Когда помощник возвратился, похожий на бродячего торговца крадеными лошадьми, все необходимое для продолжения дознания Курт уже совершил; на плоды его трудов Бруно посмотрел хмуро, остановясь в нескольких шагах от все еще беспамятного чародея, растянутого на земле меж четырех крепко вбитых кольев, и медленно, тяжело поднял взгляд.

– Ты всерьез? – произнес подопечный тихо; Курт вздохнул:

– А ты как полагаешь? Думаешь, на мои вопросы он станет отвечать с той же готовностью, что и полумертвый полоумный крысолов?.. Пока он отдыхает, помоги мне осмотреть вещи.

– Что искать? – уточнил Бруно понуро, и Курт передернул плечами:

– Понятия не имею. Но я думаю, что, как только увидим, сразу поймем. Снимай сумки с седел и приступай; через пару-тройку часов уже начнет темнеть, и мне бы не хотелось провести вечер здесь.

На чужаков, хозяйничающих подле себя, четыре жеребца смотрели с подозрением, на двух курьерских – словно бы высокомерно и враждебно; разумеется, умению разобраться в тонкостях при выборе коня в академии уделяли некоторое время, хотя знатоком и экспертом в этой области Курт навряд ли мог себя назвать. Однако и его познаний хватило на то, чтобы увидеть – эти четверо принадлежат к той же породе жилистых, сильных и крепких животных, какие стоят в конюшнях Друденхауса. Каждый из них стоил сумму столь порядочную, что, к примеру, он сам мог лишь мечтать о приобретении подобного чуда на собственное жалованье – разве что поставив себе это целью и нарочно откладывая в течение долгого времени. Одно лишь это, даже если позабыть все прежние выкладки, все подозрения и явные данные, ясно говорило как о достатке его противников, так и о их весьма неплохой организованности…

Обыск дал мало – в седельных сумках обнаружились лишь всевозможные дорожные мелочи, в личных вещах, снятых подопечным с тел убитых – тоже; интереса заслуживал лишь набор метательных ножей, принадлежащих убитому Ланцем, да немалый объем наличности – сложенные вместе монеты различного достоинства образовали сумму в более чем двадцать талеров. Впрочем, внимание было уделено и еще одному предмету – пузатой фляжке, наполненной почти под горлышко; дождь закончился совершенно, мелкий град, столь привычно уже падающий за шиворот, тоже, и даже небо разгладилось, распустив темные тучи и снова став ровно-серым, однако мокрый холодный ветер по-прежнему пробирал даже не до костей, а, казалось, до самых внутренностей, посему этой находкой Курт был доволен, пожалуй, всего более.

– А ну как отравлено? – предположил Бруно, когда он, вытащив пробку, сделал большой глоток. – Или зелье там какое…

– Productum purum, – возразил Курт убежденно, приложившись на сей раз как следует, и замер, пережидая взрыв в горле и наслаждаясь теплом в желудке. – А поскольку после всего сегодняшнего мы оба наверняка окочуримся от горячки – пей, Сократ, терять нам нечего.

– Оптимист, – буркнул подопечный, принимая флягу, и приник к горлышку.

– Отдай, – приказал Курт уже нешуточно, когда количество глотков перевалило за десяток, и выхватил сосуд из пальцев подопечного, вдавив пробку покрепче; Бруно зажмурился, на минуту застыв неподвижно, и, медленно открыв глаза, встряхнул головой, глядя в землю и дыша осторожно, точно на пыльной дороге. – Что – не цепляет? – уточнил Курт, когда помощник с усилием потер лоб ладонью, и, не дождавшись ответа, сочувственно вздохнул. – И не зацепит. Обидный, но непреложный факт. Если же будешь продолжать – в один прекрасный момент попросту упадешь, причем безнадежно трезвым, вот и все. Посему сейчас даже не пытайся заглушить что-то в себе вот этим; просто держи себя в руках. Присядь, – посоветовал он, вынимая из чехла один из метательных ножей, и, осмотрев острие, опустился подле распятого чародея на корточки. – Можешь дать передохнуть своей ноге; сейчас ты мне едва ли будешь полезен.

– Надеюсь, – буркнул Бруно, однако совету не последовал, лишь отступив на шаг назад. – Тебе ведь не приходилось еще… самому? Без exsecutor’а?

– Невелика премудрость причинить человеку боль, – отозвался Курт просто. – Премудрость в том, чтобы сделать это правильно; тут, ты прав, практику придется постигать по ходу дела.

– Тебе в самом деле весело или просто хорохоришься? – вздохнул Бруно.

Невзирая на явные нотки прежнего застарелого осуждения в голосе подопечного, вдаваться в прения Курт не стал – сейчас не было на то ни времени, ни желания; молча отвернувшись от Бруно, он помедлил мгновение, собираясь, и, осторожно переведя дыхание, взрезал метательным ножом убитого шута рукав дорожной куртки чародея. Когда острие задело кожу на плече, тот дернулся, распахнув глаза и воззрившись мутным взором на сидящего подле себя человека.

– Ой, – с непритворной искренностью произнес Курт, одним движением распоров куртку по боковому шву. – Извини. Не хотел тебя будить.

Мгновение тот лежал неподвижно, растерянно хлопая веками, а потом рванулся и застонал, закрыв глаза; Курт вздохнул, приступив ко второму рукаву.

– Мутит, – кивнул он сострадающе. – Это при сотрясении бывает. Когда я получил как-то по черепу, как меня корежило… А дергаться не стоит. Шатры я ставить умею неплохо, и эти колышки исправно продержатся до конца нашего с тобою разговора.

Взгляд с вновь просыпающейся усмешкой обратился к нему, и Курт, отбросив в сторону ошметки одежды, вопрошающе поднял брови:

– Что? Хочешь сказать что-то?.. Я слушаю, – кивнул он и вытащил кляп изо рта чародея.

– Это я слушаю, – возразил чародей, отплевавшись, и теперь уже с откровенной улыбкой проследил за тем, как короткий нож распарывает его явно недешевую рубашку. – Даже, я бы сказал, заслушиваюсь. И меня даже посещают разные мысли по этому поводу; к примеру такие – каждый из вашей братии, предваряя допросы подобными речами, полагает, что в его словах есть что-то особое, неповторимое, что способно задеть что-то в обвиняемом, вызвать страх или еще что-либо, что должно побудить его немедленно начать говорить. Ведь и ты сейчас уверен, что я тотчас распла́чусь и, трясясь от ужаса, выложу тебе все.

– Не уверен, – пожал плечами Курт и, покончив с рубашкой, улыбнулся, когда по синеющему на глазах телу чародея прошла короткая дрожь. – Зябковато тут, верно?..

Не уверен, и не просто не уверен – надеюсь, что немедленно ты говорить не станешь; иначе на что я положил столько трудов? Знаешь, чего стоит найти правильное дерево и вырезать правильные колышки? И земля мокрая; вбить их как положено – та еще работенка. Ergo: я заслужил небольшое развлечение – пусть это будет моя compensatio; так что я буду весьма разочарован, если рот ты раскроешь раньше, чем через час.

– Вы все предсказуемы, – заметил чародей ровно. – Всего две линии поведения: запугивание и проникновенность либо же запугивание и равнодушие… с вариациями на тему злобности. Даже скучно.

– Это временно, – пообещал Курт дружелюбно. – Обожди чуть – скоро будет интересно. Знаешь, вы ведь тоже все одинаковы, – произнес он неспешно, пробуя острие ножа пальцем. – Вы тоже бываете исключительно двух типов: сопливые трусы, которые сознаются прямо на пороге допросной, и вот такие бравые ребята, которые, впрочем, также все рассказывают рано или поздно.

– Забываешь о тех, кто оказался вам не по зубам, – улыбнулся чародей чуть подрагивающими от холода губами. – О тех, над кем вы пеной изошли, но ничего не добились.

– Отчего же, помню, – возразил Курт серьезно. – Это species emoriens, разновидность бравых ребят, на которых попросту недостало времени; только ты-то здесь каким боком? Ты у меня будешь не просто говорить – петь, причем сам же спросишь, не следует ли переложить слова в стихи и сплясать; а еще через пару часов ты мне сапоги лизать будешь, умоляя выслушать. Скажешь – снова типичное запугивание? Нет. Констатация факта.

– Красноречиво, – признал тот. – Ужасающе. В твоей академии этому нарочно учат – как толкать речи перед допросами?

– Знаешь, что интересно?.. – начал Курт и резко, но неглубоко ткнул острием ножа в бок, царапнув по ребру. Чародей тихо вскрикнул, тут же закусив губу, и он кивнул: – Вот именно. Это меня и забавляет: после таких речей все корчатся, кричат и шипят, и где остаются все эти плевки в морду и надменные словеса?.. Разумеется, главное – результат, а именно – расскажешь ты все или так и умрешь в криках, но в некотором смысле молча; вот только ты ведь понимаешь, что этого я допустить никак не могу. Сдохнуть я тебе не дам. Просижу здесь день или три, если потребуется, но то, чем надо дышать, думать и говорить, оставлю в целости; а любой младенец знает, сколько всяких способов это сделать существует в арсенале инквизитора… Начальства моего здесь нет, и именно потому я так люблю работу на выезде – я свободен в действиях, и мне не нужно писать никаких запросов, чтобы, если вздумается, коптить тебя на полутеплых углях дня два.

– Ну, это вряд ли, – возразил чародей, и на его губы снова вернулась улыбка – злорадная и глумливая. – Когда ты в последний раз брал в руки светильник или садился у очага ближе, чем на пять шагов?.. Для чего ты вечно в перчатках? Ведь ты не девица, чтобы стыдиться шрамов; ты прячешь руки не от окружающих, а от себя – чтобы не думать о том, что пугает тебя до дрожи, ведь верно?

– Вот, значит, как… – медленно проронил Курт. – Осведомленный… Сейчас ты сделал две ошибки, приятель. Primo. Ты подтвердил неоспоримо, что у той шайки, к которой ты принадлежишь и которая все это затеяла, есть свои люди в Конгрегации, и теперь мы с тобою будем выяснять, насколько высоко и кто именно. Посторонние об этом не знают. Secundo. Весь последний месяц – не лучший в моей жизни, а сегодня был крайне паршивый день; я устал и хочу спать, я замерз и весь в грязи, я голоден и – я только что убил своего сослуживца. Полагаешь, это была хорошая идея – ко всему в довесок напомнить мне о моей слабости, высмеять, дав понять, что о ней известно мои врагам? Лично я бы предпочел не раздражать вооруженного человека, если б был связан.

– Огня, вооруженных людей… а чего еще ты боишься?.. Вспомнил; еще ты боишься улицы. Боишься, верно? Одиночество, беспросветность, никакой цели в жизни; как животное, существование от пищи до сна и снова все то же самое каждый день… Думаешь, ты избавился от этого? Нет, ты остался, кем был – все тот же люмпен, только со Знаком на шее; все, как прежде – то же желание смысла в бытии, которого ты не видишь, тот же страх перед окружающим миром, вот только теперь вместо твоего приятеля Финка тебя, по-прежнему слабого и немощного, прикрывает великая и ужасная Инквизиция…

– Из рук вон плохо работает ваша разведка, – улыбнулся Курт снова. – Если это была попытка меня довести в надежде, что я, обозлившись, в порыве ярости ткну тебе нож в сердце и убью – попытка не удалась. Уж коли вы дали себе труд получить обо мне некоторые сведения, то должны были бы знать и то, что вывести меня из себя не так уж легко. Точнее – вот как: своего ты добился, и меня… так скажем – расстроил, вот только мстить тебе за это я буду иначе. Можешь прибавить к списку своих сегодняшних развлечений еще пару занимательных моментов.

– О чем ты думаешь всякий раз, когда exsecutor исполняет твои приказы на допросе? Что тобою движет, когда ты избираешь одно из множества средств вывернуть человека наизнанку – телесно и душевно? Ты отводишь душу на них – на тех, кто пребывал в счастье и покое в те поры, когда ты ютился в подвалах среди крыс и таких же, как ты, грязных отбросов? Теперь хозяин положения ты, ты один из хозяев вообще любой минуты жизни, любой мысли любого жителя этой страны, любого из них ты в любой момент можешь поставить на грань между смертью и жизнью по своему произволению; это не может не греть сердце, ведь так? Ревностный служитель… Почему ты так предан Инквизиции? Потому ли, что проникся всем тем, что вдолбили в твой неокрепший мозг в академии? Потому ли, что спасли от петли? Нет, не потому; потому что спасли тебя – от одиночества. От ненужности. Это убивает сильнее, чем голод и неизменная угроза смерти, верно? Когда собственный отец предпочел погрузиться в беспробудное пьянство вместо того, чтобы на эти жалкие капиталы выкормить единственного ребенка, когда родная тетка делает из тебя прислугу, когда так называемые приятели за два медяка готовы перегрызть тебе глотку, а всякий горожанин имеет полное право свернуть тебе шею, если успеет ухватить за шиворот, когда ты своими детскими мозгами начинаешь осознавать, что никому не нужен – никому… Страшно, верно? И какая эта гордость, когда ты вдруг становишься необходим таким людям! Когда уличного щенка закончили ломать, когда вышибли все его щенячьи зубы, что проснулось в его щенячьей душе от слов «ты нужен Конгрегации»? Ты должен это помнить, потому что им ты и остался – все тем же маленьким щенком, которому нужна мать… ведь звали вы свою академию «alma mater»?.. Или хозяин, от чьего благоволения зависит его благополучие, в первую очередь – благополучие душевное…

– Прочувствованно, – кивнул Курт, нарочито печально вздохнув. – Теперь, по твоей задумке, меня должна одолеть depressio в ее самой крайней стадии? Что-то не очень пойму, какой реакции ты ожидал добиться? Полагаешь, ты мне сообщил что-то новое? Ошарашил меня правдой, которую я сам от себя скрывал? Ну, да, мне нашли применение, и я этим доволен; и это все, что ты обо мне понял?.. Возвратимся теперь к теме нашего разговора; что-то мы несколько отдалились от цели, ради которой я столько трудился. Вывод из твоей речи я делаю такой: либо ты осведомлен обо мне во всех подробностях, что является подтверждением ранее мне известного, либо – отслеживаешь то, что внушаешь во время вот таких мысленных атак, какую попытался провести сегодня на меня. Не хочешь сказать, так ли это? Похвастай чем-нибудь более существенным, нежели твои сомнительные душеведческие изыски.

– Неплохая попытка, – кивнул чародей, следя за ножом в его руке. – А если я лишен тщеславия?

– Не лишен, – возразил Курт уверенно. – К чему тогда было вываливать мне все эти довольно патетические измышления? Ты хотел, чтобы я их оценил; славно, давай я оценю и твои способности. Заодно попугаешь меня возможностями вашей страшной тайной организации.

– Незачем. Тебе и без того страшно; ты этого не скажешь ни своему подопечному, ни себе, но продолжения всего, что происходит, ты боишься. Это вообще излюбленное занятие в твоей жизни – бояться. Ты боишься огня, своего прошлого, боишься близких тебе людей, боишься самого себя…

– Я понял, – перебил Курт, – это не попытка меня разозлить; ты надеешься довести меня до того, чтобы я снова заткнул тебя кляпом, да?

– Правда раздражает, понимаю, – усмехнулся тот, скосив взгляд ему за спину. – А уж в присутствии того, чье мнение о тебе для тебя что-то значит…

– Знаешь, ты меня достал, – устало вздохнул Курт и все таким же резким, коротким движением глубоко резанул по уже нанесенной чародею ране, скребанув оголенную кость ребра. – Много говоришь, – пояснил Курт доброжелательно, когда тот рванулся, на сей раз закусив губу и подавив вскрик. – Много – и все не о том.

– Давно мечтал попробовать? – сквозь зубы прошипел пленник, с видимым усилием вновь вернув на лицо усмешку. – Руки чесались, так? И неважно, собственно, на ком придется испытать все, что изучил в теории, – важно сделать это самому, собственной рукой, в глаза смотреть – вблизи, верно?

– Послушай, – снова оборвал его Курт, поморщившись, – тебе для чего все это надо? На что ты надеешься, говоря все это? Что я вступлю с тобою в полемику, начну оправдываться, приводить аргументы, пытаться опровергнуть твои слова – потому что нас слушает некто третий? Да не собираюсь я с тобой спорить. Что ты сейчас сказал – что я из озлобленности и страха проникся тягой к издевательствам, плевать над кем? А я скажу – хорошо. Так и есть. Всякий вечер перед сном посвящаю полчаса тому, чтоб придумать новую пытку.

– Возбуждает?

– Да не то слово. И что теперь? Тебе-то от сего прискорбного факта легче не станет; если это так, то для тебя лично все только становится хуже, ибо ты, выходит, в руках человека, дорвавшегося до любимого дела… Вот такой неприятный вывод. Только занимаюсь я этим самым делом впервые, опыта нет; а знаешь, как это бывает, когда берешься за то, что делать не умеешь? Возишься втрое дольше. Ну как, возбуждает?

– Ты не в моем вкусе, – хмыкнул пленный чародей, с трудом подавляя зубную дрожь – кожа его покрылась синими пупырышками, а пальцы покраснели и невольно сжались в кулаки. Курт кивнул:

– Держишься неплохо; если ты хотел, чтобы я это признал, – я это признаю. Держишься отлично; пока. А главное – судя по всему, наконец-то выговорился. Теперь вернемся к нашей беседе. Поскольку словесные изощрения мы оставили в стороне, начнем говорить серьезно. Кое-что о тебе я уже понял – для таких выкрутасов, какие ты пытался провернуть со мною, тебе надо сосредоточиться, чему я сейчас, несомненно, некоторым образом мешаю; даже не стану требовать от тебя подтверждения моего вывода. Это так. Теперь я хочу знать, как ты это делал, – внушал ли то, о чем тебе известно из иных источников, либо же ты предоставляешь человеку самому находить неприятные моменты в жизни и погружаться в них, а ты при этом видишь его мысли?

– А для чего тебе это знать? Мне казалось, инквизитор первым делом должен спрашивать о сообщниках…

– Еще спрошу, – пообещал Курт. – А это – так, для общего развития. Не сумею добиться внятного ответа – просто миную этот вопрос и перейду к следующему, более важному. К примеру, о сообщниках, как ты верно заметил. А после, когда ты мне все расскажешь, вернемся к обсуждению твоей техники работы – если к тому времени ты еще сумеешь связать вместе два слова.

– Два слова я могу связать сейчас, – сквозь уже откровенно стучащие зубы выговорил чародей. – Пошел в задницу.

– А сказал, что я не в твоем вкусе, – заметил Курт и укоризненно вздохнул. – Как неожиданно столь благопристойная беседа перетекла в уличную перебранку.

– Я подумал, ты стосковался по привычному общению.

– Да, есть немного, – согласился он с улыбкой. – И с этим тоже спорить не стану. А теперь, – посерьезнел Курт, усевшись подле связанного на колено, – я перехожу к делу непосредственно, и на твоем месте я бы задумался над одним фактом. Сейчас я снова скажу нечто типичное, то, что говорю всем. Подумай о том, что рано или поздно ты все равно все мне расскажешь. Просто задумайся об этом. Напоследок я тоже блесну познаниями сущности человеческой и скажу, что и ты кое-чего боишься – сейчас, по крайней мере; ты боишься заглянуть в будущее – на час или полтора, потому что это будущее для тебя страшно и неприглядно. Потому что знаешь – ты не из тех, кто умрет молча. Ты расскажешь.

– Ты так уверен? – неизменная, но теперь уже с трудом сохраняемая усмешка, казалось, примерзла к синеющим губам чародея. – Сколько таких сопляков, как ты, за мою жизнь пытались меня напугать – и где теперь они все?

– Где? Расскажи. Послушаю с интересом.

– Возможно, на докладе у вашего самого высокого начальства. Или в вечном карцере; как знать?

– Погодка-то сегодня, а?.. – проронил Курт сострадающе, когда стиснутые зубы пленного скрипнули. – Спустя пару минут нашей увлекательной беседы жизнь уже не кажется такой уж простой, да? Уже и самоуверенности поубавилось… Уже начинаешь думать о том, что будет через четверть часа или час… Я скажу, что будет. Инквизиторов, друг мой, учат двум вещам – убивать быстро и убивать медленно; сейчас только от тебя зависит, какое из своих умений я должен буду применить. Давай-ка открыто: жизнь я тебе обещать не стану, это понимаешь ты и понимаю я. Так или иначе, тебе конец. Мы можем договориться лишь о том, когда этот самый конец настанет и насколько счастлив ты будешь его встретить. Перестань корчить из себя героя – и все закончится скоро. Очень скоро. Ты не будешь особенно этому рад, но зато и лишних мучений избегнешь. Продолжишь эту бессмысленную браваду – и смерти ты обрадуешься, как младенец родной матери, однако радость твою будет омрачать то, что мать эту ты встретишь в сильно потрепанном виде… Молчишь, – вздохнул Курт, когда чародей отвернулся, сжав дрожащие от холода губы. – Стало быть, уже начал думать. Но учти – долго я ждать не буду.

– Пошел к черту, – тихо вытолкнул пленник, глядя в сторону. – Прекрати трепать языком и начинай.

– Как скажешь. Но прежде я хочу сделать еще одно важное замечание: как только ты осознаешь, что готов к предложенным мною условиям, я остановлюсь, услышав другие два слова – «все скажу».

Тот вновь умолк, сжав губы и всеми силами пытаясь сдержать дрожь в окоченевшем теле; позади послышался тихий, напряженный вздох, и голос Бруно, сам на себя не похожий, проронил:

– Господи, да скажи ему, что он хочет, идиот! Ты понятия не имеешь, на что идешь, соображаешь ты это?! Что бы там ты ни плел – ты его не знаешь; у него – не молчат!

– Кажется, сегодня ты будешь истязать двоих, – на миг вернув усмешку, но все так же глядя в сторону, заметил чародей.

– Переживет, – отозвался Курт сухо.

– Не боишься того, как после сегодняшнего дня на тебя будет смотреть твой подопечный?

– Переживу.

По оголенному ребру он провел кромкой ножа – теперь медленно, обнажая сине-розовую кость; чародей изогнулся, подавив крик и впившись зубами в губу.

– Не слишком изобретательно, – выдавил он с шипением. Курт пожал плечами, повернув лезвие и поддев сухожилие острием:

– Зато эффективно. Пока я не потянул нож дальше – ничего не хочешь сказать?

– Хочу. Чтоб ты сдох.

– Тоже не особо оригинально, – отметил Курт, дернув кисть кверху, и чародей замычал, зажмурившись и вновь закусив губу. – Я остановлюсь ненадолго, – пояснил Курт, удостоверясь, что вместе с нервами не задел важных сосудов, – чтобы огласить список вопросов. Вопросы тоже будут типично инквизиторские. Имя – это первое. Имена тех, кто был с тобою сегодня здесь и тех, кто был в Кёльне. Далее: смысл всей этой затеи с Крысоловом – для чего он вам. Также – для чего было привлекать мое внимание, для чего был нужен я. Еще – кто в Конгрегации снабжает вас сведениями, сколько их; имена. И, наконец – ведь не ты главный в вашей веселой компании. Последний вопрос – кто. Имя и где он.

– А карту тебе не нарисовать? – хрипло усмехнулся пленник; Курт кивнул:

– Неплохая идея. Вот только вряд ли ты сумеешь это сделать, если задержишься с ответом еще на минуту. Следующий номер в нашем представлении – человек-unicus, умеющий согнуть руку в трех местах. Правда, у тебя останется еще одна рука… ты левша или правша?

– Как и ты, – все еще удерживая подрагивающую улыбку, отозвался чародей.

– Снова намекаешь на свою осведомленность?.. итак, стало быть, тебе все равно. Выбирай – какую ломать, левую, правую?

– Хоть обе – слова от меня не услышишь.

– Кто тебя за язык тянул… – Курт поднялся, сделав шаг и остановившись над головой пленного чародея; тот осторожно перевел дыхание, сжав кулаки и рванув руки. – Не рыпайся. Вбито на совесть. Один момент: как только ты пожелаешь ответить на какой-либо из заданных мною вопросов, я приостановлю наш только начавшийся разговор. Захочешь ответить на все – мы с тобою распрощаемся. Итак?

– Грубо работаешь; а я-то ожидал высоких традиций – игл под ногти…

– С собой нет, – сожалеюще отозвался Курт и четким резким ударом вмял каблук под локоть вытянутой руки чародея; хруст кости заглушило утробное рычание, и из-под впившихся в губу зубов на коже проступили крупные капли крови. – Надо же; не закричал, – отметил он с одобрением, медленно обойдя вокруг и остановившись над второй рукой. – Повторяю вопрос. Имена, смысл вашей затеи и моего участия в ней. Ответь хотя бы на один – и будет шанс перевести дух.

Пленник рванулся опять и на этот раз почти не сдержал крика, когда сломанная рука, скребя костью по мышцам, вывернулась в сторону.

– Чтоб ты мной подавился! – выцедил чародей, с усилием проталкивая воздух в грудь.

– Ответ понятен, но неверен, – кивнул Курт и вдавил сапог во вторую руку, провернув в сломе каблук, дробя сокрушенную кость.

– Schweinehund! – вырвалось сквозь стиснутые до скрипа зубы. – Ублюдок, шваль монастырская!

Курт поморщился:

– Фу. А меня величал люмпеном… – обойдя напрягшееся в болезненной судороге тело, он снова присел на корточки подле перекошенного лица и усмехнулся. – Это, вообще, хороший выход – выкрикивать оскорбления во время пытки. Вроде как и не крик сам по себе. Самолюбие утешается. Только заметь: все это длится минуты две, не больше; сколько ты еще продержишься?

– Устанешь первым, – выдавил чародей сквозь стон, закрыв глаза и дыша урывками, точно загнанный конь.

– Да брось, – возразил Курт уже серьезно. – Это похвальная стойкость, только к чему?

– Альберт Майнц, «Психология пытки», – тихо проговорил пленный, не открывая глаз. – Том второй, «Supplementum», выдержки из протоколов. Самый часто применяемый довод.

– Образованный… Только ведь частое использование этого довода его ценности не упраздняет, я бы даже сказал – напротив. Подумай. Он ведь прав, этот основоположник: смысла в твоих потугах нет. Вскоре силы иссякнут, начнешь кричать – уже по-настоящему. Потом иссякнет и терпение. И ты заговоришь. И в том, и в другом есть кое-что общее: как невозможно будет остановиться, если ты позволишь себе крикнуть, так и слова – сами польются, если ты дашь себе волю ответить хотя бы на один из моих вопросов. Попробуй. Увидишь, это просто.

Тот не ответил, продолжая лежать с закрытыми глазами; Курт аккуратно ткнул острием все в то же оголенное ребро, и чародей содрогнулся, выгнувшись и тихо взвыв сквозь стиснутые губы, когда напряглись привязанные к кольям сломанные руки.

– В твоем положении особо не подергаешься, – заметил Курт со вздохом. – Об этом тоже подумай. Теперь, что бы мне ни пришло в голову с тобой сделать, тебе будет больнее втрое; возможно, крик и можно удержать, но не дернуться от вот такого… – укол в голую кость с надрезанной жилой он повторил снова и, переждав вторую волну судорог, продолжил: – Не дернуться от вот такого нельзя. И каждое твое движение будет отзываться дичайшей болью в переломанных костях. И любая малейшая попытка шевельнуть руками будет загонять осколки все глубже – в мясо, нервы… Вот еще одна отличительная особенность допроса в полевых условиях. У меня нет всего упомянутого тобою оборудования – ни лестницы, куда тебя можно привязать, ни крюка в потолке, к которому тебя можно подвесить; все, что делается в пыточном подвале – в своем роде мягкий вариант того, что приходится делать вот так, на пустом месте. Я буду рвать тебя на части – медленно и очень болезненно. Вместо вывернутых рук – переломанные руки. Вместо игл под ногти – сломанные пальцы. Ведь ты их все еще чувствуешь?.. Вместо тисков на ноги – следующим номером я сломаю тебе колени; тогда любое вздрагивание твоего тела будет причинять боль вчетверо сильнейшую. Пока я не начал – не хочешь сказать что-то большее, чем два слова из уличного обихода?

– В гробу я тебя видел, – сипло выдавил чародей.

– Ведь ты не сможешь дотерпеть до конца, – наставительно повторил Курт. – Пойми ты это. Пойми, что я это понимаю; те, кто, как ты выразился, «нам оказался не по зубам» – те ведут себя не так. Те молчат – в прямом смысле. Просто молчат. Они не плюются ядом, не поливают допросчика грязью, не бранятся – они молчат. И взгляд у них другой. В твоем – паника. Ты держишься, но понимаешь, что твои силы не бесконечны, и рано или поздно… Давай начнем с малого. Назови свое имя. Просто имя, чтобы я знал, как к тебе обращаться. Такая малость. Просто имя.

В молчании прошла минута – он мысленно отсчитывал секунды, сам не зная, для чего; чародей открыл глаза, но смотрел в сторону, по-прежнему молча сжимая губы и дыша осторожно, опасаясь шевельнуться. На виске ясно видимая на посиневшей от холода коже выступила капля пота, медленно набухая и норовя скатиться вниз.

– Что ты мне раскроешь, назвавшись? – снова заговорил Курт – чуть тише и спокойнее. – Что тайного в твоем имени? Это просто имя. Набор букв, обозначающий некую личность. Личность я вижу перед собою; более я ничего о тебе не знаю. Узнав имя, я не стану знать больше. Не узнаю, откуда ты, чем занимаешься и с кем связан. Давай совершим некий обмен: ты назовешься, а я не стану делать кое-чего из того, что сделать собирался. Тебе ведь не хочется узнать, как выглядит мир, на который смотришь выдавленными на щеки глазами? Судя по свидетельствам испытуемых, зафиксированным в протоколах, способность видеть остается, вот только от этого частенько сходят с ума, не дождавшись окончания допроса. Конечно, это для тебя тоже выход в некотором роде… Но сомневаюсь, что он тебе по душе. Итак, вот мое предложение. Я хочу услышать твое имя, и одну из стадий мы пропустим.

Еще минута – долгая, наполненная тишиной – протянулась немыслимо вязкой нитью клея; наконец, стиснутые губы вновь расползлись в ухмылке, тут же болезненно сжавшись.

– Янек – вот мое имя, – проговорил чародей тихо и с усилием поднял взгляд. – Янек. А по этому имени можно многое сказать.

– Далековато забрался от родины, – кивнул Курт. – И с языком полный порядок… Сказать – ты прав – можно и впрямь немало. Ты случайный человек в вашей компании, или же ее состав весь такой… многонародный?

– Весь, – отозвался чародей, снова опустив веки. – Говорю это не потому, что тебе удалось меня запугать, а чтобы ты понял, с кем имеешь дело. Нас сотни и тысячи, и не только в Германии, по всей Империи, а ты – всего лишь та самая одинокая псина. Ты подозревал это? Говорю открыто. Сейчас ты рисуешь из себя Великого Инквизитора; дурачок, ты просто никак не можешь понять, с кем связался.

– Так расскажи мне, – предложил Курт. – Скажи для начала, что побуждает тебя терпеть все это. Страх перед ними? Так ведь я ближе. Преданность им? Кому? Какому делу?

– Это все, – чуть слышно ответил чародей. – Более ни слова. Только то, что ты уже слышал – в гробу я тебя видел. Ты там вскоре окажешься.

Еще несколько мгновений Курт сидел неподвижно, глядя на бледное лицо, облепленное грязью и кровью, а потом поднялся.

– Твоя воля, – кивнул он, с хрустом опустив ногу на колено чародея и удовлетворенно кивнув, когда крик, уже не сдерживаемый, прорезал мокрый речной воздух.

Подопечный порывисто шагнул вперед, но тут же отступил, отвернувшись.

* * *

Вопреки опасениям, больше Бруно не произнес ни слова, не пытаясь увещевать ни покореженного пленного, ни Курта – лишь все так же мерил шагами крохотный пятачок в стороне от происходящего, по временам замирая неподвижно на месте, стараясь не видеть того, что творится рядом, и явно не имея сил смотреть. Спустя четверть часа Бруно, подавившись воздухом и пошатнувшись, рывком отвернулся, упершись ладонями в колени. Его стошнило еще дважды; после второго раза подопечный выдернул из седельной сумки шарахающегося от криков курьерского спрятанную туда флягу и приложился – надолго, до кашля и судорог в горле, опростав желудок снова и опять всосав невообразимое количество, однако на сей раз остановить его у Курта не повернулся язык.

Сам он с каждой минутой все более терял ощущение хоть какого-то чувства – его не мутило от запаха крови и кислого человеческого пота, как то бывало в тесных стенах допросной, не вздрагивали руки, когда пленный рвался из пут, скрипя переломанными костями, как он того ожидал, он уже не морщился от криков. Курт все более начинал ощущать себя каким-нибудь каменщиком или иным исполнителем нехитрых, но утомительных действий, раздумывая над тем, что именно это слово вернее всего передает работу того бедолаги, которому обыкновенно и приходится выполнять указания следователей. Он устал – в буквальном, физическом смысле; слушать и смотреть на истерзанный кусок мяса он вскоре попросту перестал и едва не пропустил мимо слуха, мимо сознания то, что добивался услышать вот уже второй час – затерявшееся среди криков надрывное «я все скажу».

– Я все скажу, – чуть слышно повторил чародей, когда Курт замер на миг, и позади послышался шумный выдох подопечного, преисполненный такого облегчения, словно тот сам пребывал вот так, вытянувшись меж четырех кольев на сломанных костях и порванных нервах.

Собственный облегченный вздох Курт удержал, оставшись сидеть, как сидел, с ножом в окровавленной руке, лишь убрав острие от второго, уцелевшего пока глаза пленного. Несколько мгновений он пребывал в неподвижности, глядя в белое от холода лицо и видя в этом единственном глазе уже не высокомерие, как поначалу, не панику, как время спустя, и даже не отчаяние, как всего лишь минуту назад; в устремленном на него взгляде была жутковатая, необъяснимая помесь безучастия, прежней боли и – какого-то непостижимого, неестественного здесь и сейчас чувства, которому он дал бы именование, будь обстоятельства иными. Это странное ощущение тонкой, не видимой постороннему связи между двумя людьми возникало всякий раз, когда в воздухе затихал отголосок всегда одних и тех же слов. «Я все скажу» – и всегда, всегда этот взгляд, одинаковый у всех, полный изнеможения и – неуместной внезапной доверительности. «Нет сангвиников, ипохондриков и прочего ничего нет. Род людской разделяется на жертв и палачей, и тот, кто стремится быть палачом, кто ведет себя как палач и думает как он, – жертва по существу своему. Суть всего – доказать ему, что это так. Примирить его с этой мыслью. Вы устрашитесь, когда увидите признательность за это в его взгляде; непостижимую, небывалую, пугающую и ублаготворяющую его самого»… Альберт Майнц, «Психология пытки», том первый, «Victimologia»…

– Хорошо, – так же тихо отозвался Курт, стараясь не дать просочиться в голос одолевшей его усталости.

«Жертва будет ждать в ответ на свою признательность вашей благосклонности; но упаси вас Господь попустить благосклонности этой перерасти в снисходительность либо, напротив, злорадную насмешку – вы убьете его чувство, вы дадите ему силы начать все с начала и пойти до конца; не дайте благосклонности своей захватить вашу душу и перейти в ответную благодарность – ибо тогда жертва увидит перед собою жертву, а сие вновь пробудит в ней палача, что также возвратит ее силы. Только хладнокровие и участливость. Спокойствие и благоволение. Справедливость и милосердие»… Альберт Майнц, «Victimologia»…

– Довольно…

– Я остановился, Янек.

«Только хладнокровие и участливость. Спокойствие и благоволение»…

– Янек Ралле, – с хрипом уточнил тот, сместив взгляд единственного глаза на своего истязателя, и Курт медленно кивнул:

– Я запомню. Ты впрямь неплохо держался.

– Иди ты к черту… – повторил чародей устало. – Знаю все это… Как же там было… «Признание за испытуемым его крепости как заслуги протянет между ним и следователем ту нить»… черт, как же там…

– «…которая, подобно ариадниной, приведет к вам его душу», – договорил Курт тихо. – Том первый, «Victimologia». Но на твою душу я не претендую – слишком по разные стороны мы находимся и слишком ясно каждый из нас понимает, что происходит… Однако ты действительно хорошо держался. А поскольку такое встречается нечасто – я действительно тебя запомню. Может, хотя бы теперь ты мне скажешь, за что стоило терпеть все это? Какие высокие идеи стоят таких мучений?

– Мир без Инквизиции, – чуть слышно отозвался чародей, закрыв единственный глаз. – Уже одно это стоит многого.

– Без Инквизиции… и с чем?

– Ты этого не поймешь, так к чему тратить время…

– Попробуй, – предложил Курт с мягкой настойчивостью. – А вдруг я и без того все понимаю? Просто мы в самом деле видим слишком разные стороны одного?

– Невозможно видеть разные стороны истины. Разные стороны свободной воли. Можно быть по разные стороны от них. Тебе, выкормышу Конгрегации, даже слово это неведомо… Ты этим взращен – порядок, система, тебе и в голову никогда не могло прийти, как можно иначе. Попади ты в иные руки в свое время…

– А как кёльнские дети помешали вашей свободе? Скажи теперь, для чего было нужно все это?

– Не для «чего», – исправил тот еще тише, – а для кого. Для тебя. Это мог быть кто угодно: дети, кошки, трубочисты – дело не в них. Дело в тебе.

– Расскажи, – не потребовал – попросил Курт; чародей осторожно вдохнул, тихо застонав, когда истрепанное в лохмотья тело все-таки шевельнулось.

– Ты слишком во многое успел влезть, мальчик из академии, – пояснил он снисходительно. – Слишком многое успел натворить, слишком многим сумел перейти дорогу… слишком многое сумел для сопливого выпускника… Каспар, его неудача в Таннендорфе – это был повод присмотреться. Не спрашивай, где он, я не знаю; я лишь знаю о нем. Твое прошлое расследование – вот основная причина. Ты никто, пустышка, не умеешь ничего – ты просто человек, однако слишком необычный человек.

– Чем же?

– Смешно, что в твоей академии это прозевали… – болезненно усмехнулся чародей, вновь подняв взгляд к нему. – Ты видишь, что другие не видят. Ведь ты замечал это, не так ли? Бывали и проблемы с твоим начальством из-за этого, наверняка… Ты видишь птицу на ветке, потом – кота у дерева и из этого делаешь выводы о том, что по соседству рухнул дом… и оказываешься прав… И сегодня – как ты сумел понять, кто перед тобой, когда направил оружие на напарника? Ведь указаний, явных, неоспоримых – их не было… Инквизиция начала привлекать к себе тех, кого раньше убивала, и это сделало ее сильнее, и с каждым годом ее мощь все растет; а если такие, как ты, это нечто, подобное таким, как мы? Если все твои успехи до сих пор – не случайность, а закономерность? Если это – не воспитанная академией способность к прямой логике, а – твой дар, склонность, талант, все равно…

Он умолк, устало переводя дыхание, тихо постанывая от боли в переломленных ребрах; Курт выждал полминуты, сидя молча и неподвижно, и, наконец, уточнил:

– Вы хотели это проверить? Свою теорию о моих способностях? Подставили именно Финка, чтобы именно я точно занялся именно этим делом? А после следили за тем, смогу ли я из неявных и рваных следов составить верное истолкование событий?

– В тебе не ошиблись, – чуть заметно улыбнулся тот. – Я это и сейчас вижу… Это ты – человек-unicus, парень… Ты ходячая интуиция; ты видишь дело там, где его не должно быть… А кроме того, ты необычайно вынослив для просто человека, вот вторая причина, по которой – вне зависимости от того, оправдал ли бы ты наши ожидания – от тебя следовало избавиться. Сегодня ты подтвердил и это предположение. Отвечу похвалой на похвалу – до сих пор не понимаю, как ты смог от меня вырваться…

– Id est, – подвел первый итог Курт, – все это вообще не имело никакой иной цели? Только я?

– Ты в первую очередь. Уничтожить человека, сумевшего пережить удар мага такого класса, с каким ты столкнулся в прошлый раз…

– Мельхиор?

Искусанных в мясо губ коснулась мимолетная усмешка:

– Стало быть, проболталась девчонка… Сегодня я ее понимаю… Да, он самый. Я до сих пор не слышал о тех, кто выжил бы после этого. Возможно, такие и есть, просто мне о них не известно; и ты не жди от меня слишком многого – как ты верно сказал, я не главный «в нашей компании». Мне всего не говорят. И как сегодня стало ясно – не зря…

– Ты знаешь о Каспаре, о Мельхиоре… – мгновение Курт молчал, за эти доли секунды решая, следует ли высказывать свои догадки и чего может стоить его ошибка, и осторожно спросил: – А Бальтазар?

Чародей ответил не сразу, глядя на него пристально, с легкой долей потерянности, и, наконец, произнес тихо:

– Ответишь и мне на вопрос? Ведь я теперь уже ничего и никому не смогу рассказать… О нем – ты откуда узнал?

– Я не могу ответить, – возразил Курт ровно, подавив в себе желание вздохнуть с облегчением. – Однажды Каспар вот так же сидел над телом умирающего следователя Конгрегации, думая, как ты, как я сейчас. Он ошибся, и тот, перед кем ему вздумалось откровенничать, выжил. Посему – я тебе не отвечу. А ты – готов ответить?

– Мне нечего сказать. Я не знаю его.

В голос окровавленного человека вновь вернулось напряжение, почти вернулся страх, когда Курт повернул голову, глядя в его единственный глаз…

– Я не знаю его, – повторил чародей с усилием. – Это правда, ты сам должен понимать – я, в конце концов, просто исполнитель, я не могу знать все…

– Я верю, – кивнул Курт. – Вижу. Это правда.

– Я лишь слышал о нем – как и о прочих двоих; о них знают, как знают о Папе или Императоре, о том, что они есть, не видя их… Кто-то видел, кто-то говорил, кто-то общался; кто-то – но не я… Я их не знаю…

– Хорошо, я верю, – успокаивающе повторил Курт, когда тот зажмурился, вцепившись снова в изгрызенную губу, ссаживая и без того содранную зубами кожу; в груди что-то клокотнуло, и чародей хрипло выдохнул, сдерживая кашель и содрогаясь всем телом.

– Минуту… – выдавил он с шипением. – Дай минуту…

– Передохни, – дозволил Курт, – а пока говорить буду я. Если я точно тебя понял, тебе надо лишь подать знак, что я все говорю верно. Ergo. После дела фон Шёнборн вас заинтересовал некий следователь, по вашему мнению, слишком дотошный либо обладающий не совсем сверхъестественной, но и не слишком обычной способностью к собственно следовательской работе. Иначе говоря, обладающий чутьем, развитым несколько выше обычного. Все верно?.. Верно, – сам себе кивнул он, уловив едва заметное движение закрытого глаза. – Я вмешался в ваши дела дважды, дважды сорвал ваши планы – когда не дал Каспару устроить провокацию в Таннендорфе и когда помешал некоей личности под именем Мельхиор заполучить в свое распоряжение сильную и преданную соратницу и ее дядюшку с его большими деньгами и связями. В процессе этого дела вам стало известно, что я странным образом устойчив к… так скажем, всякого рода сверхъестественному воздействию – об этом Мельхиору рассказывала графиня фон Шёнборн, чьи забавы немногие смогли пережить, а после это увидел и он сам, когда я устоял под его… как ты это назвал? удар… под его ударом. Итак, выпускник, в активе – всего два расследования, но оба – серьезные, оба проведены слишком хорошо для выпускника, оба сильно испортили вам жизнь, посему вы стали опасаться, что, если так пойдет и дальше, работать станет решительно невозможно. Стало быть – устранить следователя. Но, если я верно тебя понял, вместо того, чтобы просто убить, вы хотели попутно удостовериться в правильности ваших выводов. Так?.. Соорудили дело, на которое я должен был обратить внимание, и подбросили несколько зацепок; если вы правы, я должен был их увидеть, если нет – то нет… А если нет? Если бы я не оправдал ваших подозрений? И вообще – насколько важной была вся затея с флейтой? Она в самом деле была нужна? Для чего? Можешь ответить сейчас?

– Да… – с трудом шевеля губами, отозвался чародей. – Если бы ты не смог распутать дело, это ничего бы не изменило, все равно тебя надлежало убить, если не так, то иначе.

– А заодно и скомпрометировать Конгрегацию беспорядками в Кёльне по ее вине? – уточнил Курт. – Ведь жертвы избирались не случайно?

– Да, но не это было первостепенным. А флейта… Ты должен был нам ее найти, – проронил пленник тихо. – Ее давно искали. Если б мы ошиблись в тебе – поиски продолжились бы, как и прежде. Если не ошиблись, и ты в самом деле столь… смышлен, как мы подозревали, – значит ты пройдешь до конца и отыщешь ее. Такой человек, каковым мы тебя сочли, не мог не найти. Нам осталось бы лишь забрать… Не вышло…

– Чем она так ценна?

– Ничем особенным. Просто в нужных руках – это власть над Крысоловом, а ценен – он…

– Что он за человек, этот Крысолов? И откуда вам о нем известно так много, если все было окружено такой тайной, таким молчанием?

– Молчание никогда не бывает полным или вечным, уж тебе ли не знать… – чародей невесело усмехнулся и на миг оцепенел, подавив болезненный стон. – Люди всегда рассказывают именно о том, о чем клянутся молчать, всегда говорят о том, о чем обещали даже не думать, и не всегда под пытками; такова суть людская… Любой секрет – самая известная вещь на свете…

– Стало быть, слухи из Хамельна все же пошли?.. Так что Крысолов?

– Фридрих Крюгер состоял в каком-то братстве, самого́ названия которого сейчас уже никто не помнит – дело было больше сотни лет назад… С кем он связался – как я сегодня услышал, ты и сам понял. И понимаешь, в таком случае, что за прообраз стоит за его флейтой.

– Флейта Азатота… Это и есть его покровитель?.. Стало быть, ему в жертву и назначались кёльнские дети?

– Не совсем, – единственный глаз вновь закрылся, голос упал до полушепота. – Это сложнее, чем ты привык знать… Жертвы – Азатоту, да, но тот вскармливал ими Крысолова…

– Зачем он вам был так необходим?

– Не необходим – полезен… – поправил чародей. – Крюгер, если верить дошедшим до нас рассказам, всегда был с придурью… но способный… Такой пригодился бы, учитывая, что начинается вокруг.

– А что начинается? – осторожно уточнил Курт; чародей приподнял веко, воззрившись на него с усмешкой.

– Война с вами, – ответил он просто. – Ведь ты сам это знаешь, догадливый мальчик из академии… А в этом полезным будет все. Даже умершие сумасбродные собратья… даже столь скудоумные, что выставляют свои эксперименты на обозрение целого города…

– Дети Хамельна – это что же, был эксперимент? Какой? По управлению большой группой людей?

– Судя по всему… – пленный машинально пожал плечами и вскрикнул, когда сломанные кости в руках и ребрах подвинулись с места; несколько мгновений чародей лежал, опасаясь дышать, вновь закусив губы. В уголке его единственного глаза показалась блестящая капля, медленно скатившаяся по виску на холодную грязь.

– Сперва крысы – как проба, – продолжил вместо него Курт, – а после – дети, как следующий этап опыта и… как месть за неуплаченное по договору? Он всерьез полагал, что ему могут заплатить чем-то, кроме доноса в Инквизицию?

– Ведь я сказал – с придурью… – едва слышно согласился чародей. – Большие умения всегда достаются не тем, кому надо… тебе в том числе…

– Почему сегодня нас просто не убили? – спросил Курт, разглядывая зажатый в пальцах нож. – Почему моему сослуживцу не метнули нож в сердце, почему меня просто не пристрелили? Почему сперва пытались, а после – с Дитрихом затеяли драку, а со мной – это погружение в мое прошлое?

– Тебя надлежало испытать – по возможности… Убивая, проверить, если представится такой случай, насколько ты защищен и от чего; и тех, кто с тобою, попутно. Мало ли что, мало ли, как все повернется в будущем – быть может, когда-то снова столкнемся с тебе подобным, и надо знать, на что такие способны… Поначалу я решил не рисковать, но когда вы разделились – подумал, что справлюсь. Не справился. Впервые – не справился…

– Так что же теперь, – с мягкой укоризной вздохнул Курт, – расскажешь мне, как ты это делаешь?

– Расскажу, – согласился Ралле тихо. – Тоже – чтобы знал, на что ты напоролся… Я не погружаю в воспоминания, как ты решил. И не насылаю иллюзий. Я – выводящий на пути. Не доводилось слышать о таком?.. Нет, вижу… Если выживешь – отчитаешься своему начальству в том, что открыл новый класс малефиков… – усмешка коснулась окровавленных губ и сгинула. – Еще минута – и ты остался бы там всецело. Душой и – телом.

– Там? – запоздало спохватившись, что в голос проникла растерянность, переспросил Курт, и тот усмехнулся снова:

– Не в прошедшем для тебя времени; загляни кто в те годы, он не увидел бы там двух Куртов Гессе. Но ты оказался бы в таком же месте, в том же окружении, все тем же вшивым сопляком, что обитал на кёльнских улицах… Где это было бы? Не скажу. Просто не знаю… Я знаю, что те, кого я вывожу на путь его мыслей, тревог, страхов, исчезают из нашего мира… Вижу ли я, что их окружает?.. Да, вижу. Видел и тебя. Читаю ли мысли? Не совсем. Просто понимать начинаю кое-что из них…

– Иными словами, не ты избираешь, что именно видит и чувствует твоя цель?

– Нет, – улыбнулся чародей с вновь возвратившейся на миг снисходительностью. – Ты сам выбрал свой самый большой страх. Выводы – делай… не огня ты боишься больше всего…

– А Дитрих? Что за пересмешник ему достался?

– Они называют себя «кровавыми шутами». Я не смогу много о них сказать… Я их недолюбливаю и никогда не вникал в их уловки… Знаю, что лучше всего с ними не связываться, и этого мне всегда было довольно…

– Лучше не связываться? Дитрих, однако, уделал вашего кровавого шута за каких-то пару минут.

– Повезло, – отозвался Ралле уверенно и умолк, сжав губы и снова пытаясь удержать кашель в тяжело гоняющем воздух горле.

– Отдышись, – разрешил Курт снова, – я подожду минуту.

– Нет, – хрипло отозвался чародей, со стоном выталкивая слова сквозь зубы. – Сейчас. Спрашивай, что еще ты хочешь знать, сейчас…

– Как скажешь, – согласился Курт, кивнув на нож в своей руке: – Этот паяц и два бойца, что с вами сегодня были, – их имена.

– Не знаю. Не помню. Те двое – я обращался к ним «эй, ты!» или в таком духе… если бы я всякий раз запоминал этих Францев, Ханцев и прочую мелочь…

– Но этот шут? Его-то имя тебе известно?

– Вицбольд. Так его мне представили… не буду настаивать, что имя настоящее… хотя – чем черт не шутит… Настоящего я не знаю. До этой операции я не был с ним знаком…

– Хорошо; а кто был в Кёльне? Их имена тебе известны?

– В Кёльне был я, – ответил чародей коротко и, подняв взгляд к Курту, повторил: – Я. И еще двое… один из них шут…

– А третий?

– А третий… – ненадолго голос окреп, и взгляд единственного глаза впился в истязателя намертво, – третий, парень, это как раз тот, кто тебе нужен. Тот, кто «главный», кто операцию задумал, спланировал, контролировал и – возглавлял ее; тот, кто получил о тебе сведения и рассказал мне. Не знаю, откуда он их добыл и как. Имя? Бернхард. Больше я о нем не знаю ничего.

– Бернхард… – повторил Курт медленно, следя за тем, как белеет и без того бледное лицо чародея. – Это имя, nomen fictum, фамилия?

– Не знаю, – откликнулся тот вновь ниспавшим голосом. – Майстер Бернхард – так он требовал к себе обращаться… я был далек от желания узнавать больше…

– У тебя есть семья, Янек Ралле? – вдруг спросил Курт, надеясь, что резкая смена темы позволит ему увидеть возможную ложь в лице человека перед собою; мгновение тот лежал молча и неподвижно, только в единственном глазу медленно разгорался прежний злой огонек.

– Нет, к счастью, – выговорил он, наконец. – Я один, как и ты… как и ты, я знаю, что друзья и семья – непозволительные излишества… У меня нет сестер и братьев, у меня нет жены и детей, которых потащат на костер за то, что делаю или думаю я.

– Но, тем не менее, где-то ты живешь и чем-то занимаешься в Германии? Где и чем?

– Я студент, учусь богословию в Хайдельберге… – улыбнулся чародей чуть заметно, и Курт едва удержался от того, чтобы обернуться на подопечного, совершенно затихшего где-то за спиною.

– Но ведь не через богословов-сокурсников ты связываешься со своими, верно? Наверняка я смогу узнать пару имен, если постараюсь.

– Не сможешь, – ответил тот, ни на миг не замявшись, и снова умолк ненадолго, впуская в легкие холодный предвечерний воздух. – Я сам ни одного не знаю… и они не знают моего, не ведают, кто я и откуда, – ведь, как знать, в эту минуту, быть может, кто-то из них в другом конце Германии висит на дыбе и всеми силами пытается объяснить, как выгляжу и какие особые приметы имею я… И я не связывался с ними. Бернхард связался со мной сам, он лично знакомил меня с теми, с кем предстояло работать.

– Как вы выследили нас? То, что нас надо ждать у могилы, – тоже сказал всезнающий Бернхард?

– Я – выводящий на пути, – повторил чародей с улыбкой. – Отслеживающий пути… видящий пути… Я просто видел вас; мы шли за вами – но на таком расстоянии, где я мог видеть вас, а вы не могли видеть меня. Ни о могиле, ни где она, ни об этой древней старухе никто из нас не имел ни малейшего понятия… Даже Бернхард…

– Как он о тебе узнал? Где вы встречались?

– По-всякому… в трактирах, за пределами города… Я не смогу сказать тебе, где его обиталище, если ты это хотел услышать… А как узнал… Он не говорил мне.

– Где он сейчас? Это ты ведь знаешь? Ведь должны были вы как-то снестись, убив нас и завладев флейтой? Где он?

– Хочешь совет, мальчик из академии?.. – чуть слышно прошептал чародей. – По-настоящему искренний и добрый совет?.. не ищи его… Не надо тебе знать, где он…

– Иными словами, – уточнил Курт вкрадчиво, – ты отвечать отказываешься?

– Нет… – усмехнулся тот, вновь едва сдержав кашель, и мгновение лежал недвижимо и молча. – Нет, – повторил он уже на пределе сил. – Оба мы знаем, что больше я не вынесу даже оплеухи; ты мастер своего дела… Я отвечу, если ты действительно хочешь узнать… Но не советую. Он тебе не по силам. Прими совет – беги и прячься… «Fuge, late, tace», парень… Возвращайся в Кёльн; Крысолова ты изгнал, и дети не будут больше гибнуть, ты завершил свое дознание… Подавай прошение в ректорат, бросай следовательскую работу, уходи в архив и не высовывайся… и тогда, быть может, у тебя будет шанс выжить – шанс прожить еще несколько лет, если не станешь лезть не в свои дела…

– Пусть он так опасен, ваш майстер Бернхард, – кивнул Курт, – но в таком случае – неужели ты не хочешь, чтобы он расквитался со мной за тебя? Скажи, где его искать. Твой совет я выслушал; теперь я хочу услышать ответ на свой вопрос. Где он?

– Недалеко от Хамельна, – ответил чародей, помедлив мгновение. – В пустой деревне… Наверняка твой подопечный знает о ней. Пильценбах.

– Пильценбах… – повторил Курт размеренно. – Сколько он будет ждать вас там, прежде чем уедет?

– Довольно для того, чтобы ты переменил решение… Подумай – ты едва справился со мной. Бернхард сделает из тебя даже не отбивную – пустое место…

– Так сколько он будет ждать?

– Еще два дня… У тебя есть время передумать.

– Что он умеет, этот Бернхард?

– Хочешь, чтобы я рассказал, чего тебе ждать? Предупредил и вооружил тебя?.. – вяло улыбнулся тот; Курт вздохнул:

– Ты расскажешь. Верно ведь?

– Он демонолог, – коротко отозвался тот уже без улыбки. – Ты таких и в глаза не видел… слышал, разве, на лекциях в своей академии, да и в том сомневаюсь…

– Стало быть, детей в Кёльне резал он? Он призывал Крысолова?

– Он. Но Крюгер – мелкая рыбка, это пустяк для такого, как он… Ты и представления не имеешь, что тебя может ожидать.

– А ты?

– И я. Я лишь знаю, что такой, как он, сотрет в порошок десяток таких, как ты, одной левой, даже не просыпаясь. Лучше испугайся его сейчас – и уходи…

– Что за странная заботливость со стороны того, из кого отбивную сделал я, и кто сегодня пытался насадить меня на болт? – поинтересовался Курт, и чародей тихо выдохнул, снова закрыв уцелевший глаз:

– Ничего личного, такова была моя часть работы… Ничего личного, как и в твоих… действиях сегодня. Ты ведь даже не виноват – тебя таким сделали. Жаль, что мы настолько по разные стороны. Ты пригодился бы на этой стороне… Оставь все как есть, уходи; быть может, лет через десять ты на все посмотришь иначе? Тогда, как знать…

– «Таким» меня сделали?.. – все же не сдержался Курт. – Каким же? Не желающим резать детей ради проверки каких-то сомнительных выкладок?

– Это не ко мне, – возразил пленный едва слышно. – Моего мнения не спрашивали, и решение принимал не я…

– И твое слепое повиновение, по-твоему, лучше, чем моя система, мой порядок?

– В любом случае это делалось ради одной цели – ослабить вас и уничтожить в конце концов… а эта цель оправдывает все. Даже истребление мира. Жизнь нескольких мальчишек – ничего не значит. Ничья жизнь ничего не значит, и моя в том числе. Это ты должен понимать – Инквизиция сама низвела человеческое бытие до цены пучка соломы… И ты сам – неужто воспротивился бы, если б сверху тебе был дан приказ убить с виду ничем не опасного и благочестивого человека? Ты стал бы спорить, ослушался бы, если бы тебе сказали, что это во благо Конгрегации?..

– Мы не станем продолжать идейные диспуты, – выговорил Курт уже спокойнее, бросив мимолетный взгляд на заходящее солнце и коря себя за это мгновение несдержанности. – Каждый из нас укрепился в той почве, в какой был вскормлен; это не имеет смысла. Каждый останется при своем мнении. Мой чин велит и тебе предложить смену стороны, но, полагаю, это тоже будет пустой тратой слов, и ни раскаяния, ни предсмертной исповеди от тебя я не дождусь.

– Раскаиваться мне не в чем. А исповедь – ее ты услышал, – усмехнулся тот с болью, отведя взгляд. – Я сказал все, что знал…

– Судя по всему, так, – вздохнул Курт, глядя на нож в своей руке, и медленно поднялся, устало упираясь ладонью в стылую скользкую землю.

Напряженный взгляд поднялся вместе с ним, и, когда он сделал шаг в сторону, голос, осевший от боли и холода, выдавил:

– Нет, постой!

Курт встал на месте, сжимая рукоять, понимая, какие слова последуют за этими и вспоминая то, что забыть хотелось – навсегда…

– Я ведь все рассказал, – повторил чародей с усилием. – Не оставляй так… добей…

Курт невольно зажмурился, изгоняя из мысленного взора возникшие некстати образы, все – те же самые: и уходящий прочь человек с кинжалом в руке, и другой, залитый кровью и не могущий двинуться с места, и слова – те же самые…

Обернувшись, он прошел назад тот шаг, что отделял его от распятого на земле чародея, медленно присев снова на корточки рядом, и осторожно перевел дыхание, словно его грудь тоже вновь разрывалась от боли в сломанных ребрах при каждом вдохе…

– Ты все рассказал, – согласился Курт тихо, глядя в белое, как обескровленная рыба, лицо. – Однако… Справедливость и милосердие, помнишь? Им я служу. Милосердие требует от меня прервать твои страдания… но справедливость хочет, чтобы ты остался, как есть, чтобы, умирая, испытал ужас, какой испытали кёльнские дети. Спустя пару часов станет темно, а ближе к ночи из леса, я думаю, выйдет кто-нибудь, кто сможет оценить по достоинству то, что от тебя осталось, и к утру ты в полной мере прочувствуешь то, что чувствовали они. Это – было бы справедливо. Итак, скажи мне, почему я должен послушаться милосердия?

– Потому что оно на стороне практичности, – едва различимо выговорил тот. – Оставить меня здесь без надзора… А вдруг выживу?..

– Что ж, в логике не откажешь… Пусть так; аргумент защиты принят, – кивнул Курт, перехватывая нож убитого шута в левую руку. – Сейчас – тебе не нужна еще минута?

– Нет, – изнеможенно прошептал чародей, закрывая единственный глаз, и шумно, рвано сглотнул ледяной воздух. – У меня их было достаточно…

– Как знаешь, – отозвался Курт и, упершись коленом в землю, вогнал острие во вздрагивающее горло. – Sit tibi Deus misericors.

Идеально заточенное лезвие вошло легко, даже не как в масло, а словно в воду; выдернув нож, он поднялся, несколько долгих мгновений стоя недвижимо и глядя на перемолотое тело перед собой, и неспешно обернулся, наткнувшись на взгляд Бруно. Еще полминуты протекли в молчании; подопечный застыл на месте поодаль, стараясь не смотреть вниз и все равно глядя с трепетом на то, что не так давно было человеком…

– Эй, – окликнул Курт тихо, когда эта тишина и неподвижность стали казаться столь же неживыми, как и все вокруг; Бруно медленно оторвал взгляд от остывающего тела, подняв глаза, и он вздохнул. – Ну, вот что. Давай-ка решим все вопросы, не сходя с места, чтобы ты не скрипел зубами у меня за спиною… Считаешь меня чудовищем?

– Нет, – тускло произнес подопечный, снова уронив взгляд к мокрой земле, и с усилием, словно пытаясь стереть что-то, налипшее, как паутина, провел по лицу подрагивающей ладонью. – Но лучше бы мне этого не видеть.

– Жалеешь его? – уточнил Курт и, не дождавшись ответа, кивнул: – Я даже понимаю тебя. Знаешь, Дитрих когда-то сказал мне, что я должен жалеть от всей души любого, кто окажется в моих руках – пусть даже младенцеубийцу с сотней смертей на совести. Наверняка в этом есть смысл… вот только мне его не постичь.

– Они все одинаковы, когда умирают, – все так же бесцветно пояснил Бруно. – Убийцы и убитые… А ведь ты так и не ответил на его вопрос. Что сделаешь ты, если Конгрегация велит тебе «пойди и убей»? Пойдешь и убьешь?

– Я – нет, – отозвался Курт. – Поэтому мне такого и не прикажут; для этого у нас есть такие, как он. Кто не думает. Кто пойдет – и убьет.

– Чем, в таком случае, мы от них отличаемся?

– Тем, что они режут детей ради того, чтобы призвать душу сумасшедшего колдуна, который служит злобной и страшной сущности, а мы режем их самих – чтобы помешать этому. Чтобы ты мог жить и жалеть их, никого не жалеющих. Такое различие тебе подойдет?

– Умом я понимаю твою правоту, но душой… Душой не могу принять твою…

– Жестокость? – прямо спросил Курт; подопечный чуть заметно покривился:

– Непримиримость.

– Вот как, значит, – кивнул он и, на миг приумолкнув, махнул рукой: – Подойди. Посмотри на него. Жаль?.. А теперь – представь. Твой сын вырос, ему одиннадцать, впереди – жизнь, планы, мечты; и он попадает в руки вот такого ублюдка. Который ради своих бредней о мире, свободном от системы и порядка, затыкает ему рот кляпом, втыкает нож ему в живот и протягивает к горлу, выпуская внутренности, выворачивает ребра, как кролику, а после – стоит и смотрит, как он умирает, корчась от немыслимой боли и давясь криком…

– Удар ниже пояса, – заметил Бруно мрачно.

– Уж так учили, если иначе не пробить. А теперь – скажи: все еще жаль? Или сегодня – он получил по заслугам?

– Он получил по заслугам, – согласился помощник, отвернувшись. – Но мне жаль его.

– Ты святой, – отмахнулся Курт обессилено, отирая нож убитого шута о колено и вкладывая в чехол. – Я не знаю, как разговаривать со святыми, этому – не учили… Словом, вот что, Бруно. Сейчас со всем этим скарбом нам придется вернуться в Хамельн; обоим надо отчистить с себя грязь, поесть и передохнуть, иначе вскоре мы свалимся с ног, а впереди, судя по его словам, нечто нешуточное. И именно поэтому ты останешься в городе. Посидишь у святого отца в гостях, приведешь в порядок мозги, душу и тело; я выпущу голубя с моим отчетом – вскоре сюда прибудут наши. Встретишь их и все растолкуешь…

– Черта с два, – перебил Бруно по-прежнему ровно и безвыразительно. – Мозги мои в полном порядке. Душа успокоится, когда дело будет, наконец, завершено. Телу нужны пара часов покоя и шов на порез. А наши – как-нибудь сами разберутся, что к чему. Не впервой.

– Ты его слышал? – чуть сбавил тон Курт. – Это опасно. Возможно, я еду туда умирать…

– Знаешь, я уже слышал это полтора года назад – слово в слово. Тогда ты выкрутился – и теперь выкрутишься.

– Тогда ты меня вытащил, – возразил он, и Бруно криво улыбнулся, передернув плечами:

– Видишь, лишняя причина ехать с тобой… Не старайся. Даже приказывать – бессмысленно; не останусь. Едем вместе.