Рекомендацию шарфюрера Курт исполнил, выпроводив оставшихся двух стражей, каковым прежде также был продемонстрирован задержанный стриг — правда, в отличие от ратмана, солдаты были пропущены в камеру под бдительной охраной бойцов зондергруппы. Оба покинули здание тюрьмы притихшими и бледными, и можно было не сомневаться, что о достоверности существования плененной твари станет известно всему городскому гарнизону и половине Ульма уже к этой ночи.

Сам он наступившей ночи не видел — поднявшись в одну из комнат для охраны, Курт просто выключился, как башенные часы, из механизма которых кто-то вынул одну шестеренку, и запустился снова лишь к следующему позднему утру, когда город вокруг уже шумел и волновался, точно осеннее море. Келлер обнаружился в здании ратуши, злой и взбудораженный; остаток минувшего дня и все утро его осаждали представители городского совета, возмущенные тем, что их лишили служебного помещения, и горожане, не знающие, куда и к кому теперь обращаться по вопросам, связанным с законопослушным существованием. Шарфюрер, не стесняясь в выражениях, посоветовал рату не выделываться и занять еще не снесенное старое здание совета, располагающееся невдалеке от главной площади; в случае необходимости пользования какой-либо документацией, хранящейся в архивах ратуши, было обещано впустить полагающихся к случаю лиц, всем же прочим было велено не околачиваться, не любопытствовать и пенять на себя, когда к ним будут применены силовые методы убеждения.

Фогт, пробывший все это время под замком также в одной из комнат охраны, к удивлению Келлера, оставался по-прежнему в своем уме и воле, а проспав несколько часов, и вовсе стал выглядеть «как нормальный». Посетив фон Люфтенхаймера, Курт убедился в этом сам — тот действительно производил впечатление человека вменяемого, разве что крайне утомленного и опечаленного, что, впрочем, от истины было недалеко. Прикинув все за и против, уже привычными действиями сотворив воды, Курт напоил наместника, как хорошо набегавшегося жеребца, от души, влив в него едва ли меньше кувшина, прежде чем убедился в том, что тот более не корчится в желудочно-душевных муках. На миг даже усомнившись в действительности произведенного освящения, он спустился в подвал и, отперев дверь камеры, с порога плеснул остатками воды в лицо Конраду, удовлетворенно кивнув и удалившись под яростный вой. Фон Люфтенхаймера, однако, было решено оставить под надзором еще по крайней мере на сутки, всем интересующимся объясняя сии действия его недужным состоянием. Что делать с ним дальше, Курт еще не решил. Продолжать держать его под замком и впредь — значит яснее ясного дать понять горожанам, что назначенный Императором фогт замешан в чем-то противозаконном, однако просто так отпустить его на волю, оставить без надзора вовсе есть риск, и риск немалый.

Положение всех заключенных, вопреки ожиданиям Келлера, также осталось без внимания — ни одного, даже быстрого ознакомительного допроса Курт проводить не стал.

— С людей особенно нечего взять, — пояснил он на недоуменный вопрос, — а с птенчиком я поговорю позже. Чем позже, тем лучше мне и хуже ему.

— А девка? — уточнил шарфюрер, и Курт вздохнул.

— Станет совсем дурно — придется накормить. Какая-нибудь овечка или крыса, на худой конец; с голодухи не побрезгует. Старший протянет и без того, а новообращенная без должного питания может стать опасной… или мертвой.

— А не Бог ли с ней? — хмуро возразил шарфюрер. — Все одно туда ей и дорога.

— Как знать. Много вам известно о них, Келлер?.. Вот именно. На месте руководства я бы оставил одного в живых ненадолго. На месте руководства я оставил бы самого безопасного, самого слабого. На месте руководства я торжественно и прилюдно казнил бы звероподобного дядьку, не демонстрируя толпе забитую, плачущую и, что немаловажно, довольно миловидную девицу. На их месте я бы запер ее в подвале и провел бы испытание всех легенд, преданий и слухов, касаемых стригов, а также исследовал бы ее организм на всю мощь современной медицины и алхимии… Беречь, — подвел итог Курт. — Если будет необходимо — питать, если понадобится — чесать за ушком. Если ради сохранения ее благополучия ей надо будет спеть песенку — собрать всю зондергруппу и выстроить в хор.

Келлер лишь поморщился, ничего более не сказав, и удалился прочь.

Курт вышел на улицу, залитую солнцем, чувствуя на себе взгляды горожан, вместе с тем их почти не замечая; это было постоянным и неизменным сопровождением любого серьезного расследования и стало уже привычной частью жизни. Взгляды настороженные, любопытствующие, ненавидящие, испуганные — весь спектр чувств человеческих. Сегодня к ним примешивалась доля удивления: наверняка наскоро оттертый от крови наряд майстера инквизитора слабо вязался с обликом почтенного торгового города.

Правду сказать, и сам город этим утром утратил немалую часть своей благопристойности: улицы шумели чуть тише, но чуть возбужденней, стражи смотрели вокруг хмуро и взволнованно, и гораздо больше было кучкующихся группками людей, обсуждающих что-то кто вполголоса, а кто и громогласно, не стесняясь в выражениях и эмоциях. На майстера инквизитора, проходящего мимо, пялились так же открыто, опуская глаза лишь при его приближении и наверняка ожидая растолкования наступивших в Ульме перемен.

Владелец «Моргенрота» окаменел при виде вторгшегося в его владения следователя, застыв в молчании и наверняка пытаясь соотнести в мыслях свое поведение несколько дней назад и наличие в городе бравых парней со Знаками.

— Майстер инквизитор… — проронил он неуверенно, и Курт, не поздоровавшись, потребовал:

— Графиня Адельхайда фон Рихтхофен. Она еще здесь?

— Конечно, где ж ей быть; спит, насколько мне известно, — охотно отчитался тот. — Ее горничная прибыла этим утром, и совсем недавно она отказалась от завтрака, сказала — ей надо отдохнуть.

— Я поднимусь, — непререкаемо сообщил он, и хозяин лишь тоскливо вздохнул ему вслед.

Лотта открыла на стук тут же, улыбнувшись при виде гостя, и отступила в сторону, пропуская его внутрь уже знакомой комнаты.

— Я знаю, спит, — не дожидаясь объяснений, кивнул Курт. — С ней все хорошо, и Dei gratia. Я, скорее, к тебе. Надеюсь, сумку с моими вещами ты не забыла прихватить, когда возвращалась сюда?

— Она стоит вон там, — кивнула в сторону соседней комнаты та. — Однако Адельхайда просила разбудить ее, когда вы придете. Думаю, ей интересно узнать о ходе дальнейшего расследования.

— Какой ход, я сам проснулся час назад, — возразил Курт, идя к указанной ему двери. — И на ее месте я бы подумал о собственном здоровье, а не о допросах и протоколах.

— Скажите ей об этом, — вслед ему посоветовала Лотта с усмешкой. — Только много ли будет с ваших слов проку; она никого не слушает. Отсюда все ее беды.

— Между прочим, я это слышала, — заметила Адельхайда, когда он, приоткрыв дверь, остановился на пороге. — Проходи. Какие новости?

Курт прикрыл дверь, медленно приблизясь, огляделся в поисках табурета и, не отыскав такового, присел на край постели.

— Новость первая: ты чудом выжила, — сообщил он недовольно. — Не хочешь потратить часть времени на то, чтобы насладиться этим фактом?

— Я наслаждаюсь, — кивнула та, усевшись и прислонясь к подушке спиной. — Вот уж третий час. И перед этим проспала всю ночь.

— И как спалось?

— Прилично, — кивнула Адельхайда, и он вздохнул, уловив едва заметное подрагивание в голосе:

— Кошмары?

— Да, — нехотя согласилась та, ответив не сразу. — Было. Лотте пришлось остаться со мной — я вскакивала раз десять за ночь. Мерзкие сны. И огонь горел всю ночь — не смогла уснуть в темноте… Надо с этим что-то делать, иначе конец работе.

— Ты оклемаешься, — возразил Курт уверенно. — В первую ночь после события, потрясшего психику, совершенно нормально видеть это событие во сне, и ассоциировать с ним схожее окружение вроде темноты — тоже вполне типично. Ты придешь в себя. Ты крепкая. Ты и вчерашней ночью держалась очень хорошо… И сейчас хорошо держишься. Слишком хорошо.

— Это как же понимать — «слишком»?

— Ну, не знаю, — пожал плечами он. — Могла бы хоть поплакать для приличия. Я бы героем себя почувствовал.

— А кем чувствуешь сейчас?

— Дураком, — откликнулся Курт, и она вздохнула, кивнув:

— И ты недалек от истины.

— Вот спасибо, — покривился он. — И это вместо благодарности? Передам Александеру. Он будет рад это услышать.

— Передай, — серьезно согласилась Адельхайда. — Хотя, я думаю, он и сам знает все то, что я могла бы сказать. И ты знаешь. Вы сделали глупость, когда пришли в этот замок, Курт. Большую глупость. Разумеется, я не стану говорить, что жить так уж плохо, что за спасение я вам не благодарна, однако это не отменяет того, что вы поступили непростительно безответственно.

— Ждать было нельзя, — начал он, и та строго оборвала:

— Вы должны были ждать. Поправь, если я ошибаюсь, но мне кажется — никто из вас не пошел бы на это, если б на моем месте был кто-то другой. Ты не пошел бы. Ты не стал бы ввязываться в рискованное дело, фактически не имеющее шансов на успех, если бы не личные причины… «Ни жен, ни детей, ни возлюбленных» — помнишь? «Это безопасно, рационально, не мешает работать и думать, не приводит к срывам и провалам». А еще — «Proximus sum egomet mihi»… Помнишь, кто все это мне говорил?

— Не стану спорить с тем, — через силу согласился Курт, — что вся эта затея и впрямь была рискованной, однако нашим действиям есть вполне четкое логическое оправдание. Во-первых, ты агент, обладающий не просто важной — секретной информацией. И как знать, что там могло произойти. Если тебе станет от этого легче, идя в этот замок, мы готовились и к тому, что придется не вытаскивать тебя оттуда, а, напротив, оставить там навсегда. Если бы Арвид задумался над тем, что какая-то девица не удивилась появлению стрига в ее покоях, что она схватилась за оружие вместо того, чтобы упасть в обморок — он понял бы, что с тобой что-то нечисто, и спросил бы, что. А ты — не смогла бы не ответить. Вот тебе первая, самая важная причина. Тебя не должно было быть в замке, не должно быть вообще или не должно быть живой. И еще одно: мы сохранили фогта. Ведь вероятность того, что зондергруппа попросту уложила бы его вместе с прочими, гораздо выше, чем надежда на то, что — арестовала бы. А кроме того, мы взяли двух стригов живыми; этого те парни не сделали б уж точно.

— Да, — согласилась Адельхайда с улыбкой. — Все это можно сказать руководству; и ты скажешь, не сомневаюсь. И это будет неплохим оправданием вашим действиям. Вот только возразить твоим словам несложно. Тот факт, что два стрига попались живыми — случайность, и вашей целью это не было. О том, что фон Люфтенхаймер подвержен в некотором роде исцелению, что его можно сохранить для дальнейшей государственной службы — никто и не подозревал; уж вы не знали об этом точно. А что до меня… Зондергруппа была на подходе. Даже если бы она явилась на следующий день, если б при этом я выложила Арвиду все известные мне тайны, если б и мое полное подчинение свершилось бы к тому времени… Эти ребята зачистили бы замок, и в живых никого бы не осталось, и все тайны остались бы тайнами. Все проблемы были вполне решаемы и без вашего вмешательства.

— Мы сохранили ценного агента. Не факт, что этот агент остался бы в живых в случае штурма.

— А о другом факте вы не задумались? Ведь вы явственней некуда дали понять Арвиду, что он раскрыт. Вообрази, что нам таки удалось бы уйти через тот ход в часовне, а он остался — живой и здоровый. Что зондергруппа не пришла утром — что задержалась, и штурма не было…

— Медяк ей тогда цена, — буркнул Курт и, вздохнув, отмахнулся: — Я понял тебя. Но Арвид не ушел бы. Primo, он и понятия не имел, что зондергруппа по его душу уже в пути. Ну, а secundo — мы слишком крепко его привязали. Ведь он всерьез загорелся идеей моего обращения; а, без ложной скромности придется заметить, мне подобных он не видел — судя по реакции его птенца, до сих пор перед его давлением никто не мог устоять.

— Да, — передернувшись, точно от холода, проронила Адельхайда. — Ты смог… А меня он подчинил за мгновение.

— Зато ты успела ранить одного из них, — утешил он. — Кстати, кого?

— Самого.

— Вот, — наставительно кивнул Курт. — А когда на меня напал птенец, я едва успел понять, что происходит… Однако — я Арвида заинтересовал. Найти же меня после моего побега и таки совершить то, что намеревался — это было бы делом принципа. Вот одна причина, по которой он не покинул бы этих мест. А вторая — Александер так и остался не отведавшим мести, мало того, он перебил его слуг и почти всех оставшихся птенцов. Мало того, тот, кого он счел ни на что не способным и слабым, сумел подчинить его слугу — того, в темнице, и, пусть на время, перехватить контроль над слугой другим. Я разумею фогта. Никуда бы он не делся.

— Победителей не судят, — отозвалась та со вздохом. — Это единственное ваше оправдание перед руководством. Вы получили слишком многое, чтобы наложить на вас серьезное взыскание, однако… Однако, Курт, это было глупо. Я почти не удивляюсь действиям Александера, но от тебя я подобного не ждала.

— Я сам не ждал, — выговорил он с принужденной улыбкой. — Воистину женщина — орудие Дьявола.

— «Ни жен, ни детей, ни возлюбленных»…

— Теперь уж точно, — уверенно согласился Курт. — В этот раз нам повезло, но удача табуном не ходит. Если тебя снова утащит стриг или огнедышащий дракон — оставлю на съедение. Тебе стало легче?

— О, да, — усмехнулась та, передернувшись. — Гораздо.

— И все-таки мы с Александером сделали то, что никакая зондергруппа не сумела бы.

— И все-таки это было глупо.

— А люди часто делают глупости, когда… — начал Курт и, запнувшись, неловко кашлянул, зачем-то посмотрев в распахнутое окно. — Да… — неопределенно произнес он, не глядя на собеседницу. — Когда теперь уедешь из Ульма?

— До конца дознания я уж точно останусь, — словно не заметив его оговорки, ответила Адельхайда. — Во-первых, я замешана в деле как свидетельница и потерпевшая. Если я уеду до окончания расследования, могут задуматься над тем, кто мне дал такое право и почему. Во-вторых, как агент Его Величества я обязана остаться и наблюдать, дабы после отчитаться пред его светлыми очами. Он мне не простит, если что-то я оставлю без внимания, что-то не учту или не узнаю. Я тут императорские глаза и уши.

— Ты уже отправила отчет о произошедшем?

— Скоро здесь будут императорские войска, — кивнула она. — Как принято выражаться в таких случаях — «ограниченный контингент».

— Ограниченный — чем?

— Думаю, фантазией Императора, — пожала плечами Адельхайда. — К счастью, она у него чрезвычайно развита.

— Это обнадеживает… Надеюсь, Александер тоже ушами не хлопал, и конгрегатские силы тоже прибудут вскоре. Надеюсь, прежде императорских. Ничего плохого не хочу сказать о славных воинах нашего славного правителя, однако застолбить территорию хотелось бы первыми; кроме того, на аресте и допросах мои познания заканчиваются. Что и с кем делать дальше, мне должны указать сверху, дабы после не выяснилось, что я обратил в пепел какие-то важные планы и упования.

— Уже говорил с кем-то из арестованных? Что-нибудь узнал?

— Шутишь, — отметил Курт. — Я только проснулся. Для начала хотел убедиться в том, что вы оба в порядке, и поддержка запрошена. Выйдя от тебя, зайду к Александеру, выясню, отослал ли он одного из своих почтовиков, и тогда уже со спокойной душой займусь делом.

— Значит, у меня есть еще время для отдыха, — вздохнула она, сползая на подушку головой. — Все еще не могу отойти. Головокружение, слабость… А ты на ногах. И впрямь, о твоей выносливости не напрасно ходят легенды.

— Попросту у меня выбора нет, — покривился он. — Хотя я с превеликим удовольствием повалялся бы в постели тоже.

— Все зависит от желания, — улыбнулась та. — Найди способ добраться до этой постели.

— Я добрался до тебя в замке, заполоненном вооруженными людьми и стригами. Думаю, в комнату в гостинице я уж как-нибудь попаду.

— Нужно ли это, — посерьезнела Адельхайда, и Курт передернул плечами:

— Все возможные глупости уже совершены. Все ошибки, какие только мыслимы, сделаны. Чего опасаться теперь?.. А кроме прочего, как насчет многими веками практики учрежденного вознаграждения победителю?

— Бестактный, бессердечный, меркантильный, корыстный вымогатель.

— У женщин весьма странная манера говорить «да», — улыбнулся он, поднявшись, и отступил к двери. — Отдыхай. Силы тебе в любом случае еще понадобятся. Я еще вернусь — для продолжения допроса.

На его сумку, перевешенную через плечо, владелец «Моргенрота» взглянул мельком, ничего не спросив, но явно задумавшись над тем, откуда и почему она вдруг взялась, и не задумал ли майстер инквизитор начать конфискацию личных вещей госпожи графини; или, быть может, обрел от нее некое подношение, в просторечии именуемое взяткой. Курт вышел на улицу неспешно, сейчас жалея о том, что не отправился на свой обход верхом — вопреки дифирамбам, спетым ему Адельхайдой, ощущал он себя все же слегка разбитым и усталым, и голова, случалось, начинала кружиться слабо, но всегда неожиданно и противно.

От гостиницы он успел отойти на десяток шагов, остановившись чуть в стороне от запруженной людьми середины улицы и глядя на четверых носильщиков, с натугой ступающих мимо; в носилках покачивалось хорошо знакомое лицо Вильгельма Штюбинга. Мгновение помедлив, Курт развернулся и зашагал обратно, вновь переступив порог «Моргенрота».

— Графиня фон Рихтхофен снова снимает половину этажа, — предположил он, не дав растерянному хозяину сказать ни слова. — Верно?

— Да, майстер… — начал тот, и Курт кивнул наверх:

— Вторая половина свободна?

— Свободна, майстер инквизитор, — напряженно подтвердил тот.

— Отлично, — удовлетворенно кивнул он. — В таком случае — ее займу я.

— Что, простите? — оторопело обронил тот и, спохватившись, поправился: — В том смысле… Сколько комнат?

— Все. Ну, — подбодрил он, когда владелец замялся, — не стесняйтесь. Задайте вопрос, который вертится у вас на языке — «могу ли я себе это позволить». А впрочем, не надо, я отвечу сразу. Разумеется, не могу. Счет за услуги перешлите Вильгельму Штюбингу. Вы наверняка его знаете, это член вашего городского совета.

— А господину Штюбингу известно об этом? — осторожно уточнил тот, и Курт усмехнулся:

— Господин Штюбинг как член рата должен знать, чем карается невозвращение долгов, посему проблем с оплатой не возникнет, уж поверьте… Я поднимусь переодеться, а когда вернусь через час-другой, эта моя одежда должна быть отчищена. Надеюсь, к тому времени будет готов также и обед.

Обед готов был, и, судя по тому, что владелец ни словом более не обмолвился о деньгах, господин ратман о своем долге не забыл. От обеда, однако, майстер инквизитор отказался, повергши хозяина в состояние оскорбленного stupor’а; приготовленная снедь расточала дивные ароматы, однако сейчас, навестив фон Вегерхофа и убедившись в том, что голубь со срочным вызовом представителей Конгрегации отправлен еще вчера, голода Курт не испытывал. Стриг, как обычно, был застигнут за поглощением очередного кулинарного изыска, коим, как обычно, попотчевал и своего гостя. Обсуждать произошедшее в замке тот явно не желал, всячески обходя эту тему и уводя разговор, когда минувшие события поминал гость, и он оставил свои попытки, поведению фон Вегерхофа, в общем, не удивившись.

Задерживаться в «Моргенроте» он не стал — оставив бо̀льшую часть вещей в одной из огромных, как дворцовая площадь, комнат, с изрядно полегчавшей сумкой Курт вновь направился к ратуше, проделав обратный путь под все тем же дождем из разнокалиберных взглядов разношерстной толпы. У самого магистратского прибежища толпа была куда реже, с переменным успехом маскируясь под всего лишь проходящих мимо, и человека, который уверенно зашагал прямо к нему, Курт выделил из этого скопища сразу, остановившись и подождав, пока приблизится молодой парень при оружии, в узнаваемом за милю сером плаще тевтонского оруженосца поверх кольчуги.

— Майстер инквизитор Курт Гессе? — уточнил тот, поприветствовав, и, получив подтверждение, пояснил: — Я послан к вам, чтобы передать просьбу моего господина. Он хотел бы с вами встретиться, для чего просит вас, если возможно, придти в гостиницу, где он остановился.

— Доходчиво, — кивнул он, — однако мне хотелось бы знать, для чего, и о чем пойдет разговор. Я, видите ли, в эти дни человек довольно занятой.

— Разговор имеет отношение к вашему делу… Простите, но это все. Сам я ничего не знаю, а большего мне сказано не было, лишь это.

— Имя этого рыцаря, — потребовал Курт. — Я не хотел бы идти неведомо куда неведомо к кому; при моей должности это обыкновенно ничем хорошим не кончается.

— Разумеется, — согласился тот несколько торопливо, — это моя оплошность, майстер инквизитор. Его имя Раймунд фон Зиккинген. Он готов явиться и сюда, если вы не пожелаете придти к нему на встречу, но полагает, что и ему, и вам, и делу более будет на пользу, если вы примете его предложение. Мне велено возвратиться с ответом, посему, если вам нужно время, чтобы подумать…

— Нет, мне не надо думать, — не дослушав, возразил Курт уверенно. — Как называется его гостиница?

— «Лиса и Гусь», — отозвался посланец, и он невольно усмехнулся:

— Хм, зато честно… Я приду. Когда и к которому часу?

— Это было велено оставить на ваше усмотрение, майстер инквизитор, мой господин готов принять любое ваше предложение.

— Тогда сегодня, пока я еще не погряз в делах совершенно и могу найти на это время. Через два часа.

— Я передам, — кивнул тот, чуть склонив голову и отступив. — Он спустится к вам в трапезный зал, майстер инквизитор.

— Это скверная идея, — поморщился шарфюрер, которому было велено искать некоего Раймунда фон Зиккингена в случае, если Курт не вернется в ратушу. — Идея пакостная и пахнущая дурно.

— Красноречиво, — отметил он. — Однако я сомневаюсь, что мне что-то угрожает. Такие встречи в моей практике уже происходили: как правило, с них я возвращаюсь с важной информацией, каковую иначе получить невозможно. Попросту некоторые люди не желают оглашать свое причастие к некоторым делам.

— Наверняка потому, что тогда им легче будет скрыться, бросив за столом в трактире ваш труп.

— А для вас, Келлер, — усмехнулся он, — все делятся лишь на два вида? На тех, кто служит в Конгрегации, и тех, кто желает ей немедленной погибели?

— Или медленной. Еще хуже. Оружие возьмите.

— Непременно.

— Ваш меч, кстати сказать, — уже вслед ему добавил Келлер, и Курт остановился, обернувшись. — Сегодня мой парень прибыл с первым отчетом по обыску замка; они нашли ваш меч в одной из комнат.

— Уверены, что мой?

— Герб на навершии рукояти — три пучка ивовых розог на зеленом поле, крест в верхнем правом углу…

— Мой, — согласился он. — Спасибо.

— Судя по всему, кинжалы, висящие на его гарде, также ваши. Можете забрать, оружие я сложил в комнате, которую вы заняли.

— Кстати, занял я также пол-этажа в одной из местных гостиниц, — упомянул Курт, уже уходя к лестнице. — «Моргенрот». Если меня долго не будет здесь, прежде чем поднимать панику и крошить ульмцев в капусту, удостоверьтесь, что я не сплю на мягкой постели в удобной тихой комнате.

— По соседству с той графинькой? — уточнил Келлер, и он строго возразил:

— По соседству с пострадавшей.

— Ну-ну, — хмыкнул тот, тут же посерьезнев. — Парни спрашивают — что трупы в замке? Через денек начнут попахивать.

— Закопать, — распорядился он. — Личные вещи сложить в отдельной комнате, если что важное и необычное — галопом ко мне посыльного. А сами тела — зарыть. Позовите на подмогу местного священника, пусть освятит землю где-нибудь в стороне от города…

— А как же ваши четки?

— Позовите местного священника, — повторил Курт настоятельно. — Пусть он потом разнесет слухи о количестве зверски убитых.

— Создаете себе славу мясника?

— Не помешает. Закопайте и прибейте сверху массивным крестом. Стригов, ясное дело, надо сжечь, для чего следует провезти их через Ульм, и чтобы на самой многолюдной улице с тел случайно сползло покрывало. Пускай полюбуются. Дрова, маслá и прочее для дальнейшего уничтожения тел обеспечит магистрат; я договорюсь.

— А что делать с челядью? Какие задавать вопросы, каких требовать ответов?

— Никаких, — остерег Курт. — Вообще не разговаривать; вопросов не задавать, на них не отвечать, с глаз не отпускать. Я поговорю с ними сам, когда сумею найти время, чтобы съездить в замок.

— Вам с вашим ребром, Гессе, полагается лечь в постель на несколько дней, дабы не мешать кости срастаться, а кроме того, вы истощены и обескровлены. Вы так упорно отбрыкиваетесь от лекарской помощи, хотя издалека видно, что хороший порыв ветра снесет вас с ног, и вам ли разъезжать по предместьям?

— Благодарю за заботу, — откликнулся он, — однако кость не закроется быстрее, чем ей полагается природой, рану ваш эскулап зашил, а количества крови в моем организме он мне не пополнит — разве что напоит собственной… Будьте любезны разбудить меня через час, Келлер. Это все, что мне нужно.

***

Раймунд фон Зиккинген опаздывал — вот уж с четверть часа Курт сидел в трактире, который оруженосец упомянутого рыцаря поименовал громким словом «гостиница», за столом в полутемной шумной комнате, каковая была названа трапезным залом. «Лиса и Гусь» оказался постоялым двором средней руки, куда более привычным, нежели снятые нынешним утром покои или снимаемая прежде чуть менее роскошная комната; разумеется, здесь можно было нарваться на грубость со стороны разносчиков или равнодушие хозяина, кто-то из толпящихся постояльцев и посетителей мог наступить на ногу, не заметив этого, однако, в отличие от упомянутых заведений, здесь самым ходовым питьем было не вино, а пиво — на удивление пристойное и даже не пованивающее бочковой плесенью. Сидеть за столом просто так было нельзя, и майстер инквизитор неторопливо вкушал простой, без изысков, кусок жареной говядины, запивая все же не пивом, а, по совету лекаря, красным вином, вся дешевизна которого здесь ощущалась не только на вкус, но и на вид и запах.

Два соседа, оказавшиеся за одним столом с новоявившимся, дожевали свои порции торопливо и молча, испарившись в пространство, и сейчас Курт пребывал в полном одиночестве, выделяясь из пестрой галдящей толпы, оккупировавшей прочие столы. Не заметить его или спутать с другим было нельзя — Знак, снова вывешенный поверх, сиял на ползала, однако Раймунда фон Зиккингена все не было.

Тот появился, когда Курт уже твердо решил, доев, покинуть трактир. Присев напротив него, кряжистый, плотно сбитый воин аккуратно установил шлем подле себя, пригладив густо седеющие волосы, и уверенно предположил:

— Курт Гессе, инквизитор первого ранга. Ведете расследование касательно стрига в Ульме.

— Доброго дня, — пожелал он в ответ. — Вы задержались.

— Простите, — отозвался фон Зиккинген просто. — Не смог подойти раньше. Доброго дня, майстер инквизитор.

— Итак, — подбодрил он, когда в едва начавшейся беседе наметилось долгое затишье, — я есть я, и я действительно веду расследование. Собственно, оно почти закончено — стриг арестован.

— «Арестован»… — повторил тевтонец с невеселой усмешкой. — Как-то даже странно и непривычно слышать это обыденное слово в применении к такому существу… «Схвачен» — было бы как-то ближе к истине.

— Согласен. Протокольные тонкости, что поделать.

— Вам не терпится спросить, для чего я позвал вас на встречу, майстер инквизитор, — кивнул фон Зиккинген, оглядевшись вокруг, и чуть понизил голос: — С вашего позволения, я закончу обмен любезностями и перейду к делу, не стану отнимать ваше время понапрасну.

— Не буду возражать, — согласился Курт, и тот вздохнул, явно пытаясь произнести заготовленную им заблаговременно речь, но не зная, с чего начать.

— Я хотел рассказать вам одну историю, — пояснил тевтонец, — а также задать один вопрос, на который вы, надеюсь, в благодарность ответите.

Рыцарь умолк в ожидании, и Курт тоже заговорил не сразу, глядя в тарелку с недоеденным обедом и пытаясь решить для себя, какое поведение надлежит избрать.

Ссорить Конгрегацию в собственном лице с тевтонским орденом было бы крупной ошибкой, а именно это и произойдет, если сейчас, как обычно, ответить, что информация, связанная с расследованием, разглашению не подлежит, а сам Раймунд фон Зиккинген обязан сообщить Святой Инквизиции все известные ему сведения. Эти угрюмые ребята Императору не подчинялись, владели собственными немалыми территориями, подмяв под себя всю Пруссию, вели собственные малые войны, заключали собственные договоры и, что немаловажно, занимали срединную позицию в споре германского трона и понтификата. По дошедшим до конгрегатского руководства слухам, когда авиньонский Папа впрямую призвал Верховного магистра в союзники, тот ответствовал, что орден оберегает христиан от язычников, и не более, и в политику вмешиваться не будет, в откровенной и прямолинейной манере заявив — «Тамплиеры впутались — и где они теперь?»…

Орденские рыцари строго блюли устав, граничащий с почти монашеским существованием, не влезая в околопрестольные экономические перипетии, наверняка помня все тех же тамплиеров, каковых слишком большое участие в мирских делах до добра не довело. Было время, когда орден начал хиреть, превращаясь в военизированный монастырь вовсе, однако в один прекрасный день им был заключен договор с польским королем, осаждаемым дикими языческими племенами, и эта возможность пустить кровь себе и другим явно пошла тевтонцам на пользу.

Кое-кто из этих одолеваемых религиозным рвением вояк открыто поддерживал Папу в Риме, кто-то столь же гласно заявлял о своих симпатиях Императору, однако, пока Верховный магистр блюл нейтралитет, все это оставалось не более чем личными предпочтениями каждого, не имеющими силы и значения, как, к примеру, белый или сизый цвет исподнего, нравящийся тому или другому. К какой из упомянутых сторон принадлежит его нынешний собеседник, Курт еще не определил; по поведению тевтонца сказать было ничего нельзя — даже обуреваемый жгучей ненавистью к Конгрегации, тот не станет проявлять своей антипатии, затевать распрю или прочим способом вносить раздор в этот и без того грешный мир…

— Что ж, откровенно, — ответил Курт, наконец. — И дабы не вселять в вас ложных надежд, господин фон Зиккинген, быть может, начнем именно с вопроса? Сами понимаете, не мне выбирать, о чем я могу говорить, а о чем должен умалчивать.

— Хорошо; даже лучше, — согласился тевтонец, как ему показалось, с облегчением. — Вопрос, майстер инквизитор, такой: среди тех, с кем вам пришлось столкнуться в этом деле, не было ли… существа… со следующими приметами. Выше вас, быть может, на ладонь, темный блондин, даже, наверное, ближе к пепельному; глаза, соответственно, серые…

Глаза…

Его прежний цвет глаз теперь было уже не различить — сейчас радужка была льдистой, почти прозрачной; однако все прочее, чем дольше он слушал, тем все четче вырисовывало навсегда теперь запомнившийся образ того, кто держал его за горло в полутемном коридоре замка фон Люфтенхаймера и кто теперь стоял прикованным к стене в магистратском узилище…

— Вы опустили глаза и задумались, — оборвав сам себя, заметил тевтонец со вздохом. — Это значит — вы его видели… Скажите, сейчас он убит, или ему удалось уйти?

— Ответить на ваш вопрос, — снова помедлив, отозвался Курт осторожно, — я пока не смогу. Поймите меня сами, господин фон Зиккинген, это дело не назовешь заурядным, и любая мелочь может иметь значение без преувеличений судьбоносное. Боюсь, вначале я попрошу вас таки рассказать историю, которую рассказать собирались.

— Понимаю, — легко согласился тот, — я иного и не ждал. Однако вам придется набраться терпения, майстер инквизитор — история долгая и поначалу могущая показаться вам не имеющей к делу касательства.

— Слушать все, что мне рассказывают — моя работа. Я готов выслушивать столько, сколько придется, хоть вечер и ночь напролет, если это важно, а я не думаю, что вы пригласили меня сюда ради семейных воспоминаний.

— В некотором роде так оно и есть, — чуть улыбнулся фон Зиккинген и, посерьезнев, докончил: — И касается также дел нашего ордена, посему я был бы вам весьма признателен, майстер инквизитор, если вы не станете разглашать полученные сведения без крайней к тому нужды.

— Если это не будет крайне необходимо, — согласился Курт.

— Благодарю вас, — с достоинством кивнул тот и, усевшись удобнее, повторил: — История долгая. И давняя. Она началась, когда наш орден держал границу меж нашими владениями и территорией соседних языческих племен. Жемайтские лесные племена, майстер инквизитор; вам и не вообразить, что там скрываются за чудовища. Человеческие жертвы их богам — это лишь часть того, что можно рассказать о них; часть — но часть немалая. Многие из них поедают своих пленников — судя по всему, не оттого, что таково их постоянное питание, а из соображений ритуальных. Мы видели, как сердце вырвали и стали есть даже и прямо на поле боя, мы находили человеческие останки в их лагерях — недвусмысленного вида… Охрана границ была действием явно недостаточным, и мы продвигались вглубь, выбивая язычников из их поселений; если всего лишь отбросить их, они переводят дух, зализывают раны и бьют с новой силой, бьют с жестокостью, свойственной даже не всем идолопоклонникам, и жизнь всех, обитающих поблизости от рубежа, посему была просто невозможной. Я не стану похваляться, не стану говорить, что мы не несли потерь — все же лес, скалы, а то и болота, укрытая и чужая местность, которую мало захватить — надо ведь еще и закрепиться; однако мы продвигались. А однажды наткнулись на очередное племя — немногочисленное в сравнении с другими, не обученное; какая у них может быть выучка, сами согласитесь… Мы не разбили их сразу лишь потому, что не могли выследить место их обитания. Кругом были болота, в которых тропки меняются каждые полгода, и даже местные проводники не желали туда соваться. К тому же, это племя даже среди все тех же местных почиталось совершенно диким, и любому чужаку нечего было и надеяться возвратиться живым и целым из их владений. Мы били их, они отступали, после являлись снова, мы отбивались… Это продолжалось довольно долго. И вот однажды ситуация резко переломилась. Они стали… — на мгновение фон Зиккинген замялся, подбирая точное слово, и неуверенно договорил: — Не знаю, как и выразиться… Словно их подменили. Словно это были не какие-то лесные дикари, а — настоящая армия. Маленькая, плохо вооруженная, но армия. Со своей тактикой — весьма удачной, с использованием особенностей местности, собственных возможностей; возникало чувство, что ими руководит во всякую минуту боя единый разум. Словно некий полководец раздает им указания. Они наступали, точно по команде, и отступали, как будто получив на то приказ; причем не бежали — они отступали, слаженно и четко, перегруппировывались и нападали вновь или уходили так, что мы не могли их преследовать… И при том они стали втрое бешеней. Их надо было изрубить в куски прежде чем они умирали или хотя бы прекращали сопротивление; стрелы, как то было прежде, их уже не брали — в ежах меньше игл, чем было в тех, кто, наконец, падал. Да, у дикарей слабая чувствительность к боли не редкость, они и прежде поражали и стойкостью, и мужеством, прости Господи, но такое — было слишком даже для них. Словом — вы меня понимаете, майстер инквизитор?

— Вполне, — коротко отозвался он, и тевтонец кивнул, продолжив:

— И вот, когда наша первая… не стану скрывать — растерянность… несколько сгладилась, когда мы попытались противопоставить их внезапному ратному таланту собственный — вот тогда мы и увидели, чей именно разум повелевает ими. Мы видели человека, стоящего в отдалении, не принимавшего участия в бою, и видно было, что он отдает приказы прочим. Но ведь самое страшное заключалось в том, что эти прочие не могли его слышать. Его не могли ни увидеть, ни услышать хоть слово из его уст те, кто был в десятках шагах от него, окруженные криками, лязгом, шумом битвы; это было просто невозможно, но это было. Все повиновались его приказам, точно эти приказы произносились подле них.

— Малефик, — не предположил — констатировал Курт, и фон Зиккинген усмехнулся:

— «Малефик»… Знаете, майстер инквизитор, в этом слове есть что-то близкое, душевное… домашнее, что ли… Проще: колдун. Демон в человечьем обличье. Нечисть, способная внушить мысль напрямую человеческому разуму и (как знать), быть может, читать и наши мысли также, видеть заранее, где мы нанесем удар или развернемся. Мало того, отступив, через несколько дней они напали на наш форпост. Бывало, что и прежде особенно самонадеянные предпринимали подобные попытки, бывало, что доставляли при этом много неприятностей, однако потери не бывали большими. Но в ту ночь посланный на вылазку отряд полег целиком, и крепость едва выстояла — нас было немного. А их снова возглавлял тот человек. Мы попытались уничтожить его. Был приказ: игнорируя прочих, добраться до него, но — получившие этот приказ исполнить его не сумели. Они погибли еще до того, как приблизились к этому чудовищу, погибли не от стрел или их ножей, а просто умерли — умерли на месте.

— Но их атаку вы отбили.

— Отбили, но… Отряд, покинувший стены, погиб без остатка, а один из братьев исчез. Мы не нашли его тела на поле боя. Мы не могли их преследовать, мы не знали, где их обиталище, и… и смирились со смертью нашего брата. Это было больно и…

— … противно, — докончил Курт тихо, когда тевтонец замялся, и тот, бросив на него короткий взгляд исподлобья, болезненно поморщился.

— Да, — согласился фон Зиккинген. — Но сделать мы тогда не могли ничего. Мы обратились за помощью, снарядили местных, положив на это немало сил, уговоров, денег и посулов, да и, что греха таить, угроз… И довольно нескоро мы все-таки нашли их лагерь. Они жили в скалах, в пещерах, одевались в шкуры и ели на земле, их женщины были наравне с мужчинами в свирепости, их дети… Впрочем, это не имеет отношения к теме, — сам себя оборвал тот, повстречавшись с собеседником взглядом. — Главное состоит в том, что в их логово мы вошли легко, не применив и пятой доли собранных нами сил. Мы не обнаружили среди останков и костей тела нашего брата, не нашли пустого доспеха, но не нашли его и живым. И их жреца, того колдуна, что командовал ими — там тоже не было. Мы допросили оставшихся в живых дикарей, и они рассказали, что захваченного человека тот увел в свою пещеру, и больше его не видели, а две ночи назад оба исчезли.

— Вы выяснили, что за сила стояла за их жрецом?

— О, да. Мы выяснили… Наберетесь терпения еще на одну историю, майстер инквизитор?

— Я весь внимание, — кивнул Курт, и тот склонил голову в ответ:

— Тогда слушайте. Их жрецы готовили себе преемников, избирая тех, кто имеет склонность… способность к их бесовскому поприщу. «Кого слышат боги». Кто умеет достучаться до Дьявола. Это чудовище с юности подавало большие надежды, но тогдашний жрец имел своего любимца и потому не желал передавать ему своего места, и все уже склонялись к мысли, что в посвящении ему откажут. Как я думаю теперь, жрец тот просто испугался, когда увидел, что юнец сильней его самого… Бог знает, что на самом деле… Финалом в обучении и моментом посвящения в это дьявольское звание была традиция, заведенная еще во времена, которых никто уже не помнил. Претендент должен был отправиться в отдаленные от их стойбища места, на некую скалу (где, бывало, исчезали не в меру усердные охотники и где, по их суевериям, жили то ли духи, то ли боги) и провести там ночь. Судя по услышанному далее, прежние жрецы мошенничали в этом вопросе — бродили где-то по окрестностям, а поутру являлись домой. А тот — тот исполнил обычай в точности. Вот только он возвратился не утром — он пришел однажды ночью примерно «через оборот луны». Первым делом он убил вождя, потом порвал жрецов — в буквальном смысле; и, разумеется, своего конкурента по обучению. И возглавил племя сам. Все это время он являлся перед людьми лишь по ночам или в погоду, когда туман прятал солнце, скрытый этой их шкурой — знаете, с головой зверя, которая надевается на собственную голову, как капюшон…

— Стриг.

— На той скале, — кивнул тевтонец, — обитали они. «In petris manet et in praeruptis silicibus commoratur atque inaccessis rupibus, inde contemplatur escam et de longe oculi eius prospiciunt, pulli eius lambent sanguinem et ubicumque cadaver fuerit statim adest»… Таковы были их «боги». И претендент на звание жреца, подчинившийся традиции, и в самом деле мог получить от них силу — сами знаете, какого свойства.

— Если возвращался живым.

— Верно. Я не знаю, как эти твари избирали достойного, по их меркам, кто мог войти в их дьявольское сообщество, но этого — они таковым сочли.

— И это безошибочно? Воистину гнездо стригов?

— Обиров, — поправил рыцарь, пояснив в ответ на вопросительный взгляд: — Так я привык их звать.

— Предчувствую еще одну историю, — улыбнулся Курт, и тот повел печами:

— Такова наша жизнь — одна история тянет за собою другую и далее… Вам наскучило?

— Господь с вами, господин фон Зиккинген, мне давно не доводилось выслушивать столь занимательных повествований. Прошу вас, продолжайте.

— Это слово вошло в мой обиход от моего родича, оставившего подробные записи об одном происшествии — тот также состоял в ордене, и на его долю выпало участвовать в бою с монголами при Лигнице. Случилось так, что он был в малом разъезде в предгорьях Паннонии. Тогда еще орден не получил нынешнего опыта в ведении боя, каков он в обычае язычников, тогда еще трудно было совладать с конными стрелками, с небольшими отрядами, нападающими исподтишка… Словом, не орденский разъезд преследовал монголов, а, как ни скверно это признавать, наоборот. Преследование продолжалось по лесу и протянулось до темноты. Драться среди деревьев монголы не привыкли или не любили, да и отдых был нужен всем; сложилось так, что братья ордена и они заняли позиции неподалеку друг от друга, не нападая, но и не позволяя противнику уйти, и устроились на ночевку. Когда же спустилась глубокая ночь, на орденский лагерь напали. Невиданные существа с пылающими глазами, бледные, как призраки; так же, как призраки, они появлялись и исчезали — нежданно и невидно. Сколько их было, никто не заметил, но успели уловить, что были они почти голые и без какого-либо оружия, однако двое братьев, не сумев оказать никакого сопротивления, были утащены ими в темноту. Прочие лишь слышали крики… А потом крики стали слышны и со стороны монгольского лагеря. До той минуты кое-кто из молодежи выказывал уверенность в том, что это именно они устроили этот ночной налет, но старики сказали сразу — нет. Дикари, но это — не в их повадках. И оказались правы. Спустя некоторое время монголы вышли из своего укрытия, попросившись под защиту братьев; наверное, они полагали, что рыцари в броне будут более надежным укрытием от тех тварей. Однако плохо было всем. Они нападали всю ночь, но вместе от них удалось отбиться — как выяснилось, они не любят света, не любят огня, и факелы в паре с мечами могли их отгонять. Утром орденский разъезд и отряд язычников разошлись подобру, дав клятву избегать друг друга в бою. Не знаю, была ли эта клятва исполнена… Одного (всего одного!) в ту ночь удалось убить. Когда пришло утро, стало различимо, каковы эти создания на вид. Голые, лысые, белые, точно те черви, что живут в глубоких кавернах, не видя солнца… «Обиры» — так называли их карпатские обитатели, когда мой родич, возвратившись из разъезда, попытался выяснить у местных, что̀ это ему довелось повстречать. Так и я привык называть их. И когда мы услышали рассказ тех жемайтских дикарей, те из нас, кто читали записи или слышали эту историю в пересказе — те тотчас поняли, в чем дело. Мы решили уничтожить богопротивных тварей. Мы знали, что они боятся света, что на солнце их тела разлагаются и обугливаются, и было утро, когда мы подошли к тому утесу…

— И у вас получилось? — с нескрываемым удивлением уточнил Курт; тот качнул головой:

— Нет. Когда мы пришли, они были уже мертвы. Их было с десяток, тощих, как скелеты, и таких же лысых, голых и бледных — и все они были убиты. Я достаточно видел в своей жизни, чтобы утверждать с достоверностью: убиты они были голыми руками… Видимо, получив от них свое посвящение, жрец вернулся и сокрушил своих богов. Не могу сказать, почему, но это и не есть самое важное. Важно — что существо, причинившее нам столько напастей, покинуло свое родное племя, покинуло родные места; он ушел, исчез, а с ним вместе исчез без следа и наш брат. Мы так и не нашли ни его тела, ни хоть останков, ничего. Лишь его распятие было совершенно случайным образом обнаружено на полу пещеры этого жреца в куче отбросов. Мы пытались узнавать у всех и всё, что только было возможным, искали, спрашивали, выведывали…

— Сдается мне, господин фон Зиккинген, — предположил Курт, — я понимаю, к чему была эта история. Полагаете, что стриг, с которым мне пришлось иметь дело в Ульме — ваш жемайтский жрец… Тогда он сильно изменился. Стриг, которого мне довелось увидеть, весьма сносно говорил на благородном немецком, да и выглядел он вполне пристойно.

— С тех дней минуло два десятка лет, майстер инквизитор. Даже простому смертному за такое время стыдно было бы не перемениться и не вжиться в новый мир, не научиться новому.

— И, — предположил Курт, — как я понимаю, все эти годы орден не переставал искать его.

— Его, — кивнул фон Зиккинген. — И нашего пропавшего брата. Со временем мы сумели узнать что-то… — на миг тот запнулся, вздохнув, и договорил с усилием: — что-то невероятное и ужасное. Прошло уж более десяти лет, когда след привел нас в один из небольших городков у границы с Польшей, и на наши расспросы, на описание нашего исчезнувшего брата нам сказали — да, мы видели такого человека. И он не был старше, не выглядел взрослей описанного нами, он был таким же, как много лет назад. И прошло еще десять лет, а мы, когда удавалось напасть на след, то и дело обрывавшийся, слышали все то же — описание нашего брата по ордену и заверения в том, что он молод и здоров, как прежде.

— Надо полагать, сюда вас тоже вывел этот самый след?

— Да, майстер инквизитор. Когда до нас дошел слух о стриге в Ульме, я был послан сюда, чтобы узнать, имеем ли мы дело со старым знакомым. У нас было его описание, описание нашего брата, которого он привлек к себе…

— И вы ни словом не обмолвились нам, — с осторожной укоризной заметил Курт. — За все двадцать лет.

Фон Зиккинген вздохнул, тяжело упершись локтями в столешницу, и с видимым недовольством поджал губы, бросив на собеседника взгляд, граничащий почти со снисходительностью.

— Поймите меня правильно, майстер инквизитор, — не сразу ответил тевтонец, — когда началась эта история, Конгрегация пребывала… не в лучшем виде. Это первое. Даже когда усилиями многих достойных людей она приобрела достойный вид, даже и сейчас — мы не были уверены в том, что у вас хватит…

— … ума, — подсказал Курт; тот едва заметно улыбнулся:

— …опыта. Что хватит опыта, дабы должным образом отнестись к происходящему. Откровенно говоря, когда я услышал этим утром, что замок, наводненный обирами, сумели пройти и выжить, и даже отбить пленницу лишь вы и один из местных щеголей — я не поверил. Однако же, довольно лишь посмотреть на ваше лицо и бинты, которые вы пытаетесь скрыть под одеждой, чтобы понять: вы действительно побывали в бою. Но не знаю, является ли правдой и все прочее, мною слышанное, хотя кое-кто из местных солдат и утверждает, что видел обира лично…

— Они его видели, — подтвердил Курт. — Но ведь главное не в этом, господин фон Зиккинген, верно? Главное, что в эту историю оказался втянут один из вас. Вот почему мы до сих пор не знаем ничего. Вы узнали, что в городе инквизитор, и решили просто дождаться результатов моего дознания. Хотя, если б вы взяли на себя труд раскрыть полученную вами информацию, как это облегчило бы мне работу, скольких смертей, быть может, случилось бы избежать. Одно лишь его описание могло в корне изменить ситуацию.

— Я не могу высказать вам собственного мнения по этому поводу, майстер инквизитор. Не я решил так. Но не могу не согласиться с вами так же, как не могу не поддержать мнение капитула: это личное дело ордена. Мы не подданные германского Императора, пусть большинство из нас и немцы, и орден в обиходе именуем Немецким; мы не подлежим имперскому суду, а также образованиям, Императором созданным, а (не станем прикидываться друг перед другом) нынешняя Конгрегация — его детище. Это было нашим делом. Один из нас… один из нас оставил орден, свое служение, всю свою жизнь — и ушел с тварью. Стал одним из них. Это позорнейшая страница в орденской летописи.

Тевтонец умолк, опустив голову и глядя в стол, и Курт тоже не говорил ни слова, решая важную задачу, в которой надлежало постановить, следует ли раскрывать нежданному свидетелю одну из тайн следствия.

— Ответьте на один вопрос, — заговорил он, наконец. — Этот член вашего ордена, пропавший вместе со стригом — как его звали?

— Конрад фон Нейшлиц.

— Сходится, — вздохнул Курт и тот поднял взгляд, непонимающе сведя брови. — Не винитесь, господин фон Зиккинген. Если верить тому, что мне удалось услышать — таким, каков он есть, ваш собрат по ордену стал не по своей воле. Однако время его изменило, и не думаю, что теперь он придает значение собственным мыслям и словам в бытность свою человеком; от него прежнего, каким вы его знали, уже мало что осталось — имя и, быть может, память.

— Так стало быть, вы все же видели его.

— Не просто видел. Сейчас он пребывает в одной из камер местной магистратской тюрьмы.

Рыцарь замер, снова умолкнув, глядя на собеседника пристально и чуть растерянно, и Курт, так и не услышав ни слова, предложил:

— Хотите увидеть его?

— А… — заговорил тот, наконец, утратив некоторую долю своей невозмутимости, — допустимо ли это?

— Думаю, да, — кивнул он. — Вообще говоря, я в этом городе фактически в вашем положении — решаю мало и просто сижу на месте в ожидании решения тех, кто надо мной, однако это — вполне укладывается в интересы дела. Думаю, принять такое решение я могу. Говоря протокольно, вы свидетель, очная ставка с которым поможет установить личность арестованного… Если, разумеется, вам самому хочется это делать. Наверняка вам будет тяжело, если вы правы, и он тот, о ком мы думаем.

— Тяжело, — согласился фон Зиккинген тихо. — Но от моего желания здесь мало что зависит. Я должен убедиться всеми доступными способами, что не ошибся, и дело закончено. Или — что не закончено. И если вы и в самом деле сможете допустить меня в камеру с заключенным, майстер инквизитор, я буду вам крайне признателен.

— Когда? — уточнил он, и тевтонец пожал плечами:

— Когда вам будет удобно. Я здесь в непреходящей праздности и готов в любую минуту.

— В таком случае, смогу препроводить вас, как только закончу с обедом, — подвел итог Курт и, помедлив, предложил: — Не присоединитесь?

— Благодарю, — возразил тот серьезно. — Время ужина еще не настало, а обеденное давно отошло; чревоугодие же не в правилах ордена.

— Кхм… — проронил он, ощутив себя отчего-то неловко, словно на столе перед ним высилась гора непотребной снеди, и фон Зиккинген улыбнулся:

— Не воспримите это как намек, майстер инквизитор. Я не имел никакой задней мысли. Вам-то уж в любом случае подкрепиться не помешает; молодому организму нужны силы, а вы еще и с ранением.

— Быть может, хоть выпьете со мной? — кисло поинтересовался он. — В честь успеха завершенного дела. Даже если это и не ваш стриг, думаю, уничтожение любого гнезда вещь неплохая.

— Разве что чуть, — согласился тот, подумав, и, взмахом руки подозвав разносчицу, вздохнул: — Это событие, вы правы, и впрямь стоит того, чтобы его отметить… Воды, — коротко попросил он усталую неулыбчивую девицу, и та молча отошла, одарив постояльца нелюбезным взглядом. — Меня здесь не сильно жалуют, — пояснил фон Зиккинген с короткой улыбкой, когда та со стуком установила на стол узкогорлый кувшин и пустой стакан. — Не приношу особенного дохода.

— Разве устав запрещает? — усомнился Курт, и тот пожал плечами:

— Устав — нет, здравый смысл — да. На голодный-то желудок; в моем возрасте к чему мне еще и язва?.. Что ж, за ваш успех, майстер инквизитор, — провозгласил тевтонец, взявши свой стакан с вином, щедро разбавленным водой. — Наверняка он дался вам нелегко.

— Честно признаться — по большей части Господней милостью, — согласился он, и тот кивнул:

— Разумеется. Что еще противопоставить подобному исчадию?

К примеру, другое исчадие Господней милостью, мысленно отозвался Курт и отодвинул недоеденное блюдо. Аппетит ушел, изгнанный нетерпением и желанием как можно скорее проверить новые сведения; вот теперь, если они верны, допрос птенца должен пройти куда проще.

— Идемте, — предложил он, поднимаясь. — Завершим это до темноты; я, откровенно говоря, пока не рискую отпирать дверь этой камеры ночью.

Идея отпереть дверь вообще Келлеру была не по душе — это он продемонстрировал всем лицом, даже не пытаясь скрывать своей неприязни к добровольному свидетелю; рыцарь же поглядывал на служителя Конгрегации безучастно, не выказывая никаких вовсе чувств. Оттащив шарфюрера в сторонку, Курт повторил вслух собственные мысли относительно важности опознания арестованного, и тот лишь покривился, вскинув руки: «Вы главный. Но когда у нас на глазах сожрут тевтона, отвечать за это буду не я, идет?».

От двери, открывшейся перед рыцарем, он, однако, не отошел, оставшись стоять в шаге чуть в стороне. Фон Зиккинген переступил порог медленно, не сразу подняв взгляд, и остановился, глядя молча на того, кто стоял у стены напротив, скованный толстой цепью.

— И что это должно означать?

От охрипшего голоса, прозвучавшего чуть раздраженно и устало, тевтонец вздрогнул, на миг обернувшись на Курта, и тихо выговорил:

— Это он.

— Я тебя знаю? — уточнил птенец, распрямившись, и тот вздохнул:

— Думаю, уже нет. Я знаю тебя. Наверное, я забыл бы твое лицо и твое имя, как забыл имена многих, с кем доводилось ходить в бой, если б ты не исчез в ту ночь от стен нашей крепости…

— А, — широко и демонстративно улыбнулся Конрад, и рыцарь затаил дыхание, сместив взгляд к блеснувшим в дрожащем факельном свете клыкам. — Вот оно что. Даже не знаю, стоит ли полагать себя польщенным тем, как долго меня помнят старые друзья.

— Но помнишь ли ты старых друзей?

— Да, — погасив улыбку, ответил тот коротко. — Они были убиты прошлой ночью.

— Ты погубил свою душу, брат… — начал тевтонец, и тот поморщился, оборвав:

— Избавь меня, будь добр. Проповедей за свою жизнь я наслушался довольно. И, кстати, дабы не осталось недопонимания: жизнью этой я доволен. Ни тебе, ни этому сопляку со Знаком не понять того, о чем беретесь судить. Если ты явился лишь для того, чтобы меня опознать, ты свою миссию исполнил. Это я. Если же ради того, чтобы призвать меня к покаянию — не трать слов понапрасну.

— Это он, — повторил фон Зиккинген и, помедлив, вышел из камеры, коротко бросив: — Мне больше нечего здесь делать.

— Ну, — продолжил Конрад, когда дверь затворилась за спиной уходящего, — и для чего ты привел его сюда? только для того, чтобы узнать, кем я был когда-то? Мог бы просто спросить. Я сам тебе сказал бы.

— Конрад фон Нейшлиц… — проговорил Курт медленно. — Посвященный рыцарь ордена тевтонского дома Пресвятой Девы Марии в Иерусалиме на побегушках у лесного дикаря. Вот уж не думал, что доведется такое увидеть.

— Ждешь, что я оскорблюсь? Что стану спорить? Скажу, что у этого лесного дикаря мозгов больше, чем у всех вас, вместе взятых? Ты это и сам понимаешь, потому и пытаешься вывести меня из себя — чтобы я взбесился и тем потешил твою душу. Чтобы ощутить себя на высоте. Почувствовать хозяином положения… Не усердствуй. Просто наберись терпения. Мы оба знаем, когда я начну терять выдержку: пройдет неделя — и мне станет скверно. А уж ты постараешься, чтобы твое дознание не завершилось прежде, чем меня начнет ломать, верно?

— Верно, — подтвердил он, — постараюсь. Только я не стану ждать неделю; думаю, мы несколько ускорим процесс, и уже через день-другой я приду к тебе побеседовать. Знаешь, я бы на твоем месте припомнил пару молитв. Кстати, вы кому-нибудь молитесь, к примеру, перед едой?.. могу одолжить четки.

— И кстати, о четках, — кивнул тот с улыбкой. — Поубавь гонор, паренек. Без них ты ничто. Ты имел бы право высмеивать меня или Арвида, потешаться над моим поражением, говорить, что угодно — если бы сумел одолеть хоть кого-то из нас сам. Но ты не смог бы. Подумай над этим.

— Однако они при мне, — пожал плечами Курт, разворачиваясь к двери. — И ты тоже. Подумай над этим.

Фон Зиккингена, выйдя в коридор, он обнаружил чуть поодаль, стоящего у стены неподвижно и прямо, как оградный столб; тевтонец смотрел перед собой, не обращая внимания на глядящего на него в упор шарфюрера.

— Я вижу, разговор у них как-то не сложился, — заметил Келлер, кивнув на неподвижного рыцаря; Курт развел руками:

— Не нашли общих тем… Разочарованы тем, что увидели? — спросил он тихо, приблизясь к рыцарю, и тот неопределенно повел головой:

— Скорее — тем, что услышал. Хотя, разумеется, иного я и не ждал, но все равно больно, когда один из тех, кто… — фон Зиккинген неловко кашлянул, запнувшись, и вздохнул: — И еще — не сказать, чтобы все эти годы я лишь об этом и думал, лишь тем и занимался, но эти поиски отняли столько сил, времени, мыслей, чувств… что сейчас ощущается какая-то даже пустота.

— Это мне знакомо, — понимающе согласился он. — Но у меня начнется новый поиск… А что теперь вы?

— У меня поиск — вся моя жизнь, — кивнул тот, встряхнувшись. — Теперь я должен доложить обо всем увиденном…

— … позже, — докончил за тевтонца Курт. — Поймите меня и вы, господин фон Зиккинген: если я отпущу вас сейчас, меня пустят на колбасу. Через несколько дней сюда прибудут люди, которым о нашем с вами разговоре я не могу не рассказать и которые захотят с вами поговорить лично.

— Я понимаю, — с явным неудовольствием вздохнул тот. — Я останусь в Ульме столько, сколько будет нужно; в любом случае, я не уехал бы прежде дня казни. Ведь она будет?

— Будет, но — стоит ли вам ее видеть? Ведь вы понимаете сами: поскольку он единственный, захваченный живым, отдуваться за всех придется ему. Не думаю, что предстоящее зрелище будет приятно кому-то из его близких.

— Я должен убедиться, что все кончено, — возразил фон Зиккинген твердо. — И это — не наш брат. Наш брат умер где-то в жемайтских лесах, а вместо него возродилось это сатанинское создание с его памятью. Сейчас я в этом убедился.

— Думать так всего проще — избавляет от душевных мук, — заметил шарфюрер, когда прямая спина тевтонца скрылась за дверью, и Курт обернулся.

— Вас мама в детстве не учила, что подслушивать разговоры следователя со свидетелем нехорошо? — осведомился он укоризненно, и Келлер пожал плечами:

— Моя мама учила меня подслушивать все, что плохо слышно, подсматривать все, что плохо видно, брать то, что лежит плохо, и складывать это хорошо — то есть, в нашем доме. Нас у нее было четверо, и благочестие не стояло на первом месте в моем воспитании… Уверены, что он не удерет из города?

— Уверен. Одно дело игнорировать Инквизицию, совсем другое — напрямую противиться… А теперь к делу. Дабы разговор с нашим птенчиком сложился у меня, сделайте мне одолжение: отберите пару ребят, чтобы вошли со мной в камеру. Думаю, опасаться нечего, но — так, на всякий случай.

— Начнете допрос?

— Не совсем. Сейчас он полон самолюбования и упрямства, это мне не на руку. Его надлежит привести в должную кондицию, и тогда уже он будет куда словоохотливей. Полагаю, гордыня, как и большинство подобных болезней, лечится небольшим кровопусканием.

— Не станет ли он в голодном виде опаснее?

— Всенепременно станет, — согласился Курт, — ну, так на то вы и здесь, верно?