Он лежал на маленьком островке, на крохотном клочке безопасности посреди озера, окружающего со всех сторон — огненного озера; пламя свечей подрагивало, словно огненные бабочки стремились сорваться с тонких почернелых стебельков и перенестись сюда, на этот островок…

— Все занялись идеей меня излечить, — выговорил он, отвернувшись от их пламенных трепещущих крылышек. — Один из моих инструкторов изобрел, по его мнению, безотказный способ, на исполнение которого, правда, ему дозволения не дали.

— Запереть в горящем доме? — предположила Адельхайда с улыбкой; он поморщился.

— Запирать, — поправил Курт. — Раз в неделю. Он убежден, что это поможет — если не оставит меня вовсе умалишенным.

— Думаю, мой способ все же приятнее. Надеюсь, теперь, вспоминая пламя вокруг, ты будешь думать не только о замке фон Курценхальма.

— Полагаю, therapia должна быть повторена — для закрепления эффекта; и раз в неделю — это, считаю, недостаточный курс, — заметил он серьезно и, бросив взгляд на пол, вновь с усилием отвел глаза от горящих свечей. — А если бы вышло наоборот? Так ведь может и impotentia приключиться.

— Не с тобой, — возразила она убежденно. — Боязнь опозориться — твой самый большой страх в жизни, перед ним меркнет даже твоя пирофобия; я знала, что делала. Наверняка когда-то в своей прошедшей жизни ты осрамился не на шутку, раз уж теперь это так в тебя въелось… — Адельхайда умолкла на мгновение, глядя на его помрачневшее лицо, и осторожно предложила: — Не хочешь рассказать?

— Нет, — отозвался Курт четко и сам поморщился от собственной резкости. — Нет, — повторил он спокойнее. — Не хочу и не расскажу. Никому. Никогда.

— Ты дернул плечом, — заметила она и, встретив вопросительный взгляд, повторила: — Ты дернул левым плечом, как будто засаднила рана — но этому прострелу года два, он не может болеть… Вот в чем дело? не можешь себе простить неудачи с Каспаром?

— Не хочу об этом говорить.

— Не совсем, — сама себе ответила Адельхайда, все так же пристально вглядываясь в него. — Но я почти попала.

— Быть может, хватит на сегодня терапевтических изысканий? — недовольно предложил Курт. — Что-то они начали плавно переходить в хирургические.

— Ну, хорошо, — согласилась она с улыбкой, мягко накрыв ладонью неровный круглый шрам под ключицей. — Больше не буду… А это откуда? Попытка суицида?

— Слава Богу, нет, — усмехнулся он, повернув правую руку и рассматривая рубец над запястьем. — Догонял одного шустрого малого. Кованая ограда, острый выступ, испорченная куртка.

— А это?

— Это на память от его сиятельства герцога фон Аусхазена… — на две давно затянувшиеся короткие раны у плеча он взглянул, поморщась, и спрятал руку под подушку, перевернувшись на живот. — Если бы не подоспели наши — не знаю, обошлось ли бы двумя порезами. Он был неплох.

— А здесь что за народные узоры? — ее палец прочертил длинные полосы по спине, и Курт передернулся, отстранившись:

— А это личная подпись одной красотки со склочным характером.

— Неправда, — надула губы та, — характер у меня чудесный. Так поверх чего я расписалась?

— Поверх конспектов воспитательных лекций во дворе академии.

— Хм. Не образцовый мальчик.

— Я давно исправился, — возразил он серьезно. — Теперь я само благонравие, не заметила?

— Наверное, я очень невнимательна, — вздохнула Адельхайда, улегшись на спину, и недовольно вздохнула: — А вот мне похвастаться нечем. Я себе шрамов позволить не могу.

— Специфика работы?

— Порой приходится, — согласилась та коротко, и Курт осторожно уточнил спустя мгновение тишины:

— И не противно?

— Бывает, — отозвалась она еще кратче.

— Для чего ты это делаешь? Со мною все ясно, меня к будущей службе приучили с детства, но почему… себя отдала этой службе ты? Конгрегация едва не поставила тебя на костер — а ты за нее рискуешь жизнью и… идешь, как я понимаю, на многое. Почему?

— Не «Конгрегация», — поправила Адельхайда, — а один закоснелый болван. И он не причина к тому, чтобы зарыть в землю все то, что в моих руках. А в руках моих — знания, умения и способность их применить… Когда закончится обязательное десятилетие, когда ты отслужишь положенный строк — уйдешь из Конгрегации или останешься?

— До сих пор об этом не думал; до того дня надо еще дожить, в чем я сильно сомневаюсь… Но если доживу, то — скорее, нет. Точно нет. Я на своем месте, для чего искать другое?

— Вот и я — на своем месте. Того, что я умею, не умеют другие; таких возможностей, как у меня, нет у других. Мне по душе то, что делает современная Конгрегация, что происходит в Германии сейчас, и если надо оказать этому помощь, все равно какую, я так и сделаю — потому что могу. «Potest, ergo debes», перефразируя излюбленное выражение одного из моих знакомых…

— «Debes, ergo potest», любит говорить этот знакомый? — усмехнулся он, и Адельхайда улыбнулась:

— Кажется, я понимаю, что за инструктор измыслил столь радикальный метод излечения.

— Хауэр вообще большой выдумщик, — покривился Курт. — Думаю, за то и ценят. Что ж, вопрос «о, и ты тоже была там?!» будет бессмысленным и прозвучит глупо… Прими мои соболезнования.

— Это того стоило, — возразила та убежденно. — Для нас обоих это было полезным; я постигла некоторые умения, а Хауэр получил неоценимый опыт на будущее — думаю, я не последняя женщина-следователь в Конгрегации. И уже не единственный агент.

— Выдаешь секретную информацию, — заметил он, и Адельхайда ахнула с нарочитым испугом. — Свой излюбленный трюк со свечой он тебе представлял? Отчего-то мне кажется, что никто из его воспитанников его еще не повторил; быть может, наверху просто не умеют пока распознавать какую-то особую способность, которая и помогает ему?

— У Александера на этот счет своя теория. Я не могу высказать ее Хауэру, ибо не могу назвать ему теоретика и изложить обоснования, им приведенные…

— И что ж это?

— «В человеке есть собственная сила» — Хауэр любит повторять это, но он не понимает, насколько прав. Вспомни, что говорил Александер, что он рассказывал о собственном прошлом. Стриг получает куда больше, когда научается убивать, когда он умеет выпить не только кровь, но и саму жизнь, ту самую человеческую силу, что он отнимает с последним глотком. И тот, кто имеет подобный опыт, может сказать тебе, что у одного человека эта сила невелика, от другого можно не получить и вовсе почти ничего, кроме удовольствия, а третий насыщает все существо своего убийцы так, что это, бывает, мало различно с полученным от выпитого стрига, недавно обращенного. Думаю, что Хауэр и был бы как раз не закуской, а полноценным обедом. С десертом. Не в том дело, насколько сильно и в каком направлении толкает воздух рука — он пошел по ложному пути; дело в том, как человек умеет собрать, накопить в себе эту силу и выбросить ее через себя… Но пока это лишь теория, высказанная, ко всему прочему, не человеком, посему я молчу.

— Теория, похожая на истину, — выговорил Курт задумчиво, припомнив, как ныла рука, едва не затушившая ту свечу на гостиничном столе, как казалось тогда, что сквозь нее будто прошло что-то почти вещественное… быть может, и впрямь — не казалось?..

— Ну, и что бы там ни было — мне это пока неподвластно, — вздохнула Адельхайда удрученно. — Или у меня проблемы с глазомером и контролем удара, если прав Хауэр, или я не могу собраться с силами, если прав Александер… А как твои успехи?

— Почему у вас с ним не сложилось? — не ответив, спросил он, и та нахмурилась:

— Меняешь тему?

— Просто хочу понять, — пожал плечами Курт. — Когда при таком конкуренте выбирают меня — хотелось бы знать, в чем я его обставил.

— Для потакания тщеславию? — усмехнулась Адельхайда, и он улыбнулся в ответ:

— Хоть бы и так… В самом деле, чем он тебе не угодил? Всем хорош, и только совершенно слепой не увидит, что Александер тобою, так скажем, заинтересован. Сам он полагает, что «помеха совместной работе» — лишь отговорка с твоей стороны, а на самом деле в тебе говорит брезгливость, и для тебя подобное развитие событий что-то вроде сожительства с Дьяволом в виде козла. Он прав?

— Боже, — поморщилась Адельхайда, — какая гадость… Все просто, Курт: поначалу я его побаивалась; думаю, не надо разъяснять, по какой причине. А после, когда мы узнали друг друга лучше… Он, разумеется, хорош во многих отношениях, но я не могу лечь в постель с тем, к кому испытываю только нежную жалость. Что-то в этом есть противоестественное. Отдает инцестом.

— Перипетии человеческой психики, — усмехнулся он. — Материнские чувства к древнему старцу. Думаю, не стоит открывать Александеру правду. Пусть пребывает в заблуждении, иначе, боюсь, его больная самооценка умрет в муках… Да. В очередной раз убеждаюсь в правоте своего помощника, который утверждает «ткни в любого в Конгрегации — каждый будет с прибабахом». Интересно было бы знать, эта работа так меняет людей, или такие люди избирают эту работу?

— Думаю, справедливо и то, и другое. Вряд ли ты страшился бы огня настолько, не будь ты на этой службе; ты просто не думал бы о нем ежечасно… Ты не просто боишься огня, ты ненавидишь его, — уверенно приговорила Адельхайда, и он поморщился, услышав из этих уст слова Хауэра. — А ты его полюби. Подумай о том, что, вообще говоря, огонь хранил человека во всю его историю. Наши предки защищали себя от зверья, согревались в зиму; он хранитель наших жилищ и защитник наших жизней…

— … а также убийца и разрушитель, — докончил Курт, и она тяжело вздохнула:

— Я вижу, лечение затянется. Знаешь, некоторые чудаки полагают, что свечи создают уют.

— В самом деле? Ну, кто бы мог подумать… Как, кстати сказать, ты намерена объяснить прислуге поутру, что это ты вытворяла здесь этой ночью? Разумеется, прислуга — это такое явление, которому никто и ничего объяснять не обязан, однако нечего после возмущаться, если это явление начнет пересуды на всевозможные темы, включая отправление дьявольских ритуалов. Или же твоей свадьбы с Александером начнут ожидать с еще большей уверенностью.

— Увы, разыскать слуг, не умеющих думать лишнего, способен только Александер; у него талант… Я попрошу Лотту. Она уберет.

— Слуг… — повторил Курт растерянно, рывком усевшись, и Адельхайда непонимающе и настороженно нахмурилась:

— В чем дело?

— И как же я прежде не обратил на это внимания… — пробормотал он. — Слуги… Это не раз упоминал Александер, об этом не единожды говорила ты, а мне и в голову не пришло задуматься над тем, как вы произносите это слово. Ведь явно имелось в виду нечто большее, чем просто прислуга в человеческом понимании, верно?

— Александер не рассказал?

— Я не спрашивал, а он, возможно, и не помнит уже, о чем у нас был разговор, а что мы упустили; ведь ему все это привычно… Так я прав? Что это означает в понимании стригов? Простой смертный, взятый на службу, или нечто большее?

— Простой смертный, — согласилась Адельхайда, — служащий стригу. Но не купленный деньгами, а — зависимый от своего хозяина.

— Каким образом?

— Александер упоминал о том, что в зависимость впадает человек, подвергающийся укусам слишком часто?.. Это первый путь.

— Откровенно говоря, слабо понимаю, что может привлекать в постоянной кровопотере и подставлении собственной шеи под чьи-то зубы. Допускаю, что это может быть по душе какой-нибудь девице вроде его покойной содержанки — мало ли любительниц постельных игр и похлеще, однако речь, как я понимаю, идет о том, что в подобную подвластность впадет любой. Верно?

— Верно. Вспомни (уж это он наверняка рассказал) — человек забывает о том, что был укушен, практически мгновенно; можно, разумеется, сделать и так, чтобы запомнил, однако по вполне понятным причинам любой стриг, не промышляющий убийствами, предпочитает стереть это из памяти жертвы. И это делает он сам, это не происходит механически, укус не подразумевает потерю памяти a priori. Стриг воздействует на сознание — даже самый необученный и молодой имеет в своем арсенале этот навык. А сознание человека откликается на это воздействие. Самый близкий аналог в человеческом понимании — изнасилование, при котором жертва получает удовольствие.

— И после начинает требовать этого удовольствия снова — уже по доброй воле…

— Не требовать, — поправила Адельхайда многозначаще. — Просить. Со временем эта зависимость становится без преувеличения жизненно необходимой.

— Александер и Эрика…

— Нет, — качнула головой она. — Здесь именно случай упомянутой тобою любительницы extremum’а. Александер строго блюл меру; иметь в любовницах девицу, смотрящую в глаза с собачьей преданностью, ему не хотелось… Все упомянутое лишь одна разновидность слуги. Но есть и вторая: не человек, как ты выразился, подставляет шею, а сам стриг. Не шею, правду сказать — как правило руку; попросту из соображений удобства… Но в подобном случае это должен быть уже мастер.

— Кровь стрига вызывает обращение… — с легкой растерянностью возразил Курт. — Или нет?

— Нет; обращение — процесс сложный. И начинается оно именно так, как говорят народные предания — стриг выпивает кровь человека. Вот только не до того самого последнего глотка, а — едва не достигая этого предела, подводя к тому мигу, когда человек начинает умирать от потери крови. И лишь после этого мастер дает вкусить крови собственной. Быть может, кроме всего прочего, этому есть и простое объяснение, восходящее ad biologiam — возможно, такое действие кровь стрига обретает только после того, как смешается в его же венах с кровью обращаемого — своеобразный алхимический cucumella distillatoria… Не знаю. Не стану ручаться. Собственно, не думаю, что не только Александер, но и вообще хотя бы один стриг на белом свете ответит тебе на этот вопрос. Так это происходит, и все. Но совершается это, напоминаю, на грани смерти, причиненной укусом стрига.

— А слуга, стало быть, творится из живого и здорового?

— Из живого, — кивнула она, — но не всегда здорового. Здоровых людей, если уж на то пошло, не существует; а кровь стрига способна исцелять болезни.

— Ах, вот даже как… Любопытная информация.

— Способна исцелять, — повторила Адельхайда. — Способна продлить жизнь; она не омолодит, но приостановит старение. Она предотвращает болезни в будущем… Вообще, быть таким слугой довольно выгодно. Разумеется, если не обращать внимания на то, что собственные желания постепенно заменяются желаниями хозяина, без его крови вскоре жизнь станет просто невыносимой, и за ее каплю человек будет готов на все. Зависимость происходит и в этом случае.

— Эликсир долгой жизни, — произнес он с усмешкой. — Эссенция молодости. Уже открыта и в активном пользовании.

— С побочными эффектами, — напомнила Адельхайда. — С очень неприятными побочными эффектами. Существует ли возможность от них избавиться — неизвестно. Вполне возможно, что кровь стрига можно использовать единожды в качестве средства последней надежды для тяжело больного человека, и это не даст никаких осложнений в виде утраты воли и прочих признаков зависимости… Возможно, да. А возможно — нет. Проверить это, как ты понимаешь, случая не было. Александер как donor не подойдет; его организм уникален, и насколько много общего его кровь имеет с кровью его сородичей, неизвестно. Точнее, теперь — известно: мало. После произошедшего с птенцом Арвида, даже если кому-то и приходило в голову провести подобный эксперимент, эта идея растворится в воздухе. Как знать, быть может, с человеком случится нечто куда более скверное.

— Ну, а кроме того, Александер не мастер, — докончил Курт, и та вздохнула:

— А кроме того… Все, что было мною сказано, лишь материальная сторона вопроса; но а как насчет опасности для души? Что происходит с душой человека при подчинении? При принятии крови стрига? при обращении?

— При обращении? — переспросил он, пожав плечами. — Описанное тобою более всего напоминает нечто вроде чумы. Или проказы. Заражение. Болезнь. Подчинение же… Знаешь, в конце концов, подчинение — оно происходит, по большому счету, и тогда, когда женщина щелчком пальцев велит бросать себе под ноги цветы и городá.

— Постой-ка, — нахмурилась та, — ты это всерьез? А как же те стриги, на которых таки воздействует святая вода и Распятие, и…

— Распятие и святая вода были частью вероучения последнего уничтоженного мною еретика, — возразил Курт, отмахнувшись. — Но уничтожила его она же; вот только не из первой попавшейся церкви, а благословленная святым — он попросту устроил дождь из святой воды. Такова была его сила. Думаю, тот дождь стер бы в порошок любое зло вокруг. Потому что собственная сила этого святого перевесила силу его противника; хотя никакой Сатана там явно и рядом не лежал.

— Я не в курсе таких подробностей, — нехотя призналась Адельхайда и, встретив его удивленный взгляд, повторила почти с раздражением: — Да, я знаю не все. Да, ты был прав — мой допуск в некоторых вещах ниже твоего. И хотела бы я знать, что именно тебе открыли такого, если уж ты так хорошо понимал написанное в книгах доктора Штайна. И если уж говоришь сейчас такие вещи.

— Я больше не буду их говорить, — не сразу отозвался Курт, попытавшись изобразить беспечную улыбку. — В конце концов, каких только выводов не сделает человеческий ум по собственному усмотрению и притом из одних и тех же источников; уж в нашей с тобой работе эту истину познаешь одной из первых… Лучше говори ты. По крайней мере, ты говоришь факты; это надежнее. А если убить хозяина? Зависимость останется?

— Если разбить единственный кувшин с вином, отнятый у похмельного пропойцы, что случится? — отозвалась она вопросом, и Курт вздохнул:

— Мой отец в подобной ситуации едва не расколотил голову мне.

— Вот тебе и ответ. Скорее всего, если слуга был подчинен давно — он умрет. Даже если остановиться на твоих материальных…

— … домыслах, — докончил он понимающе, и Адельхайда вздохнула:

— Теориях. Даже если так — ведь и его тело, его организм уже перестроился, и иначе вряд ли сможет существовать. Возможно, есть шанс на излечение, если он подчинен не слишком давно. Но это будет тяжело и неприятно, как со все тем же пропойцей.

— Привязать его к кровати и кормить плюшками?

— А его, — кивнула Адельхайда, — в это время будет тошнить, трясти и корежить; он будет рвать себя о веревки и просить хоть глоточек… Наверное. Не знаю. Таких экспериментов тоже еще никто не проводил. Одно известно точно: слугу можно перехватить, если другой мастер окажется достаточно сильным для этого. Правда, сохранится вероятность того, что человек умрет в процессе, когда две силы в нем вступят в конфликт — когда за контроль над территорией дерутся два медведя, живущему там волку под ногами лучше не путаться, а человеческий организм, сам понимаешь, с волком не сравнишь. Скорее, с зайцем. Здесь человек не tertius gaudens.

— Человек здесь даже не заяц, — усмехнулся Курт, — человек в таком случае — та трава, по которой катаются две когтистые и клыкастые туши… А теперь последний вопрос. Александера обратили без его согласия, без его ведома… не сказать «насильно», но и не добровольно в полном смысле этого слова. Можно ли так же против желания человека сделать его слугой?

— Пришла в голову какая-то идея по делу? — оживилась Адельхайда, и он отмахнулся:

— Не знаю; вначале ответь.

— Я не углублялась в эту тему, Александер сказал бы точнее.

— Не знаю, где его сейчас носит; в последний раз я видел его перед тем, как придти сюда — он спустился во двор. Наверняка направился лишать памяти кого-то из прислуги твоей тетушки.

— Отъедается, — мимолетно улыбнулась она, тут же посерьезнев. — Ведь я говорила, что он выберется.

— Не занесло бы.

— Александер умеет держать себя в руках, Курт. Он просто пытается войти в силу, насколько хватит его возможностей.

— Остается только поверить в это… Так что же? Скажи то, что знаешь, быть может, мне этого будет довольно, чтобы додумать свою мысль.

— Возможно ли подчинить человека насильно… — повторила Адельхайда задумчиво и неуверенно передернула плечами: — Обыкновенно это ни к чему — всегда найдется тот, кто отдаст себя сам, соблазнившись обещаниями долгой жизни, лишением болезней… Полагаю, да, можно и против воли, если постараться. В том, что касается воздействия на человеческое сознание, стриги непревзойденны.

— Слугу можно определить? Выделить среди прочих людей?

— Нет. Если не подошло время очередного «кормления», если его еще не начало ломать и не начали сдавать нервы, слуга — человек, как все. Ест, пьет, шутит, плачет, адекватен в общении и поступках.

— И как часто происходит это «кормление»?

— Раз в пару недель, как питание стрига… Ты полагаешь, мы имеем дело со слугой? — приподнявшись на локте, уточнила Адельхайда. — Так? Что сообщник из среды людей, неизвестный «фон» — не подкуплен или запуган, а подчинен?

— Вспомни письмо. Разумеется, никакого письма вообще не существовало в природе, это ясно и младенцу; разумеется, была лишь бумага, где в нужном порядке проставили определенные слова, долженствующие привлечь наше внимание. Но часть этих слов подтвердилась. Primo. Ульм как место событий. Secundo. Стриг — как их участник. Да и «люди в Ульме», судя по всему, тоже. Отчего бы не быть и «фону»?

— У тебя созрела теория? — оживилась она, усевшись на подушке. — Говори же.

— Не знаю, можно ли принять это как версию — просто несколько мыслей.

— Так выскажи их, в конце концов!

— Для начала еще вопрос, — возразил он, и Адельхайда нетерпеливо поджала губы. — Может ли слуга в такие дни спокойствия терять привязанность к хозяину? Может ли желать даже покинуть его? Сожалеть о своем положении?

— То есть, считаешь, эту комедию с запиской мог разыграть раскаявшийся слуга?.. Слишком сложно для подвластного стригу простого смертного — ведь был тот, кто нес это письмо. Был тот, кто шел умирать. Добровольно. На такое идут ради чего-то большого…

— … или также будучи подчинены. Ты не ответила.

— Да, может; а теперь говори. Что за версия?

— Я склоняюсь к мысли о том, что Конгрегацию попросту использовали два клана (или гнезда) стригов, дабы нашими руками напакостить конкуренту. Откуда всем нам знать — быть может, в Ульме уже давно… или не так уж давно, не суть… обосновался кто-то еще, кроме Александера? И даже не один. Они осторожные твари, и скрываться, как я понимаю, умеют. Если б не то письмо, если б не телá на улицах — кто вообще знал бы о присутствии Арвида в городе? Да никто. Включая Александера. Он бродил по улицам не одну неделю, нарочно, почти каждую ночь, выслеживая — и только тогда смог увидеть его. А веди он свою обычную жизнь — так и пребывал бы в неведении по сю пору. Похоже на правду?

— Пока да… А «фон» в перехваченной записке — думаешь, слуга из местного высшего общества?

— Возможно. Возможно, подчиненный ради его замка; неплохое место обитания. Возможно, так и было, и обитали, пока их противники не заимели на них зуб. И теперь мы идем по следу одного из кланов; по следу, подброшенному нам членами другого.

— Но в таком случае — что ты хотел выяснить своим последним вопросом? Да, слуга может не иметь к хозяину никакой другой привязанности, кроме физиологической зависимости от его крови. Да, может вовсе его ненавидеть, но притом подчиняться. Да. Но к чему ты завел об этом речь?

— К тому, что этими вечерами мы, возможно, вслушивались не в те слова. Нам сказали «кошка», и мы пытались слушать мяуканье, а надо было услышать рычание рыси. Мы искали сообщника и потому заранее выискивали в их разговорах не те намеки, не то поведение пытались отследить. Если в нашем деле замешан слуга, он может ненавидеть стригов искренне, род человеческий любить всей душой, сам по себе такой человек будет образцом для подражания и достойным членом рыцарского братства…

— Как Эрих?

— Как Эрих. Как ландсфогт. Как фон Эбенхольц, которому до безгрешного человека, конечно, далеко, но… Как фон Лауфенберг. Этот подходит под описание лучше всех — раздражительный, высокомерный, слишком жизнерадостный для своих лет — и именно потому его я все-таки не записывал бы в первые строки перечня подозреваемых.

— В таком случае, надо пересмотреть заново все услышанное. Переосмыслить, отринув уже сделанные выводы.

— Эй, — остерегающе заметил Курт, — а кто сказал, что моя версия имеет больше прав на жизнь, чем твоя?

— Я сказала, — отозвалась та, вновь неспешно улегшись, и недовольно пояснила: — Потому что у меня версии нет. У Александера, насколько я знаю, тоже. Возможно, мы оба не видим чего-то, что видишь ты…

— Или просто у меня более развитая фантазия и никакой узды, чтобы ее застопорить. Александер однажды уже посоветовал мне уйти в сказители.

— Твои противники, — наставительно проговорила Адельхайда, — и те выявили твой талант видеть дело в мелочах. Замечать незаметное. Тебя пытались устранить — именно потому, что это правда. Ты узнал многое и многих именно потому, что они не ошиблись в тебе — ты действительно способен схватить что-то мимолетное, что от взгляда прочих ускользнуло…

— У меня разболелась голова, — вздохнул Курт, и та осеклась, глядя на него придирчиво из-под приподнятых бровей.

— Это к чему? — уточнила она спустя мгновение. — Проснулись старые уличные привычки, Курт Гессе? По какой еще причине можно было столь нагло и неприкрыто похитить у женщины ее самый весомый аргумент?.. который, к слову сказать, в твоих устах звучит крайне неубедительно.

— О, нет, — усмехнулся он, — так просто ты от меня не отделаешься. А головная боль одолевает меня, когда я замечаю то самое незаметное; замечаю — но не могу еще разъяснить самому себе, что же именно я уловил. Как, бывает, заходя в знакомую комнату, понимаешь, что что-то не так, что-то изменилось, но не можешь понять, что. Сейчас — так. А следственно, моя версия не нравится мне же самому, ergo, я не встроил в нее то, что увидел. Что, в свою очередь означает, что версия эта неверна.

— Но она выглядит логичной.

— А как тебе такая вариация: все это было затеяно ради того, чтобы отыскать Александера. Арвид сказал, что его дела в городе закончены — сказал это в ночь их встречи; быть может, это и было его дело? Закидать трупами улицы, чтобы живущий в Ульме стриг вышел на поиски чужака, раскрыл себя…

— А перехваченное послание?

— Стриг, живущий в Ульме и работающий на Конгрегацию, — уточнил Курт, и она решительно качнула головой:

— Об этом узнать невозможно.

— В самом деле? Всего один выживший в пражской зачистке, перебравшийся на жительство в Германию и увидевший его в компании отца Бенедикта — и конец всей его конспирации. Если такой выживший, умяв пару пьяных прохожих, разоткровенничается со своими… Его, могущего опознать Александера, предположим, убили, или он ушел; и единственный способ выйти на нашего святошу — подбросить Конгрегации дело, где в одном ряду будут стоять она сама, стриги и Ульм, место обитания интересующей их личности. И смерть Хоффманна в таком случае вписывается куда как гладко — ведь реальное расследование им не нужно, и инквизитор в городе нежелателен, им надо, чтобы зашевелился Александер… Как? Выглядит логично?

— Вынуждена признать, — вздохнула Адельхайда, прижав пальцы к вискам, и, закрыв глаза, размеренно, глубоко вдохнула. — Жаль, что нельзя возвратиться в прошлое — хотя б наблюдателем, пусть ничего и не изменяя, лишь заново услышав все то, что было нам сказано за эти вечера. Быть может, впрямь на какие-то слова мы взглянули бы иначе…

— Разболелась голова? — с преувеличенным состраданием поинтересовался Курт, и та улыбнулась, приоткрыв глаза:

— Думаю, ответ «да» и в моем исполнении тоже прозвучит не особенно убедительно.

***

Он покинул спальню на втором этаже за час до рассвета, проскользнув по коридорам в свою комнату и рухнув на постель, не раздеваясь; в сон клонило уже давно, но обыкновение не засыпать в присутствии постороннего Курт нарушил лишь однажды — в домике Нессель, единственно по недостатку сил и по причине отсутствия выбора. Проснулся он поздно утром, когда привычные уже подвывания рога созывали к завтраку; в залу он вошел, когда все уже сидели за столом, включая Адельхайду, цветущую и бодрую, словно вся ночь проведена ею была в блаженном сне.

Фогт и фон Эбенхольц с семьей уже покинули замок, торопясь возвратиться домой к середине пятничного дня; фон Хайне, по-прежнему хмурый, сидел на своем прежнем месте, и стриг, подозрительно посвежевший, уже рассказывал что-то фон Лауфенбергу. Граф слушал его неохотно, понуро глядя в стол перед собою, и, подперев рукой голову, апатично отправлял в рот кусок за куском всевозможную снедь.

— Вы неважно выглядите, — заметил Курт, когда отзвучали разрозненные приветствия, и тот поморщился:

— И чувствую себя так же… На мне будто всю ночь черти пахали; голова кружится, сушь во рту и голод просто зверский.

— В вашем возрасте надо быть осторожней с застольями, — дружелюбно посоветовал фон Вегерхоф, с увлеченным интересом рассматривая ногти. — Раньше ложиться, не переутомляться.

— Я еще попирую на твоих похоронах, — огрызнулся фон Лауфенберг. — И выпью по числу собственных лет, и просижу до девятого дня поминок. Молодежь совсем обнаглела…

— Я лишь пытаюсь проявить дружескую заботу, — возразил тот, едва заметно поведя уголками губ. — На вас просто страшно смотреть; в лице ни кровинки.

— Que c'est abomination, — сквозь любезную улыбку проговорил Курт негромко. — Dans l’enfance toi n’apprendont pas que il est intredit de jouer avec le manger?

— Мêle-toi de tes affaires, — с такой же приветливой миной коротко отозвался фон Вегерхоф, не поднимая глаз, и Адельхайда оборвала едва слышно в тон им обоим:

— Еn voilà assez! Qu'est-ce qui vous prend?

— Я уже должен быть дома, — с тоскливым раздражением пробормотал фон Лауфенберг, не обратив, кажется, на них внимания. — И был бы, если б не проспал…

— Наверняка съели что-то не то, — не удержался Курт и умолк, наткнувшись на укоризненный взгляд Адельхайды и насмешливый — стрига.

— Лутгольд, свинтус… — продолжал тот, не поднимая головы от подпирающего ее кулака. — Уже испарился. Обещал, что поедем вместе.

— У него дела, — оправдывающе возразила Адельхайда. — Пасхальные празднества на исходе, и заботы ждут…

— Безделье его ждет, — оборвал тот. — Я еще понимаю наместника — тому есть куда спешить; но Лутгольд… Хотя, майстер инквизитор, — с принужденной глумливостью заметил фон Лауфенберг, — я бы на вашем месте обратил внимание на один факт. Капеллан в его замке отдал Богу душу, а фон Люфтенхаймер не остался здесь и не направился в Ульм в одну из церквей — нет, он поехал домой. То ли потакание прихотям дочери для него важнее церковных таинств, то ли это явные признаки уныния и зарождающегося неверия.

— Приму во внимание, — отозвался Курт с усмешкой и тяжело выдохнул, встряхнув головой: — Что-то и я себя чувствую не лучшим образом. Откровенно говоря, эти замковые горницы ввергают меня в бессонницу…

— Горницы или горничные? — уточнил фон Лауфенберг с вялой ухмылкой, и он укоризненно качнул головой:

— Не надейтесь, граф, даже в таком состоянии я не спутаю вас с замковым капелланом; развлекательных историй не будет. Лучше я выйду на галерею, с вашего позволения, и вдохну воздуха.

— Замковые трапезные залы вам тоже не по душе, майстер инквизитор?

— Как и замковые стены вообще, — согласился Курт дружелюбно; поднявшись, неспешно вышагал на крытый балкон и отступил в сторону, остановясь у перил и глядя на пустующий сегодня двор между садом и главной башней.

— Я бы сказала, что это неприлично, — заметил голос Адельхайды спустя две минуты, и он обернулся, поприветствовав ее короткой улыбкой, — однако это просто больно. Для чего было меня колотить?

— Просто толкнул, — возразил Курт, и та поморщилась, уточнив:

— Ногой. Теперь бы не было синяка…

— Больше не буду, — пообещал он и, бросив взгляд вокруг, привлек ее к себе, отступив к стене галереи и долго поцеловав в губы; Адельхайда нахмурилась, отклонившись назад, хотя и не попытавшись высвободиться:

— И что это означает?

— Прикрываю тылы, — пояснил он с подчеркнутой серьезностью. — Надеюсь на то, что после этого ты размякнешь и, критикуя возникшую у меня версию, не станешь хотя бы высмеивать.

— Как это недостойно, — с упреком заметила та. — Пользоваться моей слабостью…

— Laisse, нельзя воспользоваться тем, чего нет, — возразил фон Вегерхоф, явившись снова беззвучно, будто призрак, и остановился в шаге, глядя на них вопросительно и насмешливо: — Твои немые сигналы призывали меня выйти сюда, дабы быть свидетелем… je demande pardon — чего?

Курт смятенно опустил глаза и руки, неловко кашлянув, и Адельхайда отступила назад, расправляя платье.

— Не думала, что ты сумеешь выйти так скоро.

— Нечего уметь, — передернул плечами тот. — Моя необъявленная суженая уединилась на балконе с юным покорителем сердец местного цветника; я просто встал и вышел следом. Никто не удивился. Хотя в иное время все сие было бы непростительным нарушением…

— Laisse, как ты сказал, — оборвал его Курт. — Оставь свои игры. Разговор нешуточный.

— И безотлагательный, как я вижу, — посерьезнел фон Вегерхоф, — уж коли нельзя было дождаться, пока разойдутся все. Что вдруг?

— Во-первых, я хочу высказать тебе версию, которую уже высказал Адельхайде: предполагаю, что наш подозреваемый — слуга. Не соучастник, не идейный союзник или подкупленный продажный сукин сын, не тайный малефик; слуга. Поэтому мы все эти вечера искали не то, что нужно. По-твоему, имеет эта теория право на жизнь?

— И немалое, — кивнул тот, на мгновение задумавшись. — Это бы многое объяснило. Но для чего ты вытащил нас сюда из-за стола?

— Я… предполагаю, кто наш подозреваемый, — пытаясь придать себе большей уверенности, ответил он, и стриг вскинул брови:

— В самом деле? Что навело тебя на твою мысль столь внезапно?

— Не что. Кто. Фон Лауфенберг.

— Это не он, — с некоторой заминкой возразил тот. — Я бы… понял, если твоя версия слуги имеет смысл.

— Да и без того — не он; слишком неосторожным было бы такое поведение с его стороны…

— Я знаю, — оборвал Адельхайду он, слыша, что выходит излишне резко, и попытался сбавить тон. — Я знаю, — повторил Курт, — и имел в виду не это. Его слова о ландсфогте — вот что мня зацепило.

— Эберхарт?.. — переспросила она настороженно. — Я бы сказала «не может быть», если б не богатый опыт, однако это весьма… неожиданное предположение. Курт, я знала его прежде — еще по Карлштейну; он предан Императору всей душой и телом вплоть до костного мозга.

— Если, повторю слова Александера, моя версия слуги имеет смысл, то все это — не имеет значения… Я изложу детальней, — решительно выдохнул он. — После слов графа я вспомнил первый свой день здесь и — слова самого фон Люфтенхаймера. Он поинтересовался ходом моего дознания; и, к слову, им интересовался лишь он один. Да, понимаю, фогту полагается испытывать интерес к подобным вещам, и тогда меня это не насторожило, и теперь заинтересовало не это; нет. Помните ли, он сказал — «я слышал, что стриг ушел из Ульма»?.. Он не мог этого слышать. Просто было неоткуда. О том, что Арвид покинул город, знает городская стража — и только. Слухи? Да, слухи о том были и есть, однако фогт не показался мне глупцом, и я наверняка прав — он не поднялся бы и не приблизился к Императору, не занял бы такой пост, будь он неумен. И навряд ли он стал бы повторять сплетни. Или — сказал бы «ходит слух, что…».

— Не аргумент, — заметила Адельхайда; он кивнул:

— Согласен. Само по себе — нет.

— И, — дополнил фон Вегерхоф, — вполне вероятно, что среди ульмских стражей у него есть свои люди. Это было бы логично, учитывая, насколько рьяно рат не допускает фон Люфтенхаймера к городским делам. Быть может, эту информацию ему передали именно стражи — его агент среди них.

— Фогт здесь уже пять дней, с самого начала этого бедлама, и рассказать ему об этом никто просто бы не успел — я сказал солдатам, что стрига нет, всего шесть дней назад, к вечеру.

— А проще — слово «слухи» в своем вопросе он попросту опустил?

— Согласен, — повторил Курт, не запнувшись. — И это возможно. А возможно ли, что всем здесь уже известная и прославившаяся совершенно не тихим нравом его дочь не явилась на празднества, утомившись книгами? Она лишь год назад покинула императорский замок, где была, возможно, и не в центре внимания многоразличных господ, но все же жизнь вела куда более увлекательную и живую. Здесь — скука, в сравнении с прошлым ее бытием — провинциальная тина, болото, одинокий огромный замок, никаких событий; Александер — вспомни: ты сам расписывал мне все недостатки замковой жизни. И ты говорил о мужской части этого сообщества, которым все же есть чем заняться, хоть каким-то делом — держать на себе самом управление имением есть занятие и впрямь нелегкое. Но женщине — куда себя деть? Проверить работу кухарок, швей, горничных… Что еще? В любом случае — скука. И чтобы молодая девица, незамужняя, не отправилась на хоть какое-то увеселение, где, к тому же, будет присутствовать симпатяга Эрих… Ведь, как я понял с его слов, они виделись уже не раз. И — со взаимностями. Я прав?

— Они виделись трижды, — кивнул фон Вегерхоф. — Но — ты прав, взаимное чувство возникло. Что ты хочешь сказать? Что Арвид сделал слугой дочь ландсфогта, чтобы управлять им?

— Что Арвид обратил дочь ландсфогта, — тихо, но с убежденностью возразил Курт и продолжил, слыша вокруг недоверчивую тишину: — Вспомни, что сам мне говорил. «Запереться в замке, каждый месяц рассчитывая слуг» — весьма похоже… Возможно, фон Люфтенхаймер и не рассчитывает слуг ежемесячно, однако, убежден, их количество несколько уменьшилось, а правила стали строже — к примеру, возникли запреты на появление прислуги в некоторых частях замка. Но это предположения, не факты; факт — в том, что его дочь не появилась здесь, где нельзя весь день лежать в постели при закрытых ставнях. Факт в том, что месяц назад умер замковый капеллан — единственный, кому не прикажешь «не ходи» и «не спрашивай», учитывая, к прочему, и то, насколько давно он состоит и в духовных отношениях с фон Люфтенхаймером, и в просто дружеских; они всюду вместе с самой молодости. Капеллан умер — и имперский наместник, образец католичности в городе еретиков, пример для подражания всем верноподданным — почему-то не являлся ведь каждую неделю в одну из церквей Ульма, не нанял нового капеллана. Лишь сейчас он отрядил своих людей за каким-то приятелем умершего духовника, когда дольше тянуть уже подозрительно. Если, конечно, это вообще правда, и ему не потребовалось попросту объяснить пропажу пятка солдат…

— Это… — замявшись, Адельхайда скосилась на стрига и осторожно договорила: — смело. И…

— … неправдоподобно?

— Правдоподобно, — откликнулся фон Вегерхоф. — Но таких доказательств недостаточно для ареста. Есть что-то еще?

— Есть, — кивнул Курт, пытаясь не сорваться с уверенного тона. — Есть и еще. Припомни, что он сказал тебе о смерти Эрики. «Если б я мог»… И осекся. Что он мог? Чем-то помочь, как он договорил потом? Глупо. Что тут сделаешь? Скорее, он едва не сказал: «если б я мог помешать этому». Но он не мог, потому что не управляет Арвидом — тот управляет им. Далее. У меня был долгий с ним разговор, в продолжение которого фон Люфтенхаймер высказал несколько мыслей, которые тогда я расценил… думаю, неверно. Его сетования на смерть жены, завязанные на сомнении в справедливости воли Господней, в справедливости вообще, в бессилии человеческом перед судьбой… А главное — в смертности человеческой. Его рассуждения вообще вращались именно подле смерти и ее неотвратимости. Его занимает мысль о том, как, утратив жену, не потерять и дочь, а также то, на что он готов пойти, дабы не допустить ее смерти. Может статься, что — на собственное подчинение и ее обращение. Александер, вопрос к тебе: ты видел прежде эту знаменитую особу?

— Да, разумеется, и не раз…

— Это, — оговорился Курт, — лишь очередная теория, однако… Мне доводилось услышать от кое-кого из рыцарской молодежи, что дочь фон Люфтенхаймера не отличается крепким здоровьем и цветущим видом. Ее мать, по словам фогта, долго болела перед смертью. Возможно ли, что болезнь эта наследственная? Ты видишь, слышишь, чувствуешь больше нас, скажи — дочь фогта здорова?

— Разумеется, не здорова, — пожал плечами фон Вегерхоф, — всецело здоровых людей нет на белом свете. Что касается именно Хелены фон Люфтенхаймер — да, у нее проблемы со здоровьем, и немалые; сердце у нее уж точно не в порядке. И — предупреждая твой следующий вопрос — да; такие недуги зачастую передаются по наследству.

— Иными словами, — подвела итог Адельхайда, — ты полагаешь, что она уже начала умирать? И Эберхарт…

— Да. Или уже начала умирать, или кто-то (и мы знаем, кто) — вот как Александер сейчас — сказал ему, что дочь его больна, что больна смертельно, что осталось ей недолго… Но есть выход. И он этим выходом воспользовался. Многие воспользовались бы.

— Его предположительные мотивы понятны, — кивнул фон Вегерхоф, — но к чему это Арвиду?

— Фон Люфтенхаймер — ландсфогт, помнишь?.. Вспомни еще, что сказал ты на второй день нашего знакомства. Ты сказал, что, будь ты представителем злобного подполья стригов — и возможностью занять место фогта ты бы не пренебрег. «И Ульм стал бы прибежищем всевозможной нечисти».

— Это уже и сейчас недалеко от истины, — покривился фон Вегерхоф, — пусть эта нечисть и смертна, занимается торговлей и ходит в церковь. Временами.

— Это недалеко от истины, — согласился Курт. — Я, к своему позору, не задумался и еще об одной вещи, увлекшись прениями с городским советом. Этот самый городской совет влезал в мое расследование, мешался в мои дела; после смерти Эрики один из них явился к тебе — явился, чтобы убедить тебя молчать, я прав?.. Они делали все это, потому что их волновало происходящее. Их это заботило. Их тревожило то, что творится в городе. Вопрос — почему не вмешивался фон Люфтенхаймер? Почему он не лез с расспросами, не донимал меня придирками? У него мало власти в городе… Правда. Но — сейчас в Ульме появился инквизитор, представитель Конгрегации, у которой власти побольше, сотрудничество с которой можно использовать и для укрепления позиций в городе светской власти, поставленной Императором, id est — его, фогта. И, в конце концов, что же — его, преданного трону служителя, столь верного подданного не волнует происходящее во вверенном ему городе? Чем еще объяснить его молчание и бездействие? Ко мне даже ни разу не был прислан дотошный и наглый представитель наместника, с тем чтобы потребовать отчета о мох действиях. Мной никто не интересовался — будто бы фогта у Ульма нет вообще. Почему?

— Потому что это подозрительно, — тихо предположила Адельхайда. — Подозрительно с точки зрения виновного интересоваться тем, в чем он замешан…

— Это часто выдает людей, — кивнул Курт. — И на моем недолгом веку я с подобным сталкивался не раз; пытаясь не выказать своего причастия к чему-либо, люди порой могут и переусердствовать. Как фон Люфтенхаймер сейчас. Будь он хладнокровней, он сообразил бы, что именно так и сумел бы себя обезопасить, но — при всех его, быть может, и немалых достоинствах, хладнокровием он не обладает. Думаю, вы согласитесь… Вот теперь я сказал все. Что скажете вы?

— Я бы сказала, что это похоже на правду, — не сразу откликнулась Адельхайда, — как, собственно, и предшествующие твои версии. Я не хочу сказать, что это натянуто…

— Нет, я понимаю, это именно натянуто; притянуто за уши, как любит говорить мой помощник. Однако в нашем положении мы ни на что иное рассчитывать не можем, и нам остается лишь выбирать, чьи фантазии нам представятся самыми близкими к правде.

— Твои мне кажутся… приближающимися к ней; надо взвесить высказанное тобою еще раз. Только не думай, что я просто ищу, к чему бы придраться…

— Эй, любовнички, — оборвал ее фон Вегерхоф с плохо скрытым раздражением, — бросьте это взаимное облизывание. Быть может, «помеха совместной работе» — и не самый дурной повод блюсти дистанцию? Представьте себе, что вы по-прежнему друг друга не выносите, и давайте-ка займемся делом; наплевать, кто и что подумает и что его заденет — главное найти истину. Верно, или я, по-вашему, неправ?

— Что это с тобой сегодня? — покривился Курт. — Несварение? И в самом деле — ты то, что ты ешь, а фон Лауфенберг довольно ядовит.

— Если у тебя есть возражения, Александер… — начала Адельхайда, и стриг вскинул руку, отвернувшись и глядя вниз, на пустующий двор.

— Нет, — выговорил он четко. — Возражений у меня нет. Но если они есть у тебя — выскажи их, не броди вокруг, стремясь подобрать слова помягче. Он не обидится. Он оскорбится, напротив, на твои попытки не затронуть его самолюбия.

— Кхем, — окликнул Курт, нахмурясь. — «Он» присутствует, не заметил?

— У меня тоже нет возражений, — чуть повысила голос Адельхайда. — Нет — ибо все их, каждое возможное, он высказал сам. И ответил на них. Хотите мое мнение, мальчики? Думаю, версия справедливая. Думаю, Курт, ты прав. Думаю, что лучше Эберхарта фон Люфтенхаймера на роль подозреваемого не подходит никто. Думаю, надо действовать. Александер?

— Я ничего не решаю, — улыбнулся тот безвыразительно. — Я лишь агент. Мое дело — предоставить информацию, я не принимаю решений.

— Не прибедняйся, у тебя полномочий едва ль не больше, чем у меня, — поморщился Курт, и тот пожал плечами:

— Это факт. Но принять ли версию как основную, если у меня нет возражений против нее и нет других, требующих проверки, решаете вы.

— В таком случае, — кивнул он, — надо брать фон Люфтенхаймера. Он — фогт, и никаких подозрений не должна вызвать, даже если я прав и он виновен, моя просьба явиться в Ульм. Можно придумать какую-нибудь причину, которая покажет ему и Арвиду, что я напал на ложный след и намерен обсудить с ним свои дальнейшие действия как с рукой Императора в этом городе. И когда явится…

— Вот тот момент, когда я имею право воспользоваться полномочиями и возразить, Гессе. Как я уже упомянул, я — агент, и мое дело предоставлять сведения. Ты — следователь, и твое дело — их классифицировать и строить версии. Но вот что еще: когда версия принята, следователь пишет отчет и ждет указаний от начальства.

— И кому же я должен отчитаться? — язвительно поинтересовался он. — Фогту, быть может? Ах ты, зараза, ведь он подозреваемый.

— Довольно ехидствовать, — вздохнула Адельхайда, — он прав. Есть еще кое-что, что тебе не известно… Неподалеку, в пустующей деревне между Аугсбургом и Ульмом, располагается зондергруппа, ждущая только сигнала, и через день, много — полтора они будут здесь. Без них — без них мне перед отправкой в Ульм было дано четкое указание к подозреваемым не соваться.

— Вот как, — недовольно покривил губы Курт. — Предлагаю перестать делать из меня идиота и высказать все — все, что я не знаю, но, мать вашу, должен знать, потому что…

— Не бесись, — оборвал стриг коротко, и Адельхайда примирительно улыбнулась:

— Нет, Курт. Всё. Это — все; никаких тайн больше не осталось. Собственно, и это не было тайной, попросту не являлось ни причин, ни поводов упомянуть этот факт. Теперь, если ты узнаешь что-то, что не знал прежде, можешь быть уверен — этого не знали и мы. Сейчас, Курт, ситуация выглядит так. Брать фогта отдельно от Арвида просто нельзя — как знать, не насторожится ли он, не заподозрит ли что, не решит ли сделать что-то ненужное, лишь чтобы обезопаситься наверняка, не решит ли исчезнуть или… Как знать, что ему может придти в голову. Брать надо всех, а на это, согласись, мы трое не способны. На это способна зондергруппа…

— … снаряженная нарочно на стригов?

— Да. Единственная на всю Германию; и, поверь, эти парни свое дело знают. В этой группе — несколько выживших на зачистке пражского гнезда, да и после им случалось уже бывать в подобных переделках… И пусть они свое дело делают. Теперь, если ты прав, если твоя версия верна, если фогт виновен, и Арвид в его замке — теперь наше дело лишь стоять в стороне. Повторю лишь, что для вызова группы мы должны быть уверены в том, что говорим.

— Id est, — подытожил Курт, — если они с шумом и треском вломятся в один из окрестных замков, пройдут по этажам, укладывая всех носами в пол и бегая по темным комнатам с криками «всем стригам выйти с поднятыми руками», и выяснится, что мы ошиблись…

— Головы с нас, конечно, не снимут, но… А главное — мы спугнем истинных виновников.

— Тогда надо решить, — кивнул Курт, не дав ей договорить. — Или да, или нет. Я — почти уверен в своих словах. Готовы ли вы поддаться моим настояниям и принять эти слова на веру?

— На веру — нет, — откликнулся фон Вегерхоф, — ex facto — да. Думаю, выскажу общее мнение, подведя следующие итоги. Версию о соучастии фогта мы принимаем, мысль о возможном обращении Хелены фон Люфтенхаймер высказываем как предположительную, и в свете этого сведения о наличии в замке наместника двух стригов (мастер и новообращенный) предоставляем с оговоркой — «pro minimum двое». Убитый птенец был не единственным, и зондергруппу встретят двое plus новообращенный; а Эрику по всем признакам убивали трое, вспомните. Стало быть, возможно, трое plus новообращенный. Мы не знаем, как обстоят дела на самом деле.

— А скольких можно ожидать, если pro maximum?

— Если Арвид не глупец и подходит к созданию гнезда ответственно… а я думаю, это так… Вряд ли более пяти-шести. Это предел, за которым начинается потеря контроля.

— А сколько народу в зондергруппе?

— Около пятнадцати человек, полагаю; нам не известны детали.

— Да, — покривился Курт после мгновенного молчания. — Проведя нехитрые математические подсчеты, могу лишь призвать всех присутствующих молиться об успехе штурма. Под успехом я подразумеваю хотя бы пару выживших… И как же упомянутый сигнал будет передан этим бравым парням?

— Я отправлюсь в Ульм немедленно, — отозвался фон Вегерхоф, мельком бросив взгляд на солнце, — и пошлю голубя. Голубь доставит извещение в Аугсбург, где есть человек, обладающий должными полномочиями; он передаст сообщение группе.

— Когда старушка проснется и увидит, что ты исчез без прощания, при следующей встрече она сожрет тебя с потрохами, — предупредил Курт, и стриг отмахнулся:

— Я возвращусь самое большее часа через три — она даже не узнает о моем отсутствии.

— Чем так рисковать, быть может, проще потратить пару нервов на прощание с милой тетушкой фон Герстенмайер?

— Именно чтобы не рисковать — я не намереваюсь прощаться; я останусь здесь. Если, Dieu préserve, родится иная версия, если произойдут какие-либо перемены в планах, если вообще изменится хоть что-то — я должен быть рядом и узнать об этом, ибо, кроме меня, более никто не сможет связаться с зондергруппой. Итак. План озвучен. Возражения?

***

Возражений не было ни у кого; и, быть может, именно оттого Курт вдруг ощутил себя потерянным и словно бы никому не нужным. Не было возражений, не имели значения более никакие мысли и догадки, кроме тех, что могли бы переменить ход событий в корне, не требовалось уже никакого напряжения — от него не требовалось теперь ничего, кроме постного ожидания. На смену возбуждению, вызванному его внезапными догадками, на смену оживлению пришла какая-то подавленность и меланхолия, медленно и неотвратимо переходящая почти в злость. «Это синдром следователя, — заметила Адельхайда во время их бесцельного блуждания по саду после завтрака. — Так бывает всякий раз, когда плоды своих рук приходится передать другому, и неважно, кто это — группа захвата, которая пойдет арестовывать твоего подозреваемого, или следователь рангом выше, который внезапно является для того, чтобы забрать у тебя „наработки по делу“, а точнее — дело почти уже раскрытое, на которое ты угробил уйму бессонных ночей, нервов, сил. Но такова работа». Курт кивал, соглашаясь и признавая ее правоту, но не имея сил бороться с подступающим раздражением. После встречи с Арвидом иметь иллюзии относительно собственных возможностей было уже глупо, здравый смысл говорил, что совладать с подобными созданиями могут лишь обученные для того люди, однако отделаться от иррациональной зависти к бойцам зондергруппы было нелегко.

Нелегко было бродить по пустому саду — вначале рядом с Адельхайдой, временами останавливаясь и прерывая беседу, после — одному, уже безостановочно и все так же без цели и смысла; нелегко было сидеть в одиночестве в пустой комнате, выделенной ему, и смотреть в стену, в пол или в потолок, валяясь на кровати и раздражаясь оттого, что, невзирая на бессонную ночь, сон никак не идет. День тянулся и тянулся, и на возвратившегося фон Вегерхофа обрушился праведный гнев за долгое отсутствие, и было испытано невероятное удивление от того, что минуло всего четыре с половиной часа. Нелегко было продолжать беспредметные беседы за обедом, где в отсутствие прочих гостей внезапно обретшая тягу к общению тетушка взяла майстера инквизитора в оборот, затеяв долгую беседу о еврейских корнях народов Европы за исключением германского и о важности семьи для мирянина. Нелегко было днем дождаться вечера, вечером — дождаться темноты, а тогда — ждать, пока затихнет засыпающий дом.

***

К двери на втором этаже Курт подошел осторожно, пытаясь определить, тянет ли из-под створки горячим запахом нагретого воздуха и расплавленного воска, стараясь услышать, что происходит по ту сторону, не видя и не слыша ничего. У порога он остановился, касаясь ручки пальцами и не торопясь взяться, и, наконец, толкнул дверь, растерянно замерев, когда створка не поддалась.

Мгновение Курт стоял недвижимо, глядя на старую узорчатую медь, покрывающую темное дерево, и толкнул снова, понимая уже, что попытка бессмысленна. Осторожно, стараясь двигаться и мыслить спокойно, он поднял руку и, помедлив, постучал — мерно и сдержанно, постучал один раз, как было условлено еще до того, как прозвучали слова «входи без стука». Тишина осталась — не было ни звука, не послышалось шагов по ту сторону порога, не донеслось ни слова…

Навалившиеся этим днем тоска и злость схлестнулись, слившись в один сплошной темный клубок, и Курт тихо выдохнул сквозь зубы, опустив голову и стараясь умерить дыхание.

— Ну, конечно, — шепнул он в пол. — А чего ты ждал…

Чего он, в самом деле, ожидал? Того, что дверь эта теперь будет распахиваться по первому его слову? Что в этой комнате его будут ждать всегда? Что не обманется в надеждах, вновь позволив себе поверить в то, что говорится обычно в таких комнатах, такими ночами… Такими женщинами.

От двери, развернувшись, Курт отошел едва ли не бегом, вывалившись на галерею через проем в оконечности коридора, и встал там, прислонившись к стене и глядя в небо над кромкой замковой крыши. Понять, отчего на душе всего мерзее, он все никак не мог, даже не пытаясь осмыслить, явилось ли последней каплей это молчание за запертой дверью, или же последний удар нанесло осознание собственной глупости, доверчивости и слабости…

— Не спится?

Наверное, лишь из-за занимавших его терзаний он не подпрыгнул в очередной раз от голоса фон Вегерхофа совсем рядом; стриг стоял так же у стены, так же привалившись к ней спиною, и прозрачные глаза сейчас слабо посверкивали отраженным лунным светом.

— И ты здесь, — неопределенно отозвался Курт, и тот передернул плечами:

— Я тут уже был, когда ты столь стремительно и внезапно возник — я даже, веришь ли, перепугался. Поначалу я решил, что ты тренируешься являться ниоткуда, но, судя по твоей бледной и недоброй физиономии, на свежий воздух ты вышел остудиться. M'est avis, не обретя возможности остудить этот пыл в ином месте.

— Слушай, — поморщился он, — не знаю, что на тебя сегодня нашло, но… Я не могу сказать тебе, чтобы ты ушел — я не в своем доме, уходить сам тоже не желаю — хочу побыть, в самом деле, на свежем воздухе, но если уж и ты хочешь быть тут — будь молча, сделай одолжение.

— Нет. Пожалуй, я все же уйду; сегодня, вопреки твоим гнусным подозрениям, я намереваюсь отоспаться, что и тебе советую, коли уж тебе так или иначе выпал на это шанс и нет другого выхода. Желаю добрых снов. Судя по завершению вечера, сны у тебя сегодня должны быть увлекательными.

Несколько мгновений он смотрел в спину фон Вегерхофа молча и, неожиданно для самого себя, окликнул вдруг:

— Александер.

Тот остановился, обернувшись, и сделал один шаг обратно, глядя с выжиданием; Курт вздохнул.

— Что это мы сейчас делаем? — осведомился он, и когда взгляд напротив стал вопросительным, продолжил: — Скажи-ка мне на милость, это мы с тобой что же — вздорим из-за женщины? То есть, меня угораздило попасться под руку ревнивому стригу?.. Александер, брось, это же глупо.

Еще миг тот стоял все так же неподвижно, не говоря ни слова, и, наконец, вздохнул, медленно возвратясь обратно и вновь остановясь в трех шагах в стороне.

— Глупо, — кивнул фон Вегерхоф с невеселой усмешкой, не глядя на собеседника. — Учитывая, с каким рвением я исполнял работу… как ты сказал?.. «грязного сводника»…

— Ты что — серьезно? — проронил он растерянно. — Ты же…

— Да? — уточнил тот, когда Курт запнулся. — «Я» — что?.. Молчишь? И молчи. Я знаю, что ты можешь сказать, можешь — но не скажешь. Я скажу. Во всех прениях подобного рода у меня заведомо меньше прав добиваться своего. Объективно говоря, мне незачем это делать. Тебе есть куда спешить, есть причина опасаться, что в будущем станешь жалеть об упущенном, о том, что, быть может, никогда более не увидишь, не узнаешь, не встретишь, не испытаешь… Я увижу. Когда-нибудь. Лет через десять, двадцать… пятьдесят, на худой конец. Если мне не удается с наскока взять то, что мне хочется — я могу и отступить. Когда-нибудь будет другое. Может статься, даже и получше в некоторых отношениях. От того, что мне не достанется то, что я хочу (а вчера это стало очевидно), ничего ужасающего не произойдет. Солнце не погаснет от того, что мне предпочли вздорного мальчишку. Земля не разверзнется, сердце не остановится, жизнь не утратит смысл, птицы не умолкнут и мир не перевернется… Обидно? Да. Досадно. Неприятно. Тут уж ничего поделать нельзя; я все-таки какой-никакой, а — человек. И не меньше фон Лауфенберга не люблю проигрывать.

— Heureux au jeu, malheureux à l'amour, — усмехнулся Курт и неловко умолк, встретив взгляд стрига. — Гм… Вот уж не думал, что все настолько серьезно… В конце концов, все это не имеет значения. Я ведь не к венцу ее увел. И скоро уеду; дело окончено. Согласно твоей логике — у тебя впереди уйма времени… ну, пока она не покрылась морщинами и не стала добычей, которую уже не захочется взять. Мы ведь с ней более не свидимся, и никакой трагедии в происходящем нет.

— Однако, как я вижу, ты так не полагаешь, — заметил фон Вегерхоф уже без прежней насмешки и почти с состраданием. — Что случилось? Тебя развернули?

— Можно сказать и так, — ответил он неохотно. — Если говорить точнее — я ткнулся носом в запертую дверь.

— Она сказала «приходи» и не впустила? — с удивлением переспросил стриг. — Не мог я так ошибиться; я был уверен, что с тобой она подобного фокуса не выкинет.

— Ну, — уточнил Курт смущенно, — по правде сказать, сегодня она такого не говорила… Просто я подумал…

— Ах, вот оно что, — протянул тот с усмешкой. — Ты подумал. В таком случае, Гессе, в очередной раз попирая собственное светлое чувство, я возьму на себя роль утешителя. Оцени это — я мог бы поглумиться и оставить тебя в этом греющем мою душу состоянии.

— Я оценил, — отозвался он хмуро. — Только утешений не надо, иначе меня вывернет. Все случилось, как должно было, я другого и не ждал.

— Не храбрись. Выходит скверно. А выглядит — и того хуже — жалко… Гессе, если тебя не звали, это не означает ничего, кроме того, что тебя — не звали. Знаешь, почему? Потому что, как ты верно заметил, дело окончено, а точнее — близится к окончанию, а при завершении расследований чего только не случается, уж тебе ли этого не знать. Завтра к ночи в Ульме будет зондергруппа; что может произойти еще, что придется сделать или не сделать, неизвестно, а потому, Гессе, она легла спать. Отдыхать, понимаешь? Люди иногда это делают. Замечу, что и я сейчас сказал тебе правду — даже я намерен отоспаться. И тебе, вместо того, чтобы предаваться терзаниям, полагалось бы поступить так же. Не бродить по ночной галерее, как привидение, не смотреть в небо с тоской и не злобствовать на изменчивую женскую натуру, а — отдыхать. Набираться сил перед тем, что будет впереди.

— А ничего впереди нет, — возразил Курт удрученно. — Приедут удалые парни и повяжут нашего подозреваемого. Убьют Арвида. Я соберусь и уеду. Вот что будет.

— Бедняга, — усмехнулся стриг. — Облапошили во всем. Какие-то вояки отнимают у тебя самую увлекательную часть дела, а твоя женщина изменяет тебе с подушкой. Есть от чего впасть в уныние… В постель, Гессе. Поверь мне, сейчас это для тебя самое лучшее, учитывая прошлую ночь, полную бодрствования и напряженного физического труда.

— Быть серьезным долго ты просто не умеешь? — вяло усмехнулся он. — Или не хочешь?

— Ни к чему, — передернул плечами фон Вегерхоф. — От этого одни только неприятности, как ты сам себе доказал этим вечером… Словом, ты меня слышал. Ты — поступай, как хочешь. Лично я — спать. Bonne nuit, malheureux à l'amour.