До здания ратуши Курт добрался спустя четыре часа. Фон Вегерхоф на предложение пойти с ним для задушевной беседы с членами совета, названными стариком-профессором, снисходительно вздохнул. «Voilà encore, – отозвался стриг лениво. – Я бы советовал и тебе там не бывать, однако чужих советов слушаются лишь дураки. По крайней мере, так полагают некоторые из них». «Merci pour cette bonne parole», – буркнул Курт в ответ и удалился под одобрительное «tu fais de progrès».

В предвечерний час ратуша напоминала засыпающий улей – пчелы еще не устроились на ночь, однако сбор меда почти завершился, рабочие пчелки уже еле ползали, пчелы-солдаты следили за прилетающими своими безучастно, за чужаками – вяло и нехотя, и исполинская матка-город надзирала за многочисленными подданными ленивым взором. Заседания закончились, сменившись скорыми разбирательствами между делом, по коридорам уже не бегали, а медлительно прохаживались служители, многие из которых направлялись к выходу – по домам. К счастью, те, кто был нужен, ex officio еще долго обязаны были пребывать здесь; если Курт верно помнил наставления стрига, пройти ему предстояло шесть коридоров и два этажа, повсюду наталкиваясь на взгляды – от удивленных (посетители) до заинтересованных (охрана) и настороженных (служители). Те же напряженные взоры встретили его в одной из комнат, напоминающих большую библиотеку – две пары острых, как иглы, глаз поднялись ему навстречу, и Курт, войдя, закрыл за спиною дверь.

– Ратманы Вильгельм Штюбинг и Иоганн Кламм? – осведомился он, остановясь напротив, и, не услышав возражений, кивнул: – Отлично. Вы оба здесь; это как нельзя более кстати.

– Как вам удалось войти, майстер Гессе? – лениво отозвался сидящий у стола обрюзглый человек в не по погоде теплом камзоле. – Пора разогнать к чертям стражу?

– Вильгельм Штюбинг, надо полагать, – отметил Курт, пройдя в комнату и, не спросив дозволения, уселся на стул подле недовольных членов совета. – Отчего же вы так; они свое дело знают.

– Что вам здесь нужно? – оборвал тот. – Как нам стало известно, ваше дело закончено; если вы пришли сообщить об этом – вы опоздали. О найденном на кладбище теле штрига говорит уже половина города.

– Как это замечательно, верно? Теперь дела пойдут в гору, наладится торговля, пропойцы снова начнут просаживать деньги на ночные увеселения, молодежь перестанет шугаться темноты…

– Мне чудится, – произнес Штюбинг желчно, – или в вашем голосе звучит сарказм?

– Звучит, – кивнул Курт. – И неспроста – полчаса назад я покинул лавку профессора Франека Штайна. Подсказать, о чем и о ком мы с ним беседовали, или вы, господа, догадаетесь сами?

На несколько мгновений в комнате воцарилась тишина; толстяк многозначительно переглянулся с сослужителем, и тот тихо пробормотал нечто, что, даже расслышав, Курт не сумел понять всецело.

– По-немецки, будьте любезны, – потребовал он, и Кламм усмехнулся:

– Вы в Ульме, майстер Гессе. Это означает множество вещей, в том числе и то, что здесь царит не только свой язык, но и свои правила, законы и воззрения.

– В гробу я видел швабские вольности, – отрезал Курт сухо, – когда дело касается событий, находящихся в ведении Конгрегации. То же, господа, что сделали вы – есть ничто иное, как помеха расследованию.

– И что же? – лениво вздохнул толстяк Штюбинг с улыбкой почти приятельской. – Вы наверняка полагали, что мы станем отпираться, убеждая вас в нашей непричастности, майстер Гессе, либо же, сознавшись, будем просить о снисхождении?.. Господь с вами. Отрекаться от совершенного мы не намерены, да и каяться нам не в чем. Ну, сознайтесь же, что вы попросту жалеете затраченных на дорогу в наш город времени и денег, а потому всячески изыскиваете повод задержаться здесь – даже не в надежде, а в бессмысленном стремлении отыскать хоть что-то. Ну, или кого-то. Понимаем также, что ваша слава не позволяет вам уйти с пустыми руками. Вы знаете, мы знаем, все знают, что никакого штрига в городе нет, что, если и был он, то давно покинул наши края. Ведь и вы это знаете не хуже нас. Что же вам еще нужно? Хотите обвиняемого? Бога ради – пройдите в городскую тюрьму, наверняка там найдется еще с пяток никому не известных и не нужных бродяг; отмойте одного, приоденьте – и жгите в свое удовольствие как штрига. Все останутся довольны, и вы поддержите status quo.

– Забавно, – отметил Курт сумрачно. – Это тоже местная специфика – взятки заключенными?

– Юноша, бросьте, – усмехнулся Кламм, и местный протяжный говор, скользящий в каждом произносимом слове, отчего-то сейчас выводил из себя более, чем обыкновенно. – О чем мы вообще говорим? О штриге? Да будь он здесь, половина Ульма…

– Знаю, – оборвал Курт зло. – Половина города была бы съедена, а вторая – остриглась бы; и прочая подобная чушь. Именно ваше превратное представление об этих существах и позволило мне раскрыть все ваши фокусы с ходу. Позвольте вам заметить, что он может сидеть тихо еще не одну неделю, и…

– Ну и что? – передернул плечами ратман. – Что же следует из ваших слов? Что мы должны запретить горожанам выходить из дому ночами, лучше – вечерами тоже, а на всякий случай – и днем? Что владельцы заведений должны прекратить ночную работу? Так? Наводнить улицы стражей? Если я не ошибаюсь, именно нечто подобное вы сотворили в Кельне во время своего последнего расследования?

– Вы почти не ошибаетесь. И расследование это, позвольте заметить, было мною завершено успешно.

– Увы, здесь это невозможно, – с равнодушным сожалением развел руками Штюбинг. – Начало весны. Начало торгового сезона; и вы хотите, чтобы мы сказали всем приезжающим в Ульм, что наш город опасен для них? Да вы рехнулись.

– Выбирайте выражения, Штюбинг.

– Не пугайте меня, юноша, – безмятежно улыбнулся ратман. – Здесь вы не в том положении, а я не ваш гостиничный владелец. Ну, скажите мне на милость, что вы со мною сделаете? Посадите в тюрьму? Господина Кламма – туда же? И всех прочих, не угодивших вам недостаточным уважением к вашей должности? Любого, съевшего жареную печенку в пятницу? Старого профессора, что исполнил наше указание? Всякого, посмевшего при словах «heil Imperator» не замереть в благоговейном почтении? Что вам еще придет в голову? Теоретически – да, вы можете даже перевешать всех ваших соседей, дабы они не мешали вам молиться – но к чему? Послушайте меня, юноша. Ульм – город торговли; в казне оседают ввозные пошлины, которые честно и бесперебойно поступают в казну Империи в виде налогов, и таковое положение устраивает всех. Вашего обожаемого Императора в том числе. Не дергайте бровью; к чему нам лицемерие?.. Город смирился с навязанным нам фогтом, но терпеть бесцеремонность любого, явившегося к нам по своим делам, мы не намерены. Хотите сотрудничества? Мы предложили вам вариант, удовлетворяющий всех. Не хотите так? Хотите проводить расследование и дальше? Просим покорно. Вот только не мешайте жизни города, это все, чего мы от вас хотим. Не сейте панику. И не ждите, что мы будем вам в этом помогать; мало того, мы и впредь намерены воспрепятствовать любой вашей попытке поднять переполох. Хотите вражды? Что ж, я готов пройти в тюремную яму хоть сейчас – сам, без стражи и сопротивления. Вот только сомневаюсь, что из этого выйдет что-то доброе, и вы сами это осозна́ете, выйдя на улицы поутру. Ведь вы понимаете меня?

– Нет, – качнул головой Курт. – Отказываюсь понимать. Прилагая теперь столько сил, дабы от меня избавиться, точно бы я стихийное бедствие – для чего же было приглашать сюда следователя?

– Это было решение рата, – вздохнул Штюбинг. – Решение большинством голосов; мнение меньшинства не учитывалось, хотя мы предупреждали, чем обернется присутствие Инквизиции в городе, и не обманулись. Вы здесь, и жизнь замирает. Вы губите на корню все планы, юноша, и никакое стихийное бедствие не сравнится с вами. Град пройдет – и растает, ливень – закончится, пожар – потушат, дома и склады отстроят, чума иссякнет, а когда вы завершите свои малопонятные разбирательства – и черту не ведомо. Поймите, весенние торги – основа всего годового оборота, и если сейчас вы продолжите в прежнем духе, если отпугнете от Ульма торговцев, менял и негоциантов, вы оставите город без его обыкновенных доходов летом, а уж как это откликнется во время осенней ярмарки, я даже не берусь вообразить. Ульм – свободный город, свободный не только лишь de jure, свободный фактически, и любой знает, что здесь ему предоставлена полная независимость действий, если он блюдет городской закон и честно уплачивает налог со своего дела; но что же выходит теперь? Во-первых, ваше «волк, волк!». Во-вторых… Юноша, милый, ну, скажите вы, пожалуйста, к чему были ваши проповеднические потуги? Ведь это смешно и грустно. Вы намеревались перевоспитать огромный город за две минуты? Не надо этого делать – вас не поймут; собственно, вас и не поняли. Кто-то смеялся, кто-то насторожился, а кто-то, что самое неприятное, решил для себя, что инквизиторская когтистая лапа дотянулась и сюда, а поэтому лучше всего дела здесь попридержать или вовсе свернуть. Знаете, я полагаю, что даже и ваше руководство, и Его Императорское не будут особенно довольны этим фактом. Так не провоцируйте недовольств в Ульме, не давайте поводов к ропоту; предоставьте каждому жить так, как велит ему совесть и – нужда. Да, вполне приземленные требования к бытию; ну, так ведь каково бытие, таковы и требования. Никто здесь никому не указывает, какую жизнь ему вести; так всегда было, так будет, и не вам разрушать устои.

– Да, – проронил Курт тихо. – Quae fuerant vitia, mores sunt.

– Бросьте вы, – покривился ратман. – Взгляните хотя бы на вашего друга. Да, всем известна склонность господина барона к благочестию, каждый знает, сколько средств было пожертвовано им на благоустроение наших церквей, всевозможные церковные празднества и прочие нужды; однако кто видел его проповедующим?.. Ибо это не нужно. Ни к чему это, юноша, поверьте. Так давайте же не станем распалять вражду, давайте договоримся полюбовно. Не суйте нос в дела города, не впутывайтесь в наше привычное устроение, не стремитесь с наскока переменить обычаи и правила – и лови́те вы своего мифического штрига, сколько вам заблагорассудится, хоть год. Помощи? Не обещаем. Но если вы не станете мешать нам жить, мы не станем мешать вам работать. Предлагаю вам остановиться, сказать «согласен», ибо ничего иного вам не остается; и отступить.

– Вам самому не страшно выходить на эти самые улицы вечерами? – сдерживая закипающую злость всеми силами воли, поинтересовался Курт негромко. – Вы всерьез полагаете, что я ошибаюсь или что рвусь выслужиться за счет ваших горожан? Или серебряный звон настолько затмил вам разум, что вы сами себе верите?

– Ваше упорство пронимает, юноша, – откликнулся ратман с улыбкой. – Знаете, что интересно? Я намеревался задать тот же вопрос и вам; но, как я вижу, это не имеет смысла. Вы и в самом деле уверены, что по нашим улицам бродит страшная кусачая тварь… Но не надо, прошу вас, не стоит пытаться убедить в этом и других.

– Хотелось бы знать заранее, что вы скажете, когда я убью или изловлю его, – чувствуя, что начинает терять самообладание, выговорил Курт, и тот благодушно рассмеялся:

– Лучше изловите; так-то оно будет нагляднее, и тогда я, Богом клянусь, возьму свои слова обратно – прилюдно принесу извинения за свою недоверчивость. Хотя, готов спорить на что угодно, ничего подобного не произойдет в ближайшую сотню лет…

– На что угодно? – оборвал Курт, понимая, что поступает глупо, но уже войдя в запал. – Хорошо. Поспорим? Я найду его – живым или мертвым.

– И на что же вы желаете спорить, юноша? – расплывшись совершенно в улыбке, с умилением произнес Штюбинг. – Учтите, кукарекать под столом я не стану – возраст, знаете ли, суставы…

– Две тысячи, – бухнул он, не думая, и обрюзглое лицо напротив на миг утратило насмешливое выражение, осветившись безграничным удивлением. – Дабы не путаться в местной специфике – две тысячи талеров.

– Бросьте вы, Гессе…

– Майстер Гессе фон Вайденхорст, – поправил Курт холодно. – Вы убеждены в своей правоте? В таком случае – это легкий способ пополнить свои капиталы; ведь это и есть религия этого города и ваша в частности. Следуйте ей. Две тысячи талеров. Серебром.

– Ну, положим; и когда же спор можно будет почитать оконченным, майстер Гессе фон Вайденхорст? В самом деле через год?

– Самое долгое расследование, проводимое мною в Кельне, заняло три месяца; полагаю, и здесь я навряд ли потрачу больше времени. Итак, не позже чем через три месяца тот из нас, кто окажется неправ, рассчитается с другим, не пытаясь увильнуть, солгать, протянуть время и прочими способами уйти от исполнения договоренности. Для чего здесь же и сейчас эту договоренность мы закрепим в письменном виде, ибо никого, кроме свидетеля с вашей стороны, в случае нужды непременно будущего лжесвидетельствовать, не имеется. Итак. Принимаете ставку, или вашей уверенности поубавилось?

* * *

– Il y a de quoi devenir fou… – пробормотал фон Вегерхоф, выслушав повествование о прошедшем разговоре. – Ты не просто запальчивый юнец, Гессе, о чем я говорил еще при нашем знакомстве; ты очень самонадеянный и глупый запальчивый юнец. Скажи мне на милость, mon ami, а кто будет оплачивать эту расписку, если ты провалишь дело? Или если твой стриг ненароком сгорит у тебя рано утром? Если не сумеешь предоставить доказательств?

– Догадайся, – предложил Курт, мысленно бичуя себя за уже миновавшую вспышку неуместного азарта, и тот вздохнул, обреченно отмахнувшись:

– Ну, Бог с этим. Bois tordu ne se redresse pas, et en sa peau mourra le renard… И не в деньгах дело, Гессе. Сегодня ты получил по усам; неприятно? Вообрази себе унижение – на глазах всего города вручить этому недоноску его выигрыш с громогласным признанием своей неправоты; а уж он постарается, чтобы это случилось именно так, прилюдно и торжественно. Ты уронишь не только собственное достоинство, но и Конгрегации вообще.

– Как сказал наш добрый доктор – лишний стимул все сделать должным образом, – отозвался Курт хмуро, глядя на солнце, медленно скатывающееся к горизонту. – Ты выйдешь сегодня ночью?

– Настроился со мною?

– Все равно не усну, – буркнул он зло. – Чем вертеться и смотреть в потолок, уж лучше болтаться по улицам; смысл и в том, и в другом равно никакой, но второе хоть не столь муторно.

– Я вижу, ты воспринял таки мой совет и избавился от излишнего оптимизма? – усмехнулся фон Вегерхоф одобрительно. – Только не уйди в крайность; уныние – грех смертный.

– А тот толстяк сказал, что ты не проповедуешь; они тебя просто плохо знают. У меня мысль: если повстречаемся ночью с нашим неведомым приятелем, начни с ним знакомство в своем духе – завали его советами, и пока он будет выбираться из-под этого завала, взять его можно будет голыми руками… Я намерен возвратиться на кладбище, взять за горло какого-нибудь святого отца и договориться о нормальном погребении для того бедолаги. Не составишь мне компанию? Ведь ты здесь первейший жертвователь на подобные дела.

– Управишься без меня, – возразил стриг. – Если упрешься в средства – обращайся, но пойти с тобою не могу, на сегодня у меня запланировано разрешение множества дел; надо блюсти image, невзирая ни на какие иные проблемы. Излишнее же вмешательство в твои дела даже для меня будет выглядеть подозрительным, а ты с твоим небывалым обаянием способен добиться чего угодно и от кого угодно… Adieu, mon ami.

В словах стрига и впрямь оказалась некоторая доля правоты – привлеченный к делу священник согласился провести должный обряд над телом почти без уговоров и почти даром; проблема – не неожиданная, но неприятная – обнаружилась в ином: попросту отпинав оставленного на посту сторожа, горожане почти растащили полуобгорелые останки на части. Кое-кто даже задумал соорудить некое подобие костра в отдалении, где сжигались сухие листья, убиравшиеся с богатых могил по осени, решив довести дело неведомого охотника до конца и обратить богомерзкие кости в прах. На то, чтобы возвратить на место большую часть трофеев и водворить в умы не сильно поуменьшившейся толпы мысль о соблюдении хоть некоторых приличий, ушло немало времени, и к моменту, когда изрядно потрепанное тело было унесено для полагающихся процедур, Курт готов был продолжить возведение начатого костра для использования его по назначению.

До гостиницы он добрался, когда над колокольней ратуши прозвенел колокол, возвещающий окончание дневных дел; вскоре еще более громогласно должны были зазвучать колокольни, сообщая горожанам о близящейся заутрени, однако Курт сильно сомневался, что сегодня не физических – душевных сил достанет на посещение вечернего богослужения. Перед тем, как переступить порог дома Господнего, надлежало оставить обиды и злобу, а именно эти чувства и владели сейчас майстером инквизитором безраздельно и полно, а переступив порог своей комнаты и окинув ее взглядом, он ощутил, как стискиваются зубы и сжимается кулак. Комната была вылизана – все-таки за требуемую им плату хозяин обеспечивал отменное обслуживание своих постояльцев. Для чего прислуга зажгла днем свечу – залезть ли в темный угол за паутиной, зажечь ли угли в очаге, дабы натопить неизменно холодную комнату, не прогреваемую ничем, кроме стылого весеннего солнца, – это Курта не интересовало; сейчас не ощущалось ничего, кроме злости на весь этот город, на нахальных градоустроителей, равнодушных обывателей, вечно философствующего фон Вегерхофа и – эту свечку, забытую в его комнате на столе. Сквозь закрытое окно, разбросавшее по стенам радугу цветных теней, не проникало ни единого дуновения, ни сквозняка, и огонек стоял прямо, точно стяг, издевательски уверенно, ровно. У стола Курт остановился, не доходя трех шагов, глядя на алую прозрачную каплю пламени едва ли не с ненавистью.

«Ты не боишься огня; ты его ненавидишь»…

Ладонь выбросилась вперед прежде, чем разум успел, как это всегда бывало прежде, подсказать, что это глупо и невозможно, и на мгновение Курт замер, так и оставшись стоять с вытянутой перед собою рукой.

Огонек поник, отпрянул, склонился перед ним, когда ладонь (или показалось?..) и впрямь словно толкнула вперед нечто – невесомое и плотное, когда словно волна прошла по телу, насквозь, через нервы и кровь, вырвавшись вовне и ударив, и – крохотный язычок пламени отклонился назад, упал, обнажив фитиль, обняв свечу и едва не погаснув вовсе. На тонкий темно-серый дымок, сорвавшийся с обгорелой скрученной бечевки, Курт смотрел недвижно, оглушенно, пытаясь убедить самого себя в том, что попросту откуда-то прорвался сквозняк, сбив пламя вниз; пытаясь – и не веря себе самому…

Ты можешь…

«Он показывал вам это представление со свечой? Я пытаюсь повторить этот фокус уже не первый год. Никаких успехов»…

Ты можешь…

Ладонь выбросилась вперед прежде, чем разум успел, как это всегда бывало прежде, подсказать, что это глупо и невозможно, и на мгновение Курт замер, так и оставшись стоять с вытянутой перед собою рукой и глядя на ровно горящую свечу, чье пламя ни на волос не подвинулось, держась по-прежнему прямо и спокойно…

– Ну, было бы глупо предположить, что ты поддашься мне дважды подряд, – проговорил он едва слышно и, с усилием сделав шаг вперед, опустил руку, чувствуя тепло на лице и страстно желая отшатнуться вспять. – Однако ты не так уж непобедим, да? Стало быть, у нас с тобой еще все впереди, приятель.

По лестнице Курт, развернувшись, сбежал вниз, ощущая пополам с прежним бешенством неведомое, непонятное чувство, граничащее с детским упоением и испугом, все еще не веря полностью ни в то, что видел, ни в то множество простых объяснений, что продолжал подбрасывать мозг.

«Я пытаюсь повторить этот фокус уже не первый год. Никаких успехов»…

Ты можешь…

Это ты – человек-unicus, парень…

«…уже не первый год. Никаких успехов»…

Ты можешь…

– Хозяин!

От смеси чувств и мыслей, от этой восторженности и растерянности, от еще не остывшей ожесточенности голос прозвучал злым окриком, и явившееся перед Куртом лицо владельца имело тот вид, каковой он и ожидал увидеть – вид приговоренного, надеющегося на помилование в последний миг.

– Да, майстер инквизитор? – изготовился он опасливо, и Курт шагнул вплотную, изобразив улыбку, от которой хозяин покрылся белыми пятнами, точно обмороженный.

– Стало быть, бегали в ратушу кляузничать на меня, любезнейший? – уточнил он сочувственно. – Полагаете, господин Вайгель, это как-то скрасит вашу жизнь? Или надеялись, что меня приговором городского суда обяжут от вас съехать?

– Майстер…

– Молчать, – попросил Курт почти нежно, и владелец нервно сглотнул, прикусив язык. – Съезжать я не намерен – меня устраивает обслуживание. Точнее, – добавил он, когда хозяин неуверенно улыбнулся, ободренный похвалой, – устраивало до сих пор. Хотелось бы мне знать, кто из ваших олухов оставил свечу гореть на моем столе средь бела дня? Нет, молчите, меня не интересует, кто именно это сделал; кто бы он ни был, пусть пошевелит задницей, поднимется и сам затушит огонь. И оставит взамен сгоревшей свечи – свежую: я не скопидом, но не намерен оплачивать головотяпство здешней обслуги. Это – понятно?

– Разумеется, майстер инквизитор, – кивнул владелец с готовностью. – У меня и мысли не было…

– Заметно, – оборвал Курт и, не глядя на позеленевшего хозяина, развернулся к лестнице, походя бросив через плечо: – Свободен.

Оттого, что злость нашла выход в возможности отыграться, стало легче и вместе с тем неловко и почти совестно; сейчас он сделал то самое, что столько лет в буквальном смысле выбивали из малолетнего звереныша в академии – сорвал обиду, нанесенную теми, кому нельзя ответить, на том, кто заведомо слабее. Курсант Гессе, покинув стены alma mater, вообще начал совершать множество того, что внутри этих стен почиталось проступком, провинностью или вовсе прегрешением, достойным кары. Окружающий мир никак не желал соответствовать ни одному из двух законов, которым служил любой выпускник – ни справедливости, ни милосердию, и чтобы держаться в нем на плаву, приходилось время от времени отвергать либо одно, либо другое…

Смущенный и боязливо поджавшийся прислужник вошел, когда Курт наполовину переоделся вновь в дорожную одежду; по тому, как тот неподвижно затих у стола, было ясно, что парень смотрит на его спину со следами затянувшихся ран, рубцов и Печатью на плече. Обернувшись, Курт перехватил взгляд, прилепившийся к его ладоням, и слуга, пробормотав невнятное, едва ли не бегом выметнулся в коридор. Образ завершен, подумал он, мысленно покривившись. Увечная сволочь со склочным характером, вечно ищущая драки. Не постоялец, а мечта. Наверняка столы и посуда уцелели лишь чудом – просто для разборок внутри он сейчас слишком занят иными делами, но когда покончит с ними…

До городских ворот Курт шел, встречая, к своему удивлению, спешащих к заутрене горожан, однако полагать, что проснувшееся в них внезапно столь ярое желание посетить богослужение есть его заслуга, было бы по меньшей мере самонадеянностью. На самого майстера инквизитора косились исподтишка, явно гадая, на какие важные дела этот святоша променял посещение церкви. Солдаты на воротах встретили его нестройными приветствиями, и какие-то едва заметные нотки в их голосе позволили думать, что профессор Штайн был прав, и лишь эта братия, как ни удивительно, не испытывает к нему столь враждебных чувств, как прочие обитатели Ульма, хотя и в их «доброго вечера» слышалась отнюдь не счастье.

Возвращаясь уже в сгущающейся темноте, Курт успел уловить неспешную суету поодаль – несколько стражей ссыпали глухо позвякивавшие монетки в подставленные ладони своего товарища, бросающего в сторону господина дознавателя взгляды довольные и почти благодарные. Надо было окончить академию, подумал Курт уже спокойно и даже почти благодушно, заслужить Печать и Знак, прославиться на половину Германии – и все для того, чтобы привратная солдатня делала на него ставки, точно на ярмарочного бегуна, каковым не желал его видеть Хауэр; завершением образа сейчас было бы подойти и потребовать свой процент, однако подобное проявление сомнительного юмора бравые парни навряд ли оценят…

* * *

Всенощный патруль, как и прежде, оказался тщетен; собственно, ни на что иное Курт и не рассчитывал, и в самом деле выйдя вместе с фон Вегерхофом лишь для того, чтобы развеяться и не мучиться бессонницей. Адельхайда, явно изнывающая от любопытства, не дожидаясь ежедневного установленного часа встречи, ненадолго покинула отведенную ей часть города, дабы выспросить подробности разговора со Штайном; и это событие было единственным, нарушившим монотонность минувшей ночи.

Наступившее Пасхальное Триденствие собрало у мессы невиданное для этого города количество людей; Страстной четверг ознаменовался легким дождиком, однако даже он не помешал церкви наполниться – правда, были это в основном девицы, почтенные матроны и прочие представительницы слабого пола, и лишь кое-где пеструю орду платьев разбавляли не менее пестрые наряды мужчин. Когда по окончании богослужения Курт вновь прошествовал к кафедре, по толпе прокатился удрученный стонущий вздох, и он тяжело усмехнулся, обратившись к недовольным, хотя и заинтересованным лицам: «Не бойтесь. Сегодня я не стану донимать вас проповедями».

Оглашение истинного смысла событий, произошедших на ульмском кладбище вчерашним утром, прихожане выслушали внимательно, разразившись ропотом по окончании краткой речи; на лицах проступила широкая гамма чувств – от недоверия до задумчивости и недовольства, вот только к кому оно относилось – к назойливому следователю или изобретательным членам совета – понять было невозможно. На выходе Курт столкнулся с Вильгельмом Штюбингом; глаза толстяка смотрели осуждающе, а разлапистые губы кривились в усмешке – снисходительной и безмятежной. «А вы упертый юноша», – отметил ратман укоризненно; Курт, не ответив, отстранил его плечом и удалился, слыша за спиной пренебрежительную усмешку.

Возвратившись в гостиницу и проглотив завтрак, в свою комнату он поднялся в состоянии духа навряд ли лучшем, чем вчера; неделя, проведенная в этом городе, прошла бесплодно и бессмысленно, не выявив никаких следов, не подбросив ни единой идеи, не дав ни одной зацепки. Единственное, что, казалось, всколыхнуло это стоячее болото, на поверку вышло ложным следом, и никакого просвета впереди не виделось. Минувшей ночью стриг упомянул о том, что грядущая Пасхальная неделя предоставит, наконец, свободу действий Адельхайде, в чьем ведении находится работа с местной знатью, однако и это обнадеживало слабо.

Бессонница установилась прочно, решительно захватив перегруженный безрезультатными раздумьями мозг; и лишь вчерашний маленький incident со свечой остался единственной четкой картинкой в памяти и чувствах. Рука, почти затушившая огонь, с тех пор ныла, словно сквозь нее и впрямь насквозь, точно дождевой червь сквозь землю, прошло что-то вещественное, однако Курт не мог с уверенностью утверждать, что это не простое растяжение связок или мышц, обретенное от чересчур резкого движения. И, как знать, не ветер ли все же, прорвавшийся сквозь какую-то крохотную щель, ударил тогда по пламени, едва его не убив? Подтверждением, что это не так, было бы повторение опыта, но сейчас того ощущения отстраненности от реальности, того чувства, что позволило не думать, а сделать – его не было. Сегодня в мозгу, невзирая на усталость и полный разброд в мыслях, была вместе с тем отчетливость и раздражающая ясность в оценках.

Оставь свою хваленую логику в стороне. Она сейчас ни к чему…

Как сумел это сделать Хауэр? Как вообще могло прийти в голову испробовать такое человеку, не одаренному ничем, обычному солдату, пусть и владеющему своим ремеслом лучше прочих?

Прочувствуй то, что делаешь; не сознанием – телом…

Дай ему свободу…

Не давай воли телу…

Если бы еще можно было понять, как совместить эти два указания, неисполнимых и несовместных. Наверняка Хауэру это кажется чем-то само собою разумеющимся, как самому Курту все мнилось простым и понятным в тот день, когда снизошло это озарение, позволившее попросту не заметить, куда исчез день, проведенный на тропке вокруг главного корпуса. Что-то изменилось тогда в окружающем, исчезнувшем вдруг и в то же время видимом и ощущаемом внятно и явственно. Нечто похожее случилось лишь единственный раз прежде – год назад, когда операция по захвату происходила в гулком подземелье, наполненном курениями каких-то неведомых благовоний, проникающий в само сознание и меняющих мир вокруг.

Как вызвать это из памяти, как призвать к себе вновь то ощущение, что владело всем его существом в далеком горном лагере, что охватило Курта вчера – этого Хауэр не объяснил; да, наверное, не знал и сам. Курт был уверен, что, окажись инструктор здесь, услышь этот вопрос – и ответ был бы один: «Бегом». Быть может, ответ в сложившихся обстоятельствах и единственно верный…

Когда Курт, миновав уже поредевшую к середине дня толпу в воротах, устремился вперед вдоль городской стены, солнце начало припекать не по-весеннему, высушивая мокрую после недолгого дождя почву; земля привычно скользила под подошвами, напоминая вязкий мартовский снег в покинутой, казалось, так давно учебке.

Бегать и драться на ровной чистой площадке может любой засранец…

Стоишь на ногах? Тогда – бегом…

Вдох на четыре шага – задержка – на четыре шага выдох; снова вдох, задержка, снова выдох…

Не хватай ртом воздух, как полудохлая рыба…

Дыхание – средоточие жизни, Гессе…

Вдох на четыре шага – задержка – на четыре шага выдох; снова вдох, задержка, снова выдох…

Человек может все…

В самом человеке есть его собственная сила, которую надо лишь пробудить…

Оставь свою хваленую логику в стороне. Она сейчас ни к чему…

Ты не боишься огня; ты его ненавидишь…

Человек может все…

Бегать и драться на ровной чистой площадке может любой…

Вдох на четыре шага – задержка – на четыре шага выдох; снова вдох, задержка, снова выдох…

Дыхание – средоточие жизни, Гессе…

Это как просветление на молитве…

Ждать его нельзя…

Нельзя, читая «Ave…», думать о том, что вот-вот должна низойти на твою душу благодать…

Вдох на четыре… на четыре шага выдох; вдох, задержка, выдох…

Как просветление на молитве…

Ждать его нельзя…

Нельзя, читая «Ave…», думать о том, что должна низойти благодать…

Ave, Maria, gratia plena; Dominus Tecum…

Вдох… Выдох…

Как просветление на молитве…

…benedicta Tu in mulieribus…

Как просветление на молитве…

…et benedictus fructus ventris Tui Jesus…

Вдох…

Как просветление на молитве…

Отец Юрген передал вам это с его благословением…

Короткие деревянные четки на столе…

Ave, Maria, gratia plena…

Как просветление на молитве…

…передал вам так: «быть может, вы просто не пробовали»…

Как просветление на молитве…

Дыхание – средоточие жизни…

Ave, Maria, gratia plena…

Средоточие жизни…

Ave, Maria, gratia plena…

Causa vitae…

* * *

Не хватай ртом воздух, как полудохлая рыба…

Хауэр мог бы гордиться своим недолгим подопечным, как гордился собою он сам, входя снова в городские ворота, ловя на себе взгляды привратной стражи и зная, что сейчас на него смотрят с удивлением и завистью – так же, как сам Курт смотрел на инструктора зондергрупп, чье дыхание после долгого бега с сумкой и оружием за спиною звучало так, словно он лишь сейчас поднялся с постели.

Момент истины, Гессе. Озарение…

Сумел раз – оно вернется снова…

– Майстер инквизитор…

На нерешительный оклик Курт обернулся неспешно, сделав шаг в сторону, дабы не стоять на пути у людей и телег, и один из солдат повторил, вскинув руку:

– Майстер инквизитор…

– Да?

Голос звучал ровно, и дыхание не обжигало горло; сегодня снова все далось так легко, так просто, что – непонятно было, отчего не выходило прежде, как прежде вообще могло быть иначе…

– Я прошу прощенья, – довольно неловко пытаясь собрать воедино опасливость и достоинство, продолжил солдат, когда он приблизился, – однако мы тут вас видим уж в третий раз, ну, и вопросы всякие появляются… Позволите?

– Конечно, – милостиво дозволил Курт; в теле поселилась невероятная легкость, былая злость не ушла, но словно отдалилась за запертую дверь где-то в стороне, и теперь не только спокойно дышалось – мысли текли ровно, и все чувства словно сгладились, как разглаживается ткань под горячим железным листом. – Что за вопросы?

– А… что это вы такое делаете?

– Бегаю, – пожал плечами он, и солдат нетерпеливо кивнул:

– Это я вижу, только – для чего? Еще и с пожитками…

– Пытаюсь догнать себя, – пояснил Курт и, встретив настороженный взгляд, улыбнулся, отмахнувшись: – Забудь… Просто – чтобы не терять форму. Разве вас никогда не гоняли по плацу под дождем и в жару?

– Гоняют, но так то мы…

– Ну, и моя служба, видишь ли, подразумевает готовность к драке в любой момент и с кем угодно; а уж столкнись я с тем, кто обосновался в вашем чудном городе – тем паче, потребуются все силы и все умения. Словом, пытаюсь держать себя во всеоружии… Я смотрю, на меня тут делают ставки, – заметил Курт, и страж потупился, неловко передернув плечами. – На что именно, если не секрет?

– Ну… вернетесь ли к воротам или остановитесь и войдете в другие, на полпути… А еще спросить можно, майстер инквизитор?

– Гессе, – поправил он и кивнул на установленные подле привратной башни пустые бочки: – Можно?

– Да конечно, – с готовностью согласился солдат и, дождавшись, пока он усядется, пристроился рядом, поглядывая на двоих соратников, до сей поры хранящих осторожное молчание. – Майстер… Гессе, а что – правда вот так, не останавливаясь, вдоль всей стены?.. И что – не устаете совсем?

– Ну, отчего же. Инквизитор тоже человек, хотя некоторые в этом и сомневаются. Устаю. Теперь, само собою, не всегда и меньше, а поначалу попросту валился с ног мордой в землю и страстно мечтал околеть на месте. Однако, – добавил Курт, отозвавшись короткой улыбкой на прозвучавшие в ответ смешки, – с нашим инструктором такой роскоши не жди. Этот поднимет из гроба – со словами «встань, возьми гроб свой и – бегом!»…

– Это знакомо… – хмыкнул солдат понимающе и, помявшись, продолжил: – Вы вот сказали – «если столкнетесь с тем, кто у нас обосновался»… Это вы про того кровососа?

– Ну, а про кого же.

– То есть, это правда – что вчера нашли не его труп? Это точно? Мне сказали, что вы сегодня в церкви об этом заявили во всеуслышание…

– Заявил, – кивнул Курт, покривившись, – вот только вашим соседям это до колокольни. Как шлялись по ночам, так, судя по всему, и будут шляться… А что?

– Я… – проронил солдат нерешительно; помявшись, вновь бросил взгляд на молчаливых приятелей, посмотрел под ноги, подбирая слова, и неохотно продолжил, вновь подняв глаза к нему: – Я хотел еще вчера сказать… Ну, а утром этот шум возле склепов… и я ничего говорить не стал. А раз так, раз вы так уверены, что он жив… в смысле – что еще бродит здесь, то я скажу. Знаете, я ведь не местный, и мне все эти их задвиги с вольностями… Но – совет платит, и я исполняю службу. Исполняю, как положено, хотя иной раз и не хочется, понимаете?

– Вообще говоря, не совсем, – честно ответил Курт, и солдат тяжело выдохнул, снова скосясь на собратьев по оружию.

– Вот ночная смена, к примеру, – пояснил он негромко. – Когда надо мотаться по улицам и заглядывать во все эти темные углы, куда человек в здравом уме и по собственной воле ни за что не полезет. Знаете, майстер Гессе, над нами тут потешаются; да это везде так. Я два города сменил, пока здесь обосновался – тоже, думаю, не насовсем; так всегда и везде. Все думают, что ночная стража – это лопухи такие, которые, как только их перестают видеть, тушат фонарь, бросают оружие и спят где-нибудь в проулке. Нет, я не говорю, что такого никто и никогда не делает, только здесь это не всегда пройдет – ульмский совет, он быстро соображает, на кого стоит тратить деньги, а на кого нет, и если толку с тебя мало – собирай пожитки. Да и вообще, я привык делать то, что должен, и делать хорошо. В том смысле… мы тут, в страже, знаем, каково на улицах ночами, даже и безо всяких штригов приятного мало, но мы ко всему привычные, так что, если вы подумаете, что помстилось со страху, или что я недопонял чего-то… Я знаю, как люди выглядят. Как ходят. Насмотрелся; я вот о чем. Чай не новобранец.

– Вот оно что, – понимающе отозвался Курт. – Тогда ясно… Ну, я тебя слушаю. Ты видел что-то? Или, как я понимаю, кого-то?

– Именно что. Кого-то. Не человек это был, майстер Гессе. И как исчез – так тоже люди не делают.

– Давай-ка по порядку, приятель, – предложил он успокаивающе. – Для начала скажи, как тебя зовут.

– Да, – спохватился солдат. – Курт Бамбергер, майстер Гессе. Это не фамилия, просто так меня тут называют.

– Тезка, стало быть, – отметил Курт с усмешкой. – Наверняка добрая примета.

– А вам, вроде, в приметы верить не положено? – осторожно заметил солдат, и он пожал плечами:

– Смотря в какие; а в добрые верить хочется всем… Так что же ты видел? И, главное, где?

– У одного из трактиров, – тихо отозвался Бамбергер. – Я тогда уже был не на службе – меня сменили, я шел спать – ну, и… В общем, дело было так. Иду. Ночь. Никого. И вдруг слышу – шум такой, вроде того, как кто-то сучит ногами по земле – знаете, так бывает, если кого-то хватаешь за руки, и он пытается вырваться. Я, само собой, туда; хоть смена и кончилась, но что ж мне – мимо пройти, если вдруг что?..

– Другие прошли бы, – заметил Курт, и солдат поморщился:

– Знаю. Я ж говорил – привык исполнять службу как положено. По-другому не умею… Так вот, свернул я в проулок – это за трактиром, где нашли труп той девахи; я еще подумал, что – а вдруг, чем черт не шутит…

– И как? Пошутил?

– Вот не знаю, – вздохнул Бамбергер. – Потому я и думал, говорить вам или нет… Ну как ошибся, или тать какой резвый попался… Словом, я видел вот что: уходит кто-то прочь, шатается, как пьяный… или, может, вправду пьяный был… и – другой. Быстрый такой. Едва глаз успел уловить. Я ведь всерьез так до сей поры и не уверен – видел ли я вообще что-то; знаете, как свидетель я бы не пошел – не могу поручиться за собственные слова. Имейте это в виду, майстер Гессе. Но и промолчать тоже не могу. Что видел – говорю, в чем не уверен – в том не уверен. Вот так оно.

Курт медленно кивнул, задумчиво глядя под ноги, в подсохшую под солнцем землю. Быстрый, едва глаз успел уловить… Адельхайда? Ее сектор в другой стороне. Фон Вегерхоф? Возможно, хотя…

– Как ты полагаешь, – спросил он спустя минуту тишины, – он тебя видел?

– Не знаю, майстер Гессе. Не уверен, что и я-то его видел… или – что видел то, что думаю. Только было мне как-то не по себе. А мне ведь не впервой вот так, ночами по улицам, даже и в одиночку; я и дома, в Бамберге, служил в страже, потом в Эрфурте… Не тихие городишки, поверьте, я за свои тридцать лет кое-что повидал, я ко всему привычен, но в нем – в нем было что-то… ненормальное. Если, конечно, я вообще его видел.

– Я понял, – успокоил Курт. – Не бойся, брать с тебя показания под присягой не стану… И было это, ты сказал, позапрошедшей ночью?

– Именно; я потому и не сказал вам ничего вчерашним днем – тогда ведь все говорили, что кровососу каюк.

Позавчера ночью…

Позавчера ночью, если планы фон Вегерхофа не менялись, тот встречался с очередным из своих не вполне легальных поставщиков, и было это на набережной, в двух кварталах от того самого трактира. Навряд ли Александер, приняв груз и растолкав его по складам, кинулся патрулировать улицы. И, судя по всему, напрасно…

– Майстер Гессе, – окликнул солдат, и Курт обратил взгляд на собеседника со всей возможной благожелательностью. – Знаете, что я еще хотел спросить… не по делу малость, но…

– Я слушаю, – подбодрил он, и тот тяжело вздохнул:

– Я вот о чем хотел… Мой тутошний духовник сказал, что штриг Господом послан этому городу за грехи. Что, мол, еще должны благодарить Бога, что не чума или землетрясение, или еще какая напасть, что – Ульм на себя, мол, еще огребет когда-нибудь, дело времени. Мне, откровенно говоря, эти швабы со своей независимостью самому вот где сидят, наверняка я отсюда свалю вскорости – не могу с ними больше; но только вот… Вы ж инквизитор, так? И я ж вашу проповедь тогда слышал… Что вы думаете? Впрямь за грехи?

– Ну, приятель, ты задал вопрос… – с невеселой усмешкой вздохнул Курт, косясь на все так же молчащих соратников Бамбергера. – Я не пророк. Воля Господня мне не известна, кого и как Он вздумает карать – тоже. За грехи… Вот что я тебе скажу. Была у меня приятельница – занятная такая девица; так вот от нее я однажды услышал интересную вещь: все в этом мире связано. Вообще все – и со всем. Быть может, и стриг – с Ульмом. Грехами ли, добродетелями ли…

– Добродетелями? Это как? И в каком это смысле – все со всеми связаны?

– А вот тебе история, – предложил Курт и, усевшись поудобнее, прислонился плечом к холодной каменной стене. – Вообрази: идешь ты однажды со смены, усталый и сонный, и вдруг видишь – у набережной барахтается котенок. Тут два варианта – вытащить зверушку или наплевать. Ради какого-то кошака еще сапоги мочить… Верно? И так может случиться, и так, что в голову придет. Положим, сапоги мочить ты не пожелал и пошел себе дальше. А потом история повернулась так: котенок утоп. Не вырос и не стал взрослой кошкой, не расплодились от нее котята, один из них не вырос и не стал бродить по улицам города, не оказался однажды во вполне определенное время во вполне определенном месте. Например, там, где на твою жену или мать, или отца – кто там тебе дорог – летит в эту минуту верховой. Котенок от того котенка не окажется у него под копытами, конь не шарахнется и – не отвернет от твоей жены, матери, отца и так далее. Или же вот как: намочил ты сапоги. Вытащил эту блохастую живность. Выросла, расплодилась, котята от нее разбрелись по городу… А один из них шел однажды по крыше – прямо над тобой или женой или так далее – и столкнул плохо лежащую черепичину. И прямиком на голову – тебе, жене и прочее. В первом случае с несчастьем ты был бы связан своим грехом (не пожалел живое существо), во втором – своей добродетелью, ибо – пожалел. Что это, наказание или нет, и за что – Бог весть.

– Н-да, – проронил Бамбергер с кривой усмешкой. – Что-то вы, майстер Гессе, и не растолковали ничего, и запутали еще больше…

– Жизнь сложная вещь, приятель. И никто с убежденностью не сможет сказать, как, где, что и почему отзовется. Ты хотел ответа – вот такой тебе ответ. Не знаю, почему эта тварь в этом городе, Господне это попущение или людское произволение. Найду его – и узнаем.

– А найдете?

– Я тоже привык свою службу исполнять как должно. Найду. Кроме того, – хмыкнул Курт доверительно, – я поспорил с одним из ратманов на две тысячи по этому поводу. А поскольку таких денег у меня отродясь не водилось – выбор у меня, как меж котлом и сковородкой.

– А вы ведь и не хмырь вовсе, – заметил вдруг Бамбергер и, встретившись с Куртом взглядом, неловко передернул плечами: – Знаете, говорят ведь о вас – всякое говорят.

– Верь, – порекомендовал он, и солдат улыбнулся, недоверчиво покрутив головой:

– Нет, серьезно. Ничего так для инквизитора… За что ж вас сюда сослали?

– Такая уж это штука – дознавательская служба, – пояснил Курт со вздохом. – В самые мерзкие дыры засылают не тех, кто хуже, а совсем наоборот. Я же имел глупость отличиться в паре серьезных дел…

– Это в Кельне, да? Слышал… Тоже говорят. Верить?

– Верь. Хуже не будет.

– Можно еще спросить, майстер Гессе?.. Говорят, вы завсегда в перчатках, потому что… ну, что кожи нет на руках – совсем…

– Врут, – изобразив беспечную улыбку, отозвался Курт, обнажив ладонь. – Кое-что осталось.

– Неслабо, – отметил солдат уважительно, и он, удерживая на лице все то же беззаботное выражение, поспешно натянул перчатку снова. – А по тому судя, что куртка вся перештопана – под ней, надо думать, и того похлеще?

– Только я уж разоблачаться не буду при всем честном народе, – попросил он под смех вокруг. – Боюсь, не поймут.

– А вот это… – нерешительно коснувшись четок, висящих сейчас на запястье, поинтересовался Бамбергер. – Они, смотрю, всегда при вас; даже вот на тренировку с ними вышли… Это вы по собственному зову души или какая-то защита – от того кровососа?

– Хочешь знать, правда ли инквизиторы круглосуточно бьют поклоны и молятся до посинения? – улыбнулся Курт, качнув головой. – Нет. Неправда. Всяко бывает, конечно, но я… Когда я лишь начал службу, мне вообще, знаешь ли, было не до таких вещей. Помощь Господня, молитвы, ангелы… все это было где-то там. Не со мной. Всякое дерьмо, смерть, людскую мерзость – это я видел, а все, что по другую сторону, мне на глаза как-то не попадалось. Но месяца четыре назад я попал в ситуацию, когда мне не помогли ни мои навыки, ни оружие, а помогло знаешь, что?

– Что?

– Молитва. Не моя, правду сказать, а одного провинциального священника – тихого такого, незаметного, мне тогда показалось – слегка с заскоком. Дело было в Хамельне… слышал?

– Нет. Где это?

– К северу, – махнул Курт рукой, тем же движением отмахнувшись: – Неважно. Есть такой город. Вот там я и вляпался, и выкрутился лишь потому, что тот попик вовремя и с нужной верой… или просто – с нужным чувством произнес молитву. А кроме того, умер вместо меня, своей смертью сотворив настоящее чудо и избавив меня от гибели. Вот так-то. Когда я побывал в его доме после того дня, оказалось, что еще перед своей смертью он завещал мне вот это. – Курт приподнял руку с деревянными четками. – Как знал, – вздохнул он и, помедлив, пожал плечами: – Или, может, без «как». Просто – знал.

– Святой? – неуверенно предположил солдат, и он уточнил:

– Юрген. Святой Юрген.

– Реликвия… Стало быть, и впрямь должна защитить от всякой нечисти, – уверенно подытожил Бамбергер.

– Повстречаюсь со стригом – проверим, – усмехнулся Курт, поднимаясь, и потянулся, разминая плечи. – Ну, с вами, как говорится, хорошо… Только вот что еще напоследок, приятель: если снова что такое услышишь, если опять заподозришь, что напоролся на стрига, лучше не лезь туда. Поверь мне, ничего хорошего из этого не выйдет.

– Знаю, – пожал плечами солдат. – Только вот не обещаю. Увижу тварь – сдохну, но его убью; или хоть попытаюсь. Должны понимать, майстер Гессе. Не смогу просто пройти мимо. Душа не пустит.

– Понимаю, – кивнул он серьезно. – Но когда какой-то мужик страстно присосется к твоей шее – подумаешь: «меня предупреждали».

– Зубы повышибаю, – пообещал Бамбергер уверенно. – При такой жизни – наверняка они все извращенцы. За одно лишь это тварюге шею свернуть… А последний вопрос можно, майстер Гессе? Вы сами когда-нибудь живого кровососа видели?

– Доводилось.

– И… как? – разомкнул, наконец, губы один из молчаливых соратников; Курт пожал плечами:

– Бамбергер прав – с головой у этих ребят не все в порядке, это точно.

* * *

– Да нет стрига со здоровой психикой – не существует таких, – передернул плечами фон Вегерхоф; ночь скрадывала черты бледного лица, и насколько ему соответствует этот беззаботный тон, понять было сложно. – У каждого из нас в жизни произошло что-то. Уже одно только обращение перетряхивает всю душу, да и то, что начинается после, пережить не так-то легко.

– «Из нас»… – повторил Курт медленно, пытаясь видеть темноту и преуспевая в этом слабо. – К кому ты себя относишь, в конце концов? Или все еще не определился?

– Conversation futile, Гессе – и то, что я сказал, и то, что ты спросил. Я то, что я есть, и не прозвание – самое главное.

– Однако слова, а не что-то иное, определяют и наше бытие, и отношение к себе, и – к миру. А твое отношение ко всему перечисленному тем более любопытно, учитывая, сколько усилий ты прилагаешь к тому, чтобы ненароком не проболтаться мне о своей печальной биографии. Итак, Александер фон Лютцов, к кому ты относишь себя?

– Ненавижу инквизиторов, – покривился стриг с усмешкой. – Никакие самые лучшие переводчики на свете не умеют так цепляться к словам… Я слишком человечен для стрига и слишком стриг для человека; чего ты от меня хочешь? Я – помню, кто я. Не собираюсь jouer les martyrs, однако не могу не заметить, что с твоей стороны весьма… неделикатно осаждать меня подобными разговорами. Я, заметь, не выспрашиваю у тебя детальностей той ночи, что прошла в замке фон Курценхальма, и не заставляю подробно описывать то, что ты чувствовал, лежа на полу среди огня. Не подначиваю, когда ты, приходя в мой дом, пробегаешь коридор со светильниками, точно это свора голодных псов. Оставь и ты мое прошлое – мне.

– Ну, о той ночи и своей нежной дружбе с пламенем я уже говорил столько раз, – возразил Курт уверенно, – что ничего, кроме легкого раздражения, не испытываю. Что же до тебя, то – быть может, именно «поговорить» тебе и недостает? Твоя прикроватная мышь наверняка не знает подробностей твоей жизни, Эрнста Хоффманна больше нет, и варить все это в себе…

– Ненавижу инквизиторов, – повторил фон Вегерхоф четко. – Знаешь, Гессе, ты прав в одном: Эрнста больше нет. Откровения – это шаг через порог, отделяющий простое знакомство от чего-то большего, а я не желаю заводить друзей. Не хочу иметь близких, которых – ведь я это знаю доподлинно – вскоре потеряю. Я избавлюсь от своей любовницы как можно раньше – именно чтобы не видеть, как она меняется. Мой духовник состарился на моих глазах, и близится день, когда я останусь без него. Человек, которому я верил, погиб. Милая и веселая дамочка Адельхайда станет старухой и умрет. Так будет всегда. Со всеми. И пусть это будут посторонние, чужие мне люди, которые не помнят обо мне и о которых не помню я. Я не желаю распахивать перед тобой душу, Гессе, именно потому, что ты славный парень, и я очень не хочу, чтобы ты мне понравился еще больше, чтобы мне стало больно и мерзко, когда я встречу тебя через двадцать лет. Я хочу, чтобы, когда лет через тридцать напротив меня за столом будет сидеть очередной юный щенок, рассказывая о твоей смерти, мне было все равно. Это – достаточно откровенное признание, майстер инквизитор?

– Не особенно, – отозвался Курт; стриг пожал плечами:

– Другого не услышишь. И без того меня занесло. Скверный симптом.

– Стареешь… Ну, Бог с этим, – оборвал он сам себя, заметив, как поморщился фон Вегерхоф. – Вернемся к вашей братии; насколько велика вероятность того, что, если тот солдат и в самом деле кого-то видел, если позапрошлой ночью наш стриг уже побывал на охоте, мы встретим его снова?

– «Если видел», – повторил фон Вегерхоф. – Не веришь ему?

– Не знаю. Когда однажды некий доброхот дал мне наводку, он оказался главой заговора, заманившим меня в ловушку. Я этого солдафона впервые в жизни вижу, знать его не знаю… Но вполне вероятно, что все было именно так. И – что тогда? Мы его профукали?

– Не факт. Если я прав, и наш новообращенный здесь с мастером, позавчера твой свидетель видел только одного из них. В незнакомом городе всем гнездом на охоту не выходят – кто-то должен оставаться и охранять их укрытие, а стало быть, сегодня-завтра мы повстречаем и второго.

– А если нет?

Это повторилось опять – вновь Курт не успел уловить, как и когда оказался обездвижен каменной хваткой; просто ощутил вдруг, что спина его притиснута к стене дома рядом с водосточной трубой и огромной бочкой под нею, а рот снова зажимает ладонь, едва давая дышать и не позволяя вымолвить ни слова. Он дернулся, одарив фон Вегерхофа возмущенным взглядом, и затаил дыхание, не пытаясь больше высвободиться или заговорить – выражение лица стрига было красноречивей любых объяснений, коих он намеревался требовать. Курт вслушался в ночь вокруг, ничего не слыша и не чувствуя, и вопросительно уставился в два огонька на словно окаменевшем лице перед собою. «Там» – едва уловимым движением век указал фон Вегерхоф, осторожно убрав руки, но с места не двинулся, продолжая стоять вплотную и заграждая его целиком от видимости с любой оконечности улицы.

– Застынь. Ни звука.

Змеиный шепот на самой грани слышимости Курт едва разобрал и послушно замер, пытаясь увидеть хоть что-то из-за закрывающего его плеча, услышать хоть звук за стуком собственного сердца, понимая, что существо рядом с ним отчетливо ощущает, как в его висках шумит кровь, отчего стало не по себе почти до тошноты…

– Не дыши.

Что-то в этом лице, в этих глазах говорило, что указание явно не было лишь образным оборотом, и Курт попытался расслабиться, как удалось это сделать сегодня утром под стенами города, как наставлял его в далеком горном лагере инструктор…

Расслаблены легкие, и воздух идет в них сам – ты его лишь чуть подталкиваешь туда или обратно…

– Выберешь момент – беги, – приказал шелестящий шепот, и крепкая, тяжелая, словно потолочная балка, рука налегла на плечо, уронив его на колени у бочки под водосточной трубой и целиком скрыв за ее пузатыми окованными боками.

Перекрывающая обзор фигура фон Вегерхофа исчезла, словно ее просто никогда и не было здесь, спустя миг появившись в отдалении, и лишь тогда Курт сумел даже не рассмотреть, а – просто понять, что часть темноты у стены одного из домов живет, движется, дышит, и в объятиях этой тьмы замерла неподвижная человеческая фигура. Лишь теперь он осознал, припомнив ту ночь, когда натолкнулся на Адельхайду, насколько самонадеянно, насколько глупо повел себя тогда, и похолодел, вообразив, что могло его ждать, окажись та стремительная тень не человеком, а тем, кого он так упорно разыскивал. Лишь теперь Курт понял, что здесь, сейчас – он лишний, ненужный, мешающий фактор, что на все эти ночные прогулки по Ульму фон Вегерхоф брал его с собой единственно из сочувствия или, быть может, просто от скуки…

Пальцы ныли, желая схватиться за приклад, на колено, впиваясь в сустав даже сквозь толстую кожу штанины, давил не то камень, не то осколок косточки, и на то, чтобы неподвижно сидеть вот так, скрючившись за вонючей мокрой бочкой, уходило все самообладание без остатка.

Того, как тени впереди сорвались с места, Курт уловить не успел, словно из окружающего мира кто-то неведомый вмиг вырвал часть, заместив ее другой, словно стер в мгновение ока угольный рисунок на стене. Тишина улицы ничем более не нарушилась, и оттого все происходящее виделось, как сон, как призрачное видение; когда две твари столкнулись в десяти шагах от него, донесся лишь слабый шорох, только шелест, словно никто из них и вовсе не коснулся земли. Эта улица была пустынна, редкие голоса гуляк не доносились сюда, отгороженные каменными стенами домов, но эти тихие, как шорох песка, шаги были не слышны, и только одно прорвалось сквозь безмолвие – легко узнаваемый звук упавшего наземь тела. Где-то в спине возникла ледяная острая игла, подбираясь к сердцу и сковывая и без того захолонувшее дыхание, и на мгновение возникло чувство, что он случайным образом натолкнулся на двух демонов болезней и бедствий, делящих меж собою род людской.

Арбалет оказался в руках сам, помимо воли, помимо разума – разум не был способен отдать телу подобного приказа, разум пораженно замер, ошеломленный, потрясенный; разум видел, что оружие бесполезно, что помочь оно не может ничем, ибо уловить движение двух теней напротив, понять, где кто – было невозможно. Что-то оставалось в сознании урывками, что-то виделось лишь перед взором памяти, когда уже завершалось там, впереди, в десяти шагах напротив, как, бывает, остается под веками закрывшихся глаз отпечаток свечи, увиденной в темноте. Удар, прошедший мимо. Не удавшийся захват – и снова удар; удар распрямленной ладонью в горло. Мимо. Взмах – и одна из теней отлетела назад, едва не впечатавшись в дверь дома поблизости, извернувшись в последний момент и обратясь вновь лицом к противнику; фон Вегерхоф. Это фон Вегерхоф – пытается избежать шума, не допустить того, чтобы выглянули разбуженные обитатели жилища, ибо что произойдет тогда – предугадать невозможно…

Последние секунды схватки были похожи уже не на сон, а на лихорадочный бред – тень напротив стрига легко, словно зверь, воспряла над землей, оттолкнувшись от одной из стен, казалось, всеми четырьмя конечностями разом, и обрушилась сверху, на плечи, едва не свалив фон Вегерхофа с ног. Лишь сейчас разбилась тишина – даже не вскриком, а почти рычанием, будто вырвавшимся из глотки раненой рыси, а потом донесся звук, звук легко узнаваемый – так дети отпивают горячее питье, громко и с хлюпом. На мгновение две тени закаменели в неподвижности, и когда Курт, лишь теперь очнувшись, уже готов был вмешаться – все равно как, хоть как-нибудь – фон Вегерхоф, наконец, сорвал прилипшее к нему создание, сбросив с себя и одним рывком отшвырнув прочь.

Миновал еще миг, холодно застывший, словно время внезапно стало стоячим лесным озером, а не стремительной рекой, как то было от начала веков; фон Вегерхоф стоял, прижав ладонь к шее и глядя на тело на земле, не пытаясь приблизиться – а тело содрогалось, словно в предсмертных конвульсиях. Тишина срывалась сдавленным, придушенным хрипом, режущим слух; стриг, пошатываясь, сделал шаг вперед и остановился, когда, выгнувшись, точно пронзенная змея, тело его противника вдруг замерло и обмякло…

Еще два мгновения Курт сидел на холодной земле, уже не чувствуя ни давящих в колени камешков, ни того, как до судороги в пальцах стиснулась ладонь на прикладе, и, наконец, медленно поднялся из-за своего укрытия и вышел на узкую улицу. Он успел сделать всего два шага, когда фон Вегерхоф обернулся, заставив его отпрянуть вспять – лицо было неузнаваемым, чужим, нечеловеческим, и от взгляда зеркально сверкнувших глаз словно ледяной осколок вонзился под ребра, пережав дыхание.

– Назад, – прошипел он коротко, и невпопад мелькнуло в мыслях, что старик профессор и впрямь не совсем верно представлял себе, что такое клыки стрига.

Курт попятился, не зная, что лучше сделать, – внять совету фон Вегерхофа, данному еще до стычки, и бежать отсюда, или впрямь возвратиться назад, в укрытие, и в любом случае – не стоит ли проделать это, держа его на всякий случай на прицеле…

Тело не успело вывернуться, когда нога ощутила позади пустоту, и Курт, взмахнув руками, повалился назад, запоздало припомнив, что в шаге от водосточной трубы видел провал подвального входа; арбалет выскользнул из пальцев, нога неловко подвернулась в тесноте каменной коробки, затылок с хрустом ударился о запертую дверь погреба, родив облегченную мысль о том, что кожу, слава Богу, не рассадило до крови. Курт с усилием развернулся так, как человеку полагается быть, головой вверх, настороженно наблюдая за фон Вегерхофом. Стриг, пошатываясь, прислонился к стене одного из домов и, убрав руку от прокушенной шеи, дернул рукав, оторвав плотную ткань камзола и рубашки разом. За тем, как он чуть подрагивающими руками бинтует рану, Курт наблюдал напряженно, не понимая, для чего продолжать прятаться, точно застигнутый на месте преступления воришка, если противник побежден и, судя по всему, мертв…

– Не двигайся, – выговорил фон Вегерхоф хрипло, уже не скрадывая голос, и что-то неведомое, что-то, похожее на внутреннее безмолвное я, подсказало, что приказу этому следует подчиниться – ибо слова эти относились не только к нему.

Сгусток тьмы позади двух неподвижных тел – человеческого и не совсем – вышагнул вперед мягко, беззвучно, точно капля масла, просочившаяся сквозь трещину в кувшине…

– И не подумаю.

В голосе было недовольство, легкая растерянность, не скрываемая даже для видимости злость – вполне людские, явные, что казалась чем-то несообразным, ненастоящим, придуманным…

– И что же здесь происходит?

Разглядеть лицо говорившего в деталях было невозможно – его черты прятали каменный край подвального входа и темнота, не рассеиваемая ничем, кроме слабого отзвука луны, но голос слышался четко.

– Забавный вопрос – в моем городе, – отозвался стриг, не прерывая своего занятия, и лишь затянув повязку, распрямился, глядя на собеседника. – Так вот кто начал гадить на моей территории.

– Твой город? – переспросил тот. – Не знал.

– Представься, – потребовал фон Вегерхоф, и тот, казалось, замялся, колеблясь и мешкая с ответом.

– Арвид, – коротко отозвалась тень, наконец, и, помедлив еще мгновение, кивнула вниз. – Ты убил моего птенца.

– Щенок напал первым.

– В самом деле? – уточнил тот с сомнением и, сделав шаг вперед, присел у неподвижного тела, медленно проведя ладонью по лицу убитого. – Без моего дозволения…

– Надо держать своих выкормышей на привязи, – порекомендовал фон Вегерхоф. – И первое, чему их следует обучить – не разбрасывать трупы в чужом доме.

– Ты убил моего птенца, – тихо повторил Арвид, не поднимаясь с корточек. – Я видел его смерть. Почувствовал. Что ты сделал с ним? Ему было больно.

– Да неужто? – усмехнулся фон Вегерхоф хмуро. – Второе, чему надлежит обучать новообращенных, это тому, что питаться своими нельзя. Или тебе такой закон неведом?

Тот молчал еще мгновение, все так же глядя на недвижимое тело у своих ног, и, наконец, медленно, неторопливо поднялся.

– Я знаю тебя, – проронил Арвид едва слышно, и, будь он человеком, Курт поручился бы за то, что этот голос прозвучал напряженно и удивленно. – Я видел тебя – ночью. И я слышал о том, что ты делаешь. Днем. Александер; верно?

– Он самый, – не сразу отозвался фон Вегерхоф, и тот холодно усмехнулся:

– Надо же. Не думал, что доведется увидеть одного из вас… Но нет; ты не можешь быть из высших. Слишком молод. Слишком слаб. Тогда – кто ты? Кто твой мастер?

– Сдается мне, на вопросы должен отвечать ты. Ты залез на мою территорию, ты выпустил на волю своих детенышей, не заботясь о том, что они творят…

Ощущение, что Курт присутствует при демоническом действе, ушло; сейчас все происходящее смотрелось по-человечески и банально, сейчас казалось, что его, сопляка, отчего-то взяли с собою на сходку, где главарь местных бандитов пытается договориться с пришлым выскочкой…

Арвид вдруг обернулся, плавно, скользяще шагнув в сторону – лишь теперь придя в сознание, человек на земле шевельнулся, застонал и попытался приподнять голову. Тот склонился, взялся за его подбородок и легко повернул кисть; в тишине прозвучал явственный хруст, и фон Вегерхоф порывисто шагнул вперед, тут же замерев на месте.

– Или это ты мостишь трупами мои улицы? – договорил он.

– Нет. Не я. Напрасно ты убил его.

– Он виноват сам. Надо знать, куда запускать зубы.

– Его убила твоя кровь, – произнес Арвид едва слышно. – Ты не мог не знать, что так будет. Ты подставился намеренно… Напрасно ты это сделал.

– Ты что же – вздумал мне угрожать? – уточнил фон Вегерхоф. – Явился в мой город, привлекаешь к нему внимание Инквизиции, охотишься без моего ведома – и в довесок грозишь мне?

– Я никогда и никому не угрожаю, – возразил тот спокойно и, наклонившись, осторожно, словно спящего ребенка, поднял на руки тело убитого стрига. – Я говорю, как есть. Что же до Инквизиции – мне известно, что у тебя в приятелях один из них, стало быть, ты легко решишь все свои проблемы. Не бойся. Больше ты меня в этом городе не увидишь – мои дела здесь окончены. Но напрасно ты убил моего птенца, Александер.

Фон Вегерхоф не остановил его, когда Арвид, развернувшись, исчез в темноте, не окликнул, не сказал ничего больше – лишь стоял, как прежде, неподвижно, глядя вслед, долгие несколько минут. Наконец, расслабившись, тяжело и шумно выдохнул, опустив голову и отерев лицо ладонью, и проговорил – глухо и сдавленно:

– Можешь дышать.

– Не поможешь? – попросил Курт, подобрав арбалет и выразительно похлопав ладонью по земле на уровне своего лица.

Стриг помедлил еще мгновение и, наконец, развернувшись, молча приблизился; ухватившись за запястье, выдернул его наверх легко, словно пустую суму и вновь отвернулся, глядя на тело человека в отдалении.

– Ты… как? – нерешительно спросил Курт; тот поморщился, медленно переведя взгляд на свою ладонь, залитую кровью, и коснулся пальцами забинтованной шеи.

– Я велел бежать, и у тебя была возможность, – тихо укорил фон Вегерхоф и, не слушая возражений, отмахнулся: – Уходи. Если сейчас кто-то из них увидит нас вместе… У тебя куча вопросов, знаю, но – не теперь. Утром, Гессе. А пока – уходи.