nuances, силу твоего переживания.
— Это к чему? — повторил Курт настойчиво.
— К тому, что постоянно изменяющиеся запахи, которых не замечают люди, сопутствуют их жизни повсеместно и постоянно. À titre d'exemple, при виде или при мысли о представителе противоположного пола…
— Так, — оборвал он со злостью, — не продолжай. Если твои намеки имеют целью…
— Намеки? — переспросил тот. — Dieu préserve. Какие намеки? Я говорю в открытую. Не пытайся возражать; если я и мог бы ошибаться в логических заключениях, то этот criterium — безошибочен. Господа следователи, подле вас обоих попросту невозможно находиться — у меня возникает ощущение, что я пребываю в доме терпимости.
— Даже если бы это было так (а это не так, что бы там тебе ни мнилось), то позволю себе заметить, грязный старый сводник, что в этом случае это было бы не твое дело.
— Напротив, mon jeune ami, это вполне мое дело, ибо ваши неутоленные желания мешают нашему делу. Вы грызетесь меж собою, пытаясь не допустить к себе друг друга, и благоразумие затмевается ненужными мыслями и чувствами. И какой же вывод следует из моей краткой лекции? А вывод, Гессе, следующий: перепихнитесь, наконец, и давайте работать.
— Ну, знаешь… — начал он и, наткнувшись на глумливую ухмылку, выцедил: — Довольно. Говорить об этом не желаю — ни с тобой, ни с кем бы то ни было еще. А с твоей стороны попросту хамство пользоваться тем, что я физически не могу ответить на подобные пакости так, как полагается.
— Разумеется, — согласился тот довольно. — Это мое бесспорное преимущество… Не отставай, Гессе; что-то ты едва ноги подвигаешь. О ком так задумался?
— Довольно, — повторил он зло, и фон Вегерхоф вскинул руки в показательном смирении:
— Comme tu voudre. Но, если решишь таки внять совету, имей в виду — она не станет особенно активно возражать.
— Александер!
— Боже; какая впечатлительность… — проронил тот со вздохом, и Курт ускорил шаг, пойдя чуть впереди.
До дома фон Вегерхофа он хранил угрюмое молчание, лишь изредка отзываясь на обращенные к нему вопросы, высказываемые, как ни в чем не бывало, в прежнем беззаботно-насмешливом тоне. Когда стриг внезапно прервался на середине фразы, остановившись перед своей дверью, Курт едва не налетел на него, ткнувшись в его плечо носом.
— Что за проблемы? — осведомился он хмуро. — Забыл условный стук или ключ?
— Дверь не заперта, — отозвался тот едва слышно, и он отступил назад, чувствуя, как ладонь сама нащупывает приклад.
— Твои холуи проворонили? — предположил он без особенной уверенности, и стриг коротко качнул головой:
— Это невозможно. «Мои холуи» вышколены. Дверь всегда заперта, и в мое отсутствие ее не отопрут даже тебе. Посторонись и не лезь.
Створка открылась под рукой фон Вегерхофа легко, без скрипа и шороха; бросив взгляд внутрь, тот помедлил, смотря на пол передней, и медленно переступил порог, обойдя что-то по пути. Курт шагнул следом и остановился, глядя на тело перед собою — слуга, обыкновенно отпиравший ему дверь, лежал на спине, но лицо его смотрело не в потолок, а в пол; шея была похожа на простыню, выкрученную старательной прачкой. Фон Вегерхоф присел подле него на корточки, приподняв и отпустив неподвижную руку; рука ударилась о камень с глухим стуком.
— Убит несколько часов назад, — вывел тот тихо, поднимаясь. — Закрой дверь.
— Думаешь, в доме уже никого?
— Никого… — повторил фон Вегерхоф, как показалось, с растерянностью, и вдруг сорвался с места, бросившись по лестнице бегом.
Курт поспешил следом, не убирая оружия, но понимая, что стриг, скорее всего, прав, и в доме нет ни одной живой души. Стук подошв доносился уже с третьего этажа, и он ускорил шаг, на повороте лестницы едва не споткнувшись о тело второго слуги; тот лежал в невообразимой луже смешавшейся с пылью крови, поперек шеи пролегла широкая бледно-красная рана, и сквозь эту жуткую усмешку мертвой плоти можно было видеть обрубки артерий и вен. «Так я узнал, что могу вскрыть человеку горло ударом ладони», припомнил Курт, обходя загустевшую кровавую грязь. Еще два тела лежали у выхода на третий этаж — лицо одного из них так же смотрело за спину, а у второго лица не было вовсе — вместо него зияла багровая вмятина с белыми вкраплениями дробленных в осколки костей…
Фон Вегерхоф стоял на пороге комнаты с настежь распахнутой и почти сорванной с петель дверью, прислонившись к стене спиной и уронив взгляд под ноги; приблизившись, он остановился тоже, глядя мимо него на то, что было внутри. В отделанной явно по женскому произволению комнате на широкой, как ржаное поле, кровати лежало тело в бирюзовом платье, разметав в стороны тонкие руки.
— Ты не проверишь, жива ли она? — тихо выговорил Курт, и тот качнул головой.
— Нет, — с усилием отозвался стриг. — Я услышал бы.
Он помедлил мгновение, обозревая комнату с порога, и неспешно прошел внутрь, осматриваясь вокруг. В коридорах и передней не был сдвинут с места ни один предмет мебели — там убийства происходили быстро, быть может, секундами; здесь же царил разгром. Несколько вышитых подушек валялись как попало у стены, один из стульев, опрокинутый, лежал у самой двери, под ногами хрустели осколки каких-то склянок и баночек, сломанный чьей-то подошвой гребень серел неровными обломками у низенького столика, посреди стола, залив водой старое дерево, лежал раздавленный глиняный кувшин, и к мокрым доскам прилипли лепестки увядших цветов. «Дать надежду, снова загнать в угол и — словно случайно выпустить… И вкус тогда совсем другой»…
О том, что для обращения нужно нечто большее, чем смерть от укуса, он теперь знал доподлинно, однако память все никак не желала избавляться от уже устоявшихся суждений, и к телу убитой Курт подступил осторожно, впервые ощутив нервную дрожь в присутствии мертвеца. Причина смерти была ясна и без осмотра, он понял, что случилось, еще не войдя в эту комнату, и, взглянув на тело, лишь вздохнул, болезненно покривив губы; на горле виднелись теперь уже легко распознаваемые отметины, рукава платья были разорваны вдоль, и на обеих руках чуть выше запястья краснели все те же два отверстия от некогда впивавшихся в вены зубов. На лице убитой закаменело выражение отчаяния и ужаса. «Человек забывает все, что происходило, если не стоѝт цели вызвать страх и усугубить боль намеренно»…
— Слуги просто убиты, а она — вот так… — проговорил он, когда фон Вегерхоф приблизился. — Это Арвид. Месть за убитого птенца. Верно?
Тот медленно присел на краешек кровати, не ответив и даже не взглянув в его сторону, и Курт отступил назад, не окликнув его и не повторив вопроса.
— Ей не было и двадцати, — тихо вымолвил стриг, осторожно, словно боясь разбудить, коснувшись мертвой руки. — Она этого боялась больше всего — вот такой смерти. Она не выходила на улицу даже днем без самой крайней на то необходимости; Эрика всегда полагала, что этот дом — самое безопасное место на свете.
«Эрика». На миг Курт ощутил нечто вроде удивления тем фактом, что у предмета его насмешек было имя, что когда-то была жизнь, были свои мысли и свой мир…
— Откровенно говоря, и я полагал так же, — заметил он, тоже чуть сбавив голос. — Как они смогли войти? Дверь не взломана.
— Дверь им отперли изнутри, — бесцветно отозвался тот, все так же не отводя взгляда от мертвых глаз. — Попросту Арвид велел это сделать. Я упоминал о таком, помнишь…
— Он и это может? Подчинить себе — вот так, запросто?
— Так запросто, — эхом отозвался Фон Вегерхоф, с усилием отведя взгляд в сторону, и, потянув за край покрывала, набросил его на тело, укрыв белое лицо.
— Она теперь… — нерешительно уточнил Курт, и стриг качнул головой, рывком поднявшись:
— Нет. Она теперь — нет. Ее теперь просто нет, и все.
Еще мгновение тот стоял неподвижно, глядя на укрытое тело, и медленно отвернулся, прошагав к залитому водой столу.
— Можно считать, что ее никогда и не было, — договорил фон Вегерхоф, толкнув пальцем глиняный кувшинный черепок, и тот закачался по столешнице, словно маленькая лодка с обломанными бортами. — Меньше двадцати лет на свете — просто явилась в этот мир на один миг. Чтобы встретить меня — и исчезнуть.
Глиняная лодочка качнулась в последний раз, замерев, и стриг коротко прихлопнул ее ладонью, словно огромное насекомое. Приподняв руку, он замер, глядя на выступившую на коже крупную алую каплю, и Курт, вздрогнув, отскочил назад, когда огромный массивный стол врезался в стену, разлетевшись от удара в куски и оросив комнату градом сухих щепок.
— Я найду эту тварь, — с шипением выдавил фон Вегерхоф, складывая слова через силу. — И порву на части. Очень медленно.
— Не сможешь, — возразил Курт тихо, стряхивая с плеча древесную труху, и, встретив неторопливо обратившийся к нему горящий взгляд, вздохнул: — Не стращай. Меня — нечего. Даже если мы его и найдем — это он порвет нас. И очень быстро. Ты сам сказал — он сильнее. Ты сам сказал — Арвид покидает город. Ты сам упомянул о том, что теперь неизвестно, как его искать. Мне жаль твою…
— Назови ее так еще раз, — предложил тот с явственной угрозой, и он кивнул:
— Прости. Знай я, что такое может быть… Мне жаль, что так вышло, Александер. Сочувствую. Правда. Знаю, что слова «надо успокоиться» и «думай здраво» в таких ситуациях звучат…
— Бессмысленно?
— Именно. Но я их скажу. Полагаешь, я сам не хочу отыскать этого выродка? И не вздумай упомянуть сейчас о треклятых двух тысячах как моем стимуле. Но мы всё в том же положении, что и вчера или неделю назад: мы не знаем, как его искать и где.
— Теперь он найдет нас сам, — не сразу откликнулся тот, отвернувшись, и прислонился к стене, обессиленно опустив голову. — Меня, если точнее. Когда — неведомо, но за мною он вернется. Теперь это дело принципа.
— Потому что, по его мнению, убийство любовницы неравноценно убийству птенца?
— И это тоже, — тихо согласился фон Вегерхоф. — С точки зрения того, кто живет в том мире, это вещи несравнимые. Затраты на это. Создать птенца — не слугу, вытянуть его, воспитать — это немало сил, нервов и времени. Найти любовницу — дело, быть может, одного дня. Для него — так. А кроме того… Кроме того, он никогда не простит мне, что той ночью я заставил его растеряться, и что я это увидел.
— Извини еще раз… — нерешительно возразил Курт, — однако… Тот парень не показался мне особенно растерянным. Я бы сказал, что он был довольно спокоен, учитывая ситуацию.
— Учитывая ситуацию… — повторил стриг с болезненной усмешкой. — Ситуация сложилась так, что он убил бы меня на месте, не увидь он того, что увидел, и не почувствуй того, что почувствовал. Он никогда не видел подобных мне, никогда о таких, как я, не слышал. Мои дневные похождения вкупе со многим другим — признак высшего, но высшего во мне он не почувствовал; он спросил о моем мастере — но сам же и должен знать, что принадлежность мастера к высшим не безусловно делает таковым его птенца; а о ядовитой крови не слышал вообще никто и никогда. Тогда я ушел живым, потому что он просто не знал, что ему со мной делать и чего можно ожидать от меня. И ты — так и остался бы на той улице, не спрятался бы ты от мастера вот так, в подвальной дыре в десяти шагах от него; он не заметил тебя, не услышал, не учуял — потому что был поглощен другим. Он растерялся — передо мной. Вот что занимало его тогда. И что не может не выводить из себя сейчас. Той ночью он фактически испугался конфликта со слабейшим. Это было видно. И это было для него…
— Постыдно? — подсказал Курт, когда тот замялся; фон Вегерхоф кивнул:
— Можно сказать и так.
— Позорно, — продолжил он. — Унизительно.
— Наверняка подобные слова он бормотал эти дни, круша мебель, распугивая птенцов по углам и придумывая для меня подходящую месть. Но и этого — ему будет мало.
— Иными словами, все это — не наказание, а предупреждение? «Это будет с тобой»?
— Да, — выдохнул тот, прикрыв глаза, и когда стриг вновь поднял голову, отраженный зеркальный блеск в них исчез. — Он вернется… Вот только, если «успокоиться» и «думать здраво» — мы не можем полагаться на это. Он вернется только тогда, когда закончит те дела, ради которых был здесь, когда дело, кое мы пытаемся разрешить, уже будет нами проиграно. Ты прав — мы в прежнем положении: его надо искать. Ты прав: когда найдем, это мало что изменит. И ты прав: я ему не противник.
— Пока, — с нажимом уточнил Курт и, когда бесцветный взгляд поднялся навстречу, повторил: — Сейчас. Сегодня не противник. Ведь, как я понимаю, именно подобные ситуации подразумевали отец Бенедикт и Майнц, говоря, что ты имеешь кое на что право. Как я понимаю, и прежде тебе дозволялось это самое кое-что. Будем говорить прямо: если даже в здравом состоянии ты слабее него, то сейчас, по мерилам вашей братии, ты и вовсе хилей ребенка. Словом, брось играть в подвижника, Александер, и приводи себя в норму. Приходи в силу. Всеми доступными способами… Знаю, — поморщился он, когда фон Вегерхоф уныло усмехнулся, недоверчиво качнув головой. — Самого себя слушаю, и поражаюсь. Но ты нам не нужен полумертвым. Мертвым, к слову, тоже крайне малополезен.
— Мal nécessaire, — негромко проронил стриг, глядя в пол под собою, и Курт покривился:
— De deux maux il faut choisir le moindre, сказал бы я.
— Ну, хоть кто-то из нас совершенствуется, — вздохнул тот, тяжело оттолкнувшись от стены, и кивнул в сторону двери: — Выйдем отсюда. А ты, полагаю, и вовсе предпочел бы на время удалиться?
— К чему б это?
— Я обещал тебе завтрак, однако мой повар, видишь ли, от всего произошедшего в некотором роде потерял голову…
— Брось, — оборвал он, нахмурясь. — Ты что же — всерьез полагаешь, что я после всего вот этого мимоходом похлопаю тебя по плечу, скажу «бывает дерьмо» и отправлюсь жевать отбивные?.. Я, разумеется, вскоре действительно покину этот дом — но для того, чтобы вызвать стражу. По закону ты обязан поставить в известность городские власти; ты ведь намерен это сделать?
— Разумеется, — безвыразительно откликнулся фон Вегерхоф, на миг приостановился на пороге комнаты и зашагал по коридору к лестнице, так и не обернувшись на укрытое тело на кровати. — Все это нам на руку, верно? Наилучшее доказательство справедливости твоих слов. Если стража разнесет эту весть по всему городу, это будет весьма кстати.
— Не отрывайся на мне, — укоризненно выговорил он. — Это не я разгромил твой дом.
— Никакого сарказма, Гессе. Просто пытаюсь «успокоиться» и «мыслить здраво». Случившегося не исправишь, и все, что остается, это повернуть зло к добру. Теперь совету придется терпеть твои выходки, терпеть тебя самого в Ульме, смиряться с множеством твоих решений и с тем фактом, что кое-кто из горожан таки займет твою сторону, пусть и из соображений исключительно шкурных. Если произошедшее поможет нам найти эту мерзость, я, разумеется, не стану благодарить судьбу за гибель Эрики, но хотя бы смогу сказать, что была она не напрасной… Буду искренне благодарен, однако, если сейчас ты возьмешь эти неприятные заботы на себя. Я, с твоего позволения, останусь и… Просто хочу осмотреть дом. Бог знает, что тут еще может обнаружиться — быть может, нечто такое, чего посторонним лучше не видеть и не знать…
— Да, — не стал спорить Курт, удержавшись от того, чтобы обернуться на комнату с неподвижным телом на кровати. — Конечно. Я понимаю.
Привлеченные к происшествию стражи явились в дом с голубятней под крышей спустя полчаса. Курт встретил их на первом этаже у двери, над телом первого убитого, не оскорбившись на то, что никто из троих солдат не поприветствовал майстера инквизитора, равно как и не удивившись тому, что самый молодой из них, едва взойдя на ступени второго этажа, выбежал прочь, притиснув к губам ладонь.
— Силы небесные… — проронил один из оставшихся, оглядывая побоище на лестнице с ужасом, не решаясь подступить ближе к телу, возлежащему в кровавой каше; Курт вздохнул:
— Это вряд ли.
— Матерь Божья… — продолжил страж, ступив к подъему на третий этаж, и остановился, переглядываясь с товарищем, серым, словно бумага. — Это чем же его так?.. Лицо в затылок… не голова, а миска…
— Кулаком, — пояснил Курт, и когда тот рывком обернулся, смотря на него с недоверием и подозрительностью, прошел дальше, обойдя распростертые на пути тела и поманив солдата за собой. — Идем в эту комнату, взглянешь еще на кое-кого. Сам все поймешь.
— Святые угодники… — помянул тот, шагнув следом, и остановился, обозревая разгромленную мебель; на разлетевшийся о стену стол страж взглянул настороженно, на миг обернувшись в коридор, и медленно подошел к кровати с укрытым телом.
— Это хозяйской любовницы комната, верно? — уточнил второй, силясь говорить ровно и выдержанно; Курт кивнул.
— Была, — коротко отозвался он, сдернув покрывало в сторону, и оба солдата отступили на шаг, не отрывая окаменелых взглядов от тонких рук и белой шеи с явственно различимыми следами зубов.
— Господи Всемогущий…
— Да, — согласился Курт, — и Он, и угодники, и Матерь Божья в особенности понадобятся заступниками ульмскому совету, если и это убийство они также попытаются замять. Я все знаю, — кивнул он в ответ на два напряженных взгляда. — Знаю, что был убит один из вас пару дней тому, и — знаю, как. Знаю, что об этом вам было велено помалкивать.
— Майстер инквизитор…
— Гессе, — поправил он, смягчив тон. — И не надо оправдываться — знаю я также и то, что уж вам-то подобные выходки поперек горла. Просто передайте мои слова, если и теперь кто-либо из ратманов подаст мысль о том, что и в этом случае надлежит хранить молчание. Если они попытаются замять дело, я повторю все сказанное сам, явившись лично и присовокупив к этим словам Знак и все свои полномочия, которыми до сего дня медлил пользоваться не иначе как по доброте душевной и от избытка христианской долготерпеливости.
— Теперь-то уж, думаю, навряд ли, — отведя взгляд от неподвижного тела, вздохнул страж. — Господин барон — это ведь не солдат какой-то…
— Ну, господин барон, слава Богу, пока живехонек, — возразил Курт, и тот закивал:
— И впрямь — слава Богу, неплохой он человек, жаль бы было, уж лучше б совет перекусали к чертям, прости меня Господи… Майстер Гессе, виноват, — оговорился страж, понизив голос и обернувшись на убитую мельком, — но можно нам уже выйти отсюда? Не подумайте чего, но только малость не по себе тут… Что господин барон живой, это хорошо, — продолжил тот уже на улице, вдохнув весенний воздух полной грудью. — Уж он-то в глотку вцепится, если такие дела пожелают оставить в неизвестности. Все знают, как он эту деваху… в том смысле — что… Ну, что не просто, как все, а… Вы передайте ему соболезнования, там… ладно?.. Да и челядь перебили, погром в доме — нет, такое не замнешь.
— Это хорошо, — кивнул Курт, значительно присовокупив: — Полагаю, ничего удивительного не будет в том, что горожане — так, вдруг — об этом узнают. Слухи подобного рода растекаются скоро, верно ведь?
— Да… — чуть настороженно согласился страж, бросив исподтишка взгляд на товарищей. — Я так мыслю — верно. Слухи — дело такое. Поди сыщи потом, кто все начал…
— Сегодня ж праздники, — заметил второй солдат, кивнув неопределенно вокруг. — Пасха и… апрельский… Сколько ж народу на улицах будет по темноте, вообразить боязно…
— Стало быть, — вздохнул Курт, — будем надеяться, что слух о том, насколько в городе опасно, а тем паче ночью, разойдется уже сегодня. Ради безопасности горожан — это было бы весьма уместно… Я так полагаю, более у меня нет причин задерживать вас здесь и дальше. Все, что было необходимо для отчета вышестоящим, вы увидели, а расследование, как вы сами понимаете, вести будут уже не они — я. Подобные дела это наша епархия.
— Не завидую я вам, майстер Гессе, — тихо выговорил страж, на миг зажмурившись и мотнув головой, точно надеясь вытряхнуть из нее все увиденное. — И вам, и вообще — вашим… Знаете, я по сию пору от души полагал, что ваше ведомство… виноват… всеми вот такими историями только мозги людям дурит.
— Да, — усмехнулся он понимающе. — Знаю. Не ты первый.
— Как же вот так вот служить можно… Кошмары после не донимают?
— Привыкаешь ко всему, — неопределенно отозвался Курт и, когда ему навстречу выбросилась рука — явно необдуманно, механически, по привычке — не замявшись, пожал раскрытую ладонь: — Ну, бывай. Удачного дня желать не стану.
— Где уж тут… — согласился страж растерянно, отступив назад и глядя на свою руку с удивлением, словно поражаясь, откуда же она вдруг взялась.