«Знаменитый Гессе»?..

Итак, его здесь знают. И его ждали. Он оказался прав…

— А откуда, — не сразу заговорил Курт внезапно охрипшим, севшим голосом, — взялось это противоестественное убеждение, что я стану тебе отвечать?

Стриг тихо рассмеялся одними губами — лицо осталось бесстрастным и серьезным, а в голосе пробилось легкое раздражение, когда тот заговорил, приблизясь на шаг.

— Ну, — предположил он угрожающе, — я мог бы сказать, что выбор у вас, майстер инквизитор, невелик. Что вы по-прежнему в моих руках — фигурально выражаясь, что я по-прежнему в любой момент могу снова заключить вас в крепкие дружеские объятья, избежать коих вы не сумеете и вырваться из которых не сможете. Что оторву вам голову, как цыпленку, если не добьюсь нужного ответа… Только это бессмысленно, майстер Гессе, верно? Вы ведь юноша заносчивый, самонадеянный и — отчаянный. В безвыходной ситуации вы готовы держаться до последнего, а попытки принуждения вас только раззадоривают. Посему… Как вам такой резон: сейчас я попросту исчезну. Этому вы тоже помешать не сможете. Я исчезну и оставлю вас стоять посреди этого переулка, как полного дурака. И более вы меня никогда не увидите. Вы ведь от любопытства задохнетесь, майстер инквизитор, и проклянете себя за то, что не воспользовались моментом, когда у вас была возможность со мною побеседовать. Сгодится вам такая причина?.. А теперь я повторю вопрос: что вы забыли в Ульме?

— Тебя, судя по всему, — отозвался Курт, распрямившись и все-таки совладав, наконец, с дрожащими руками и голосом.

— Судя по чему? — уточнил тот.

— Не прикидывайся, — зло вытолкнул он; стриг снова вздохнул, отмахнувшись от него, точно от назойливой мухи, и продолжил в прежнем тоне:

— Что вы делали в этом трактире, майстер инквизитор, и что за нелепое поведение за столом? Почему отправили блюдо назад?

— Так ты управляющий у этого парня? — усмехнулся он, храбрясь собственным страхом. — Обида взяла?

— Я задал вопрос.

— Я не питаюсь подножными тварями, — отрезал Курт, и стриг пожал плечами, на миг сбавив тон:

— Напрасно, на вкус это лучше, чем на вид… Спустя какое время вы должны были отправить назад заказ? — спросил тот, вновь посерьезнев, и, когда он замер в растерянности, продолжил: — Вижу, я не ошибся… Вас ведь не должно быть в Ульме, майстер Гессе. Почему вы здесь?

— Много знаешь, — отметил он. — Хорошо поставлено осведомление… Ваша затея провалилась, инквизитор в город все-таки прибыл. Не ожидал?

— «Наша затея»? — переспросил тот, и в холодном голосе промелькнула настороженность. — Почему здесь вы, майстер Гессе? — повторил стриг жестко. — Почему не Эрнст?

Он не ответил, оторопело глядя на существо перед собою, пытаясь судорожно и торопливо сопоставить факты и слова, увиденное и услышанное; «почему не Эрнст»?.. В этом городе ждали Хоффманна, ждали, судя по произошедшему, не только его обитатели, однако здесь, сегодня, сейчас, происходит что-то явно не то, что-то непонятное, этот разговор не имеет смысла — разве что стриг и в самом деле не знает, что произошло по пути сюда…

Именование погибшего следователя по имени, точно старого знакомого… «Не вы должны здесь быть»… И он сидел в том зале, обратив внимание на эти игры с заказанной снедью…

Бред. Не может быть…

Это попросту невозможно — то, что кажется логичным, что пришло сейчас в голову…

— Где Эрнст? — вновь повторил тот, и Курт отозвался как мог тверже, тщетно перебарывая растерянность:

— В могиле.

Стриг умолк, на миг опустив глаза, и когда заговорил, лед в голосе подтаял.

— Господи, — вздохнул тот тоскливо, словно человек, услышавший о смерти крепко держащегося за жизнь, но давно пребывающего на одре болезни родича. — Как это случилось и когда?

— По пути сюда, — удивляясь собственной откровенности, пояснил Курт. — Отравлен.

— Стало быть, вы не направлены сюда начальством? — с еще большей тоской уточнил стриг. — Попросту Эрнст, умирая, передал вам пароль?.. Господи Иисусе, — подытожил тот уже обреченно, — это просто немыслимо…

— Что… — проронил он, подавившись звуками несказанных слов, лишь сейчас сообразив, что это создание дважды упомянуло имя Господне, оставшись при том спокойным и невредимым; а кроме того, его предположения — фантастические, невозможные — подтверждались. — Что тут происходит? — вырвалось у него почти беспомощно. — Кто ты такой?

— В дело не по рангу вы влезли, майстер Гессе, — вздохнул тот, расстегивая ворот своего раззолоченного камзола. — Снова. Однако следует возблагодарить Бога хотя бы за то, что влезли вы, а не кто-то другой. Что ж, придется ладить с вами… Александер фон Вегерхоф, — представился он, и Курт остолбенел, когда в бледном, как его лицо, свете луны в тонких пальцах блеснул Знак. — Барон Александер фон Вегерхоф, — уточнил стриг. — Особо уполномоченный агент, номер Знака — сто восемнадцать.

— Что за бред… — пробормотал он потерянно; в голове мельтешило, точно стая ласточек, скопище бессвязных мыслей — стриг — агент… не просто агент — агент со Знаком, что фактически приравнивает его к следователю первого ранга… стриг, на шее которого висит освященное изображение Распятия… номер сто восемнадцать; в сравнении с его тысяча двадцать первым — это существо попросту отец-основатель…

Фон Вегерхоф вздохнул, приподняв Сигнум за цепочку и сделав еще один шаг к нему, скучающе предложив:

— Удостоверьтесь, майстер Гессе; имеете право и — обязанность по предписанию. Ну же, — подбодрил стриг, — я не кусаюсь… Бросьте вы, — покривился тот почти раздраженно, когда Курт, подавшись вперед, тут же замер, не имея сил вынудить себя идти дальше, — две минуты назад ваша шея была в неприличной близости от меня, и вы до сих пор живы. Не тяните время, майстер инквизитор. Нам предстоит еще долгое знакомство, обвинения с вашей стороны, оправдания с моей — c'est-à-dire, все то, что с Эрнстом мы уже прошли. Как с вами работать, отлавливая дикого стрига, если даже к дрессированному вы не можете собрать смелости подойти?

Курт решительно шагнул вперед, стиснув зубы до боли, чувствуя, как снова начинают подрагивать руки от страха и злости на себя за этот страх и на это существо за его снисходительность; Знак он взял опасливо, глядя не на чеканную поверхность, а на плотно сжатые губы, кривящиеся в усмешке на расстоянии ладони от его запястья…

Для того, чтобы перевести взгляд на изображение, выбитое в стальной бляхе, потребовалось напряжение воли, сравнимое с невозможным, и увиденное было невозможно также. Мелкие, неведомые непосвященным, приметные лишь знающим детали — особенности чеканки, мелочи, словно случайные вмятины — все было, и было там, где положено, и таким, как надо…

— Этого не может быть, — выговорил Курт, на миг позабыв о своих опасениях, склонившись к Знаку ближе, и видя теперь, что поверхность его щедро посеребрена. — Он…

— Подлинный, — кивнул фон Вегерхоф, пряча Сигнум, и одобрительно отметил: — Неплохо видите в темноте; врожденная способность?

— Приобретенная привычка, — механически отозвался Курт, отступив вновь назад, и с усилием провел по лицу ладонью, словно надеясь, что видение богопротивной твари со Знаком исчезнет, оказавшись очередным кошмаром. — Знак похож на подлинный, — вынужденно согласился он, наконец. — Однако отличается от принятого.

— Это нарочно для меня, — пояснил стриг подчеркнуто доверительно. — Это, erue Domine, не для glamour’а, хотя и выглядит, на мой взгляд, довольно стильно, это в некотором роде напоминание мне и указание таким, как вы. Если вы пришли в чувство окончательно, майстер инквизитор, то замечу уже серьезно, что я, как вы не можете не заметить, несколько своеобразная личность даже среди мне подобных. Не стоит пытаться украдкой перекрестить меня в спину, облить святой водой или воткнуть серебряный кол в сердце — от первого мне не будет ничего, а второе и третье испортит, как уже упоминалось, мой довольно недешевый наряд.

— Это ничего не доказывает, — упрямо возразил Курт, снова отступив назад, но понимая при том, что никакое расстояние не будет безопасным. — Знак можно подделать, и твоя уникальность не является свидетельством чего-то большего, нежели твоя большая угроза.

— Увы, Печати показать не могу — не имею оной, — развел руками фон Вегерхоф. — Я агент, действующий sub praetextu, а Печать, как вы понимаете, вряд ли сойдет в обществе стригов за оригинальный наворот. К слову замечу, это не я должен добиваться вашего расположения, майстер Гессе; я вообще ни с кем, кроме Эрнста, не работал вот уже семь лет, и ваше внезапное появление совершенно не соответствует установленному плану. Я имею не большее желание сотрудничать с запальчивым юнцом, имеющим склонность к авантюрам, нежели упомянутый юнец — со стригом, однако… Однако же, майстер Гессе, ваша характеристика просто-таки курится фимиамом в вашу честь, посему я готов стерпеть вас.

Он не работает ни с кем, кроме меня, но с тобой — будет…

Личность своеобразная, ничему не удивляйся… Хоффманн повторил это дважды; но этого попросту не может быть…

— Этого не может быть, — повторил он снова; фон Вегерхоф вздохнул.

— Certum est, quia impossible est, — отозвался он серьезно. — Deo volente в этом мире возможно все, майстер инквизитор, вам ли этого не знать… А сейчас, если вы расположены, наконец, заняться делом, предлагаю вам пройти в гостиницу, порекомендованную разносчиком; невзирая на то, что у него договор с хозяином — направлять постояльцев именно к нему — гостиница и впрямь неплоха. На первом этаже вполне прилично кормят и — поят; там и продолжим нашу беседу. Согласны?

— Нет, — поникшим голосом выговорил Курт, не с первой попытки попав в перчатку. — Но мне не из чего выбирать.

— Отчего же, — возразил стриг, — вы имеете выбор. Можете разворачиваться и уходить. Я узнал все, что мне было нужно, идите; я же тем временем пошлю запрос на другого следователя, который явится, быть может, еще через неделю. Дело тем временем, pardon, протухнет, виновные уйдут, зато вы сохраните свои принципы в неприкосновенности.

— Благодарю, — кисло усмехнулся Курт. — Откуда бы ни было тебе столько обо мне известно, признаю одно: ты знаешь, как загнать меня в угол.

— Давайте-ка решим вопрос так, майстер инквизитор, — предложил фон Вегерхоф примирительно. — Ведь вам уже случалось вести работу, будучи внедренным в среду преступно настроенных малефиков; так? Вообразите себе, что сегодня внезапно возникла подобная же ситуация. Я втираюсь к вам в доверие, полагаю вас своим единомышленником; войдите в мое доверие и вы, прикиньтесь союзником. Попытайтесь выяснить у меня то, что знаю я и что не известно вам, тем паче, что я так рвусь поделиться информацией. Совместная работа наладится после, а сейчас примем как факт наше вынужденное взаимодействие. Только одна просьба: на людях, ayez l'obligeance, не коситесь на меня так откровенно и не шарахайтесь в сторону, когда я приближаюсь. Неверно могут понять.

— А ты от себя прешься, да? — с внезапным озлоблением бросил Курт; стриг пожал плечами, вновь покривившись в усмешке:

— Мне под сотню лет, майстер Гессе, и я устал биться головою о стену, если вы об этом. Идемте.

***

Трактир с гостиницей, названный разносчиком, впрямь оказался не последней категории — публика здесь была примерно та же, отреагировавшая на появление Курта приблизительно тем же образом, столь же скоро потеряв желание беззастенчиво его разглядывать, каковой терпимости наверняка был причиной вывешенный теперь открыто Знак. Хозяин на сей раз подошел сам, однако основанием для подобного радушия послужила не должность посетителя, а его сопровождение; с фон Вегерхофом тот поздоровался приветливо и учтиво, с небывалой расторопностью накрыв стол неподалеку от стойки, вдали от прочего шума. На самого майстера инквизитора тот косился столь явно, что Курт, не выдержав, поморщился, уточнив довольно резко:

— Что?

— Простите, майстер инквизитор, — поспешно оговорился владелец, — однако же в свете последних событий… Скажите — вы прибыли из-за этого кровопийцы?

— Верно, — согласился он, едва удерживаясь от того, чтобы обернуться к сидящему по ту сторону стола фон Вегерхофу. — Смотрю, в этом городе от стригов ступить некуда.

— О, нет, — возразил тот с улыбкой, — лишь единичный случай, и такого здесь раньше не случалось, да и было давно, однако явлению инквизитора мы весьма обрадованы. Если и вы подтвердите, что опасаться более нечего, мы совершенно успокоимся.

— Увидим, — отозвался он туманно, и хозяин, поклонившись, улетучился.

— Вот такие двусмысленные шуточки, — заметил фон Вегерхоф, придвигая к себе низенький кувшинчик, — и выдают однажды агента. Советую отвыкнуть.

— Я не агент, — буркнул Курт; тот тихо усмехнулся, качнув головой:

— Ошибаетесь, майстер Гессе. Менять легенду уже поздно, остается лишь порадоваться тому, что, готовя ее, я обошелся без подробностей… Вы мой давний приятель, прибывший в этот город пусть и по службе, однако попутно — и желая провести время со мною; я изучаю богословские труды, это всем известно, и с вами свел знакомство именно на этой почве. Являясь моим добрым знакомым, вы одариваете меня советами и следите за чистотой моих помыслов при прочтении opus’ов, попахивающих ересью.

— Это означает, что я должен буду каждый вечер появляться в твоем обществе на людях, блюдя легенду? — уточнил Курт неприязненно, и стриг вздохнул.

— Стало быть, мы бесповоротно переходим на «ты», — отметил он и беспечно передернул плечами: — Пусть так. Мне так привычней, в мое время все было куда проще, а в сложившейся ситуации это даже логичнее — мне двадцать пять лет, то есть, с пренебрежительно малой поправкой я твой ровесник; запомни это, дабы невзначай не брякнуть какую-нибудь столь же неумную двусмысленность в здешнем обществе.

— «В здешнем обществе»?

— Курт Гессе фон Вайденхорст, верно ведь? Местная знать сбежится посмотреть на инквизитора, выслужившего себе рыцарское звание; представление почище говорящего осла. Имей это в виду. Наверняка будет пара приглашений, уйма вопросов и пристальнейший интерес к твоей персоне.

— И для чего было раздувать этот самый интерес? — уточнил он недовольно; фон Вегерхоф фыркнул:

— А тебя здесь, напомню, никто не ждал. Эрнст же императорским благоволением не обласкан, а дело требует наблюдения за ульмским цветом рыцарства с близкого расстояния, а лучше — изнутри; и как иначе человек иного сословия может обрести такую возможность? Через знакомство. То есть, через меня. Но теперь здесь — ты, и придется мириться с большим вниманием, чем мы рассчитывали, а также проявлять больше осторожности.

— Стало быть, дело сложнее, чем просто…

— … банальный кровосос? — уточнил тот. — Да. Гораздо сложнее. Но давай по порядку.

— Давай, — согласился Курт, кивнув вслед хозяину заведения. — Он сказал, что был лишь единичный случай, причем давно. Ульм — город в некотором отношении характерный, вполне возможно, что сотворивший это уже давно покинул здешние места. Перекусил в пути, так сказать.

— Исключать нельзя ничего, — полусогласно отозвался фон Вегерхоф, — в этом мире случиться может все, что угодно, однако есть некоторые сведения, говорящие о том, что стриг — из местных.

— В таких случаях, как правило, первым делом принято подозревать местных замковых владетелей, — заметил Курт; тот улыбнулся:

— Попали в точку, майстер инквизитор… С одним из них ты сейчас говоришь.

— И впрямь, — буркнул он, — поневоле задумаешься над тем, все ли ярлыки, навешанные людской молвой, являются суевериями и пережитками. С какой, собственно, величайшей радости было решено, что это не твоя работа?

— Поскольку мое служение в Конгрегации ставится тобою под сомнение, — кивнул тот спокойно и даже чуть скучающе, — приведу другие обоснования. Во-первых, я не убиваю. Это неразумно и не необходимо. Во-вторых, я живу здесь не первый год; полагаешь, я внезапно поддался старческому слабоумию? Ничем иным объяснить тот факт, что мне пришло бы в голову бросить тело жертвы посреди улицы, объяснить нельзя.

— Пусть так, — согласился он неохотно, пытаясь удержать мысли в рамках дознания, всеми силами заставляя себя забыть, с кем говорит, хотя бы на минуту, однако выходило это не столь хорошо, как требовалось бы. — В таком случае, начинай с начала. Что здесь приключилось?

— Выпей, — предложил стриг настойчиво. — Слишком ты взбудоражен; боюсь, сейчас ты будешь смотреть, а не слушать.

— Нет, — отозвался Курт, не сумев смягчить резкость в тоне, и пояснил, вынуждая себя говорить спокойнее: — Тот яд, что убил Хоффманна… Мне он тоже достался — по нелепой случайности. Но досталось меньше, и мне повезло, я выкарабкался; меня подобрал и выходил местный травник. Однако питаться я еще долгое время буду, как немощный старец — вареной преснятиной, запивая водой.

При упоминании о погибшем следователе фон Вегерхоф помрачнел, опустив глаза в стол, и понизил голос, вздохнув уже без прежней усмешки:

— Как он умер?

— Не стану врать, что быстро, — не сразу ответил Курт, и тот зло поджал губы. — Но и не скажу, что терзался долго.

— Где это случилось и как? В трактире?.. Наверняка глювайн…

— С чего ты взял? — с подозрением уточнил он.

— Логично, — передернул плечами тот, глядя в наполненный стакан, зажатый в пальцах; настороженность собеседника стриг упорно игнорировал, и, не будь он тем, кем был, Курт поручился бы за то, что подобные мелочи фон Вегерхофа сейчас тревожат мало, и произошедшее в самом деле воспринято им болезненно. — Яд; надо полагать, не посреди дороги вам предложили выпить или съесть нечто. Значит, трактир. Отравить можно пищу или питье; ты сказал, что и тебе досталось, что досталось случайно — следственно, досталось то, что предназначено было лишь для него, что было заказано им для себя… Не могу вообразить, чтобы вы поделили его блюдо, точно пара бродяг; вот угостить вином — это в порядке вещей, это мог предложить Эрнст и это вполне воспринял бы как должное ты. А вина он не пил. Пил пиво, бывало — что покрепче, но простого вина — никогда, уже много лет. Эрнст любил глювайн. Особенно в холод. Однажды он даже посмеялся по поводу своего пристрастия, сказав, что это — наиудобнейшее питье для того, чтобы незаметно добавить яду: за таким количеством трав и специй можно и не заметить… А из того, что ты не возразил, а полез с ответными вопросами, я делаю вывод, что не ошибся. Где он похоронен?

— Не знаю, — ответил он нехотя и, встретив вопросительный взгляд бледно-голубых, почти прозрачных, точно ледниковая вода, глаз, пояснил: — Где-то в лесу, чуть поодаль от жилища того травника; это такая глушь, что я никакими судьбами не найду вновь это место, посему — не знаю. В случае необходимости, разумеется, можно попытаться…

— К чему? — отстраненно возразил фон Вегерхоф. — Пусть лежит, где лежит. Ради успокоения его души следует не перезакапывать, а завершить дело, которое ему не позволили исполнить… Следовательно, к делу, — отмахнувшись от самого себя, встряхнулся стриг, и Курт неловко согласился:

— Да, хотелось бы. Итак, как я понимаю, найден обескровленный труп со следами… укуса?

— Найден труп, — подтвердил фон Вегерхоф. — Femme de mœurs légères — обнаружена возле того трактира, где обыкновенно паслась, за углом. Возле тела были брызги крови и крохотная лужица размером с пол-ладони — то, что осталось после фактически полного опустошения. Следы же — отдельная история. Артерия не прокушена, она почти порвана…

— Кто определил стрига? — перебил Курт скептически, на мгновение и в самом деле позабыв, кто перед ним; тот вздохнул:

— Я. То есть, безусловно, молва разлетелась тут же, как только обнаружили тело, однако правдоподобность этой версии установил я.

— Осматривал тело?

— Осматривал, — кивнул фон Вегерхоф и, перехватив удивленный взгляд, пояснил: — Девицу, разумеется, поначалу намеревались попросту спалить от греха, и как можно быстрее, однако я ухватил за шиворот святого отца, на чью совесть повесили эти заботы, и пожелал оплатить расходы, связанные с ее должным отпеванием et cetera. Результат: ее тело оставили в церкви на ночь… ну, а уж проникнуть внутрь — не вопрос.

— И священник не заинтересовался столь необыкновенным проявлением христианского милосердия? — усомнился Курт; стриг усмехнулся:

— В Ульме у меня слава чудика. Подобная репутация защищает от нежелательного внимания и расспросов лучше, чем попытки запереться у себя в замке, ни с кем не общаясь и каждый месяц рассчитывая слуг… Итак, раны. Тело омыли, посему видно было вполне четко, невзирая на рваные края: это следы зубов, ни малейшего сомнения. Эти отметины я узнаю всегда.

— Допустим на одну минуту, — без особенного рвения предположил он, — что все, тобою мне о себе сказанное, является истинным. Допустим, что ты в самом деле агент Конгрегации. Из этого допущения не может ли вытекать вывод, что кто-то инсценировал подобную смерть, зная о тебе и желая подставить?

— Убийца — стриг, — возразил фон Вегерхоф убежденно. — Настоящий. Очень молодой, очень неопытный. Если ты перестанешь прерывать меня, я скажу, из чего я делаю подобные умозаключения. Первое, — продолжил тот, когда Курт умолк, демонстративно подняв руки. — Это сами следы. В устном предании, всем известном и ставшем уже непреложным, всегда упоминается о двух отверстиях напротив яремной вены, однако — след от укуса подлинного стрига выглядит чуть иначе. Человеческая кожа ведь штука довольно прочная, а стенка артерии и подавно; зубы же стрига, вопреки общему мнению, остроты далеко не бритвенной, и для того, чтобы прокусить и кожу, и артерию, требуется немалое усилие. Я этого усилия не замечаю просто потому, что я de facto сильнее, однако, кроме отверстий от верхних зубов, остаются еще глубокие отпечатки от нижних, которые в момент укуса упираются в тело. На мертвой обескровленной коже их несложно обнаружить. И я обнаружил. Второе. Подобное поведение у трапезы — отличительная черта молодых, очень молодых; им не до того, чтобы блюсти пристойность, они нетерпеливы и поспешны, а бывает, что и слегка невменяемы. Они плохо переносят голод, а потому зачастую не думают ни о безопасности, ни о благоразумии. И съедают больше, чем требуется. После им становится дурно, но в следующий раз они поступают так же — не останавливаются вовремя.

— Поверить не могу, что я все это слушаю, — пробормотал Курт тихо, с тоской покосившись на наполненный стакан в руке стрига; глоток-другой сейчас точно не помешал бы. — Бред… — выдохнул он, подперев ладонями голову, вдруг ставшую тяжелой, словно наполненная камнями бочка. — И что же, по-твоему, означает остановиться вовремя?

— Я объясню, — кивнул фон Вегерхоф, глядя на него с состраданием. — В академии ты наверняка постигал некие основы анатомии; верно? Сколько крови в человеческом теле? Если проводить соотношения с пивными кружками — пять. Сколько пива ты можешь выпить прежде, чем тебя затошнит? Не медленно, в течение вечера, под копченые колбаски, а — залпом? Бог с ним; пусть хотя бы воды. Сколько воды?.. Не больше двух кружек. Две с половиной, если сделаешь над собою усилие. Желудок попросту больше не вместит — физически. Разумеется, в обсуждаемом нами случае все несколько иначе, часть выпитого сразу расходится по собственным сосудам, и лишь малая доля остается в желудке, однако ведь, для того и пьется. И вот так досуха — это слишком. Только после очень длительной голодовки. Или сдуру.

— Почему отметается версия взрослого… или зрелого, или старого, или как там у вас? — ожесточенно выговорил Курт, вдруг осознав, что в данную минуту злится на Вегерхофа не за то, кем он является, а за то, что стриг спокойно попивает вино, в то время как ему самому позволено лишь обонять терпкие ароматы. — Почему не древняя особь вроде тебя — как ты сам сказал, с голодухи?

— Я не древняя особь, — возразил тот со своей неизменной полуусмешкой. — Я, если сравнивать, скорее особь зрелая. Не столь давно покинувшая пределы юности. Зрелая же особь, майстер инквизитор, как правило имеет на подхвате тех, кто доставит ему обед в постель, как и полагается ослабленному тяжелобольному. Но даже если слуг, друзей, помощников и прочих соучастников нет, опытный стриг не совершил бы такой ошибки, как оставление тела на виду. Даже если предположить, что от голода временно помутился разум, утратился самоконтроль, и жертва была убита так… неэстетично, после насыщения, когда нервы успокоятся, за собою все равно следует прибрать.

— Быть может, кто-то ему помешал? Прохожий припозднившийся, к примеру. Спугнул.

— Спугнуть стрига… это занятно, — хмыкнул фон Вегерхоф, неспешно отхлебывая из стакана, и, посерьезнев, тяжело вздохнул: — Господи Иисусе, все сначала… Вот почему я работал лишь с Эрнстом: он уже имеет опыт, уже знает подобные мелочи, тебе же все придется растолковывать снова.

— Если твои слова правда, — заметил Курт, — если ты действительно сотрудничаешь с нами — таких «снова» у тебя будет еще немало. Люди, знаешь ли, смертны.

— Все смертны, — отрезал тот. — Вопрос лишь в способах… А теперь к делу. Спугнуть возможно лишь, опять же, новичка, который пока не знает своих сил; а это — только подтверждение моей версии. Средств же избавиться от лишних глаз, случайно застукавших тебя над трупом, множество. Если нет желания убивать свидетеля, что проще всего, то можно попросту сделать шаг в сторону, в тень, и никто, пусть самый зоркий и чуткий, тебя не заметит; разумеется, он заметит тело, но это легко исправляется ударом по голове. Даже если успеет что-то увидеть — пускай, когда очнется, думает, что ему пригрезилось, а что нет.

— Хорошо, — допустил он. — Тогда такой вопрос — так, ради любопытства и общего развития: куда деть тело?

— В реку — проще всего, — пожал плечами фон Вегерхоф. — Благо большинство городов стоит на них. Даже если найдут после, труп будет в таком виде, что ни опознание, ни версии убийства не будут иметь смысла. Можно сжечь… Однако это удобно для тех, кто питается дома. Закопать, в конце концов.

— Тебе самому не противно? — неожиданно для себя самого вдруг прервал его Курт и прикусил язык, ожидая вспышки ярости, быть может, даже и того, что стриг, вспылив, плюнет на навязавшегося ему следователя и, махнув рукой на попытки завязать контакт, попросту встанет и уйдет прочь.

Фон Вегерхоф, однако, не двинулся с места, не впал в буйство, не приступил к гневной отповеди, даже не нахмурился — лишь прежняя усмешка стала чуть более заметной.

— Юность… — вздохнул он ностальгически, смерив собеседника взглядом почти отеческим, отчего внезапно стало не по себе. — Я не намерен оправдываться — во-первых, бессмысленно, во-вторых, порядком поднадоело. Я вполне трезво оцениваю собственный жизненный путь, однако же не имею тяги к публичному самоистязанию и не намерен быть смиренной мишенью для обвинительно-высокомерных острот, а посему — так, смеха ради — припомню одну историю, имевшую место быть лет так тринадцать-четырнадцать назад. История эта о маленьком мальчике, который, не колеблясь, убивал не желавших поделиться с ним своим добром; к одиннадцати годам в его активе было трое.

— Четверо, — сумрачно поправил Курт; стриг поморщился:

— Четвертый был таким же, как ты, малолетним преступником, и убит был, насколько мне известно, в честной драке за право жить вообще. Ты сам, часом, не флагеллант?.. Теперь этот мальчик носит Знак, отправляет на костер малефиков и относится к правонарушениям столь нетерпимо, что временами оторопь берет.

— Может быть, стоит мое жизнеописание переписать с буквицами и миниатюрами, — хмуро предположил Курт, — и расклеить на каждом доме в каждом городе? И без того оно ведомо всем, кому не лень.

— Не станем углубляться в прегрешения прошлого, — предложил фон Вегерхоф, и на сей раз он промолчал, ни словом не возразив. — Вернемся к делу. Итак, первый вывод: опытный — не стал бы так неаккуратно рвать артерии, не стал бы бросать тело на улице и не стал бы опустошать жертву. Подумай сам: если бы для полноценного питания всякий раз требовалось убивать, сколько утопленных трупов, пропавших без вести и погибших загадочным образом обнаруживалось бы ежегодно? Для того, чтобы быть в норме, достаточно одного раза в две недели, и требуется для этого не пять кружек, а одна, а то и половина. После такого события человек самое большее проспит лишних часа три и съест лишний кусок. Неприятно, признаю, однако не смертельно.

— А ты сам? — все же не сдержался он. — Ты — как часто это делаешь?

— Я вино пью, не заметил? — благодушно отозвался фон Вегерхоф. — Мясо ем. Рыбку. От хорошо приготовленного овощного блюда и доброго куска хлеба тоже не откажусь… Мне для того, чтобы жить, этого довольно.

— И много вас таких?

— Таких, как я, нет, — коротко ответил тот. — Есть те, кто не разучился принимать обычную пищу, кто сохранил к ней тягу и вкус, но не те, кому иного не требуется. Без крови они слабеют, чахнут и, в конце концов, впадают в спячку.

— А ты?

— Я теряю в скорости, в силе. В регенерации.

— Сколько откровенности, — заметил Курт; тот с улыбкой пожал плечами:

— Чем я рискую? Даже в таком состоянии я быстрее и сильнее тебя или любого другого. Сегодня ты не мог этого не заметить.

— Не хочешь ли ты сказать, что отказался от крови вовсе?

— Не вовсе, — согласился стриг, наполнив свой стакан снова. — Но сейчас — Великий пост. И для меня тоже.

— А когда он закончится? — не унимался Курт; тот пожал плечами:

— Сейчас я в деле. И слабостей себе позволить не могу; если случится противостоять кому-то из подобных мне — да, придется отойти от рыбной диеты. Но за мною не остается трупов, — напомнил фон Вегерхоф наставительно. — Как я только что упомянул — это лишнее. В таком случае, что тебя так раздражает?

— Неприятно думать о том, что сидящий рядом рассматривает тебя как снедь, — пояснил Курт с преувеличенно дружелюбной улыбкой. — Как ты попал в Конгрегацию? На ком-то погорел? Не в того зубы запустил? Чем тебя прижали?

— Это история длинная, майстер инквизитор, — выговорил тот, как ему показалось, с неудовольствием. — Однако для разговора по душам мы еще слишком мало знакомы; кроме того, не мое печальное прошлое сейчас имеет значение, а — наше не менее удручающее настоящее. Ты намереваешься слушать дальше, или тебя постоянно будет сносить в пространные и несвоевременные рассуждения?

— Не сказал бы, что они столь уж неуместны, — возразил он настойчиво. — Ты назвал меня запальчивым юнцом со склонностью к авантюрам; чем лучше такая…

— … тварь, — подсказал фон Вегерхоф снисходительно; он поджал губы.

— … личность, — докончил Курт с усилием, — которая живет среди говорящих кусков ветчины?

— Говорящая ветчина, — задумчиво вымолвил стриг, — это, скорее, к ликантропам.

— Мне отчего-то не так весело, — оборвал он хмуро. — Быть может, гордыня и относится к грехам, и даже грехам смертным, однако мое самолюбие решительно восстает против подобного ко мне отношения. Ergo, вопрос: чем надежнее меня личность, постоянно примеривающаяся ко мне и окружающим — как бы так посподручней…

— Твое самолюбие утешается при мысли о том, что старый больной человек оправдывается перед тобой? — усмехнулся фон Вегерхоф и, не дав ему возразить, повторил, чуть повысив голос: — Человек. Не станем устраивать диспутов о видовом различии; эти диспуты ведутся и более светлыми головами Конгрегации, нежели твоя. Это во-первых; во-вторых же — я ни к кому не примериваюсь. Если ты из чего-то вывел заключение (скорее всего — из сказок, слышанных в раннем детстве), что я всеми силами сдерживаю нервную дрожь, чуя кровавые ароматы, доносящиеся сквозь кожу и плоть до моего чрезвычайно тонкого обоняния, и всякую минуту помышляю о том, как бы этак испить — ты ошибаешься. Спорить, доказывать, оправдываться снова — тоже не буду; прими это как факт. Из-за моих гастрономических предпочтений дознание не сорвется, и это главное. А вот твои горячность и упертость вполне способны причинить массу неприятностей как делу, так и тебе лично. И последнее: не нравится — не ешь.

— Да, — с неожиданным для себя самого внезапным спокойствием подтвердил Курт, — человек; ты прав. И ничто человеческое не чуждо… Я полагал, что существа подобного типа должны испытывать к прочему человечеству, возможно, и разнообразные чувства, однако в некотором роде одного порядка — от презрения, пренебрежения и высокомерия до снисхождения и покровительственности. И дело не в видовом различии, все те же чувства по отношению к молодежи живут в любом старике. Но ты — разозлен; ты крепился до последнего и пытался не выказать этого, ибо злиться на простого смертного смешно и бессмысленно, но сейчас сдержаться не смог. И дело не в том, что я цепляюсь к тебе, ты злишься на меня не за мое неприятие, а за то, что я не он. Тебя выводит из себя мысль о том, что человек, чье благополучие тебя тревожило — мертв, а я, на кого тебе наплевать, жив. Что повезло мне, а не ему. Что не он сидит с тобой за столом, что — я. Тебя бесит, что ты не можешь мне высказать того, как тебя это злит, потому что сам понимаешь, насколько это глупо, ибо я не виноват в том, что оказался счастливее Эрнста Хоффманна, что я не работал с тобою семь лет, что мне надо втолковывать все то, что ты уже говорил ему. И я ничего не могу поделать с тем, что его смерть не затронула меня так глубоко, как тебя — я едва знал этого человека. Есть желание поплакаться — выслушаю, это моя работа; но прекрати на мне отыгрываться. И последнее: если возраст, по-твоему, изъян — со временем, можешь мне поверить, он исправится.

— Да… — не сразу отозвался фон Вегерхоф, медленно подняв взгляд от стакана в своей руке к собеседнику. — Я и забыл. Великий Hexenhammer, знаток душ человеческих, второй Альберт Майнц…

— Прекрати, — поморщился Курт раздраженно.

— Ты прав, — решительно кинул тот, одним глотком опустошив стакан и со стуком отставив его в сторону. — Прекратить на сегодня — это мысль неплохая. Ты прав и в другом; я ждал не тебя, и я… разозлен?.. нет, скорее — расстроен тем, что здесь именно ты. Но прав и я: ты и сам не в особенно безмятежном расположении духа, и меня — ты тоже не ждал. Заключение? заключение следующее: сегодня мы оба получили по одной нежданной вести, которую надо переварить и осмыслить. Ты, ко всему прочему, утомлен и все еще болен, посему наилучшим выходом будет пока разойтись по домам; полагаю, твоя комната уже готова. Отоспись и остынь, — чуть повысил голос стриг, когда Курт попытался возразить, сам еще толком не успев понять, чем и как именно. — Остынь, — повторил фон Вегерхоф настоятельно, поднявшись из-за стола и изобразив дипломатичную и неправдоподобно белоснежную улыбку. — Договорим завтра.