Совершившиеся в Светлую среду похороны привлекли не меньше зрителей, чем произошедшее накануне выступление глотателя огня; на фон Вегерхофа таращились, точно на диковинку, перешептываясь и указывая пальцами на тело Эрики. У выхода из церкви подле стрига вновь возникла фигура Штюбинга; ратман стоял спиной, и лица его Курт не видел, зато глаза фон Вегерхофа были различимы явственно и четко, и на мгновение подумалось, что тот не сдержится и выкинет какую-нибудь глупость, однако, судя по тому, как толстяк застыл на месте, когда стриг уже удалился, тот обошелся словесным порицанием.

Фон Вегерхофа он навестил к вечеру, появившись в его обиталище впервые с того воскресного утра. Прохожие косились на крышу дома, стопорясь и переговариваясь, и ненадолго Курт приостановился тоже, глядя на столб темного дыма, поднимающийся из трубы. Дверь отпер слуга с лицом настороженным и бледным; да и вся новая прислуга, спешно переведенная в городской дом из замка, была испуганной, притихшей и словно бы вовсе безгласной, ощущающей себя явно не в своей тарелке. Требование майстера инквизитора убираться прочь слуга воспринял со смятением, попытавшись несмело возразить и явно не представляя, что ему делать, и для того, чтобы избавиться от его докучливой услужливости, пришлось приложить некоторые усилия и толику жесткости.

Фон Вегерхоф обнаружился в занимающей половину второго этажа огромной трапезной, сегодня неестественно пустой и гулкой; в обеденной зале перед полыхающим вовсю очагом покоилась груда сваленных как попало вещей. Приблизившись, Курт разглядел ворох платьев, юбок и лент, а в очаге, чадя чернотой, прогорала пара легких кожаных башмачков. Стриг сидел на полу, упершись в колено подбородком, и смотрел в огонь, на своего гостя даже не обернувшись. За эти дни фон Вегерхоф похудел еще больше и словно бы высох; и без того бледное лицо заострилось и побелело, а отражающийся в прозрачных глазах огонь делал его вовсе похожим на призрак.

— Мог бы и встретить, — укоризненно выговорил Курт, остановясь рядом. — Твои новые холуи невоспитанны до неприличия. Прекословить инквизитору… Мрак.

Тот не ответил, лишь едва заметно поведя плечом, и, широко размахнувшись, бросил в очаг шелестящее шелком платье, свернутое в сиротливый комок.

— Новости, — уже серьезно сообщил Курт, отступив от пламени на шаг назад. — Мне пришло приглашение от Адельхайды.

— Да, — наконец, разомкнул губы тот. — Мне тоже.

— Дело продолжается, — как можно мягче напомнил он. — Надо ехать на эту пирушку. Арвида в городе нет, и здесь мы ничего не разыщем. Я завтра еду.

— Езжай, — отозвался стриг тускло, и в огонь полетело еще одно платье, блеснув серебряным шитьем. — Я буду там послезавтра.

— Выбирайся из этой мути, Александер, — настоятельно потребовал Курт. — Это никуда не годится. Приходи в себя, ради всего святого; вспомни, наконец, кто ты такой и что должен делать. Очнись. Надо ехать.

— Являться вовремя — de mauvais ton, Гессе, — бесцветно улыбнулся тот, не отрывая взгляда от очага. — Если прибывать на подобные встречи в назначенный час, могут счесть, Dieu préserve, что я человек ответственный и обязательный, а это скучно… Я появлюсь послезавтра.

— Если не появишься, — предупредил Курт, отступая к двери, — я вернусь. И притащу за шиворот.

— J'aimerais voir, — откликнулся фон Вегерхоф и, выдернув из пестрого вороха тонкую, как паутинка, нижнюю рубашку, отправил ее следом за платьем.

Свою комнату он предпочел за собою не оставлять, съехав из гостиницы на явную радость своим соседям и ее владельцу — когда торговец Вассерманн после новости о нападении на дом фон Вегерхофа спешно покинул Ульм, хозяин стал одарять своего неудобного постояльца укоряюще-печальными взглядами, посматривая на оставшихся клиентов с благодарностью, надеждой и тоской. Шагнув на улицу и закрыв входную дверь, Курт живо вообразил, как там, за его спиной, все присутствующие в трапезном зальчике разом вскочили на скамьи и столы, откупорив лучшие вина, разразившись радостными гиками и вскинув над головами шапки.

Ульм вообще словно бы закатил грандиозные проводы своему мучителю — остатки празднующих все еще шатались по улицам вперемешку с уже приступившими к всевозможным работам горожанами, и даже привратная стража выглядела изрядно повеселевшей, и напутствия, направленные вслед майстеру инквизитору, были довольно-сострадающие и искренне радостные. «Он может вернуться в любую ночь», — предупредил Курт напоследок, успев увидеть, как оживленные лица осунулись, и в глазах солдат вновь собрались тучи.

Верить ли себе самому, он не знал, и путь до замка полувдовствующей баронессы фон Герстенмайер преодолевал по большей части шагом, опустив руки с поводьями и глядя на медленно ползущую под копытами дорогу рассеянно и отстраненно, размышляя над тем, что назойливо лезло в голову все эти дни. Арвид покинул город на своих двоих, затратив часть ночи на произведенное им нападение на дом фон Вегерхофа; означает ли это, что следом за ним ехала целая телега, груженная гробами или ящиками для льда, или еще каким-то вместилищем, которое должно было дать ему укрытие от солнца? Выпустили ли подчиненные им стражи целый караван, в котором, кроме птенцов, была еще и пара простых смертных, долженствующих обеспечить дневную охрану? Или же убежище на ближайший день находится поблизости, и он действительно связан с кем-то из окрестных «фонов», как и было упомянуто в этой в высшей степени странной записке?..

До замка Курт добрался, так ни в чем и не определившись, решив для себя, что этот вопрос пока будет покоиться на дальней полке среди множества других, столь же неясных и трудноразрешимых.

Родовое гнездо фон Герстенмайер высилось на голом, как локоть, холме, окруженное внушительной стеной; отсутствие барона явно не сказалось ни на наружном показном состоянии имения, ни на внутреннем, как стало ясно, когда майстера инквизитора пропустили сквозь внешнее кольцо укреплений. Замок ограждался двойной стеной, выстроенной еще во времена оны, однако и по сию пору пребывающей в полном порядке, на металлических деталях ворот не намечалось ни следа ржавчины, на деревянных — ни единой трещины; внутренний двор блистал чистотой, свойственной не всяким городским площадям, своими размерами и выверенностью и в самом деле напоминая небольшой город. Замки, виденные им до сих пор, отличались редкостной безалаберностью в устроении и поддержании оного, здесь же царил порядок и согласованность в каждом деянии каждого самого мелкого существа, включая, кажется, двух щенков, с редкостной для их возраста невозмутимостью возлежащих у колодца. Дворня не шастала — вышагивала, обыкновенных для столь населенного обиталища выкриков и постороннего шума не было, да и вообще все это строение напоминало не жилой замок, а более военный лагерь, ожидающий, к тому же, с минуты на минуту высочайшей инспекции. «Милая старушка», отладившая и блюдущая сию систему, кажется, существовала лишь в обществе собственной племянницы, оказаться же хоть на миг на месте одного из здешней прислуги Курт не захотел бы ни за какие сокровища в мире.

Центральная башня с округлыми тяжелыми боками отстояла поодаль, мрачная и непритязательная, окруженная еще обнаженными деревьями, кустами и свежевскопанными, взрыхленными холмиками и полосками земли, где в будущем наверняка прорастет нечто малонужное, но приятное глазу, вроде роз или садовых лилий; голый сад тянулся вдаль, теряясь из виду и обступая со всех сторон центральную башню и двухэтажный каменный дом, в разверстых подвальных дверях которого по временам исчезали и появлялись сосредоточенные, собранные бойцы этого переднего края благопристойности и традиций.

Несносно дорогостоящая гостиница, покинутая им сегодня, с ее услужливыми работниками, сегодня показалась забегаловкой для бедноты и спившихся игроков — того, как из-под него выдернули коня, Курт почти не заметил, как не сумел и сообразить, каким образом его вещи перекочевали с седла в руки одного из челядинцев. На лице молодого, быть может, младше него самого, парня не отобразилось ни единого чувства из тех, что, несомненно, вызвал вид новоприбывшего в сравнении с нарядами и скарбом прочих гостей, и в высказанном предложении проследовать за ним Курт не уловил ни тени пренебрежения, неприятия или чего бы то ни было еще, кроме хорошо поставленной предупредительности, преисполненной чувства собственного достоинства и неизбывной гордости за место своей службы.

Тушеваться и робеть в присутствии знатных особ он перестал уже давно, не почитая зазорным повысить голос на герцога Рейнского или нахамить Кельнскому архиепископу, однако сегодня и здесь внезапно пробудилось уже забытое чувство собственной малости и неуместности. Утвердиться в этом прибежище взыскательности можно было бы, представься возможность отчитать хоть бы этого свыше меры вышколенного прислужника, однако ничего, к чему можно было бы прицепиться, Курт так и не нашел — его комната походила чистотой и аккуратностью на операционную келью, учтивость прислуги не переходила грани, за которой начинается заискивание либо, напротив, замаскированная дерзость, и теперь, глядя в окно на огромный вылизанный двор, он с непритворным любопытством и некоторым напряжением ожидал встречи с генералом этой твердыни.

Созерцание окружающего мира было прервано спустя четверть часа — дверь за его спиной открылась без стука, и шагнувшая в комнату Адельхайда поинтересовалась без тени смущения:

— Надеюсь, я не застукала вас в непотребном виде, майстер Гессе?

— А ну как застукали бы? — отозвался он, и та передернула плечами:

— Это не смертельно. Надеюсь… Тетушка намеревалась приветить вас лично, однако в этот час у нее традиционное вечернее недомогание, то есть, второй послеобеденный сон, посему большая часть ее обязанностей лежит на мне. Встретить вас я, однако, не смогла — здесь сегодня форменный апокалипсис; кто-то приехал, кто-то уехал, кто-то остался, дворне надо отдавать новые распоряжения, в том числе касательно мест за столом… Но это вам навряд ли интересно. Как вас устроили?

— Хорошо. Даже слишком.

— А Александер, паршивец, снова не прибыл в назначенный день, — констатировала Адельхайда с наигранным вздохом, тут же убрав усмешку. — Видели его перед отъездом? Как он?

— Отвратительно, — искренне ответил Курт. — Если завтра его не будет, я намерен вернуться в город и…

— Он будет, — уверенно возразила та, берясь за ручку двери. — Увидите. Просто он пытается придти в себя, злоупотребляя своими выходками… Что ж, отдыхайте; вечером у нас начнется работа, советую выспаться. Если же не желаете сейчас пребывать в четырех стенах — можете прогуляться по саду, никто здесь вас не остановит и с лишними вопросами лезть не станет. О вашем status’е предупреждены все вплоть до последнего помощника младшего поваренка. К сожалению, показать вам имение изнутри я не могу — нет времени. О начале ужина вас оповестят.

***

О начале ужина было оповещено все владение баронессы фон Герстенмайер разом, и не знакомый с замковыми порядками майстер инквизитор поначалу принял торжественное завывание рогов за сигнал тревоги или бедствия, каковое заблуждение развеял лишь все тот же юный слуга, явившийся в его комнату с предложением проводить гостя в трапезную залу. «Я найду дорогу», — возразил он, и парень немедленно исчез, поклонившись, не возразив ни словом и не замявшись на пороге ни на мгновение дольше необходимого.

Курт выждал четверть часа, слыша в коридоре, окружающем гостевые комнаты, голоса и шаги, шорох платьев и стук башмаков по камню пола; будучи еще не знакомым с хозяйкой, явиться всех позже наверняка было нарушением правил приличия, однако вместе с тем и избавляло от опасности попасть в неловкое положение. Неизвестно, укажет ли ему столь предупредительная прислуга его место за столом или же сочтет это само собой разумеющейся мелочью, не стоящей нарочитого внимания, и попасть впросак было бы очень некстати. «Когда зван будешь», говорил еще Лука, «придя, садись на последнее место, чтобы звавший тебя, подойдя, сказал: друг! пересядь выше; тогда будет тебе честь пред сидящими с тобою»… Однако апостол явно не представлял себе, что такое репутация служителя Инквизиции в глазах окружающих. Если сейчас позволить себе ошибиться в такой малости, невзначай усесться за один стол с низшими — это на все оставшиеся дни устроенных здесь празднеств создаст ему славу человека не уверенного в себе, не знающего себе цены, нерешительного, а кроме того — не знакомого с кодексом рыцарского сообщества, к которому, пусть и лишь de jure, принадлежит.

Его и в самом деле скудный запас сведений в этой области говорил о том, что его место именно там — где-то вдалеке от приближенных баронессы, занимающих главный стол, со всевозможными мелкими приблудами, обладающими, кроме титула, меча и цепи, лишь неохватным самомнением. Как «господин фон Вайденхорст» он не мог рассчитывать ни на что большее, нежели общество таких же свежеиспеченных рыцарей, еще вчера, быть может, начищавших сапоги своему сюзерену. Однако звание «майстер инквизитор Гессе» давало привилегию расположиться едва ли не у самой вершины хозяйского стола, подле владельца замка, был бы таковой в живых, либо же владелицы как блюстительницы его имения. Что изберет в качестве линии поведения упомянутая владелица, было неведомой тайной; для решения же этого вопроса самостоятельно познаний гостя уже не хватало. Теперь же, когда собравшиеся явно заняли большую часть скамей, вычислить среди них свое надлежащее место должно было быть куда проще.

Из комнаты Курт вышел спустя минуту после того, как стих гомон за дверями, отыскав главную залу без труда, однако на пороге оной на миг запнувшись. Не видя еще пестрого собрания за массивной дверью, он понимал, что разительное отличие его от прочих, столь явно бросившееся в глаза еще в ульмской гостинице, здесь будет и вовсе ошеломляющим. До сих пор его выходы в высокое общество и посещения замков начинались со слов «вы арестованы» либо же, в лучшем случае, «ответьте на пару вопросов», и внешний вид господина дознавателя при том имел значение даже не третьестепенное.

Сегодня, будь его воля, Курт ограничился бы лишь сменой своей дорожной одежды, и теперь, с некоторым усилием переступая порог шумной залы, он ощущал себя разряженным пугалом — ни разу до сих пор, кроме дня посвящения, не надеваемая, цепь на шее позвякивала при каждом движении, пристегнутый сегодня не за спиной, а, согласно правилам, на боку меч мешал непривычной тяжестью, и лишь Знак на груди вселял если и не хладнокровие, то хотя бы некоторую долю уверенности.

Ворон в курятнике, успело мелькнуть в голове, когда Рубикон порога остался за спиной. Кладбищенский ворон среди разноперого птичника…

«Еt mulier erat circumdata purpura et coccino et inaurata auro et lapide pretioso et margaritis habens poculum aureum in manu sua» — пришла вторая мысль, когда сидящая подле древней, вытянутой, как сельдь, старухи Адельхайда привстала навстречу гостю. Золота, правду сказать, на ней не было вовсе, камней ровно в меру, жемчуга графиня фон Рихтхофен не носила, судя по всему, принципиально, да и лиловое платье слабо походило на порфиру, и ее кубок стоял на столе еще не наполненным, однако воображение уже откатилось назад по тексту, живо нарисовав эту черноволосую женщину верхом на багряном звере. Без порфиры.

— Ну, а вот и вы, майстер Гессе, — с заметным укором поприветствовала она, указывая на похожий на трон древний стул с высоченной, как замковая стена, спинкой. Стул помещался рядом с нею, через место от тетки; стало быть, при расположении гостя в пространстве учитывались все его звания, просуммированные и умноженные друг другом…

«Еt lapidis pretiosi et margaritis et byssi et purpurae et serici et cocci et omne lignum thyinum et omnia vasa eboris et omnia vasa de lapide pretioso et aeramento et ferro et marmore» — текла уже сама собою мысль, пока глаза всеми силами старались не бегать по сторонам, а голова — не вертеться, точно у попавшего впервые в город деревенского пастуха. К указанному ему месту Курт прошел молча, не принеся извинений за опоздание, хотя по тому, как внезапно сорвалась с места и заскользила вдоль столов прислуга, ясно было непреложно, что все это сияющее сообщество ожидало только его. За стол он уселся неспешно, подчеркнуто лениво, дабы неловким движением не выдать собственного смятения; к взглядам, провожавшим его на улицах городов и деревень, он уже привык — к взглядам косым и робким, презрительным, озлобленным, ненавидящим, даже уважительным, случалось ощущать на себе и взор любопытствующий, но бывать предметом досужего интереса для трех десятков присутствующих разом, не имея возможности хотя бы просто уйти, еще не приходилось.

От камней, мехов, серебряного и золотого блеска рябило в глазах, и с каждым мгновением все больше хотелось отпустить какую-нибудь глупую выходку, лишь чтобы перестать быть точкой пересечения десятков глаз. На приветствие хозяйки замка Курт ответил рассеянно, понимая вместе с тем, что надо взять себя в руки не только ради предстоящей работы, но и для того, чтобы не показаться бессловесным неотесанным пнем, каковым он себя, по чести говоря, сейчас всецело и ощущал. Макушка начала уже, кажется, дымиться, и он, не сдержавшись, поднял голову, устремив прямой взгляд в глаза сидящего напротив него человека, укутанного в меха так, словно за дверью носилась февральская вьюга. Мгновение прошло в неподвижности, и взгляд высокородного гостя смятенно скользнул прочь, отчего на душе ощутимо полегчало. Отстрелив подобным же образом еще нескольких назойливых зрителей, Курт ощутил, как овладевшее им оцепенение уходит, сменяясь глубоким, однако уже давно привычным раздражением.

Короткая предтрапезная молитва замкового капеллана прозвучала как-то неловко и торопливо, и обычного, как он полагал, для таких застолий оживления при виде принесенных блюд не наступило — большинство гостей сидело недвижимо, глядя теперь уже в стол, не размыкая рта и не поднимая глаз. Обосновавшиеся в углу музыканты вступили едва слышными переборами, и эти ненавязчивые звуки были единственным, что не давало огромной зале потонуть в тишине. Придя уже к выводу о том, что его присутствие здесь напрасно и послужит лишь помехой задуманному делу, Курт заметил, как словно невзначай, походя, мужская половина гостей подставляет кубки под разносимые по зале кувшины вот уже во второй раз за те несколько минут, что истекли с начала этого ужина. Лишь теперь он отметил и хорошо различимую муть в глазах некоторых из них, и подрагивание рук, и тот факт, что женская часть приглашенных едва слышно, но все же перешептывается между собою. Все верно, понял он, не скрывая наползающей на губы усмешки. Лишь немногие, включая его самого, проводят свой первый вечер в этом замке, прочие же гостят здесь уже третий день, наверняка по достоинству оценивая при этом содержимое не только кладовых радушной хозяйки, но и ее погребов…

— Наверное, стоило предоставить майстеру инквизитору право благословения пищи.

В первое мгновение Курт не сразу понял, кому принадлежит уверенный, крепкий голос, прозвучавший рядом с ним, лишь спустя миг осознав, что заговорила хозяйка этих владений. Заданный вопрос равно мог адресоваться как капеллану, вмиг притихшему, так и собственно майстеру инквизитору; смотрела баронесса фон Герстенмайер при этом в свое блюдо, и понять, кто же должен ответить на ее слова, оставалось неясным.

— О, нет, — возразил он, выждав время и уверившись, что капеллан погряз в безмолвии. — К чему мне отнимать у других их работу? quod quisquis norit in hoc se exerceat.

— А как движется ваше дело? — поинтересовался гость в мехах. — Или это тайна следствия?

— Вы припозднились, майстер Гессе, — заметила Адельхайда, когда Курт замедлил с ответом, придирчиво разглядывая вопросившего в упор. — Посему — позвольте я представлю вам хоть некоторых из наших гостей. Это Эберхарт фон Люфтенхаймер — с не столь давних пор здешний ландсфогт.

— De jure, — поправил ее тот. — Пытаюсь быть в курсе текущих дел — но город меня в них не посвящает; стараюсь вникать в местные обычаи — но их попросту нет. Кроме, быть может, неизбывной заносчивости и вольнодумства. После императорского двора мне такое в новинку — не знаю, что с ними и делать. Я здесь чуть дольше году, и за это время я услышал больше смелостей и откровенных дерзостей, чем за все свои шесть десятков лет.

— Вот к чему приводят эти веяния, — заметила хозяйка непререкаемо. — Когда города принадлежали достойным родам, подобного и помыслить было нельзя. Теперь же это гнезда безначалия, безвластия, рассадники хаоса.

— Не могу возразить, — согласился Курт, предпочтя не упоминать тот факт, что именно представители достойных родов и прошествовали на помост после его расследования в Кельне; фогт осторожно кашлянул, привлекая к себе внимание, и он вздохнул: — Дело движется, господин фон Люфтенхаймер. Правду сказать, медленно — помощи от местных властей, вы правы, не дождешься; однако и своими силами можно кое-чего достичь.

— Я полагала, — вновь заговорила баронесса, — что вы прибудете вместе с бароном фон Вегерхофом; отчего вы один, майстер инквизитор? Надеюсь, даже его скверного воспитания недостанет на то, чтобы не ответить на приглашение.

— Александер обещал быть; всего лишь сейчас он загружен текущими делами, и их срочность не позволила ему приехать тотчас. После случившегося в его доме он несколько выбит из колеи, и к тому же его осаждают те, с кем он ведет дела — опасаются за свои капиталы.

— Его торгашеские забавы не доведут его до добра, — убежденно выговорила та. — В торговле все сплошь евреи, а уж как они могут подвести человека к краю разорения и могилы — известно всем. Думаю, в швабах немало еврейской крови, оттого они и помышляют о серебре больше, чем о душе и соблюдении законности, установленной людьми и Богом. Столько же изворотливости. То, что бедный мальчик до сих пор не разорился — не иначе как Господня милость. Вот теперь эти богоубийцы удерживают его в своем обществе, не позволяя приобщиться к окружению тех, к кому он по рождению принадлежит.

— Барон фон Вегерхоф ведет дела с итальянцами, насколько мне известно, — робко возразил фогт, и баронесса решительно отрезала ладонью воздух:

— То же самое.

— И в самом деле — милая старушка, — пробормотал Курт с усмешкой; Адельхайда передернула плечами:

— У всех свои пунктики. У вас это женщины. У тетушки — иудеи. Не вздумайте ей возразить — станете врагом на всю оставшуюся жизнь… Вы ни к чему не притронулись, майстер Гессе.

— Успеется. Как я понимаю по виду многих гостей, эти посиделки не ограничиваются часом-двумя. Откройте секрет, госпожа фон Рихтхофен: в наши дни, когда crisis опустошил кошельки и кладовые — для чего откармливать всю эту ораву совершенно постороннего народу?

— Вы так милы в своей откровенности, майстер Гессе, — улыбнулась та, на миг отведя глаза от сидящих за столами и одарив его снисходительным взором. — Добро пожаловать в мир рыцарства…

— … хлебосольства и нахлебничества.

— Здесь особая политика, майстер Гессе. Окрестные землевладельцы — это свой круг, который должен держаться вместе, это вам разъяснять, полагаю, не надо. Что же до всевозможных новопосвященных — и их присутствие имеет свой смысл. Тетушке, при всей ее разумности, смысла этого не постигнуть, она лишь поддерживает традицию, установленную супругом, однако польза от этой «оравы» все же есть. Здесь их привечают, здесь им открыты двери и здесь они встречают доброе отношение; в случае, если у здешних хозяев наметится противостояние с соседями — как полагаете, кого поддержит эта молодая и амбициозная поросль?.. Кроме того, некоторые из них могут пожелать остаться здесь на службе — бывает, что и без платы, за один prestige, как сказал бы Александер, почитая это за привилегию. Ну, разве еще стол — и все.

— И в чем подвох?

— Это первая ступень на пути посвящения для тех, кто является потомком какого-нибудь «фона» без гроша за душой, без приличной службы, которая дала бы надежду и их отпрыскам после получения рыцарской цепи поступить на службу в установленном традицией порядке; так они осваиваются в этом обществе, познают некоторые правила, привыкают держать себя… Учатся всему тому, что должен уметь будущий носитель почетного звания; учатся бесплатно, заметьте, что тоже немало. В результате — все довольны. Хозяевам это стоит вот таких редких званых обедов и ужинов, где и сами получают удовольствие (в прочее время здесь довольно скучно), а также затрат на еще одного едока, подобным же гостям это обеспечивает будущее. Помните парня, что приставлен к вам? Георг фон Люнебург. Взгляните в конец стола.

— А я почел его за слугу, — хмыкнул Курт, среди теснящегося на дальней скамье ряда гостей и впрямь отметив знакомое лицо.

— В некотором роде так и есть, вот только он не станет подбирать яблоки из-под вашей лошади — он отыщет того, кому следует поручить эту работу. Зато проследит, чтобы это сделали хорошо; он наточит и вычистит ваше оружие, подтянет седло, разбудит, когда скажете, или же, напротив, встанет под вашей дверью, дабы отогнать того, кто пожелает разбудить. Если вы порекомендуете его таланты знакомому рыцарю полетом повыше, у него появится вероятность хорошо устроиться, а это неплохое дополнение к грядущему посвящению.

— А это что за бочонок, не сводящий с меня глаз? — спросил он шепотом, кивнув через стол; Адельхайда улыбнулась:

— Понравилась?

— О, да, — покривился Курт. — Я всегда был в восторге от древних кубышек.

— Вы сегодня просто неподражаемы, превосходите сами себя… Ей, к вашему сведению, всего двадцать один. Это Мария фон Хайне.

— И вон та парочка подле нее…

— Не «парочка», майстер Гессе, а «семейная пара». Ее родители, граф Фридрих фон Хайне с супругой.

— Из местных владетелей, насколько я помню, должен быть еще один граф и барон. Они здесь?

— Вон там. Граф Вильгельм фон Лауфенберг с женой и барон Лутгольд фон Эбенхольц, жену похоронил в прошлом году. Рядом с ним, этот юный оболтус — его сын, Эрих, посвящен всего два года назад, но в этом смысле уже подает надежды. К слову сказать, неплохо отличился на прошедшем турнире. Справа от него — сестра, Гизелла.

— Ничего.

— Сосватана; смотрите, не испортите девице будущее, майстер Гессе.

— Я на работе, — возразил Курт. — И ваши шуточки на эту тему совершенно неуместны.

— Если взглянете налево, кстати, увидите предмет ее воздыханий. Филипп фон Хайзенберг, из-под Гюнцбурга.

— Он же старше нее раза в три…

— И примерно настолько же длиннее родословной. Гизелле всего семнадцать, но она умеет думать. К примеру, о том, что казна ее отца пустеет с катастрофической скоростью, брат так и не нашел приличной службы, земля по большей части распродана, а у фон Хайзенберга, кроме длиннейшего перечня предков, две деревни, собственный немалый надел и желанное звание холостяка.

— Из всего сказанного я делаю вывод, что все подозреваемые налицо, — подытожил он хмуро. — Id est, собрались в этой зале, пройдя по внешнему коридору этого дома, освещенному рядом огромных окон.

— А вы надеялись, что с наступлением темноты в залу войдет мрачный и бледный человек с горящими глазами и выпирающими клыками?.. Увы, майстер Гессе, работа предстоит немалая. Судя по всему, если и впрямь здесь замешан кто-то из родовитых обитателей ульмских предместий, то лишь как соучастник. С переданных вами слов Арвида я делаю вывод, что высший в нашем деле не участвует.

— И что вы полагаете выловить, поедая куропаток в их компании? Надеетесь увидеть, как кто-то впивается в ножку особо нездорово?

— Не тревожьтесь, это дистанционное общение вскоре закончится, наберитесь терпения. Когда мужчины придут в себя после вчерашних возлияний, а женская скука перейдет в тоску, все разбредутся по углам, и тогда вы сможете пообщаться с любым, не перекрикиваясь с избранным собеседником с разных концов стола. Собственно, еще до тех пор эти благозвучные музыканты обратятся в прыгунов, жонглеров и акробатов, а это явление довольно громкое, посему и перекрикивания тоже не будут восприняты как нечто неприличное.

— Майстер инквизитор! — окликнул его один из гостей, и он медленно обратился к барону фон Эбенхольцу, до этой минуты что-то обсуждавшему с соседом. — Майстер инквизитор, скажите, отчего бы Императору попросту не ввести войска в ульмскую епархию?

— Спросите об этом господина фон Люфтенхаймера, — пожал плечами он; фогт вздохнул:

— Я бы и сам задал этот вопрос Его Императорскому Величеству. Но — наверняка у него есть свои причины медлить.

— Пока он канителится, — возразил тот, — в окрестных деревнях назревают беспорядки. Эта городская независимость плохо сказывается на прочих его подданных. И швабская вольность лишь все усложняет; не понимаю, чего ждет Император.

— Осторожнее, Лутгольд, — усмехнулся его сосед. — Хаять императорские деяния в присутствии инквизитора — не слишком хорошая идея.

— Меня обвинить не в чем, — фыркнул тот. — Я вслух говорю то, что думаю, и более мне ничего приписать нельзя.

— Это, друг мой, как повернуть; при большом желании обвинить можно кого угодно и в чем угодно, и майстеру инквизитору это наверняка известно лучше, чем кому бы то ни было. Скажите, майстер Гессе, смогли бы вы сейчас, после услышанного, выдвинуть обвинению барону?

— И вам тоже, — серьезно отозвался Курт, впервые с начала застолья отхлебнув из своего кубка. — Как вы верно заметили — смотря как повернуть. К примеру, из ваших слов я могу сделать вывод, что вы сейчас обвинили меня в недобросовестном подходе к ведению расследований, а это означает, что вы сомневаетесь в правоте Конгрегации вообще, что для верного католика просто недопустимо.

— Ха, — отметил барон фон Эбенхольц. — Съел, Вильгельм?

— И тем не менее, — не унимался тот, — признайтесь, майстер инквизитор — если у вас возникнет желание, обвинение можно взять из воздуха, наполнить им же и раздуть до невероятных размеров, при этом не выдумывая лжи, а лишь иначе смотря на действительные слова и поступки.

— Только держите себя в руках, — едва шевеля губами, попросила Адельхайда неслышно сквозь беглую улыбку; Курт кивнул:

— Можно. При желании. Дайте мне две строчки из любой книги и две минуты времени — и я докажу вам, что автор еретик.

— Даже если это будут строчки из Писания?

— А вы полагаете, Священное Писание — ересь? — переспросил Курт заинтересованно. — Повторите это в присутствии Высокого Суда?

— Съел второй раз, — заметил фон Эбенхольц довольно. — Майстер инквизитор, обратите внимание на его вольнословие в вашем присутствии; наверняка это свободомыслие есть признак швабской крови, что, как мы услышали от баронессы фон Герстенмайер, ничто иное как иудейская примесь.

— Мои последние луга тебе все равно не достанутся, Лутгольд, — усмехнулся граф. — Если меня арестуют и казнят, мои владения отойдут к Императору. Верно, майстер инквизитор?

— Если вы не нажили эти владения незаконным путем — нет. Дерзайте, барон. У вас есть еще надежда.

— Увы, нет. У него есть наследница. Разве что Эрих согласен обождать с семейной жизнью еще лет пятнадцать-шестнадцать… Тогда, возможно, я и смогу наложить руку на его и в самом деле замечательные луга.

— Если я не продам их прежде, — недовольно покривился тот. — Но идея сама по себе неплоха.

— Обсудим снова, когда она выберется из пеленок.

— Отец, — тихо выцедил Эрих фон Эбенхольц, глядя в стол.

— Достойных мужчин нашего сословия и сегодня днем с огнем, — вздохнул граф. — А уж что будет лет через пятнадцать…

— Эрих как раз войдет в возраст.

— Отец! — повторил тот с заметной злостью, оторвав взгляд от столешницы и не слишком успешно пытаясь смотреть барону в глаза прямо. — Я уже вошел в возраст — в тот возраст, когда могу сам принимать решения. Уж по меньшей мере о том, с кем связывать всю свою оставшуюся жизнь.

— Брось, — благодушно отмахнулся тот. — Пока ты лишь вошел в годы, в которых принято дурить девицам головы; да и себе заодно. Ты еще сам не знаешь, чего хочешь, и мы оба это понимаем, верно?

— Я — отлично знаю, чего хочу, — возразил тот твердо, отведя взгляд в сторону. — И поступлю так, как решил.

— Я тоже, — нежно улыбнулся барон. — Лишу к чертям наследства.

— Невелика потеря; его и без того осталась капля, — чуть слышно проронил Эрих, и фон Эбенхольц нахмурился.

— Я поговорю с тобой дома, сын. Не следует портить празднества прочим гостям, не виновным в том, что тебе неизвестно, что такое почтительность… Это новое поколение вовсе отбилось от рук. Майстер инквизитор, сделайте ему внушение. Ведь это прямое нарушение заповеди.

— Простите, — пожал плечами Курт. — Вы не к тому обратились, господин фон Эбенхольц. Я сам отношусь к этому поколению и наверняка тоже не всегда отличаюсь уважением к старшим.

— Вам это право дадено Знаком, — уверенно возразил тот. — А наши отпрыски, очевидно, заразились поголовной вседозволенностью. Господи, в наше время — могло ли мне придти в голову спорить с отцом!

— Очевидно, нет, — с плохо скрытым сарказмом пробормотал Эрих и, не дав барону ответить, повысил голос, устремив взгляд на фогта: — Господин фон Люфтенхаймер, простите меня за любопытство, если я влезу не в свое дело, но… Отчего ваша дочь сегодня не с вами? Она здорова?

— Да, — кивнул тот торопливо, тут же замявшись. — То есть… Не уверен. Ехать она отказалась, сославшись на недомогание, однако я не думаю, что это нечто серьезное. Скорее всего, просто утомление. Жизнь в этих местах после придворной суеты… Думаю, она еще просто не привыкла к провинции. Скучает. И развлекается на собственное усмотрение; а эта новая всеобщая мода на книги не идет на пользу ее здоровью. По моему твердому убеждению, это занятие для монахов — засиживаться за рукописями допоздна, калеча глаза свечным светом; ну, быть может, и для людей, занимающих важные должности, но не для девиц. Отсюда и головные боли, и общее изнеможение. Словом, выбраться со мною она не пожелала.

— Напротив бы — такой повод развеяться…

— Скажите ей об этом, — усмехнулся тот. — Как я вижу, у ней с вами в характерах немало общего.

— Но вы говорили ей, что я буду здесь? — порозовев щеками, уточнил Эрих, и фогт вздохнул, пряча усмешку в кубке:

— Простите, юноша. Не догадался применить столь безотказный прием.

— А отчего нет господина фон Шедельберга? — вновь подала голос хозяйка. — Граф фон Хайне, ведь вы должны были прибыть вместе. Вы всегда вместе.

— Бог дал, не всегда… — пробормотал тот тихо и, повстречавшись с каждым из направленных на него взглядов, отвел глаза в сторону. — Я не хотел говорить вот так… — через силу выдавил граф. — Не хотел пугать наших дам… Мы должны были повстречаться с ним по дороге — ведь я проезжаю через его землю по пути сюда… Мы уговорились о времени встречи — как всегда, в миле от его дома…

— Граф?.. — поторопила Адельхайда, когда фон Хайне умолк, нервно потирая ладонь, и тот вздрогнул, кажется, вжав в плечи голову.

— Мы так и не встретились, — продолжил он нехотя. — Обыкновенно он ожидал меня со своими людьми — всегда в одном месте, но вчера там, где старая сосна у дороги… Он там висел. На ветке.

— Что значит — «висел»?.. — растерянно проронила Гизелла фон Эбенхольц, и граф покривился, словно от удара под ребра, отозвавшись с преувеличенной выдержанностью, скрывающей невысказанную грубость:

— В петле.

— О, Господи… — прокатилось по рядам единым выдохом, и лишь чуть наметившаяся тишина стала совершенной, отчего голос владелицы замка прозвучал, как крик:

— Ведь это убийство… это позор — имперский рыцарь, словно бродячий вор, вот так… И что вы сделали? Хоть что-нибудь вы сделали?

— Я скажу вам, что я сделал, — кивнул тот, уже не скрывая резкости. — Под ним на коре дерева был вырезан Wolfsangel. Я проехал мимо — вот что я сделал. Не останавливаясь. Не оборачиваясь.

— Фема…

Кому принадлежал этот почти шепот, Курт не разобрал, услышав в этом голосе лишь дрожь, страх и ненависть; тишина, и без того нерушимая, обратилась могильным безмолвием, в котором неспешные мелодии музыкантов звучали, словно похоронная песнь.

— Боже, и здесь…

— Фема везде, — тихо возразил фон Эбенхольц. — Чему удивляться. Уж здесь — всего менее.

— Это крестьяне, — убежденно произнес фон Лауфенберг. — В последние несколько месяцев они распоясались вконец; теперь призвали себе на помощь и Фему. Сводят счеты с нами. Попомните мое слово, вскоре они перебьют половину знати, а вторая половина сложит оружие перед ними.

— Император доберется до них прежде, — вмешался Эрих, и граф пренебрежительно фыркнул:

— «Император»; бросьте вы, юноша. Император едва может уследить за тем, что творится вокруг него в родной Богемии, откуда он почти не кажет носа, куда ему наводить порядки в Германии?

— Прошу прощения, — с нажимом выговорил фогт. — Не хотел бы показаться проповедником, однако попросил бы вас быть более сдержанным в выражениях.

— Я неправ? — отозвался тот, не смутившись. — Я сказал что-то ложное? Разве дела обстоят не именно так? Я не адепт противников «богемской крови на немецком троне», чтоб вы чего не подумали, меня тревожат вопросы иного плана, более земного, так сказать. И факт остается таковым: он не может контролировать все происходящее в Империи. Или не хочет — вот не знаю, что ближе к истине. Понимаю, что вам полагается быть верноподданнейшим из верноподданных по должности…

— По должности? — оборвал тот. — Я скажу вам, почему я верноподданнейший из верноподданных. Когда-то отец нашего Императора взял на службу меня, тогда еще сопляка из давно обедневшего рода; у меня не было ничего, кроме меча и мечты. Он дал мне службу, приблизил, позволил проявить себя. Его сын дал мне подняться. Императорский престол — первопричина всего, что я имею. Жизнь при дворе, граф, это не только увеселения и забавы; я видел изнутри, как, какими усилиями достигается все то, что вам здесь кажется само собой разумеющимся. Я могу согласиться поэтому, что следить за всей страной — почти невозможно, что можно не суметь или не успеть вовремя пресечь нечто или чему-то, напротив, помочь, но когда я слышу, что Император не хочет блюсти порядок в государстве…

— Господа, — предостерегающе окликнула Адельхайда, и фон Лауфенберг вскинул руки:

— Боже упаси, госпожа фон Рихтхофен, мы не ссоримся. Спорим, да, но не ссоримся. Мы не похватаемся за мечи, не бойтесь… Пусть так, господин фон Люфтенхаймер. Сойдемся на том, что я неточно выразил свою мысль; ну, или на том, что не знаком со спецификой высших сфер. Согласен на то или другое на ваш выбор, ибо и словá я складывать не мастер, и в придворных кругах не вращался. Однако сказанное мною остается истинным: вот такие отдаленные от высшего ока места — это словно бочонок с порохом в горящем доме. Пусть не сразу, но — рванет. Тушить надо уже теперь. Не знаю, отчего медлит наш Император. И предположить не могу. Но не могу не думать о том, что это промедление после скажется фатально. И эти крестьянские волнения — ведь они не вчера начались, и с каждым днем они все наглее, все бесцеремонней, все дерзостней. Все изобретательней. Вот теперь — Фема.

— Не стал бы я все списывать на одних лишь крестьян, — хмуро возразил граф фон Хайне. — В Феме, сами знаете, всех сословий, что называется, по паре.

— Меня более смущает иной вопрос, — тихо вклинился Эрих, все так же не поднимая глаз от стола, и старшие удивленно умолкли, обернувшись к нему. — Можно что угодно говорить об этих людях, почитать их кем угодно, хаять… Однако до сих пор мне не доводилось слышать ни об одном из казненных… убитых Фемой безосновательно. Всякий, кто принял смерть от ее рук, что-то сделал — что-то недостойное. Я не хотел бы порочить память усопшего, но, коли уж он попал в число осужденных ею, стало быть, и фон Шедельберг имел какой-то порочащий его грех на душе.

— Господин фон Шедельберг для тебя, — сквозь зубы поправил его отец. — И благодари Бога, что здесь дамы… Но когда мы возвратимся домой, тебя ожидает крупный разговор.

— Быть может, проще не делать ничего, достойного кары, чем дрожать, этой кары ожидая?

— Эрих!

— В некотором роде он прав, — негромко проронил Курт, и теперь изумленные взгляды сместились к нему. — Я не могу говорить о покойном — я не знал его, однако и впрямь не доходило даже до нас хотя бы слухов о неправедном воздаянии.

— Ну, от вас я этого не ожидал, майстер инквизитор, — упрекающе протянул фон Эбенхольц.

— Я не намереваюсь их оправдывать, — оговорился он. — Отношение Конгрегации к Феме вам известно. В подходе к жизни вашего сына, несомненно, есть здравое зерно, однако эти люди взяли на себя право вершить суд, вершить его скоро и всегда жестко, а с этим я согласиться не могу, как и любой здравомыслящий человек. И — как знать, не станет ли кто-то из нас первым в истории человеком, убитым Фемой ни за что, господин Эрих фон Эбенхольц? Хоть и вы сами. И понятие правды в подходе этих людей — какое оно? Кто знает. Мне доводилось видеть тех, кто не считал непозволительным убивать детей ради ими самими еще не определенного светлого будущего, и они почитали это за благо. Что за мир хочет видеть в этом будущем Фема?

— Справедливый? — предположил Эрих тихо.

— В гробу я видел такую справедливость, — так же неслышно возразил фон Хайне. — В гробу вместе со всем этим помешанным сбродом.

— Они не помешанные, — вздохнул Курт, качнув головой. — В этом и беда. Они разумны и практичны. Они знают, какой силой являются. Знают, какой страх вселяют. Какие дарят надежды. Фема — политическая сила, и они прекрасно знают, что принесут в актив тех, на чью сторону их удастся приманить.

— Приманить? Чем?

— Если бы мы это знали, — усмехнулся он невесело, — Фема уже служила бы Конгрегации.

— По-вашему, такие люди могут кому-то служить? — усомнился фон Эбенхольц. — Могут кому-то подчиняться?

— Подчиняться — навряд ли. Служить — да. Заставить или уговорить на это можно кого угодно, лишь надо знать подход. Для Фемы важна некая «справедливость» — оттого она и имеет столько поклонников, особенно в среде рыцарской молодежи, воспитанной на идеалах, которых почти не осталось в реальности, воплощения которых эта молодежь не видит. Потому и ваш сын склонен преувеличивать их заслуги. Потому вы и услышали от него то, что услышали. Кстати замечу, до нас доходили сведения о людях, которым удавалось оправдаться.

— Да вы им просто псалмы складываете, майстер инквизитор, — заметил фогт, и Курт пожал плечами:

— Это отвлеченные рассуждения, господин фон Люфтенхаймер. На деле же — их юстиционные потуги есть обширное поле для злоупотреблений и просто просчетов. Их действия некому оспорить, некому контролировать; и мне ли ex officio не знать, какова вероятность так называемой судебной ошибки. Всего один, желающий свести счеты, два лживых свидетеля плюс судья, не умеющий это понять — и человек погиб. Et cetera, еt cetera… Но люди об этом не думают. И — соглашусь с господином фон Хайне: это не крестьянская организация; ведь в Феме состоят выходцы из всех сфер. Собственно говоря, никто не может поручиться за то, что уже в этой зале нет кого-то, имеющего отношения к ней — быть может, слуга, который только что налил вам вина, или ваш сосед за столом. Тот факт, что именно крестьянству удается привлечь ее на свою сторону столь часто и сравнительно легко, объясняется просто: это одна из самых слабо защищенных законом частей нашего общества, в особенности крестьянство подневольное. Кому им жаловаться?.. И тогда возникает Фема, которая производит суд, невзирая на высоту положения обвиненного.

— Полагаете все же, что сегодня происходит именно это? Это связано — ее появление в наших местах и нынешние возмущения среди крестьян?

— Не стану делать выводов. Слишком мало данных.

— Мои крестьяне не бунтуют, — вновь вклинилась хозяйка, и фон Хайне криво усмехнулся:

— Еще не вечер.

— А мои, — негромко сообщил граф фон Лауфенберг, глядя в блюдо перед собою, — месяц тому отказались выплатить ренту. Просто отказались — и все.

— И вы это проглотили?!

— Пришлось, госпожа фон Герстенмайер, — вздохнул тот с некоторым смущением. — Я не смогу передать вам их точных слов, не смогу сказать, что именно в них было угрозой — со стороны так и ничего, но…

— В мое время все решали просто. Отряд стражей в деревню — и они тотчас становятся куда сговорчивей.

— Знаете, госпожа фон Герстенмайер, я не хочу однажды утром проснуться в горящем замке. Или не проснуться вовсе, ведь моя прислуга — это все те же наймиты из моих же деревень. Приходится делать вид, что я и сам прощаю им их долги по причине тяжелого для всех времени. Пока это работает, и я сохраняю хоть жалкие остатки былого уважения.

— Какое, к чертям, тяжелое время? — возразил фон Хайне хмуро. — Наши крестьяне сейчас богаче нас самих. Фон Шедельберг и вовсе намеревался женить сына на ком-то из своих крестьянок, дабы поправить дела — вот до чего дошло.

— Думаешь, я этого не понимаю, Фридрих? — покривился граф. — Но если применить против кого-то из них силу — прочие восстанут уже открыто, не ограничиваясь шайками по лесам, неуплатами или срывом сезонных работ.

— А вы еще задавались вопросом, почему Император не вводит войска в Ульм, — заметил Курт и, встретив взгляд фон Лауфенберга, кивнул: — Вот вы сами и ответили на него, граф. Десяток-другой покаранных за вольномыслие — и восстанет все приграничье. Полагаете, трону сейчас так уж необходима война в Империи?

— Назревает что-то… — тяжело вздохнул фон Эбенхольц и подставил кубок под кувшин тотчас возникшего рядом слуги. — Уж не знаю, что. Города вконец обнаглели, крестьяне воду мутят…

— И Фема, — подсказал фон Хайне; барон кивнул:

— И Фема. Для полного счастья.

— И сейчас, пока мы тут пьем и набиваем желудки, труп фон Шедельберга гниет на придорожном суку…

— Фридрих! — одернула его супруга, и тот встряхнул головой, выдавив неискреннюю улыбку:

— Прошу прощения у дам.

— В самом деле, господа, — робко вмешалась графиня фон Лауфенберг, — ведь это пасхальное торжество… А такие речи… Господи, сегодня не усну. Быть может, хозяйка соизволит велеть своим музыкантам исполнить что-то более живое?

— А в самом деле, — согласился граф, — мы ведь не на похороны собрались, а? Пусть эти лодыри споют что-нибудь, какую-нибудь застольную непотребщину, на худой конец.

— В этом доме «непотребщины» не исполняют, господин фон Лауфенберг, — возразила владелица твердыни оскорбленно, и тот покаянно склонил голову:

— Простите. Я неверно подобрал слова. Все эти разговоры и впрямь не особенно благотворно сказываются на расположении духа и разума… Песен! — повысил голос он, не оборачиваясь к музицирующим. — Мы хотим песен, и повеселей! Как там оно, майстер инквизитор?.. Bibendum quid.