Трактир, куда этим вечером господин дознаватель направился в сопровождении Бруно, назывался 'Веселая Кошка', однако все просто говорили 'у студентов', поминая старое двухэтажное строение неподалеку от университета, и каждый, кому было до этого дело, понимал, о чем речь. Существовало, правду сказать, и еще одно именование, распространенное среди жителей Кельна, и какой-то шутник даже подправил жирным углем вывеску, дав трактиру нелегитимное имя 'Веселый еретик'[45].

Держатель этого местечка некогда разумно рассудил, что задирать цены нет смысла, и вскоре к этому самому близкому к месту учебы и самому дешевому при том заведению потянулись слушатели Кельнского хранилища знаний; в результате вот уже не первый десяток лет трактирчик не так чтоб процветал, однако держался на плаву куда увереннее прочих благодаря своим постоянным посетителям.

— В этом месте есть несколько правил, — обмолвился Бруно, когда до 'Кошки' оставалось два поворота улицы. — Во-первых, никаких драк внутри.

— Хорошее правило, — заметил он с усмешкой.

— И второе — по возможности не привлекать к разборкам с посетителями городскую стражу; официально этот трактирчик к университету не имеет ровно никакого касательства, однако кой-какие обычаи университетской общины в него перенесены, скажу так, негласно.

Некоторые из них придется подправить, мысленно возразил Курт; если и теперь в ответ на его вопросы ему начнут проповедовать ценности студенческих традиций, у него не останется иного выбора, кроме как, поправ установленные хозяином законы, припомнить corpus juris legitimus[46]. Правда, этого он был намерен избежать по двум причинам: во-первых, к явным нарушителям устоявшихся обыкновений отношение всегда и везде крайне неприязненное, вне зависимости от их правоты, а во-вторых, подобный поворот событий, когда у майстера инквизитора его должность останется единственным способом давления, будет означать, что словесную брань с кучкой студиозусов он проиграл…

— И последнее, — перехватив его руку, уже протянувшуюся к двери, добавил Бруно. — У меня среди этих людей не так чтоб друзья, однако — приятели есть; поумерь, Бога ради, свой пыл, не рассорь меня с ними.

Курт на мгновение приостановился, чувствуя, как с губ срывается очередная шпилька, и понимая, что сутки мирного сосуществования с его подопечным оказались тяжким испытанием для его добродетели.

— Если твои приятели не разделяют твоих симпатий к тайным обществам, все пройдет тихо, — не сумел удержаться он, снова в ту же секунду начав корить себя за несдержанность и едва удерживая себя теперь от того, чтобы извиниться; и тот факт, что Бруно вновь все снес незлобиво, лишь добавил камень к той груде тяжести, что скопилась на душе.

— Тайные общества, — почти хладнокровно откликнулся тот, — это традиционное развлечение студентов, посему тебе просто придется сделать над собой усилие.

Не дожидаясь продолжения их столь приятной беседы, тот толкнул дверь, входя, и Курту ничего не оставалось, как просто молча шагнуть следом.

Первый этаж оказался малолюден, и, стоило ему прикрыть дверь за спиною, к вошедшим обернулись все присутствующие; Курт замер на пороге, оглядывая ожидающие лица, видя, как на большинстве из них простое любопытство сменяется либо разочарованием, либо неприязнью, либо всего лишь равнодушием, а из-за дальнего стола тихо донеслось во всеобщем вдруг возникшем безмолвии:

— Оп-паньки; вот так люди…

— Déja-vu, — пробормотал он себе под нос, перехватив взгляд своего подопечного; тот невольно усмехнулся, вряд ли уразумев сказанное, но поняв смысл, и кивком указал на пустующий стол у стены.

— Хоффмайер, сегодня тебя хозяева без поводка не пустили? — донеслось им в спину. — В чем проштрафился? На ковер наделал?

— Отвали, — шикнул тот, не оборачиваясь, и Курт приподнял бровь в напускном удивлении:

— Приятели у тебя тут, ты сказал? взглянуть бы тогда на твоих недругов.

— Посмотрите в зеркало, — едва слышно пробормотал некто за соседним столом, и он круто развернулся, вперив взгляд в наглеца; тот снес горящий взор господина дознавателя безмятежно, не отрывая губ от поразительно чистой кружки, и, выдержав довольно долгую паузу, чуть приподнялся, несколько нетвердо держась в полувертикальном положении, изобразил поклон и отодвинул кружку в сторону. — Герман Фельсбау. Вы меня разыскивали, насколько я слышал?

— Объяснись-ка, — потребовал Курт, остановившись напротив, и, упершись в стол кулаками, склонился к столь нежданно разыскавшемуся свидетелю; тот пожал плечами:

— А что тут объяснять, майстер Гессе? Вы опросили почти всех соседей, стало быть, вам нужен и я, а со мною вы до сей поры не побеседовали, а это значит…

— Ты понял, о чем я.

— Так и здесь разъяснять нечего, — ответил тот по-прежнему спокойно и, перехватив взгляд бывшего студента за спиной Курта, махнул чуть пошатывающейся рукой: — Не делай мне страшные глаза, Хоффмайер, я не собираюсь дерзить твоему начальству. Вы, майстер инквизитор, для него в этом заведении самый страшный недруг, ибо нет ни одного острослова, которому не пришло бы в голову поерничать на предмет 'пса псов Господних'. Просто не обращайте на них внимания; чего вы хотите от прогульщиков с юридического факультета?

— Молчал бы, кошкодав, — лениво отозвался упомянутый остряк с дальнего стола; Курт вопросительно округлил глаза, усевшись напротив Фельсбау и глядя на него с ожиданием, и тот пояснил, придвигая к себе полупустую, судя по звуку, бутылку и доливая в кружку доверху:

— На старших курсах мы допущены к препа… рированию животных, — выговорил он с некоторым усилием. — Опять же, нет ни одного обладателя сомнительного чувства юмора, кто не прокатился бы на тему 'чернокнижников', 'кошкодавов' и прочего, а также анекдотцев в духе 'вчера слушатели медицинского факультета, изучая латынь, случайно вызвали дьявола'…. Будущие адвокаты упражняются в придирках; что с них возьмешь…

— А ты полегче, — с нескрываемым злорадством посоветовал тот, — сейчас твою задницу не прикрывает секретарь-приятель, его б собственную теперь бы кто прикрыл.

— Linguae tempera[47], - вдруг утратив спокойствие, процедил сквозь зубы студент, не поднимая головы, и от другого стола тихо донеслось:

— В самом деле, не стебался б уж хоть над покойником.

— Вот, твою мать, вам воплощение принципа 'о мертвых только хорошо'; жил дерьмо дерьмом, а как помер — так тотчас в статусе неприкосновенных… Тоже, что ль, сдохнуть, чтоб вдруг столько приятелей появилось?

Фельсбау резко поднялся, так что тяжелая деревянная скамья, задетая ногой, со скрипом отъехала назад, оставляя на каменном полу полосы, прочерченные ножками.

— Помочь? — уже с откровенной злостью поинтересовался он; неугомонный будущий адвокат в другом конце залы вскочил тоже, сделав шаг вперед.

— Рискни здоровьем, пьянь. Хочешь скажу, почему твой дружок так ревностно гонял драчунов? Да потому что сам был слабак и трусло.

— Еще слово — и я тебе твой паршивый язык на яйца намотаю, Фриц! — повысил голос Фельсбау, выходя из-за стола; Курт отметил, что приятеля почившего секретаря весьма пошатывает — видно, потерю друга тот воспринимал и впрямь нешуточно, причем уже не первый день…

— В самом деле? — широко улыбнулся тот, делая еще один шаг навстречу. — К примеру, если я упомяну, как наш Филипп любил цветочки? Он не тебе ли их подносил?

— Ну, все, мразь, — выдохнул тот, срываясь с места; Бруно вскочил, перехватив его за руки, кто-то подлетел к будущему юристу, вцепившись в него намертво, а от стойки послышалось предупреждающее 'Эй!' хозяина.

— А ну, тихо оба! — рявкнул кто-то; Фельсбау дернулся, пытаясь высвободиться, однако бывший студент, едва ли не повиснув на нем всем весом, не дал сдвинуться с места.

— Спокойно, он того не стоит! — прикрикнул Бруно, попытавшись усадить его обратно; тот рванулся снова, силясь разорвать кольцо обхвативших его рук.

— Пусти!

Резкий, такой, что заложило уши, пронзительный свист перекрыл крики, когда господин следователь начал уже размышлять над вопросом, что должен сейчас сделать он — продолжать ли оставаться сторонним и бесстрастным наблюдателем, что в намечающейся потасовке было затруднительно, или же вмешаться, что, впрочем, было не его делом, status'ом и обязанностью; кроме прочего, и то, и другое выглядело бы несколько глупо.

— На улицу оба! — хозяина за стоящими посетителями было не видно, Курт слышал лишь голос — явно немолодой, однако крепкий и уверенный. — Или сели и угомонились, или вон за дверь!

— Давай, выходи, выродок! — крикнул Фельсбау, сделав еще одну неудачную попытку высвободиться, тот рванулся навстречу, однако и будущего адвоката тоже держали на совесть.

— Второй раз просить не буду! — повысил голос держатель заведения, и судороги обоих полемистов несколько поутихли. — Вон, я сказал, или оба унялись сей же миг!

Фельсбау удалось, наконец, сбросить с себя Бруно; бывший студент попытался перехватить снова, и тот оттолкнул его, не предпринимая, однако, более устремлений ринуться в немедленную драку.

— Убери грабли, Хоффмайер, — уже без крика, с нехорошим спокойствием предупредил он и, обратившись вновь к своему оппоненту, кивнул на дверь: — Выходи, мразь, разберемся без свидетелей.

— Очнись, болван, здесь инквизитор в свидетелях! — оборвал его держащий Фрица студент. — Сядь уже или выйди, в самом деле!

— Поди проспись, секретарская подружка, — посоветовал будущий адвокат, тоже, однако, прекратив попытки скинуть с себя окруживших его; Фельсбау рванулся вперед снова, и Курт, вдоволь уже насмотревшись на дружеское общение двух соучеников, решил встрять в происходящее — он начал не в шутку опасаться, что дело кончится и впрямь дракой, невзирая на присутствие постороннего, а то и чем похуже, и его свидетель неизвестной ценности очутится в лазарете, в тюрьме, что еще полбеды, или, что вполне вероятно, учитывая его состояние, вовсе на кладбище.

Поднявшись и шагнув наперерез взбешенному Фельсбау, он ухватил того за шиворот, рванув назад и опрокинув спиною на стол, другой рукой удержав за грудки, не давая не то чтоб спорить и бесноваться, а и попросту как следует вздохнуть, и, боясь сорваться, повторил попытку держателя заведения, перебив царящий вокруг гам свистом. Неизвестно, в чем была причина возникшего молчания — в неожиданности ли его поступка, в том ли, что разгоряченные спором припомнили, наконец, что за посетитель стал в этот раз свидетелем их внутренних противостояний, однако тишина водворилась, пусть неполная, ропотная и готовая в любой миг вновь сорваться в гвалт.

— Я так полагаю, — спеша договорить, пока никому не пришло в голову прервать его, предложил Курт, — что для всеобщего спокойствия хотя бы один должен удалиться. Полагаю также, что со мною согласятся прочие представители юридической науки, если таковые присутствуют, что покинуть наше общество должен зачинщик, а посему я бы попросил вывести господина будущего адвоката освежиться.

— Что-о?! — возмущенно протянул тот, и тишина таки слетела, снова заполнившись голосами, однако, к своему облегчению, господин следователь услышал одобрение, и уже через несколько секунд дверь со стуком затворилась за спиною выдворенного прочь нарушителя спокойствия.

— Сядь-ка, — подвел итог ситуации Курт, подтолкнув своего непоседливого свидетеля обратно к скамье, и тот плюхнулся на сиденье, взглядывая на него недовольно и оправляя сбившийся воротник. — И угомонись.

— Не в том месте вы находитесь, господин дознаватель, — сообщил он уже не совсем ровным голосом, — чтоб распускать руки.

Курт улыбнулся преувеличенно дружелюбно, видя, как присевший рядом Бруно насторожился, и качнул головой:

— Нет, друг мой, руки распускать я имею право где угодно, от местного собора до жилища любого из здесь присутствующих… — Фельсбау умолк, упершись локтями в столешницу и глядя перед собой; Курт вздохнул, посерьезнев. — А теперь, парень, повторяю: угомонись, глубоко вдохни и соберись, ради Бога, ибо мне бы не помешал мало-мальски устойчивый просвет в остатках твоего рассудка.

— Я, — уже почти спокойно и тихо отозвался тот, не поднимая головы, — в последние пару дней, знаете ли, не в лучшем настроении.

— Quod facile ad intelligendum[48], - согласился Курт. — Однако твоей наилучшей услугой умершему товарищу будет не глушение вина пивными кружками и не пьяная драка со всевозможными идиотами, а попытка помочь следствию. А теперь давай начнем наш разговор с простого вопроса: откуда такое недовольство покойным и что вот это был за человек?

— Homo audacissimus atque amentissimus[49]… - все еще зло пробормотал Фельсбау, придвигая к себе недопитую кружку. — Anathema sit et illum di omnes perduint[50].

Тишина вернулась внезапно, и теперь она была полной, глубокой и нерушимой; Курту вдруг пришло в голову, что в таком безмолвии обязана жужжать муха, упоминаемая в подобных случаях всеми описателями…

— Не слушайте вы его, он пьян и не в себе, — тихо проронил кто-то позади, и Курт усмехнулся.

— Вот уж воистину — in vino veritas. Забавная мне мысль пришла — спаивать свидетелей перед опросом, тогда чего только не услышишь; такие вдруг откровения пробиваются… Бросьте, господа студенты, новичок в Друденхаусе достаточно в своей жизни прочел, чтобы отделить цитаты от сознательной ереси. А теперь, Герман, если ты закончил свои упражнения в бранной латыни и выпустил пар, предлагаю вернуться к нашему разговору. Итак, что это был за человек и почему он столь недоволен твоим другом?

— Дай парню успокоиться, — со вздохом попросил Бруно, махнув рукой на словно остекленевшего студента. — Это я тебе и сам скажу. Тот шумный остряк чаще всех был штрафован за драки, причем временами открытые до наглости, причем пару раз с оружием и прямо на территории учебной части — вот тебе и причина.

— Позвольте вмешаться? — предложил голос за спиной; Курт развернулся, взглянув вопросительно на сидящего у дальнего стола, и тот, нерешительно кашлянув, продолжил: — Наш Филипп, знаете ли, был не особенно любитель разрешать споры рукоприкладством, и потому-то, быть может, ректор остановил именно на нем выбор, когда назначал секретаря. Правильный он был, понимаете? Временами непомерно, а Фриц — тот, напротив, сначала бьет, потом думает; summus utrimque inde furor[51].

Курт молча кивнул, припомнив перечень непредъявленных ректорату нарушителей за последние месяцы; для чрезмерно правильного и исполнительного секретаря, неприязненно относящегося к традиционным студенческим способам разрешения споров, список помилованных им был подозрительно немалым…

— Не бойцовский у него был характер, — продолжал меж тем студент; Фельсбау, наконец, очнувшись, повысил голос:

— Обыкновенный у него был характер! Если надо было, мог и влепить; да что такое! Если у него не чесались неизменно кулаки, это не значит, что он слабак! Это, — уже чуть более спокойно, однако язвительно, пояснил он Курту, — такое вечное студенческое предание: если ты поступил в университет, главное разбить побольше носов сокурсникам и ограбить побольше горожан, а учеба — а, учеба дело десятое.

— Насколько я слышал, — заметил он, пропустив мимо ушей упоминание о безопасности честных кельнцев, — Шлаг в последнее время частенько этой самой учебой пренебрегал. Или мне сказали неправду?

Фельсбау выпрямился, устремив на майстера инквизитора взор, полный праведного негодования; он склонил к плечу голову, ответив взглядом долгим и непринужденным, и тот, махнув рукой, отвернулся.

— Экзамены ж не засыпал, — пояснил он уже почти обессиленно, пристроившись щекой на кулак и прикрыв глаза. — Значит, ему того хватало.

Курт вздохнул, глядя на то, как его свидетель погружается в никуда, поместившись уже лицом на досках стола, и пихнул его в плечо.

— Герман, не спать, — позвал он раздраженно и, ухвативши Фельсбау за ворот, рывком выпрямил. — Сядь.

— Господи, — тоскливо пробормотал тот, подпирая себя локтями, чтобы не завалиться на сторону, — ну, что б вам меня не оставить сегодня в покое?.. Ничего я вам не скажу, ничего я не знаю, ничего не слышал и не видел…

— Хюссель сказал, что тебя не было вчерашней ночью в комнате, и что утром ты не появлялся тоже, — произнес Курт со вздохом. — Ты торчишь тут второй день? вот так?

— Это что — преступление? — с вызовом уточнил тот и, встретив взгляд сострадающий и вместе с тем раздраженный, выпрямился, с трудом держа себя в равновесии. — У вас друзья есть, майстер инквизитор?

— Нет, — качнул головой он, не задумываясь; тот криво ухмыльнулся.

— Почему я так и думал… А мы с Филиппом с детства друг друга знаем, мы родились по соседству, росли вместе, вместе поступили в университет, четыре курса отучились вместе! Посему не надо, господин дознаватель, на меня так смотреть; черт с вами, задавайте ваши вопросы, только потом, будьте уж так милостивы, отвяжитесь от меня!

— Как тебе угодно, — пожал плечами Курт, отмахнувшись; спиною он ощущал взгляды прочих посетителей, явно ждущих его реакции на слишком уж вольные реплики Фельсбау, и сейчас гадал, чем может обернуться его столь долгая терпимость. — В таком случае я начну с главного: известны ли тебе причины, по которым твой приятель не мог уплатить за жилище, прямо скажем, не особенно дорогое, целых два месяца?

— Я предлагал ему помощь, — ответил тот хмуро. — И, если б ситуация стала совсем неразрешимой, заплатил бы старику из собственного кармана, не предлагая больше, в обход Филиппа…

— Весьма похвально, — перебил его Курт, — но я спрашивал не о том. Он играл? Спивался? Увлекался женщинами?

— Он был нормальным парнем! — вновь обозлился тот. — Ничего такого за ним не водилось, ясно? По девкам не бегал; сколько б он лекций ни гулял, а все ж учился, понятно? а не о глупостях думал!

— Да брось ты, — усомнился он, чуть понизив голос, стараясь, чтобы компания у противоположной стены, все еще притихшая и явно вслушивающаяся в разговор, слышала как можно меньше. — Он же живой человек, молодой здоровый парень, четыре года в Кельне — и чтоб не завел себе подружку? Слабо верится.

— Что это вы, майстер инквизитор, — хмыкнул тот, глядя в кружку перед собой, — печетесь теперь не лишь о душевной чистоте живых прихожан, вас теперь и добродетели почивших интересуют? Неужто вашей властью на том свете сумеете достать?

— Venerabiles puto omnes partes eloquentiae, sed est modus[52], - оборвал его Курт почти грубо, уже не пытаясь сдерживаться, снисходя к не совсем здравому ныне рассудку столь неудобного в пользовании свидетеля. — Говоря проще, Герман, кончай вы…бываться, у меня нет ни времени, ни желания мериться с тобой х…ями.

Кто-то позади господина следователя издал звук, походящий на икание, и тишина в маленьком зальчике стала совершенно склепной.

— Да, верно, — вновь согласился Курт, глядя в обалдевшие глаза Фельсбау, едва не протрезвевшего от откровенности майстера инквизитора. — Друзей у меня нет, посему понять я тебя не могу; однако, уж поверь, соболезную тебе от всей души, как сочувствовал бы каждому, потерявшему близкого человека, коих терять доводилось и самому. Поэтому соскреби остатки мозгов и осознай, что твой приятель, о упокоении которого ты столь тяжко сокрушаешься, быть может, в мир иной отошел не просто не в свое время и не по своей воле, но и не по воле Создателя тоже, и единственный, кто сможет установить, так ли это, а если так, то найти того, кто это сделал — это я; а это значит, Герман, что тебе бы следовало, если ты ему и впрямь настоящий друг, оказать мне помощь вместо того, чтобы пререкаться и злобствовать. Это — понятно? А теперь, — не дождавшись ответа, но не услышав более и возражений, продолжил он, — вернемся к моему вопросу. Было ли тебе известно что-либо о том, какие траты могли привести его к такому положению вещей?

— Нет, — уже тихо и теперь спокойно откликнулся Фельсбау, не поднимая к нему глаз. — Ничего я об этом не знал. Спрашивал, конечно, в чем дело, но он не говорил, отмахивался только. И о его подружках вам ничего не скажу… Не было. Девки бывали, куда без этого, только… только в последний раз уж и не упомню, когда; а подружек — нет, не было.

— Уж с полгода, наверно, — так же тихо подсказал кто-то от дальней стены. — Вообще в женском обществе за это время замечен не был, кроме, понятно, графини; так что для расходов ищите другие причины…

— Стоп, — оборвал Курт, ощутив, как упершиеся локтями в столешницу руки словно свело…

Вдоль спины опустилась горячая волна, тут же сменившись каменным холодом, и лишь в голове осталось пульсировать что-то похожее на сдавленное, словно снежный ком, солнце…

Силясь прогнать от мысленного видения образ золотой прядки и фиалковых глаз, он уточнил, тщательно следя за голосом, отчего тон ему самому показался ледяным:

— Графини?

Фельсбау приподнял голову, встретившись взглядом с Бруно, сидящим позади господина следователя, и криво усмехнулся, без прежней, однако, злобы.

— Неужто, Хоффмайер, ты ему до сей поры не похвастал, в чьей компании довелось побывать? Поразительная скромность…

— Так я слушаю, — поторопил он, и тот вздохнул, вяло махнув рукой:

— Странно, что вам это еще не известно; все знают. Госпожа фон Шёнборн сюда захаживает — этой зимой приболела, посему не появлялась, однако для нее это скорее редкость, нежели правило. Обычно она тут, бывает — каждую неделю, бывает — по два-три раза на неделе; она дама, я так скажу, незамкнутая и, невзирая на титул, в поведении благосклонная и… не поймите меня превратно… вольная.

— И что это значит, — все еще с усилием держа голос в узде, продолжил Курт, — что Шлаг 'был замечен в ее компании'?

— Да то же, что и касаемо всех нас, — пояснил вновь добровольный помощник от соседнего стола. — Госпожа графиня весьма общительна и от разговоров не бежит — со всеми; каждый из нас с нею хоть бы словом, но перемолвился. Вы ведь понимаете, майстер Гессе, каково женщинам в наши дни и, уж прошу прощения за вольности, в нашем обществе: желаешь — учись дома вышивке или же чтению Псалтири в наилучшем случае… В университет ведь не поступишь, будь ты хоть королевской дочкой; а наша графиня — дама любознательная и, скажу вам, неглупая.

— Стало быть, через ваше общество она… что же — получает университетское образование?

— Ну уж и образование, — возразил тот. — Но знания некоторые — да. Бывало, даже лекции списывала… Ее даже, знаете ли, временами можно было бы забыть воспринять как женщину, если б не… ну, вы понимаете…

'Понимаю', - едва не сказал Курт, молча кивнув и отвернувшись. Итак, она бывает здесь. Рядом, в двух шагах. Только протяни руку…

На миг это вообразилось — явственно, ослепительно, словно вспышка памяти, словно уже случилось это когда-то: если оказаться здесь вовремя, и в самом деле можно будет протянуть руку и коснуться…

Стало вдруг жарко; снова стало душно, горячо, как в тот день, когда на слякотной кельнской улице вдруг ожила весна, как в ту ночь, когда он проснулся неведомо отчего, не сумев больше уйти в забытье, снова ушло ощущение тела, оставив внутри лишь что-то невесомое, и вместе с тем каждая частица этого тела ощущалась явственно до дрожи и смятения…

Курт понял вдруг, что забыл следующий вопрос, который всего минуту назад крутился на языке. Просто выпало из памяти все, что было важным лишь только что, словно и важным стало нечто другое…

— Только, — продолжал меж тем Фельсбау, собирая слова через силу, и Курту вдруг пришло в голову, что, позволь он себе заговорить сейчас, и он мало будет отличаться от хмельного и слабо собою владеющего студента, — только графиня — это не ваш след, майстер инквизитор. Она, конечно, дамочка простая, что касательно пообщаться или там… Но не более. Подружкой его она уж точно не была, в этом можете не сомневаться.

— Глупо и подозревать даже, уж простите, — подтвердил голос от дальнего стола, видно, расценив окаменелое молчание следователя по-своему; Курт же все пытался собраться, выбить из разума некстати рисующиеся картины и мысли. — Кто-то, бывало, пытался клинья подбить, однако же бесплодно. Не нашего полета птичка.

— А ты б, я думаю, много б отдал, чтобы… клин подбить, а?

От язвительного голоса Бруно за левым плечом он словно очнулся и вздрогнул, вспыхнув, тут же ощутив, что бледнеет; горя от чувства, что все смотрят в его сторону с издевкой и насмешкой, развернулся, намереваясь дать отпор, прикрикнуть, поставить на место, и едва успел прикусить вовремя язык, увидев, что взгляд подопечного устремлен не на него, а на того, другого, у противоположной стены. Студент пожал плечами, ничуть не смутившись, и улыбнулся, подмигнув:

— А ты б нет, что ли, Хоффмайер? Да тут каждый готов хотя б задуматься над тем, чтоб за такое пожертвовать полжизни…

— Ну, довольно, мы отвлеклись, — неожиданно резко даже для самого себя скомандовал Курт, озлившись внезапно — и на себя за свою слабость, за то, что никак не мог больше избавиться от крамольных мыслей полностью, и на всех присутствующих за то, что напомнили ему об этой слабости, и почти на нее, невидимую сейчас, но зримую. — Стало быть, эта вероятность даже и рассматриваться не может, я верно понял?

— Думаю, — невесело усмехнулся Фельсбау, вновь подперев шатающуюся голову кулаками, — уж мне бы он сказал, если б ему так… повезло.

— По твоим же словам, он тебе мало что говорил о своих делах в последнее время, — возразил Курт, и тот помрачнел.

— Не в бровь, а в глаз, господин дознаватель… Тогда — черт его знает. Все может быть; знаете ли, donec probetur contrarium[53]…

— Брось, приятель, — покривился все тот же студент, глядя на засыпающего страдальца почти с жалостью, — я ценю твою привязанность к другу и высокое мнение о его многочисленных добродетелях, однако же не перехваливай. Не слушайте его треп, он расстроен. Видите ли, Филипп в последнее время здесь мало появлялся, мало общался с нами, а что для него самое обидное — мало общался и с ним тоже, он вообще как-то… отдалился. От всех. А что касается нашей графини, так ведь они вовсе не виделись несколько месяцев, как было сказано уже — ее тут всю зиму не было.

— А в последнюю неделю? Я слышал, Шлаг-то здесь в это время бывал.

— Бывал, — кивнул студент. — Только если с нами говорил редко и рассеянно, то от нее словно бы и вовсе шарахался.

Курт отвернулся, спрятав взгляд. Вдруг подумалось, что, войди она сейчас в дверь, взгляни в его сторону, задай ему вопрос… да что там — если б просто-напросто он услышал приветствие, обращенное к нему, на каковое надо будет отозваться, он и сам повел бы себя так же, постаравшись ответить коротко, отсесть подальше, не заговаривать с нею, даже в сторону ее не смотреть…

Ведь, в конце концов, разве столь это невероятно? Старшие сослуживцы ведь были правы, сколь бы цинично в их устах ни звучало это утверждение: одинокая вдова в компании молодых парней, большинство из которых неглупы, а некоторые в кое-какой мере привлекательны, не может хотя бы не допустить мысли о чем-то большем, нежели беседа о науках и искусствах. А, допустив мысль, не пойти дальше — для этого надо иметь причину более вескую, нежели разница в положении. Тот факт, что ни о чем подобном никому не ведомо, может говорить и о том, что господин следователь в самом деле пошел по ложному пути, допустив недопустимое, и также о том, что низкорожденные любовники Маргарет фон Шёнборн просто молчали, по ее ли просьбе, по собственному ли разумению, блюдя честь и репутацию своего предмета воздыханий…

— Бывает известно заранее, когда госпожа фон Шёнборн может появиться здесь? — вдруг услышал он самого себя, осознав с трепетом, что вопрос вырвался мимовольно, будто сам по себе, словно губы, голос, словно весь он на мгновение зажил отдельной от самого себя жизнью, будто рассудок снова отказался подчинять себе все прочее его существо… К счастью, присутствующие не увидели его разобщения, не уловили в голосе ожидания, не заметили во взгляде напряжения и дрожи, и ответ прозвучал равнодушно:

— Когда как, но завтра — известно доподлинно, она тут будет, обещалась.

Завтра…

Два дня — всего-то два дня длилась его свобода от ночных грез и дневных мук; всего два дня смог продержаться рассудок, прежде чем сдать позиции чувству. Два дня назад он сумел взять себя в руки, вернуть себе — себя, заставить себя мыслить и жить спокойно, и вот — завтра все кончится… Протянуть руку и прикоснуться… Вместо того, чтобы, проходя мимо каменного дома с высокой оградой, ловить момент, когда мелькнет мучительно желанный образ в окне, вместо мысленных картин — настоящая она, в двух шагах… в шаге… рядом…

Как оказался на улице, Курт не помнил; не помнил, попрощался ли с оставшимися в маленьком зальчике, не помнил, ответили ли ему и что именно. Остановившись, он прикрыл глаза, замерев и переводя дыхание. В академии научили многому, но что делать с этим — ему никто не сказал; никто не научил, как быть, когда оно приходит, то чувство, без которого прожито было столько лет и, если сказать самому себе честно, без которого все было просто и так спокойно. Но расставаться с которым уже не хотелось…

— Ты знал? — не оборачиваясь, тихо спросил он, слыша, что Бруно остановился позади, за левым плечом, словно демон, готовящий неведомое искушение, — что она бывает здесь — ты знал?

— Да, — отозвался тот так же тихо. — Я ее здесь видел.

— Почему не сказал, когда я…

Курт осекся, поняв, что говорит не то, что почти сознается вслух в том, что самому себе не высказал еще до конца; его подопечный вздохнул так тяжело, что он поморщился, открыв глаза и глядя себе под ноги, в едва подсохшую апрельскую грязь.

— Потому что и это я тоже видел, — пояснил тот едва ли не с жалостью в голосе, сместившись за плечо правое и теперь напомнив Хранителя от искусов. — Вот почему. Ты бы примчался сюда, а я не хотел, чтоб ты здесь позорился, увиваясь возле юбки.

— Какая забота, — покривился Курт, понимая, что он прав, тысячу раз прав, но признать это открыто было выше его сил; сил, казалось, вообще ни на что не осталось.

— Чем ты недоволен, в конце-то концов? — Бруно остановился теперь рядом, и он видел усмешку — понимающую, едва не заговорщицкую, но по-прежнему чуть соболезнующую, будто стоял он у постели смертельно больного, подбадривая его шутками. — Все сложилось само собой; увидишься со своей графиней завтра и — вперед. На баррикады.

— Не смеши меня, — возразил он шепотом, забыв упрекнуть подопечного за фамильярность, указать его место, как всегда. — Кто она, и кто я…

— Болван, — ответил тот уверенно и, махнув рукой, двинулся по улице прочь.

Курт вздохнул, медленно зашагав следом; обиднее и тоскливее с каждым шагом становилось оттого, что все больше возникало желание с ним согласиться.