– История просто душещипательная, – произнес Курт трагически, глядя в покрасневшие, сонные глаза майстера обер-инквизитора – за окном рассеивались предутренние сумерки, и к тому же Керн, похоже, не спал сегодня вовсе, дожидаясь возвращения своего подчиненного с новостями. – Такое в тех кругах происходит редко, однако же – случается: эти двое стали подумывать… ну, не о браке, конечно, но хоть о том, чтобы ограничить свое общение с противоположным полом исключительно друг другом. И вдруг является безызвестная девица, каковая, отведя эту Эльзу в сторонку, едва ли не со слезами на глазах высказывает ей, что у них с Финком намечено размножение, в свете чего ей, Эльзе, делать при нем нечего совершенно. Причем такими словами, что та, вместо чтоб закатить ему скандал и затребовать объяснений, попросту ушла домой, и до вчерашнего вечера ею безраздельно обладало status depressus в крайней степени.

– Но ты, разумеется, бедняжку утешил? – устало усмехнулся Керн; Курт развел руками:

– Чин мой велит…

– Не святотатствуй, – нахмурился тот. – Нахватался у своих приятелей…

– Всего лишь рассказал ей правду, – уже серьезно продолжил Курт. – Сведения эти секретными не назовешь, посему…

– Понятно, понятно. Дальше.

– Далее, – кивнул Курт. – Главное в том, что множество свидетелей подтверждают рассказ Финка: девчонка была, и вечер она провела с ним, после чего в один прекрасный момент увела его из «Кревинкеля». Когда и как – никто точно не помнит, ибо всем было не до того. Но те, кто обратил внимание – так, вскользь – на Финка, говорят, что выглядел он не совсем адекватно: взгляд рассеянный, отсутствующий, движения нескоординированные; полагаю, если б кто-то любопытный заглянул ему в глаза, он увидел бы не вполне нормальные зрачки.

– Итак, полагаешь, его таки опоили?

– Полагаю – да. Стало быть, Вальтер, мои предположения подтвердились: убийство Кристины Шток спланированно, спланированно заранее, и если бы не вмешался Друденхаус…

– Не скромничай, – покривился Керн; он кивнул:

– Если бы не вмешался я… дело так и осталось бы таким, каким его увидел магистрат: пьяный подонок зарезал случайно попавшуюся ему девочку. Остается один вопрос, который не дает мне покоя и ответа на который я не знаю, – был ли Финк также избран для роли подставного подозреваемого заранее, либо же выбор пал на него случайно. По свидетельству всех, присутствующих в «Кревинкеле» в тот вечер, девица долгое время пересаживалась с места на место, бродила по залу, присматривалась; я не могу сказать, искала ли она именно его, выкраивала момент, чтобы сблизиться именно с ним, либо же попросту выбирала среди присутствующих наиболее годящуюся кандидатуру. В любом случае все произошедшее означает, что у совершивших это преступление есть информация о кёльнском дне – хотя бы настолько, чтобы знать о существовании «Кревинкеля», его местоположении и сборищах в нем. Если же Финк был предпочтен также заранее, именно он, то…

– Значит, информация у них очень подробная и достоверная, – кисло договорил Керн; Курт вздохнул:

– Значит, да. И еще один вопрос, который так и остался неразъясненным, – мотив. Кроме предположения, что девочка стала свидетельницей другого преступления, у меня нет иных версий; однако же мне самому она не слишком по душе. Обыкновенно свидетелей убирают тут же, либо же в ближайшие часы, но ее держали неведомо где целые сутки прежде, чем убить, проведя столь сложную… скажем так – операцию прикрытия. Это означает: либо что преступление, увиденное ею, чрезвычайно серьезно, либо – что моя версия неверна.

– Ergo, – со вздохом подытожил Керн, – кроме этой таинственной девицы, у нас нет ничего. Никаких более связок, верно?

– Выходит, так. In optimo, найти бы ее и побеседовать как следует, однако я убежден, что в Кёльне ее уже нет. После посещения жилища Эльзы я вернулся в «Кревинкель» – дабы закрепить начатое; ближе к утру общение устоялось…

– Это я ощутил, как только ты вошел, – заметил Керн недовольно. – Что за дрянь ты там пил?

– Понятия не имею; предпочел не спрашивать… Словом, оскорбленные тем, что их попросту употребили, а также ратуя за обеление доброго имени своего сотоварища, обитатели старых кварталов поклялись мне могилами всех родичей до седьмого колена, что прочешут Кёльн везде, где только им доступно, и поговорят со всеми, с кем могут, об этой самой девице. Очистки совести ради можно послать такой же запрос в магистрат, однако… Я уверен, что ее уже нет в городе. Все так же во исполнение предписаний можно побеседовать и со стражами на воротах – со всеми, кто был на этом посту за последние сутки – но уверен также, что и там ее не видели. Октябрь, распродажа излишков урожая, торговцы, в ноябре фестиваль… Через ворота проходят сотни людей, туда и обратно; до девицы ли им какой-то? Кроме того, такой, как она, переодеться в мальчишку труда не составит.

– И что полагаешь делать?

– Во-первых, – вздохнул Курт обреченно, – предоставим магистрату кое-что из добытых сведений – ровно настолько, чтобы перед ними были доказательства невиновности Финка. После чего… ведь бюргермайстер всегда относился к Друденхаусу с пиететом, на это его мозгов хватает… вежливо попросим его применить все силы, дабы прочесать все деревни и мелкие поселения, находящиеся под его юрисдикцией; мы, в свою очередь, сделаем то же. Объявим в розыск эту таинственную соблазнительницу, а также мальчишек, подпадающих под ее описание в мужской одежде.

– Допустим, – кивнул Керн, покривившись – очевидно, при мысли о просторах Кёльнской епархии. – Но нельзя надеяться только на это.

– Я осознаю это, Вальтер. – Курт усмехнулся. – Придется мне взяться за то, чем хотели заниматься светские при начале розыска пропавшей Кристины Шток, а именно – опросом знакомых, подруг и просто тех, кто видел ее в день исчезновения. Кое-кого они уже опросить успели; протоколов никто, разумеется, не составлял, посему пробегусь по тем, кто этими опросами занимался, и запишу все. После чего пойду по цепочке дальше… Быть может, хоть кто-то, хоть случайный прохожий, видел, кто увел ее с кёльнских улиц – ведь не сама же они пришла к своему похитителю.

– Действуй, – одобрил Керн, сдавив глаза пальцами так, что Курт поморщился. – Привлекай к этому старших… Дитриха с Густавом; все равно в этом деле большего от них ждать не приходится. Когда твои приятели отчитаются перед тобой о том, что узнали?

– Они обещали землю рыть, – отозвался он, и начальство искривило губы в невеселой ухмылке, услышав этот негласный девиз дознавателей Конгрегации, примененный к столь странным агентам. – Посему этим вечером меня снова ждут в «Кревинкеле». Могу вам сказать следующее: если за весь сегодняшний день они не сумеют ничего разузнать – значит, не узнают и после; на них у меня, кстати сказать, надежды более, нежели на привратную стражу или городские патрули.

– В том смысле, что, если они ничего не узнают, то кёльнская стража – и подавно?

Курт не ответил – лишь развел удрученно руками, и начальник откинулся на высокую спинку стула, закрыв глаза и массируя ладонью затылок.

– Господи… – выдохнул майстер обер-инквизитор подавленно, вновь распрямляясь и устремляя на подчиненного усталый взор. – Изложено верно, Гессе, и я, к своему позору, ничего более тебе присоветовать не смогу. Работай. Только хотелось бы, чтобы ты все сказанное…

– Отчет будет позже, – не дослушав, отрезал Курт и поправился, смягчая излишне резкий в начальственном присутствии тон: – Я с ног валюсь, Вальтер, и страстно мечтаю о купании; у меня такое чувство, точно я по сю пору в этом подвале. А еще хотя бы о трех часах сна – иначе я вам такого напишу…

* * *

Проспать выдалось всего часа полтора: мысли о деле не оставляли даже во сне, мозг не желал отдыхать как до́лжно, и сквозь туманную дрему Курт все так же силился просчитать возможные ходы возможных преступников, связать между собою события прошедших суток, стремясь выстроить логическую цепочку из наличествующих у него данных и фактов. Наконец, глаза открылись сами собою, и, поворочавшись с минуту, он осознал, что сон более не вернется.

Поданный завтрак Курт поглотил на ходу, не особенно заботясь о порядке блюд и, собственно, об их содержании, после чего направился в Друденхаус, прихватив с собою подопечного. Оный, судя по цвету его глаз и мешкам под ними, также почти не спал, ожидая его возвращения либо наступления утра, когда Друденхаус объявит охоту на местное отребье за убиение следователя Конгрегации.

Старшие сослуживцы, очевидно, уже поставленные в известность о последних событиях и его выводах Керном, встретили его с издевательски-смиренным видом, вытянувшись в струнки и осведомившись, «что пожелает от них майстер инквизитор второго ранга». «Напишите за меня отчет», – покривился он, плечом отодвинув обоих с дороги и войдя в рабочую комнату с видом арестованного, вступающего в дальнюю комнату подвала Друденхауса.

На то, чтобы relatio synopsis, составленный из полученных фактов, приобрел относительно приемлемый вид, ушло около часа, после чего, свалив написание копий отчета на Бруно, Курт наскоро изобразил запрос в магистрат о розыске щуплой обольстительницы, приложив к нему сколь возможно подробное разъяснение того, почему арестованного по обвинению Вернера Хаупта нельзя более считать безусловно виновным. С запросом в магистрат был отправлен курьер, с отчетами к Керну – Бруно, с вопросами к страже на городских воротах – Райзе.

– А к Штокам иду я, – прервал Ланц исходящие от майстера инквизитора второго ранга указания, и Курт насупился.

– Я, разумеется, не рвусь к разговору с убитыми горем родителями, – возразил он твердо, – однако – в чем дело, Дитрих? Не доверяешь или оберегаешь мои нервы?

– Берегу нервы Штоков, – отозвался Дитрих. – И твои в том числе… Как полагаешь, абориген, не являлись ли они вчера в магистрат и не осведомлялись ли о том, на какой день и час определена казнь арестованного за убийство их дочери? И не рассказал ли им Хальтер о том, что никакой казни нет, а арестованный у нас?.. Оба были здесь вчера вечером. Отец свирепствовал, а мать отпаивали от истерики.

– Они знают, что вина арестованного…

– Ничего они не знают и знать не хотят, – тяжело отрезал Ланц. – Разумеется, мы разъяснили им, как могли, но… За несколько часов до этого они смотрели на труп своей дочери; можешь вообразить себе, что́ из всего сказанного они могли воспринять, да и вообще услышать. Керн не мог избавиться от них целую вечность. Когда их немного успокоили, старик добил последним аргументом – он обыкновенно действует на людей образом попросту магическим. «Следствие ведется с привлечением всех возможных сил и поручено лучшему следователю Друденхауса»; собственно, он сказал правду. Силы положены все, какие есть, и следователь работает, следует признать, действительно наилучший на данный момент и в существующих обстоятельствах.

На последнее утверждение Курт не возразил, не стал скромно потуплять взор со словами «да брось ты» – лишь кивнул, поднимаясь со своего стула:

– Пусть так. К Штокам идешь ты.

В этот день он снова, уж в который раз, припомнил и оценил справедливость брошенной когда-то Густавом Райзе шуточки о том, что неспроста следователей Конгрегации называют псами Господними, ибо в розыске сведений и свидетелей носятся оные следователи подчас, высунув язык.

Разыскать каждого из так называемых дознавателей магистрата оказалось делом весьма непростым: один из них обнаружился в своем доме, мирно сопящим в подушку, недовольно поморщившимся на послеполуденное солнце, когда майстер инквизитор растолкал его образом довольно бесцеремонным; другой был «на службе» по словам его жены, «где-то в Кёльне» по словам магистратских стражей и – в одном из трактиров определенной репутации по личному наблюдению самого Курта. К моменту, когда с каждого из сих оберегателей закона и порядка крохи информации были, наконец, собраны, он уже пребывал в готовности придушить любого из них на месте, буде он рискнет попасться ему на глаза снова.

Райзе, как и предвиделось, от беседы со стоящими вчера на воротах стражами возвратился ни с чем – никто, само собою, описанной им девицы не видел, а если видел, то не обратил внимания, и порицать их за это было грешно; отсюда, как со вздохом заметил сослуживец, «что-то могло привалить только по большому везению». Указание впредь наблюдать за всеми выходящими из Кёльна подозрительными личностями, разумеется, было дано, однако надежды на результаты подобной бдительности были крайне незначительны и, говоря по чести, напрасны.

Остаток дня был проведен в расспросах, и хотя горожане от разговора не бежали, отвечая на вопросы, насколько возможно было судить по лицам и взглядам, правдиво и охотно, Курт остался при мнении, что и здесь силы и время были затрачены впустую. Кристина Шток, выйдя из дому поутру, направилась к своей подруге, живущей в трех улицах к востоку, неподалеку от Кёльнского собора, и, как уже было известно, до ее дома не дошла. Девочку видели на соседней с ее жилищем улице, видели проходящей мимо рынка, видели многие – но всюду в одиночестве. Никто не подходил к ней, ни с кем беседующей ее не примечали; кроме того, родители божились, что с незнакомцами, будь то мужчина либо женщина, их дочь говорить не стала бы никогда – блюдя как приличия, так и безопасность: от одного из своих родственников, проездом побывавшего в Кёльне, единственные и оттого небедные поставщики льда слышали рассказ о похищенном ради выкупа ребенке, коего по уплате требуемой мзды все равно нашли мертвым.

В свой второй набег на «Кревинкель» Курт отправился в расположении духа угнетенном и подавленном; просвета впереди он не видел никакого, и тот факт, что его давние приятели, их приятели и приятели их приятелей не сумели узнать о таинственной девице ровным счетом ничего, настроения не поднял. Возвратился он поздней ночью с трещавшей, как старый мост, головой, едва волоча ноги и ненавидя неведомого убийцу, себя и вообще весь белый свет.

Утро в Друденхаусе прошло уныло, и не в последнюю очередь оттого, что, как и ожидалось, майстер обер-инквизитор призвал всех троих подчиненных собраться в его рабочей комнате для предоставления ему отчета о проделанной работе. В академии те беседы, на коих выслушивались выводы будущих выпускников, составленные на основе данных им материалов гипотетических «дел», курсанты наименовали «разбором полетов» или, коротко выражаясь, «летучкой», причиной чего являлся наставник в следовательских науках, любящий частенько повторять, что «подобно как любой простой смертный может сказать о близящемся дожде по низко летящим птицам («ведьмам» – как правило, глумливым шепотком поправляли курсанты), дознаватель должен уметь сказать о деле по малейшему факту либо намеку на оный». Сегодняшняя летучка предвещала пусть не грозу, но долгий, затяжной туман – ибо намеков было множество, а вот фактов наблюдался вполне очевидный недобор.

Керн не бушевал, укоряя следователей в бездействии либо недобросовестности, лишь по временам раздраженно дергалась щека, по чему каждый из присутствующих понимал: более всего начальство ярится на себя, ибо не в силах дать подчиненным ни единого дельного совета. Друденхаус пребывал в тупике – опрошены были все, кого только было возможно опросить, весь Кёльн был прочесан вдоль и поперек, причем участие в этой деятельности мобилизованных Куртом сил давало убежденность в том, что не исследованным не остался ни один уголок.

– Кроме домов самих горожан, – заметил Бруно, когда понурые и молчаливые служители Конгрегации разбрелись от начальственного присутствия прочь. – А там может сидеть с полсотни девок, как плоских и мелких, так и кобыл с охрененной грудью; кто знает, что там, за стенами?..

– Даже у Друденхауса нет сейчас власти на то, чтобы обыскивать дома всех кёльнцев подряд, – вздохнул Курт в ответ, привалившись к стене коридора и глядя под ноги удрученно. – De jure к тому нет веских причин.

– Вот как? А что нужно, чтобы такие причины возникли?

– Еще одно убийство, – приподняв голову, усмехнулся Курт болезненно, тут же сбросив с губ это вялое подобие улыбки. – И – показания кого-либо, кто видел нашу Далилу, идущей в обнимку с кем-то из горожан. Или входящей в чье-то жилище.

– Как сказал бы майстер Ланц, лет тридцать назад никого и спрашивать бы не стали, перетряхнули бы каждый дом. Начинаю менять свое мнение о ваших методах; без них, кажется, и работать-то невозможно вовсе…

– Осталась еще свалка, – словно не слыша его, задумчиво произнес Курт, отстраненно глядя в одну точку. – Там ведь тоже есть люди…

– Не думай даже, – угрожающе осадил его Бруно, ощутительно наподдав кулаком в плечо. – Если уж твоих дружков из старых кварталов тут величают отбросами, то уж тех-то не знаю, как и назвать; они даже не посмотрят, что это за железяка у тебя на шее болтается – оторвут вместе с этой самой шеей, и потом ищи, кто это сделал…

– Бюргермайстер говорил, что у кое-кого из «моих дружков» есть знакомые и даже приятели из тех, со свалки. Они когда-то тоже обретались в самом Кёльне, но попались на чем-либо и находятся в розыске по различным обвинениям; я попытался завести о них разговор с держателем «Кревинкеля», но…

– Он тебя послал, – договорил за него Бруно. – Подальше свалки. Так?

Курт покривился, потирая ноющий лоб ладонью, и переменил позу, прислонясь к стене другим плечом.

– Не совсем. «Да, поговорю с ними» он, безусловно, не ответил, однако и «нет» я от него также не услышал; когда я уходил, он бросил нечто вроде «всегда рады, заглядывай еще» – быть может, что-то наклюнется хоть здесь…

– Голова? – оборвал помощник, кивнув на его ладонь, притиснувшуюся ко лбу; Курт вздохнул:

– Да. Голова. То самое, что к делу не подошьешь и о чем на докладе у старика не скажешь. Что-то есть, чего никто не видит. Какую-то деталь мы упустили, и я никак не могу понять, какую именно…

– Не по себе мне становится, когда ты начинаешь вот такие вот речи, – покривился Бруно опасливо. – Если голова начинает болеть у тебя – это, как правило, оборачивается головной болью для всех окружающих.

– Я пытаюсь пересмотреть все события заново, – продолжал он тихо, морщась от того, как каждый звук произносимых им слов отдается в мозгу, словно крик в недрах каменного колодца. – Пытаюсь понять, что могло ускользнуть от нашего внимания… И все равно ничего не вижу. Похищение; ясно, что девочку держали где-то в городе, но мы не знаем, где. Не знаем, кто. Далее – подготовка подставы; ясно, что была некая женщина, но мы не знаем, куда она сгинула и с кем была связана. Убийство; ясно, что некто постарался представить все так, будто виновен Финк, но мы не знаем, за что была убита Кристина Шток на самом деле – даже не подозреваем.

– Или почему, – добавил Бруно, и Курт вскинул к помощнику вопросительный взгляд из-под сдвинутых бровей.

– Не вполне понимаю, что ты хочешь сказать, – произнес он растерянно; подопечный передернул плечами, нерешительно пояснив:

– Ну, я, конечно, не следователь, но… Если принять твою версию о том, что она – ненужный свидетель, то к чему все эти сложности? Тащить ее на свалку, изображать насилие, да и твоего приятеля, который едва шевелил ногами – его ведь тоже надо было довести до того места. Чтобы стража на воротах увидела его вместе с будущей жертвой? Это, конечно, может быть, но свидетеля вполне можно убрать и проще, и труп вывезти из города можно легко, и – в Райн его. Пропала девочка – и пропала; магистрат побушует и угомонится, ничего не найдя.

– Все это я понимаю и сам, – нетерпеливо кивнул Курт, – минуту назад то же самое при тебе было высказано в комнате Керна. К чему все это ты?

– Я в вашей академии, конечно, не учился, хотя в архив Друденхауса по совету Ланца заглянул; если я сейчас скажу глупость…

– Бруно, короче.

– Словом, я вот о чем, – решительно выдохнул Бруно, отведя взгляд и несколько даже, кажется, смутившись. – Не похоже ли это на… как там у вас это называется… шабаш или что-то такое? Все по писаному: и девственница, и непотребства плотского плана, и убиение – с особой жестокостью.

Мгновение Курт смотрел на своего подопечного безвыразительно, словно увидя его внезапно, явившегося прямо из воздуха, а потом прыснул, покривившись от молнией прострелившей голову боли.

– Чего ржешь-то? – с озлоблением повысил голос Бруно. – Для этого, насколько я знаю, кроме желания, нужны только нож поострей и место побезлюдней; и то, и другое в наличии. Почему нет-то?

– Шабаш… – повторил Курт сквозь болезненный смех. – Господи…

– Ну, пусть обряд, ритуал, caerimonia, ritus – не один ли черт? Или для этого непременно необходимо летать на отдаленную гору с козлом на вершине?

– Извини, – наконец, сладив с собою, примирительно произнес Курт, поджимая расплывающиеся в улыбке губы; Бруно насупился:

– Ну, не силен в ваших словесах, termini speciales не постигал. Просто скажи – чем моя мысль не заслужила твоего высочайшего внимания?

– Тем, что… – начал он бойко и осекся, умолкнув; помощник перехватил его взгляд, вопросительно заглянув в глаза, и уточнил:

– Да, ваше инквизиторство?

– Хм… – уже без улыбки пробормотал Курт тихо, уставясь в стену напротив, и пожал плечами. – Тоже версия, конечно…

– Я не понимаю, магистрат переселился, что ли? – чуть ободрившись его задумчивостью, продолжил Бруно. – Здесь ведь Друденхаус; так? Вы ж ересь должны выискивать в каждом чихе и ведьминские происки видеть в каждой невовремя упавшей градине, а вместо этого…

– Но-но, – одернул Курт, – не зарывайся. Это, как я сказал, тоже версия, однако же, позволь заметить, на… как ты там сказал… шабашах?..

– Отвали, – огрызнулся тот недобро.

– На ритуалах, – кивнул Курт, снова позволив себе издевательскую ухмылку, – обыкновенно все устраивается чинно и красиво. Вскрытое горло либо же вены, аккуратные разрезы; сердце, на худой конец, вырезанное или что-то еще – но все солидно и серьезно, без вульгарного мяса. Здесь же – поверь, я тело видел – попросту исполосованный труп.

– Так может, труп и полосовали. Вскрыли, как ты говоришь, аккуратно, призвали, кого им там надо было, – и порезали дальше. Чтоб соответствовало; они ведь убийцу-изувера нам подставили. Я в мастерстве майстера Райзе нисколько не сомневаюсь, однако даже его навыков, полагаю, не хватит на то, чтобы отличить удар, нанесенный при жизни, от того удара, что жертва получила через полминуты после момента смерти. Но, как я уже говорил, я не следователь.

– Тоже версия, – повторил Курт с расстановкой. – Ничем не хуже других… если учесть, что у нас их вовсе нет, ибо моя, как не ты один уже заметил, несколько грешит нестыковками.

– Но это все равно ничего не дает, – закончил за него подопечный. – Это ты хотел сказать?

– Eheu, – вздохнул он, тяжело оттолкнувшись от стены, и встряхнул головой, точно надеясь, что боль слетит, будто неплотно сидящий стальной обруч. – Картина прежняя в любом случае: тело, убийство и полное отсутствие хоть какой-то ниточки. Тупик.

– А интересовался ты у своего приятеля, не насолил ли он кому из горожан в особенности? Быть может, девочка тут и вовсе ни при чем, и все это – единственно для того, чтобы напакостить этому Финку?

– Самый умный, да? – с невеселой усмешкой отозвался Курт. – Разумеется, я осведомлялся об этом. Нет, за последние полгода он ни одного относительно влиятельного кёльнца не тронул; ни на улицах, ни в лавках, ни в домах, да и ранее тоже: люди такого размаха, способные на столь запутанные и сложные действия – это не полета Финка птицы. Кроме того, уж больно накрученно все это для заурядной мести за грабеж или кражу.

– Но этот человек ведь не только в «грабежах или кражах» замешан, – осторожно заметил Бруно, и он кивнул:

– Это верно. Однако последнее совершенное им убийство имело место давным-давно. Я, разумеется, отдаю себе отчет в том, что с местью за подобные дела можно тянуть и годы, но все же – не думаю, что его грешки имеют к делу хоть какое-то касательство, ибо, опять же, ни один более или менее занимающий положение горожанин на его ноже духа не испустил.

– А почему вы так ухватились за мысль, что все это учинили люди «с положением»? – пожал плечами помощник. – Девица нанятая? Кто сказал, что ее наняли? Быть может, она дочь, сестра или тетя жертвы твоего Финка, и работала она не за деньги, а по собственному произволению. Чтобы сутки продержать у себя похищенную девчонку, опять же, никаких особенных средств не нужно – нужна только комната на замке или просто веревка покрепче да кляп; ее даже кормить не обязательно – за сутки, чай, не помрет. А тот факт, что этим таинственным «кому-то» известно, где находится… как его… «Кревинкель»?.. и кто там собирается, вообще может говорить не о том, что это богачи с большими связями, а вовсе даже о том, что (и это более логично) люди эти из кругов ниже некуда.

– Закидаю святомакарьевский ректорат запросами, – с чувством проговорил Курт. – Пускай определят тебя на обучение.

– Это снова глум, или в моих словах есть логика?

– И немалая, – кивнул он уверенно. – Дитрих этим вечером приглашает нас с Густавом «на ужин»; полагаю, чтобы как следует накачаться от безысходности в нашей компании. Идем со мной, изложишь ему свои идеи.

– Благодарю, – покривился подопечный, отгородившись от него обеими ладонями. – Уволь. До поздней ночи смотреть на ваши смурые физиономии? Идею – дарю; излагай сам.

– Не нравится мне это… – пробормотал Курт так удрученно, что помощник нахмурился:

– Не по душе подарок?

Он не ответил – лишь указал за спину Бруно кивком головы, и помощник, проследив его взгляд, тоже недовольно сдвинул брови: по коридору от лестницы шагал страж Друденхауса, стоящий обыкновенно внизу, в приемной зале – шагал быстро, уверенно приближаясь, отчего становилось ясно, что направляется он именно сюда, к майстеру инквизитору второго ранга, для коего имеется некое сообщение – в свете происходящего в последние дни, навряд ли приятного свойства.

– Что случилось? – бросил Курт еще издалека, приближаясь навстречу ему и не дожидаясь должного приветствия и обращения; страж остановился.

– Вас спрашивают, – пояснил он голосом недовольным и несколько, как показалось, смятенным, и пояснил в ответ на вопросительный взгляд майстера инквизитора: – Мальчик. Говорит – вы знаете, в чем дело.

– О, Господи, – простонал Курт, прижав пальцы к виску. – Его мне еще не хватало сегодня…

– Выставить? – с готовностью подхватился страж, и он вздохнул:

– Ни в коем случае. Сопроводи в часовню – я спущусь к нему.

* * *

Штефан сидел на последнем ряду скамей, в самом дальнем углу часовни, сжавшийся, поникший, и смотрел в пол, обернувшись на шаги резким рывком и порывисто поднявшись навстречу вошедшим. От брошенного на него взгляда Курт едва не поморщился и, пересиливая острое желание развернуться на месте и уйти, приблизился, пытаясь выглядеть уверенно и невозмутимо.

– Здравствуй снова, Штефан, – отозвался он на приветствие, произнесенное тихо и, как показалось, укоризненно; тот вздохнул.

– Вы не пришли к моим родителям, – тихо заметил мальчик, не глядя на своих собеседников, изучая плиту пола подле себя и теребя рукав. – Значит, майстер обер-инквизитор мне не поверил, да?

– Ты пришел, потому что это все еще продолжается? – оставив его слова без ответа, спросил Курт, не садясь, дабы ненужный и докучливый посетитель не последовал его примеру и разговор этот не вздумал затянуться; мальчишка кивнул.

– Да, майстер инквизитор. Только теперь все еще хуже – намного хуже.

Обреченный, безысходный вздох он удержал в себе с невероятным напряжением, обессиленно опустившись на скамью, и спохватился лишь тогда, когда Штефан уселся тоже, сложив на коленях руки и все так же не глядя ему в лицо.

– Я, в общем, зря пришел, – произнес парнишка тихо, – я понимаю; раз мне не верят – то чего понапрасну ходить-то, да?.. Только мне совсем плохо. Я, наверное, для того пришел, чтобы просто рассказать. Мне никто не верит, понимаете?

Курт промолчал.

Что он сейчас мог сказать в ответ? Что он и сам не особенно склонен почитать подобные рассказы за правду? Мог он сказать и то, что мальчик прав: сейчас он сидит здесь, в часовне Друденхауса, лишь потому, что над ним смеется духовник, от его жалоб морщится усталая от возни с младенцем мать и злится состоявшийся, уверенный в себе отец, а майстера инквизитора Гессе от прочих собеседников Штефана Мозера отличает тот факт, что он попросту обязан выслушать – и это, и все, что бы ни взбрело в голову рассказать хоть сыну одного из самых преуспевающих людей города, хоть нищему, что побирается на улицах Кёльна. Даже когда голова забита другим, бессомненно важным, и посетитель в этот день нужен, как рыбе ноги…

– Знаете, у меня есть друг, – продолжил Штефан, так и не дождавшись на свои слова никакого отклика. – Франц. Я рассказал ему, что творится в моей комнате по ночам… Это мой лучший друг, но я все равно думал, что он будет надо мной смеяться. А он не смеялся. Он на меня так посмотрел… Он ничего не сказал, только я думаю, у него происходит то же самое, просто он не хочет об этом говорить, и он, может быть, подумал, что я его… как это… провоцирую. Я на него давить не стал, я думаю, что он скоро сам расскажет. И если он расскажет – может быть, тогда майстер обер-инквизитор поверит? – с надеждой спросил мальчишка, подняв, наконец, взгляд к своим собеседникам. – У двоих сразу ведь одинаковые кошмары быть не могут, да?

– Все дело в том… – вздохнул Курт, тщательно подбирая слова, – дело в том, Штефан, что – могут. Такие – могут. Понимаешь, это как боязнь темных углов или подвалов, такие страхи одинаковы у всех людей.

– Потому что все знают, что там может что-то быть, – чуть слышно, но уверенно, с непреклонной убежденностью пояснил мальчик, и Курт едва не покривился болезненно, услышав собственные слова из уст этого ребенка. – Потому что мы все знаем, что там должно что-то быть, в темноте, только мы не всегда это видим, или оно пока спит.

Взгляд подопечного, перехваченный мимоходом, был напряженным и острым; чуть придвинувшись ближе, Бруно попытался изобразить на лице нечто похожее на доброжелательность, от каковой не слишком удачной попытки стало мерзко даже майстеру инквизитору.

– В чем-то ты, быть может, и прав, – согласился помощник мягко, – однако ведь, Штефан, не забывай и еще кое-что: чем старше мы становимся, тем больше у нас развивается воображение. Тем больше всяких страшных рассказов мы слышим вокруг…

– Или просто понимать начинаем больше.

От того, как снова по-взрослому заговорил сегодня Мозер-младший, от этого выражения полной серьезности и неподдельного страха в его лице Курт снова ощутил неприятное, раздражающее желание наплевать на мнение начальства и старших сослуживцев, достать так и не начатое дело из архива и все-таки поставить на том единственном листе пометку «утверждено к расследованию»…

– Понимаешь, – вновь попытался возразить Бруно, – никто здесь не полагает, что ты говоришь неправду. Во лжи тебя не обвиняют. Но…

– Но вы думаете, что мне все это чудится, – довершил за него Штефан с кривой, тоже совершенно не детской усмешкой. – Что я наслушался… всяческих историй, и оттого боюсь темного шкафа. Но теперь дело не лишь в темном шкафу, все еще хуже, я ведь и пришел потому.

– О, Боже ты мой… – все-таки не сдержал тяжкого воздыхания Курт, прикрыв на мгновение глаза и ощутив вдруг сейчас, в середине не особенно заполненного делами дня, невозможную, сонную усталость. – Рассказывай, Штефан. Что еще стряслось?

– Я слышу оттуда голос, – тихо отозвался мальчик, вновь уведя взгляд в сторону, и, снова не дождавшись на свои слова никакого ответа, продолжил: – Я слышу Кристину.

– Постой, – перебил его Курт совершенно уже неучтиво, резко. – Какую еще Кристину?

– Кристину Шток, – раздраженно пояснил тот, – которую нашли мертвой шестого, в среду! Я ее слышу оттуда, она говорит со мной, ясно?

– Спокойно, – осадил Бруно – ладонь его стиснула локоть мальчика, но смотрел он при этом на своего попечителя, смотрел укоризненно и почти строго. – Спокойно, – повторил он настойчиво. – Спокойно и по порядку.

– Как тут можно спокойно?! – возразил Штефан сорванно, растеряв остатки своего недетского самообладания. – Какой порядок, если со мной из моего шкафа говорит мертвая девчонка! Это не порядок!

– Ты с ней знаком? – оборвал его Курт, поправившись: – Был знаком?

– Ну, был. Не водился – сами понимаете, девчонка, – сумев, наконец, чуть унять голос, ответил тот понуро. – Родители между собою общались, а я знал ее просто в лицо да как звать… Если вы это к тому, что я в нее втрескался, и теперь она с горя повсюду мне мерещится – это вы зря, ясно? В гробу я ее видел!

– Успокойся, – повторил Бруно, и парнишка осекся, отвернув взгляд еще больше в сторону, в самый дальний угол часовни. – Этого никто и не думал. Ты сказал, что… гм… слышал голос – ее голос, поэтому надо было узнать, насколько ты с нею знаком. То есть, достаточно ли для того, чтобы не спутать ее голос с любым другим.

– А какая разница, если вы все равно в это не верите?

– Ты рассказывал об этом кому-нибудь? – вновь оставив без ответа его вопрос, осведомился Курт; мальчишка передернул плечами:

– Да, Францу…

– Из взрослых.

– Нет, – твердо отозвался Штефан, на миг вскинув взгляд и снова отведя глаза. – Больше я им не рассказываю ничего – никому, ни родителям, ни духовнику. Если они смеялись или злились, когда я говорил о том, что бывало раньше, то теперь-то что будет? А кроме того, есть еще одна вещь… Я кое-что узнал, и от этого у меня просто мурашки по спине.

– Какая вещь? – невольно скосившись в узкий витраж, на солнце, без особенного интереса спросил Курт, и мальчик неловко кашлянул, явно осознавая, как дико для сторонних слушателей звучит все, что он рассказывает сейчас.

– Еще я узнал, что родители всего этого не слышат, – сообщил он, наконец. – Когда начинается вот это, голос из шкафа. В первый раз это случилось ночью, и я тогда опять не спал до утра, даже не ложился – всю ночь просидел на постели. Когда я жаловался, что дверца шкафа открывается, отец сказал, что просто криво сколочено или рассохлось, и прибил туда крючок; так вот теперь я все время запираю шкаф на этот крючок, а потом еще придвигаю к дверце стул. Без этого не ложусь… Вот в ту ночь я так и сидел – шкаф заперт, стул у дверцы, и я не спал. И это было – голос оттуда, понимаете?

– И что она говорила?

– «Не глупи, Штефан, открой дверь и иди к нам».

– «К нам», – повторил Курт, сам не сумев понять, чего в его голосе было больше – скепсиса или растерянности. – К кому?

– Да почем я знаю?! – снова повысил голос парнишка и притих, встретив хмурый взгляд майстера инквизитора. – Так я слышал. Так вот, второй раз это случилось даже не ночью, а вечером, когда только начало темнеть. Мама зашла ко мне вчера – пожелать доброй ночи и прочее; ну, знаете… И она стояла у самого шкафа, когда я это опять услышал. Она сказала – «Да, Штефан, доброй ночи» с таким… хихиканьем… – узкие плечи мальчишки передернулись, словно ему вдруг стало холодно. – И я тогда подумал – вот сейчас-то мне и поверят!.. Только ничего мама не услышала, понимаете? Я слышал, а она нет. Поэтому сегодня я опять пришел в Друденхаус, потому что больше просто не знаю, что делать.

Я тоже, едва не ответил Курт, ощущая, как усталость переходит в невыносимую, унылую тоску; невольно взгляд скосился на дверь часовни в безнадежном уповании, что одному из его не особенно благочестивых сослуживцев зачем-либо взбредет в голову показаться здесь в будний день, и тогда, быть может, удастся свалить мальчишку на того, у кого достанет равнодушия и выдержки попросту послать его подальше…

– Что мне делать? – спросил Штефан уже прямо, глядя теперь в лицо собеседнику – открыто, требовательно; Курт вздохнул.

– Идти домой, – ответил он, сам теперь отводя глаза в угол и чувствуя на себе грустный, утомленный взгляд. – Успокоиться. Я… – от того, что фальшь и банальность произносимого были очевидны, несомненны, на душе стало мерзостно. – Я посмотрю, что тут можно сделать.

– Понятно… – шепотом протянул Штефан Мозер и, помедлив, рывком поднялся. – Я, в общем, ни на что такое не надеялся. Спасибо, что вы меня опять слушали, майстер инквизитор, и доброго вам дня.

На прощание мальчика никто не ответил и не сказал ему, уходящему, вслед ни слова.