Террористическая диктатура

Обычно пишут о ликвидации советской властью старого государственного аппарата – министерств, армии и тому подобное. Не везде и не всегда разрыв между старым и новым был таким уж большим. Например, как вспоминают участники событий, вся администрация тюрем сразу признала власть Советов и даже приветствовала комиссаров. В конечном итоге, использован был и армейский аппарат с его офицерскими кадрами; по подсчетам М. Д. Бонч-Бруевича, в Красной армии воевало больше бывших офицеров, чем в белой. Суть дела не в кардинальных изменениях персонального состава или административной структуры государственного аппарата старой России, а в том, что Октябрьский переворот полностью ликвидировал государственно-правовую систему России. Переворот отменил все законы Российской империи и создавал новые лишь постольку, поскольку этого требовала «революционная целесообразность». Вся жизнь на территории прежней империи проходила вне правового пространства вообще. Таким был принцип построения власти, – как не раз говорил Ленин, диктатура пролетариата является властью, не ограниченной законами.

Как и все левые течения российской политики, большевики поддерживали идею Учредительного собрания как источника демократического создания государства. Это было программным требованием партии.

Большевики обвиняли Временное правительство в задержке Учредительного собрания и теперь отменить выборы уже не могли. Выборы в Учредительное собрание начались 12 ноября 1917 г. Ленин был против созыва Учредительного собрания; не поддержанный большевистским ЦК, Ленин настаивал по крайней мере на разгоне собрания.

Поскольку на поддержку Учредительного собрания большевики не могли рассчитывать, средством легитимизации новой власти стал II Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов, созванный для прикрытия переворота. Но, в сущности, и он не стал таким средством – переворот поддержала лишь часть депутатов съезда. После съезда существовали два Центральных исполнительных комитета Советов – старый и новый, пробольшевистский, и вопрос о легитимности каждого оставался открытым.

Выражение «советская власть» крепко вошел в политическую риторику коммунистов, но оно всегда было бессодержательным: власть большевиков никогда не была властью «советов», никаким «советам» не была подотчетна и подконтрольна; на местах всегда властными органами были всякие ревкомы, комбеды и тому подобное, а в условиях Гражданской войны в первую очередь – органы армии (реввоенсоветы) и ЧК. Все властные структуры были подчинены большевистской партии. В сущности, выражение «советская власть» имеет скорее негативное значение – оно подчеркивает, что источником власти является не народ, нация как целое со всеми ее слоями и классами, а лишь отдельные классы, да и то в разной степени. Именно поэтому, кстати, не стоит подчеркнуто отмежевываться от терминов «Советы» и «советская власть»: в этом случае подчеркивается российское происхождение коммунистической диктатуры и игнорируется главное – ее социально-политический характер. Как антитезис демократической парламентской системе «власть Советов» означала открытое насилие в отношении определенных социальных слоев, лишенных прав («лишенцев»).

Члены Временного правительства, избежавшие ареста, не признавали Совет Народных Комиссаров (СНК) правительством России и не сложили свои полномочия. Согласно постановлению Временного правительства, принятому 16 ноября министрами, которые на тот момент не были арестованы, Учредительное собрание должно было открыться 28 ноября. Постановление было опубликовано на следующий день в демократических газетах, уцелевших после переворота. Немедленно все эти газеты были закрыты. Так называемая следственная комиссия во главе с В. Д. Бонч-Бруевичем «по указанию ВРК» провела «расследование», в результате которого 17 ноября ряд кадетских и социалистических деятелей были арестованы, но потом освобождены. 23 ноября арестовали членов избирательной комиссии («Всевыборов»). Комиссаром комиссии с «правом» замены ее членов назначен Урицкий.

Диктатура большевиков была направлена в первую очередь против нарождающегося демократического уклада, и самый серьезный ее первый конфликт заключался в противопоставлении ее Учредительному собранию. Трагедия России наметилась уже тогда, когда самые широкие народные массы проявили полное безразличие к судьбе избранного ими Учредительного собрания, а с ним и к демократии вообще.

26 ноября опубликован декрет СНК за подписью Ленина, согласно которому Учредительное собрание может быть открыто лишь лицом, уполномоченным СНК, и только при наличии не менее 400 делегатов. Это давало возможность оттянуть открытие Учредительного собрания. 27 ноября к Петрограду привели 10–12 тыс. матросов. Рано утром 28-го, то есть в тот день, когда, согласно решению Временного правительства, должно было открыться Учредительное собрание, Всероссийская чрезвычайная комиссия (ВЧК) арестовала на квартире графини С. В. Паниной членов ЦК партии кадетов – Ф. Ф. Кокошкина, А. И. Шингарева, князя П. Д. Долгорукова и саму графиню. Шла речь о том, чтобы не допустить Партию народной свободы к участию в Учредительном собрании.

ВЧК была организована в канун открытия Учредительного собрания как структура, которая должна была заменить Военно-революционные комитеты (ВРК) Советов, то есть фактически – ВРК Петроградского Совета: Петроградский ВРК ликвидирован 5 декабря, ВЧК образована 7 декабря 1917 г. Таким образом, на место органа Советов, который формально должен был осуществлять диктаторскую власть (хотя фактически был орудием в руках партии Ленина), была создана «чрезвычайная комиссия» с действительно чрезвычайными полномочиями относительно контроля над всеми областями жизни, в том числе экономической.

ВЧК начала с репрессивных мероприятий. 18 декабря с ордером главы ВЧК Дзержинского и его заместителя Ксенофонтова арестованы члены «Союза защиты Учредительного собрания» И. Г. Церетели, В. М. Чернов, Ф. И. Дан, А. Р. Гоц, Л. М. Брамсон и др. – всего 12 человек. Левые эсеры запротестовали, их представители в правительстве освободили арестованных. Ленин на протест левых эсеров ответил, что указанные деятели были арестованы не в судебном порядке, а для «выяснения личности», и настоящий акт не тянет за собой дознания и следствия. Началось уточнение полномочий ВЧК, в ходе которого левые эсеры всячески пытались ограничить ее права.

На 5 января 1918 г. в Петроград прибыли свыше 400 делегатов Учредительного собрания. Пока готовилось открытие собрания, состоялась демонстрация его защитников. Демонстрация была разогнана, 8 человек убито. Собрание началось в 16 часов, работало 12 часов, заседание было закрыто по настоянию начальника караула матроса Железнякова и больше не возобновлялось.

Согласно постановлению Совнаркома от 31 января 1918 г., ВЧК имела право принимать административные меры и – в судебной отрасли – осуществлять мероприятия органа дознания: вести расследование и передавать дело в Следственную комиссию и дальше в суд. Однако на деле это постановление уже ничего не значило. И до него, и после него расстреливали без суда и следствия. Только имея в виду это обстоятельство, можно понять судьбу Учредительного собрания.

Роспуск Учредительного собрания означал погружение России в полный хаос беззакония.

В. Д. Бонч-Бруевич возглавил после переворота в одно и то же время управление делами СНК и Следственную комиссию ВЧК, которая находилась в 75-й комнате на третьем этаже Смольного. Это был первый карательный институт новой власти. Накануне 10-й годовщины Октября В. Д. Бонч-Бруевич напечатал небольшую книжечку воспоминаний в библиотечке «Огонька». В ней рассказывалось, как большевистское руководство безуспешно пыталось подчинить своему контролю революционных матросов, которые составляли гарнизон столицы.

Бончу стало известно, что в гвардейском экипаже, где содержалась команда линкора «Республика» во главе с председателем судового комитета Анатолием Железняковым, держат и истязают заключенных. Бонч-Бруевич взял мандат у Ленина и в сопровождении приближенного к руководящим лицам поэта Демьяна Бедного поехал в темные трущобы на Канавку около Новой Голландии, где и сегодня не слишком людно, а тогда и совсем было пусто и нерадушно. В экипаже матросы показали ему трех арестованных офицеров, из которых один, больной туберкулезом, имел какие-то адреса и отказался отвечать, а двое приехали в Питер просто так, один – с конфетами для матушки. Офицеров Бончу ни под каким предлогом не отдали; потом пили спирт, старший брат Железнякова – неформальный лидер матросов – рассказывал, что охотится на офицеров и стреляет им в печень, уже убил сорок одного, скоро их будет сорок четыре. Самым свирепым был какой-то низенький крепкий морячок, о котором со смехом говорили, что на рассвете ему обязательно нужно кого-то убить; морячок уже покрылся гусиной кожей, забормотал: «убить… надо убить…», но ему поднесли стакан спирта, он выпил залпом и потерял сознание…

Через несколько дней член команды, большевик, тайно пришел в 75-ю комнату и рассказал Бончу, что уже два офицера убиты, в живых случайно остался один; арестованных офицеров и просто интеллигентного вида людей матросы водили по квартирам и требовали денег или хотя бы серебряных ложек в обмен на обещание сохранить несчастному жизнь. Потом невольника после истязаний убивали и ехали развлекаться в публичный дом. Один арестованный (тот, что с конфетами) остался живым случайно – его забыли в машине под ногами, куда положили, чтобы удобнее было бить, и потом решили еще раз использовать в качестве приманки. Ленин страшно разгневался и приказал во что бы то ни стало вырвать офицера из рук матросни, и сделать это оказалось поразительно легко: Бонч приехал в экипаж, когда все перепились, спокойно забрал офицера, и тот, не веря своему счастью, очутился в Петропавловский крепости.

Вот почему матроса Железнякова так послушалось Учредительное собрание. В ходе заседания большевистской фракции во время перерыва, как вспоминал Раскольников, кто-то из большевиков предложил после провозглашения декларации покинуть Учредительное собрание. Ленин категорически запротестовал: «Неужели вы не понимаете, что если мы вернемся и после декларации покинем зал заседаний, то наэлектризованные караульные матросы здесь же, на месте, перестреляют тех, кто остался?»

Как и весь Петроград, как и вся Россия, Учредительное собрание было уже в руках неконтролируемой разнузданной стихии, которую можно было сдерживать лишь иногда и ценой огромных усилий.

Товарища министра образования графиню С. В. Панину судил революционный трибунал 10 декабря 1917 г. за то, что она отказалась отдать представителям большевистской власти 93 тыс. рублей, которые принадлежали министерству. Молодую и красивую родственницу украино-российского либерального деятеля И. И. Петрункевича, чрезвычайно популярную общественную деятельницу (ее портрет работы Репина выставлен в Российском музее), которая подарила городу Народный дом, твердую в своих убеждениях демократку, осудили довольно мягко: задержали до уплаты денег и отпустили после того, как люди собрали и отдали большевикам эти 90 тысяч. На процессе новая власть выглядела убого. Но арестованных вместе с графиней больных Шингарева и Кокошкина матросы нашли в больнице и перекололи штыками в кроватях.

О расстреле царя и его семьи, как и о расстреле великого князя Михаила Александровича, большевики ничего не сообщали. Отсутствие официальных данных о судьбе семьи Романовых снимало все вопросы относительно легитимности власти в России. А Учредительное собрание, которое так и не состоялось, оставило проблему российской государственности открытой. Тайное истребление всей семьи Романовых входило, таким образом, в общий план ликвидации правового пространства России.

Ужас пронизывает от картин убийства царской семьи – кровавой бойни, где жертвами фанатиков и садистов стали и царская чета, и девушки-княжны, и больной мальчик-наследник. На заседании СНК после доклада о расстреле царской семьи на минуту воцарилась неловкая пауза, а затем по предложению Свердлова правительство перешло к текущим вопросам. Для чего было убивать всех этих людей? В какой очаг были брошены их еще не остывшие трупы – в пожар мировой революции? Неужели только для того, чтобы быть еще более радикальными, чем убийцы Людовика XVI и Марии Антуанетты?

Собственно, в безмерной жестокости истребления царской семьи и их близких прослеживается определенный политический принцип. Это не была привычная для большевиков демонстрация силы с целью запугивания возможного противника.

Как бы это ни звучало парадоксально, можно утверждать, что даже это зверское убийство свидетельствует не только о большевистской жестокости. Суть и специфика коммунистической диктатуры – безразличие к моральной стороне вопроса: для достижения власти все средства, которые партия Ленина собиралась употребить, были хороши.

Бонч-Бруевич вспоминал позже, что к революционному террору большевики были готовы, об опыте своих предшественников-якобинцев говорили не раз. Но все это были общие разговоры и общая абстрактная готовность. Когда Бонч доложил Ленину о существовании антибольшевистского подполья, Ленин подошел к окну, побарабанил пальцами по стеклу и сказал: «Ну что же, нужно будет выслать их в Финляндию на пару недель, пусть одумаются». Первые покушения на Ленина не привели к политическим последствиям, их просто замолчали. Позже, в лекции о государстве, прочитанной в университете имени Свердлова, Ленин сравнивал диктатуру (в идеальном случае) с управлением оркестра дирижерской палочкой. Но он понимал, что следовать его дирижерской партитуре будут лишь тогда, когда за невыполнение четкого указания можно поплатиться жизнью.

Ленин шел на риск, он был готов на все. Он полагался на энтузиазм «товарищей рабочих», но не было такой крови, которая могла бы его остановить. С самого начала он рассчитывал на пример якобинского террора. Конечно, не в буквальном смысле – установить гильотину на Красной площади; Ленин понял, что страх парализует противников самой угрозой «всеобъемлющего и действительно всенародного террора», который будут нести «отряды вооруженных рабочих». Этот паралич страхом и был основным оружием «классового воспитания».

1918 год именно этим и отличался от последующих периодов Гражданской войны. Стихийная сила «всенародного террора» вылилась в хаос «царства смерти», хаос, из которого родилась «культура террора» 1919–1920 годов.

«Подавление контрреволюции» было возложено на ВЧК в центре России, а на периферию империи послали отряды войск под руководством большевистских комиссаров.

Двадцатипятилетний Ивар Смилга был в Финляндии председателем российских советов и попробовал, опираясь на солдат, захватить власть, но неудачно. С отрядами матросов и солдат литовского полка в Могилев, в ставку российского верховного командования, прибыл назначенный главнокомандующим известный большевик – тридцатитрехлетний Крыленко, который имел юридическое образование (экстерном) и военное звание прапорщика. Отряд, прибывший с ним, учинил расправу над прежним главнокомандующим, генералом Духониным и его женой; труп Духонина был здесь же разут, бумажник с деньгами и документами украден. Ничем, кроме демобилизации старой армии, Крыленко не хотел и не мог заниматься. О методах установления «советской власти» говорит распоряжение Крыленко от 22 января 1918 г.: “Крестьянам Могилевской губернии предлагаю расправиться с эксплуататорами по своему усмотрению”».

А самой показательной, по-видимому, была экспедиция Владимира Антонова-Овсеенко в Украину.

В распоряжении Овсеенко были три группы войск: Северный отряд Сиверса, Московский революционный отряд Саблина и Воронежская армия Петрова. О Петрове, молодом подполковнике-эсере, который был расстрелян позже англичанами как один из бакинских комиссаров, Антонов писал в воспоминаниях: «Его стратегические планы были грандиозны. Личная храбрость чрезвычайна, но организовать какое-либо мелкое дело он не умел». Когда пришли в Украину, отряд Петрова был уже совсем небоеспособным.

В. А. Антонов-Овсеенко

Так же распался и отряд Саблина – после Купянска его фактически не существовало. В дневнике Бунина под 25 февраля 1918 г. читаем: «Юрка Саблин – командующий войсками! Двадцатилетний мальчишка, любитель кэк-уока, конфетно-смазливенький…» Саблин, который сделал молниеносную полковничью карьеру на бессмысленных атаках в «германскую» войну (и стал, конечно, левым эсером, а затем коммунистом), дослужился до генеральского звания и дожил до «ежовщины».

Прапорщик Сиверс происходил из прибалтийских дворян, был широко известен как редактор большевистской «Окопной правды» летом 1917 г.; чахоточный, нервный, он говорил взахлеб, но в работе неизменно соблюдал методичность. Отряд Сиверса занял Харьков и в первую очередь арестовал мирную делегацию Украинской Центральной Рады, которая приехала на переговоры. Штаб Сиверса, пишет Антонов, превратился в судилище. «Председателем суда был Клейман, человек очень рьяный, а членом суда – простодушный матрос Трушин, который считал каждого белоручку достойным истребления… «7-я верста» помнится обывателям Харькова». В отряде Сиверса началось пьянство, 300 человек было отправлено назад в Москву. 4 января 1918 г. Сиверс добрался до Донбасса, его отряды взяли Ростов. Зверства штаба Сиверса описаны в книге социал-демократа А. Локермана «74 дня советской власти», которая вышла в Ростове в 1918 г. «Штаб Сиверса категорически заявлял, что все участники Добровольческой армии и лица, которые в нее записались, без различия относительно степени участия и возраста, будут расстреляны без суда и следствия». Арестованных раздевали в штабе до белья, гнали по морозу по улицам к церковной ограде и там расстреливали. Как пишет Антонов-Овсеенко, меньшевики в ростовском Совете обвинили Сиверса в насилии и грабежах и неожиданно были поддержаны комиссаром Первого Петроградского красногвардейского отряда Е. Трифоновым. Он выступил против «безобразий и безрассудных расстрелов, которые творятся отрядом Сиверса».

И. Т. Смилга

Наиболее показательна история подполковника Муравьева.

Он командовал красными войсками под Петроградом в послеоктябрьские дни, при комиссаре Антонове-Овсеенко был главнокомандующим в Украине; потом, летом 1918 года, назначен командующим фронтом против чехословаков, поднял восстание против большевиков и был ими расстрелян. Муравьев был палачом Украины, на нем кровь тысяч людей, убитых в застенках и просто на улицах. Жертв «офицерской» бойни в Киеве в 1918 г. насчитывается около 2 тысяч; военных вызывали «для проверки документов» в театр и прямо там, в партере, расстреливали и рубили саблями.

Трудно, правда, отделить от личной вины Муравьева ответственность коммунистов: 22 февраля 1918 г. в Киеве ЦИК Украины (Евгения Бош) образовал Чрезвычайную комиссию Народного секретариата для защиты страны и революции во главе с Виталием Примаковым.

Но в данном случае важна фигура самого Муравьева и, главное, отношение к нему большевистского руководства.

В состав Чрезвычайной комиссии Народного секретариата входили также Юрий Коцюбинский и Николай Скрыпник. (Коцюбинский, сын великого украинского писателя, был зятем Евгении Бош, а Примаков – зятем Михаила Коцюбинского и зятем Юрия. Тогдашний муж Евгении Бош, Юрий Пятаков, был в отряде Примакова пулеметчиком, редактором газеты, разведчиком и палачом – «чинил суд и расправу» как он пишет в автобиографии. [173] ) И Муравьев, и Антонов были в постоянном конфликте с «Цекукою», как пренебрежительно называл Антонов украинское советское правительство.

Вот как описывает революционного командующего В. Антонов-Овсеенко: «Его сухая фигура – с коротко стриженными седеющими волосами, с быстрым взглядом, – мне вспоминается всегда в движении, сопровождаемом звоном шпор. Его горячий взволнованный голос звучал высокими нотами. Высказывался он всегда высоким штилем, и это не было в нем напускным. Муравьев жил всегда, как в чаду, и действовал всегда самозабвенно». «Конечно, он был слишком самолюбив и отличался большим хвастовством. Особенно любил он кичиться своей жестокостью. «Сколько крови, сколько крови, сколько крови!» – повторял он, рассказывая, как осуществлял какое-либо усмирение, и говорил совсем без страха перед этой кровью, а с оттенком фатализма и фатовства». Перед взятием Киева Муравьев дал приказ: «Войскам обеих армий предписываю беспощадно уничтожить в Киеве всех офицеров и юнкеров, гайдамаков, монархистов и всех врагов революции». Из-под Полтавы Муравьев телеграфировал Антонову-Овсеенко, что всех «защитников буржуазии» он приказал «беспощадно вырезать». Антонов-Овсеенко, сам будучи офицером, оценивал Муравьева в целом высоко: «Работник он был неутомимый, военное дело хорошо знал со специальной стороны, а еще понимал нутром его авторитарный характер».

Совсем иначе оценил Муравьева как военного лейб-гвардии подпоручик Тухачевский, двадцятипятилетний командующий армии, присланный к Муравьеву на Восточный фронт и едва им там не расстрелянный. Одаренный и образованный офицер увидел полную ничтожность «неутомимого работника»: «Муравьев отмечался бешеным честолюбием, удивительной личной храбростью и умением наэлектризовать солдатские массы. Теоретически Муравьев был очень слаб в военном деле, почти необразован. Однако знал историю войн Наполеона и наивно пытался копировать их, когда нужно и когда не нужно… Обстановку он не умел оценить. Его задания были абсолютно нежизненны. Руководить он не умел. Вмешивался в пустяки, командовал даже ротами. Красноармейцам он льстил. Чтобы завоевать их любовь, он им безнаказанно позволял грабить, применял самую бесстыдную демагогию. Был чрезвычайно жесток».

С самого начала красный террор основывается на расстрелах заложников. Аресты заложников были таким же спутником «триумфального шествия советской власти», как бесконечная реквизиция, «уплотнение» – превращение просторных профессорских и адвокатских квартир в клетушки-«коммуналки», мобилизация «нетрудового населения» на примитивные и тяжелые работы, наконец, просто лишение всех людей умственного труда средств к существованию – продовольственных пайков.

А вот Ленин до последней минуты был высокого мнения о военных способностях Муравьева: «Запротоколируйте заявление Муравьева о его выходе из партии левых эсеров, продолжайте пристальный контроль. Я уверен, что при соблюдении этих условий нам полностью удастся использовать его прекрасные боевые качества». Собственно, в военных делах большевики не разбирались, зато они хорошо видели «боевые качества» – то самое «авторитарное нутро», которое позволяло остервенелому безграмотному батальонному командиру переступать через горы трупов, потирая руки: «Сколько крови, сколько крови, сколько крови!»

Весной в 1918 г., когда начались первые восстания в казачьих станицах на Дону, Свердлов и Троцкий – безусловно, под руководством Ленина – разрабатывают продуманную систему истребления казаков, расстрелов поголовно всего мужского населения. Особенная жестокость разгорается на всей контролируемой коммунистами территории России осенью 1918 г., после убийства Урицкого и покушения на Ленина. Кстати, убийство главы Петроградской ЧК Урицкого было актом личной мести студента Леонида Канегиссера чекистам за расстрел его друга и арест ни в чем не повинных офицеров. После убийства Урицкого (по официальным большевистским данным) в Петрограде расстреляно 500 заложников! В действительности убитых было больше – по свидетельствам очевидцев, только в Кронштадте во дворе были вырыты четыре большие ямы и на протяжении ночи расстреляно около них 400 человек. Что творилось после выстрела Фанни Каплан – не стоит и говорить.

Широко известна цитата из статьи одного из руководителей ВЧК М. Я. Лациса (партийный псевдоним Яна Судрабса, латышского коммуниста, учителя по специальности). «Не ищите в деле обвинительных доказательств; восстал ли он против Советов с оружием или на словах. В первую очередь вы должны спросить его: к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, какое у него образование и какая его профессия. Вот эти вопросы и должны решить судьбу обвиняемого». Оригинал – ноябрьский номер казанского журнала «Красный террор» за 1918 год – читателю недоступен. А между тем, здесь опущено начало фразы, в которой сама суть дела: «Мы не ведем войну против отдельных личностей. Мы истребляем буржуазию как класс».

Расхождение между позициями Лациса, «одного из лучших, испытаннейших коммунистов», по словам Ленина, и ленинской карательной политикой заключалось в том, что Ленин не стремился к истреблению людей – социальной прослойки буржуазии. «Ликвидация класса» для марксиста в то время означала ликвидацию социальной структуры – люди значили мало, да и вообще историю делали социальные фантомы, абстрактные сущности. Вождь не был кровожадным человеком, цель которого – в горах трупов представителей эксплуататорских классов. Ленин и коммунисты целились в «класс». Показательно расстреливая «две – три сотни представителей буржуазии», коммунисты рассчитывали, что буржуазия, перепуганная, замолчит и притихнет. Троцкий вел по этому поводу ученую полемику с Каутским и поучал социал-демократического патриарха: «Запугивание является мощным средством политики, и нужно быть лицемерным святошей, чтобы этого не понимать».

М. Я. Лацис

В 1918 году для того, чтобы морально и политически устрашить «буржуазию» или «буржуазные классы населения», беспощадно расстреливали заложников и дали волю «вооруженному народу», используя «прекрасные боевые качества» разных авантюристов и «испытаннейших коммунистов» с их ошалевшей «классовой ненавистью» на почве комплексов социальной неполноценности. В результате уже осенью 1918 г. «советская власть» потеряла огромные территории империи и держалась на пятачке коренной российской этнической земли, откуда когда-то начиналось «собирание русских земель» московскими князьями.

С. П. Мельгунов – выдающийся российский правозащитник времен Гражданской войны, мужеству которого мы обязаны уникальными материалами, позволяющими понять трагедию российской демократии. Он отметил очень важное изменение в большевистской политике террора, цитируя докладную записку Дзержинского в Совет Народных Комиссаров от 17 февраля 1922 г.: «В предположении, что извечная давняя ненависть революционного пролетариата к поработителям поневоле выльется в целый ряд бессистемных кровавых эпизодов, причем возбужденные элементы народного гнева сметут не только врагов, но и друзей, не только враждебные и вредные элементы, но и сильные и полезные, я пытался провести систематизацию карательного аппарата революционной власти… Чрезвычайная комиссия была не чем иным, как разумным направлением карающей руки революционного пролетариата». Ссылку на стихию народной ненависти С. П. Мельгунов расценил как попытку чекистов снять с себя ответственность за террор, инициируемый коммунистическими вождями.

В действительности же Дзержинский здесь, невзирая на всю революционную риторику, искренен и говорит правду. В этом и заключался переход от террора «без компаса» к террору «с компасом», от «некультурного террора» к «культуре террора». ВЧК добивалась управляемого «разумного» террора, коммунисты стремились упорядочить стихию ненависти и массовых убийств, оставив от нее только то, что им было нужно. А нужен был им паралич воли к сопротивлению «эксплуататорских классов» и «мелкой буржуазии» через ужасы массовых расстрелов и концентрационных лагерей.

Ф. Э. Дзержинский

Ничего странного нет в том, что вокруг чекистских подвалов, забрызганных кровью и остатками костей и мозга, вертелись тучи каких-то людишек с нездоровым влечением к смерти. Безразличные ремесленники расстрела; упоенные исступлением запредельного, вечно пьяные или накокаиненные коммунистические хлестаковы; педантичные добросовестные работники, опустошенные приказом партии выстрадать все до конца; люди, которых закрутила жизнь и заставила привыкнуть ко всему, чтобы выжить – все эти исполнители были нужны запущенной машине террора. В камерах неограниченной властью пользовались следователи-садисты. Так, в Харькове до Деникина хозяином сотен жизней был комендант ЧК Саенко, который, всегда как будто во хмелю, круглосуточно мучил людей с помощью кинжала и револьвера, влетал в камеры, весь забрызган кровью, с криком: «Видите эту кровь? То же получит каждый, кто пойдет против меня и рабоче-крестьянской партии!» О кошмарах Киевских подвалов ЧК в 1919 г., во времена, когда украинскую ЧК возглавлял Лацис, поведал отчет сестер российского Красного Креста международному Красному Кресту в Женеве. Ужасные картины открылись после прихода деникинцев в Одессу летом 1919 г. Здесь в ЧК было все: кандалы, темный карцер, розги, нагайки и палки, сжатие рук клещами, подвешивание и тому подобное.

Это – ассенизаторы революции, чернорабочие террора. Но в черную работу так или иначе вовлекались все.

Всем известно свидетельство Горького, как Ленин любил Бетховена. «Ничего не знаю лучше “Apassionata”, готов слушать ее каждый день. Изумительная, нечеловеческая музыка. Я всегда с гордостью, может быть, наивной, думаю: вот какие чудеса могут делать люди!

И, прищурясь, усмехаясь, прибавил невесело:

– Но часто слушать музыку не могу, действует на нервы, хочется милые глупости говорить и гладить по головкам людей, которые, живя в грязном аду, могут создавать такую красоту. А сегодня гладить по головке никого нельзя – руку откусят, и надобно бить по головкам, бить безжалостно, хотя мы, в идеале, против всякого насилия над людьми. Гм-гм, – должность адски трудная!»

В годы революции и Гражданской войны, в первые полтора десятилетия коммунистической власти сложилась особенная философия террора, которая заменяла собой правовые нормы.

Бетховена играл Ленину в эмиграции врач М. С. Кедров, когда приезжал из России. После революции Кедров заведовал в ВЧК Особым отделом и тогда, по-видимому, уже был психически нездоров. По данным Мельгунова, он и его вторая жена, Майзель-Кедрова, в Архангельске лично расстреливали десятки и сотни людей, в том числе гимназистов. За «шпионаж» в Бутырку отправлялись даже восьмилетние мальчики.

В двадцатых годах в России создавалось немало художественных произведений, где откровенно описывались ужасы Гражданской войны и жестокость ЧК. Один такой роман – «Два мира» Владимира Зазубрина, сибирского писателя-коммуниста, – показывал кровавую жестокость обеих воюющих сторон; о нем, по словам Горького, Ленин сказал: «Очень страшная, жуткая книга…» В 1923 г. Зазубрин написал повесть «Щепка», которую журнал «Сибирские обогни» напечатать не осмелился. В 1937-м или в 1938 г. Зазубрина расстреляли; повесть его сохранилась не в архивах НКВД, а в отделе рукописей Ленинской библиотеки и опубликована в 1989 г. в «Сибирских огнях» (№ 2) и «Енисее» (№ 1).

В этой повести Зазубрина главное действующее лицо – глава губчека Срубов, коммунист из интеллигентов – спускается в подвал, чтобы руководить расстрелом очередной партии заключенных. Член коллегии Моргунов, который «впервые в ЧК», идет с ним – «посмотреть». Арестованных связывают по пять человек, раздаются выстрелы, они падают, в подвале нестерпимо пахнет порохом, по́том, испражнениями, кровью, – лежит парное человеческое мясо. Трупы на бечевках вытягивают через люк, сбрасывают в машину, кровь засыпают песком. Чекист Соломин, бывший крестьянин, воспринимает все по-хозяйски спокойно, ногами уминает трупы в яме. А Срубов закрывается в кабинете и пьет спирт. На стене кабинета – портрет Маркса в белой рубашке. Срубову мерещатся следы крови, белый и черный пауки. Он хочет создать машину, которая быстро, безукоризненно и, главное, анонимно убивала бы осужденных. Отец Срубова, доктор медицины, расстрелянный в ЧК за создание «Общества идейной борьбы с коммунизмом»; перед смертью он передает привет сыну-чекисту. Срубов безгранично предан Революции, которую воспринимает как «бабу беременную, русскую, широкозадую, в рваной, заплатанной, грязной, вшивой холщовой рубахе» – он любит ее такой, какая она есть. При обсуждении вопроса, должен ли быть гласный суд или же негласная расправа, Срубов пылко выступает за расстрелы списком: «Чека есть орудие классовой расправы. Поняли? Если расправы, так, значит, не суд… Для нас важнее всего социальное положение, классовая принадлежность». В конечном итоге Срубов сходит с ума, его место занимает Соломин.

Критик В. Правдухин в те времена писал, что Зазубрин нарисовал «внутреннюю трагедию героя революции, который не выдержал в конечном итоге подвиг революции». Со всей большевистской страстностью Правдухин разоблачал «никудышную кантовскую идею о самодостаточной ценности каждого человека» и подобные «атавистические понятия». Критик был, конечно, в свое время тоже расстрелян.

Обращает внимание частая в «пролетарской литературе» тема убийства чекистом своего отца (Зазубрин), матери (Волновой). Вообще, героизм чекистов тогдашняя литература видела не в их ненависти к врагу, а в способности переступить через все, сохранив рыцарство – «холодную голову, горячее сердце и чистые руки» (Дзержинский). Идеология революционного террора – не адские страсти классовой злобы, а торжество несокрушимой холодной целесообразности.

В преисполненной искреннего революционного романтизма повести Виктора Кина «По ту сторону» комсомолец Безайс иллюстрирует этого «человека без трагедий» эпохи Гражданской войны: «мир для Безайса был простым. Он верил, что мировая революция будет если не завтра, то уже послезавтра наверняка. Он не мучался, не ставил себе вопросов и не писал дневники. И когда в клубе ему рассказали, что сегодня ночью за рекой расстреляли купца Смирнова, он сказал: «Ну, что ж, так и нужно», – потому что не находил для купцов другого применения… Безайс взялся как-то читать «Преступление и наказание» Достоевского. Дочитав до конца, он удивился.

– Боже мой, – сказал он, – сколько разговоров всего лишь про одну старуху!»

А. И. Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГ» цитирует редкие издания той поры, где с удивительной непосредственностью изложена вся философия террора. Вот что писал тогдашний председатель Реввоентрибунала республики латышский коммунист К. Х. Данишевский: «Революционные Военные Трибуналы – это в первую очередь органы уничтожения, изоляции, обезвреживания и террора врагов Рабоче-крестьянской отчизны, и только во вторую очередь – это суды, которые устанавливают степень виновности данного субъекта». Расстрел «не может считаться наказанием, это просто физическое уничтожение врагов рабочего класса». «Революционный военный трибунал – это необходимый и верный орган Диктатуры Пролетариата, который должен через неслыханное разорение, через океаны крови и слез провести рабочий класс… в мир свободного труда, счастья трудящихся и красоты».

Теми же идеями преисполнен и бывший прапорщик-главнокомандующий Н. В. Крыленко, который перешел по собственному желанию (поскольку не согласен был с использованием бывших офицеров в Красной армии) в Наркомат юстиции по ведомству исключительных судов. Вплоть до эпохи Вышинского Крыленко – один из главных теоретиков и практиков красного террора. В книжечке, которая вышла в 1923 г., Крыленко подчеркивает, что трибунал – не суд: «Трибунал является органом классовой борьбы рабочих, направленным против их врагов» и должен действовать «с точки зрения интересов революции… имея в виду наиболее желаемые для рабочих и крестьянских масс результаты». Люди же – всего лишь «определенные носители определенных идей… каковы бы ни были их индивидуальные качества, к нему (человеку. – М. П.) может быть применен только один метод оценки: это – оценка с точки зрения классовой целесообразности».

Н. В. Крыленко

Все это – ужас. Но Солженицын напрасно отождествил этот ужас с более поздним, сталинским ужасом. Это – совсем иной ужас, нежели кошмары сталинской поры, не философия Вышинского. Принципиальным ее признаком является отсутствие понятия вины и наказания, которые полностью заменены холодным рациональным критерием целесообразности.

Конец Гражданской войны дает яркое свидетельство террористического характера «диктатуры пролетариата».

Расстрел официально назывался у большевиков «высшей мерой социальной защиты » ( ВМСЗ) и только во времена Ежова переименован на ВМН – «высшую меру наказания».

Жестокость похода на Варшаву в 1920 г. в тайных дневниках своих описал политработник одной из буденновских дивизий, будущий писатель Исаак Бабель. «Впереди – вещи ужасные, – пишет он 18 августа 1920 г. – Мы перешли железную дорогу близ Задвурдзе. Поляки пробиваются по линии железной дороги к Львову. Атака вечером у фермы. Побоище. Ездим с военкомом по линии, умоляем не рубить пленных, Апанасенко (начдив-4. – М. П.) умывает руки. Шеко (наштадив-4. – М. П.) обмолвился – рубить, это сыграло ужасную роль. Я не смотрел на лица, прикалывали, пристреливали, трупы покрыты телами, одного раздевают, другого пристреливают, стоны, крики, хрипы, атаку произвел наш эскадрон, Апанасенко в стороне, эскадрон оделся, как следует, у Матусевича убили лошадь, он со страшным, грязным лицом, бежит, ищет лошадь. Ад. Как мы несем свободу, ужасно. Ищут в ферме, вытаскивают, Апанасенко – не трать патронов, зарежь. Апанасенко говорит всегда – сестру зарезать, поляков зарезать».

«Почему у меня постоянная тоска? Потому, что далек от дома, потому, что разрушаем, идем, как вихрь, как лава, всеми ненавидимы, проходит жизнь, я на большой непрестанной панихиде».

Это – жестокость войны, продолжения боя. А еще более страшная – жестокость продуманного и спокойного послевоенного и невоенного террора.

М. В. Фрунзе и Реввоенсовет Южного фронта послали радиосообщение Врангелю, где предлагали всем белым сдаться и гарантировали им жизнь. Врангель не ответил. Отозвался Ленин. В телеграмме на имя РВС фронта Ленин «очень удивлен непомерной покладистостью условий» (то есть обещанием сохранить жизнь!). Если противник не примет их, пишет Ленин, «нужно расправиться беспощадно».

Для выполнения ленинской директивы создана «Крымская ударная группа» во главе с чекистом Е. М. Евдокимовым. Согласно тексту наградного листа ВУЧК, группа Евдокимова расстреляла 12 тыс. человек (!). Потом пошла «зачистка» силами Крымской ЧК во главе с С. Ф. Реденсом. «Тройку», которая формально выносила приговоры, возглавил Ю. Л. Пятаков.

Как это все происходило, рассказал С. П. Мельгунов.

Сначала были просто расстрелы военнопленные и всех тех, кто лежал в госпиталях, в том числе гражданских, крестьян, женщин: их выносили и убивали просто в кроватях. Потом пошли облавы. Расстреливали сначала сотнями и тысячами (в первую ночь расстрелов в Симферополе – 1800 человек, в Керчи – 1300 человек и так далее), но это оказалось неэффективным, были случаи побегов. Тогда начали расстреливать небольшими партиями, по две партии за ночь. Окружающее население покинуло дома, потому что невмоготу было выдержать выстрелы и стоны, а кроме того, часто недобитые доползали к домам и просили спрятать, а за это чекисты расстреливали. На улицах Севастополя висели повешенные и в офицерской форме, и в лохмотьях. Потом началась регистрация бывших офицеров, тысячные очереди около пунктов регистрации, аресты и массовые расстрелы, по ночам. Позже – заполнение десятков анкет, проверки, аресты, концлагеря и расстрелы. Это продолжалось целый год.

Героическая корчагинская и гайдаровская романтика Гражданской войны скрывала тот террор, на котором выросли основные персонажи сталинского НКВД. И вожди Октябрьского переворота, в первую очередь Ленин, косвенным образом ответственны и за все тоталитарные ужасы тридцатых – сороковых годов.

На наградном листе Евдокимова – надпись Фрунзе: «Считаю деятельность т. Евдокимова такой, которая заслуживает награду. Через особенный характер этой деятельности проведения награждения в обычном порядке является не совсем удобным». «За понесенные труды» (так в приказе) чекисты награждены боевыми конями.

Это не может быть квалифицировано иначе, как преступления против человечности.

Сегодня не может быть сомнения в том, что режим коммунистической власти, которым закончился политический кризис разбитой в войне России, был таким же кроваво и преступно жестоким, как и якобинская диктатура, только несравненно более массовым.

Однако, возвращаясь к оценкам смысла террористической диктатуры партии Ленина – Троцкого, надо признать и здесь, что безграничная жестокость ЧК была элементом жестокости Гражданской войны. А следовательно, кровавые кошмары красных были также проявлением исторического абсурда, «беспредела» катастрофы, которая сама по себе иррациональна, – и можно говорить только о смысле того гражданского мира, который наступил после победы коммунистов.

 

Российская государственная традиция и диктатура белых

Первые десятилетия после победы большевиков оставался открытым вопрос, что осталось на политической – или, лучше, культурно-политической – карте мира на месте прежнего национального российского государства, вообще, есть ли у нее правовой, политический и культурный наследник.

Реально на месте империи теперь была коммунистическая диктатура. Это не подлежало сомнению, хотя до конца двадцатых годов у Запада оставались надежды на ее быстрый конец. Но открытым оставался вопрос, куда в историческом и правовом плане делась та Россия, которая представляла в мировом политикуме евразийскую одну шестую часть планеты. Коммунисты отказывались от наследования, провозгласив Россию политической иллюзией эпохи торгово-промышленного капитала, а РСФСР, потом СССР – родиной пролетариев всех стран.

Западная консервативная и либеральная демократия поддерживала белые антикоммунистические вооруженные формирования России как наследников Российской империи – своего союзника в войне против Центральных государств. Однако империя перестала существовать с актами отречения Николая и Михаила Романовых. Кто остался законным наследником императоров?

Можно было считать представителем России ее Временное правительство в лице его главы – Александра Керенского. Определенные связи с руководящими кругами Антанты у Керенского остались, но он не имел никакой поддержки у российских политических и военных сил. Кстати, фигура Керенского, как возможного наследника законной власти России, опять выплыла в последние годы жизни Сталина, когда реальной стала угроза новой войны; тогда Сталин начал готовить убийство непримиримого старого эмигранта. Но институт Временного правительства никогда никем не рассматривался как полностью законное представительство России. Статус его был, в сущности, таким же сомнительным, как и статус большевистского Совнаркома: оба правительства возникли в результате переворотов.

Безусловно, законным представителем России было бы любое правительство, которое имело бы основания действовать от имени избранного народом Учредительного собрания. Но здесь как раз и сказалась слабость российского политического мира.

Политические центры, которые должны были служить организаторами и руководителями сопротивления коммунистической диктатуре, возникали преимущественно в подполье и быстро раскрывались Чека. Сразу после переворота была образована «девятка», в марте 1918 г. реорганизованная в «Правый центр» (ПЦ – П. И. Новгородцев, А. В. Кривошеин, В. И. Гурко, С. М. Леонтьев). Левые партии организовали в то же время «Союз возрождения» (СВ – Н. В. Чайковский, В. А. Мякотин, А. В. Пешехонов, И. И. Бунаков, Н. Д. Авксентьев, Н. И. Астров, Н. М. Кишкин, Д. И. Шаховский, С. П. Мельгунов). «Правый центр» раскололся после того, как большинство в нем приняло немецкую ориентацию; проантантовские круги создали «Национальный центр» – НЦ (Н. И. Астров).

НЦ и СВ договорились об образовании Директории, которая была бы «носительницей российской власти» до созыва Учредительного собрания. В состав Директории вошли Н. Д. Авксентьев (председатель), Н. И. Астров, генерал В. Г. Болдырев, П. В. Вологодский и Н. В. Чайковский.

8–23 сентября 1918 г. в Уфе собралось Государственное собрание, которое приняло «Акт об образовании Всероссийской верховной власти». Но поскольку Государственное собрание признавало зависимость Директории от Учредительного собрания, а собрание было левым, в основном эсеровским, то даже умный и сравнительно умеренный кадет Н. И. Астров отказался входить в состав Директории. О генералах не приходится и говорить.

Летом 1918 г. Комитет членов Учредительного собрания (Комуч), который представлял 250 депутатов, стал именно той политической силой, которая возглавила сопротивление большевикам.

«Демократическая контрреволюция» постепенно отступала под натиском все более праворадикальных сил, пока переворот адмирала Колчака не покончил с остатками демократии. Вместе с Комучем пала не только демократия, но и последнее юридическое основание сопротивления коммунистам. Не существовало государства, которое представляло бы культурно-политическую преемственность России в противовес РСФСР. Существовали лишь вооруженные формирования во главе с разными генералами царской службы, которые вели войну и в конечном итоге потерпели поражение. Эсер Николай Авксентьев, голубоглазый геттингенец с бородкой и романтичными кудрями до плеч, печально и покорно смотрел на то, как развитие событий ведет к диктатуре, и после высылки колчаковцами за границу создал не правительство в изгнании, а журнал «Современные записки».

Кадеты (Астров в том числе) вошли в «Особое совещание» при главнокомандующем на юге России, образованное в августе 1918 г. как совещательный политический орган. В декабре 1919 г., после разгрома войск «Юга России», «Особое совещание» было распущено. Генерал Врангель, который сменил Деникина на посту главнокомандующего на юге России, после поражения Верховного правителя адмирала Колчака стал главой всех российских вооруженных сил и остался единственным представителем политической власти белых. После разгрома войск Врангеля фактически не стало ни главнокомандования, ни вооруженных сил, ни России как государства – наследницы великой империи.

За политической бесформенностью Белого движения стояла его наибольшая проблема: идейная пустота.

Речь идет не об эмоциональности или обычной ограниченности, хотя кичиться злобной непримиримостью к «жидо-большевикам» было свойственно малоинтеллектуальному генералитету и офицерству, которое возглавило белую контрреволюцию. Что стояло за тоской по России? Какую идею защищали патриоты корниловского Ледового похода и врангелевских галлиполийцев? Что было предметом ностальгии – Россия от «Евгения Онегина» до Маслениц с блинами с икрой? Сентиментальное «Москва златоглавая, чистый звон колоколов, царь-пушка державная, аромат пирогов»?

Николай Иванович Астров писал в 1930 г. матери уже покойного Врангеля о российских правых: «Коренная их ошибка в том, что они не желают знать и вместо знания отдают преимущество «словцам» и возгласам, порождаемым страстями и ненавистью». [198]

Возвращение белых приводило к восстановлению «порядка» на отвоеванных у красных территориях. Как вспоминают современники, белые начинали с беспощадного запрещения торговать семечками, что для них символизировало ненавистные митинги с бесконечным неряшливым лузганием. Потом брались за железные дороги. При большевиках там господствовал невероятный хаос, все куда-то ехали в «литерных» (обозначенных буквами) поездах как «командировочные» или просто так, силой отвоевывая место в вагоне или на крыше. У белых в первую очередь появлялись кассы и билеты на поезда и вагоны первого, второго и третьего классов. Потом постепенно возобновлялась торговля, и на базарах неизвестно откуда, но было всё. Очень быстро ввелась практика арестов в рабочих околицах, посреди белого дня «красную сволочь» десятками вели в контрразведку, откуда никто не возвращался. Наконец начиналось «возвращение собственности», сопровождаемое массовыми избиениями крестьян, а в городе – драки между казаками и просто конниками, конницей и пехотой, военными и «гражданскими штафирками» на улице, в парикмахерской или ресторане, – и наконец, грандиозные многодневные еврейские погромы.

Антикоммунистическое Белое движение было попыткой военной хунты любыми средствами восстановить Великое Государство, и ничего более.

Российский национализм, как политическая идеология офицерства Колчака – Деникина – Врангеля наследовала скорее западническо-имперскую великодержавную традицию, чем этнический религиозный шовинизм в духе «народности». Но вульгарная великодержавность привыкших к атакам, крови и трупам штабс-капитанов и казачьих есаулов насквозь проникнута грубой окопной ксенофобией.

Адмирал Колчак еще перед войной был заметной фигурой в среде «ястребов» – морских офицеров с супергосударственническими амбициями; участник одной из героических экспедиций по открытию Северного морского пути, который должен был проложить путь Великой России к мировому океану, Колчак был видным членом геополитических военно-морских клубов Петербурга еще до своей блестящей военной карьеры. Деникин, воспитанник драгомировского Киевского военного округа, – умеренный, неглупый и очень консервативный генерал, политические идеалы которого не выходили за пределы разговоров в офицерском собрании. Врангель еще менее отличался политическим кругозором.

А. В. Колчак

Петр Николаевич Врангель, кстати, выходец из очень интеллигентной семьи с большими традициями в русской культуре. Его называли «черным бароном» из-за того, что он был очень смуглым брюнетом – Врангель принадлежал к наследникам «арапа Петра Великого», Ганнибала, и был, таким образом, родственником Пушкина. Отец генерала получил прекрасное образование, всегда состоял в оппозиции к дому Романовых и писал исторические пьесы, которые не разрешались к постановке. Очень известным в России был младший брат «черного барона», Николай Николаевич – историк искусства и лучший, как считалось, художественный критик России. Он умер молодым и принадлежал к тем немногочисленным русским интеллигентам, которые восприняли войну как катастрофу. «Черный барон» был известен в петербургском высшем свете как неразборчивый карьерист, потому что поначалу хотел сделать светскую карьеру горного инженера, а затем пошел проторенным дворянским военным путем, вступив в уссурийское казачье войско в годы русско-японской войны. Успехи Врангеля в двух войнах действительно блестящи, но по своей ментальности он оставался на уровне рядового российского офицера.

П. Н. Врангель. 1920

Савинков в двадцатые годы в переписке с писателем Амфитеатровым дал полностью справедливую характеристику Врангелю, отметив, правда, что лично его почти не знает (впрочем, когда-то они были знакомы по Петербургу как студенты: Врангель – горного института, Савинков – университета). «Врангель по убеждениям монархист. В настоящий момент он заигрывает с «легитимистами» («Высший Монархический совет» и др.). Кажется мне, что он это делает, потому что у него нет денег, а были бы деньги, он бы продолжал свою «бонапартистскую» линию. Кто Бонапарте – догадайтесь сами. Во всяком случае, Врангель из тех, кто кровно, зоологически реакционен. Для него крестьянин – «сукин сын», финн – «чухонец», каждый демократ – «смутьян»… Дело не в уме, а именно в зоологии».

Как писал Савинков в том же письме, «в действительности же у казаков он (Врангель – М. П.) потерял всякое влияние, а среди добровольцев господствует смущение: переоценка ценностей в сторону демократии (не Керенского и Авксентьева, конечно, а своего рода российского фашизма)».

Определение фашизма как своего рода демократии может показаться сегодня чем-то невероятным, но для людей, лишенных внутреннего ощущения несправедливости насилия, «власть народа» и «власть от имени народа (нации)» значили одно и то же. Чтобы быть демократом, для эсеров типа Савинкова достаточно было ориентироваться на плебс. Так эсеровское народничество перерастает в фашизм.

За крахом идеи Учредительного собрания и демократической России стоит кризис идеологии российской социалистической левой идеологии, в первую очередь эсеровского типа. Эсеры – партия наследников радикального российского народничества с его терроризмом и неопределенным народолюбием.

Не выдержала исторической проверки скорее идея Народа как высшей суверенной субстанции, способной придать харизму государственной власти и санкционировать всю ее деятельность. Народ распался на группировки, классы и регионы, и романтической иллюзии противостояла в условиях Гражданской войны беспощадная и бессмысленная взаимная жестокость.

Крах идеи народного суверенитета и демократии был предопределен в 1918–1919 гг. не неспособностью эсеров к решительным действиям для ее защиты – наоборот, приняв идеологию терроризма, эсеры уже могли не останавливаться ни перед чем.

Только в конце Гражданской войны формируется независимая от великодержавного реставрационного генеральского движения политическая структура, которая делает попытку подчинить себе все реальные антикоммунистические силы на определенной идейной основе. Прежний руководитель террористической организации эсеров Борис Савинков создает радикальную организацию, близкую по своему духу к итальянскому фашизму. Эта организация на краткое время становится, казалось, реальным политическим претендентом на представительство России и на роль лидера новой волны антисоветского движения.

Борис Савинков после неудач 1918 г. опять появляется на авансцене антикоммунистической политики в 1920 г., во время польско-советской войны. Он организует в Варшаве «Русский политический комитет» (РПК), создает части «Русской народной армии» и вместе с ними сам принимает участие в военных операциях поляков. После поражения РПК был реорганизован в «Русский политический комитет», на базе которого в январе 1921 г. образован «Народный союз защиты Родины и свободы» – «НСЗР и С». В работе съезда «НСЗР и С» в июне 1921 г. приняли участие представители армий стран Антанты. Савинков, в отличие от белых правительств, заключает соглашение и с Польшей, и с белорусскими националистами, и с правительством УНР, не говоря о кубанских и донских казаках. Серьезная организация разведывательной службы позволила Савинкову выступить партнером спецслужб Антанты.

Савинков противопоставил ретроградной бездумности белой идеологии ориентацию на «крестьянскую демократию». Он писал в эти годы: «Россия в любом случае не исчерпывается… двумя враждующими лагерями («красные», большевики – с одной стороны, «белые», «реставраторы», – с другой). Огромное большинство России – крестьянская демократия… Не очевидно ли, что пока вооруженная борьба с большевиками не будет опираться на крестьянские массы, другими словами, пока патриотическая армия не поставит себе на цели защиту интересов крестьянской демократии, и только ее, большевизм не может быть побежден в России». Савинков порвал с Белым движением Врангеля, отказался от идеи «единой и неделимой России», которую всеми силами защищал сначала как представитель директории Авксентьев, а затем правительства Колчака в Париже, и выдвинул лозунг «Соединенные Штаты Восточной Европы».

Б. В. Савинков. Начало 1920-х годов

Б. Савинков пытался подчинить себе и крестьянское восстание на Тамбовщине, руководитель которого А. С. Антонов был раньше эсером. Реально попытка сбросить власть большевиков силами крестьянских восстаний воплотилась в 1921 г. в рейды с территории Польши на советскую территорию одного из ближайших сотрудников Савинкова, полковника С. Е. Павловского. Осуществленные с чрезвычайной жестокостью, сопровождаемые дикими убийствами и истязаниями коммунистов и советских служащих, эти рейды не вызвали ожидаемого резонанса в крестьянской среде.

С лета 1921 г. советское правительство начало долгие переговоры с Польшей, которые закончились в октябре 1921 г. соглашением о высылке с польской территории руководителей организации Савинкова и военных органов УНР. Резко осужденный белой эмиграцией за отказ от «неделимости», не получивший поддержки У. Черчилля и Т. Г. Масарика, на которых рассчитывал, Савинков переехал в Париж, где оказался в полной изоляции, но не потерял воли к борьбе. Он встречался и с Муссолини – в Лугано в марте 1922 г., еще до прихода последнего к власти, а затем в 1923 г., когда дуче обещал ему деньги для активной антисоветской деятельности. Денег дуче не дал, но симпатии к Муссолини и итальянскому фашизму вообще характеризуют Савинкова. Философ Ф. Степун, который хорошо знал его, подытоживает: «Он был скорее фашистом типа Пилсудского, чем русским социалистом-народником».

В 1922 г. чекисты начали операцию «Синдикат-2», которая закончилась разгромом штаба молодого российского фашизма, – Савинкова завлекли на территорию СССР в фиктивную подпольную организацию, арестовали и судили.

Приступая к разработке Савинкова, чекисты пригласили на Лубянку наркома образования А. В. Луначарского, который знал Савинкова по Вологодской ссылке в начале века (там были вместе с ними также и А. А. Богданов, Н. А. Бердяев, Б. А. Кистяковский, датчанин Маделун, А. М. Ремизов, П. Е. Щеголев). Уже после самоубийства Савинкова во внутренней тюрьме ОГПУ характеристики Луначарского были опубликованы в виде предисловия к книжечке «Дело Савинкова». Вот отрывки из этого предисловия: «Борис Савинков – это артист авантюры, человек в высшей степени театральный. Я не знаю, всегда ли он играет роль перед самим собою, но перед другими он всегда играет роль. Мелкобуржуазная интеллигенция порождает такую самовлюбленность и самозаинтересованность… Однако это не просто идеологический франт. Это – не шарлатан авантюры, а ее артист. У Савинкова всегда было достаточно вкуса, он умел войти в свою роль. Повторяю, перед другими несомненно, но, может быть, и перед самим собою, ежедневно и ежечасно разыгрывал он роль героя, загадочной фигуры, со множеством затаенных страстей и планов в своей сердцевине, с несокрушимой волей, направленной к раз навсегда поставленной цели, с темными, терпкими противоречиями между захватывающим благородством своих идеалов и беспощадным аморализмом в выборе средств… Он любил быть сентиментальным, как все люди его социальной психологии. Но себя он, как деловой человек, находит полностью только в практике, в той практике, на пороге которой написано: революционеру все позволено». Объединенное государственное политическое управление (ОГПУ) сумело на допросах сломать Савинкова психологически и идеологически.

Настроение Савинкова отражено в письме к сестре Вере из Лубянки 29 ноября 1924 г.: «Между двух стульев сидеть невозможно. Или с народом, или против него. С ним – до конца, и против него – до конца. То есть или с коммунистами, или с фашистами, но никак не с беззубыми бормотунами – Керенскими, Мак-Дональдами, Кусковыми и так далее… Я шел с фашистами, а теперь меня совесть мучает». [204]

Следует отметить, что Савинков никогда не был бездумным авантюристом и политическим убийцей. В его кабинете всегда висел портрет Достоевского, и внутренняя раздвоенность Раскольникова была ему хорошо знакома. Савинков происходил из писательской среды: мать его была писательницей, первая жена – дочь Глеба Успенского, Савинков сам писал жестокие повести, которые вроде бы продолжали спор братьев Карамазовых. Выступление Савинкова на судебном процессе, письмо его к Дзержинскому перед самоубийством были свидетельствами и его личной катастрофы, и краха фашистского варианта российского антикоммунизма. Российские фашисты, организация которых все-таки была создана в эмиграции, уже не представляли собой ничего привлекательного для реальной России.

Белые. Около казака – отрубленные головы. Дальний Восток, 1920

Правые, консервативные антикоммунистические силы в России не имели серьезных шансов выиграть войну против коммунизма из-за своей безнадежной политической реакционности. В демократическом лагере наступил разлад и паралич сил, что привело к вырождению демократии в вариант российского фашизма, внутренне настолько неустойчивый, что он легко был разгромлен молодой и сильной большевистской диктатурой.

Стоит ли удивляться, что коммунисты победили в Гражданской войне в России – несмотря на то, что мир западной либеральной демократии большие деньги потратил на генеральскую хунту?

 

Украина: независимость добыта и потеряна

Развитие событий в конце мировой войны в Украине шло примерно по тому же сценарию, как и в Чехии, Венгрии или Хорватии: в исторической столице создается национальный центр, и в условиях развала имперского аппарата национальные военные части – а в Австро-Венгрии все части были сформированы на национальных территориях – подчиняются только своему национальному центру.

Но, во-первых, в Украине складывалось несколько альтернативных политических центров; во-вторых, в армии России части не формировались по национально-территориальному принципу.

Украинский национальный центр – Центральная Рада – образован 3 марта 1917 г. в Киеве. Центральная Рада с мая стала решающей политической силой в Киеве.

В Украине складывается не только национальный центр, а три структуры с самостоятельными сферами властного влияния.

На власть претендовало в первую очередь Временное правительство. После Февраля везде создаются Исполнительные комитеты общественных организаций, которые должны были стать опорой петроградского правительства. Возникли такие комитеты и в Украине; в Киеве комитет общественных организаций создан 4 марта самыми влиятельными политическими силами. Первые три месяца революции ему принадлежала реальная власть в городе. 2 марта в Харькове, 3-го – в Киеве и Одессе, потом и в других городах Украины организуются Советы рабочих депутатов. Влияние в Советах разных политических сил, от реформистских до радикальных (большевистских), а соответственно, и влияние самих Советов на войско и государственную власть менялось в Украине приблизительно так, как и во всей империи.

Таким образом, если для империи в целом характерна была тенденция к двоевластию правительства и Советов, то в Украине можно говорить о тенденции к трехвластию, что делало ситуацию особенно нестабильной.

С дефиниций «природы» этих политических центров и даже с терминологии начинаются глубокие расхождения между историками. Национально-патриотические авторы слово «украинский» относят только к Центральной Раде и силам, ею контролируемым, позже – к структурам Украинской Народной Республики (УНР). Тем самым всё, что проходило вне украинского национального движения и представлялось Советами или Временным правительством (не говоря уже о Белых движениях), рассматривается как «неукраинское»; «украинской революцией» является только национальная революция; Гражданская война превращается в «освободительные соревнования» украинцев с оккупантами, а поражение УНР – в завоевание Украины чужестранцами. Даже «Украинское государство» гетмана Скоропадского рассматривается в первую очередь как антиукраинская институция.

Нетрудно показать, что упомянутые политические центры представляли разные политические идеалы и преследовали разные политические цели: Временное правительство и общественные структуры, которые его поддерживали, – цели либеральной демократии, Центральная Рада – цели национальной государственности, Советы рабочих депутатов и другие Советы – установление классовой, социальной справедливости. Носителями этих идеалов были как украинцы, так и неукраинцы.

Национальное движение сосредоточивалось в пределах Украины, имея два центра – Киев и Львов. А еще нужно прибавить, что определенная часть украинства политически была ориентирована на консервативные имперские силы и традиции и поддержала в конечном итоге российское Белое движение. И конечно, бо́льшая часть простых обывателей городов, городков и сел Украины просто хотела выжить и спасти своих детей и стариков в стихии бесконечного изменения властей и в ежедневном страхе перед голодом и насилием.

При нормальных условиях, в нормальных европейских государствах эти принципы отстаиваются, возможно, разными силами, но в одном политическом пространстве. В Украине, как и в целом в Российской империи, все три типа политических целей и ценностей не просто не совпадали – они развивались в разных политических пространствах, даже географически. Либерально-демократическое движение могло решать проблемы демократизации государства только в имперском масштабе и опиралось в первую очередь на столицу империи, и носителями его были интеллигентные и буржуазные круги. Социальное (социалистическое) движение ориентировалось на мировые революционные процессы и опиралось на рабочие организации столиц и промышленных центров.

Почему поначалу все, от украинских кадетов до радикального националиста Михновского, провозглашали себя сторонниками федерального строя России? Оценивая компромиссы национального движения с правительством империи, следует иметь в виду невозможность «мазеповского» решения в условиях войны. Самостоятельность Украины значила в первую очередь или самостоятельное ведение боевых действий против Центральных государств, или немедленный выход из войны, то есть практически переход на сторону австро-немецкого блока. Как первый, так и второй лозунги в первые месяцы революции были невозможны, и массы бы их не поддержали. Для Надднепрянской Украины ее суверенитет мог как-то уместиться в рамках демократической России. Поиски компромисса с Временным правительством были, таким образом, неминуемы.

12 и 19 марта 1917 г. в Киеве состоялись демонстрации под «жовто-блакытными» флагами. Массовость второй из них (100 тыс. участников в Киеве, 25–30 тысяч в Петрограде) просто ошеломила горожан. Достаточно вспомнить, что тиражи украиноязычных изданий раньше не превышали 5 тыс. экземпляров. Теперь немало студентов и гимназистов, врачей и офицеров, которые украинский язык воспринимали как язык кухарок и мужиков, вдруг почувствовали себя украинцами. Это была розовая пора творения нового мира, в котором, казалось, осуществятся все лучшие надежды. Именно в ту весну формировались политические партии, и хотели они выглядеть чрезвычайно революционными, левыми и социалистическими; за декларациями и программами современникам так же трудно было их различать и классифицировать, как и нам в новой независимой Украине – наши современные партии. Все, казалось, хотели трудовому люду одинакового счастья.

Поэтому политические силы той поры через их платформы можно определять лишь с очень большими поправками. В сущности, мы до сих пор вместо объективных оценок нередко оперируем взаимными проклятиями и обвинениями, романтикой программ и прямыми сопоставлениями прошлого с политическими симпатиями настоящего.

Инициатива создания Центральной Рады принадлежала Товариществу украинских прогрессистов (поступовцев) (ТУП), представители которого вошли также в Исполнительный комитет общественных организаций в Киеве. ТУП образовано в годы столыпинской реакции на основе бывших общественных организаций как объединение, которое должно было поддерживать все проявления национального культурно-политического движения, в том числе заботиться о трудоустройстве и материальных условиях жизни украинских деятелей. Это была в то же время политическая, культурническая и, так сказать, профсоюзная организация, которая могла в случае возможности развернуть боевые ряды «профессиональных украинцев». Сегодня это, может, звучит иронически, но наследникам обществ нация должна быть благодарна за радение о побегах украинской культуры и самосознания.

При реконструкции политической истории получения и потери Украиной независимости придется учитывать и постоянные крутые изменения политических настроений масс, и личные судьбы в революции наиболее влиятельных ее лидеров, их взгляды и предрассудки, симпатии и конфликты.

Председатель ТУП Михаил Грушевский был в ссылке, и его обязанности исполнял Сергей Ефремов.

На учредительном заседании 4 марта в клубе «Семья» младшее поколение сорвало планы Ефремова: национальный украинский центр – Центральный – образован не как легализация ТУП, а как «коалиция» его с разными украинскими обществами и группами, нередко мифическими. Инициатор этой акции, сын известного историка, социал-демократ Дмитрий Антонович представлял в Центральной Раде «певчие общества». Вернувшись из ссылки, Грушевский, став председателем Рады, неожиданно отвернулся от прежних коллег и присоединился к молодежи. В Центральной Раде тон задавали лидеры Украинской социал-демократической партии (УСДП), а большинство принадлежало к новообразованной Украинской партии социалистов-революционеров (эсеров) (УПСР). Грушевский примкнул к эсерам.

М. С. Грушевский

Давняя неприязнь между Грушевским и Ефремовым отражала драматическую историю расколов между «отцами» и «детьми» в общественном движении.

Ефремову исполнилось в канун революции сорок лет, Грушевскому – пятьдесят. Разница не такая уж и большая, но Грушевского воспринимали как старика и сразу же обозвали в Центральном совете «батьком». Основанием для этого был и большой научный авторитет историка Украины, и окладистая профессорская борода, и – не возрастная, а идейная – принадлежность Грушевского к старшему поколению громадовцев. Грушевский вырос на Холмщине, приехал в Киев с Кавказа и остался провинциально народническим, тогда как Киев и Львов уже бурлили новейшими культурно-политическими течениями.

Грушевский, нужно признать, был личностью достаточно авторитарной, политиком хитрым, жестким и эгоцентричным, ориентированным на узкий круг «своих». Однако своей партии и широких общественных связей Грушевский не имел; в действительности он держался на поверхности политической жизни силой своего научного авторитета, поскольку стал символом Украины и украинской истории.

В эсеровской партии Грушевский был свадебным генералом и партийной работой не занимался. Иногда, председательствуя на заседаниях Центральной Рады, Грушевский вычитывал корректуру своих очередных произведений: та история, о которой он писал, была не менее интересной ему, чем та, которая проходила в зале и на улицах.

Авторитетный и популярный ученый, М. С. Грушевский воплощал объединительные тенденции в украинском национальном движении, не присоединяясь ни к одной из конкретных политических группировок, и в то же время по личным свойствам не очень подходил к роли общего примирителя, которую в свое время так успешно играл доброжелательный неформальный лидер Киевского общества композитор Н. В. Лысенко. Лысенко, между прочим, и организовал Украинский клуб в том доме по улице Владимирской, 42, где через девять лет сформировали продолжение его истории – Центральную Раду, которой суждено было провозгласить независимость Украины.

С. Ефремов, в отличие от Грушевского, держался в тени и тоже был лидером скорее неформальным. В эти годы на первом плане всегда был его ближайший товарищ и воспитанник Андрей Никовский. Ефремов – юрист по образованию, но занимался украинской литературой. Вкусы Ефремова были консервативны, он был решительным врагом всякого «модернизма», включая даже неоромантизм Леси Украинки, и пылким сторонником воспитательной, идеологически настроенной национальной народной литературы. Авторитет Ефремова был не столько научный, сколько личностный: он имел заслуженную репутацию человека прямого и честного, может, упрямого, но последовательного в своих убеждениях.

Ефремов в свое время был выдвиженцем Бориса Гринченко, который по приезде в Киев из Чернигова решительно выступил с позиций, который Драгоманов охарактеризовал как националистические. И Кониский, и Гринченко пытались противопоставить новое поколение старикам, но не нашли достаточной поддержки. Наследница ТУП в апреле была названа Партией украинских социалистов-федералистов (ПУСФ); в ее программных заявлениях ощущалась принадлежность к традиции Драгоманова. В действительности социализм Ефремова ограничивался народническими традициями, а федералистами называли себя тогда все. Партию Ефремова – Никовского можно отнести к правому центру национального движения, к тому типу, который называют национал-демократией.

С. А. Ефремов

Грушевский, работая во Львове, поначалу формально принадлежал к галицийской национал-демократии, но на деле пытался быть выше вражды бывших «народников» с радикалами Франко и Павлыка. Национал-демократы Галичины, тесно связанные с греко-католическим клиром, можно охарактеризовать как консервативных либералов или либеральных консерваторов. Разрыв галицийских кругов с Грушевским в 1913 г., замена его в Научном обществе имени Шевченко (НОШ) Степаном Томашевским стали следствием решения руководства галицийских политических партий на совещании в декабре 1912 г. поддержать австро-немецкий блок в ожидаемой войне с Россией. Грушевский понимал, что для Надднепрянской Украины такая позиция была бы неприемлемой.

Почти все восточно-украинские политические группировки ориентировались на Антанту. Никто не отрицал основных положений программной статьи С. Петлюры «Война и украинцы» в редактируемом им и А. Саликовским московском журнале «Украинская жизнь», в которой, между прочим, говорилось: «Если в наиболее критические дни испытаний народы России выполняют свой долг перед нею, то сознание общества и его руководящих кругов должно быть пронизано мыслью о предоставлении этим народам соответствующих прав». Умеренные украинские национальные деятели рассчитывали на признание своих усилий правительством России. Альтернативную позицию заняв Главный Украинский Совет, созданный во Львове галицийскими национал-демократами, радикалами и социал-демократами: «Победа австро-венгерской монархии будет нашей победою. И чем большим будет поражение России, тем быстрее пробьет час освобождения Украины». Однако имелась в виду не Галичина. Рассчитывая на выход Надднепрянской Украины из побежденной России, галицийские патриоты ни одной договоренности с австрийским правительством относительно судьбы Галичины не имели.

И националисты Михновского (Грушевский в «Воспоминаниях» в 1926 г. называет их «фашистами»), и украинские социал-демократы были политическим следствием радикализации национального движения перед Первой русской революцией и последующего его раскола на «отцов» и «детей».

Группировка Михновского была право-радикальной, а экстремизм отдельных формулировок стал тогда же предметом насмешек (особенно цитировались его «Десять заповедей»: «Все люди – твои братья. Но москали, ляхи, мадьяри и жиды – это враги нашего народа, так как они господствуют над нами и эксплуатируют нас. Украина для украинцев, потому выгоняй из нее всех врагов-пришлых» [207] ).

В 1900 г. группа молодежи, среди которых были и сыновья известных общественных деятелей (Дмитрий Антонович, Михаил Русов), и новые люди, учредила «Революционную украинскую партию» (РУП); по просьбе ее лидеров программную брошюру партии написал Михаил Михновский. В этой ныне широко известной книжке он и провозгласил лозунг самостоятельности Украины. Однако РУП после определенных колебаний не приняла радикального национализма Михновского. Эволюция политических настроений большинства РУПовцев закончилась тем, что в 1905 г. они образовали Украинскую социал-демократическую рабочую партию (УСДРП). Партия взяла за основу Эрфуртскую программу немецких социал-демократов, а в национальном вопросе отстаивала лозунг автономии Украины в составе федеральной России. Михновский образовал небольшую партию – УНП («Украинскую народную партию»).

Н. Е. Шаповал

В РУП входил поначалу и литературный деятель Никита Шаповал, который в 1909 г. учредил журнал украинского модерна «Украинская хата», выходивший до самой войны. Статьи галичанина Николая Евшана (Федюшко) пропагандировали в журнале волюнтаристскую философию в духе Ницше, причем Евшан освещал основные сюжеты, позже достаточно вторично развитые Дмитрием Донцовым (в те годы социал-демократом). Романтически обожаемый Народ начали критиковать и даже бранить с позиций национального идеала и сильной личности, субъективистского стремления к элитарности. После революции Шаповал вошел в руководящие круги новой, образованной в апреле 1917 г. партии – украинских эсеров.

УПСР возникла внезапно и была лишена политической традиции, но превратилась в наиболее массовую политическую силу в украинском национальном движении. Шаповалу было всего 35 лет в год революции; среди лидеров эсеров он был самым старшим – им всем не было и тридцати. Никита Шаповал происходил из очень бедной крестьянской семьи и не имел никакого образования, кроме лесной школы. Одареннный самоучка, он бросил университет на первом курсе, потому что обнаружил в себе призвание издавать новейший украинский литературный журнал.

Эсеровские лидеры были малоавторитетны, а выразительный и оригинальный Шаповал не имел нужных лидеру качеств, и в Центральном совете на эсеровскую общественность наибольшее влияние имели сорокалетние лидеры УСДРП – образованный Порш, талантливый писатель, литератор и оратор Винниченко, рассудительный прагматичный Петлюра. Что же касается социал-демократизма украинских эсдеков, то он, невзирая на признание ими «Эрфуртской программы», остается под большим вопросом. Рабочих масс Украины УСДРП за собой не имела. В лучшие времена партия насчитывала около 5 тыс. членов, и были это преимущественно интеллигенты национальной ориентации, стремившиеся использовать социальные лозунги для достижения национальной цели. Национальный социализм или даже национальный коммунизм наиболее выразителен у Винниченко, который готов был принять все социальные программы большевиков – при одном условии: признание суверенитета Украины. Философские симпатии Винниченко, его субъективистская концепция «честности с собой» мало чем отличались от идеологии «Украинской хаты» Шаповала.

В воспоминаниях Грушевского и Винниченко вырисовывается малосимпатичная фигура Шаповала как неуравновешенного, эгоцентричного и импульсивного человека. Следует заметить, что слабости характера Шаповала охотно эксплуатировали его оппоненты: он легко загорался, обижался и отказывался от всех должностей и выгодных предложений, чем политическое окружение немедленно пользовалось. В эмиграции Шаповал стал правой рукой руководства УПСР и профессиональным социологом.

Винниченко позже писал, что главной целью его политического круга была даже не украинская государственность, а украинское национальное самосознание. Он признавал, что для государственной национальной работы не было кадров – «…откуда они могли взяться, когда мы не имели своей школы, когда не имели никакой возможности иметь свою массовую интеллигенцию, из которой можно было бы выбрать тех и опытных, и образованных, и национально сознательных людей… Мы же никакого ни государственного, ни административного опыта не имели и не могли иметь. Была группка, состоящая из журналистов, политических эмигрантов, учителей, адвокатов, вот и все… Мы понимали всю опасность, которой подвергали саму идею украинской державности на случай неудачи, на случай выявления нашего бессилия, немощи (невміння), незрелости. Но нашей целью, существенной, базовой целью была не сама государственность. Наша цель была – возрождение, развитие нашей национальности, пробуждение в нашем народе национального достоинства, чувства необходимости родных форм своего развития, получения этих форм и обеспечения их. Государственность же есть только средство для этой важной цели… Выиграли ли бы мы или проиграли, а процесс все равно пошел бы, и он уже сам искупил бы и покрыл бы все возможные неудачи». К этому можно только прибавить, что не только государственнические, но и социальные цели имели для Винниченко значение лишь постольку, поскольку «пробуждали в нашем народе национальное достоинство».

Жутко становится от того трагического ощущения обреченности, которым веет от признаний Винниченко. Всё – и государственность включительно – заранее приносилось в жертву будущему вызреванию национального самосознания. Возможно, здесь ощутима некоторая его личностная театральность и авантюрность, – но, читая более поздние спокойные выводы Шаповала о неизбежности поражения Украинской Народной Республики (УНР) в результате того же отсутствия кадров национального происхождения, убеждаешься, что по-разному эта обреченность воспринималась по крайней мере многими вождями «украинской революции».

В. К. Винниченко

Статистика позволила Никите Шаповалу сделать следующие выводы: «…на Украине везде одно явление: украинцы более 92 % хлеборобы, 4–5 % рабочих, последнее приходится на ремесленников, мелких лавочников и мелкую чиновничью интеллигенцию… Земледелие ведут украинцы, а промысел, торговля, наука и культура и публичная администрация в руках не украинских. Мы знаем, что украинцы в промышленности являются рабочими, а капиталисты являются русскими, евреями, поляками и другими… Наука, искусство у украинцев в зародыше, а город как ячейка культуры не украинский: на Вел. Украине он имеет русский характер, в Галичине – польский, на Прикарпатье – венгерский, на Буковине – румынский. Как особенное дополнение – рядом с государственной нацией стоят евреи, которые ведут промысел и торговлю и поддерживают культуру государственной нации».

Расчеты Шаповала опираются на статистические данные, собранные львовским учеником Грушевского, историком (не статистиком) Мироном Кордубой и напечатанные в 1917 г. в его книге «Территория и население Украины». Подсчеты Кордубы очень сомнительны. Тогдашняя российская официальная статистика не оперировала понятиями «русский» и «украинец». В определенных случаях статистика учитывала «родной язык», но поскольку украинского образования в России не существовало и языком образованных кругов, языком города в империи был русский, то, вполне естественно, носителями украинского языка являлись в первую очередь крестьяне.

В любом случае статистика, используемая Шаповалом, полностью игнорировала русскоязычное украинство, украинцев, воспитанных в общеимперской культуре на ее койне, – русским языком.

Как вспоминает Е. Чикаленко, в свое время среди деятелей киевского украинского общества в семейном быту по-украински говорили только семьи Драгоманова и его сестры (матери Леси Украинки), Волковых (Вовков), Вовков-Захаржевских, Лысенко и Старицких.

Это вполне естественно для политических установок Никиты Шаповала, для которого «быть украинцем» значило даже больше, чем «разговаривать на украинском языке», – настоящим украинцем для него был лишь «сознательный украинец».

Определенная таким образом украинскими национальными социалистами политическая и социальная база «сознательного украинства» заведомо не могла обеспечить потребность нового государства в квалифицированных людях.

Центральная Рада сформировалась как представитель интересов этнических украинцев. Это не значит, что она ставила в качестве цели – хотя бы поначалу – образовательную и культурную работу по сплочению украинского этноса. Налаживанием украиноязычного образования более плодотворно занималось соответствующее министерство Временного правительства и лично попечитель Киевского учебного округа, то есть Н. П. Василенко, а после его переезда в Петроград – его помощник В. П. Науменко, многолетний редактор «Киевской старины».

Свою позицию в образовательной политике Н. П. Василенко сформулировал таким способом: «По моему мнению, украинские школы следует учреждать по мере того, как будут назревать потребности, не задевая уже существующие русские школы, поскольку российская культура настолько сильна на Украине и потребность в учебе настолько понятна, что в данное время такая искусственная украинизация была бы в значительной мере культурным насилием». [210] Позиция национальных социалистов была существенно радикальнее; в конечном итоге, образование и культура тогда их интересовали меньше.

Неблагосклонный к Центральной Раде Н. М. Могилянский позже писал о ее политике так: «Чрезвычайно типично, что с необычной скоростью отстранены были от дел наиболее уважаемые и заслуженные деятели украинской идеи, такие как, например, ее ветеран, глубоко всеми уважаемый педагог, ученый и литературный деятель В. П. Науменко, назначенный Временным правительством попечителем киевского учебного округа. Другой уважаемый украинец, Н. П. Василенко, был в это время товарищем министра народного образования при министерстве акад. С. Ф. Ольденбурга». Можно упомянуть еще и имя другого товарища (заместителя) министра образования В. И. Вернадского, который при гетмане вместе с Василенко создавал в Украине Академию наук, украинский университет и национальную библиотеку; или имя Б. А. Кистяковского, который вместе с Науменко пытался основать партию, а затем отошел от политики, приняв участие в организации Академии наук. Из признанной интеллектуальной украинской элиты разве что только знаменитый экономист М. Туган-Барановский вошел в правительство Центральной Рады.

Такое отношение национальных социалистов и национал-демократов к элитарным кругам Украины можно объяснить: в большинстве своем эти последние, включая цитируемого Н. Могилянского, поддерживали либеральную демократию империи, в первую очередь конституционно-демократическую партию, руководство которой обнаруживало полное непонимание национальных стремлений Украины к суверенитету в хотя бы самой скромной форме. Для лидеров Центральной Рады украинские деятели кадетского круга были «пророссийскими украинцами», «малороссами».

Позже, во времена Скоропадского, Вернадский вел переговоры с Грушевским по поводу организации Украинской Академии наук, и Грушевский категорически не согласился с планами создания национального научного центра на основе объединения естественников, математиков и инженеров с гуманитариями. Он убеждал Вернадского, что поскольку деятели «позитивных наук» имеют российское образование, то такое учреждение окажется сразу пророссийским, и настаивал на своем старом плане организации украинской Академии наук на базе общественных научных национальных обществ типа НОШ. Аналогично политиками Центральной Рады строились государственные структуры во всех сферах, включая военную.

Подавляющее большинство Центральной Рады не обязательно происходило из села. Само по себе социальное происхождение так же мало значит, как и национальное.

Преднамеренная демонстрация собственной «селянскости» и «народности» – это совсем не неосознанное проявление глубоко укорененных черт крестьянской бытовой культуры и предопределенных воспитанием крестьянских политических ориентаций. Демонстративная «селянскость» определенного типа интеллигентов угрожающе приближалась к демонстративному плебейству, которое несло в себе политическую опасность.

Какими бы ни были нищими и унизительными условия тогдашнего села, из него выходили уже в то время представители высокой культурной и политической элиты. Для определенной категории политиков той поры их «селянскость», настоящая или притворная, была скорее позицией и позой, которая в личном плане должна была лишить их комплексов неполноценности, а в общественном – получить политический капитал: мотивы уже зависели от «честности с собой».

Центральной Раде удалось – невзирая на нехватку кадров из «сознательного украинства» – овладеть чрезвычайно сложной ситуацией в Украине и превратиться из национально-культурного объединения в политическую силу с государственными функциями.

Основная задача Центральной Рады – превращение этнокультурного и этнополитического центра в государственно-территориальный – требовала в первую очередь согласования с другими национальными группами, поскольку территориальные выборы провести было невозможно. Эту задачу Центральная Рада решала очень успешно. С осени она выступала уже не только как представитель украинского этноса, а как автономная общенациональная власть на украинской этнической территории (хотя и на очень ограниченной территории и с очень ограниченными полномочиями).

Источником острого конфликта Центральной Рады с общероссийскими партиями оставалось то, что они – в отличие от польских и еврейских – не желали признавать себя партиями национального меньшинства. Единственной общегосударственной политической партией, которая к Октябрьскому перевороту поддерживала Центральную Раду во всех ее самостийных акциях вплоть до государственного отделения, были большевики. От них национальные социалисты тоже требовали признания себя русской национальной партией, на что те, как и кадеты, эсеры или меньшевики, обычно не соглашались. И действительно, украинские большевики еще меньше, чем украинские кадеты, представляли на деле российское национальное меньшинство; они находились в другом, наднациональном («интернациональном») политическом пространстве, и альтернатива «украинский – неукраинский» к ним не подходила.

Центральная Рада признала четыре официальных языка – украинский, русский, польский и идиш. Лозунг «Украина – общий дом всех народов, которые живут на ее территории» окончательно победил идеологию «Украина для украинцев», и осенью были достигнуты определенные компромиссы с Петроградом.

А главным было то, что таким образом рассуждали не только большевики, но и простые люди Украины, которым приходилось выбирать. В октябрьские дни, когда решалась судьба Украины и России, Всеукраинский военный съезд поддержал украинскую государственность, но, в отличие от Центральной Рады, не осудил большевистского переворота – солдаты в первую очередь не хотели войны и ненавидели правительство и офицеров с генералами. Обе силы – красная и «жовто-блакытна» – нередко представлялись народной массе совместимыми, потому что их лозунги находились в разных плоскостях. Можно было быть в одно и то же время и за независимую Украину, и за призывы «землю – крестьянам, война войне, мир хижинам, война дворцам».

Причиной военной слабости Центральной Рады стали радикализм в национальном вопросе и подчеркнуто «народническая» кадровая ориентация, а не социалистические догмы относительно «замены армии общим вооружением народа».

Более четкая позиция национальных политиков проявлялась в борьбе за украинские национальные вооруженные силы.

Сегодня у многих авторов встречается обвинение в адрес руководителей Центральной Рады в том, что они, следуя социалистическим догмам о замене постоянного войска общим вооружением народа, пренебрегли перестройкой армии, в результате чего Украина оказалась безоружной перед лицом врага. Соответствующих цитат из Винниченко или Порша достаточно – как, в конечном итоге, таких же цитат из Ленина, что не помешало большевикам создать боеспособную армию.

В действительности Центральная Рада очень стремилась создать собственные вооруженные силы. Борьба Рады за собственное войско составляла одно из решающих направлений ее политической работы.

Инициатива здесь принадлежала, нужно признать, не Центральной Раде, а группе правых радикалов. Молодые офицеры, объединившиеся вокруг Михновского, создали «клуб имени Полуботка», который разместился в помещении Троицкого народного дома (в настоящее время – театр оперетты). По их инициативе и была создана первая украинская часть – полк имени Богдана Хмельницкого. «Полуботковцы» были также инициаторами созыва I Украинского военного съезда в мае 1917 г. Открыть съезд пытался Михновский, но сухенький Грушевский сердито отодвинул его плечиком и сам взял в руки руководство съездом как председатель Центральной Рады. Здесь и появился на авансцене политических событий Симон Петлюра, деятель полувоенного, полутылового Земского союза, выдвинутый Грушевским и Винниченком в противовес «полуботковцам» в руководители съезда и созданного Центральной Радой после съезда Генерального военного секретариата. Михновский, личность слабая и психически неустойчивая, фактически перестал играть после этого активную роль; он закончил жизнь трагически – самоубийством после очередного допроса в Киевской ЧК в 1924 году.

Характерно, что образованный офицерами Михновского и враждебно настроенный к «угодовцам» полк имени Богдана Хмельницкого присягал именно Центральной Раде. Позже Центральная Рада по соглашению с Временным правительством, особенно обеспокоенным созданием неконтролируемых вооруженных частей, согласилась вывести полк на фронт, но не спешила это сделать, и определенное время подчиненный ей украинский полк стоял в Киеве. Во время выезда на фронт эшелон полка на Посту Волынском был обстрелян казаками и обнаружил полную небоеспособность.

«Магическое слово «универсал», неожиданно вынесенное на поверхность демократического, крестьянского, социалистического движения, удовлетворяло всех, кто хотел демонстрации украинской суверенности… Сие была та мистика, которая проносится так часто в больших революционных движениях», – писал позже Грушевский. [212] Эта мистика «проносилась» потому, что за спиной лидеров Центральной Рады был съезд, который представлял полтора миллиона солдат-украинцев.

В ходе революции возникали украинские части и такие полувоенные организации, как «Свободное казачество»; все они присягали Центральной Раде как национальному центру. Бывали и потешные ситуации. 4 июля в Киев прибыл из Саратова украинский полк и попросил Грушевского, чтобы тот принял у него парад. Профессор несколько стушевался, но выполнил пожелание саратовцев, и они поехали себе дальше на фронт.

Образование национальных частей и естественная ориентация их на свой национальный центр вдохновляли Центральную Раду на решительные шаги в противостоянии с Временным правительством. Первым в России собранием, запрещенным Временным правительством, стал именно II Украинский военный съезд. Съезд все же открылся в Киеве 5 июня вопреки правительственному запрещению, и именно здесь как проявление протеста возникла идея I Универсала. Слово «универсал» родилось на съезде, в военных кругах. Сам термин тогда значил чуть ли не больше, чем содержание документа, написанного Винниченко пылко и романтично, но, по настоянию Ефремова, отредактированного и приглаженного.

Настоящая ограниченность Центральной Рады сказалась в том, что ей не удалось создать войско одновременно профессиональное и – на ее взгляд – надежное.

Центральная Рада добивалась от Временного правительства формирования военных частей по территориально-национальному принципу. Правительство – по инициативе военных и в первую очередь Корнилова – соглашалось на постепенную «украинизацию» военных формирований и начал ее с 34-го корпуса генерала Скоропадского. Таких украинизированных частей Центральная Рада боялась чуть ли не больше, чем русских, потому что не могла держать их под своим контролем.

Сам Скоропадский писал в письме на имя генерал-квартирмейстера фронта, что для него важно, чтобы «пришли люди, проникнутые идеей украинства», чтоб они «были бы хорошими бойцами, а не разная шваль (дезертиры и тому подобное), которые, прикрываясь всякими вывесками, думают лишь о том, как бы не попасть под огонь противника-немца». В результате I Украинский корпус Скоропадского был укомплектован в значительной мере офицерами неукраинского происхождения или украинцами русской культуры. Центральная Рада сделала все, чтобы I Украинский корпус Скоропадского был расформирован.

Численность войск, которые присягали Центральной Раде, определяют по-разному – от 300 тысяч до 1,5 миллионов. В Киеве на момент Октябрьского переворота войск, верных Временному правительству, насчитывалось около 10 тысяч, верных Центральной Раде – 8 тысяч, большевикам – 6 тысяч. Основным «аргументом» против Временного правительства было открытие 20 октября III Всеукраинского военного съезда, на котором сначала 965, а в конце съезда – 2 тысячи делегатов представляли 3 млн украинцев-фронтовиков. Днем позже в Киеве открылся Казачий съезд, настроенный по отношению к Украине очень агрессивно; однако казачьих делегатов было всего 600. Но казаки отправились на Дон вместе со штабом и ориентированными на Россию войсками Киевского округа. Это и решило судьбу власти в Украине.

Как же произошло, что Центральная Рада, создав с такими трудностями без подготовленных кадров национальный государственный центр, так легко проиграла большевикам? Зимой 1918 г. те полудеморализованные красные части, которые направлялись завоевывать Украину, были немногочисленны. Постоянно пьяные отряды Муравьева, идущие на Киев, состояли всего из 700 человек. Единственный и скорее символический бой, в котором украинские части были разбиты большевиками, произошел под станцией Круты 17 января 1918 г.; силы красных оцениваются в 6 тыс. бойцов с небольшим, им противостояли национальные части в количестве всего 500 человек, из них 300 студентов и гимназистов, в то время как в Киеве насчитывалось в октябре 16 тыс. бойцов в разных сердюцких полках, гайдамацком курене и других украинизированных частях!

Украинская государственность вернулась с немцами после подписания в Бресте Центральной Радой мирного договора. Это и определило ее судьбу. Получив (где-то между Сарнами и Житомиром) весть о подписании Брестского соглашения, председатель Центральной Рады Грушевский заплакал. Украина учла интересы немцев, а этого политики Надднепрянщины всегда так боялись. Мировая война заканчивалась, и небольшие шансы появились у Центральных государств лишь в виде материальных ресурсов Украины, которые оккупанты могли взять с помощью украинской национальной власти. И Центральная Рада, и ее наследник – гетман Скоропадский в глазах украинского населения ассоциировались с оккупацией, которая никогда не бывает сладкой. Большевики тоже подписали мир в Бресте, но они не привезли с собой оттуда оккупационные батальоны.

Можно отметить одну черту революционной эпохи, которая свойственна также и большевистской революции. Революционные деятели энергию распада и развала старой системы отождествляли, как правило, с энергией создания нового строя, энергией конструктивной. В действительности же неповиновение и недовольство нередко выливались в шумиху на митингах, дезертирство и анархию. Людей, которые готовы были отдать свою жизнь за четко сформулированные идеалы и умели подчинить себе мятежные массы, в любой революции было не так уж и много.

И все же при гетманате появилась какая-то призрачная перспектива национальной солидарности. Режим гетманата, конечно, был консервативным и авторитарным. Гетман Скоропадский был таким же корпусным командиром, как и его бывший однополчанин и хороший знакомый Маннергейм. Но в Финляндии Маннергейм, барон, генерал российской службы, к тому же швед немецкого происхождения, сумел удержать авторитарный и консервативный режим вплоть до 1945 г., добившись высокого уровня национальной солидарности. В Украине правительство Скоропадского не смогло достичь внутренней стабильности, сбить волну погромов и бандитизма, стабилизировать финансы, нормализовать торговлю и создать кое-какие предпосылки для экономического оживления, по крайней мере, в сельском хозяйстве. Конечно, развала экономики, вызванного мировой войной, гетманат преодолеть не мог, но ситуация в Украине была неизмеримо лучше, чем в России. Скоропадский опирался на круги либеральной интеллигенции, которые в конечном итоге очень поправели после переворота большевиков; при нем было сделано очень много для украинской науки и образования. Гетман пытался создать вооруженные силы Украины, насколько это было возможно в условиях оккупации. Режим Скоропадского – это правоцентристский авторитарный режим, но нет никаких оснований считать его антинациональным.

Гетман П. П. Скоропадский

И все это развалилось, как только разгром немецкой армии на полях Франции и революция в Германии и Австро-Венгрии лишили режим Скоропадского оккупационной военной опоры.

Характерно, что национал-демократия в лице лидера ПУСФ Ефремова все время находилась в оппозиции к гетманскому правительству, но это была, так сказать, «оппозиция его сиятельства». Был образован оппозиционный Национальный союз, возглавляемый тем же Никовским. Когда национал-социалистические партии начали готовиться к вооруженному восстанию против гетмана, Ефремов забеспокоился и убеждал Винниченко и Шаповала, что гетман, возможно, «одумается».

Национал-социалистические деятели и тогда, и позже, в своих воспоминаниях, оценивали режим гетмана как «пророссийский» и «антинациональный», то есть под национально-радикальным углом зрения.

Сельский парень-самоучка, почитатель поэзии модерна и философии Ницше, Шаповал видел политическую Украину селом, противостоящим «чужому городу» с его гимназистами и евреями. Исходя из подобных установок, деятели постгетманского украинского государства на выборах в Трудовой конгресс лишали права голоса профессоров и врачей, предоставляя его только учителям и «лекпомам» (врачебным помощникам, «фершалам»). Сознательная игра в плебейство приводила к тому, что украинские интеллигенты, сотрудничавшие с государством Скоропадского, после его развала примкнули не к УНР, а к белым или красным. Никовский в газетных статьях призывал судить Науменко и Василенко. Символично, что у белых оказался и юрист М. Чубинский, министр Скоропадского, сын автора национального гимна Украины. В Крыму оказался В. Вернадский, где-то на Кубани погиб в безвестности Б. Кистяковский.

Для социал-демократа Исаака Мазепы режим Скоропадского был «властью российских реакционных кругов» и «антиукраинским режимом». [214] Винниченко писал, что Скоропадский стремился к «отмене украинской государственности и реставрации «единой, неделимой». «Украинского государства уже не было». [215] А Шаповал высказывался совсем прямо: «Гетманский переворот восстановил против себя две силы: российско-жидовскую буржуазию, помещиков и украинских кулаков против украинских крестьянско-рабочих масс, или короче: чужой город против украинского села » [216] (курсив мой. – М. П. ).

После падения правоцентристского режима гетмана Скоропадского за контроль над Украиной сражаются большевики и правительство Украинской Народной Республики. В годы Гражданской войны руководителем и символом УНР был Симон Петлюра.

Оценка его личности и политическая характеристика остаются наиболее болезненным вопросом истории украинской революции. Нельзя абстрагироваться от того обстоятельства, что убийцу Петлюры оправдал Парижский суд так же, как убийцу организатора армянской резни Талаат-паши несколькими годами ранее оправдал суд в Берлине.

Наиболее обоснованную попытку реабилитировать Петлюру перед современной демократией сделал Тарас Гунчак в книге «Симон Петлюра и евреи»; [217] однако нужно признать, что почти все факты и свидетельства, на которые опирается этот автор, были известны и суду, что тем не менее не повлияли на приговор. Дело, очевидно, больше в правовом и нравственно-философском толковании, чем в каких-то якобы до сих пор неизвестных обстоятельствах, которые должны были бы раскрыть архивы.

Рассмотрим прежде всего вопрос о легитимности и эффективности власти Директории и Петлюры лично.

Идея возобновить Центральную Раду не нашла серьезных сторонников, что говорит о непопулярности ее в то время. Директория УНР была создана блоком оппозиционных к гетману политических партий – Национальным союзом – как орган руководства восстанием против гетмана и как центр государственной власти. Этот орган, конечно, не имел никаких правовых оснований и опирался лишь на вооруженных повстанцев и едва ли не на единственную дисциплинированную регулярную часть – Осадный корпус, сформированный из военнопленных-галичан. Корпусом реально руководили будущие вожди Организации украинских националистов (ОУН), офицеры-«сичевики» из молодых галицких национал-демократов Евгений Коновалец и Андрей Мельник. Какую-то легитимность Директория получила благодаря Конгрессу Трудового Народа Украины, задуманному, согласно политическим установкам социал-демократов и эсеров, в качестве представителя исключительно «трудовых классов» Украины.

Определение понятия «трудовые классы» оказалось чрезвычайно путаным. Директория предлагала «трудовому крестьянству», мобилизованному «с оружием в руках для борьбы с барством», «по всей Украине съехаться в губернии и избрать своих делегатов», которые «будут представлять волю как того вооруженного крестьянства, которое теперь временно находится в войсках», так и мирных тружеников. Другими словами, право представлять «трудовое крестьянство» предоставлялось только повстанцам. Предоставлялось право голоса «трудовой интеллигенции, которая непосредственно работает для трудового народа, как-то: рабочим на ниве народного просветительства, врачебным помощникам, народным кооперативам, служащим в конторах и других учреждениях». Что касается рабочих, то Директория выражала надежду, что «неукраинские рабочие» «забудут свою национальную нетерпимость и примкнут ко всему трудовому народу Украины». В конечном итоге, была установлена квота для делегатов от основных социальных групп: 377 крестьян, 118 рабочих и 33 «трудовых интеллигента», да еще 65 делегатов от Галичины, потому что именно тогда провозглашено было «объединение» («злука») УНР и Западно-Украинской Народной Республики (ЗУНР). Система социальных квот очень напоминает большевистскую «демократию» Советов, только ориентирована была в первую очередь на крестьян.

Все эти планы сорвала Гражданская война и сопротивление военных. Петлюра, Коновалец и атаманы были против привлечения войск к выборам, опасаясь левых настроений повстанцев и вообще дистанциируясь от выборных институций под лозунгом аполитичности войска. На Левобережье выборы вообще были невозможны, потому что тамошний атаман Болбачан разгонял всякие советы и собрания, а то и порол их участников розгами. В результате съехалось 300 или 400 делегатов. «Резолюции, надо думать, были вынесены такие, на которых сторговались эсдеки и эсеры. А эсдеки и эсеры могли торговаться лишь осторожно, посматривая все время, с одной стороны, на атаманов, а с другой – на пятаковщину, что уже продвигалась к Броварам (под Киевом). Из-за этого и Директория не была отменена…»

Трудовой конгресс избирался по недемократическим принципам, и сами выборы проходили в условиях, исключавших демократию. Директория не была избрана Трудовым конгрессом, а лишь признана им. Но это было все же какое-то подобие народной легитимации.

Подготовку антигетманского заговора организовали в основном Винниченко и Шаповал, заменивший национал-демократа Никовского на посту председателя Национального союза. Руководство Директории планировалась Национальным союзом в составе трех лиц: Винниченко, Шаповала и Петлюры. Петлюра в заговоре участия не принимал, потому что сидел в гетманской тюрьме как оппозиционный земский деятель, но после освобождения был привлечен Винниченко. Шаповал, кем-то или чем-то оскорбленный, вдруг отказался войти в состав руководства Директории, сославшись на усталость. Вместо него эсеры предложили профессора Федора Швеца, деятеля Крестьянского союза, а поскольку Директория стала недостаточно представительной, то в нее временно были введены Андриевский и Макаренко; потом об этой временности «забыли». Французы требовали устранить из Директории Винниченко как социалиста и Петлюру как… бандита, и Винниченко подал в отставку и выехал за границу. Петлюра же обнаружил удивительную жажду власти и стал председателем Директории. Подал в отставку Андриевский (потом он отказался от отставки, но это уже не было замечено), а 15 ноября 1919 г. за границу выехал Швец с Макаренко. Какое-то время членом ее был еще «диктатор» ЗУНР Е. Петрушевич. В конечном итоге от Директории остался один Петлюра. Он «именем Директории утверждает все законы и постановления, принятые Советом Народных Министров», а также назначает сам Совет Министров. Петлюра удержал власть даже тогда, когда судьба Директории была уже решена и 1 декабря 1919 г. в Любаре атаманы Волах, Божко и Данченко, угрожая, требовали его отставки. Но и перед угрозой смерти Петлюра власти не отдал; в конечном итоге атаманов устроила его казна, и, захватив ее, они ушли к красным.

Основы власти Петлюры были бледным подобием демократической легитимности. Это особенно следует подчеркнуть потому, что сам Петлюра противопоставил УНР гетманскому государству как вариант борьбы «за демократически республиканские формы Украинской государственности». [223] Очевидно, «демократию» Петлюра понимал как «народную власть» в том же духе, в каком о ней писал Савинков.

В оценках Петлюры особенно беспощаден Винниченко. В «Возрождении нации», книге, писавшейся, когда еще продолжалась война, Винниченко соглашался с оценками деятельности Петлюры социал-демократической фракцией Центральной Рады, которая в конечном итоге заменила его на должности Генерального секретаря военных дел Николаем Поршем: «Ему было поставлено в вину и его любовь к парадам, страсть к внешним эффектам, его неспособность к организационной работе, его невежество в военных делах, его суетливость и самореклама». Те же оценки Винниченко повторил незадолго до смерти в своем «Завещании борцам за освобождение». В оценках Петлюры у Винниченко слышится, можно сказать, ненависть и презрение, по его мнению, к посредственному и беспринципному амбициозному демагогу, серенькому бухгалтеру, которого случай вынес на первую роль в национальной революции.

Н. В. Порш

Близкие оценки давали и враги Петлюры из другого политического лагеря. Упоминавшийся выше литератор М. Н. Могилянский, который хорошо знал российскую и украинскую элиту, писал о нем: «Симон Петлюра – трагический символ современной Украины, значительно более (чем Винниченко. – М. П.) национальный; это упрямый «хохол», несколько тупой, хитрый, недоумок и самоучка, но человек с настойчивостью, характером и огромным честолюбием, отравленный ядом власти, которая случайно свалилась ему в руки. Не теоретик и не мыслитель – он умеет лишь организовать и действовать. Черты гайдаматчины живы в нем, и немцы знали, кто им может понадобиться в соответствующий момент, потому что Петлюра искусно ориентируется в тяжелых положениях, умеет влиять на людей и организовать их».

Из противоположных оценок убедительнее всего звучат строки из дневника С. Ефремова, написанные им после убийства Петлюры: «Петлюру знал я, вероятно, с 1905 г. Поближе присмотрелся к нему с 1907-го, когда он был за секретаря в «Раде». И более близкое знакомство было не в его пользу. Много было в нем тогда эсдеческого духу – хвастливости, доктринерства и несерьезности. Были и неприятные штучки, за которые пришлось ему отказать от секретарства в «Раде». Потом затеял он бессмысленный поход против Садовского в «Слове», и мне пришлось вступить в эту полемику. Затем он исчез – в Москву. Когда я встретился с ним там уже в 1912 г. в редакции «Украинской жизни» – я не узнал прежнего Симона: вырос, остепенился, развился, бросил свои прежние выходки. В Центральной Раде в 1917–1918 гг. он был одним из наиболее вдумчивых и рассудительных политиков. С тех пор, как он оказался в Директории, я с ним мало встречался, но каждый раз он производил хорошее впечатление. Люди, работавшие в последние, самые тяжелые для страны времена, говорят, что это был настоящий государственный муж с умением обращаться с людьми, выходить из положения в затруднительных обстоятельствах, подбодрить во время боя, проявить личную смелость, которая так очаровывает простых людей. Во всяком случае одно верно: это был единственно бесспорно честный человек из всех, кого революция вынесла на поверхность жизни».

Трудно судить сегодня о способностях Петлюры, о мере его одаренности, оригинальности его решений как Верховного главнокомандующего («Главного Атамана») армии УНР и единоличного руководителя государства. Неточно было бы даже сказать «диктатора». Петлюра не имел такого революционного авторитета и темперамента, как Винниченко, тем более, не был таким беспрекословным вождем, как Пилсудский. В частности, не любили Петлюру галичане. Когда после свержения гетмана обсуждались перспективы организации власти, Коновалец предложил стать диктатором Винниченко; тот отказался. Офицеры Старшинского совета предлагали Директории такой триумвират: Петлюра, Коновалец, Мельник. Тогда фактическим диктатором был бы Коновалец, и это не прошло. Наконец военные решили, что пусть уж все остается, как есть.

С. В. Петлюра

Оказавшись после Винниченко во главе Директории, Петлюра не имел крепкой опоры ни среди политиков, ни среди военных. В ходе войны Главный Атаман то шел на компромиссы с разными самостоятельными вожаками – Волахом, Стрюком, Оскилком, Болбачаном, Семусенко, Мордалевичем и другими, – то боролся с их мятежами, и некоторых, наиболее непокорных, если ему удавалось, даже расстреливал. Самые радикальные элементы критиковали Петлюру за нерешительность и требовали диктатуры. Петлюра не осмеливался на прямые преследования непослушных старшин и скорее действовал скрыто, полагаясь на спецслужбы, организатором и руководителем которых был начальник его личной охраны и контрразведки Николай Чеботарев.

Через своих людей Петлюра пытался держать под контролем и оперативное руководство армией. Атаман Юрий Тютюнник позже писал: «…Петлюра тайно от меня начал вести повстанческую политику на Украине… Его посланцы, идя на Украину, все делали вопреки директивам Штаба, хотя их подписывал он же. Преимущественно Петлюра использовал с этой целью людей, чья уголовно преступная деятельность была уже доказана Штабом… Эти люди, попав на Украину, воевали друг с другом. Они устраивали провокации и вообще своим поведением оправдывали данное им прозвище “бандиты”». Даже с учетом того, что писалось это уже под контролем чекистов, слова Тютюнника отображают атмосферу в военном руководстве.

Невзирая на предельную противоречивость воспоминаний и оценок, сквозь сумерки десятилетий из разных пустяков можно все же реконструировать и глубинные убеждения, и черты личности Симона Васильевича Петлюры.

Сын полтавских мещан казацкого рода, рано вовлеченный в политику, способный, но без систематического образования, Петлюра кажется слабым журналистом; стиль его перегружен возвышенными романтичными штампами, каких-либо находок мысли или пера мы в его текстах не встретим. И все же за всем им написанным и сделанным видится, можно думать, личность цельная и сильная.

Петлюра был одногодком Сталина и имел такое же образование – незаконченную духовную семинарию. В отличие от Джугашвили, который после семинарии служил не по призванию – в обсерватории – короткое время и без всякого удовольствия, Петлюра после исключения работал в кубанских архивах под руководством историка Щербины и проявил способности к историческому исследованию.

В психологическом облике Симона Петлюры наблюдается определенный крен в сторону эгоцентризма, особенно в сторону власти над людьми и событиями. Или, может, он был травмирован неожиданной властью и исторической миссией. Эгоцентризм не тождественен эгоизму; может, такой эгоцентрик поделился бы последним куском хлеба, но не толикой власти. Отсюда и слабое ощущение реальности, что при упрямстве Петлюры находило проявление, в частности, в неоправданном оптимизме; отсюда же, возможно, и влеченье к частому в его риторике жестокому образу крови и жертвы. Человек практически находчивый и умный, Петлюра в оценке ситуации в целом часто выдавал себе самому желаемое за действительное.

Такой комплекс, в конечном итоге, вообще очень типичен для политика. Если сравнить Петлюру с его непримиримым критиком Винниченко, то здесь важна политическая ориентация, а не личные амбиции и намерения.

Идея, которой поглощен Петлюра до конца, – идея украинской национальной государственности. Ей подчинены все его политические программы, и в этом понимании слова его можно назвать националистом. Он противопоставляет себя сторонникам «безличного интернационализма»: «их сердце никого не любит: дух их не горит пламенем любви и добра ближайшему другу – народу своему, дух их не может охватить любовью и дальних друзей, которые неспособны полюбить ближних». «Лишь любовь к собственному народу является источником всемирного братства. Любовь к собственному народу учит любить и других». Мы видим здесь традиционную позицию «не любишь этнически близких – не полюбишь чужих», которую, в частности, ярко выразили в русском патриотизме Достоевский, в еврейском – Жаботинский.

Свой патриотизм Петлюра выразительно противопоставил идеологиям, которые на первый план выносят социальные цели: «Слепыми является те люди, которые думают, что патриотизм может быть классовым или групповым. Классовые и групповые стремления являются вредными для блага целого народа, потому что вносят некую ущербность в единство стремлений и сеют несогласие между одиночными частями народа или делят народ на отдельные группы». Следовательно, исходный пункт всей стратегии Петлюри – национальная солидарность. Отсюда непримиримость между Петлюрой и Винниченко или Шаповалом.

Нужно сказать, что Петлюра не был агрессивным ксенофобом, в частности, не был и антисемитом, о чем свидетельствуют многочисленные опубликованные материалы; однако невозможно представить Петлюру женатым на еврейке, как Винниченко. Для Петлюры человек был в первую очередь представителем национального сообщества, а затем уже хорошим или злым, союзником или противником; и он готов был дружить – и убежден был, что дружил – с еврейством как обществом. Свое видение соотношения индивида и нации он формулирует выразительно: «Вслед за девятнадцатым веком, веком развития индивидуальности, идет век национальности, национальной индивидуальности, которая должна развить все свои благородные силы и приблизить время всемирного равенства и братства». Не личность, а нация является субъектом и исторической индивидуальностью – эту романтическую философию XIX ст. Петлюра считает философией будущего.

Политическая наприязнь Винниченко и Петлюры имела давнюю личную и литературную историю. Тем не менее, в противостоянии Винниченко и Петлюры находит проявление в первую очередь драматичное простивостояние не личностей, а социального и национального приоритетов в украинском национальном движении.

Не случайно поддержку Петлюра получил именно от Жаботинского. Правда, Петлюра, верно определив российскую имперскую государственность как главную политическую опасность для Украины и отказавшись от всяких компромиссов с белыми и красными, все более непримиримым становился ко всему русскому (обращение «к книжкам, написанным Московскою мовою», «отравляет и деморализует» читателя) и даже деградировал – его последний памфлет относительно «московской воши» просто неудобно читать.

Тем более, неправ и тенденциозен Винниченко, обвиняя Петлюру в беспринципности за то, что тот редактировал журнал «Украинская жизнь» на русском языке. В определенном понимании Винниченко больший националист, чем Петлюра, потому что он был готов вести нацию ради «украинской идеи» на союз с самим дьяволом, просился в Советскую Украину – с высокими целями, понятно – даже в страшные годы коллективизации. Петлюра был более прямолинеен и более упрям.

Первичность национального и над интернациональным, и над личностным определяет и культурную ориентацию в первую очередь не на европеизм, а на усвоение собственного наследия. Еще нужны «долгие века» осваивать национальные богатства, а мы «сразу скачем к роли Фауста в земном мире». Упоминание о Фаусте адресовано европеисту и модернисту Винниченко – «курносому Мефистофелю», которого в 1908 году резко осудили литературные критики С. Ефремов, Г. Хоткевич и С. Петлюра.

Население Украины поставлено было перед выбором: или главным образом решать социальные проблемы и в первую очередь – удовлетворение земельного голода крестьянства, или сначала независимая Украина, а затем уже реформы. Оба лозунга поддерживала самая многочисленная, самая эмоциональная и самая стихийная политическая партия – украинские эсеры; когда же оказалось, что нужно выбирать, УПСР раскололась приблизительно пополам. Суть раскола выявилась еще во времена Скоропадского, на нелегальном IV съезде УПСР. Правый «Центр» пошел за Шаповалом, отдав приоритет самостоятельности, левые – «боротьбисты» – за Михайличенко, Василием Элланом, Гринько, Любченко и другими, вплоть до более позднего вступления в КП(б)У. Сторонники Шаповала соглашались войти в Украинский национально-государственный союз (УНГС) при условии всесторонней украинизации государства, а будущие «боротьбисты» были против союза с национал-демократами и выдвигали требование в первую очередь решить социальные проблемы.

Аналогичный раскол состоялся и в УСДРП. Винниченко колебался, Порш был решительно и против левых, и против диктатуры атаманов, за парламентские и европейские пути; левые организовали фракцию «Независимых», которая потом выделилась в Украинскую коммунистическую партию (УКП). Характерно, что Винниченко, в итоге склонившись к левым, отстаивал идею красного революционного блока Россия – Украина – Галичина – Венгрия. Здесь обнаружилась определенная общность антагонистов: идея «красного пояса» поддерживалась последовательными левыми коммунистами, поскольку приблизительно отвечала предполагаемым маршрутам «мировой революции», и потому более поздние «троцкисты», как бы это ни выглядело парадоксально, были меньшими централистами, чем российско-коммунистические «государственники». Левые революционеры Винниченко и Троцкий с разных сторон шли к одной политической конфигурации.

Твердая независимая позиция Петлюры была ориентирована на национальную солидарность, а не на две равноценные цели – национальную и социальную. И нужно признать, что с этой точки зрения его прагматичные установки и конкретные шаги были более последовательными и эффективными, чем политика левых.

Петлюра сразу взял курс на постоянную армию, осуществляя по отношению к офицерскому («старшинскому») корпусу ту политику, которую реализовали большевики в Красной армии. Ведущие руководители его армии происходили из русского офицерства и даже из армии Скоропадского. Между прочим, Шаповал прямо протестовал против использования русских офицеров в армии УНР, как, соответственно, левые коммунисты и «военная оппозиция» в красной России. С самого начала Петлюра ориентировался не на немцев, а на Антанту; по свидетельству организатора масонской ложи «Молодая Украина» Моркотуна, бывшего секретаря Скоропадского, Петлюра вошел даже в эту связанную с западными либералами ложу. На пути к Антанте стояла непримиримая российская генеральская хунта. В этих условиях Петлюра, как прагматичный государственник, не верил в возможность компромиссов с Деникиным и Врангелем и возлагал надежды на антикоммунистический блок Румынии, Польши, государств Прибалтики («Черноморско-Балтийский союз»), и в первую очередь на Польшу – невзирая на тяжелые проблемы с Галичиной и Волынью, которые сразу возникли на почве польского национализма. А присоединение Украины к такой проантантовской комбинации могло осуществиться только собственными украинскими государственническими силами. Здесь Петлюра был абсолютно прав.

Петлюра обнаруживает необычную для социалиста склонность к православным службам, поддерживает деятельность своего министра – Ивана Огиенко (митрополита Иллариона), верит в усиление религиозного движения в Украине. Но религиозность Главного Атамана как-то вторична относительно национальной идеи. «Вдохновенная, величавая фигура Христа, могучее лицо Будды, светлое лицо Сократа – эти величественные образы предстают перед нашими глазами как символы неземной любви к своему народу, как великаны-защитники счастья, славы и расцвета своих народов». Христос как еврейский патриот – это что-то странное, не говоря уж о Будде, о котором Петлюра знал явно немного. Но если идет речь о религии и патриотизме, то причем здесь Сократ?

Петлюра был глубоко убежден в величии украинской государственной идеи и чувствовал свое особое призвание в ее воплощении. При этом идея национальности и патриотизма приобретает у него достаточно странный полурелигиозный характер.

Единственное, что объединяет всех троих – это идея жертвы, жертвенной цикуты. В выступлении на юбилее Шевченко в марте 1921 г. Петлюра говорит об основанной Тарасом Шевченко «национальной вере» так же, как в статье о патриотизме – о вере Христа и Сократа. Кстати, вспоминает он и о жертвенности Великого Кобзаря. Петлюра отмечает «большое значение веры, которая все не покидала Шевченко, которая его спасла, и по аналогии с ней той веры, которую мы имеем, правдивость нашего дела, которое нас, слава богу, не покидало и которое нас спасет».

Ощутимы мессианистские мотивы в самооценке Главного Атамана, как и готовность к большой жертве, которую он должен принести. Не случайна риторика, в которой он непосредственно обращается к народу как его «отец». Действительно, 21 сентября 1920 г. Петлюра издает «Приказ населению Украины» (!), в котором призывы заканчиваются словами: «Я требую этого».

Отсюда и понимание национальной идеи как чего-то почти тождественного религиозной вере, и отношение Петлюры к политическим партиям. Правительственные комбинации он строил, опираясь на небольшую группу партийных деятелей, в том числе социал-демократических, – Мартоса, Мазепу, Левицкого и некоторых других. Однако в феврале 1919 г., когда УСДРП осудила диктатуру и потребовала от членов партии покинуть Директорию, Петлюра вышел из партии, да и позже его членство в ней было мнимым. Он ясно высказался о своей сверхпартийности: «Такие узкопартийные доктрины, как, например, у нас социал-демократическая и им подобные, чисто классовые программы, у нас не только не имеют права репрезентироваться на руководство народом, но должны существовать до определенного времени лишь теоретически и не требовать диктатуры над Украиной для своих 5–8 % сочувствующих!»

Осуществление национальной идеи не может быть партийным делом. В конечном итоге, это – дело гения. Намек на это находим в выступлении на Шевченковском празднике: «Если мы будем привязывать имя Шевченко к какой-то партии, к какому-то определенному мировоззрению, мы не будем уважать и понимать дела и творчества нашего гения. Нашему гению в партиях будет узко и тесно. Гений не знает границ. Вы знаете, попытки провязать всех поэтов в мире к определенной партии, к определенной партийной работе всегда заканчивались для гениев катастрофически: гений выходил из партии, гению было тесно». Общенациональное дело не вмещается в партийные рамки, ее мессии тесно в партиях.

А как же с реальностью многопартийной системы в Украинской республике?

По мнению Петлюры, разнообразие и обилие доктрин и программ «для лиц является полезной, для народов приносит это огромный вред».

Петлюра рассматривает межпартийную борьбу как недоразумение, распущенность и следствие влияния Москвы. Он квалифицирует как «влияние Московщины, ее больной культуры с большими контрастами (всё – или ничего)» работу тех украинцев, которые «определенными сторонами своей деятельности сослужили службу нашему народу, но во время государственного его творчества своей недисциплинированностью, неправильным пониманием путей и методов государственного строительства проделали змеиную, мерзкую работу – по своим последствиям хуже той, которую наносит сознательный предатель». Речь идет о Винниченко, Грушевском «и таком их антиподе, как неуравновешенный и хаотический С. Шемет» (правый радикал, близкий к Михновскому. – М. П.).

Едва ли не единственная политическая сила, которой Петлюра выражает полное доверие, – это национал-демократия Ефремова. Ефремов, все годы Гражданской войны проживая в Киеве на Гоголевской улице, временами – иногда нелегально на Приорке, возглавлял «Братство украинской государственности» (БУГ) – политический центр, подобный тем, которые создавались антибольшевистскими силами в Москве и время от времени раскрывались ЧК. БУГ просуществовал с 1920-го по 1924 г. С согласия БУГа был осуществлен Зимний поход Тютюнника в 1921 г., по некоторым данным, Ефремов был членом подпольного Центрального повстанческого комитета (Цупкома). Ефремов, глядя на дом, где был когда-то «Украинский клуб», вспоминал, как приветствовали Директорию, угощали обедом Симона Васильевича, прощались, отправляя «на жертву» «Славка» – Прокоповича, Саликовского и так далее». «На жертву» отправлен из Киева при отступлении поляков руководящий состав нового правительства Петлюры – премьер Вячеслав Прокопович, министр иностранных дел Андрей Никовский, министр внутренних дел Александр Саликовский. Не случайно в письме к Прокоповичу по поводу 25-летнего юбилея литературно-научной деятельности Ефремова Петлюра просит обсудить на Совете Народных Министров вопрос о форме выражения почета и оценки заслуг Ефремова. Вспомним и высокую оценку Петлюры в дневнике Ефремова.

В. К. Прокопович

Можно уверенно говорить, что Петлюра, отбрасывая всякую партийную разношерстность, политически ближе всего был к национал-демократу Ефремову, а национал-демократы Ефремова политически и организационно были наиболее надежными «петлюровцами».

Высокая идеология воспринимается массами в том удешевленном и растиражированном виде, да еще и через людей, которые от имени этой идеологии действуют. Культурный и политический уровень людей, которые представляли для украинского города и села независимую Украину, был невысоким. Петлюра сам отчасти виноват в том, что все эти люди звались «петлюровцами», – он самочинно после антигетманского восстания от своего имени подписал обращение к народу Украины, дав свое имя всем, кто взялся за оружие. В условиях массовых восстаний приходилось создавать армию не на базе профессионального костяка, а подчинять себе стихийно возникшие повстанческие отряды. Этой задачи политическая и военная стуктура УНР разрешить не сумела. Неповиновение, смуты и измены батьков-атаманов, еврейские погромы, самочинные жестокие расправы с враждебно настроенными элементами населения, в конечном итоге, пьянство и разворовывание захваченного у гетмана 50-миллионного фонда – все это приводило к тому, что власть Главного Атамана распространялась практически на несколько десятков километров от его штабного вагона.

Петлюра никак не мог воспринять реальную картину атаманского всевластия в формально подконтрольной ему Украине. Обвинение его войска в насилии он воспринимает как враждебную клевету. Авторам воззвания правого Союза хлеборобов, где говорилось об «атаманских отрядах разных названий», которые «доказали полную слабость перед врагом», о «прежних средствах борьбы и военной организации с упором на реквизиции, а временами и грабежи», Петлюра отвечает: «Только слепая, партийная заскорузлость и сектантство могли водить той рукой, которая написала приведенную на нас клевету и нападки. Только оторванность от народа и классовый эгоизм могли наделить наше войско определенными чертами – как дезорганизованного, аморального, не способного к борьбе и победе, именно так оно предстает в освещении “Союза украинских хлеборобов”».

С таких же позиций следует оценивать и отношение Петлюры к еврейским погромам.

В правительствах УНР всегда была должность министра еврейских дел, которую до конца занимал Пинхас Красный. Тем курьезнее строки из письма Главного Атамана П. Красному от 29 декабря 1920 г. о «кампании против украинского дела вообще и Правительства УНР, в частности, с обвинениями в еврейских погромах»: «Конечно, основание этой кампании кроется не в погромах, которых в действительности не было (!), а где-то глубже, в тайниках европейской дипломатии, и осуществляется лицами, которым в настоящее время нужно дискредитировать украинский вопрос… Если где-то и были случаи, когда жертвой нападения был еврей, то в этом были виноваты банды разбойников, которых после большевистского господства осталось немало и которых сразу нельзя было уничтожить. О погромах, о массовых ограблениях и убийствах я ничего не знаю и даже не допускаю, чтобы это могло быть» (курсив мой. – М. П.).

В отличие от белых генеральских правительств, Петлюра пытался прекратить волну ужасающих погромов, которые в 1919 г. в Украине унесли около 120 тыс. жизней несчастных и беззащитных еврейских обывателей городов и местечек.

А через три месяца, 18 марта 1921 г., Петлюра пишет обращение к населению Украины относительно недопущения еврейских погромов: «Палачи наши – большевики – везде распространяют слухи, будто украинские повстанцы уничтожают еврейское население. Я, Главный Атаман Украинского Войска, не верю этому, не верю, потому что знаю народ украинский, который, притесненный грабителями-завоевателями, сам не может притеснять другой народ, так же страдавший от большевистского господства». Повторив слова о «слезах, которыми еврейское население провожало отступающее наше войско» (с ними он обращался к Красному), Петлюра заканчивает патетически: «Как Главный Атаман Войска Украинского, я приказываю вам: большевиков-коммунистов и других бандитов, которые совершают еврейские погромы и уничтожают население, карать беспощадно и, как один, стать на защиту бедного измученного населения и через наши военные суды расправляться с бандитами немедленно».

Винниченко и другие национал-социалистические политики совершенно верно видели слабость национального государства в том, что за ним не идут массы. Петлюра не признавал других причин поражения, кроме недисциплинированности и непослушания исполнителей.

Не была ли это хитрость двуличного атамана? Уже упав на парижскую мостовую после выстрела молодого еврея, Петлюра, говорят, простонал: «За что?» В реальности, как он ее видел, погромов «в действительности не было» – по крайней мере, он делал все, что мог, чтобы «отдельные антисемитские проявления» прекратить.

О том, насколько Петлюра пребывал в облаках, свидетельствует хотя бы признание (в августе 1918 г.!) самой большой ошибкой Центральной Рады то, что она не провела мобилизации резервистов в армию, – кто бы тогда, когда все разваливалось, выполнил приказ о мобилизации, да и где был тот провинциальный аппарат Центральной Рады!

В письме к начальнику Генерального штаба армии УНР Вс. Петрову он признает сквозь зубы, что «попытка реставрации наших усилий в государственном строительстве (начиная с 1917 г. и вплоть до сегодня) застала нас в таком состоянии организации наших сил, национальной дисциплины и подготовки и умения государственными делами руководить, который не мог преодолеть деструктивные элементы нации, а поэтому не дал возможности овладеть всей территорией, которую заселяет украинская нация» (курсив мой. – М. П.). Вот это состояние неорганизованности, «деструктивные элементы» – все, что ответственно за провал попытки государственного строительства.

Петлюра на практике хорошо знал цену своим военным сотрудникам, как партизанским атаманам, так и кадровым офицерам. В другом письме к генералу Петрову, которому он доверял, Петлюра пишет: «Также наши неудачи новейшей истории Украины (1917–1921) показали мне, что разного рода деструктивные явления, такие как бунты Оскилко, Болбачана, Волаха, как недисциплинированные выходки г. Омельяновича-Павленко с его кустарными ауспициями и спорами, как постоянная оппозиция ген. Сальского и другие аналогичные явления происходят не только по злой воле одних (Оскилко), безволия, которое тянет за собой подчинение воле других (Болбачан), неумение ориентироваться в сложных обстоятельствах политической жизни третьих (Омельянович-Павленко) и, наконец, от амбиций и больного честолюбия четвертых (Сальский), но еще и оттого, что нашей армии вообще, а командному составу ее в частности и особенно, нельзя было… привить единообразия мыслей, говоря иначе, объединить его единственной доктриной». (Михаил Омельянович-Павленко, полковник русской армии, был командующим действующей армией УНР, а генерал Владимир Сальский, тоже русский высокопоставленный штабной офицер – военным министром, другие атаманы – самодеятельной «региональной элитой».)

И уже после окончательного поражения, на территории Польши, Петлюра дает указания о налаживании государственнической идеологической работы и спецслужб через культурно-образовательный, разведывательный и контрразведывательный отделы Генерального штаба, о национальной архитектуре украинских церквей и других безотлагательных задачах перестройки государства… Можно было бы видеть в этом тоталитарный синдром, если бы все это не было размахиванием картонным оружием.

Никовский вернулся в УССР в 1924 г. Свои долгие откровенные разговоры с ним и рассуждения о прошлом Ефремов подытожил в дневнике: «Целая полоса дурости и геройства, продажности и самопожертвования, высокого подъема и подлости прошла через меня. А враг общий – там, за рубежом, наше дело закончено и без перспектив. Люди не живут, а доживают – порядочные (их горсточка) не знают, что делать, а непорядочные (огромное большинство) пустились во все тяжкие… Неутешительная страница нашей истории, непосредственный сквозняк авантюризма, нечестности и легкомыслия, которые начинаются еще с Центральной Рады».

Может, самой показательной для этих последних времен и дней Украинской независимости была история с Тютюнником и Отмарштайном.

Юрий Тютюнник превращался под конец во все более влиятельную и инициативную фигуру в армии УНР. Крестьянский парень из многодетной семьи, поручик военного времени из студентов, он отличался выдающимися командирскими способностями, храбростью, чрезвычайным честолюбием и энергией. Петлюра назначал его на все высшие должности, но в то же время побаивался и всячески против него интриговал, а Тютюннику все меньше нравилась польская ориентация Главного Атамана.

Ю. О. Тютюнник

Образованная в 1920–1921 гг. на западе Украины Украинская военная организация (УВО) под руководством полковника Коновальца стала на путь террористической борьбы с правительством Польши и уже в 1920 г. организовала покушение на Пилсудского. УВО не поддерживала никаких связей с военными органами УНР, Петлюра был осужден галичанами как изменник. Позже в ОГПУ пленный Тютюнник свидетельствовал, что симпатизировал «галицким революционерам».

После поражения на территории Польши были размещены остатки вооруженных сил УНР, которые насчитывали тогда до 25 тыс. человек. Значительно больше сил находилась в Украине в партизанских отрядах. Только в больших отрядах на время максимального подъема движения, в июле 1921 г., насчитывалось более 30 тыс. человек; для сравнения, в независимой армии Махно было тогда 30–40 тыс. человек.

Попытка организации грандиозного антикоммунистического выступления на Украине относится к 1921 г. Подготовка к восстанию продолжалась все лето и осень, по решению Главного Атамана подготовительная фаза должна была завершиться 1 сентября.

Организованный в 1921 г. Партизанско-повстанческий штаб возглавили генерал-хорунжий Юрий Тютюнник (начальник штаба) и полковник Юрий Отмарштайн (начальник оперативного отдела). Капитан Генерального штаба российской армии, швед по происхождению, Отмарштайн занимал значительные штабные должности в армии УНР. Весной 1921 г. «для сохранения здорового ядра армии» от разложения была создана тайная офицерская организация под названием «Украинское военное общество» во главе с Отмарштайном.

7 октября 1921 г. Польша подписала обязательство выслать вместе с лидерами савинковского Союза также Петлюру, Тютюнника и Омельяновича-Павленко. В действительности же 23 октября Тютюнник подписал приказ Повстанческой армии (ПА), где объявил о своем вступлении в командование армией, назначении полковника Отмарштайна начальником штаба и подчинении ПА всех сил в Украине. 29 октября Тютюнник выехал из Львова в Ровно, где завершалось формирование ядра Повстанческой армии. 4 ноября Волынская группа под командованием самого Тютюнника прорвалась через советскую границу.

Второй вооруженный Зимний поход закончился полным поражением. Чекисты еще к переходу границы группами ПА разгромили основные партизанские отряды, и общая численность повстанческих сил составляла в октябре 1921 г. всего 830 сабель и 440 штыков. Подольскую группу красные не допустили к соединению с Тютюнником, и она, пройдя полторы тысячи километров, повернула назад; Бессарабская группа была разбита на границе. А группу Тютюнника заманили в глубь территории и разбили под Коростенем, в бою около Звиздали. Волынской группе противостояли дивизия украинских «красных казаков» Примакова и бригада Котовского, тоже по основному составу украинская. Красные расстреляли около Базара 359 из 500 пленных, остальных отдали в Чека. Сам Тютюнник едва спасся с небольшим отрядом.

Постановлениями большевистских органов власти предусматривалась система жестокого террора в отношении украинского населения, система расстрела заложников и тому подобное. А главное – введение НЭПа выбивало почву из-под ног повстанцев. Крестьяне не пошли в повстанческие отряды.

С военной точки зрения, Зимний поход был авантюрой. На время выступления Тютюнника близ границ Украины находилось только около 7 тыс. бойцов армии УНР. А Красная армия на территории УССР насчитывала 14 стрелковых и 4 кавалерийских дивизии, не считая технических частей. Организации Цупкома были разгромлены Чека еще до начала рейда.

Тютюнник понимал, что его рейд-поход имеет мало шансов на успех и что с каждым днем эти шансы уменьшаются. Петлюра, однако, не считался с его аргументами и все откладывал начало похода. По неизвестным причинам он рассчитывал на то, что большая война против большевиков начнется в 1922 г., и оттягивал начало восстания в Украине, надеясь, что возглавит повстанцев именно в соответствующее время. Основные ресурсы он направлял не Тютюннику, а южной группе Гулого-Гуленко; своему представителю при польском войске полковнику Данильчуку Петлюра написал письмо, в котором поручал передать полякам, чтобы они давали Тютюннику как можно меньше патронов и оружия, поскольку, мол, рейд является личным делом Тютюнника. Письмо было готово в тот же день, когда Петлюра подписал приказ о Зимнем походе и попало в руки Тютюнника и Отмарштайна.

После провала Зимнего похода Отмарштайн попытался вывезти с территории Польши письмо Петлюры к Данильчуку и с этой целью приехал в лагерь интернированных воинов УНР в Шеперно. 3 апреля 1922 г. в этом лагере Отмарштайн был убит неизвестными – можно думать, политическими соперниками или, попросту говоря, агентами Чеботарева. Письмо при убитом не нашли, хотя документы и деньги убийцы оставили. Как отмечал Тютюнник, весть о смерти Отмарштайна вызвала нескрываемую радость у Петлюры и близких к нему людей.

Тютюнник стал такой же жертвой чекистской провокации, как и Савинков. Он делал ставку на «Всеукраинский Военный совет», который был в действительности чекистской выдумкой; в 1923 г. его вызвали в Харьков на заседание этого мифического «ВВС» и на советской территории арестовали. В отличие от Савинкова, Тютюнник был отпущен чекистами на волю, стал писателем и кинодеятелем (между прочим, автором первого варианта сценария поставленного Довженко фильма «Земля») и даже играл в фильме о рейде Тютюнника роль Тютюнника.

Чем больше эмиграционные структуры УНР подчинялись Пилсудскому, тем меньшей казалась Тютюннику разница между поляками и большевиками. В то же время он все более колебался в определении своего отношения к красным – его интересовал только национальный вопрос, а принцип «советской власти», то есть принцип диктатуры, он готов был принять.

В переходе Тютюнника на сторону коммунистов есть интересные моменты, которые раскрываются в автобиографии, написанной им по требованию начальника Государственного политического управления (ГПУ) Украины Балицкого. По словам Тютюнника, он оценивал и советскую, и польскую власть под одним углом зрения – как чужеземную оккупацию.

В условиях «украинизации» Тютюнник легко и логично перешел на позиции коммунистов. Естественно, что с поворотом к политике Великого перелома в 1929 г. он был арестован и впоследствии погиб.

После убийства Петлюры председателем Директории стал Андрей Ливицкий, ее представитель в Варшаве, главой правительства – Вячеслав Прокопович; его реальная работа ограничивалась изданием в Париже, где он поселился, журнала «Тризуб». И реально, и формально правительство УНР не имело ни влияния, ни дел, которые надо было решать.

* * *

Труд историка иногда напоминает труд патологоанатома: он всегда имеет дело с мертвыми реалиями, и временами ему приходится брутально вскрывать тех, кто давно отошел в мир иной. Обозревая бурную жизнь тех лет революции, полную вспышек надежд, разрушительных бунтов, поражений и отчаяния, героизма и жестокости, безграничной глупости и пророческих прозрений, среди множества случайных людей, вынесенных волной на поверхность событий, на фоне политических платформ и программ, за которыми чаще всего стояли совсем другие реалии или ничего не стояло, – в кровавой тьме войны всех против всех в украинском национальном лагере самыми влиятельными или наиболее знаковыми представляются фигуры Михаила Грушевского, Владимира Винниченко, Никиты Шаповала, Сергея Ефремова и Симона Петлюры. И если мы признаем, что путь, на котором Украина испытала бы меньшее горе и потеряла бы меньше человеческих жизней, – это путь национальной государственной независимости, то мы должны признать, что именно Симон Петлюра был самой выдающейся исторической фигурой на этом пути, невзирая на свои личностные и политические слабости и недостатки.

В ту пору партизанских «батьков» насчитывалось много, и временами они были безликими и безвольными фигурами; от них требовалось в первую очередь, чтобы они угадывали настроения своих «хлопцев». Некоторые были волевыми хищными натурами, которые умели подчинять людей и долго держались на поверхности.

Как подобает лицам, близким к «нижнему миру», все они отличались чрезвычайной жестокостью. И каждому, чтобы его слушались, необходимо было иметь одну главную добродетель: везенье.

Петлюра чувствовал себя ближе к Богу. Но ему не везло.

Симон Петлюра избрал единственно возможный путь, на котором побеждают национал-патриотические движения: путь национальной солидарности. На этом пути выиграла Польша, где межпартийные дрязги и социальные противоречия отступили перед угрозой полной потери независимости от России. Попытки национал-социалистов возглавить беспокойное украинское общество под лозунгами социальной справедливости, чтобы на волне мощного крестьянского движения добыть в борьбе также и независимость, оказались неэффективными: эту нишу захватили коммунисты. Национал-социалистам, как левым эсерам, так и независимым эсдекам, оставалось соперничество с более сильным противником, а затем и капитуляция с дальнейшим вступлением в ряды компартии. Длительное время они имели иллюзии относительно сосуществования с ВКП(б) под суверенитетом Коминтерна. Но коммунисты ни с кем власть не делили.

О батьке Махно люди говорили: «Кто знает, с Богом ли он знается, с чертом ли, но ему везет». Среди популярных вожаков было немало таких, которые скорее знались с чертом; не случайно «батьки» редко бывали осанистыми красавцами-героями, чаще всего они имели какие-то физические изъяны, были малыми и некрасивыми, как Махно, калеками – популярный командир Правда не имел обеих ног; известна и атаман-женщина Маруся – неслыханная вещь в те годы в войске.

Национальная солидарность – это как любовь и как деньги: или она есть, или ее нет. В Украине ее не было.

Украинская элита была расколота с самого начала и до самого конца. Родзянки, Драгомировы и другие потомки казацкой старшины Богдановых времен, которая предпочла Россию Польше и добивалась только равноправия с имперским дворянством, в своем подавляющем большинстве слилась с российским благородным сословием и, возможно, считала Украину своей «малой отчизной». К идеологии «малой отчизны» склонялись и те либерально-демократические круги высокой национальной элиты – Вернадский, Кистяковский, Тимошенко, Василенко, Лизогуб, которые держались российских либералов, а затем, когда «большая отчизна» стала красной диктатурой, были по крайней мере лояльными к правоцентристской авторитарной власти Скоропадского. Низшие прослойки национальной интеллигенции со своей демонстративной «простонародностью» не в состоянии были наладить сотрудничество с российской элитой, что толкнуло правоцентристских либералов частично к аполитичности и к эмиграции, частично даже к российской генеральской хунте. Скороспелые «мартовские» национал-социалистические политики и их интеллектуальное ядро – группа левых «интеллигентов-эсдеков» – разрывались между национальными и социальными лозунгами и не могли согласиться с потерей демократии и военной диктатурой. Эти силы тоже быстро оказались невостребованными, и лидеры их в разгаре войны эмигрировали.

Украина вошла в состояние полной атомизации. Боевые действия, как везде в прежней России, велись преимущественно вдоль железнодорожных путей; и там в местечках и на станциях какие-то организующие функции неизменно при всех властях выполняли три лица – начальник станции, телеграфист и начальник милиции, они же банда или отряд под флагом той стороны, которая была сверху. Что творилось по далеким селам, того мы не знаем. Везде было полно оружия и действовали свои отряды, и никто никого не слушал, а воевали зачастую с соседними селами. Из этих небольших отрядов формировались большие, которые иногда не признавали ни одной власти, а иногда меняли флаги. Такими были и «петлюровские» отряды, такими были и «зеленые», и анархисты, и красные.

«Твердые», правые центристы были готовы пожертвовать демократией во имя государственности. Небольшая группа интеллигентов – националисты-народники старого покроя, душой которой был Ефремов, – оказалась ближе к режиму военной диктатуры, которую теоретически осуществлял Главный Атаман. Реальность диктатуры, однако, не выдерживала иронии тогдашней песенки: «В вагоне директория, под вагоном территория».

Красные формирования прошли через тот же этап хаоса и «эшелонной войны», что и повстанческая армия УНР. Но большевикам удалось наладить дисциплину в войсках – отчасти благодаря чрезвычайной жестокости чекистских и получекистских вооруженных структур. Но главной цементирующей силой была централизованная политическая партия, которая везде поставила своих комиссаров. Такой централизованной силы у Украинского государства не было, и в нем начались быстрые процессы внутреннего распада.

Была ли потеря независимости проявлением фатальной «украинской ментальности»?

Анна Вежбицкая отмечает, что в русской культуре, как и в английской или немецкой, есть разница между понятием свободы (аналогии – в латинском libertas) и воли (в англ. freedom). Свобода-liberty – институционное явление, тогда как соответствующие слова национального происхождения freedom, Freiheit, воля) обозначают в первую очередь освобождение, независимость от чего-то. Действительно, у Пушкина: «…темницы рухнут, и свобода вас встретит радостно у входа» – если бы встречала воля, это был бы акт личного освобождения, не больше, но декабристов должно встретить общество с правовыми институтами свободы. Зато «на свете счастья нет, а есть покой и воля» – эквивалент личного счастья воспринимается не как социальный институт, а как сугубо личная независимость. В отличие от freedom, воля в русской культуре имеет привкус хаоса, своеволия, вольницы.

В польской культуре, как отмечает Вежбицкая, воля относилась именно к юридическим (или, точнее, некодифицируемым традиционным) привилегиям и вольностям благородного сословия (zlota wolność). Когда же Польша потеряла независимость и была разделена соседями, zlota wolność стала в первую очередь именно государственной самостоятельностью, независимостью.

Именно таким было понимание свободы («вольности») в давние казацкие времена и в Украине. Касиян Сакович в «Скорбном стихотворении на похороны знатного рыцаря Сагайдачного» писал:

Свобода-«вольность» у авторов барочных произведений вплоть до Сковороды воспевается как «лучшее и ценнейшее благо» (Антоний Радивиловский) и всегда противопоставляется «неволе». Но это благо, которое может быть добыто лишь собственной кровью, по-благородному и по-казачьему, приобретает на протяжении веков в Украине в первую очередь социальные, а не национальные характеристики.

В украинских «культурных сценариях», как и в русских, в понимании воли преобладает независимость в социальном плане. Более того – это независимость от господина и барина. Вспомним Шевченковское: «На вольнiй, бачиться, бо й сам уже не панський, а на волi». Воля в первую очередь противостоит крепостничеству-рабству (неволи). И как логическое продолжение темы воли – «і на своїм их веселiм полi свою ж таки пшеницю жнуть».

Это уже не языковые привычки и не загадочная ментальность. Это – история, которая именно такие пути нам проторила.

Петлюра надеялся, что бессмертной окажется рожденная Гражданской войной военная государственническая традиция, которая когда-то осветит новые вспышки вооруженной борьбы за национальную волю. Такого не произошло, и слово «петлюровец» не стало героической легендой в национальной памяти. Но произошло нечто другое.

Ленинская стратегия заключалась в исчерпывающем использовании национально-освободительного ресурса для развала российской империи с тем, чтобы немедленно с началом мировой пролетарской революции перейти к централистской интернациональной диктатуре пролетариата. Никакие автономии или федерации не входили в планы Ленина и его партии. Образование формально независимой «УССР» в самом начале «диктатуры пролетариата» было актом вынужденным. Конечно, Ленину было одинаково, что УССР, что «Дальневосточная республика» (ДВР), – все это было лишь тактикой. Но образование красной Польши, Германии или Венгрии требовало и красной Украины. Государственная самостоятельность Украины под полным контролем РКП вырисовывалась в ходе Гражданской войны под давлением обстоятельств, под давлением мощного желания самостоятельности, обнаруженного украинцами.

Советская Украина была красной тенью УНР. Мы появились из этой тени, которая в ходе семидесятилетней истории приобрела плоть и кровь.

Именно поэтому «нашим государством» является и то государство, которое основано Универсалами Центральной Рады, и то, которое продлило историю после гетманского переворота, и «жовто-блакытна» УНР – и в то же время красная УССР, о чем настойчиво утверждал в эмиграции Винниченко. Принимая государственную преемственность, нельзя принимать политические традиции всех ее правительств: они настолько разные, что тогдашние политики считали за лучшее говорить о разных государствах, а не правительствах. Но потомки должны брать на себя ответственность за всю историю. Тогда вместе с ней можно взять и все то, что было в ней лучшего и вечного.

 

Ленин и Троцкий

Кажется естественным связывать альтернативные варианты коммунистического режима с именами Ленина и Троцкого.

В годы Гражданской войны их имена не воспринимались как знаки политических альтернатив. В букваре для красноармейцев читаем как азбучную истину: «Вожди мирового пролетариата – Карл Маркс, Фридрих Энгельс, Владимир Ленин, Лев Троцкий». После смерти Ленина много всякого писалось о сложности и даже враждебности их отношений. Благодаря знаменитым воспоминаниям Горького о Ленине отпечатались в памяти читателей ленинские оценки Троцкого: «С нами, а не наш», «есть в нем что-то нехорошее, от Лассаля». И в 1920-е годы, а особенно в более ранние времена, отношения их действительно бывали враждебными, а то и нетерпимыми. Однако не совсем понятно, в чем именно заключалась идейная сторона дела и насколько здесь виновна их психологическая несовместимость.

Обратимся сначала к личностной стороне дела.

Автор обстоятельного исследования о Ленине Д. Волкогонов время от времени подчеркивает, что стремление к власти было у Ленина настоящим стержнем его политической личности. Но это остается декларацией. Нет никаких свидетельств какой-то властолюбивой патологии у Ленина, нет ни одного примера, когда бы он утверждался над своим окружением ради самой власти, а не ради определенных принципов или догм, например, когда бы он использовал власть как самоцель, для удовлетворения психологической потребности в ней, а не как средство достижения политической цели. Все, что писали соперники Ленина о его жажде власти, может трактоваться как черта его мировоззрения и убеждений, как стремление любой ценой реализовать свою стратегию, а не как проявление присущего ему болезненного диктаторства.

Семья Ульяновых была очень милой интеллигентской семьей из российской провинции и не оставила в Володе комплекса неполноценности. Такой комплекс могла бы в антисемитской России породить не афишированная Ульяновыми четвертушка еврейской крови – но тогда даже в антисемитских кругах наличие дедушки-выкреста не делало человека «скрытым евреем», как при режиме наследников Ленина.

Ленин был искренним интернационалистом по убеждениям, а также по личным мотивам, в силу космополитического характера своей семьи – среди его предков были русские, калмыки, евреи, шведы и немцы. Гитлеровский фельдмаршал Модель приходился Ленину очень дальним родственником – и это имеет чуть ли не большее значение, чем «еврейство» Ленина. А культурно и политически Ленин был типичным русским революционером.

В. И. Ленин. 1920

Воспоминания современников, все имеющиеся материалы создают впечатление о подвижном и оптимистичном человеке с живым и мощным интеллектом, преисполненном постоянной потребностью деятельности, с развитым чувством юмора, точнее, хорошей реакцией на чужой юмор – его он встречал искренним заразительным смехом. По темпераменту Ленин был холериком, эмоции у него были глубокими и менялись быстро, проявляясь в выразительной неповторимой мимике и жестикуляции. (У Горького: «Картавит и руки сунул куда-то под мышки, стоит фертом».) Его привычка господствовать в обществе не обижала людей, потому что он не подчеркивал свое превосходство. В узком и семейном кругу Ленин бывал раздражительным, но на людях это компенсировалось вниманием окружения. В нем не выпирала потребность демонстрировать свою личность, поскольку естественная повышенная эмоциональность его тона уравновешивалась склонностью к педантизму и интравертностью – обращенностью во внутренний мир как в переживаниях, так и в интеллектуальной деятельности.

Ленин был типичным интровертом. В его жизни имели значение не столько события сами по себе, сколько то, что он о них думал. Сосредоточенность на построенной им собственной картине реальности невидимой стеной отделяла его от окружения – у Ленина никогда не было друзей, он был самодостаточной личностью. Эмигрантские коллеги его могли целыми днями в папиросному дыму обсуждать политические новости и давать им все новое и новое марксистское толкование, он же рвался на воздух, на прогулку – не столько потому, что любил природу, сколько потому, что мог побыть с ней наедине. У лиц с такой постоянной жаждой деятельности, как у Ленина, оценки событий и людей бывают импульсивными, зависящими от настроения, от ситуации общения, от того, что они хотят услышать; у Ленина же они, напротив, были производными от внутренней работы в собственном мире верований, идеалов, предубеждений и интеллектуальных решений.

Он был способен на решения крутые и жесткие. Ленин очень легко рвал отношения с людьми, с которыми длительное время считался политически и лично близким, и легко сходился со вчерашними соперниками, если они переходили на его позиции. Однако, общаясь с недавними антагонистами, Ленин никогда не мог полностью избавиться от прежнего раздражения, и в этом, возможно, проявлялось определенное «застревание эмоций».

Можно думать, что он не очень легко забывал острые вспышки чувств, и иногда это носило зловещий характер. Возможно, это проявилось в личной ненависти к царю и царской семье, которая угадывается за холодными рассуждениями о целесообразности их физического истребления. Подобные черты обветшалой озлобленности можно видеть и в ненависти Ленина к церкви и священникам, и в легкости, с какой он приказывал расстреливать проституток. Вообще, решения Ленин, кажется, принимал не очень просто в силу тех же черт педантизма, которые вынуждают человека снова и снова возвращаться к якобы ясному вопросу. Однако сильный ум, темперамент и холодный эмоциональный барьер интраверта между собой и миром позволяли избежать болезненных колебаний.

Источники духовной эволюции Ленина – в его юношеском «мы пойдем другим путем». Никто не уточнял, что имел в виду гимназист Володя Ульянов, когда сказал эти слова, узнав о судьбе старшего брата-террориста. «Другой путь», конечно, официально трактовался как путь марксистско-ленинский, хотя далеко было еще юному Володе и до Маркса, и до коммунистической партии.

Жестокость Ленина – а примеров чрезвычайно, безоглядно жестоких его решений можно приводить много – происходит не от характеропатии, а от всепоглощающей фанатичной преданности делу. И начало настоящего перелома в его сознании, который в конечном итоге сформировал его как политического лидера, можно увидеть в гимназические годы.

Главное в «том», что путь Александра – не убийство, а благородство самоотверженных убийц. Александр Ульянов отказался подписать просьбу о помиловании, сославшись на то, что это будет нечестно – ведь он, революционер-террорист, по его словам, «сделал свой выстрел». Борьба с царем мыслилась этими юношами благородной, как дворянская дуэль.

Это благородство террористов первых поколений заменяется макиавеллизмом Ленина, который отказывается от народнического террора из-за его невыгодности, а не аморальности. Он всегда был за массовый якобинский террор. «С врагами нужно по-вражески» – вот то «другое», что определило в юности его путь.

Был ли Троцкий психологически скорее соперником или же дополнением Ленина?

В период острой фракционной борьбы в большевистской партии противники Троцкого упорно создавали образ капризной самовлюбленной личности из мелкобуржуазной семьи, неспособной к дисциплинированной акции в силу постоянной потребности в демонстрации своего неугомонного «Я». Главный редактор всех тогдашних энциклопедий Н. Л. Мещеряков писал: «На протяжении всей своей революционной деятельности Троцкий стремился стать вождем партии. Человек блестящих способностей, но по натуре своей самый чистый интеллигент-индивидуалист, чужой психике пролетариата и неспособный к коллективной работе, Троцкий, невзирая на все усилия, никогда не мог собрать вокруг себя сколь-нибудь значительную группу революционеров». Позже эти характеристики объединились с намеками на еврейское происхождение Троцкого, которое добавляло его образу дополнительные штрихи непризнанного местечкового вундеркинда. Мефистофелевская внешность Троцкого и его ораторская революционная демагогия усиливали впечатление идеолога насилия, возможно, еще страшнее, чем сталинское. Все эти характеристики существенно искажают настоящего Троцкого, о котором мы можем сегодня судить по документам и его публикациям.

Прежде всего еврейское происхождение Льва Бронштейна-Троцкого не играло в его жизни столь же серьезной роли, как в жизни многих оппозиционных деятелей еврейского происхождения в России и Европе того времени. Троцкий утверждал, что в юношеские годы своего еврейства он совсем не воспринимал. Отец Троцкого был богатым хлеборобом, выходцем из еврейских колонистов Екатеринославщины, которые были до Александра III вообще освобождены от правовых ограничений, налагаемых на евреев. Старый Давид Бронштейн говорил на украинском «суржике», сам умел делать всю крестьянскую работу и не воспринимался украинским окружением как еврей. В Одессе, в реальном училище, подростку Леве Бронштейну иногда приходилось слышать от преподавателей словцо «еврейчик», но не меньшую враждебность реакционные учителя обнаруживали к немцам и особенно к полякам. Он жил во время учебы в Одессе у родственников, в интеллигентной еврейской семье, проникнутой народническим гуманизмом, и под воздействием господствующей атмосферы воспринимал императив справедливости, который вынуждал его стыдиться собственнического эгоизма родителей в их отношениях с крестьянами. Отсюда истоки его протестных настроений, которые рано привели Троцкого к революционному подполью, суду, тюрьме и ссылке.

В. И. Ленин и Л. Д. Троцкий на Красной площади 7 ноября 1919 года

В характере Льва Троцкого смолоду прослеживается очень сильный эгоцентризм, который толкал его к инициативе и лидерству. Однако здесь не видно черт личностного обособления. Склонный к демонстративности человек, со свойственной ему легкостью забывать, не воспринимает воспоминания и упреки совести, он охотно демонстрирует себя, но имеет склонность приспосабливаться к окружению, показывать себя людям таким, каким быстрее может им понравиться, – и нередко настолько гибкий, что теряет все свое «Я», кроме самого примитивного эгоизма. Психика Троцкого не имеет с этими чертами ничего общего. Ему абсолютно несвойственна полуистерическая вера в свои фантазии, которые такой человек не пробует и проверить, а главное – Троцкий никогда не приспосабливался к аудитории. Скорее всего, его первой реакцией было сопротивление окружению, немедленное противопоставление ему собственного «Я» и собственных оригинальных взглядов и убеждений, даже если позже ему приходилось отказываться от них или изменять их. Как эгоцентрик Троцкий плохо слышит голоса окружающего мира, а скорее навязывает ему свою волю и свое видение. При этом, как это нередко бывает с эгоцентрическими натурами, он не был эгоистом в расхожем понимании слова – Троцкий и в малых бытовых делах, и в больших был щедрым на самоотверженность и самопожертвование.

Один из недоброжелателей сказал о Троцком, что он охотно умер бы за революцию, если бы достаточное число зрителей любовалось им в эту минуту. В этом что-то есть, хотя это бессмысленная фраза. В угоду зрителям можно наделать себе много вреда, однако не умереть. Кстати, Троцкий погиб от руки сталинского убийцы достойно, найдя искренние последние слова и для любимой жены, и для мирового пролетариата, которому, как был убежден, он отдал свою жизнь.

Л. Д. Троцкий в кабинете

Троцкий, как и Ленин, – типичный интраверт. «Природа и люди не только в школьные, но и в последующие годы юности занимали в моем духовном бытии меньше места, чем книги и мысли». Как человек очень сосредоточенный на себе и склонный навязывать себя реальности больше, чем отдавать себя ей, верить ее силам и прислушиваться к ним, Троцкий более близок к типу пророка, чем к самоотверженным приверженцам церкви или партии. Эгоцентрическое навязывание своей воли реальности воспринимается им самим как революционный мессианизм. Он слышал что-то в окружающей действительности, оно говорило через него – с детских лет. «Весеннее солнце навеивало, что есть что-то неизмеримо более могучее, чем школа, инспектор и неправильно посаженный на спину ранец – чем учеба, шахматы, обеды, даже чтение и театр, чем вся вообще повседневная жизнь. И тоска по этому неизведанному, властному, возвышенному над отдельным человеком охватывала существо мальчика до самой глубины души и вызывала сладкую боль изнеможения», – пишет он о себе-школьнике.

Так же он характеризует свои действия в революционные дни: «Каждый настоящий писатель знает моменты творчества, когда кто-то другой, более сильный, водит его рукой. Каждый настоящий оратор знает минуты, когда его устами говорит что-то более сильное, чем он сам в свои будничные часы. Это есть «вдохновение». Оно возникает из высшего творческого напряжения всех сил. Неведомое поднимается из глубокого логова и подчиняет себе сознательную работу мысли, сливает ее с собой в каком-то высшем единстве. Мгновения высшего напряжения духовных сил охватывают в определенные моменты все стороны личной деятельности, связанной с движением масс. Такими днями были для «вождей» дни Октября. Подспудные силы организма, его глубокие инстинкты, унаследованные от звериных предков чувства – все это поднялось, сломало двери психической рутины и – рядом с высшими историко-философскими обобщениями – стало на службу революции. Оба эти процесса, личный и массовый, были основаны на сочетании сознания с неведомым, инстинктом, который составляет пружину воли, с высшими обобщениями мысли».

Студент Л. Бронштейн (Троцкий). Фото из архива полиции

Такого не мог бы написать ни Ленин, ни один из его соратников. Не потому только, что марксистский пуризм не позволил бы им вспоминать инстинкт и неведомое, – просто никому из них не было дано так ярко чувствовать и выражать то состояние, которое по аналогии с религиозным можно было бы назвать революционным духовным опытом.

Ленин был предан социалистической революции тоже абсолютно и бескомпромиссно, но иначе. У него нет признаков психологии пророка, он скорее честный и безжалостный служащий и прислужник идеи коммунизма. Ужасные слова, сказанные о Ленине Петром Струве, который хорошо его знал, – «мыслящая гильотина», – по-видимому, не лишены жестокой правды.

Но все это ничего не говорит о природе конфликта между Лениным и Троцким.

Л. Д. Троцкий, В. И. Ленин, Л. Б. Каменев. Май, 1920

Касательно идейно-политической стороны расхождений, то здесь более поздние большевистские обвинения скорее искажают реальность. Политическая (тактическая) платформа большевизма в 1905 г. основывается на тех же, в сущности, идеях непрерывности развития революции от «буржуазно-демократического» этапа к «социалистическому», что и платформа Парвуса – Троцкого, разве что с разницей в деталях, – только Троцкий сформулировал их на несколько месяцев раньше Ленина, еще в январе 1905 г. О рабочих советах как органе «диктатуры пролетариата» Ленин ясно говорит только в 1917 г., хотя обратил на них внимание уже в 1905-м, но именно Троцкий высоко оценил их и был фактическим руководителем Петербургского рабочего совета в годы Первой русской революции. Легенды о «недооценке» Троцким «роли крестьянства» опровергались обоими, Лениным и Троцким, в годы Гражданской войны, когда они опубликовали заявление об их полном единодушии в этом вопросе. Что касается особенной агрессивности Троцкого в курсе на «мировую революцию», то стоит отметить, что в 1920 г. Троцкий был решительным противником прорыва в революционную Европу через Польшу, а Ленин поддержал замыслы коммунистических интервенционистов.

Троцкий – революционер не только по профессии, но и по психологии, потому что он чувствовал революцию мистически и пророчески, всем естеством.

Троцкий выехал из России за границу осенью 1902 г., в разгар подготовки II съезда партии. Ему было тогда только 23 года – возраст, когда студенты заканчивают университеты. Троцкий стал очень близок к старшим вождям партии – Мартову, Засулич, Аксельроду, а с Плехановым сразу вступил в тяжелый конфликт; с Лениным же у него сложились поначалу прекрасные взаимоотношения. Ленин даже настойчиво требовал включения Троцкого в редколлегию газеты «Искра», чтобы изменить в свою пользу соотношение сил; как свидетельствовал позже бывший меньшевик Мартынов-Пикер, Ленин планировал создание в редколлегии руководящей «тройки» в составе Ленина, Плеханова и Троцкого. А на II съезде партии в 1903 г. Троцкий неожиданно поддержал «меньшевиков» против Ленина.

Троцкий, как революционер, должен был быть – и был – жестоким и безразличным к судьбе маленьких людей, которые попадали под колеса революции. Однако прежде, чем прийти к революционному макиавеллизму, Троцкий пережил протест против ленинской политической морали.

Тогда, после II съезда, Троцкий соглашался с Мартыновым, что Ленин хочет ускорить объективный ход событий с помощью гильотины, как это делало якобинство. Он писал о большевиках и меньшевиках: «Якобинец или социал-демократ?», на что Ленин отвечал: «Якобинец-социал-демократ». Троцкий самоопределился жирондистом, Ленин провозгласил себя якобинцем. Глубинные мотивы своего отступления от Ленина в те судьбоносные годы Троцкий изложил в своей политической автобиографии. «Революционный централизм является жестким, властным и требовательным принципом. В отношении к отдельным людям и целым группам вчерашних единомышленников он приобретает нередко форму безжалостности. Недаром в словаре Ленина такие частые слова: непримиримый и безжалостный. Только высшая революционная целенаправленность, свободная от всего низко личного, может оправдать такого рода особую беспощадность. В 1903 г. шла речь лишь о том, чтобы оставить Аксельрода и Засулич вне редакции «Искры». Мое отношение к ним обоим было проникнуто не только уважением, но и личной нежностью. Ленин также высоко ценил их за их прошлое. Но он пришел к выводу, что они все больше становятся препятствием на пути к будущему… Его поведение мне казалась недопустимым, ужасным, возмутительным. А между тем оно было политически правильным и, значит, организационно необходимым».

Троцкий объясняет, что он тогда не понимал, какой напряженный централизм нужен будет партии для осуществления революции, и делает интересные признания: «Моя ранняя молодость прошла в сумеречной атмосфере реакции, которая затянулась в Одессе на лишнее пятилетие. Юность Ленина восходила к “Народной воле”».

Как всегда, первой реакцией Троцкого на жизненный урок беспощадности был протест. Потом он понял, что «иначе пролетарскую революцию не делают».

Троцкому принадлежат фразы, которые свидетельствуют о готовности на все и склонности к игре со смертью («мы заключили соглашение со смертью», «если мы пойдем, то хлопнем дверями так, что вздрогнет мир» и тому подобное).

Троцкий, который на все смотрел с легким пренебрежением посвященного в исторические процессы вождя миллионных масс, чувствовал запах смерти и не боялся его. И не это отделяло Троцкого от Ленина и большевистских вождей, вынуждая Ленина сказать Горькому знаменитое: «С нами, а не наш».

Где действительно оказывались глубокие расхождения Ленина и Троцкого, так это в отношении к партии.

Троцкий действительно был чужим в среде старых большевиков, «не наш», и мало ценил принципы партийной солидарности, священные для большевиков. Придя к партии Ленина одиночкой, с небольшим числом случайных попутчиков, Троцкий вдруг стал вторым человеком в партии, объединив вокруг себя младшую генерацию большевиков.

И суть дела не в Троцком, а в молодом поколении.

 

«Старик» и молодежь

Взглянем на список основного состава ЦК РКП периода революции и Гражданской войны. Если не принимать во внимание нескольких более или менее случайных лиц, которые мелькнули в составе ЦК на год и больше не появлялись на высшем партийном горизонте, то можно поименно назвать людей, которые составляли на протяжении решающих четырех лет революции и Гражданской войны высший коммунистический партийный совет:

• Артем (Сергеев) Федор Андреевич (1883–1921) – из семьи богатого подрядчика, русский, вырос на Екатеринославщине и здесь начал нелегальную деятельность, большевистский организатор на юге Украины, был в эмиграции в Китае и Австралии, стал подданным Великобритании и австралийским профсоюзным деятелем, инициатор создания Донецко-Криворожской республики в 1918 г., погиб в катастрофе.

• Белобородов Александр Григорьевич (1891–1938) – рабочий-электрик с Урала, русский, в партии с 17 лет, судился еще как несовершеннолетний, быстро выдвинулся на Урале после революции, причастен к расстрелу царской семьи, организатор карательных экспедиций на Дону в 1918 г., работал на Северном Кавказе и потом в НКВД, ультралевый, троцкист, расстрелян в 1938 году.

• Бубнов Андрей Сергеевич (1884–1938) – сын Иваново-Вознесенского текстильного фабриканта, русский, в большевистскую партию пришел в 20 лет, покинув Тимирязевскую академию, один из главных организаторов Октябрьского переворота, на партийной работе в армии и в агитационно-пропагандистском отделе ЦК. Ультралевый, потом сталинец, расстрелян.

• Бухарин Николай Иванович (1888–1938) – сын гимназического учителя, русский, москвич, партийную работу начал еще в гимназическом кружке, из ссылки сбежал за границу в 1910 г., где и познакомился с Лениным, с 1918 г. – главный редактор «Правды». Ультралевый, нередко поддерживал Троцкого, потом – «правый» противник Сталина. Расстрелян.

• Владимирский Михаил Федорович (1874–1951) – из Нижнегородщины, русский, студент-медик, член социал-демократического движения, позже – профессиональный партиец, один из руководителей Московской парторганизации, работал и в НКВД, и в Украине, с 1927 г. вплоть до смерти – глава Центральной ревизионной комиссии ВКП(б). «Твердый ленинец» и сталинец.

• Дзержинский Феликс Эдмундович (1877–1926) – польский шляхтич родом из Литвы, в социал-демократии с гимназических времен, один из руководителей социал-демократии Польши и Литвы, лидером которой была Роза Люксембург, принадлежал к крылу, которое не поддерживали большевики, прожил тяжелую жизнь подпольщика, потерял здоровье в тюрьмах Российской империи, после революции – руководитель ВЧК – ОГПУ, одновременно на хозяйственный работе, участник левых оппозиций в РКП, часто поддерживал Троцкого, потом сталинец, умер от инфаркта.

• Зиновьев (Радомысльский) Григорий Евсеевич (1883–1936) – из еврейской буржуазной семьи из Елизаветграда на юге Украины, двадцатилетним студентом в Берне стал социал-демократом и познакомился с Лениным, на партийной работе преимущественно в эмиграции, после революции – большевистский руководитель Петрограда и председатель Коминтерна, расстрелян в 1936 г. Ленинец с правым уклоном, потом сторонник Троцкого в борьбе со Сталиным.

• Иоффе Адольф Абрамович (1883–1927) – из богатой купеческой семьи из Симферополя, еврей, в социал-демократии с гимназических времен, учился медицине в Берлине, лечился у психоаналитиков в Вене, после первого курса – нелегал, был советским послом в Германии и готовил там восстание, дальше на дипломатической работе, давний троцкист, покончил самоубийством в 1927 году.

• Калинин Михаил Иванович (1875–1946) – из крестьянской семьи, рабочий-путиловец, подпольщик-большевик, после смерти Свердлова – глава ВЦИК, до Сталина занимал ту же должность номинального главы государства. Сталинец.

• Каменев (Розенфельд) Лев Борисович (1883–1936) – из семьи инженера, обрусевшего немца по происхождению, детство прошло в Тифлисе, свободно говорил по-грузински и был знаком со Сталиным еще по Грузии, студент-юрист Московского университета, откуда и пошел на партийную работу, после революции – московский коммунистический мэр и заместитель Ленина в правительстве и Совете труда и обороны, умеренно правый ленинец, потом сторонник Троцкого, расстрелян.

• Крестинский Николай Николаевич (1883–1938) – из семьи гимназического учителя из Могилева (Беларусь), украинец, учился на юридическом факультете в Вильно, потом в Петербурге на партийной работе, после революции – комиссар банка, нарком финансов, после смерти Свердлова заменил его и до 1921 г. секретарь ЦК и член политбюро, потом на дипломатической работе, ультралевый, троцкист, расстрелян.

• Милютин Владимир Петрович (1884–1938) – с 19 лет на большевистской работе, считался литератором-экономистом, был правым в 1917 г., расстрелян.

• Муранов Матвей Константинович (1873–1959) – из крестьянской семьи с Полтавщины, харьковский рабочий, большевик, депутат думы, после революции был инструктором ЦК, потом на судебной и партийной работе в Москве. «Твердый ленинец».

• Ногин Виктор Павлович (1878–1924) – рабочий, из семьи приказчика, социал-демократ, профессиональный партиец, на хозяйственной работе. Правый в 1917 году.

• Преображенский Евгений Алексеевич (1886–1937) – из семьи священника с Орловщины, в нелегальную работу включился еще в гимназии, перешел на нелегальное положение в 19 лет, работал на Урале, с лета 1919-го – делегат партсъезда, член и секретарь ЦК. Видный большевистский экономист, троцкист, расстрелян.

• Радек Карл Бернгардович (1885–1939) – родился во Львове в еврейской интеллигентной семье немецкой культуры, участник польского национального движения, деятель австрийской и немецкой социал-демократии, потом в партии Розы Люксембург, ее противник, оказался в русской тюрьме, где начал знакомиться с русским языком. Коминтерновский деятель и ведущий коммунистический журналист. Ультралевый во все времена. Троцкист. Расстрелян.

• Раковский Христиан Георгиевич (1873–1941) – болгарин из известной семьи революционных национальных деятелей, врач, деятель международного левого социал-демократического движения, глава правительства Советской Украины, троцкист, на дипломатической работе, расстрелян.

• Рудзутак Ян Эрнестович (1887–1938) – латыш, из семьи батрака, рижский рабочий, в 1905 г. в тюрьме стал большевиком, деятель латышской социал-демократии, каторжанин, после революции на профсоюзной работе, был членом политбюро. «Твердый ленинец». Расстрелян.

• Рыков Алексей Иванович (1881–1938) – из семьи купца – выходца из крестьян, русский, студент-юрист, видный организатор большевистской партии еще с 1903 г., возглавлял продовольственную службу, заместитель председателя и председатель Совнаркома, правый в 1917-м и 1928–1929 гг., расстрелян.

• Свердлов Яков Михайлович (1885–1919) – из семьи владельца типографии в Нижнем Новгороде, еврей, в революцию пришел из гимназии, видный подпольщик-организатор, после Октября – глава Всероссийского центрального исполнительного комитета (ВЦИК) и секретарь ЦК, умер от гриппа. «Твердый ленинец», но идейно в годы после Первой русской революции склонялся к ультралевой позиции.

• Серебряков Леонид Петрович (1890–1937) – русский, вырос в Луганске, токарь, социал-демократ-большевик и член партийного комитета с 15 лет, был секретарем ЦК и на работе в армии и на транспорте, троцкист, расстрелян.

• Смилга Ивар Тенисович (1892–1938) – латыш, из интеллигентной семьи, отец расстрелян карательной экспедицией в 1908 г. В партии еще с реального училища, студент, нелегал. На военной работе, после войны – в промышленности, троцкист, расстрелян.

• Смирнов Иван Никитович (1881–1936) – из крестьянской семьи с Рязанщины, русский, образование – городское училище, арестован в 19 лет и после этого – партийный профессионал, на военной работе, нелегал в тылу у белых, председатель Сибирского ревкома, на хозяйственной работе в военной промышленности, троцкист, расстрелян.

• Сокольников (Бриллиант) Григорий Яковлевич (1888–1939) – еврей, родился в Украине в Ромнах в семье врача, вырос в Москве, стал нелегалом-большевиком еще в гимназии, где учился вместе с Бухариным и Эренбургом, один из организаторов Октябрьского переворота, на коминтерновской, дипломатической, военной работе, наркомфин, литератор. Скорее правый ленинец, но был и троцкистом. Расстрелян.

• Сталин (Джугашвили) Иосиф Виссарионович (1879–1953) – в комментариях не нуждается. Грузин. Образование – незаконченная духовная семинария. На нелегальном положении с 1901 г. Знаком с Лениным с 1907 г. Генералиссимус и диктатор коммунистической России.

• Стасова Елена Дмитриевна (1873–1966) – русская, дворянка, из знаменитой интеллигентной петербургской семьи, в нелегальную работу включилась после частной гимназии Таганцевой, работала вместе с Крупской, была техническим секретарем ЦК, работала в Коминтерне и в аппарате ЦК. Ультралевая (во время дискуссии относительно Бреста), позже сочувствовала Троцкому, но не была в оппозиции. «Сидела», но выжила.

• Стучка Петр Иванович (1865–1932) – латыш, из крестьян, юрист по образованию и стажу работы, деятель латышской социал-демократии, нарком юстиции, председатель Верховного суда РСФСР, представитель латвийской компартии в Коминтерне. «Твердый ленинец».

• Томский Михаил Павлович (1880–1936) – русский, из петербургской рабочей семьи, образование – три класса, рабочий и видный большевик, после революции – на профсоюзной работе, глава ВЦСПС из ее второго съезда, застрелился, чтобы избежать ареста. «Правый ленинец».

• Троцкий (Бронштейн) Лев Давидович (1879–1940) – в комментариях не нуждается. Происходил из богатой еврейской семьи с Украины, образование – реальное училище. Партийную работу начал в Николаеве в 18 лет. Убит агентом НКВД.

Все эти люди занимались нелегальной работой с ранней юности, жизнь их проходила от ареста к аресту, от тюрьмы до ссылки, от эмиграции до эмиграции, без дома и семьи, без приличной одежды и свежего белья, с поддельными паспортами, в постоянных заботах о транспорте литературы, печатании листовок, организации явок, подпольных собраний, забастовок, демонстраций, переправки людей за границу и тому подобное. В каждом из этих жизнеописаний есть героическое, включая трагическую смерть подавляющего большинства из них во времена победившего социализма – выстрел из пистолета в затылок в последний свой серый рассвет где-то в подвале НКВД.

В списке представлены решительно все социальные слои (естественно, подавляющее большинство большевистских вождей происходило из зажиточных слоев) и разные нации империи. Кстати, утверждение о преимущественно еврейском составе большевистского руководства – легенда: среди трех десятков членов высшего руководства – половина русских, шестеро евреев, трое латышей, есть другие. Приблизительно таким был процент евреев во всем революционном и оппозиционном движении, что вполне понятно, учитывая особенно притесняемое их положение в империи и городской характер еврейского этноса. Только среди меньшевистского руководства евреи преобладали абсолютно.

Образование большевистской элиты было скорее хаотическим и бессистемным; слово «литература» для большинства ассоциировалось со словом «транспорт», но к марксистской литературе уважение было чрезвычайное.

Как правило, читали «Капитал» (не дальше пятой главы первого тома), отдельные произведения Маркса и Энгельса, такие как «18 брюмера Луи Бонапарта» или «Критика Готской программы», какие-то брошюры Лассаля, Каутского, Плеханова – ну, и обязательно разные статьи Ленина и сборники статей Ленина и Зиновьева о войне. Между прочим, единственными марксистскими учебниками политической экономии были книжки Богданова – «Краткий курс экономической науки», самый популярный, переведенный на европейские языки, «Начальный курс политической экономии» в вопросах и ответах для начинающих и толстый «Курс политической экономии». Употреблялось слово «классика», но четверка «Маркс – Энгельс – Ленин – Троцкий» принадлежала к вождям мирового пролетариата, а не к классикам марксизма. На тексты Маркса и Энгельса ссылались как на учение, но даже Ленин не был еще сакральным автором, с ним можно было спорить. Понятие «марксизм-ленинизм» утвердилось после смерти вождя.

Обратим внимание на молодость Центрального комитета – вождю партии 50 лет исполнилось в конце Гражданской войны, лишь семеро на 1917 г. перешли сорокалетний рубеж жизни (кстати, почти все эти старшие, за исключением «чужих» – Дзержинского из польской и Раковского из болгарской социал-демократии, – были на малозначимых должностях в партии и умерли в сталинское время в своих постелях), пятеро в год революции не имели еще и тридцати лет; средний возраст ленинского цекиста, не считая самих старших и самых молодых, – 33–34 года. Подавляющее большинство пошли в революцию с первого же курса института или университета, так что ЦК складывался, грубо говоря, из студентов-недоучек; треть – преимущественно рабочего происхождения – не имела и среднего образования.

Из большевиков-цекистов около половины принадлежала к ультралевым оппозиционным платформам; большинство из троцкистов, которых начали устранять с руководящих должностей в партии еще в 1921 г., всегда были большевиками и стали сторонниками Троцкого в годы революции и войны.

Ленина в его окружении звали Стариком еще во времена, когда он был молодым. Эта партийная кличка осталась за ним в узкой среде «старой гвардии». В прозвище Старик отразилась и дистанция между вождем и его верными соратниками, и патриархальная самооценка последователей себя как «детей», «молодежи», – и то обстоятельство, что «молодые» чем-то действительно отличались от «Старика».

В. И. Ленин готовится к выступлению

По окончании Гражданской войны и демобилизации домой вернулись молодые коммунисты, которые нередко вступали в конфликты с местной властью. «Известия ЦК РКП(б)» 1921–1922 гг. полны сообщений о дрязгах «на местах» и настоящем «секретарском кризисе» в результате отсутствия подготовленных руководителей; особенно острой была ситуация зимой с 1920 по 1921 г. Как причины кризиса орган ЦК отмечал постоянные мобилизации членов партии с партийной работы на фронты и появление молодых сил, которые пришли с фронта и требуют подходящей партработы у «стариков». Бедность и предельное истощение способствовали особенно нервной обстановке, в которой происходили все личные столкновения.

Проблема поколений в партийной массе находила отражение в политических и личных расхождениях партийных вождей.

В протоколах VI съезда РСДРП(б), который состоялся в канун революции, летом 1917 г., приведена выразительная статистика: средний возраст охваченного анкетой участника съезда – 29 лет, в партию этот рядовой делегат вступил в годы революции 1905 г. Тогда это были семнадцатилетние дети, преимущественно школьники. Странно, что автор прекрасной политической биографии Бухарина Стивен Коэн, который ссылается на приведенные данные, не отмечает, что Бухарин полностью отвечал этому статистическому образу – ему исполнилось 29 в год Октября, и он был партийцем нового призыва, призыва 1905 года. Для Ленина Бухарин и Пятаков и тогда, когда вождь в декабре 1922 г., на смертном ложе, писал тайное «завещание», оба оставались самыми «способными молодыми лидерами из самых молодых». Загадочно здесь упоминание о Пятакове: ведь после революции он никогда не занимал достаточно высоких должностей в партии и государстве, по крайней мере, таких, которые приближали бы его к статусу кандидата в члены политбюро. В свои последние годы Ленин рекомендовал Пятакова в заместители председателя Госплана Кржижановскому. Можно думать, пара «Бухарин – Пятаков» врезалась ему в память в последние довоенные годы, когда эти двое были близкими друзьями – молодыми большевиками-теоретиками, чрезвычайно левыми радикалами и задиристо и бескомпромиссно дискутировали с ним.

Не столько мефистофелевская фигура Троцкого, сколько фигура непрактичного, возвышенного и веселого рыжего лысоватого Бухарчика, в его потертой «кожанке», нечищеных сапогах и расхристанной, скомканной под ремешком на животе черной рубашке проглядывала за решительными и неумолимыми молодыми комиссарами. Как воспринимался Бухарин младшим поколением партийцев, можно судить из статьи о нем в «Малой советской энциклопедии», написанной все тем же Мещеряковым: «В рядах ВКП(б) Бухарин занимает одно из первых и выдающихся мест и являет собой одну из самых ярких фигур. Он жив и подвижен, как ртуть, жаден ко всем проявлениям жизни, начиная с новой глубоко абстрактной мысли и кончая игрой в городки. «Задиристый» на словах и в своих статьях, он крайне строг к себе в своей личной жизни, обнаруживая в то же время снисходительность к небольшим слабостям товарищей. Резкий, сокрушительный полемист, он любовно мягок в отношениях с товарищами. К этому нужно прибавить глубокую искренность, острый ум, широкую и глубокую начитанность в самых разнообразных отраслях знаний, умение на лету понимать чужую мысль и неисчерпаемую веселость. Все эти качества делают Бухарина одной из самых любимейших фигур российской революции».

Г. Л. Пятаков

Бухарин был дружен с группой молодых земляков-москвичей, которая сформировалась в подполье и боях Первой русской революции. Все они были левыми коммунистами, а позже разошлись в партии по разным фракциям. Бухарин, лично бесконечно преданный Ленину, в партийных дискуссиях занимал левореволюционные, романтические позиции, что чаще всего заканчивалось поддержкой платформы Троцкого. В словах «троцкистско-бухаринский», которые употреблялись во времена сталинизма как проклятие, был-таки определенный исторический смысл. Именно после того, как Бухарин поддержал Троцкого в «профсоюзной дискуссии» 1920–1921 гг., Ленин больше всего разгневался на него и обвинил Бухарина в беспринципной мягкости («мягкий воск», на котором может писать что угодно «каждый демагог»). Обвинение в беспринципности, учитывая фанатичную убежденность и абсолютную искренность Бухарина, звучит странно – до тех пор, пока мы не примем во внимание, что для Ленина речь шла не о теоретических расхождениях и не о пустяковой полемике союзников и врагов (хотя и здесь он отмечает в Бухарине «доверчивость к сплетням»), а об отношении к партии как к принципу политической жизни. Как самый яркий из молодых партийных вождей и, в конечном итоге, как кандидат в члены политбюро, который отвечал также и за работу с молодежью, Бухарин должен быть полностью единодушным с Лениным в том, что касалось «святая святых» – Партии.

Н. И. Бухарин

Как глубоко заметил Альбер Камю, марксизм Ленина был продолжением культа партии, который он унаследовал от своих народнических революционных предшественников.

Во времена осознания слабости интеллигентской пассионарности (после поражения революции 1905 г.) Сергей Булгаков раздраженно и во многом справедливо критиковал психологию героического служения народу. Но нельзя забывать, что героизм порождался российскими реалиями и мертвенностью российской провинции. В Российской империи социальная действительность была такой ужасающе-противоестественной, что нормальное выполнение общественного долга было возможно лишь при героическом служении. Молодые люди шли «в народ» для революционной пропаганды, но к пропаганде и политике дело обычно не доходило: акушерки и учительницы, волостные писари и мелкие торговцы – все они с глубоко тайными революционными умыслами реально действовали просто как честные обыватели. Но нормальное моральное поведение требовало от обывателя такого напряжения сил и действовало на окружение так возбуждающе, что, объединив свои усилия, взяточники и деспоты всех социально-чиновных мастей выживали их с места обитания, с работы или садили в острог. Характерно, что вплоть до революции 1905 г. в земствах работали преимущественно самоотверженные и честные либерально-демократически настроенные дворяне-землевладельцы. Но и эта деятельность требовала чуть ли не революционного запала, и при том – большой экономической независимости от государственной власти. Эти обстоятельства усиливали пассионарность российской интеллигенции, и это подготовило особую идеологию Партии – профессиональное Братство.

Идеология партии – институциональна, поэтому на место личной взаимной дружбы приходит рационализируемая идея, воплощенная в институт, преданность которому становится заменой живой коллективной связи между людьми . Подпольный пароль незнакомого человека, который врасплох пришел в твой дом и оказался товарищем по партии, вызывает большее доверие, чем давние приятельские отношения. Институт партии замещает профессиональному революционеру семью.

Вера Фигнер в своих воспоминаниях отмечает чрезвычайно важный момент в развитии революционной партии. Во время ее революционной молодости, в 70-х гг. XIX ст., подпольная организация была союзом, спаянным личной преданностью его членов. Можно сказать, это была антиструктура, молодежная группировка, вдохновлявшаяся идеалами, противоположными официальным ценностям общества, – братство. Наступило время, когда революционеры решали, как дальше будет развиваться их союз: при опоре ли на взаимную преданность и товарищество, на личную взаимосвязь – или путем институционализации братства, образования партии. Юг (в первую очередь украинский) был за первый путь, петербургско-московский Север – за второй. Победила, понятно, институционная «северная» модель. Сформировалась подпольная революционная организация – партия профессиональных революционеров.

Угроза «бюрократизации» возникает сразу же, как только братство превращается в институт. Но отказ от братства в интересах Партии и Идеи имеет и свою притягательность, свою терпкую моральную ценность: это – готовность разорвать любые родственные узы, отрекшись от отца, матери, сестры и любимой – во имя Правды, то есть готовность к самопожертвованию и самоубийству, в том числе моральному. Такая беспощадная готовность, которая ставит преданность каждого члена партии выше личных связей и личной преданности кому бы то ни было, даже вождю партии, – воспринимается как единственная гарантия от отчуждения – гарантия безграничной честности. Она требует искренности и открытости взглядов, демократических способов принятия решений.

В интеллигентской России складывалась много разных течений, каждое из которых по-своему трактовало подобную надиндивидуальную субстанцию, в которой должна была найти опору и поддержку интеллигентная личность, в условиях российского деспотизма – хрупкая и тепличная. Николай Бердяев, который пережил все эти искания, сохраняя силу собственной личности и никогда не погружаясь ни в одно из течений до конца, отмечал: «У нас совсем не было индивидуализма, свойственного европейской истории и европейскому гуманизму, хотя нам же свойственна постановка проблемы столкновения личности с мировой гармонией (Белинский, Достоевский). Но коллективизм есть в российском народничестве, левом и правом, в российских религиозных и социальных течениях, в типе российского христианства. Хомяков и славянофилы, Владимир Соловьев, Достоевский, народные социалисты, религиозно-общественные течения начала XX ст., М. Федоров, В. Розанов, В. Иванов, А. Белый, П. Флоренский – все против индивидуалистской культуры, все ищут культуры коллективной, органической, «соборной», хотя и по-разному понятной. И осуществилось лишь обратное подобие этой «соборности» в российском коммунизме, который уничтожил свободу творчества и создал культуру социального заказа, подчинив всю жизнь организованному извне механическому коллективу».

Уже после смерти Ленина философию партийного коллективизма прекрасно выразил Маяковский:

В этих знаменитых фразах («Единица! Кому она нужна? Голос единицы – тоньше писка!») утонуло, возможно, важнейшее:

Это намного важнее, чем последующее плакатное «мозг класса, дело класса» и так далее. Приказчик, который вдруг может стирать на карте мира целые государства; партия – единственная надежда на вечность и бессмертие, вера, надежда и любовь маленького человека. И это писал эгоцентрик и индивидуалист, который панически боялся смерти и заразы, – настолько, что ходил в перчатках и не здоровался за руку, и в конечном итоге покончил с собой, заставив поколение правоверных думать о социальных причинах такого естественного для его психики поступка. Именно в индивидуальности такого гигантского масштаба, как Маяковский, должно было родиться чувство потребности в опоре на сверхличное – «партия». Тяготение к сверхличному, абсолютно надежному и могучему источнику силы свойственно и одинокому волюнтаристскому «сверхчеловеку», и приказчику «с голосом тихим и тонким», который стремится к власти над царствами мира.

При этом для Ленина никогда не исчезало Братство. Более того, оно оставалось иррациональной основой партии. Были «свои» и «чужие», и большевики были «свои», особенный народ, психологически отличающийся от всех других, политических недолюдей. Сам Ленин осмысливал это ощущение принадлежности как противостояние рабочего класса и интеллигенции. Его глубоко поразила идея Каутского об органическом индивидуализме интеллигенции и коллективизме рабочих. В сборник произведений Ленина не вошла его статья «Рабочая и буржуазная демократия», написанная в 1905 г. и опубликованная в XIII томе «Ленинского сборника»; именно там Ленин прямо говорит о двух крыльях в социал-демократии – рабочего (большевистского, то есть его, Ленина) и интеллигентского (оппортунистического, меньшевистского и тому подобного). В конечном итоге, эта тема обсуждается им в произведениях «Что делать» и «Шаг вперед, два шага назад», которые (по Сталину) заложили «идеологические и организационные основы партии нового типа». Уже после начала войны «интеллигентское» крыло социал-демократии превратилось для Ленина в выразителя интересов «рабочей аристократии», подкупленной капиталистами.

Действительность поставлена здесь с ног на голову. В действительности не тред-юнионистские лидеры, а большевики действуют как верхушка, политическая элита – они пришли в рабочее движение «извне», от «теории», то есть в конечном итоге – от интеллигенции, и якобы служат «интересам рабочего класса» не столько субъективно (это для Ленина не имеет веса), сколько объективно.

Ленин не принимает классового происхождения за гарантию пролетарской чистоты: qui prodest – кому выгодно – вот что остается основой классовой оценки. А кому выгодно – это решает марксистская теория, рациональное догматичное мышление. Та же, по Достоевскому, «полунаука», которую писатель называл самым «страшным бичом человечества, хуже мора, голода и войны, неизвестным до нынешнего (XIX. – М. П.) века». В условиях Первой мировой войны такая элитаристская концепция партии имела своеобразное историческое оправдание: ведь нежелание немецких и австрийских социал-демократов идти против стихии националистических настроений собственных рабочих масс определило их патриотическую позицию (как сказал тогда Адлер-старший, лучше колебаться вместе с рабочим классом, чем против него). В безудержном стремлении кардинально переделать мир Ленин опирался не на те классовые инстинкты и реальные чувства, которые испытывали миллионы настоящих действительных Ива́нов Выборгской стороны, Замоскворечья или Канавина, а именно на тех и только тех, которые являются «действительно пролетарскими», согласно марксизму и решениям ЦК РКП. При этом вера Ленина в «товарищей рабочих» была искренна и тверда, как и вера во всемогущество марксизма и низость всего, что не является марксизмом. Ленин верил в какие-то «пролетарские» черты духовной организации нового человека, черты душевного здоровья, простоты и прямоты, классового «пролетарского чувства», как способности понять и принять коммунистическую идею независимо от сложности ее конструкции и путей построения. Эта вера не отличалась от безоговорочной веры в Народ, свойственной предыдущему поколению российских революционеров.

Ленин никогда не общался с реальными рабочими так, как это должен делать каждый рабочий лидер; фактически «интересы рабочего класса» для него оставались его собственной умственной конструкцией.

Вера в партию была обратной стороной веры в марксизм как идею, которая обеспечивала партии харизму непогрешимости. И посягательство на марксизм как на «монолит, вылитый из одного куска стали» (Ленин), равнозначно было покушению на партию.

Но на такой основе невозможно было расширять большевистское движение.

С самого начала перед группой Ленина встала проблема ярких интеллектуальных вождей. Была также и практическая проблема: наличие «имен» и интеллигенции открывало и финансовые возможности. Когда в кругу большевистских политиков и литераторов перед Первой русской революцией появились новые фигуры, и в первую очередь – Горький, Луначарский, Богданов, – стало легче организовывать большие пожертвования на революцию от капиталистов и зажиточных интеллигентов.

Но и эти «свои» после поражения революции большей частью оказались «чужими». Ядро руководства партии Ленина эпохи революции 1905 г. составляли люди, которые позже или покинули политику, или примкнули к ультралевой группе «Вперед», которая базировалась у Горького на Капри. Это были тогдашние молодые, которые принесли в партию новое понимание марксизма, воспринятого сквозь призму идей Маха и Ницше (хотя Богданов был моложе Ленина всего на три года).

А. А. Богданов, А. М. Горький и В. И. Ленин. Капри, 1908

В большевистской партийной системе вплоть до захвата власти рядом с политическим вождем – главным редактором центрального органа (то есть Лениным) – всегда были «правая» и «левая» руки вождя, которые занимались соответственно организационной и идеологической (литературной) работой, – так сказать, партийные «апостол Петр и апостол Павел». И главный организатор и финансист, руководитель боевой службы партии – талантливый инженер Л. Б. Красин, и руководитель литературно-идеологической службы партии Богданов (псевдоним врача А. А. Малиновского) были ультралевыми. В новой партии, которую пришлось создавать после разгрома революции 1905 г., эти должности занимали, соответственно, Л. Б. Каменев и Г. Е. Зиновьев – личности намного слабее. Их дублерами летом 1917 г., когда «тройка» ушла в подполье (Ленин и Зиновьев) или попала под арест (Каменев), были Сталин (идеологическая работа) и Свердлов (организационная работа). Сталин как партийный литератор был совсем жалким дублером Каменева. После Октябрьского переворота на пост главного редактора центрального органа – «Правды», невзирая на сопротивление Ленина, был назначен молодой Бухарин. Таким образом, Бухарин был в конечном итоге «должностным» наследником Богданова. К тому же Бухарин идейно был очень близок к Богданову.

Л. Б. Каменев

…В той вологодской ссылке, где такие разные киевляне Луначарский, Бердяев и Кистяковский очутились вместе с Савинковым, главные дискуссии велись между марксистами Бердяевым и Луначарским. Единомышленник Луначарского Богданов (между прочим, брат тогдашней жены Луначарского), по оценке Бердяева – симпатичный, тихий не то фанатик, не то безумец, – в ту пору увлекался новейшими субъективистскими философскими идеями, с точки зрения которых всякая истина есть не что иное, как способ организации человеком его опыта, выражение его внутренней (в том числе классовой) субъективности. Разделяя в то время марксистскую веру в историческую миссию пролетариата, Бердяев вместе с тем утверждал, что классовой может быть и ложь, но истина должна быть внеклассовой, общечеловеческой. Пролетариат, следовательно, не продуцирует истину в силу каких-то своих мистических способностей, а просто в силу социальных причин в состоянии беспристрастно воспринять наилучшие достижения человечества. Но отсюда был лишь шаг до признания классового характера зла и общечеловеческого характера добра. (Бердяев несколько позже и предпринял этот шаг, признав Тайну Бога как источник Истины и Добра.) Луначарский и Богданов пылко отрицали это. Луначарский при этом немножко обижался за пролетариат, а Богданов (врач по специальности) осторожно пытался поставить Бердяеву диагноз – он был убежден, что психически нормальный человек не может быть идеалистом.

Г. Е. Зиновьев

Бухарина позже обвинили в «механицизме», и он дал этим обвинениям определенный повод: в своей книге «Теория исторического материализма» он говорит о производственных отношениях как о «трудовой координации людей (рассматриваемых как «живые машины») в пространстве и времени», а обо всей общественной системе – как о «громадном трудовом механизме», подчиненном законам равновесия. Такой взгляд не отвечает собственно марксовому пониманию. Для Маркса в производственные отношения входит, например, капитал – то есть совокупность финансов, машины, помещения и тому подобное в определенной социальной функции – вещи, рассматриваемые как возможность эксплуатации наемных рабочих. Производственные отношения «сверхчувственны» в вещах, которые нельзя увидеть или потрогать. У Бухарина производственные отношения теряют это «сверхчувственное» содержание и превращаются в зримые отношения координации трудовой деятельности. Аналогичные аналогии с механикой встречаем в «организационной науке» Богданова.

Богданов писал очень слабые фантастические повести, в конечном итоге – не лучше и не хуже, чем любимая Лениным проза Чернышевского, и очень многословные произведения об «общей организационной науке – тектологии», в которой сквозь загадочные и едва не маниакальные претензии угадываются глубокие прозрения некоторых фундаментальных идей современной науки.

К механико-математическим аналогиям и Бухарина, и Богданова может быть отнесено замечание, сделанное недавно известным российским ученым Н. Н. Моисеевым. Не переоценивая Богданова как открывателя кибернетики, акад. Моисеев точно оценивает роль аналогий с механикой: «Удивительнейшее в труде Богданова то, что он, не имея достаточного еще эмпирического материала, который есть в распоряжении современной науки, утверждал изоморфизм физических, биологических и социальных законов». «Тектологию» Богданова Моисеев рассматривает как естественную составляющую той перспективной дисциплины, которую называют теорией самоорганизации, универсальным эволюционизмом или синергетикой.

Основные идеи «тектологии» Богданова появились на свет в результате обобщений современного Богданову естественнонаучного и философского материала на основе определенных марксистских идей – или, лучше сказать, определенного понимания марксизма. [273] Следовательно, речь идет о приемлемости разного прочтения и толкования марксизма.

И Богданов, и Бухарин пытались как можно больше учесть современные идеи в «буржуазной» литературе, в том числе философской и социологической. В частности, Бухарин обращал большое внимание на «теорию элиты» (в варианте не столько Парето, сколько Михельса). Уже использование Бухариным слова «социология» было вызовом Ленину, который этот термин не выносил. Практически новизна подхода к социальным проблемам с точки зрения теории организации заключалась в том, что внимание социолога и экономиста обращалось не на отношения собственности, а на менеджера – управленца чужой собственностью, человека, который «всего-навсего» руководит организационными процессами. Это и переместило интерес Бухарина в проблеме социальных классов, которые отличаются отношениями собственности, к проблеме роли (по-современному) «менеджерских элит» в управлении обществом. Когда наступило время социализма, этот подход позволил за общими словами об «общенародной собственности» увидеть «новый класс» – социалистических управленцев, которые реально распоряжались всем этим «общенародным добром».

Глубину расхождений между Лениным и Бухариным можно оценить, если обратимся к современным философским понятиям.

Для Богданова и Бухарина (для старшего и младшего из «молодых») марксизм уже был текстом, «письмом» (в терминологии Деррида), которое пережило своих авторов и приобрело собственное автономное существование. «Письмо» живет собственной жизнью благодаря тому, что имеет собственные, ему присущие классификации, структуры отождествлений и различий (différences), а восприятие его всегда будет осуществляться в потенциально бесконечном наборе интерпретаций (толкований). Спрашивать о «настоящем» смысле текста, о «настоящем» толковании с этой точки зрения невозможно, бессмысленно. Следовательно, все претензии на «единственно верное» понимание марксизма безосновательны; можно каждый раз по-новому читать и понимать марксистские тексты в свете самых новых достижений человеческой мысли. Так представляется дело нынешним «постмодернистам».

В представлении ортодоксов – Каутского, Плеханова, Ленина – марксизм есть скорее не текст, а Слово, «Логос», как вечная субстанция текстов. Мыслительная субстанция, воплощенная в марксовых томах, – истинна, потому что она отображает действительность своими абстракциями, и ее нужно только верно, диалектически понять.

Ленин поначалу воспринимал диалектику в первую очередь как идею относительности всяких ценностей. В этом смысле расхождений между ним и Богдановым нет. В годы войны жестокая идея релятивности, относительности всех оценок, их зависимости от «классовых интересов пролетариата» обоснована Лениным с помощью гегелевского «логоса».

В статье «Три источника и три составных части марксизма», написанной в 1913 г., Ленин вообще не вспоминает о диалектике противоречий, а в написанной в июле – ноябре 1914 г. статье «Карл Маркс» лишь мимоходом, бегло, среди разных характеристик развития вспоминает о «внутренних импульсах к развитию, которые даются противоречиями, столкновениями разных сил и тенденций». Главное в диалектике для него выражено словами Маркса: «Для диалектической философии нет ничего раз и навсегда установленного, безусловного, святого». В сентябре – декабре 1914 г. Ленин конспектирует «Науку логики» Гегеля и делает заметку: «коротко диалектику можно определить как учение о единстве противоположностей», называя этот тезис «ядром диалектики». В следующем году он изучает «Историю философии» Гегеля и пишет заметку «К вопросу о диалектике», где положение о «раздвоении единого и познание его противоречивых частей» называет (не очень уверенно) «сутью диалектики» (ее «одной из «сущностей», одной из основных, если не основной, особенностей или черт»).

Оценки радикально меняются в годы войны, когда Ленин серьезно засел (очевидно, впервые в жизни) за произведения Гегеля. Где-то в ноябре – декабре 1914 г. он приходит к выводу, что и Энгельс, и Плеханов «для популярности» обращают недостаточно внимания на главное в диалектике. Классовая борьба оказывается теперь одним из проявлений этой «одной из основных, если не основной» «особенностей или черт» диалектики. Подобно тому, как в самом «простом» отношении товарного общества – обмене товарами – Маркс раскрывает все противоречия развитого капитализма, так и в любом предложении («Иван является человеком», «Жучка есть собака») нужно раскрыть тождество противоположностей: «Общее существует лишь в отдельном, через отдельное. Всякое отдельное (так или иначе) общее. Всякое общее есть (частица, или сторона, или сущность) отдельного».

Понятый таким способом Гегель, однако, совсем не Гегель. Это скорее Платон или Аристотель. Каким образом противоположность между Иваном и «человеком вообще» в каждом из конкретных Ива́нов может развиться в классовую борьбу – остается загадкой. Но Ленину некогда об этом думать.

Для Ленина констатация противоречия «единичное – общее» снимает проблему отношений с субъективизмом Богданова и Луначарского, футуристов и других «декадентов» и «модернистов»: общее настолько же реально, как и единичное. «Человек вообще» или «пролетариат» – такая же реальность, как и Иван. Собственно, человек является частицей (или стороной, или сущностью) каждого Ивана, она существует лишь переходами и связками Иванов между собой, в каждом Иване и ни в ком в частности. Ленину достаточно было успокоить свою философскую совесть и примирить в себе циничного прагматика с человеком высоких идеалов. Идеал является абстракцией, но абстракция также существует в реальности, как частица (и так далее) отдельного. И следовательно, истина как соответствие мысли и реальности возможна – ведь в реальности есть и единичное, и общее как ее «сторона» или «частица».

Очень практичный и реалистичный, Ленин не мог принять представления об истине как всего лишь «выражение классовых интересов пролетариата»: в основе его философии лежало грубое ощущение реальности, и он верил, что реальность такова, как о ней говорят истинные, проверенные утверждения, то есть, что истина является отображением реальности. Ему, казалось бы, ближе было бы бердяевское понимание истины как общечеловеческого достояния. Но вся прагматичная философия Ленина – это философия «классовых интересов пролетариата», которые якобы должны санкционировать все. В том числе и истину.

Ленин был идеалистом – в том понимании, что смолоду воспринял идеалы коммунистического будущего, сто́ящие, по его мнению, любых жертв и потерь.

Серьезность и глубина расхождений между поколениями большевистских лидеров отражалась на понимании ими марксистской идейности и в конечном итоге – большевистской партийности. Эти расхождения настолько глубоки, что можно спрашивать себя: к кому ближе были молодые поколения большевиков – к гегелевско-марксовской традиции или к той неопределенной субъективистской струе в российском общественном сознании, которое связывали тогда в первую очередь с именем Ницше.

Сегодня исследователи говорят о влиянии Ницше на формирование мировоззрения Троцкого, Богданова, Горького, Луначарского, об особенном «босяцком» ницшеанстве в России. Еще в 1899 г. в литературном кружке, организованном Горьким, систематически изучали Ницше. Итальянский славист Витторио Страда писал, что родство российских ницшеанцев между собой более важно, чем их политические отличия: «То, что ницшеанский миф – это аристократический и индивидуалистский миф Сверхчеловека, а миф Горького и Луначарского – пролетарско-колективистский миф Сверхчеловечества, имеет, на наш взгляд, второстепенное значение по сравнению с их общим корнем…»

Конечно, элитарное толкование «строительства Бога в человеке» оставалось чуждым новому поколению коммунистов. Но дерзновенность самой по себе идеи быстрого прорыва к будущему и творению Нового мира через коллективное мироощущение «пролетарской науки» соблазняло молодежь доступностью. В послереволюционные годы молодое и малообразованное комсомольское поколение было вдохновлено перспективой легкого самостоятельного построения новой и высшей «пролетарской» культуры и пренебрежительно относилось к культуре старого общества, культуре «буржуазного мировоззрения». Влияние ницшеанского волюнтаризма на комсомольский коллективистский миф осуществлялось и организационно через богдановский Пролеткульт. Богданов отошел от политики, но активно занимался строительством «пролетарской культуры». Он не только оставался наибольшим авторитетом как марксистский экономист, но и продолжал писать и переиздавать свои произведения по «тектологии». Ленин чувствовал в нем конкурента партийной идеологии и побаивался его влияния на молодежь.

Обложка журнала «Грядущее»

В предисловии к изданию «Материализма и эмпириокритицизма» в 1920 г. Ленин писал, что он незнаком с последними произведениями Богданова, но «помещаемая ниже статья тов. В. И. Невского дает необходимые указания». Невский, которого Ленин и Крупская знали еще по Женеве 1904 г., в своей автобиографии гордился тем, что за свою партийную жизнь ни разу не отклонялся ни влево, ни вправо от партийной линии. В это время он возглавлял Коммунистический университет им. Свердлова, специализируясь в строгой науке истории партии (именно слишком хорошая осведомленность с историей привела его к гибели в 1937 г.). «Указания» Невского были очень простыми: «Наша цель – двумя-тремя цитатами основных положений показать, что философия эта в своих исходных основах базируется все на тех же идеалистических основах… Нельзя также не отметить следующего интересного обстоятельства: ни в той, ни в другой книге ни слова не говорится о производстве и системе управления им в эпоху диктатуры пролетариата, как не говорится и о самой диктатуре пролетариата». Это должно было полностью перечеркнуть Богданова в глазах молодежи.

Да здравствует международный Пролеткульт!

Из ленинских выступлений последних лет наиболее неожиданным, по-видимому, было выступление на III съезде комсомола. Ленин встречался не просто с молодежью – он встречался с будущим и прощался с современной, с не полностью понятой, но полнокровной жизнью. Знакомство с молодым поколением имело для Ленина даже кое в чем интимный характер. Ведь первая встреча с молодежью у него произошла тогда, когда он посетил в общежитии ВХУТЕМАСа (прежнего Строгановского училища) дочерей Инессы Арманд.

Ленин зашел в комнату к девушкам, и тут же в комнату набилось много народу. Ленин спросил: «Ну, а что вы делаете в школе, по-видимому, боретесь с футуристами?» – «Да нет, Владимир Ильич, мы сами все – футуристы», – дружно ответили студенты. В разговоре как-то коснулись оперы, и вхутемасовцы единодушно сказали о «Евгении Онегине», что они «против этого нытья». Для молодых все было просто. «Теория стакана воды», которая возводила любовь к акту настолько же простому, насколько просто выпить в жажду стакан воды, – вызывала у Ленина отвращение и грусть; он явно чувствовал, что что-то неладно, что он уже старый и не может преодолеть своего гимназического надсонового романтизма.

Вспомним строки из «150 000 000» Маяковского:

Ленин любил Инессу Арманд и очень страдал, ведь он покорился партии и остался с верным партийным товарищем – Надеждой Крупской, чтобы не ослаблять партийные ряды. В его встрече с молодыми художниками было много личного, тайного, вроде бы это была встреча с навеки ушедшими молодостью и любовью.

Откровенными и неожиданными стали слова Ленина о «поколении, которому теперь 15 лет и которое будет жить в коммунистическом обществе». Как пророк Моисей, который водил евреев за их грехи по пустыне сорок лет, пока не привел к Земле обетованной, которая была здесь же неподалеку, Ленин не обещает счастье коммунизма своему поколению – «поэтому поколению, представителям которого теперь около 50 лет, нельзя рассчитывать, что оно увидит коммунизм. К той поре это поколение вымрет».

Именно весной того года Ленину исполнилось 50, и суждено ему было «вымереть» через три года с небольшим, другим соратникам – через 10–20 лет, во время обещанного коммунизма – «вымер» Сталин.

В словах Ленина слышится нерасположение к людям, воспитанным в «старом обществе», которые, «можно сказать, с молоком матери воспринимают психологию, привычку, понятие – или рабовладелец, или раб, или мелкий владелец, мелкий служащий, мелкий чиновник, интеллигент, словом – человек, который беспокоится только о том, чтобы иметь свое, а к другому ему дела нет». Это старшее поколение, его поколение – и он сам вместе с ним – имеет одну главную функцию: «уничтожение основ старого капиталистического быта, построенного на эксплуатации». Оно может «создать крепкий фундамент» – и, прибавим, лечь в него, «вымерши». А дальше будет продолжать дело поколение, которое уже не знает, что такое «мое» и «твое».

Но реального молодого поколения коммунистов Ленин не понимал и побаивался. Для него и Маяковский, и футуристы, и моральный нигилизм молодежи, которая сводит любовь к половому акту, и ультралевые «синеблузники» из агитбригад Пролеткульта, последователи Богданова, и бездушные функционеры, для которых коммунизм – это брошюры, заседания и лозунги из передовиц «Правды», – все это люди, которые выбросили из старого классического образования и культуры что-то, чего не стоило выбрасывать, которые слишком порвали с классическим наследием. И в своем обращении к поколению, которое, по его мнению, должно было жить при коммунизме, Ленин несмело и путано предлагает оставить кое-что из старой гимназии, старой культуры.

«Кремлевский мечтатель» В. И. Ленин и Герберт Уэллс в Кремле

Лозунг «Учиться и овладевать всей совокупностью знаний, которые накопило человечество», как раз и был той сенсацией, которую менее всего ожидали. Это был вызов самым агрессивным провозвестникам нового времени, которые, «проверяя реестр всего мироздания», с презрением выбрасывали Пушкина «за борт парохода современности». Но вызов все же непоследователен и несмел, ведь что все это значит в этом контексте? Как отделить то, «что было в старой школе плохого и полезного»? Как выделить «массу ненужных, лишних, мертвых знаний», которыми «забивали головы» молодым людям, и что оставить от старых знаний?

В. И. Ленин, вождь партии – старомодный господин в аккуратно заплатанном потертом дореволюционном костюме, при галстуке в крапинку и, однако, в «пролетарской» кепке, интеллигент с консервативными провинциальными вкусами, который тайком перечитывал Некрасова и Надсона, чувствовал, что не находит понимания и поддержки у «кожаных курток» Гражданской войны.

Ленин приводит пример Маркса, который «все то, что было создано человеческим обществом… переделал критически, ни одного пункта не оставил вне поля зрения». Если Маркс действительно переделал все, для чего тогда читать еще что-то, кроме Маркса?

И не крылся ли за этим какой-то огромный цивилизационный разлом, который отделял историю старой Европы с ее императорами, расшитыми золотом мундирами, дирижаблями, выставками грандиозных реалистичных полотен, правыми и левыми парламентскими социал-демократами старой школы – от европейского «модерна и постмодерна», от того, что и не было уже, возможно, Европой?

 

«Модернизм» – возрождение или сумерки Европы?

Итак, поставим вопрос радикально: не стало ли движение в европейской культуре, связанное с именами Маха и Ницше, Бергсона и Штайнера, Сезанна и Джойса, Пикассо и Маяковского, и так далее – началом конца Европы? Теми самыми сумерками европейской цивилизации, которые предсказывали Данилевский и Достоевский еще в последней трети XIX века, которые провозгласил Освальд Шпенглер после Великой войны? Не в том смысле, что наступила цивилизационная катастрофа – мы знаем уже теперь, что Европа пережила огромные социальные обвалы и продолжала жить. А в каком-то метафизическом смысле: является ли та Европа, в которую мы сегодня стремимся «войти», действительно Европой? И если так, то что делало ее Европой сотни лет тому назад и делает ее Европой сегодня, невзирая на невиданную в истории динамику европейского развития?

Что же такое Европа? Конечно, это – совокупность зданий, дорог, машин, лабораторий, библиотек, музеев, информационных систем, исторических достопримечательностей и тому подобного, «священные камни» храмов, городов и сел европейского континента – вместе со смыслом, укоренившимся в предметах культуры и живым благодаря передаче исторического опыта ее людей от поколения к поколению. При слове «Европа» у кого-то возникают в воображении, может быть, картины парижских островов Сите и Сен-Луи с громадой собора Нотр-Дам де Пари и мрачными зданиями Дворца юстиции; кто-то видит прекрасную и легкомысленную Вену с пышным оперным театром и дворцами в изысканных парках; кому-то мерещится галерея Уффици, кто-то слышит Моцарта, а кто-то – Вагнера или Чайковского; для кого-то Европа – это модерные корпуса университета на поросшем молодым лесом холме над готическими улицами Геттингена; кто-то видит золотой шпиль Петропавловской крепости, низкое небо над Петербургом и серые воды Невы, а кто-то – темные византийские иконы в монастырях, затерянных в лесных зарослях Балканских гор; кому-то представляется краковский Вавель и площадь близ Мариацкого костела, а кому-то – Киевская София… Что же именно, какой исторический и культурный смысл объединяет все подобные образы? И объединяет ли?

Проще обстоит дело с общественно-политическими измерениями феномена Европы.

Именно для Европы характерно преобладание системы ценностей, в которой главное место занимают политическая демократия, рыночная экономика и национальная государственность, минимально заангажированная идеологически.

Большую роль в определении исторической судьбы европейских народов сыграло то, что их культуры развивались в общем русле христианства. Особенностью христианства по сравнению с другими сверхэтническими религиями является отделенный от государственной власти институт церкви, наделенный идеологическими функциями нормирования вероисповедальных и обрядовых вопросов и организационно-бюрократическими функциями посвящения и служебного перемещения священнослужителей. В полном объеме подобных функций не имеет ни одна другая религия.

Аналогично складывались и отношения военного сословия и государства – с одной стороны, и мира городов, торгово-промышленного богатства: в конечном итоге возникла система относительной независимости власти, веры и денег. Уже феодальная система давала как образцы компромисса центральной власти с местными власть предержащими (Англия), так и образцы имперского деспотизма, который, однако, был бы невозможен без поддержки городов (абсолютная монархия, в частности во Франции). Социальное равновесие содействовало развитию правовых принципов, благодаря чему после гибели Римской империи (в немалой степени благодаря церкви) сохранилось наследие римского права.

Невзирая на стремление церкви (кое-где успешное) подчинить себе государство и образовать тоталитарную теократию, в целом европейской истории присуща относительная независимость веры и власти .

В последующем развитии все это привело к образованию социально-культурной пестроты, информационного разнообразия, особенно значимого в силу национальной пестроты Европы. Спецификой Европы как культурной зоны остается ее территориальная дискретность, поликультурность, расчленение на целостные этно-национальные регионы, что обеспечивало разнообразие; христианство разных конфессий, как сверхэтническая религия, образовывало пространство, которое облегчало взаимодействие национальных культур. Европа как культурно-политическая и экономическая система приспособлена к саморегуляции и самоуправлению. И благодаря этому имеет высокую способность к быстрому развитию во всех сферах, к эволюции и образованию все более высоких и сложных инфраструктур. Поэтому она и достигла такого высокого уровня технологий и бытовой и духовной культуры, включая науку.

Наука как сфера поиска истины через доказательство рано высвобождается здесь от доминирования веры, а с освоением позднесредневековой Европой в полном объеме античного научного (в первую очередь – математического) наследия автономия знания от веры становится полной и перерастает в духовную эмансипацию знания и переориентацию его на экспериментальную основу.

В художественной культуре сначала в древнегреческой, а после определенного застоя и в христианской среде, особенно на западе и севере, усиливается относительная независимость эстетического начала от функциональной идеологической, в первую очередь религиозной, символики. Вообще в храмах и ритуалах на первом месте – символические выражения религиозных идей, но в европейской культовой практике, живописи и архитектуре все большее и самостоятельное значение приобретает художественно-эмоциональная составляющая.

Если оценивать европейскую историю именно с таких позиций, то нужно констатировать, что ни античность, ни тем более средневековую Европу таким «равновесием разнообразия» мы характеризовать не можем – можно говорить лишь об истоках, элементах и первоисточниках духовной Европы.

Когда идет речь о социально-экономических измерениях современной Европы, все чаще вспоминают труды Макса Вебера о протестантской этике, которая определила способ хозяйственного развития капиталистического мира. Даже полностью соглашаясь с идеями Вебера, признавая справедливость его основного тезиса об определяющем характере парадигм духовной культуры, «стиля мышления» (термин Маннгейма) в развитии экономических структур, все же вызывает сомнения его оценка роли протестантизма. Ведь Европа – совсем не один лишь протестантский мир, не один лишь заальпийский германский север. Свой вклад в развитие европейского капитализма еще раньше сделал средиземноморский юг, особенно Италия. Латинский мир вместил свой гуманизм в рамках католической культуры и оказался невосприимчивым к протестантизму. Да и сводится ли все к хозяйственной идеологии? Не следует ли углубиться в ту европейскую ментальность, которая открывается нам как искомый синтез античности и христианства?

Из музыкального сопровождения церковной службы развивается самостоятельная сфера художественного мировосприятия, где интересам полифонии и мелодичного развития подчиняется даже ритуальное Слово. После Ренессанса и развития гуманизма, после Контрреформации и утверждения стиля барокко церковь долго остается центральным очагом художественной культуры, но уже использует независимые от нее средства музыки, живописи, театра и архитектуры.

Первым синтезом, который заложил основу современной духовной Европы, все-таки был Ренессанс, и даже специфическое итальянское Возрождение, Rinascimento.

До Возрождения в Европе господствовала эпоха «двуязычия» – параллельного употребления латыни в «высокой» сфере, народных языков – в «низкой». Данте, Петрарка и Боккаччо создают высокую литературу на итальянском разговорном языке, и хотя еще целый век комментарии к ним по-старому пишутся латынью и интерес к латинской грамматике даже растет, творчеством «большой тройки» «двуязычие» заканчивается.

Характерной чертой культуры итальянского Ренессанса была ревизия отношения к греко-римскому язычеству. Культура Возрождения возникает в богатых городах Северной Италии не просто как совокупность новых форм, а как противопоставление неитальянской культуре, которую расценивают теперь как «варварскую». Джотто сознательно противопоставил собственные художественные решения ирреальным построениям своего учителя Чимабуэ. Брунеллески получил заказ на завершение Флорентийского собора, начатого в принятом церковью «готическом» стиле, а закончил его со свободным использованием форм римской античной классики, заложив основы архитектуры Ренессанса. Особенно ярко это сказалось в отношении к языку.

В свете нового взгляда на античность как итальянскую национальную традицию формируются и идеалы эпохи. Новая культура осмысливает себя как возрождение культуры «настоящей», то есть римско-итальянской, развитие которой якобы было прервано «варварами» («готами»). Здесь берет начало и понимание всей предыдущей европейской культуры как перерыва, «середины» между старой античной и возрожденной новейшей. Отсюда сам термин «средние века» и обозначение высших достижений заальпийской культуры как «готической», то есть варварской германской (хотя родиной и центром «готики» была не Германия, а Франция). Подобные оценки отражали то обстоятельство, что на протяжении «средних веков» родина Римской империи лежала в руинах и отставала от заальпийской Европы в экономическом и культурном отношениях; теперь, в XIV–XV ст., Италия быстро преодолевала разрыв. Но представление об античности как «настоящем» начале Европы, в том числе и заальпийской, утверждалось прочно.

Христианская духовность совмещается у мыслителей и мастеров эпохи Ренессанса с языческим натурализмом. Начинаясь как ряд параллельных попыток широкого использования забытых форм античного наследия в разных сферах, движение Возрождения приводит к глубокому переосмыслению отношения человека и Бога, принимая за исходный библейский принцип человека как образа Божьего, по-новому истолкованный. Эта идея остается общей и для католицизма, и для реформации, а позже неявно проникает и в восточное христианство, в первую очередь – через церковную живопись.

Если традиция патристики требовала признания надобразности несотворенного, внепространственного и вневременного Бога, рассматривая подобие человека Творцу лишь функционально, лишь в определенных духовных способностях человека, то ренессансная идеология основывается на принципах гуманизма. Выражение «человек сотворен по образу Божьему» понимается в том числе и буквально. Вслед за иудаизмом христианская теология Бога скорее слышит, чем видит. Ренессанс стремится увидеть Бога в человеке и человека в Боге.

Символизм, который был единственным путем к богопознанию, теряет свои исключительные функции. Предыдущему христианскому искусству свойственно условное изображение Христа как прежде всего не того, кто реально уже был воплощен на земле в образе человека, а того, который должен прийти победителем в будущем; Бога-Отца нельзя было изображать, тварным образом Саваофа является мужественный бородатый победитель – Христос-Пантократор. А в росписях Сикстинской капеллы Микеланджело в центре внимания ставит антропоморфный образ могучего старца, Творца Вселенной – Бога-Отца. Ранняя иконография Иисуса Христа тоже символична. Его изображали, например, как пастуха с овцой. Христос у Микеланджело кое-где приобретает черты гневного атлета; традиция изображения все более женственно красивого Христа идет от Рафаэля к болонцу Гвидо Рени, который положил начало современной иконографии Иисуса. Такая иконография утверждается в высоком и позднем Ренессансе. Но идея антропоморфности религиозных образов складывается еще у истоков Возрождения на почве признания божественной сущности сотворенного вещественного мира.

В связи с этим уже Предренессанс отказывается от свойственного господствующему тогда христианскому искусству «готики» символического способа обозначения духовной природы реальности через образы, которые только намекают на духовную субстанцию изображаемого. Весь «Божественный замысел» будто вмещается в мир человека и окружающей человека среды.

Уже Данте вносит продуманную конструкцию в картину мира, которой для новой эпохи стала его «Комедия», прозванная восторженными комментаторами «божественной». По жанру в своем главном произведении Данте воспроизводит путешествие Вергилия, в том числе и через «мир мертвых», а через римский сюжет – и традиционную «языческую» тему «шаманского полета» сквозь мир хаоса и смерти. Но у Данте хаос упорядочен в геометрически четкие схемы.

Искусство эпохи Ренессанса ориентировано теперь на точную передачу реалий окружающей действительности. Если «готика» с ее хрупкими, как будто неземными, фигурами стремится к небесному как к чему-то принципиально отличающемуся от земного, то Ренессанс открывает продуманную и совершенную идеальную конструкцию в самой телесности, в массивных объемах материального.

Такое отношение к геометрии мира является следствием возрождения древнегреческих мировоззренческих установок. Греция была уникальным явлением с точки зрения истории мировой науки. Особенность древнегреческой математики заключалась в том, что она основывалась на геометрии. Европейская математика времен Возрождения, напротив, уже навсегда потеряла геометрический фундамент математического мышления и, напротив, все больше базировала геометрию на алгебре. В античности исходным понятием было понятие непрерывной линии, которую делят на все меньшие части; в новой европейской науке линию следовало «составить» из бесконечного множества точек-чисел. Греческий мир был миром непрерывности и конечности; новая Европа с самого начала имеет дело с континуумом. Более того, греческий мир был не только конечным, но и небольшим: мириад, то есть 10 000, был для практичного греческого ума где-то на грани, за которой начинались слишком большие числа и чисто абстрактные трудности неделимости и бесконечности, грекам прекрасно известные. Еще более практичные римляне оставили в покое и те метафизические заботы, которые смущали греческих пифагорейцев и орфиков.

Геометрическая культура делала гармонию зримой, а не мыслимой математически. Правда, зримая гармония геометрических построений требовала как раз абстрактного мышления – доказательства, но и это логическое доказательство было соединено с новой наглядностью. Греческое deiknumi, что значит «доказать» (отсюда аподейктика как теория доказательств, термин, позже замененный термином логика), исходно значил (в «Одиссее») «показать словами». Геометрия была наглядным показом, но словами, которые сопровождали схемы на доске. Гармония оставалась зримой, наглядно имеющейся в телесности мира как его гармония. Так научное видение симметрий, гармонии (по-современному – инвариантов) совмещается с отождествлением духовной сущности мира с его телесным проявлением – принципом, общим для всех языческих культур.

Этот принцип находится в полном противоречии с установкой, которую можно назвать принципом непостижимости божественной сущности мира, присущим последовательно монотеистической религии. Как отмечалось выше, монотеизм иудейской веры не допускал отождествления Бога как целостной сущности мира с какой-либо частью этого целого (камня, дерева, скульптурного или рисованного изображения и тому подобное), то есть фетишизации отдельной части божественного целого. Поэтому Бог есть несотворенный, вневременной и внепространственный, не конечный, не бесконечный, не имеющий облика и образа. Бога можно лишь слышать, как Слово. Вначале было Слово, и Слово было Бог.

Возрождение возобновило интерес к пропорции, симметрии и математической красоте, что нашло проявление и в науке, и в искусстве. Старательно изучая формы забытой древности, архитекторы, скульпторы и поэты использовали их для построения новых миров, в которых легкость и духовность достигается совершенством внутреннего строения «сотворенного», вещественного мира.

Поворот к переосмыслению реальности как миру человека происходит и в религиозных жанрах. Загадочный золотой фон иконы замещается городским и естественным пейзажем, природа все более занимает самостоятельное место в занятиях живописью; Брунеллески приписывают открытие перспективы, которая особенно поразила зрителей в искусстве Мазаччо.

Признание значимости сотворенного, земного воплощения духовности формировало терпимость к человеческим слабостям и порокам – даже в кругах высшей церковной иерархии. Возрождение выше всего ставило человеческую индивидуальность. Не случайно впервые после условных изображений средневековья развивается жанр портрета. Находит признание в науке и искусстве принцип личного авторства. Мода вместо нагромождения символических условностей апеллирует к подчеркиванию естественной физической красоты мужчины и женщины. Позже протестантизм начинал с решительного отрицания ренессансного индивидуализма, который прижился в католической церкви (протестантские общества подавляли свободу личности) – но примирение Бога с миром денег и труда дало свои плоды. Индивидуализм стал таким же существенным элементом в реформированном христианстве, которым он был в католической культуре Ренессанса и барокко.

Культура, вдохновленная идеалами Ренессанса, быстро распространилась по всей Европе и приобрела специфические проявления в разных национальных пространствах. Точно так же, как мы видим везде в городах Европы колонны и фронтоны на протяжении пяти веков после Брунеллески, так и во всех сторонах жизни европейской цивилизации видим печать Ренессанса. В отличие от многих преходящих эпох, Возрождение дало миру больше, чем стиль; это было новейшее индивидуалистское и гуманистическое самосознание человечества, которое, собственно, и закладывало основы современной духовности Европы. Барокко не покинуло той духовной основы, которая была создана Ренессансом; протестантизм, возникший как оппозиция пышной барочной культуре католической Контрреформации, выступает в конечном итоге как ее дополнение. Простонародная ориентация ранних деятелей протестантизма и его непосредственная связь с библейскими источниками все же не привели к фундаменталистской ограниченности – протестантизм смог использовать достижение итало-австрийской католической культуры, особенно музыкальной.

Ренессанс стал провозвестником и символом европеизма. Характерно, что во время «модерна» критика противников западной культуры была направлена против ренессансных принципов. Стремясь найти принципиально новые пути истории, отец Павел Флоренский призывал оставить пути европейской цивилизации, которую он возводил к принципам Возрождения, – и, в частности, рекомендовал отказаться от принципа перспективы в занятии живописью. Флоренский видел реализацию предренессансных принципов в творческих установках российской художественной группы «Маковец». Объединение «Маковец» образовали в 1921 г. художники из модернистского дореволюционного «Бубнового валета». С этой группой сотрудничали Н. Асеев, В. Хлебников, Б. Пастернак и другие. Не был ли уже российский авангард и в самом деле разрывом с Европой?

Какими путями бы ни шло европейское искусство, как бы ни менялись стили, а все же неизменным оставался тот реализм изображения, который сформировался в культуре Возрождения. И поскольку в европейской традиции, начиная с Возрождения, сохраняется сочетание духовности с натурализмом, есть основания трактовать «модернистский» поворот конца XIX – начала XX ст. не только отказом от традиционных основ, заложенных в живописи и литературе, но и от европейского способа мышления и видения мира. Этот процесс называют сумерками и концом Европы.

Однако подобный вывод не отвечал бы природе «модерна». Он строился бы на неверных предпосылках о характере традиционного европейского натурализма.

Европа отделила искусство от условного символизма мифологии и христианской религии, вернувшись к античному язычеству с его воплощением духа в сотворенном мире и телесности. Условные символы средневекового искусства уступили место реалистичному тезаурусу – знакомым пейзажам, могучим мужским торсам и опьяняющей женственности, изысканным натюрмортам. Но это не было самоцелью. Ведь натуралистический набор использовался мастерами не для того, чтобы можно было изучать анатомию, ботанику или кулинарию. Изображение принципиально несотворенной сущности Бога через могучего или прекрасного человека было не меньшей условностью, чем символические изображения божественной сущности мира в виде рыбы или креста. Уже в эстетике античных мастеров прекрасно осознавалось, что объектом изображения является не материальный предмет сам по себе. Когда древнегреческий художник считал, что в изображении красивой женщины присутствует не одна какая-то личность, а совокупность разных лиц, то это значило, что изображалась сущность красоты, а не сама красавица.

В культуре Европы, основанной Ренессансом, трансцендентная сущность мира условно представлялась на зримом «реальном» материале. Европейская культура – и наука, и искусство – всегда стремилась прорваться, пользуясь словарем Маркса, к чувственно «сверхчувственной» сущности сквозь чувственно данные вещи и наблюдаемые процессы. Через эти чувственно «сверхчувственные» ворота в абстрактную сущность мира, его будущее пытаются прорваться и дерзкие новоевропейские «левые» художники и мыслители. Ярко выразил это Маяковский:

Таким образом, разрыв с реалистической – или натуралистической – традицией, основанной Ренессансом, не был разрывом с духовной Европой. Европейская культура – и наука в том числе – на рубеже веков делают отчаянную попытку прорваться еще дальше, чем треченто и кватроченто, сквозь традицию и условность. На данный момент условность отождествления внутреннего смысла реальности переплетена с чувственным образом наблюдаемого непосредственно. Зрительный образ превратился в путы, которые сдерживали прыжок в неизвестное. В занятии живописью Европа «модерна» сметает традиционный натурализм, который таинственные соотношения и пропорции видел и выражал в самом материале и стремился выделить структуры, симметрию и асимметрию мира, цветные гармонии сами по себе, как выделяют культуру бактерий.

Именно поэтому прорыв, осуществленный молодым европейским искусством, позволил понять и использовать достижения широкого спектра других культур. И африканский примитив, и утонченность японской миниатюры, и эстетика средневековья были открыты благодаря смелому прорыву антинатуралистического видения мира. Подобный прорыв за пределы непосредственно наблюдаемого, соответственно – за пределы обманчивой «очевидности», наглядного представления, – осуществляет наука в эпоху революции в естествознании.

Поль Сезанн в своих пейзажах стремился показать в цветных соотношениях именно скрытое звучание, которое было наивно и прямолинейно выставлено на общий обзор – в противовес пространственным гармониям полотен классицизма. Тайные пропорции он пытался воплотить в каждом элементе, чуть ли не в каждом мазке своих картин – подобно тому, как Маяковский стремился ту музыку, которую можно ощутить в классической поэме, найти в каждом отдельном слове. Хлебников искал эту выразительность, выпуклость и метафизический смысл даже в каждом отдельном звуке.

Но если в науке первопроходцам присваивают те же научные регалии, что и трационалистам-консерваторам, то в гуманитарной сфере осуществлять прорывы дерзают независимые духом. Такие как респектабельный Сезан. Или выходцы из богемы, которые сознательно рвут связи с условностями и нормами своего общества. Антиструктурные левые индивидуалисты и их группировки – смелые в своей дерзости возбудители общества – на рубеже веков не были приняты публикой, но уже в послевоенное время заставили себя услышать.

Естественно, что в подавляющем большинстве группировки левых художников поддержали левую, революционную политику.

 

Наследие Ленина, или «Коренное изменение точки зрения на социализм»

Ленинская оценка нового курса как не просто новой экономической политики, а именно «коренного изменения точки зрения на социализм» складывалась постепенно. Поначалу НЭП имел скромные и чисто фискальные цели.

Идеи «коренного изменения точки зрения на социализм» формировались на фоне глубокого кризиса «диктатуры пролетариата». Окончилась Гражданская война, и партия Ленина осталась с глазу на глаз с обществом, которое не принимало коммунизм. Этот период знаменуется расстрелами восставших кронштадтских матросов, массовыми расстрелами заложников и использованием ядовитых газов в войне с крестьянами на Тамбовщине. В 1919 г. московские рабочие-металлурги говорили: «Мы в городе пухнем от голода, а они в деревне пухнут от обжорства». В 1921 г. они же высказывались иначе: «Вы требуете от нас в селе хлеба, а что вы даете взамен?»

Как при этих условиях вызревала идея «новой экономической политики»? Откровенное и агрессивное выступление Троцкого на IX съезде партии о роли насилия, объемная книга Бухарина об «экономике переходного периода» [288] и, наконец, комментарии Ленина к ней, [289] полные раздражения по поводу сложной терминологии, но совпадающие с основными идеями Бухарина относительно роли насилия, свидетельствуют о том, что в 1920-м – на начало 1921 г. коммунистические лидеры никаких путей «социалистической революции», кроме массового насилия, не видели .

Сумма денег в обороте в России с 1. XI.1917 по 1.1.1920 г. выросла в десять раз – с 22,5 млрд до 225 млрд рублей; в течение следующего 1920 г. она выросла приблизительно в пять раз и составляла 1,168 трлн руб. При этом реальная стоимость этой суммы (в довоенных царских рублях) составляла 2,2 млрд перед Октябрьским переворотом, 93 млн на 1.1.1920 и 69 млн на 1.1.1921 г. На начало 1918 г. рост цен обогнал в Москве рост заработной платы в 3,6 раза, на 1.1.1919 – в 17 раз, на конец 1920 г. – в 52 раза. Следовательно, нужно было или махнуть рукой на деньги и держаться за систему организованного грабежа и насильственного перераспределения продуктов, или провести денежную реформу и ориентироваться на рыночные механизмы.

При катастрофическом уменьшении посевных площадей и истреблении коней и скота первая же серьезная засуха привела к катастрофе. Весной 1921 г. 20–25 % населения советской России охватил голод. Продолжение политики насилия над экономикой в том же масштабе было просто невозможно.

Интересны в этой связи свидетельства известного в то время большевистского экономиста и одного из главных идеологов ультралевых коммунистов Осинского. Фанатичный туберкулезный революционер из дворян, старый друг Бухарина Н. Осинский (В. В. Оболенский), глава фракции «демократических централистов» («децистов») и борец за внутрипартийную демократию, в годы Гражданской войны был отправлен на руководящие экономические посты в провинцию и столкнулся там и с безграничным тупым «комиссародержавством», и с глухим или явным сопротивлением крестьянства. Осинский во время приездов в Москву часто разговаривал с Лениным на экономические темы. «Мне становилось все более ясным, – писал он позже, – что наше сельское хозяйство под воздействием системы разверстки переживает серьезный кризис и что нужны какие-то кардинальные меры для борьбы с этим кризисом. В ряде статей я выдвинул систему государственной регуляции крестьянского хозяйства, как единственный возможный выход в пределах военного коммунизма. Ленин весьма заинтересовался моими рассуждениями. Он поддержал и практические выводы из них (попытку поставить земледелие в плановое русло), энергично возражая, однако, против элементов принудительности в этих выводах. В конечном итоге, это последовательное социально-политическое построение было им использовано в другом смысле: оно дало материал для выявления необходимости совсем отказаться от системы военного коммунизма». Туманная ссылка Осинского на отказ Ленина от «элементов принудительности», возможно, свидетельствует о том, что Ленина пугала готовность молодых все решать с помощью маузера, но ничего, кроме общих предостережений, он тогда придумать не мог. А молодые партийные противники бюрократизма в общих вопросах руководства обществом оставались в пределах чекистской безапелляционности.

Теоретическое обоснование насилия над крестьянством мы найдем в речи Ленина на III съезде комсомола. «Коммунистическое общество – означает, все общее: земля, фабрики, общий труд – вот что такое коммунизм». Не только коммунистическое, но и социалистическое общество, по тогдашним представлениям, означало ликвидацию классов в процессе классовой борьбы. А классовая борьба «отомрет» только тогда, когда «отомрет» крестьянство. «Если крестьянин сидит на отдельном участке земли и присваивает себе лишний хлеб, то есть хлеб, который не нужен ни ему, ни его скотине, а все остальные остаются без хлеба – то крестьянин превращается уже в эксплуататора… Надо, чтобы все работали по одному общему плану на общей земле, на общих фабриках и заводах и по общему распорядку».

Крестьянин, который производит хлеб и все другие продукты на собственном участке и везет их на базар, независимо от того, продает ли он их дорого, за полцены ли, есть эксплуататор и враг коммунизма. Такой исходный пункт «точки зрения на социализм» перед ее «коренным пересмотром».

Если каждый акт продажи и покупки уже заключает в себе зерна капитализма и эксплуатацию, – а Ленин был убежден в этом, поскольку видел здесь «клеточку» и «ядро диалектики» капитализма, – то крестьянство и мелкое производство уже есть капитализм или, по его выражению, порождают его ежедневно и ежечасно. Государственная промышленность никоим образом не меняет характер крестьянской частной собственности, оставляет общество в лучшем случае государственно-капиталистическим. Ленин считал регулируемый государственный капитализм шагом вперед по сравнению с рыночным обществом свободной конкуренции, «просто капитализмом».

8 февраля 1921 г. Н. Осинский, только что назначенный наркомом земледелия, докладывал на политбюро о положении крестьянства. Была создана комиссия в составе Каменева, Осинского и наркома продовольствия А. Д. Цюрупы для подготовки доклада на X съезде партии. Под давлением событий в комиссии и у Ленина уже перед партийным съездом сформировалась идея замены продовольственной разверстки продовольственным налогом.

В марте 1921 г. в Москве состоялся X съезд РКП(б), с которого начинают отсчет «новой экономической политики» – НЭПа. Собственно, съезд принял только решение о замене так называемой «продовольственной разверстки» фиксированным продовольственным налогом, оставив крестьянам возможность продавать «остатки» своего урожая по свободным ценам на рынке. Эта фискальная «деталь» означала в действительности целый переворот в мировоззрении власти: ведь «право» продотрядов забирать «остатки» у крестьян прочно, хоть и неявно, основывалось на идеологии собственности «диктатуры пролетариата» на всю производимую в России продукцию. Вводя налог вместо «разверстки», диктатура молчаливо, хотя и частично, признавала принцип частной трудовой собственности. А признание права продавать и покупать требовало радикального изменения взглядов на механизм денежных отношений. Должность народного комиссара финансов по совместительству занимал ответственный секретарь ЦК РКП Н. Крестинский; он оставил ее за собой и тогда, когда, как сторонник Троцкого, был осенью 1921 г. отправлен послом в Берлин. Фактически никаких финансов у «диктатуры пролетариата» тогда просто не было. В ноябре 1921 г. членом коллегии, заместителем наркома, а с осени 1922 г. – народным комиссаром финансов стал Г. Я. Сокольников, между прочим, тоже, как и Осинский, московский, со времен юношества, приятель Бухарина; на него и возложили проведение денежной реформы.

Г. Я. Сокольников

23 марта 1921 г. был принят декрет правительства о свободе торговли. А дальше уже действовала логика событий: пришлось налаживать нормальное денежное обращение, отказаться от замены банков всероссийской бухгалтерией. В июле 1921 г. была введена платность услуг железнодорожного транспорта и связи, а 5 августа вышло постановление СНК о том, что за все продукты труда государственного сектора при отпуске их частным лицам и организациям, в том числе кооперативным, должна браться плата. 7 октября 1921 г. создан Государственный банк РСФСР; 11 ноября 1922 г. Совнарком предоставил Госбанку право эмиссии червонцев, в ноябре 1921 – октябре 1922 г. параллельно с эмиссией червонцев, на 25 % обеспеченных золотом и драгоценными металлами, происходит деноминация старых рублей в пропорции сначала 1:10 000, потом еще раз – 1:100. С 15 февраля 1924 г. эмиссия «совзнаков» была прекращена, во второй половине 1924 г. денежная реформа завершилась. Вплоть до начала Великого перелома червонец держался твердо, хотя и «весил» только половину царского рубля.

После решений XII съезда партии в 1923 г. складывается система хозрасчета, закрепленная уставом о трестах.

Следовательно, основные экономические реформы осуществлялись между ноябрем 1921 г. и апрелем 1923 г., завершившсь денежной реформой в первой половине 1924 года.

Чтобы разобраться в хронологии и логике «коренного изменения точки зрения на социализм», следует поначалу напомнить временные координаты развития болезни Ленина.

Ленин уже с лета 1921 г. был очень болен, вздрагивал от каждого скрипа половиц и шума в соседней комнате, страдал от головных болей – у него развивался массивный склероз; вторую половину года он больше проводил в отпуске в Горках, чем в Кремле.

В. И. Ленин в Горках

В начале марта 1922 г. Ленину стало совсем плохо, и он поехал в деревню на три недели отдыхать. Без него готовили XI съезд партии, но он одобрил важные решения – в частности, были сурово предупреждены лидеры бывшей «рабочей оппозиции», которые обвиняли руководство в диктаторском режиме.

Фактически с мая 1922 г. Ленин был отрешен от руководства государством и партией. В октябре 1922 г. у него наступило улучшение, и 31 октября Ленин выступил на заседании ВЦИК, а 13 ноября произнес часовую речь на немецком языке на пленуме IV конгресса Коминтерна, закончив ее мокрым от пота.

Однако это уже был конец. 13 декабря 1922 г. случился удар, и отныне высшее партийное руководство знало, что вождь больше не поднимется.

Ленин оставался на позиции экономического насилия до весны 1921 г., постепенно отступая от нее под давлением обстоятельств. Денежная система, система ценообразования и финансирования промышленности, планирования, хозяйственного расчета складываются окончательно в 1923–1924 гг., уже без участия Ленина, как товарно-денежная система экономики с сильным контролем государства, в соответствии с идеями, изложенными Лениным в его последних заметках.

Пять коротких статей, которые излагали новый, «реформистский» взгляд Ленина на социалистическое строительство, написаны им в короткий период ремиссии между 2 января и 2 марта 1923 г., то есть после второго удара, перенесенного им в декабре 1922 г. Это – «Страницы из дневника», «О кооперации», «Как нам реорганизовать Рабкрин», «О нашей революции» и «Лучше меньше, да лучше». В этих статьях об объединении крестьянства в кооперативы, при этом не производственные (как более поздние «колхозы»), а потребительско-сбытовые (после тщательно изученных идей школы Туган-Барановского), говорится как о «всем необходимом и достаточном для социализма». Бухарин уже после смерти Ленина доказывал, что это было «политическим завещанием» Ленина. Эта формулировка была антитезой утверждениям оппозиции о том, что политическое завещание Ленина заключается в его персональных рекомендациях партийному съезду, главная из которых (единственное заказное персональное перемещение) – замена Сталина на посту генсека.

29 мая 1922 г. у Ленина произошел инсульт, он потерял речь и был частично парализован. Крупская учила его говорить и решать арифметические задачи; он не мог вспомнить, сколько будет 6 умножить на 7, и решал задачу сложением. Еще не было ясно всем, что приближается конец, но окружение Ленина готовилось к наихудшему. В мае же Ленин попросил дать ему яд.

При этом Ленин и Бухарин, как и раньше, давали разные оценки государственному капитализму. Еще в феврале 1921 г. на заседании политбюро, которое разбиралось с будущим изменением экономического курса, когда Ленин обмолвился о государственном капитализме, Бухарин оживился и прицепился к этим словам. С этого начинались их давние споры. Бухарин с большим подозрением относился к государственному капитализму, что позже делало возможной его будущую оценку фашизма как реакционного режима, невзирая на государственное управление экономикой. Для него государственный капитализм мог быть шагом не вперед, а назад от рыночной стихии.

По дикому полю, по обломкам злого барства и капитала спашем нашу пашенку да соберем добрый урожай счастья для всего трудового народа!

Но, отталкиваясь от противоположных принципов, Ленин и Бухарин сошлись в основном: в оценке элементов государственной экономики и кооперативных крестьянских организаций в Советской России как социалистических. Ленин – потому что рассматривал экономические и политические формы «во взаимосвязи и взаимодействии», согласно диалектическому релятивизму. Бухарин – потому что с точки зрения организационной структуры коллективные формы одинаковы и в крестьянской России, и в промышленной Германии.

В результате Ленин осуществил «коренной пересмотр точки зрения на социализм» и перешел на позиции, которые сам назвал «реформистскими». С этих позиций простой рост потребительской кооперации в сельском хозяйстве он считал тождественным росту социализма.

Изменение идеологической «точки зрения» – системы координат для оценки экономических явлений – означало резкий поворот в крестьянской политике. Крестьянина следовало втягивать в кооперативы на добровольных началах, и этот процесс не нуждался в террористических методах.

Но это означало также изменение отношения к «крестьянским нациям». Собственно, стратегию мировой революции мало изменила переоценка смысла понятия «социализм». Еще до войны Ленин возлагал большие надежды на Восток, особенно на Индию и Китай. Поражения коммунистов в Европе утвердили его в убеждении, что небольшое (во всемирно-историческом масштабе) изменение «маршрута социалистической революции» выдвигает Восток на передовые революционные позиции. Восток рассматривался в первую очередь как крестьянство или, по более поздним высказыванием Бухарина, как «мировое село» – «пехота» пролетарской революции. Бухарин с энтузиазмом подхватил концепцию Ленина, поскольку она согласовывалась с его (ультралевого интеллектуала) негативным отношением к государственно-бюрократическому насилию вообще и к государственному капитализму в частности и давала какие-то новые надежды относительно мировой революции, после поражений в Европе, казалось бы, бесперспективной.

Характерно, что на том же IV конгрессе Коминтерна, где в последний раз выступал Ленин, Бухарин шокировал делегатов заявлением о том, что возможно выступление коммунистической России против Антанты в союзе с неким европейским капиталистическим государством. Имелась в виду Германия. Правда, через год политбюро приняло решение о начале пролетарской революции в этой стране, но и «черную», консервативную Германию советская «красная» Россия готова была взять себе в союзники против всемирной «буржуазной» демократии. Таким образом, стратегически линия Ленина – Бухарина уверенно выводила «красную» Россию на ту же глобальную агрессивную антизападную позицию, которую склонна была занимать «белая» Россия Николая II.

Идея «пехотного» похода на «мировой город» была чрезвычайно агрессивной и опасной, поскольку предоставляла новый, в культурном измерении – антиурбанистический и реакционный характер революционной войны отсталых окраин планеты против Запада. Под угрозой оказывалась европейская цивилизация как таковая.

Однако замена насильственного курса в отношении основной массы населения, крестьянства, курсом на поддержку «крестьянских наций» и постепенное кооперирование деревни при опоре на рыночные отношения непосредственно было реформистской (без кавычек) альтернативой красному российскому якобинству. Новый курс диктовал политику компромисса с «мелкобуржуазной массой».

Сложилось так, что именно наименее весомый из «ленинского ядра ЦК», Бухарин, который переместился в 1923 г. на первое место в списке кандидатов в члены политбюро (но при жизни Ленина так и не стал его полноправным членом), оказался идейно и даже по-человечески самым близким к Ленину в его последние месяцы и дни. Он один длительное время жил у Ленина в Горках. Владимиру Ильичу было уже совсем плохо, он говорил только «вот-вот» и плакал от пустяков. Смертельно больной вождь не мог слушать скрипку и встречаться с Бухариным: и то и другое его слишком волновало. Бухарину пришлось присутствовать только при последнем вздохе Ленина (в шесть часов вечера 21 января 1924 года).

Группа красных партизан – жителей Петриковки. 1918

Неожиданное сближение самого старого и самого молодого из большевистских лидеров никак не повлияло на общие, очень критические идеологические оценки, которые до последних сознательных минут давал Ленин Бухарину. В свою очередь, Бухарин не отступился ни от своих личных позиций относительно государственного капитализма, ни от своего особого понимания перспектив пролетарской культуры, в чем тоже расходился с Лениным.

 

Наследие Ленина – курс на беспощадную диктатуру пролетариата

Последние годы и месяцы Ленина были не только эпохой «коренного изменения точки зрения на социализм», но и временем обострения конфликта большевиков с интеллигенцией, который вылился в известный акт высылки интеллигентской элиты за границу на «философском пароходе». Были и преследования, и ряд судебных процессов против противников большевизма, разгром остатков гражданского общества – и, наконец, личный и политический конфликт Ленина и Горького, за которым последовала фактическая эмиграция «великого пролетарского писателя».

Конфликт, который непосредственно разделял Ленина и Горького в годы Гражданской войны, касался судеб верхушки российской интеллигенции. Горький добивался для профессоров и литераторов пайков (что было тогда важнее зарплаты), для кого-то – возможности выехать за границу «лечиться»; иногда он пытался вытянуть из Чека арестованных интеллигентов. Прямых контактов у Горького с Лениным тогда уже почти не было; в случае необходимости Горький выходил на Ленина или через свою бывшую жену Е. П. Пешкову, а та, в свою очередь, – через свою добрую знакомую М. И. Ульянову-Елизарову (сестру Ленина), или на Дзержинского (через ту же Пешкову, между прочим – эсерку), которая была председателем организации помощи политическим узникам и постоянно общалась с главой ВЧК. Невзирая на все семейные разногласия, Екатерина Павловна Пешкова оставалась преданным другом своего бывшего мужа, тайно в него влюбленной.

Непростые отношения сложились у Горького с Лениным еще перед войной и революцией. Перелом наступил после выстрела безумной полуслепой эсерки Доры (Фанни) Каплан в 1918 году. Горький приехал из Петрограда в Москву на свидание с раненым Лениным, и в большевистских газетах было опубликовано коммюнике о переговорах Горького с Лениным и Луначарским (как будто речь шла о дипломатической подготовке какого-либо мирного договора). В том же духе было напечатано в «Вечерних известиях Моссовета» от 17 сентября 1918 г. коммюнике о договоре между… Горьким и наркомом образования Луначарским об организации издательства «Всемирная литература».

Главный дом усадьбы Горки

Для Ленина важным мотивом заигрывания с Горьким было стремление сохранить авторитетного в России и в международном культурном сообществе возможного союзника. Луначарский и Рязанов, которые вели с Горьким переговоры по поручению Ленина, подходили к знаменитому писателю с опасениями, стремясь, по словам наркома образования, «через посредничество издательства «Всемирная литература» перебросить к нему мост от партии. Ведь всем хотелось сохранить за ней этого блестящего писателя».

Организованное Горьким издательство «Всемирная литература» стало огромной авантюрой, которая давала возможность подкармливать десятки людей культуры. Это была своеобразная бюрократическая контора, куда люди ходили на службу, получали какие-то ничего не стоящие миллионы рублей и реальные «голодные» пайки. Но в первую очередь «Всемирная литература» была элементом огромной программы просветительской деятельности, к которой Горький привлек широкие круги интеллигенции – писателей, гуманитариев и ученых. У него были грандиозные издательские планы, которые можно было осуществить только за рубежом и только при финансовой помощи правительства большевиков.

Горький планировал не только публикацию переводов художественной классики, но и серии изданий, которые имели бы универсальный образовательный характер. Среди его замыслов – серии «История возникновения и развития русского государства», «История развития русской промышленности» (как история деятельных и энергичных русских купцов и промышленников!), «Организация русской церкви», мемуары социалистов-белоэмигрантов: Дана, Либера, Мартова, Потресова, Чернова; он писал Луначарскому, что планирует издание новейшего перевода Библии. В редакционную коллегию экспертов вошли Ф. Батюшков, А. Блок, Ф. Браун, А. Волынский, Е. Замятин, Н. Гумилев, А. Левинсон, М. Лозинский, А. Тихонов, К. Чуковский; Восточную коллегию издательства возглавил бессменный секретарь Академии наук С. Ф. Ольденбург, в нее вошли ак. Н. Я. Марр, профессора И. Крачковский, В. Алексеев. Привлекались к работе выдающиеся российские ученые-востоковеды. Правда, от оригиналов в версии горьковского издательства мало что могло остаться: предполагалось, что издания должны быть специально адаптированы для облегчения восприятия рабочими массами. Но так или иначе, будущая «пролетарская культура» должна была опираться на общечеловеческий фундамент. Для организации хозяйственных дел был приглашен бывший издатель знаменитого альманаха «Шиповник» З. И. Гржебин, который самостоятельно развернул бурную деятельность за рубежом.

«Всемирная литература» намеревалась осуществлять широкую просветительскую деятельность путем написания и постановки пьес на исторические темы для постановки «исторических картин». Постановка таких «картин» должна была стать массовым театром (полуобрядовыми действиями или полукультовым изобразительным рядом) на улицах и площадях. Секция «исторических картин» была организована при Театральном отделении Петросовета (ТЕО). Председательствовал Горький, секретарем был его ближайший сотрудник А. Н. Тихонов, заместителем – С. Ф. Ольденбург, членами секции – Блок, Гумилев, Замятин, Чуковский и другие. В частности, Блок должен был написать пьесу о Египте, С. Ф. Ольденбург – об Индии. Задумана была постановка массовых пантомим, которые изображали бы человеческую историю начиная от времен примитивного, но честного первобытно-общинного строя – вплоть до «светлого коммунистического будущего». 19 июля 1920 г. такая постановка в Петрограде была осуществлена при участии 4 тыс. исполнителей и 45 тыс. зрителей. Сценарий предусматривал «картины» продвижения первобытных людей, размахивающих палками, вплоть до перехода к «коммунистическому раю». В 1920 г. к III конгрессу Коминтерна планировалось поставить нечто подобное и в Москве на Ходынке. Постановочный план принадлежал Мейерхольду, оформление готовили знаменитые левые художники А. А. Веснин и Л. С. Попова. Но в связи с отсутствием денег планы были изменены и ограничились постановкой в цирке на немецком языке «Мистерии-буфф» Маяковского для делегатов конгресса. Таким образом, многоплановая деятельность Горького вовлекала в просветительскую и литературно-художественную деятельность как старшее поколение интеллигенции русского Серебряного века, так и художественный авангард.

Продолжением деятельности Горького по поддержке русской литературы стала организация в 1921 г. (при согласии Ленина) литературно-художественного журнала «Красная новь», редактором которого стал сравнительно умеренный и образованный коммунист А. К. Воронский. Журнал публиковал произведения писателей-«попутчиков» (выражение Троцкого), не коммунистических, но и не откровенно антикоммунистических взглядов. Это было последнее, что сделал Горький в России при поддержке Ленина.

Нетрудно представить, какую злобу вызывало издательство «Всемирная литература» у большевистских руководителей, стремившихся монополизировать издательское дело в рамках Госиздата.

С отъездом главы Госиздата Воровского в 1920 г. на дипломатическую работу во главе издательства была поставлена коллегия под председательством Н. Л. Мещерякова. Бывший петербургский народник с образованием городского училища, который несколько раз с огромным усилием прочел первый том «Капитала» и стал убежденным марксистом, Мещеряков начал настоящую войну против Горького и Гржебина. Член коллегии Госиздата, известный марксист Скворцов-Степанов писал в журнале «Книга и революция» о руководителях издательства Горького: «Люди, которые живут прошлым и в прошлом». Наиболее агрессивный член коллегии Закс-Гладнев раздраженно подчеркивал, что решения в делах, которые касаются Горького, отменяются «сверху» даже тогда, когда они бесспорны, и добился представления материалов против горьковского издательства в ЦК РКП(б).

Политбюро не раз рассматривало дело об издательстве «Всемирная литература», и 26 января 1921 г. приняло сторону Госиздата, образовав комиссию в составе Троцкого, Зиновьева, Каменева и Рыкова. Ленин писал Рыкову, что боится «архискандала с уходом Горького».

В марте 1921 г. Гржебин был отстранен от дел издательства, чем фактически идея Горького о независимом издательском деле в России была похоронена. После отъезда Горького за границу издательство «Всемирная литература» было объявлено частным, а в конце 1924 г. оно тихо скончалось вместе с другими частными издательствами.

В 1919 г. «Правда» (управляемая Бухариным) начала разоблачать издательство Горького как «авантюрное». На обсуждении отчета наркома Луначарского в сентябре 1920 г. В. Невский, переброшенный партией из Чека на культуру, остро критиковал Луначарского (между прочим, и за деятельность издательства, назвав последнее идеологически чуждым и контрреволюционным). Деятельность Горького как мог тормозил всевластный председатель Петроградского Совета Зиновьев, который ревновал Горького к Ленину и ненавидел писателя.

Отношения Горького с наркомом образования Луначарским были очень не простыми. Оба были когда-то (в годы первой революции и сразу после нее) политически и лично очень близкими. Потом группа «Вперед» распалась, а Луначарский был болезненно оскорблен презрительной публичной оценкой его одаренности Горьким. Человек артистического темперамента, умный и образованный эрудит, Луначарский писал посредственные романтические пьесы и как организатор был достаточно бестолков.

Точно определил суть личных конфликтов в тогдашнем руководстве культурой (в том числе и отношений Горького и Луначарского с авангардной культурой «молодых») Блок в своих дневниковых записях. Об общем социальном чувстве ненависти у мужика, который грабил его дом в Шахматово, у зиновьевского комиссара Ионова (Бернштейна) и левых советских деятелей культуры он писал в дневнике 6 января 1919 г.: «Подобное «социальное чувство» – у Мейерхольда; по-другому, но политически в эту сторону – у Маяковского (о, ничего общего, кроме «политики»!) Ионов – той самой породы. Оттого льнет Мейерхольд к Ионову, хочет за него ухватиться. Другой «лагерь» – Горький. Отсюда – и борьба двух отделов и двух дам. Анатолий Васильевич мирит, будучи «не большевиком по темпераменту». А мне: уйти наконец с моего водевильного председателя вовсе поста; остаться, в крайнем случае, редактором; подойти ближе к Вольной философской академии…» Сам Блок мучался как «водевильный» председатель Репертуарной секции ТЕО, а также как не менее декоративный председатель Петроградского союза писателей.

Борьба, аналогичная борьбе «линии Горького» и «линии Маяковского – Мейерхольда», охватывала все сферы культуры. И левые художники, и крутые реалисты претендовали на представительство пролетарской эстетики. В Наркомпросе в годы войны отдел ИЗО (изобразительного искусства) возглавлял художник-авангардист Штеренберг, работали там Татлин, Родченко, Натан Альтман: ГИНХУК (Государственный институт художественной культуры) и ВХУТЕМАС (Высшие художественно-технические мастерские) были полностью под влиянием авангарда.

«Две дамы» – это М. Ф. Андреева, бывшая гражданская жена Горького и заведующая Петроградским театральным отделом, и О. Д. Каменева, жена Каменева и сестра Троцкого, заведующая театральным отделом Наркомпроса в Москве. В сущности, шла речь об отношениях между условно лояльной к большевикам старой российской интеллигенции, интересы которой представлял Горький, и «молодыми», к которым относились и действительные большевистские начинающие силы, и российский авангард, который стремился тогда возглавить революционное культурное движение.

Ассоциация художников революционной России (АХРР), которая ставила перед собой цели художественно «документально изобразить важнейший момент истории в его революционном порыве», была и организационно прямым продолжателем Общества художников передвижных выставок, и носителем эстетики передвижников. В составе АХРР были и большие мастера: Юон, Бялыницкий-Бируля, Архипов, Кустодиев и ряд других будущих соцреалистов.

В упомянутом выступлении Невский критиковал Луначарского главным образом за то, что тот поддерживает театры, а не всенародное образование. Это было основное направление коммунистической критики по адресу Луначарского, и материалы, которые посылал тогдашний секретарь ЦК Крестинский Ленину, обвиняли наркома образования именно в этом. Так, Луначарский делал все возможное, чтобы спасти оперу, но специальное постановление политбюро с оперой покончило. И только то обстоятельство, что охранять пустой театр было дороже, чем получать от него прибыль при жалком финансировании (а театр был всегда переполнен), заставило пересмотреть решение политбюро.

Авангард пытался найти поддержку у малообразованного «пролетарского» элемента, играя на его деструктивных инстинктах в отношении старой «буржуазной» культуры, но «пролетарские» художники и писатели органически не воспринимали авангард и рвались к самостоятельной роли. И тем и другим противостояла более-менее консервативная классика.

Луначарскому, как только мог, вредил его заместитель – твердый и туполобый большевик Литкенс. Это была система Ленина: умный руководитель с широкими взглядами и жесткий администратор-заместитель. Литкенс доводил Луначарского до исступления и заявлений об уходе, на которые Ленин не реагировал. Не удавалось наркому и встретиться с главой правительства, который болел все чаще. 25 августа 1921 г. Луначарский пишет Ленину письмо по поводу проектов спасения МХАТа и возвращения в РСФСР той части театра, которая поехала на гастроли за границу и застряла там. «Но если этого нельзя, напишите мне – нельзя, или скажите при нашей беседе: «нельзя», и я буду знать, что Художественный театр положен в гроб, в котором и задохнется». Ленин отвечает:

«Принять никак не могу, так как болен. Все театры советую положить в гроб.

А. В. Луначарский

Наркому просвещения надлежит заниматься не театрами, а обучением грамоте».

24 июня 1921 г. Луначарский просил выделить ежемесячную постоянную помощь, оплату, за репетиции и за спектакли: Шаляпину соответственно – 1000, 250 и 500 золотых рублей, Глазунову – 500, 50 и 25 рублей, Давыдову, Ермоловой и Метнеру – 300, 50 и 25 рублей. Из-за сопротивления Литкенса все было сорвано.

Общую идею партийной политики относительно интеллигенции на примере высшей школы выразил историк-марксист, заместитель наркома образования М. М. Покровский: «Нам нужно завоевать высшую школу, вытеснив белого профессора и заменив его красным».

Понятия «белый профессор», «красный профессор» студентами тогда определялись просто: «красные» начинали лекцию обращением «товарищи», «белые» – «коллеги».

Проблема заключалась в том, как именно следует «коллег» «вытеснить», каким способом и в какой мере здесь можно опираться на насилие, а в каких случаях – на свободную идейную конкуренцию. То же касалось всех других областей культурной жизни.

В 1918 году была образована так называемая Социалистическая академия, при которой существовали разные институты и журналы. Созданы были «рабочие факультеты» («рабфаки») с классовым принципом отбора и облегченным курсом подготовки к высшим учебным заведениям. Идеологом и организатором всей этой системы, а также главой Соцакадемии (с 1923 г. она называлась «Коммунистической») был М. М. Покровский. Сначала при гостинице «Метрополь», где тогда жили большевистские лидеры – Покровский и проф. Рейснер, отец главного морского комиссара (знаменитой Ларисы Рейснер), создали небольшой кружок, в который, между прочим, входил и давний единомышленник Покровского, Богданов. Покровский и внес в Совнарком предложение об образовании наряду с Российской академией наук еще и Социалистической академии. «В первую очередь мы ставим посильную разработку вопросов научного социализма и коммунизма», – писали основатели. Ленин перенес вопрос на ВЦИК, который утвердил проект, предложив расширить Соцакадемию зарубежными силами. В состав Соцакадемии вошли Покровский как ее председатель, Бухарин, Богданов, Луначарский, Рейснер, Рязанов, Скворцов-Степанов, Крупская, Фриче и другие.; среди включенных позже – Горький, Коллонтай, Тимирязев. Среди зарубежных членов Соцакадемии были Каутский, Адлер, Бауэр, Гильфердинг, Лонге, Ромен Роллан. Никто из них, конечно, в Москву на заседания не ездил, но интересно, что для авторитета были введены и теоретики-социалисты, провозглашенные «ренегатами».

М. М. Покровский

Однако авторитет «красных профессоров» не шел ни в какое сравнение с научным и культурным авторитетом «белых профессоров».

«Кузница» и ВАПП считали, что они и являются «пролетарской литературой», требовали прямого партийного руководства литературой, гегемонии пролетарских писателей и тому подобное и щедро раздавали классово-партийные оценки всем своим конкурентам.

В России существовали и развивались объединения некоммунистических интеллигентов-гуманитариев: Психологическое общество (с 1921 г. его возглавлял большой знаток Гегеля И. А. Ильин), «Свободная академия духовной культуры» в Москве (Н. А. Бердяев), «Вольная философская академия» («Вольфила») в Петрограде (Андрей Белый, Александр Блок, Евгений Замятин, Р. В. Иванов-Разумник, В. Б. Шкловский, К. С. Петров-Водкин и др.), Социологическое общество (Н. И. Кареев, П. А. Сорокин). В Петрограде функционировало Общество писателей, формально возглавляемое А. Блоком, фактически – Н. Гумилевым.

Независимые издательства и журналы успешно конкурировали с коммунистическими изданиями. 1921–1922 гг. были годами наивысшей плодотворности некоммунистической интеллигенции, которая осталась в России.

С «красными» писателями и художниками дело обстояло сложнее, чем с профессорами. Из богдановского Пролеткульта выделилась группа «Кузница» (Гладков и др.), которая образовала Всероссийскую ассоциацию пролетарских писателей (ВАПП) при Пролеткульте.

В этом литературно-политическом окружении издавались журналы «На посту» (1923, с 1926-го – «На литературном посту»), «Октябрь» (1924), «Молодая гвардия» (1924). В редколлегию «На посту» входили партийные авторитеты – Каменев, Радек, Невский, Ярославский, Мануильский, Бубнов, Демьян Бедный и пр. В редколлегию «Молодой гвардии» – Авербах (редактор), Радек, Ярославский. Приветствие журналу прислали Троцкий и Чичерин. Таким образом, «пролетарские писатели» имели ощутимую поддержку со стороны партийной верхушки. Тем не менее, о конкуренции «пролетарских писателей» с теми российскими поэтами и прозаиками, которые остались в России, не могло быть речи (так же, как и о конкуренции «красных» и «белых» профессоров).

«Коллеги» составляли то ядро российской интеллигенции, ту ее критическую массу, которая сформировалась еще в Петербурге: чтение стихотворений, доклады и дискуссии в «башне Иванова», близ Таврического сада, в артистических кабаре «Бродячая собака» и «Привал комедиантов», на собраниях «Вольфилы», в зале училища Тенишева, где формалисты спорили с традиционалистами, в зеленом зале «Зубовского дворца» (позже – Института истории искусств), где выступали литературоведы, философы, писатели. В этих дискуссиях вызревали передовые идеи нового века (хотя их участники бывали наивными и нетерпимыми). Здесь царила – у представителей несовместимых, казалось бы, направлений – настоящая высокая культура, наследие русского Серебряного века.

Некоммунистическая интеллигенция вела себя очень активно в организационном отношении и была на пороге образования структур гражданского общества, которые могли эффективно сопротивляться диктатуре малообразованных партийцев.

Еще до НЭПа, 27 января 1921 г., Ленин принял Горького, руководителя Объединенного совета научных учреждений и высших учебных заведений Петрограда постоянного секретаря Академии наук академика С. Ф. Ольденбурга, профессоров В. А. Стеклова и В. Н. Тонкова по вопросам организации союза научных работников как общественной организации во всероссийском масштабе. Эта идея принадлежала давнему другу Ольденбурга В. И. Вернадскому, который оказался во врангелевском Крыму и весной 1921 г. вернулся в Москву. (Стоит напомнить, что кадеты Ольденбург и Вернадский возглавляли Министерство образования во Временном правительстве.) Союз не был разрешен – Покровский, вяло поддержанный наркомом Луначарским, сразу поставил вопрос, должен ли союз быть профсоюзом или же общественно-политическим объединением. Обмануть большевиков не удалось. Академия наук осталась относительно независимой от большевистской власти, но не создала себе общественную опору.

Следующий шаг интеллигенции к самоорганизации был связан с борьбой против голода.

Проблема голодной угрозы была поднята независимыми союзами, возникшими в интеллигентских кругах. 18 июня 1921 г. на VI Всероссийском съезде по сельскохозяйственному опытному делу был рассмотрен вопрос о засухе. 22 июня на заседании Московского общества сельского хозяйства кооператоры решили образовать общественные комитеты по борьбе с голодом. Избрали делегацию к Ленину. Ленин в приеме отказал. Попробовали пробиться к новому наркому продовольствия Теодоровичу. Нарком не принял.

Тогда супруги Прокопович и Кускова обратились к Горькому (его Кускова знала еще с 1893 г., с Нижнего Новгорода). Горький связался с Каменевым, с которым у него были хорошие отношения. Каменев, заместитель Ленина, принял делегацию в составе Кусковой, агронома А. П. Левицкого, председателя правления сельскохозяйственных кооперативов проф. П. А. Садырина, врача проф. Л. А. Тарасевича. Идея образования Комитета помощи голодающим (Помгол) была одобрена.

В. И. Вернадский в Петрограде. 1921

7 июля политбюро рассматривало вопрос о воззвании патриарха Тихона с призывом помогать голодающим. Решено было воззвание Тихона поддержать и передать его текст по радио.

Для большевиков проблема заключалась в том, что просить помощи у западных государств правительство не могло, поскольку его на Западе не признавали. Единственным способом получить какую-то помощь было обращение авторитетной общественной организации, и на это, собственно, рассчитывали политики-социалисты Кускова и Прокопович. Стремясь в первую очередь помочь голодающим, демократические политические круги в то же время пытались сохранить и укрепить ячейки гражданского общества, одной и, возможно, самой главной из которых должен был стать Помгол.

Понимали всё и большевики. Нарком здравоохранения Семашко выразил свое негативное отношение к проекту образования Помгола. Начались переговоры, которые неожиданно закончились благоприятно для инициаторов. 21 июля ВЦИК РСФСР утвердил организацию под эгидой Красного Креста. Почетным председателем Комитета помощи голодающим был утвержден В. Г. Короленко, председателем – Л. Б. Каменев, его заместителем – А. И. Рыков. В состав комитета вошли 73 человека, среди которых известные ученые Карпинский, Стеклов, Лазарев, Ипатьев, Ферсман, Курнаков, Марр, Ольденбург; деятели культуры Горький, Станиславский и ряд других, а также Вера Фигнер и даже известная своими антисоветскими настроениями дочка Льва Толстого Александра Львовна. Членами комитета стали также 12 коммунистов, среди которых были Литвинов, Красин, Семашко, Луначарский, Шляпников. Таким образом, приобрела официальный статус общественная организация, образованная культурно-политической элитой при участии коммунистов и наделенная даже внешнеполитическими полномочиями.

Поволжье. Бывший кулак с детьми просит подаяние

23 июля 1921 г. в «Правде» напечатано воззвание Горького и начат сбор средств в помощь голодающим. Кускова, Прокопович и другие члены комитета попробовали самостоятельно вести переговоры с зарубежными организациями, но выезд за границу им не был разрешен. Переговорами занимался заместитель наркома иностранных дел Литвинов, как член комитета. В августе Русская православная церковь создала свой комитет помощи голодающим.

Между тем, с июня 1921-го велась разработка подпольной «Петроградской боевой организации» во главе с профессором-географом В. Н. Таганцевым, сыном известного юриста, сенатора Н. С. Таганцева. Следствие вела Петроградская ЧК под непосредственным контролем Зиновьева и представителем ВЧК следователем Аграновым. Насколько сегодня можно судить, дело было в основном сфабриковано; группа интеллигентов и офицеров выказывала антикоммунистические настроения, но организованного подполья практически не существовало. В частности, великий российский поэт Гумилев был расстрелян, как сообщила «Петроградская правда» 1 сентября 1921 г., за то, что «активно способствовал составлению прокламаций контрреволюционного содержания и обещал связать с организацией в момент восстания группу интеллигентов». Но, как оказалось при пересмотре документов следствия в 1988–1989 гг., на следствии ему инкриминировалось только недонесение на какого-то давнего знакомого офицера, предлагавшего ему вступить в тайную офицерскую группу, причем Гумилев от предложения отказался. Как записал в дневнике В. И. Вернадский, со слов проинформированного знакомого, молодой Таганцев «потерял массу людей, поверив честному слову ГПУ (Менжинского и еще двух представителей)». За обещание прекратить преследование Таганцев сообщил все, что ему было известно о планах и намерениях антибольшевистски настроенных друзей.

Обещания чекисты не выполнили. По Петрограду начались массовые аресты, и Горький собрался ехать в Москву, где надеялся встретиться с Дзержинским. Однако он вынужден был задержаться на несколько дней из-за туберкулезного кровохарканья. Горький приехал с Белоострова в Петроград 23 августа, когда там Чека уже свозила сотни людей на Гороховую. На 24 августа его вызывали к Зиновьеву, который собственным распоряжением закрыл Петроградское отделение Помгола.

Дело в том, что 21 августа 1921 г. Литвинов подписал соглашение о помощи голодающим с американской неправительственной организацией АРА, и комитет уже был не нужен. 27 августа по предложению Ленина политбюро приняло решение «предписать Уншлихту сегодня же с максимальной скоростью арестовать Прокоповича и всех без исключения членов (некоммунистов) Комитета помощи, – при этом не допускать проведение ими совещания 4 часа». Комитет должен был собраться на заседание протеста, но его члены, кроме старого народовольца Веры Фигнер и профессора Садырина, были арестованы. Вера Фигнер требовала арестовать и ее, отказавшись выходить из зала, но чекисты вынесли ее на руках.

Члены Помгола, правда, были отпущены, но позже высланы или в глухие далекие края, или за границу.

29 августа 1921 г., через два дня после разгона Помгола, «группа Таганцева» в составе 61 человека (в том числе 16 женщин в возрасте от 20-ти до 60 лет) была расстреляна. Ленин помиловал только одного инженера, за которого хлопотали нарком внешней торговли Красин и председатель Госплана Кржижановский. На письмо Н. С. Таганцева, который просил о помиловании сына, Ленин не ответил. Как писал Вернадский, список расстрелянных «произвел впечатление не страха, а ненависти и презрения». Под впечатлением этого события Вернадский в 1922 г. выехал за границу, откуда вернулся только в 1926 году.

Во время пребывания Блока по приглашению Каменева в Москве врачебный осмотр установил, что все его болезни являются следствием острого голодания. Ему действительно необходимо было лечиться за рубежом, а для этого нужны были разрешение Чека и денежная поддержка Наркомата внешней торговли. Добиться ничего не сумели.

Блок умирал.

Горький написал письмо Луначарскому с просьбой о помощи. 11 июля 1921 г. Луначарский написал заявление ЦК и Ленину, в которой от своего и Горького имени просил «повлиять на т. Менжинского». Уже на следующий день вопрос рассматривался на политбюро. Партия не позволила Блоку выехать, но постановила улучшить ему паек.

23 июля вопрос опять рассматривался на политбюро, и было решено позволить Блоку выехать, но одному, без членов семьи. Это было идиотизмом или издевательством.

29 июля Горький опять написал Луначарскому по этому поводу. Луначарский опять обратился в ЦК. 1 августа 1921 г. политбюро наконец дало разрешение на выезд Блока с семьей. Но он уже не мог передвигаться.

7 августа Блок умер.

При таких обстоятельствах Горький 16 октября 1921 г. выехал за границу. Это был выход и для Ленина, который давно настаивал на «необходимости лечения» Горького за рубежом, и для недоброжелателей, в первую очередь Зиновьева, потому что для них Горький был просто «гнилым интеллигентом», с которым Ленин няньчится бог знает по какой причине. С отъездом Горького большевистское руководство могло вздохнуть с облегчением.

Отъезд Горького за границу означал разрыв большевиков не просто с лояльной к новой власти российской интеллигенцией и необходимость поисков новых культурных ориентаций. У большевиков оставалась группка художников-авангардистов и малообразованные любители с претензиями на пролетарскость.

Большое значение имел также отъезд во Францию, как бы в командировку, В. И. Вернадского. В письме к Петрункевичу он оценил большевистскую диктатуру крайне негативно: «Луначарский и Покровский – прямое продолжение Делянова и Кассо (наиболее реакционные министры образования царских времен. – М. П.)… Не только коммунисты, но и все социалисты – враги свободы, потому что для них личность человеческая исчезает перед целым». Вернадский имел огромное влияние на содружество российских ученых, которое, правда, в ту пору еще не играло такой общественной роли, как позже, когда Вернадского принимал Сталин как одного из инициаторов создания советской атомной бомбы. Следует прибавить, что Вернадский и Ольденбург были давними студенческими друзьями Александра Ульянова и знакомыми Ульянова-Ленина, помогали семье после казни старшего из братьев, что в достаточно большой мере влияло на почтительное отношение Ленина к обоим. Отъезд Вернадского говорил о том, что отношения большевиков с научной общественностью находятся в состоянии кризиса. Однако Ленина это, кажется, не останавливало.

Еще в мае 1921 г. (Ленин тогда болел, подолгу жил в Горках, но внимательно следил за событиями) по инициативе газеты «Известия» началась дискуссия о роли Чека. Ленина очень тревожили тенденции к ослаблению террористического режима, но он понимал неизбежность законодательного упорядочивания террора. В ноябре 1921 г. была создана комиссия в составе Дзержинского – Каменева – Курского (наркома юстиции), которая должна была подготовить реформу карательной системы. Суть заключалась в том, чтобы отобрать у ЧК определенные функции, передав их судам, но политических противников оставить такими же беззащитными перед судом, какими они были перед ЧК.

И. С. Уншлихт

23 января 1922 г. решением политбюро ЧК была ликвидирована, функции предварительного следствия переданы ее наследнику – Государственному политическому управлению, подчиненному наркому внутренних дел и через него – правительству. (Правда, после образования СССР ГПУ реформировали в ОГПУ и подчинили уже не наркому, а прямо главе правительства.) «Реформа» несколько подняла право и суд как элементы карательной системы «диктатуры пролетариата», но оставила неприкосновенным принцип неограниченного произвола относительно «врагов народа». Эта политическая установка осталась основой государственного насилия и после «коренного пересмотра точки зрения на социализм».

Ленин настаивал на сохранении в законодательстве для прямых врагов «диктатуры пролетариата» расстрельных статей, сформулированных настолько широко и расплывчато, чтобы смертный приговор зависел от «революционного правосознания» больше, чем от нормы закона. Уголовный кодекс со зловещей ленинской 58-й статьей был принят в мае 1922 года.

В марте была начата по инициативе Ленина чекистская операция под кодовым названием «Операция» по высылке «буржуазной интеллигенции» за границу.

В феврале – марте 1922 г. Ленин время от времени дает тайные указания заместителю председателя ГПУ Уншлихту относительно того, чтобы чекисты следили за Пешехоновым, Бердяевым, Степуном, Франко.

19 мая 1922 г. Ленин пишет письмо Дзержинскому о высылке большой группы интеллигентов за границу, интересуется подготовкой суда над партией эсеров, протестует против обещаний не расстреливать эсеровских лидеров, которых дал Бухарин руководителям II Интернационала. (Напомним: в конце мая 1922 г. у Ленина произошел инсульт, в октябре наступила ремиссия, в декабре – новый удар.)

Л. А. Коган отмечает, что важнейшим звеном в цепи подготовительных мероприятий по высылке «буржуазной интеллигенции» стала статья Ленина «О значении воинствующего материализма», написанная им в марте 1922 г. и напечатанная в № 2 журнала «Под знаменем марксизма». [310] Здесь открыто и прямо формулируется угроза выдворения за границу противников марксизма.

Основные списки лиц, подлежащих высылке за границу, составили до августа 1922 г. Насколько широко была задумана операция, свидетельствует записка Дзержинского Уншлихту относительно реализации указаний Ленина: «Нужно всю интеллигенцию (курсив мой. – М. П.) распределить по группам. Приблизительно: 1) беллетристы, 2) публицисты и политики, 3) экономисты (здесь необходимы подгруппы: а) финансисты, б) топливники, в) транспортники, г) торговля, д) кооперация и так далее), 4) техники (здесь тоже подгруппы: 1) инженеры, 2) агрономы, 3) врачи, 4) генштабисты и так далее), 5) профессора и преподаватели и так далее, и так далее. Сведения должны собираться всеми нашими отделами и посылаться в отдел интеллигенции». Ленину регулярно посылались отчеты о ходе операции. В списках, подготовленных на август 1922 г., были 174 фамилии, но легко представить, как бы выглядели они, когда бы учтены были все «и так далее и так далее», намеченные Дзержинским. «Работа с интеллигенцией» продолжалась, списки сокращались (неизвестно, в частности, сколько интеллигентов было выслано с Украины – Ефремов, фамилия которого открывала список, так и остался на свободе в Киеве). С болезнью Ленина дело заглохло.

Стоит привести свидетельство Бердяева, данное им еще при первом аресте в 1920 г.: «По убеждениям своим я не могу стоять на классовой точке зрения и одинаково считаю узкой, ограниченной и своекорыстной и идеологию дворянства, и идеологию крестьянства, и идеологию пролетариата, и идеологию буржуазии. Стою на точке зрения человека и человечества, которой должны подчиняться всякие классовые ограничения и партии. Своей собственной идеологией считаю аристократическую, но не во внешнем смысле, а в смысле индивидуальности лучших, наиболее умных, талантливых, образованных, благородных. Демократию считаю ошибкой, потому что она стоит на точке зрения господства большинства…»

Должен был быть выслан и Евгений Замятин после его романа-антиутопии «Мы». Глубокую и страшную антиутопию, по философскому уровню чуть ли не сильнейшую, чем более поздние произведения Хаксли и Оруэлла, Замятин написал в 1920–1921 гг. и передал роман для издания в Берлин Гржебину. Английский вариант романа вышел в свет в 1925 г., а весной 1927-го пражский журнал «Воля России» начал публикацию «Мы» на русском языке. Однако еще в 1922 г. стала известной и была осуждена рукопись романа, и Замятин был арестован. Характерен отзыв большевика, теоретика искусства А. К. Воронского. Мотивируя свое право критиковать еще не опубликованный роман, Воронский тогда, в 1922 г., писал: «…благо революции превыше всего, и других постулатов у меня нет; критиковать же других, тех, кому рот затыкают, считаю приемлемым, потому что за это мы платили кровью, ссылками, тюрьмами и победами. Ведь было же время, когда над нами издевались везде печатно (1908–1917), а мы вынуждены были молчать. Пусть помолчат теперь «они», если уж в конечном итоге так складываются обстоятельства». Однако Замятина не выдворили из СССР. Как сказано в протоколе комиссии ГПУ, «в результате ходатайства т. Воронского об оставлении Замятина в России на предмет сотрудничества его в «Красной нови» высылка временно остановлена до окончания переговоров».

Евгений Замятин

Ленин побаивался, что преемники его пойдут на какие-то либеральные шаги, и, в частности, упрекал Бухарина за неуместную «мягкость» – тот пообещал лидерам II Интернационала, что эсерам и меньшевикам не будет вынесен смертный приговор. Первыми делами ГПУ были подготовка судебного процесса над партией эсеров (о чем ГПУ объявило в феврале 1922 г.) и подготовка расправы с Русской православной церковью. По настоянию Ленина «суд» вынес многим социалистам смертные приговоры, но оставил их живыми как заложников.

После смерти Ленина постепенно все осужденные были освобождены из тюрем и лагерей.

Патриарх Тихон

Борьба с голодом была использована большевиками для того, чтобы ликвидировать попытки церкви и либеральной интеллигенции возродить структуру гражданского общества. Декрет ВЦИК о насильственном исключении церковных ценностей опубликован 23 февраля 1922 г., немедленно последовало воззвание патриарха Тихона с осуждением реквизиции, как кощунства. Сопротивление, которое церковь оказала при попытке конфискации церковного имущества, по инициативе Ленина было использовано для окончательного разгрома православия. 19 марта Ленин написал чрезвычайно секретное письмо в политбюро на шести страницах, в котором, ссылаясь на «одного умного писателя по политическим вопросам» (безусловно, Макиавелли), рекомендовал «пойти на ряд жестокостей… самым энергичным образом в кратчайший срок, потому что длительного применения жестокостей народные массы не вынесут». Поражает не сама по себе задача «провести изъятие церковных ценностей с самой бешеной и беспощадной энергией», а указание «придушить сопротивление» духовенства «с такой жестокостью, чтобы они не забыли этого на протяжении нескольких десятилетий». Для этого нужно было осуществить массовые расстрелы: «Чем большее число представителей реакционного духовенства и реакционной буржуазии придется нам по этому поводу расстрелять, тем лучше».

Комиссию политбюро по вопросам репрессий церковников возглавил юридически Калинин, фактически – Троцкий. Он же отвечал за репрессии в отношении меньшевиков. Он же сопровождал высылку интеллигенции на «философском пароходе» статьей в «Правде» «Диктатура, где твой хлыст?»

С моральной точки зрения Ленина нельзя обвинять в том, что он лишил российское общество элиты, – он не сомневался, что все эти «попы» и «дипломированные лакеи поповщины» такие же лишние для общества, как и проститутки, которых он приказывал расстреливать безжалостно. Как и другие репрессивные мероприятия «диктатуры пролетариата», расправа с духовной и политической элитой имела целью создать атмосферу ужаса, чтобы парализовать попытки сопротивления власти партии коммунистов.

Репрессии явно ослабли после смерти Ленина. Еще в мае 1922 г. по настоянию Ленина принято решение политбюро о привлечении патриарха Тихона к суду и применении к «попам» «высшей меры социальной защиты». Из Тихона 16 июня 1923 г. выжали покаянное заявление, а 18 марта 1924 г. политбюро приняло решение дело Тихона прекратить. Через год Тихон умер.

Нет никакого сомнения, что коммунистический режим эпохи Ленина – Троцкого был открыто террористическим в отношении тех, кого он считал «врагами рабочего класса», «врагами коммунизма». Конечно, люди, которые когда-то входили в партийно-чекистские комиссии по отбору кандидатов на высылку за границу, а лет через пятнадцать сидели в подвалах НКВД, ожидая расстрела, могли только завидовать своим бывшим жертвам, которые безбедно жили в Париже или Праге. Но, по тогдашним наивным меркам, высылка за пределы «родины пролетариев всех стран» приравнивалось к политическому расстрелу.

Вместе с решительной и жестокой, но быстрой расправой над церковью высылка интеллигенции («Операция») иллюстрирует политику «шоковой хирургии», которую Ленин осуществлял по заветам Макиавелли.

Нужно отметить, что репрессивные мероприятия Ленин планировал как молниеносные, полагая, что «длительного применения жестокостей народные массы не вынесут». Другими словами, террор он рассматривал не как нормальное постоянное состояние, а именно как хирургическую операцию.

 

Наследие Ленина – сколько партий в одной партии?

В секретных письмах Ленина к съезду партии, которые были предназначены им для обнародования после его смерти, а широкому читателю стали доступны только через полвека, наиболее неожиданным для нас было серьезное опасение Ленина возможности раскола партии на фракцию Троцкого и фракцию Сталина. Более того, из писем Ленина становилось ясно, что такой раскол уже является фактом и нужно только не допустить, чтобы он расколол всю партию снизу доверху.

Очевидно, деление на две фракции стало уже реальностью на верхних уровнях партийной иерархии, но партия как целое не могла расколоться хотя бы потому, что низовые организации не в состоянии были осмыслить, о чем спорят вожди. На заводах члены партии в начале 1920-х гг. составляли 3–5 % коллектива, наибольший процент – среди печатников и деревообработчиков, а не классических «пролетариев» – металлистов или шахтеров. На селе в партячейку входило нескольких человек в волостном центре – председатель волисполкома, может, милиционер, учительница, да еще один-два крестьянина из демобилизованных. Три четверти членов партии имели начальное образование, о серьезной разъяснительной работе партии среди населения не могло быть и речи. Зиновьев писал позже, что перелом в настроениях рабочих в интересах РКП наступил только 1923 г.; трудно сказать, в самом ли деле тогда поддержка коммунистов рабочими стала массовой.

Л. Д. Троцкий

И. В. Сталин

Внутри партии в конце Гражданской войны усилилась враждебность рядовых партийцев к партийно-государственной верхушке. В условиях невероятной бедности раздражало имущественное неравенство в партии: высшие руководители получали по 17-му разряду, как наиболее квалифицированные рабочие. Какой на деле существовал разрыв между наиболее и наименее обеспеченными слоями общества, судить трудно, поскольку обеспеченность измерялась не обычными доходами, а причастностью к государственным «пайкам» и большому числу нерегистрируемых привилегий в невероятно нищей стране. В сравнении с будущими масштабами бюрократического перерождения это неравенство может показаться смешным, но для тогдашней идеологии партии-братства и тогдашнего голодного и аскетического быта выделение властной «комиссародержавной» верхушки составляло крайне опасную угрозу партийной солидарности.

В сентябре 1920 г. этот вопрос оказался в центре внимания партийной конференции (доклад Зиновьева), а в № 21 «Известий ЦК РКП(б)» было напечатано письмо ЦК ко всем членам партии по поводу «верхов» и «низов». Это стоит подчеркнуть, потому что позже болезненная суть проблемы маскировалась марксистской риторикой относительно «роли профсоюзов». В январе 1921 г. ЦК обращался ко всем членам партии: «Всем организациям Р. К. П. С целью полного всестороннего ознакомления и изучения вопроса о «верхах» и «низах» Ц. К. предлагает всем организациям нашей партии посылать в секретариат ЦК материалы, которые касаются этого вопроса. Секретарь ЦК Н. Крестинский». Эти противоречия нашли выражение в чисто догматической «профсоюзной дискуссии», которая утаивала расхождения в партии относительно отношений государственно-партийной властной бюрократии с партийными и внепартийными массами.

Среди предложений Ленина очередному XIII съезду партии сам он больше всего был заинтересован в реорганизации так называемого Рабкрина, или РКИ (Наркомата рабоче-крестьянской инспекции), и расширении состава ЦК. Эти предложения должны были не только устранить угрозу раскола партии, но и создать главные предпосылки для решения стратегических задач развития «мировой революции». Перейдя от усовершенствования аппарата к стратегии мировой революции, Ленин заканчивал последнюю свою статью словами: «Вот о каких высоких задачах мечтаю я для нашего Рабкрина».

Переход к НЭПу и улучшение экономической ситуации после голодного 1921 г. несколько уменьшили напряженность, но возникала новая угроза – распространение в партийных рядах коррупции, которая быстро развивалась.

Обратим внимание в первую очередь на то, что единственным организационным, кадровым мероприятием, предложенным Лениным, было освобождение Сталина от должности генерального секретаря ЦК РКП(б). Обратим также внимание, что наркомом РКИ, учреждения, которое было так беспощадно раскритиковано Лениным и с реформой которого он связывал так много далеко идущих надежд, был Сталин. Вполне понятно, что во времена коммунистического режима о сути предложений Ленина промолчали. А затем все вдруг стало неинтересным.

Что же предлагал Ленин съезду?

В статье «Как нам реорганизовать Рабкрин» Ленин предлагает съезду избрать 75–100 членов Центральной контрольной комиссии (ЦКК) «из рабочих и крестьян». В секретном письме к съезду, где Ленин давал характеристики своим ближайшим соратникам и писал об угрозе раскола, он для достижения партийного согласия предлагал также ввести рабочих в состав ЦК. Комбинация аппаратной партийно-государственной диктатуры с непосредственным контролем за деятельностью «верхов» прямых представителей «низов» – «товарищей рабочих» – должна была стать могучим средством противодействия «бюрократизации» партийно-государственного аппарата. Без такой комбинации Ленин считал недостижимыми цели мировой революции и сомнительным именно существование «пролетарского государства» во враждебном окружении.

Советы Ленина были учтены. Правда, в состав ЦК «рабочих от станка» не избрали, но представительство рабочих в ЦКК было обеспечено. Что ничегошеньки не изменило в сущности партийного авторитаризма, потому что подобрать политически малообразованных и несамостоятельных трудящихся для декорации твердой власти не составляло труда.

Ленин в 1917 г. писал об «уничтожении парламентаризма», потому что видел в нем лишь прикрытие настоящей политики – «настоящую государственную работу делают за кулисами и выполняют департаменты, канцелярии, штабы. В парламентах только болтают со специальной целью обмануть “простой люд”».

«Все народное хозяйство, организованное как почта, с тем, чтобы техники, надзиратели, бухгалтера, как и все должностные лица, получали жалованье не выше «заработной платы рабочего», под контролем и руководством вооруженного пролетариата (курсив мой. – М. П.), – вот наша ближайшая цель». Эти и другие пассажи из «Государства и революции» были самой чистой утопией, и не понимал этого, кажется, один Ленин. Слепая вера в братство «товарищей рабочих» застилала глаза и фанатичному вдохновителю Октябрьского переворота, и умирающему вождю государства красного якобинства. Он гнал от себя мысль, что «под контролем и руководством вооруженного пролетариата» реально значит «под контролем армии и Чека», которые находятся, в свою очередь, под чьим-то контролем, – и вся дело в том, кто и как будет выступать «от имени всего общества», всех контролировать и осуществлять за кулисами «настоящую государственную работу». Жизнь дала ему перед смертью последний жестокий урок: он оказался в плену у своего «серого кардинала», который полностью отрезал его от мира и не давал ему даже газеты.

Ленин искренне верил, что каждая кухарка может руководить государством в том смысле, что «капитализм упрощает функции «государственного» управления, позволяет отбросить «начальствование» и возвести все дело к организации пролетариев (как господствующего класса), которая от имени всего общества нанимает «рабочих, надзирателей, бухгалтеров» [321] (курсив мой. – М. П. ).

В том, что касалось государства, Сталин совершенно сознательно воспринимал и Маркса, и Энгельса, и «Государство и революцию» Ленина как утопическую романтику.

Следы его размышлений остались на полях марксистских книг из его библиотеки. Подчеркнув в энгельсовской «Критике Эрфуртской программы» фразу о том, что можно представить мирное врастание старого общества в новое в странах, «где народное представительство сосредоточивает в себе всю власть», Сталин пишет: «“Можно представить?” Нет, это неверно». Против фразы Энгельса о демократической республике как специфической форме диктатуры пролетариата Сталин пишет: «А Парижская коммуна? Теперь уже это неверно. Теперь нужно говорить о Советах». На полях книги Каутского «Пролетарская революция и ее программа» (Берлин, 1922) против характеристик демократической республики Сталин пишет: «Дурак. При буржуазной революции дело ограничивалось достройкой уже существующего государства, [тогда как] пролетарской революции придется создавать новый принципиально тип государства».

При чем здесь Советы, Парижская коммуна? Неужели для Сталина так много значило то обстоятельство, что теперь в избранных непосредственно рабочими и крестьянами советах сосредоточена власть, которая принадлежит в демократиях представительским органам? Глупости! Советы Ленин расценивал как средство самоуправления рабочих масс. По поводу аналогичной фразы Троцкого («Терроризм и коммунизм», Пг., 1920) о «самоуправлении производителей» Сталин замечает на полях: «Без будущности». А на обложке книги Ленина «Государство и революция» (М.,1923) Сталин написал: «Теория изживания [государства] является гиблой теорией!» Следовательно, Сталин понимал «советскую власть» совсем не как непосредственную диктатуру производителей, совсем не как самоуправление рабочего класса.

Для Сталина «новый тип государства», который прятался за словами о «советской власти» и «Парижской коммуне», совсем не означал какого-то типа выборности или подотчетности (ответственности). С революционных времен он сохранил только замаскированную властными декорациями партийную диктатуру, якобы избранную массами, «трудящимися классами».

На XII съезде партии (март – апрель 1922 г.) Каменев предложил реорганизовать секретариат ЦК, учредив должность генерального секретаря, и избрать на эту должность Сталина. Состав политбюро был расширен с пяти до семи членов, в него вошли Ленин, Троцкий, Каменев, Зиновьев, Сталин, Рыков и Томский, кандидатами в члены – Молотов, Калинин и Бухарин.

Сталин легко пошел на самую «демократическую в мире Конституцию», поскольку предоставлял «советам» только декоративную и идеологическую роль. «Новый тип государства» заключался в ликвидации гражданского общества с его многопартийностью и ликвидации распределения функций между законодательной, исполнительной и судебной властью. «Советская власть» – означает не демократия.

20 июля 1922 г., после инсульта, который случился у Ленина 29 мая, политбюро решило допускать посетителей к Ленину только по особому разрешению и назначило Сталина ответственным за лечебный режим Ленина. Другими словами, Сталин с лета 1922 г. взял под контроль общение Ленина с партийным окружением. 14 сентября Каменев назначен заместителем Ленина как председателя Совета Народных Комиссаров (СНК) и Совета труда и обороны (СТО). Он же председательствовал на заседаниях политбюро.

23 декабря, во время ремиссии, Ленин начал диктовать заметки для прессы и строго секретные рекомендации партийному съезду, которые надлежало опубликовать только после его смерти. Там, в частности, был совет отстранить Сталина от руководства секретариатом ЦК. Стенографистка рассказала о письмах заведующей секретариатом Ленина Фотиевой, а та все докладывала Сталину. На это время ему уже принадлежала фактически власть в партии, о чем партия и государство не догадывались.

На XIII съезде (в апреле 1923 г.) зачитывались приветствия трудящихся, которые отражали реальный авторитет высших партийных вождей. «Крестьяне и рабочие Ярославского уезда выражают свою искреннюю преданность вождям нашего освободительного движения: тов. Владимиру Ильичу Ленину, великому народному вождю Красной армии тов. Троцкому и всем соратникам нашей большой грозной армии – тт. Зиновьеву, Каменеву и вам всем товарищам вместе!» «Да здравствует наш мировой вождь тов. Ленин! и наши железные вожди тт. Троцкий, Зиновьев и Каменев!» Сталин был спрятан среди тех товарищей, что где-то там «вместе». Тов. Троцкий стал «железным вождем» вообще, оставаясь во главе Реввоенсовета, то есть пятимиллионной армии, которая находилась в состоянии демобилизации.

Ленин в гробу

Известны и политический механизм борьбы Сталина за власть, и интриги и «подковерный» характер кремлевской истории этой эпохи, и ее идеологическое оформление в серии догматических «дискуссий», которые перерастали в религиозно-идеологические схизмы. Новой структурной политике служили два нововведения, осуществленные по инициативе Ленина X партсъездом: запрещение фракций и осуждение «рабочей оппозиции» как «анархо-синдикалистского уклона» в партии. Члены оппозиции могли теперь остаться в партии лишь при условии «признания ошибок», то есть политического самоубийства. Через три года по предложению Дзержинского было принято решение сообщать ГПУ обо всех фактах подпольной фракционной деятельности в РКП. Это в совокупности составило ту социальную технологию, которая впоследствии позволила образовать на руинах революции сталинский тоталитарный режим.

До конца своих дней Ленин оставался вождем , но не диктатором. Восприятие его как харизматичного лидера и даже мессии довело до того, что его не похоронили в земле, как всех покойников, а оставили среди живых; сухенький труп его ежедневно жадно осматривали тысячи сограждан, а мозг правоверные материалисты, наивные по-варварски, оставили законсервированным в специальном научном заведении, чтобы изучать анатомические тайны марксистской гениальности.

Ситуация в партии Ленина с точки зрения природы созданного им режима чрезвычайна и неповторима.

Власть большевиков была не диктатурой Ленина или Ленина – Троцкого, это была диктатура Партии. Преданность Партии не только допускала несогласие с Вождем, но и требовала честности и откровенности при обсуждении проблем перед принятием решения. Запретив фракции как внутрипартийные группировки с отдельной дисциплиной, Ленин надеялся, тем не менее, сохранить в партии свободу слова и мысли в рамках марксизма и партийной программы.

Наивность самого Ленина, который обратился «к партии» с завещанием переместить Сталина в аппарате – и не был услышан, хотя Сталин дважды, в 1924-м и 1925 г., подавал на пленумах ЦК заявление об отставке; наивность его ближайших сотрудников, которых одного за другим политически уничтожил Сталин якобы во имя единства партии, заключалась в том, что они не поняли принципиальную разницу между партией, которая борется за власть, и партией, которая власть захватила. Притом власть безраздельную и абсолютную.

В разгар партийного скандала, который назывался «дискуссией», на пленуме ЦК и ЦКК 23 октября 1927 г., Сталин мог уже ответить мертвому Ленину: «Да, я груб, товарищи, относительно тех, кто грубо и вероломно раскалывают партию. Я этого не скрывал и не скрываю. Возможно, что здесь требуется определенная мягкость относительно раскольников. Но это у меня не выходит». И получил единодушную поддержку подавляющего большинства. Его приветствовали люди, которые имели власть «на местах» и у которых тоже «не выходило» иначе, как кулаком, люди, для которых «единство партии» было основой существования и прикрытием собственного хамства.

И. Сталин у гроба В. Ленина

На протяжении 1921–1928 гг. действовала система диктатуры партии, в рамках которой обсуждение и принятие решений требовало определенного процедурного демократизма. В более позднем восприятии все дискуссии относительно направлений политики партии приобрели сакральный характер, в освещении сталинских идеологов все вертелось вокруг священной проблемы «возможности построения социализма в одной отдельной стране». В действительности вопросы, на которые Троцкий, Каменев, Преображенский, Радек, Бухарин и другие предлагали разные ответы, непосредственно касались очень практических вещей. Если абстрагироваться от партийной идеологической схоластики, то шла речь о том, что узкий внутренний рынок не позволял развивать тяжелую индустрию теми темпами, которых бы хотели правящие круги. Все дискуссионные вопросы были в действительности сугубо деловыми, и обсуждались они с цифрами в руках при участии специалистов на заседаниях Госплана, в научно-практических дискуссиях, на страницах прессы. Обсуждения были открытыми, и цифры, включая данные о резервах Госбанка, внешней и внутренней торговле и запасах золота, были открытыми. Бывшие меньшевики и кадеты, а в настоящее время советские инженеры, экономисты и финансисты спорили с Рыковым или Дзержинским о ценах, налогах и «контрольных цифрах» (плановых показателях на следующий год), власть то отступала перед натиском рынка, то принимала жесткие меры – но без нарушения рыночного равновесия. Только после Великого перелома сама идея равновесия была осуждена идеологически.

Но такая система управления требовала высокого профессионализма, и бывшие меньшевики – Громан, Попов и другие руководители Госплана – оказывались лучше подготовленными к решениям и спорам, чем партийные догматики-«экономисты».

Аппаратчик Сталин прибирал к рукам все больше и больше реальной власти в кабинетах Кремля. Но политически он ни во времена Ленина, ни теперь ничем не выделялся. Во второй половине 1920-х годов партийное руководство «выполняло завещания Ленина» в русле той идеологии, которую обосновывал Бухарин. Сталина как «теоретика» тогда не было слышно, все критические стрелы оппозиция направляла против Бухарина. На протяжении 1922–1926 гг. особой позиции у Сталина просто не было.

Критические замечания Ленина по адресу Бухарина касались тем самым и Сталина, который поддерживал молодого идеолога как организатор. Ленин чувствовал, что его фракция, в которой главную роль играют уже не прежние коллеги Зиновьев и Каменев, а «не полностью марксистский» теоретик Бухарин и зловещий молчун Сталин, теперь уже не его фракция. И в чем-то существенном он все больше пытался найти поддержку у Троцкого.

Ленинская характеристика Сталина была сугубо личностной, а не политической – и именно это послужило основанием для того, чтобы оставить того на посту генсека. В среде, которая его близко знала, он был мерзавцем, но нашим мерзавцем (в разговоре с Каменевым Бухарин называл его Чингисханом). Политически Сталин был в строю – именно потому, что формулировал политическую линию не Сталин, а Бухарин.

В одном вопросе Сталин явно разошелся Лениным, а Ленин искал и не нашел поддержки у Троцкого. Речь шла о защите оскорбленных Сталиным и Орджоникидзе грузинских коммунистов и вообще о «так называемом СССР», как позволил себе высказаться Ленин.

Характерно, что перед НЭПом Ленин полностью поддерживал в этом вопросе Сталина, а в последние месяцы жизни резко повернул к его противникам. Когда в 1920 г. РСФСР подписала договор с независимой меньшевистской Грузией, Ленин, конечно, относился к нему, как к листку бумаги. Как писал позже Троцкий, расхождения между Лениным и Троцким, с одной стороны, и, с другой стороны, Сталиным и его закавказской командой – Орджоникидзе, Кировым и другими – были таковы: Ленин и Троцкий хотели, чтобы оккупация Красной армией закавказских национальных государств выглядела как братская помощь восставшим рабочим и крестьянам, а Сталин готовил нормальное военное вторжение. После оккупации Азербайджана, Армении и Грузии, чтобы преодолеть сопротивление национальных компартий, начали создавать Закавказскую федерацию – посредника между национальными республиками и Москвой, и Ленин полностью поддерживал эти инициативы Сталина и Орджоникидзе.

А сопротивление национальных коммунистических правительств, особенно Грузии, было достаточно энергичным. Несмотря на беспорядок в меньшевистской Грузии, все же грузинские деньги не были такими пустыми, как российские «лимоны». Как ни бедствовала Грузия, а голода в ней не было. А на границах с Кавказом накопились тысячные толпы беженцев из голодной России, которые искали здесь тепла и куска хлеба и несли еще и тифозных вшей. Попытки закавказских республик как-то отгородиться в границах получали суровую оценку Москвы как национал-уклонизм. И принципиально Ленин не возражал против политики Сталина и Орджоникидзе.

Дело в корне изменилось с «пересмотром нашей точки зрения на социализм». Теперь симпатии Ленина все больше были на стороне Буду Мдивани и других противников Сталина в Тбилиси. Вспышка страстей наступила, когда с очередной проверкой в Тбилиси приехал Рыков. На квартире у Орджоникидзе состоялась встреча с одним из местных большевиков, тот что-то сказал Орджоникидзе по-грузински, а вспыльчивый Серго ударил его в лицо. Ленин возмутился и требовал санкций против Орджоникидзе. В один из моментов, когда Ленину стало полегче и Крупская разговаривала с ним на политические темы, она рассказала ему о том, как по-хамски обращался с ней Сталин несколько месяцев назад. Ленин в гневе порвал со Сталиным всякие личные отношения и обратился за помощью к Каменеву и Зиновьеву.

30 декабря 1922 г. был подписан «Союзный договор» – документ, который положил начало существованию супердержавы СССР. Ленин в это время был уже очень больным, и на подготовку образования СССР влиял мало. Сама идея «союзного» государства не вызывала у него энтузиазма, хотя Ленин не был и решительным противником сверхгосударства.

Согласно представлениям о последующей судьбе мировой революции, наиболее соответствующей формой организации власти были формально независимые республики, объединенные общностью коммунистического партийного руководства – Коминтерна, за которым стояла РКП(б).

Конфликт по поводу преследований грузинских коммунистов отражал изменение позиций Ленина, не понятое большинством его окружения.

5 марта 1923 г. Ленин попросил Троцкого о поддержке в национальном вопросе, а на следующий день тот опубликовал тезисы о руководстве промышленностью. Троцкий думал о других, на его взгляд, более масштабных делах. 8 октября 1923 г. он написал из Кисловодска письмо в политбюро по поводу партийной демократии, 15 октября появилось «заявление 46-ти» сторонников Троцкого, которых отстранили от руководящих постов. На защиту грузин выступил один Бухарин.

Невозможно было представить Германию автономией в составе РСФСР или даже союзной республикой, а именно так выглядело дело после образования Советского Союза («Да здравствует СССР от Рейна до Тихого океана», – писалось в 1923 г., году запланированной революции в Германии). Еще менее реален был подобный лозунг относительно Турции, Китая или Индии.

Однако изменение позиций партии относительно статуса национальных республик, предопределенное «коренным пересмотром точки зрения на социализм», получило официальное закрепление в решениях XIII партсъезда относительно «коренизации» национальных компартий, в частности «украинизации» компартии и власти в Украине. Именно это партийное решение создало условия для украинского «Расстрелянного возрождения». На материалах Украины можно было бы ярче всего показать разницу между ленинской политикой политического расстрела «буржуазных интеллигентов» и той плюралистической политикой, которая утверждалась в 1923–1926 гг. В Украину вернулось много видных демократических лидеров УНР, созданы были необходимые условия для развития национальной культуры. Решение национальных проблем в период НЭПа соответствовало политическим идеям Ленина и Бухарина, а не радикальной линии Сталина. Сталин и его сатрап Каганович в эти годы выступали как покровители «возрождения».

Следует учесть догматический характер партии, и в связи с этим – не стоит доверять политической риторике, которая якобы объединяла всех под крышей марксистско-ленинских установок. За фразеологией в марксистских течениях нередко стояли абсолютно разные идеология и политическая культура. Какая же именно культура стояла за политическими фракциями в партии большевиков?

Борьба между группировками в руководстве российских коммунистов после смерти Ленина была, безусловно, личной борьбой за власть между группками лидеров, которые остались без авторитетного вожака.

Можно выделить четыре группы лидеров и четыре фракции, которые постепенно вступали в борьбу за власть, пока абсолютным победителем не стал Сталин.

В первую очередь это – группа лично ближайших к Ленину партийных консерваторов – Каменев, Зиновьев, Крупская и другие вожди старого пошиба. Это они позвали к власти Сталина в расчете на то, что смогут его вовремя прибрать к рукам. Ничего, кроме старых лозунгов, эти люди за душой не имели, и до них не дошли даже основные идеи последних статей и политических заметок Ленина.

Другой группой была группа молодых лидеров, которая представляла военно-революционную культуру. Лидером этой группы стал Троцкий. Быстро испытав на собственной шкуре несправедливость диктатуры, «троцкисты» стали самыми выразительными представителями антибюрократической оппозиции.

Сталин опирался на партийных консерваторов младшей генерации, провинциалов (в первую очередь кавказцев), которые, храня революционный запал и революционную фразеологию, стремились более прочно устроиться в новом государстве в мирных условиях.

Наконец, наиболее умеренные молодые лидеры обнаруживали самую лучшую культурно-политическую ориентацию в ситуации и были более всего подготовлены к спокойной конструктивной работе. Среди этой группы сильными были модернистские настроения, что отражало скорее открытость к кардинальным изменениям культурных и политических парадигм, чем какие-либо сверхсовременные предубеждения.

Трения между этими политическими и культурными силами были использованы Сталиным для постепенного устранения всех «чужих» от руководства.

А. И. Рыков

В практических вопросах «нэповская» и реформистская политика находила поддержку, как известно, в первую очередь у заместителя председателя, а после смерти Ленина – председателя Совнаркома А. И. Рыкова. Этот маленький, худощавый, очень больной человек преданно служил партии в подполье, всегда иронически относился к высоким идеологическим материям, а с переходом к НЭПу стал энтузиастом умеренной рыночной политики. К сожалению, уже тогда он был постоянно под хмельком, а после политического поражения стал совсем алкоголиком, что позволило Сталину легко его сломать.

Ф. Э. Дзержинский

Теперь, после публикации архивных материалов, исследователи с некоторым удивлением констатировали, что решительным сторонником НЭПа был Дзержинский, который по совместительству возглавлял Высший совет народного хозяйства (ВСНХ). Еще одним видным реформистом был красный генерал Фрунзе, после устранения Троцкого от руководства армией возглавивший Реввоенсовет республики (РВСР).

Текст знаменитой резолюции ЦК о литературе 1925 г. писал Бухарин. Суть этой резолюции заключалась в том, что партия отбросила претензии отдельных группировок на монопольное представительство пролетариата в литературе и поддержала разнообразие литературных и других художественных организаций. Именно Фрунзе возглавил комиссию по изучению состояния дел в литературе, которая подвела итоги дискуссии 1924–1925 гг. и разработала самый либеральный идеологический документ в истории большевистской партии. Участие Фрунзе в подготовке резолюции может объясняться еще и тем, что он был лично давно дружен с главным защитником «попутчиков» – О. К. Воронским. В сущности, резолюция солидаризировалась с позицией Воронского; это уже после разгрома «правых» Воронского объявили троцкистом.

Контроль за литературой, в том числе и со стороны ОГПУ, существовал и в эти годы, но тогда можно было успешно побороться за себя. Так, у Михаила Булгакова 7 мая 1926 г. во время обыска была изъята рукопись «Собачьего сердца». Писатель, однако, требовал возвращения текста, угрожая выходом из Всероссийского союза писателей, и ему – прежнему белому офицеру-врачу! – рукопись в ГПУ вернули. Его пьеса «Дни Турбиных» в 1926 году прошла в МХАТе с невероятным успехом. Партийная пресса оценила ее как белогвардейскую, а 24 сентября 1926 г. Агитколлегия МК ВКП(б) по представлению главреперткома решила запретить пьесу, поскольку она «носит политически вредный характер» и содержит «идеализацию белой гвардии». Но благодаря сопротивлению руководителя МХАТа К. С. Станиславского и лояльности А. В. Луначарского пьеса была спасена. Только в 1929 г. «Дни Турбиных» были запрещены к постановке.

Бухарин, как левый революционер, как человек, идеологически близкий к Богданову, был сторонником особой «пролетарской литературы». Идеолог реформизма, он был плюралистом и сторонником гражданского общества. Анализируя выступления Бухарина по этому поводу, С. Коэн пишет: «Пока у него была такая возможность, он способствовал деятельности независимых «добровольных организаций», которые могли бы заполнить «вакуум» между партией-государством и народом… Бухарин, очевидно, надеялся, что тысячи таких «народных ассоциаций», помимо того, что они станут преградой против новой бюрократической тирании, могли бы исправить вред, вызванный «вырождением социальной структуры» в 1917–1921 гг., связать роздробленную нацию в единое общество, расширить и укрепить народные основы большевистской диктатуры». В качестве таких органов «красного гражданского общества» Бухарин рассматривал и сеть газетных корреспондентов, в частности «селькоров».

Михаил Булгаков

В какой мере такой плюрализм отражал позиции Ленина? Возвращаясь к этому вопросу, можем поискать ответ на него не в общих политических декларациях, а в личных литературных вкусах Ленина и Бухарина.

Если говорить о ленинских вкусах, то их полностью характеризует любовь вождя к поэзии Демьяна Бедного. Не тех вульгарных частушек и лубочных подделок под народный вкус («Все в ряды большевиков! Эх-ма! Напирай на кулаков! Эх-ма!»), которые Ленин оценивал как потакающие вкусам масс и не ведущие их вперед, – а возвышенные и простые маршевые стихотворения типа: «Осада, осада! Бойцы Петрограда, победу решаете вы!» Как вспоминала Крупская, больной Ленин часто просил почитать ему такие стихотворения Бедного.

Демьян Бедный

Квартира Демьяна Бедного в Кремле была чем-то вроде большевистского салона. Ленин, заходя к Демьяну, в прихожей умышленно говорил громко, если у хозяина были гости, – чтобы они успели спрятать водку. Бедный сопровождал поезд Троцкого на фронтах войны, и к 30-ти годам у него был свой вагон. Именно после слов своего «стального союзника» Троцкого относительно будущего «пролетарской литературы» в приветствии журнала «Молодая гвардия» Демьян Бедный писал:

Последнее в своей жизни интервью Демьян Бедный давал твердокаменному реакционеру-«кочетовцу» Дымшицу – во времена борьбы Хрущева с интеллигентским «формализмом» он был близок к настроениям журнала «Октябрь».

Стоит вспомнить, что Бухарину нравились Борис Пастернак и Осип Мандельштам! Он принадлежал к тем, кто «восторженно пихал в свой растяжимый зоб «цветы», взращенные болотиною зыбкой», – невзирая на то, что Бухарин ожидал чего-то чрезвычайного именно от «пролетарской литературы».

Борис Пастернак

За партийными дрязгами и непрочными союзами лидеров оппозиции пряталось глубинное расхождение, которое так и не приобрело четкого оформления в годы НЭПа. Ленинско-бухаринская политика сосуществования с «мелкой буржуазией» могла положить начало оформлению новой идеологии мирного сосуществования разных классов и разных культур. Процесс этот, однако, был грубо прерван эпохой Великого перелома.

Ленин боялся натиска примитивных и вульгарных, политически и теоретически недозрелых молодых партийных сил, олицетворением которых он считал Троцкого и Бухарина. Марксистский ортодокс и твердый консерватор революции, носитель революционных традиций народнической интеллигенции, Ленин постиг своим сильным умом, что последующий победный ход революции может опираться не на западноевропейский пролетариат, а на Азию. Он рано стал реальным политиком «скифства», воспетого Блоком. И потому – вдохновителем решительных изменений в стратегии «мировой революции».

Способной на такие решительные изменения политической ментальности оказалась, однако, и более гибкая и лабильная молодая генерация. Ленин в силу того, что принадлежал к старшему поколению революционеров и не понимал «футуризм» молодежи, отождествлял всех этих ультралевых политических и культурных деятелей «модерна» с самонадеянными комсомольскими грубиянами.

Но в новой генерации соединялись разные и несовместимые течения. Массовую основу ее составляли, действительно, малообразованные искренние бойцы революции или карьеристы из социальных низов, вооруженные партийными билетами. А к этим «кожаным курткам» пытались подладиться полубогемные «антиструктурные» группы новых поколений интеллигенции, смелых мастеров с острым ощущением будущего, которые несли в себе силу брожения, унаследованную от культуры Серебрянного века России.

В свою очередь, старые большевистские партийные кадры, как ни странно, обнаруживали все большую склонность к Троцкому, поскольку он – невзирая на свой «небольшевизм» – оставался революционным лидером, которым был и Ленин в своих планетарных стратегических планах победы социализма. У Ленина с его ориентацией на Восток проклевываются следы евразийского «скифства» – по крайней мере, в предлагаемом им названии государства «Союз республик Европы и Азии». Ленин не любил Европу и, живя на Западе, оставался русским и никогда не работал ни в одной из европейских социал-демократических партий (в отличие от Троцкого). Но все же Ленин – наследник русского западничества, лишенный сентиментального этнического «русапетства» и патриотической ограниченности. Ориентированный долгое время на стандарты и авторитеты немецкой социал-демократии, он с трудом преодолевал свое западничество, – но Востока он не знал абсолютно, и азиатские ориентации его были чисто книжно-газетными.

Новая художественная интеллигенция нашла мощную поддержку в Украине и других республиках у национальной молодежи, которая быстро наверстывала отставание бывших провинциальных окраин империи от столичных культурных ячеек.

Традиционный большевистский революционаризм приобретал черты оппозиционного фундаментализма, обвиняя новый режим в бюрократическом перерождении тем более энергично, чем больше вчерашних лидеров оказывались вне сферы привилегированных пайков, квартир и автомашин с государственными шоферами. И здесь молодежный фундаментализм с его тоской по потерянной романтике нередко совмещался с консервативностью аскетического старшего поколения профессиональных революционеров. Это было серьезной опасностью для режима, потому что коммунизм по идеологической природе является течением эгалитарным, а не элитарным. Формирование привилегированной элиты («бюрократизация») есть, с точки зрения «основ марксизма-ленинизма», тяжкий грех. В то же время концепция «стихийности и сознания» толкала к идеологии и практике элитарного ордена с его закрытостью и «чистотой».

И каждый имел своего «настоящего Маркса» и «настоящего Ленина», именем которого хотел прикрыть собственное видение совсем неясного будущего.

 

Что в действительности происходило в Китае

В 1926–1927 гг. о Китае говорилось и писалось в СССР так много, как будто там решалась судьба мировой истории. Реально события в Китае к судьбоносным проблемам Европы не имели прямого отношения, и, как показала история через четверть века, они не решили даже судьбу колониального азиатского Востока. Однако для партийных дискуссий о путях мировой социалистической революции китайские события были крайне значимыми. Крах надежд Коминтерна на Китай в конце 1920-х – начале 1930-х гг. поставил под сомнение всю концепцию Ленина – Бухарина относительно маршрутов мировой пролетарской революции. Об этом не говорили громко, всю ответственность возложили на Бухарина как главу Коминтерна и теоретика. Но в действительности речь шла об изменении стратегии коммунизма.

Пекин. Советская открытка, 1930-е годы

А между тем история Китая в XX ст. действительно прекрасно иллюстрирует непридуманный поход «мирового села» против Запада как «мирового города».

Начало XX века – это в первую очередь европейско-китайская война, которая получила название «восстание боксеров». Реально это была война под видом попытки последней маньчжурской династии возглавить народное движение против европейцев – «заморских дьяволов» – для искоренения чужеземных купцов и миссионеров. Взрыв негодования и дестабилизация, связанные с поражением восстания, привели к тому, что весь гнев обратился против маньчжурской династии, свержением которой, в свою очередь, начался период европеизации.

В 1905 г. Сунь Ятсен создал «Объединенный союз». В 1911 г. Союз организовал восстание на юге Китая. 1 января 1912 г. Сунь Ятсен торжественно въехал в Нанкин и был провозглашен президентом Китайской республики; в том же году им была основана партия Гоминьдан. Однако ему пришлось уступить генералу Юань Шикаю, а затем начался хаос, из которого Китай начал выходить только в середине 1920-х гг. с помощью СССР. В 1924 г. Сунь Ятсен решил пойти на союз с коммунистами. В 1924–1926 гг. войска южных республиканцев одержали решающие победы. В 1925 г. Сунь Ятсен умер, а в 1927-м его преемник Чан Кайши совершил антикоммунистический переворот. Только через двадцать два года коммунистические войска Мао Цзэдуна взяли реванш, но то уже была совсем другая победа совсем другого коммунизма.

Уже в конфликте вокруг восстания «боксеров» проявилось полное непонимание европейцами сути китайской проблемы. Готовность восставших вырезать посольства удивила европейцев и вызвала бессмысленную мстительность с их стороны.

Встреча с технологической цивилизацией для Китая и Японии состоялась почти одновременно – в середине XIX века, по инициативе европейских купцов.

На протяжении XIX века Китай воспринимал новации с запада, но это были почти исключительно отдельные новации в отрасли материальной культуры, которые приносились инженерами и купцами. Это в первую очередь железные дороги и телеграф, которые внедрялись на китайской территории исключительно благодаря настойчивости европейцев. Китайская цивилизация благодаря традиционным социальным механизмам поддерживала стабильность системы, охватывавшей колоссальную массу населения.

Япония в начале XX ст. восприняла технологическую сторону западной цивилизации и уже была готова самостоятельно конкурировать с Россией за жизненное пространство в Дальневосточном Приморье. Китай оказался намного более закрытым для влияний Запада.

Символом и опорой стабильности режима в Китае, как и везде в архаичных системах, до XX ст. была абсолютная власть вана – императора. Императора называли Сыном Неба, Премудрым правителем (по-монгольски «богдыханом»), Буддой наших дней, Владыкой, 10 000-летним владыкой, Наисвятейшим владыкой, Святым императором, Многоуважаемым или, чаще всего, Великим императором (хуанди); он сам называл себя гуа-жень («единственным человеком») или гуа-цзюнь («единственным государем»). Последнее значило, что другие государи мира – никакие не государи, а недоразумения, император владычествует над всей Поднебесной, только бледнолицые варвары этого просто не знают.

Фундаментальное идеологическое отношение – сакральное отношение государя и подчиненных. Государство и его воплощение – император – не нуждаются ни в какой идеологической санкции, ни в каком оправдании – каждый, кто сомневается в сакральной природе Сына Неба, неисправимый преступник.

В самых архаичных представлениях ван-император «кормил народ»: он не только считался хозяином всего имущества, всех земель и угодий, всего урожая, – и хотя собранный урожай не весь сдавали вану с последующим распределением между подчиненными, считалось, что он наделяет всем всех. Казенные, то есть непосредственно приналежащие вану угодья и производства имеют чрезвычайно давнюю историю. В давние времена собственность вана и его управленческие функции относительно подвластных и их имущества просто не различались, с V ст. н. э. вся земля официально считалась государственной собственностью, а та, что была в распоряжении частных лиц, – наделом от вана.

Китайская властная система удивительным образом соединяет самые давние полушаманские культы с абстрактным культом государственности. В Китае полностью сохранились все атрибуты родового, кланового уклада – государственность их не только не вытеснила и не уничтожила, а, наоборот, охраняла и укрепляла. Сыновнее повиновение осталось основой властных отношений, чего никак не могли понять европейцы. В Китае власть как феномен основывается не на деньгах и не на религии – она хранит непосредственную связь с самым старым и самым чистым патерналистским отношением общества, отношением «отец – сын». Сам император представлялся в то же время отцом и матерью всех китайцев. Территориальные связи и отношения строятся по модели семейных, а власть вана-владыки воспроизводит на высшем уровне ничем не ограниченную власть отца.

Территориальные объединения дворов-семей имели свои алтари для жертвоприношений духу Земли – ше, так что наименьшие ше объединяли несколько десятков дворов, а главный ше находился во дворце императора. Если локальные культы хранили варварскую красочность и шаманский транс, то холодный и рассудительный культ Сына Неба абстрагировался от чувственности плебса и в сущности был политической религией или сакрализованной идеологией.

Китай сохранил в письменной системе 274 термина родства и способа образования сколь угодно сложных терминов для обозначения все более дальних родственников. Родовая система совсем не была разрушена при образовании государства. Культ предков оставался основой семейной обрядности, осуществляемой под руководством главы семьи.

Система ше отражала всю социальную систему с ее по-китайски строгой иерархией. Высшую административную единицу шен называют у нас провинцией, ее начальника – губернатором; несколько «провинций» могли быть под управлением наместника. Дальше шли «области» фу, «округа» чжоу и «волости» сянь. Главное заключалось в системе управления каждым домом, построенной по принципу круговой поруки. Каждый домовладелец имел заверенную печатью табличку, на которой отмечались номера и фамилии каждого члена семьи, отъезды и приезды каждого, а также приезды гостей и других чужаков. Десять домовладельцев имели ответственного «старосту таблицы» пайфу, десять пай – старосту цзя, десять цзя – начальника бао. Система в целом называлась баоцзя. Суть ее заключалась в том, что за совершенные преступления карали, в том числе смертью, всех членов семьи и всех членов пай, поскольку они считались виноватыми в недонесении. При этом, согласно конфуцианским правилам, за донос на отца смертью карали сына – хотя сын, как подданный, был обязан доносить.

Маньчжуры – этнические родственники тунгусов, которые населяют в настоящее время российский Дальний Восток; благодаря контактам с китайской цивилизацией численность маньчжуров (около 4 млн) значительно превышает численность всех других этносов тунгусской языковой группы. Высокие, узколицие тунгусоманьчжуры резко отличаются от жителей центрального и южного Китая.

В течение веков в Китае, как правило, стабильность социальных условий поддерживалась во время царствования одной династии, коллапс наступал в виде народных восстаний и завершался морями крови и установлением нового царства. В XVII ст. после разрушительной дестабилизации власть взяли маньчжуры, фактически приглашенные в Китай.

Сложилась ситуация, достаточно типичная для архаичных культур: властные структуры и, в первую очередь, войско оказываются под контролем чужестранцев, спаянных чувством этнической солидарности, презрения к униженным подчиненным и ощутимыми привилегиями. Господство последней династии Цинь («светлый», «ясный») было приблизительно таким же длительным, как и предыдущие, но оно было более стойким. Властная маньчжурская прослойка, чрезвычайно жестокая к китайцам, в то же время практически ассимилированная под влиянием местной культуры, стала, по сути, классом китайского общества. Таким образом, от маньчжурского гнета проигрывал каждый китаец в частности и выигрывали все китайцы в целом как нация, поскольку империя обеспечивала условия для существования режима, для рождения новых и новых членов семьи, для жизни, хотя для большинства – жизни впроголодь.

Сунь Ятсен и его жена Сун Цинлин

Среди унизительных знаков неполноценности была коса, которую должны были носить этнические китайцы. Демонстративно обрезав свою косу в японском городе Кобе, Сунь Ятсен провозглашал тем самым неповиновение традиции и неповиновение господствующей династии. Так же поступил в японском университете писатель Лу Синь. Это должно было быть началом пути, которым в предыдущем веке пошла Япония.

Когда на горизонте китайской истории вроде бы забрезжило коммунистическое будущее, теоретики начали писать о путях к социализму, минуя капитализм как стадию и формацию. Никто не вспоминал еще одно удивительное «проскакивание» исторических этапов – в Китае «сложилась» нация, не уступающая «буржуазным» нациям по уровню солидарности и цементированности, хотя не было капитализма с его общенациональным рынком. Источник этнической солидарности сотен миллионов китайцев, расселенных на колоссальных пространствах азиатского Востока, – в государственной системе.

В Китае в течение веков действовали школы, государственные и частные, в которых дети изучали старинную китайскую культуру, изложенную в книгах. Самые старые книги писались так давно, что их никто уже не понимал, невзирая на единство иероглифической письменности в течение всей истории. Толкование «И цзин» или «Ши цзин», абсолютно бессмысленные с точки зрения прагматичного европейца, и были усвоением традиционной культуры, обеспечивавшее этническое, национальное единство китайцев, в чем и заключался смысл этой системы учебы.

Ученик китайской школы сдавал экзамены, которые позволяли занять государственную должность.

Отмена экзаменационного произведения в стиле багу – таково была непременное требование всех реформаторов китайской административной системы. Только в XX ст. экзаменационная система была отменена в ходе европеизации, для замены архаичного образования более современным и прагматичным.

Система государственных экзаменов в Китае обеспечивала высокую социальную мобильность чиновнического состояния и стала предметом зависти европейских просветителей. Монголы отменили экзамены, заменив их назначениями на должности, но потом вернулись к старому порядку, хотя и облегчили завоевателям доступ к должностям. Пробовали изменить систему и маньчжуры, но и они вернулись к старому способу ротации кадров.

Тем самым разрушена была вся жизненная система трансляции культуры и государственного управления.

Стиль багу требовал умения написать произведение непременно из восьми частей, строго канонически построенных, написать – кисточкой и тушью – красиво, каллиграфическим почерком, на тему, которая позволяла бы продемонстрировать знание конфуцианского учения и древней китайской культуры. С семи или восьми лет китайский мальчик в течение семи-восеми лет занимался в начальной школе, чтобы выучить наизусть 2–3 тыс. иероглифов, овладеть элементами арифметики и пройти курс китайской истории, что в представлении китайца был также курсом истории всего мира. Это давало возможность приступить к изучению основ мудрости – включенных Конфуцием (Кун Цзы) в каноны «Четырехкнижия» и «Пятикнижия». Это старинные философские и этико-политического трактаты; в «Пятикнижие» входили, в частности, чрезвычайно архаичные тексты «Ши цзин» и «И цзин». «Книга песен» («Ши цзин») содержит 304 древних стихотворения, отобранных еще Конфуцием, и являет собой чрезвычайно изысканную поэзию. За тысячелетие до появления всех других литератур китайцы создали не только ритмичную, но и рифмованную поэзию; тексты написаны на забытом древнекитайском языке, и характер рифм можно установить легче, но какие именно здесь ритмы, до сих пор непонятно. Общее содержание современному читателю понятно, потому что сравнительно мало изменились иероглифы.

И уж совсем туманными были архаичные тексты «Книги перемен» – «И цзин», которая и в давние времена была абсолютно непонятной для непосвященных гадальной книгой.

Все это в старой школе нужно было зазубрить наизусть для того, чтобы использовать при написании произведения в стиле багу. Это, конечно, была не вся китайская культура, но ее фундамент и скелет.

Правительство строго контролировало систему экзаменов, добиваясь, чтобы будущие чиновники честно изучали тексты старинной китайской учености и могли их использовать для создания комментариев, похожих на наши сочинения на свободную тему. Вооруженные трехтысячелетней культурной традицией, управленцы составляли высший класс общества (например, только чиновники имели право иметь рабов). Характерная фигура для Китая, которой невозможно подыскать эквивалент в европейских понятиях – шеньши, их иногда называют «книжниками», иногда «мелкими помещиками», а это не то и не другое – шеньши был в первую очередь «потенциальным чиновником» без должности, человеком, который сдал экзамены, но пока еще не получил место в чиновнической иерархии. Влияние шеньши в китайском традиционном обществе было огромно.

Сдать экзамены теоретически мог каждый, и ротация кадров обеспечивала высокую социальную мобильность правящего класса и стабильность общества.

Не только старинное наследие, но и вся китайская письменность пользовались архаичным языком веньянь, от которого разговорный язык отдалился еще в III–IV ст. н. э. Лишь в 1917 г. лозунг перехода письменной высокой культуры от «китайской латыни» веньянь на «простой язык» (байхуа) или «общеупотребительный язык» (путунхуа) выдвинул Ху Ши в статье, напечатанной (кстати, на языке веньянь) в журнале «Новая молодежь». Началась горячая дискуссия, вслед за первыми статьями на байхуа в этом журнале появилась на этом же языке художественная, и только в 1930–1940-х гг. также и научная литература.

В китайском языке особенное место занимают северные диалекты гуаньхуа – так называемые «мандаринские» диалекты.

В определенном и сугубо китайском понимании мандарины-китайцы были все же униженным сословием, поскольку страной правили маньчжуры. Но поскольку маньчжуры составляли лишь близкую ко двору общественную верхушку, то в целом социальной пирамиды это не нарушало. Сами маньчжуры практически перешли на гуаньхуа, и все те китайские территории, которые ассимилировались позже, тоже говорили на диалектах, более или менее близких к гуаньхуа. Однако разница даже между отдельными мандаринскими диалектами очень большая, и северяне, чтобы достичь взаимопонимания с обитателями северного востока, часто вынуждены были писать иероглифы (они выглядят одинаково, а звучат иногда совсем по-разному).

Распространенное в европейских странах слово «мандарин» (от португальского mandar – управлять) выделяло именно тот чиновничий класс китайского общества, который правил Китаем и, можно сказать, господствовал.

Китай – гигантская и очень культурно пестрая территория. Собственно, тот Китай, о котором говорят и пишут, это восточная, меньшая его половина, отделенная от мира чрезвычайно сухими, очень мало населенными горами и пустынями Западного Китая. Восточный Китай простирается на три зоны, которые примыкают к большим рекам, прорывающимся сквозь горные массивы: на севере – Желтая река, Хуанхэ, которая образует в нижнем течении начало самой древней в Китае земледельческой цивилизации; более южная Янцзы – река, которая течет по широким густонаселенным долинам центрального Китая; дальше уже река Сицзян на гористом субтропическом юге. Климатически и культурно, по историческим традициям и расовому составу, по характеру диалектов эти зоны различны. Собственно, этническое единство всех этих земель, которые остаются Китаем и в собственном сознании китайцев, хотя разговаривают они на диалектах и языках, отдаленных друг от друга иногда так, как французский язык от испанского, является почти чудом; чудо это объясняется исключительно ролью государства в этнокультурной консолидации населения через систему трансляции культуры и образования.

При этом юг всегда был неполноценным с точки зрения мандариновского севера: отсюда шли всякие ереси, шаманские культы и иностранные влияния. Южные приморские города были больше связаны с европейскими влияниями. Потоки эмиграции в юго-восточную Азию, на Гавайские острова, в Америку преимущественно шли с юга.

Этнические религии всеядны, они должны идти на компромиссы, включать в свои пантеоны чужих богов, как это делали римляне, ассимилировать чужие обычаи – если они не замыкаются на своей этнической территории и в своем этническом кругу. Христианство в Китае могло быть воспринято – и поначалу воспринималось – как дополнение к традиционным религиям и только той своей частью, которая не противоречила принципам идеологии Китая; как только выяснилось, что за спиной миссионеров стоит целостная чужая идеологическая система, китайские христиане стали такими же «дьяволами», как и белолицые круглоглазые чужестранцы.

К югу от континентального Китая, в Малайзии, Индокитае, Индонезии, сложился совсем новый Китай, Китай эмигрантов южного происхождения; этот Китай торговал и богател, жил в изолированных кварталах, храня свой язык и обычаи, веками поддерживал антиструктуры – тайные полумистические мужские общества, которые нередко перерастали в могучие мафии, такие как знаменитые «триады».

В Китае, как и во всем мире, существовала взаимодополнительная система холодных и официальных «аполлонических» и страстных полушаманских «дионисийских» культов. Собственно, даосизм остался той экстатической подпочвой китайской идеологии, которая дополняла с самых давних времен холодный морализаторский культ «учения» Великого Учителя Кун Цзы. Так сложилась система трех религий – конфуцианства, буддизма и даосизма – под крышей императорской власти.

Император в Китае решал судьбу местных культов и судьбу верований вообще. Бывали эпохи, когда буддистов в Китае преследовали. Бывало и так, что императоры были буддистами. Не менялся принцип: баланс верований регулирует император, исходя из интересов верховной власти.

В системе трех религий находилось место не только для разных учений, но и для сект, сецзяо – «еретических учений». Так можно было бы назвать те антиструктурные полурелигиозные, полуидеологические течения-учения, которые всегда жили в китайском обществе; и тот факт, что они преследовались, также еще ничего не говорит, как и факт преследования буддистов некоторыми императорами. Сецзяо возникали на почве буддизма, манихейских или даосистских учений как их неофициальные или полуофициальные ответвления. Все эти Учения Белого Лотоса, Обоняния Благовоний, Учение Восьми Триграмм, Путь Девяти дворцов и так далее – во времена династии Цинь их было около полутора сотен – в то же время, как отмечают исследователи, имитировали господствующую идеологию и служили ей альтернативой. Как имитация официальной идеологии, сецзяо воспроизводили черты принятой обрядности, как альтернатива они отрицали избыток ритуалов, формальных знаков благочестия, семейные структуры и структуры собственности. Проповедь сексуальной свободы или, напротив, разграничение мужчин и женщин на отдельные общества, отрицание культа предков и жизни одной семьей, отказ неофитов от имущества или, по крайней мере, большие пожертвования – все это позволяет рассматривать сецзяо как своеобразных пракоммунистов.

Поскольку сецзяо противоречили принципу секулярности религий, объединяя религиозную и светскую жизнь, они были антагонистами господствующей идеологии, выявлялись и преследовались. Но истребить их режим был не в состоянии – это была естественная форма существования дополнений к господствующим структурам, которые, в конечном итоге, сосуществовали с ними, канализируя недовольство реальностью в формах экстатических культов и только изредка прорываясь в кровавых народных бунтах. При этом, что очень существенно, как и каждое решение по поводу идеологии, запрещение и преследование секты требовало сначала определения ее характера со стороны императорской власти.

Китайские секты полны суеверий и предрассудков, но существенно, что в большинстве они были коммунистическими или, как говорят, коммунарные, – то есть требовали иногда не только равного распределения благ, но и общей собственности, в частности на землю.

Только учитывая сказанное, можно понять смысл того события, которое получило бессмысленное название «восстание боксеров».

После поражения Китая в войне с Японией в 1895 г. в правящих кругах все больше не находили понимания «партия реформ» и консервативные группы. Император Цзай Чунь, девиз правления которого и царское имя звучали как «Совместимое правление» (Тунчжи), не дожив до двадцати лет, умер в 1875 г. от сифилиса, которым заразился в публичном доме, получил посмертное имя Му-цзун И Хуанди и оставил на престоле четырехлетнего кузена по имени Цзай Тянь, девизом правления и императорским именем которого было «Блестящее наследство» – Гуансюй. Императору Гуансюю было уже двадцать лет, когда в Симоносеки подписанием мира с Японией было признано поражение Китая. Япония решительно европеизировалась в эпоху Мэйдзи и легко разгромила неповоротливую и плохо вооруженную китайскую армию, полностью потопив флот. Император Гуансюй склонялся к решительным реформам под воздействием своего учителя Ван Тунхе и особенно под влиянием мудреца-книжника Кан Ювэя, с которым учитель Ван познакомил императора в 1898 г. Южанин Кан Ювэй был под большим впечатлением от порядков в европейских сетльментах Гонконга и Шанхая и стремился реформировать Китай по западным образцам. Как всегда в Китае, все новое маскировалось под древность – Кан Ювэй исходил из высказываний Конфуция о реформах, из которых следовало, что цель праведного царствования – реформирование общества.

Вот как излагает идеи Кан Ювэя современный автор: «В его книге «Большое единение» будущий Китай изображался в таком виде: Поднебесная будет принадлежать всем, не будет классов и все будут равны, но это можно сделать после уничтожения частной собственности, когда промышленность, сельское хозяйство и торговля будут в руках общества. Здесь же утверждалось, что в Китае не было классов и их можно избежать в будущем путем реформ…» [331]

Кан Ювэй создал сецзяо – тайное общество Баохуангуй («Общество защиты императора»), отделения которого действовали в эмиграции. В 1899–1901 гг. Кан Ювэй и его сторонники ездили за материальной и организационной поддержкой в китайские общества на Гавайи, в США, Канаду, Австралию, в страны Юго-Восточной Азии.

Согласно традиции, виновными в неудачах правления в первую очередь были чиновники – исполнители воли Императора, но невыполнение воли Неба правителем, в свою очередь, свидетельствует о том, что он потерял законные права на престол и Небо передало право на царствование его преемнику. Поэтому Гуансюй чувствовал ответственность за поражения и стремился выполнить волю Небес.

Наибольшим препятствием на пути реформ была регентша Китая Цыси, тетка императора – мать его предшественника Тунчжи. Она крепко держала в своих руках все рычаги управления государством после смерти своего мужа. Собственно говоря, ей было безразлично, какой ориентации придерживаться – Цыси была просто нужна абсолютно неограниченная власть, чтобы получать максимум жизненных благ. Умная и коварная маньчжурка из небогатого рода, красивая в молодости, абсолютно лишенная моральных ограничений, Цыси пришла в императорской двор наложницей четвертого класса и стала впоследствии полной хозяйкой Поднебесной, беспощадно устраняя всех, кто становился на ее пути или просто надоедал (включая бесчисленных любовников, в том числе очень юных). Цыси держалась своего консервативного окружения потому, что оно гарантировало ей неизменность власти.

Ли Хунчжан

Ближайшими к императрице-вдове чиновниками были Жун Лу и Ли Хунчжан. Старый высокий и дородный Ли Хунчжан уже не мог ходить без помощи слуг, но имел колоссальный придворный опыт и сохранил ясный ум. За несколько лет до войны с Японией он в письменном виде признал себя виновным в огромном паводке Хуанхэ, что сохранило ему благосклонность императрицы (на что он, конечно, и рассчитывал – особенно ввиду того, что свои богатства наживал очень сомнительными способами). Именно Ли Хунчжан был руководителем китайской делегации на мирных переговорах с японцами, и это не помешало ему после подписания позорного мира сохранить высокие должности. Ли Хунчжан был не против технических новаций, которые приносило сотрудничество с Западом, но категорически сопротивлялся любым изменениям в духовной культуре и неразрывно связанной с ней политической системе китайского общества. Что же касается Жун Лу, то это был любовник стареющей Цыси, полностью связанный с ее судьбой и готовый на все. Для того чтобы провести реформы, следовало устранить Цыси, а для того чтобы устранить Цыси, следовало устранить Жун Лу, который командовал армией в столичном округе.

Император Гуансюй осмелился на тайные шаги, направленные на устранение Жун Лу и Цыси, – он поручил убийство Жун Лу генералу Юань Шикаю, командующему одной из четырех созданных после поражения армий. (Употребляя слово «генерал», нужно иметь в виду, что в Китае было девять классов, или рангов, гражданских и военных чиновников; что гражданские носили на халатах квадратные изображения птиц, военные – хищных зверей; что европейское «генерал» означает один из высших рангов военных чиновников с хищными зверями на халате.) Китаец Юань Шикай был одним из воспитанников и ставленников Ли Хунчжана и, так же, как и старый Ли, склонялся к необходимости новаций. Юань готов был даже пойти на решительное обновление военного и административного дела, но не верил в возможность слабого императора и книжника-кантонца осуществить серьезные изменения в империи. Поэтому Юань Шикай тайно известил Жун Лу о судьбе, которая его ожидает. Жун Лу забил тревогу, сообщил Цыси и сорвал замыслы реформаторов.

Генерал-император Юань Шикай (в центре)

Кан Ювэй нашел пристанище у европейцев, а император Гуансюй стал узником своей тетки. Поскольку все отношения в китайском обществе уподобляются семейным, отношения императора и тетки-регентши рассматривались как равнозначные отношениям сына и матери, и, следовательно, планы устранения Цыси можно было расценить, как планы убийства матери – самого страшного преступления по конфуцианской морали и праву. Гуансюй отныне чувствовал себя подавленным и деморализованным из-за осознания своего неосуществленного преступления и страха перед небесным и земным наказаниями, став просто психически больным человеком в состоянии постоянной депрессии, а Цыси сама бесконтрольно правила государством вплоть до своей смерти в 1909 г., на год пережив своего племянника-хуанди.

Знамением нового века было в Китае движение ихетуанов – «отрядов справедливости и мира», как их называли из-за похожего звучания с ихецюань («кулак во имя справедливости и мира»). Так в европейском восприятии ихетуаны получили название «боксеров».

Китайские солдаты. 1920-е годы

В отличие от тайпинов – сецзяо середины XIX ст., которые ставили перед собой коммунистические цели, – ихетуаны ограничивались лозунгами полного уничтожения всех иностранцев и всех технических новаций, которые проникли в Китай из Европы. Тайпины были антиманьчжурской сектой, ихетуаны провозглашали преданность династии Цинь. Ихетуаны осознавали свое движение как движение, которое благословило божество Юйхуан – Яшмовый император, глава небесного пантеона даосского происхождения. Как и все массовые движения Китая, они были сектой-ересью и подлежали императорскому запрещению. Однако, как всегда, запрещение не было автоматическим – император (реально – «старая царица» Цыси) мог официально издать указ с оценкой данной секты и принять действенные меры по ее преследованию. Такие генералы, как Юань Шикай, решительно были настроены на преследование ихетуанов, поскольку тем было нужно новейшее оружие, телефон и телеграф; такие как Жун Лу, выступали против, потому что остерегались агрессивного плебейства; но наиболее консервативные сановники и сама Цыси с симпатией относились к антизападническому фанатизму.

Все китайские политики независимо от их отношения к техническим и административно-управленческим, в том числе и военным, новациям единодушно считали, что Китай значительно выше европейцев в духовном отношении. Наивно, но очень характерно для настроений китайского общества выразил это мнения один губернатор еще в 1880-х годах: «Европейцы не принадлежат к человеческому роду, – писал он в своем циркуляре, – они происходят от мартышек и гусаков. Вы, возможно, спросите, откуда у этих дикарей такая находчивость в сооружении железных дорог, пароходов и часов? Знайте же, что они под предлогом проповеди религии приходят к нам, вырывают у умирающих китайцев глаза и вынимают мозг и собирают кровь наших детей. Из всего этого делают пилюли и продают их своим соотечественникам, чтобы сделать их умными и во всем искусными. Только те из них, которые попробовали нашего тела, приобретают такой ум, что могут изобретать вещи, которыми они гордятся».

Ихетуаны расправлялись с европейцами чрезвычайно жестоко. На своем пути «отряды мира и справедливости» уничтожали всех «круглоглазых», сначала мучили и убивали детей на виду у матерей, потом насиловали и истязали женщин и, отрубив им головы, выбрасывали за городские стены. Секретаря японского посольства Сугияму в 1900 г. в Пекине ихетуаны схватили, отрезали ему нос, губы, пальцы, вырезали себе пояса из кожи на его спине, потом из груди еще живого человека вынули сердце и, порезав его на куски, здесь же съели, чтобы получить силу врага. «Отряды мира и справедливости» были фактически безоружны – главным их оружием были те приемы даосской боевой гимнастики, которые сегодня мы наблюдаем в среде боевиков. При этом ихетуаны легко входили в транс и действовали в боевом беспамятстве, как и полагалось древним воинам. Жертвами их были все иностранцы, включая дипломатов и миссионеров, и китайцы-христиане. Помощь ихетуанам оказывали правительственные войска, а некоторые губернаторы действовали с неменьшим фанатизмом.

Модернизация начинается с армии. Императорские солдаты в новой форме

Однако многотысячные отряды ихетуанов, оружием поддерживаемые армией, а морально – крестьянством и низшими городскими слоями, не сумели сломить сопротивления нескольких сот защитников европейского сетльмента в столице, хорошо организованного и вооруженного. В 1900 г. сорокатысячный экспедиционный корпус европейских государств разгромил китайцев. Императрица Цыси бежала из Пекина, а затем свалила всю вину на ихетуанов и послала наиболее скомпрометированным сановникам приказы покончить с собой.

В 1905 г. Цыси приняла ряд указов о реформах – о реорганизации армии по европейскому образцу, об отмене экзаменов на занятие чиновничьих должностей, о введении преподавания мировой истории и географии, об отказе сочинений в стиле байгу и тому подобное. Маньчжурам разрешено было вступать в брак с китаянками. Цыси даже проехалась на подаренном ей генералом Юань Шикаем трехколесном велосипеде.

После смерти Гуаньсюя на престоле оказался двухлетний Пу И под именем Сюаньтун («Общее единение»). Этот человек недолго был императором Поднебесной, позже возглавлял марионеточное Маньчжурское государство под опекою японцев, затем провел десять лет в тюрьме в СССР и наконец стал научным сотрудником в КНР.

 

От «восстания боксеров» к «народной демократии»

Развал империи начался через два года после смерти Цыси с восстания Юга. Восстание было поднято «Объединенным союзом», созданным Сунь Ятсеном. Идеология Союза базировалась на трех принципах Суня: национализма, народовластия, народного благосостояния (в более поздних европейских терминах – некапиталистического пути). Виновниками всех несчастий Китая провозглашались иностранные варвары – маньчжуры.

Сунь Ятсен был южанином, а в детстве долго жил на Гавайях у своего старшего брата, богатого предпринимателя и скотовладельца. Базой деятельности Суня в первые годы была китайская община на Гавайях, где он организовал общество Синчжунгуй («Союз освобождения Китая»), и в Японии, где создал его филиал. Эмигрантские сообщества были связаны с тайными антиманьчжурскими организациями Саньхэхой («Триада») и Тяньдигуй («Общество Неба и земли»), которые действовали на юге Китая, в провинциях Гуандун и Фуцзянь.

Упомянутые «три народных принципа» Сунь Ятсена впервые изложены в написанном им новом уставе этой организации. Движение Сунь Ятсена, таким образом, вызревало на Юге при опоре на богатую южную эмиграцию в рамках тайных антиструктур-сецзя, как это было незадолго до того с движением Кан Ювэя.

В ранний период своей деятельности, в 1893–1905 гг., Сунь Ятсен опирался на отделение «Триады» на Гавайях, а в 1904 г. он сам вступил в одно из тайных китайских обществ в США – в их южное ответвление – и получил в его иерархии высокое звание.

Сложилось непрочное равновесие между непокорным Югом и Севером, где маньчжуры потеряли руководящее влияние и все надежды возлагали на старика Юань Шикая, который находился в отставке. Но и Юг был в неопределенном состоянии: некоторые его руководители заявляли о возрождении империи Мин. Сунь Ятсен был скорее великим вдохновенным учителем типа Кун Цзы, нежели реальным политиком и администратором. 27 октября 1911 г. Юань Шикай был назначен главнокомандующим вооруженными силами Китая. 27 декабря Сунь Ятсен вернулся из эмиграции в Шанхай, 1 января 1912 г. торжественно въехал в Нанкин, который стал столицей Китайской республики, и был избран ее временным президентом. 12 февраля малолетний Пу И отрекся от престола.

Маньчжуры вернули старика Юань Шикая из отставки, чтобы он расправился с восставшими; но когда южане предложили ему пост президента, Юань без размышлений стал республиканцем. 15 февраля Сунь Ятсен у могилы основателя династии Мин, перед табличкой духа императора Чжу Юньчжана, отрекся от президентской должности. 10 марта 1912 г. Национальное собрание в Нанкине избрало Юань Шикая временным президентом Китайской республики. Китай выходил на традиционные пути стабилизации. В декабре парламент был распущен, а Юань Шикай провозглашен императором. Через 83 дня генерал умер.

Началась война между регионами, возглавляемыми «милитаристами».

После смерти Юань Шикая взоры китайцев опять обратились к националисту и европеисту Сунь Ятсену. После Октябрьского переворота в России и победы большевиков в Гражданской войне Сунь Ятсен избрал ориентацию на коммунистическую Россию и Коминтерн.

С Маньчжурами было покончено. Однако наивный романтизм Суня мог лишь прикрывать жестокие властные реалии. Китай нужно было объединить, то есть завоевать.

Описать внутренние дрязги в Китае после смерти генерала-императора Юань Шикая вряд ли возможно: это сплошное месиво бесконечной жадности, жестокости, коварства, мелочной хитрости и политической близорукости. Юань Шикай был пусть и некомпетентным, но европеистом (лишь в том, что касалось оружия и организации армии). Отсутствие законного императора означало распад Поднебесной на регионы и «губернии». Как и в древности, победить после кровавой междоусобицы мог только самый сильный или должен был прийти завоеватель и установить новую династию.

Сунь Ятсен

Реально китайское государство существовало теперь в виде провинциальных властей, регулярно бравших с населения налоги. Эти налоги использовали генералы, которые набирали солдат, обещая им какую-никакую зарплату и амуницию. Обнищавших до последней степени крестьян, всевозможных искателей счастья и авантюристов, разный сомнительный и преступный элемент всегда можно было найти для любой армии – нужно было только иметь первоначальный капитал. Советскому военному советнику один из «революционных генералов» в приступе откровенности как-то рассказал, что непрестанно воюющие друг с другом генералы со всего Китая раз в году собираются для обсуждения общих дел; когда он потерпел поражение и потерял все, его пригласили на такую встречу, где ему дали деньги и 3 тыс. винтовок, он набрал армию и служил благодетелям, а после разгрома одного из них перешел к Сунь Ятсену.

Провинциальные генералы были по преимуществу бестолковы, их поведение обнаруживало смесь подозрительности и беззаботности, животного эгоизма со слабым инстинктом самосохранения. Солдат, как правило, спокойно стрелял, пока были патроны; когда убивало родственника или товарища, так же спокойно закрывал ему глаза, а когда стрелять было нечем, не торопясь оставлял позиции; очень сочувствовал раненым – и, бывало, вся батарея покидала пушку, чтобы сопровождать покалеченного в поисках какого-либо врача.

Оружие солдаты пытались на всякий случай сохранить, потому что с ним они всегда могли найти себе генерала. Зарплату им месяцами не платили, и жили они на «подножном корму». Вооружение было в ужасном состоянии, подавляющее большинство винтовок и пушек вообще не стреляли. Планировать сложные операции с окружением противника было бесполезно, потому что генерал, попавший в окружение, сразу же заключал соглашение с врагом и на определенных условиях освобождался – или уходил со своими войсками на другую сторону, или становился союзником, или объявлял нейтралитет. Для того чтобы серьезно перестроить армию, нужна была центральная власть, которая наладила бы производство вооружения и обучение младших и старших офицеров. У крестьян были свои отряды самообороны, образуемые нередко тайными организациями, например «красными копьями».

Необходим был ван, который кормил бы всех. Но вана не было.

Человек необразованный, простого происхождения, с непредсказуемым характером, худой бородатый очкарик Фэн Юйсян был христианином, и армия его была христианской, по крайней мере формально. Генерал Фэн Юйсян успешно играл роль простого скромного человека и был среди солдат популярен. В 1924 г. он поддержал Сунь Ятсена и через коммуниста Ли Дачжао вступил в контакты с СССР.

При Юань Шикае сложилась поддерживаемая им Чжилийская клика (северная провинция Чжили позже стала называться Хэбей) во главе с генералом У Пэйфу и военным губернатором Цао Кунем. Скромный и умеренный У Пэйфу был, по-видимому, самым умным из провинциальных генералов. Будучи родом из центрального Китая, он опирался на одну из его провинций, а на север со своей армией стремился потому, что близко был Пекин, историческая столица и символический центр. У Пэйфу наладил подготовку младших и старших офицеров через систему военных школ и достаточно успешно укрепил армию, однако, как чужестранец, оставался зависимым от местных владык, которые решали, какую часть собранных налогов дать ему на найм солдат и содержание войска. В 1923 г. У Пэйфу и Цао Кунь подкупили парламент и были провозглашены: первый – главнокомандующим, второй – президентом Китайской республики.

Противником чжилийцев был глава мукденской (маньчжурской) партии Чжан Цзолин, бывший бандит (хунхуз), который ориентировался на Японию. С ними всеми воевал Фэн Юйсян, который провозгласил себя главнокомандующим «Народной армией» – Гоминьцзюнь.

Войска Фэн Юйсяна разгромили У Пэйфу, который убежал в западный Китай; Цао Кунь был арестован и в 1926 г. отказался от президентства. В этом же году Фэн Юйсян вступил в партию Гоминьдан. Складывалась ситуация, когда правительство Сунь Ятсена имело все шансы завладеть Китаем.

Прежний соратник Сунь Ятсена, Чень Цзюмин, в 1922 г. захватил власть в Кантоне. Его противники взяли ориентацию на Сунь Ятсена и позволили Суню перенести свою штаб-квартиру на юг, в провинцию Гуандун. Цзян Чжунчен, военный советник Сунь Ятсена с 1913 г., известный как Чан Кайши, организовал здесь для борьбы против мятежника Чен Цзюмина отряды, ставшие ядром будущей армии китайских националистов.

Чан Кайши исполнилось 30 лет, когда в России произошла Октябрьская революция. Он был сыном сельского учителя, имел свою землю и закончил в Токио военную академию. Преисполненный ненависти к японцам, хитрый и волевой политик, жадный к власти, деньгам и наслаждениям, военный средних способностей и не очень хорошо образованный, Чан Кайши полностью разделял установки своего учителя на союз с красной Россией. В январе 1923 г. Коминтерн записал в резолюции, что Гоминьдан является «единственной серьезной национально-революционной группировкой в Китае», а в июне дал директиву своей маленькой китайской группе войти в Гоминьдан. В 1924 г. Чан Кайши поехал в Москву и закончил там курсы при военной академии. По возвращении в Кантон Чан организовал на острове Вампу военную академию, комиссаром которой вскоре стал 26-летний коммунист Чжоу Эньлай. Он происходил из зажиточной семьи, учился в университете Васеда в Японии, также был настроен антияпонски; в 1920 г. отправился на учебу во Францию, где организовал Парижское отделение Коммунистической партии Китая (КПК); получал образование в Англии и Германии, в 1924 г. вернулся в Китай.

Чан Кайши

Коммунистическая партия создавалась преимущественно молодыми людьми, которые учились в европейских университетах и возвращались домой через Россию. В 1920 г. КПК насчитывала 50 членов. Вождем партии стал профессор Чень Дусю. Профессор и группка молодежи, преимущественно студентов из Европы, ориентированных на Запад, – вот и вся «компартия», но на их стороне была фанатичная вера в близкое пришествие всемирного освобождения бедных, традиционная для простонародных братств-сецзя, и, кроме того, через китайских коммунистов можно было получить вооруженную поддержку СССР. В свою очередь, СССР, оказывая помощь националистам юга, на севере пытался найти общий язык с генералом Фэн Юйсяном, у которого большим авторитетом пользовались советские военные советники Путна и Примаков. Примирение Фэн Юйсяна с Гоминьданом и его связи с красной Россией открывали путь к контролю Гоминьдана над огромными просторами Китая. Позже, согласно планам Коминтерна, можно было бы переходить ко второй части – на плечах националистов прорваться к власти.

Эти перспективы вдохновляли коминтерновскую миссию в Китае во главе с «Бородиным»-Грузенбергом, с которым Сунь Ятсен познакомился в эмиграции в США и которого в достаточной мере отблагодарил своей пророссийской ориентацией.

М. М. Бородин

С Бородиным в Китай приехало немало молодых коминтерновских китайцев и советская военная миссия во главе сначала с Геккером, а затем с «генералом Галиным» – В. К. Блюхером. Весь 1924 год Блюхер готовился к решающим боям.

В феврале 1925 г. Народно-революционная армия (НРА) Чан Кайши – Блюхера нанесла поражение бывшему мятежнику Чень Цзюмину. На севере У Пэйфу был разгромлен Фэн Юйсяном. В Гонконге и Шанхае начались забастовки, для руководства которыми коммунисты создали Кантон-Гонконговский стачком. Сунь Ятсен планировал поехать на север, но неожиданно умер.

В октябре начался второй восточный поход Народно-освободительной армии (НОА); к исходу года весь Гуандун был в руках Гоминьдана. Губернаторы Гуанси и Гуйчжоу признали власть правительства Гоминьдана и вошли в состав войска Народно-революционной армии. Гоминьдан контролировал весь субтропический Китай южнее Китайских гор и гористые районы в верховьях Янцзы. Блюхер развернул перед Чан Кайши планы овладения Китаем: сначала в среднем течении Янцзы нужно разбить У Пэйфу, потом войска НОА пойдут на восток, вниз по долине Янцзы, уничтожая армию Сунь Чуаньфана, а затем вдоль железной дороги – на север, на Пекин.

В. К. Блюхер – «генерал Галин» во время похода НРА Китая

В руководстве Гоминьдана после смерти Сунь Ятсена лидеры придерживались противоположных взглядов. Так называемая «Исследовательская группа» Дай Цзитао была настроена антикоммунистически и антироссийски. Дай Цзитао писал в своей газете «Ченьбао»: «Поднимем левую руку для разгрома империализма, а правую – для разгрома компартии». Чан Кайши формально занимал центристскую позицию, не доверяя никому. Ван Цзинвэй ненавидел Чан Кайши и готов был продолжать сотрудничество с СССР.

20 марта 1926 г. Чан Кайши осмелился на резкий поворот. Он устранил Ван Цзинвэя и коммунистов из правительства, окружил Кантон-Гонконговский стачком, разоружил коммунистический бронепоезд и предпринял несколько недружелюбных в отношении Советской России шагов. Тогда и начались расхождения в Коминтерне: Троцкий и Зиновьев требовали выхода из Гоминьдана и начала открытой коммунистической революции, Бухарин и Сталин призывали подождать. 15 мая пленум Гоминьдана поддержал требования Чан Кайши к коммунистам – передать представителям Чан Кайши списки членов партии, не проводить партийных собраний без разрешения Гоминьдана, отказаться от коммунистической пропаганды и тому подобное. Лидер компартии профессор Чень Дусю клялся, что у коммунистов нет и мысли об измене, и Чан пошел на уступки. Он заявил, что подчиняется Коминтерну, рассматривает китайских революционеров как отряд мировой пролетарской революции, ориентируется на СССР. Кризис как будто бы миновал.

9 июля 1926 г. войска НОА начали поход. Душным дождливым тропическим летом малорослые южане шли через пораженные эпидемией холеры провинции, половина их вымерла, много погибло в боях с высокими и сильными северянами, привыкшими к войне. Но все-таки побеждали гоминьдановцы, вдохновленные невнятным предчувствием светлого будущего и жизни, достойной человека; жестокие многочасовые бои вели У Пэйфу от поражения к поражению, в конечном итоге армия У побежала, долина Янцзы была завоевана. Открывалась дорога к низменности большой реки Хуанхэ.

Чан Кайши вел переговоры о возвращении Ван Цзинвэя, объявил, что китайская революция – начало мировой, 24 ноября пообещал, что «форма правления у нас будет советской». 21 марта коммунисты подняли восстание в Шанхае, на следующий день в город вступили войска НОА. 24 марта был взят Нанкин.

Казалось, все.

Но в день взятия Нанкина Чан Кайши мог выбирать между Москвой и Западом. Флоты западных государств обстреляли войска Гоминьдана. В то же время Чану была обещана ссуда в 60 млн юаней. 10 миллионов должны были дать шанхайские банки. Чан Кайши получил какие-то материалы, которые свидетельствовали о подготовке коммунистами переворота.

12 апреля 1927 г. Чан Кайши «избрал свободу» и осуществил антикоммунистический переворот.

После захвата власти Чан Кайши советские военные и политические советники были высланы из Китая. Из 58 тыс. членов КПК около 40 тысяч расстреляли. Еще некоторое время в Ухани существовало правительство Ван Цзинвэя, на который сделали последнюю ставку Сталин и Бухарин (Троцкий, конечно, требовал немедленно выйти из Гоминьдана). Но быстро и эта «левая» гоминьдановская ячейка была ликвидирована Чан Кайши.

Коммунисты были разгромлены. Главным противником Чан Кайши оставалась мукденская клика. Чан Кайши объединился с Фэн Юйсяном – теперь уже и против коммунистов – и генералом Янь Си-Шанем, хозяином Шаньси, горной страны на севере; мукденская клика Чжан Цзолиня была разбита. Пекин и Тянцзин оказались в руках Чан Кайши. В игру все больше включались японцы: они взорвали поезд со скомпрометированным генералом Чжанцзолинем, и на его место поставили сына, Чжан Цзимина. Японцы взяли под покровительство «реорганизаторов Гоминьдана», и у них, а не у россиян нашел убежище Ван Цзинвэй. Наконец кровавый инцидент близ Цзинаня ознаменовал японское проникновение в Китай.

Кремль вдруг потерял к китайской революции всякий интерес.

Поражение коммунистов стало целым периодом жестокого и отвратительного террора, который вызывал отвращение европейской интеллигенции к Чан Кайши. Коммунисты, казалось, были истреблены, остатки их спрятались в горах и перешли в подполье в перенаселенных китайских городах. Борьба продолжалась. Но интерес к ней уже не был интересом мировой пролетарской революции. Теперь все, что происходило в Китае, оценивалось в Москве с точки зрения государственных интересов СССР.

Мао Цзэдун избран Председателем ЦК КПК в январе 1935 г. Это был период, когда на Дальнем Востоке близким к реальности был военный конфликт с Японией. Сталинская дипломатия искала пути нейтрализации Японии и сохранения непрочного мира на своих восточных границах. В этих условиях главной стала проблема укрепления Китая как антияпонской силы и восстановления отношений Чана с коммунистами. В ситуации начала 1930-х годов было невозможно руководить Китайской компартией.

Мао был южанином, мягкими чертами лица немного похожий на малайца, но высокого роста и светлый, что не характерно для для китайца. Небогатырского телосложения, с запавшей грудью, он запоминался собеседникам вялым пожатием мягкой горячей руки. Склонный к простуде, Мао, тем не менее, сохранил до старости хорошее здоровье. Он был меланхоликом, способным легко возбуждаться и легко впадать в депрессию, чувствуя, как он жаловался, «вату под ногами»; но в окружении Мао имел имидж человека твердого и несокрушимо спокойного – говорил тихо и медленно, старательно подбирая слова, чтобы производить впечатление мудрого человека. В нем чувствовался глубокий эгоцентризм, замкнутость на собственной личности, он не очень привлекал даже сторонников, – но Мао Цзэдуну суждено было стать центральной фигурой в партии китайских коммунистов, которая не только полностью завоевала молодое поколение, но и – в сложных условиях внутрипартийной борьбы и постоянного давления из Москвы – консолидировала старших, даже прежних начальников и неприятелей.

Мао Цзэдун. Кантон, 1925

Мао Цзэдун был в числе тех 50-ти молодых людей, которые в 1920 г. организовали Компартию Китая (ему было тогда 27 лет). Лидер коммунистов Чень Дусю находился постоянно под цепким взглядом Коминтерна, его критиковали, в конце концов и сняли с должности, обвинив в «троцкизме», – но интересно, что и Мао критиковал его не раз, настаивая на своем, впоследствии успешно реализованном пути: организации труднодоступных военных баз и опоре на крестьянство. То есть он настаивал, что нужно быть таким же, как все эти Чжан Цзолини или У Пэйфу, только красными.

Но присылали каждый раз новых коминтерновских деятелей, а Мао оставался в тени: ведь он не учился в Москве и вообще никогда никуда не выезжал из Китая. Мао был не коминтерновским, а самостоятельным и доморощенным китайским коммунистом.

Мао Цзэдун происходил из низших слоев шеньси и получил китайское образование. Насколько серьезное, обнаружила лишь последующая история. После снятия Чень Дусю из Москвы прислали новое руководство – крикливого неумного Ли Лисаня, который везде видел троцкизм и правых. Мао сидел в горах западной Хунани и Цзянси и знал, что никому не подчинится, если у него будет реальная военная сила. К нему присоединился со своими отрядами Чжу Дэ. Ли Лисань писал в Москву докладные о том, что Мао расстреливает честных коммунистов и что у него кулацкий уклон, но достать Мао в горах никто не мог. Руководство КПК пыталось поссорить Мао с Чжу Дэ, и отчасти иногда это удавалось, – но Мао был намного умнее простодушного и доброжелательного Чжу, совсем не претендовавшего на власть и все более прислушивавшегося к Мао в политических вопросах. Хотя, между прочим, Чжу Дэ имел военное образование и учился в Гейдельбергском университете. Мао назначил Чжу Дэ командующим войсками (названными «4-м корпусом Народно-освободительной армии Китая»), а сам остался у него политическим руководителем. Политкомиссар отрядов Чжу Дэ, совсем молодой выпускник Шанхайского университета Чень И, без колебаний признал авторитет Мао.

В конечном итоге все вылилось в дискуссию в Коминтерне по докладу Чен Исуна в январе 1930 г. «по вопросу о Красной армии Мао Цзэдуна – Чжу Дэ», результатом которой было решение политбюро ЦК КПК 17 февраля 1930 г., которое осудило «ошибки Мао Цзэдуна в понимании соотношения города и села». Но Мао все это мог игнорировать: Коминтерн был далеко, ЦК КПК находился в Шанхае в глубоком подполье, а у Мао было собственное коммунистическое учение и был свой район.

Весной в 1930 г. подпольный ЦК направил к Мао Цзэдуну комиссаром Сюй Цзишеня, которого, в частности, уважал Чжоу Эньлай. Однако Мао прогнал Сюя. В июне Ли Лисань выставил требование готовить большое восстание в городах. Для подготовки послали к Мао нового комиссара, которого тот опять прогнал.

Из 60-тысячной Красной армии Китая у Мао и Чжу Дэ была половина. Будучи официально лишь «уполномоченным ЦК», Мао самочинно организовал «Центральный фронтовой комитет» и провозгласил себя его председателем.

К тому времени Ли Лисань скомпрометировал себя и в Москве, и авантюрная идея «штурма городов» была осуждена пленумом ЦК КПК. Но политбюро ЦК КПК вмешалось в конфликт Мао с парткомом провинции, исключило человека Мао, Ли Шаоцзю, из партии, объявило Мао выговор, создало бюро ЦК по его «освобожденному району» и назначило там на все посты своих людей. Характерно, что эти решения поддержал тогда Чжоу Энльлай.

Но Мао Цзэдун не подчинился этому решению, обвинил партком Западной Цзянси в «кулацких связях» и поручил Ли Шаоцзю арестовать «агентов врага». Состоялась кровавая расправа в Футяни с истязаниями, в том числе женщин, и сжиганием живых. Часть жертв отбили войска провинциального парткома, дело шло к большому расколу. Резня в Футяни в хрущевские времена использовалась для компрометации Мао. Очевидно, компромат на Мао Цзэдуна хранился в Москве в коминтерновских архивах с тех времен.

22 декабря 1930 г. в тезисах Исполкома Коминтерна были осуждены «ошибки» Мао, но главным обвиняемым оказался Ли Лисань. Поскольку посылал его в Китай еще Бухарин, то Ли Лисань был обвинен в конечном итоге в… правом уклоне!

Москва решила «укрепить руководство» КПК и направила в подполье сначала Ван Цзясяня и Ло Фу. Высокому, светлому, худому Ван Цзясяню было тогда 23 года; он только что закончил Институт имени Сунь Ятсена в Москве на Волхонке и в китайских делах абсолютно ничего не понимал. Ло Фу (настоящая фамилия – Чжан Веньтянь) тоже прошел Волхонку, но перед этим учился в Калифорнийском университете на собственные деньги, переводил классиков российской и западной литературы на китайский язык; в Китае он был назначен руководить политработой среди крестьян. Ло Фу нашел с Мао Цзэдуном общий язык.

В январе 1931 г. из Москвы прибыло новое руководство: Ван Мин и Бо Гу. У двадцатипятилетнего Бо Гу сразу сложились тяжелые отношения с Мао, зато сторонником Мао стал заведующий оргсектором ЦК, член политбюро и секретарь ЦК Кан Шен, в будущем – руководитель тайной службы Мао.

Для руководящих кругов японской армии, для ее генерального штаба Маньчжурия была в первую очередь военным плацдармом против России. Сталин в 1932 г. начал переговоры с Японией о продаже ей Китайско-Восточной железной дороги (КВЖД) и в то же время наращивал вооруженные силы на советском Дальнем Востоке. Все политические силы Японии с началом агрессивных внешнеполитических выступлений Германии взяли курс на союз с Гитлером, следствием чего было соглашение об общей обороне в октябре 1936 г., а затем и образование оси Рим – Берлин – Токио.

Главное же заключалось в том, что на протяжении 1931 г. район Мао сумел отбить два наступления войск Чан Кайши, которым помогали военные советники-немцы. В сентябре 1931 г. Бо Гу был объявлен руководителем временного ЦК КПК, а Мао в октябре созвал I съезд советов и был избран председателем ЦИК и Совета народных комиссаров Рабоче-крестьянского демократического правительства.

В Шанхае в это время положение коммунистов было очень тяжелым, и Ван Мин приехал к Мао просить деньги, был им арестован и отпущен лишь по настоянию Коминтерна.

Мао Цзэдун был прав: «пролетарская революция» в китайских городах не имела будущего.

Невзирая на колоссальное численное преимущество китайской армии в Маньчжурии, в течение осени – зимы 1931/32 г. японская Квантунская армия заняла всю Маньчжурию, а в конце января 1932 г. также и Шанхай. Япония настаивала на том, что это «инцидент», и пыталась «разрешить» его путем прямых переговоров с Чан Кайши и даже непосредственно с китайскими армейскими командованиями. Китай пожаловался в Лигу Наций, Япония вышла из Лиги Наций и образовала независимое государство Маньчжоу-Го во главе с бывшим императором Китая Пу И. Согласно японо-маньчжурскому протоколу, обязанности командующего армией Маньчжурии исполнял командующий Квантунской армии.

Мао и Чжоу Эньлай

В 1932 г. в Китай из Москвы прислали «Ли Де» – немецкого коммуниста Отто Брауна. В 1970-х годах он жил в ГДР и оставил воспоминания, из которых видно, что это был очень ограниченный коминтерновский чиновник. В Нинду, городишке в горах южного Цзинси, состоялось расширенное заседание бюро ЦК, где Мао подвергли критике за неправильную аграрную политику, режим террора в партии, оппортунизм в военных вопросах, пассивность. Его оставили во главе правительства, но в Военном совете заменили Сян Ином, а в командовании Центральной армейской группой – Чжоу Эньлаем. «Советником» при бюро ЦК стал Отто Браун, начальником штаба – присланный из Москвы Не Жунчжень (Лю Бочен), который позже поддержал Мао.

Перед Ван Мином Москва поставила новые задачи: теперь Китай – не звено мировой революции, а фактор будущего столкновения СССР и Японии. Руководство КПК должно достичь соглашения с Гоминьданом и образовать общий фронт против Японии. В январе 1933 г. КПК обратилась к Чан Кайши с мирными предложениями, а в мае заключила соглашение с Фэн Юйсяном.

В июне начался IV карательный поход Чан Кайши против красных. В Шанхае коммунисты были разгромлены, и к Мао приехали Бо Гу и Ло Фу.

В октябре миллионная армия Чан Кайши провела пятый поход против красных. В течение всего 1934 г. Красная армия терпела поражения. Личные позиции Мао укрепились: V пленум ЦК избрал его наконец членом политбюро, хотя генеральным секретарем стал Бо Гу, а Мао подвергли критике. В том же году II съезд советов поддержал Мао.

До января 1935 г. было потеряно девять десятых коммунистической армии. Южный и центральный Китай находились под надежным контролем Гоминьдана.

В октябре, по окончании сезона дождей, армия Мао выступила в Великий северный поход. В походе Мао не шел пешком. Он ехал на осле, муле, коне, потом его несли в паланкине. В одном из сел он покинул вторую жену, медсестру Хе Цзичжень, и пятерых детей. Он не ходил в атаки и не слышал свиста пуль. Но ничего уже не могло помешать его авторитету.

Мао предупреждал об авантюризме, а коминтерновские ставленники все время искали «правых оппортунистов». Он умел ждать, а лидеры, присланные из Москвы, бросали людей или на штурм городов, или в бои, которые преследовали совсем не китайские цели. Его обвиняли в аграрном коммунизме, а сами прибежали к нему из городов, где их быстро разгромили. Присланным из Москвы секретарям в конечном итоге там же, в Москве, предъявляли самые бессмысленные обвинения – то в «левом», то в «правом» уклонах. Мао, абсолютно нечувствительный к чужим страданиям, никогда не преследовал не согласных с ним так, как это делала в России московская верхушка. Он удовлетворялся «признанием ошибок» и давал возможность жить и заниматься делом.

Мао умел работать с людьми. Более умный по сравнению с ним Чжоу Эньлай, экспансивный, но сдержанный и лицемерный, почувствовал к этому замкнутому, уединенному, эгоистичному, но предельно целеустремленному человеку что-то похожее на дружественные чувства. Мао покорил и нерасторопного Бо Гу. Ван Мина он отправил в Москву, в Коминтерн. Весь гнев и все раздражение в дороге он направил против «заморского черта» Отто Брауна.

В январе 1935 г., последнем теплом январе перед длительным пребыванием в пещерах холодных северных гор, в горном местечке Цуньи Мао провел «расширенное заседание ЦК» (там собралась не больше трети членов ЦК). Ли Де – Отто Браун был отправлен в Москву. Бо Гу мягко покритиковали и оставили руководителем пропаганды. Ло Фу стал «генеральным секретарем ЦК» с декоративными функциями. Мао Цзэдуна избрали Председателем ЦК.

В октябре войска Мао появились на северных базах Яньнани.

 

Фашизм

28 октября 1922 г. вождь («дуче») фашистов Бенито Муссолини был назначен премьер-министром Италии. На выборах в 1924 г. фашисты правдами и неправдами получили большинство и по новому закону имели две трети голосов в парламенте. Плебисцит в 1929 г. по поводу отмены выборов в палату депутатов, то есть фактически по поводу окончательного устранения демократии в Италии, принес фашистам – при всех возможных фальсификациях и насилии – убедительную победу: за них, то есть против демократии, проголосовали 8,5 млн итальянцев, против диктатуры Муссолини – всего 155,7 тысяч. Таких успехов не имела ни одна праворадикальная партия ни до того, ни после.

Свастика становится символом государственности в Финляндии и Латвии. Фашистскими называют режимы Хорти в Венгрии, Пилсудского в Польше; Организация украинских националистов Коновальца назначает своего представителя, Евгения Онацкого, при фашистской партии в Риме. На первых порах Муссолини пользуется симпатиями не только правых европейских политиков – в его поддержку высказываются Ллойд Джордж, Рузвельт, Бернард Шоу, Махатма Ганди. Великий дирижер Артуро Тосканини после эмиграции в США вел антифашистскую пропаганду, а поначалу он был искренним сторонником Муссолини.

В Италии – стране с живым наследием Ренессанса и слабыми государственно-правовыми традициями, с предельной социальной напряженностью, которая в политическом быту находила выход в частых драках и убийствах, с повседневным насилием, с вендеттой, с каморрой и сицилийской мафией, в которую выродились организации революционеров-карбонариев, с сильным анархистским движением, выражавшимся в громких террористических актах по всему западному миру, – в бедной беспокойной Италии появление на политической авансцене такого лидера, как Муссолини, кажется естественным.

Муссолини – не только итальянское явление. Он заставил говорить о себе Европу еще в начале Первой мировой войны, когда вопреки другим лидерам итальянского социализма агитировал за вступление Италии в войну. А возглавив правительство в свои 34 года благодаря собственной брутальной решительности и бескомпромиссной поддержке вооруженных сторонников, Муссолини стал для одних символом новой Европы, для других – опаснейшей угрозой европейским ценностям.

«Случай Муссолини» стал самым ярким событием в политической истории Западной Европы первого послевоенного десятилетия. Победа фашизма в Италии – самом слабом звене Антанты – явилась прологом к победе нацизма в Германии. Только после 1935–1936 гг., когда наметился агрессивный курс нацистской Германии, а Муссолини признал первенство Гитлера в международном объединении тоталитарных праворадикальных сил, либерально-демократические лидеры мира окончательно определялись в своем неприятии итальянского варианта тоталитаризма.

В 1970-х гг. итальянский историк Ренцо ди Феличе вызвал своими публикациями большой скандал, доказывая, что итальянская нация в целом приняли сторону Муссолини и что в обществе по поводу поддержки фашистов существовал консенсус. В какой мере «нация в целом» поддержала squadre d’azione, «эскадроны действия» в черных рубашках, – об этом сегодня трудно судить, но невозможно сомневаться в симпатиях достаточно широких масс к фашистскому движению. Следовательно, мы должны понять, как это могло произойти. Аналогичный вопрос следует поставить и в отношении немецкого нацизма, и сталинского коммунизма.

Муссолини повернул к фашизму от социализма. Этот поворот, возможно, является символическим для изменения настроений масс. Конечно, нельзя рассматривать биографию политического лидера как простую тень эволюции умонастроений больших масс или классов народа; индивидуальность неповторима, а массы никогда не ищут настоящей сути своего лидера – они видят в нем то, что хотят найти, до тех пор, пока не разочаруются. Однако при характеристиках макроявлений общественной жизни исходить стоит из микроявлений, которыми являются личные карьеры лидеров, попадавших хотя бы в какой-то период своей жизни близко к центрам притяжения мощных социальных сил.

Бенито Муссолини

Политическая биография Бенито Муссолини не представляет собой каких-либо загадок. Муссолини – яркий демонстратив, человек, гуманитарно очень одаренный, со способностями к музыке и иностранным языкам – и со всеми данными харизматичного лидера. Смолоду он обнаруживает черты очень жизнелюбивого и сексуального эгоцентрика, временами достаточно жестокого – однако в пределах, по Эриху Фромму, жизнеутверждающего садизма, далекого от болезненного некрофильства. Когда он в 1934 г. впервые увиделся с Гитлером, тот вызывал у него некоторую брезгливость – Муссолини почувствовал в фюрере сексуально неполноценную личность.

Анжелика Балабанова вспоминает, что ее поразила в молодом социалисте Муссолини его чрезвычайная неряшливость – оборванная одежда, нечистые руки, многодневная щетина. Все это было позой и демонстрацией – Муссолини всегда одевался так, как этого требовала среда; позже он носил то черную рубашку своих «фаши» – аналог красных рубашек Гарибальди, то живописный военный мундир, то респектабельную буржуазную черную визитку с полосатыми брюками.

Муссолини был невысоким мужчиной достаточно крепкого телосложения, но казался узкоплечим, потому что огромная голова была словно посажена на чужое тело. У него рано появились залысины; позже, уже став дуче, Муссолини совсем обрил голову. Черты лица его были выразительными и мужественными, но несколько грубыми и вульгарными; все в его внешности и манерах будто говорило – me ne frego («я плевать хотел»). Эта фраза действительно была любимой в среде его сторонников – arditi, «сердитых» молодых людей военного поколения.

Одна из книжек Муссолини начинается словами: «Бог не существует». Скандальный социализм его неугомонного отца, провинциального левого политика Алессандро Муссолини, способствовал разрушению религиозно-моральных барьеров у молодого мужчины, по натуре своей склонного к насилию и агрессивности. Муссолини перепробовал много занятий, но когда пишут о нем как о вчерашнем каменщике, который спал под мостом, то это большая натяжка: Муссолини, в сущности, никогда не был тем итальянским рабочим в Швейцарии, который в бедности зарабатывал на кусок хлеба. Это были приключения на пути поисков большой судьбы. По крайней мере, он всегда мог устроиться учителем где-нибудь в своей Романьи, но разве можно себе представить этого амбициозного человека учителем или мелким правительственным чиновником в провинциальной глухомани?

Муссолини не был рабочим лидером – одним из людей своего класса. Он приходит в социалистическое движение с определенной идеологией: Маркс, Бакунин, Лебон, Парето, Ницше, а особенно Сорель – Муссолини вырастает на почве философии индивидуалистского и активистского «социализма модерн». Если политики старой школы, которые решали судьбы мира в канун Великой войны, руководствовались мелочными и куцыми рассуждениями практического «государственного интереса», то в лице Муссолини мир уже имеет дело с политиком-идеологом, который по-новому понимает соотношение воли человеческого «Я» и сопротивления окружающего мира.

Муссолини – редактор социалистической газеты «Аванти!»

Разрыв с традиционным социализмом у Муссолини происходит в первые месяцы войны, хотя он на первый взгляд не совершил ничего, что бы отличало его от других социалистов. Ведь все социал-демократические лидеры в конечном итоге поддержали собственные правительства, ориентируясь на настроения своего электората. Почему же таким вызовом стали статьи Муссолини – главного редактора социалистической газеты «Аванти!», направленные на вступление Италии в войну?

Накануне войны Муссолини вместе со своим будущим заклятым врагом, социалистом Пьетро Ненни, энергично выступает против интервенции Италии в Ливии. Как это ни странно, толчком к радикальной смене антивоенной позиции Муссолини на интервенционистскую, интернационализма на национализм послужило внезапное изменение позиций немецкой и австрийской социал-демократий. Еще перед войной на примере общей забастовки в Италии Муссолини увидел, что радикализм слов и лозунгов его социалистической партии не отвечает ее реальной готовности к радикальному действию. В капитуляции немецких и австрийских социалистов перед шовинизмом собственных рабочих масс Муссолини совершенно правильно понял проявление неспособности социалистических партий противостоять настроениям большинства, идти против течения, накладывать печать своей воли на ход исторических событий. Муссолини и сам чувствовал неуверенность перед неконтролируемыми настроениями масс, сам боялся идти против течения, но все же шел на риск – признание политической и личной слабости было неприемлемо при его темпераменте. Он принял решение полностью поменять ориентиры и, опираясь на капризы массовых симпатий и антипатий, сыграть активную роль в политике, чтобы ухватить в истории хоть что-то.

Одна черта личности Муссолини до сих пор вызывает споры историков и, в частности, его биографов. Был ли Муссолини трусом? Анжелика Балабанова в книге «Изменник Муссолини» пишет, что он боялся собак, боялся ходить около кладбища, по городу один ночью, боялся выступать перед враждебной аудиторией. Она ярко описывает их поездку в поезде после митинга, когда на соседней улице бросили бомбу: Муссолини забился в угол вагона, дрожал и всех проклинал. Биограф Муссолини Джаспер Ридли комментирует эти воспоминания: «Рассказам Балабановой о физической пугливости Муссолини невозможно поверить, поскольку известно много случаев, когда он проявлял храбрость». Есть ли здесь противоречие? Не мог ли Муссолини совершать смелые и рискованные поступки, переступая через свой страх? Не следует ли все-таки поверить воспоминаниям Балабановой?

Анжелика Балабанова

Анжелика Балабанова, итальянская левая социалистка, выходец из российских дворян родом с Украины (возможно, по происхождению из каких-то украинских Балабанов), была близкой подругой и политической наставницей Муссолини его социалистических времен и яростно ненавидела его после перехода к фашизму. Балабанова была очень прямым и честным человеком, о чем свидетельствовал позже сам Муссолини; со временем она стала коммунисткой, не раз разговаривала с Лениным, вышла из партии с началом сталинских репрессий времен Великого перелома. Она могла быть несправедливой к изменнику – бывшему партийному товарищу, но, вне всякого сомнения, не могла по злобе возвести на Муссолини напраслину, как тривиальная бывшая любовница.

Невроз (в понимании Фрейда) является патологией конфликта и вины , он образуется как противовес порядка и нормы в обществе дисциплины и запрещений, расшатываемой классовой и гендерной иерархии.

Какое это все имеет значение? Если бы речь шла о личных интимных тайнах, не стоило бы о них и вспоминать. Но на деле идет речь о психологии всего фашистского движения.

Французский социолог Ален Эренберг написал книгу о характерных для XX века массовых психических аномалиях. По мнению Эренберга, для Европы 70-х гг. XIX ст. – первых двух третей XX ст. свойственны неврозы, а для конца века – депрессии, которыми в современной Франции болеют более 15 % населения.

Невротичная психика обеспокоена вопросами о законности желания; центральная ее оппозиция сопоставляет разрешенное и защищенное с желаемым и запрещенным. В этих рамках происходит психический надрыв – драма виновности. Где-то после шестидесятых годов на смену этой напряженности на Западе приходит конфликт между возможным и достигнутым, недовольство собой, вечный вопрос «сделал ли я все? достиг ли я всего?» Депрессия является признаком новой антиструктурной психики – психики сопротивления и противовеса миру, где «быть свободным» является уже не идеалом, которого нужно достичь, а вершиной, которую непременно нужно взять. Это уже больше не тревога перед преодолением запрещенного, а груз возможного.

Уже в психике Ницше заметна попытка спастись от невроза, описанного Фрейдом: неуверенность в себе, потерю индивидуальности, преграду между «Я» и будущим в виде психологии вины и запрещения Ницше компенсирует симуляцией большого внутреннего здоровья. Сильная и беспощадная «белокурая бестия», которая плюет на все и всех, так ярко выписана послушным и больным учителем латинской и греческой классики, – это портрет не более чем «невротичного оптимизма», за которым кроется надрыв. Надрыв той же природы, что и у Достоевского в его философии вины и искупления. Только Ницше неврозу слабости и растерянности противопоставил нонконформистский бодрый волюнтаризм ничем морально не связанной личности, презрение к слабым и нечувствительность к чужой боли, а Достоевский такому же неврозу противопоставит повышенную чувствительность к чужой беде, самоотверженную альтруистичную веру вплоть до растворения личности в общенациональном «сверх-Я» на основе солидарного конформизма и христианской экзальтации.

Первые “fasci”, агрессивные отряды фронтовиков, основываются на том же настроении зараженности смертью, мрачной обреченности, ненависти ко лжи о войне и к жирным тыловикам, на котором вырастают и Хемингуэй, и Ремарк. Но у итальянских фронтовиков добавляется еще и ненависть к гражданским штафиркам, дезертирам и пацифистам. Здесь находит проявление особенность итальянского патриотизма военных времен.

После войны глумление над фронтовыми «героями» и пренебрежение к ним, не получившим ничего ни для себя, ни для Италии, приобрели такие масштабы, что офицерам не рекомендовалось появляться на улицах в униформе.

Итальянскому военному патриотизму недостает упорства и просто уверенности. Собственно, вступление Италии в войну не опиралось на влиятельную национальную идею. Австрийский гнет и антинемецкие страсти в истории были позади, к тому же дипломатические соглашения связывали Италию именно с Центральными государствами, и их с выгодой меняли на антантовскую ориентацию. Как упоминалось выше, вступление Италии в войну сопровождалось наиболее беспринципными торгами относительно будущих приобретений Италии. За эти копеечные приобретения и даже за Фиуме невозможно отдавать в патриотическом угаре тысячи жизней. При этом итальянская армия потерпела ряд тяжелых унизительных поражений, и настроения рядовых, простых итальянцев были преимущественно антивоенными.

Невроз на почве неожиданных трудностей свободы, неумение использовать свои собственные победы в серых буднях приобретают обычную после всех войн особенную форму растерянности фронтовиков перед гражданской жизнью. Вопрос о том, за что они отдавали свои жизни на фронте, в кровавых боях под Горицею и на реке Изонцо, возникал и перед теми, кто шел на войну с какими-то ожиданиями и в какой-то экзальтации, и перед теми, кто чувствовал себя, как животное на бойне.

Идеология фронтового братства перерастала в идеологию насилия и единения «своих», более «высоких» против более «низких», которым недоступны высокие порывы героического духа. Это иллюстрирует, в частности, судьба песни “Giovinezza” («Молодежь»): бодрая песня, которую пела молодежь около костра в туристических походах, стала фронтовой маршевой песней, а затем у бывших фронтовиков – гимном фашистов. Фашисты для поддержки ощущения «МЫ» стремились сохранить коллективистский молодежный запал, придавая ему все большую агрессивность. Гимну вечной молодости противостоял другой гимн – знаменитая, широко распространенная во всем мире “Bandiera rossa” («красный флаг»), простая и искренняя песня пролетарской солидарности: “Avanti, popolo, alla riscossa, bandiera rossa, bandiera rossa”.

Среди фашистов и в Италии, и в Германии были и немало рабочих, но рабочие выход из настроений подавленности и неуверенности преимущественно находили в коллективных акциях, в классовой солидарности и по убеждениям своим оставались социалистами или – в наиболее активной своей части – коммунистами. Утверждение о «мелкобуржуазном» характере фашистского движения отражает скорее не социальный состав массовой опоры фашизма, не ориентации мелкобуржуазных слоев народа, а то обстоятельство, что фашизм, как массовое явление, социально не очерчен: в «фаши» шли люди разного толка, объединенные одинаковым социальным неврозом – маленькие люди, которые потеряли ориентиры, уверенность и гарантии личного успеха в обществе с расшатанными принципами, и преимущественно молодежь, которая не верила в возможности нормальной быстрой карьеры. Компенсировать растерянность и одиночество и найти силу можно только с повышенной агрессивностью. И фашистам была особенно свойственна жестокость – не холодное безразличие фанатика к чужому страданию во имя высоких идеалов «светлого будущего», а жестокость как садистский принцип радости бытия, как способ самоутверждения и в конечном итоге самоцель.

Так можно понять социально-психологические черты того агрессивного массового движения, к которому присоединялись в послевоенной Италии разношерстные социальные элементы – в том числе аристократы из старых семей, заслуженные боевые генералы, бывшие социалисты, поэты-футуристы, безработные, журналисты и адвокаты без твердых заработков и просто люди с улицы и авантюристы без определенных занятий.

Большие политики, традиционные партии и церковь должны были определиться относительно фашизма.

В Италии отношения между разными политическими силами были очень запутаны. Традиционно опорой консерватизма в Европе после Великой французской революции оставалась католическая церковь и близкие к ней партии. В Италии такой партией были popolari, «народная партия», положение которой усложнялось традиционной благосклонностью Ватикана к австрийским Габсбургам и враждебностью к итальянскому национально-освободительному движению, возглавляемому масонами. Итальянский национализм традиционно был антиклерикальным и даже антирелигиозным. Республиканцы враждовали и с пополари, и с монархической властью. Анархисты во главе с легендарным Малатестой воевали против всех. Либералы были инициаторами вступления Италии в войну и на них легла вся ответственность за послевоенные трудности Италии, вся горечь разочарования. Страна была в беспокойстве и неопределенности.

Любимым методом действий фашистов были «марши», походы по стране, во время которых провозглашались речи и выкрикивались угрожающие лозунги, а также горели дома и нередко лилась кровь. Один из таких походов был объявлен и начат на Рим. Он закончился предложением короля к Муссолини возглавить правительство; и при этом решение короля не объявлять чрезвычайного положения одобрил лидер либералов Саландра – он не видел силы, которая бы могла противостоять фашистам. Армия не была такой силой – она вряд ли стала бы стрелять в чернорубашечников.

Итальянские фашисты устраивали драки, громили редакции левых газет и партийные комитеты враждебных партий, по-зверски издевались над соперниками, унижали, истязали, а то и убивали, задолго до захвата власти установили в стране атмосферу безнаказанного террора. Столкновения между ними и левыми угрожали перерасти в гражданскую войну.

Это был чрезвычайно симптоматический для всей Европы момент. Демократия не имела достаточной опоры в обществе, чтобы применить насилие для самозащиты. И выход был найден самый простой: попробовать отдать власть политическим хулиганам, чтобы потом, когда они со свойственной им вульгарностью сделают свое дело и достаточно скомпрометируют себя, устранить их из политики.

Когда прошедший век подытоживается с позиций воинственного антикоммунизма, эти и подобные оценки или со смущением замалчиваются, или объясняются, исходя из того, что фашизм – в принципе то же, что и коммунизм, и даже лучше, потому что не такой жестокий и тоталитарный. Следовательно, кровавые методы борьбы против «звериных аппетитов и страстей ленинизма» якобы оправдываются историей.

Но фашистский террор был направлен в первую очередь совсем не против коммунистов. Коммунисты, которые откололись от социалистов в 1921 г., были маловлиятельной группой, да и лидер их, интеллигент Грамши, далек от диктаторских «страстей». Главными жертвами фашизма стали социалисты, которые к «звериным аппетитам ленинизма» не имели никакого отношения.

Основной целью фашизма был разгром демократии. Выборы 1924 г. явились надругательством над демократическим волеизъявлением, и именно социалисты с мужеством, которое заслуживает того, чтобы мы о нем помнили, разоблачали систему организованного обмана и насилия. В ответ фашисты похитили и убили депутата-социалиста Маттеотти, который с парламентской трибуны наиболее непримиримо и остро разоблачал правонарушения фашистов. Убийц легко нашли, суд над ними власть превратила в фарс, Муссолини открыто выступил в их защиту. На протяжении следующих двух лет серией законов в стране был установлен однопартийный диктаторский режим, который сами фашисты квалифицировали как тоталитарный (этот термин ввела итальянская фашистская пресса в 1923 году.).

В чем заключались основные черты фашистского режима и фашистской политической идеологии? И что отличало фашизм от коммунизма – другой, «красной», тоталитарной системы? Эти основные черты можно сформулировать в виде трех положений.

1) В отличие от коммунизма, фашизм провозглашает себя националистической идеологией и политической системой. Воинственный итальянский национализм проявился в первую очередь в авантюристических внешнеполитических акциях Италии, в конечном итоге успешных благодаря поддержке правых европейских сил.

При этом на первых порах итальянский национализм не связан с антисемитизмом. В списке евреев – ведущих лидеров итальянского фашизма, который составлял фанатик Фариначчи, один из ближайших сотрудников дуче, в письме к Муссолини 5 февраля 1940 г., – маршал авиации Бальбо, Федерцони, бывшие руководители «похода на Рим» Де Боно и Де Векки; все они – члены Большого фашистского совета вплоть до конца режима.

И только после войны с Эфиопией наступает пора «расовых законов», которые постепенно расширяются до официального антисемитизма (Сарфатти эмигрировала в Америку в 1938 г.). Но это объясняется не какими-то космополитическими тенденциями в фашизме – итальянцам антисемитизм был полностью чужд. Здесь евреи-ашкенази нашли новую родину и давно если не ассимилировались, то сосуществовали в одном культурном поле с местным населением и чувствовали себя итальянцами; и в Италии, родине венецианских и генуэзских купцов, не воспринимали жадность, хитрость и коварство в качестве якобы сугубо еврейских черт. (Кстати, Маргарета Сарфатти была из богатой венецианской семьи.) Однако, когда эволюция тоталитарного режима, все большее идейное и политическое сближение итальянских фашистов с немецкими нацистами поставили вопрос ребром, Муссолини без сомнений пошел на преследование евреев.

До 1932 г. любовницей Муссолини и одной из самых видных деятельниц фашизма была еврейка Маргарета Сарфатти, редактор журнала партии «Иерархия». Из одного этого факта видно, что дуче лично не был антисемитом и что фашистская элита формировалась при полном безразличии к вопросу о еврейском происхождении того или иного лидера.

2) Неминуемым следствием националистического тоталитаризма была иерархическая модель общества, принятая и открыто пропагандируемая фашистами. Это была черта идеологии и организационной практики, которая также отличала фашистов от коммунистов. В качестве фундамента своей идеологии фашисты принимали элитаризм в разных его формулировках. «Принцип фюрерства», который положен был в основу организации партии Гитлера, впервые воплощен в жизнь итальянскими фашистами. Тоталитарные партии не допускали никакого подобия демократизма в принятии и реализации решений, в распределении ответственности. Маленьким дуче («расам») в пределах их компетенции следовало подчиняться так же слепо и бездумно, как и большому дуче. Принцип элитарности возвышал «избранных» над низшими и над покорными исполнителями их воли и создавал таким образом фашистский идеал общественной организации – иерархию.

Конечно, в условиях сталинского тоталитаризма говорить о принципах демократического централизма в партии бессмысленно. Но сталинский иерархический режим является следствием развития противоположных принципов – принципов эгалитаризма, идеи всеобщего равенства.

Коммунисты начинали как партия бедных, и, хотя «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» оставалось в сталинизме вывеской, эгалитаристское происхождение режима давало о себе знать и в наиболее деспотические времена. Фашисты прокламируют новоаристократическую природу своего режима и никогда не апеллируют ни к равенству, ни к свободе и братству.

Возможно, кое-где в результатах элитаризм и эгалитаризм действительно неразличимы. Но объективный историк и аналитик не может просто не замечать таких существенно разных явлений. Тем более, что сами ультраправые очень хорошо их «замечали» и преследовали как левый центр, так и ультралевых. Муссолини сам избрал место своим депутатам после первого успеха на парламентских выборах – правее крайних правых. И это отвечало политической реальности.

3) Аристократический принцип неравенства и иерархии, провозглашаемый и осуществляемый фашистами, в действительности был псевдоаристократическим, игрой в аристократию духа, что подогревало самолюбие фашистской верхушки общества, но не имело под собой никаких оснований. Для того чтобы попасть в новые «аристократы», совсем не требовалось родословной или каких-либо высоких духовных качеств. Чем-то подобным посвящению-инициированию стало обычное вступление в партию, и продвижение по ступеням иерархии было тоже обычной карьерой. «Фашистская аристократия» на деле явилась политической структурой низших слоев населения, плебейства, в социально-политическом и духовном понимании. Именно такая массовая плебейская организация подкрепляла консервативные принципы общества, открывая людям из культурно-политических «низов» возможности легкой карьеры и усиливая социальную мобильность. Созданная фашистами политическая «элита», воспитанная на грубом насилии, была достаточно примитивной по моральным качествам, образованию и политическому опыту, что проявилось особенно во времена кризиса режима, когда ближайшие соратники дуче, включая его зятя Чиано, «сдали» его из шкурных соображений. Культ «сильной личности» выродился в безоглядный эгоизм. Фашистская субкультура в итальянском обществе никак не напоминает духовную аристократию.

Муссолини бросает гранату нового типа

В сфере искусства Муссолини не был таким категоричным, как Гитлер, – он пришел к власти, поддержанный ведущими деятелями художественного авангарда. Поэтому в Италии конкурировали, с одной стороны, напыщенный консервативный классицизм с его претензиями на национальное величие – и, с другой, футуризм наследников Маринетти и Габриеля Д’Аннунцио. Отсюда непоследовательная формула «фашизм не нужен культуре, но культура нужна фашизму», которая вызывала такое горячее сопротивление нашего поэта и идеолога ОУН «Ольжича»-Кандыбы. Тем не менее, идеологический контроль был в Италии Муссолини достаточно тотальным. Фашизм создал отвратительную систему духовного насилия и, открыв все двери вульгарным и тупым демагогам, сам себя обескровил разрывом с интеллигентной Италией.

В межвоенной Европе были режимы, которые опирались на националистические и крайне правые политические силы и считались тогда фашистскими. Таким был режим маршала Пилсудского, установленный в Польше в результате переворота в мае 1926 г. Должность президента была декоративной – когда старого соратника Пилсудского, профессора-химика Мосцицкого, сейм избирал президентом, в насмешку кто-то остроумный выдвинул еще и кандидатуру кафешантанной певицы госпожи Зули Погоржельской, и она собрала несколько голосов. Госпожа Зуля могла бы быть не худшим президентом при главном вожде, который юридически занимал должности не более высокие, чем военный министр. Уставшая от бедности и коррупции Польша отреклась от демократии в пользу диктатуры полковников, и поначалу даже коммунисты поддержали переворот. Политической опорой режима Пилсудского служила организация ББВР (Bezpartyjny blok współpracy z rządem, «Беспартийный блок сотрудничества с правительством»), образованная полковником Валери Славеком, который несколько раз был премьером; целью деятельности ББВР была организация общественной поддержки власти и содействие ограничению функций парламента в интересах исполнительной власти. После смерти Пилсудского Славек попал в немилость и в конечном итоге застрелился, ББВР был распущен, но 21 марта 1937 г. на его основе образовали т. н. «Озон» – OZN, Obóz zjednoczenia narodowego, «Лагерь национального единства» (руководитель полковник Адам Коц, позже генерал Станислав Скварчинский, начальник штаба полковник Венда). Как и ББВР, «Озон» стремился к ограничению влияния оппозиции, прав парламента, укреплению роли Верховного Вождя, Костела и усилению его влияния, подавлению коммунизма, ограничению влияния евреев и масонов на общественную жизнь – словом, характеризовался всем набором правых националистических ориентаций.

Муссолини заставил поезда ходить по итальянским железным дорогам согласно расписанию, пешеходов и автомобили на улицах Италии придерживаться правил уличного движения, сицилийскую мафию бояться закона или, скорее, властного беззакония. Италия жила бедно, но без больших экономических потрясений. Этого было достаточно, чтобы определенная часть обывателей смирилась с потерей демократии. Но пассивное принятие фашистской власти было далеко от ее горячей поддержки.

На деле националистическая правительственная партия оставалась организацией чиновников и массового влияния не имела. В Польше все-таки, пусть и формально, действовали конституция и политические партии, оставалась видимость законности.

Подобное можно сказать о фашизме в Испании. Диктатура генерала маркиза Примо де Ривера 1923–1930 гг., которую тогда называли фашистской, была в действительности консервативно-националистическим военным авторитарным режимом. Великая депрессия мгновенно разрушила диктатуру, генерал эмигрировал и вскоре умер в Париже, на восемь лет в Испании установилась демократия. В эпоху республики складывалось также и течение, близкое к фашизму, хотя и лишенное свойственных нацизму расистских и язычески-антиклерикальних идеологических черт (организация ХОНС); однако в радикально-правом движении доминировала нормальная консервативно-националистическая организация – «фаланга», созданная сыном генерала Примо де Ривера, католиком и аристократом, который и возглавил объединенную партию «ХОНС и фаланга». Аристократических барчуков пренебрежительно называли в Испании señoritos, и у них не было никаких шансов стать популярными лидерами масс. Генерал Франко, который возглавил мятеж армии против республики, использовал также и фалангистов как особенно агрессивную и жестокую силу; режим Франко был союзом достаточно разнородных сил – фашистского движения фалангистов и армейской реакции; Франко был руководителем военных-традиционалистов, а фалангистов возглавлял свояк Франко, Рамон Серрано Суньер. Однако скоро фаланга стала придатком в его администрации – все высшие правительственные чиновники, а также генералы и офицеры становились членами фаланги автоматически. И даже такая фаланга не была правящей массовой партией, а в политической идеологии Франко оставался крайне консервативным католиком и националистом.

«Партия-государство» в фашистском исполнении была такой же однопартийной системой, как и в авторитарно-националистических режимах, но во втором случае следовало бы скорее говорить не о «партии-государстве», а о «государстве-партии», «партии» высших чиновников, клира, офицерства и генералитета. «Государство-партия», по сути, была давно известным в истории явлением антидемократической реакции, которая опирается на силовые структуры государственного аппарата – режимом агрессивного консерватизма, ориентированным на «национальную идею», традиционные семейные и религиозные ценности и иерархическое строение общества. «Партия-государство» стала явлением XX века, элитаризм ее не имеет ничего общего с сословным элитаризмом «государства-партии», а консерватизм достигает такой степени, что оставляет позади средневековые ценности и непосредственно соединяет XX век с трибалистским сознанием.

В отличие от подобных консервативных авторитарных режимов, властная система, созданная в Италии и Германии, опиралась именно на массовые движения с идеологией того типа, который называют фашистским; они вдохнули новую жизнь в слабые национальные государственные организмы, навязав им также и свою партийную идеологию.

 

Трагедия немецкой демократии

Марксистские авторы подчеркивали связь нацизма с интересами большого капитала, тогда как в западной литературе торжество нацизма описывается как постепенное высвобождение космического зла из-под общественного контроля и восхождение его на вершины абсолютной власти. В центре внимания оказываются зловещие фигуры Гитлера и других нацистских вождей, которые в настоящее время детально описаны и изучены с политической, культурной и психологической точек зрения. Однако кое-что остается непонятным, когда идет речь об исторических судьбах великой немецкой культуры и ее сосуществования с варварством, ею же якобы и порожденным. Либеральным и либерально-консервативным кругам послевоенной Германии оставалось взять на себя ответственность за все и просить у народов мира прощения, в первую очередь у Стены Плача в Иерусалиме.

Рассмотрение истории как истории классовой борьбы оказалось несостоятельным там, где приходилось признавать влияние нацизма на рядового трудящегося немца и его ответственность за преступления нацистов. Коммунистические историки замалчивали неприятные факты и подводили к мысли, что в годы, когда Германия воевала против мировой демократии, виновниками преступлений и ответственными за них были только монополии и их нацистская агентура, а настоящая Германия – это немногочисленные подпольщики и эмигранты. Большинство немцев, Германия как нация и культура оставались, таким образом, вне поля рассмотрения.

Фашизм как политическая сила практически отсутствует в истории Веймарской республики. Его внезапный невероятный успех на выборах в 1930 г. – 6,4 млн голосов – ошеломил Германию и мир. Это был обвал в цивилизационном процессе. А относительная стабильность нацистского режима свидетельствовала о том, что новые силы в результате обвала установили какое-то новое равновесие.

Как пришли к власти нацисты? Насколько массовой была поддержка нацизма? Какая ответственность ложится на «немцев вообще», на немецкую нацию, немецкий народ?

В этой метафизической проблеме сначала следует вычленить реальный и конкретный вопрос: какие большие силы принимали участие в явной и скрытой политической борьбе, в результате которой у власти в конечном итоге оказались наци?

Переломным моментом, который мог бы серьезно встревожить Германию и всю Европу, был 1925 год. Ничто не предвещало того, что правоконсервативный кандидат в президенты придет на смену социал-демократу Эберту, умершему от запущенного воспаления легких. Социал-демократы поддержали центристского кандидата Вильгельма Маркса. Но в силу того, что баварские католики проголосовали не за католика-центриста, а за фельдмаршала Гинденбурга, выдвинутого протестантской Пруссией, победили на выборах крайне правые. Тем самым было продемонстрировано, насколько ненадежен блок левых и центра, какие большие резервы у правых. А ведь это были времена экономического подъема!

Генерал-фельдмаршал фон Гинденбург

«Христианское государство» старых консерваторов было протестантским, и опорой протестантского консерватизма явилась прежде всего Пруссия с ее юнкерством. Католический элемент всегда беспокоил кайзеровских политиков, поскольку единство Германии держалось на преимуществе протестантов. Когда в 1906 г. возросла напряженность между австро-немцами и мадьярами в Австро-Венгрии и возникла угроза распада двуединой империи Габсбургов, канцлер Германии с ужасом писал, что немцев может ожидать кошмар, если 15 млн католиков вольются в рейх. Любовь немцев к Австрии выражала немецкую солидарность, но она имела конфессиональные определенные пределы. Стабильность Германии предусматривала равновесие в консервативном треугольнике «протестантизм прусского Востока – католический центр Рейн-Вестфалии – католическая Бавария».

Прирейнские католические и протестантские провинции настолько отличались от востока и бюргерского севера, что часто французы не воспринимали обитателей Рейнлянда как немцев. Так, Ромен Роллан отвечал на упреки в том, что он вывел главным героем немца: какой же Жан-Кристоф немец – он же с Рейна! Умеренный правый католицизм чаще именовался просто Центром. Это была рациональная правизна, и фактически вокруг нее группируются также некатолические правоцентристские силы как в период нацизма, так и особенно после войны. Отсюда вышел Аденауэр, наследником правого центра стала христианская демократия. Католический предальпийский юг вообще резко отличается от остальной Германии. Провинциальная баварская глубинка была попроще и жизнерадостней, а в городах и особенно в столице – Мюнхене – сосредоточивалась художественная, архитектурная и музыкальная элита. Бавария сохранила высокие традиции со времен, когда она входила в одну культурную зону с Италией и Австрией, зону могучего барокко. Во времена республики Бавария стала оплотом консерватизма, социал-демократия здесь почти не имела влияния.

В Веймарский республике поначалу большую политическую роль играли либералы. Можно сказать, что самым выдающимся либеральным политиком молодой республики был Вальтер Ратенау, дипломат, политический писатель и выдающийся организатор деловой жизни, еврей по происхождению. Одной из больших заслуг Ратенау перед республикой было то, что он, используя свои связи с еврейскими финансовыми кругами, вводил в международное деловое и политическое содружество никому не известных новых лидеров Германии. Ратенау говорил, что для политика достаточно иметь дело с тремя сотнями людей в мире; по крайней мере ни у кого другого в Германии этих трех сотен влиятельных знакомых не нашлось.

Вальтер Ратенау

Либеральную партию («Volkspartei» – Немецкую народную партию, ННП) возродил и возглавлял в двадцатые годы Густав Штреземан, представитель буржуазных кругов, ориентированных на европейскую интеграцию. Штреземана, в частности, высоко оценил после разговоров с ним Эйнштейн. Деятельность либералов материально поддерживал один из миллионеров, которые разбогатели после войны, – стальной магнат Стиннес. К либералам относилась также и Немецкая демократическая партия (НДП), переименованная позже в Государственную партию, за которую голосовали вдвое меньше избирателей, чем за либералов, и которую поддерживала, в частности, еврейская буржуазия и интеллигенция. Парадокс: либералы, партия элиты буржуазного общества, называли себя «народной», а партия ассимилируемых еврейских интеллектуалов – «государственной», как будто в память об эпохе «придворных евреев»!

Ратенау был убит антисемитами-националистами в 1922 г., Стиннес внезапно умер в 1924 г., после чего большинство его заводов перешли к концерну, контролируемому Кирдорфом и Тиссеном. Правительство Штреземана не удержалось у власти, так как социал-демократы в сомнительной ситуации отказали ему в поддержке, и в дальнейшем роль Штреземана свелась к руководству внешнеполитическим ведомством. Он умер в 1928 г., едва достигнув сорокалетнего возраста. Либеральная партия, в конечном итоге, независимо от этих потерь ощутила послевоенный кризис либерализма – ее электорат был вдвое меньше консервативного.

Правые и умеренно правые силы стабильно имели приблизительно такое же влияние, как и левые, либералы сами по себе не имели большого веса, но способны были существенно влиять на ряд политических процессов. Позиции ультралевых – коммунистов – были значительно сильнее, чем позиции ультраправых, но поддержки, необходимой для разрушения режима, коммунисты в народе не имели.

В Немецкой республике после кризиса 1923 г., из которого страну вывели либералы Штреземана и социал-демократы, правили разные комбинации центристских партий. Практически весь Веймарский период Социал-демократическая партия Германии (СДПГ), не находившаяся у власти и не обязанная отвечать за действия правительства, оставалась единственным открытым и последовательным защитником республики. Она взяла на себя защиту повседневных классовых интересов рабочих, но в первую очередь – принципов либеральной демократии. Это и определило слабость ее позиций, которые трагически повлияли на судьбу демократии в Германии. В преддверии глубокого кризиса, который закончился крахом республики, последнее социал-демократическое правительство Германна Мюллера пало в результате поворота вправо его союзников – либералов (ННП).

Казалось бы, политические силы в Германии, готовые решать свои проблемы в рамках демократии, намного перевешивали крайние силы, которые рвались к тоталитарным методам власти. В политической сердцевине страны – Пруссии с Берлином – социал-демократы все время были у власти в тесном сотрудничестве с либералами. Тем не менее, итогом эволюции республиканского режима был крах демократии.

Республиканский режим никогда не был в Германии популярным. Веймарскую республику не любили. Республика в Германии стала следствием военного поражения и – для многих немцев – символом позора. Так называемая Dolchstosslegende, «легенда об ударе в спину», нашла отклик у многих непримиримых немецких патриотов, которые не хотели принять никаких объяснений поражения, кроме самого примитивного – измены. Социалисты (особенно коммунисты) и евреи оказывались самыми очевидными виновниками поражения – и не только для вчерашних офицеров и унтер-офицеров, которые теряли работу после Версальского мира. Позор поражения очень трудно переносился самыми широкими слоями населения Германии, поскольку начало войны воспринималось ими как призыв к чести и достоинству, а ее конец – как бедность и несправедливость.

Поражение в Великой войне было расценено как поражение «немецкой идеи», а жестокое наказание всей нации – признание ее виновником Великой войны с выплатой огромных репараций – отразилась и на восприятии республики. К тому же антисемитизм, всегда распространенный в низших слоях населения, видел виновников войны – благодаря своеобразной интерпретации левой пропаганды – в международных еврейских финансистах, которые якобы избежали ответственности, свалив все на немцев.

Берлин, площадь Республики. Президент Германии Фридрих Эберт и член Социал-демократической партии Германии рейхминистр д-р Отто Гесслер

После поражения в Германии возникло массовое молодежное движение, полностью аполитичное по непосредственным направлениям и слегка антиструктурное по своему характеру. Участники движения организовывали туристические походы по живописным местам Германии, собирали старые народные песни и сами разучивали и исполняли их, изучали и поддерживали старинные ремесла, организовывали народные школы и университеты, пропагандировали трезвость и простоту в быту.

Противостояние официальной городской жизни символизирует стремление молодежи к спасению через возвращение к здоровым национальным источникам. Его можно было бы назвать фундаменталистским, если бы оно не было настоянным на высокой гуманитарной культуре.

Великий физик Вернер Гейзенберг позже вспоминал: «Когда в эпоху молодежного движения мы отправлялись с друзьями на Остерзее и, сидя в палатке, читали вслух «Гипериона» Гельдерлина, когда на одной из вершин Фихтельгебирге мы ставили «Битву Германна» фон Клейста, когда ночью около лагерного костра мы играли чакону Баха или менуэт Моцарта – каждый раз нас плотно обступал тот духовный воздух Запада, в который ввела нас школа и которое стало для нас жизненно необходимым элементом». На народную жизнь студенты и гимназисты смотрели с вершины Фихтельгебирге сквозь марево Клейста и Гельдерлина, Баха и Моцарта – но все же обращались к истокам, потому что были преданы целостному «немецкому духу», духу немецкой общины-Gemeinschaft, который войной и революцией едва не был разрушен вместе с государством. Не забудем, что гимназист Гейзенберг принимал участие в уличных перестрелках в Мюнхене в 1919 г., защищая немецкую государственность от коммунистической революции.

И когда Томас Манн в 1922 г. выступил в поддержку демократии и защищал республику как «союз государства и культуры», а следовательно, политики и интеллигенции, это вызывало протесты даже у некоторых несомненно интеллигентных единомышленников. Отвечая на их критику, Манн писал Иде Бой-Эд: «Я отношу начало республики не к 1918-му, а к 1914 году. Тогда, сказал я, в час чести и безоглядной готовности ринуться в бой, возникла она в сердцах молодежи… Попытка дать этому жалкому государству, у которого нет граждан, какое-то подобие идеи, души, живого духа казалась мне неплохой затеей, представлялась мне чем-то вроде хорошего дела!»

«Жалкому государству»! Веймарская республика имела едва ли не самую демократическую на то время конституцию; в конечном итоге, в 1924–1927 гг. реальная заработная плата выросла на 37 %, а в 1929-м она превысила (на 2 %) довоенный уровень!

На социальные цели «режим» тратил вдвое больше, чем на репарации! Почему же так незаслуженно горько оценивали ее современники? Почему она не получила благословления «немецким духом» общины-Gemeinschaft?

В одной из частных бесед Гитлер позже ставил в вину «режиму» (то есть Веймарской республике) избыточные расходы на рабочий класс: «На протяжении 1925–1928 гг. мы по вине профсоюзов потратили лишних 18 млрд марок в виде зарплаты, социальных выплат, страхования по безработице. По сравнению с этим 2 миллиарда ежегодных выплат по репарациям значат немного». [339]

Социал-демократы проигрывали уже потому, что отождествляли себя с республикой и брали на себя ответственность за нее. «И в самом деле, социал-демократия была хранительницей Конституции и демократии, – пишут, подытоживая прошлый опыт и анализируя прошлые ошибки, социал-демократы Сюзанна Миллер и Хайнрих Поттхофф. – Однако ее концепция демократии оставалась во многом ограниченной формальным функционированием демократических институтов и их защитой». Позицию тогдашнего руководства Миллер и Поттхофф называют «типично оборонной» и отмечают, что она была направлена против угрозы реставрации монархии, но не могла противостоять угрозе фюрерского государства.

В политических баталиях 20–30-х годов XX века немецкая социал-демократия скорее выступает как прагматическая сила, чем как носитель общих конструктивных идей. Она защищает интересы рабочего класса – и поскольку эта защита была успешной в годы экономической и политической стабилизации, постольку рабочая масса и значительная часть людей наемного труда поддерживают СДПГ. Социал-демократия создала целую субкультуру в немецком (как и в австрийском) обществе. «Старая социал-демократия предлагала своим членам «отчий дом и смысл жизни» (если употребить удачное высказывание Отто Бауэра) в виде ферайнов (нем. Verein – объединение. – М. П.), деятельность которых охватывала все стороны жизни: рабочие гимнастические и спортивные организации, объединения любителей туристических походов, союз вольнодумцев, связанный с учреждениями для кремации, рабочий певчий союз, оркестры, разные общества библиофилов, народные театры, шахматные клубы и так далее – но тем самым изолировала их от остального населения». У левых партий были также свои военные организации: у социал-демократов – «Рейхсбаннер» («Флаг рейха»), у коммунистов – «Союз красных фронтовиков», откуда появилось приветствие поднятым кулаком – «Рот фронт!». Такая субкультура крепко связывала партийцев и их электорат, но она не выпускала социал-демократию (как и коммунистов) за пределы рабочих кварталов.

Немецкая социал-демократия имела в целом очень рационально построенную, функциональную политику, которая основывалась на хорошо осмысленных повседневных классовых интересах, а в общих вопросах оставалась на марксистском идеологическом базисе. Правда, в марксизме идейных вождей немецкой социал-демократии Карла Каутского, Эдуарда Бернштейна и Рудольфа Гильфердина, уже стариков, – они ушли из жизни в канун Второй мировой войны, – все более ощутимо проступал этический элемент, который противопоставил социал-демократию российскому тоталитарному коммунизму. Но СДПГ не сформулировала ни на марксистском, ни на этическом основании большой конструктивной идеи, способной объединить нацию в трудное время.

Лишь одна небольшая группа социалистов ориентировалась тогда на высокий идеализм. Это была группа, образованная философом Леонардом Нельсоном, мать которого – ассимилировавшая еврейка из рода знаменитых Мендельсонов – в свое время была хозяйкой блестящего интеллигентского салона в Берлине.

Нельсон, известный благодаря «парадоксу Нельсона – Греллинга» в метаматематической теории множеств, развил красивую теорию морали. В этой теории все принципы морали и политики были подчинены основному – принципу защиты достоинства человека. Весь социализм выводился из гуманистического принципа человеческого достоинства: общество должно быть построено таким способом, чтобы ни бедность, ни насилие, ни национальная и другая общность не унижали человеческого достоинства никакого члена общества.

За верой в марксизм как высшего достижения человеческой мысли стояли убеждения, что социализм нашел ту мировую силу, тот класс, ту объективную необходимость, которая пролагает себе путь через историю и к которой нужно сознательно присоединиться. Леонард Нельсон не верил в судьбу. Жизнь, в том числе и большая политика, более близка к игре, где возможны огромные стратегические выигрыши и страшные поражения. Человек может менять ход истории и на счастье, и на горе другим людям.

Это было индивидуалистическое убеждение, и социализм Нельсона имел реально не революционное и классовое, а либеральное и этическое направление. Напряженные поиски кружка Нельсона были направлены не на поиски объективных тенденций мирового развития, а на научное обоснование идеалов, которые могли стать высшими ценностями в политике, морали и праве.

Об этом эпизоде можно было бы не вспоминать – Нельсона и его сторонников исключили из Социал-демократической партии, поскольку они были противниками марксизма и вообще скорее либералами и нелепыми идеалистами; однако именно последователь умершего в 1927 г. Нельсона Айхлер стал тем теоретиком, который уже после войны возглавил работу над новой программой СДПГ, принятой в 1951 г. партийным съездом в Годесберге.

Очень показательны цифры возрастного состава Социал-демократической партии по сравнению с нацистской. В 1931 г. молодежь от 18-ти до 30 лет составляла в Национал-социалистической рабочей партии (НСДАП) 37,6 %, а в СДПГ всего лишь 19,3 % – почти вполовину меньше. Тогда как люди возраста 40–50 лет в нацистской партии составляли 19,6 %, а у социал-демократов – 26,5 %, члены партии старше 50 лет составляли соответственно 14,9 и 26,8 %. Дальше тенденция к омолаживанию нацистов становится еще более выразительной. В социал-демократии бльшая половина партии – старше 40 лет, у наци – лишь треть. Пополнение во времена Веймарской республики наблюдается преимущественно не в партии, а в профсоюзах. А профсоюзная бюрократия оказалась в критические минуты очень даже склонной к компромиссу с наци.

Митинг коммунистов

В решающие для Германии годы главная партия лево-центристского направления медленно превращалась в партию пенсионеров. Ее время проходило.

Для взаимоотношений социал-демократов с коммунистами характерно то, что они считали друг друга фашистской партией.

В 1923 г. российские коммунисты сделали последнюю попытку разжечь мировую революцию, и в Германии побывали не только Радек и другие коминтерновские политики, но и красные генералы Тухачевский и Примаков. С 1923 г. Коминтерн и немецкие коммунисты определяют социал-демократию как особый отряд фашизма, «социал-фашизм». После поражения авантюрного восстания в Гамбурге руководство Коммунистическая партия Германии (КПГ) заявило, что фашистский генерал Сеект по поручению фашистской буржуазии разгромил буржуазную демократию в Германии. Тогда же председатель Коминтерна Зиновьев сказал: «Не только Сеект, но и Эберт и Носке являют собой разновидности фашизма». Тезис о социал-демократии как «левом крыле фашизма» исчез из коминтерновских документов в годы бухаринской «оттепели» и был опять возобновлен с 1928–1929 гг. Более того, коммунистическая газета «Роте фане» 12 апреля 1929 г. назвала социал-демократию «тараном фашизма и империализма». Даже после прихода Гитлера к власти, в конце 1933 г., один из лидеров КПГ Фриц Геккерт писал, что СДПГ является «главной опорой капиталистической диктатуры» и разгром ее – первоочередная задача коммунистов. Эти позиции были пересмотрены Коминтерном лишь в 1935 году.

Карл Радек

Но стоит отметить, что и немецкая социал-демократия в эту эпоху не проводит никакой разницы между коммунизмом и фашизмом. Председатель партии Отто Вельс на берлинском партийном съезде в 1924 г. говорил о наци и коммунистах как о «взаимоувязанных звеньях одной цепи, которые раздирают тело Германии до крови и в конечном итоге задушат ее». Карл Каутский, Артур Криспин и Отто Вельс были представителями именно той тенденции к отождествлению коммунизма и фашизма, которая усилилась после 1929 г. В отличие от коммунистов, социал-демократия считала борьбу с национал-социализмом первоочередной задачей, но исходила из принципиальной тождественности фашизма и коммунизма. При этом, как отмечает современный социал-демократический автор Фауленбах, фашизм понимался как «такая форма государства или движение, которые в противоположность демократии высшую власть в государстве и право на формирование политической воли признают не за всей совокупностью равноправных граждан, а лишь за одним из них или их представительским меньшинством». С этой точки зрения, действительно, не было никакой разницы между СССР, фашистской Италией или Польшей Пилсудского.

Насколько серьезным и опасным врагом демократии была компартия Германии? В том виде, в котором она находилась в конце 1920-х гг., КПГ не в состоянии была сформулировать идеи, которые повели бы за собой большинство нации. Мы уже привыкли к фразам о том, что рабочий класс был расколот между двумя партиями. Но, собственно говоря, коммунисты не были партией рабочего класса. Повседневные интересы рабочих защищали в политике социал-демократы, в отношениях с предпринимателями – некоммунистические профсоюзы. Рабочие лишь постольку массово поддерживали коммунистов, поскольку радикально враждебно относились к республике, которая не могла дать им желаемой социальной защиты. В отличие от России, где царизм преследовал профсоюзы так же, как революционеров, на западе рабочее движение так и не соединилось с «социализмом». Мощная социалистическая секта – компартия Германии – очень расширила свое влияние на рабочих, но никак не стала их политическим вождем.

Поначалу немногочисленные коммунистические группы объединяли ультралевых рабочих и левую антиструктурную интеллигенцию. Немецкие левые интеллектуалы руководили партией вместе с нетерпимыми и малоинтеллигентными рабочими типа Брандлера, который был отстранен от руководства после поражения революционной авантюры в 1923 г. как «троцкист» и «оппортунист» и заменен в конечном итоге руководителем восстания в Гамбурге в 1923 г. Эрнстом Тельманом, непоколебимым коммунистом, верным кремлевскому руководству.

Немецкие коммунисты 20-х годов XX века обнаруживают значительное родство с немецким экспрессионизмом. По-видимому, более выразительно представлял немецкую коммунистическую ультралевую идею беспартийный Бертольд Брехт, который, невзирая на свою близость к коммунистам, так и не эмигрировал в Москву, а избрал Америку. Этот большой художник с отчаянной непримиримостью разоблачал капитализм как общество злобы и узаконенного преступления. Его «Трехгрошовая опера», а затем и «Трехгрошовый роман» сознательно построены на сюжетной схеме начала XVIII века, чтобы тем самым поднять тематику до общечеловеческих масштабов и апеллировать к вечным проблемам. Этот сюжет слишком прост и прямолинеен, карикатура слишком примитивна – но такими были и Жорж Гросс в живописи, и Иоганнес Бехер в поэзии, и Эрнст Толлер в театре.

Эрнст Тельман

После коминтерновских чисток и «большевизации» компартии в ней не осталось ультралевого интеллигентского авангарда, а руководство Тельмана не имело за собой ничего, кроме протестных настроений и инерции восстания 1923 г. В сущности, коммунисты следовали одному лозунгу – «действовать по-русски», и одному идеалу – СССР, который казался верующим в коммунизм земным раем для трудящихся. Можно полагать, компартия собрала на последних выборах максимум голосов, на которые могла рассчитывать. Восстание коммунистов в стране с могучими и хорошо организованными правыми и левоцентристскими силами было бы обречено на провал.

Э. Тельман в тюрьме

Когда ясно вырисовалась угроза нацистской диктатуры, группа Айхлера – Гекмана, последователей покойного Нельсона, обратилась к руководителям компартии, социал-демократии и профсоюзов с предложением объединить усилия против правых экстремистов. Лидер социал-демократов Отто Вельс ответил, что рад бы, но ситуация слишком сложна. Коммунист Тельман не ответил – мужественный Тедди, несокрушимый и непоколебимый, упорно шествовал навстречу своему концлагерю и крематорию. Физик по специальности, Гекман, с его авторитетом в кругах научных работников, литераторов и художников, решился на чисто моральный акт: он собрал подписи под призывом оказывать сопротивление нацистскому насилию у таких известных деятелей культуры, как Альберт Эйнштейн, Генрих Манн, Кете и Карл Кольвицы, Эрих Кестнер, Арнольд Цвейг, Эрнст Толлер, Пьетро Ненни и многих других.

Но было уже поздно. Власть над немцами захватили дерзкие и агрессивные молодые недоумки и злобные консервативные бездари. Но несколько десятков подписей, собранных Гекманом, имели все же символическое значение: другая, гуманная и антинацистская, действительно великая Германия показала миру, что она существует.

Нацистская партия вышла на политическую авансцену в преддверии кризиса, но и тогда, и позже не имела большинства. Можно думать, в наилучшие для нее времена ее сторонники составляли около трети взрослого населения Германии. Голосование в 1933 г. после поджога Рейхстага дало наци почти половину голосов, но следует учесть обстановку террора, в которой оно проводилось. Среди тех, кто отдавал свои голоса национал-социалистам, немало было протестного электората, который с большим сомнением можно отнести к людям с нацистскими убеждениями.

Была ли депрессия решающим фактором внезапного поправения Германии? Есть незначительное несоответствие между экономическими и политическими факторами, которые способствовали подъему нацизма. Поворот в общей ситуации в пользу наци происходил не с обвалом немецкой экономики, а несколько раньше – в 1929 г. Экономика Германии испытала сокрушительный удар в 1930 г. – в марте число безработных достигало почти 3,5 млн человек, промышленные предприятия Германии были загружены наполовину, в июле производство стали упало на 40 % по сравнению с прошлым годом. Когда кризис потряс Германию со всей силой, а потоки кредитов из Соединенных Штатов перестали поступать, депрессия приобрела форму развала всей экономической системы и закончилась банкротством государства. Но 1929 год еще был стабильным.

В 1928 г. наци в результате отсутствия средств даже не смогли провести партийный съезд, а на выборах в рейхстаг получили лишь 700 тыс. голосов и 12 депутатских мест. Но в обществе происходил сдвиг вправо. В 1928 г. распалась левоцентристская правительственная коалиция, и с этого времени у власти находятся правые или право-центристы.

Поворот в сторону нацистов первыми осуществляют политики, тесно связанные с капиталистами Рейн-Вестфальского региона. Здесь, между прочим, социал-демократия в пролетарской среде не пользовалась общей поддержкой, большинство рабочих отдавали преимущество коммунистам. В 1927 г. 15 ведущих капиталистов, в том числе Пауль Рейш, управляющий Ганиэлей – второй после Круппов по богатству семьи Германии, – учредили клуб «Рурляде», игравший большую роль в политике. Рейш был паневропеистом, но немало помогал Гитлеру. Большую активность развил симпатизирующий Гитлеру стальной магнат Тиссен. Клубы предпринимателей проявляли растущий интерес к наци, которых они до недавнего времени считали вульгарными плебеями.

Нацисты приходят к власти в 1933 г. не через победу на выборах, а скорее в результате потери ими завоеванных в предыдущий период позиций и усиления позиций коммунистов. Переговоры лидеров финансово-промышленных кругов с Гитлером и руководящим ядром его партии привели к тому, что была создана коалиция правых и ультраправых.

Социальные ориентации рыночной экономики, инициированные социал-демократами, правые считали непосильными для Германии, которая близились к коллапсу. Канцлером Германии с 1928 г. был правый центрист, католик Брюнинг, но уже летом 1931 г. совещание промышленников в Дюссельдорфе пришло к выводу о необходимости его замены «более твердым» человеком, а также изменений в конституции и более жесткой рабочей политики. В октябре 1931 г. Гитлера принял президент Гинденбург, а 11 октября того же года на курорте в Гарцбурге собрались представители деловых кругов и правых организаций, в том числе Национальной партии Гугенберга; среди участников были и нацисты. Разговоры о «Гарцбургском фронте» явно преувеличены; здесь присутствовали лишь второстепенные лица, но активность президента Рейхсбанка Шахта, который еще годом раньше сделал ставку на Гитлера, свидетельствовала о возможности будущей поддержки нацистов консервативно ориентированными предпринимателями и финансистами.

Ялмар Шахт, очень умный и циничный политик и финансист, в июне 1932 г. в речи, произнесенной в Ганновере, открыто сказал, что Гитлер возглавит правительство через полгода. Так оно и произошло. Характерно, что в 1932 г. образовали очень узкий «Кружок друзей рейхсфюрера СС», и Шахт первым стал членом этого фонда.

27 января 1932 г. в Дюссельдорфе Тиссен представил Гитлера бизнес-элите, которая внимательно выслушала его доклад. На следующий день Гитлер, Геринг и Рём были приняты Тиссеном в его замке, где присутствовали видные промышленники. Уже тогда в этой среде не было сомнений, что Гитлера следует использовать, но люди с большими денегами еще не предполагали давать ему власть.

На выборах в марте-апреле 1932 г. Гинденбург был опять избран президентом, невзирая на очень преклонный возраст, но Гитлер собрал 11, а во втором туре – 13 млн голосов. И только когда на выборах в рейхстаг в 1932 г. стало ясно, что пик влияния наци уже позади, политики правого направления и лидеры финансово-промышленного мира приняли решение.

В условиях глубокого экономического и социального кризиса Гитлер получил полномочия сформировать правительство фактически из рук консервативных политиков и финансово-промышленных кругов. Здесь марксистские историки абсолютно правы.

Аналогичным способом реагировал на усиление коммунизма рейхсвер – вооруженные силы Германии, которые после поражения организовал и долгое время возглавлял генерал Сеект. Рейхсвер был немногочисленным, но при необходимости на его основе легко можно было развернуть достаточно большую армию с хорошо подготовленным офицерским и унтер-офицерским составом. Для поддержания высокого профессионального и морального уровня войска Сеект культивировал аристократизм и ощущение элитарности у офицерского состава – вследствие чего людей с фамилиями, которые начинались с дворянского «фон», в армии республиканской Германии было значительно больше, чем в кайзеровские времена. На конец 20-х – начало 30-х гг. XX века немецкая армейская верхушка являла собой сплоченную элитарную корпорацию, стабильное политическое положение которой достигалось, в частности, благодаря принципу аполитичности, которого неуклонно придерживался Сеект. Проводя в жизнь этот принцип, военный суд в Лейпциге в 1930 г. осудил трех молодых офицеров за нацистскую пропаганду в войске (сам Сеект, в конечном итоге, был против публичного суда над военными).

К политике Сеекта лояльно относился военный министр Гренер, интеллигентный генерал-южанин гражданского происхождения, «единственный республиканец в Веймарской республике», как о нем тогда говорили. Воспитанник Гренера по академии и его бывший адъютант генерал фон Шлейхер, прусский аристократ, хитрый политик, благодаря дружеским связям с сыном президента Гинденбурга сумел достичь вершин карьеры, представляя интересы рейхсвера; он поддерживал Брюнинга и его партию, а тот обещал содействие на президентских выборах генерал-фельдмаршалу Гинденбургу. Правительство Брюнинга вскоре ушло в отставку; Брюнинг рекомендовал Гинденбургу своим преемником доктора Карла Герделера, но президент выбрал фон Папена, а военным министром – Шлейхера, а затем поставил во главе правительства и самого генерала фон Шлейхера. Хотя последнего, политикана и карьериста, не очень уважали в среде офицерства, фактически он действовал именно как представитель рейхсвера, и его активное участие в правительственных комбинациях во времена, предшествовашие приходу наци к власти, означало отказ армейской верхушки от принципов аполитичности и открыто правую, консервативную ориентацию в вопросах внутренней политики. Лидеры генералитета просто были ослеплены Гитлером. Даже у Гренера после знакомства с Гитлером создалось впечатление, что тот – симпатичный, скромный и самоотверженный человек.

Ханс фон Сеект (в центре) с немецкими офицерами. 1930-е годы

Генерал Курт фон Шлейхер и Франц фон Папен

Финансово-промышленная элита рассматривала консервативно-нацистское правительство как временную структуру, предназначенную для политической стабилизации, а нацистских руководителей – как промежуточный этап в становлении тоталитарного партийно-государственного монолита, который реализовал бы идеи немецкого величия.

Поведение Гитлера на посту главы правительства с самого начала спутало все карты правых политиков. Устроенная нацистами провокация – пожар Рейхстага – была немедленно использована в качестве повода для антикоммунистического террора, а затем и для установления тоталитарного однопартийного режима. Первой была разгромлена компартия, но через полгода такая же судьба ожидала социал-демократов. Постепенно наци начали освобождаться и от своих правых консервативных союзников. В правительстве сначала принял участие лидер «дойч-националистов» Гугенберг, но скоро его уже там не было. Летом «партия стала государством», а 1 декабря 1933 г. «Закон об обеспечении единства партии и государства» закрепил систему однопартийного руководства. И правые, и либералы сделали попытку приспособиться к «новому порядку» либо в составе правящей коалиции, либо в виде оппозиции; однако СДПГ была распущена и репрессирована так же, как и компартия, а консервативные и либеральные партии вынуждены были сами объявить о самороспуске, предварительно проголосовав за доверие правительству Гитлера.

Правые круги надеялись, что им удастся руководить Гитлером через сильного и опытного политика, бывшего дипломата и разведчика Франца фон Папена, который вошел в кабинет Гитлера в качестве его заместителя. Однако скоро Папену пришлось уйти из правительства, а законы о партии концентрировали в руках Гитлера всю власть.

Ситуация оставалась, однако, неопределенной, поскольку многое зависело от армии и от президента Гинденбурга с его администрацией. А отношения между генералами и нацистскими партийными вождями совсем не были безоблачными.

Право-ультраправое правительство Германии. Справа: фон Папен, в центре – Гитлер, на втором плане – Геринг

Важной составляющей нацистской партии были части СА (Sturmabteilungen, «штурмовики»). Их численность (2,5 млн человек) значительно превосходила численность рейхсвера; они размещались в старых армейских казармах и имели организационную структуру, которая отвечала армейской: от низшей единицы «шар» (соответствует отделению) до высшей «группе» (соответствует военному округу), с системой званий от «шарфюреров» до «группенфюреров» (генералов). Сравнительно немногочисленные «охранные отряды» (Schutzstaffeln – СС) составляли часть СА; они были более элитными и формировались из представителей зажиточных слоев хотя бы потому, что униформу приобретали за собственный счет. Армия штурмовиков состояла из выходцев из средних и более низких слоев, в ее среде сильным было влияние революционного крыла нацистов, которое стремилось реквизировать не только еврейский капитал, но и немецкую крупную собственность. Боевики нацистов несли на себе весь груз террора и столкновений с военными организациями левых партий, а в городских районах, где большинство населения составляли рабочие, это нередко бывало для нацистов по-настоящему опасно. Заместитель Гитлера по партии – руководитель организационного отдела Грегор Штрассер – разделял радикальные взгляды, а возглавлял радикально-социалистическое крыло в партии его брат, Отто Штрассер. Командующий СА Пфеффер, бывший пехотный капитан, писал своему подчиненному в 1928 г.: «Мы стоим на той точке зрения, что штурмовые отряды, как носителей будущего немецкого вермахта, следует организовать и учить в настоящий момент так, чтобы уже постепенно создавалось государство в государстве». Просчет Шлейхера заключался как раз в том, что он склонялся к компромиссу именно с радикальными нацистами, которых слишком остерегалась военная и промышленная верхушка.

Парад штурмовиков на партсъезде. Нюрберг, 1935

После откровенного разговора с Гитлером Отто Штрассер вышел из партии, а после бунта штурмовиков восточной Германии летом 1930 г. сменили и руководство СА – пост командующего вообще ликвидирован, а начальником штаба стал Эрнст Рём, старый коллега Гитлера. Осенью 1932 г. был устранен и Грегор Штрассер, которого заменил Рудольф Гесс. Отход Гитлера от социалистического радикального течения в партии стал предпосылкой его поддержки правыми кругами и президентом.

Но и под командованием Рёма штурмовики оставались слабо управляемой агрессивной силой, угрожавшей крупному капиталу и в первую очередь армии, которую вполне могли заменить части СА. В конечном итоге 11 апреля 1934 г. военные встретились с Гитлером на борту линкора «Дойчланд» и выдвинули ультимативное требование ликвидации фашистского антиармейского радикализма. Эту проблему эсэсовцы Гитлера (при поддержке армии) решили по-своему: в ночь на 30 июня 1934 г. было перестреляно все руководство СА и «ультралевых ультраправых» во главе с Эрнстом Рёмом и Грегором Штрассером. Правда, при этом убили также фон Шлейхера с женой да еще кое-кого из приличного круга, а фон Папен уцелел случайно – но на эти детали правые политики закрыли глаза.

Сам Гитлер не обнаруживал стремления заниматься административными пустяками. Ему постоянно приносили кипы бумаг, которые он должен был подписывать как рейхканцлер-президент, но это его только раздражало; бумаги оставались неподписанными, и чиновники в конечном итоге как-то с этим смирились – дела пошли сами собой.

Как показало дальнейшее развитие событий, зря.

Превращение НСДАП в партию-государство привело к минимуму возможностей контроля за ситуацией, которые еще были у правых кругов в первый год правительства Гитлера. Теперь все зависело от того, как будет сформулировано завещание прикованного к постели старостью и болезнью президента Гинденбурга. Президент умер 2 августа 1934 г., а его наследником стал рейхсканцлер, объединив в своем лице обе государственные функции. Отныне Гитлер – полный диктатор, и все рычаги власти сосредоточились в его руках.

Адольф Гитлер

В ту позднюю пору, когда в Кремле или на даче Сталин собирал «на обед» подчиненных для подробного обсуждения и решения больших и мелких неотложных государственных дел, Гитлер проводил часы в бессмысленной болтовне в кругу своего «двора», который включал и машинисток и где, кроме отдельных приглашенных, самыми видными постоянными участниками чаепития были его личный фотограф и шофер (не считая начальника канцелярии Бормана, сделавшего карьеру именно своей усердностью и постоянным присутствием возле Гитлера). Гитлер очень много времени тратил на подготовку разных речей и выступлений; неестественно много для главы государства он занимался проблемами архитектуры и строительства, главным образом со своим молодым любимцем, архитектором и блестящим организатором Шпеером. В этом находила проявление нереализованная мечта Гитлера стать архитектором, но в действительности речь шла о чем-то большем – Гитлер видел будущее мира и Германии, которая должна была стать мировой империей и создать титаническую цивилизацию.

Архитектурные планы Гитлера. Модель берлинского Купольного дворца

Такая ситуация, казалось бы, могла устроить закулисных хозяев страны – финансово-промышленную элиту и верхушку армии и бюрократии. Что касается капитала, то Гитлер на национализацию промышленности и банков идти не собирался, но законы об организации экономики (19 июня 1933 г. и 27 апреля 1934 г.) обеспечивали союз бюрократии и бизнеса и определенную координацию усилий. Корпоративное построение жизнедеятельности «имперского промышленного сословия» и внедрение принципа фюрерства в руководство экономикой поначалу даже отвечали интересам большого капитала, потому что этим достигалась, в сущности, координация ценовой и технической политики с государственными стратегическими целями при учете интересов бизнеса. Определенные проблемы возникали в связи с расширением и так достаточно влиятельного государственного сектора экономики, за которым стояли чаще всего интересы новой нацистской бюрократии. В сентябре 1936 г. на партийном съезде в Нюрнберге Гитлер даже угрожал капиталистам национализацией, если они не будут выполнять государственных, в первую очередь военных, заданий.

Эти места из меморандума Гитлера следует процитировать, поскольку они исчерпывающе характеризуют экономическую политику нацистов. «В первую очередь следует заметить, – говорил он, – что изображать из себя знатоков и руководителей производства не является задачей политического и хозяйственного руководства. Это совсем не дело министерства экономики. Или мы имеем сегодня частную собственность в производстве, и тогда его цель заключается в том, чтобы ломать себе голову над технологией производства, или мы считаем, что решение всех вопросов технологии производства является заданием государства, и тогда нам не нужна частная собственность в производстве». Комментируя споры с промышленниками относительно цен на железо, Гитлер резюмировал: «Цена не имеет никакого значения… Министерство экономики должно ставить лишь народнохозяйственные задачи, а частные предприниматели должны их выполнять. Если частные предприниматели считают, что они не в состоянии это сделать, то национал-социалистическое государство сумеет своими силами разрешить эту задачу». И дальше еще более выразительно: «Немецкая экономика или поймет свои задачи, или окажется неспособной продолжать свое существование в нашу современную эпоху, когда какое-то советское государство составляет гигантский план. Но тогда погибнет не Германия, а погибнут лишь отдельные промышленники». Эта речь была опубликована у нас лишь во времена «оттепели», и комментарий, кажется, столь же искренний, сколь и идиотский: публикаторы, которым в голову не могла прийти мысль о возможности нацистского социализма, увидели здесь… угрожающий намек на возможность победы коммунистов!

Гитлеру присуще было необходимое архитектору пространственное воображение, и с такой же выразительностью он представлял детали и целостность будущего немецкого государства – обладателя мира, его колоссальные сооружения, памятники и даже романтические руины. Руководимый общими видениями не меньше, чем точными расчетами, в хозяйственной, военной и внешней политике он шел на предельный, такой же грандиозный, как его мегалитические здания, риск. Поэтому его удовлетворяли глобальные решения, воплощать которые позволялось исполнителям.

Концлагерь под охраной штурмовиков

Политику сотрудничества государства и частной промышленности на основе стратегического планирования по принципу «цена не имеет никакого значения» как раз должно было реализовывать новое ведомство «уполномоченного по четырехлетнему плану» Германа Геринга, образованное в том же году в канун съезда, который утвердил меморандум Гитлера.

В 1936 г. мы видим признаки изменения политических настроений капитанов промышленности. Очень симптоматичным событием явилась демонстративная отставка обербургомистра Лейпцига доктора Карла Герделера в знак протеста против милитаризации экономики. Доктор Герделер стал после Брюнинга неформальным лидером правой, консервативной общественности, которая поддержкой этой отставки заявляла о своей осторожной оппозиционности к власти наци. Между прочим, финансовый советник Брюнинга банкир Пфердменгес был и тогда человеком, близким к Аденауэру, принадлежавшему к этим кругам.

Взаимодействие государства и частной промышленности серьезно затруднило экономическую активность частного хозяйства, навязав ему сложные бюрократические процедуры согласований и разрешений, которыми пользовались нацистские начальники для получения «гонораров». Тем не менее, от этого принципа сожительства с капиталистами Гитлер никогда не отказывался, и даже тогда, когда на него в 1944 г. было совершенно покушение, он не стал преследовать замешанных в заговоре «больших людей» финансов и промышленности, которые еще недавно внимательно слушали его в Дюссельдорфе.

Опальный лейпцигский председатель был немедленно приглашен на хорошо оплачиваемую работу и Бошем, и Круппом; Гитлер сделал все возможное, чтобы Герделер не стал эмиссаром Круппа по внешнеэкономическим связям. В том же году Роберт Бош, председатель самого большого в Европе консорциума по производству электрооборудования, организовал свой клуб с европейскими ориентациями; и он, и его брат нередко выступали с фрондерскими речами, которые очень раздражали нацистское руководство. Такими же настроениями отличался и Рейш. Тиссен вообще эмигрировал и издал книгу «Я платил Гитлеру». В ноябре 1937 г. подал в отставку министр экономики и уполномоченный по делам военной экономики Шахт. Он еще полтора года оставался президентом Государственного банка, но в начале 1939 г. отказался кредитовать правительство и был освобожден. Шахт какое-то время жил в имении Рейша; уже в 1936 г. он знакомил недовольных с доктором Герделером.

Уже в 1934 г. правые круги потеряли возможности влияния на полицию. 1 апреля 1934 г. старый начальник полиции Дильс был отстранен, и его заменили Герингом, а должность начальника государственной тайной полиции – (Geheimstaatspolizei, гестапо) занял Гиммлер. В тайной полиции у людей, близких к кругу Герделера, состояли Берндт Гизевиус и в криминальной полиции – Артур Небе.

Как свидетельствовали на Нюрнбергском процессе господа из довоенных немецких элитарных клубов, где-то в 1937 г. им стало ясно, что они не контролируют ситуацию и полностью зависят от нацистского руководства.

Связи кружка правых по-прежнему были крепкими в военной разведке и контрразведке – шеф Абвера адмирал Канарис и его люди постоянно держали Герделера в курсе главных новостей. Оставались постоянными связи с Министерством иностранных дел и в первую очередь с армией. Командующий сухопутными силами барон фон Фрич и особенно начальник штаба сухопутных сил Бек относились к нацистам с большой подозрительностью, и если у Фрича побеждал гетевский оптимизм («Ничего, добро возьмет верх»), то генерал Бек был просто убежденным противником наци. Армия стерпела, когда в 1934 г. на мундирах и в кокардах появилась свастика в когтях орла, но Фрич считал, что в нацистском флаге «многовато красного».

Проблемы были разрешены Гитлером в начале 1938 г. Под выдуманными предлогами освободили от занимаемых должностей военного министра Бломберга и Фрича (которого, в конечном итоге, потом реабилитировали, но не восстановили в должности); подал в отставку Бек.

Министром иностранных дел Гитлер в 1938 г. поставил партийного деятеля Риббентропа.

Новый начальник штаба сухопутных сил генерал Гальдер оставался человеком консервативных кругов, но он мог лишь информировать политически близких людей. Генерал Гальдер, адмирал Канарис и статс-секретарь Министерства иностранных дел, бывший морской офицер Эрнст фон Вайцзеккер остались тройкой в государственном руководстве Германии, которая регулярно устраивала тайные совещания и конспиративные встречи с «доктором» (Герделером).

Летом – осенью 1938 г. противоречия между Гитлером и правыми кругами достигли такой напряженности, что военное руководство готово было отстранить Гитлера от власти, о чем даже секретно сообщило англичанам и французам. Только молниеносный успех Гитлера в Мюнхене устранил угрозу переворота. Невероятные удачи нацистов примиряли с Гитлером консервативных политиков, военных и капиталистов, но в случае политических расхождений с Гитлером олигархи, бюрократы и генералы были просто бессильны.

Через шесть лет, когда стало ясно, что война проиграна и нужно как можно быстрее устранить Гитлера, эти же круги организовали попытку его убийства и государственного переворота. Попытка была жалкой и показала, что наци опираются на достаточно широкую поддержку и крепко держат рычаги власти.

 

«Пролетарский эпизод» – первая опричнина

В конце 20-х годов XX века и оппозиционеры-троцкисты, и социал-демократическая российская эмиграция много писали о возможности термидорианского переворота в СССР. Искали признаки перерождения классовой природы советской власти, указывали на Тухачевского или Буденного как на вероятных вождей мелкобуржуазной военной диктатуры. Схема перерастания якобинской диктатуры во власть коррупционеров, а следовательно, всевластие красного Наполеона, буржуазного по сути, казалась самой вероятной перспективой эволюции «социализма в отдельно взятой стране».

Если бы на протяжении года или двух Сталин

• расстрелял руководство партии, армии и Чека – ОГПУ, почти всех участников всех партийных съездов, оставив десяток безвредных старых большевиков;

• сломал сопротивление непокорных регионов, в частности Украины, уморив голодом несколько миллионов людей;

• вернул отмененные революцией паспорта и прописку, запретил крестьянам выезжать из своих сел и обложил их трудовыми повинностями в больших государственных латифундиях и продовольственными и денежными налогами;

• вернул офицерские и генеральские звания, старую униформу и золотые погоны;

• провозгласил себя генералиссимусом, а народных комиссаров – министрами;

• распустил Коминтерн;

• вернул идеологию российского патриотизма, а евреев отстранил от руководящих должностей и провозгласил борьбу против сионизма и космополитизма – то, вне всяких сомнений, политические акции Сталина были бы названы переворотом.

И все это Сталин сделал. Но реализовано все это не сразу, а на протяжении многих лет.

Был ли это тот термидор, о котором столько писалось и говорилось?

Можно отметить несколько крутых политических поворотов, сопровождаемых радикальными кадровыми изменениями. Первый из них абсолютно не похож на тот «мелкобуржуазный термидор», предсказываемый и Троцким, и Даном и которого ожидали правые и левые политики Запада от нэповской России.

Целую эпоху 1928–1933 гг. после устранения последних представителей старой ленинской гвардии из политбюро и резкого изменения курса справедливо было бы назвать Великим переломом, как характеризовал Сталин 1929 год. Это было время первой пятилетки, в ходе которой осуществили «шоковую хирургию».

Подобный период предусматривался ультралевыми партийными литераторами задолго до 1929 года. По аналогии с «первоначальным капиталистическим накоплением» (Маркс) эпоху, которая должна была обеспечить социалистический прыжок к бурному развитию производительных сил путем ограбления и пауперизации крестьянской «мелкой и средней буржуазии», Евгений Преображенский назвал «эпохой первоначального социалистического накопления». Сталин на протяжении первой пятилетки круто свернул с ленинско-бухаринского реформизма к «первоначальному социалистическому накоплению», но с непредсказуемыми жестокостью и радикальностью.

Хлеб – государству

Поворот начался в январе 1928 г. введением по решению политбюро режима «чрезвычайных мероприятий» на селе, то есть возвращением к политике насильственного изъятия «хлебных остатков» особыми продовольственными отрядами вместо нормальной закупки зерна. Крестьян, которые отказывались «продавать» таким образом хлеб, «судили» за спекуляцию.

Неизбежность этих «временных» мероприятий аргументировалась тогда кризисом сельскохозяйственного рынка, патовой ситуацией в товарообмене между городом и селом и тому подобным. Крестьяне «не хотели» продавать хлеб по установленным государством ценам, потому что это было им крайне невыгодно. Для того чтобы закупить нужное количество хлеба, нужно было тратить «лишние» 131,5 млн рублей, чего Сталин делать не хотел, потому что это снижало бы темпы индустриального развития. В результате при предполагаемом хлебном дефиците в 2,16 млн тонн через ОГПУ «заготовили» даже больше – 2,5 млн тонн, и проблема была «разрешена».

Но это было только грубым насилием в рамках нормальной системы «диктатуры пролетариата». Дальше начался ужас.

Следующим шагом было провозглашение Сталиным 29 декабря 1929 г. политики «ликвидации кулачества как класса», закрепленное постановлением ЦК ВКП(б) от 30.01.1930 г. «О мероприятиях по ликвидации кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации». В состав созданной политбюро 15 января 1930 г. комиссии для выработки мероприятий «против кулачества» во главе с Молотовым вошли 20 человек, первыми в списке названы от правительства Яковлев и от ОГПУ – Ягода. Суть дела заключалась в том, что массовым репрессиям подлежали совсем не кулаки. Определение кулака, правда, предусматривалось законом, но от введения новых дефиниций Сталин отказался, потому что понятие «кулак» стало не экономическим, а политическим. Считалось, что «кулак» так маскирует свою «классовую суть», что его распознать временами не могут не только экономисты, а даже лучшие активисты. «Раскулачивали» в первую очередь зажиточных; цель коллективизации заключалась в уничтожении «среднего класса», независимых производителей, которые могли бы сопротивляться террористическому режиму. Но этому служила вся коллективизация, а не акция «ликвидации кулачества». Под последним лозунгом крылась не ликвидация какой-то экономически определенной прослойки, а беспощадный и массовый террор в отношении крестьянства в целом, целью которого было посеять ужас и навсегда сломать волю к сопротивлению миллионных масс населения, заставив как можно более широкий круг активистов обагрить свои руки в крови, чтобы никто не имел путей к отступлению.

Выселение семьи кулака

Основной и напряженнейшей «партийной работой» на селе стало, таким образом, совсем не образование коллективных хозяйств и привлечение к ним максимума крестьян. Главное было в репрессивной деятельности ОГПУ и сотен тысяч подключенных к политической полиции активистов, которая имела целью физическое истребление огромного количества ни в чем не повинных мужчин и женщин, стариков и детей. Это был плановый геноцид. На фоне организованного ужаса и стало возможным и даже легким «создание коллективных хозяйств».

Партийная комиссия К. Баумана предложила деление кулачества на три категории. Первая категория подлежала расстрелу или заключению в отдаленных концлагерях. Ко второй категории отнесены были семьи расстрелянных или заключенные; они подлежали депортации. В третью категорию входили политически лояльные, но потенциально опасные элементы, которых планировалось переселять в другие местности под контроль государства с привлечением к труду «в трудовых отрядах и колониях в лесах, на дорогах, для улучшения качества земель» и тому подобное. [350]

Эта «работа» велась согласно планам, разработанным в ОГПУ под партийным руководством.

ОГПУ определило и запланированное количество жертв. Уже в декабре 1929 г. на политбюро называлась цифра в 5–6 миллионов «раскулаченных» всех трех категорий. Первые наметки относительно «первой категории» предусматривали около 63 тысяч, с поправками ОГПУ эта цифра выросла до 100 тысяч. Черчиллю в 1942 г. Сталин назвал цифру 10 млн «кулаков», с которыми якобы боролись сами крестьяне, выгоняя их из сел. Треть этих «кулаков», по словам Сталина, оказалась в лагерях. По другим данным, в лагерях в 1933–1935 гг. находилось 3,5 млн крестьян, что составляло 70 % всех заключенных. Эти данные можно сопоставить с данными о количестве заключенных в лагерях. Там находилось: в 1928 г. – 30 тысяч, в 1930 г. – 600 тысяч, в 1931–1932 гг. – около 2 миллионов, в 1933–1935 гг. – около 5 миллионов, в 1935–1937 гг. – около 6 млн человек. Контингент после 1935 г. уже был, очевидно, преимущественно не крестьянский – начался другой этап – Большой террор.

Новоприбывшие заключенные на Соловках

Таким образом, около десяти миллионов мужчин, женщин и детей были изгнаны из родных домов без вещей и запасов еды, их гнали среди зимы на морозе, весной и осенью под дождями, по колено в болоте, выбрасывали с подвод где попало среди поля; бывало и совсем по-садистски – кормили в вагонах соленой рыбой и не давали пить, мертвых и умирающих бросали просто вдоль железнодорожной насыпи. Часть мужчин сразу расстреляли. Приблизительно треть отправили в лагеря. Выселенных на Урал и в Сибирь выгружали под открытым небом на землях, непригодных для ведения хозяйства. Сколько маленьких детей и немощных стариков, истощенных и больных крестьян и крестьянок умерло на тех страшных верстах, никто не считал.

Следующим шагом было создание хлебного резерва, использованного для организации Голодомора в Украине, Сибири, казачьих регионах, Поволжье, Казахстане, Средней Азии. Хлеб забирали у крестьян отчасти и для экспорта, хотя в условиях депрессии на Западе в эти годы продавать зерно было очень невыгодно. Но, изучая объемы экспорта и резервного фонда, Конквест пришел к выводу, что именно в 1932–1933 гг. экспорт хлеба был минимален. Основные запасы пошли на создание резерва. В 1932 г. это оказалось безумным решением: забирать было нечего, коллективизация привела к резкому падению сельскохозяйственного производства. Создание государственного хлебного резерва предусматривалось еще решением ЦК в 1928 г., а с 1933-го заготовка хлеба выросла до 1,2–1,4 млн пудов ежегодно (в сравнении с 0,5–0,6 млн пудов до 1928 г. и объемом товарного зерна в 1,28 млн пудов в самом урожайном 1913 г.). В октябре 1931 г. был образован комитет резервов при Совете труда и обороны во главе с Куйбышевым и заместителем председателя Ягодой; другими словами, создание хлебного резерва тоже было возложено на ОГПУ.

Изымали не только хлеб – забирали все, что было можно съесть, часто даже какую-нибудь похлебку из горшков в печи. Теперь производство сосредоточилось в колхозах, и село должно было знать, что продуктами свободно торговать не будет – государственное задание твердо и нерушимо. Задания давались в конце лета 1932 г. по регионам, Украина получила цифру в 7,7 млн тонн, на всеукраинской партконференции в июле 1932 г. присутствовавших на ней Молотова и Кагановича уговорили на значительное уменьшение заданий, но и эти уменьшенные задания, не до конца, кстати, выполненные, означали смертельный, сокрушительный голод. Решение изъять хлеб подкрепили постановлением ЦК от 7 августа 1932 г., которое приравнивало колхозную собственность к государственной и устанавливало страшные кары за кражи даже десятка колосков. Чтобы не допустить массового побега из села и сохранить государственный контроль за «миграцией рабочей силы», ввели в декабре 1932 г. паспортную систему с пропиской и внедрили «черные доски»; занесение села на «черную доску» значило, что выезд из него будет запрещен, оно будет окружено войсками и ГПУ, лишено всякого снабжения и обречено на вымирание от голода.

Жертвы Голодомора

Убийцы и палачи – проводники этой политики – ни одним словом никогда не проговорились о голоде, но достаточно ясно сформулировали партийные позиции. Официальное отношение к «трудностям» выразил нарком земледелия СССР А. Яковлев на «съезде колхозников-ударников» в феврале 1933 г. По его словам, украинские колхозники не справились с посевными работами в 1932 г. и «наделали вреда правительству и самим себе». «Своим плохим трудом они наказали себя и правительство. И из этого, товарищи украинские колхозники, сделаем вывод: теперь время расплатиться за плохой труд в прошлом». В этом же духе высказывался один из самых энергичных коллективизаторов Хатаевич, организатор террора на Поволжье, а затем – секретарь ЦК КП(б)У: «Выбросьте свой буржуазный гуманизм в окно и действуйте, как большевики, достойные товарища Сталина… Кулаки и даже некоторые середняки и бедняки не отдают свое зерно. Они саботируют политику партии. А местная власть иногда колеблется и показывает слабость… Через вас, партийные отряды, села должны понять значение большевистской твердости. Вы должны найти зерно, и вы найдете его. Это вызов вашей инициативе и вашему чекистскому духу». Генеральный секретарь ЦК КП(б)У С. В. Косиор говорил о законе об охране колхозной собственности, на основании которого тысячи умирающих от голода матерей были осуждены за кражу свеклы или колоска для спасения своих детей: «Ведь же многие даже из руководящих районных работников не понимают, что нельзя допускать создание даже самого слабого недоверия к данному закону. Ставка контрреволюции именно и была рассчитана на то, что мы в этом деле сорвемся, а они это смогут использовать».

Варили и ели все, что напоминало еду. Скулили дети, уже не плакали мамы. Люди начали сохнуть или пухнуть от голода, пальцы опухали и трескались, вытекала с вонью сукровица. Молоденькие девочки за месяц-два превращались в больных старух. Вымирали семьями и селами. Первыми умирали дети и мужчины, потом старики, потом женщины. У кое-кого начинались психозы с каннибализмом. Число жертв можно оценить только очень приблизительно – но это были миллионы.

Умирали от голода прямо на улицах города

Фанатичная готовность переступить через горы трупов, через трупы целых поколений, связанных с прошлым и потому не достойных жить , объясняет исключительную жестокость людей старой большевистской закалки, которые стали активными проводниками сталинской политики.

Известный чекист Судоплатов, который в те времена работал в Украине и благодаря старым партийным связям своей жены с Хатаевичем встречался с ним и Косиором в домашней обстановке, вспоминает: «Особое впечатление на меня производило, как оба руководителя смотрели на будущее Украины. Экономические проблемы и трагедию коллективизации они рассматривали как временные трудности, которые следует преодолевать всеми возможными средствами. По их словам, необходимо было воспитать новое поколение, абсолютно преданное делу коммунизма и свободное от всяких обязанностей перед старой моралью».

Некоторые молодые исполнители чувствовали даже особенный подъем от участия в массовых издевательствах. Один из ведущих деятелей Российской ассоциации пролетарских писателей (РАПП) тридцатипятилетний тогда журналист И. Жига (Смирнов) писал Горькому 23 ноября 1930 г.: «Был начальником станций, брал кулаков с их семьями из домов и доставлял их к станциям. Это была такая великолепная работа, такой революционный подъем, такая проверка нашей (советской) силы, что лучше этого быть не может».

Создала ли коллективизация сельского хозяйства предпосылки для выполнения планов индустриализации страны? Во-первых, непонятно, какие планы следует иметь в виду. Пятилетний план, рассчитанный с учетом требований поддержания экономического равновесия, был отброшен и несколько раз замещался все большими и большими контрольными цифрами. Сравнение даже официальных данных об итогах пятилетки с многочисленными наметками показывает, что план, – какой угодно, и первичный, и так называемый «оптимальный» – не был выполнен ни в четыре, ни в пять лет.

Госплан, во главе которого с 1930 г. вместо Кржижановского поставили Куйбышева, перестал быть штабом народного хозяйства; Сталин вообще штабы не любил. Место кропотливого расчета заняли волевые решения. О каком расчете могла идти речь, если сталинское руководство принципиально отказалось от баланса как такового! Показательна дискуссия между Куйбышевым и тогдашним главой правительства Рыковым 4 ноября 1928 г. на заседании Совета труда и обороны. Куйбышев выступал за вложение всего, что можно, в производство средств производства, которое должно быть «центром приложения новых вложений в промышленность». Рыков уточнил: «Оно должно быть центром при условиях сохранения рыночного равновесия». Куйбышев возражал: «Несоответствие между спросом и предложением… толкает промышленность на быстрое развитие, оно свидетельствует о росте благосостояния населения, будучи стимулирующим фактором для индустриализации».

Г. М. Кржижановский

И когда инженера по образованию Г. М. Кржижановского, бывшего члена петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса», заменили в Госплане Куйбышевым, он сказал своему сотруднику Флаксерману: «По-видимому, мы слишком интеллигентны, много рассуждаем. Теперь нужны люди другого порядка, с более узким лбом, которые могут только рапортовать: “Ваш приказ выполнен! Какие будут еще поручения?”»

В. В. Куйбышев в рабочем кабинете

Выполнение планов, заключенных и перезаключенных на таких основаниях, в первую очередь привело к инфляции. В 1929/30 финансовом году планировалась эмиссия в 600 млн рублей; в действительности же она составила 1621 млн рублей. План строительства выполнен на 61 %, план финансирования – на 89 %. За рубежом рубль упал в 10 раз. На протяжении 1931 г. эмиссия выросла на 1162 млн рублей, дальнейшие данные были засекречены. Рубль 1932 г. стоил 20 коп. 1926–1927 гг., то есть 10 царских копеек, зарплата рабочего в 1933 г. составляла десятую часть зарплаты 1926–1927 годов.

Можно показать, какой неэффективной оказалась экономика после завершения пятилетки, сколько диспропорций тогда было заложено. Промышленные гиганты были не столько построенными, сколько заложенными, их никак не могли запустить; энергетическая база и транспорт не обеспечивали потребностей машиностроительной промышленности, выявилось множество прорех – и все достигнутое можно было рассматривать скорее как пространство для будущего развития. В первую очередь сельское хозяйство; оно никогда при жизни Сталина не достигло показателей, имевшихся накануне коллективизации.

Тем не менее, новая индустрия на костях миллионов была создана, что производило впечатление особенно на фоне Великой депрессии в странах рыночной экономики.

Главный результат создания колхозной системы – не экономический, а политический. Уничтожен неконтролированный и неуправляемый средний класс, зато все крестьяне были посажены на ничейную землю (государственную землю в «вечное» пользование) и под страхом безжалостного и безмерного наказания, потрясающий опыт которого проявился немедленно, должны выполнять государственные приказы. Образовано государственное хозяйство, самое тоталитарное, какое только знала история.

Обратной стороной Великого перелома стало установление военизированного режима в партии и стране.

В политической жизни 1928 г. главное заключалось даже не в устранении Бухарина и его группы, а в «уточнении функций органов Государственного политического управления и прокурорского надзора в делах, которые находятся в судопроизводстве органов политического управления». С 1928 г. ОГПУ имело право вмешиваться в уголовные дела, вести дознание и предварительное следствие, принимать «меры пресечения» к лицам, относительно которых возбуждено дело, выносить приговоры коллегии ОГПУ, включая расстрел; права ОГПУ все больше расширялись вплоть до известного постановления политбюро от 1 декабря 1934 г. Следствие и суд осуществлялись ОГПУ в сотрудничестве с партийной Центрального контрольной комиссией – ЦКК, к секретарю которой, Емельяну Ярославскому, поступали секретные материалы ОГПУ. Он решал судьбу интеллигентов в ходе репрессий 1928–1933 гг. так же, как и судьбу партийцев (в ЦКК была собственная «партийная» тюрьма для высших партийных и чекистских чиновников – известная в настоящее время «Матросская тишина»).

Сталин создал на базе своего секретариата Особый отдел ЦК во главе с Поскребышевым. Особый отдел имел свои отделения во всех обкомах партии, связанных с Москвой фельдъегерской почтой в обход обкомов. Эта служба тайно информировала Сталина о каждом шаге местной партийной власти. Сталин создал собственный орган по планированию и осуществлению кадровых перемещений. С 1930 г. отделом кадров ЦК ВКП(б) руководил никому не известный Ежов. Начинается эпоха «кадровиков», сереньких могучих чиновников партии, тесно связанных с тайной политической полицией.

Партию резко увеличили численно: если при Ленине число членов РКП не превышало полмиллиона, и он считал это число излишне большим, то к началу 1932 г. число членов и кандидатов выросло до 2 миллионов. На 1 июля 1931 г. ВКП(б) на 40 % состояла из кандидатов в члены партии.

Массовая политическая партия как главное средство манипулирования народом – один из главных признаков тоталитаризма XX века. Превращение ВКП(б) в массовую партию было частью «организационного плана», задуманного, по словам Кагановича, на одном из пленумов ЦК в 1929 году. А в конце 1930 г. Сталин поставил перед секретариатом ЦК новую задачу: перейти от руководства политическими кампаниями к повседневной оперативной связи с районами, ежедневно подмечая все факты и руководя всеми проявлениями жизни общества. Новая массовая партия призвана была выполнять приказы и тотально руководить повседневной жизнью миллионов.

«Шахтинское дело» – начало террора против интеллигенции. Подсудимых ведут на заседание суда

Главным врагом, которого преследовали на процессах и вне процессов, во внесудебном порядке, была «буржуазная интеллигенция».

Политико-идеологические рамки репрессивного поворота определены были «Шахтинским делом» в июне – июле 1928 г., «процессом СВУ» в марте – апреле 1930 г. (аресты проведены еще в конце 1928 г.), «процессом Промпартии» (поздняя осень 1930 г.) и «процессом меньшевиков-интервенционистов» (в 1931 г.), а также серией закрытых «судов» и административных расправ.

Самые видные представители интеллигенции очутились в политизоляторах; в эти годы «сидели» историк Е. В. Тарле, экономисты Н. Д. Кондратьев, В. Г. Громан, физик П. П. Лазарев, гуманитарии С. Ф. Платонов, В. В. Виноградов, С. В. Бахрушин, М. М. Бахтин, о. Павел Флоренский, А. Ф. Лосев, авиаконструкторы Д. П. Григорович, Н. Н. Поликарпов, – и многие-многие другие. Операция «Весна» привела в тюрьмы и лагеря большое количество военных из бывших офицеров.

«Шахтинское дело». Судебное заседание ведет А. Я. Вышинский

Пафос террора с начала 30-х гг. XX века направлен против идеи России, носителями которой и были упомянутые интеллигенты.

С 28 декабря 1928 г. по 4 января 1929 г. проходила первая Всесоюзная конференция историков-марксистов, которая приняла ряд важных идеологических решений под свежим впечатлением от «Шахтинского дела». Удобнее всего сослаться на статью известного советского историка М. Нечкиной, опубликованную в Малой советской энциклопедии (МСЭ) в 1930–1931 гг., поскольку там все сформулировано лаконично и в расчете на самого широкого читателя.

«Россия – прежнее название страны, на территории которой был образован Союз Советских Социалистических Республик…В исторических трудах часто употребляется термин «Россия» для обозначения совокупности разрозненных и враждующих между собой феодальных княжеств, областей и так далее, которые существовали на территории будущей России в VIII – IX столетиях. Все эти социально-политические образования дворянско-буржуазная историография искусственно объединила в общее национально-государственное целое и выстроила в одну эволюционную линию; такая схема обслуживала классовые цели дворянства и буржуазии, которые стремились доказать «вечность» и «нерушимость» основ самодержавной России. Употребляемые в таком смысле выражения «история России», «русская история», кроме того, прикрывают и оправдывают колониальную политику угнетения и насилия российского самодержавия в отношении нерусских народностей; поэтому само название «русская история» насыщено великодержавным шовинизмом и не может быть принято марксистской историографией. «Термин «русская история» есть контрреволюционный термин одного издания с трехцветным флагом» (М. Н. Покровский)». Тот же автор в статье об истории народов СССР, опять со ссылкой на приведенную цитату из Покровского, отмечает, что, согласно решениям конференции историков-марксистов, контрреволюционные слова «русская история» должны быть заменены марксистскими «история народов СССР». «Октябрьская революция и одно из ее наибольших завоеваний – образование СССР – является центром изучаемого исторического процесса. Каждый народ СССР входит в этот процесс не с того момента, когда колониальная политика царской России путем насилия и захвата ввела его в пределы российского государства-крепостника, а с начального момента своей истории. Рассматривая все эти истории как что-то совокупное, объединяемое в будущем (курсив мой. – М. П.) историческом процессе созданием социалистического союза, мы приходим к необходимости установления особенной схемы «истории народов СССР», заполненной другими темами и намного более богатым классовым содержанием, чем более давняя «русская история». «История народов СССР должна начаться с истории самых древних народов, которые входят в данный момент в состав Советского Союза, поэтому не Поднепровье, а Кавказ является местом изначальной истории народов СССР (курсив мой. – М. П.). Одной из самых древних стран этого района является Грузия, история которой идет далеко в глубь времен».

Поражает не так подхалимаж, как вся в целом дебильность писаний, от которых веет каким-то шизоидным кошмаром. Говорить о русинах времен Владимира или грузинах времен Саакадзе как о «народах СССР» может только безумец или полный идиот. Не болезненная «сверхидея», а безграничный примитивизм более всего характеризуют «духовную жизнь» эпохи Великого перелома.

Может казаться, что это политическое направление не совмещается с явно антинациональным, в частности антиукраинским, направлением репрессивной политики этого периода в национальных регионах. Действительно, недаром после успешного завершения «дела СВУ» глава Украинского ГПУ Балицкий был переведен в Москву и вошел в руководящую тройку ОГПУ (Менжинский, Ягода, Балицкий), которая готовила все главные чекистские расправы на рубеже 20–30-х годов XX ст. По сценарию и методике подготовки основные процессы были повторением харьковского. Чекистская операция «Весна» была организована Менжинским и начальником Особого отдела ОГПУ Ольским, а продолжена – его преемником Леплевским, которого Балицкий привез с собой из Харькова в Москву.

В. А. Балицкий

Однако с осуждением Ефремова и ведущих украинских интеллигентов, разгромом Всеукраинской академии наук (ВУАН) и ликвидацией Украинской автокефальной церкви не закончилась политика «украинизации» – конец ее приходится на 1933 год – год отставки и самоубийства Скрыпника, год большого Голодомора. До этого времени продолжали писать – согласно решениям Политбюро ЦК КП(б)У – «лямпа» и «кляса», требовали от чиновников знания украинского языка и преподавали предметы на украинском языке в школах и высших учебных заведениях. Большевистская партия не отказалась от видимости защиты «народов СССР», от пережитков российской «колониальной эксплуатации». Радикально изменился «только» уровень и характер культурного движения. Если в 1923–1927 гг. на научную и гуманитарную сферу решающее влияние оказывали признанные интеллигенты национал-демократической ориентации – Агатангел Крымский, Сергей Ефремов, Николай Василенко, Николай Зеров и другие, в терминологии ОГПУ – «монархисты», которым в Москве покровительствовал В. И. Вернадский, а также национал-демократы из круга Михаила Грушевского; если в литературе безграмотным «пролетарским» группкам активно оказывает сопротивление Вольная академия пролетарской литературы (ВАПЛИТЕ) Хвылевого – Кулиша, которая объединяет самых талантливых писателей, – то теперь, в годы Великого перелома, приходит очередь Всеукраинского союза пролетарских писателей (ВУСПП) Ивана Микитенко и «критиков-марксистов», скорее политических доносчиков и погромщиков.

В России, в сущности, идет тот же процесс нивелировки сознания к уровню булгаковских швондеров и шариковых. В кучу невыразительных аббревиатур врывается «бесклассовый» термин народ, забытый большевиками-марксистами. «Народ» четко противопоставят «дворянско-буржуазным классам», в первую очередь – интеллигенции с ее очками, галстуками и шляпами, утонченной «формалистической» поэзией, оперой и балетом и разными абстрактными математиками. Именно в эти годы громче всего ругают теорию относительности Эйнштейна, математику теории множеств, статистику, генетику и все, что оказалось недосягаемым пролетарскому интеллекту.

Начинается время проверок научной работы Академии наук бригадами рабочих завода «Арсенал», чисток и покаяний – публичных и тайных, и в городском саду при случайной публике, привлеченной духовым оркестром, и в тесной компании следователей ОГПУ. Теперь чувствуется в «украинизации» что-то ненастоящее и временное, но она пока еще продолжается, как прикрытие новой политики.

Критикуется «так называемая московская математическая школа». Лузин, который «напечатал… книгу по теории аналитических множеств, книгу, которая не имеет никакого отношения к действительности и трактует об абсолютно непрерывном». Также беспощадно критикуется «так называемая «ленинградская школа» – Гамова, Ландау, Бронштейна, Иваненко». (Автор теории «Большого взрыва Вселенной» физик Г. Гамов, будущий нобелевский лауреат экономист В. Леонтьев, один из ведущих гуманитариев мира Р. Якобсон, родоначальник генетики Тимофеев-Ресовский оказались в эти годы за рубежом.) Остро критикуется Вернадский, который возглавил бунт Всеукраинской академии наук против Скрыпника и других коммунистов, а в 1928 г. стал инициатором провала Деборина и других марксистов на выборах в Академию наук. Подытоживая эти нападки, один из самых образованных среди тех погромщиков, коминтерновец Эрнст Кольман, писал в цитируемой статье, что классовый враг «переходит к новой области борьбы – к борьбе в вопросах науки. В вопросах подготовки кадров он берет курс на таланты». Руководство партии берет курс на посредственности.

В 1930 г. организован под руководством Покровского Институт красной профессуры, который должен был комплектоваться в первую очередь из «рабочих, прошедших школу большого производства, которое дает настоящую пролетарскую закалку… Нужно во всех отраслях покончить до конца с остатками и пережитками буржуазных и мелкобуржуазных течений».

Ситуация в литературе была особенно красноречива.

Самые талантливеее писатели в СССР считались политически неблагонадежными и были лишены возможности печататься. Анна Ахматова очередной сборник поэзии (после 1923 г.) издала через 17 лет, и решением за подписью секретарей ЦК ВКП(б) этот невинный сборник был запрещен. Осип Мандельштам время от времени печатал переводы, в мае 1928 г. вышли его «Стихотворения», а затем опять – молчание, он даже надолго перестал писать. По просьбе Бухарина в 1929-м поэта устроили на работу в Армении, в 1931 г. он вернулся в Москву, жил у знакомых, часто меняя квартиры, в 1933-м при поддержке Бухарина пытался издать сборник. Его публикация «Путешествие в Армению» того же года вызвала настоящую бурю злобной критики в «Правде», «Литературной газете», «Звезде». Осенью 1933 г. Мандельштам написал антисталинское стихотворение «Мы живем, под собою не чуя страны», а в мае 1934 г. был отправлен в чердынскую ссылку.

Осип Мандельштам

Травля Замятина и Пильняка начинается в августе 1929 г. выступлением «Литературной газеты». С 1929 г. Замятин пытался передать через Горького и Ягоду заявление о выезде из СССР. После письма к Сталину он, в конечном итоге, в 1931 г. получил разрешение на выезд.

Зинаида Райх и Всеволод Мейерхольд

В 1929 г. «Дни Турбиных» Михаила Булгакова были запрещены к постановке, как и «Багровый остров» и «Зойкина квартира». Булгаков стал безработным. После письменного обращения писателя к Сталину вождь позвонил ему по телефону и «помог устроиться» – на время Булгаков получил работу во МХАТе. До самой смерти в 1940 г. Булгаков оставался в полной изоляции.

В трагической ситуации очутились в конце 1920-х гг. Михаил Чехов и Всеволод Мейерхольд. Племянник знаменитого писателя, выдающийся режиссер и актер Михаил Чехов вынужден был покинуть МХАТ-2, где он был директором и исполнителем главных ролей, и выехать за границу. Едва не остался за рубежом и Всеволод Мейерхольд. В 1928 г. с помощью А. И. Рыкова он добился разрешения на постановку пьесы Н. Эрдмана «Самоубийца», осужденной как клеветническая; в результате театр Мейерхольда в том же году был расформирован. Деятель главвреперткома Блюм заявил по поводу обоих режиссеров: «Это кризис буржуазного театра в окружении пролетарской революции». В том же году главврепертком, возглавляемый Ф. Ф. Раскольниковым, принял классификационную систему, где для удобства буквами алфавита была обозначена степень идеологической приемлемости пьес к постановке.

А. В. Луначарский делал все возможное, чтобы спасти для страны Чехова и Мейерхольда; последнего уговорили вернуться. Зато в 1929 г. самого Луначарского освободили от должности наркома; его преемником стал А. С. Бубнов, ранее – начальник политуправления армии. О Бубнове лучше всего говорит его реакция на ожидание собственного ареста в 1937 г. «Около 12 ночи дежурная по секретариату прибежала к Бубнову, растерянная, возмущенная. «Вы слышали, только что передали по радио… Вас сняли с работы… Как такого, который будто бы не справился… Что же это такое?» Андрей Сергеевич встал, нервно прошелся по кабинету. «Значит, так и нужно! Партия знает, что делает, – сухо сказал он, – идите и спокойно работайте». И сам, будто ничего с ним не произошло, сел за стол, углубился в дела, продолжая работать».

А. С. Бубнов

На заседании коммунистического руководства образованной в 1928 г. РАПП ее лидер Леопольд Авербах сообщил, что РАПП «названа партией “ячейкой ЦК в литературе”». В 1928–1932 гг. так оно и было. 28 декабря 1928 г. принято постановление ЦК ВКП(б) «Об обслуживании книгой массового читателя», которое на протяжении 1928–1932 гг. определяло литературную политику партии. Американский исследователь Браун назвал эту эпоху «пролетарским эпизодом в русской литературе».

Группа Авербаха всегда претендовала на пролетарскую монополию в литературе. С образованием РАПП между ЦК и «пролетарскими писателями» возникла организация-посредник, претенциозный и наглый руководитель которой упрямо рвался к власти. Леопольд Авербах – бывший комсомольский работник (и, между прочим, муж сестры Я. М. Свердлова, то есть свояк Ягоды). РАПП не отличался писательским составом: из людей старшего поколения в него вошел посредственный писатель А. Серафимович, из известных тогда молодых литераторов – Ф. Панферов, А. Безыменский, Артем Веселый, комсомольские поэты А. Жаров и М. Светлов, энергичный и способный литературный деятель Александр Фадеев (который подавал тогда большие надежды своей повестью «Разгром») и Михаил Шолохов, уже дебютировавший «Тихим Доном». Внутри РАППа сразу произошел раскол на группу Фадеева и группу Панферова – более радикальную и значительно бездарнее. Представитель последней, очень слабый и плакатный партийный драматург, бывший матрос Билль-Белоцерковский обратился с письмом-доносом к Сталину, и Сталин ответил – сначала ему лично, а затем и «писателям-коммунистам из РАППа». Сталин, в сущности, выражал солидарность не только с РАППом вообще, но и – в первую очередь – с его самыми примитивными радикалами.

После статьи в «Правде» (от 4 декабря 1929 г.) «За консолидацию коммунистических сил пролетарских писателей» левые поэты Маяковский, Багрицкий, Луговской, официально определенные как «попутчики», вступают в РАПП, поверив в возможность сотрудничества. Однако душная атмосфера была непереносимой. Маяковского после чтения «Бани» в Доме прессы 23 октября 1929 г. охватил настоящий приступ отчаяния от тупости публики, и он убежал с собрания. 21 января 1930 г. Маяковский читал поэму «Ленин» на торжественных траурных собраниях; после чтения ему стоя аплодировало политбюро во главе со Сталиным. Но те раздражающие проявления полного непонимания, которые донимали и раньше, наставления бездарных, чуждых литературе партийных руководителей РАППа теперь стали совсем нестерпимыми.

Владимир Маяковский

Культурно-политический смысл «пролетарского эпизода» эпохи Великого перелома ярко иллюстрируют события «на философском фронте».

В 1929–1930 гг. в Институте красной профессуры и Комакадемии развернулись «философские дискуссии», инициированные партийцами – будущими красными профессорами. В силу своей малообразованности они ничего не понимали в тех лекциях, которые им читали философы-марксисты Деборин, Карев и другие. Ревностные партпработники, только что оторвававшиеся от активной борьбы с классовым врагом на далекой глухой периферии, они искали себе места в общем партийном деле и выступали на партсобраниях и страницах стенгазет с критикой «формализма» и «абстрактности» своих лекторов. Неожиданно эти выступления были поддержаны, и «Правда» в передовой статье процитировала материалы стенгазеты. Участники кампании, среди которых будущие академики-философы, абсолютно безграмотные Митин и Юдин, были срочно приглашены в Кремль на встречу со Сталиным и членами политбюро. Там Сталин выслушал их, посоветовав учиться у Деборина и других и в то же время критиковать их – только не за абстрактность и формализм, а за «меньшевиствующий идеализм», который, по словам вождя, проявлялся в отрыве философии от политики и игнорировании ленинского этапа. Новый, измышленный Сталиным термин был узаконен постановлением ЦК ВКП(б) «О журнале “Под знаменем марксизма”» от 25 января 1931 г., началась настоящая «охота за ведьмами». «Разоблачены» были ведущие философы обеих конкурирующих групп – «гегельянской» (во главе с А. М. Дебориным) и «механистической».

День, когда застрелился Маяковский – 12 апреля 1930 г., – стал символической чертой, которая отделяла время романтических надежд левых интеллектуалов и художников от периода полного интеллектуального и эмоционального маразма.

В целом чекистский и идеологический террор периода 1928–1933 гг. имеет ярко выраженное «пролетарское» и антиинтеллигентское направление, опирается на самые примитивные партийные силы и использует крайне радикальную левую риторику. Характеристика литературной политики этих лет как «пролетарского эпизода» отвечает всей политической риторике этого времени.

Можно сказать и иначе. Эпоха Великого перелома – это эпоха опричнины, когда самым радикальным, самым темным, безумным «выдвиженцам» была отдана на расправу вся необозримая «Страна Советов».

Но что-то во всем этом не вытанцовывалось.

Агрессивные террористические мероприятия против интеллигенции не были доведены до конца. Многие из видных представителей культурной элиты в конечном итоге вышли из «зоны» на волю. В конце этого периода готовился грандиозный процесс мнимой Трудовой крестьянской партии (ТКП, Кондратьев – Чаянов), были проведены аресты, но дело заглохло. А. В. Чаянов, центральная фигура Трудовой крестьянской партии, был освобожден от ареста и отправлен в Казахстан, где работал преподавателем в Алма-Атинском сельхозинституте; его очередь пришла только в 1937 г. Многие арестованные по делу ТКП были освобождены. Кондратьев позже умер в лагерях.

В 1931 году Сталиным был декларирован отказ от травли интеллигенции. В речи на совещании хозяйственников 23 июня 1931 г. («Новая обстановка – новые задачи хозяйственного строительства») Сталин сказал: «Если в период разгара вредительства наше отношение к старой технической интеллигенции выражалось, главным образом, в политике разгрома, то теперь, в период поворота этой интеллигенции в сторону советской власти, наше отношение к ней должно выражаться, главным образом, в политике привлечения к ней».

Сталин, безусловно, ориентировался не столько на старых «специалистов», сколько на новых выдвиженцев, которых он пытался научить также и опыту «бывших». Но Сталин никогда не поддавался «пролетарской» демагогии, он скорее иногда охотно ее использовал.

Теперь нам известно, что сами процессы над интеллигенцией были сфальсифицированы. Свидетельства тех, кто выжил (меньшевик Якубович, украинский писатель Остап Вишня и др.), говорят о широком применении «ежовских» пыток уже тогда, во времена беллетриста и полиглота Менжинского. Культурная элита России не любила большевиков и вела антикоммунистические разговоры, но вредительство старой интеллигенции Сталин сначала выдумал, а затем «преодолел» с одному ему известной целью. Среди непонятных маневров Сталина относительно отдельных неформальных лидеров российской интеллигенции, его телефонных звонков и задушевных разговоров, его грубых разносов – зачастую, не личных, а через своих чиновников – и неожиданных помилований стоит отметить письма к руководителям РАППа и особенно крутым рапповцам. Сталин поощряет и провоцирует деятелей «пролетарского эпизода», но никогда не отождествляет себя с ними. Он занимает позицию будто над битвой, и это предвещало какие-то новые повороты.

 

За кулисами ГПУ

Согласно свидетельству Орловского (Никольского, настоящая фамилия – Фельдбин), тогдашнего работника экономического отдела ОГПУ, который в годы «ежовщины» сбежал на Запад, инициатива «разоблачения» интеллигентов-вредителей в г. Шахты принадлежала начальнику ГПУ Северо-Кавказского округа Е. Г. Евдокимову, который привез из Ростова материалы председателю ОГПУ Менжинскому. Тот отнесся к ним критически, и Евдокимов сказал, что доставленные им перлюстрированные письма, по-видимому, зашифрованы и потому недостаточно убедительны. Евдокимов якобы обратился за поддержкой непосредственно к Сталину; конфликт был вынесен на политбюро, а между тем Евдокимов получил от арестованных «признание». В центральном аппарате ОГПУ Евдокимова уже активно поддерживал начальник экономического отдела Г. Е. Прокофьев, которого позже называли одним из ближайших людей Ягоды.

В. Р. Менжинский

Перевод Евдокимова из Ростова в Москву на должность начальника секретно-оперативного управления ОГПУ 26 октября 1929 г. был политическим событием, тогда никому не известным, но очень значимым. Инициатор шахтинской провокации Евдокимов возглавил отдел, в котором сосредотачивалась основная работа по «разоблачению» интеллигентского «вредительства».

После смерти Дзержинского ОГПУ возглавил Вячеслав Рудольфович Менжинский; раньше он был представителем партии в ЧК, работал в Особом отделе (где началась карьера Евдокимова) и был заместителем Дзержинского. Дзержинский в годы войны был политически более близок к Троцкому. Возможно, потому в свое время Менжинский пытался предупредить Троцкого, что Сталин против него интригует, но Троцкий, если ему верить, резко оборвал разговор.

Менжинский был человеком самоотверженным, жестким и закрытым. Будучи председателем ОГПУ, он по ночам учил химию и китайский, японский, турецкий и персидский языки. Невозможно представить себе Дзержинского, который учит химию и фарси. По-видимому, потребность разбираться в делах Китая и Ирана стимулировала лингвистические интересы Менжинского, а интерес к химии может свидетельствовать и о его причастности к секретным службам. Однако, думается, главное было все-таки в том, что интеллигент, беллетрист-неудачник Менжинский нуждался в какой-то дистанции от реальности, которую и давали ему ночные занятия, совсем не похожие на ночные заботы его преемников.

В письме к Я. Ганецкому по поводу смерти Дзержинского, опубликованном 11 августа 1926 г. в «Правде», Горький отметил, что Дзержинского он «и любил, и уважал», а Менжинский – человек «совсем другого типа».

Как можно судить по материалам процесса 1938 г., тяжелый приступ грудной жабы и астмы у Менжинского произошел в октябре 1931 г. Врачи констатировали тромбоз одной из ветвей артерии. Менжинский перенес также обширный инфаркт, а травма после автокатастрофы вынуждала его нередко принимать посетителей, лежа на диване. В апреле 1932 г. Менжинский поднялся после лечения и приступил к работе, а 5 марта 1933 г. после гриппа начался сепсис. В конце июля 1933-го он опять приступил к работе, в августе – сентябре был в Кисловодске, в октябре – опять на работе; 10 мая 1934 г. Менжинский умер. Следовательно, в 1927–1931 гг. он, хотя и больной, зачастую лежа на диване, все же нормально работал в должности председателя ОГПУ, а позже занимался делами эпизодически.

В. Р. Менжинский. Последний снимок

С 1931 г., когда состояние здоровья Менжинского резко ухудшилось, фактически ОГПУ возглавляет Ягода. Изменение курса в 1931 г. символизирует образование Секретно-политического отдела (СПО) для борьбы с троцкизмом. В 1930 г. Ягода был избран кандидатом в члены ЦК ВКП(б), а в 1934-м – членом ЦК.

Странно, что безнадежно больной Менжинский не был отправлен на пенсию или какую-либо синекуру, где давно находились ближайшие сотрудники Дзержинского, и его держали в должности вплоть до смерти, тогда как реальный руководитель ОГПУ Ягода, будучи кандидатом в члены ЦК и организатором процессов «вредителей»-интеллигентов и террора против крестьянства, оставался формально одним из заместителей. Да еще и в подвешенном состоянии – одно время его серьезным конкурентом считался Балицкий.

Генрих Григорьевич Ягода выдвинулся на видные роли в ЧК – ОГПУ еще во времена Дзержинского. Членом коллегии ВЧК Ягода стал в 1920 г., когда ему было 29 лет, а в 1924 г., после назначения Дзержинского одновременно председателем Высшего совета народного хозяйства, – заместителем председателя ОГПУ наряду с Менжинским. Говорят, что Дзержинский называл Ягоду и Агранова самыми светлыми головами в ЧК. Ягода принадлежал к чекистской аристократии, которая продолжала традиции боевой организации партии. Боевая организация была возобновлена в Петрограде после Февральской революции; центром ее деятельности стала квартира Ягоды, близкого родственника Свердлова и хорошего знакомого Подвойского, Кедрова, Невского, Менжинского и других представителей старой боевой организации большевиков. Стоит напомнить, что в других революционных партиях, например у ирландцев и поляков, боевые организации или фактически руководили политическими, или, по крайней мере, зачастую отделялись вплоть до выделения в самостоятельную партию.

Ягода был среднего роста сутуловатым мужчиной, узколицым, с маленькой головой, к которой плотно прилегали негустые волосы, с модными тогда прямоугольными усиками, в сапогах невероятно большого размера. Он – профессиональный политический полицейский, мастер дознания, допросов и организации того рутинного дела, которое в России называлось «сыском». Но в первую очередь ему был свойственен широкий идеологический размах. Ягода – организатор рекламного «трудового перевоспитания» (перековки), в частности на строительстве Беломорканала, где чекистский начальник Френкель, бывший зэк, разработал истощающую систему коллективной ответственности. Ягода – человек, лично близкий к Горькому и высоко им ценимый. Горький, крепко связанный с семьей Свердлова еще с Нижнего Новгорода, приемный отец старшего брата Свердлова, генерала французской службы Зиновия Пешкова, к Ягоде, одному из членов семьи Свердлова, относился очень тепло. Между прочим, это на даче Ягоды во время встречи с писателями Сталин сказал знаменитую фразу об «инженерах человеческих душ». На этой даче были роскошные оранжереи; в начале тридцатых, в голодные годы, Ягода посылал отсюда Горькому, в невестку которого был влюблен, замечательные цветы, а также прекрасное французское вино и свое любимое виски, «Белую лошадь».

Г. Г. Ягода

Во всей репрессивной политике 1928–1936 гг. Ягода играет основную роль. Однако вряд ли его можно считать слепым исполнителем воли Сталина. В 1928 г. Ягода выражал на политбюро сомнения по поводу чрезвычайных мероприятий на селе, но «признал свои ошибки» и больше никогда открыто не возражал Сталину. Данные о том, что он какое-то время сочувствовал Бухарину, более серьезны. Во всяком случае, Сталин его не любил («не любит он Генриха», – вздыхал Горький). Не любил Сталин и Свердлова. Он, между прочим, вместе со Свердловым был в ссылке в Туруханском крае, и они так терпеть не могли друг друга, что даже не разговаривали.

На строительстве Беломорканала

Начальник Иностранного отдела ОГПУ Трилиссер открыто поддержал Бухарина и был немедленно освобожден от должности в чекистских службах. Начальник Особого отдела ОГПУ Ольский, проводивший в жизнь политику репрессий в армии (ее жертвами стали 3 тыс. бывших офицеров), высказывался против продолжения террора среди военных. Польский коммунист Ольский принадлежал к кругу людей, близких к Уншлихту, которого убрали из армии в 1930 г. и перевели на хозяйственную работу. Во времена Ежова было создано целое дело о «польской агентуре в ВКП(б)», руководителем которой был вроде бы Уншлихт и в которую вроде бы входил Ольский; похоже на то, что Сталин считал Уншлихта наибольшим авторитетом в польских коммунистических кругах. Характерно, что участие в этой группе было инкриминировано позже и самому Ежову; он в предсмертном письме все признавал, но отмежевывался именно от «польских» связей, хотя прекрасно понимал, что нужно что-то «взять на себя» и что расстрела ему не избежать. Надо думать, «польские связи» действительно были достаточным аргументом для уничтожения бывшего чекиста (обвиняемым в них был и ленинградский чекист Медведь), но выводили они не на Уншлихта, который был фактическим председателем ГПУ некоторое время в последние годы жизни Дзержинского, а на самого «железного Феликса».

Изучая по скупым отрывочным сведениям, которые нам сегодня доступны, внутреннюю историю Чека двадцатых – тридцатых годов, натыкаемся не столько на какие-то политические группировки в этом по-военному дисциплинированном и, в сущности, партийном органе, сколько на «команды» или, лучшее сказать, стаи, сплоченные вокруг сильных и жестоких лидеров.

В 1926 г. Лаврентий Берия возглавил ГПУ Грузии и стал заместителем председателя ЗакГПУ. В 1927 г. руководителем Закавказского ГПУ был назначен С. Ф. Реденс, муж Анны, старшей сестры жены Сталина Надежды Аллилуевой. Местные чекисты при Реденсе называли Берию между собой «Беренс»: Берия прогибался перед свояком Сталина, но со свойственными ему цинизмом и хитростью искал случая, чтобы сесть на его место. Такой случай прредставился в 1931 г.: после своих именин, смертельно пьяный Реденс ломился в чужой дом и скандалил. «Беренс», как говорят, сам и напоил Реденса, сразу же позвонил Сталину «посоветоваться», и Реденс оказался в Украине, а Берия – на его месте в ЗакЧК. Это было в марте, а в ноябре Берия перешел на партийную работу – сначала вторым, потом первым секретарем ЦК Заккрайкома.

Л. П. Берия

О характере взаимоотношений в команде Берии свидетельствует изъятое у него при аресте в 1953 г. письмо его подчиненного Меркулова, в свое время – министра Госбезопасности СССР. Вот отрывки из этого письма, написанного в 1930 г., когда Меркулов был заместителем председателя ГПУ Аджарии: «Дорогой Лаврентий! Здесь у нас распространились слухи о якобы ожидаемом твоем отъезде из Тбилиси… В случае, если ты действительно решил уехать из Закавказья, я очень прошу тебя взять меня с собой туда, где ты будешь работать… Тебя, во всяком случае, никогда ни в чем не подведу. Ручаюсь тебе в этом всеми ошибками прошлого, о которых лишний раз вспоминать мне очень трудно». Что же это был за грех, в котором так каялся друг и соратник? Об этом Меркулов рассказал на следствии: в 1929 г. в Тбилиси приезжал из Особого отдела ОГПУ Павлуновский, и в отсутствие Берии Меркулов обратился к москвичу с просьбой помочь в решении какого-то мелкого вопроса, что и было Павлуновским сделано. Узнав об этом по возвращении, Берия вспылил и долго не забывал «измену», сохранив на всякий случай и письмо. Еду можно брать только с рук хозяина. Такие были обычаи стаи.

Классический пример стаи в органах ЧК – ОГПУ – так называемая «банда Берии». В эпоху Великого перелома группировка Берии приобрела большую силу и захватила руководящие позиции в партийной организации Закавказья.

Десятилетие Грузинской ЧК 30 марта 1931 г. было отмечено с большим торжеством. В приказе, подписанном Менжинским, говорилось об особенных заслугах Берии: «Коллегия ОГПУ с особенным удовлетворением отмечает, что вся эта огромная работа в основном проделана своими национальными кадрами (курсив мой. – М. П.), выращенными, воспитанными и закаленными в огне боевой работы под неизменным руководством тов. Берия…». Такого нельзя было сказать ни об одном из республиканских ГПУ. В команду Берии входили «лица кавказской национальности», как бы сказали сейчас.

В то время более влиятельной в ОГПУ вплоть до конца «ежовщины» была другая, северо-кавказская, команда, объединенная Ефимом Евдокимовым. Евдокимов был соперником и врагом Берии.

Евдокимов приехал в Украину в 1919 г. вместе с другом Дзержинского Манцевым из Москвы, где он был сотрудником Особого отдела ВЧК. Родом из Сибири, сын отставного солдата и прачки, с образованием 5 классов, Евдокимов стал большевиком в 1918 г. в 27 лет, уже работая в московской ЧК. Перед революцией он был эсером, анархо-синдикалистом – в дальних сибирских краях тогда это мало чем отличалось от криминального мира. Человек с каменным грубым лицом, Евдокимов страшно пил в компании своих подчиненных после операций и совещаний, нередко его чекистов находили потом на улицах или у баб в непотребном состоянии; в деле же он был по-волчьи хитер и осмотрителен. Именно он начал ряд операций по заманиванию противников в фиктивные провокационные организации, начиная с Юрия Тютюнника; все у него было продумано до пустяков. В среде своих Евдокимов был настоящим криминальным паханом, очень заботился о подчиненных, но не терпел двойной игры. Клика Евдокимова в основе своей сформировалась в украинской ЧК и особенно в Крыму в 1920 г., где он со своими людьми устроил кровавую резню остатков армии Врангеля. В нее входили Фриновский, Дукельский, Фомин и другие, в дальнейшем основные кадры Ежова.

Е. Г. Евдокимов

Евдокимов не терпел Берию и собирал на него компромат. Он докладывал о Берии Ягоде и Сталину все, что ему сумели добыть и что потом так гладко пошло на судилище, устроенном в 1953 г. Маленковым и Хрущевым: здесь было и сотрудничество юного Лаврентия с мусаватистами в Баку в 1918–1919 гг., и многое другогое. Материалы против Берии хранились в Ростове, где Евдокимов сначала был на чекистской, а затем на партийной работе. В частности, человеком Евдокимова при Берии был глава Грузинской ГПУ (до 1934 г.) Тите (Дмитрий) Лордкипанидзе, сосед Берии по тбилисской квартире, позже расстрелянный. Евдокимов якобы планировался на место Ягоды, но Сталин не мог простить ему дружбу семьями с Заикой-Лившицем, тоже бывшим украинским чекистом, одно время – троцкистом. Между прочим, с Заикой очень дружен был командарм Якир.

Смертельная вражда Евдокимова и Берии стала особенно острой позже, в годы Ежова. Один из ростовских энкаведистов Ершов-Лурье говорил своему случайно уцелевшему сотруднику, что после книги Берии «К вопросу об истории большевистских организаций Закавказья» последний «совсем стал неприкосновенным лицом… Я докладывал Ежову, и мы ничего сделать с ним не можем… В этом весь наш ужас» (курсив мой. – М. П.). «Если уцелеет Берия, мы погибли» – так мыслили люди пахана Евдокимова, так мыслил и Ежов.

Конкурентами Евдокимов и Берия стали постольку, поскольку оба были мажордомами Сталина и всех вождей партии. Евдокимов обеспечивал охрану и гостеприимство на курортах Северного Кавказа, Берия – на Закавказье; оба были собутыльниками Сталина, причем Евдокимов лучше пил, а Берия был лучшим хозяином стола. Сбор взаимного компромата у обоих соперников приобрел смертельно опасный характер и вылился в «мокрое дело».

Каков был дальний прицел чекистского террора эпохи «пролетарского эпизода»? Судя по многим данных, политической целью антиинтеллигентских репрессий было перерастание репрессий против интеллигенции в террор против старой партийной элиты.

Так, в том же 1931 г., когда Сталин провозглашает поворот в отношении к старой интеллигенции, в конце октября опубликовано в журналах «Большевик» и «Пролетарская революция» письмо Сталина «О некоторых вопросах истории большевизма», где, между прочим, говорится: «Некоторые большевики думают, что троцкизм является фракцией коммунизма, правда, которая ошибается, делает немало глупостей, иногда даже антисоветская, но все же фракция коммунизма. Отсюда – некоторый либерализм относительно троцкизма и троцкистски мыслящих людей… В действительности троцкизм является передовым отрядом контрреволюционной буржуазии, которая ведет борьбу против коммунизма, против Советской власти, против строительства социализма в СССР». Подобные «теоретические» выводы формулировали также и репрессивную политику: отныне террор ОГПУ должен был направляться против «троцкизма и троцкистски мыслящих людей».

Общая атмосфера психоза, вызванная репрессиями против инженеров, офицеров старой службы, профессоров-экономистов и тому подобных, имела цель сломать также сопротивление всех тех партийцев, которые способны были самостоятельно мыслить, и перерасти в чрезвычайно широкий разгром «троцкизма» и особенно «правых». А. Я. Вышинский, председатель специального суда, который рассматривал дело «Промпартии», писал тогда: «Весь курс на минималистские показатели (7 млн тонн чугуна вместо 17 млн и так далее) «Промпартии» был, в сущности, теснейшим образом связан с курсом на всемерную поддержку правых и на укрепление их влияния (курсив мой. – М. П.), чтобы таким путем в результате воспользоваться в своих контрреволюционных целях искусственно вызванными в соответствующих случаях прорывами». Позже было сказано, что партия опоздала с массовыми репрессиями, и даже определено время, когда эти репрессии следовало бы развернуть. В письме Сталина и Жданова к политбюро 25 сентября 1936 г., в котором рекомендовалось заменить на посту наркома внутренних дел Ягоду Ежовым, говорилось, что репрессии опоздали на четыре года. Эта формула повторена в постановлении февральско-мартовского пленума ЦК ВКП(б) в 1937 г. Следовательно, по замыслу Сталина переход к широким внутрипартийным репрессиям должен был быть осуществлен где-то в 1932 или 1933 году. По каким-то причинам Сталин решил новую волну террора отложить.

Уже в 1931 г. Сталин меняет политические направления ударов, которые не были правильно оценены его окружением. Образованный в 1931 г. Секретный политический отдел ОГПУ сосредоточился на борьбе с «троцкизмом». Но актив не понял глубинный смысл поворота. Лишь когда «троцкистами» оказались все руководители партии и государства, можно было бы догадаться, что жупел «троцкизма» нужен был совсем не для борьбы с Троцким.

Сталин решил выслать Троцкого из страны, потому что тот нужен был ему – до определенного времени – как живой враг, олицетворение зла, антибольшевистский дьявол, главный агент буржуазии и организатор диверсий, убийств и вредительства.

Изгнание Троцкого из СССР можно рассматривать как свидетельство далеко идущих планов по развертыванию массового террора в партии, вынашиваемых Сталиным. В канун принятия решения о высылке Сталин подсылал к Троцкому своего агента, предлагая мировую, но Троцкий все понимал и прямо сказал, что такая «мировая» закончится «мокрым делом». Сталин знал, что Троцкого ничто не напугает и что он не поверит, будто Сталин сохранит жизнь его детям и внукам. Оставалось или стеречь Троцкого в Алма-Ате или в другом месте, плотно окружив явными и неявными чекистами, или спровоцировать «несчастный случай», или выслать из СССР, что рассматривалось как наказание, равноценное расстрелу.

После статей Сталина «Головокружение от успехов» (2 марта 1930 г.) и следом за ней – «Ответ товарищам колхозникам» (3 апреля 1930 г.) начался выход крестьян из колхозов, куда они были насильственно согнаны. В Центрально-Черноземную область, где секретарем обкома был Варейкис, приехал Каганович и устрол разнос руководству на партактиве за потерю бдительности и принципиальности, которая привела к выходу из колхозов и снижению цифр коллективизации. Все попытки, в частности самого Варейкиса, сослаться на статью товарища Сталина для обоснования умеренной политики на селе, демонстративно игнорировались Кагановичем: цифра коллективизации должна была быть исправной, невзирая на публичные оправдания великого вождя перед товарищами колхозниками.

Сталин почти откровенно компрометировал региональных лидеров, сваливая на них вину и ответственность за весь «беспредел» этого периода и тем самым готовясь все это поколение руководителей принести в жертву. Можно не сомневаться, что большинство его близких сотрудников уже были для него мертвецами, хотя ходили еще по земле.

Образование СПО и историко-партийные упражнения Сталина должны были бы символизировать расширение террора в партийных кругах. Однако в ситуации 1931–1932 гг. назревали скорее противоположные настроения. Сталинский актив чувствовал, что через обострение внутриполитической ситуации он может стать козлом отпущения.

Малозначащее, на первый взгляд, дело Рютина показало, что партийное руководство не пойдет на развязывание террора и скорее готово на компромиссы, которые могут закончиться даже смещением Сталина или, по крайней мере, потерей им ключевых властных позиций.

Мартемьян Никитович Рютин принадлежал к среднему уровню и среднему возрасту партийных руководителей: он был секретарем одного из городских райкомов Москвы, в 1930 г. ему исполнилось сорок. Секретари городских московских райкомов того времени – заметные фигуры в партии, они принимали участие в заседаниях политбюро. Рютин был освобожден от работы в период большой и поголовной чистки московской партийной верхушки от «правых», но исключен из партии позже, в 1930 г., по доносу о частных антисталинских разговорах. Не выступая с поддержкой Бухарина и вообще не очень доверяя старым вождям, Рютин держал себя достаточно твердо, возражая лично Сталину на политбюро, а в разговорах, которые в те времена здесь же становились известными ОГПУ, доходил до мысли об устранении Сталина.

Рютин был сибиряком, крестьянским сыном, способным самоучкой; воевал на Дальнем Востоке, сам изучал Гегеля и «классиков марксизма» и сам формулировал свою «марксистско-ленинскую позицию».

В марте 1932 г. он подготовил проекты «Сталин и кризис пролетарской диктатуры» и обращения ко всем членам ВКП(б), а 21 августа по его инициативе в подмосковном селе на конспиративной квартире был образован «Союз марксистов-ленинцев». Немедленно кто-то настучал, и уже в сентябре пошли аресты.

Группа Рютина была раздавлена машиной партии и ОГПУ легко, но появление зародышей полностью новой оппозиции очень обеспокоило Сталина. Оказалось, что о платформе Рютина знали Зиновьев и люди из окружения Бухарина, аналогичные настроения обнаружил глава правительства Российской Федерации, кандидат в члены политбюро Сырцов, подобные разговоры он вел с прежним руководителем компартии Грузии, известным коммунистом Ломинадзе, который был в то время на хозяйственной работе.

Но еще больше тревожило Сталина другое обстоятельство. ЦКК, которую тогда возглавлял Рудзутак, единогласно приняла решение Рютина расстрелять. На политбюро вопрос о мере наказания Рютина был вынесен Сталиным. Известно, что по предложению Кирова было решено ограничиться 10-летним заключением, чтобы не создавать впечатления, будто партия применяет смертный приговор за расхождение в политических взглядах и программах.

Характерно, что одним из первых действий нового наркома Ежова стал пересмотр дела Рютина уже в октябре 1936 г. Рютин был одним из немногих, кто в своей камере-одиночке оказывал отчаянное сопротивление палачам, которые пришли за ним.

 

Конфликт с армией?

Еще одним свидетельством отступления Сталина в деле, жизненно важном для него, был конфликт с Тухачевским.

Рассматривая историю трагедии элиты Красной армии накануне войны, можно легко сбиться на личные отношения, в том числе на старые счеты между Сталиным и Тухачевским. Как известно, они начинаются с 1920 г. Сталин, тогда – член Реввоенсовета Южного фронта, сорвал план польской кампании, не подчинившись приказам Главнокомандующего С. С. Каменева и не отдав из-за самолюбия и упрямства 1-ю Конную армию Буденного в распоряжение командующего Западным фронтом Тухачевского. В результате Пилсудскому удалось без препятствий нанести сильный контрудар по левому флангу наступающих красных, окружить и разгромить фронт Тухачевского и осуществить историческую польскую мечту – выиграть войну Польши с Россией. Сталин и его сторонники в армии непрестанно доказывали, что виноват во всем Тухачевский, а начиная с «Краткого курса истории ВКП(б)» – Троцкий и Тухачевский, которые повернули на Варшаву вместо того, чтобы идти на Польшу через Львов.

Командарм М. Н. Тухачевский

Тухачевский в оценке польской кампании не пошел ни на какие компромиссы, невзирая на все более сильный натиск Сталина и руководства армии. Для него военная история была источником принципиального и непоправимого конфликта, который совсем не сводился к борьбе честолюбий. Ситуация была настолько острой, что Сталин давно мог бы устранить Тухачевского уже по «польским» причинам. Однако Тухачевский делает большую карьеру – правда, с падениями и взлетами.

Стоит заметить, что среди расстрелянных в 1937–1938 гг. красных генералов и офицеров были и главные сторонники сталинской интерпретации польской кампании.

Сегодня стало известно, какие события происходили вокруг Тухачевского за кулисами, в ОГПУ. Когда в ОГПУ начались игры с белыми заграничными центрами (операция «Трест»), в них было включено имя Тухачевского; белоэмигрантские политики настойчиво предлагали втянуть в «антисоветский центр» Тухачевского, С. С. Каменева, Лебедева, и им говорили, что все эти лица подключены к деятельности. В 1923-м – в начале 1924 г. Тухачевского «вывели» из этой игры, поскольку он случайно мог быть скомпрометированным. Зато в том же 1924 г. ОГПУ под огромным секретом «взяло на оперативный учет» прежних офицеров и генералов – М. Н. Тухачевского, С. С. Каменева, М. Д. Бонч-Бруевича, Вацетиса, Свечина и Снесарева. Это не имело политических последствий, но Менжинский и Ягода получили какие-то секретные указания Сталина.

На назначении Тухачевского на должность начальника штаба Рабоче-крестьянской красной армии (РККА), а его единомышленника Роберта Эйдемана – начальника Академии РККА настоял Фрунзе (председатель Революционного военного совета (РВС) и наркомвоенмор Фрунзе занимал тогда по совместительству обе эти должности). Назначен начальником штаба Красной армии Тухачевский был уже после смерти Фрунзе 13 ноября 1925 года.

С прибывшими в Москву на похороны Фрунзе командующими округами члены политбюро советовались, кто должен быть преемником наркома. Тухачевский назвал фамилию Орджоникидзе. С Орджоникидзе Тухачевский вместе служил: в 1920 г. он командовал Южным фронтом, Орджоникидзе был у него членом Реввоенсовета. Тогда и начался конфликт Тухачевского с 1-й Конной армией – Буденный не выполнил приказа командующего фронтом, и белая армия сумела пробиться через Батайск и выйти в Крым.

Наркомом назначили Ворошилова.

М. Н. Тухачевский и Г. К. Орджиникидзе на Южном фронте. 1920

Сначала служба под началом Ворошилова шла без проблем: Тухачевский готовил доклады по итогам годовых учений, на их основе нарком отдавал написанные Тухачевским приказы, конфликты не возникали. В декабре 1927 г. Тухачевский обратился к Сталину с докладной запиской о необходимости решительного перевооружения Красной армии. Сталин охарактеризовал позицию Тухачевского как «красный милитаризм». Когда начались репрессии против интеллигенции, а впоследствии – чекистская операция «Весна», в ходе которой были арестованы 3 тыс. командиров – бывших офицеров, Тухачевский постоянно был среди агрессивных красных энтузиастов и грубо критиковал старых военных специалистов.

Из старых «военспецов» Сталин защитил тихого и скромного, совсем не опасного Шапошникова: он в разгаре репрессий, в 1930 г., демонстративно был принят в ВКП(б). Шапошников был одним из военных теоретиков, которые доказывали, что в поражении в 1920 г. виноват Тухачевский.

Б. М. Шапошников

Сталин неизменно оказывал поддержку Шапошникову – единственному человеку, которого он позволял в своем присутствии называть по имени и отчеству, Борисом Михайловичем; Шапошников был в конце трагедии и членом суда над «группой Тухачевского». Но отношения с руководством армии начали приносить неожиданности; это касалось и лояльного Шапошникова.

В 1927 г. вышла в свет первая, в 1929-м – вторая и третья книги исследования Б. М. Шапошникова «Мозг армии» о работе Генерального штаба, имевшие огромное политическое значение. Дело в том, что в Красной армии не было Генерального штаба. Так называемый «штаб РККА» лишь очень отдаленно напоминал обычные генеральные штабы; из его полномочий была изъята даже мобилизационная работа, не говоря уже о непосредственном руководстве войсками, которое осуществлялось наркоматом через Главное управление РККА.

Тухачевский поддержал идею Шапошникова о реорганизации штабной работы в РККА. Но если Шапошников выразил ее неявно, лишь показав пример нормального Генштаба, то Тухачевский обратился к Ворошилову с письмом о расширении полномочий штаба РККА. Одновременно против идеи Генштаба выступили сначала заместитель наркома по вооружению Уншлихт, который увидел опасность концентрации власти в руках военных, а затем – командующий войсками Белорусского округа А. И. Егоров, начальник снабжения РККА П. Е. Дыбенко и инспектор кавалерии РККА С. М. Буденный. В письме от 16 апреля 1928 г., явно инспирированном Сталиным и Ворошиловым, говорилось в частности: «Штаб РККА имеет в себе тенденции, если не сказать хуже, целевую установку, заменить собой, или, вернее, взять в свои руки руководящую роль во всех вопросах строительства и оперативного руководства РККА». Принятие идеи Генерального штаба значило бы, что «будет один докладчик, который и планирует, и проводит, и инспектирует, следовательно, имеет все критерии в своих руках. В руках же руководства почти ничего: или соглашайся, или иди на поводу у штаба». Авторы письма предлагали заменить Тухачевского человеком «с высшими организационными способностями, а равно и с большим опытом боевой практической работы».

Чтобы штаб РККА, по мнению Шапошникова, стал действительно «мозгом армии», его полномочия необходимо было резко увеличить, он должен был стать центром и стратегического мышления государства, и непосредственного руководства военной работой.

После этого письма Тухачевский подал в отставку и был переведен в округ в Ленинград, к Кирову.

Как оказалось, конфликт имел продолжение.

26 августа 1930 г. арестованный в ходе операции «Весна» комкор Н. Е. Какурин дал выбитые из него показания о том, что он якобы принимал участие в антисоветских заговорщицких собраниях у Тухачевского в Ленинграде и в Москве. Аналогичные свидетельства, теперь о связи Тухачевского с «правыми», были добыты у арестованного военного Троицкого. Материалы Менжинский направил Сталину в Сочи. Сталин передал эти материалы Орджоникидзе и просил познакомить с ними Молотова и Ворошилова. 5 октября Какурин уже дал свидетельство о подготовке Тухачевским террористического акта против Сталина. Тухачевскому была сделана очная ставка с Какуриным. Реакция Орджоникидзе неизвестна. Решено было узнать мнения Дубового, Якира и Гамарника. Все единодушно заявили, что не верят в вину Тухачевского.

Председатель РВС СССР и наркомвоенмор М. В. Фрунзе

Нет никакого сомнения, что свидетельства против Тухачевского были «организованы» следователями. Нет сомнений и в том, что Сталин делал разведку относительно настроений Орджоникидзе и военных. И, увидев, что арест Тухачевского вызовет резкое сопротивление, отступил. Это произошло в 1930–1931 годах.

«Польская проблема» была «решена» силовым методом. В январе 1932 г. Тухачевский обратился к Сталину с письмом о неверных оценках польской кампании в 1920 г. В ответ было проведена в начале года «дискуссия». Тухачевского на нее даже не пригласили.

Тухачевский продолжал разрабатывать идеи активного ведения войны, не прибегая к интригам, и в этом была его сила как политика. В Ленинграде, где базировался Балтийский флот, находилась половина военной промышленности страны, военных научных центров; здесь Тухачевский заинтересовался ракетной техникой, работами в отрасли радиолокации. В январе 1930 г. он написал письмо К. Е. Ворошилову, настаивая на увеличении числа кадровых дивизий, усилении артиллерии, авиации, танковых сил. Конкретные расчеты Тухачевского проводились в соответствии с постановлением ЦК ВКП(б) «О состоянии обороны страны», принятым летом в 1929 г., но Сталин продолжал резко осуждать позиции Тухачевского. В письме от 30 декабря 1930 г. Тухачевский писал Сталину: «…формулировки Вашего письма, оглашенные тов. Ворошиловым на расширенном заседании РВС СССР, полностью исключают для меня вынесение на широкое обсуждение ряда вопросов, которые касаются нашей обороноспособности, например, я исключен как руководитель по стратегии из военной академии РККА, где вел этот предмет на протяжении ряда лет. И вообще, положение мое в этих вопросах стало крайне двусмысленным. Между тем, я так же решительно, как и раньше, утверждаю, что штаб РККА (то есть Шапошников. – М. П.) беспринципно исказил положение моей записки…»

Но происходит что-то неожиданное. 19 июня 1931 г. Тухачевский назначен заместителем председателя РВС СССР и народного комиссара военных и морских дел, начальником вооружений РККА. В мае 1932 г. Сталин написал ему письмо с извинениями за обвинение в «красном милитаризме». 21 февраля 1933 г. в связи с сорокалетием (вот какой он был еще тогда молодой!) Тухачевского наградили орденом Ленина, 7 ноября того же года он принимал парад на Красной площади.

Сталин отступил и терпеливо ждал.

 

Сталин

Проблема психического здоровья Сталина была поднята в нашей перестроечной прессе; основанием для гипотезы о заболевании Сталина стали сведения о диагнозе, якобы поставленном ему В. М. Бехтеревым, – паранойя.

Если слухи о диагнозе Бехтерева и верны, то это еще не значит, что Сталин действительно болел паранойей. Не раз отмечалось, что его действия, в частности во время войны как Верховного главнокомандующего, никак не свидетельствуют о глубоком психическом расстройстве. Скорее следует говорить об «акцентуированной личности» (Карл Леонгард) с параноидальными чертами психики. Подобные идеи «пограничной психиатрии» развивались и в СССР; книга ленинградского психиатра П. Б. Ганнушкина вышла через несколько лет после смерти Бехтерева. Согласно терминологии Ганнушкина нужно было бы говорить о латентной или компенсированной психопатии.

Вскоре после диагноза, в декабре 1927 г., Бехтерев умер при не совсем ясных обстоятельствах. Фамилия этого чрезвычайно популярного одно время ученого и врача-психиатра, директора Института мозга и психической деятельности, практически исчезла со страниц советской прессы вплоть до 1960-х годов.

Психологический портрет Сталина можно построить достаточно надежно. Чем больше «кремлевский затворник» скрывал свою человеческую натуру со всеми ее слабостями, тем большим было общее любопытство и острый интерес к простым пустякам у тех, кто удостоен был встреч с ним и кто сохранил много деталей в своей памяти.

Людям, которые впервые видели Сталина, бросалось в глаза несоответствие его внешности официальным изображениям. Он был скорее небольшого роста, некрасивый, с изрытым оспой лицом, одна рука короче другой. Но в целом Сталин был хорошего телосложения, достаточно крепок, а умные, недоверчиво прищуренные почти желтые глаза и волевой, заметно раздвоенный подбородок делали его внешность незаурядной. Сталин был скуп на слова и жесты, на заседаниях почти постоянно не спеша расхаживал по кабинету, изредка ставя вопрос и делая замечание, иногда характерным жестом руки с вытянутым указательным пальцем спокойно и категорически подчеркивая сказанное. В такт поступи он сильно двигал корпусом – то левым, то правым плечом; манеры его были медленны и как будто вкрадчивы.

Эти спокойные, неспешные движения обманывали людей, которые его плохо знали. Сталин казался очень уравновешенным, даже флегматичным типом. Таким был имидж, который он старательно создавал. В действительности покой давался ему очень дорогой ценой. Это хорошо почувствовал Джилас, увидевший в поведении Сталина даже суетливость.

Не раз описана процедура разжигания Сталиным трубки: он доставал коробку папирос, долго выбирал одну, потом вторую папиросу, разламывал их, набивал табаком трубку, разжигал ее и медленным жестом гасил спичку.

Под маской спокойной уверенности протекала напряженная эмоциональная жизнь. Сталина захлестывали вспышки жгучего гнева, которые лишь изредка получали выход. Обычно приступ ярости сказывался в особенной бледности лица и испепеляющем взгляде, который мало кто мог выдержать. Сталин был раздражителен, но не раздражительностью холерика с его немедленной реакцией. Раздражительность такого типа, поскольку ее можно обнаружить лишь из мимики, свидетельствует, как правило, о том, что человек не столько возбужден, сколько сосредоточен на аффекте; вспышка раздражения никак не проходит. Такой человек в стрессовом состоянии склонен к гневу, отборному ругательству, разрядке через насилие, но не к неосмотрительности. Людям этого психического типа свойственна тяжелая угловатость мышления, замедленность интеллектуальных процессов и восприятия чужих мыслей, избыточная обстоятельность, слабость моральных и других высших мотиваций. Все это очень похоже на Сталина, хотя следует заметить, что замедленность и тяжеловесность мыслительных реакций не означали тупость – Сталин был, безусловно, способным человеком, умевшим схватывать целое, хотя и ценой предельного упрощения картины.

И. В. Сталин в рабочем кабинете. 1939

Сталин терпеть не мог демонстративных личностей с их потребностью во внимании к себе, безудержными разговорами и фантазированием, легкостью решений, которая граничит со склонностью к авантюризму; «болтун» – едва ли не самая сокрушительная характеристика, которую он давал работникам. Сталину была свойственна скорее противоположная черта – замедленность вытеснения эмоциональной памяти в подсознание. Личность такого типа постоянно обеспокоена, тщательна в работе, ее преследует страх, что что-то осталось несделанным, отчего работа часто выполняется по вечерам; Сталин работал до глубокой ночи, и вся бюрократия страны засыпала, обессиленная, на рассвете. На глазах у публики твердый и решительный, Сталин, очевидно, принимал решения трудно, в стрессовых ситуациях обнаруживал повышенную самокритичность вплоть до отказа от действий, как это было в первые часы, а может, и дни войны. Сталину очень трудно было отказаться от верований и установок, которые казались нерушимыми, и в таких случаях спорить с ним не имело смысла, даже если речь шла о каких-то деталях; зато там, где у него не было собственного мнения, поощрялись дискуссии, и Сталин молчал, колебался и не раз откладывал окончательное решение.

Сталину была свойственна патологическая стойкость аффекта: ни гнев, ни страх не проходили, аффект поддерживали не новые переживания, а простое воспоминание, особенно тогда, когда затрагивались его личные интересы и самолюбие.

Параноидальная подозрительность Сталина свидетельствует о высоком уровне «застревания личности»; напряженная политическая жизнь с высоким уровнем риска, с многочисленными сменами успехов и провалов содействовала развитию параноидальных черт. Это может привести к параноидальному бреду; однако нет никаких оснований утверждать, что Сталин переживал что-то близкое к галлюцинациям.

Несомненно, чтобы играть роль твердой личности, всегда уверенной в себе, роль в высшей мере скромного человека, ему приходилось преодолевать чувства, о которых большинство людей не имеют представления.

Весь затворнический образ жизни Сталина свидетельствует не только о его болезненной осторожности, но и об отсутствии потребности в непосредственном общении с действительностью, предельную интравертность. Как идеолог, он никогда не имел вкуса к фактам, статистике; в его произведениях схематическое изложение разных «расстановок классовых сил» может неожиданно оборваться на «выводе»: «таковы факты». Сталин жил в своем внутреннем мире, в который вторгалась реальность, время от времени разрушая некритически принятые установки и вызывая болезненные процессы преодоления неуверенности. Сосредоточенность интраверта на своих переживаниях и представлениях не содействовала развитию трезвой самокритичности, поскольку спасительная подозрительность всегда подсовывала «объяснение» поражений интригами врагов и усиливала потребность в мести.

Развитие патологических черт в характере Сталина приводило не к психическому расстройству, не к массивному маниакальному бреду и появлению «сверхценных идей», а к заострению жестокости и садизма. Сказать, что Сталин был злопамятен и жесток, – это еще ничего не сказать. Потребность в убийстве, осмысливаемая им как потребность в мести, удовлетворялась не садистским наслаждением от наблюдения чужих страданий, – Фромм характеризует садизм Сталина как интеллектуальный: ему было достаточно осознания поверженности врага, осознания подчинения чужой жизни своей воле. Тогда на его лице появлялась мрачная улыбка удовлетворения.

Можно было бы ожидать, что Сталин окажется типичным параноидальным догматиком, застревающей личностью, исполнителем революции, неспособным к авантюрным решениям и безоглядному навязыванию своей воли окружающей реальности. Безусловно, он оказался несостоятельным в налаживании взаимодействия собственной интеллектуальной, эмоциональной и волевой деятельности с чувством реальности, свободой самовыражения и уверенностью в принятии и проведении в жизнь самостоятельных решений. Такие люди обнаруживают преданность догмам единожды принятой религии и усердие в борьбе с еретиками незаметно для себя самого, отождествляя собственный безудержный индивидуализм с ортодоксальной преданностью высшим ценностям веры. Они веруют, но для них вера – это «Я», а еретиком может оказаться любой другой.

Все это свойственно Сталину. Но его психопатия, оставаясь компенсированной, была все же излишне глубокой, а садизм совсем не жизнерадостен и слишком близок к некрофилии. Если обратиться к схеме Фромма, то ортодоксальный догматик Сталин скорее смещен «вниз», к состоянию личности в направлении волюнтаризма, как и разнузданный субъективист Гитлер.

Сталин принадлежал к революционерам-нелегалам, которые вели опаснейшую партийную работу. Известный террорист и мастер экспроприаций Камо (Тер-Петросян) – его земляк и приятель еще по родному маленькому Гори. Сталин-Коба сам принимал участие в «эксах» и, кажется, лично убивал. Профессиональный революционер мог иметь твердые убеждения, даже веру, если он не был безоглядным авантюристом, жизнь которого без острого ощущения опасности просто не имеет смысла. Параноидальный упрощенный догматизм Кобы создавал, так сказать, низкий потолок упрямых верований, который нависал над областью свободных решений и интеллектуальной активности; ум его был направлен в первую очередь на комбинаторные задачи, на замысловатые тактические ходы – он был способен на то, чтобы, по словам дипломата Литвинова, перехитрить пару восточных правителей. Чем более произвольны были его схемы, чем меньше было его чувство реальности, тем более упрямо он опирается на догмы, на низкое каменное небо убеждений. Вся горечь поражений оседает в ярости к неизвестным врагам, которых он уже видит мертвецами тогда, когда они об этом еще не подозревают.

В узком кругу партийной верхушки знали о признании Сталина, что как-то вырвалось у него на подмосковной даче в Зубалово, когда он с соседями, Каменевым и Дзержинским, попивал вино: «Наилучшее наслаждение – наметить врага, подготовиться, отомстить как следует, а затем уйти спать». [387]

Эти психопатичные черты находят выражение и в его идеологии, причем с молодых лет.

Тема мести издавна занимала особое место в установках Кобы.

Революцию как месть он осознает еще в 1905 г.: «Самодержавие, – пишет молодой Коба в газетной статье под названием «Рабочие Кавказа, пора отомстить!», – наше человеческое достоинство – нашу святая святых – по-зверски попрало и осмеяло… Пора отомстить!»

Кому отомстить? Для Кобы с самого начала все просто – «картина приняла такой вид: на одной стороне армия буржуа во главе с либеральной партией, а на другой – армия пролетариев во главе с социал-демократической партией». Что же касается интеллигенции, то «так называемые представители свободных профессий», включая учеников, – всего лишь «образованная часть буржуазии», «та же буржуазия». И в социал-демократии то же: «в нашей партии выявились две тенденции: тенденция пролетарской стойкости и тенденция интеллигентской шаткости». Следовательно, буржуазия, в том числе интеллигенция, – главные враги, а «мы хотим нести врагу не радость, а горечь, и хотим сравнять его с землей».

В молодые годы Сталин написал поразительно примитивное изложение марксизма – брошюру «Анархизм или социализм». Он перепечатал ее в 1946 г. в 1-м томе своих «Сочинений», – по некоторым данным, кое-что в ней отредактировав. Можно сказать, что это была первая попытка Сталина изложить философию марксизма, как он ее понял, – попытка не отброшенная, а лишь усовершенствованная знаменитым трудом 1938 г. «О диалектическом и историческом материализме». Суть философии, из которой «сам собой выплывает пролетарский социализм Маркса», Коба видит в диалектике жизни и смерти. Общественная жизнь двигается и развивается. «Поэтому в жизни всегда существует новое и старое, то, которое растет, и то, которое умирает, революционное и контрреволюционное». Пролетариат растет, а буржуазия «стареет и идет в могилу». Почему? «Да потому, что она как класс разлагается, ослабевает, стареет и становится лишним грузом в жизни».

Иосиф Джугашвили – молодой революционер-террорист

Не должен вызывать удивления неожиданный, вообще говоря, комментарий Сталина к ленинскому «Материализму и эмпириокритицизму». Книга Ленина направлена против субъективистского, персоналистского толкования марксизма младшим поколением революционеров; она воинственно ортодоксальна, абсолютно непримирима к тем, кто не считается с объективной реальностью. Сталин же на форзаце книги Ленина пишет: «1) слабость, 2) леность, 3) глупость – единственное, что может быть названо пороком. Все остальное – при отсутствии вышеуказанного – составляет несомненно добродетель». Вседозволенность – вот главный вывод, который сделал Сталин из ленинской критики субъективизма!

Как могло такое уложиться в голове? Из-за вульгарного понимания материализма, неприятия интеллигентского идеализма как веры в идеалы, в первичность моральных норм? По-видимому, Сталин все-таки уже что-то искал в ленинской философии, возможно, подтверждения своего желания умертвить врага истории, объективно обреченного ее законами, – и по крайней мере, не нашел в вульгарно воспринятом материализме ничего, что противоречило бы его философии смерти.

В стремлении отомстить буржуазии и интеллигенции, что явно видно в произведениях молодого Кобы, просматривается комплекс неполноценности «кухаркиного сына». Большинство партийных лидеров происходило из «образованных классов», он – из «кухаркиных детей» и в обидном переносном смысле, и в прямом: мать Кобы служила кухаркой у горийского священника. Сталин даже считал почему-то, что этот священник – его настоящий отец. «У вас, товарищ Ляпидевский, отец был поп, и у меня отец был поп», – сказал он как-то на кремлевском приеме знаменитому летчику.

В отличие от своих соратников – по происхождению дворян, буржуа и интеллигентов, в частности, в отличие от Ленина, – «кухаркин сын» Коба не испытывал чувства вины перед народом или каких-либо иллюзий относительно исторической обязанности, особых миссионерских качеств пролетариата. В пору его бурной молодости Кобу скорее вдохновлял образ одинокого, никем не услышанного и неподдержанного революционера, который отдает жизнь за людей (подобно горьковскому Данко). В музее Сталина в Гори можно прочесть русские переводы его юношеских стихотворений, которые понравились Илье Чавчавадзе и были напечатаны в его газете. Среди этих романтических стихотворений особенно примечателен стих «Пандури» (так называется грузинский музыкальный инструмент). В нем рассказывается о певце, который играл на пандури и пытался говорить людям правду, звать их на борьбу, – певец был отвергнут и преследуем людьми. И когда Коба много позже пишет о политических демонстрациях как о школе классовой борьбы, в его словах чувствуется и горечь, и ожесточение: «Нагайка делает нам большую услугу, убыстряя революционизацию «любопытных»… Но мы думаем, что пуля – средство не менее возбуждающее недовольство, чем нагайка».

Партийное дело было для него средством «мгновенно поставить на ноги рабочих всей России», осветить «путь к «обетованной земле», которая называется социалистическим миром», и тем самым «освободить человечество и дать счастье миру». Но для этого партия должна быть «крепостью, двери которой открываются лишь для достойных». Элитаристский и миссионерский характер этой достаточно мизантропической и очень простодушно и примитивно изложенной жизненной концепции очевиден. Не удивительно, что Коба, невзрачный и малообразованный партиец из семинаристов, представлял себе Ленина рослым и могучим «горным орлом» и при встрече почувствовал, по-видимому, не просто разочарование, о котором позже писал, но и определенное удовлетворение от того, что «великан истории» может быть малорослым и будничным.

У Сталина опасно сближаются критерии приемлемости истины, эффективности волевого действия и удовлетворения от самовыражения – и это все приближает его к самоощущению пророка и шамана. Но Сталин не был харизматичным лидером. При личном общении он не производил впечатления человека, насыщенного какой-то высшей энергией. В отличие, например, от Троцкого, которого кто-то удачно назвал «человеческим динамо высокого напряжения».

Сталин стал носителем харизмы вождя, не имея для этого абсолютно никаких данных. Но он шел к этому последовательно и целеустремленно, проявляя невероятную хитрость, настойчивость и выдержку.

В личной жизни Сталина осенью 1932 г. произошло несчастье, которое резко изменило его. Через день после вечеринки по поводу годовщины Октября (кажется, на квартире Ворошилова) застрелилась его жена, Надежда Сергеевна Аллилуева.

Надо полагать, Сталин любил эту красивую молодую женщину и очень страдал. Говорил, что ему не хочется жить, хотя вел себя странно: постоял недолго около покойной и вдруг, отойдя от гроба, покинул церемонию прощания и на похороны не пошел. Сталин явно гневался на самоубийцу. Чем старше он становился, тем мучительнее терзался бессмысленным вопросом: «КТО?» Говорили о каком-то письме Надежды к Сталину, о политических обвинениях; в семье Сталина очень любили Бухарина, а Енукидзе был ее, Надежды, крестным отцом. Однако каких-то серьезных оснований думать, что у Надежды были «правые» настроения, нет. Сталин частенько бывал очень груб с ней, а она любила его, иногда ревновала – насколько можно судить, безосновательно. В 1926 г. она покинула Сталина и поехала к отцу в Ленинград, но после его настойчивых просьб вернулась. Судя по воспоминаниям участников той октябрьской вечеринки в узком кругу, ничего из ряда вон выходящего тогда не произошло. Скорее всего, у Надежды Аллилуевой была нездоровая психика. Она была похожа на свою бабку из рода Федоренков, которые долго жили в Грузии и в семье говорили по-грузински: такая же красивая и чернявая. В этом роду была наследственная шизофрения, тяжелобольными были ее сестра Анна и брат Федор.

Иосиф Сталин и его жена Надежда Аллилуева

В кремлевской квартире Сталин почти не жил, семья вождя освоила имение миллионеров Зубаловых в живописных лесах Подмосковья около Москвы-реки, к западу от города, около небольшой станции Усово, где тупиком кончалась железнодорожная ветка от Кунцево к лесозаводу. Сталина не трогала ни красота природы, ни увлечение охотой или сбором ягод и грибов, которых было множество здесь же, в имении. В усадьбе он занимался садом со смородиной, малиной, разводил птицу.

К детям, когда они были маленькими, Сталин относился с любовью, а мать была суровой и требовательной.

Надежда застрелилась в Зубалово. После ее смерти Сталин переехал на кремлевскую квартиру, оставив прежнее жилище детям, и никогда больше не появлялся в Зубалово. Через два года его архитектор Мержанов построил «ближнюю» дачу в Кунцево. Было еще и несколько «дальних» дач в Предкавказье и Закавказье, в Крыму, но в основном он жил в Кунцево. Теперь детей он почти не видел, а имитация дружеских семейных вечеринок понемногу исчезла. В Кунцево приезжали «обедать» соратники, то есть во время ночного застолья обсуждать и решать текущие дела и напиваться под недремлющим прищуренным взглядом трезвого вождя.

Впоследствии его Зубалово превратилось в обычную росскую барскую усадьбу. Жена Сталина принимала многочисленных гостей, училась и вела партийную работу в городе. Собственно говоря, Сталин сам ничего не делал по хозяйству и садоводству, он только (как вспоминала его дочка) срезал садовыми ножницами сухие ветки .

Беспокойство Сталина находило проявление в потребности постоянно что-то достраивать и перестраивать, и в конечном итоге дача, задуманная, как светлое уютное помещение, распластанное среди сада, леса и цветников, превратилась в нечто мрачное.

Он жил здесь сам, окруженный многочисленной дворней из кадровых чекистов, и даже кухарки и уборщицы имели чекистскую выучку. Все замыслы архитектора относительно внутреннего планирования дома, деления на кабинет, спальню, детскую и тому подобное сошли на нет. В доме все комнаты были одинаковыми, Сталин постоянно работал и спал в самой большой, но часто менял комнату – в конечном итоге, они все были похожи: Сталин работал около обеденного стола, заваленного бумагами, на углу этого же стола обедал, если был один; спал здесь же на диване.

Потребности Сталина в культуре удовлетворялись вырезками иллюстраций из журнала «Огонек», прикрепляемых им лично к стенам, в частности портретов Горького, Шолохова и других советских писателей работы Яр-Кравченко и копии «Запорожцев» Репина.

Еще была радиола с набором пластинок с записями русских, грузинских и украинских народных песен. Сталин очень любил кино, любимые ленты смотрел десятки раз. Интеллигента Джиласа поразило, что Сталин воспринимал кино очень простецки – вслух и назидательно комментируя поведение персонажей.

Невзирая на врожденный педантизм, Сталин не уделял внимания быту – это было продолжение и развитие имиджа романтичного революционера, который все отдает людям. Скромность в быту доходила до мазохистских проявлений, но застолье было всегда пышное, близкие к нему люди напивались в своем кругу до умопомрачения. Время от времени по его жесту все, что было на столе, свертывалось в скатерть и выбрасывалось, стол здесь роскошно сервировался. Сам он пил и ел мало. Позже Сталин имел любовниц – актрис Давыдову, Барсову, а затем ему «для здоровья» приставили женщину по имени Валя.

Он оставался абсолютно одиноким в своей невеселой «ближней даче». Достроенный по его замыслу второй этаж вообще пустовал. Использовался он за все годы лишь один раз – для приема китайцев в 1949 г. Дача в Зубалово, всегда полная гостей, осталась в памяти его дочери Светланы светлым солнечным воспоминанием. По-видимому, таким воспоминанием она была и для Сталина.

Учтем и то, что Аллилуевы были людьми из окружения прежних кавказских друзей и соратников Сталина, в которое входили Киров, Орджоникидзе, братья Енукидзе и некоторые другие – их было не так уж и много. Семья Аллилуевых в годы Большого террора попала в немилость вместе со всеми.

 

«Либеральный поворот». Горький и Сталин

Горький радикально изменил свою политическую позицию на протяжении 1926–1928 гг., и с этого времени начал регулярно наезжать в СССР, а в 1931 г. окончательно вернулся на родину.

Первое время Горький был очень близок к Ходасевичу и Берберовой (резко антикоммунистически настроенным супругам). Они вместе жили под Берлином в начале 1923 г., потом в Чехословакии, а с осени 1924 г. – близ Сорренто. 7 апреля 1926 г. Ходасевич пишет в одном из писем о политическом разрыве с Горьким, о том, что он «устал от его двуличия и лжи (политической!), устал его разоблачать». Эйхенвальду Ходасевич писал: «Я все надеялся поссорить его с Москвой. Это было бы полезно в глазах иностранцев. Иногда казалось, что вот-вот – и готов. Но в последнюю минуту покатился немедленно по наклонной плоскости и докатился до знаменитого письма о Дзержинском. Природа взяла свое, а я был наивен, каюсь».

Максим Горький

Конфликт, который непосредственно размежевал Ленина и Горького в годы Гражданской войны, касался судеб верхушки российской интеллигенции. Отношения между Горьким и Лениным обстоятельно испортились еще до войны. Письма Ленина к Горькому не сохранились, но из ответов Горького можно судить, что более воинственную позицию занимал именно он, а Ленину приходилось большей частью оправдываться. Беспартийный Горький, в годы Первой русской революции был близок к большевикам, а после ее поражения – к ультралевой фракции Богданова – Луначарского, в ходе войны вообще отошел от социал-демократов и был ближе к эсерам, с которыми его связывала бывшая жена, эсерка Екатерина Павловна Пешкова. Тогда Горький вынашивал планы образования объединенной социалистической партии, был очень дружен со старым народником Германом Лопатиным, который пошел на каторгу за попытку освободить Чернышевского, а также с маниакальным преследователем агентов охранки, тщеславным Бурцевым и писателем Амфитеатровым, который позже связывал Савинкова с окружением Муссолини. В 1917 г. Горький пытался вовлечь в объединяющий проект В. Г. Короленко, который от этого резко отмежевался. Тогда Горький попробовал сделать центром оппозиции независимую левую газету «Новая жизнь», учрежденную им отчасти на свой гонорар за полное собрание сочинений, отчасти – на одолженные деньги. Сотрудниками Горького в газете были бывший большевик Десницкий (Строев), меньшевик Суханов (Гиммер) и литературный агент Горького А. Н. Тихонов. Эта газета долго оставалась чуть ли не единственным легальным органом демократической оппозиции власти большевиков. Ленин терпел ее лишь из-за своего пиетета к Горькому.

К этому времени М. Ф. Андреева, большевичка и даже ленинское «око» при Горьком, уже фактически разошлась с ним, хотя и продолжала жить с секретарем Горького Крючковым в огромной квартире Горького, где всегда находилось много людей (каждый со своей семейной кличкой). Горького в доме звали Дука. Здесь также жила жена Тихонова (давняя любовь Горького) с дочерью от первого брака, балериной, которая считалась внебрачной дочерью Тихонова, но как две капли воды была похожа на Горького. В частности, у них в доме проживала (в 1919–1921 гг.) и Мура – Мария Закревская, по прозвищу Титка, аристократка украинского происхождения, первый раз замужем – за Бенкендорфом, по второму мужу – баронесса Будберг, вероятный агент ВЧК и лично Петерса, а в свое время – агент и подруга Локкарта, английского разведчика. Ей Горький позже посвятил едва ли не наилучшее свое произведение – «Жизнь Клима Самгина».

М. И. Закревская-Бенкендорф-Будберг. Портрет работы А. Билинской-Богданович

В действительности, трудно объяснить отношение Ленина к Горькому одними лишь прагматичными рассуждениями. Очевидно, «буревестник революции» символизировал для «вождя мирового пролетариата» харизму рабочего класса как пролетарский писатель и выразитель (хотя и не очень сознательный и слишком испорченный интеллигенцией) его классовых интересов.

Эта удивительная аберрация говорит о Ленине куда больше, чем о Горьком. Алексей Максимович Пешков никоим образом не принадлежал к пролетариату. Когда Горький после амнистии в связи с трехсотлетием дома Романовых в 1913 г. вернулся из эмиграции в Россию, он обратился за паспортом в Нижегородскую ремесленную управу, и там ему в 1914 г. выдали паспорт на 5 лет как «цеховому Алексею Максимовичу Пешкову». Это полностью отвечало его социальному происхождению. Если уж говорить о социальной принадлежности, Горький происходил из достаточно зажиточных слоев российского «среднего класса» – как тогда говорили, мещанства.

Вера в «историческую миссию пролетариата» была более поздним культурно-визионерским увлечением Горького, а не результатом воспитанного сосуществованием с «фабричными» классового чувства. Эта вера скорее происходила из абстрактной жизненной философии, как и у антипода Горького – Бердяева. К укоренившимся в мещанской среде социальным инстинктам можно отнести разве что неприязнь Горького к крестьянству.

Рано осиротевший, Горький вырос в Нижнем Новгороде в семье своего деда – цехового старосты красильщиков. Имел все возможности получить образование, по крайней мере, начал учиться на чертежника. Дед разорился и стал попрошайкой уже тогда, когда Алексей покинул свой ненавистный дом в жестоком мещанском мире – особенно жестокий, мещанский и злой. Он начал странствия по России (в нынешней терминологии – как бродяга, хиппи или бомж ).

Талантливый писатель-самоучка, которого многому научил сосланный тогда в Нижний Новгород В. Г. Короленко, показал России не ее пролетариат, а ее дно, и стал безумно популярен. В начале века к нему в Нижний зачастили известные российские писатели «на поклон», как иронически заметил Бунин (который, в конечном итоге, сам ездил к Горькому) – так в России посещали только Чехова и Толстого. Горький и несколько близких к нему людей, самым способным из которых был Леонид Андреев, ввели даже «народную» интеллигентскую моду: все черное – широкополая шляпа, рубашка-косоворотка навыпуск, высокие сапоги. Популярность Горького была выражением острого интереса российского общества к темному «нижнему миру», который вот-вот мог заявить о себе вспышками революционной стихии. При этом менее одаренный Леонид Андреев кичился своей принадлежностью к миру «темноты», в рассказах смаковал всяческие ужасы и насилие, в то же время демонстрируя революционность. Горький, органически и непримиримо-левый, стремился прорваться через боль и насилие к гуманному будущему, и ему верили. Андреев всегда болезненно завидовал Горькому; в годы Гражданской войны он безуспешно пытался стать таким же идейным лидером белых, каким, по его мнению, был у красных Горький.

М. Горький в Нижнем Новгороде. 1903

Горький был высоким, худощавым человеком, смолоду чрезвычайно сильным, исхудавшим после туберкулеза легких, но все же к старости очень жизнелюбивым и крепким. Постоянным настроением его были некоторые подавленность и депрессия, которые легко переходили в возбуждение и растроганность. Чувства захватывали его настолько сильно, что ему (даже когда он был уже пожилым человеком) трудно было удержаться от слез. Слезливость Горького была предметом недобрых насмешек. И приступы депрессии (в молодости один закончился тем, что юноша прострелил себе легкое), и вспышки сентиментальной впечатлительности не были проявлениями капризов или разрядкой эгоцентрика, ждущей повода: реакция Горького на мир была адекватной и искренней. Однако Горький, как эмоциональная натура, под воздействием тяжелого хода событий иногда терял силу внутреннего сопротивления. И тогда вступал в действие механизм самозащиты-самообмана, усиливаемый растроганностью вплоть до слез. Силы психического сопротивления черпались в злобе, которая в молодости бросала его в уличные драки и делала временами нечувствительным к окружению, готовым к агрессивной реакции.

Горький, как и подобные жалостливые натуры, знал острую радость ощущения красоты, ему была открыта «музыка» природы и искусства, он имел острый интерес к человеческим судьбам и человеческим душам. Сочувствие его к людям было искренним и неутомимым. В тяжелых условиях Гражданской войны он раздавал все, что мог, своему окружению и тем, кто нуждался. Люди, которые разошлись с Горьким из идейных соображений и должны были иметь основания обвинять его во всех грехах (как Ходасевич), сохранили к нему благодарность за его бескорыстие.

Все эти черты затрудняли ему жизнь, но без них он не состоялся бы как писатель.

Если говорить о том социальном мире, в который пришел Алексей Пешков, то дело не в том, к какому именно классу он принадлежал, каким способом должен был зарабатывать себе на жизнь, кто и как его эксплуатировал. Горький в силу своих домашних обстоятельств и из-за своего нрава полностью почувствовал на себе весь груз дикого деспотизма российской глубинки: и традиционного семейного мужского деспотизма, и предельной жестокости улицы, жестокости отношений хозяина и рабочих, чиновников и обывателей, соседей, – и всех вместе – к «чужим». Этот исконный русский деспотизм раздавливал личность, порождал смесь рабского самоуничижения с агрессивностью и молодечеством. По-видимому, этот свинцовый тупой мир сломал бы и «Алексея – Божьего человека», если бы не опора, которую он нашел в мире книг.

Книги, которые Горький больше всего любил, принадлежали не к обличительной реалистической литературе – о зле в русской жизни он знал лучше писателей. Он любил литературу романтическую и высокую (не всегда лучшего пошиба), но такую, которая возносила его над мерзостями быта и убеждала, что есть другие люди и другой мир.

Впоследствии непрерывное чтение в каждую свободную минуту воспитало в нем хороший вкус – Алексей Пешков создал себе тот святой, сакральный, идеальный культурный мир, который он обожал и защищал всеми силами на протяжении жизни. Тупые и корыстные провинциальные попики не имели никаких шансов проникнуть в этот мир, хотя Горький и не имел органической враждебности к идее Бога, враждебности, которая была непременным признаком вольнодумного российского интеллектуала.

Если «богостроители» из гениальной интеллигенции Серебряного века шли к культуре от неортодоксального, полумистического и полулитературного Бога, то Горький шел к полумистическому, полулитературному Богу от сакрализованного им культурного пространства, которое только и могло служить опорой человеку и человеческим качествам «на дне» России.

Символисты строили пространство своего «Я» «на дне своих зеркал», идя через внутренние интеллектуальные и душевные драмы и катастрофы. Для Горького «дно» было в первую очередь реальным социальным дном, к которому его стремительно тянуло. Влечение к кавернам асоциальности, к босяку было выражением тяготения к антиструктуре; «босяк» стал художественным пространством молодого Горького, источником его романтизма и мифотворчества. С «Челкаша» начинается слава 24-летнего нижегородского писателя-самоучки, легенда о гениальном выразителе дум и чувств простого народа, которая сделала Горького кумиром революционной молодежи. Отважное поведение молодого писателя во времена революции, его романтические «Буревестник» и «Песня о Соколе» закрепили репутацию человека-символа.

Если от Блаватской и теософов «богостроительство» шло к Блоку и Вячеславу Иванову в виде аристократического модернистского протеста против господствующей классической культуры, то в сознании людей круга Горького человек мог и должен был стать тем героем, который не будет красть огонь у богов, как Прометей, а получит его сам, вырвав из собственной груди, как Данко – свое пылающее сердце, и тем самым станет равным Богу. Такой богостроительной поэзией стала его «Песня о буревестнике» (с ее знаменитым: «рожденный ползать – летать не может») – революционная «молитва» российской молодежи.

Для Горького потеря дистанции между беспросветной повседневностью и святым пространством книжного культурного мира была пошлостью и изменой идеалам. Показывая пошлость мира, Горький оставался на удивление целомудренным. Когда у него проскакивало невинное выражение вроде «сукин сын», он густо краснел. Так мог держать себя только человек, который вырос среди матерных слов и похабного издевательства над женщиной.

Как похабщину воспринял Горький и попытку пересмотреть опыт Первой русской революции, сделанную Бердяевым, Булгаковым и другими (в сборнике «Вехи» в 1909 г.). Он остался глухим к оценкам и предсказаниям, которые мы сегодня можем назвать пророческими. Зная, какой страшной может стать Россия в гневе темных миллионов, он, тем не менее, больше всего был поражен словами одного из авторов, кадета Гершензона, о том, что интеллигенция находится под охраной царских штыков.

«Ближайшая катастрофа (а положение таково, что катастрофа эта будет, и вскоре) вызовет революцию, – пишет Луначарский Горькому. – Отдельные напряженные энергии сомкнутся к краю. Будет что-то грандиозное. И учитывая ожесточение чрезвычайное – будет что-то разрушительное. Эти «культурные» холуи не понимают, что роль революционных партий будет сдерживающей. Если бы у них была капля прозорливости в головах, они должны были бы всячески нам способствовать: потому что мы – единственный мост, который соединяет культуру с народными массами, которые благодаря им же не вышли из состояния варварства. Если революция не сможет сдержать размах энергии восставших масс и ввести ее в русло, произойдут ужасные вещи… Но если вся эта безумная энергия будет организована? Пойдет начало планомерной творческой работы. Если подумать – так дух захватывает!»

Политическая платформа, которая сближала Горького с тогдашними большевистскими лидерами, самым ярким образом видна в переписке Горького с Луначарским осенью 1907 г., когда оба были уже в эмиграции в Италии.

Горький отвечает выражением солидарности: «Ваша мысль о революционерах, как о мосте, единственно состоятельном, для соединения культуры с народными массами, и о сдерживающей роли революционера – мысль родная и близкая мне, она меня давно тревожит, и я ужасно рад, что вы ставите ее так просто и крепко. В «Детях солнца» я вертелся вокруг этой мысли, но – не сумел сформулировать ее и – не мог. Потому что – кто среди моих «Детей солнца» способен чувствовать эту мысль и эту задачу? Она должна родиться в уме и сердце пролетария, должна быть сказана его устами – не так ли? И конечно, он ее расширит, он ее углубит».

Именно на этом Горький сходится с Луначарским и в «богоискательстве».

Горький ясно выразил свои богоискательские взгляды в журнале «Mercure de France» (15. 4. 1907), где он говорил о «чувстве… увлечения перед мудрой гармонией духа своего с общим духом всей жизни» как о сути своей религии. Поддерживая эту позицию в статье «Будущее религии» в журнале «Образование», Луначарский, вместе с тем, различает космизм и историзм как формы богостроительства. Космизм, по его мнению, «есть высшая форма натуралистической религии… есть поклонение гармонии сил природы».

Незадолго до смерти Луначарский, каясь в своем богостроительстве, характеризовал его таким образом: «В период поражения революционного движения в 1905 г. я, как и все другие, был свидетелем религиозных настроений и исканий. Под словом «богоискательство» в то время скрывалась всевозможная мистика, которая не желала себя компрометировать связью с уже найденным богом той или другой официальной религии, но искала в природе и истории этого бога, который, без сомнения, правит миром. Я пришел к такому мнению: конечно, мы, марксисты, отрицаем существование какого-либо бога, и искать его нечего… Между тем, рассуждал я, в научном социализме таится колоссальная этическая ценность… Нужно только суметь в своеобразной полупоэтической публицистике раскрыть внутреннее содержание учения Маркса и Энгельса… Бога не нужно искать, говорил я, его нужно дать светским образом. В мире его нет, но он может быть. Путь борьбы за социализм, то есть за триумф человека в природе – это и является богостроительством».

Луначарский противопоставил моральной философской традиции русской литературы, представленной Достоевским и Толстым, освободительную (по его словам) философию Ницше. Поэтому ни Луначарского, ни историка Покровского, ни других видных левых большевиков не пугало открытое якобинство Ленина.

Позже Луначарский писал по поводу «Братьев Карамазовых»: «Возьмите одну за другой проблемы Достоевского и сравните с марксизмом и ленинизмом. Все проблемы, которыми мучался Достоевский, мы можем с гордостью сказать: наше мировоззрение, ленинское и марксистское, решает полностью удовлетворительно, не откладывая их куда-то, не измельчая их, решая все противоречия, в которых барахтался Достоевский». «Люди типа Нечаева рисуются нам теперь как подпольные герои, люди великой силы воли и силищи мысли. Нам нечего от них сторониться. Это революционеры периода народничества, но это революционеры».

Горький принимает активистскую позицию левых, пытаясь противостоять российской массовой традиционности. В 1911 г. он пишет Луначарскому: «Вам, как апостолу учения насквозь активного, хорошо бы рассмотреть литературу русскую под таким углом зрения: проповедь какого отношения к жизни преобладает в русской литературе, активного или пассивного. Взвешивая все явления русской литературы на этих весах, Вы, по-видимому, увидели бы, что у лучших представителей нашей литературы преобладает мироощущение фаталистическое и что здесь такой колосс, как, например, Толстой, – полностью национален. Весь русский фольклор насыщен фатализмом: возьмите учение о судьбе, Доле, Горе-Злосчастии и вообще, везде в сказках и песнях выражено убеждение в том, что воля человека – бессильна в борьбе с окружающими таинственными и непобедимыми волями».

Горький смертельно ненавидел мещанство и всей силой своей личности готов был преодолевать мертвое сопротивление русской глухомани, «городка Окурова», светоносной волей Данко.

В статье «О цинизме» Горький пишет о двойниках – двух сестрах, Жизни и Смерти. «“Жизнь и смерть – две верные подруги, две сестры родные, времени бессмертного бессмертные дочери”…Но, творя, жизнь ищет, она хочет создавать только великое, крепкое, вечное, и, когда видит избыток мелкого, обилие слабого, говорит сестре своей:

– Сильная, помоги! Это – смертное.

Смерть покорно служит делу жизни…»

Горький пишет, что планирует использовать эту картину в продолжении «Матери» – так и не написанной повести «Сын». Здесь сцена дополняется словами: «И с улыбкой доброй и покорной (курсив мой. – М. П.) смерть своей крепкой рукой устраняет с дороги жизни все, что мешает ее быстрой поступи к своей мечте, – ей же богу, это так! Я это вижу – поверьте!»

Из этой философии гимнического единства и гармонии жизни и смерти родилась программа превращения театра в место революционного культового действа, предлагаемая богостроителем-наркомом Луначарским, программа огромных массовых революционных действ на улицах и площадях, в том числе и траурных захоронений, которые оставили следы в Петербурге на Марсовом Поле, уже непонятные для потомков.

Луначарский полностью принял это обожание смерти, эту ее эстетизацию и распространил тему сестер-двойняшек на искусство и революцию. «Искусство – революция – две прекрасные сестры, и чудесно, когда грозную голову ослепительной, в кровавые доспехи одетой Валькирии, – ее волшебная сестра венчает искрометной короной, когда ее кличи переводит она в гимны, плачет похоронным маршем над ее погибшими бойцами и зарницы далекого идеала превращает в картины будущего, которые укрепляют нашу веру и надежду».

Можно подумать, что Сталин совершенно искренне написал на подаренной ему Горьким поэме «Девушка и Смерть»: «Это посильнее, чем «Фауст» Гете». У нас много смеялись над этим, казалось, бессмысленным сопоставлением. Но оно не бессмысленно. В «Фаусте» общечеловеческая трагедия разрешается через борьбу Фауста со своим двойником – бесом-соблазнителем Мефистофелем, посредником между человеком и миром, вселенским злом. Победа Фауста все же трагична, живым и недосягаемым для Мефистофеля остается только его дух. У Горького проблема снята отождествлением двойников – смерти и жизни.

У Сталина было собственное отношение к смерти, которую он чувствовал тоже как ласковую и покорную его воле силу.

Горький вступил в самый тяжелый конфликт с большевиками, по-видимому, уже после выезда за границу, в связи с процессом над лидерами эсеров. Он написал тогда письмо к заместителю председателя СНК А. И. Рыкову, в котором говорил, что убийство представителей интеллигенции (именно так он квалифицировал возможный смертный приговор социалистам-революционерам) «в нашей безграмотной и некультурной стране» бессмысленно и преступно. Это был шаг бескорыстный и смелый; между прочим, письмо написано 1 июля 1922 г., через две недели после того, как был подписан договор об издании произведений писателя в РСФСР и перевод гонораров за границу на его имя, то есть когда в Советской России был решен наконец вопрос о финансовых источниках существования Горького за рубежом.

Согласно Горькому, революция возможна как союз интеллигенции, рабочих и капиталистов против бессмысленной деструктивной жестокости крестьянской массы. Брошюра «О русском крестьянстве» должна была быть политическим комментарием отношения Горького к идеологии защитников крестьянства – эсеров. Отдельно Горький заявил, что его негативное отношение к диктатуре большевиков не изменилось.

После процесса, на котором лидеры эсеров получили смертный приговор, но были впоследствии амнистированы, вышла в свет брошюра Горького «О русском крестьянстве», в которой высказывалась его позиция относительно революции, сформулированная ранее в переписке Горького с Луначарским.

Концепция Горького вызывала враждебные отклики как в Советской России, так и в эмигрантской среде. Попытки Воронского опубликовать статью Горького в «Красной Нови» оказались безуспешными, а Ленин назвал его письма к Рыкову «поганым»; за рубежом бескомпромиссный правозащитник Мельгунов оценил позицию Горького как попытку оправдать большевиков и был поддержан эмигрантским окружением в целом. Горькому фактически был объявлен бойкот. Осенью 1922 г. 30-летний юбилей творчества Горького замолчали как белые, так и красные; в Москве скромные собрания в Доме Искусств были испорчены обструкцией, которую устроил Горькому Маяковский. Вожаки РАПП – и Авербах, и старый Серафимович – и позже будут неоднократно позорить Горького в прессе.

И вдруг в 1926 г. Горький пишет, что любил и уважал Дзержинского, а затем возвращается в СССР, поддерживает судебный террор против интеллигенции, партию коммунистов, ОГПУ и Сталина в самые страшные и самые жестокие годы 1928–1933-й и выступает организатором Союза советских писателей (ССП), который стал органом политического контроля партии над деятельностью советской интеллигенции! Не было ли это изменой, причем из корыстных побуждений, как об этом утверждают враги Горького?

Двойственность и даже неискренность Горького с самим собой особенно свойственна, по-видимому, последнему периоду его жизни. Горький, чувствительный и мягкий, сверх меры эмоциональный и скорый на слезу, явно терял силу внутреннего сопротивления и готов был, как это часто с ним случалось, на резкие и жестокие поступки, на бурный и драчливый протест против эмигрантского большинства. Чем больше демонстрировала эмиграция свою враждебность к нему, тем сильнее были внутренние мотивы возвращения к большевикам. В конечном итоге, ему, «буревестнику революции», нечего было делать среди литераторов, все более правых и радикальных. Зато в СССР его и новую интеллигенцию ожидали неизвестные еще возможности. А то, что левое богостроительное нутро Горького принимало радикальный сталинский поворот – в этом трудно сомневаться.

Чекистская газета Беломорканала с выступлением Горького

Общую оценку того, что происходило в СССР, Горький дал в «Правде» еще в 1930 г., когда его приезды были эпизодическими: «В Стране Советов происходит борьба разумно организованной воли трудовых масс против стихийных сил природы и против той «стихийности» в человеке, которая, по сути своей, есть не что иное, как инстинктивный анархизм личности, воспитанный веками давления на нее со стороны классового государства». Отсюда и отношение Горького к осуществляемому советской властью насилию над личностью интеллигента: «Литератору кажется, что его насилует критика, политика, тогда как, если кто-нибудь и насилует его, то это – история и особенно старая история».

Сразу по возвращении в СССР в 1931 г. Горький написал настоящий панегирик ОГПУ. «Никогда еще и нигде не проявилось с такой движущей силой и в таких героических формах большое значение труда, как это проявляется у нас. Мы недооцениваем самое глубокое значение трудколоний, организованных коллегией ОГПУ, да и немногие из нас знакомы с ними». В 1927 г. Ягода, Погребинский и Шанин организовывают первую трудколонию ОГПУ в Звенигороде, в прежнем Савинском монастыре; в следующем году начинается широкий «экономический эксперимент» ОГПУ под руководством Ягоды. Горький знакомится с «перековкой», трудовоспитательной деятельностью Ягоды и других чекистов, о чем ОГПУ давно позаботилось. ОГПУ непрестанно работало с Горьким все время, и идея освободительного и воспитательного труда играла здесь незаурядную роль.

П. П. Крючков, М. Горький и Г. Г. Ягода

Представляют интерес обстоятельства педагогической деятельности А. С. Макаренко в связи с делом Горького. Еще в 1925–1928 гг. Горький письменно познакомился с А. С. Макаренко; в 1928 г., сразу по приезде в СССР, он поехал к нему под Полтаву, в колонию имени М. Горького. Летом 1927 г. Макаренко вызывали в Кремль, и его принял сам Сталин. Есть данные, что уже тогда ему было предложено организовать школу разведчиков на основе своих воспитанников.

Тем не менее, Сталин как-то «забыл» предупредить украинское руководство о необходимости озаботиться «Антоном», и в том же году Макаренко снимают с работы, опыт воспитательной деятельности колонии объявляют вредным, а в 1928 г. под чутким руководством Н. Скрыпника Наркомпрос Украины принимает решение об реорганизации колонии. Колония им. Горького развалилась. Твердые большевистские украинизаторы проявляют в деле Макаренко, бывшего эсера, брата белого офицера, свою партийную закалку.

Но на помощь приходят славные чекисты. В ноябре 1927 г. Макаренко переводят в Куряж под Харьковом, в колонию ОГПУ им. Дзержинского. Макаренко присваивают высокое генеральское звание бригадного комиссара (в ОГПУ военные звания были на два ранга выше, чем соответствующие армейские, так что ромб в петлице Макаренко тянул столько, сколько три ромба в обычных армейских петлицах). Между прочим, после «разоблачения» Ягоды бывшему наркому было инкриминировано также создание лично преданных ему чекистских отрядов из прежних беспризорников.

В 1934 г. Горький выехал в экспедицию на строительство Беломорканала с бригадой писателей и своими глазами увидел зону. Результаты экспедиции подытожены в книге, редакторами которой были А. М. Горький, Л. Л. Авербах и заместитель начальника ГУЛАГа, начальник Беломорстроя С. Г. Фирин. Вот некоторые отрывки из разделов книги, написанных непосредственно Горьким:

«Пролетариат-диктатор еще раз получил неоспоримое право заявить: я не борюсь для того, чтобы убить, как это делает буржуазия, а для того, чтобы воскресить трудовое человечество к новой жизни, я убиваю только тогда, когда уже нет возможности вытравить из человека его древнюю привычку питаться плотью и кровью людей».

Труд на Беломорканале

«Человек воспитан историей как существо трудодейственное, и, будучи поставлен в условия свободного развития своих разнообразных способностей, он начинает бессознательно подчиняться основному своему назначению: изменять формы и условия жизни в соответствии с ростом его все более высоких требований, которые побуждаются успехами его же труда».

«Человеческое сырье обрабатывается неизмеримо труднее, чем дерево, камень, металл. Изуродованное тлетворными влияниями разнузданного, больного капиталистического общества, оно подавляет рост своего разума – или что то же – «духа» – зоологической силе инстинктов и особенно легко – инстинкту собственности – возбудителю хищничества, паразитизма и всей прочей скверны».

Богостроительская философия прокладывает себе дорогу к философии чекистского «перековывания». В творчестве Горького хорошо виден изъян российского богостроительства начала века, отмеченный Бердяевым: восстание индивидуальности в нем приобрело черты поисков соборности, то есть новых форм корпоративности и коллективизма. Для Горького дионисийское коллективное духовное движение осуществляется проще всего в труде, в совместной работе миллионов, и в этом коллективном море тонула тогда яркая индивидуальность революционеров.

Для достаточно большого числа примитивных, отверженных, особенно для молодых подростков, выбитых из колеи нормальной жизни разрухой Гражданской войны, простые механизмы включения в небольшой коллектив лагерей Ягоды с его вполне досягаемыми благодаря напряженному труду непритязательными целями стали путем к расширению кругозора – в духе педагогики труда, воплощаемого самоотверженным и умным Макаренко, и в духе каторжной системы коллективной ответственности, разработанной там блестящим чекистом-организатором, бывшим международным экономическим преступником Н. А. Френкелем.

Ошибочно было бы думать, что все чекистское «перековывание» в действительности было огромной липой; да, это был каторжный труд, страдание и большой страх, но лагеря Ягоды еще не были ежовско-бериевскими лагерями смерти.

Горьковское увлечение трудовым энтузиазмом воспитательных учреждений ОГПУ переносится и на лидеров ОГПУ и ВКП(б). «К недостаткам книги, по-видимому, будет зачтен и тот факт, что в ней слишком мало сказано о работе 37 чекистов и о Генрихе Ягоде».

«Так же непрерывно и все быстрее растет в мире значение Иосифа Сталина – человека, который, наиболее глубоко усвоив энергию и смелость учителя, вот уже десять лет достойно замещает его на самом тяжелом посту вождя партии. Он глубже всех других понял: действительно и нерушимо революционно-творческой может быть только истинная и чисто пролетарская, прямолинейная энергия, открытая и воспитанная Лениным».

Сталин мог тихо торжествовать. Это была победа не над Горьким – это было что-то значительно большее: победа над Лениным. Ленину не удалось приручить Горького, а Сталин – приручил.

Сталину удалось убедить Горького, что в партии большевиков происходят изменения в приемлемом для него направлении. Горького совсем не смущало устранение от власти старого революционного руководства, которое Горький не любил (в частности, Троцкого и особенно Зиновьева; в конечном итоге, с Каменевым он хотел Сталина помирить). Мировая революция, которая идет к победе по трупам интеллигентской элиты России, – такая мировая революция отходила в прошлое. Горький не стремился разгромить малообразованных «пролетарских» деятелей культуры – он настойчиво сопротивлялся попыткам отстранить от подготовки съезда писателей прежних РАППовцев, в частности Авербаха. Горький не мог не видеть насилия, но для него это было насильственное перевоспитание темной и страшной России.

Сталин и Горький. 1931

Демократизация общества в формах новой конституции и «блока коммунистов и беспартийных» – вот что, казалось, вырисовывалось на политическом горизонте России. И это казалось не только Горькому – оптимистами были и близкие к нему представители старшего поколения западных гуманистов-интеллигентов: Ромен Роллан, Анатоль Франс, Герберт Уэллс, Стефан Цвейг, Бернард Шоу.

В 1932 г. Бухарин издал в Москве книгу «Этюды». Там он цитировал фразу Энгельса о Гете: «Существовать в жизненной среде, которую он вынужден был презирать, и все же быть прикованным к ней, как к единственной, в которой он мог действовать…» Приведя эту цитату, С. Коэн отмечает, что Бухарин явно относил эту ситуацию к себе. По-видимому, что-то подобное мог сказать о себе и Горький.

Восприятие Горьким советской реальности не могло быть абсолютно некритичным. «Дружба» Сталина и Горького включала какой-то взаимный компромисс. Безусловно, Горький как-то влиял на ситуацию, в том числе и на решения Сталина.

Чего же добивался Горький ценой политической поддержки Сталина, на что он рассчитывал?

После 1933 г. Сталин предпринимает шаги, которые выглядели как либерализация режима.

В частности, это нашло проявление в изменении правовой идеологии. В полемике Вышинского против Крыленко в 1933 г., которую расценивают как личную интригу обвинителя будущего генерального прокурора против главного обвинителя основных политических процессов 20-х годов, главное все-таки было не в личных обвинениях. Вышинский возражал против взгляда на основы «социалистического права», который считался общепринятым после труда официального законодателя «юридической науки» Пашуканиса «Основы советского права» (1924 г.) и который отстаивал также и Крыленко. Согласно Пашуканису – Крыленко, всевозможные попытки заранее определить типичные наказания за типичные преступления являются возвращением к буржуазному принципу абстрактной виновности; советский суд должен выносить приговор каждый раз в зависимости от личных качеств и классовой принадлежности обвиняемого. Вышинский, который при формулировке обвинений и вынесения приговоров именно из личных желаний Сталина и исходил, в теории повернул к нормальному принципу «преступление и наказание».

Реформа прокуратуры и пересмотр принципов совпадают с возвращением из политической ссылки бывших оппозиционеров – и, в частности, уже после XVII сьезда партии, с назначением Бухарина на должность главного редактора второй по значению после «Правды» газеты «Известия». Этому предшествовала капитуляция Бухарина – его покаянное выступление на пленуме ЦК в январе 1933 г., где он впервые признал, что его установки 1928–1929 гг. были «полностью неверными». Сам Бухарин при этом ссылался на необходимость сплочения всех партийных сил, учитывая тяжелую внутреннюю ситуацию в стране, и на наступление фашизма в Германии.

Очевидно, главную роль в показании Бухарина сыграло то обстоятельство, что он отказался от нереальных намерений вернуть себе руководящее положение в партии и решил поддерживать новый вариант умеренного курса. Исследователи, в первую очередь С. Коэн, считают, что Бухарин ориентировался при этом на умеренную группу Орджоникидзе – Кирова. Анализ материалов из истории литературного процесса в СССР, осуществленный Л. Флейшманом, [424] позволяет допустить, что Бухарин рассчитывал на эволюцию взглядов самого Сталина.

Новые стимулы псевдолиберализма Сталина дает антифашистское движение, на которое он ориентируется все более явно. Статья Бухарина в первом же подписанном им номере «Известий» (6 марта 1934 г.) «Кризис капиталистической культуры и проблемы культуры в СССР» формулирует антифашистские позиции, которые должны были служить делу общественного единения. Осенью 1934 г. была создана комиссия по подготовке проекта Конституции СССР, в которую вошел и Бухарин – как говорят, истинный вдохновитель и главный автор этого замечательного документа, к сожалению, чисто декларативного.

В мае 1934 г. состоялась замена главного докладчика по вопросам советской поэзии на намеченном на август съезде советских писателей: вместо планируемого раньше Н. Асеева докладчиком назначен Бухарин (допускают, что по предложению Горького). Это назначение имело чрезвычайно принципиальный характер, поскольку меняло не только литературную, но и политическую ориентацию съезда. Асеев представлял левые, лефовские литературные круги, которые планировали построить литературу на ультралевых ориентациях и на наследии Маяковского. Зато Бухарин был сторонником широких культурно-политических ориентаций и придавал особенное значение независимому и нестандартному поэту Пастернаку, которого высоко ценила европейская интеллигенция. Бухарин усиливал позиции Горького вопреки ультралевым. Наряду с этим Бухарин пытался создать впечатление сотрудничества независимого и строптивого художника с твердым и жестким вождем. Именно по просьбе Бухарина Пастернак в новогоднем (1936 г.) номере «Известий» печатает стихотворения «Я понял: все живо» и «Художник» («Мне по душе строптивый норов…»), где эта идея является главной.

Максим Горький на I съезде советских писателей

Не случайно в это время Сталиным разыгрывается жестокая и двусмысленная, далеко идущая комбинация с О. Мандельштамом. О. Мандельштама арестовали тогда же, в мае 1934 г., за антисталинское стихотворение («Мы живем, под собою не чуя страны»), но он был освобожден из тюрьмы и отправлен в ссылку в Чердынь, где совершил попытку самоубийства. О Мандельштаме беспокоилась вечно опальная Анна Ахматова, обратившись к секретарю ВЦИК Енукидзе и Бухарину, который в письме к Сталину сослался, между прочим, на озабоченность по поводу Пастернака. Сталин ответил телефонным звонком к Пастернаку, то есть прореагировал не на чисто служебную акцию секретаря ВЦИК, а на личное обращение Бухарина и Пастернака; об этом звонке сразу узнал Эренбург, который приехал на съезд писателей вместе с Андре Мальро. Кстати, незадолго до того Мальро имел встречу с Троцким, и ему очень не понравилось отношение непризнанного коммунистического лидера к Пастернаку. Сталин, который внимательно следил за Троцким и очень боялся его конкуренции в международном коммунистическом движении, придавал большое значение подобным мелким политическим маневрам. Мандельштама тихо освободили, чтобы его судьба вскоре затерялась в потопе кровавых репрессий.

Все эти игры укладываются в общую схему сталинского поведения накануне Большого террора – демонстрация широкой либерализации режима, отказа от левацких крайностей и поворота к демократической антифашистской Европе.

Конец 1935 г. именно и был апогеем такой «либерализации». Отмена карточной системы, реабилитация казачества, ликвидация ограничений в связи с социальным происхождением и института «лишенцев» (лишения в правах), возобновление новогодней елки и тому подобное – вершиной этих сигналов, порождавших новые и новые надежды, стала работа над проектом новой Конституции, в которую был вовлечен Бухарин. «Блок коммунистов и беспартийных», ставший политическим флагом нового поворота, воспринимался как предвестник какого-то широкого общественного сотрудничества, олицетворяемого именами Сталина и Горького.

Все это уже было игрой, которая прикрывала подготовку к Большому террору.

Горький умер 18 июня 1936 года.

Через два месяца, 19 августа, открылся процесс по делу «убийц Кирова» – Каменева, Зиновьева и других. Еще через месяц с небольшим, 26 сентября, Ягоду заменили Ежовым. Начинался Большой террор.

 

Переворот – вторая опричнина

В последнее время опубликовано достаточно документов, чтобы представить, как действовала машина террора в 1936–1938 годах.

Возьмем в качестве примера Винницу и Винницкую область. Ужасы «ежовщины» в Виннице стали известными всему миру после того, как в 1943 г. в центре оккупированного города немцы обнаружили массовое захоронение жертв НКВД. Была собрана авторитетная международная комиссия, которая неопровержимо датировала массовое убийство 9439 человек к периодом «ежовщины». Были опубликованы многочисленные фото. Недавно рассекречены и документальные материалы по Винницкому областному управлению НКВД – расследование уголовных дел бывших руководителей управления, которое закончилось закрытым судом военного трибунала войск НКВД в Киеве 26 апреля – 6 мая 1941 г. (чистка «органов» началась сразу после ликвидации Ежова). Два высших руководителя управления НКВД были приговорены к расстрелу, но расстрел был заменен десятью годами заключения. В деле рядовых палачей-исполнителей – бывших следователей управления – следствие заглохло в годы войны, и в конечном итоге новосибирский следователь НКВД по спецделам судопроизводство прекратил.

В показаниях освобожденного следователя Ширина описывается система террора. «Как осуществлялись аресты. Порядок я застал такой: в районах были организованы опергруппы, которые возглавлялись оперативными работниками УНКВД… Эти оперативные группы на местах составляли оперативные списки на основании данных, которые имелись, а если не было этих данных, то изготовлялась соответствующая документация. Оперативные списки высылались в областное Управление, причем они в большинстве случаев шли непосредственно к начальникам отделов, минуя начальника Управления. Такой порядок я уже застал у них, когда санкции оформлялись на аресты по оперспискам и давались отделами после того, как эти списки утверждались в области, в прокуратуре оформлялись постановления на аресты. В определенный период заседала тройка – Кораблев (нач. УНКВД. – М. П.) и областной прокурор, а также секретарь обкома КП(б)У… Вся эта работа шла быстрыми темпами. Обычно вечером начальнику УНКВД Кораблеву докладывались сведения о количестве сознавшихся. Между отделами существовало как будто своеобразное соревнование, в каждом отделе из районов звонили и сообщали цифры – 15, 20, 25, то есть тех, которые сознались».

Как добивались признания, хорошо известно. Вот одно из свидетельств: «Допрос продолжался приблизительно часа 1 1/2–2 и меня отправили в камеру. Ширин мне заявил, что я поляк, и, отправляя в камеру, прибавил: «Иди, подумай, ты поляк», когда я сказал ему, что я украинец, тогда Ширин крикнул: «Националист, молись богу» и требовал, чтобы я молился. Но поскольку я молиться не умею, то Ширин вынуждал меня петь. Между тем, Редер ко мне подходил, наступал ногами на мои носки… В тот же день вечером я был повторно вызван на допрос к Ширину и Редеру, они были вдвоем. Они требовали дать показание о моей к.-р. деятельности. Во время допроса ко мне подошел Ширин и кулаком ударил в лицо, я свалился со стула. По его приказу я встал и опять сел на стул, и Ширин опять нанес мне кулаком 3–4 удара в лицо… Ширин меня бил кулаком по затылку, сбивал со стула, садил меня на ножку стула и ударами сбрасывал со стула… эту боль я не мог выдержать и заявил Ширину, что буду писать все, что они будут требовать».

Чем же руководствовались палачи из НКВД, составляя «оперсписки», «производя соответствующую документацию» и «своеобразно соревнуясь»? В ходе развертывания террора высшие чины НКВД, бывало, сводили и личные счеты, но в массе своей это были внезапно продвинутые по службе малообразованные нижние чины репрессивных органов; они работали, как бездумные механизмы, изо всех сил стараясь угодить начальникам. Областные управления НКВД получали «лимиты» на осужденных по I категории (расстрел) и по II категории (заключение сроком до 10 лет). Планы-«лимиты» перевыполнялись в порядке «своеобразного соревнования», на что начальники управлений просили разрешения у НКВД Ежова. В «лимитах» неявно содержались указания на категории дел: троцкисты и правые, участники военно-фашистского заговора, по румынскому, латвийскому, чешскому, эстонскому «к.-р. и ш/п», по украинской «нац. к.-р. повстанческой», по польской “ПОВ”», по сионистам и по бундовцам, по церковникам и сектантам, по «пораженческ. к.-р. агитации» – и, конечно, по «женам изменников Родины». Но за этими рубриками невозможно установить настоящую цель террора: это были лишь официальные обвинения, а не действительные мотивы, ведь всех этих массовых организаций «к. – р и ш/п» в действительности не существовало.

Казни выполнялись не массово – персонально каждого осужденного расстреливал в затылок комендант НКВД. Иногда эти палачи выполняли по 200 приговоров за ночь. При расстрелах присутствовали прокурор и председатель суда. Ульриха и Вышинского можно считать убийцами не только в переносном, но и в прямом смысле слова – смертные приговоры, вынесенные с их участием, выполнялись в их присутствии.

Страна была брошена в лапы НКВД, который давал «лимиты» и организовывал «своеобразное соревнование», выбивая признания из тысяч и тысяч людей. Но Большой террор только на первый взгляд кажется хаосом, бесцельной беспощадностью безумцев. После XVII съезда ВКП(б), в начале 1935 г., была создана комиссия по делам безопасности Политбюро ЦК в составе Сталина, секретарей ЦК Жданова, Ежова, Маленкова, прокурора СССР Вышинского и заместителя председателя Комиссии партконтроля (КПК) Шкирятова. Сразу после избрания секретарем ЦК и главой КПК Н. И. Ежов начал писать фундаментальный труд «От фракционности к открытой контрреволюции». Основная идея этого сверхсекретного научного опуса заключалась в том, что «правые уклонисты» являют собой одно целое с «троцкистско-зиновьевской оппозицией» и имеют разветвленное подполье с террористическими, шпионскими и диверсионными целями. Сталин по просьбе Ежова отредактировал рукопись и сделал «ценные замечания, учтенные автором». Это и была «идеологическая платформа» Большого террора – однако она, как и всякая идеология, не формулировала прямо его скрытые цели.

Сталин вместе со своими выдвиженцами эпохи «Большого террора»: в первом ряду – Шкирятов, Берия, Хрущев, во втором – Жданов и Маленков. 1938

Понятно, что узкая группка сталинских «соратников» своими подписями лишь санкционировала деятельность кровавой машины. Основная практическая работа по развертыванию террора осуществлялась тремя функционерами – Ежовым, Вышинским и Ульрихом.

Н. И. Ежов

Николай Иванович Ежов возглавлял тот гигантский аппарат НКВД, который осуществлял террор; после назначения в НКВД за ним были оставлены должности секретаря ЦК и главы КПК. В год, когда его назначили секретарем ЦК, ему исполнилось лишь сорок, но в партии он был с марта 1917 г. Это был крошечный человечек, довольно приятной внешности, с синими глазами. У Ежова совсем не было никакого образования, но он имел способности, очень любил петь. С 14 лет – питерский рабочий, в войну – комиссар, потом мелкий провинциальный партработник, в 1927 г. был взят в аппарат Поскребышева в Москву. Жена его, рыжая красавица-еврейка, якобы нравилась Сталину; детей у Ежовых не было, они удочерили девочку из семьи репрессированных. После загадочной смерти приемной матери и расстрела приемного отца дочь потерялась в спецприемниках; потом она выучилась играть на баяне (или аккордеоне) и даже зарабатывала игрой. От родителей не отрекалась, хранила об обоих туманные и теплые воспоминания. Ежов мертвецки пил в свободное от работы время (видно, испытывал какие-то страдания). Но этот недалекий и верноподданный маленький человечек своеобразно послужил Сталину даже своей смертью: на него была свалена вся ответственность за «ошибки и перегибы».

Андрей Януарьевич Вышинский не только пережил времена террора, но и сделал большую карьеру министра иностранных дел СССР. Всплеск ее начался с процессов против интеллигенции (на главных он был судьей) – кроме последнего процесса меньшевиков (здесь было некоторое неудобство: Вышинский сам был когда-то меньшевиком и даже, как прокурор Арбатского района, летом 1917 г. выдал ордер на арест Ленина). Эти обстоятельства и обеспечили ему долгие годы жизни, ведь Сталин крепко держал его в руках. Сталина Вышинский знал по бакинской тюрьме, где они вместе сидели и где зажиточный Вышинский делился с ним своими передачами с воли. Вышинский, абсолютно безжалостный и мерзкий человек, но образованный и умный юрист, все прекрасно понимал и боялся выдвигаться на опасные высокие роли, зная, что жив только до тех пор, пока жив Сталин. Но все намерения вождя угадывал и тщательным образом выполнял.

А. Я. Вышинский

Василий Васильевич Ульрих – латыш родом из Риги, профессиональный революционер из семьи профессионального революционера, человек с безукоризненной партийной биографией, военный судья со времен Гражданской войны – имел один недостаток: в годы войны он беспощадно карал врагов революции, разъезжая в поезде Троцкого. Этот и слышать ничего не хотел о каких-то сомнениях, зная, чем они могут закончиться; для своего давнего товарища, председателя «тройки» в 1937 г., который чудом пробился на ночную встречу с ним, чтобы рассказать правду, он сделал одно: выслушал его и сказал ему «прощай». Вечерами Ульрих посещал театр, ходил на балет, на симфонический концерт, чтобы расслабиться, послушать красивую музыку, прикоснуться к высокому искусству, набраться сил и – на работу на всю ночь (не более 5–6 минут на одно расстрельное дело). Ульрих возглавлял Военную коллегию Верховного суда СССР с 1925 г., был скрупулезным и надежным исполнителем и прослужил безукоризненно до 1949 г., – когда внезапно был отправлен на пенсию. Он разжирел и очень грустил по высшим кругам, от которых был отлучен: бывал счастливым, лишь когда мог попасть на высокий прием и одеть все свои ордена.

В. В. Ульрих

Политическая цель всех крутых и жестоких действий сталинского руководства четко проглядывается в формулировках, которые давал на процессах 1936–1938 гг. прокурор А. Я. Вышинский. Окончательные формулировки вошли в «Краткий курс истории ВКП(б)», провозглашенного специальным постановлением ЦК партии от 14 ноября 1938 г. учебником, который «являет собой официальное, проверенное ЦК ВКП(б) толкование основных вопросов истории ВКП(б) и марксизма-ленинизма, не допускающее никаких произвольных толкований».

Сталин и Ежов

«Официальное толкование» с его вечными формулировками стало главным идейным итогом переворота, поскольку создавало наконец условия для тотального контроля над поступками и мнениями каждого члена общества и завершало конструкцию коммунистического тоталитаризма.

Накануне сталинского переворота еще возможны были альтернативные толкования марксизма, о чем свидетельствуют, например, такие слова тогдашнего наркома образования А. В. Луначарского: «Однако марксизм – это единственное и целостное в сущности направление, преломляясь в разных головах, приобретает разный характер, выражаясь по-разному, так что неизменными остаются лишь самые общие, то есть родовые признаки, в то время как в деталях, да и не только в деталях, отдельные виды далеко разошлись между собой». Марксизм, по Луначарскому, «…смотрит не назад, а вперед, мы считаем истину не готовой, а такой, которая формируется, мы не отлучаем тех, кто идет к ней другими путями: наши расхождения, нашу полемику мы считаем формой сотрудничества».

Следует отметить, что эти слова Луначарского выражают скорее его давнюю личную позицию, чем сугубо большевистскую и ленинскую. Но в 1927 г., в канун переворота, оказалось возможным отстаивать плюралистическую и более релятивистскую позицию. И это был знак эволюции, которую Сталин и его группа прервали.

Для того чтобы трансформировать большевистскую нетерпимость в формы государственного тоталитаризма, необходимо было пройти долгий путь. Завершающими вехами на этом пути были «открытые» процессы над оппозиционерами-коммунистами, в ходе которых менялись и вызревали формулы обвинения.

На процессе Зиновьева – Каменева 19–24 августа 1936 г. Вышинский говорил: «…они всячески пытаются изобразить дело так, будто они стоят на каких-то, пусть замызганных и затрепанных, но все же политических позициях. Эти попытки – лживое прикрытие их политической пустоты и безыдейности… Эти господа признавали, что у них не было никакой программы, однако какая-то «программа» у них все же была… Внутренняя политика определялась в их программе одним словом: «убить»… Эти господа избрали убийство средством борьбы за власть. (Обращаясь к Зиновьеву.) Вот мысль, которая вас преследовала, – что без вас нельзя… Грустный и позорный конец ожидает этих людей, которые когда-то были в наших рядах, хотя никогда не отличались ни стойкостью, ни преданностью делу социализма» (курсив мой. – М. П.).

Следовательно, это – бывшие «наши», хотя они и не отличались «стойкостью» и «преданностью». Жажда власти сделала их беспринципными бандитами, готовыми воспользоваться услугами гестапо.

На процессе Пятакова – Радека – Сокольникова (23–30 января 1937 г.) формулировки несколько изменяются: «…начав с образования антипартийной фракции, переходя ко все большим и большим заостренным методам борьбы против партии, став, особенно после изгнания из партии, главным рупором всех антисоветских сил и течений, они превратились в передовой отряд фашистов, которые действовали по прямым указаниям иностранных разведок… На всем протяжении своей позорной и прискорбной истории троцкисты старались бить и били по самым чувствительным местам пролетарской революции и советского социалистического строительства».

Следовательно, они никогда не были «нашими». Но, став врагами уже тогда, когда они образовали фракцию, троцкисты неминуемо завершили свой путь превращением в фашистских шпионов и диверсантов.

И наконец, на процессе Бухарина – Рыкова – Ягоды (2–23 марта 1938 г.) Вышинский дает окончательную формулировку: «Историческое значение этого процесса заключается в первую очередь в том, что на этом процессе с исключительной тщательностью показано, доказано, установлено, что правые, троцкисты, меньшевики, эсеры, буржуазные националисты и так далее представляют собой не что иное, как беспринципную, безыдейную банду убийц, шпионов, диверсантов и вредителей».

На материалах процессов, сфальсифицированных в кошмарные ночи издевательств и истязаний в подвалах тюрем Лубянки, Лефортово и Бутырок, на этом кровавом бреде построен фундамент режима, из которого уже невозможно было вынуть ни одного камня.

Следовательно, все «колебания в проведении генеральной линии партии», «выступления против Ленина и Сталина» были всегда не чем иным, как актами шпионажа и диверсии. Поэтому все «колебания и выступления» должны немедленно караться ВМН – «высшей мерой наказания», расстрелом за государственную измену.

Это и является коренным поворотом в идеологии и практике коммунизма.

Несмелые попытки преемников сталинской диктатуры пересмотреть хотя бы частично вылитые как из бронзы формулировки тянули за собой опаснейшие последствия для всего сооружения СССР. Восстановление Бухарина в партии стало одним из предвестников всеобщего развала. Без закрепленного полицейской террористической машиной единомыслия невозможно было существование монолитной империи.

В критических выступлениях коммунистической прессы против «перегибов», связанных с «культом личности Сталина», осуждались преимущественно высокие оценки личности и заслуг Сталина, которые создавали новое политическое пространство, атмосферу неприкрытого холуйства. Но парадоксально, что в «Кратком курсе» и постановлении по поводу его выхода преимущественно говорится о преувеличении «партийной пропагандой» роли лиц в истории и достаточно скромно выделен Сталин. В заключительных выводах «Краткого курса» сказано, что «после смерти Энгельса самый большой теоретик – Ленин, а после Ленина – Сталин и другие ученики Ленина были единственными марксистами, которые двигали вперед марксистскую теорию» (курсив мой. – М. П.). Как видим, Сталин даже поставлен в один ряд с (правда, анонимными) – «другими учениками Ленина». Основное в новом идеологическом направлении – выстраивание истории партии таким образом, чтобы она складывалась не «вокруг исторических лиц», а «на базе развертывания основных идей марксизма-ленинизма».

В этом и заключался главный замысел политико-идеологического поворота, завершенного Большим террором. Люди должны были просто исчезнуть из истории – как прошлой, так и настоящей. Враги вспоминались в обоймах как символы зла, большинство из них должны были исчезнуть бесследно – упоминания об их фамилиях были запрещены, герои превращались в простые символы «развертывания основных идей», а их жизнеописания – в литературу житийную. В истории оставались только анонимные силы, идеи и принципы, «развертывание» которых тускло отражалось в конкретных человеческих поступках. Сталин скромно прятался за «основными идеями», «разворачивать» которые ему выпала судьба. Но это было лукавое «смирение паче гордости», потому что так создавалась харизма власти, сияние которой затмевало все личные добродетели. Благодаря абстрагированной, абсолютно прямой «генеральной линии партии», линии, которая замещала собой все возможные системы координат и служила фактически отправной точкой – эквивалентом мифологического времени, единственной точкой отсчета, – релятивизм был доведен до конца. Диктатура партии превращалась в личную диктатуру неслыханной в истории тотальности.

Характерно, что Сталин всегда был противником формулы «диктатура партии» (хотя и Троцкий, и Зиновьев ее часто употребляли). Суть возражений Сталина иногда трудно понять – он начинал говорить о системе разных «рычагов», о Советах как форме диктатуры пролетариата и тому подобное. А в действительности эта суть проста: Сталин уже в конце 1920-х гг. ликвидировал диктатуру коммунистической партии и установил режим своей личной власти. В результате «ежовщины» личная диктатура Сталина приобрела характер тоталитарного террористического режима.

Таким образом, преследование «троцкистов и бухаринцев» было лишь поводом и представляло знаковую систему для более общей задачи – установления режима тотальной власти.

 

Скрытые цели Сталина

Для осмысления всего, что происходило в стране за десятилетие (с 1928-го по 1938 г.), ключевое значение имеет дело Кирова.

Версии обстоятельств убийства Кирова менялись на протяжении Большого террора, пока на заключительном процессе в 1938 г. не была сформулирована устрашающая история «троцкистско-бухаринского заговора» 1932 года. Совершенно ясно, что главными авторами этой версии были Сталин и Вышинский. Потом, в толковании Хрущева, появлялась версия с намеком, из которой вытекало, что убийцей Кирова был Сталин. 4 ноября 1990 г. «Правда» опубликовала выводы изучения материалов КГБ и прокуратуры, которые были в распоряжении комиссии по расследованию дела Кирова; согласно им, выстрел Николаева имел личную подоплеку. 28 января 1991 г. в «Правде» выступил бывший глава комиссии А. Н. Яковлев, который не согласился с ее выводами; Яковлев, признавая, что прямых доказательств заговора нет, утверждал, что косвенные доказательства свидетельствуют об организации убийства Сталиным. Очень компетентный в делах политических убийств, бывший чекист Судоплатов считал, что причины убийства – чисто бытовые, а гипотезы Хрущева и упрямство Яковлева имеют одинаковую основу: стремление сделать из Кирова героя, освятить мифическую «линию Кирова» в партии, якобы расстрелянную Сталиным. Такая линия могла бы стать традицией для обновленной КПСС. По мнению Судоплатова, реальность была далекой от легенды о святом мученике Кирове, «который на деле был достаточно развращенным властью» крутым сталинским приверженцем и исполнителем.

Стоит начать именно с личности, политического лица и личных связей Кирова.

Сергей Миронович Костриков (Киров) относился по возрасту приблизительно к тому же младшему поколению лидеров, как и Каменев, Зиновьев, Свердлов, Орджоникидзе, – сорок лет ему исполнилось в 1926 г. Именно тогда (по сравнению со своими коллегами довольно поздно), он вышел на высшие должности в партии. Киров принадлежал к кавказской сталинской группе, но очутился на Кавказе случайно. Родом он из Вятской губернии, революционную деятельность вел в Сибири. Родня, семья – это была с детства глубокой, старательно скрываемой раной. Костриковы были не такими уж бедными: они жили на средства от собственного постоялого двора и крестьянского хозяйства. Но вырос Сергей в приюте. Отец, честолюбивый пьянчуга-неудачник, выбился из крестьян в лесничие, отправился куда-то искать лучшей доли и исчез. Мать Сергея родила семеро детей (выжили Сергей и две сестры); она умерла от туберкулеза, когда сыну было семь лет. Родственники взяли сестер, а Сергея сдали в приют. Он никогда не смог забыть, что оказался лишним.

С. М. Киров на трибуне последнего в его жизни съезда партии

Это был чистенький, аккуратненький мальчик, способный и серьезный, несколько замкнутый. Лишенный родительской ласки, он был окружен вниманием и сердечностью самоотверженных российских педагогов, но везде чувствовал униженность своего положения. Его отправили учиться в Казань; он жил на квартирах с гимназистами, гимназисты – в комнатах, а он – на кухне. Со своим стремлением к знаниям и справедливости, огромным темпераментом он быстро попал под влияние политических ссыльных. Ему очень нравилось стихотворение Скитальца:

Киров даже в Гражданскую войну носил галстук и чистую рубашку, имел романтическую бородку; в Ленинграде в 1920-х он надевает партийную униформу – гимнастерку с ремнем, сапоги, стесняется носить очки. Целыми днями он на объектах – как хозяин, а не болтун; на строительных площадках и на партийных активах простецки шутит с людьми, живет в новом доме на Каменноостровском проспекте по соседству с простым рабочим, не любит охрану, выступает на собраниях с большим подъемом, без бумажки, накануне старательно готовясь и ужасно (вплоть до бессонницы) волнуясь. Сохранились кинокадры его выступлений: Киров говорит взволнованно, вдохновенно, высоким партийным штилем, но – тривиальные общие вещи.

Зачисленный свободным слушателем при Томском технологическом институте, Киров так и не получил высшего образования – он стал нелегалом. Более того, накануне революции он уже был боевиком и имел за собой столько дел, что ему грозил самый суровый приговор. Но подпольщиком Киров был очень профессиональным, и власти не смогли доказать его причастности к самым серьезным делам.

Когда он сидел в томской загородной тюрьме, в камере поровну делили передачи с воли, и если кто-то не соглашался делиться, ему объявляли бойкот. Киров запротестовал против уравниловки, а затем попросился в камеру-одиночку.

Во Владикавказ он сбежал (от дела о подпольной типографии) и работал там журналистом в газете «Терек», занимался альпинизмом, брал Эльбрус. Там он вступил в брак с Марией Львовной Маркус. Там появился и литературный псевдоним из романтических революционных персонажей – болгарское «Киров», что стало впоследствии его партийным псевдонимом. Киров пишет слабенькие литературные рецензии, но интересно, что ему нравятся символисты, например Леонид Андреев. «Правда, символизм, да еще такой крайний, немногим доступен, но это не единственная форма, в которую можно одевать вечные идеи. Для простака же «Фауст» – сказка, Гамлет – бездельник».

Напряженная политическая деятельность начинается только после Февральской революции, Киров работает с Орджоникидзе и другими большевиками-кавказцами. Он несколько раз едва не стал жертвой разъяренного революционного идиотизма, но и сам расстреливал людей – и в одиночку, и массово (как это было во время бунта в Астрахани). Киров, безусловно, был пылким и самоотверженным революционером, ее игроком и великим актером (в наивысшем значении этого слова). Он весь на виду, о себе не помнит: забыл, в каком году родился, не помнил, завтракал ли сегодня, жил всю жизнь напоказ – коммуной и общежитием, хотя терпеть не мог стадности и безликости. «Ребята, вы там нашего Кирыча устройте, как следует, а то он будет шататься без квартиры и без еды», – пишет Орджоникидзе из Тбилиси в Ленинград в 1926 г., после того как Кирова перевели на место Зиновьева.

С. М. Киров и Г. К. Орджиникодзе. 1927

Партийному интеллигенту старого образца Зиновьеву Киров противопоставил имидж рабочего вожака. Жизнь на виду была захватывающей игрой: Киров всегда был если не индивидуалистом, то индивидуальностью; непосредственность и простота были его ролью в жизни, которую он играл восторженно и искренне, оберегая свое «Я» и свои скрытые страсти. Однако в нем действительно не было злобы и мстительности, он помнил людей, с которыми сталкивала его жизнь, и помогал даже тем, кто принадлежал к «чужим».

Вот как описала Кирова вдова академика Лебедева, художница А. П. Остроумова: «Его внешность: среднего роста, широкоплечая фигура могучего телосложения. Лицо широкое, скуластое, прямой короткий нос. Небольшие, глубоко посаженные черные глаза. Кожа на лице загрубела, красновата, как у матроса или военного, который много дней провел на воздухе, в ветер и в мороз, и на солнечной жаре. Лицо чрезвычайно умное. Взгляд проницателен и наблюдателен. Вся фигура отважна, стремительна, со скованным до благоприятного момента темпераментом». Если прибавить, что Киров показался наблюдательной художнице мужчиной среднего роста, а в действительности был совсем невысоким, то можно понять, насколько притягательной и незаурядной была его внешность.

Таким был один из самых популярных и страстных деятелей репрессивного, антиреформистского курса Великого перелома. Такой человек становится водночасье опасным для Сталина.

Самоотверженность и бессеребренничество тогдашних руководителей партии и государства (Кирова в том числе) не выглядело таким уж аскетическим альтруизмом, как это требовалось партийной этикой двадцатых годов.

Вожди, как тогда их называли, не имели абсолютно ничего своего, даже посуды и постели; на всей мебели и простынях стояли инвентарные номера. Однако были «положены» квартиры и дачи, машины, шоферы, охрана. Им даже в голодные годы поставляли роскошную еду и изысканные вина, они посещали театры, охотились в заповедниках, устраивали банкеты с модными певицами и юными балеринами – все это немедленно исчезало, если человек выпадал из номенклатуры. Когда Ворошилова, Кагановича и других выбросили из наивысшей номенклатуры в 1960-х годах, они оказались попрошайками, без копейки денег в сберкассах, без ложки и подушки.

Киров, когда-то очень давно – молчаливый сдержанный закомплексованный мальчик, старательный и способный, романтичный юноша из глухой российской провинции, революционер, способный на предельное самопожертвование и жестокое кровопролитие, организатор и оратор, который забывал о себе перед напряженной человеческой массой, – этот Киров был вынесен на вершины исторического процесса. Однако ему были свойственны человеческие слабости. Есть парадокс в том, что Ленинградский театр оперы и балета носил его имя. У Кирова были многочисленные интрижки с актрисами, он любил охоту и разные развлечения с банкетами, в обслуживании которых принимали участие официантки, так что и их не обходил вниманием энергичный вожак. Одной из них была латышка Милда Драуле – официантка секретариата Кирова, у которой был параноидально тяжелый, болезненно ревнивый муж – Николаев, с памятным выстрелом которого и начался обвал репрессий.

Группа партийных деятелей, составляющая ядро сталинского политического руководства периода Великого перелома, состояла из Молотова, Ворошилова, Кагановича, Орджоникидзе, Кирова, Микояна, Куйбышева, Рудзутака, Калинина, Андреева, Постышева, Косиора. Эти люди вкупе с региональными руководителями поддерживали агрессивную террористическую политику Сталина, давали санкции на суды и расправы без суда, ездили по регионам в сопровождении чекистов и трибуналов, раскулачивали, грубо разносили и выполняли все указания своего великого вождя. Они жили иллюзией далекого счастливого будущего и готовы были ради этой цели на любые горы жертв.

Ян Рудзутак

В этой группе иногда возникают и какие-то противоречия. Первым выпал из нее Ян Рудзутак. Последовательный сторонник жесткой линии, Рудзутак, который отвечал в правительстве за финансы, имел какие-то сомнения относительно финансовой политики уже в начале Великого перелома и был переведен в 1931 г. на контрольно-инспекционную работу – главой ЦКК и наркомом РКИ, а в 1934 г. его статус понизили – он был переведен из членов политбюро в кандидаты. Его арестовали и готовили к процессам, где он должен был играть заметную роль; следователь на дознании повредил ему позвоночник, и каждый раз Рудзутак подписывал все, что ему диктовали, но новый день начинался с отказа от прежних показаний. Рудзутак был расстрелян в 1938 году.

Вне всякого сомнения, в опалу попал и Куйбышев. Позже подсудимые сознались, что Куйбышев был отравлен или преднамеренно «залечен» до сердечного приступа. Особенную вину признавал за собой его секретарь Максимов-Диковский; секретари, как правило, были агентами ГПУ. В. В. Куйбышев принадлежал к близкому окружению Фрунзе, у которого был комиссаром; люди с Восточного фронта традиционно конфликтовали с Троцким, хотя часто были ультралевыми (Куйбышев был «левым коммунистом» в 1918 г.). В годы борьбы с Троцким Куйбышев был сначала секретарем ЦК, затем – главой ЦКК – РКИ; на этом посту в 1926 г. его сменил Орджоникидзе, а он перешел на хозяйственную работу. Валерьян Владимирович Куйбышев был спокойным, даже флегматичным человеком, его радикализм – не от характера, а от левой интеллигентской романтики и нетерпимости; сибиряк Куйбышев происходил из офицерской семьи, любил литературу, даже сам писал стихи. Он якобы еще в 1930 г. возражал против арестов «вредителей» в Госплане. В 1934 г. Куйбышеву досталась малозначимая комиссия советского контроля – реальный партийно-чекистский контроль был отделен от советского. (Комиссию партконтроля возглавляли Каганович и Ежов в ранге секретарей ЦК.) Куйбышев и его заместитель Межлаук (по слухам) были большими любителями юных балерин. После смерти Куйбышева его брат Николай, видный военный, и брат Межлаука, а также все его ближайшие сотрудники были расстреляны. Куйбышев умер 25 января 1935 г. от сердечного приступа, будучи один в квартире, днем, вернувшись с работы. Ему стало плохо; но его секретарь почему-то даже не вызвал «скорую».

В опале очутился и Григорий Константинович (Серго) Орджоникидзе, который застрелился в своей квартире 18 февраля 1937 года. Попытки приписать Берии ответственность за травлю Серго не имеют оснований. Орджоникидзе и Киров давали наилучшие характеристики Берии, Берия назвал своего сына Серго, Берию никогда бы не назначили начальником ГрузЧК без согласия Орджоникидзе (когда Серго перевели из Тбилиси в Москву). Арест брата Серго, Папулия, безусловно, был без колебаний осуществлен Берией, но не по собственной инициативе, а по указанию Сталина, как и обыски на квартире Орджоникидзе, аресты и расстрелы его ближайших сотрудников. Орджоникидзе вел тяжелые раздраженные разговоры со Сталиным по-грузински, непонятные для окружения. После самоубийства Орджоникидзе его выдвиженцы, почти все «командиры тяжелой промышленности», были расстреляны. Орджоникидзе тесно сотрудничал с Пятаковым, который впоследствии стал его первым заместителем; в системе ВСНХ – Наркомтяжпрома работал Бухарин, ставший в конечном итоге вместе с Серго членом коллегии.

Сталинское ядро Политбюро ЦК ВКП(б). Слева направо: Г. К. Орджоникидзе, К. Е. Ворошилов, В. В. Куйбышев, И. В. Сталин, М. И. Калинин, Л. М. Каганович, С. М. Киров. 1929

Орджоникидзе, Киров, Енукидзе, Орахелашвили, Микоян – эти и другие руководители закавказской коммунистической организации составляли ядро сталинской команды 1920–1930-х годов. Из нее уцелел только осторожный и хитрый Микоян, и очередь его должна была прийти на склоне жизни Сталина. Микояна, надо полагать, крепко прижали материалами о гибели 26-ти бакинских комиссаров в 1918 г. в английском плену (он тогда должен бы быть двадцать седьмым и почему-то избежал расстрела). Этого было достаточно для подозрения и уничтожения, но было удобно и подержать человека на привязи с таким компроматом. После самоубийства Орджоникидзе Микоян был назначен (вместе с Берией) членом комиссии по приему архива Серго. Похоже, он сдал тогда своего друга агентам Сталина.

Авель Енукидзе

Ликвидация кавказской группы началась после убийства Кирова – с устранения в 1935 г. Авеля Енукидзе, старого друга семьи Сталина; как секретарь ВЦИК он заведовал обслуживанием быта всех вождей и руководил охраной Кремля. Седой кудрявый красавец Енукидзе был особенно известен своими похождениями с актрисами, о которых ему напомнили тогда, когда были обнаружены какие-то неразрешенные политические контакты. Авель знал о Сталине чуть ли не все (как и Мамия Орахелашвили – правая рука Орджоникидзе на Закавказье), и воспоминания братьев Енукидзе об авлабарской подпольной типографии и другие дела существенно отличались от данных из официальной биографии Сталина. Однако главное было в том, что Сталин не доверял больше своим грузинам. В частности, Мамия Орахелашвили обнаруживал «правые» колебания, за что и был снят с должности первого секретаря Заккрайкома в 1929 г., а в 1932-м был переведен в Москву в Институт марксизма-ленинизма.

Следовательно, надежной сталинской группой в политбюро оставались только Молотов, Каганович, Ворошилов, Андреев (с некоторыми колебаниями – Калинин). Вот список членов президиума XVII съезда ВКП(б). Пережили террор: Андреев, Берия, Ворошилов, Жданов, Калинин, Крупская, Мануильский, Микоян, К. Николаева, Петровский, М. Ульянова, Хрущев, Шверник, Шкирятов. Расстреляны: Бауман, Варейкис, Гамарник, Гикало, Иванов, Икрамов, Кабаков, Косиор, Лаврентьев-Картвелишвили, Мирзоян, Носов, Постышев, Птуха, Разумов, Румянцев, Рудзутак, Рындин, Сулимов, Хатаевич, Чудов, Чубарь, Шеболдаев, Шубриков, Эйхе.

О Кирове, Куйбышеве и Орджоникидзе уже говорилось. Из 139-ти членов ЦК ВКП(б), избранных на съезде, арестовано 110, из них расстреляно – 98. Из 1966-ти делегатов XVII съезда ВКП(б) расстреляно 1108.

Члены высшего руководства, а также почти все руководители областных парторганизаций, капитаны индустрии, высшие военные чины, особенно политработники, а в дальнейшем и энкаведисты – все пошли под пулю в годы террора.

Какие данные о неповиновении Сталину остались нам из той расстрелянной поры?

Один из очень немногочисленных свидетелей тех событий, бывший председатель Всеукраинского ЦИК Г. И. Петровский, рассказывал в 1956 г. (в частности, студентам Московского университета, откуда мной взяты эти сведения) о событиях в канун XVII съезда ВКП(б). Съезд, согласно уставу партии, должен был состояться в 1932 г., а проведен был в 1934-м (с опозданием на два года) и получил официальное название «съезд победителей». По словам Петровского, где-то накануне съезда вдова Ленина Н. К. Крупская объехала некоторые областные центры, читала партийным руководителям характеристику Сталина, данную Лениным в письмах к съезду, и призывала заменить Сталина Кировым в должности генерального секретаря ЦК. Была она и в Харькове, и второй секретарь ЦК П. П. Постышев якобы вошел в состав группы старых большевиков, которые должны были поговорить с Кировым. Киров в ходе разговора (по словам Петровского) категорически отказался от роли генсека и пообещал поговорить со Сталиным, чтобы указать ему на некоторые его «ошибки». Такой разговор состоялся и продолжался несколько часов, и Сталин вроде бы даже обещал учесть дружественную критику. За это на съезде партии ему была оказана поддержка, а после съезда Сталин якобы сказал Кирову: «Ты мальчишка».

Этот факт косвенным образом подтверждает и официальная история КПСС времен Хрущева: «Ненормальная обстановка, которая складывалась в партии, вызывала тревогу у части коммунистов (особенно у старых ленинских кадров, в первую очередь тех, кто был знаком с завещанием Ленина). Многие делегаты съезда считали, что пришло время переместить Сталина с поста генсека на другую работу». [439]

Как свидетельствует весьма осведомленный Рой Медведев, разговоры на тему замены Сталина Кировым велись среди делегатов съезда (на квартирах московских деятелей). В них принимали участие Орджоникидзе, Петровский, Орахелашвили, Микоян. Сложился даже блок секретарей обкомов и ЦК нацкомпартий, одним из активных участников которого называют Варейкиса.

Косвенным подтверждением этой версии являются выступления на съезде: в первую очередь – Кирова, а также вероятных организаторов «оппозиции» – Крупской, Постышева, Орджоникидзе. Их выступления отличаются от других особенной предупредительностью перед Сталиным, особенной лестью. В выступлении Крупской имя Ленина вспоминается два раза, а Сталина – 12(!). «Каждый знает, – говорила она, – какую огромную роль в этой победе сыграл товарищ Сталин (аплодисменты), и потому те чувства, которые переживал съезд, вылились в такие горячие овации, которые съезд устраивал товарищу Сталину». О «величии и мудрости великого стратега социалистического строительства – товарища Сталина» говорил на съезде Постышев. По предложению Кирова (впервые в истории партии!) было принято решение считать отчетный доклад Сталина также и резолюцией съезда по отчетному докладу Сталина.

Именно категорический отказ Кирова от поста генсека стал гарантией победы Сталина на съезде. Стараниями Кагановича, который занимался организацией съезда, кандидатов в список ЦК выдвигали ровно столько, сколько было предусмотрено мест членов ЦК. По версии кое-кого из немногочисленных участников съезда, которые остались в живых, счетная комиссия обнаружила, что Сталин набрал больше всего голосов «против» – 270. Меньше всего «против» – 3 голоса – собрал Киров. Председатель счетной комиссии Затонский обратился к Кагановичу с вопросом: как быть? Каганович велел оставить для Сталина 3 «против», остальные бюллетени – изъять. При проверке этой версии в 1957 г. под руководством директора ИМЭЛ Поспелова были раскрыты пакеты с бюллетенями голосования на XVII съезде, и оказалось, что там недостает 267 бюллетеней.

Киров в гробу

Имеются разные мнения об оппозиционности Кирова и других сталинских «кавказцев» относительно сталинской политики Великого перелома. Одно обстоятельство не оставляет сомнений, хотя на него никто и не ссылался. Это запись в послужном списке Е. Г. Евдокимова, роль которого в ЧК сегодня хорошо известна.

Переведенный из Ростова в Москву на должность начальника Секретно-политического управления ОГПУ 26 октября 1929 г., Евдокимов выполнял все основные задачи по организации процессов против интеллигенции и несудебных расправ. 26 июля 1931 г. был назначен полпредом ОГПУ по Ленинградскому округу и уже через две недели, 8 августа 1931 г., переведен на такую же должность в Среднюю Азию, откуда через год возвращен в Ростов на партийную работу. Можно добавить, что в 1930 г. в Ленинград на должность заместителя уполномоченного ГПУ по области и военному округу из Ростова был переведен начальник Особого отдела Ф. Фомин. Эти обстоятельства подтверждают рассказ чекиста-беглеца «Орлова»-«Никольского»-Фельдбина о том, что Ягода по указанию Сталина перевел Филиппа Медведя из Ленинграда в Белоруссию, а на его место назначил Евдокимова. После телефонного протеста Кирова (по словам Орлова) Медведь был возвращен в Ленинград, и Ягода осуществлял контроль за ситуацией в регионе через заместителя Медведя, Запорожца.

Какая же была политическая позиция сторонников Кирова – вероятных противников Сталина?

Материалы «съезда победителей» свидетельствуют, что политической платформы, отличающейся от сталинской политической линии Великого перелома, ни у кого не было. Имелось лишь глухое недовольство «стилем работы» Сталина, «перегибами» и тому подобное. На жесткие меры (вплоть до смещения Сталина) руководящие кадры партии, в первую очередь Киров, не были готовы, поскольку у них не было альтернативной политической идеи. В Ленинграде делалось все то же, что и в других местах, но не так резко и топорно.

Чтобы представить политический уровень ведущих партийцев той поры, вернемся к протоколам предыдущего, XVI съезда ВКП(б) (1930 г.), где «прорабатывали» уличенных в «правом уклоне»:

Угланов. Я заявляю, что за последние месяцы в марте – апреле, в связи с перегибами в коллективизации, в связи с целым рядом событий в деревнях, у меня возникли некоторые колебания, очень серьезные колебания, в правильности линии партии…

Голос. А через месяц что будет?

Голос. А завтра что будет?

Угланов. Результатом чего и стал разговор с отдельными товарищами, и в этих разговорах я сомневался, правильно ли мы себя ведем и так далее.

Голос. А зачем вел борьбу?

Угланов. Никакой борьбы, товарищи, я не веду и заранее не собираюсь. И заявляю, что все обязательства, которые возлагают на большевика, будут выполняться честно и добросовестно.

Голос. А почему фракционной работой занимался?

Угланов. Товарищи, я прямо скажу. В промежуток времени, в период 1928–1929 гг., вы прекрасно знаете, никакой такой особенной фракционной работы, как это делала оппозиция, мы не организовывали.

Голос. Что значит – особенной? А не особенной? (Шум.)

Угланов. Вы сами видите… Никакой организованной фракции я не организовывал и не собирался организовывать.

Петерс. Да просто не вышло.

Голос. Не удалось?»

Эти голоса принадлежат тем, кто составлял ядро сталинской группы в 1928–1933 гг. и кто начал через пару лет слабо чувствовать какой-то непорядок, что-то не то. Ни на какую организованную оппозицию они были уже неспособны. Сталин прекрасно знал это. Еще тогда, когда они перекрикивали друг друга, набрасываясь на «уклониста», он, надо полагать, планировал на них свалить все: и голод, и коллективизацию, и истребление интеллигенции, и «украинизацию». Именно против них, а не против мнимых «право-троцкистско-зиновьевских» «врагов народа», направлен был террор.

Это подтверждает анализ прессы времен Большого террора, в первую очередь возглявляемой Л. З. Мехлисом «Правды».

В феврале 1936 г. в Москве проходило совещание работников животноводства. Кто-то из президиума увидел в зале Ленцнера – бывшего троцкиста. Оказалось, что он возглавляет делегацию Днепропетровской области как заместитель заведующего земельным управлением облисполкома. После небольшого расследования оказалось, что в обкоме партии там работает некий Красный – бывший троцкист.

3 апреля в «Правде» была опубликована разгромная статья об отставании животноводства в области. Ленцнер и Красный были «разоблачены», но на пленуме обкома ни первый секретарь обкома Хатаевич, ни второй секретарь Матвеев не покаялись в том, что «покрывали троцкизм». О чем и написал большую статью в «Правду» ее корреспондент по области Д. Ортенберг (будущий генерал – главный редактор «Косомольской правды»). В феврале 1937 г. «Правда» уже прямо резко критиковала Хатаевича. Благодаря ходатайствам его личного друга, Косиора, Хатаевича перевели в Киев, аресты же в Днепропетровске только начались. Потом пришла очередь и Хатаевича, и Косиора.

19 марта «Правда» напечатала большую статью «Политическое воспитание хозяйственных кадров», в которой разоблачалась «недостойная система подбора кадров» в наркомате. В результате расстреляны заместитель наркома Рухимович, начальники главных управлений металлургической промышленности, цветной металлургии, арестовали председателя «Главзоло-та», расстреляли управляющих трестами «Сталь», «Руда», «Востокосталь», «Донуголь», «Азнефть», руководителей важнейших строительных организаций времен пятилетки, а заодно – и чекиста Павлуновского.

В ноябре 1936 г. бывший чекист, секретарь Ростовского обкома Евдокимов, был подвержен уничтожающей критике на секретариате ЦК за «бюрократизм и канцелярщину», а затем в «Правде» – за «покрытие троцкизма». В феврале 1937 г. к первым секретарям, обвиняемым в «покрывании», приобщили Кабакова с Урала. Кампания против «покрывания троцкизма» ширилась, в Ростове начались массовые аресты. На защиту арестованного в Ростове Карпова стал Постышев. Сталин, сурово глянув ему в глаза, спросил: «Кто вы, товарищ Постышев?», – на что тот, по-ивановски окая, ответил: «Большевик я, товарищ Сталин, большевик». Нужно прибавить, что личным другом Постышева был начальник управления кадров НКВД Литвин, который вместе с Ежовым пытался прикрыть Евдокимова и Ростов. В предсмертном письме Ежов каялся, что мало «чистил» чекистов в Москве, Ленинграде и Ростове.

Кого искали комиссии из центра, которые приезжали разоблачать врагов народа? Никого они не искали. Задача была одна: взять как можно больше руководителей. Комиссия С. Гинзбурга и упомянутого выше бывшего чекиста Павлуновского проверяла Наркомтяжпром (то есть Орджоникидзе) после расстрела Пятакова и пришла к выводу: «Ознакомление с Уралвагонзаводом привело нас к твердому убеждению, что вредительская работа Пятакова и Марьясина не получила на строительстве большого развития». Вскоре Орджоникидзе застрелился, а Молотов на пленуме ЦК с возмущением цитировал выводы комиссии.

Безумием было бы расстрелять их всех за связь с Пятаковым. Но вполне логично было расстрелять их за связь с Орджоникидзе.

Особенно пострадала от террора армия. Фактически расстреляно было все ее руководство (прежде всего политическое), что свидетельствует о полном недоверии Сталина к военным. Это вынуждает еще раз вернуться к «делу Тухачевского».

Личность и карьера Тухачевского необычны. И его могучее телосложение, и выразительная внешность сильного и красивого, умного и интеллигентного человека напоминали о его дворянском происхождении, хотя похож он был не столько на отца-дворянина, сколько на мать-крестьянку. Михаил Николаевич Тухачевский – кадровый русский военный. После Александровского училища служил в гвардии подпоручиком, на войне был помощником командира роты. Попал в плен и пять раз убегал, что в те времена ценилось как проявление высокого героизма (пребывание в плену считалось за службу, офицерам полагалась выслуга и награды). После Октябрьского переворота по рекомендации бывшего их семейного учителя музыки Кулябко (партийца-большевика) и с его рекомендацией вступил в партию. По другой версии, Тухачевский случайно на московском вокзале познакомился с бывшим офицером Николаем Куйбышевым, который затянул его на квартиру к старшему брату Валериану, и тот уговорил Тухачевского пойти в Красную армию. Так или иначе, с братьями Куйбышевыми Тухачевский был дружен давно, а в Красную армию пошел не «военруком», а комиссаром, что открывало ему другие перспективы, чем простым бывшим офицерам. Кулябко познакомил Тухачевского с Лениным, и тот внимательно следил за «поручиком-коммунистом» и получал от него информацию о состоянии Красной армии. Как свидетельствовали его соученики, юнкер Тухачевский сказал: «В двадцать пять лет я или буду генералом, или застрелюсь». В двадцать пять лет он стал командующим армией на Восточном фронте, где и провоевал под командованием Фрунзе до разгрома Колчака. Заметим, что В. В. Куйбышев был все время комиссаром у Фрунзе.

«Дело Тухачевского» в 1937 г., как оказалось, не имело такого громкого резонанса, как это предполагалось. Правда, свидетельства политиков Леона Блюма и Эдуарда Бенеша, а также бывших руководителей нацистской службы безопасности Шелленберга и Хеттля, позволяют утверждать, что «красная папка» с фальшивыми материалами о переговорах Тухачевского со старым руководством рейхсвера все-таки была состряпана в СД и передана за деньги эмиссару Ежова. Однако, на «суде» над группой Тухачевского эта папка не фигурировала. Очевидно, не шла о ней речь и на допросах. Молниеносная победа над арестованными была достигнута очень простыми методами – истязаниями (уж в этом группа следователей во главе с начальником Особого отдела НКВД Израилем Леплевским имела бесценный опыт).

Другое обстоятельство привлекает внимание: откуда взялась пресловутая «группа Тухачевского»?

«Группа Тухачевского», которая предстала перед судом Военной коллегии, не была командой, которую сплотила общая служба. Участники на войне вместе не служили. Тухачевский пришел с Восточного фронта и сблизился там только с Витаутасом Путной, который уже давно перешел на военно-дипломатическую работу. Уборевич (Уборявичюс) воевал на севере, а под командованием Тухачевского – только в польской кампании и на Тамбовщине. Якир всю Гражданскую войну и службу в мирное время провел в Украине. Это можно сказать и о других – Корке, Эйдемане, Примакове, Гамарнике. Путна и Примаков были притянуты в дела лишь потому, что когда-то поддерживали Троцкого. Тухачевский, напротив, вместе с Фрунзе выступал против Троцкого на совещании военных делегатов XII партсъезда. Якир вообще был наиболее дисциплинированным членом партии. Как партийцы они прежде всего были связаны с теми организациями, в которых служили.

«Группа Тухачевского» сложилась как группа единомышленников – сторонников военной доктрины, которую развивал Тухачевский, преодолевая сопротивление Ворошилова и его окружения. Захваченные новыми перспективами, красные генералы общались с ним, поддерживая его военную идеологию, а не его амбиции.

Для Якира это было руководство парторганизации Украины. Для Тухачевского в 1928–1932 гг. – руководство парторганизации Ленинграда.

Так, начальник Автобронетанкового управления РККА А. И. Халепский писал ему 14 сентября 1933 р.: «…вот уже восемь дней, как я нахожусь в Тоцких лагерях и вплотную работаю над основами организации наступательного глубокого боя… В проработку своей темы положил в основу разработанные Вами тезисы «глубокого боя». Могу Вас порадовать, Михаил Николаевич, что Ваша теоретическая разработка, Ваши тезисы, практически перепроверенные на боевой практике, полностью и полностью себя оправдывают». В войсках идеи Тухачевского пытались воплощать Якир, Уборевич, Федько, Блюхер и другие высшие командиры. Даже сталинский любимец Егоров поддерживал идеи Тухачевского, правда, переименовав «глубокую операцию» на «пространственную операцию».

И. Э. Якир

Конфликты продолжались – выглядя как конфликты Тухачевского и Ворошилова. 7 октября 1933 г. Тухачевский написал письмо об итогах проведенных им учений по концепции «глубокого боя». Устно Ворошилов все поддерживал, а на пленуме Реввоенсовета республики (РВСР) вдруг резко раскритиковал Тухачевского. Тот ответил письмом Ворошилову, и произошло неминуемое: на пленуме РВСР в 1934 г. идея «глубокого боя» была поддержана многими командующими, в частности авторитетным С. С. Каменевым. Перед самым закрытием пленума в январе 1934 г. поднялся Якир и обратился к президиуму с просьбой провести несколько учений с командующим округами: «Хотелось бы проверить, как мы будем руководить армиями в первые дни войны. От себя лично и от имени многих других командующих прошу, чтобы такие занятия провел Михаил Николаевич Тухачевский – наш самый сильный военный теоретик и признанный знаток оперативного искусства». Просьба была отклонена в силу занятости Тухачевского.

И. П. Уборевич (Уборевичюс)

В действительности, как можно судить из опубликованных материалов, «в группе Тухачевского» речь шла о замене Ворошилова более умным и лояльным руководителем, возможно, самим Тухачевским. Вот и все.

Были ли Киров и Орджоникидзе проинформированы о конфликтной ситуации в армии, и как они относились к военным идеям Тухачевского? Карпов в своем труде о Жукове приводит невероятный факт. По его данным, в середине 1934 г. Тухачевский пожаловался на Сталина Куйбышеву и Орджоникидзе в связи с тем, что, по данным военной разведки, Сталин рассказал чехословацкой военной делегации о секретных мероприятиях по реорганизации Красной армии. Орджоникидзе якобы обозвал Сталина «ишаком» и обещал «поговорить». Вопрос был вынесен на заседание политбюро в конце 1934 г., где Сталину были сделаны серьезные замечания, и только поддержка Молотова, Калинина и Енукидзе спасла Сталина от формального выговора.

К. Е. Ворошилов

Тухачевский и Киров на трибуне

По мнению Судоплатова, «Тухачевский и его группа в борьбе за влияние на Сталина попались на его удочку. Во время частых встреч со Сталиным Тухачевский критиковал Ворошилова, и Сталин поощрял эту критику, называя ее «конструктивной», и любил обсуждать разные варианты новых назначений и смещений. Нравилось ему рассматривать и разные подходы к военным доктринам. Тухачевский позволял себе свободно обсуждать все это не только за закрытыми дверями, но и распространять слухи о якобы скорых изменениях и перемещениях в руководстве Наркомата обороны. Словом, он и его коллеги зашли, по мнению Сталина, слишком далеко. После того как НКВД доложил правительству о слухах, которые ходили по столице, это начало тревожить руководство страны». Версия о «слухах», которые якобы ходили по Москве и беспокоили Сталина, была рассчитана на наивных людей. Сталин раздувал интригу, поддерживая разговоры о некомпетентности Ворошилова, но трудно сомневаться, что единомышленники Тухачевского добивались смещения наркома. По свидетельству Судоплатова (и здесь ему можно верить), Берия и Абакумов говорили о «высокомерии» Тухачевского и его окружения, которое бралось судить о вещах, находившихся в компетенции политбюро. В обзорах зарубежной прессы (их готовило Сталину ведомство Берии) отмечалось, что Сталин контролирует ситуацию в армии – это, очевидно, было то, что Сталин больше всего и хотел услышать.

Сталин был недоволен тем, что в армии существует элита с собственными стратегическими взглядами и мнениями относительно целесообразности назначений на высшие военные посты – в этом и заключалась причина уничтожения военной элиты и всех к ней причастных.

Публикация переписки Сталина и Ворошилова показывает также, что обоих в свое время очень беспокоила популярность Буденного. Большим достижением опытного интригана Сталина сначала стало то, что он разъединил Тухачевского и конников и действовал, опираясь на руководство Первой конной.

Расстреляно было вслед за молодыми красными генералами 35 тысяч военных высших рангов – как сторонников, так и противников военных идей Тухачевского.

Что это – чрезвычайно продуманная чистка армии или приступ безумия?

У Сталина был близкий партийный товарищ Серго Кавтарадзе – когда-то, будучи студентом-медиком в Петербурге, он прятал Кобу от охранки. Потом Кавтарадзе был национал-«уклонистом» и даже «троцкистом», был исключен из партии, выслан в Казань, а в конце 1936 г. арестован и вместе с женой после страшных истязаний осужден на расстрел. Однако Буду Мдивани, Окуджаву (дядю поэта) и других «уклонистов» расстреляли, а Кавтарадзе и его супругу – нет. Однажды смертника Кавтарадзе привезли в кабинет Берии; там уже была какая-то старушка – он ее не сразу узнал; это оказалась его жена. Обоих освободили. Они жили в Москве, работали, Сталин приглашал их на обед в Кремль, а однажды вместе с Берией посетил их в коммунальной квартире (одна соседка потеряла сознание, увидев, как потом рассказывала, «живой портрет товарища Сталина»). Как-то во время такого кремлевского обеда Сталин в разгар гостеприимства и шутливого настроения сказал Кавтарадзе: «А все-таки вы хотели меня убить».

В безумии кровавого террора 1936–1938 гг. можно почувствовать следы сталинской паранойи. Такого масштабного истребления руководящих кадров партии, государства, армии и госбезопасности никакими рациональными мотивами оправдать невозможно. Но нельзя не видеть и оснований, на которых действовала кровавая машина смерти.

Сталин на трибуне

30 июля 1937 г. нарком Ежов издал «оперативный приказ» за № 00447, согласно которому с 5 августа была начата операция «по репрессированию бывших кулаков, активных антисоветских элементов и уголовников». Были перечислены «контингенты, подлежащие репрессии», то есть массовому расстрелу (включая тех, кто был освобожден после отбывания наказания, и тех, кто находился в это время в тюрьмах и лагерях или под следствием). Сюда были отнесены «прежние кулаки и социально опасные элементы», бывшие члены «антисоветских партий» и реэмигранты, все бывшие белые и все самые опасные криминальные элементы. Давались «лимиты» по областям (в одной Киевской – 2 тыс. человек!), утверждены «тройки» по областям.

Однако интерпретация приказа от 30 июля как «начала массовых репрессий» не имеет оснований. Это – типичная «зачистка». Характерно, что еще при Ежове были расстреляны также все члены «троек» – секретари обкомов партии.

Основным объектом «ежовского» террора была старая большевистская партия. По сути дела происходила «зачистка» во всех направлениях – от «буржуазных националистов» и уцелевших «кулаков» до криминальных элементов. Разгромлены были остатки оппозиционных групп в партии. Но подавляющее большинство уничтоженных во времена «ежовщины» составляли партийные и советские активисты, которые ни сном ни духом не подозревали о своем «троцкизме». Их единственная вина заключалась в том, что они были недостаточно послушны, хранили остатки самостоятельности, а еще были удобным объектом для оправдания перед историей за кровавый и невероятно болезненный, но быстрый и, казалось, эффективный Великий перелом.

Сталин осуществил государственный переворот. Или, точнее, довел до конца то, что начал в 1928 г. Это и был тот термидор и большая измена, которую все ожидали, но никто не угадал в мировом хаосе середины тридцатых.

Не было социальной, классовой переориентации «советской власти». Была полная смена партийного руководства. С целью установления полной и тотальной власти.

Термидор пришел в тиши, как приходят настоящие большие перевороты. Не было усатых главарей военного мятежа, которые размахивали саблями на конях. Был терпеливый циничный Усач, который сидел по ночам в своем кабинете и злорадно усмехался, когда совершалось убийство. Он взял партию молча и голыми руками.

 

Украинские коммунистические политики и сталинский переворот

Общепризнанно, что НЭП и «украинизация» резко подорвали шансы правых течений украинского политикума и значительная часть лидеров национал-демократической эмиграции вернулась в Украину в расчете на легальные пути развития национальной культуры и национального сознания. В широких кругах украинской интеллигенции национал-демократия старого типа потеряла влияние. Из дневников Сергея Ефремова можно видеть, что он пытается держаться, но плохо знает и понимает то, что вокруг происходит, и уже потерял инициативу. В академической интеллигентской элите руководство принадлежит таким личностям, как Агатангел Крымский, к которому прислушивается и Ефремов, а в литературе и искусстве тон задает модернистская молодежь.

Стоит отметить, что «расстрелянное Возрождение» развивалось на новой основе – не парламентской демократической республики или национальной автократии, а коммунистической диктатуры, которая нащупывала пути сосуществования с рынком (НЭП), не порвала еще полностью с демократией (партийные дискуссии и плюрализм в культуре) и искала опору в крестьянстве и национальных движениях (политика «коренизации» и «украинизации»). История не дала Украине (по крайней мере в тридцатые годы) возможности пройти по этому пути к либерализации режима, развитию рыночных начал в экономике и утверждению высокой национальной культуры. Стоит, однако, оценить те политические силы и тенденции, которые вырисовывались в процессе, прерванном кровавым сталинским тоталитаризмом.

Собственных партийных кадров, да еще и достаточно высокой квалификации, в Украине на культурном фронте не было или было маловато. Понятно, почему в КП(б)У такое влияние имели бывшие украинские национал-коммунисты – левые эсеры группы «Борьба» («боротьбисты»), а также левые социал-демократы. Некоторые из этих бывших «боротьбистов» и левых винниченковцев, например Ричицкий, Хвыля и другие, – составляли вплоть до Большого террора воинственную опору режима. Но в КП(б)У пользовались авторитетом и такие лидеры (в прошлом «боротьбисты»), как Александр Шумский, Григорий Гринько и другие, которые сохранили национальную ориентацию и были центром притяжения национал-коммунистических элементов в партии.

В начале периода «украинизации», провозглашенной в 1923 г. XII съездом РКП(б), в компартии Украины насчитывалось 56 тыс. членов и 14 тыс. кандидатов (то есть немного больше, чем десятая часть коммунистов всего Союза ССР). Население Украины составляло около пятой части общесоюзного; следовательно, удельный вес партийцев был в Украине вдвое ниже, чем средний по Союзу. Еще выразительнее относительная слабость влияния коммунистов в Украине иллюстрируют данные о национальном составе компартии: в 1923 г. украинцев в ВКП(б) было 23 %, процент этот в годы «украинизации» быстро рос, но в 1926 г. составлял все еще менее половины – 49 %. 70 % членов партии составляли рабочие, людей с высшим образованием в 1920-е гг. среди коммунистов было менее 1 %, партийные организации охватывали прежде всего космополитические большие города, наиболее многочисленные организации всегда были в Донбассе и Днепровском промышленном районе.

Прежде чем говорить о национальной оппозиции «боротьбистского» происхождения, необходимо развеять некоторые предубеждения относительно «троцкизма» в Украине.

Крайняя позиция в современных оценках довоенной украинской истории выражена, например, в обращении к украинской нации так называемой «Конференции ОУН в Украине»: «Но наибольший террор против украинской нации был учинен (начиная с 1918 г.), жидо-большевиками, целью которых было вообще полное уничтожение украинской нации как этноса ради сионистской идеи создания на украинской земле – «Земли обетованной». С этого времени Украина, в сущности, находилась под руководством евреев. В ленинские времена Украиной руководил жидомасон Х. Раковский, при Сталине – один из руководителей Всемирной сионистской организации Л. Каганович». Далее, естественно, «жидами» объявляются Лацис (Судрабс авторам почему-то кажется уже не латышской, а еврейской фамилией), Луначарский (сын полтавского помещика, русский дворянин и интеллектуал, имел в действительности, оказывается, фамилию Абрамович!) и так далее, а Декларация прав человека создана «евреями для развала национальных государств».

Это писалось не в немецкой оккупационной прессе, а в независимой и демократической Украине наших времен; а еще больше говорилось и писалось (не так прямо и откровенно, но в общем тоне требований) о покаянии «еврейства» за причиненные Украине преступления.

Начало версии о еврейском характере «троцкизма» и особой враждебности Троцкого к Украине положил сталинский режим. В ходе Большого террора многочисленных коммунистических и чекистских деятелей еврейского происхождения редко расстреливали по обвинению в сионизме; это время пришло позже. Самым распространенным для арестованного еврея было обвинение в «троцкизме». Об «украиноедстве» «Лейбы Бронштейна-Троцкого» пишут как о чем-то само собой разумеющемся, тем более, что Троцкий, как человек, который более-менее знал Украину и украинскую культуру и как политик ультралевой ориентации, безудержный на язык, давал больше поводов для таких оценок, чем прагматичный и безжалостный Ленин и молчаливый Сталин. Но как бы ни относился к Украине с ее свободолюбием и анархическими традициями красный милитарист Троцкий, сама идеология мировой революции вынуждала его и сторонников рассматривать Украину как звено в ряду элементов революционного процесса – наряду с Польшей, Германией, Венгрией, Румынией и т. д.

Ключевой личностью «украинского троцкизма» является Христиан Раковский, названный безграмотными писаками «жидомасоном».

Христиан Раковский оказался в Украине сначала как комиссар полубандитского отряда балтийского матроса Железнякова-младшего, а затем – как председатель «Верховной автономной коллегии по борьбе с контрреволюцией в Румынии и на Украине» (!), в конечном итоге оставаясь здесь вплоть до 1923 г. главой правительства красной Украины. Сам факт назначения Раковского в Украину означал, что в глазах Ленина и его политбюро Украина является промежуточным звеном для распространения революции на запад – Придунавье и Балканы. Отец Раковского был богатым болгарским купцом и землевладельцем, мать происходила из чрезвычайно и поныне уважаемого в Болгарии рода, к которому принадлежали первые руководители антитурецких восстаний – Мамарчев и Сава Раковский. Он помнил русско-турецкую войну (в их доме жил раненый князь Вяземский из дивизии болгарского ополчения); потом Раковские переехали в свое имение в Румынию, в Добруджу. Врач по образованию, непримиримый революционер-народоволец по преемственности и призванию, Раковский стал международным социалистическим деятелем. Он лично знал Энгельса, Плеханова, Веру Засулич (которой он, между прочим, достал болгарские документы на имя Кировой), Геда, лидеров немецкой и австрийской социал-демократии. Женившись на русской Е. Рябовой, он стал своим в кругу петербуржцев, к которому принадлежали, кстати, О. Калмыкова, на деньги которой началось издание «Искры», а также Струве, Туган-Барановский и другие. Раковский принимал участие во многих конгрессах II Интернационала, представляя там румынских, болгарских и даже сербских социал-демократов. В 1923 г., когда его забрали с Украины, Раковскому исполнилось пятьдесят: он принадлежал к старшим поколениям европейских революционеров и пользовался в Украине и в Коминтерне особым авторитетом. Говорят, что во время переговоров Раковского с гетманом Скоропадским выяснилось, что полиглот Раковский лучше знает украинский язык, чем его сиятельство. Неблагосклонный к большевикам профессор С. П. Тимошенко был у него на приеме в связи с арестом своего сотрудника; Раковский произвел на него впечатление открытого, приятного и интеллигентного человека, но в деле с арестом не сумел помочь. (Тимошенко разрешил проблему очень просто, выйдя через каких-то молодых знакомых прямо на чекистов.) Раковский, как председатель Совнаркома Украины, возглавлял Чрезвычайную комиссию по борьбе с бандитизмом, но Чека и у него самого делало обыск.

Христиан Раковский

В то время, когда обсуждались проекты конструкции будущего Союза ССР, именно «троцкист» Раковский и выдвинул концепцию конфедерации республик. Как писал позже в своем «покаянном» письме-заявлении в коллегию ОГПУ узник Соловков Петр Солодуб, управляющий делами Совнаркома, «в то же время в государственном строительстве шли два процесса на Украине. С одной стороны – группа бывших боротьбистов (и отчасти Раковский, Скрыпник, Затонский, я и др.) стремилась к развитию украинской государственности как экономически независимого механизма, с другой стороны, центр (подчиняясь необходимости планомерной организации производства и распределения) шел по пути централизованного распоряжения экономическими ресурсами Украины». Против Раковского выступили в этом вопросе в конечном итоге и Петровский, и Скрыпник.

После Раковского в Украине первым лицом (секретарем ЦК) одно время был Эммануил Квиринг, бывший екатеринославский рабочий, по происхождению – немец из Поволжья. Его вместе с секретарем ЦК по идеологии, а позже председателем ЦКК Дмитрием Лебедем отстранили от руководства в 1926 г., а затем долго цитировали Лебедя как образец великодержавного шовиниста. А суть дела заключалась в том, что оба они поддержали резолюцию ЦК ВКП(б) в деле Троцкого с существенным предостережением: руководители украинского ЦК не согласны были с организационным преследованием Троцкого и его сторонников.

Позже, став последовательным и упрямым сторонником Троцкого, который называл его своим настоящим старым другом, Раковский писал острые и глубокие аналитические статьи о бюрократизации и омертвлении сталинского режима. Он держался дольше всего, но и его сломали палачи (вероятно, пообещав жизнь сыну, который действительно выжил и в хрущевские времена вернулся в Харьков). На процессе Бухарина Раковский уже давал все необходимые показания и получил свой приговор – расстрел.

В настоящий момент, когда рассекречены чекистские материалы, становится ясно, что центральной фигурой среди бывших украинских сторонников Троцкого и наибольшей опасностью для сталинской группы был Юрий Коцюбинский.

Популярный военный и политический деятель, сын знаменитого украинского писателя, он был короткое время членом оппозиции Троцкого. С бывшей средой «троцкизма» его связывали также давние знакомства и даже семейные связи с Пятаковым: Коцюбинский был женат на дочери прежней жены Пятакова, Евгении Бош, известной коммунистки (к сведению «историков», особенно чувствительных к фамилиям, она была немецкого, а не еврейского происхождения). Коцюбинский дружил с легендарным военным деятелем Виталием Примаковым (Приймаком), тоже когда-то «троцкистом». (Примаков, земляк Коцюбинского – черниговец, был женат на сестре Юрия – Оксане Коцюбинской, которая умерла во время родов.) Коцюбинский поддерживал дружеские отношения с бывшим «боротьбистом» Панасом Любченко, и таким образом круг замыкался. Юрия Коцюбинского не выдвигали на очень высокие должности; в Совнаркоме, возглавляемом Любченко, он был председателем Госплана.

Преследовать Коцюбинского начали одним из первых. Еще перед ленинградским выстрелом, в ноябре 1934 г., его сняли с Госплана и отправили в Москву «в распоряжение ЦК ВКП(б)», там арестовали и приговорили к ссылке за создание «троцкистской организации» среди научных работников и экономистов. Занималось им украинское ГПУ и лично Балицкий. Коцюбинский не отрицал, что до 1930 г. вел определенную оппозиционную деятельность, но от него требовали большего. В октябре 1936 г. Коцюбинский опять был арестован за «террористическую деятельность» и после истязаний «признал» себя виновным в создании организации по поручению Пятакова. Однако на процесс Пятакова его не выпустили – почему-то решено было удовлетвориться письменными «показаниями».

Юрий Коцюбинский

За арестом Коцюбинского последовали аресты комкоров Примакова и Путны, которые вместе работали советниками у Фэн Юйсяна. Оба были крайне необходимы в «деле Тухачевского», которое готовилось в Особом отделе НКВД. С назначением в ноябре 1936 г. Леплевского на должность начальника Особого отдела начались исключительно жестокие истязания в Лефортовской тюрьме, которые Виталий Примаков выдерживал вплоть до мая. Потом боевой комкор сломался и дал палачам-садистам Леплевскому и Авсиевичу нужные свидетельства. За несколько недель дело о «военно-фашистском заговоре» слепилось.

В. М. Примаков

Все это позволяет по-новому вглянуть и на процессы в середине 1920-х годов. Тогда перед Сталиным вырисовывалась угроза объединения разных сил в КП(б)У: национально ориентированные коммунисты, ядро которых составляли бывшие лидеры «боротьбистов», находили общий язык с ультралевыми сторонниками мировой пролетарской революции, которые вслед за Троцким и Раковским критически относились к имперским бюрократическим тенденциям Кремля. Тогда на передний план вышли бы такие личности, как популярный «троцкист» Юрий Коцюбинский и Виталий Примаков, как национал-«уклонисты» – темпераментный и одаренный Александр Шумский и умеренный и хитрый политик Григорий Гринько. Кроме того, национал-коммунистическую оппозицию поддерживали самые талантливые молодые силы в украинской культуре – в первую очередь писательская группа ВАПЛИТЕ во главе с Мыколой Хвылевым, а после его самоубийства – Мыколой Кулишом.

Наряду рядом с военным ответвлением «троцкистских связей» Коцюбинского шло «изучение» «скрытого троцкистского центра» в Украине, который был «учрежден» в составе Коцюбинского, Голубенко и Логвинова. Популярный командир Гражданской войны Николай Голубенко был когда-то сторонником Троцкого и после этого переведен на работу в Днепропетровск. Арест Голубенко потянул ряд арестов по Днепропетровщине и вывел на его старого друга командарма Якира.

«Украинизация» проводилась таким способом, чтобы оттеснить от руководства процессами в ней бывших «боротьбистов» и «троцкистов», перессорив их. Национал-коммунисты были переведены на второстепенную работу в Москву и Ленинград, куда соответственно на квартиры Гринько и Шумского (позже тоже переведенного в Москву) всегда заходили приезжие из Харькова и Киева поговорить и посоветоваться. В числе этих национал-коммунистических деятелей был, между прочим, и упоминавшийся выше бывший петлюровский атаман Волах. Арестованный и высланный Раковский жаловался, что политические дискуссии против «троцкизма» велись на местах вульгарно, с антисемитским подтекстом. (А ведь в это время парторганизацию Украины возглавлял Лазарь Каганович!)

Характерно, что ядро просталинского руководства ЦК КП(б)У и тогда составляла днепропетровская группа лидеров – хотя в те времена таких сплоченных групп земляков, как позже, еще почти не было. Из Екатеринославщины был родом Артем-Сергеев, донбасский деятель (рано погибший в катастрофе), безоглядный сторонник Ленина, едва ли не самый инициативный партийный деятель Украины. Под его влиянием в юности от эсеров к большевикам перешел Влас Чубарь, рабочий с Екатеринославщины – одна из наиболее популярных фигур среди тогдашних коммунистических руководителей. На Екатеринославщине работал и стал большевистским деятелем крестьянин из-под Харькова Григорий Петровский, в честь которого и был переименован прежний Екатеринослав; здесь работал Эммануил Квиринг, отсюда родом – Дмитрий Лебедь, видные чекисты – Балицкий, Реденс, Леплевский…

Говоря о руководителях КП(б)У 1930-х годов, нельзя не отметить характерного для тех лет обстоятельства. Все это – люди, лично ответственные за преступления против человечества, которые привели к голодной смерти миллионы украинских семей. Все они, в конечном итоге, превратили «украинизацию» в антикультурное движение, а затем и совсем отказались от нее. В то же время все они оказывались в чем-то лично опасными для режима.

С. В. Косиор

Один из сыновей Петровского был генералом, который героически погиб во время войны, а второй, ожесточенный «троцкист», расстрелян НКВД. Непорядки были и в доме Чубаря – сын его имел «связи» с национал-коммунистами. А что касается Косиора, то из всех пяти братьев-большевиков самым авторитетным был старший, Владимир, который всех и вовлек в партию; и этот старший Косиор стал самым последовательным из «троцкистов», расстрелян был тайно, без всяких процессов, и хотя младший брат отрекся от старшего, все же Сталин подобные вещи не забывал. Не совсем ясна и роль Постышева – он вроде бы после призыва Крупской сбросить Сталина вел какие-то разговоры с Кировым, обсуждал проблему замены Сталина. Наконец, Хатаевич вместе с Якиром и Вегером подписывал письмо в ЦК ВКП(б) по поводу «перегибов» в 1930-е гг. Похоже, что в «сталинском ядре» украинских коммунистов были какие-то колебания.

Когда Постышева прислали в Украину вторым секретарем ЦК («присматривать» за Косиором и другими), он быстро нашел общий язык с руководителем чекистов Балицким. Они вместе принимали участие в допросах и подсказывали «обвиняемым в терроризме», что именно они оба должны были быть «жертвами террора». В частности, знаменитый юморист Остап Вишня был осужден по обвинению «в подготовке террористического акта против Постышева». Постышев вообще был тесно связан с ОГПУ – НКВД, у него были какие-то особые отношения с Евдокимовым из Ростова и Ежовым через начальника отдела кадров НКВД – Михаила Литвина (друга Постышева еще по Дальнему Востоку времен Гражданской войны, а затем и по Харькову). В свою очередь, Косиор надеялся на поддержку Леплевского, беспощадного личного врага Балицкого. Возможно, за этим стояли его напряженные отношения с Постышевым. Все, в конечном итоге, развязалось просто и быстро – в подвалах Лубянки.

П. П. Постышев

Возвращаясь к теме «еврейского засилья», следует сказать о высоком проценте евреев в ЧК – ОГПУ – НКВД в Украине. Всеволод Аполлонович Балицкий был (вопреки утверждениям некоторых национально пристальных «историков») украинец; из молодого отчаянного чекиста вырос сытый, честолюбивый и жестокий барин, который ревниво следил за конкурентами в борьбе за власть. Заместителем ему был дан латыш Карлсон, по специальности печатник (с образованием в два класса ремесленного училища). Другим заместителем был еврей Зиновий Кацнельсон, соученик Балицкого по юрфаку Московского университета и Лазаревских востоковедческих курсов, двоюродный брат чекиста «Орлова»-Фельдбина, который сбежал на запад в Испанию. А дальше список руководящих чекистов того времени изобилует еврейскими фамилиями. Здесь нет ни еврейских цадиков, ни сионистов, ни интеллигентов-меньшевиков или бундовцев, осевших в Берлине, ни ассимилированых евреев-интеллигентов кадетского образца, врачей, адвокатов и профессоров. Как правило, это люди из местечек, из мелкобуржуазных семей, даже без среднего образования, выдвиженцы Гражданской войны, выходцы из достаточно примитивной в культурном и политическом отношениях среды.

По понятным причинам симпатии еврейского местечка в годы Гражданской войны были на стороне красных, так же, как в тридцатые годы симпатии евреев в подавляющем большинстве – на стороне антифашистов. Но в Чека никто не выбирал «представителей нации» и вообще туда никто не шел по своей охоте. В ЧК отбирала и посылала партия. Все эти капитаны и комиссары госбезопасности были не «представителями» «еврейства» или «москальства», а кадрами. И тот факт, что в украинском НКВД довоенного времени было так много евреев и так мало украинцев, не отягощает евреев как нацию и не оправдывает как нацию украинцев – он только свидетельствует о том, что руководство ЦК ВКП(б) доверяло украинцам еще меньше, чем евреям.

Подавляющее большинство деятелей партии еврейского происхождения, административного аппарата ЧК – ОГПУ – НКВД эпохи 1920–1930 гг. были расстреляны сначала в ходе «ежовщины», а затем в ходе «ликвидации последствий “ежовщины”». Практически полностью был «очищен» от евреев сталинский аппарат только после войны. Но и перед войной каких-то преимуществ или привилегий, кроме (до конца сталинского термидора) «доверия» партийно-чекистских кадровиков в определенных властных структурах, евреи не имели. А о притеснениях украинского или русского населения, организованных «еврейством», говорить так же бессмысленно, как называть Кагановича международным сионистом. Считать, что притеснения со стороны евреев могли стать одной из причин антикоммунистических настроений в довоенном СССР, нет оснований; антисемитизм в довоенное время был скорее сопровождающим настроением в кругах, уже настроенных против коммунистов по другим общим причинам.

Аналогию можем найти в послевоенной Венгрии и Польше, где во время сталинского государственного антисемитизма евреи-коминтерновцы (Рако-ши, Реваи, Фаркаш, Берман, Минц и другие) оставались на ключевых постах.

Какими были или, точнее, были бы ориентации тех украинских (в том числе национально сознательных) коммунистов, которые стали жертвами Большого террора?

В лагерях, в частности в Соловках, содержались украинские группировки, в которых кое-кто, особенно из КП Западной Украины, вероятно, даже злорадно ожидал, что Сталину достанется от немцев. Но, если судить по донесениям агентуры, кроме всегда очень радикального Матвея Яворского, никто не склонен был принимать сторону нацистов.

Кое-кто из украинцев-соловчан упрямо не хотел иметь ничего общего с политзаключенными и считал себя большевиком, ошибочно осужденным. Многие были уничтожены, причем большая группа украинских политзаключенных – в числе тех 1111 соловчан, которые принесены были в жертву как «подарок товарищу Сталину к 20-летию Октября» и расстреляны на протяжении октября – ноября 1937 г. в урочище Сандормох около Медвежьегорска лично капитаном М. Матвеевым, отправленным с этой целью из Ленинграда. По 200–250 человек в сутки, каждого – в затылок.

Кто уцелел и кто смог просились на фронт; многие воевали. Чудом остался жив Александр Шумский – он лежал парализованный в тюремной больнице, и о нем как будто забыли, хотя он обвинений не признавал и требовал пересмотра дела. Расстреляна была его жена, а сын Яр погиб на фронте. 31 марта 1942 г. Шумский написал письмо Сталину и просил использовать его в борьбе с фашизмом: «Считаю себя обязанным опять напомнить о себе и предложить свои услуги… Я старый революционер и не могу быть спокойным, когда дело, которому была посвящена вся моя жизнь, под смертельной угрозой… Я заявляю о своем желании быть полезным, а дело Ваше – указать мое место в борьбе». Сталин «вспомнил» о Шумском уже после войны: по представлению Кагановича и Хрущева Шумского в 1946 г. убили в Саратове.

Александр Шумский

Михаил Волобуев, который обосновывал идеи Шумского в экономической плоскости, отсидев свое, трижды обращался в ЦК ВКП(б) с просьбой о реабилитации – и в то же время выполнял в оккупированном немцами Краснодарском крае по линии военной разведки спецзадания НКВД.

 

Запад либеральный и консервативный

В современной России формируется новый, довольно циничный подход к понятию «государственный интерес». Его убедительно иллюстрирует книга «Упущенный шанс Сталина» Михаила Мельтюхова, серьезного историка, который, в отличие от многих авторов бестселлеров в ярких обложках, не стремится к сенсационным разоблачениям и радикальным изменениям в оценках, а максимально использует документы и факты. При этом за внешней бесстрастностью просматривается лишь единственно возможный способ исторической оценки: не с позиций «фашизм – демократия», «коммунизм – либерализм» и тому подобное, а с позиций raison d’état – государственного интереса, единственных, с точки зрения этого серьезного автора, не иллюзорных и не идеологических позиций, достойных современного политика. Стоит привести длинную цитату из книги Мельтюхова, которая показательна сама по себе. «Или Москва должна была согласиться со своим второстепенным статусом региональной державы на мировой арене с перспективой последующего ослабления советского влияния, или же СССР должен был вступить в борьбу за возвращение в «клуб больших государств». Сделав выбор в пользу второй альтернативы, советское руководство пошло по пути страны, которая стремилась стать «большим государством», чего можно было добиться лишь путем подчинения какой-то части света, и использовало идею «мировой революции» для обоснования этих своих посягательств. Естественно, что, как везде и всегда, пропаганда говорила о глобальных задачах. И в данном случае идея «мировой революции» стоит в одном ряду с такими, например, идеями, как «защита культуры от варваров» в Древнем Риме, «свобода, равенство и братство» на рубеже XVIII–XIX ст. во Франции, «бремя белого человека» в эпоху колониальной экспансии европейских стран, «открытых дверей» в США конца XIX – начала XX ст., «борьба за жизненное пространство» в Германии 1930–1940-х гг., «создание Большой Восточной Азии» в Японии 1930–1940-х гг. или «борьба за демократию» в современных США» (курсив мой. – М. П.).

Теперь рассмотрим, какое значение в европейской политике имели для политической стратегии «правая» и «левая» позиции накануне войны.

Не стоит дискутировать с человеком, для которого идеи свободы, равенства и братства, принципы демократии – такие же словеса, как нацистские и коммунистические лозунги, только и всего. Отказ от коммунистического революционизма и замена его великодержавным принципом составляли сущность термидорианского переворота Сталина.

Дерзкий отказ от принципов Великой французской революции и американской демократии, провозглашенный итальянскими фашистами, и откровенно применяемая ими практика грубого насилия вдохновляют ультраправых во всех регионах европейской цивилизации, а умеренные консерваторы проявляют к фашизму странную терпимость.

Собственно, ничего нового в этой констатации нет: все дело в объяснении. Историки правого направления, как правило, ссылаются на коммунистическую угрозу западной цивилизации. С 1920-х и до начала 1930-х гг. СССР не был готов осуществить военную интервенцию в западные страны и не имел (как в настоящий момент мы можем уверенно утверждать) соответствующих военных планов. Советский Союз составлял, с точки зрения европейских правых, угрозу цивилизации именно потому, что дестабилизировал внутреннюю ситуацию, поддерживая в них радикальное (коммунистическое) движение. Принимая во внимание то обстоятельство, что западная Европа и США являли собой более или менее обособленную культурную и политическую зону – «западный мир», – можно говорить не об угрозе западной цивилизации со стороны СССР, а о внутренней угрозе ей со стороны собственных леворадикальных элементов. Ведь именно против этих элементов были направлены репрессивные действия консервативных режимов, которые обращались за поддержкой к неограниченному насилию ультраправых.

Являли ли собой угрозу для существования западного общества основные его леворадикальные силы, объединенные Коминтерном?

Из рассмотрения кризиса послевоенного итальянского общества можем сделать вывод: фашистский террор был направлен в первую очередь против сравнительно умеренной социалистической партии – на то время главного защитника итальянской демократии. Террористические мероприятия против коммунистов, партии радикальной и готовой на революционные действия, но маловлиятельной, были скорее поводом для развертывания массовых репрессий. И это понятно: главной целью итальянского фашизма было установление тоталитарного режима, для чего нужно было ликвидировать демократию, а не коммунистическую угрозу.

Поневоле вспоминаются сцены в Варшаве 1920 г., описанные итальянским журналистом Курцио Малапарте, бывшим тогда участником бесконечных бесед перепуганных европейских дипломатов, журналистов, военных, польских политиков, – накануне решающих боев с армиями Тухачевского. Они боялись не только рабочих предместьев, но и восстания в варшавском гетто, нищем еврейском гетто, переполненном детьми и стариками. Не была ли подобная паника перед угрозой коммунизма источником огромных ошибок, допущенных в межвоенные годы ведущими политическими силами Европы?

Установление тоталитарной расистской диктатуры Гитлера стало следствием договоренности политиков-консерваторов, бизнесменов и армии с ультраправыми радикалами, – договоренности, направленной как против левых радикалов – коммунистов, так и против либералов и левых центристов (социал-демократов).

В обоих случаях право-консервативная линия поведения привела к трагическим последствиям, абсолютно не предполагавшимся ее стратегами. «Франкенштейн» вышел из-под контроля и оказался кровожадным чудовищем, с которым европейская цивилизация справиться уже не могла.

Почему мы все говорим: «Запад не понял», «Англия рассчитывала», «Франция не поддержала» и тому подобное – ведь в каждой из этих стран действовали политики разных культур и ориентаций, часто более близкие к своим единомышленникам за рубежом, чем к политическим оппонентам в собственной отчизне! В странах Запада побеждали то правые, то левые, или партии левоцентристской ориентации, и Франция, с правительством Поля Фландена – совсем не то, что Франция Леона Блюма.

Можно ли охарактеризовать западное крыло в целом какими-то общими чертами? Как и либералов и левый центр?

В литературе часто говорят о «революционном праве» и еще чаще – о «национальной революции», как называли свои перевороты фашисты и нацисты. Революцией обычно называют вооруженное восстание против тирании, которое, согласно либеральным принципам демократии, считается одним из неотъемлемых прав человека. В действительности приход к власти и Муссолини, и Гитлера не имел характера поддержанного народом (нацией) восстания против существующего строя. Тем более, что ни итальянский фашизм, ни немецкий нацизм никакой тирании не противостояли. Основание для того, чтобы называть этот крутой поворот в национальной истории революцией, давало одно-единственное обстоятельство: применение насилия как левыми революционерами, так и правыми контрреволюционерами. Недаром французский писатель Жорж Сорель, политические идеи которого называют «химически чистой формой фашизма», изложил их в книге «Размышления о насилии».

Сорель симпатизировал и Ленину и – еще больше – Муссолини.

Большой принципиальной ошибкой Ленина, ошибкой, которая продолжала и доводила до абсурда слабые места марксизма, было отождествление государства и права, то есть публичной власти вообще – с насилием. Насилие – один из способов осуществления власти, способ подчинения чужой воли, установления контроля над чужой деятельностью. Насильники ломают чужое сопротивление и чужую волю, игнорируя нормы и правила, чужие личные желания и жизненные установки.

Все виды насилия по своим целям – эгоистичны. Но насилие не обязательно имеет целью причинение кому-то зла; есть широкий спектр якобы и не злых целей, которые преследует насилие, – от изнасилования до насильственного обращения «заблудших» в «истинную веру». Насилие не знает деления на добро и зло, поскольку может преследовать как злые, так и добрые цели для своих жертв; таким образом, оно есть путь к хаосу. Насилие представляет зло не своими непосредственными следствиями, а самим фактом своего существования, ведь оно унижает достоинство человека.

Власть не обязательно является проявлением или продолжением насилия. Противоположностью насилию являются право и мораль. Демократия имеет массу недостатков, но она, собственно, и означает правовое государство. Право и мораль контролируют поведение личностей, но не через насилие.

Формирование правового государства является огромным завоеванием мировой цивилизации, осуществленным в европейской культуре. Право – это то, чем должен обладать каждый гражданин, независимо от его социального статуса. Конечно, в обществе каждый теряет частицу своей свободы – в интересах всех. Но в демократическом правовом государстве есть предел компромисса гражданина и общества; это – неотъемлемые («естественные») права и свободы личности.

Власть в неправовом государстве – всегда чья-то личная власть, от власти «богоданного» монарха до власти полицейских чинов. Такая власть может быть объективно необходимой, полезной для всех, но она остается насилием для каждого. В неправовом государстве власть осуществляется группой лиц, которой она принадлежит бесконтрольно, и если даже люди, причастные к власти, честно действуют в интересах своего общества (своей нации, своего религиозного общества и т. п.), они действуют путем насилия по принципу «пусть даже зло, но во имя добра». Власть в неправовом государстве всегда унижает человеческое достоинство.

Как же сложилась ситуация в Европе, когда один из краеугольных камней ее политической структуры – консервативные государственные, общественные, партийные силы – проявили такую индифферентность к появлению массового жестокого насилия на европейской земле? Почему в межвоенный период в Европе так глухо звучал голос либерального гуманизма?

Карл Маннгейм отмечал, что консерватизм не тождественен традиционализму. Консерватизм возникает при попытках решения с традиционалистских позиций проблем развития современных государств, а именно: «1) достижения национального единства, 2) участия народа в правлении, 3) включения государства в мировой экономический порядок, 4) разрешения социальной проблемы». [463]

Либерализм в европейской цивилизации формулирует свою идеологию раньше, чем консерватизм; собственно, консервативная политическая идеология в истории Европы является ответом на декларации и принципы либерализма. «Либерализм – творение западноевропейской культуры и, в основном, продукт уже греко-римской средиземноморской цивилизации», – писал блестящий знаток правовой истории в России и Европе В. В. Леонтович. Отметив такие античные корни европейского либерализма, как понятие правовой личности и субъективного права, в первую очередь – на частную собственность, а также античные институты, в рамках которых граждане принимали участие в управлении государством, он указывал на «два исторических источника западноевропейского либерализма: на феодальную систему и на независимость духовных властей от светских в средние века». Основываясь на этих принципах, политическая и правовая идеология демократической Европы и Америки выработала принципы прав и свобод человека.

Эти истоки дали начало двум различным типам политической практики и политической идеологии: либерализму и консерватизму.

При этих условиях, согласно Карлу Маннгейму, формируется «морфология консервативной мысли», которую он, по аналогии с искусством, называл консервативным «стилем мышления». Маннгейм описывает то, что сегодня называют дискурсом, и что можно расценивать, как условия приемлемости данного решения для определенного общественного слоя или общества в целом. С этими поправками анализ Маннгеймом как «форм консервативного мышления», так и «форм мышления либерального» и «мышления революционно-социалистического» отвечает сегодняшним представлениям.

Политический консерватизм представляет собой противоположность революционным способам мышления и действия. Консерватизм не терпит не столько изменений, сколько общих принципов; его стратегия – исходить из конкретных целей в конкретных ситуациях. Отмеченные выше политические задачи современного государства консерватизм стремится решать в контексте конкретности, ограничивая деятельность непосредственно данным и при условиях «отторжения всего, что попахивает спекуляцией или гипотезой». Что же касается либерально-прогрессистской деятельности, ориентированной на далеко идущие будущие цели, – то она опирается не на целостность и конкретность реальности, а на возможности, и «убегает от конкретности не потому, что хотела бы заменить ее другой конкретностью, но потому, что она стремится к созданию другой системной исходной точки для последующего развития». «Консервативный реформизм» основывается на замене одних единичных факторов (личностей или законов) другими, тогда как либеральный реформизм стремится к изменению системы как целого, исходя из определенных принципов. Если прогрессивная (либеральная) мысль видит действительность в категориях возможности и нормы, то консервативная – в категориях истории.

Парадоксальность ситуации заключается в том, что консерватизм в конечном счете направлен на сохранение традиционного строя западного социума, а следовательно, и его либеральных принципов. Сегодня «неоконсерватизм» в стиле Маргарет Тэтчер или Рональда Рейгана называют также «неолиберализмом» – и это есть парадоксальный синтез двух социальных программ.

В межвоенный период в американской истории имеем выразительные признаки «либерального консерватизма». Именно эта политическая стратегия и ментальность господствовала в Соединенных Штатах Америки на протяжении 1920-х гг. и потерпела поражение в результате Великой депрессии.

Но не двух «стилей мышления». Характеристика, данная Маннгеймом консерватизму как стратегии, дискурсу и «ментальности», остается справедливой для XX века.

Поражение демократов после Первой мировой войны означало поражение не только специфического вильсоновского баптистского идеализма, но и либерального идеализма вообще, возвращение Америки к изоляционизму. Отгородившись от мира высокими таможенными барьерами, Соединенные Штаты Америки жили по законам свободного капитализма laissez faire. Победил консерватизм с либеральными ориентациями в экономике, настроенный на решительное сопротивление государственному вмешательству в хозяйственные дела. Между 1921-м и 1929-м г. политику снижения налогов вдохновлял министр финансов Эндрю Меллон, и все налоговые тяготы на бизнес, введенные в годы войны, были решительно ликвидированы. Президентство республиканцев Гардинга, Кулиджа и Гувера приходится на период чрезвычайно быстрого экономического роста, за которым крылись невидимые болезни общества, прорвавшиеся наружу в годы Великой депрессии.

Крах мессианистской идеологии Вильсона означал поворот к «старой Америке». Консервативный и даже реакционный характер этой эпохи в истории США сказался, в частности, в росте самых темных предрассудков, которым иногда оказывалась поддержка властей. Так, в ряде штатов было законодательно запрещено дарвинистское учение, а в штате Теннесси состоялся знаменитый «обезьяний процесс», который стал вершиной попыток довести интеллектуальный уровень Америки до средневекового. Вдохновителем и организатором его были не республиканцы, а бывший союзник демократов и вице-президент в период правления Вудро Вильсона, лидер популистов, демагог Уильям Дженнингс Брайан.

Это скорее свидетельствует о развале идеалистической демократической идеологии пуританского типа и вырождения ее в тупой обскурантизм. Но Брайан был не один – проповедники Кохлин, Таунсенд и другие фундаменталистские идеологи-антисемиты создавали удушающую общественную атмосферу, которая способствовала оформлению правого радикализма. Особенно опасным для демократии был губернатор штата Луизиана Хью Лонг. Если бы он не погиб перед второй президентской кампанией Рузвельта, политическая ситуация в стране была бы сложнее. К этому нужно добавить ужасные последствия (также пуританского) запрета на изготовление, продажу и перевозку алкогольных напитков (сухой закон), принятого в качестве восемнадцатой поправки к Конституции США еще при Вильсоне в 1919 г. В результате все, связанное с алкоголем, ушло в «тень», и в США выросли мощные мафиозные структуры. А в то же время республиканцы были готовы к репрессивным действиям против левых оппозиционеров, и шеф ФБР Эдгар Гувер продолжал заводить досье на «радикалов» и «нелояльных граждан».

Вудро Вильсон

Влиятельными силами в Америке были правые и, к тому же, формировались ультраправые политические силы. А удар Великой депрессии был настолько сильным, что общество очутилось, казалось, перед угрозой или полного развала, или спасения ценой потери демократии.

В конце октября 1929 г. произошла катастрофа на нью-йоркской бирже – падение курса ценных бумаг сразу на 40 %; покатилась волна банкротств, в результате которой до конца 1932 г. производство в США упало на 53 %, торговля сократилась на три четверти, и остановилась деятельность более десяти тысяч банковских учреждений. В 1932 г. каждый четвертый американец был безработным. Страх охватил Америку, и даже тот, кто годами имел постоянную работу, жил в тревожном ожидании минуты, когда очутится на улице. Сотни тысяч людей блуждали по Америке без всякой надежды. Крах общественной системы был реальной перспективой. И при этом в США никогда не было серьезной организованной леворадикальной силы, а так называемая коммунистическая партия являла собой жалкий кружок, который не имел существенного влияния на рабочее движение.

Великая депрессия. Очередь в банк

И в ходе выборов 1932 г., и в годы президентства Рузвельта позиции правых были четко артикулированы и противопоставлены леволиберальному курсу. Бывший президент Гувер стал главным лидером правой консервативной оппозиции реформам, издав в 1934 г. книгу «Вызов свободе». Такие консервативные критики программы Рузвельта, как, например, авторитетный экономист и философ из университета Чикаго Фрэнк Найт, энергично и откровенно выступали против социального законодательства Рузвельта, исходя из принципов старого либерализма. Аргументы правых были скорее идеологические: для них программа «Нового курса» была кощунством, поскольку задевала неприкосновенность собственности.

И сегодня не умолкает критика экономической политики Рузвельта. Через четверть века после New Deal право-либеральный чикагский экономист Милтон Фридман, непримиримый критик (задним числом) экономической политики Рузвельта, доказывал, что Великая депрессия могла бы закончиться раньше, в 1931 г., если бы Федеральная резервная система не сократила денежную массу. Это, по-видимому, единственный серьезный аргумент, но он остается чисто умозрительным и относится к сфере сомнительно возможного. Говорится также о поспешности, с которой правительство Рузвельта проводило свои реформы.

Очередь за благотворительными обедами

Как бы то ни было, никто не смог доказать, что вся стратегия государственного вмешательства в экономику была ошибочной по своей сути или что она привела к ограничению демократии. «Нью дил» был победой демократии и социально ориентированной рыночной экономики.

Идея государственного вмешательства в экономические процессы в США – классической стране свободного рынка – приживалась достаточно трудно. В книге будущего главного теоретика экономической политики «Нью дил», советника президента Элвина Хансена «Экономическая стабилизация в неустойчивом мире», изданной в 1932 г., автор еще не осмеливался стать полностью на позиции Кейнса и защищать государственное вмешательство. Как и многие другие, Хансен еще писал о полезном процессе «конструктивного разрушения», который является функцией каждой депрессии. Размеры и опасности разрушения еще не были полностью ясны. Однако впоследствии Хансен приходит к выводу, что американская экономика в 1920–1930-е годы, во время расцвета и во время депрессии, потеряла динамизм. Экстенсивные факторы исчерпали действие – замедлился рост населения, давно была освоена территория страны; фирмы использовали капитал слишком экономно, государственные инвестиции были незначительными – и давно следовало ожидать стагнации. Хансен отмечал, что после войны западные страны начали развиваться в сторону образования «государства общего благосостояния», которое базируется на сочетании частного и государственного секторов. Первая мировая война произвела систему государственных мероприятий по устранению искривлений в соотношении спроса и предложения, и этот опыт можно было использовать для достижения стабильности, которая обеспечивала прогресс. Уже после войны Хансен подытоживал опыт американских реформ: «Проблема стагнации может быть разрешена не с помощью догмы об автоматическом приспособлении экономики. Решение заключается в огромном усилении роли демократических правительств, которые берут на себя ответственность за поддержание полной занятости».

Франклин Делано Рузвельт в начале избирательной кампании не имел четких представлений о программе будущих реформ, но отстаивал необходимость вмешательства государства в национальную беду – и на этом добился неслыханной в политической истории США победы. Общую политическую стратегию Рузвельт обрисовал в своей речи на предвыборном съезде демократической партии в Чикаго 2 июля 1932 г., сформулировав демократическую альтернативу консерватизму. «Противопоставить реакции опасность радикализма, – говорил кандидат в президенты, – значит накликать беду. Это было бы провокацией. Реальная программа реконструкции служит тем средством, с помощью которого можно бороться с этой опасностью».

Франклин Делано Рузвельт

«Новый курс» сложился в результате сотрудничества реформаторов достаточно разных направлений, объединенных в одной президентской команде. Экономисты, философы, политики, журналисты, вдохновленные решительностью Рузвельта в проведении всех необходимых реформ, не ломая принципов западного образа жизни, создали не только в Белом доме, но и в стране в целом атмосферу напряженной работы в поиске решений наболевших проблем. О политическом направлении своей реформаторской деятельности Рузвельт сказал журналистам в 1936 г.: «Допустим, что Гувер остался бы президентом до апреля 1936 г., продолжая старый политический курс; другими словами, не было бы сделано ни шага в сторону программы социального страхования, фермеры остались бы без помощи, как и раньше, процветал бы детский труд, длительность рабочего дня оставалась бы такой же, и не был бы принят закон о пенсиях по старости. В таком случае мы в апреле этого года имели бы ту же ситуацию, с которой столкнулся Леон Блюм, когда пришел к власти».

Ф. Рузвельт подписывает закон о социальном обеспечении

К величайшему сожалению, даже там, где европейский демократический либерализм сумел противопоставить реакции такие серьезные политические силы, как «Народный фронт» во главе с Леоном Блюмом, он в конечном итоге капитулировал перед трудностями, с которыми столкнулся.

Опорой европейского консерватизма, силой, которая больше всего влияла на политическую атмосферу в демократической Западной Европе, была в межвоенные годы Великобритания.

После войны именно в Великобритании произошел огромный политический сдвиг – либеральная партия потеряла роль естественной альтернативы консерваторам. Рост влияния рабочих на политическую жизнь, вообще демократизация политической жизни, выход на авансцену государственной деятельности рабочих лидеров, вывели на роль парламентской альтернативы консервативной партии лейбористов, которые на выборах 1923 г. добились невиданных успехов. Консерваторы остались самой влиятельной партией с 258 голосами в парламенте, лейбористы вышли на второе место, получив 191 голос, либералы несколько возобновили свои позиции, выиграв 158 мест. Впервые в истории Англии было сформировано рабочее правительство Рамсея Макдональда – при участии либералов, объединенных либеральной платформой laissez faire. Однако огромную послевоенную безработицу на этой платформе правительство не смогло ликвидировать, на что и рассчитывали консерваторы. Через несколько месяцев правительство пало в результате провокации правых – фальшивого «письма Зиновьева», сфабрикованного российскими эмигрантами. Антикоммунистическая пропаганда привела к отставке Макдональда и новым выборам, в ходе которых лейбористы потеряли немного (40 голосов), но либералы были разгромлены (они сохранили лишь 40 мест в парламенте, потеряв 118). Полными хозяевами политического положения стали консерваторы (413 мест в парламенте).

Невилл Чемберлен

Так или иначе, тори контролировали ситуацию вплоть до конца войны, до 1945 г. На выборах в 1929 г. лейбористы провели в парламент даже больше депутатов, чем консерваторы, но в 1931 г. правительство Макдональда пало под ударами кризиса, и в Англии – теперь надолго – к власти пришло коалиционное правительство, ядро которого составляли консерваторы. Макдональд остался премьером, но он и его сторонники вышли из лейбористской партии; раскололась и либеральная партия. Во главе правительства до 1940 г. находились: бывший лейборист Макдональд (1931–1935), консерваторы Стенли Болдуин (1935–1937) и Невилл Чемберлен (1937–1940). В Великобритании не сложилась новая либеральная демократия – либеральная партия развалилась и не могла сказать ничего нового, лейбористы не выдержали бремени власти и после выхода из партии лидеров (группы Макдональда) долго не могли вернуть утерянные позиции. Именно умеренный консерватизм Стенли Болдуина, а перед войной – крайне ограниченный в своей умеренности консерватизм Невилла Чемберлена – определяют политическую стратегию Британской империи.

Как отметил Маннгейм, в английской политической жизни не сложилась такая резкая противоположность между консерваторами и либералами, как это было в немецкой. В целом внешнеполитические ориентации обеих партий иллюстрировали давний афоризм о том, что каждый англичанин в частности – замечательный и приветливый человек, но англичане как нация – бездушные эгоисты. И консерваторы, и либералы (лейбористы в том числе) защищали интересы Великобритании, только для консерваторов это были интересы империи и традиционного английского строя, а не абстрактные демократические принципы.

Различие проявилось достаточно быстро.

Европейская политика английских консерваторов вдохновлялась идеями, сформулированными влиятельным бизнесменом сэром Альфредом Мондом («мондизм»). Король английской химии и электричества, сэр Монд перешел от либеральной партии к консервативной и в открытом письме к лидеру либералов Асквиту сформулировал идею ориентации на сотрудничество с рабочим классом для повышения конкурентоспособности английских товаров на мировом рынке – линию, которой придерживались и лейбористы. Монд исходил из того, что послевоенное политическое равновесие в Европе непрочно, поскольку европейские нации развиваются по-разному, и со временем условия, зафиксированные в соглашениях, перестают отвечать новым реальностям. Имелась в виду, конечно, в первую очередь Германия, Версальский статус которой не мог длиться вечно. В связи с этим сэр Альфред Монд предлагал время от времени пересматривать европейские политические и экономические конструкции и приводить их в соответствие с новой реальностью. Такая стратегия полностью отвечала консервативному «стилю мышления», который готов был лишь на «изменения единичных факторов». В дальнейшем из «мондизма» выросла политика «невмешательства» и уступок агрессии, вплоть до Мюнхенского соглашения 1938 года.

А в 1920-е гг. консервативный «мондизм» совпадал в своих непосредственных последствиях с либеральным «пан-европеизмом», который особенно активно проводил в жизнь французский политик, радикал Аристид Бриан и поддерживал лидер немецких либералов Густав Штреземан. Английские консерваторы во время Локарно поддерживали пан-европейские замыслы Бриана, поскольку концепция объединенной Европы противостояла концепции Рапалло – советско-немецкого союза, направленного против победительницы Антанты. Согласованная консервативно-либеральная европейская концепция была, по-видимому, наибольшим достижением Европы 1920-х гг., к сожалению, не доведенным до логического завершения. Концепция объединенной Европы проглядывала сквозь «дипломатию Локарно», в результате которой в середине 1920-х гг. Германия получила статус равноправного европейского партнера либеральной демократии Запада, члена Лиги Наций.

С идеей европейского «федерального союза» Бриан, в очередной раз министр иностранных дел, выступил и в 1930 г., однако пан-Европа осталась либеральной утопией. Министр иностранных дел Великобритании Остин Чемберлен не поддержал своего французского коллегу, побаиваясь усиления роли Франции на континенте и не желая слишком втягиваться в европейские дела. Осторожность консерваторов относительно пан-европейской идеи выражает характер консервативного «стиля мышления»: для тори не существовало «принципов европеизма», которыми руководствовались либералы типа Бриана или Штреземана, – в решении всех европейских проблем английские консерваторы руководствовались только «принципом конкретности».

Отношение тори к фашизму полностью опровергает версии относительно страха консервативной Англии перед диктатурой и тоталитаризмом. Ни для кого не была секретом непримиримая враждебность фашистов к демократии, а позорное дело об убийстве депутата Маттеотти, казалось бы, должно было бы полностью закрыть перед фашистами двери в приличном обществе. Однако английские консерваторы последовательно поддерживали дуче. После победы Муссолини консервативная «Таймс» писала, что фашизм – «здоровая реакция на попытку распространения в Италии большевизма».

Линию английских консерваторов межвоенного времени иллюстрируют оценки, дававшиеся лидерами тори уже после начала войны. В декабре 1939 г. в Лондоне вышел политический памфлет «Британский довод», автор которого, консерватор Ллойд, бывший колониальный губернатор, был известен своими жестокостями в Египте и Индии. Одобрительное предисловие к памфлету написал один из архитекторов «политики невмешательства» лорд Галифакс, тогда – министр иностранных дел Англии. Галифакс и Ллойд считали, что Великобритания противостоит безбожной нацистской Германии и безбожной коммунистической России, защищая христианскую цивилизацию. Что касается Италии, то она, вообще говоря, является христианским государством, поскольку Муссолини действовал в союзе с католической церковью. Нечего искать объяснения тому, что эти люди называли «христианской цивилизацией»: консерваторы не формулируют общих принципов, речь шла просто о привычном положении вещей, о том социально-культурном окружении, которое казалось «нормальным» и которому угрожали плохо воспитанные радикалы и революционеры.

Остин Чемберлен посетил Рим в разгар фашистских репрессий и сказал о Муссолини, что это – «замечательный политик, который трудится на благо и величие своей страны». В 1927 году Черчилль в Риме на пресс-конференции дал исчерпывающую оценку фашизму с позиции европейских правых: «Если бы я был итальянцем, наверное, был бы всей душой ваш от самого начала и до окончания вашей победной борьбы со звериными аппетитами и страстями ленинизма». [471]

Уже после начала немецко-советской войны, в которой участие принимали, в частности, вооруженные силы Румынии и Венгрии, Черчилль упрямо отвергал требования Сталина объявить войну этим двум странам, ссылаясь на то, что там у Англии «много друзей». Только тогда, когда немцы подошли к Москве, Великобритания объявила войну потенциальным «друзьям» в знак полной поддержки России. Реакционные режимы адмирала Хорти и генерала Антонеску, действительно, не были фашистскими, а лишь очень правыми; в Венгрии в конечном итоге фашисты Салаши пришли к власти в конце войны, а движение румынских фашистов – «Железной гвардии» Кодряну – было задушено консерваторами и погромщиками-националистами, военными генерала Антонеску, еще перед войной. Правые диктаторские режимы на Балканах полностью могли очутиться и в сфере влияния «английских друзей».

Слово «демократия» не фигурирует в обосновании довоенной европейской стратегии из консервативных позиций – почему, собственно, и стали возможными осторожная поддержка фашистской Италии, антикоммунистическая и антироссийская политика даже при условиях войны с Германией при нейтралитете СССР. Создается впечатление, что если бы Гитлер не ограничился конкордатом, а сумел поделиться властью с немецким консерватизмом, английские тори искали бы с ним компромисса против коммунизма, невзирая ни на что. Консервативные лидеры Запада больше боялись революции, чем агрессии СССР, больше боялись Троцкого, чем Сталина. В последние довоенные дни 1939 г., 15 августа, французский посол Кулондр в разговоре с государственным секретарем Министерства иностранных дел Германии фон Вайцзеккером предупреждал: «Европейская война закончится поражением всех, даже сегодняшней России, и победит не Сталин, а Троцкий». Это был окончательный аргумент для взаимного примирения, который мог выдвинуть консерватор консерватору.

Л. Д. Троцкий в эмиграции

В Европе произошло то, чего не хотел ни в коем случае допустить Рузвельт в Америке: альтернативой коммунистическому хаосу стала не либеральная демократия, а консервативная реакция.

Консервативные силы Европы с большим опозданием почувствовали, что для фашизма и нацизма речь идет не о более или менее грубом отстаивании ценностей «христианской цивилизации», а о полностью новом, неслыханно кровавом и нечеловеческом социальном проекте, в котором нет места наималейшему подобию христианского гуманизма. Нужно отдать должное Уинстону Черчиллю и его немногочисленным сторонникам, которые сумели повернуть в другую сторону политическое мышление консервативной Англии. Но и здесь тори руководствовались не какими-то общедемократическими принципами, а ясным осознанием того, что для «христианской цивилизации», и в первую очередь – национальных интересов Британской империи, при данных конкретных условиях режим Сталина составляет значительно меньшую угрозу, чем режим Гитлера.

Невзирая на огромную дистанцию между английскими тори-протестантами и европейскими католиками, позицию первых лучше можно понять с учетом позиции Ватикана.

В последнее время проблема «Ватикан и фашизм» стала менее раздражающей в связи с решением папы Иоанна Павла II, который просил прощения у Бога за грехи и ошибки, совершенные церковью на протяжении ее истории. К таким грехам и ошибкам относятся и отношения Ватикана с нацистами и фашистами, а особенно – деятельность Эудженио Пачелли, который с 1929 г. был государственным секретарем Ватикана и правой рукой папы Пия XI, а со 2 марта 1939 г. – папы Пия XII. В последнее время негативную роль Пия XII исследовал и показал очень полно и откровенно Джон Корнвелл.

Будущий папа принадлежал к римской буржуазной католической семье, имел прекрасное юридическое образование. Человек глубоко религиозный и лично честный, Пачелли служил церкви с самоотверженностью и самоотречением, в состоянии постоянной внутренней экзальтации. Авторитарный и одинокий по своему характеру (рассказывали, что он, вопреки обычаям, всегда обедал один) Пий XII не имел близких друзей и соратников и после смерти в 1958 г. оставил курию почти пустой. Торжественность в повседневном поведении демонстрировала его стремление утверждать Царство Христово почти в буквальном смысле слова. Католическая церковь в межвоенное время ставила перед собой задачи поддержания традиционных институтов общества, отвоевания мира, развращенного индустриальной революцией, борьбы против материализма, за апостольское и духовное возрождение. Пий XII, который еще в 1920-е гг. имел огромное влияние на руководящие круги Ватикана, был полностью предан этой сугубо консервативной задаче.

Папа Пий XII

Мировоззрение Пия XII складывалось под тяжелым впечатлением от революции, которую он наблюдал в Мюнхене в 1919 г. Весной 1917 г. молодой юрист Эудженио Пачелли начал редактировать каноническое право, а затем папа Бенедикт XV послал его в Германию на переговоры о конкордате (соглашении со светскими властями). В письме от 18 мая 1919 г. Пачелли так передает свои впечатления от немецкой революционной среды: «Стая молодых женщин сомнительной внешности (еврейки и другие), с похотливыми манерами и соблазнительными улыбками, наполнила комнату. Вожаком этой толпы женщин была госпожа Левин, молодая разведенная еврейка из России. Сам Левин – также российский еврей. Бледный, грязный, с вытаращенными глазами, вульгарный, отвратительный, с лицом в то же время умным и неискренним». Евгений Левин, сын еврейского купца из России, в прошлом эсер, некоторое время – рабочий-эмигрант в Германии и «спартаковец», в том же году был расстрелян карателями. Но это не уменьшило неприятие брезгливым аскетом Пачелли людей «испорченного поколения», среди которых ему мерещились везде евреи и похотливые женщины, эдакие «инкубы и суккубы». Кстати, осведомленный Корнвелл сомневается, был ли Пий XII по своим убеждениям и эмоционально антисемитом; можно уверенно говорить о его глубокой враждебности к левым разного рода и терпимости к самым грубым насильственным формам антикоммунистических правых.

Пачелли не сумел договориться с Веймарской республикой относительно конкордата, но с Гитлером соглашение было подписано уже в 1933 г. За год перед этим немецкий епископат осудил нацизм, но Пачелли поправил «сыновей церкви». Согласно договору немецкие католики отказались от политической деятельности. Конкордат с итальянскими фашистами был подписан еще в 1929 г., когда Пачелли стал правой рукой Пия XI; переговоры с Муссолини вел брат Пачелли, тоже ватиканский юрист.

Нужно отметить, что позиция церкви все же никогда полностью не совпадала с позицией ультраправых. Радио Ватикана контролировали иезуиты, оно допускало критические замечания по адресу правительства. Продавать на улицах Рима католическую газету «Оссерваторе Романо», которая выходила без цензуры, было опасно. Папа Пий XII не поддержал акцию по истреблению евреев в Риме в 1943 г., но и не протестовал против нее. В конечном итоге, он не протестовал и против порабощения и истребления католиков-поляков. Ватикан все годы вплоть до конца войны вел сложную политику условной поддержки режимов Гитлера и Муссолини против коммунистической угрозы, хотя не солидаризировался с их самыми страшными мероприятиями.

Ватикан поддерживал консервативные режимы Хорти в Венгрии, профашистское католическое движение Дольфуса в Австрии, Тисо в Словакии, а также особенно «грязную», по выражению Корнвелла, католическую церковь Хорватии, где националисты-усташи Анте Павелича осуществляли кровавый террор, жертвами которого, в частности, стали в 1934 г. югославский король Александр и французский министр иностранных дел Барту. В годы войны Курцио Малапарте был свидетелем того, как командиры усташей подносили Павеличу корзины, наполненные, как устрицами, вынутыми глазами убитых партизан. До войны усташи действовали при почти открытой поддержке Италии и Венгрии.

А особенно показательной была позиция всей европейской верхушки относительно генеральского мятежа против демократии в Испании 1936–1939 годов.

Под давлением английских консерваторов и правых сил во всех западных странах демократическая Европа осуществляла политику так называемого «невмешательства» – нейтралитета в отношении гражданской войны в Испании, тогда как Гитлер и Муссолини беспрепятственно поставляли генеральской хунте оружие и «добровольцев». Лишь Сталин, почти не прячась, посылал в Испанию (вопреки решениям Лиги Наций о «невмешательстве») оружие, военную технику и людей, но это не могло изменить соотношения сил.

Мадрид. 1936

Трагическая история борьбы испанских республиканцев против мятежников и их фашистских союзников в целом хорошо известна. Лишь часть правды состоит в том, что мужественные защитники республики проиграли войну, потому что не могли устоять против численно и особенно технически преобладающего врага, и в первую очередь – зарубежной интервенции. Республика в Испании терпела поражения и даже, возможно, была обречена в силу своей внутренней слабости. Хотя план решительного и быстрого военного переворота провалился и война, вопреки воле заговорщиков, приобрела затяжной характер, Франко мог раздавить демократов значительно раньше. Он преднамеренно действовал медленно и основательно. У республиканского правительства сначала почти не было организованной военной силы, оно опиралось главным образом на города с их либеральной интеллигенцией, образованной молодежью и рабочим классом, а наиболее урбанизированными и промышленно развитыми районами страны были этнически не испанские Каталония и Баскония. Шансов на победу у левой демократии, против которой сплотилась вся националистическая и консервативная католическая Испания, с самого начала практически не было.

Баррикады из убитых лошадей. Барселона, июль 1936 года

Однако какой отвратительной была эта генеральская хунта! Насколько морально ниже республиканцев оказалась старая Испания! Предоставим слово объективному историку: «Участие Франко в астурийской кампании 1934 г. (по подавлению движения шахтеров. – М. П.) позволяло предположить, что он будет относиться к рабочей милиции, которая будет оказывать сопротивление его продвижению на Мадрид, как к марокканским племенам, которые он усмирял с 1912-го по 1925 год. На первой стадии он будет вести себя так, будто воюет не с испанцами, а с расово неполноценным врагом. Везде, где пройдут его марокканские наемники, они будут сеять страх и ужас, грабить взятые города и села, хватать и насиловать женщин, убивать пленных и издеваться над трупами. Франко допускал, что так и будет, и написал книгу, в которой ясно выражал свое одобрение подобным действиям». И на второй, и на последующих стадиях было все то же и еще страшнее. Поэтому Франко и не спешил с радикальными операциями – он стремился как можно дольше продлить военное положение и истребить физически всех, кто сопротивлялся мятежу. Даже Гиммлер, приезжая к Франко давать советы, рекомендовал ему смягчить карательную политику, но генерал был неумолим в своей холодной ярости. Британский фельдмаршал сэр Филипп Четуод, который занимался в Испании проблемой обмена военнопленными, писал в 1938 г. лорду Галифаксу: «Вряд ли в моих силах передать тот ужас, который я почувствовал после встречи с Франко три дня тому назад. Он хуже, чем красные. Я так и не убедил его прекратить казни несчастных пленных».

Франко – майор Иностранного легиона. 1929

Исключительная жестокость с самого начала была свойственна мятежникам, а особенно Франко – тогда еще только одному из руководителей, известному как организатор ужасного Иностранного легиона в Марокко. Франко повторял, что спасает Испанию и католическую церковь от масонов, большевиков и евреев. И церковь перешла от доброжелательного нейтралитета к открытой поддержке мятежников. В июле – октябре 1937 г. отношения между Франко и Ватиканом были нормализованы, к мятежникам прибыл временный представитель папы. 14 сентября 1938 г. папа в пастырском благословении назвал поступки республиканцев диким варварством, а действия националистов – христианским героизмом. Через две недели церковь в пастырском послании «Два города», написанном епископом Саламанки, приравняла демократию с градом земным, где господствуют ненависть, анархия и коммунизм, а мятежников – с градом небесным, в котором правят любовь Господня, героизм и мученичество. Здесь впервые были сказаны слова «крестовый поход».

Франсиско Франко Баамонде

Нарастающие репрессии вынудили церковь попробовать остановить волну жестокости; в августе 1939 г., уже после победы, кардинал Гома в пастырском послании «Уроки войны и обязанности мира» призывал к социальной справедливости, реформам и прощению, осудил возвеличивание государства. Особенно мужественно держал себя архиепископ Андалусии кардинал Педро Сегура, который в своем кафедральном соборе в Севилье систематически выступал против зверств националистов. Франко эти выступления святых отцов привели в такую же ярость, как и действия «масонов, либералов и социалистов».

Франко и кардинал Сегура. Севилья, 1939

Унылую безнадежную консервативность победного испанского национализма иллюстрирует знаменитый памятник погибшим, который кое-кто трактовал как знак лояльности ко всем жертвам гражданской войны. В действительности Франко задумал это колоссальное архитектурное сооружение как исключительный по своим масштабам памятник «крестового похода» и «героических жертв, принесенных во имя победы». Он сам сделал несколько эскизов и поставил перед архитектором задачу связать современность с эпохой Карла V и Филиппа II. Место для мемориала Франко избрал в долине на северо-востоке от Мадрида, окруженной величественными гранитными горами Сьерра-де-Гвадаррама. Строительство продолжалось двадцать лет; оно захватывало Франко почти так же, как и любимое его занятие – охота. Для работы над сооружением памятника были привлечены остатки пленных республиканцев (всего двадцать тысяч человек, из которых во время работ умерло четырнадцать тысяч). В скалах была вырублена огромная базилика, построен монастырь и возведен крест высотой в 150 метров. Стоило все столько же, сколько во времена Филиппа II Эскориал.

Долина погибших. Испания

Ассоциации со временами «Непобедимой армады» не случайны: испанский национализм вступил в XX век в атмосфере ностальгической тоски по большой империи – в конце предыдущего века Испания потеряла в войне с США Филиппины и Кубу, последние заморские владения, и теперь могла радоваться только северной Африке. Испанская традиция знает воспетую и оплаканную еще Сервантесом детскую доброту и детскую жестокость ее рыцарей; гордых, воинственных и беспощадных испанцев в старой Европе ненавидели, но от того времени конкистадоров в Испании остались следы настоящего величия. Тот ужас, который навевали легионеры Франко своим безграничным некрофильством, своим традиционным ревом: “Viva el muerte!” – «Да здравствует смерть!», не имел теперь за собой никаких исторических ценностей. И сам Франко, склонный к полноте лысеющий человечек, скорее напоминал Санчо Пансу, который изо всех сил тщился изображать Дон Кихота. В окружении Франко были и политики фашистского толка, последователи Гитлера, и консерваторы, которых больше тянуло в сторону Англии. Сам хитрый и недалекий каудильо ориентировался на Гитлера и Муссолини, но понимал, что военная слабость Испании не позволит ей вести серьезных операций против Гибралтара, и до конца войны так и остался нейтральным, поддерживая контакты с Англией, и только послал в Россию «голубую дивизию» добровольцев.

А врагами франкистов были в первую очередь испанские либералы и социалисты; только в конце гражданской войны коммунисты играли значительную политическую роль в республике, – они сформировали самые надежные военные части, и «их» СССР был единственным источником военно-технической помощи.

На европейском континенте после краха Веймарской республики демократия в сущности держалась лишь во Франции, Испании, Австрии и Чехословакии. Скандинавские страны тогда были слишком бедными и маловлиятельными. Политическим центром и военной опорой европейского либерального демократизма оставалась Франция; ее главные союзники, в первую очередь Польша, были государствами более или менее автократичными.

С 1924-го по 1928 г. во Франции большинство в парламенте имели левые и центристы, а правительства возглавляли Эррио, Пенлеве, Бриан; в 1928 г. незначительное большинство добыли правые, и кабинеты возглавляли Пуанкаре, Бриан с Тардьё, сам Тардьё, правый политик, который добивался ограничений прав парламента и усиления исполнительной власти. Выборы в 1932 г. дали преимущество левым (партии левого блока радикалов и социалистов – 335 мест, правые – 254 места. Коммунисты не входили в блок; они имели всего 10 мест). После победы левых правительства часто менялись (за один год, 1932/33-й, – 9 правительств), а в начале 1934 г. в связи с потрясающими разоблачениями коррупции правительственных кругов («афера Ставиского») демократия была близка к падению. Именно тогда и возникло сильное объединительное движение «снизу», которое охватило, в частности, широкие слои французской интеллигенции. На митингах выступали и очень левые физики (Перрен, Ланжевен, Жолио-Кюри), но тогда больше прислушивались не к ученым, а к писателям. Это была пора, когда СССР посетили Андре Жид, Андре Мальро и другие, а в Париже с активным участием Ильи Эренбурга готовился антифашистский конгресс писателей. Покушение правых на демократию было сорвано.

Андре Тардьё и генерал Шарль де Голль

Время правых пришло только после военного разгрома в 1940 г. О настроениях этих кругов можно судить по дневниковым записям известного поэта Франции Поля Клоделя, искреннего католика и консерватора. Так, 5–7 июля 1940 г. он пишет: «Франция освобождена после шестидесяти лет ига радикальной и антикатолической партии (профессора, адвокаты, евреи, франк-масоны). Новый порядок призывает Бога и возвращает Шартрский монастырь верующим. Надежда на освобождение от общего избирательного права и парламентаризма: так же как на то, что плохое и слабоумное господство основателей покрыло себя позором во время этой войны».

Воспринять разгром Франции как «освобождение» можно было лишь от большой злобы на либералов. О коммунистах здесь, в сущности, и не идет речь. Франция не просто взяла на себя обязательства перед оккупантами, подписав перемирие, – маршал Петен осуществил государственный переворот, провозгласив курс на патриархально-консервативное авторитарное государство, основанное на уважении к Труду, Семье и Родине. В отличие от генерала Вейгана и таких членов правительства, как Поль Бодуэн и его друг, французский баск Жан Ибернегарай, как масон Пейрутон, для которых перемирие было лишь признанием неизбежности поражения, Петен и его окружение рассматривали 1940 г. как то «освобождение», которого они ожидали по крайней мере с 1934 г. При этом церковь была опорой режима Петена в большей степени, чем «Аксьон франсез» и другие правые организации. Правда, сам Петен не был пламенным католиком, но он пользовался особенной поддержкой парижского кардинала Сюара, который горячо одобрял его социальные проекты.

Петен и Гитлер

Франция после поражения демонстрирует нам особенно отвратительную разновидность правых – бывшие левые и ультралевые, которые от своей левизны сохранили только взволнованную готовность на все. Таким был бывший социалист Пьер Лаваль, шустрый и беспринципный политик, фантастически малокультурный и ограниченный. Такими были бывшие коммунисты Деа и Дорио, которые прошли весь позорный путь коллаборационизма.

Генерал де Голль возвращается во Францию с победой

Нужно сказать, что французский консерватизм – это совсем не обязательно путь к Петену и Лавалю. Де Голль тоже принадлежал к правым кругам Франции. Отец Шарля де Голля, историк Александр де Голль, был близок к «Аксьон франсез»; его учениками были Жорж Бернанос и Марсель Прево, генералы де Латтр и Леклерк и ряд других известных личностей Франции. В этом кружке культивировалось ощущение «французской непрерывности» (continuite francaise), националистический романтизм в духе Шатобриана и особенная ненависть к революции как к дьявольскому делу. Полковник Шарль де Голль не нашел поддержки своих военных взглядов и планов у правых политиков и генералов. Определенное понимание де Голль находил у Леона Блюма и особенно у мужественного и энергичного радикального лидера Поля Рейно. Но демократические руководители Франции не могли принять и реализовать доктрины де Голля.

Де Голль был чрезвычайно яркой личностью и харизматичным лидером, ставшим в годы войны символом свободной Франции. Нужно сказать, что и левоцентристская Франция выдвинула немало блестящих лидеров, возможно, не очень удачных политиков, но бесспорно интеллигентных и порядочных деятелей с широким гуманистическим кругозором. Таким был лидер радикальной партии Эдуард Эррио, многолетний мэр Лиона, музыковед и знаток провансальской кухни; ему не повезло с учениками, среди которых были и Даладье, и Лаваль. Эрудированным литератором был погибший от рук фашистов Барту. А Леон Блюм, лидер французских социалистов, очаровывал собеседников своей особенной мягкой убежденностью и гуманизмом, соединенным с прекрасным знанием мировой культуры. Однако он был полностью лишен черт народного трибуна, рабочего вожака, а обстоятельства, о которых говорил Рузвельт, не позволили ему и его партии предложить убедительную программу демократического социализма.

Пьер Лаваль

Эдуард Даладье

Поль Рейно

Эдуард Эррио

 

Япония в мировой катастрофе

Япония еще в конце XIX ст. прошла через радикальную модернизацию. В результате реформ Мэйдзи Япония стала конституционной монархией по прусскому образцу. В стране появился двухпалатный парламент, политические партии, уголовный, гражданский и торговый кодексы. Однако при чрезвычайной близости японской конституции к конституции кайзеровской Германии система государственного правления и стиль жизни Японии сохранили традиционные черты, непонятные европейцу.

Император оставался верховным правителем страны, как и в кайзеровской Германии. В частности, он принимал решение об использовании войск и объявлении войны; правительство не имело к этой высшей политике прямого отношения. Но в конституции были расписаны сферы действий императора и высших правительственных кругов таким образом, чтобы император не нес ответственности за конкретные политические решения. За все государственные политические дела ответственность нес премьер-министр. Но верховное руководство армией и военно-морским флотом было изъято из полномочий правительства и полностью сосредоточено в генеральных штабах армии и флота.

При близости этой схемы к немецкой в Японии фактически сохранялась старая китайская система двух бюрократий – военной и гражданской. Широко известные японские дзайбацу – это не только и не столько финансово-промышленные магнаты, но и вся гражданская бюрократия (те, что в Китае носили халаты с изображениями птиц).

Особенную роль играли должностные лица, которые по статусу имели право давать советы императору, то есть выступать с инициативой в определенной области политики. Это были в первую очередь генро – внеконституционные советники императора из кланов Цесю и Сацума, которые зарекомендовали себя в революции Мэйдзи особенной преданностью императору; уже в начале 1930-х гг. из них остался в живых только Сайондзи Киммото (ум. в 1940 г.). Генро имели право советовать императору, кого назначить главой правительства. Дальше это право принадлежало наивысшим представителям бюрократии – дзюсинам, бывшим премьер-министрам. Правительство было лишено права инициативы в области общей военной политики, но военный и морской министры – люди гражданские, представители дзайбацу – после разъяснений 12-й статьи конституции Ито Хиробуми официально получили право давать императору советы относительно организации и численности армии и флота. Следовательно, фактически на верхушке государственной политики находились три фигуры, которые время от времени обращались к императору с верноподданными докладами на темы государственной политики, – глава правительства и начальники генерального и генерального морского штабов. За ними соответственно стояли бюрократия, армия и флот. Непрочное равновесие между этими силами и регулировалось императором и его ближайшим окружением, в него, кроме дзюсинов и генро, входил канцлер-министр хранитель печати 1930–1940 гг. – маркиз Кидо. Через него осуществлялся выход на императора по всем правительственным вопросам.

Влияние императора на принятие ответственных решений сказывалось в том, что на устраиваемые гражданскими и военными совещания иногда приглашался император, что придавало особенную значимость их решениям, даже если император не обмолвился на совещании ни единым словом.

Таким образом, ничего общего с фашизмом японская политическая система не имела. Чисто внешне напоминала она и систему кайзерской Германии. Правда, накануне и в ходе войны система управления обществом становилась все более авторитарной и централизовалась. В 1937 г., при правительстве принца Коноэ, было введено положение, согласно которому военный и морской министры обязательно должны были находиться на действительной военной службе, а в 1940 г., по инициативе того же Коноэ, политические партии были распущены и реорганизованы в так называемую Ассоциацию помощи трону, что превратило систему Японии в однопартийную. Однако Ассоциация помощи трону не имела и тени того влияния на государственные дела, какую имели фашистские партии в Европе. В Японии страной все больше правила военщина, генеральские и адмиральские кланы, и в конечном итоге вся политическая жизнь свелась к постоянным конфликтам между армией и флотом. При этом режим не был ни абсолютистской монархией, ни личной диктатурой.

Такой уродливый «кентавр» в Японии образовался в результате процессов глобализации европейской системы – соединения модернизации экономики и социальных технологий с традициями жестокого самурайского прошлого.

Наибольшую власть имела военщина во времена, когда премьер-министром был генерал Тодзио Хидеки, который в октябре 1940 г. стал премьером, военным министром и министром внутренних дел, а через четыре года – еще и начальником генерального штаба. Под давлением дзюсинов (и в первую очередь князя Коноэ Фумимаро, поддержанного маркизом Кидо) в июле 1944 г. Тодзио был отстранен от власти, поскольку «не мог сдерживать генералов».

Генерал Тодзио

Бесчеловечность, жестокость, садизм, которые культивировались в японской армии в годы войны, были не следствием фашистского провала в «культуру террора», а пережитком поддерживаемой военщиной традиционной агрессивности самурайской Японии. Отрубить пленному врагу голову мечом, «красивым» ударом саблей по диагонали разрубить врага так, чтобы открылась печень, и съесть ее, пока он еще живой, изнасиловать «враждебную» девушку или женщину и «сделать все, как следует», то есть убить ее – все эти и подобные жестокости были скорее консервативным военным бытом дикой старины, чем чем-то из арсенала морали новейших «сверхлюдей». Недаром в романе Оэ Кэндзабуро «Футбол 1860 года» пара «младший брат – старший брат» из военной эпохи характеризуется неожиданно с точки зрения европейца: сверхжестокость оказывается признаком не младшего агрессивного поколения, а традиционного и конформистского старшего. Старший, выпускник университета, мобилизован в армию вопреки собственному желанию – и именно он принимает участие во всем насилии на чужой земле, «делает все, как следует»; младший, доброволец – летчик-курсант, после войны организовывает жестокие набеги демобилизованной молодежи на поселок корейских рабочих, где он и погибает не то от рук корейцев, не то от рук своих, – он рвется к действиям, управляемый губительным комплексом вины и преданности, но не имеет жестокой целостности. Именно эти склонные к истерии младшие шли в смертники-камикадзе, именно они рвались в 1945 г. сбросить правительство, которое согласилось на капитуляцию.

Некоторые ведущие военные деятели сделали себе тогда харакири в знак скорби – многолетний начальник генерального штаба маршал Сугияма Ген, его выдвиженец генерал Анами Коретика, военный министр последнего периода войны, и ряд других высших офицеров. Это был акт скорее не всплеска идеологического фанатизма, а того же упрямого и бездумного архаичного и конформистского консерватизма с мертвыми глазами, который побуждал генерала Анами до последних дней, по прямым указаниям императора отстаивать войну без компромиссов и капитуляций, до победного конца или поражения.

Камикадзе отдают перед полетом последнюю честь императору

Япония вышла на мировую политическую арену во время войны с Китаем в 1895 г., добилась привилегий в Маньчжурии, в 1910 г. захватила подвластную Китаю Корею, в 1931 г. начала военный конфликт с Китаем. Однако основным противником Японии оставалась Россия. Япония опоздала на десяток-другой лет со своими планами колонизации севера Дальнего Востока. Когда американские и европейские купцы под охраной пушек стучались в двери японского дома, Россия начинала колониальное освоение Приамурья и Приморья.

Мы уже забыли, насколько молодо российское присутствие в Сибири и на Дальнем Востоке. Адмирал Невельской только в 1849 г. открыл, что устье Амура судоходно и что Сахалин – это остров. Тогда еще Россия только колонизировала Сибирь, переселив туда в течение XIX ст. 1 млн преступников и освоив узкую (200 км шириной) полосу вдоль Сибирского тракта, потом – Транссибирской железной дороги. В 1914 г. из 134-миллионного населения России только 10 млн приходилось на Сибирь вместе с Дальним Востоком, но последний был еще почти не освоен. Невельской учреждал «военные посты», которые не скоро вырастали в какие-то города: Благовещенск стал постом в 1855-м, городом – в 1858 г., Хабаровск – постом в 1858-м, городом в 1880 г., Владивосток – военный пост с 1860-го, порт с 1862-го, город с 1880-го, центр Приморской области с 1888 г. Япония требовала от России «прав» на Сахалин, и Россия откупилась Курильскими островами, однако после поражения в 1905 г. отдала Японии юг острова. Сегодняшние споры между Россией и Японией относительно всех этих территорий одинаково колониальны с обеих сторон.

Запад использовал Японию для давления на Россию и поддерживал ее домогательства до тех пор, пока они не стали опасными для мирового равновесия. Пиком прояпонской политики Запада было соглашение в 1917 г. Японии и США, которое признавало особые интересы Японии в Китае. В результате поражения «боксерского восстания» Япония получила право держать военные гарнизоны в Пекине и Тяньцзине («гарнизонную армию в Китае»). После развала циньского Китая и Первой мировой войны англо-японское соглашение было разорвано, Вашингтонская конференция установила ограничение на объемы японского военно-морского флота, американцы отказались от признания особых прав Японии в Китае и Маньчжурии, а Россия (уже красная) восстановила свои позиции на Дальнем Востоке, изгнав оттуда японскую армию, и усиливала свое влияние в Китае.

Руководство Японии поставило перед собой сложную военно-политическую задачу: установить контроль над Китаем и направить основные военные усилия на захват севера Тихоокеанского бассейна и прилегающих континентальных областей. Военное и экономическое присутствие Японии в Маньчжурии вызывало постоянное напряжение между Японией и Китаем. В переговорах Японии с СССР сказалась ее далеко идущая и нереалистичная стратегия относительно Дальнего Востока: Япония требовала от СССР отвести войска к Байкалу, ликвидировать базу во Владивостоке, продать Японии Сахалин и все Приморье. Это и были настоящие цели японской политики относительно России. Конфликт СССР и Японии был всегда чисто междунациональным (межгосударственным) и ничего общего не имел с Коминтерном или Антикоминтерном.

Расквартированная в Маньчжурии для охраны 1 млн японских резидентов японская Квантунская армия в начале 1930-х гг. была немногочисленной: она состояла из частей одной дивизии и отдельного охранного отряда и насчитывала 10 тыс. солдат. Однако именно эта немногочисленная военная единица, согласно японским политическим нормам, определяла ход событий на Дальнем Востоке в довоенные годы.

18 сентября 1931 г. на Южной Маньчжурской железной дороге около Мукдена произошел взрыв, а за ним – военное столкновение между китайцами и японцами. Решение о развертывании серьезных военных действий против китайской армии было принято командованием Квантунской армии (командующий генерал-лейтенант Хондзе, начальник штаба генерал-майор Мияке) самостоятельно, и это была та особенность японской системы ведения политики, которая оставалась непонятной европейцам.

Высшие японские армейские круги стремились локализовать военные действия, чтобы подчинить их главной цели – обеспечению фланга в основном конфликте, конфликте с СССР за Приморье. Высшее армейское командование не отвечало за действия Квантунской армии и «гарнизонной армии в Китае», но присматривалось и готово было в случае успеха использовать их для дальнейшего наступления на Китай. Так постепенно Япония втянулась в затяжную и бесперспективную войну с Китаем, которая официально была названа сначала «маньчжурским инцидентом», а в 1937 г. официально «переименована» японской стороной на «северокитайский инцидент».

Невзирая на колоссальное численное преимущество китайской армии в Маньчжурии (Северо-восточная армия Китая насчитывала 448 тыс. человек, в т. ч. регулярных войск – 268 тысяч, нерегулярных, – 180 тысяч), на протяжении осени – зимы 1931/32 г. Квантунская армия заняла всю Маньчжурию, а в конце января 1932 г. сухопутные войска захватили также и Шанхай. Япония настаивала на том, что это «инцидент», и пыталась «разрешить» его путем прямых переговоров с Чан Кайши и даже с китайскими армейскими командованиями. Китай пожаловался в Лигу Наций, Япония 27 марта 1933 г. вышла из Лиги Наций и образовала независимое государство Маньчжоу-го во главе с бывшим императором Китая Пу И. В соответствии с японо-маньчжурским протоколом обязанности командующего армией «независимой» Маньчжурии исполнял командующий Квантунской армии.

Для руководящих кругов японской армии, для ее генерального штаба Маньчжурия была в первую очередь военным плацдармом против России. Сталин в 1932 г. начал переговоры с Японией о продаже ей Китайско-Восточной железной дороги и в то же время начал наращивать вооруженные силы на Дальнем Востоке СССР. С началом агрессивных внешнеполитических выступлений Германии, ее заявлением о перевооружении в марте 1935 г. все политические силы Японии взяли курс на союз с Гитлером, следствием чего было соглашение об общей обороне в октябре 1936 г., а затем и образование оси Рим – Берлин – Токио.

Ночью 7 июля 1937 г. близ Пекина, у моста Лугоуцзяо, произошло столкновение между солдатами японской «гарнизонной армии в Китае» и подразделениями китайских войск. Но в этот раз высшие армейские круги не были заинтересованы в развертывании конфликта, поскольку это угрожало оттянуть силы Японии от России. Армия согласовала с политиками свою позицию и передала директивы командованию гарнизонной армии. Начались переговоры между командованием гарнизонной армии в Китае и 29-й китайской армией. Конфликт, тем не менее, развивался, и японцы перебрасывали в Китай свои войска из Кореи и Маньчжурии. Поскольку боевые действия приносили японцам успех за успехом, высшие военные круги ожидали развития событий. До конца июля японцы заняли весь район Пекина и Тяньцзиня, а в августе китайцы были разгромлены под Шанхаем. Японцы заняли Нанкин и начали оккупацию Центрального Китая. 2 сентября 1937 г. конфликт правительством Японии был официально переименован с «северокитайского» на «китайский», однако он все еще считался «инцидентом».

Теперь правительство Японии решило признать «гоминьдановское правительство» своим партнером. Это было провозглашено 30 ноября 1938 г. на совещании в присутствии императора. Совещание предлагало Китаю объединиться с Японией и Маньчжоу-го в «ось», которая стабилизировала бы Восточную Азию и была направлена против СССР. 18 декабря 1938 г. в Японии была учреждена Палата в делах процветания Азии как орган для контроля за политикой в отношении Китая, 22 декабря цели относительно Китая разъяснены в «декларации Коноэ», а 29 декабря стало понятно, что реально имеется в виду: в Ханое (Французский Индокитай) выступил Ван Цзинвэй, беглец из Чунцина, где находилось правительство Чан Кайши, и заявил о согласии вести переговоры на основе декларации Коноэ. 8 мая 1939 г. Ван Цзинвэй, когда-то – последняя надежда Коминтерна, прибыл в оккупированный японцами Шанхай, и 30 марта 1940 г. в Нанкине им было образовано «национальное правительство» Китайской республики. 12 сентября 1939 г. создан штаб главнокомандующего экспедиционной армией в Китае.

Командование японской армии настаивало на переговорах с правительством Чан Кайши, исходя из того, что главным врагом является Россия. Однако правительство 16 января 1938 г. опубликовало заявление о том, что оно отказывается рассматривать «гоминь-дановское правительство» как партнера. В боевых действиях наступило затишье, а летом японцы добились новых значительных успехов: их армия оккупировала Центральный Китай с Уханем и Кантоном.

Военные действия в Китае приобрели глубокий и затяжной характер. После 1937 г. армия усилила свои позиции в стране, закрепив за собой пост военного министра, но, в сущности, проиграла политическую борьбу с флотом и гражданскими. Армейский, континентальный вариант – «удар на север» – стал значительно менее привлекательным, чем морской, «удар на юг». Реализации континентального антироссийского варианта должно было предшествовать урегулирование «китайского инцидента», а как это сделать – было абсолютно неясно.

В то же время морской вариант, направленный против Запада, выводил Японию на идеологические позиции предводителя националистов Азии в их борьбе против западного, в первую очередь англо-французкого, колониализма.

Поход «мирового села» против «мирового города» приобретал неожиданный характер.

 

К какой войне готовился мир

За десяток лет до начала войны в руководящих военных кругах крупных европейских стран продолжались острые дискуссии относительно характера будущей войны, а следовательно, организационных и военно-технических планов ее подготовки. В конце 1920-х гг. сформировались «модернистские» военные доктрины, которые по-разному были восприняты в разных армиях мира. Как известно, первые такие доктрины формулируются в произведениях на военную тему английскими писателями Фуллером и Лиддел-Гартом. Во Франции военным теоретиком-модернистом был молодой де Голль, а в Германии развил новые идеи и успешно претворял их в жизнь генерал Гейнц Гудериан. Все подобные идеи основывались на определении ведущей роли танков и механизированных войск в будущей войне.

Основой системы европейского военного равновесия была французская армия. Система национальной обороны Франции была разработана в 1927 г. начальником генерального штаба генералом Дебенеем. Де Голль охарактеризовал ее в своих мемуарах таким образом: «Идея позиционной войны составляла основу стратегии, которой собирались руководствоваться в будущей войне. Считалось, что в случае войны Франция мобилизует свои резервы и сформирует из них максимальное количество дивизий, предназначенных не для маневрирования, а для того, чтобы удержать оборонные участки». Новые технические средства «собирались использовать лишь для усиления обороны или, в случае необходимости, для возобновления линии фронта с помощью местных контратак». Отсюда ориентация на тихоходные танки с малокалиберными пушками, предназначенные для непосредственной поддержки пехоты, на истребительную авиацию, отсюда – гипноз оборонной «линии Мажино». «Таким образом, мыслилось, что вооруженная нация, спрятавшись за этим барьером, будет удерживать противника в ожидании, когда он, истощенный борьбой, потерпит крах под натиском свободного мира».

Безусловно, в первую очередь это была политическая стратегия, которая исходила из чисто оборонных целей Франции в европейской политике. Вместе с тем она основывалась на определенном понимании опыта Великой войны. Война привела к мощному развитию огневых средств, которые усилили возможности обороны и соответственно ослабили маневр. Жоффр и Фош, а в тридцатые годы – бывший помощник Фоша – генерал Вейган (начальник генерального штаба в 1930–1934 гг.) и его преемник генерал Гамелен были носителями стратегии наступательного прорыва, что, в конечном итоге, сводилось к выражениям Жоффра: «Не давайте противнику ни отдыха, ни времени», «Я их вымотаю» и тому подобное. Петен, которого они оба не любили, представлял более рациональную позицию, которая учитывала жестокий опыт бессмысленных кровавых атак. Его консерватизм в общих вопросах военной идеологии опирался на обнаруженное в предыдущей войне преимущество огня перед маневром. Филипп Петен, после смерти Франше д’Еспере – единственный маршал Франции, глубокий старик (полковнику Петену было 60 еще в канун Первой мировой войны!), сохранил крепкое здоровье, ясный ум и прекрасные манеры, разменяв восьмой десяток, но был абсолютно несостоятелен в поисках маневренного выхода из позиционного тупика. Де Голля, который видел выход в самостоятельных танковых армиях, высмеяли и генералы Дебеней и Вейган на страницах журнала «Ревю де Дё монд», и маршал Петен в предисловии к книге генерала Шовино «Возможно ли еще вторжение?».

Настроение рядового француза не создавало условий для поддержки идей военного модернизма. Де Голль писал по этому поводу, что оборонная доктрина «играла роль обнадеживающей панацеи и настолько отвечала умонастроению в стране, что любой деятель, который добивался своего избрания, аплодисментов по своему адресу в прессе, должен был публично признать ее высокие качества».

В Германии идею новой маневренной войны обосновал генерал Гудериан. В «Воспоминаниях солдата» он писал о сути своей доктрины: «В 1929 г. я пришел к выводу, что танки, действуя самостоятельно или вместе с пехотой, не сумеют добиться решающей роли… Танки только тогда сумеют проявить свою полную силу, когда другие роды войск, на чью поддержку им неминуемо придется опираться, будут иметь одинаковую с ними скорость и проходимость. В соединении, которое состоит из всех родов войск, танки должны играть главную роль, а другие роды войск – действовать в их интересах. Поэтому необходимо не вводить танки в состав пехотных дивизий, а создавать танковые дивизии, которые включали бы все роды войск, обеспечивающие эффективность действий танков».

Генерал Гейнц Гудериан

Это, собственно, и была суть выхода из позиционной войны. Идея Гудериана заключалась не в самом по себе увеличении количества танков и улучшении их тактико-технических характеристик, а в такой комбинации танков с традиционными видами вооруженных сил, в которой последние – в первую очередь пехота – будут подчинены танкам с их подвижностью, бронезащитой и огневой мощью. В этом заключался весь смысл больших танковых и моторизированных соединений. Маневренность таких вооруженных сил должна быть подкреплена преимуществом в воздухе авиации, нацеленой в первую очередь на поле боя на земле, а также широким использованием воздушных десантов.

Гудериану нелегко было убедить армейское руководство в своей правоте, тем более что Германия не могла иметь танковых и других наступательных войск согласно условиям Версальского мира. Он был уже немолодым человеком – в 1938 г. ему исполнилось пятьдесят. Честолюбие Гудериана было безгранично, он был упрям и склонен к конфликтам. Руководство старого рейхсвера относилось к его идеям скептически. Главным противником Гудериана была кавалерийская инспекция (генералы Кнохенгауер, Хиршберг, не все были с ним согласны и в автоинспекции рейхсвера, где он работал (Гудериан возглавлял штаб командования моторизированных войск), активным противником танковой доктрины был начальник штаба сухопутных сил, оппозиционно настроенный к наци генерал Бек.

Статус Гудериана и судьба его доктрины решительно изменились с приходом Гитлера к власти. Посетив его школу в Кунерсдорфе, Гитлер воскликнул: «Это я могу использовать! Это я хочу иметь!» Новое руководство вермахта в целом относилось благосклонно к танковой концепции Гудериана, но сопротивление военного консерватизма не было полностью преодолено. Генерал Франц Гальдер, начальник штаба сухопутных сил и один из неформальных лидеров консервативной политической группировки, был достаточно решительным сторонником энергичных действий, но к избыточному (по его мнению) маневренному авантюризму относился осторожно. В ходе операций против Франции летом 1940 г. Гальдер констатировал в дневнике, что Лееб «все еще придерживается взглядов позиционной войны 1918 года», и потому поручил генералквартирмейстеру «позаботиться о том, чтобы Лееб и его люди изучили опыт нашего наступления через р. Маас и побывали в группе армий «Б» и в штабе 6-й армии» (то есть Рундштедта и Паулюса. – М. П.). А между тем, Гальдер вынашивал планы выдвижения самого генерала Лееба в качестве преемника Браухича на посту командующего сухопутными силами. Даже генерал фон Рундштедт, наиболее авторитетный среди старых генералов, остерегался агрессивности Гудериана. Так или иначе, наступательная доктрина все же перевесила в руководстве вермахта, хотя Гудериан оставался всего лишь одним из корпусных командиров и никогда не формировал общие планы больших кампаний, как это иногда выглядит в журналистском изложении. Лишь в последний период войны, когда шли чисто оборонные бои и идеи его уже мало значили, он возглавил штаб сухопутных сил.

Политическая подоплека успеха «танкового модернизма» в Германии очевидна. Германия, как всегда, могла выиграть только высокоманевренную войну. Но секрет в том, что в «клуб больших государств» Германия могла быстро войти (скорее, вскочить) только путем радикального и насильственного изменения ситуации, только в результате войны. Собственно, на оскорбленном национальном достоинстве, на стремлении среднестатистического немца вернуть потерянное государственное величие была построена вся политическая стратегия нацистов. Следовательно, выбирая риск войны, наци выбирали и риск молниеносной военной теории и практики. Сегодня, кажется, преобладает противоположная тенденция – маневренной войны.

В СССР в 1960-х гг. заговорили о потерянных возможностях Красной армии, о блестящей группе Тухачевского, расстрел которого свел на нет достижения советской военной теории и практики. Сегодня побеждает, похоже, противоположная тенденция: Тухачевский, Уборевич и другие изображаются в первую очередь как бессердечные красные командиры, которые подавляли крестьянские восстания и ничем не заявили о своей готовности к настоящей большой войне. В любом случае, навсегда открытым останется вопрос: что было бы, если бы армией в 1941 г. командовали не Тимошенко, Ворошилов, Шапошников, Жуков и другие, а Тухачевский, Якир, Уборевич и расстрелянные вместе с ними в мае 1937 г. командармы? В конечном итоге, на всех ответственных постах в армии периода Великой Отечественной войны были генералы новой генерации – выпускники довоенной академии генштаба.

Однако в комментариях к трагическому концу карьеры самых молодых красных генералов, как и в анализе действий советского командования в годы Отечественной войны, недостает оценки главного: военных доктрин, положенных в основу подготовки армий до войны.

В 1920-е гг. в Красной армии шла бурная идейная жизнь, центром которой была Военная академия РККА. Здесь читал стратегию бывший генерал А. А. Свечин. Стоит привести характеристику, данную ему в 1924 г. комиссаром академии Ромуальдом Муклевичем, моряком, польским коммунистом: «Весьма талантливый человек, остроумный профессор, Свечин является самым ценным профессором в Военной академии. Его занятия по стратегии, благодаря неизменной оригинальности замысла, всегда простого и остроумного, были в данном учебном году одним из больших достижений на старшем курсе (прикладные занятия по стратегии – отчетная работа комкора). Парадоксальный по своей натуре, чрезвычайно неудобный в общежитии, он не теряет возможности подколоть любого человека по любому поводу. Однако работает чрезвычайно плодотворно. Будучи конечно же монархистом по своим убеждениям, он, как трезвый политик, учел обстановку и приспособился. Но не так грубо, как Зайончковский («сочувствует коммунистической партии»), и не так слащаво, как Верховский, а с достоинством, с чувством критического отношения к политическим вопросам, по каждому из которых у него есть свое мнение, которое он выражает. Особенно ценен как борец против рутинерства и консерватизма своих товарищей по старой армии (нынешних преподавателей академии), слабые стороны которых он знает лучше кого-либо».

А. И. Верховский

Как видим, по личным или теоретическим мотивам комиссар академии был скорее на стороне Свечина, чем модернистов Верховского и Зайончковского.

Свечин не переносил безграмотного авантюризма в военном деле. Высокообразованный военный в расцвете сил (ему было всего сорок шесть, когда писалась приведенная характеристика), Свечин трезво оценивал положение, шансы и наступательные возможности красной России в условиях стабилизации победной западной демократии. В то время как коммунистические политики (а за ними дипломаты и военные) рассматривали международную ситуацию как «передышку», как недоразумение в развитии мировой пролетарской революции, Свечин расценивал возможное военное столкновение как нормальную типичную войну, в ходе которой противники СССР будут иметь более-менее стабильный тыл, а не «сплошную пролетарскую революцию». Уже это одно противопоставило бывшего генерала красной военной элите, уверенной в том, что война с буржуазной Европой будет такой же, как Гражданская. (Тухачевский также верил в пролетарскую революцию, но считал, что базой ее станет отвоеванная Красной армией враждебная территория противника.) Следует удивляться, что Свечина вообще слушали как стратега: стратегия Красной армии строилась на стратегии Коминтерна, вожди и теоретики которого пророчили из года в год конец «временной стабилизации» и пролетарскую революцию в Европе.

А. А. Свечин

Свечин тщательным образом анализировал систему, которая сложилась в Европе на базе Версальского договора, показывал роль Франции как центра континентального равновесия, в постоянном возобновлении которого она кровно заинтересована; Польши – как основной силы санитарного кордона против СССР; оперировал геополитическими и военно-стратегическими аргументами, определяя сильные и слабые стороны ситуации красной России. Боевой генерал с прекрасным опытом штабной работы, Свечин в деталях видел реальность воюющих человеческих масс, а прирожденная ироничность обостряла ощущение враждебности к нахрапистости и демагогии, которые щедро демонстрировали бритоголовые комбриги с церковноприходским образованием.

Верховский и Зайончковский как раз и принадлежали именно к тем бывшим генералам, которые поддерживали военный модернизм. Верховский, молодой генерал, военный министр у Керенского, был пламенным сторонником европейских военных доктрин активного типа и искренне верил в то, что не обремененные консервативными традициями командиры Красной армии смогут реализовать их в новой России. А Андрей Медардович Зайончковский был военным историком и изучал те ошибки немецкого командования в 1914 г., которые, по его убеждению, привели Германию к потере инициативы и возможностей выиграть войну.

Сама по себе это была крамольная мысль. Могут ли такие большие повороты в истории, как поражения и победы в грандиозных мировых войнах, быть результатом верных или неверных решений отдельных конкретных наделенных властью личностей? Похожа ли история на игру? С теоретической точки зрения, так сказать реалистичной философии истории, которая верит в причины и следствия, с точки зрения исторического материализма, говорившего об определяющей роли экономических факторов в истории, необходимость всегда прокладывает себе дорогу через толпу случайностей, и бесполезны надежды на то, что «случай» в виде «гениальной догадки» волевого и полновластного полководца решит судьбу войны.

Следует отдать должное и красным командирам эпохи Гражданской войны – они были молоды и по-своему способны, среди них были настоящие самородки, способные к безоглядно смелой инициативе; по крайней мере, карьеры их делались не интригами, а на поле боя с саблей в руке. Среда дружных и веселых военных курсантов способствовала или могла содействовать развитию новых, модернистских взглядов на ведение войны.

Но проблема ошибок в ведении войны и отдельных операций не может игнорироваться военными историками и теоретиками, потому что их профессия – учиться и учить других на ошибках прошлого. С другой стороны, признание крупных исторических обстоятельств в качестве решающих факторов скорее отвечает консервативным политикам, а не радикальным сторонникам социального прогресса, а тем более – революционерам.

После Гражданской войны Тухачевский стал одним из наиболее влиятельных участников обсуждения дискуссий относительно военной доктрины будущей войны.

Тухачевский, естественно, был на стороне тех, кого Свечин оценивал как авантюристов. Он считал, что воевать «как можно спокойнее» может себе позволить экономически сильная сторона, а СССР (как и Германия в Первой мировой войне) должен пойти по пути скорых и инициативных действий с целью разгрома живой силы противника, не считаясь даже «с получением или сохранением территории» (то есть с неприкосновенностью «каждой пяди нашей земли», как это утверждала официальная идеология). Подобно Зайончковскому и другим историкам 1914 г., он анализировал свои и чужие ошибки 1920 г. как утрату возможности победы. Для Тухачевского признание предпочтительности объективных социальных обстоятельств по сравнению с наступательной стратегией было бы признанием тщетности всей его военной концепции. И красные командиры, полные энтузиазма, уверенные в победе инициативы и маневра, могли поддержать его в поисках стратегии и тактики, способных развязать все гордиевы узлы политики.

М. Н. Тухачевский

Тухачевский в конце 1920-х или в начале 1930-х гг. формулирует военную доктрину, которая в основных своих чертах совпадала с доктриной Гудериана.

Говоря о доктрине Тухачевского, можно смело употреблять термин «модернизм». Основные психологические установки на решительную и маневренную войну у Тухачевского формируются еще тогда, когда он сидел в немецком лагере для военнопленных офицеров. В 1928 г. во Франции вышла книга о Тухачевском, написанная Ферваном (псевдоним Реми Рура), бывшим высокопоставленным французским офицером, который в лагере под Ингольштадтом вел с Тухачевским бесконечные разговоры. Тогда они спорили о дилемме Достоевского, какой выход возможен из тупика деспотизма: Реми Рур был за социализм, анархию и отсутствие государства, Тухачевский – за «русскую идею». «Мы выметем прах европейской цивилизации, который запылил Россию, мы вытряхнем ее, как пыльный коврик, а затем мы встряхнем весь мир!» – выкрикивал юный Тухачевский. При этом поручик называл себя футуристом, что позже вызывало у него некоторое смятение: спустя многие годы при встрече Тухачевский убеждал Рура, что он – не футурист, потому что новая соцреалистическая литература полностью сняла проблему футуризма.

В лагере энтузиастов 1920-х гг. объединились и бездумные романтики Гражданской войны, и ориентированные на европейские военные доктрины высокопрофессиональные теоретики-модернисты во главе с Тухачевским. Общее настроение последних определяла вера в «машинизацию» армий, как тогда говорили. В свою очередь консерваторы-реалисты держались за определяющую роль человека-исполнителя, а на поле боя – пехоты и конницы. Возрождалась суворовско-драгомировская вера «отца-командира» в «святую серую скотинку». И бывший подполковник, в Гражданскую войну – начальник оперативного управления Полевого штаба Красной армии Б. М. Шапошников – с грустью писал, что техника «возводится в культ, и такие модные в наши дни слова, как «машинизация» и «автоматизация», не сходят с уст и страниц. Бедный «человек» – что осталось ему? Кажется, ничего!»

Среди тех, кто был, по словам Шапошникова, «между Уэллсом и Жюль Верном», в первых рядах находился Тухачевский. И первый удар он принял от красных кавалеристов, которые воспринимали разговоры о «машинизации» как личную обиду.

С отстранением Троцкого от руководства армией в апреле 1924 г. Тухачевский и Шапошников были назначены помощниками начальника штаба РККА, то есть М. В. Фрунзе, но через 10 месяцев Тухачевского вернули на округ. Буденный стал начальником инспекции кавалерии, Щаденко – его комиссаром, и очень быстро в округ Тухачевского была направленна комиссия Щаденко.

На итоговом совещании Щаденко говорил: «Война моторов, механизация, авиация и химия, – вымышлены военспецами. Пока главное – лошадка. Решающую роль в будущей войне будет играть конница. Ей надлежит проникать в тылы и там крушить врага». В 1924 г. кавалерийская секция Военной академии приняла решение книгу бывшего генерала от кавалерии С. М. Шейдемана «Тактика конницы» «изъять из обращения и уничтожить» за то, что она «имеет тяготение к «сверх-машинизации», что превращает конницу в придаток к техническим средствам».

В 1930 г. вышла в свет книга В. К. Триандафиллова «Характер операций современных армий». Триандафиллов, бывший офицер, начальник Оперативного управления штаба РККА, одно время отстаивал правоту Тухачевского в Польской кампании, но ему кто-то посоветовал «не вмешиваться», и с того времени он никогда не разговаривал на эту тему. Книга Триандафиллова вроде бы усиливала аргументы Свечина и других консерваторов: в ней анализировались трудности, которые развитие техники порождает для наступающей стороны, и был сделан неутешительный для сторонников маневренной стратегии и тактики вывод о небольшой глубине операций в будущей войне. Тухачевский решительно поддержал книгу Триандафиллова, а сторонники «особенной маневренности» Красной армии с яростью набросились на нее. К оценке книги Триандафиллова Тухачевский возвращается и незадолго до ареста, в последней своей газетной публикации, поддерживая покойного уже автора против идеологов «особенной маневренности Красной армии», определенной якобы ее богатырским народным характером. Книга Триандафиллова четко формулировала аргументы противников маневренной войны и стимулировала поиски решений, которые и нашел, по собственному убеждению, Тухачевский.

Тухачевский разрабатывал «теорию глубокого боя», то есть изучал возможности привязки пехоты к механизированным частям, а не наоборот, и таким способом аргументировал возможности военных операций на большую глубину – до 200–300 км. Еще с 1931 г. он начал работу над книгой «Новые вопросы войны», где переходил от тактики и оперативного искусства к стратегии. Суть концепции Гудериана, а именно – подчинение всех других родов войск подвижным механизированным соединениям, – была облечена просто в другие словесные формулировки. Недаром немецкие участники советских военных маневров, наблюдая за действиями механизированных корпусов и воздушно-десантных войск, единодушно отмечали, что Красная армия ищет решений там же, где вермахт.

Еще в 1926 г. в брошюре «Вопросы военной стратегии» Тухачевский, признавая, что война будет иметь грандиозный размах в плане экономических средств и человеческих ресурсов и затянется «на годы», выделял в качестве решающего – первый период войны и опять ссылался на опыт Германии: «Если она на протяжении первого периода войны не добилась решающих результатов, то последующее развитие войны неминуемо будет вести Германию по пути все большего падения, все больше ставя ее в безвыходное положение». [496]

Здесь Тухачевский выступал против «стратегического нигилизма», отрицающего возможность военным путем изменить соотношение сил, которое складывается в наше время». С этих позиций Тухачевский полемизирует с французским военным историком Дельбрюком и концепцией Свечина в предисловии к переводу книги Дельбрюка (М., 1930), и поддерживает общий замысел маневренной стратегии Фуллера (в предисловии к книге Фуллера, изданной в 1931 г. под его редакцией). В 1931–1932 гг. в труде «Новые вопросы войны» Тухачевский настаивает: «Большое количество современных танков высокого качества вносит на поле битвы по сравнению с методами танковых боев в 1918 г. то новое, что бой танковых средств развернется сразу на большой глубине внутриоборонного расположения противника… Сопровождение, проталкивание пехоты танками будет лишь одной из составных частей общей системы нового вида глубокого боя».

Новая идеология нашла выражение и в организационных мероприятиях. В 1935–1938 гг. бронетанковые силы РККА состояли из четырех больших соединений – механизированных (с 1936 г. – танковых) корпусов, а также 21 отдельных танковых бригад резерва главного командования (РГК); кроме того, каждая стрелковая дивизия имела танковый батальон, кавалерийская дивизия – танковый полк. Численность этой армады была огромна. Летом 1939 г. в Красной армии было 21 тыс. танков. В армиях Германии, Италии, Японии, Англии и Франции вместе взятых насчитывалось тогда 19,5 тыс. танков.

С. М. Буденный

В воспоминаниях бывшего преподавателя академии, сторонника Тухачевского Г. Иссерсона описывается официальное обсуждение книги Триандафиллова в начале 1930 г. Разбор книги происходил в Центральном доме РККА под председательством начальника Политуправления РККА Я. Б. Гамарника. Основной доклад сделал начальник кафедры оперативного искусства Военной академии М. Е. Варфоломеев, который дал высокую оценку книге. После ряда выступлений (в этом же духе) слово взял Буденный, который под веселый шум зала обвинил автора книги «в принижении роли конницы». Действительно, Триандафиллов считал, что роль конницы будет в войне сведена к минимуму. Эту позицию поддержал Тухачевский; он не остановился на пессимистических оценках маневренных возможностей в новой войне, а искал в технике способы преодоления оборонной мощи новых армий. Буденный из президиума бросил реплику, что Тухачевский будет «гробить всю Красную армию», а тот вежливо (под смех зала) ответил: «Ведь вам, Семен Михайлович, не все и объяснить можно!» Тогда встал Т. (Иссерсон не назвал фамилию, ссылаясь только на то, что после реабилитации Т. постоянно выступал с воспоминаниями о Тухачевском) и произнес речь в защиту конницы, которую закончил, воздев руки к небесам, возгласом: «Вас за 1920 год вешать надо!» В зале наступила тишина, Гамарник объявил перерыв, после которого собрание было закрыто.

Обсуждение военной идеологии упиралось в роль конницы, что для наркома было проблемой почти религиозной, и все возвращалось к Польской кампании.

С расстрелом Тухачевского похоронена была и его концепция.

Последние публикации, в которых еще обсуждаются идеи «глубокой операции» («глубокого боя»), – это две статьи командарма М. В. Куйбышева в журнале «Большевик» в 1938 г. Потом Куйбышев-младший был расстрелян.

М. В. Куйбышев

Странно сегодня читать, что жизнь якобы подтвердила правоту оборонной концепции советских стратегов. Так, например, Б. Соколов пишет: «Линия Троцкого и Свечина на первичность для Красной армии стратегической обороны была ошельмована и предана забвению. Практика Великой Отечественной войны доказала, что Тухачевский ошибался. Больше года Красной армии пришлось обороняться по всему фронту». Как раз война показала обратное. Между Свечиным, Троцким и Тухачевским не было противоречий относительно того, можно ли в интересах стратегического выигрыша обороняться и жертвовать территорией. Шла речь не о наступлении или обороне, а о том, будет ли война непременно позиционной, а если нет, то как можно выиграть маневренную войну при могучем развитии огневых и инженерных средств обороны. Идеи, сформулированные Фуллером, Лиддел-Хартом, Гудерианом, Тухачевским, де Голлем, носились в воздухе и по различным причинам или получали, или не получали поддержку политического и военного руководства. В СССР они поначалу были поддержаны большинством руководителей армии и флота, невзирая на сопротивление Сталина и Ворошилова, а затем были «ошельмованы и преданы забвению».

Из боев в Испании советские военные сделали радикальные выводы только в сфере, которая касалась вооружений. Следует отметить, что война в Испании велась со стороны технически отсталой армии националистов чрезвычайно консервативными методами и только в воздушных боях немцы и итальянцы испытывали новейшую технику. Об опыте республиканской армии и милиции не приходится и говорить. Стало ясно, что колоссальный воздушный флот СССР, и в первую очередь – истребительная авиация, морально устарели. В начале 1939 г. Сталин поставил перед авиаконструкторами задачу создания машин, способных конкурировать с новыми «мессершмиттами»; эта задача была выполнена неполностью, поскольку новые истребители, построенные согласно принципу «летать выше всех, дальше всех, быстрее всех», на средних высотах вплоть до 1943 г. уступали немецким.

В 1938 г. в СССР издательством Наркомата обороны был опубликован русский перевод книги офицера Гельмута Клотца, бывшего штурмовика, который стал антифашистом. В книге помещено короткое анонимное предисловие. Редакция разделяла мнение Клотца о том, что танк является вспомогательным средством боя, где результат решает пехота. Редакция поддерживала автора – противника доктрины, «согласно которой моторизация, якобы, является основой всякого наступления». Выводы авторы предисловия формулируют таким образом: 1) «пехота и в настоящий момент остается «царицей полей», 2) ни танк, ни самолет «не компенсируют усиление обороны, произошедшее благодаря развитию автоматического оружия» (то есть пулемета – автомата в Испании не было); 3) в начале войны огромную роль будут играть укрепрайоны и части прикрытия, которые «обеспечат проведение подготовки и мобилизации страны к войне»; 4) самая важная машина авиации – истребитель; 5) самый эффективный танк – тяжелый танк.

Танковыми частями в Испании занимался военный советник Д. Г. Павлов, единственным предложением которого была идея замены легких танков средними и тяжелыми. После длительных колебаний началась организация производства Т-34 – машины, которая не имела себе равных среди крейсерских танков Второй мировой войны. Однако в главном – применении танков – руководство советских вооруженных сил демонстрирует редкий консерватизм.

Вся последующая история с расформированиями и переформированиями танковых и механизированных корпусов может быть понята в свете той неопределенности взглядов и преобладания осторожного консерватизма, которая наступила после разгрома военной идеологии Тухачевского.

Только в январском номере журнала «Военная мысль» за 1941 год появляется первая модернистская публикация – статья полковника Н. А. Эрнеста. Автор призывал пересмотреть взгляды на использование танков и авиации, отрицал сведение роли танков к поддержке пехоты и предлагал использовать их массированно для достижения самостоятельных целей. «Ведь нельзя значительно подвижный, чем пехота, самостоятельный род войск – танки – привязать к пехоте, подобно артиллерии». В этом месте редакция сделала многозначительное замечание: «Нельзя и отрывать совсем танки от пехоты. Основная задача танков заключается в непосредственной поддержке пехоты и в прокладке ей пути при наступлении (курсив мой. – М. П.). В зависимости от обстоятельств танки могут быть применены и для самостоятельных действий в массе совместно с моторизированной пехотой и авиацией». Во время, когда уже была продемонстрирована успешность модернистской танковой доктрины в блицкриге во Франции в 1940 г., большего консерватизма, чем его проявляло руководство военно-теоретического органа Красной армии, нельзя было и представить.

Основной вывод, который сделало руководство армии из финской войны, заключался в том, что в РККА господствует благодушие и нетребовательность. Ворошилов был снят с работы и переведен в правительство на координацию армии с военной промышленностью, во главе Наркомата обороны поставлен С. К. Тимошенко.

Когда Ворошилов в 1930 г. посылал Сталину письмо Тухачевского, он сопровождал его таким комментарием: «Тухачевский хочет быть оригинальным и… «радикальным». Плохо, что в Красной армии есть порода людей, которые этот «радикализм» принимают за чистую монету». Сталин полностью согласился с этой оценкой: «…Я думаю, что «план» т. Тухачевского является результатом модного увлечения бумажным, канцелярским максимализмом. Поэтому-то анализ заменен в нем «игрой в цифры», а марксистская перспектива роста Красной армии – фантастикой». Сталин и Ворошилов расценивали идеи Тухачевского не просто как претензии амбициозного «умника», а как проявление враждебного «радикализма», который находится «между Уэллсом и Жюль Верном».

Глубокое раздражение модернизмом («радикализмом») Тухачевского, которое ясно читается в этом обмене впечатлениями, имело не только психологическое и сугубо личное основание.

По подсчетам А. Г. Кавтарадзе, [504] из старого офицерства приблизительно 40 % пошло в белые армии, около 30 % – в Красную, около 30 % не принимали участия в Гражданской войне. На декабрь 1920 г. в Красной армии насчитывалось 130 тыс. командиров, из которых приблизительно 73 тыс. (56 %) были бывшими офицерами (в том числе 12 тыс. служили у белых). Из 20-ти командующих фронтами Гражданской войны 17, то есть 85 %, были бывшими кадровыми офицерами, из 100 командующими армиями – 62 кад ровых офицера и 20 офицеров военного времени. Таковы были последствия политики привлечения «военспецов», которую проводили Ленин и Троцкий.

Напомним, что Ворошилов и Сталин один-единственный раз были в открытой оппозиции к Ленину – в так называемой «военной оппозиции» 1918 г., которая отрицала сотрудничество с бывшими офицерами. Этот факт тщательным образом скрывался партийными историками, и долгое время все протоколы военной секции VIII съезда РКП(б) оставались под пристальной охраной идеологических надзирателей. А там Ленин критиковал Ворошилова за неумелое руководство боевыми действиями, за большие потери (Ворошилов выкрикивал при этом: «А скольких мы убили?»), Сталин отмалчивался, но явно поддерживал своего ставленника. Но позиции Сталина не были тайной. В «Правде» от 30 октября 1918 г. он отмечал преимущества Красной армии, которые обеспечивали ей победы над белыми. Первым из них является «сознательность и дисциплина» красноармейцев, которые отличают их от «поражающей тупости и невежества» белых. Третье преимущество – «крепкий тыл» Красной армии. А вот сказанное о «втором преимуществе» стоит процитировать: «Не менее важное значение имеет появление целого кадра красных офицеров из бывших солдат, что получили боевое крещение в ряде битв. Эти красные офицеры составляют основной цемент нашей армии, которая скрепляет ее в единый дисциплинированный организм» (курсив мой. – М. П.).

Эта тирада имеет большое значение для понимания и ранних, и более поздних установок Сталина.

Почти все бывшие офицеры, которые входили в руководящий состав Красной армии, были расстреляны Сталиным.

В Малой советской энциклопедии (т. 6, 1931) российское офицерство характеризовалось исключительно негативно, статья заканчивалась словами: «Сметены Октябрьской революцией». Можно подумать, что чисто негативное восприятие старого кадрового офицерства было отголоском операции «Весна», но в 1939 г. в Большой советской энциклопедии все характеристики 1931 г. были повторены, хотя сквозь зубы признавалось, что использование «военных специалистов из бывших офицеров… сыграло определенную позитивную роль».

Российское офицерство не обладало наивысшыми профессиональными качествами. Особенно это следует сказать об офицерах военного времени и прежде всего о прапорщиках, которые составляли основную массу тех, кто пришел к красным добровольно и занимал основные командные должности в ротах, батальонах и полках, а то и в дивизиях и армиях. Но основные командные кадры, на которые Сталин делал ставку, были выходцами из солдатского и унтер-офицерского состава старой российской армии.

Даже прапорщики не всегда заканчивали какие-то школы: в российской армии первое офицерское звание присваивалось и солдатам за храбрость в бою. А образовательный ценз для школы прапорщиков был всего 4 класса. Что же говорить о российском унтер-офицере!

Жестокая солдатская «наука» была продолжением русской бытовой и семейной воспитательной традиции. Жуков вспоминал в своих мемуарах, как его сильно били в семье с детства. Это было нормой в русской крестьянской и мещанской семье; так же били и Горького, – так жил весь русский «городок Окуров». До войны еще держалась созданная Гражданской войной и партийно-командирским ядром Красной армии эгалитарная атмосфера близости «комсостава» к красноармейцам. Но уже во второй половине войны в советском офицерском корпусе утверждаются плебейские обычаи – с побоями, матом, пьянством и бессмысленной жестокостью.

Унтер-офицерами были и Буденный, и Жуков, и много других руководителей Красной армии, с которыми она встретила 1941 год. Российские офицеры редко появлялись во взводах и перекладывали на унтеров и фельдфебелей свою повседневную работу. Это создавало узаконенную «дедовщину», где самодурство или умная жестокость унтер-офицеров заполняли вакуум, образуемый традиционной сословной отделенностью корпуса старших офицеров от унтеров. Официально в российской армии не предусматривались телесные наказания, но унтеры били солдат беспощадно. Буденный – бывший вахмистр – мог ударом кулака свалить солдата с ног.

Мы узнаем здесь то же недоверие к интеллигенции и интеллигентности, которое характеризует сталинский стиль и которое было абсолютно несовместимо с нравами «новой школы» Тухачевского, Уборевича, Якира и им подобных молодых командиров, происходивших преимущественно из бывших офицеров. Сталин ориентировался на верхушку прежней Первой конной армии – но не просто как на старых знакомых, а как на выдвиженцев из самого низа, простых и грубых, зато понятных и обязанных всем.

Представления о военной идеологии Тимошенко могут дать его воспоминания о Гражданской войне. В декабре 1920 г. делегаты VIII съезда Советов Ворошилов, Буденный и начдив Тимошенко, были приглашены к Ленину на ужин. Следует думать, Сталин показывал Ленину свои кадры. Присутствовали Сталин, Орджоникидзе и Калинин.

«Владимир Ильич расспросил меня о наших замечательных бойцах, – вспоминал С. К. Тимошенко. – Я сказал ему, что мне бойцы многократно подсказывали правильное решение сложных боевых задач. Владимиру Ильичу эта фраза очень понравилась. Он сказал: «Именно так, опирайтесь на них, они всегда подскажут. Главное – быть среди бойцов, в массе».

Немного помолчав, Владимир Ильич спросил: «А были случаи, чтобы бойцы не слушались? Ну, скажем, не хотели бы наступать?»

Я ответил Владимиру Ильичу, что таких фактов не знаю. Если, говорю, командир не дал бы бойцам приказа о наступлении, они сами пошли бы на врага, оставив позади своего командира.

Все засмеялись.

В. И. Ленин пожал мне руку: “Хорошо, что у нас такие бойцы, что сами идут на врага. Таких качеств не имеет ни одна империалистическая армия”».

Кажется, что старый человек, который писал эти строки, переживал те же чувства, которые владели им в тот вечер: тогда здоровяк Семен не знал, по-видимому, куда девать свои огромные руки, покрывался потом от робости и напряжения, искал слова, которые нужно сказать великому вождю. Но в этих примитивных словах была вся суть его, с позволения сказать, доктрины: так знаете ли вы, какие у нас бойцы? Они и совет командиру дадут, и наступать хотят без конца, так что попробуй не дай им приказа о наступлении!

Генералу Штеменко, которого направили вместе с Тимошенко представителем Ставки в 1944 г., старый уже маршал во время ужина раздраженно бурчал: «Академии позаканчивали и думаете, что Бога за бороду держите… Сколько тебе было лет, когда началась революция?» [509] В окружении Штеменко тех, кто позаканчивал академии и думал, что Бога за бороду держит, не было.

Руководство Красной армии накануне войны составляли выдвиженцы Тимошенко и Буденного, преимущественно кавалеристы и главным образом бывшие солдаты и унтер-офицеры из Первой конной армии. Вот состав Главного военного совета (ГВС): председатель – нарком обороны С. К. Тимошенко, бывший солдат, члены ГВС – Сталин, секретарь ЦК Жданов, начальник Генштаба Г. К. Жуков (унтер-офицер, кавалерист, общее образование – 4 класса экстерном при окружных курсах в 1920-е гг.), первый заместитель наркома – С. М. Буденный (бывший вахмистр), заместитель наркома, ответственный за артиллерию – Г. И. Кулик (бывший солдат-артиллерист, служил в Первой конной, ответственный за артиллерию и химию в РККА), заместитель наркома Б. М. Шапошников, заместитель наркома К. А. Мерецков (ответственный за военные учебные заведения и инспекцию; бывший солдат, служил в Первой конной), начальник ГУ ВВС П. Б. Рычагов, после его ареста в феврале 1941 г. – П. В. Жигарев; зам. наркома, начальник ГУ Политпропаганды – Запорожец, с мая – Л. З. Мехлис. К этому списку можно добавить еще начальника Разведуправления Ф. И. Голикова – бывшего красноармейца из Первой конной, начальника Автобронетанкового управления Федоренко, бывшего бойца Первой конной и начальника АБТУ Киевского округа при Тимошенко, командующего Московским округом генерала армии И. Тюленева – бывшего красноармейца из Первой конной, и так далее. Заместитель начальника Генерального штаба, начальник оперативного управления Н. Ф. Ватутин, тоже из солдат, закончил Академию РККА и Академию Генштаба, служил в Киеве у Тимошенко начальником штаба округа.

Лишь в ходе Отечественной войны на командные должности были выдвинуты такие российские офицеры военного времени, как А. И. Антонов, И. Х. Баграмян, А. М. Василевский, Л. А. Говоров, И. Е. Петров, М. А. Пуркаев, Ф. И. Толбухин, Д. Н. Гусев, Н. Д. Захватаев, В. И. Кузнецов, Ф. И. Кузнецов, В. В. Курасов, П. А. Курочкин, М. Ф. Лукин, Ф. И. Перхорович, Н. П. Пухов, М. С. Хозин, В. Д. Цветаев, В. А. Юшкевич и многие другие. Но войну военных идеологий в тридцатые годы интеллигентные офицеры проиграли малоинтеллигентным унтер-офицерам.

 

Выбор стратегических решений

Пятилетие 1928–1933 гг. готовит то радикальное изменение европейского равновесия, которое наступило после краха немецкой демократии. В СССР в это время в оценках международной ситуации главенствует чрезвычайно агрессивная, можно сказать, параноидальная риторика, создаваемая Коминтерном и ОГПУ – главным организатором разных «вредительских» процессов.

Д. З. Мануильский

В Советском Союзе 1920-х гг. вообще господствовала атмосфера ожидания близкой вооруженной интервенции Запада. Во время дискуссии 1925 г. пессимисты Радек и Преображенский, которые отрицали факт стабилизации Европы, предрекали антисоветскую интервенцию не позже 1926-го или 1928 г., им возражал оптимист Лозовский, который ожидал войны где-то в 1930 г. Конец периода стабилизации провозглашен Коминтерном в 1927 г. Через полтора года Д. З. Мануильский писал: «Мир идет к таким социальным конфликтам и потрясениям, в сравнении с которыми первая революционная волна… будет казаться лишь эпизодом». О непосредственной угрозе интервенции говорилось на всех процессах над интеллигентами; англо-франко-румынско-польское вторжение вот-вот должно было прервать мирный творческий труд советских людей.

Официальный эксперт Коминтерна и ЦК ВКП(б), автор материалов к докладам Сталина на партийных съездах в части, где шла речь о мировом экономическом развитии, венгерский марксист-эмигрант Эне Варга писал: «Характерного для прогрессирующего капитализма изменения кризиса, депрессии, подъема, высокой конъюнктуры и опять кризиса, в настоящее время относительно значительных частей мирового хозяйства уже более не существует: теперь периоды хронической депрессии и более острые хронические фазисы сменяют друг друга». Тезис Варги относительно окончательного «загнивания» и непрестанной депрессии вошел в доклад Сталина на XVI съезде партии, и теперь его невозможно было подвергать сомнению. С этого времени и до смерти Сталина тезис о «депрессии особого рода», которая не имела шансов закончиться, становится догмой, невзирая на очевидное противоречие с фактами – уже в середине 1930-х гг. западный мир оправился от Великой депрессии.

В конечном итоге, Варга прогнозировал наступление последнего и решающего экономического кризиса каждый год, кроме того 1929-го, когда действительно наступила Великая депрессия. Но независимо от экономических прогнозов, после устранения Бухарина в 1928 г. провозглашено начало «второго тура войн и революций» и соответственно тактики «класс против класса». Главной задачей коммунистов признана изоляция «соглашателей» – социал-демократов. Отсюда отношение к фашизму как заурядному явлению в политической жизни, который ничем в принципе не отличается от «социал-фашизма». Правда, весной 1931 г. XI пленум Исполкома Коминтерна критиковал Эрнста Тельмана, рассматривавшего фашизм как побочный продукт коммунистического движения, как ступень, что проходит мелкая буржуазия на пути к коммунизму. Но в целом с ультралевыми Коминтерн соглашался в том, что успешная борьба против фашизма «требует быстрого и решительного исправления ошибок, которые в основном сводятся к либеральному противопоставлению фашизма буржуазной демократии и парламентских форм диктатуры ее открыто фашистским формам, что было отображением социал-демократических влияний в коммунистических рядах». Отсюда и решительная враждебность ко всем коалициям с демократами. Комментируя слухи, будто коммунисты готовы на блок с руководителями социал-демократии, немецкий коммунистический лидер Вильгельм Флорин иронически спрашивал: «Может, к тому же принять условия социал-демократии и распространить коалицию: в Германии – на партию Центра, во Франции – на партию Эррио, в Австрии – на партию социалистов, в Чехословакии – на партию Бенеша?» Именно это и сделал Сталин через два года.

Однако все эти крайне левые демонстрации революционной бдительности служили дымовой завесой для замыслов Сталина, которые он осуществлял во внутренней политике. В действительности ультралевая риторика партии и Коминтерна прикрывала глубокий изоляционизм, наступивший с разгромом Троцкого и Бухарина. Сталин уже не думал о мировой революции – он думал о Великом Государстве.

Все помыслы Сталина направлены на то, чтобы руками своих агрессивных выдвиженцев быстро и жестоко сломать сопротивление крестьянского «среднего класса», под предлогом борьбы с агентурой интервентов развернуть террор, который должен был поглотить в первую очередь его политических противников в партии, а затем свалить вину за жестокости «первоначального социалистического нагромождения» на подчиненных и кардинально «обновить кадры». В это время должна была быть заложена индустриально-техническая основа для новой цивилизации, создан военно-промышленный комплекс и перевооружены армия и флот.

Верил ли Сталин в возможность осуществить революцию в Германии, которая с 1918 г. была, казалось, так близка? Возможно, он серьезно рассчитывал и на такой вариант событий. По крайней мере, максимальная дестабилизация обстановки в Германии могла отвлечь внимание западных демократий от СССР. А западные демократии действительно заняты в эти годы внутренними проблемами, которые заострились в связи с экономическим кризисом, и особенно – немецкими проблемами, поскольку Германия в наибольшей степени подверглась ударам Великой депрессии.

Адольф Гитлер – автор «Mein Kampf»

Падение демократии в Германии и установления диктатуры нацистов полностью изменило ситуацию в Европе. С этого момента мир движется к войне.

Нацистское руководство постоянно утверждало, что его цель – уничтожение коммунизма, а не территориальные завоевания. Но действия Гитлера были непредсказуемы. Уже 14 октября 1933 г. Германия вслед за Японией вышла из Лиги Наций, показав миру, что не намерена считаться с международными обязательствами. Гитлер открыто говорил о ликвидации ограничений, установленных Версальским договором, и воссоединении немцев в едином государстве. Неофициально он много болтал с разными людьми на темы будущей великой германской империи, очерчивал ее поражающие географические контуры, рисовал страшные и кровавые картины будущего господства «германской расы». Взгляды Гитлера были откровенно изложены в его книге «Моя борьба» (“Mein Kampf”), опубликованной в 1924 г. Гитлер запретил ее переводить на французский язык, и интеллигентный министр иностранных дел Барту говорил полушутя, что он один во Франции прочитал ее. Знакомы с расистскими проектами Гитлера были, конечно, многочисленные политики Запада, но большинство из них считали все это легкомысленным и безответственным бредом. Среди консерваторов преобладала уверенность в том, что серьезные люди из окружения Гитлера, такие как Папен или Шахт, сумеют сдержать неуравновешенного правого радикала.

Сталин реагировал немедленно. Уже в мае 1933 г. было прекращено тайное сотрудничество между вооруженными силами Германии и России. В этом же году начались разговоры Литвинова с французскими дипломатами о возможности присоединения СССР к европейской демократии. На основе признания пакта Бриана – Келлога о запрещении агрессии 3 июля 1933 г. в Лондоне подписано многостороннее соглашение СССР с соседями от Финляндии до Афганистана. В феврале 1934 г. после ужина в советском посольстве в Париже посол Довгалевский попросил остаться министра Эррио. Лично и конфиденциально Довгалевский передал через него предложение Кремля: СССР подписывает пакты о взаимопомощи с Францией, Чехословакией, государствами Балтии, а также вступает в Лигу Наций. Эррио спрашивал себя после этого разговора: «Будет ли понято, когда это станет известно, значение того факта, что огромная страна, которая долгое время находилась в состоянии революционной изоляции, соглашается теперь сотрудничать с другими странами?»

Действительно, поворот, осуществленный Сталиным после прихода Гитлера к власти, имел стратегическое значение. Он был следствием осуществления им термидорианского государственного переворота, но антифашистский политический характер приобрел под давлением рождающегося международного левого движения, которое было зародышем более позднего «еврокоммунизма».

Еще осенью 1934 г. Варга утверждал: «Будущий историк, возможно, придет к выводу, что китайская революция, испанская революция и бои в Вене означают уже начало второго тура революций». Но испанцы, китайцы и австрийцы думали совсем о другом.

В ноябре 1933 г. испанские коммунисты без санкции Коминтерна и вопреки его установкам заключили избирательный блок в Малаге с социалистами и республиканцами – «Народный фронт». Руководитель КП Испании Хосе Диас был подвергнут суровой критике в Москве, но продолжал настаивать на еще более широких соглашениях с левым центром.

В феврале 1934 г. французские коммунисты выступили совместно с социалистами и радикалами против угрозы фашистского путча во Франции. Москва молчала. 27 июля этого же года Компартия Франции заключила пакт о единстве действий с социалистами Леона Блюма, а компартия Испании предложила создать Народный фронт по всей стране и в октябре дружно принимала участие в общей забастовке вместе с «социал-фашистами». Наконец, 24 октября лидер Компартии Франции Морис Торез предложил всем левоцентристам организовать Народный фронт. Исполком Коминтерна попросил Тореза отказаться от этого предложения, но Торез ослушался.

Когда из Берлина в Москву приехал освобожденный из нацистского заключения Георгий Димитров, он начал с критики «сектантских ошибок» руководства Коминтерна относительно борьбы с «социал-фашизмом» и «недооценки буржуазного парламентаризма». Умный и самостоятельный болгарский коммунист, вырвавшийся из лап наци, имел моральное право громко говорить о том, что думали тысячи коммунистов Европы, которых в случае фашистских переворотов первыми вели на расстрел. Руководство Коминтерна раскололось. Бела Кун, Варга, Кнорин, Лозовский отстаивали старые позиции. Димитрова поддержали Тольятти, Мануильский, Куусинен. Споры в июне – августе 1934 г. ни к чему не привели, но термин «социал-фашизм» исчез. Во второй половине 1934 г. должен был состояться VII конгресс Коминтерна, но 5 сентября его перенесли на следующий год. Сталин пригласил в Москву на беседу об антифашистском писательском движении во Франции Илью Эренбурга, который был парижским корреспондентом газеты «Известия». Правда, разговор так и не произошел в связи с убийством Кирова.

Георгий Димитров на «судебном процессе» по поводу поджога Рейхстага

Конгресс Коминтерна состоялся 25 июля – 21 августа 1935 г. и поддержал – с санкции Сталина, естественно – линию Димитрова, Тореза, Тольятти, Диаса, Мануильского.

В 1938 г., когда пришла пора «разбираться» с руководством Коминтерна, Мануильский отчитывался на политбюро. Как он потом рассказывал, после погромного выступления Кагановича Сталин встал, прошелся по кабинету, пососал погасшую трубку и сказал: «У вас там, в Коминтерне, все предатели». Мануильский попрощался с жизнью. Помолчав и глянув на Мануильского, Сталин прибавил: «Кроме тебя». На второй день старое руководство было арестовано и потом, «сознавшись», расстреляно. Сталин высоко ценил ум и опыт Мануильского и особенно Димитрова, но дело было не в этом: левые энтузиасты, которые выполняли его волю во время «решительных атак на капитал», стали козлами отпущения.

В действительности Сталин не так уже и бесповоротно принял антифашистскую стратегию. 2 сентября 1933 г. был заключен советско-итальянский договор о дружбе, взаимопомощи и нейтралитете. Сталин будто демонстрировал свою готовность к союзу с тоталитарными государствами на определенных условиях. Отдельные намеки нацистам на то, что двери остаются открытыми, встречаем в советской дипломатии и в дальнейшем. Но в целом выбор был сделан Сталиным достаточно радикальный.

Речь шла не совсем о том, о чем писал Эррио, – не об отказе от изоляции. Изоляционизм революционной России касался только «буржуазных правительств», потому что вся внешняя политика красной России была нащупыванием оптимальных маршрутов «мировой пролетарской революции». В ленинско-бухаринской стратегии такие маршруты пролегали через Восток, то есть Китай, Индию и Турцию. Удивительным образом это имеет аналогии с дальневосточными ориентациями российского царизма, только теперь шла речь не о Желтороссии в Маньчжурии, а о красном Китае. Столкновение с Японией стало повторением старых колониальных противоречий.

Внешнеполитическая переориентация Сталина завершала его термидорианский переворот: для него теперь не существует интересов мирового пролетариата и пролетарской революции – есть только государственный интерес СССР, он же – геополитический интерес России, и диктатору придется избирать между двумя ориентациями – или с Германией против «антантовской» демократии, или с демократиями против Германии. Первый проект скорее глобалистский, второй континентальный и скорее европейский. Все как раньше.

Какой же была реакция Запада на протянутую руку Сталина?

15 сентября 1934 г. по инициативе правительства Франции к правительству СССР обратились 30 держав – членов Лиги Наций – с приглашением вступить в Лигу. СССР согласился и через три дня был принят в Лигу Наций. Но это еще не было реальным ответом.

Предложение Муссолини было встречено положительно правительством Макдональда, то есть в конечном счете консерваторами, и сам английский премьер поехал в Рим для согласования позиций. Здесь впервые резко осудил угодливость своего правительства Черчилль, с плохо скрытым презрением посоветовав бывшему рабочему лидеру доверить внешнюю политику опытным дипломатам. Отсюда начинается история многочисленных попыток английской дипломатии не «уговорить агрессора», как это не раз говорилось политиками и историками, а использовать нацистскую Германию как буфер против сталинского государственного коммунизма , нейтрализовав нереалистичный нацистский «футуризм».

Ответ Англии совпадал с первой реакцией Муссолини. Дуче почувствовал в Гитлере соперника в будущей борьбе за консервативные режимы Балкан и Придунайского региона и в первую очередь за Австрию. Личная встреча с Гитлером в 1934 г., устроенная фон Папеном, не принесла понимания. Нужно сказать, что Гитлер относился к Муссолини с искренним пиететом как к предсказателю мирового фашизма, но это не меняло его безумных великонемецких планов, которые отводили Италии второстепенную роль. По инициативе Муссолини в 1933 г. начались переговоры о заключении пакта четырех держав; Германия, Италия, Франция и Англия, должны были образовать директорию, которая правила бы Европой.

Правда, итало-английское предложение не имело шансов – и из-за сопротивления французской стороны, и из-за того, что Гитлер не собирался связывать себя никакими обязательствами.

Когда Гитлер пришел к власти, во Франции как раз менялись друг за другом правительства левой или центристской ориентации. Сразу после получения вести о назначении нового рейхсканцлера тогдашний премьер-министр Эдуард Даладье вызвал к себе начальника Генерального штаба, заместителя главы Высшего совета обороны Франции генерала Вейгана. Вейган развеял сомнения премьера. По его мнению, немецкая армия сможет достичь уровня кайзеровской не ранее чем через 10 лет, а уже в 1934 г. должна быть готова «линия Мажино» – оборонная надежда Франции. У Франции слабые в военном отношении союзники, кроме достаточно сильной армии Чехословакии. Решающую роль в войне играет самый сильный в мире английский флот.

Вейган склонялся к военному союзу с СССР, но после 1934 г. изменил свое отношение. Его, человека глубоко консервативного, испугало усиление левых элементов во Франции. Тем не менее, франко-советский договор о взаимопомощи был подписан 2 мая, а аналогичный советско-чехословацкий договор – 16 мая 1935 года.

На протяжении 1934–1935 гг. сложилась европейская расстановка сил, которая могла бы найти последующее развитие и предупредить военную катастрофу. Однако европейская демократия теряла одну позицию за другой и в конечном итоге отдала инициативу Гитлеру и Сталину.

За три-четыре года своей диктатуры Гитлер сумел с помощью государственного вмешательства в экономику остановить ее развал, практически ликвидировать безработицу и добиться внешнеполитических успехов, которые укрепили внутреннее и внешнее положение его режима. Ремилитаризация Рейнской области, возвращения Саара в результате успеха наци на плебисците, открытый отказ Германии от военных статей Версальского соглашения, провозглашенный 16 марта 1935 г., и огромные успехи в реальном, не рекламируемом перевооружении вермахта, как отныне назывались вооруженные силы Германии, изменили не только позиции Германии в Европе, но и соотношения сил в лагере тоталитарных государств. Отныне Гитлер, а не Муссолини, был ведущей силой фашизма.

Уличные бои в Вене в 1934 г., которые старым коминтерновцам казались предвестником мировой революции, были результатом конфликта остатка империи – величественного европейского города, где жила четверть Австрии, где было сосредоточено большинство австрийских рабочих, буржуазии и интеллигенции и где наибольшее влияние имела социал-демократия, – и католической крестьянской Австрии, преимущественно тогда очень бедной горной страны. Консервативная Австрия в 1934 г. поддержала Дольфуса, союзника Муссолини, но в том же году канцлер был убит местными нацистами. С того времени австро-немецкие националистические силы контролируются Берлином; Австрия была захвачена Гитлером в 1938 г., но демократии пришел конец раньше.

Катастрофа в Испании означала потерю последнего в латинском мире плацдарма демократии. По иронии судьбы, удушение испанской демократии путем политики невмешательства выпало на правительство Народного фронта.

Народный фронт триумфально победил на выборах 1936 г. и сформировал правительство из социалистов и радикалов во главе с Леоном Блюмом. Страх перед коммунистической угрозой не имел оснований – коммунисты получили всего 72 мандата из 381, завоеванных Народным фронтом. Социалисты имели вдвое больше – 146 мандатов. Франция, как отмечал Рузвельт, оказалась перед необходимостью решить все старые социальные проблемы, к тому же при крайне неблагоприятных экономических условиях. Правительство Леона Блюма провело законы о коллективных договорах, которые гарантировали определенные нормы заработной платы, о признании свободных профсоюзов, об институте уполномоченных, наконец, об оплачиваемом отпуске (до Народного фронта Франция знала только отпуска за собственный счет!) и 40-часовой рабочей неделе, а также о регулировании цен на зерно, реорганизации государственного банка, национализации военных заводов и повышении вчетверо платы солдатам. Это было все, что государство было в состоянии сделать. Для поддержания бюджета нужны были мероприятия строгой экономии, против которых, конечно, выступили коммунисты. Фактически это и развалило Народный фронт, и вызвало отставку левого правительства. О серьезной реорганизации вооруженных сил, в необходимости которой де Голль убедил Леона Блюма и лидера радикалов Поля Рейно, не могло быть и речи.

В результате разных правительственных комбинаций решающие шаги накануне войны выпало делать правому лидеру радикальной партии Даладье. Он не имел других союзников, кроме консервативного правительства Англии, и не выдерживал давления своих и английских правых.

При таких условиях летом 1938 г. разгорелся конфликт вокруг судетских немцев, якобы преследуемых властями Чехословакии. Европа оказалась перед угрозой войны.

«Если Великобритания, Франция и Россия совместно обратятся к Гитлеру с нотой, – писал тогда Черчилль, – давая ему понять, что нападение на Чехословакию повлечет за собой их немедленное общее выступление; если в то же время и Рузвельт заявит, что эта нота имеет за собой моральную поддержку США… то можно надеяться, что цивилизованный мир не будет втянут в катастрофу». Черчилль знал больше, чем говорил: к англичанам обращались руководители вермахта, перепуганные перспективой войны и готовые на военный переворот. В заговоре принимали участие генерал-полковник Бек и полковник Остер – личный друг Канариса, а также командующий III военным округом (Берлин – Бранденбург), его помощник, командир расположенной там танковой дивизии… 18 августа участник заговора Эвальд Кляйст-Шменцин приехал в Лондон и имел разговор с Ванситтартом из министерства иностранных дел и Черчиллем. В ночь на 7 сентября лорд Галифакс тайно принял другого заговорщика – советника посольства Тео Кордта. Кордт изложил позиции заговорщиков: если Англия поддержит Чехословакию, войны не будет, а если и будет, оппозиция сбросит Гитлера.

В ответ Чемберлен взял свой зонтик и впервые в жизни сел в самолет, чтобы полететь к Гитлеру в Берхтесгаден. В результате родилось Мюнхенское соглашение.

Нужно сказать, что Сталин был тогда серьезно преисполнен решительности пойти на риск военного конфликта. Об этом свидетельствуют мероприятия по приведению армии в состояние боевой готовности, осуществленные осенью 1938 г. Возможно, в достаточно большей мере эта решительность поддерживалась тем, что ненавистный ему польский режим принимал участие в разделе Чехословакии на стороне «государств оси», и возникала возможность отомстить Польше за поражение 1920 г. Так или иначе проблема заключалась в том, верно ли угадали демократические правительства настоящие цели нацистов. Если Гитлер удовлетворится воссоединением немцев в едином государстве и оставит Чехословакию в покое после территориальных уступок, значит, консервативная стратегия верна. Измененная реальная ситуация приведена в соответствие с правовыми международными соглашениями, и с нацизмом можно сотрудничать против коммунизма. Если же окажется, что Гитлер проглотит и остатки Чехословакии, – значит, совершены фатальные ошибки.

После подписания Мюнхенского соглашения. Слева направо: Чемберлен, Даладье, Гитлер, Муссолини, Чиано. 1938

В марте 1939 г. оказалось, что совершены фатальные ошибки. Чехословакия была оккупирована.

История переговоров между англо-французами и СССР, подготовки и реализации альтернативного варианта – заговора, между Гитлером и Сталиным хорошо известна. Следует отметить только общеполитический характер этого стратегического поворота.

Публикации того периода свидетельствуют о том, что Сталин серьезно избрал союз с Германией против европейских демократий как средство достижения собственных стратегических целей.

Председатель Коминтерна Георгий Димитров писал теперь: «если раньше указанные европейские государства делились на агрессивных и неагрессивных… то теперь это деление уже не отвечает действительности. Эта разница исчезла. Более того – как раз английские и французские империалисты выступают в роли самых ревностных сторонников продолжения и дальнейшего разжигания войны».

С разъяснениями выступил наконец и сам Сталин.

«Но как бы не врали господа из агентства Гавас, они не могут отрицать, что:

а) не Германия напала на Францию и Англию, а Франция и Англия напали на Германию, взяв на себя ответственность за нынешнюю войну;

б) после открытия военных действий Германия обратилась к Франции и Англии с мирными предложениями, и Советский Союз открыто поддержал мирные предложения Германии, потому что он считал и продолжает считать, что самое быстрое окончание войны коренным образом облегчило бы положение всех стран и народов;

в) правящие круги Англии и Франции грубо отклонили как мирное предложение Германии, так и попытки Советского Союза добиться быстрейшего окончания войны».

Конечно, политический переход на сторону тоталитарных государств исключал тактику Народного фронта. В обращении Коминтерна к рабочим мира говорилось: «Больше чем когда-либо вам нужно теперь единство сил для борьбы против войны, реакции, наступления капитала. Но это единство возможно в настоящее время, помимо всего прочего, и против лидеров социал-демократии, которые целиком и полностью перешли на службу к империалистам. С ними, равно как и с лидерами других мелкобуржуазных партий, не может быть никакого рабочего, ни народного фронта».

Немецкие войска входят в Прагу

Подобные оценки значили, по-видимому, больше, чем раздел территорий Востока Европы между Германией и СССР, чем сам факт подписания соглашения, которое открыло нацистам путь на Польшу и на запад, и экономическая поддержка военной машины Германии в канун ее нападения на СССР.

Левая общественность Европы восприняла соглашение СССР с Германией как измену и коммунизму, и демократии. Можно ли считать политическую линию, избранную Сталиным в августе 1939 г., изменой или хотя бы ошибкой? С точки зрения интересов сталинского тоталитаризма, сталинского Великого Государства, она была просто другой линией, альтернативной антифашистскому курсу 1933–1938 гг. Оба варианта политики уже следует расценивать не с позиций международного коммунизма или идеалов социализма, – для Сталина всего этого не существовало, все идеалы сами расценивались с точки зрения национальных, великодержавных интересов империи – СССР. Можно спрашивать только, допустил ли Сталин просчеты, не слишком ли он рассчитывал на лояльность фашизма. Используя классические образцы, можно сказать, что это было хуже, чем подлость, – это была ошибка.

Существенно другое обстоятельство: выбор стратегии союза с Германией – Сталину было безразлично, нацистская она или социал-демократическая – означал возвращение к глобальной стратегии, а, значит, и к словарю мировой революции! Вся эволюция в направлении к европеизму, якобы проделанная коммунистами России, оказалась парой фраз перед заманчивой перспективой роста влияния Великого Государства на планете. Сталин пытался использовать конфликт между демократиями и тоталитаризмом для того, чтобы набрать вес и выступить судьей тогда, когда обе стороны будут обессилены. Ту задачу, которую раньше возлагали на мировую пролетарскую революцию, теперь должны были выполнить танки.

История, казалось, сделала все, чтобы объединить в одном лагере фашистский и коммунистический тоталитаризм. И все-таки этот вариант оказался невозможным. Коммунистической России суждено было войти в войну в союзе с западными демократиями.

 

Германия против мира

Феномен массовой поддержки гитлеровского режима многократно обсуждался в литературе, особенно остро – в связи с ответственностью немцев за истребление евреев. Немецкое государство выплачивает компенсации, ее лидеры – как консерватор Аденауэр, проживший годы нацизма в Германии, так и социал-демократ Вилли Брандт, который боролся против нацистов в эмиграции, – от имени Германии просили прощения у евреев у Стены Плача в Иерусалиме.

В объяснениях феномена нацизма поначалу господствовала ссылка на такую якобы характерную черту немцев, как авторитарная личность. Исходя из этого, анализировали ситуацию в Германии Фромм, Адорно и другие. Позже преобладает анализ немецкого тоталитаризма как культурного явления. В этом же направлении анализирует особенности немецкой культуры средствами теории «культурных универсалий» Анна Вежбицкая.

В конечном счете, в массовой литературе перевесила концепция «тонкой патины цивилизации», по выражению современного историка Ганса Моммзена, согласно которой зверя можно найти, если слегка поскрести рядового человека каждой национальной культуры. До этого были близкие рассуждения Анны Арендт относительно «банальности зла», изложенные в ее отчете о процессе Эйхмана в Иерусалиме. Согласно Анне Арендт, носителями зла являются не какие-то особенные палачи, а простые рядовые люди, которые, не задумываясь, делают свою маленькую работу в серой рутине бюрократической будничности. Зло банально – не банальна идеология, которая концентрирует зло в людях и использует его.

Такой компромисс продолжался до 1980-х гг.; в 1980-м вышла книга консервативного немецкого историка Эрнста Нольте, который пытался частично оправдать гитлеровское «окончательное решение еврейского вопроса».

Но время от времени возникают новые дискуссии вокруг неугасимо болезненной проблемы ответственности за фашизм. Новые споры вызывала книга американского историка Дениэля Гольдхагена «Добровольные палачи Гитлера». Гольдхаген на материалах одного полицейского батальона доказывал, что преступления творили не какие-то особенные нацисты и фанатики, а нормальные резервисты, мобилизованные в общем порядке.

Согласно Нольте, фактически после 1938 г. евреи и немцы как сообщества были в состоянии войны – ведь председатель Еврейского агентства Хаим Вейцман после погрома в 1938 г. («хрустальной ночи») призывал к бойкоту немецких товаров, то есть, по Нольте, фактически от имени евреев немцам была объявлена война. Дискуссии среди историков закончились осуждением позиции Нольте, который, в конечном итоге, заново выдвинул подобные концепции после краха СССР.

Стоит подчеркнуть, что проблема заключается не только в Холокосте. С особенной, неслыханной жестокостью нацизм относился к большинству своих соседей. Холокост евреев и истребление цыган в 1943 г. занимают чрезвычайное место, потому что шла речь о массовом убийстве всех, от немощных стариков до маленьких детей, «виновных» лишь в одном, – в принадлежности к определенной нации. Но преступность нацистского режима не исчерпывается этими самыми страшными его действиями. Достаточно вспомнить, что в Германии работало 2,7 млн рабов, набранных из населения прежнего СССР, в частности из украинцев. К ним следовало относиться, как к рабочему скоту. Так же, как к скотине, относились к славянам на оккупированных территориях; в рейхскомиссариате «Украина» не разрешено было никакого образования для местного населения, расстреливали польских детей в генерал-губернаторстве, если разоблачали занятия в подпольных школах. В целом нацизм в Германии был такой пропастью в ее цивилизационном развитии, что его следует считать социально-психологической аномалией типа массовой паранойи. Это не только не снимает ответственности тех, кто эту паранойю поддерживал, но и повышает ее, потому что массовые психозы творятся здоровыми и умными людьми.

Можно ли в свете каких бы ни было ужасающих фактов возобновлять коллективную ответственность, в частности, целых наций? Констатируем разницу в этом вопросе: с либеральной точки зрения, с точки зрения европейских правовых принципов, отвечать может только личность, которая совершила преступление или к нему причастная . С консервативной точки зрения, можно говорить о целостности нации-Gemeinschaft как субъекта исторического действия, а следовательно, и об исторической ответственности народа, но последняя так же неопределенна, как и то деяние, которое приписывается нации как целому.

Наказаны участники полицейских акций или нет, были ли они энтузиастами истязаний и убийств, просто ли боялись репрессий за непослушание, они – каждый лично – являются военными преступниками, и какие-то взаимные прощения или понимание их с бывшими жертвами были бы проявлениями болезненной фантазии.

Иначе обстоит дело с моральной ответственностью человека, принадлежавшего к определенному сообществу и принимавшего ее историю, в которой есть кровавые пятна. Здесь остается преемственность – в первую очередь политическая, поскольку гражданин данной «нации-государства» сегодня свободно и ответственно выбирает свои политические ориентации.

Когда речь идет о таких больших вещах, как историческая судьба нации, в расчет принимаются так называемые культурные архетипы. А в их выборе, возможно, человек не свободен: архетип как раз и является тем бытием, тем культурным а priori, которое не осмысливается – или осмысливается лишь задним числом.

Существуют немало культурных фактов, которые могут быть истолкованы как свидетельства особенного повиновения немцев приказам и предписаниям. Так, Анна Вежбицкая исследовала немецкие надписи-запрещения и показала их командный, императивный характер в сравнении не только с английскими, но и с австрийскими аналогами. В культурологических исследованиях Дарендорфа, Нусса, Везерфорда, Вежбицкой порядок, die Ordnung рассматривается как ключевое понятие немецкой национальной культуры. Однако это не то же, что стандарт авторитарной личности. Уже Фромм рассматривал склонность к Ordnung’у как следствие «страха перед свободой». Вежбицкая подводит к более широкому взгляду: к концепции неосознанного страха (Angst) как источника стремления к порядку.

Насколько убедительна такая онтология зла?

Жертвы концлагеря

Прежде всего, можно указать на более прозаичные мотивы немецкого стремления к порядку, чем мистические страхи. Аккуратность и порядок в германской культуре появляются раньше, чем протестантская этика; можно сослаться уже на материалы германской археологии. Возможно, протестантская этика потому и легла так удобно на немецкий быт, что уже имела исторические предпосылки. Преодоление хаоса немецкая культурная традиция начинала с ячейки порядка – с собственного дома, Heim, понятия которое расширялось до Heimat – родины. Родина, или «родная сторона», рассматривалась как место, где человек вырос и где он мог чувствовать себя в безопасности. «Хуже всего, что может произойти с немцем, – это потеря родины». Родина мыслится здесь как привычный порядок вещей, в котором каждый человек легко находит свое место.

В конечном итоге, у всех народов деление мира на «свой» и «чужой» базируется на представлении о собственном доме как максимально «своем» мире. В немецком варианте, возможно, повторяется варварская военно-демократическая давность, времена, когда немцы колонизовали пространства Центральной Европы и жили как полувоенное общество, способное по любому сигналу привести себя в готовность к действию в общей военной организации. Каждый знает свое место и находит его сам – это и есть модель немецкого Ordnung’а, которая происходит из боевых порядков. И здесь не такое уж большое расстояние до англосаксонского индивидуализма: ведь индивидуальное решение и индивидуальная ответственность лежали в основе также и английского порядка и общественного быта, который всегда был бытом колонизаторов чужих, кельтских островов. Четкость, с которой этот давний морской народ реагирует на катастрофу, проявляя глубоко укоренившуюся способность спокойно спасать сначала более слабых, потом более сильных, менее всего шансов оставляя капитану и руководителям, является проявлением не просто альтруистичной преданности, а прекрасно организованного и упорядоченного индивидуализма. Индивидуализм эсквайров спускается в городскую английскую культуру, но сначала индивидуализм утверждается в быту феодалов – организаторов внутренней колонизации Британских островов, которые добились равновесия с королем и создали парламент на базе давних институтов. Ordnung по-немецки тоже значит не только послушание, но и распределение обязанностей и ответственности; характерно, что немецкое общество грубовато-эгалитарно в сравнении, скажем, с более аристократическим австро-немецьким. Завоевание новых земель было превращением их в Heimat и насаждением Ordnung’а. Напомним, что в немецком феодализме всегда были четко распределены права и взаимные обязанности феодала, его суверена и его подчиненных.

Слово Angst означает «страх», но не четко определенный страх перед чем-то конкретным (нем. Furcht), а безадресный страх как чувство вообще. Начальное латинское (литературное!) angustia означало «горе», «расстройство» – то есть депрессию. В современном понимании «неосознанного страха» это слово начал употреблять Мартин Лютер, который сыграл огромную роль в становлении современного литературного немецкого языка. Можно было бы говорить о «революции страха», осуществленной Лютером, как у нас говорят, о «революции смеха» Петра Первого (А. М. Панченко). И, что существенно, это дает возможность по-новому рассматривать фаустовскую проблему.

И все же несознательный страх, безадресная тревога Angst – чисто немецкая культурная, литературная, языковая особенность. И не исключено, что здесь мы имеем остатки трагического и «некрофильского» мировоззрения, свойственного германской мифологии.

Ведь Фауст у Гете спасается от дьявола и побеждает его не порядком-Ordnung’ом, а безграничной и бесконечной силой личности! Оптимистичный прогрессизм Гете побеждает дьявола как двойника и человеческую тень, как вечную угрозу нормальному жизнеутверждению и как страдания-Angst. Это – полумистический порыв. Немецкая мистика вообще предстает как средство борьбы с дьяволом через сожительство с ним, это христианская тень дьявола, который выражает лютеровское беспокойство духа. Демонизация беспокойства – способ преодолеть метафизический Страх – чернильница, брошенная Лютером в угол его кельи, где он увидел сатану. И нет потребности в каких-то очень сложных и впечатляющих аналогиях: ведь Шопенгауэр – это тень Гете, его Мефистофель, а то, как из Шопенгауэра вырастает пессимистическая и трагическая культура немецкого индивидуализма от Вагнера до Ницше, нет потребности расписывать в деталях. Такие культурологические построения прекрасно согласовываются с наблюдениями о демонизации еврея, который приобретает черты Мефистофеля и на деле выступает как двойник и дополнение немецкой сущности.

Подобные конструкции можно подтвердить материалами истории культуры, но они недостаточно убедительно обосновывают конкретные исторические ответы. Ведь упомянутый Дениэль Гольдхаген свою концепцию особенного немецкого антисемитизма, якобы в отличие от других антисемитизмов – уничтожающего, легко – и абсолютно неубедительно – аргументирует многочисленными ссылками на немецкие и австрийские радикальные антисемитские книжки и организации. И что с того? В Германии век ассимиляции евреев – XIX век – не знал массовых агрессивно антисемитских движений с погромами, кровавыми наветами и тому подобным, а в России это было. И в империи кайзера, и в Австро-Венгрии положение евреев было более защищено, чем во Франции. Да и дело не только в антисемитизме – объяснения требует вообще факт достаточно массовой поддержки безгранично жестокого режима.

В конечном итоге, была ли такая поддержка? С того времени, когда на выборах в 1932 г. наци получили свою треть голосов, никаким результатам «волеизъявления» верить нельзя, а социологических опросов, естественно, нацистская Германия не знала. Анализ социального состава и массового поведения полицейских батальонов не может быть заменой хорошей социологической выборки – мы не знаем точно, как формировались эти части и была ли возможность свободно их покинуть. Относительно отсутствия массовых протестов, то нужно быть очень заангажированным, чтобы ожидать при условиях тоталитарного режима любых демонстраций неповиновения. Ссылка Гольдхагена на «массовое движение» протеста против ликвидации психически больных немцев просто несерьезна: речь шла об отказах от участия в «эвтаназии» части порядочных врачей, и «массовое движение» это не имело выразительно политически оппозиционного характера и не выходило за пределы больниц.

Реальность заключалась в том, что либеральная часть немецкого политикума была разгромлена, интеллигентная элита нации или находилась в эмиграции, или была под жестким контролем, радикальная антифашистская левая оппозиция была физически истреблена или сидела в лагерях. Для того чтобы парализовать волю нации к сопротивлению, достаточно было – при хорошо поставленном репрессивном аппарате – по одному активному доносчику на сотню граждан. А общее настроение энтузиазма может создать и треть народа, если она хорошо организована и пользуется полной поддержкой тоталитарного государства.

Можно говорить об активной поддержке гитлеровского режима большой частью средних слоев, охваченных национальным энтузиазмом и слепо преданных харизматичному лидеру, и военно-бюрократических кругов, которые были лишены бездумного энтузиазма и относились к наци и их фюреру скорее иронически, но действовали как право-консервативные союзники нацизма. В условиях войны и ее кануна эти круги представляла армия. Финансовая и промышленная элита Германии скорее разделяла настроения осторожного союзника нацистов, свойственные высшему генералитету и офицерству, – но, нужно сказать, в силу своего «профессионального» собственнического эгоизма максимально пользовалась возможностями, которые им предоставляли победы нацистского государства, не останавливаясь перед участием в военных преступлениях.

Обувь убитых в Освенциме

Позиция армии заслуживает наибольшего внимания.

В первую очередь можно утверждать, что немецкая армия во Второй мировой войне проявила высокие профессиональные качества. Это стоит еще и еще раз подчеркнуть потому, что противники всячески пытались ее профессиональный уровень приуменьшить, руководствуясь благородными мотивами подъема собственного боевого духа. О немецкой армии говорили, что она является бездумным механизмом, основанным на слепом повиновении, что она душит инициативу подчиненных штабным педантизмом, что в ней господствует сословная исключительность прусской военщины с ее палочной дисциплиной. Невзирая на очевидные факты, отрицалось даже то обстоятельство, что немецкая армия вопреки естественному консерватизму своей аристократической элиты сумела лучше всего использовать возможности новейшей техники и показывала образцы высокой организации операций в сложной маневренной войне. Не приходится говорить о том, что агрессивность вермахта отождествлялась с нацизмом и армия рассматривалась как сила сугубо нацистская.

В первую очередь вермахт не был системой, которая основывалась на бездумном послушании. Вполне правильно отмечал фон Манштейн, что характерной чертой вермахта была «самостоятельность, которая в такой мере не предоставлялась командирам ни одной другой армии». Профессиональная автократичная иерархия строилась так, чтобы как можно эффективнее обеспечить ответственность каждого за свой круг обязанностей и чтобы начальник не вмешивался в детали выполнения приказов своими подчиненными. Эта установка приобрела и сугубо политический характер, поскольку армия все время боролась за автономию в нацистском государстве, а следовательно, добивалась невмешательства партийной верхушки с Гитлером во главе в оперативную деятельность главного командования. Как складывалась судьба этой борьбы – это другое дело.

В немецкой армии поддерживались высокая культура штабной работы и высокий престиж штабного офицера, что находило проявление в переходах офицеров и генералов из штабной работы на командную и наоборот. С армией политическое руководство считалось как с целым – именно поэтому в армии существовали неформальные авторитеты, к которым Гитлер обращался независимо от их официальной позиции. Прусский элемент был в немецкой армии действительно очень сильным – и, между прочим, именно прусскою традицией была резкая отделенность офицеров от нижних чинов, сухость и официальность поведения относительно подчиненных. Но уже в кайзерской Германии офицерство в массе своей не было прусским. Позиции офицерской элиты сильно менялись в ходе войны. Генерал выкуривал сигаретку с танковым экипажем, и это было демонстрацией солдатского единства. Все больше преобладала идеология фронтовой солидарности (Kameradenschaft) вплоть до появления категории, которую старые офицеры презрительно называли VOMAK – Volksoffizier mit Arbeiterkopf, «народный офицер с головою рабочего». В немецкой армии был надежный и жестокий унтер-офицерский состав, в училищах господствовала «дедовщина», но офицер оставался офицером, военным аристократом; он мог пренебрежительно оскорбить и даже расстрелять, но ему не подобало хамить и рукоприкладствовать.

«Чистка» населения от «коммунистических и еврейских элементов»

Нельзя не отметить и другую сторону дела: командование армии совсем не обязательно было способно преодолеть консервативные предрассудки и уже совсем не было в состоянии на самостоятельные политические решения, особенно такие, которые требовали решительности вплоть до авантюризма. В канун больших событий, во время, когда Гитлер решал, осмелиться ли на ремилитаризацию Рейнской области, армия не поддержала его – министр, генерал Бломберг, посоветовал после провозглашения Францией мобилизации отступить и отвести войска, и Гитлер отвел бы их, если бы не настойчивость дипломатов (фон Нейрата). С того времени Гитлер постоянно сваливал вину на нерешительность вермахта и упрекал «генералов, которые вечно сомневаются». Как говорилось, кризис в связи с Чехословакией в сентябре 1938 г. едва не привел к военному перевороту, но потрясающий дипломатический успех Гитлера окончательно примирил армию с нацистами. Стабильность режима наци и поддержку его со стороны генеральских кругов обеспечила политика уступок нацизму, упрямо осуществлявшаяся европейской политикой. «Мы были все вместе поражены тем, какое невероятное везение сопровождало до сих пор Гитлера при достижении им достаточно прозрачных и скрытых целей без применения оружия, – писал генерал фон Манштейн. – Казалось, что этот человек действует с почти безошибочным инстинктом».

Поддержка Гитлера значительной частью населения была предопределена подобными мотивами. Для среднего немца, который еще помнил времена кайзера, довоенная Германия была лучше, чем республика. Он не чувствовал вину за Первую мировую войну – солдаты первой войны пошли на фронт по мобилизации, так же, как французы или россияне, – и не видел в своей культуре ничего низкого и агрессивного. Поражение и все, что было после нее, толкало его к ощущению национальной солидарности, и этот рядовой немец презирал поляков и россиян и не любил французов и евреев. «Средний немец» конца 1930-х не хотел воевать, но он не хотел и мириться с национальным унижением – благодаря чувству достоинства, присущему бюргеру. Такой средний немец не одобрял «крайностей» нацизма и, возможно, ему были противны наци, но он признавал, что они много получали. К нацистским политзанятиям и нацистской демагогии солдат или офицер с такой ментальностью относился с насмешкой, но воевал он так же старательно и дисциплинированно, как работал.

Именно такая Германия, оппортунистическая и как будто приличная, воевала и массово сформировала дисциплинированного воина. А не нацистская, фанатичная и агрессивная.

Эта рядовая Германия была националистической по крайней мере в одном понимании: она верна традиции и национальным институтам. Для этой Германии много значит присяга. В отношении к присяге четко сказывается разница между либерализмом и консерватизмом: согласно либерально-демократическим принципам, гражданин имеет право на протест против деспотизма вплоть до вооруженного сопротивления власти; согласно неписаной традиции консерваторов верность присяге (то есть верность государству и национальному духу) выше любой критики относительно власти. Ссылка немецких генералов на то, что они давали присягу, говорит только об их антидемократическом самосознании. Нацизм своей бесчеловечностью освобождал немцев от всякой присяги. Но люди демократической традиции и просто люди интеллигентные были приравнены в Германии Гитлера чуть ли не к статусу евреев.

Огромное деструктивное влияние на общество оказывала и нацистская «элита», которой принадлежала бесконтрольная власть. Принадлежала не везде, не в каждой области – наци не контролировали работу промышленности так же, как и оперативную деятельность армии, которая молча признавала политическую власть людей Гитлера, но сама решала свои проблемы. Наци бесконтрольно правили в системе государственной безопасности, контролировали всю духовную жизнь и государственную бюрократию, в частности региональную. Смешно говорить, как это делали сторонники Гольдхагена, о прогитлеровских немецких элитах; интеллектуальной элиты во времена гитлеризма просто не существовало. Она была задушена и разгромлена, нацизм вообще заменил элиты псевдоэлитами. Лидерами нацистов были, как правило, очень молодые люди, выскочки, без хорошего образования, грубые и примитивные выходцы из самых разнообразных слоев населения. Нацизм, как и итальянский фашизм, вырос на идеологии элитаризма и иерархии. Однако в действительности ничего элитарного в ядре нацистской партии не было.

Движение Гитлера и Муссолини ориентировалось на маленького человека, на того же человечка в кургузом пиджачке и широких штанах, украшенного бессмысленными усиками, которого так жалел и так удачно изображал Чарли Чаплин. Фашизм в широком смысле слова предложил маленькому человеку века самый простой путь к возвышению: путь присоединения к величию Нации, принадлежность к которой не требует усилий, потому что дана ему с рождения. Гитлер прекрасно чувствовал эту потребность в возвеличивании маленького человека: он постоянно вынашивал гигантские архитектурные проекты для будущего Берлина и будущей Германии, где огромные размеры сооружений так умышленно контрастировали с ничтожностью человека, но не давили на него, а создавали иллюзию причастности пигмея к чему-то гигантскому.

Партийный съезд наци в Нюрнберге – очередная театральная процедура

Нацизм принес «Новый порядок», но это был все же порядок, Ordnung. Этот порядок основывался на самой простой личностной иерархии и противостоял старому порядку, порядку консервативного авторитаризма, основанному не на личностной, а на твердой социальной, почти сословной структуре взаимозависимости. Личная власть маленьких фюреров над подчиненными – согласно «принципу фюрерства», Fürersprinzip – создавала предпосылки новой социальной мобильности. Базой «Нового порядка» стала иерархия, которая основывалась на примитивной силе, бесправии и произволе. Примитивность его проявлялась в том, что нацизм насилием намеревался разрубить все гордиевы узлы общественного развития, надстроенную властную иерархию над традиционной бюрократической и экономической структурой. Маленький человек не мог проникнуть в мир больших денег, но он мог получить колоссальную власть – а с ней или деньги – или доступ к их эквиваленту в общественном богатстве – через свою нацистскую иерархию, компенсируя ею бессилие в общественных отношениях. Человек в этой системе одинок и лишен опоры, он есть ничто без жестокой системы взаимозависимостей. «Новый порядок» возобновлял глубоко спрятанный страх-Angst и в то же время реставрировал архаичную некрофильскую жестокость.

В среде примитивных людей, от которых требовалась лишь хитрость и невероятная жестокость, утверждалась мифология и мистика старогерманской языческой религии, соединенная удивительным образом с техническими реалиями настоящего. Да, руководители наци верили, что небо – согласно древнегерманской мифологии – каменное, и потому их ракеты «Фау» будут отражаться от него при налетах на Англию. Здесь можно увидеть и некрофильскую природу германского мифа, поставленного на службу технике и радикальному национализму. Но к чему здесь миф и культурные схемы, к чему здесь вообще любая культура! Это была просто напыщенная воинственная безграмотность, противопоставленная элементарной воспитанности, знаниям, интеллигентности, которые были приравнены к «еврейству» и «масонству». Бред, вымышленный или утвержденный рейхсфюрером СС Гиммлером, в прошлом посредственным, жестоким и педантичным школьным учителем, украшал «черный орден» и противопоставлял его именно культуре, какой бы она ни была! Те здоровые крепкие мужчины с пустыми глазами, одетые в хорошо подогнанные мундиры с претензией на европейскую элегантность, – это же не продолжение германского язычества, а просто ничтожества, которые нехватку интеллекта стремились скрыть героическим видом!

Мощный аппарат насилия, созданный нацистами, стал организатором пространства смерти в самом сердце цивилизованной Европы. Ужас заключался не только в том, что наци перестроили систему лагерей для экономного и производительного уничтожения миллионов людей, хотя и эти структуры не могли находиться в информационной «черной дыре» и не отравлять немецкую общественную атмосферу. Может, еще страшнее было втягивание тысяч и тысяч рядовых немцев в кровавые преступления нацизма, в частности, через упомянутые полицейские батальоны. В этих батальонах служило 131 тысяч человек перед войной и 310 тысяч в 1943 г. Солдаты и офицеры полицейских батальонов принимали участие в уничтожении евреев, в карательных операциях, во всех тех садистских жестоких акциях, которые осуществлял режим наци, – и стали военными преступниками. Кое-кому из них постоянный контакт со страданиями смертников пришелся по душе, здесь расцвели настоящие садистские таланты многих незаметных в гражданской жизни людей. А были и такие, которые приспособились к «пространству смерти» с его отсутствием критериев добра и зла, жили в нем так, будто эта жизнь – совсем отдельное, какое-то ненастоящее, нереальное бытие, отделенное от нормального, где бы они не могли и помыслить чего-либо подобного. Совсем как мирные обыватели на службе палачей в джунглях Амазонки или Конго в начале века.

СС – «черные рыцари» Гитлера

Это – не банальность зла, а сознательная банализация зла. Банализация, то есть привыкание эгоистичных натур ко злу, как способ выжить и приспособиться к такому ужасу, который они раньше и представить не могли, а теперь делали словно будничную работу, ужас этот и забывается так же легко, как другая банальность. Мы знаем такие каверны в других цивилизациях, и культурные немцы в этом отношении, к сожалению, не составляли исключения.

Чтобы нация впала в состояние варварства и отупения, погрузилась в пространство смерти, совсем не обязательно, чтобы потеряли человеческое подобие все и даже большинство.

 

22 июня 1941 года – упреждающий удар?

Проблема возможной агрессии СССР против Германии и нападения Германии на СССР как оборонительного мероприятия или упреждающего удара возникла в литературе после публикаций В. Суворова-Резуна. Невзирая не отсутствие каких-то убедительных документов, предположение о том, что Сталин собирался напасть на Германию через несколько месяцев или недель после 22 июня, сразу получило чрезвычайное распространение. При этом сохраняется отношение к договору Сталина с Гитлером 1939 г. как заговору двух тоталитарных режимов, и возможное нападение Красной армии на Германию просто усиливает негативное отношение к коммунистической диктатуре, которая готовилась поработить Европу, а оказалась, ко всему еще, и предательской и вероломной.

Пикантность проблемы заключается в том, что решение ее в духе Суворова совпадало бы с утверждением Гитлера об оборонительном характере войны против России, якобы вызванной интересами защиты Европы от большевизма. Таким образом, неявно принимается тезис об охранительной роли нацистской Германии в отношении европейской цивилизации или, по крайней мере, о равноценности обеих угроз – нацистской и коммунистической. Но если в изложении нацистов тезис о защите вермахтом европейской цивилизации от большевиков не получил поддержки, то в новом варианте утверждение об опережении большевистской агрессии якобы не имеет тех же неприятных коннотаций.

Здесь есть проблема собственно для историков – проблема поиска и анализа соответствующих документов. Возможно, проблема эта неразрешима, потому что о советских планах войны можно сказать то, что сказал генерал Гот о планах немецкой стороны: «Как это почти всегда бывает (насколько мы могли установить), план войны не был зафиксирован в письменном виде. Он обсуждался у Гитлера при участии высших военных руководителей». Планы складываются генеральными штабами на случай конфликта, но принятие решения о введении их в действие имеет политический характер, и в таких режимах, как у Гитлера и Сталина, оно могло быть тайным и личным.

Однако споры вокруг темы «нападение или опережающий удар» имеют и принципиальный, правовой и морально-политический характер, с точки зрения которого исторические детали несущественны.

Рассмотрим две разные стороны дела: (1) какой исторический смысл имело вступление СССР в войну независимо от того, кто был инициатором советско-немецкого вооруженного конфликта, и (2) был ли удар вермахта 22 июня опережающим, а поворот в мировой войне – следствием выбора Сталиным курса на вторжение в Европу.

Что касается первого вопроса, то ответ на него достаточно прост. Очевидно, что демократия – несущественно, консервативной или либеральной ориентации – первую стадию войны с нацизмом на континенте Европы летом 1940 г. проиграла, и у нее не было другого выбора, кроме ставки на российско-немецкий конфликт. Соединенные Штаты были далеко, Рузвельта связывал закон о нейтралитете 1936 г.; кто знает, как бы развивались события, если бы не нападение Японии на Пёрл-Харбор. Нейтралитет России не мог быть длительным. Вступление СССР в войну на стороне Германии было бы трагедией для Европы как цивилизации. Участие СССР в войне на стороне демократических государств таило в себе определенные опасности – сравнительно легкая и решительная победа Красной армии над вермахтом могла привести к торжеству коммунистического режима во всей Европе. Это представляло бы определенный риск, но это не был бы конец. В итоге именно при таких условиях война закончилась победой демократии.

Целесообразна аналогия с Первой мировой войной. Опять Россия оказалась необходимым компонентом либерально-демократического союза против возглавляемого Германией блока государств. Опять Россия стояла перед выбором – только теперь, казалось, путь Бьерке, путь антианглийского союза с Германией открывал более определенные и заманчивые перспективы. Германия уже увязла в войне с Англией, а Россия оставалась нейтральной и имела развязанные руки. Геополитические интересы России как великого государства – а других интересов после термидора 1928–1938 гг. Сталин уже не имел – открывали перед ним две, казалось бы, равноценные альтернативы. Если Николай II неохотно шел на военный союз с демократиями, то Сталин еще охотнее избежал бы этого союза, чтобы диктовать свою волю всем участникам конфликта.

Как реализовались указанные возможности?

Инициатива в 1939–1941 гг. принадлежала Гитлеру. В августе он избрал тайный союз со Сталиным, разделив с ним Восточную Европу на сферы влияния, отдав России Финляндию и страны Балтии, договорившись о разделе Польши и общем преследовании польского сопротивления. Это был политический, военный и экономический союз двух тоталитарных государств, сопровождаемого отказом Сталина от идеологии антифашизма. Нейтралитет России позволил Гитлеру пойти на риск мировой войны.

Подписание пакта с Гитлером поставило СССР в положение агрессора и союзника инициаторов европейской войны, что создало опасную для него ситуацию, крайне выгодную правым антикоммунистическим силам. В результате резкий поворот вправо осуществляют те политические силы Франции, которые еще недавно были склонны к союзу с СССР против Гитлера. Когда начались военные действия в Польше, ни Англия, ни Франция не помышляли об активном военном вмешательстве в конфликт, хотя в это время на западном фронте не было ни одного немецкого танка. Зря поляки добивались от Франции хотя бы авиационной активности; даже войсковым снаряжением и боеприпасами союзники Польши не помогли, хотя и обещали. В середине сентября 1939 г. генерал Гамелен записывал в дневнике, что Франция сможет помочь Польше только в 1940 г., а наступать на широком фронте – только в 1942 г. Что Польша падет после двух недель отчаянной обороны, об этом никто не думал.

Зато зимой 1939/40 г. союзники едва не вмешались в военные действия на стороне Финляндии. Серьезно обсуждались планы захвата Петсамо и потом – Мурманска и бомбардировок Баку и Батуми.

Нет сомнения в том, что правые политики англо-французской коалиции рассматривали «La drêle de guerre» («странную войну») как демонстрацию, которая имела целью заставить Гитлера «одуматься» и повернуть оружие против общего европейского врага – коммунизма. Во всяком случае, война демократий против нацистско-коммунистического блока представлялась, с политической точки зрения, приемлемее, чем союз демократий с коммунистами. Конец иллюзиям положил май – июнь 1940 г., когда в результате молниеносной кампании немецкие войска вдребезги разгромили французскую армию и Франция капитулировала.

Гитлер на фронте

Какой же была в это время позиция СССР? Все это время Россия была занята реализацией августовского пакта – овладением Западной Украиной и Беларусью, сначала оккупацией, а затем (летом 1940 г.) полным захватом государств Балтии, неудачной войной в Финляндии, походом на Буковину, а также реорганизацией армии в соответствии с теми выводами из опыта военных действий, которые руководство способно было сделать. Кроме общеизвестных акций, красноречива история тайного сотрудничества СССР и нацистской Германии в морских операциях. Сталин в ноябре 1939 г. передал немцам территорию к западу от Мурманска (в бухте Западная Лица), где была построена база “Nord”. С этой базы немцы организовали захват норвежского порта Тронхейм. После оккупации Норвегии база была перенесена к востоку от Мурманска. Отсюда через Северный морской путь в Тихий океан отправлен был немецкий военный транспорт, который потопил за 17 месяцев 9 судов и захватил голландское судно с грузом каучука и олова. Транспорт провели ледоколы «Ленин», «Сталин» и «Каганович».

В то же время Генеральный штаб РККА разрабатывает варианты планов на случай войны против Германии. Первый вариант начат уже 28 сентября, активная работа над ним пошла после финской войны, во второй половине марта 1940 г. Работали над планом заместитель начальника Оперативного управления Генштаба генерал-майор А. М. Василевский и работник управления генерал-майор А. Ф. Анисов. 18 сентября подготовлен новый вариант, 5 октября его доложили Сталину и Молотову, утвержден он с поправками 14 октября. Осенью 1940-го и зимой 1941 г. проводились оперативно-стратегические игры, на которых отрабатывались разные варианты плана войны – «южный» и «северный». Новый начальник Генштаба Г. К. Жуков доводит эту работу до конца, в марте готов новый вариант, 10 апреля 1941 г. подготовлена директива на разработку плана оперативного развертывания войск пограничных округов. А затем – уже в мае – сделаны принципиально новые шаги, которые и стали поводом для выводов о подготовке советского вторжения в Европу.

Таким образом, сталинское руководство отнеслось к перспективе «советско-немецкой дружбы» достаточно трезво и учитывало возможность войны с Германией, хотя о конкретных политических решениях на протяжении 1939–1940 гг. речи и не было.

И. Сталин и министр иностранных дел Германии фон Риббентроп

Между тем, планы Германии менялись.

Еще в конце весенней кампании в 1940 г. Гитлер советовался со своим официальным преемником Герингом, не повернуть ли ему на восток, против России. Геринг не советовал начинать войну с Россией до разгрома Англии.

В этот период одновременно готовился план войны с Россией и осуществлялись мероприятия по плану «Морской лев», от которого немцы отказались только после сентября, констатировав, что воздушную битву с Англией пока еще Германия выиграть не в состоянии. В сентябре проект плана войны с СССР был передан уже в штаб Верховного командования вооруженных сил (Oberkomando der Wehrmacht – OKW, далее ОКВ) начались учения, перегруппировка войск; 5 декабря генерал Гальдер доложил результаты предыдущей работы, а 18 декабря директива № 21 («План Барбаросса») была подписана. В «Плане Барбаросса» ясно было сказано, что его реализация должна предшествовать окончанию войны против Англии. Это уже было и политическим выбором. Теперь от Гитлера зависело определение точной даты и прямая команда на открытие военных действий. 16 июля 1940 г. была подписана директива «SeelÖwe» («Морской лев»), которая предусматривала высадку десанта в Англии. 19 июля Гитлер предложил Англии мир без каких-либо условий, 22 июля Англия отказалась. В то же время в июне или июле 1940 г. отдел зарубежных армий Востока занялся подготовкой плана войны против СССР. Вторым человеком, с которым советовался Гитлер относительно войны с СССР, был начальник штаба Верховного командования вооруженных сил Вильгельм Кейтель, тогда уже генерал-фельдмаршал. Кейтель был посредственным генералом, но, будучи сторонником нацистов и в то же время – членом военной элиты (еще и свояком бывшего министра Бломберга), устраивал и наци, и генералитет, как посредник между ними. Он не выразил энтузиазма и посоветовал Гитлеру еще подумать и, по крайней мере, начинать войну не осенью, а не ранее весны 1941 года.

Воздушный ас Герман Геринг

В конце июля Гитлер поручил заняться планом войны начальнику штаба одной из армий генерал-майору Э. Марксу, которому он почему-то очень доверял. О вынашиваемых Гитлером планах командующий сухопутными силами (Oberkomando des Heeres – OKH, далее ОКХ) фон Браухич узнал в июле. Он был третьим человеком, с которым Гитлер по этому поводу советовался. 30 июля Гитлер и Браухич договорились о том, что сначала нужно довести до конца войну с Англией, а затем идти на Россию (перспективы этой войны Браухич оценивал достаточно оптимистично).

31 июля Гитлер на совещании наметил начало операции «Морской лев» на 15 сентября, и при этом сформулировал также и такой вариант: «Мы не будем нападать на Англию, а разобьем те иллюзии, которые придают Англии волю к сопротивлению… Надежда Англии – Россия и Америка. Если рухнут надежды на Россию, Америка также откажется от Англии, поскольку разгром России будет означать невероятное усиление Японии в Восточной Азии… Если Россия будет разгромлена, Англия потеряет последнюю надежду. Тогда господствовать в Европе и на Балканах будет Германия. Вывод: в соответствии с этим рассуждением Россия должна быть ликвидирована. Срок – весна 1941 г.». Все зависело от того, закончится ли победой воздушная война против Англии, начатая в августе.

Мотивы агрессии не имели никакой идеологической почвы.

Долгое время немецкие и советские руководители обсуждали предложение Гитлера о вступлении СССР в пакт фашистских государств. 25 октября 1940 г. Молотов и его заместитель Деканозов приняли немецкого посла Шуленбурга и сообщили ему, что СССР готов вступить в пакт трех держав, если: 1) Германия выведет свои войска из Финляндии; 2) будет подписан пакт СССР – Болгария; 3) район «южнее от Батуми и Баку в общем направлении к Персидскому заливу» будет признан советским; 4) Япония откажется от прав на угольную и нефтяную концессии на северном Сахалине. Кроме того, Сталин просил согласия Гитлера на советские базы на Босфоре и Дарданеллах. Это приблизительно очерчивает сталинские планы территориальных приобретений: контроль над Ближним Востоком через базы на проливах и присоединение к СССР прежней Турецкой Армении и Иранского Азербайджана, выход к Персидскому заливу, проникновение на Балканы через Болгарию и, конечно, Югославию. Советские властные органы поддерживали отношения, между прочим, с той же организацией «Црна рука» (через Симича). Присоединение Балтии и Финляндии не было конечным пунктом – есть свидетельство о планах овладения Швецией и превращения Балтики во внутреннее море СССР.

В оккупированной Варшаве. Гитлер и главнокомандующий сухопутными войсками вермахта фон Браухич

После получения предложений Сталина Гитлер сказал: «Сталин хитер и коварен. Он требует все больше и больше. Он – хладнокровный шантажист. Немецкая победа непереносима для России. Значит, она должна быть поставлена на колени как можно быстрее».

Таким образом, Германия оказалась летом 1940 г. в ситуации, аналогичной 1914–1915 гг., с той существенной разницей, что Франция была разгромлена и на Западе оставалась одна Англия. Так же, как и тридцать пять лет тому назад, Германия должна была решить «русскую проблему», потому что иначе не могла выйти из войны победительницей.

Торжественное прибытие Гитлера в Варшаву

Что касается развязывания советско-немецкой войны, не может быть никаких сомнений, что инициатива принадлежала немецкой стороне и лично Гитлеру и что при этом он абсолютно не руководствовался никакими опасениями относительно возможной агрессии СССР. Разгром СССР был нужен как предпосылка разгрома Англии. Как и в 1914 г., Германия и в 1939-м, и в 1941 г. была ответственной за развязывание вооруженного конфликта и полностью несет за это моральную и политическую ответственность.

На стратегические выборы обеих сторон влияли оценки сил противника.

В действиях сторон есть одно загадочное обстоятельство: грандиозное приуменьшение возможностей советских вооруженных сил немецкой стороной и почти такое же преувеличение возможностей вермахта – советской стороной. При этом преувеличение сил Германии не мешало Сталину делать выводы о том, что Германия еще не готова воевать против СССР.

Вот как оценивала численность Красной армии немецкая разведка. Общую численность стрелковых дивизий на 11 июня немцы оценили в 175, тогда как их было 198; при этом количество дивизий на западе они даже переоценили (150 вместо реальных 113-ти). Зато немцы считали, что у Красной армии совсем нет моторизированных дивизий, когда их в действительности было 31 (в т. ч. на западе – 22), а число танковых дивизий оценили в 7, тогда как их насчитывалось 61 (44 на западе). Немцы считали, что у нас есть только танковые бригады (общим числом 43).

Еще более удивительна аберрация разведки Генштаба РККА. По его оценкам, на 1 июня 1941 г. у вермахта на границе из СССР было 94 пехотных дивизии (в действительности 79), танковых – 14 (в действительности 3), моторизированных – 13 (в действительности одна).

В реальном соотношении сил в боевой технике преимущество СССР поразительно: в Красной армии насчитывались 24 тыс. танков, в т. ч. на западе страны – 13 718 танков. Одних только танков Т-34 насчитывалось 892. В это время в распоряжении вермахта было всего 5008 танков! Соотношение сил в авиации не менее поразительно: 17 846 советских самолетов против 5259 немецких! Даже завышенные оценки Разведупра (11–12 тыс. немецких танков и 20 700 самолетов) давали общее преимущество РККА или по крайней мере небольшое отставание Красной армии.

Возникает вопрос: почему, под воздействием каких факторов Разведупр так завышал данные и отчего это не лишало оптимизма Сталина, а, наоборот, повышало его?

Ответ может быть только один: сталинское руководство не могло объяснить молниеносных побед немецкой армии ничем другим, кроме как фантастическим преимуществом над Польшей и Францией в танках и самолетах.

Гитлер приветствует подводников. Сентябрь 1939 года

Отсюда подсчеты наших штабистов, сколько нужно сил иметь Гитлеру, чтобы осмелиться на войну из СССР. В советских документах от июля и сентября 1940 г. отмечалось, что вероятная численность немецких войск для войны с СССР будет составлять до 170 дивизий, а в документе от 11 марта 1941 г. – до 180 дивизий, в том числе 165 пехотных, 20 танковых, 15 моторизированных, 4 кавалерийские и 5 авиадесантов. Как отмечает М. Мельтюхов, в действительности эти расчеты были чрезвычайно завышенными. Но дело в том, что и эти завышенные оценки не отвечали представлениям Сталина и руководства РККА о тех минимальных преимуществах, которые необходимы немцам для нападения на СССР.

Как, в действительности, были достигнуты вермахтом такие блестящие успехи во Франции?

Первоначальный план войны – Gelb («Желтый») – был построен как ухудшенная копия старого плана Шлиффена. Ухудшенная потому, что, используя все принципы прорыва через Бельгию и даже дополнив их прорывом через Голландию, план «Желтый» не был, в сущности, планом войны – он ограничивался частичными задачами: немецкие войска должны были выйти на побережье Па-де-Кале и захватить север Франции, угрожая Англии вторжением и нависая над центром Франции. Оставалось неясным, как будет достигнута победа: это оставалось делом инициативы, делом использования созданных операциями преимуществ.

Альтернативный план предложил начальник штаба группы армий «В» Эрих фон Манштейн. Опуская детали, можно сказать, что в этом плане все отдельные операции были подчинены той окончательной конфигурации сторон перед Парижем, где остатки растерзанной и дезорганизовавшей французской армии должны были противостоять немцам без надежды на победу. Лиддел-Харт считал план Манштейна образцом «стратегии непрямых действий», то есть последовательности операций, каждая из которых имеет не непосредственную, а дальнюю цель – и так далее, пока ситуация врага не станет безвыходной.

Позже, когда план Манштейна в конечном итоге был принят, командующий группой армий «А» генерал фон Бок говорил главнокомандующему сухопутными силами фон Браухичу, что ему этот оперативный план не дает покоя: немцы должны были двигаться 15 км вдоль «линии Мажино» и надеяться, что французы будут смотреть на это спокойно, основная масса танков будет сосредоточена на нескольких дорогах в горах Арденны, командование надеется форсировать реку Маас вблизи французских позиций, и вообще операция не будет иметь смысла, если французы не войдут в Бельгию… «Вы играете ва-банк!» – закончил старый прусак. Можно было бы привести и другие аргументы. Для того чтобы сорвать немецкое наступление во Франции хватало сил и техники. Но противостоять плану Манштейна возможно было только маневренной обороной, используя против танковых кулаков немцев такие же подвижные и сильные танковые кулаки, как это делал Манштейн в степях перед Кавказом и в южной Украине зимой 1942/43 г. Но именно этого не умели делать ни французы, которые отсиживались за «линией Мажино», ни Красная армия в 1941–1942 годах.

Генерал-фельдмаршал фон Манштейн

Очень характерна история изменения первоначальных набросков плана «Желтый». Манштейн был уже не молодым мужчиной и занимал достаточно высокие посты в армии, пока его карьере не помешала близость к начальнику штаба ОКХ генералу Беку. Манштейн был отстранен вместе с окружением Бека и в 1939 г. возглавлял штаб группы армий Рундштедта. Несмотря на сопротивление Гальдера, фон Манштейн был в конечном итоге освобожден и направлен в Мюнстер командовать корпусом. Согласно распорядку, Манштейн должен был предстать перед новым верховным главнокомандующим – Гитлером. Другом Манштейна был генерал фон Тресков, красавец-аристократ, зять прежнего главнокомандующего Фалькенгайна, позже, в 1944 г., казненный за участие в заговоре против Гитлера. А другом Трескова был адъютант Гитлера полковник Шмундт, через которого после официального приема Манштейну была назначена тайная аудиенция у Гитлера. На протяжении нескольких минут Гитлер ухватил основную идею генерала и в конечном итоге настоял на том, что штаб ОКХ в лице Гальдера перестроил планы в направлении, продиктованном Манштейном.

Слева направо: В. Браухич, А. Гитлер, Ф. Гальдер. 1941

Гитлер же и следил, чтобы операции во Франции развивались в строгом соответствии с планом Манштейна. Единственная поправка касалась судьбы английского экспедиционного корпуса, прижатого к морю вместе с остатками французских войск. Его можно было добить или утопить в море, но Гитлер неожиданно приказал остановить наступление танковых войск – будто для того, чтобы их подтянуть и перегруппировать. Несколько дней англичанам хватило, чтобы эвакуировать войска через Дюнкерк. До сих пор неясно, была ли это ошибка Гитлера или сознательный шаг – ведь разгром под Дюнкерком навсегда отрезал бы пути для понимания между Англией и Германией.

Британские и французские войска ждут эвакуации на побережье возле Дюнкерка (Франция)

Манштейн в послевоенных мемуарах упрекает Черчилля, что тот после эвакуации не помирился с Гитлером. Можно твердо сказать, что Англия, возглавляемая Черчиллем, уже ни за что не пошла бы на мир с нацизмом, который завладел Европейским континентом, и надежды Гитлера на союз с консервативным антикоммунизмом, если они и были, в любом случае оказались бы напрасными. С этого момента, момента разгрома и капитуляции Франции, начинается новый этап в европейской политике: Англия пытается расстроить немецко-советский союз и начинает поиски контактов с СССР, Сталин, пораженный легкостью разгрома французской армии, которую он считал очень сильной, чувствует беспокойство и понимает серьезность угрозы немецкой агрессии. Именно тогда грандиозный план построения «флота пяти морей и океанов» постепенно уходит в забвение, начинает преобладать континентальная стратегия.

Уинстон Черчилль – премьер-министр Великобритании

Изменения в оценке возможностей военного конфликта особенно чувствуются с первых дней мая 1941 г. 5 мая Сталин выступил перед выпускниками военных академий. В этом выступлении (а точнее, в тосте, провозглашенном Сталиным) он впервые ясно сказал, что Советский Союз не будет ожидать нападения, а первым начнет войну. Реакцией Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) и подчиненного ему Главного управления политической пропаганды РККА стало несколько материалов, в которых была освещена эта идея. Реагировало немедленно и военное руководство. По инициативе наркома Тимошенко и начальника Генерального штаба Жукова заместитель начальника Оперативного управления Василевский подготовил проект директивы о нападении на Германию. Этот проект опубликован; он датирован 15 мая и никем не подписан. Однако ряд российских авторов считает, что Сталин и высшее руководство его утверждали. Датой утверждения – и, следовательно, политического решения начать войну – считается или одно из заседаний политбюро, или совещание в Кремле 24 мая при участии Сталина, Молотова, Тимошенко, Ватутина, главнокомандующего военно-воздушными силами (ВВС) Жигарева, командующими войсками пограничных округов, членов военных советов и командующих окружными ВВС (так считает М. Мельтюхов). В качестве ориентировочной даты нападения называется 15 июля – день, когда должно было завершиться полное сосредоточение и развертывание Красной армии на западном театре военных действий (ТВД). При этом все мемуарные материалы, в частности Жукова, полностью игнорируются как сознательно лживые.

Как отмечает и сам Мельтюхов, подготовкой возможного столкновения с Германией советские пропагандистские органы занялись с зимы 1940/41 г. Точнее скажем, о Германии как возможном противнике в материалах никогда речь не шла, но тезис о советской военной инициативе открыто прозвучал значительно раньше сталинского тоста 5 мая. Так, орган ЦК журнал «Большевик» писал в январе 1941 г.: «Не исключена возможность такой международной ситуации, когда самим ходом исторического процесса рабочий класс вынужден будет взять на себя инициативу военных действий… Наша принципиальная мирная политика совсем не исключает наступательных действий Красной армии в военно-тактическом смысле».

Нет смысла перечислять все мероприятия по стратегическому развертыванию войск в пограничных округах – действительно, они проводились в жизнь в мае – июне 1941 г. Однако не было сделано решающих важных вещей: (1) авиация не была рассредоточена по полевым аэродромам (за исключением Южного округа, где это было сделано по инициативе начальника штаба округа генерала Захарова, будущего маршала, начальника Генерального штаба), в результате чего в первый день войны на аэродромах немцы уничтожили около пятой части всех самолетов; (2) не проведена была частичная мобилизация, без которой нельзя было довести до штатного расписания дивизии второго эшелона; (3) главное, диспозиция войск не отвечала наступательным намерениям.

На это последнее обстоятельство – развертывание войск – давно обращали внимание немецкие генералы. Едва ли не самым авторитетным является свидетельство Эриха фон Манштейна: «Имея в виду количество сосредоточенных в западных областях Советского Союза сил и на основе сосредоточения больших масс танков как в районе Белостока, так и в районе Львова, можно было допустить – во всяком случае, Гитлер так мотивировал принятие им решения на наступление, – что рано или поздно Советский Союз перейдет в наступление. С другой стороны, группирование советских сил на 22 июня не говорило о намерении в ближайшее время начать наступление… Более всего соответствует правде утверждение о том, что развертывание советских войск было “развертыванием на всякий случай”».

Что касается совещания в Кремле, то только очень большое стремление выдать желаемое за действительное позволяет допустить, будто на совещании при участии окружного командования Сталин мог принимать какие-либо политические решения. Между прочим, после секретного совещания в Кремле командующие войсками округов информировали своих подчиненных, а те – своих подчиненных, и кое-что дошло до нас в их воспоминаниях. Командующий 4-й армией Западного особого военного округа генерал А. А. Коробков (расстрелянный в июле 1941 г. вместе со своим командующим округом, генералом Павловым) оценивал обстановку таким образом:

«“А как расценивает командование округом продолжение сосредоточения немецких войск на нашей границе?” – спросил начальник Отдела политической пропаганды бригадный комиссар С. С. Рожков. “Так же, как и старшие начальники в Москве, – отпарировал Коробков. – Германия не посмеет нарушить договор о ненападении. Она стягивает свои войска к нашей границе главным образом потому, что побаивается нас. Вы же знаете, в каком свете подавались буржуазной прессой перевозки по железным дорогам некоторых воинских частей из глубины страны в пограничные округа, которые имели у нас место, а также перевозки к границе рабочих и строительных частей, наконец, обычные перевозки временного состава на учебные собрания… С другой стороны, – продолжал командующий после минутной паузы, – можно допустить, что сосредоточение немецких войск на нашей границе должно усилить «аргументы» Германии при решении с нами каких-то политических вопросов”».

Красная армия на учениях

Генерал Г. К. Жуков на учениях среди солдат и офицеров

Здесь представлен стандартный набор «объяснений» немецких военных приготовлений, которые были в ходу тогда в Кремле. Вряд ли генералам на очередном совещании предложили что-то другое.

Что же произошло в мае – июне судьбоносного, что заставило Кремль принять такие угрожающие формулировки о «первом ударе»?

Чтобы ответить на эти вопросы, следует размежевать политический и военный его аспекты.

С военной стороны перед РККА стояла традиционная русская проблема мобилизации и стратегического развертывания. В значительной мере решение ее было облегчено развитием железнодорожного и автомобильного транспорта в довоенные годы, но все же немецкая сторона имела больше шансов, особенно учитывая то обстоятельство, что Германия уже вела войну.

Мобилизационная проблема и проблема стратегического развертывания разрабатывались советскими службами начиная с 1939 г. на основе идеи скрытого мобилизационного развертывания вооруженных сил. Там, где мобилизационные мероприятия невозможно было засекретить, они проводились открыто. В результате новый мобилизационный план, утвержденный правительством 12 февраля 1941 г., предусматривал создание армии военного времени с фронтовыми, армейскими, дивизионными и другими управлениями, развернутыми там, где намечалась дислокация частей для наступательных действий. Армия после мобилизации должна была составлять 8,9 млн человек при 106,7 тыс. пушек и минометов, до 17 тыс. танков, 22,2 тыс. боевых самолетов, 10,7 тыс. бронеавтомобилей, 91 тыс. тракторов и 595 тыс. автомашин.

Благодаря скрытой мобилизации войска армий прикрытия должны быть быстро мобилизованы в два эшелона. Первому эшелону для этого отпускалось от 2 до 6 часов, при этом мобилизационные мероприятия касались ближайших районов; второй эшелон включал приписной состав со всей территории округа и из глубины страны и имел в своем распоряжении 2–4 суток. Остальные войска завершали мобилизацию на 8–15 суток позже. Таким образом планировалось решить старую проблему, из-за которой прежняя российская армия была неповоротливой и маломаневренной.

Второй проблемой оставалось прикрытие мобилизационных мероприятий и стратегического развертывания. В старых планах эта задача возлагалась на небольшие «группы вторжения», которые должны были действовать на территории противника и не допускать его эффективных наступательных действий. В 1940–1941 гг. стало ясно, что такие «группы вторжения» будут немедленно разбиты немцами. Поэтому в конечном итоге задачи «групп вторжения» были возложены на первый эшелон армии прикрытия, в который входили 114 дивизий, укрепрайоны на новой границе, 85 % войск ПВО, воздушно-десантные войска, 75 % ВВС и 34 полка артиллерии РГК. Следовательно, через 2–4 часа с момента мобилизации первый эшелон – то есть большинство вооруженных сил, которые находились на западном ТВД, – должен был начать настоящую полноценную наступательную маневренную войну.

Отсюда такая удивительная дислокация основных сил, какую Манштейн назвал дислокацией «на всякий случай». «И оборона, и наступление» оказались на деле ни обороной, ни наступлением. Потому что операции, которые на них возлагались, были операциями прикрытия и в то же время операциями с далекими наступательными стратегическими целями.

Какие же стратегические задачи были возложены на Красную армию в первые недели войны? Короче говоря, был избран «южный вариант», то есть не удар на Варшаву – Берлин с нейтрализацией Восточной Пруссии, а наступление Юго-Западным фронтом на Кельце, Краков с тем, чтобы отрезать немецкую армию от Балкан с их нефтью и другими сырьевыми запасами, сделать марш-бросоок в Придунавье и угрожать немецким войскам в центре. А затем, когда будут введены в строй все войска, искать новых возможностей и оперативно-тактических преимуществ.

Если сравнить планы Генштаба РККА с планами дореволюционной российской армии, то в первую очередь возникает вопрос, насколько реальным был невероятно ускоренный темп мобилизации вооруженных сил в «скрытом» варианте. Сведя к минимуму все мобилизационные мероприятия, необходимые для приведения в полную боевую готовность войск первого эшелона, советские генштабисты рассчитывали на то, что все детально расписано и при условиях репрессивного режима под страхом расстрела быстро и аккуратно будет выполнено. Но все же срок в 2–4 часа, да и то после объявления общей мобилизации, был явно нереален.

Старая российская армия не рассчитывала на подобные чудеса и потому планировала отдать в боях (путем «активной обороны», как у нас позже говорилось) всю Польшу до Вислы, а стратегическое развертывание осуществить в районе дальше к востоку. Если верить А. Некричу, аналогичный вариант предложил маршал Шапошников, только в этот раз сосредоточение должно было осуществляться в районе старой границы, где были построены еще Якиром укрепрайоны. Этот вариант был отброшен из идеологических соображений. Оборона не предусматривалась как способ действий, достойный Красной армии. Зато первый эшелон армии прикрытия должен был каким-то образом разгромить немецкие войска, чтобы потом осуществить то, что планировал великий князь Николай Николаевич – выйти в Силезию, на Одер, «угрожая» и «нависая». Только тогда ясно понимали, что для этого придется войти в Восточную Пруссию, а теперь «северный вариант» отбрасывался.

В сущности, старый сценарий «пограничной битвы» был тансформирован в план наступательных действий первого эшелона армии прикрытия. Все исследователи отмечали удивительную черту этого плана: полное отсутствие предполагаемых действий противника и расчетов соотношения сил. Это расценивается сторонниками гипотезы запланированного советского вторжения как доказательство агрессивности плана. В действительности в плане просто не было видно , каким образом будет разбит противник и выиграна война. Если план «Желтый», с точки зрения самых агрессивных и самых модернистки немецких военных, был не планом войны , а планом важного военного эпизода, то тем более подобное можно сказать о советском военном планировании 1939–1941 годов.

Маршал Б. М. Шапошников

Таким образом, в чисто военном плане решения, предложенные руководством Вооруженных сил СССР, в сущности базировались на идеологии Первой мировой войны, отвергая оборону, трансформируя старую концепцию прикрытия и развертывания в нереалистичном агрессивном духе и в расчете на высокий наступательный подъем в армии, скорость и организованность военной машины благодаря жесткой дисциплине и централизации действий.

Если эти замечания верны, то не представляет трудности объяснения политической стороны дела.

Никакого политического решения о нападении на Германию, никакой переориентации на войну против стран пакта не было и не могло быть. В воображении Сталина именно он владел стратегической инициативой после августа 1939 г. Чем больше он чувствовал, что на деле инициатива принадлежит Гитлеру, тем более червь неуверенности точил его закомплексованную душу и с тем большим параноидальным упрямством он цеплялся за свои иллюзии. А иллюзии заключались в том, что он сможет продержаться вне войны и выторговывать все новые земли до тех пор, пока сам не решит, что момент для вступления в войну наилучший. Сталин считал, что к войне СССР готов. Однако рядом с мобилизационным планом и планом стратегического развертывания существовали и другие планы и программы. Так, на 1942 год было запланировано закончить формирование 20 механизированных корпусов, половина из которых в 1941 г. существовала только на бумаге или по крайней мере была готова наполовину. Аналогичные программы организации большого воздушного флота должны были тоже закончиться в 1942 году.

Характерно свидетельство К. А. Мерецкова, которого заменил Жуков на должности начальника Генштаба. Жуков предложил резко увеличить число механизированных корпусов, и Сталин захотел послушать мнение Мерецкова. Тот сказал, что предложение Жукова может быть выполнено где-то к 1943 г. «В ходе последующей беседы И. В. Сталин отметил, что быть вне войны до 1943 г. мы, конечно, не сумеем. Нас втянут поневоле. Но не исключено, что до 1942 г. мы останемся вне войны».

Однако это не значит, что Сталин планировал войну на 1942 год. Дело не в точных сроках, а в общей оценке ситуации.

Нарком С. К. Тимошенко и начальник Генерального штаба Г. К. Жуков осматривают образцы нового оружия

Как свидетельствовал Жуков, 11 июня 1941 г. он с Тимошенко пришел к Сталину с предложением привести войска западных пограничных округов в полную боевую готовность. Сталин не дал разрешения, поскольку был уверен, что немцы не будут воевать. «…Для ведения большой войны с нами немцам, во-первых, нужна нефть и они должны сначала завоевать ее, а во-вторых, им необходимо ликвидировать Западный фронт, высадиться в Англии или заключить с ней соглашение». Сталин подошел к карте и, показав на Ближний Восток, сказал: “Вот куда они пойдут”».

Сталин рассчитывал на то, что балансирование между Англией и Германией еще продлится до тех пор, пока Германия не увязнет или в Англии, или на Ближнем Востоке. Каким образом начнется война, будет ли организована провокация вроде той, в Гляйвице, которой немцы начали войну с Польшей, или вроде той, в Майниле, которой СССР начал войну с Финляндией, дождется ли СССР нападения Германии, чтобы с видом незапятнанной невинности ответить «тройным ударом на удар поджигателей войны», что сомнительно, но как можно лучше отвечало бы идеологии «чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим», – это уже абсолютно несущественно, потому что совсем не определяло природу сталинского режима.

Главный военный совет Наркомата обороны, председателем которого был Тимошенко, не имел политических полномочий. Политбюро было единственной инстанцией, которая могла принимать подобное решение, – тогда, когда Сталин уже фактически имел его и созывал всех для проформы. Сталин любил советоваться – до тех пор, пока не имел в голове готового решения; он подолгу взвешивал все «за» и «против» и позволял говорить всем и все. Когда же решение было принято, Сталин не позволял никому и рта раскрыть.

Советовался ли с кем-нибудь Сталин, начинать или не начинать войну?

Все самые секретные документы разведки шли Сталину, Молотову, Ворошилову, Берии, Тимошенко и Жукову. Правда, Жуков говорил историку В. А. Анфилову, который показал ему доклад Разведупра, что настоящий документ видит впервые и что обычно Голиков посылал материалы непосредственно Сталину. Во всяком случае никто из перечисленных лиц, за исключением, возможно, Молотова, не годился в собеседники Сталину на серьезные темы. К этим людям следует прибавить еще Жданова, который в довоенные годы был очень близок к Сталину и как секретарь ЦК был членом Главного военного совета и Главного морского совета. Какие у них были разговоры, мы уже не узнаем, но Жданов никогда не спорил со Сталиным даже в таких вопросах, как судьба 76-мм пушки или строительство линкоров, если у Сталина было уже сформировалось свое мнение.

Нарком обороны маршал С. К. Тимошенко

У Сталина было стойкое, упрямое, параноидальное убеждение в том, что он обманул Гитлера и Англию и войну начнет тогда, когда захочет, – если захочет. Отсюда следовало, что все военные приготовления Германии есть или результат провокаций немецких самураев, или средство давления Гитлера на Сталина для достижения каких-то политических целей, или, наконец, английской интригой.

Именно поэтому все доклады Голикова, как и доклады морской разведки, подписанные адмиралом Кузнецовым, независимо от их содержания заканчивались выводом о том, что военные приготовления Германии скрывают ее настоящие антианглийские цели и что Германия воевать с СССР не собирается.

Что же было, наконец, в мае? А ничего не было. Объяснение, которое дал Жуков и которое с порога отбрасывают и защитники великодержавной сталинской политики и изобличители коммунистически-нацистской агрессии, – все новоявленные право-консервативные российские историки, – остается наиболее достоверным.

«Идея предупредить нападение Германии появилась у нас с Тимошенко в связи с речью Сталина 5 мая 1941 г. перед выпускниками военных академий, в которой он говорил о возможности действовать наступательным образом. Это выступление в обстановке, когда враг сосредоточивал силы вокруг наших границ, убедило нас в необходимости разработать директиву, которая предусматривала бы опережающий удар. Конкретная задача была поставлена А. М. Василевскому. 15 мая он доложил проект директивы наркому и мне. Однако мы настоящего документа не подписали, решили предварительно доложить его Сталину. Но он прямо-таки закипел, услышав об опережающем ударе по немецким войскам. «Вы что, спятили, немцев хотите спровоцировать», – раздраженно бросил Сталин. Мы сослались на обстановку, которая складывалась у границ СССР, на идеи, которые содержались в его выступлении 5 мая… «Так я сказал это, чтобы подбодрить собравшихся, чтобы они думали о победе, а не о непобедимости немецкой армии, о чем трубят газеты по всему свету», – проревел Сталин. Так была похоронена наша идея об упреждающем ударе».

Начальник Генерального штаба генерал армии Г. К. Жуков

Заместитель начальника Оперативного управления Генерального штаба, генерал-майор А. М. Василевский

Сталин никогда не добивался, чтобы подчиненные понимали его далеко идущие стратегические замыслы. Он требовал от них абсолютного послушания и больше ничего. Сталинский «поворот к активной и агрессивной политике» не содержал в себе переориентации на антифашистскую и антинемецкую пропаганду – он готовил армию и ее политическое руководство к любым неожиданностям. Все другое выходило за пределы компетенции исполнителей, в том числе армии, и Сталин ни одной стратегической инициативы не терпел. Именно поэтому рядом уживались и агрессивные заявления о том, что СССР нанесет первый удар, и показное миролюбие пресловутого заявления ТАСС от 16 июня 1941 г. Советские люди от рядового красноармейца, рабочего, крестьянина и трудового интеллигента до генералов и наркомов должны были спокойно, уверенно и без паники выполнять немедленно и четко все то, что им приказано. А высокая политика – не их ума дело.

В поворотах сталинской стратегии после 1939 г. главнее всего не то, что Сталин выбрал агрессию против Германии. Это еще вилами по воде писано, что он там должен был выбирать, – стратегическая инициатива была не за ним. Существеннее всего с точки зрения исторического смысла сталинской диктатуры – это то, что ее заносило на антифашистскую и антинемецкую позицию, хотел Сталин этого или нет.

 

Военные уроки поражений

Война началась на рассвете в воскресенье, 22 июня, бомбардировкой больших городов и военных объектов и вторжением развернутой на границах немецкой и союзных армий. Многие красноармейцы и командиры встретили войну в постелях.

Сам процесс реакции на агрессию подтверждает предположение о том, что Сталин находился в плену собственных представлений о развитии событий, не ожидал настоящей большой войны и не хотел считаться с реальностью, которая грубо вторгалась в созданную им картину мира и разрушала ощущение собственного преимущества над всеми врагами.

На рассвете 22 июня 1941 г. Немецкий командный пункт

Невзирая на недостоверность и некоторый разнобой в воспоминаниях, необъективность их авторов – действующих лиц 22 июня, состарившихся и несколько напуганных возможностью ответственности, – можно реконструировать основные события субботнего дня и ночи.

Нарком Тимошенко и начальник Генштаба Жуков «вечером», как пишет Жуков, получили сообщение начальника штаба Киевского округа о том, что, по словам немца-перебежчика, война начнется в 4 часа утра, позвонили по телефону Сталину и были вызваны в Кремль. По пути договорились настаивать на приведении войск в полную боевую готовность. Это значило «как можно быстрее оповестить войска и вывести их из-под удара, перебазировать авиацию на запасные аэродромы, занять войсками первого эшелона рубежи, выгодные для отпора агрессору, начать выведение в соответствующие районы вторых эшелонов и резервов, а также вывести в намеченные районы окружные и военные штабы, наладив управление войсками. Следовало провести еще ряд мероприятий по повышению боевой готовности войск». Ведь артиллерия была на полигонах, боеприпасы на составах, войска в лагерях и на построениях.

Остается неясным, что значит «вечером». Адмирал Н. Г. Кузнецов писал, что, насколько ему известно, это было около 17 часов. Пограничники задержали Альфреда Лискоффа около 9 часов вечера. Так или иначе, Сталин согласился привести войска в боевую готовность. Дальше свидетельства расходятся. Согласно Жукову, директива наркома обороны № 1 была подготовлена им и Ватутиным здесь же, в соседней комнате; Сталин ее прочитал, поправил и дал Тимошенко подписать. Наркома военно-морского флота адмирала Н. Г. Кузнецова вызвали к Тимошенко к 11 часам вечера, и, по его словам, в это время Тимошенко ходил по кабинету и диктовал, а Жуков писал; нарком сказал, что возможно нападение Германии утром, а Жуков показал адмиралу проект радиограммы в войска на трех страницах блокнота. Можно допустить, что у Сталина в кабинете Тимошенко не подписал быстро составленную директиву, а они с Жуковым вносили какие-то замечания Сталина уже в наркомате. Неизвестно, что и как долго они там писали, но директива поступила на телеграф только в 23 часа 45 мин., передача ее в округа была закончена в 0 час. 30 мин., а через полтора часа командующие войсками округов направили в армии свои приказы, подготовленные на основе директивы.

С флотом было проще: начальника штаба ВМС адмирала Алафузова Кузнецов мигом отправил в свой наркомат, и тот в своем белом кителе побежал улицами вечерней Москвы, чтобы дать короткий приказ – «готовность № 1». Флот не потерял в то утро ни одного боевого корабля.

Адмирал Н. Г. Кузнецов

В директиве № 1 Наркома обороны СССР говорилось: «На протяжении 22–23 июня 1941 г. возможно внезапное нападение немцев. Задача наших войск – не поддаваться ни на какие провокационные действия, которые могут вызывать большие осложнения. Одновременно войскам быть в полной готовности и встретить неожиданный удар немцев».

Оставалось неясным, что означает «встретить». Устно Тимошенко ответил Кузнецову, что стрелять можно. По показаниям заместителя командующего войсками Западного округа генерала Болдина, Тимошенко на рассвете говорил ему по телефону, что товарищ Сталин не позволяет открывать артиллерийский огонь по немцам. Болдин кричал в трубку, что горят города, погибают люди, но слышал от Тимошенко: «Никаких мер не принимать, кроме разведки в глубину территории противника на 60 километров».

Первый удар приняла база флота в Севастополе. Самое удивительное, что Сталин в этот вечер поехал, как будто ничего не произошло, на дачу, и дозвониться к нему адмирал Кузнецов не смог. Он нашел только Маленкова, и тот перепроверил его сообщение, позвонив в Севастополь сам. Когда командующий противовоздушной обороной (ПВО) генерал Воронов докладывал Тимошенко о налетах на города Советского Союза и военные объекты, ему предложили написать сообщение на бумаге, и начальник Главного политуправления Мехлис следил, стоя у Воронова за спиной, чтобы письменный текст совпадал со сказанным устно. Воронова отпустили без каких-либо указаний.

Жуков позвонил по телефону Сталину прямо на дачу только тогда, когда получил звонки из Минска, Киева и – без двадцати четыре – из Риги. Начальник охраны позвал Сталина.

«Я доложил обстановку и просил разрешения начать действия в ответ. И. В. Сталин молчит. Я слышу лишь его дыхание.

– Вы меня поняли?

Опять молчание.

Наконец И. В. Сталин спросил:

– Где нарком?

– Говорит с Киевским округом по ВЧ.

– Приезжайте в Кремль с Тимошенко. Скажите Поскребышеву, чтобы он вызывал всех членов политбюро».

Здесь и было принято то политическое решение о войне, которого так упрямо ищут для подтверждения тезиса об «упущенном шансе Сталина». Однако и это решение было половинчатым и исходило из предположения, что, возможно, все как-то «рассосется».

Сутки 21–22 июня остаются позорными в истории сталинского режима. Но все не сводится к «моменту внезапности» и, в конечном итоге, к личной неспособности Сталина оценить характер и размеры военной опасности. Последующие месяцы войны показали больше, чем слабости диктатора: они продемонстрировали общий низкий уровень командования Красной армией, из-за чего первый период войны был проигран.

Невзирая на то что все мероприятия по мобилизации и стратегическому развертыванию так и не были осуществлены, на всем протяжении границы соотношение сил было в пользу Красной армии. Немцы избрали «северный вариант» и нанесли основные удары не по Украине, где их ожидали, а к северу от Припяти. В центре (немецкая группа «Центр», советский Западный особый военный округ) соотношение сил в дивизиях было равное, но, учитывая неполную мобилизованность Красной армии, немцы в личном составе имели почти двойное преимущество. Тем не менее, в артиллерии соотношениея сил было одинаковое, в танках преимущество Красной армии было почти двойным и в самолетах – 1,2: 1. На решающих участках, где немцы наносили главные удары, они имели численное преимущество в личном составе и в танках в 6–7 раз. На юге же, где планировалось развернуть наступление советских войск на Краков и Кельце, соотношение сил в людях было равным, а в танках в 7 раз, в самолетах в 2,6 раза, в артиллерии в 1,7 раза в пользу Красной армии.

Дорогами Украины

Причины проигрыша откровенно сформулировал Жуков: «Ни нарком, ни я, ни мои предшественники Б. М. Шапошников, К. А. Мерецков и руководящий состав Генерального штаба не рассчитывали, что противник сосредоточит такую массу бронетанковых и моторизированных войск и бросит их в первый же день мощными компактными группированиями на всех стратегических направлениях с целью нанесения сокрушительных рассекающих ударов».

Есть в этой фразе, правда, некоторая неопределенность. Не ожидали чего – огромного количества немецкой боевой техники или ее массированного сосредоточения? Сталин говорил через несколько месяцев представителю Рузвельта Гопкинсу, что у немцев около 30 тыс. танков. Это была отчасти фантазия человека, оглушенного поражениями, ничего не понявшего, отчасти сознательное преувеличение. Когда Жуков писал мемуары, нужные цифровые данные, без сомнения, он уже знал. И еще одна неопределенность: не ожидали такой концентрации – или не ожидали вообще концентрированных массированных ударов танковых и механизированных войск, способных рассечь оборону на главных, наиболее опасных направлениях и замкнуть кольца окружения?

Суть дела заключалась в том, что командование Красной армии не ожидало такой войны.

Поэтому, когда выяснилось, что это – не «провокация военщины», а настоящая война, ответ командования был бессмысленным и наименее соответствующим обстановке. Нарком обороны вечером 22 июня, около 9 час. 15 мин., дал приказ наступать – всеми силами наброситься на противника, разгромить и отбросить его за пределы советской земли. Еще 26 июня командующий Юго-Западным фронтом Кирпонос просил отменить приказ о наступлении, и ему было отказано.

Последующий ход военных действий можно оценить при условии, когда будут сопоставлены стратегии обеих сторон и соответствующие организационные средства их достижения.

Начальник штаба командования сухопутных сил Гальдер в дневниковых записях от 3 июля оценивал ситуацию чрезвычайно оптимистично: он считал, что главные сухопутные силы Красной армии разгромлены перед реками Западная Двина и Днепр, и дальше возможно лишь сопротивление разрозненных групп, – и, следовательно, «не будет преувеличением сказать, что кампания против России была выиграна на протяжении 14 дней». Невзирая на то что непосредственных целей вермахт якобы достиг на протяжении июня – июля, ситуация оставалась непонятной, и уже в конце июля это привело к столкновениям между Гитлером и командованием сухопутных сил. Эти обстоятельства хорошо освещены в литературе, особенно немецкой.

В «Плане Барбаросса» предусматривалось выйти на линию «ААА» – Архангельск, Арзамас, Астрахань, то есть по Волге к Каспию. Характерно, что даже с этой линии тогдашние бомбардировщики не могли долетать до Урала с его промышленными центрами, не говоря уже о Сибири; но нацистское руководство проявило непростительное невежество, игнорируя военно-промышленный комплекс на востоке СССР и возможности эвакуации военных предприятий на восток.

Война против СССР была для Германии подчинена задачам ведения мировой войны, то есть в первую очередь глобальной войны против Британской империи. Поэтому летом 1940 г. Гитлер поставил перед разработчиками планов войны ограниченную задачу «разбить российскую армию или, по крайней мере, продвинуться в глубину российской территории настолько, чтобы исключить возможность налетов авиации противника на Берлин и Силезский промышленный район». 31 июля 1940 г. Гитлер говорил, что следует «разгромить российское государство одним ударом», и в этой связи ставил задачу уничтожения живой силы противника, настаивая на том, что для разгрома государства недостаточно захватить любую часть российской территории.

В связи с тем, что война против России рассматривалась, в сущности, как совокупность операций или одна большая сложная операция, руководство войсками на восточном театре военных действий было возложено на Верховное командование сухопутными силами ОКХ (командующий – генерал-фельдмаршал фон Браухич, начальник штаба – генерал-полковник Гальдер), тогда как стратегические проблемы ведения войны находились в ведении Верховного командования вооруженных сил – персонально Гитлера как главнокомандующего, генерал-фельдмаршала Кейтеля, как начальника штаба ОКВ, и генерал-полковника Йодля, как начальника оперативного штаба. Таким образом, Германия отказалась от традиционного принципа организации вооруженных сил, когда ими руководил мозг армии – Генеральный штаб. ОКВ было не прежним Генеральным штабом, а как бы личным штабом Гитлера, а наиболее похожий на Генштаб орган – ОКХ с его штабом – командовал только сухопутными силами.

Поначалу такая система устраивала генералитет, поскольку она оставляла в его компетенции реальные оперативные вопросы руководства войной, которая шла в первую очередь на главном, восточном ТВД. Но деление ТВД на восточный, якобы локального и оперативного характера, и все другие, якобы глобального и стратегического характера, было непоследовательно, и в ходе войны и роста роли Восточного фронта становилось все бессмысленнее. Соответственно вмешательство лично Гитлера в оперативные вопросы Восточного фронта становилось все более непереносимым. С 1943 г. вермахт начал тихую борьбу за концентрацию всего руководства войной в руках возобновленного Генерального штаба, желательно во главе с фон Манштейном, тогда уже генерал-фельдмаршалом, но все закончилось устранением Манштейна из действующей армии и полным сосредоточением власти в руках Гитлера и близких к нему генералов.

Пленные красноармейцы под Уманью

Отсюда стратегические изъяны планирования войны против России. План войны против СССР страдал теми же недостатками, как и планы войны против России в Первую мировую войну. Еще больше, чем первый вариант плана войны против Франции, «План Барбаросса» оставлял открытым вопрос, каким путем будет обеспечен решающий военный успех. Цель разгрома Красной армии в «западной России» была сформулирована в слишком общем плане, и реальные операции диктовались возможностями, которые открывались в результате тех или других успехов. Общий замысел формулировался очень абстрактно: «Фронт противника разрывается танковыми клиньями, любое сопротивление противника на новом рубеже ликвидируется».

В связи с этим уже при составлении плана начались несогласованности между Гитлером и ОКХ в самом видении войны. Гитлер с его стремлением уничтожить живую силу, не увлекаясь территориальными целями, невзирая на их политическую привлекательность, игнорировал Москву как стратегическую цель и видел основную цель в том, чтобы разгромить Красную армию в центре, в Белоруссии, и потом повернуть танки на фланги, на север (Прибалтика – Ленинград) и юг (Украина). Гитлер соглашался идти после Белоруссии сразу на Москву лишь в случае, если «русская армия быстро распадется». Аргументы, которые выдвигал Гитлер в спорах с Браухичем и Гальдером, ярко характеризуют его отношение к реальности: он выдумывал что угодно, вплоть до провозглашения Москвы «чисто географическим понятием», чтобы только отстоять смутно увиденную им перспективу массового истребления российской живой силы – единственный, по его внутреннему ощущению войны, способ покончить с Российским государством.

Командование ОКХ. Справа – генерал Браухич, слева – генерал Гальдер

Бывший танковый генерал Гот уже задним числом, в послевоенной книге о танковых операциях, видел единственный выход кампании 1941 г. в том, чтобы взять Москву и заставить Сталина пойти на переговоры. Какими бы далекими ни были генералы вермахта от политической стратегии, они так или иначе тянули к подобному решению и тогда, в 1941 г. Для Гитлера же, естественно, ни о каких разговорах с побежденным Сталиным не могло быть и речи. Он добивался полного разгрома Российского государства, но конкретных путей к этому не видел.

Невзирая на огромные успехи немецкой армии летом 1941 г., оставалось, как и раньше, неясным, каким образом будет достигнута военная победа.

Советская стратегия будет лучше понятой, если начать с организации армии и государства.

Организация управления войной воспроизводила систему «диктатуры пролетариата» времен Гражданской войны: на место Совета рабоче-крестьянской обороны (СРКО, потом СТО во главе с Лениным) пришел Государственный комитет обороны (ГКО), на место Реввоенсовета республики (во главе с Троцким) – Ставка Главного командования, как у царя или Чингисхана; правительство и политбюро остались при своей роли.

Последний окоп

Ставка Главного командования образована 23 июня 1941 г. в составе: нарком Тимошенко – главнокомандующий, Сталин, Молотов, Ворошилов, Жуков, Буденный, адмирал Н. Г. Кузнецов.

10 июля 1941 г. Ставка Главного командования была преобразована в Ставку Верховного командования в связи с тем, что созданы были три Главных командования направлений во главе с Ворошиловым, Тимошенко и Буденным (при членах Военных советов Жданове, Булганине и Хрущеве). И только 8 августа она была преобразована в Ставку Верховного Главнокомандования, а Сталин назначен Верховным главнокомандующим.

Наркомат обороны возглавил непосредственно Сталин 19 июля 1941 г. Наркомат выполнял приблизительно те мобилизационно-организационные функции в тылу, которые выполнял в годы Гражданской войны Всеросглавштаб. Кроме того, в его состав переведено из НКВД – НКГБ контрразведка, которая стала называться СМЕРШ («Смерть шпионам»).

Государственный комитет обороны (ГКО) создан решением политбюро 30 июня 1941 г. как высший орган власти. В его составе были первоначально Сталин – председатель, Молотов – заместитель, члены: Ворошилов, Маленков, Берия. 3 февраля 1942 г. в состав ГКО введены Микоян, Вознесенский, 22 февраля – Каганович. 22 ноября 1944 г. Берия стал заместителем председателя ГКО.

Важные правительственные директивы проводились решениями ГКО, который заседал и обсуждал проблемы обороны, как подобает коллегиальному органу. Но со Ставкой было что-то непонятное. Может ли руководство войной осуществлять коллегиальный орган? Какова была процедура принятия стратегических и оперативных решений – путем голосования? Достаточно поставить эти вопросы, чтобы понять всю нелепость ситуации.

В действительности ни один из перечисленных органов власти не был четко очерченным и ответственным государственным институтом. Просто перечисленные лица – Молотов, Берия, Маленков, Вознесенский, Каганович, Микоян, Жуков, адмирал Кузнецов, в начале войны – Ворошилов, Тимошенко, Буденный, в конце войны – Булганин, Василевский, Антонов – имели наивысшие ранги как члены руководящих органов, что добавляло им личный вес. Использовали они свое положение в первую очередь для реализации решений «вышестоящих органов» на местах. Члены политбюро, Ставки и ГКО имели прямой доступ к Сталину, заседали у него в кабинете, ездили на «ближнюю дачу» на ночные «обеды» и выполняли его поручения. На заседания приглашались разные, большие и малые, военные и гражданские начальники, и Сталин не спеша прохаживался за спинами собравшихся, внимательно слушая, задавая вопросы, посасывая свою трубку и, как всегда, с трудом приходя к какому-то выводу. Сталин никогда никуда из Москвы не выезжал, а все другие, включая начальника Генерального штаба и его подчиненных, постоянно – особенно в первый период войны – сидели в войсках. Точь-в-точь так же, как все другие «толкачи» – «уполномоченные».

Сталин на трибуне Мавзолея 7 ноября 1941 года

Почти целый месяц, самый ответственный месяц войны, Сталин избегал председательства в Ставке, потом была вымышлена комбинация из трех «главнокомандующих». И только через полтора месяца войны, когда то, что представлялось в виде «пограничной битвы», было окончательно проиграно, Западный фронт был разгромлен дважды – в Белоруссии и под Смоленском, фронт на Украине держался из последних сил, – только тогда Сталин осмелился стать Верховным главнокомандующим!

В конце войны, 17 февраля 1945 г., состав Ставки был переутвержден: Сталин – Верховный главнокомандующий, Жуков – его заместитель (с августа 1942 г.), Василевский, Антонов, Булганин, адмирал Кузнецов. (Маршал Василевский был начальником Генерального штаба до 19 февраля 1945 г., а затем его место занял генерал Антонов. За Василевским и Антоновым стоял мощный аппарат Генштаба – фактическая основа Ставки. Политический генерал М. А. Булганин в 1944 г. заменил маршала Ворошилова в Ставке и Государственном комитете обороны; оба занимались резервами.) В таком виде Ставка и была фактически рабочим органом руководства военными действиями. Именно этого избегал Сталин в 1941 году.

Проще всего было бы все объяснить нежеланием Сталина взять на себя ответственность за поражения. Но вопрос об образовании Ставки на случай войны рассматривался еще в мае; Тимошенко и Жуков предлагали Главнокомандующим назначить Сталина и, кроме вышеупомянутых лиц, ввести в состав Ставки заместителя начальника Генерального штаба и начальника Оперативного управления, генерал-лейтенанта Н. Ф. Ватутина. Это и был бы рабочий орган для руководства военными действиями. Однако Сталин предложений военных не принял. Это происходило еще до войны, то есть тогда, когда структура власти диктовалась не желанием избежать ответственности за потрясающие поражения, а принципиальными политическими рассуждениями. Взял же Сталин на себя ответственность главы правительства, чтобы иметь возможность вести переговоры с Гитлером!

Сталин еще до поражений не хотел играть роль главы Ставки – высшего военного совета. Его роль должна была быть большей – ролью харизматичного Вождя, организатора и вдохновителя наших побед. Такой Вождь должен сидеть в уголке около стола заседаний и давать указания, решая тем самым все спорные проблемы. После его простых последних слов, сказанных скромно и тихо, наступало действие, уже полностью неотвратимое. Отказ от этого принципа означал отступление от сути тоталитарного управления – чтобы быть полностью тотальной, власть должна была быть духовной и анонимной. «Мы здесь посоветовались, и есть такое мнение» – классическая формула сталинского режима.

Комбат. 1941. Фото М. Альперта

Формальная структура была отказом от принципа, который лежал в основе тоталитарного режима, – принципа двойников, где теневая власть партии абсолютна, анонимна, ничем и ни одной ответственностью не ограничена и контролирует ответственную за все государственную власть. Сталин начал переползать на государственную, исполнительную, имперскую власть и стал открытым императором, что и было началом конца империи. Потому что с императором необходимо обсуждать прагматичные и технические проблемы управления, следовательно, с ним нужно спорить. Когда со Сталиным спорили по техническим проблемам как с генеральным секретарем ЦК, это было другое дело: он за технику, детали, в том числе за военные операции, не отвечал. Его участие в решении этих детальных вопросов просто лишний раз свидетельствовало о его гениальности. Совсем другое дело, когда гениальность становилась его служебной обязанностью.

Поначалу все эти структурные изменения режима ничего не меняли в организации работы в сущности. Сталин и был, и остался бесконтрольным хозяином ситуации. Нарком Тимошенко, «главнокомандующий», не имел никаких прав и авторитета – он не был даже кандидатом в члены политбюро. Жуков, герой войны в Монголии, начальник Генштаба, был высоко оценен и обласкан в первую очередь как исключительно жесткий и решительный, быстрый и на оперативные решения, и на расстрельную расправу командир; от него Сталин не ожидал стратегических инициатив и штабной разработки оперативных решений, ему принадлежала роль пожарного, как немецким генералам Моделю или Шернеру в конце войны. Неслыханная вещь – начальник Генерального штаба, «мозга армии», был отправлен в Украину на фронт и сидел в войсках, будто уполномоченный по хлебозаготовкам – в колхозе! Лишь во второй половине войны ситуация изменилась по существу.

С начала войны в войска были отправлены и замнаркома маршал Кулик, который вышел в Белоруссии из окружения пешком в обносках, чудом избежав плена, и начальник оперативного управления Генштаба Ватутин, и сам нарком Тимошенко. Они пытались «наладить управление войсками» и заставить войска контратаками восстановить потерянные позиции. Высшая стратегия сводилась к двум лозунгам-приказам: «Вперед!» и «Куда?!! Назад!!!»

О характере руководства войной можно судить по институту военных комиссаров, возобновленному 16 июля 1941 г. В положении о военных комиссарах, между прочим, говорилось: «Военный комиссар обязан своевременно сигнализировать Верховному командованию и Правительству о командирах и политруках, которые не достойны звания командира и политрука и позорят своим поведением честь РККА. Военный комиссар обязан… вести беспощадную борьбу с паникерами и дезертирами, насаждая твердой рукой революционный порядок и военную дисциплину. Координируя свои действия с органами безопасности НКО, военный комиссар обязан пресекать в корне всякую измену». Таким образом, военные комиссары задуманы были как приложение к репрессивным органам, как доносчики, судьи и палачи. Возглавил этот институт Лев Мехлис, одна из самых зловещих фигур 1937 г., – хам и доносчик, бесстрашный на поле боя, потому что больше смерти боялся прогневить товарища Сталина. Его настолько ненавидели абсолютно все, что Сталин ему полностью доверял.

Л. З. Мехлис

Что выходило в результате, нетрудно представить.

На Юго-Западном фронте Жуков и Кирпонос, опираясь на недосягаемое для танков болотистое Полесье, организуют контрудары за контрударами по наступающим танковым корпусам и пехоте фон Рундштедта. Гальдер в своем военном дневнике снисходительно признает действия командования фронта правильными, но здесь же называет удары «булавочными уколами». Как ужасно организованы эти действия! Пять механизированных корпусов фронта Кирпоноса брошены в бой немедленно после того, как они прошли по 200–400 км, без подготовки. Развернулась решающая танковая битва в районе Дубно – Ровно – Луцк – Броды. Здесь против 1-й танковой группы Клейста задействовано три корпуса Кирпоноса. В бой сначала был введен 8 мк (механизированный корпус) генерала Рябышева, который прошел перед этим 500 км. Смертельно уставших танкистов бросили в атаку с хода, со всеми поломками машин. Исходные позиции выбрать не успели, и впереди оказалась заболоченная местность. Карт местности, между прочим, у командиров, в том числе артиллеристов, не имелось, потому что война на нашей территории не была предусмотрена. Обещанных истребителей нет, зенитчиков забрали почему-то прикрывать Броды, хотя там уже не было никаких войск. Приказ подгонял – наступать немедленно! Совсем рядом стояла какая-то пехота, о которой ничего не знали танкисты и которая ничего не знала о танкистах. Не завершив развертывания, корпус утром 26 июня ввязался в бой. И вдруг Рябышев получает приказ командования фронтом – выйти из боя, оторваться от противника! Рябышев в отчаянии, он выводит из боя одну дивизию, пытается вывести вторую – поздно! Две дивизии корпуса покинуты на съедение немцам – и все потому, что штаб фронта не имел сведений от корпуса Рябышева и решил, что он разбит. И только корпус выполнил приказ о выходе из боя, приходит новый приказ – наступать, разгромить врага, взять Дубно!

Командование Юго-Западным фронтом: справа налево – генерал М. П. Кирпонос, комиссар Е. П. Рыков, член Военного совета М. А. Бурмистренко

Едва корпус получил последний приказ, в штаб приехал член Военного совета фронта, черноусый корпусной комиссар Вашугин. Он не стал выслушивать Рябышева, а с яростью спросил: «За сколько продался, иуда?» Генерал побледнел, потом попробовал говорить: «Вы бы выслушали, товарищ корпусной…» Вашугин перебил: «Тебя, изменника, полевой суд слушать будет. Здесь, около сосны, выслушаем и около сосны расстреляем…» Спас дело замполит Рябышева Попель, сославшись на «подозрительный» приказ Кирпоноса об отступлении. Вашугин засомневался, а затем велел через 20 минут доложить о готовности к наступлению. Рябышев пытался выторговать время хотя бы до утра, но Вашугин был неумолим: «Займете до вечера Дубно, получите награду. Не займете – исключим из партии и расстреляем». Корпус Дубно отбил, но скоро снова потерял.

Скорбь. Фото Дм. Бальтерманца

Комиссар Вашугин сам, кажется, стал жертвой репрессивной системы – его следы теряются в «органах» после разгрома фронта. 4 июля вызван в Москву и арестован командующий Западным фронтом Д. Г. Павлов. Суд был скорым и неправым. 22 июля расстреляны «за измену» он, начальник штаба фронта В. Е. Климовских, член Военного совета А. Я. Фоминых, командующий 4-й армией А. А. Коробков. В армиях за лето – осень 1941 г. сменилось по 3–4, а то и по 5–7 командующих.

На 30 июня Юго-Западный фронт потерял две трети танков, а до 9 июля – все танки. Войска танковой группы Клейста прорвались через Новоград-Волынский на Житомир – Бердичев и поставили под угрозу весь фронт Кирпоноса. Впоследствии под Уманью окружены две армии, и немцы взяли в плен больше 100 тыс. красноармейцев. Назревала грандиозная катастрофа Юго-Западного фронта.

На протяжении июня-июля фронты получают большие подкрепления, которые преимущественно бросаются в бой по частям и погибают без толку. С тогдашними правилами, которые предусматривали предельную централизацию и секретность всех действий, командующие дивизиями знали только серию своих эшелонов, но не имели понятия, где они и куда направлены. В результате командование имело в распоряжении лишь небольшую часть своей дивизии, вместе с которой ехало в эшелоне, и бросало ее в бой немедленно. Остальные части дивизий, которые поступали из тыловых районов, смешивались с отступающими остатками войск, и приходилось, в сущности, формировать на месте какие-то новые соединения. Об одном из типичных командующих 1941–1942 гг., герое Ростовского зимнего наступления генерале Черевиченко, который ухитрился угодить в плен уже в 1943 г. и бесследно исчез, прежний командующий Закавказским фронтом Тюленев вспоминал: «Его тактика, если так можно высказаться, грешила «лобовыми решениями». Нередко случалось и так, что стрелковые дивизии и бригады, которые прибывали в его распоряжение, без острой необходимости вводились в бой с ходу, и не компактно, а частями. Во избежание этого однажды нам даже пришлось применить «хитрость». На усиление Закавказскому фронту прибыла стрелковая дивизия из Средней Азии. Побаиваясь, что командующий Черноморской группой бросит ее в бой без подготовки, штаб фронта разработал особенный график перебрасывания этой дивизии из Баку в Туапсе. По этому графику в первом эшелоне следовал командир дивизии полковник Лучинский, его штаб, артиллерия, а затем – материальные средства и обозы и, наконец, стрелковые полки. Это, конечно, было нарушением общепринятого порядка перевозки войск. Но в данном случае мы пошли на такое дело сознательно…» Это было уже в 1942 г., а в первый год войны подобное использование ресурсов и резервов было правилом.

О какой-то автономности военной машины в общей властной системе коммунистической России не приходидется и говорить. Сталинский режим стремится руководить каждым движением своего имперского тела, а для этого система должна быть предельно примитивизирована. Термидорианский переворот резко снизил интеллектуальный уровень руководства. В армии все приходилось начинать с того уровня, на котором находилась военная мысль конца 1920-х гг. В этот раз прорыв осуществлялся благодаря интуиции малообразованного и грубого, зато очень энергичного, прямолинейного и чрезвычайно талантливого командующего Г. К. Жукова, с одной стороны, и решениям консервативного и крайне оппортунистичного, зато оперативно и тактически очень грамотного штабиста Б. М. Шапошникова, с другой, приверженца школы, из которой вышли «плановики» и организаторы войны А. М. Василевский, О. И. Антонов и вся машина Генштаба, руководившая очень компетентно во второй половине войны.

Управление войсками и руководство войной со стороны Сталина и его окружения демонстрирует не просто некомпетентность, глупость и жестокость. Это – система, на порядок более примитивная с точки зрения обработки информации и организации действия, чем система его противника .

Уже на протяжении июля Сталин вынужден был отказаться от попыток прекратить отступление жестокими репрессиями. Расстрел командования Западного фронта не дал результатов – поражения продолжались, и репрессии могли вызывать недовольство армейской верхушки, опасное в условиях войны. А 29 июля, как позже утверждал Жуков, он предложил Киев сдать и укрепить Центральный фронт, который со стороны Гомеля прикрывал правый фланг Кирпоноса. Это была инициатива неслыханная, потому что касалась общих методов ведения войны.

Правда, придирчивый Б. Соколов считает эти воспоминания бывшего начальника Генштаба бессовестной ложью, но, по крайней мере, в августе Жуков пишет докладную об опасности для Юго-Западного фронта, которая исходит из рассуждений, навеянных опытом двух месяцев войны. Подтверждением правдивости маршала является факт замены его Шапошниковым на должности начальника Генштаба и перемещения сначала на Резервный фронт, откуда в сентябре Жукова бросили «пожарным» на Ленинград. Позже, в декабре, был, кажется, эпизод, когда Жуков, командующий фронтом под Москвой, в ответ на какие-то требования Сталина выматерился и бросил трубку. И этот факт, который тот же автор считает ложью, имеет своеобразное подтверждение: подготовка уничтожения Жукова началась уже через полгода.

Пехота на марше

Как свидетельствует Судоплатов, по прямому приказу Сталина заместитель наркома внутренних дел Богдан Кобулов установил телефонное прослушивание Жукова, Ворошилова и Буденного еще в 1942 г.. Выбор Ворошилова и Буденного объясняется тем, что это были генералы поражения, и Сталин, невзирая на их полную политическую ничтожность и зависимость от него, побаивался их возможной мести за устранение от руководящей роли в армии. Жуков же был генералом первых побед, опасным в будущем. В августе 1942 г. он был назначен заместителем Верховного, а незадолго до этого, весной 1942 г., арестовали начальника оперативного отдела штаба Западного фронта, прямого подчиненного Жукова – генерал-майора В. С. Голушкевича, из которого начали постепенно выбивать свидетельства против Жукова «на всякий случай», как водилось в сталинские времена. Дело тогда не получило развития, и удар по Жукову Сталин попробовал нанести лишь после войны.

Представления Гитлера о наступлении на Москву были совсем фантастическими: он определенное время считал, что разгром Красной армии здесь осуществят пехота и авиация.

В Прибалтике и на Ленинградском направлении немцами не были достигнуты радикальные успехи, как и планировалось. На протяжении июля трижды складывалась ситуация, когда можно было выйти танковыми группами где-то между Ильменем и Чудским озером, около Вышнего Волочка, чтобы отрезать Ленинград от Москвы, – но разные обстоятельства не позволяли это сделать; танки Гота надолго увязли под Смоленском, а после июля было уже поздно. По оценке Гота, весь июль прошел, в сущности, «в предположениях и колебаниях», и цель кампании оставалась неясной. Москва могла пасть в августе, как планировал штаб ОКХ, но мешали нерешенные проблемы: для этого нужно было сосредоточить войска на Валдае, но тогда не было бы окружения Ленинграда; нужно было направить на Москву Гудериана, но в таком случае оставалась опасность его правому флангу со стороны украинской группировки Красной армии. Директива № 34, нацеливавшая Гота на Валдай, на исходные позиции для прыжка на Москву, а Гудериана после выполнения заданий на юге – тоже с юга на Москву, могла быть выполнена лишь после обеспечения флангов, что неминуемо замедляло темпы.

Сталин мыслил политическими, а не военными категориями и ожидал удара на Москву, в связи с чем резервы отдавал не под Гомель генералу Ефремову, а севернее, на Брянский фронт генералу Еременко. При этом он обещал Еременко дополнительные резервы, если тот пообещает разбить «этого подлеца Гудериана». Поблагодарив, Еременко ответил: «А насчет этого подлеца Гудериана безусловно постараемся задачу, поставленную вами перед нами, выполнить, то есть разбить его».

В августе-сентябре 1941 г. в руководстве Красной армии вызревала идеология маневренной обороны , которая требовала отказа от сакрализации территории и конкретно выражалась в настойчивом требовании отойти на левый берег Днепра и оставить Киев. Эту мысль пытался провести в жизнь Жуков, опасность грандиозной катастрофы чувствовало все командование украинским участком – главнокомандующий направлением Буденный, командующий фронтом Кирпонос, начальник штаба фронта Тупиков, начальник оперативного отдела штаба Баграмян.

Генерал Тупиков 10 сентября убеждал Кирпоноса, что необходимо вывести войска с правого берега и укрепить северное необеспеченное танками направление. «После паузы Кирпонос тихо ответил: «Все, что вы, Василий Иванович, докладываете, правильно. Мне нечего возразить вам. Однако беда заключается в том, что на их осуществление мы вряд ли получим разрешение. Ставка не позволит отход. Можно себе представить, как маршал Шапошников доложит тов. Сталину последнюю обстановку на нашем фронте: по-академически и скрупулезно взвесит все «за и «против» и в выводе, не делая конкретного предложения, которое отвечало бы сложившейся обстановке, спросит: «Как прикажете, товарищ Сталин, позволить им отход?» В ответ Сталин безусловно скажет: “Нужно думать не об отступлении, а о том, как удержать за собой Киев и рубеж Днепра”».

Все так и произошло. Подлец Гудериан ударом с севера, подлец Клейст – с юга, прорвали фронт и замкнули клещи, в окружении оказался весь фронт, Кирпонос и Тупиков вместе со всем штабом фронта погибли, дезорганизованные войска – 670 тыс. красноармейцев и командиров – погибли или оказались в плену. А маршала Еременко совесть не мучила никогда: он писал в мемуарах, что свое задание выполнил, подлеца Гудериана на Москву не пустил, а что тот пошел не на Москву, а на юг, так за это он не отвечает.

По разным данным можно сделать вывод, что обвал, который назревал с первых недель войны, наступил в августе-сентябре. Да, на август, точнее, на период с 10 июля по 1 сентября 1941 г. приходится 62,5 % самолетовылета, сделанных за почти шесть месяцев войны, – и, следовательно, почти две трети потерь в воздушных боях (какие в советских войсках в 1941 г. составляли 1 сбитый самолет на 32 самолетовылета). Мощь советской авиации была сломлена где-то к 10-м числам июля, а в июле-августе авиация была разгромлена, преимущество немецкой армии в воздухе имело крепкие позиции. Аналогичной была картина в других родах войск. В августе началось формирование 22-х танковых бригад по 60–70 танков – на большие соединения у командования пока еще не было ни танкистов, ни техники.

Между тем стратегических задач вермахт так и не разрешил, и удар с центра по флангам – поворот танковой группы Гудериана на юг, танковой группы Гота на север – не приближал их решения.

Борьба между ОКХ и ОКВ, между Браухичем – Гальдером и Гитлером разгорелась вокруг наступления на Москву. Блестящий успех под Киевом привел к оккупации Левобережной Украины и решал определенные экономические проблемы, но не судьбу войны в целом. Для Гитлера, в конечном итоге, важность экономических проблем заключалась в том, что теперь это был, как ему казалось, главный способ уничтожить живую силу Красной армии. Однако он фатально в этом ошибался. Поражение за поражением ослабляли Красную армию, но она все же не была деморализована и разбита.

В конце 1941 г. Совинформбюро сообщило, что немцы потеряли 6 млн, РККА – 2,122 млн человек, немцы – 15 тыс. танков, РККА – 7,9 тысячи, немцы – 13 тысяч самолетов, РККА – 6,4 тысячи. В действительности такого безумного количества техники у немцев просто никогда не было, а человеческие потери вермахта от начала войны до 10 декабря 1941 г. составляли всего 775 тыс. человек, в том числе убитыми – 163 тысячи!

Конечно, никогда нельзя рассчитывать на достоверность пропагандистских материалов, но, по крайней мере, по ним можно судить, какие стратегические цели ставил Сталин перед оборонительной войной 1941 г. Выступая по радио 3 июля 1941 г., Сталин сказал, что немцы потеряли около 1 млн человек, 2300 самолетов, 3000 танков. В июле заместитель начальника Совинформбюро С. А. Лозовский говорил, что «Германия на фронте и в тылу подходит к своему пределу». Через какое-то время начальник Совинформбюро А. С. Щербаков привел новые данные немецких потерь: 3 млн убитыми, 22 тыс. пушек, 18 тыс. танков, 14 тыс. самолетов.

Через несколько лет после войны, в дни празднования семидесятилетия Сталина, Ворошилов писал: «Советское Верховное командование активной обороной, которая совмещалась с контратаками и контрнаступлениями на важнейших стратегических направлениях, подорвало в этот период ударную силу фашистской армии и похоронило немецкую стратегию «молниеносной» войны. Гениальное руководство Сталина и беспримерная доблесть наших войск изменили за это время соотношение сил в нашу пользу и создали, таким образом, благоприятную обстановку для перехода наших войск в решительное наступление». «Активная оборона», то есть непрерывные контратаки и контрнаступления на направлениях наступлений немцев, имела целью обескровливание наступающих и изменение соотношения сил в интересах Красной армии. Сталин и управляемая им Ставка не только не выполнили эту задачу, но добились прямо противоположного результата. Можно сказать, что и Сталин в своих оценках изматывания, обескровливания и истощения немецкой армии, так же фатально ошибался, как и ОКВ и ОКХ. Кадровая Красная армия была разбита, и ее в ходе боев восстанавливали заново.

Подобие стратегии Жоффра, только более топорной и бессердечной, не смогло сорвать наступательный маневр немецкой армии и утопить всю агрессивную энергию в позиционной войне уже где-то в начале осени, но за счет больших ресурсов, в том числе территориальных, и неожиданно упрямого сопротивления красноармейцев и командиров Москве удалось стабилизировать фронт перед осенним ненастьем. Последнее наступление кампании 1941 г., наступление на Москву, начали такой же грандиозной катастрофой под Вязьмой, какой была катастрофа под Киевом; в окружении оказались 600 тыс. человек. Путь на Москву был открыт.

Потери Красной армии оценить невозможно до сих пор, поскольку достоверной статистики тогда не было, как и в 1914 г. Сообщения немецкой пропагандистской службы так же фантастичны, как и нашей. Но есть и точные данные: это – данные лагерей военнопленных, где количество узников фиксировалось. По этим данным, в течение 1941 г. через лагеря прошли 3,9 млн советских военнопленных, из которых остались живыми в лагерях на 1 января 1,6 млн человек.

Сорвали все планы немцев не только осенняя распутица и бездорожье, а затем и неслыханно сильные морозы. Ссылка на «генерала Зиму» игнорирует отчаянное сопротивление Красной армии. Погодные условия дали возможность Жукову жалкими силами, какими-то батальонами курсантов и группами ополченцев, остатками разбитых дивизий и резервами из тыловых округов перекрывать немногочисленные пути, по которым могли пройти танки, и благодаря самоотверженности бойцов стабилизировать фронт, а затем и перейти в наступление.

Наступление зимой 1941/42 г. было заключительным этапом стратегии «активной обороны», в полном соответствии с ее идеологией. Невзирая на возражения Жукова, еще перед началом немецкого октябрьского наступления Сталин («мы с товарищем Шапошниковым считаем») настоял на «предупреждающих ударах» слабых и неподготовленных войск обороны Москвы по группировкам немцев, которые готовились к наступлению. Это привело только к бессмысленным жертвам и обескровливанию обороны. Как свидетельствуют тогдашние собеседники Шапошникова, в частности П. И. Батов, начальник Генштаба полагал, что до кризиса еще далеко, опыт войны еще придется осваивать и судьбу войны победа под Москвой не решает. Однако, как всегда, Шапошников промолчал, когда Сталин дал указание готовить общее наступление по всему фронту. На совещании в Ставке 5 января 1942 г. против общего наступления возражал один Жуков, предлагая сосредоточить все силы западнее Москвы; косвенно его поддержал Вознесенский, отметив, что промышленность не справится с обеспечением общего наступления. Однако Сталин был неумолим. Наступление выдохлось уже на исходе января – фронт остался совсем без снарядов. В начале февраля армия Ефремова и конный корпус Белова угодили в окружение, из которого вышла только часть конников. В ответ на многочисленные просьбы командующих о закреплении на завоеванных позициях Сталин 20 марта издал новую директиву о наступлении по всему фронту. А в начале апреля уже никакими силами нельзя было заставить войска наступать.

Военная машина Германии, невзирая на тяжелые бои на Восточном фронте и непрестанные бомбардировки немецких городов союзниками, не потеряла способности к регенерации вермахта. В 1942 г. качество немецких пополнений фронта снизилось, но до 1944 г. очередные мобилизации возобновляли нормальную численность дивизий, не чувствовалось недостатка офицеров, расширялось производство боевой техники. Оставался только открытым вопрос, каким образом эта могучая машина сломает сопротивление русского медведя или, по крайней мере, нейтрализует его, чтобы разгромить англосаксонский блок и решить свои глобальные проблемы.

Жестокий и малоталантливый вариант французской стратегии Первой мировой войны продолжается в Красной армии до зимы 1942/43 г., до операции под Сталинградом. Вариант этот заключался в так называемых «частичных операциях», кровавых и малоперспективных наступательных ударах по локальным и ограниченным целям, которые, по замыслу, должны были обессиливать и обескровливать врага, но дорого обходились Красной армии. Одна из таких операций весной 1942 г., Харьковская, закончилась тяжелыми потерями, которые создали предпосылку для немецкого прорыва на этом фронте в направлении на Сталинград и Кавказ.

Стабилизировав фронт после неудач в зимней кампании и нанеся Красной армии несколько ощутимых потерь, вермахт осуществил летом 1942 г. прорыв на Кавказ, который имел также откровенно ближневосточные, антианглийские цели. Этот прорыв должен был быть ударом по Красной армии лишь постольку, поскольку, по мнению Гитлера, лишал ее азербайджанской нефти и тем самым парализовал танковые и механизированные силы и авиацию. И пусть в распоряжении ГКО осталась бы приуральская нефть, потеря Баку была бы, безусловно, одним из возможных серьезных ударов, которые опять поставили бы Красную армию на грань катастрофы.

Хотя размещение резервов исходило из ошибочного предположения Сталина, что летом 1942 г. немцы будут наступать на Москву, соотношение сил на участке от Курска до Таганрога даже после жестокого урока под Харьковом само по себе не решало дела в пользу вермахта. Имея небольшое преимущество в численности, немецкие сухопутные силы насчитывали здесь более 1260 танков против 740 советских и более 1640 самолетов против тысячи советских. Но были еще и резервы у соседних фронтов. Полностью прав был Сталин, телеграфируя тогда командующему Воронежским фронтом Голикову: «Запомните хорошенько, у вас теперь на фронте более чем 1000 танков, а у противника нет и 500 танков. Это первое. Второе – на фронте в трех танковых дивизиях у вас собралось больше 500 танков, а у противника 300–400 танков, самое большее. Все теперь зависит от вашего умения использовать эти силы и управлять ими по-человечески». Сталин ошибался в одном: против фронта Голикова действовала только одна дивизия 40-го танкового корпуса немцев, то есть 200–250 танков. Тем не менее, этот корпус разгромил танковые силы фронта и выдвинутую ему навстречу 5-ю танковую армию генерала А. И. Лизюкова, героического защитника Москвы, который абсолютно не был способен организовать боевые действия своей армии и сам погиб в бою. Командование Красной армии и здесь не сумело организовать маневренную оборону с использованием созданных на протяжении зимы сильных танковых соединений.

Сталинград

Отступление через степи Предкавказья Сталин пытался остановить в первую очередь теми же репрессивными методами. 28 июля он издал знаменитый «Приказ № 227», который разъяснял трагизм ситуации и обосновывал необходимость стоять на смерть. «Мы потеряли более 70 млн населения, более 600 млн пудов хлеба в год и более 10 млн тонн металла в год. У нас нет теперь преимущества ни в человеческих резервах, ни в запасах хлеба. Отступать дальше – значит погубить себя и погубить одновременно нашу Родину».

Это было святой горькой правдой, и бойцы так и воспринимали эти слова – но отступление продолжалось еще не один месяц, хотя пленных немцы взяли всего 80 тысяч. «Чего нам недостает? – спрашивал Сталин в приказе № 227. – Недостает порядка и дисциплины в ротах, полках, дивизиях, в авиаэскадрильях. В этом теперь наш главный недостаток. Мы должны установить в нашей армии самый строгий порядок и дисциплину, если мы хотим спасти положение и отстоять нашу Родину… Паникеры и трусы должны истребляться на месте». И за спинами красноармейцев появились заградотряды, беспощадно открывавшие пулеметный огонь по тем, кто испугался и побежал, а в тылу особисты выискивали тех, кто выбирался группами или в одиночку к своим, чтобы продолжать войну, и «истребляли» их, как «паникеров и трусов».

Какой-то эффект эта жестокость, возможно, и давала, но большего достигли защитники Кавказа вопреки «приказу № 227». Как показал В. В. Карпов в документальной повести о генерале И. Е. Петрове, оборону Северного Кавказа сумели организовать именно потому, что командующий Черноморской группой армий (назначенный вместо Черевиченко) И. Е. Петров игнорировал приказ о «паникерах и трусах». Тех, кто вырвался из окружения и пришел на сборные пункты, Петров распорядился накормить и зачислить в формируемые здесь части. Люди с каким-либо военным образованием и опытом, преимущественно русские и украинцы, пополняли командный состав, крестьяне-кавказцы – рядовой. Как отметил Карпов, большинство среди защитников Кавказа составляли именно бойцы «кавказской национальности», а не русские. Главным образом этими силами Петров и остановил немецкое наступление на Предкавказье.

Генерал И. Е. Петров

Вермахту не хватило сил на высокоманевренную войну в Предкавказье. Запланированный гигантский котел под Ростовом не получился – советские войска вовремя отошли, удар был нанесен по пустому месту. Невзирая на большие потери, Красная армия была далека от катастрофы. Основные силы Восточного фронта были разбросаны и втянуты в бои на огромной территории. К тому же они увязли в Сталинграде, который должен был надежно защищать на Волге левый фланг армии, прорывавшейся через Кавказ, а превратился в открытую рану, которая все больше кровоточила. Кейтель свидетельствовал на суде в Нюрнберге: «В настоящий момент можно сказать, что немецкое командование не рассчитало ни силы, ни времени, ни способности войск. Однако на то время Сталинград был настолько соблазнительной целью, что казалось невозможным отказаться от него. Думали, что если бросить еще одну дивизию, еще один резервный артполк, еще один саперный батальон, еще один минометный дивизион, еще одну артиллерийскую бригаду, то вот-вот город будет в наших руках. В совокупности с недооценкой и незнанием противника все это привело к сталинградскому окружению».

В свидетельстве Кейтеля ярко видна психология бездумного упрямства, которое угрожает армии всегда, особенно во время оборонительной войны. После Сталинграда постепенно она воцарилась в руководстве немецкими вооруженными силами. А после первых же успехов Красной армии в наступательных боях для нее начался период постепенного освоения искусства маневренной наступательной войны. Если упрямая оборона способствует окостенению военной мысли и организационных структур, то маневренные наступательные действия побуждают армию к гибкости мысли и организации, а следовательно, к перераспределению компетенций и все большей независимости – то есть свободе и ответственности – в рамках четко определенных прав и обязанностей.

Даже в рамках чисто авторитарной структуры, которою является всегда любая армия, возможен дрейф к свободе.

 

Последствия побед – как военные, так и военно-политические

Наступление Красной армии под Сталинградом не только сорвало далеко идущие намерения ОКВ на Восточном фронте, но и стало настоящим началом овладения ее военным руководством тем высоким стратегическим и оперативно-тактическим ремеслом, которое отвечало условиям и технике Второй мировой войны. Период после Сталинграда, особенно со второй половины 1943-го до первой половины 1944 г., был не просто периодом наступательных действий Красной армии – он был переломным в ее методах ведения войны.

Жуков в своих мемуарах удивляется, почему Ставка не использовала наступление его Западного фронта в июле-августе 1942 г. под Ржевом для достижения более серьезного успеха; он до конца своих дней не знал, что Ржев служил прикрытием для планируемой под Сталинградом небольшой наступательной операции. Прикрывал он всего лишь контрнаступление одной армии, запланированное на начало сентября. Этот типичный для начала войны контрудар – засекреченная «частичная операция» – так, в сущности, и не был осуществлен. Жуков и Василевский предложили стратегическое решение – «Канны» под Сталинградом. Сталин принял это предложение.

И вновь продолжается бой

Операция «Уран» имела шансы перерасти на настоящую катастрофу немецкой армии. Расстояние между Сталинградом и Ростовом небольшое, и закрыть горловину, через которую могли бы выйти из Предкавказья основные силы немецкой группы армий «А», было весьма возможно. Манштейн позже писал, что такую операцию русские в конце ноября – в начале декабря просто провалили. Для этого нужно было поставить задачу более глубокую, чем даже занятие Ростова, – задачу выйти к Днепру на участке Днепропетровск – Запорожье и дальше на Херсон. Тогда Ростовский проход был бы надежно перекрыт.

Но такой план существовал, хотя и не был детально проработан. Назывался он «Большой Сатурн» и предусматривал удар с севера на Ростов. Однако Сталин не осмелился на «Суперсталинград» и заменил «Большой Сатурн» на «Малый», осуществление которого принесло лишь разгром итальянской армии.

И, можно думать, Сталин был прав. Разбор действий командующих армиями и командующего Сталинградским фронтом Еременко показывает, что их действия не были достаточно осмысленными, энергичными и смелыми, за ними «не было видно ясного оперативного замысла». Что же касается действий командующего группой войск Закавказского фронта генерала Масленникова, бывшего начальника Управления пограничной охраны НКВД, элементарно некомпетентного в военных делах, зато грубого и «решительного» по-сталински, то они создали такую неразбериху, что танки Клейста смогли оторваться и появиться в поле зрения русских уже под Ростовом. К тому же победные реляции командующих в четыре раза преувеличили потери немцев в Сталинграде и под ним, и 1-ю гвардейскую армию Малиновского, предназначенную сначала для «Сатурна», пришлось передать под Сталинград для противодействия попыткам Манштейна деблокировать окружение. Не осмелившись на перекрытие Ростовского прохода, Ставка сосредоточила усилия на Сталинграде и ценой больших жертв добилась первого очень большого успеха; немцы понесли потери (около 300 тыс. человек), соизмеримые с нашими потерями 1941 г., и хотя это не подорвало силу вермахта, политическое и стратегическое поражение было непоправимым.

Острые противоречия второй половины 1942 г., когда генерал Гальдер был заменен Цейцлером на посту начальника штаба ОКХ, а с Йодлем и Кейтелем фюрер не здоровался, отступили перед проблемами, вызванными Сталинградом.

Планируя операцию «Цитадель», немецкое командование уже видело неизбежность военного поражения, Кейтель позже сознавался, что расчеты были скорее на политический выход из войны, но нанесение русским серьезного летнего удара казалось единственным разумным аргументом для будущего. В случае успеха вермахт нейтрализовал бы Россию и имел развязанные руки на западе и в Африке, чтобы закончить войну приемлемым способом.

Вермахт сумел с минимальными потерями выйти из Северного Кавказа и остановить наступление Красной армии перед Донбассом, на реке Миус, благодаря умению командующего группой армий фон Манштейна маневрировать подвижными силами и избирать наиболее чувствительные места для массированных ударов. Был драматичный момент, когда Красная армия прорвалась к Синельниково, между Синельниково и Запорожьем не было немецких войск, а в Запорожье сидел без серьезной охраны Гитлер. Но наступление через Харьков на Днепр было импровизацией по инициативе Хрущева и Тимошенко, использованием шансов для успеха, в первую очередь политического, которые открывались в ходе продвижения вперед, а не хорошо подготовленной реализацией замысла типа «Большого Сатурна». Манштейн нанес удар в основу клина, и Харьков опять стал трагедией Красной армии.

Перед летней кампанией 1943 г. немцы удерживали огромные территории на востоке, но именно удерживали, потому что о каком-то использовании их со стратегическими целями уже не могло быть и речи. Операция «Цитадель» уже не могла решить судьбу войны, но расхождений во взглядах на ее целесообразность у немецкого командования не было.

Летом 1943 г. советское командование проявляет трезвость в оценке ситуации, выдержку и здравый смысл. К лету этого года была хорошо поставлена военная разведка, и общий замысел операции вермахта был Ставке известен. Директива о проведении операции «Цитадель» подписана Гитлером 15 апреля 1943 г., а докладная записка Жукова, которая в основном правильно характеризовала замысел немецкого командования, – на неделю раньше, 8 апреля. Обсуждение стратегической проблемы, что очень характерно, велось на уровне штабов и их оперативных отделов. Оперативное управление Генштаба здесь же после докладной Жукова опросило мнение штабов Центрального и Воронежского фронтов, и начальник штаба Рокоссовского генерал Малинин 10 апреля предложил Антонову упреждающее наступление Западного, Брянского и своего Центрального фронтов на Орел. А 12 апреля Ватутин, Хрущев и начальник штаба Воронежского фронта генерал Корженевич направили Василевскому свои соображения, в которых тоже прогнозировали наступление немцев или с целью разгрома Курской группировки, или на северо-восток, на Москву, воздерживаясь от предложений относительно собственных действий.

Н. Ф. Ватутин

Сталин принял вариант действий, предложенный Жуковым. Уже после этого честолюбивый и непоседливый Ватутин загорелся идеей упреждающего наступления и с поддержкой Хрущева настойчиво предлагал Сталину разгромить немецкие войска, не ожидая, пока они начнут летнюю кампанию. Сталин колебался, поскольку хотя и не считал своих убитых и не отказался от идеологии упреждающих ударов, но боялся очередного прорыва нашей обороны и постоянно думал о судьбе Москвы. Однако в результате уговоров Жукова, Василевского и Антонова, а также, возможно, помня о провале инициированного Хрущевым наступления под Харьковом, он в конечном итоге отказался от тактики упреждающих ударов, чтобы в ходе оборонных боев истребить немецкие танки и обескровить живую силу противника.

Это был первый случай, когда решение диктовалось с учетом возможных потерь, и, как показал последующий ход событий, еще не означало решительного изменения стратегического мышления Сталина.

В результате на направлении ожидаемого летнего наступления были сосредоточены силы, не менее чем вдвое превышающие ударную группировку наступающих немцев. Только в одном Ставка ошиблась: большие резервы она направила не на юг, Ватутину, а на север, Рокоссовскому, – возможно, потому, что отсюда было ближе к Москве. Между тем, Гитлеру было нужно в первую очередь уничтожать войска, а не добиваться территориального успеха, и из этих соображений по южному участку Курского выступа был нанесен более сильный удар, чем по северному. Войскам фронта Ватутина пришлось очень трудно.

12 июля Красная армия перешла в контрнаступление и до 23 августа оттеснила немцев на обоих направлениях – на Брянск и на Харьков, в третий раз завладев индустриальной столицей Украины. Правда, как недавно после несложных подсчетов было показано, танковую битву под Прохоровкой Красная армия скорее проиграла, чем выиграла, но победа немцев была пирровой. Потери вермахта в бесперспективных наступательных боях с хорошо вооруженным, значительно преобладающим противником были очень значительными, линия фронта выровнялась, уменьшив возможности для маневра с обеих сторон.

Курская битва. Представитель Ставки маршал Г. К. Жуков и генерал авиации А. Е. Голованов

Как рассказывал следователям Нюрнбергского суда начальник штаба ОКВ генерал-полковник Йодль, после поражения под Курском начался постоянный конфликт между Гитлером и начальником Генерального штаба сухопутных сил генералом Цейцлером. «Цейцлер требовал быстрого отхода на тыловые рубежи. Гитлер, указывая на пример Красной армии в 1941 г., считал, что необходимо сражаться за каждый метр территории. В этом конфликте я был на стороне Цейцлера. Еще в 1942-м я докладывал фюреру, что считаю необходимым предварительно подготовить «Восточный вал» по линии р. Днепр, чтобы иметь возможность противопоставить русским могучий оборонный рубеж. Мое предложение не было принято».

Такая ситуация в немецком командовании была подарком для советской Ставки. Но Сталин не сумел ею воспользоваться.

Жуков был направлен на фронт Рокоссовского, а Василевский – к Ватутину, и это свидетельствовало, что пора стратегических решений для Ставки закончилась. Уполномоченные Верховного сидели в войсках, контролируя командующих фронтами, нажимая, заставляя и настаивая. От рубежей Курска, Орла и Белгорода к Днепру фронты не получали других задач, кроме «гнать противника с нашей земли». Шло фронтальное наступление, и, уже отступив от Донбасса, на реке Молочной немцы зацепились и заставили Красную армию понести существенные потери.

Во фронтальном наступлении с «нависаниями» и «угрозами» была своя логика: советское командование хотело захватить индустриальные центры Левобережной Украины как можно менее разрушенными, и потому давало возможность немцам выйти из угрожающей ситуации и отступить. Но Гитлер настаивал на защите каждого метра земли, а Сталин, как и раньше, не экономил на людях. Особенно на тех бойцах, которые были мобилизованы из освобожденных от оккупантов территорий; их бросали в бой необученными, иногда невооруженными, необмундированными и даже непереписанными.

На исходе осени силы наступающих исчерпались, но Сталин, как и в предыдущие годы, гнал и гнал фронты в наступление, руководствуясь одной идеей, – «не дать противнику зацепиться и остановиться». С ходу форсировав Днепр в районе Букрина, захватив плацдарм, который можно было использовать для наступления на Киев, и встретив невероятное сопротивление немцев, советское командование наконец начало настаивать на отдыхе и перегруппировке войск. После длительных уговоров Сталин согласился использовать Букринский плацдарм как место для дезинформационной активности и перебросить танковые силы на север, в район Лютежа, что было сделано с большим мастерством и осталось незамеченным и неоцененным немцами. Киев был взят 7 ноября 1943 г. Обескровливание собственных войск было таким тяжелым, что под Житомиром немцы прибегли, наконец, к серьезному контрудару, после которого наступление еще все-таки продолжалось вплоть до Западной Волыни, но уже из последних сил.

В кампании 1944 г., которую пропаганда тех времен называла «десятью сталинскими ударами», наступательные действия строятся по нормам Второй мировой войны и приносят тем больший успех, что череда наступлений на огромном протяжении советско-немецкого фронта была для немцев практически непредсказуемой. Больших поражений, сравнительных с поражениями Красной армии в 1941 г., немцы почти не испытали – Корсунь-Шевченковская битва имела ограниченные результаты, но разгром немецких войск в Белоруссии летом 1944 г. действительно ошеломляющим, и организован он был по всем правилам действий больших фронтов. Еще более важные последствия имела Ясско-Кишиневская операция.

В конечном итоге, и здесь должно быть принято во внимание стремление Ставки руководить всем, вплоть до пустяков. Это нашло проявление в небольших спорах между генералами разных рангов, которые были обнародованы в прессе в послевоенное время.

В своих воспоминаниях бывший командующий 1-м Белорусским фронтом маршал Рокоссовский описывал драматичный момент, когда он выдвинул предложение относительно «двух главных ударов» фронта; Сталин не согласился и дважды предлагал ему выйти в другую комнату и обдумать свое предложение еще раз, но он, Рокоссовский, настаивал на своем. Наконец Молотов и Маленков вышли вместе с ним и уговаривали его не упираться и послушаться Верховного, но генерал все настаивал, и Сталин согласился.

Достаточно свысока и невежливо возражал Рокоссовскому Жуков. Жуков считал «не лишним отметить», что «в советской военной теории никогда не предусматривалось одним фронтом двух главных ударов, а если оба удара по своей силе и значению были равноценными, то их обычно называли мощными ударами или «ударными группировками». План, который предусматривал два «мощных удара», по предложению Жукова, был утвержден Ставкой задолго до совещания у Сталина 22 мая 1944 г., в котором приняли участие Жуков, Василевский, Антонов, Рокоссовский и Баграмян.

Генерал К. К. Рокоссовский

Трудно восстановить теперь детали того спора, и кажется невероятным, что все это Рокоссовский придумал. Но секрет, как представляется, совсем не в терминологии и тем более не в «советской военной теории».

Стремление Рокоссовского нанести «два главных удара» означало стремление самостоятельно силами фронта провести глубокую операцию, преследуя цели, которые напоминали хотя бы небольшие «Канны». «Два могучих удара» нескольких фронтов, по Сталину и Жукову, означали вспомогательную и несамостоятельную роль фронта в общем замысле, сведение его функций к функциям оперативно-тактического соединения, которым при нормальных условиях была армия. Рокоссовский хотел осуществить важнейшую операцию самостоятельно, а Сталин ограничивал оперативную деятельность фронтов, – и Ставка, то есть Жуков, Василевский, Антонов и начальник оперативного управления Штеменко, его в этом полностью поддерживали, поскольку были причастны к планированию и осуществлению операций в целом, в рамках групп фронтов, и смотрели на претензии командующих фронтами свысока. Все планы в полном объеме знали всего 5–6 человек: Сталин, Жуков, Василевский, Антонов, Штеменко, – а также, возможно, один из заместителей по оперативному управлению (как правило, генерал Грызлов). Все они и только они были облагодетельствованы высшим доверием.

Подобные противоречия обнаружила небольшая полемика между генералами Покровским и Штеменко в 1960-х гг. Бывший начальник штаба 1-го Прибалтийского фронта, генерал-полковник Покровский, обвинял Генштаб в том, что операции планировались слишком осторожно, 2-му и 3-му Белорусским фронтам давались очень малые силы, упор делался лишь на тактическую глубину. Штеменко скорее не оправдывался, а объяснял, что планы строились к определенным рубежам, после достижения которых следовало принимать последующие решения, что целостность операции была известна представителям Ставки, координировавшим действия фронтов. За всем этим стоит амбициозное и самонадеянное генеральское и партийное «каждый знает то, что ему положено».

Чувствуется здесь и определенное неуважение Сталина к штабам и штабной работе. В частности, на совещаниях в Ставке перед Белорусской операцией в 1944 г. принимали участие командующие фронтами и члены Военных советов, но не начальники штабов фронтов. Отчасти эту их обиду на то, что ценили их меньше, чем политических генералов, выражал генерал Покровский.

Деятельность на фронте представителей Ставки не ограничивалась «координацией действий» командующих фронтами: слово представителя Ставки было не просто советом, особенно слово Жукова или Василевского.

Характерно, что и заместитель Верховного Жуков, и начальник Генштаба Василевский, свои прямые обязанности фактически не могли исполнять – они постоянно находились на фронте как представители Ставки, и их разговор со Сталиным по возвращении в Москву обычно заканчивался вопросом Верховного: «Когда опять на фронт?»

Представителей Ставки нельзя считать фактическими командующими группами фронтов, потому что они не имели права принимать оперативно-стратегических решений и отдавать соответствующие приказы, а главное, не располагали собственными резервами и материальными ресурсами. Даже Жуков и Василевский докладывали Верховному, и тот принимал решение. Института такого рода не знала ни одна армия мира. Представитель Ставки – структура, которая отвечала такому характерному персонажу тоталитарной системы, как уполномоченный из центра.

На картах, которые приносили Антонов и Штеменко еженощно в кремлевский кабинет Сталина, были обозначены дивизии и полки (Сталин называл армии по фамилиям их командующих, дивизии – по номерам, хотя он знал и многих командиров дивизий). Верховный контролировал военные действия по крайней мере на уровне армий (то есть фактически армейских корпусов), а то и дивизий.

Генералы армии А. И. Антонов (сидит) и С. М. Штеменко

В то время как немцы пытались доукомплектовывать свои соединения до штатного состава, в Красной армии дивизия штатной численностью в 10 тыс. человек была исключением, ее реальный состав в 5–6 тысяч, а то и в 2–3 тыс. бойцов стал постепенно нормой. Малое количество и недоукомплектованность в сформированных структурах отчасти была уловкой Сталина: он считал это одним из мероприятий по дезинформации противника. Но, в сущности, это было нормальное состояние для армии, которая не доверяет своим генералам.

В послевоенных мемуарах только Жуков, Василевский и Штеменко писали с каким-то видением войны в целом, о ее стратегических перспективах. Воспоминания и рассуждения таких видных сталинских военачальников, как Конев и Рокоссовский, не выходят за пределы фронтовых операций.

Только в конце 1944-го – в начале 1945 г., на заключительном этапе войны, военно-организационная структура приобретает завершенный вид (в частности, в связи с назначением Жукова и Василевского командующими фронтами и ликвидацией практики представителей Ставки). Но к этому времени обороноспособность Германии была окончательно подорвана, ее вооруженные силы уже не воосстанавливались после поражений и невозможно было ставить перед собой другие стратегические задачи, кроме затягивания войны с неоправдываемыми надеждами на чудо; война велась уже на двух фронтах, союзники Германии капитулировали один за другим, преимущество Красной армии в людях и технике было абсолютным. Операции Красной армии, в частности, такие грандиозные, как Берлинская или Пражская, планировались быстро и компетентно, осуществлялись на высоком уровне организации и обнаруживали возросший уровень профессионализма таких одаренных и способных к самостоятельному командованию маршалов – военных выдвиженцев Сталина, как Рокоссовский, Конев, Говоров, Малиновский, Толбухин. В конечном итоге, говоря о выдвиженцах второго периода войны, нельзя не отметить в то же время природную ограниченность их военного кругозора.

Характерна для ситуации в армии Сталина карьера генерала Петрова. Возможно, В. В. Карпов несколько переоценивал заслуги И. Е. Петрова, но нельзя не признать, что Сталин не любил этого умного и уравновешенного генерала, удачно руководившего обороной Одессы и Крыма, трижды назначал его на командные посты на второстепенных фронтах, приставляя «в дополнение» члена Военного совета неадекватного Мехлиса, – и трижды Мехлис обвинял Петрова в нетребовательности и неспособности быть командующим и писал на него Сталину в ЦК ВКП(б) доносы, за которыми здесь же следовало снятие Петрова с командования и замена его одним и тем же генералом – Еременко. Такие малоталантливые, грубые и жестокие генералы, как Еременко, Масленников, Г. Ф. Захаров, пользовались неизменной благосклонностью Сталина.

От Верховного главнокомандующего требовалось в первую очередь понять ход и перспективы войны и отбирать лучших учеников на решающие посты. И хотя старый способ мышления и манера руководства оставались присущими Сталину во все времена, он к 1944 г. научился исполнять роль Верховного, а военная машина его тоталитарного режима вышла на какие-то почти автономные параметры, которые позволили Вооруженным силам СССР с трудностями усвоить опыт Второй мировой войны и побеждать противника не только числом, но и качеством.

Генерал Петров закончил войну начальником штаба фронта у Конева. О том, что он действительно выделялся среди высшего генералитета, свидетельствует хотя бы тот факт, что Жуков, став после смерти Сталина заместителем министра обороны, тут же назначил Петрова своим заместителем по ядерному оружию. Константин Симонов, хорошо знавший Петрова как военный корреспондент, в своих дневниковых записях высказывает сомнение, актуально ли такое гуманное отношение к подчиненным, которое проявляет этот генерал. Жуков и Петров были организаторами тех единственных в истории маневров с реальным взрывом атомной бомбы и марш-броском пехоты через эпицентр взрыва, которые были осуществлены в СССР, что вряд ли свидетельствует о каком-то особенном генеральском гуманизме. Но нормальное строгое благоразумие было не по вкусу Сталину.

Берлин. 26 апреля 1945 года

Вся Красная армия, и в первую очередь ее высшее руководство, за годы войны прошли ускоренный курс тактики, оперативного искусства и стратегии, а учитель – вермахт – был суров и неумолим.

Усвоение опыта войны было бы, конечно, невозможно, если бы Вооруженные силы СССР не получали необходимую боевую технику и прочее военное имущество, а в первую очередь – все новые и новые военные формирования.

Все материальные преимущества, потом и кровью добытые в СССР в годы тоталитарного поворота, были потеряны из-за присущих тоталитаризму изъянов за один год войны.

Ситуация, которая сложилась на протяжении 1941–1942 гг., была критической, и СССР был близок к поражению. Сталин в конце летне-осенней кампании 1941 г. подумывал о возможности перемирия с Германией. Советский Союз потерял огромное количество людей, боевой техники, военного имущества, территорию, на которой проживало 45 % населения, то есть 88 млн человек, где производилось 33 % валовой промышленной продукции и находилось 47 % посевных площадей страны. Россия в период Первой мировой войны производила 40 % количества стали, выпускаемой в Германии, 23 % от общего количества немецкого угля, 30 % от немецкой нефти. Не учитывая захваченных Германией во Второй мировой войне европейских ресурсов, производство в СССР в 1942 г. по сравнению с немецким составляло: стали – 39 %, угля – 24 %, электроэнергии – 41 % и так далее. Таким образом, разрыв между СССР и Германией, в значительной мере преодоленный в годы пятилеток, после потерь первого периода войны резко увеличился и в относительных цифрах практически отбросил коммунистическую Россию к уровню царской России.

Небольшие подсчеты могут проиллюстрировать драматизм ситуации. На 1 ноября 1942 г. в Красной армии было немного больше 3 тыс. самолетов, за год и два месяца произведено около 40 тысяч., на 1 января 1944 г. в ВВС насчитывалось 8,5 тыс. машин, – потери за 1943 год, следовательно, составляли 31,5 тысяч, среднемесячные – около 2250 машин. Потери немцев в 1943 г. незначительны – 24 тыс. машин на всех фронтах, больше всего – 16 тысяч – на Восточном фронте. Для того чтобы добиться преимущества в воздухе, советским вооруженным силам необходимо было производить значительно больше самолетов, чем немцам, – советская авиапромышленность смогла восстановить преимущество ВВС в воздухе, только производя ежемесячно на 500 самолетов больше, чем немецкая. При ежедневном производстве 91–92 самолетов сокращение выпуска на 16–17 машин сорвало бы всю войну в воздухе!

Руководство оборонной промышленностью сумело осуществить эвакуацию важнейших предприятий на восток; инженеры и техники, рабочие военно-промышленного комплекса работали с огромной самоотверженностью, нередко в немыслимо тяжелых условиях. Женщины замещали мобилизованных в армию мужчин даже в шахтах (до конца 1942 г. больше трети работников угольной промышленности составляли женщины). На январь 1942 г. рабочие, прибывшие из занятых фашистами регионов составляли 30–40 % общей численности эвакуированных, а для возобновления и пуска переброшенных на восток предприятий не хватало полмиллиона рабочих. И в этих условиях военная промышленность работала бесперебойно!

Партизанка

Армия выгребала все человеческие ресурсы. Как это выглядело в реальности, описывает один из командующих тыловых военных округов. Вот замнаркома обороны, начальник Главупраформа Щаденко звонит по телефону командующему: «Что у вас готово к отправлению на фронт?» На этот вопрос у командующего всегда есть готовый ответ. «Сколько в ближайшие дни можете дать новых дивизий?» Здесь уже командующий с большими трудностями может сделать приблизительные подсчеты и ответить, что будет сформировано, например, восемь дивизий. «Мало, – слышит он в ответ. – Нужно не восемь, а пятнадцать дивизий». Командующего охватывает отчаяние. Он уверяет, что взять людей неоткуда, такое число дивизий из ресурсов округа сформировать невозможно. «Ищите хорошенько, найдете, – заканчивает разговор Щаденко. – Вам лучше знать резервы, которые есть в округе». Вот и все планирование, весь расчет. И снова начинаются поиски, перетряски штатов, замена мужчин женщинами, сокращение рабочих, – деятельность, в которую включался обком, облисполком, местком, профком и так далее, и удивительно, что округ собирал-таки пятнадцать дивизий!

До сих пор историки не изучили как следует самый главный процесс войны – пополнение разгромленных частей и формирование новых. Как это происходило, можно судить из воспоминаний генерала, потом маршала Ф. И. Голикова. Бывший начальник военной разведки Красной армии в конце 1941 г. возглавил управление 10-й армии в районе Пензы. Основная масса солдат была 30–40 лет и старше; только четверть личного состава была моложе 30 лет. Две трети командного, политического и другого руководства состояли из резервистов гражданских профессий; кадровые командиры преобладали только в звене командования дивизий. Из сорока двух командиров полков большинство закончили курсы усовершенствования старшего начсостава, некоторые имели начальное образование – начальную или даже церковноприходскую школу. Большинством батальонов и даже артиллерийских дивизионов командовали офицеры запаса. И эта армия успешно действовала в боях под Москвой.

Можно считать, что в Красной армии организаторами боя (а ими в армии являются командиры звена полк-батальон) уже в конце 1941 г. были не кадровые военные, а гражданские в сущности люди, запасники. Потом в это звено приходят молодые ребята, выпускники военных училищ, которым повезло выжить в первых боях. Мы выиграли войну двадцатилетними капитанами и майорами военного выпуска, сорокалетними колхозными бухгалтерами, учителями и агрономами, проходившими разные переподготовки и неожиданно нашившими кубики на петлицы.

250 тыс. офицеров было нужно российской армии в «германскую» войну, и это был максимум того, что она сумела подготовить, дав первое офицерское звание всем, кто имел хоть какое-то образование. Только в 1942 г. в военных училищах и на армейских и фронтовых курсах подготовлено 564 тыс. офицеров, вернулись в строй после ранений 180 тысяч и призваны из запаса 42 тыс. офицеров. Академии и академические курсы выпустили 26,5 тыс. военных. Более чем полмиллиона офицеров за один критический год – вот на что оказалась способной система.

Отправка в Германию

Эти цифры говорят не только о способности армии к восстановлению сил в условиях тоталитарной власти. Они характеризуют также и политическую сторону дела.

В 1914 г. высшие учебные заведения России закончили 12,2 тыс. человек, в 1940 г. – 126,1 тысяч, в десять раз больше. Во всех общеобразовательных школах в 1914/15 учебном году училось 9,7 млн учеников, в 1940/41-м – 35,6 млн учеников, в четыре раза больше.

В 1913 г. в России было 300 тыс. телефонов, в 1940-м – 1 млн 200 тысяч., то есть в четыре раза больше.

В 1913 г. в России работало 23 тыс. гражданских врачей (кроме стоматологов), то есть 1,5 на 10 тыс. населения; в 1940 г. – 142 тысячи, то есть 7 на 10 тыс. населения, или в четыре с половиной раза больше. В царской России насчитывалось 13 больничных коек на 10 тыс. населения, в СССР – 40 на 10 тысяч, то есть в три раза больше. Естественно, в российской армии в Первую мировую войну погибло 50 % раненых, в Отечественную – 17–18 % раненых, то есть приблизительно в три раза меньше.

Приведенные цифры не очень ясно характеризуют качественную сторону дела – и в образовании, и в здравоохранении, и в повседневной бытовой культуре, и в технической оснащенности. Но цифры «в три – четыре раза», которые постоянно повторяются, все же говорят о достаточно резком прыжке на цивилизационном уровне. Это не вполне объясняет новые способности государства к сопротивлению противнику, но более-менее характеризует новые возможности жизненного выбора, которые теряли граждане СССР с покорением своей страны нацистской Германией.

Огромное количество военнопленных в 1941 г. свидетельствует о массовой сдаче в плен, а следовательно, о серьезной внутренней слабости коммунистического режима.

Следует заметить, что массовая сдача красноармейцев в плен началась не сразу после первых катастроф на фронте, что заставило начальника штаба ОКХ Гальдера с тревогой записывать в дневнике в июле 1941 г., что количество военнопленных странно невелико.

Можно видеть здесь не только постепенное назревание катастрофы, потерю страха перед нелюбимым государством и распространение пораженческих настроений. Определенное значение имело разное отношение старшего и младшего поколений к советской власти.

Младшие были детьми в годы коллективизации и голода, Большой террор вообще не очень зацепил низшие социальные слои населения – его жертвами были как раз те, кто организовывал голод и коллективизацию. Зато перед молодыми людьми открылись определенные перспективы. Режим не был социально чужим. В села приезжали в свои отпуска разных родов войск «командиры», как называли тогда офицеров, летчики в роскошной синей форме, свои инженеры, учителя, и – пусть не очень высокие – государственные и партийные чиновники. Социальная мобильность в тоталитарном режиме была достаточно высокой, и он имел свои общественно-политические ресурсы.

После призыва мобилизованных, особенно крестьян старшего возраста, общие настроения красноармейцев изменились. Когда основу армии уже составляли люди старших поколений, колхозники, которые еще помнили, где была их земля и какие из колхозных коров были раньше их собственными, когда первые поражения поколебали уверенность в силе и нерушимости режима, политическая ситуация в армии стала нестабильной. Однако это быстро прошло. Уже осенью по обе стороны фронта стало ясно всем, что немцы пленных морят голодом, а колхозы и не думают распускать. Те небольшие политические ресурсы, которые проявлялись в доброжелательно-выжидательном отношении крестьянства и части городского населения к оккупантам, Германия быстро потеряла.

В оценках оккупационных властей, и тем более в воспоминаниях и исторических исследованиях послевоенного времени, факты усиления сопротивления оккупантам объясняются как проявление патриотизма, в первую очередь русского. Сравнивают ситуацию той войны даже с ситуацией времен Наполеона, когда русские крепостные крестьяне в силу патриотических чувств поддерживали своих господ. Этому объяснению в немалой степени способствовала официальная сталинская идеология, которая сразу провела аналогию между 1812-м и 1941 годом, назвав войну Великой Отечественной.

В действительности такие аналогии неправомерны. Граждане СССР, которые оказались на оккупированной территории, боялись попасть в оккупацию. Нацистский режим был абсолютно чужим и – для оккупированных народов – намного страшнее, чем коммунистический.

Именно этим вызваны изменения идеологических ориентиров сталинского режима почти сразу же после начала войны.

Сталину было ясно, что люди не будут умирать за «социалистические преобразования» – ни за колхозы, ни за государственную собственность на орудия и средства производства. Они будут умирать за право жить и не быть рабочим скотом завоевателя. Это простое, но не очень ясное мироощущение и было определено как «моя Родина», что означало то минимально необходимое пространство для жизни и надежд, которое люди имели до войны.

Впоследствии дополнениями к этой идеологии становились все больше возрождавшиеся русские национальные ценности, что находило проявление в восстановлении звания «офицер» и в мундирах с погонами, очень похожими на мундиры старой российской армии; эти и другие русские патриотические ценности достаточно неловко дополнялись панславизмом, который, в конечном итоге, не прижился как идеология, оставив в армейском быту только полушутливое обращение «братья-славяне». Однако русский национализм не мог быть главным всеобъемлющим чувством солдатской массы хотя бы потому, что русские составляли не больше двух третих армии. На деле «советский патриотизм» был своеобразной защитной реакцией против угрозы потери основных жизненных ценностей в результате нацистского порабощения.

 

Советский тоталитаризм в политической системе Большой коалиции

Война свела лидеров очень разного политического и личностного типа: Сталина – жестокого и коварного прагматичного диктатора-коммуниста; Рузвельта – левого либерала и масона, хорошо воспитанного джентльмена из старого уважаемого рода и безусловного волевого лидера американской нации; Черчилля – консервативного политика, циничного, твердого и мудрого премьера правительства сравнительно небольшого демократического европейского государства и в то же время наибольшей и самой старой империи планеты. Кроме общей опасности и общих врагов их, казалось, ничего не объединяло – даже в паре англоязычных демократов не было полного единства во взглядах на характер войны и мира. Если Рузвельта к Большой коалиции толкали идеологические рассуждения не меньше, чем национальные интересы Соединенных Штатов, то и Сталина, и Черчилля в антифашистский союз привели перипетии истории. По крайней мере, Сталин до последнего момента искал другой выход, чтобы не присоединиться к англосаксам, а выступить их спасителем в борьбе против Германии и возглавляемого ею блока и диктовать свои политические и идеологические условия всему миру.

Но получилось так, что коммунистическое государство, играя первую силовую роль в военном объединении, не наложило отпечатка своей идеологии на союз противников тоталитаризма, а присоединилось к тем лозунгам и постулатам, которые были провозглашены либеральной демократией.

Африка. Британская пехота в атаке

В 1940–1941 гг., когда Сталин ожидал за «железным занавесом» (этого выражения тогда еще Черчилль не придумал), а Англия одна в Европе сопротивлялось наступлению нацизма, мировая ситуация складывалась для западной цивилизации наиболее тревожно. Итальянские и немецкие войска воевали против англичан только на границах итальянской африканской колонии – Ливии, казалось, на далеких пустынных окраинах цивилизованного мира. Однако в действительности речь шла о других масштабах. Война велась в арабском Магрибе, на подступах к Египту и Суэцкому каналу. Падение Франции значило или могло означать немецкий контроль над французским Марокко, Алжиром и Тунисом, над Сирией – то есть практически над большей частью арабского мира. Наиболее горячей точкой арабского Востока тогда была Палестина, где в 1922-м, 1929-м и 1936 г. проходили антиеврейские волнения. Их организатор, непримиримый враг еврейства и сочувствующий нацизму муфтий Иерусалима, хаджи Амин эль-Хусейн, после подавления восстания в 1936 г. перебрался в Берлин. Британская королевская комиссия в следующем году пришла к выводу, что евреи и арабы не могут жить в одном государстве, и рекомендовала разделить Палестину на еврейскую и арабскую части (отдав последнюю Трансиордании) и подмандатную территорию – город Иерусалим. Евреи были готовы к переговорам, а арабы, поддерживаемые Германией, не соглашались ни на какой компромисс.

При таких обстоятельствах началась война. Великобритания с огромным трудом поддерживала равновесие на Ближнем Востоке, пытаясь как можно меньше идти на уступки евреям. 30 тыс. палестинских евреев записались добровольцами в английскую армию, но некоторые сионистские организации – радикальные последователи Жаботинского, «Иргун цвай леуми» и «Лохамей Херут Исраэль», или «группа Штерна» (лидера, убитого англичанами в 1942 г.) – вели вооруженную борьбу за независимость Израиля против всех, включая англичан.

В 1941 г. под контролем нацистской Германии оказались Ирак, где была установлена пронемецкая диктатура Рашида аль-Гайлани, и Иран, шах которого Реза Пехлеви имел откровенно немецкие ориентации. Только после начала советско-немецкой войны англичане вернули власть в Ираке прозападному Нури эс-Саиду, а Иран в августе 1941 г. был оккупирован английскими и советскими войсками. Реза-Шах Пехлеви отрекся от престола в пользу своего 22-летнего сына, настроенного прозападно, и выехал в почетную ссылку, где и умер.

В сложной ситуации оказалась Турция. Подписание советско-немецкого договора 23 августа 1939 г. поставило ее перед угрозой давления со стороны СССР, тем более, что проарабская политика Германии создавала дополнительную опасность с юга. При этих условиях наследники диктатуры Кемаля Ататюрка пошли на укрепление отношений с Англией. Однако победы Германии на Балканах явно усиливали чувство дружбы к новому балканскому соседу, результатом чего стал соответствующий договор, подписанный Турцией и Германией в канун 22 июня. Неопределенное положение нейтралитета с проанглийскими умонастроениями продолжалось, в сущности, всю войну.

Японский фактор в мировой войне также следует принимать во внимание в совокупности с антизападными факторами в широком азиатском регионе.

Достаточно большое влияние имели нацисты в странах Латинской Америки. Наибольшие государства Южной Америки – Бразилия, Аргентина и Чили – находились под властью диктатур, открыто настроенных пронемецки.

Япония решила взять курс на Юг на совещании при участии императора, которое состоялось 6 сентября 1941 г. Это означало войну против Англии и США при временном нейтралитете со стороны СССР, пока ослабление Советского Союза в войне с Германией и решающие успехи в бассейне Тихого океана не подготовят условия для легкого разгрома русских. Борьба между северным и южным вариантами отображала соперничество армии и флота, генерального и морского генерального штабов, которое присутствовало в образованной в 1937 г. ставке, подчиненной непосредственно императору. Как и в случае с Россией, морская стратегия имела глобальный характер, армейская – континентальный и более ограниченный непосредственными интересами империи. Однако в этот раз решение было принято генералами и адмиралами единодушно; характерно, что премьером с почти диктаторскими полномочиями в этот период войны был военный министр и начальник Генерального штаба Тодзио Хидеки. Генерал Тодзио и другие руководители армии считались с тем, что большая война будет требовать ресурсов, которые бедная на сырье Япония могла бы отобрать у соседей. В первую очередь это была Голландская Индия (Индонезия), где добыча нефти в 20 раз была более высока, чем в Японии (а японская нефть обеспечивала едва 10 % потребностей страны). Континентальная стратегия и победа над Россией очевидных экономических результатов не давали.

Решение о начале войны было принято в 14 часов 1 декабря 1941 г. в императорском дворце императором на совещании в его присутствии и присутствии всего кабинета. Япония в результате военных действий разгромила американский флот на базе Пёрл-Харбор на Гавайских островах и захватила Филиппинские острова, о. Гуам, Гонконг, Британскую Малайю с Сингапуром, Бирму, острова Ява, Суматра, Борнео, Сулавеси (Целебес) и другие в Тихом океане, тем самым обеспечив контроль японского флота над огромной акваторией.

Японцы захватили Филиппины

Агрессия в Тихоокеанском бассейне дала Японии экономические и стратегические преимущества и имела в Азии большой политический резонанс. В первую очередь в Таиланде Япония укрепила диктатуру правительства Пибуна Сонрама, давно прояпонски настроенного, но слишком осторожного до побед над западными странами. Далее, 1 августа 1942 г. в Бирме было установлено административное управление во главе с Ба Мо, который впоследствии стал главой правительства Бирмы, провозглашенной 1 августа 1943 г. независимой. В конце 1942 г. был принят «Основной курс относительно Китая во имя успешного завершения войны в Великой Восточной Азии», следствием которого явились переговоры генерала Тодзио в Нанкине с главой прояпонского правительства Китая Ван Цзинвэеем и ряд соглашений. В октябре 1943 г. независимость была провозглашена Филиппинами, которые здесь же подписали договор о союзе с Японией. 5–6 ноября 1943 г. состоялась конференция стран Великой Восточной Азии, в которой приняли участие представители правительств Японии, Китая (то есть нанкинского правительства Ван Цзинвэя), Маньчжоу-Го, Филиппин и Бирмы. В принятой конференцией декларации, между прочим, говорилось: «Все страны Великой Восточной Азии, взаимодействуя, успешно завершат войну, освободятся от Соединенных Штатов и Англии, обеспечат себе свободу и самооборону, построят Великую Восточную Азию и внесут свой вклад в дело установления мира во всем мире. Все страны Великой Восточной Азии, сотрудничая, обеспечат ее стабильность и создадут основанный на морали режим сосуществования и процветания; взаимно уважая свободу и независимость, претворят в жизнь дух взаимопомощи и согласия и установят дружеские отношения; тесно сотрудничая в деле экономического развития, будут крепить дружбу со всеми странами, ликвидируют расовую дискриминацию, откроют новые ресурсы и тем самым внесут вклад в дело мирового прогресса».

Захват Японией огромных пространств Восточной Азии идеологически оформляется как вариант похода угнетаемых колониальных народов («мирового села») против западной цивилизации, как поход азиатских национализмов против господства Англии и Америки.

Конечно, это – чисто пропагандистский документ, но в данном случае представляет интерес именно политическая риторика японской стороны.

В упомянутой конференции принял участие как наблюдатель премьер-министр «временного правительства свободной Индии» Субгас Чандра Бос. Чандра Бос, лидер индийских националистов пронемецкой ориентации, жил в Берлине. Он был отправлен на подводной лодке в Японию и выступил 4 июля 1943 г. в Сингапуре на съезде Лиги индийской независимости с декларацией о создании временного правительства свободной Индии. Съезд принял решение о создании индийской национальной армии. Правительство Чандра Боса было образовано 21 ноября, а 24 ноября он объявил войну США и Англии. Канцелярия правительства переехала в Бирму, в Рангун. Между прочим, в сегодняшней независимой Индии Чандра Боса кое-где уважают и называют его именем улицы.

Проблема Индии и арабского мира обсуждалась тайно между партнерами по антидемократическому блоку давно. Главная цель, которая была «основным стимулом военного руководства с самого начала войны в Великой Восточной Азии», заключалась в капитуляции Англии. Высадка на Британские острова откладывалась в связи с тем, что затягивалась война Германии на Восточном фронте и непосредственной задачей становилось в первую очередь поражение Англии в Индии, где антианглийские настроения были чрезвычайно сильными. В январе 1942 г. «ответственность за проведение политики в отношении Индии японская ставка возложила на военный отдел, то есть адмиралы перевели индийскую проблему на генералов. Но сил для военных действий в Индии японская армия не имела, и потому она рассчитывала на «политические решения». 18 января 1942 г. было заключено «японо-немецко-итальянское военное соглашение», согласно которому Индия входила в сферу действий Японии, – за исключением региона нижнего течения Инда и прилегающих территорий, которые примыкали к южным границам Афганистана и Ирака. Их немцы и итальянцы оставляли за собой. 15 февраля этого же года японцы завершили захват Сингапура, а на следующий день Тодзио в парламенте сделал заявление по поводу Индии, где между прочим сказал: «Наступил удобный момент: Индия, которая имеет тысячелетнюю историю и богатые культурные традиции, должна освободиться от тиранического гнета Англии и начать строительство в сфере процветания Великой Восточной Азии. Японская империя рассчитывает, что Индия возобновит свое давнее положение – станет Индией индусов; Япония будет оказывать всевозможную помощь патриотическим силам этой страны. Если же Индия не обратится к своей истории и традициям, поддастся обману сладких речей и подачек со стороны Англии, она надолго потеряет удобный повод возродить индийскую нацию».

Призывы к «возрождению нации» не были услышаны индийцами, хотя индийская сторона воспользовалась японской угрозой целостности Британской империи и начала тяжелые переговоры об изменении статуса Индии. Характерно, что все упомянутые шаги по установлению «содружества» в широких пределах «Великой Восточной Азии» Япония сделала только осенью 1943 г., когда уже началось наступление американцев – еще в июне 1942 г. японский флот при неудачной попытке захватить о. Мидуэй потерпел тяжелое поражение, масштабы которого старательно скрывались от населения; с июня Япония на море перешла к обороне, в августе 1942 г. потерпела поражения на Соломоновых островах, в ноябре на о. Гуадалканал. Характерно, что, несмотря на поддержку японцев индонезийскими националистами (Сукарно и др.), Япония так и не осмелилась дать Индонезии хотя бы призрачную независимость. В действительности все широкие жесты Японской империи относительно соседних народов были достаточно прозрачными политическими маневрами. Японский оккупационный режим, в частности в Китае, был крайне жесток, и господство «своего» молодого хищника в конечном итоге воспринималось «Великой Восточной Азией» как военная агрессия и кровавое насилие.

Ахмет Сукарно

Каждая страна «Оси» стремилась создать собственную большую империю, основанную на насилии, и все больше этих стран эволюционировали в сторону расистского национализма. Как и нацисты в Европе, итальянские фашисты в Африке, японцы в Азии не сумели воспользоваться результатами националистических движений, направленных против Запада, и превратили лозунги солидарности народов колоний в чистую пропагандистскую риторику. Националистические европейские лидеры, которые получили из рук Гитлера эрзац независимости, практически играли роль коллаборационистской администрации. Это касается, в частности, лидеров Словакии из радикально правой партии о. Андрея Глинки и его преемника о. Йозефа Тисо, сыгравшего позорную роль в дни расправы над демократической Чехословакией и не менее позорно проводившего политику сотрудничества с нацизмом в войне, а также националистического диктатора Хорватии Анте Павелича, который с садистской жестокостью реализовал усташский вариант фашизма.

Вопреки традиции, согласно которой цели войны в ходе военных действий не провозглашались по крайней мере открыто, президент Рузвельт серьезно работал над формулировкой общих целей войны еще перед вступлением в нее Соединенных Штатов. В январе 1941 г. он выступил в Конгрессе с речью, которая получила позже название «Декларация четырех свобод». В ней Рузвельт, в частности, сказал:

Э. Роммель и солдаты индийской дивизии СС

«Главные вещи, которые ожидает наш народ от своей политической и экономической системы, просты. Это:

Равенство в возможностях для молодежи и других возрастных групп.

Работа для тех, кто может работать.

Помощь для тех, кто в ней нуждается.

Установление пределов привилегий для немногих.

Сохранение гражданских свобод для всех.

Использование достояния научно-технического прогрессса для расширения и неуклонного повышения уровня жизни.

Это простые, но чрезвычайно важные задания, которых нельзя выпускать из поля зрения в водовороте невероятных событий современной жизни. Внутренняя мощь и стойкость экономической и политической системы будет зависеть от того, в какой мере она оправдает эти ожидания…

В будущем, которое мы стремимся сделать безопасным, мы надеемся на установление мирового порядка на принципах четырех краеугольных человеческих свобод.

Первая – свобода слова и высказывания – повсюду в мире.

Вторая – свобода каждого человека чествовать Бога удобным ему способом – повсюду в мире.

Третья – свобода от лишений, что в мировом контексте означает экономическое благосостояние, которое обеспечит достойную и мирную жизнь граждан всех держав мира.

Четвертое – свобода от страха, что в мировом контексте означает повсеместное сокращение разоружений до такого уровня и таким тщательным выверенным способом, что ни одно государство не будет в состоянии осуществить акт физической агрессии против любого своего соседа – где угодно в мире.

Это не перспектива далекого тысячелетия. Это четко очерченная основа для модели мира, которую можно достичь в наше время, при нашем поколении. Такая модель мира является откровенным отрицанием так называемого порядка тирании, который диктаторы пытаются навязать с помощью взрывов бомб.

Такому новому порядку мы противопоставим высшую концепцию – строй, который основывается на морали. Здоровое общество способно одинаково бесстрашно противостоять планам мирового господства и заграничным революциям».

Президент США Ф. Рузвельт подписывает документ об объявлении войны Японии

9 августа 1941 г. Рузвельт и Черчилль встретились около берегов Нью-Фаундленда, куда они прибыли на военных кораблях. Это была первая встреча лидеров обеих держав после 1919 г., – так называемая Атлантическая конференция. В ходе конференции достаточно поверхностно обсуждались детали военного сотрудничества, зато – неожиданно для Черчилля – много внимания президент посвятил общим идеологическим вопросам. Позже историки стран советского блока старательно обходили эти общие вопросы, обращая внимание в первую очередь на скрытые практические контексты деклараций. Главным документом, однако, стала так называемая Атлантическая хартия, в которой нашли воплощение идеи, изложенные Рузвельтом в Конгрессе.

Черчилль отнесся к Атлантической хартии сдержанно. В докладе своему правительству 11 августа он говорил: «Президент… уделяет большое значение общей декларации, которая, по его мнению, повлияет на формирование общественного мнения в Соединенных Штатах… Можно трактовать это как преходящую и частичную декларацию о военных целях, рассчитанную на то, чтобы заверить все страны в правильности наших целей, а не как законченное здание, которое построим только после победы». Профессиональный парламентский оратор, консерватор, чуждый привычке подстраивать политику под принципы, Черчилль не воспринимал общую риторику как формулировку целей войны. А между тем для Рузвельта это были настоящие, реальные, не утопические (подобно коммунистически-революционным) цели, которым должно было быть подчинено послевоенное устройство мира.

Большая тройка – Сталин, Рузвельт и Черчилль. Тегеран, 1943

22 декабря 1941 г., уже после нападения Японии на Пёрл-Харбор и вступления США в войну, Рузвельт встречал Черчилля на аэродроме в Вашингтоне. Вашингтонская конференция была чрезвычайно важной с точки зрения формирования общей стратегии войны – невзирая на японскую агрессию и угрозу в бассейне Тихого океана, США приняли курс на разгром Германии как на первоочередную задачу. Но и здесь Рузвельт настоял на формулировке общих целей войны. Опасения Черчилля теперь были более обоснованы: он чувствовал в общих формулах демократии и либерализма опасность для Британской империи. Тем не менее, с некоторыми невинными на первый взгляд уточнениями, которые могли быть использованы в конфликте с колониями, текст был отработан обеими сторонами. Зато он вызывал опасение у нового советского посла в США М. М. Литвинова. Бывший нарком иностранных дел, непримиримый антифашист, демонстративно устраненный Сталиным во времена «дружбы» с Гитлером даже из ЦК (вместе с женой Молотова, тоже, как и Литвинов, еврейкой), старый большевик Литвинов растерялся от преамбулы и особенно от формулировки «свобода вероисповедания».

Рузвельт пригласил М. М. Литвинова на Рождество в Белый дом и несколько часов разговаривал на теологические темы, рассказывая ему, как позже с юмором говорил Черчиллю, о Страшном суде и адских муках. Литвинов запросил инструкции у Кремля, но оказалось, что Сталин воспринимает все эти христианские формулы как что-то «само собой разумеющееся». [584]

Утром 1 января Рузвельт вытянул Черчилля из ванны, чтобы сообщить, что он вместо выражения «союз государств» придумал название «объединенные нации». 1 и 2 января 1942 г. представители 22 государств подписали Декларацию Объединенных Наций.

С того времени общая гуманистическая и демократическая риторика входит в правовые документы, которыми должны руководствоваться все государства – члены сообщества Объединенных Наций.

Конечно, Сталин рассматривал эти общие слова о правах и свободах как христианскую демагогию, которой его безуспешно учили в тбилисской семинарии. Но он смог подписать такое, например, положение Тегеранской декларации 1 декабря 1943 г.: «Мы будем стремиться к сотрудничеству и активному участию всех стран, больших и малых, народы которых сердцем и умом посвятили себя, подобно нашим народам, задаче устранения тирании, рабства, гнета и нетерпимости (курсив мой. – М. П.)… Завершив наши дружественные совещания, мы уверенно ожидаем того дня, когда все народы мира будут жить свободно, не подвластные действиям тирании, и в соответствии со своими разными устремлениями и своей совестью». Как бы иронически не относился Сталин к словам политиков о тирании и совести, подобные фразы создавали политическое пространство, где после войны действовали Организация Объединенных Наций, Нюрнбергский трибунал, который впервые в истории судил за преступления против человечества, дипломаты и журналисты послевоенного времени. Даже выражение «тоталитарный режим» проникло в сознание тех, кто читал протоколы Нюрнбергского процесса. Никто еще не исследовал, какое влияние все это оказало на вызревание и подготовку Перестройки.

После смерти Рузвельта работу над выработкой основного документа ООН о неотъемлемых свободах и правах человека продолжала его вдова Элеонора Рузвельт – член делегации США в ООН и первый глава Комиссии ООН по правам человека. При ее активном участии была подготовлена Декларация прав человека, принятая ООН в 1948 году.

Был ли действительно Рузвельт прекраснодушным идеалистом, на самом ли деле он слишком верил Сталину и шел на недопустимые уступки коммунизму? О, нет, в реальной политике не только Черчилль, но и Рузвельт нередко проявляли жесткий и двурушный макиавеллизм. Чего стоят преследования японцев – выселения 120 тыс. граждан США японского происхождения в лагеря для интернированных без предъявления каких-либо обвинений. Правда, в 1944 г. Верховный суд США решил дело «Коремацу против Соединенных Штатов» в интересах истца-японца, и жертвы этнических преследований были возвращены в свою Калифорнию, но официальное извинение за содеянное с выплатой компенсации состоялось только через сорок лет. Достаточно вспомнить бессмысленные, с военной точки зрения, крайне жестокие бомбардировки мирного населения Германии с целью демонстрации силы и подавления воли к сопротивлению, а особенно – страшную и неразумную бомбардировку Дрездена в конце войны, что демонстрировало мощь США не столько немцам, сколько Советскому Союзу. Наконец, примером бесссердечного макиавеллизма стали атомные бомбардировки Хиросимы и Нагасаки – уже Америкой Трумэна.

Во время встреч вожди Большой тройки провозглашали тосты друг за друга, и спутник Черчилля на Ялтинской конференции Вильсон, который его хорошо знал, свидетельствовал, что Черчилль был искренне, насколько это было вообще возможно, умилен Сталиным. Спокойные манеры, твердость и надежность Сталина, его природные ум и юмор производили неизгладимое впечатление. Однако говорить о какой-то очарованности и близорукости Рузвельта или Черчилля нет никаких оснований.

Именно Рузвельту принадлежит выразительная фраза «мерзавец, но наш мерзавец», сказанная по адресу типичного латиноамериканского диктатора Трухильо. В конечном итоге, и к Сталину Рузвельт и Черчилль относились, как к « нашему мерзавцу», – и Сталин действительно был « нашим мерзавцем» в демократическом, антитоталитарном лагере!

В 1943 г. председатель Объединенного комитета начальников штабов США адмирал Леги, ближайший стратегический советник Рузвельта, а позже и Трумэна, в узком кругу именовал СССР не иначе как «новым агрессором». В августе 1943 г. для конференции Рузвельта и Черчилля в Квебеке Управление стратегической службы (американская разведка) подготовило документ, в котором обсуждались три возможных варианта развития событий: а) будут максимально урегулированы все проблемы с СССР; б) будут урегулированы некоторые проблемы, но США и Великобритания будут вести самостоятельную стратегическую линию, направленную на разгром Германии и последующее укрепление своих позиций; в) «попробовать повернуть против России всю мощь побежденной Германии, пока еще управляемой нацистами или генералами». Проблему детально обсуждали в Квебеке генералы Маршалл и Арнольд, Брук, Паунд и Портал; вариант поддержки режима в Германии против СССР был отклонен.

Проблема подготовки к возможной третьей мировой войне появилась реально в 1944 г., и некоторые политические и военные деятели не исключали возможность непосредственного перерастания Второй мировой войны в третью. Однако руководители Запада понимали, что по многим причинам такой крутой поворот невозможен.

В октябре 1943 г. известный английский военный писатель полковник Лиддел Харт написал Черчиллю секретную докладную записку, в которой отмечалось, что по иронии судьбы Запад в настоящий момент прилагает все усилия для уничтожения основной опоры западноевропейского здания – Германии, и следует подумать о завтрашних угрозах, которые вырисовываются на горизонте. Черчилль был готов вооружить немецких военнопленных их же трофейным оружием, чтобы направить их против Советской армии в случае ее агрессии на Рейн.

Приблизительно с 1943 г. Сталин тоже тайно готовит стратегический поворот, рассчитанный на послевоенное время. Это начинается сразу после Сталинграда, с возвращением золотых погон и слова «офицер». Летом принимается решение о роспуске Коминтерна – его реорганизуют в Отдел зарубежных компартий ЦК ВКП(б), председатель Исполкома Коминтерна Георгий Димитров становится заведующим отделом, первый советник Сталина в вопросах международного коммунизма Мануильский – его заместителем. В том же году Сталин воссоздает патриархию Российской православной церкви, а секретное постановление о послевоенной ориентации зарубежной разведки предусматривает вариант Москвы как Третьего Рима. СССР идеологически все больше превращается в Россию. Черчилль и Рузвельт в переписке со Сталиным постоянно употребляют слова «Россия», «русские армии», «русские», и Сталин принимает игру, все чаще говоря «мы, русские». Однако в официальных документах он употребляет неприятные западным союзникам слова «Советский Союз» и «Красная армия».

Сталин противился идейному наступлению гуманистической демократии, опираясь на массовую психологию, настроение которой можно бы выразить фразой: «мы здесь кровь проливаем, а они…» То обстоятельство, что СССР стал реально главной силой вооруженного сопротивления нацистско-тоталитарному блоку и понес вследствие этого – и в силу жестокости собственного тоталитаризма – невероятные жертвы, явилось источником своеобразного советского мессианизма. Это настроение выражалось, в частности, в настойчивых требованиях Сталина открытия Второго фронта с первых же дней «Отечественной войны», когда союзники действительно не могли и думать о десанте в Европе. Требования немедленного открытия Второго фронта повторялись во всех публичных выступлениях Сталина. И когда это произошло в июне 1944 г., им ненавязчиво подчеркивалось, что основные действия немцы продолжают вести все же против Красной армии – что, кстати, полностью отвечало действительности.

Сталин – Маршал Советского Союза

Апогеем этой антисоюзнической пропагандистской линии были обвинения союзников в подготовке сепаратного мирного соглашения с немцами, что нашло проявление в истории с переговорами генерала СС Вольфа с шефом американской разведки Алленом Даллесом. Даже после того, как прошла четверть века, эта история ожила в фантастической киноленте о Штирлице, которая приобрела чрезвычайную народную популярность. Советский разведчик, который якобы сорвал предательские планы США и Англии заключить тайный сепаратный мир с нацистами путем сговора реакционных элементов западных государств и эссэсовцев Гиммлера, – не просто повторение сенсационных «открытий» советской пропаганды 1948 г., но и отзвук скандала, который устроил Сталин Рузвельту и Черчиллю в 1945 г. В действительности, речь шла о переговорах Аллена Даллеса с представителями командующего военными силами вермахта в Италии Кессельринга о капитуляции немецких войск в Италии. Переговоры были использованы обеими сторонами для общего зондажа и ни к чему не привели. Сталин сначала был крайне подозрительным и агрессивным, а затем сам дал в переписке задний ход и мирно закончил скандал.

Жертв войны в Советском Союзе могло быть не двадцать пять или намного больше миллионов, а несравненно меньше, если бы не сталинский переворот, и сама по себе освободительная миссия Красной армии не оправдывает того множества братских могил, которыми покрыта наша и чужая земля. Но каким бы жестоким и бездушным ни был тот режим, который вел войну против гитлеровской Германии, его единственной исторической заслугой – «исторической миссией» – было то, что он эту войну выиграл.

Определенные сомнения в боевых способностях западных союзников и недовольство их отсидкой в тепле и безопасности, тогда как советские люди несут такие невероятные потери в общей войне – вот, в сущности, все, что Кремль мог противопоставить идеологически той общей идеологии послевоенного мира, которую сформулировали демократические правительства противников тоталитарного режима. Старый могучий призыв «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» уже совсем не действовал, потому что нацистам противостоял не российский и международный пролетариат, а государства, в том числе такое сильное милитаризированное государство, как Советская Россия. И реальной антитезой тоталитаризму Германии и ее союзников стала демократическая государственность, а не «призрак коммунизма», коммунистическая утопия.

И это было не только идеологическим осмыслением реальности войны. Такова была настоящая суть той страшной мировой катастрофы.

Победа «государств Оси» – с участием коммунистической России или без нее – была бы падением европейской цивилизации в такую бездну «пространства смерти», из которой она могла бы и не выбраться вообще.

Победа объединенных наций над расистски-тоталитарным блоком была достигнута в первую очередь благодаря жертвенности и усилиям народов Советского Союза.

То была не «советско-немецкая» или «русско-немецкая» война, относительно которой могли оставаться безразличными люди на Земле. То была действительно Отечественная война для всех народов с разными отчизнами, которые сопротивлялись стремлению нацистов превратить их в перегной для «высшей расы». То была война за освобождение от кошмара, который вдруг стал реальностью на огромных пространствах цивилизованного мира.

 

Украина по обе стороны фронта

Невзирая на то что в большой спешке НКВД все же не забыл расстрелять своих политзаключенных и вывезти всех видных деятелей культуры – кого в эвакуацию, кого в тюрьмы и лагеря, – в оккупированной немцами Украине оставалось немало известных личностей, которые ненавидели коммунистический режим и при других условиях могли бы стать сердцевиной какой-либо украинской общественной организации. Еще перед войной в Кракове был создан Украинский центральный комитет (УЦК) во главе с доцентом Ягеллонского университета, географом и этнографом Владимиром Кубийовичем, который сформировал сеть украинских комитетов помощи в Галичине. В занятом немцами Львове был образован Украинский национальный совет во главе со старым национал-демократом Костем Левицким, аналогичный совет в Киеве возглавил бывший ректор Политехники экономист Н. Величковский (есть данные, что на этот пост эмигрантские круги планировали А. Крымского).

Ситуации бывали очень драматичные: старший сын Франко, Петр, бывший офицер Украинской галицкой армии (УГА), депутат Верховной Рады УССР, в 1939 г. был вывезен и убит НКВД, тогда как младший Тарас был в эвакуации; один сын Василя Стефаника, Семен, был видным коммунистическим деятелем, второй, Юрий, работал в оккупационные времена во Львове в украинском издательстве; великий украинский поэт Николай Зеров, лидер литературной группы неоклассиков, в которую входил и Рыльский, был расстрелян на Соловках, его брат Михаил, тоже поэт-неоклассик, оставался в Киеве в оккупации; еще один брат, Дмитрий, академик-ботаник, работал в Академии наук в эвакуации. В оккупированной Украине в разной степени обнаруживали активность писатели Аркадий Любченко, Анатолий Гак, Тодось Осьмачка, Иван Багряный, актеры Владимир Блавацкий, Иосиф Гирняк, художники братья Василий и Федор Кричевские (Федор вернулся в Советскую Украину после войны) и много других. Но нацистам не были нужны никакие проявления самостоятельности украинцев в общественной жизни, кроме прямого сотрудничества.

В собраниях общественности, на которых был основан Украинский национальный совет, принимали участие, между прочим, сестры Леси Украинки Ольга Косач-Кривинюк и Исидора Косач-Борисова, которые вернулись перед войной из ссылки.

Большинство украинцев призывного возраста прошли через войну или погибли в рядах Красной армии. В эвакуацию из Украины выехало 3,5 млн квалифицированных работников хозяйства и администрации. Украинские культурные островки возникли на Урале, в Казахстане, в Сибири. Таким центром была Уфа, где сосредоточились и Академия наук Украины, и Союз писателей, первый за время войны пленум которого состоялся в декабре 1942 г. Именно тогда Рыльский принял решение о вступлении в ВКП(б); его и Тычину в 1943 г. приняли в партию по предложению Хрущева, без кандидатского стажа. Рыльский, которого готовили к аресту во время террора и уже выбили у арестованных достаточно свидетельств против него, мог бы поехать в эвакуацию, как, например, Агатангел Крымский, Петр Франко, Людмила Старицкая-Черняховская, академик Студинский, – их вывезли, чтобы они не угодили в руки немцам и не были использованы, а затем кто умер в тюремном вагоне, кто в лагере, кто был где-то застрелен, уже никто не узнает – пропали без вести. Рыльский стал председателем Союза советских писателей Украины, Смолич – редактором журнала «Украина»; их переправили в Москву, и они работали там в тесном контакте со штабом партизанского движения Украины, возглавляемым комиссаром госбезопасности Т. Строкачем, будущим министром внутренних дел Украины, организатором истребления бандеровского движения.

Украина воевала с оккупантами. В землю легло 5 миллионов ее сыновей и дочерей. Больше двух миллионов были вывезены в рабство в Германию. Выбор Украины в пользу «советской власти», «советов», какой бы эта власть ни была, был определен природой нацизма.

В декабре 1940 г. ОУН приняла Манифест, в котором писалось:

«Призываем всех Шумскистов, Хвылевистов, УКАПистов,

Призываем всех украинских коммунистов, членов и сторонников националистической оппозиции,

Призываем всех комсомольцев-националистов,

Призываем членов и сторонников всех бывших украинских партий.

Призываем всех украинцев-самостийников стать в одном революционном фронте в борьбе за самостоятельность и соборность Украины и за самостоятельность всех народов, порабощенных Москвой, – которую организует и ведет ОУН под руководством Степана Бандеры».

Не было в 1940 г. уже ни шумскистов, ни хвылевистов. А те, кто прошел тернистый путь Украины и уцелел, ни в коем случае не хотел, чтобы его имя ассоциировалось не только с ОУН – но даже с идеей «самостийной» Украины.

Весной 1945 г. писатели Юрий Яновский и Юрий Смолич были в командировке на Закарпатье; они ехали на лошади из Хуста в Ужгород, и к ним на телегу попросился юноша лет семнадцати – местный гимназист. «Узнав, что мы «радянцы», он сразу перешел в наступление, выражая свое сожаление, что ему не привелось «за волошинщини» «уйти в родную закарпатскую Сечь». Яновский сразу начал возражать, доказывая, что сама идея «самостоятельной» Украины – бессмыслица, потому что тот «самостийницкий» путь сразу же заведет украинское государство в лапы немецких или венгерских реакционеров и капиталистов. Он пытался доказать парню, что это идея антинародна, потому что является творением кучки контрреволюционно настроенной интеллигенции, а в народе не имеет поддержки. Все эти аргументы не повлияли на гимназиста…» Разгневанный Яновский остановил телегу и велел парню слезть.

А ведь это был Юрий Яновский, романтик и пылкий украинский патриот, неоднократно битый коммунистической критикой за «националистические ошибки»! И украинский писатель Смолич повторял «аргументы» против собственной национальной самостоятельности уже на старости лет, подытоживая жизнь!

В конечном итоге, в его словах был и искренний страх перед национальной самостоятельностью, унаследованный украинской интеллигенцией в предвоенные и военные годы: выступление за политическую самостоятельность Украины воспринималось даже лучшими ее людьми из советского лагеря как выступление против СССР и, следовательно, за фашизм, – и даже в 1945 г., когда фашизму пришел конец.

Следует отметить, что политическая жизнь Западной Украины перед 1939 г. была очень разнообразной, и ОУН как террористическая организация не имела подавляющего влияния на украинскую общественность. Монопольным стало влияние ОУН в Западной Украине в годы войны, и то благодаря НКВД. Полностью разгромив всю политическую и общественную структуру западно-украинского общества, сталинский режим оставил только подполье, а оно было, естественно, оуновским. ОУН сохранила законспирированную сеть и систему связей, свои курени и сотни – и унаследовала то, что осталось от полуспортивных, полувоенных организаций «Луг», «Просвита», культурничества с библиотеками и клубами, драмкружками и хорами, наконец, связи с греко-католическими священниками во Львове и в сельских приходах. Все, что было когда-то просто украинской национальной общественной жизнью и что не смогли разрушить сразу советские оккупанты, превратилось в опору военизированной террористической Организации украинских националистов и действовало под девизом «Построишь независимое украинское государство или сгинешь в борьбе за него».

Чрезвычайно показательно воспоминание одного волынского крестьянина о своем дяде: «Мой дядя Иван, простой сельский парень, неженатый, не был ни в каких организациях. Живя в пригородном селе Теремно, часто ходил в Луцк, чтобы увидеть, услышать, что это за советы, которые нас освободили. Своими глазами видел, что это за Красная армия, как одеты солдаты, как красноармейцы за бесценок скупали разные промтоварные вещи и отправляли в Россию. Однажды у него состоялся словесный спор с офицером Красной армии, в ходе которого дядя Иван сказал: «Вы голы и босы, у вас ничего нет, а вы хвастаетесь, что у вас всего много». За это его арестовали и бросили в Луцкую тюрьму. Никто не знает, был ли суд или нет. 23 июня всех, кто был в тюрьме, энкаведисты расстреляли».

Расстрелы в тюрьмах НКВД. Июль 1941 года

Здесь, в этой простой житейской истории, отображена суть процессов на западных землях Украины, которые закрепили влияние ОУН накануне войны. Встречали Красную армию в 1939 г. с большей или меньшей осторожностью, но все же как освободительницу от ненавистного польского господства. Полтора года было достаточно, чтобы советская власть полностью потеряла политический кредит. Освободители пришли в бедную, по европейским стандартам, Польшу как из голодного края, вскоре вынося из магазинов все и познакомив местных жителей с «очередью» (которую на Волыни выразительно назвали затылок). Но начались и более страшные вещи: вслед за польскими «осадниками»-колонистами и лесниками пришла очередь местной украинской политической, общественной и культурной верхушки, которую без разбора на всякий случай пересажали в тюрьмы, а затем при отступлении вместе со случайно задержанными зверски поубивали. Сталинский режим сделал все, чтобы во главе сопротивления красному тоталитаризму стало красно-черное подполье.

Не следует, однако, видеть в этом какую-то «ошибку» коммунистического режима: истребление нормальной, легальной политической сферы и выживание хорошо законспирированного непримиримого подполья – естественный процесс для тоталитарного строя, который знает только крайне политически поляризованное общество.

Каким было идейно-политическое лицо довоенного и военного украинского национализма?

Очень важно замечание Лысяка-Рудницкого относительно политического и духовного родства украинского национализма: «Ближайших родственников украинского национализма следует искать не столько в немецком нацизме или итальянском фашизме – продуктах индустриальных и урбанизированных обществ, сколько среди партий этого типа у аграрных экономически отсталых народов Западной Европы: хорватские усташи, румынская Железная Гвардия, словацкие глинковцы, польский ОНР (Obóz Narodowo-Radykalny) и тому подобное. Украинский национализм был явлением генетически самостоятельным, хотя в своем развитии он испытывал бесспорные влияния со стороны соответствующих чужеземных образцов. Символическое значение имело заимствование украинским национализмом некоторых параферналий движения (например, форма приветствия).

Исследователи феномена украинского национализма почему-то не вспоминают его непосредственного образца – террористической организации Пилсудского, боевого крыла «ППС-правицы». У поляков «получилось» то, о чем мечтало украинское самостийництво, – в момент развала немецкой оккупационной системы в 1918 г. небольшая военная организация Пилсудского смогла организовать властную ячейку, создавшую потом в провозглашенном почти фиктивном «польском государстве» военно-политическую структуру. Специфическая галичанская оценка причин гибели украинской государственности заключалась в восточноукраинском «атаманстве». С точки зрения дисциплинированных галичан, извечное степное анархическое наследие, нерешительность и традиционная украинская мягкость привели к очередной «руине». Поляки же были решительны и дисциплинированы, они не разговаривали, а действовали, и у них «получилось».

Расизм и антисемитизм не были существенно присущи украинскому интегральному национализму, но в 1930-х гг. сочинения некоторых националистических публицистов не были лишены антисемитских мотивов, в то время как другие авторы, близкие к национализму, разрабатывали проблематику «украинской расы». [588]

Здесь мы стоим перед феноменом террористической организации, которая и сегодня является фактором мировой истории. В структурах типа ирландской ИРА или исламских террористов есть военное и политическое крыло, причем военное имеет тенденцию к подчинению себе политического, легального. В Польше дошло до раскола – легальная надстройка ППС, «левица», в значительной мере интеллигентская, не приняла националистическую диктатуру и даже пошла к КПП, тогда как боевики-«правица» сознательно искали опору в иностранных военных структурах.

Но если продлить аналогии и сравнивать ОУН с ППС-правицею, то почему бы не пойти дальше и не вспомнить российских эсеров и боевиков Азефа – Савинкова? Не похожи ли украинские националисты больше на российских эсеров, чем на глинковцев и усташей?

Сравнение с эсерами позволяет увидеть разницу между террористической левой и террористической правой организациями. Эсеры как политики были левыми, партией демократии – эгалитарной и социалистической. Путь Савинкова от социализма и демократии к фашизму и Муссолини был еще не полностью завершенным в его недолгой жизни. Воинственный национализм с идеологией элитаризма, единоличной диктатуры и иерархии – вот идейно-политический предел, который следует пройти прежним народникам и социалистам, чтобы оказаться в лагере партий фашистского типа. Украинские националисты сформировались уже «по ту сторону» предела, потому что как политическая организация происходили из право-консервативных кругов, а не из левых, с которыми никогда не имели ничего общего. Правда, в программах ОУН были требования национализации предприятий промышленности, банков и торговли, но этот социализм скорее имел пропагандистский характер. О каких-то серьезных экономических установках ОУН вообще не придется говорить – эта партия в политической практике никогда не доходила до реальных государственных проблем.

Настоящая глубокая разница между европейскими фашистскими партиями и ОУН заключалась в том, что все они существовали в национальных государствах и боролись с демократическими режимами, а ОУН добывала в борьбе национальную государственную независимость. Правда, ОУН и здесь действовала насильственными методами и распространяла террор на несогласных с ней деятелей национального лагеря (убийство директора Львовской академической гимназии, христианского демократа Ивана Бабия в 1934 г., а позже – многочисленные убийства деятелей ОУН(м) бандеровцами и временами прямая война с мельниковцами за контроль над лесными территориями), однако, без сомнения, эти тенденции могли бы по-настоящему реализоваться только тогда, когда бы ОУН имела государственную власть.

В 1920–1930-х гг. идеологи украинского национализма не стыдились называть себя фашистами, а ОУН официально имела представителя при «фашистском интернационале» в Риме (им был Евгений Онацкий). Сам Олег Ольжич, поэт и идеолог ОУН Коновальца – Мельника, подчеркивал, что позиция ОУН в вопросах культуры и идеологии более близка к немецко-нацистской, чем к итальянско-фашистской. При всем своем своеобразии ОУН как политическая организация принадлежала к тому типу организаций, которые называют фашистскими.

То обстоятельство, что ОУН боролась с властными структурами – польскими, немецкими, советскими – окружала ее ореолом романтики и усиливала, особенно у молодежи, чувство жертвенности и героического служения. При этом трудно согласиться с характеристикой, данной Лысяком-Рудницким, этике националистического мировоззрения как «этического идеализма», поскольку украинский национализм не признавал абсолютность и самостоятельность этических добродетелей. Как отмечает сам Лысяк-Рудницкий, традиционные моральные ценности были как раз релятивизованы националистами, которые стремились подчинить их политической целесообразности. Это – скорее политический идеализм в этике. Готовность жертвовать для политических целей собой и другими по принципу «цель оправдывает средства» соединялась у лидеров и идеологов национализма с волюнтаризмом: «национализм провозглашал примат воли над разумом, действия над мыслью, жизни над теорией». Идеология украинского национализма – это скорее национал-иррационализм.

Установка на действие (чин), на игнорирование «объективных обстоятельств», убеждение в том, что только будущие результаты действия следует принимать во внимание, находили выражение в сугубо поэтическом мировосприятии лучших националистических лидеров, рваном и фрагментарном мышлении их как политиков и преобладании ярких и возвышенных фраз в их текстах, – в то же время в твердости и упрямстве характеров и несостоятельности и нежелании выработать далеко идущую продуманную стратегию. Следует также иметь в виду, что сначала возникает не политическая, а боевая организация – УВО (Украинская военная организация), к которой ее творец Евгений Коновалец неудачно пытается пристроить легальную структуру – т. н. «Украинскую партию национальной работы» (Палиив, Донцов); уже потом создается ОУН как ориентированная на террор подпольная политическая партия с боевой подструктурой – Краевой экзекутивой. НКВД, увидев в конфликте между политиками и боевиками большие перспективы для себя, в 1938 г. организует убийство авторитетного Коновальца. И вскоре наступает раскол ОУН, за которым стояли не только личные амбиции Мельника и Бандеры, но и противоречие идеологий или политической психологии политиков и боевиков. Общим у обеих группировок – политически более взвешенной ОУН(м) и более радикальной ОУН(б) (или «революционной ОУН») – было признание первичности действия над политической мыслью. Это значило, что обе фракции полагались на политику с позиции силы. Разница заключалась в том, что ОУН(б) полагалась исключительно на собственные действия, – то есть на политику с позиции собственной силы.

Евгений Коновалец

Андрей Мельник

ОУН подвергали критике западно-украинские политики умеренного консервативно-националистического пошиба, такие как связанный с кругами церкви бывший радикал-франковец Остап Назарук, Василий Кучабский, деятели «творческого национализма» – «Фронта национального единства» (ФНЕ) Дмитрий Палиив и философ Николай Шлемкевич и другие. ОУН, которая не признавала парламентаризма и многопартийности, относилась ко всем им со свойственной ей нетерпимостью (одного из лидеров ФНЕ В. Кохана террорист-оуновец тяжело ранил ножом в плечо). Тем не менее, ОУН во внешне-политических установках исходила из тех же традиционных ориентаций, что и историческая галичанская левица и правый центр. Это были ориентации на Германию – и в любом случае не на западные демократии, которые поддерживали Польшу. В представлении правых политиков, Германия оставалась той культурно-политической силой, на которую украинцы должны были возлагать надежды. Сотрудничество с немцами вплоть до образования украинских вооруженных сил, украинской администрации и украинской полиции представлялось консервативным политическим силам генеральной линией подготовки к «постройке государства». Не удивительно, что прежний лидер умеренного ФНЕ Дмитрий Палиив стал одним из организаторов дивизии СС «Галичина» и закончил жизненный путь под Бродами, где эта дивизия была разбита Красной армией.

Такой же была политика УЦК во главе с Кубийовичем, который добился особого режима для украинского населения Галичины: так, ни польские, ни украинские дети соответственно в генерал-губернаторстве и рейхскомиссариате не имели права на образование, тогда как в дистрикте «Галичина» работали украинские гимназии. Губернатор Галичины группенфюрер СС Отто Вехтер ездил по местам боев Первой мировой войны вместе со своим отцом, бывшим австрийским генералом, который растроганно вспоминал со старыми крестьянами, как стойко держались галицийские «усусы», когда «предавали» чехи. Именно О. Вехтеру пришла мысль создать дивизию украинских легионеров, которая в конечном итоге получила название СС «Галичина», и эту идею с энтузиазмом поддержал и УЦК Кубийовича, и Андрей Мельник. Мечтой галицийских консерваторов была автономия Галичины под немецким руководством с перспективой перерастания ее в самостоятельное украинское государство.

С немецкой стороны с украинскими националистами готов был сотрудничать вермахт и в первую очередь военная разведка – абвер, но не политические структуры. Канарис имел дело с Коновальцем, а наци не желали связывать себя с любыми политическими формированиями на территории СССР; при этом официальный руководитель восточной политики партии, маловлиятельный в нацистском руководстве Розенберг поддерживал группу гетмана Скоропадского. Гитлер и его окружение не хотели и слышать, чтобы к западу от Урала кто-то, кроме немцев, имел право носить оружие. На привлечение к военной службе Hiwi (Hilfswillige, добровольцев) соглашаются сначала Гиммлер, а затем Гитлер. С 1943 г. начинается формирование ряда дивизий СС из добровольцев из Восточной Европы, в том числе дивизии СС «Галичина».

Провинциально ограниченные украинские консервативные политики полностью игнорировали реальную природу нацистского «нового порядка», – для них Берлин 1940-х гг. принципиально не отличался от имперской Вены. С удивительной близорукостью они добиваются образования украинских подразделений в составе вермахта до последних дней его существования и были безмерно счастливы образованию украинской дивизии в начале 1945 г., когда для нее открывался только один путь – в бездну военной катастрофы.

Ни ОУН(м), ни ОУН(б) не были коллаборационистами в прямом смысле слова. Сначала они ставили определенные условия своего сотрудничества с немецкой властью: Мельник – более мягкие, Бандера – более жесткие, – и когда эти условия в конечном итоге не были выполнены, пошли на сопротивление оккупационным властям. Однако безоговорочные заявления о том, что руководство ОУН возглавило борьбу против обоих захватчиков – коричневого и красного тоталитаризма, далеки от истины.

Первой такой попыткой добиться для Украины статуса независимого государства, осуществленной еще до раскола ОУН, была попытка провозгласить самостоятельность Карпатской Украины в период между подписанием Мюнхенского соглашения и оккупацией Чехии. 30 сентября 1938 г. было подписано Мюнхенское соглашение, 1 октября Германия ввела войска в Судетскую область, 10 октября Чехословакия преобразована в федерацию трех народов – чехов, словаков и украинцев. Премьером Карпатской Украины стал о. Августин Волошин, премьером Словакии – о. Йозеф Тисо. Если бы такой статус Чехословакии был сохранен, осуществилась бы мечта европейской политики – на границе с СССР возник бы источник вечного беспокойства для коммунистического руководства, полунезависимая украинская территория, возможная опора для сепаратистских тенденций в Украине.

И ОУН(м), и ОУН(б) стремились использовать все возможности для того, чтобы Украина получила такой же статус независимого государства, который получили Словакия и Хорватия, – статус украинского государства, союзного нацистской Германии и тоталитарно-организованного . Но эти попытки не получили поддержки у нацистского руководства. Тогда каждая из ОУН попробовала сделать определенные шаги в этом направлении явочным путем, чтобы разговаривать с немцами с позиции силы.

Однако, как известно, Гитлер пошел другим путем – Чехия была преобразована в «протекторат Богемия и Моравия», Закарпатье было отдано Венгрии. 14 марта 1939 г. под руководством ОУН (там находился тогда Ольжич) проведена авантюрная операция: в Хусте провозглашена самостоятельность Карпатской Украины, в Закарпатье была собрана Карпатская Сечь – повстанческое войско в 10–12 тыс. бойцов, за пять дней регулярная венгерская армия разбила его (остатки Карпатской Сечи держались в горах еще недели три), живыми остались около 5 тыс. украинских «сичевиков». Больше половины бойцов были убиты. Так закончился первый героический этап, и иначе он закончиться не мог.

Степан Бандера

В феврале – апреле 1940 г. состоялся полный разрыв между политическим и военным крыльями ОУН, которые с того времени имеют разную тактику. Мельник действует легально – ведет переговоры с немцами, пишет меморандумы в рейхсканцелярию и реально не получает никаких ответов, но все же рассчитывает на какой-то вариант 1914 г. Бандера тоже ведет переговоры, тоже направляет меморандум в рейхсканцелярию (за неделю до войны), но и имеет также дело непосредственно с абвером. В результате компромисса образованы два батальона ОУН-бандеровцев, в подчинении Провода ОУН – «украинские легионы», которые в военном отношении были подчинены командованию полка «Бранденбург», но имели собственные номера и кодовые названия: «Организация Роланд» и «Специальный отдел “Нахтигаль”». Батальоном «Нахтигаль» командовал руководитель военного сектора ОУН(б) Роман Шухевич. В задание подразделений входило «устанавливать безопасность продвижения немецких войск» и «разоружать россиян», что значит, конечно, «охранительные», то есть полицейские, функции. Батальон «Нахтигаль» вошел во Львов с немецкими войсками в 4 часа утра 30 апреля и выведен из Львова 7 июля. За этот период в городе были жестоко замучены около 70 человек – представителей польской интеллигенции, списки которых были (кем-то) составлены заранее, начались кровавые расправы с евреями. Участие батальона «Нахтигаль» в этих акциях не доказана. С другой стороны, ссылка сочувствующих ОУН на то, что батальон был предназначен не для выполнения карательных функций, а для «охраны объектов», рассчитан на наивных людей.

30 июня 1941 г. на собраниях «представителей украинской национальной жизни» в помещении львовской «Просвиты» было обнародовано заявление о том, что «волей Украинского народа Организация Украинских Националистов под проводом Степана Бандеры провозглашает воссоздание Украинского Государства». Было создано правительство – «Украинское Государственное Правление» во главе с первым заместителем Бандеры Ярославом Стецько. Сам Бандера находился в это время в Кракове.

Немецкое руководство категорически воспротивилось созданию «Украинского Государственного Правления», но Стецько и Бандера твердо стояли на своем и вскоре были арестованы. Все украинские группировки во Львове, включая Мельника, отмежевались от акции Бандеры – Стецько 30 июня и заявили о своей готовности сотрудничать с немцами. Мельник писал Гитлеру: «Мы, старые бойцы, просим чести для нас и для нашей молодежи принять участие в крестовом походе против большевистского варварства…» Гитлер, однако, честь не предоставил. В феврале 1942 г. Украинский национальный совет во Львове (почетный председатель – митрополит Шептицкий) был распущен, УЦК в Кракове сохранялся. Попытки мельниковцев использовать легальные возможности для скрытого овладения администрацией, полицией и идеологическими учреждениями закончились арестами и расстрелами ОУНовцев, в том числе гибелью в Киеве Олены Телиги.

Ярослав Стецько

Провозглашение «явочным порядком» Украинского Государства могло бы быть таким же действием, как и провозглашение Украинского Государства в Закарпатье, только теперь для ликвидации «государства» достаточно было несколько арестов. Бандера и Стецько были арестованы и отправлены в лагеря, а после принятия нацистами решения об образовании «Украинского комитета» в сентябре 1944 г. освобождены. Начались репрессии против обеих ОУН, направленные на разгром националистических структур. Батальон «Роланд» был распущен, батальон «Нахтигаль», в конечном итоге, тоже, но большинство солдат выразили желание служить дальше и, во главе с Шухевичем подписав 1 декабря годовой контракт, сформировали 201-й батальон охранной полиции, который нес службу в Белоруссии. Чем занимались подобные полицейские батальоны, хорошо известно. Через год батальон был расформирован, офицеры арестованы, Шухевич избежал ареста и вместе с частью полицаев присоединился к партизанскому движению на Волыни. С весны 1943 г. Шухевич возглавляет подпольный главный военный штаб ОУН(б) на Волыни.

С осени 1941 г. ОУН(б) ведет подпольную деятельность и преследуется немецкими властями. Тем не менее, руководство избегает открытого конфликта с немцами в расчете на возможные компромиссы с ними на каком-либо этапе.

Первая конференция ОУН (конец сентября – начало октября 1941 г.) приняла следующие решения: «1) Перестроить ОУН и перевести основную ее часть на нелегальное положение и нелегальные формы работы; 2) не вступать с немцами в конфликты и не вести открыто антинемецкой пропаганды; 3) использовать все возможности легальной работы, проникая в учреждения, организации и ведомства, в города и рабочие центры». Принципом политики ОУН(б) оставалось убеждение, что немцы победят в войне и нужно беречь силы, чтобы воспользоваться обескровленным вермахтом и добиться уступок.

В том же духе выдержано и решение Вторая конференции ОУН(б) (март 1942 г.). Конференция постановила: «1) не мешать Германии вести борьбу против СССР, но для привлечения на свою сторону масс украинского народа развернуть антинемецкую пропаганду; 2) в основу всей практической деятельности ОУН положить антисоветскую борьбу; 3) создать «Союз порабощенных народов СССР»; 4) договориться с поляками об общей борьбе против СССР или об их нейтралитете в борьбе ОУН против СССР».

Однако реальная ситуация подполья побуждала обе ОУН к антинемецким акциям. В связи с тем, что через много лет начали широко обсуждаться события на Волыни 1943 г., которые польская сторона называет «Волынской резней», а симпатизирующие украинским националистам – «украинско-польскою войной», особенный интерес вызывает изменение ориентаций ОУН(б) после поражения вермахта под Сталинградом, которое сопровождалась сменой руководства организации.

Степан Бандера был практически отстранен от руководства вплоть до последних месяцев войны. Главный провод ОУН размещался во Львове: его возглавляли второй заместитель Бандеры Мыкола Лебедь (Максим Рубан), заместитель Лебедя Иван Климов (Легенда). В ноябре 1942 г. случилась серия провалов подполья во Львове, пошли аресты и расстрелы. Едва ускользнул из засады на конспиративной квартире, отстреливаясь, член центрального Провода, референт по пропаганде – Дмитрий Маивский (Тарас Косар). 4 декабря был арестован Иван Климов и проводник западного округа Ярослав Старух. Климова в тюрьме пытал известный садист – следователь Главного управления имперской безопасности (РСХА) оберштурмфюрер СС Вирзинг, тот самый, который позже замучил Ольжича. В марте 1943 г. немцы арестовали военного референта Провода – Дмитрия Грицая (клички – Дуб, Перебийнос, Палий). Оуновцы провели успешную операцию по освобождению из тюрем Грицая и его заместителя.

На Волынь для руководства подпольем было направлено много галичан, в частности для помощи в создании вооруженных групп самообороны. Сооружались склады с оружием, велась агитация за саботаж снабжения немецкой администрации продовольствием, Провод призывал не вступать в полицию. В то же время в немецкой администрации и в полиции усиливалось тайное влияние ОУН(б). В Галичине были созданы две школы старшин (первую возглавлял военный референт Провода Дмитрий Грицай), на Волыни в Клевани под прикрытием курсов немецкой полиции – школа подстаршин (Василий Ивахов – Рос, Сом, Сонар). Немцам было известно о шагах ОУН по подготовке партизанской войны. Аресты в Клевани начались еще в январе 1942 года.

Замысел провода ОУН(б), управляемого Мыколою Лебедем, заключался в том, чтобы, как можно меньше раздражая немцев, подготовить базы и военные школы в лесистом районе западной Волыни и Полесья для развертывания там в нужный момент партизанского движения.

В октябре 1942 г. появились значительные партизанские группы ОУН на Волыни, в районе Сарн (два военных отдела ОУН, Сергея Качинского – Остапа и Ивана Перегийняка – клички – Башка, Коробка). Были сделаны попытки выбить немцев из их опорных пунктов, в ходе которых погибли и Башка, и Остап.

Провод ОУН обратился с воззванием к волынским руководителям, возражая против развертывания массового движения, противопоставляя партизанским сотням или тысячам бойцов «революцию миллионов». В 1942 г. такие же позиции занимал проводник ОУН на Волыни Дмитрий Клячковский, который в инструкции призывал «не дать себя спровоцировать к открытой борьбе». После поражения вермахта под Сталинградом возникла крайняя необходимость пересмотра общей концепции. И здесь столкнулись не только личные претензии, но и политические взгляды двух «сильных людей» ОУН(б) – Лебедя и Шухевича.

В свое время Мыкола Лебедь, связист между краевой экзекутивой и зарубежным проводом, как участник террористического акта против министра Перацкого, был выдан немцами полякам и осужден к смертной казни, которая была заменена тюрьмой. Поэтому он был более осторожен, чем другие бандеровские руководители.

Сначала конфликт возник между Лебедем и руководителем Волынского Краевого провода ОУН(б) Дмитрием Клячковским (клички – Охрим, Клим Савур). Студент-юрист Львовского университета родом из Збаража, давний оуновец, направленный на Волынь в январе 1942 г., Клячковский летом 1943 г. объединил отдельные партизанские отряды в Украинскую повстанческую армию и провозгласил себя ее командующим. В первом приказе он заявил, что наивысшая власть в Украине принадлежит УПА, тем самым подчинив войску все ячейки ОУН на Волыни. Лебедь попробовал ввести своих представителей в командование УПА, но Клячковский не согласился.

В 1943 г. Лебедь был сторонником глубокой конспирации и подготовки кадров для будущей затяжной борьбы против «советов». На немцев Лебедь не очень полагался; он их не любил отчасти и по личным мотивам.

Мыкола Лебедь

Галичане из провода ОУН(б) были обеспокоены действиями Клима Савура, считая развертывание партизанской войны преждевременным и опасным. В свою очередь, волынцы упрекали галичан, что те позволили вывезти в Германию столько людей. Недовольство Лебедем было особенно сильным среди бывших офицеров «Нахтигаля».

Роман Шухевич присоединился к проводу ОУН в начале 1943 г., возглавив после расформирования шуцманшафта военный сектор Провода. 17–23 (21?) февраля 1943 г. в с. Теребера (Валуйки), под Олеськом, состоялась III конференция ОУН. В ней участвовали Мыкола Лебедь, Роман Шухевич, референт по пропаганде Дмитрий Маивский, давний член Провода Зеновий Матла, краевые проводники Василий Охримович, Роман Кравчук, Михаил Степаняк, Дмитрий Клячковский.

Доклад о международном положении сделал Степаняк. Впервые он высказал предположение, что советы могут и победить. Идея Степаняка заключалась в том, чтобы освободить Украину силами самостийницкого движения перед приходом Красной армии и поставить большевиков перед фактом.

Степаняк предлагал изменить название ОУН ввиду того, что восток Украины воспринимает организацию как пронемецкую. В развитие этой идеи по предложению Лебедя официально организация бандеровцев стала называться ОУН(сд) (самостийники-державники). Упоминавшийся в связи с полицейской школой в Клевани Василий Ивахов (Сонар, Сом) призывал создать повстанческую армию, чтобы украинцев боялись не только поляки, но и немцы. В конечном итоге, все участники конференции поддерживали идею создания армии. В постановлениях конференции нет никаких свидетельств о намерениях относительно поляков.

План Степаняка был аналогичным польскому плану «Буря» – с одной лишь существенной разницей, что польская Армия Крайова формально оставалась союзницей Красной армии, а УПА вела с ней войну как с главным врагом.

О радикальных намерениях, по крайней мере, части бандеровского руководства в отношении поляков, свидетельствуют уже некоторые его шаги сразу после конференции. 22 февраля и 9 апреля 1943 г. состоялись переговоры между независимым главнокомандующим УПА «Полесская Сечь» Бульбой – Боровцом, который был ориентирован на политиков бывшей УНР, Украинского национально-демократического объединения (УНДО) и мельниковцев, и представителем провода ОУН(б) Иваховым (Сонаром). Сонар предлагал Бульбе очистить район от поляков, но Боровец не согласился. В воззвании, которое появилось после начала массовых убийств поляков, Бульба писал: «Может ли настоящий революционер-государственник подчиняться проводу партии, которая начинает построение государства с вырезания национальных меньшинств и бессмысленного сожжения их сел?» В июне Бульба даже обращался к полякам с предложением о сотрудничестве.

В конце марта 1943 г. около 5 тыс. полицаев-украинцев убежало в лес к бандеровцам. Возможно, после того, как дезертировали полицейские, Клячковский-Савур решил истребить польское население.

13 апреля 1943 г. от руководства бандеровской организацией отстранен Лебедь, председателем бюро центрального Провода избран Шухевич. 13 мая этого же года члены ОУН официально поставлены в известность об отставке Лебедя и создании руководства в составе З. Матлы, Дм. Маивского и Р. Шухевича. В руководстве ОУН набирают большой вес войсковики из УПА – Шухевич, Клячковский, командующий 1-й группой УПА Иван Литвинчук (Дубовой) и другие.

Роман Шухевич

Именно с марта – апреля начинается всплеск антипольского террора на Волыни. Владислав и Ева Семашко собрали и систематизировали огромный материал по «Волынской резне». В книге этих исследователей есть неточности, авторы не стремятся разбираться в деталях и выделять в среде украинских националистов отдельные группы и личности по мере их участия и ответственности, всех убийц и насильников называют просто «украинцы». Однако материал, приведенный отцом и дочерью Семашко, в целом неопровержим, их преданность делу и трудолюбие достойны удивления и уважения. По подсчетам В. и Е. Семашко, число поляков – жертв украинских полицаев, неизвестных лиц и партизан-националистов в 1943 г. приблизительно в десять раз превышает число жертв предшествующего года и составляет более 33 тысяч. B 1943 г. число жертв резко растет с марта, в апреле-июне ежемесячно превышает 2 тысячи, а в июле значительно больше 10 тысяч и идет на спад в следующие два месяца. За июль – август погибло больше поляков, чем за предыдущие полгода. Конечно, эти данные неполны, к тому же тут смешаны в одну кучу боевики УПА с полицией, которая подчинялась немецкой власти, и вульгарными погромщиками. Однако тенденция настолько выразительно видна, что нельзя сомневаться во вмешательстве хорошо организованного фактора. К тому же украинская полиция на Волыни с апреля уже действовала в составе боевых групп УПА.

Как и командование немецких айнзатц-командо в антиеврейских акциях, командиры волынских частей УПА отдавали конкретные приказы устно. Зато (опять же, как в айнзатц-командо) остались отчеты исполнителей. Эти отчеты изучены И. И. Илюшиным по архивным материалам. 27 июля Дубовой (Литвинчук) докладывал о выполнении операции: убито 500 поляков; при этом погибло только 18 бандеровцев. Илюшин цитирует отчет о проведении акции в селах Горка Полонка и Городище Луцкого района в июне 1943 г.: «Я получил приказ уничтожить два поместья – Горку Полонку и Городище… Без единого выстрела выдвигаемся в середину поместья. Из-за конюшни стреляет часовой. В ответ отозвались и наши стрелки. Начался короткий, но ожесточенный бой. Поляки отстреливались из-за стен. Чтобы лучше сориентироваться, откуда бьет враг, мы зажгли солому. Ляхи побежали из поместья. Повстанцы брали дом за домом. Из домов вытаскивали ляхов и резали, говоря: «Это вам за наши села и семьи, какие вы пожгли». Поляки, вертясь на длинных советских штыках, умоляли: «На милость Бога, оставьте нам жизнь, я невиновен и она неповинна». А сзади взводный, с разбитой головой, отзывается: «Наши дети, наши старики, они были виноваты, когда вы их кидали заживо в огонь?» И работа идет дальше… После короткого боя мы подожгли дома с ляхами, где они сгорели».

Первые массовые акции против польского населения были совершены в с. Паросль под руководством Ива-хова (Сонара) и в с. Янова Долина под руководством Ивана Литвинчука (Дубовой). В ночь на 22 апреля (за сутки до Пасхальной ночи) отделы 1-й группы УПА во главе с Дубовым осуществили нападение на с. Янову Долину (ныне с. Иванова Долина Костопильского района Ровенской обл.). Погибло от 500 до 800 человек, в том числе старики, женщины и дети. 29–30 июня в польских селах нанесены очередные удары УПА, а 11 июля осуществлена невиданного размаха акция.

В отчете Службы безопасности ОУН района Млынов за первую декаду сентября 1943 г. говорилось: «Территория в общем очищена. Ляхов чистокровных нет. Дела смешанных семей расследуются».

После акции на Волыни поляки провели антиукраинские акции на Люблинщине, которые стали пропагандистским поводом для перенесения антипольских акций ОУН на Галичину. «Акции расплаты» с массовыми жертвами украинского населения проводились подразделениями АК и на Волыни.

Чья была инициатива кровавых этнических чисток, осуществляемых под руководством волынских служб безопасности ОУН? Без сомнений, инициатива принадлежит Дмитрию Клячковскому – Климу Савуру, командующему УПА на Волыни. В своих показаниях в плену в НКВД (в августе 1944 г.) Михаил Степаняк говорил, что Шухевич отошел от решений III конференции ОУН сразу, вступив в контакт с Клячковским. Мирослав Прокоп утверждает, что Шухевич не соглашался с Клячковским вплоть до октября, и после инспекции Волыни в принципе согласился с Савуром.

Можно лучше понять особенности политики Шухевича, если мы примем во внимание отличие антипольской акции в Галичине от аналогичных событий на Волыни.

Акция истребления поляков в Галичине не была такой короткой и страшной, как на Волыни: ее растянули по времени и закамуфлировали под ультиматум полякам, хотя требование о немедленном выезде на запад поляки просто не могли выполнить. Указывалось также на необходимость убивать только мужчин от 16-ти до 60 лет, не трогая женщин и детей (что, однако, на деле не выполнялось). Отголоски директив Шухевича можно видеть в приказе командующего военным округом «Буг» от 9 июня 1944 г., где запрещалось убивать: а) женщин, детей и стариков, б) смешанные польско-украинские семьи, в) украинцев римо-католиков.

Таким образом, Шухевич после октябрьской инспекции кое-что смягчил и, так сказать, цивилизовал рамки геноцида польского населения, отчего кровавая бойня и на Галичине не перестала быть геноцидом. Возможно, соответствующие обвинения были выдвинуты Савуру и после октябрьской инспекции Шухевича. Реально же результатом инспекции стало устранение Клячковского от командования всей УПА: он остался командующим «УПА – Север». Нельзя не считаться с тем, что антипольские акции ОУН(б) вызывали острую критику со стороны влиятельных украинских кругов; с осуждением в августе выступили председатель УЦК Кубийович и митрополит Андрей Шептицкий. Провод ОУН(б) был вынужден в октябре заявить: «Ни украинский народ, ни Организация ничего общего с теми массовыми убийствами не имеют».

Серьезные расхождения вызывала политика Шухевича у старого руководства. Лебедь и Степаняк считали, что ОУН и УПА себя скомпрометировали коллаборационизмом и геноцидом поляков. В декабре 1943 г. Шухевич арестовал Степаняка во Львове и отправил его на Волынь. Как свидетельствовал в НКВД командующий «УПА – Запад» Луцкий, Степаняк, Пушкарь (Охримович) и Гармаш решили там создать «Народно-освободительную революционную организацию» (НОРО). Позднее расхождение вылилось в окончательный раскол, и в послевоенной эмиграции заграничные части ОУН (бандеровцы) уже противостояли заграничному Проводу Украинского главного освободительного совета (УГОС) (сторонники Лебедя) как враждующие организации.

Каков же был стратегический план ОУН, руководимой Шухевичем?

Боевые действия УПА вела как против немцев, так и против советских партизан. Так, в октябре – ноябре 1943 г. УПА провела 47 боев против немцев и 54 боя против советских партизан. Осенью – зимой 1943/44 г. УПА установила контроль над Карпатами, уничтожив там до конца марта немецкие опорные точки. Однако следует отметить, что УПА не вела такой активной антинемецкой войны, в частности «рельсовой войны», против вермахта и террористической деятельности против немецкой администрации, как советские партизаны (и как позже УПА – против советской администрации и войск). Задачи УПА ограничивались добыванием оружия и контролем над территорией для будущих действительно широких действий против Красной армии.

Поэтому руководство ОУН готово было если не к широкому соглашению с немцами, то к частичным договоренностям. Так, в апреле начались переговоры УПА с 6-м корпусом венгерской армии, которые закончились соглашением о нейтралитете, а 3 июня – УПА с вермахтом во Львове; УПА соглашалась не трогать немцев, если те не будут вмешиваться в обучение отрядов УПА на своих базах и в военные операции УПА против Красной армии. Переговоры шли трудно, однако 18 августа начальник штаба группы «Норд» передал текст соглашения «УПА – вермахт» в войска. В сентябре 1944 г. начались переговоры на высшем уровне о создании какого-то Украинского комитета, в связи с чем освобождены были и Бандера со Стецько, и Мельник (арестованный в начале года). «Торговля», учитывая колебания немцев между украинцами и Власовым, тянулась до начала 1945 г., но все это уже не имело значения – война заканчивалась.

Официальная позиция ОУН относительно немцев и их противников в мировой войне выражена в коммюнике Краевого провода ОУН, где опровергались слухи о сотрудничестве ОУН с немцами: «ОУН и УПА не имеют союза ни с одним империалистическим государством. Наши союзники – только порабощенные народы, которые совместно с нами борются за освобождение собственного народа. Защищаем только интересы собственного народа и потому никому из наших врагов не помогаем, с ними не сотрудничаем».

Солдаты УПА в перестрелке с немецкими оккупантами

В «политических постановлениях» III Чрезвычайного большого сбора ОУН (август 1943 г.) стратегия бандеровского руководства формулируется таким образом: «Независимо от расхождений, которые существуют между союзниками, они ведут войну за уничтожение своих соперничающих противников, в первую очередь немецкого империализма… Для уничтожения этих противников союзники используют и будут стараться наивыгоднейшим образом использовать московский империализм». Как сила фашистского типа, непризнанный последователь и союзник нацистской Германии, ОУН не принимает политическую идеологию антифашистского, демократического лагеря («союзников») и видит в нем лишь империалистических конкурентов Германии.

Кто же их союзники в мировой войне?

«Порабощенные народы и их освободительная борьба – это один из важнейших элементов в дальнейшем развитии современной политической ситуации. Военное преимущество империализма в современный момент еще предотвращает полное проявление сил порабощенных народов. Но в момент углубления кризиса войны крепнут силы порабощенных народов и приближается момент национальных и социальных революций, а порабощенные народы становятся новым решающим политическим фактором… Украина стоит в центре современной империалистической войны… В то же время Украина, как носитель прогрессивных идей среди порабощенных народов, становится решающим фактором в подготовке революций на Востоке. Украина является первой, которая подняла на Востоке знамя решительной борьбы порабощенных народов против империалистов, и она начнет период национальных и социальных революций. Только в общей борьбе украинского народа с другими порабощенными народами Востока может быть разбит большевизм. Восстановление Украинского Самостоятельного Соборного Государства обеспечит восстановление и длительное существование национальных государств других народов Восточной, Юго-Восточной и Северной Европы и порабощенных народов Азии».

Как оценка и программа деятельности в мировом масштабе процитированные строки выглядят безумием. Но как симптом они крайне выразительны: украинский радикальный национализм в войне стремился стать таким же союзником тоталитарных режимов, какими были восточноевропейские националистические идвижения (усташи, глинковцы и тому подобные) или азиатские радикальные антизападнические национализмы (арабский, индийский, индонезийский или бирманский). Когда дело было окончательно проиграно, последние надежды возлагались на ослабление всех противодействующих сил в войне и подъем восточных национализмов, которые каким-то чудом могли способствовать «позициям силы» бандеровской ОУН.

В конечном итоге, все это были не столько реалистичные расчеты, сколько попытки завоевать сильные позиции, с которых голос руководителей ОУН звучал бы убедительнее. А для того чтобы открыть двери для разговоров с будущими победителями, необходимо было изменить политический экстерьер украинского государства, провозглашенного 30 июня 1941 года.

Этой цели служило образование Украинского главного освободительного совета (в июне 1944 г. в Карпатах. Во главе УГОС было поставлено бюро, председатель которого стал Кирилл Осьмак, до того никому не известный, а один из заместителей, Василий Мудрый, бывший председатель УНДО, символизировал собой «многопартийность». Среди членов были и Роман Шухевич, как председатель генерального секретариата и генеральный секретарь военных дел, и Мыкола Лебедь, как генеральный секретарь иностранных дел.

Председатель УГОС Кирилл Осьмак

Что касается идеи многопартийного представительства, то УГОС в принципе не отличался от «правительства» 30 июня. В опубликованных в Торонто в 1967 г. воспоминаниях председатель «Украинского государственного правления», первый заместитель Бандеры Ярослав Стецько настаивает на том, что это было коалиционное, то есть многопартийное правительство, поскольку в его состав входили члены и УНДО, и ФНЕ, и социал-радикалы, и беспартийные, а старый генерал Всеволод Петров, последний военный министр Петлюры, вообще считавшийся «социал-революционером».

В полемике между УГОСовцем М. Прокопом и И. Лысяком-Рудницким более убедителен Лысяк: «В конечной фазе войны появился Украинский главный освободительный совет, который был задуман как политическая надстройка УПА и зародыш подпольного движения. В Платформе УГОС, провозглашенной в июле 1944 г., содержится ряд демократических лозунгов относительно политического и социально-экономического строя в будущем украинском государстве. Это был отрадный симптом идейного ревизионизма, который проходил среди части бандеровского лагеря. Но программные кличи легче менять, чем организационную структуру, а реально последняя по-видимому весит больше. Провозглашаемая пропагандистски надпартийность УГОС была сконструирована по рецепту «блока партии с беспартийными». Кроме этого, в руках одного человека, Романа Шухевича, были сконцентрированы три функции: лидера партии, командира вооруженных сил и шефа “правительства”».

«Многопартийность» «правительства» 30 июня так же, как и «многопартийность» более поздней УГВР, до боли напоминает «блок коммунистов и беспартийных». К тому же в «сталинской» конституции в 1936 г. не было записано, что в СССР существует лишь одна партия, она же руководящая и направляющая сила, а во всех программных документах ОУН 1929-го, 1939-го и 1941 г. писалось, что ОУН построена на принципах «всеукраинства, сверхпартийности и монократизма» и борется за государство на основе «одной политической организации ведущего национального актива».

Реально речь шла не просто об «организационной структуре», которая никак не поддавалась изменениям, а о самом принципе бесконтрольного господства ОУН и ее Службы безопасности (СБ) во властной структуре повстанческого движения. III Сбор ОУН и образование УГОС обнаружили расхождения между Мыколой Лебедем и Романом Шухевичем и привели к изменениям в руководстве повстанческим движением. УГОС реализовал замысел Мыколи Лебедя, руководителя СБ, заведующего внешнеполитическими связями ОУН («министра иностранных дел» правительства Стецько) и «правящего проводника ОУН». Шухевич стал членом Провода ОУН и военным референтом при Проводе (начальником военного штаба) весной 1943 г. Уже в августе 1943 г. Шухевич-Тур избран главой бюро Провода ОУН, и главный штаб отделен от центрального Провода ОУН, то есть стал полностью независимым от Лебедя. Осенью Шухевич назначен главным командиром УПА, после Сбора УГОС в июле 1944 г. стал председателем генерального секретариата УГОС и «утвержден президентом УГОС» Осьмаком на постах генерального секретаря военных дел и главного командира УПА. Лебедь, назначенный в УГОС генеральным секретарем иностранных дел, скоро выехал за границу для налаживания связей с «союзниками», в чем и заключалась, в сущности, задача «демократической ревизии». До смерти в бою в 1950 г. Роман Шухевич был военным диктатором, в руках которого сходились все нити реальной власти. Кстати, Бандера после освобождения из немецкого концлагеря не признал решений УГОС, и УГОСовцы остались в лагере националистов оппозиционными «двийкарями».

Как старая партия тоталитарного и радикально-националистического типа, ОУН продолжала ту войну, которую она начала в союзе с фашизмом, – продолжала, пытаясь завоевать силой найвыгоднейшие позиции, с которых можно было бы вести самостоятельную политику. В 1943 г. ОУН – УПА начала новую войну – третью мировую, войну за освобождение Украины от коммунистического господства. Так, как начинала она войну за независимость Карпатской Украины и как утверждала она Украинское государство образца 30 июня 1941 года.

В этой войне ОУН не имела никаких шансов.

На этом можно было бы закончить политическую характеристику той Украины, которая была по ту сторону фронта.

Но тогда вне поля зрения осталось бы главное – сотни тысяч воинов-боевиков и еще больше простых людей, которые их кормили, прятали и помогали, чем могли.

Националистическое движение на западных землях Украины приобрело чрезвычайно массовый характер. В списках арестованных и расстрелянных – молодежь и старшие люди, девушки, дети до 13–12 и даже 10 лет. Оружие брали в руки все, кто мог, и это была защита от немцев и «советов», от захватчиков-«чужинцев» своих домов, своих элементарных прав на жизнь и своего человеческого достоинства.

Члены ОУН. Большинство из них погибли

Массовый характер националистического движения сопротивления на западных землях Украины меняет его политические характеристики. Что там думали в Проводе, ребятам, которые пошли в лес, было неизвестно. Их политическое образование не ограничивалось сельскими клубами «Просвиты», начальными школьными знаниями о Шевченко и Франко и хором и драмкружком – политике их учили наборы на работу в Германию, немецкая реквизиция, довоенные польские «пацификации» с жестокими погромами в домах и арестами близких, советские массовые депортации, расстрелы в тюрьмах и страх перед колхозами. Они защищали жизнь и свободу своих близких и своего сообщества. Защищали не только против немецких оккупантов, но и против оккупантов советских, коммунистических, враждебность и жестокость которых они хорошо почувствовали уже во времена «первых советов» в 1939–1941 гг., и еще лучше – в ходе боевых действий. Это действительно была чужая им власть.

В конечном итоге, по мере ослабления немецкой администрации – а чем дальше, тем власть немцев была все более призрачной – разваливались все структуры государственности, и выживало самое простое самоуправление разбросанных в лесах Волыни и Полесья сел. Единственной общественной структурой, которая в состоянии была то украинское сообщество объединить, была УПА.

От анархии и развала эту землю спасала национальная солидарность, дававшая простую, но очень сильную идею жертвенности во имя Украины. Идею вечно живой Украины, которая ожидает спасения от самоотверженных бойцов, готовых ради нее на смерть. Простой парень освящался харизмой величия, становился героем. Нацистские параферналии теряли иерархически-фюрерский характер и превращались в вознесение обыкновенной личности через культ героев к горней Украине. Традиционное для Галичины приветствие «Слава Иисусу Христу! – Навеки слава!», сохраняя характер сакрального благословения, превратилось в «Слава Украине! – Героям слава!»

Молодые люди из УПА

Только это простое и сильное чувство могло придать такую твердость юношам и девушкам, которые попадали в застенки МГБ – МВД, выдерживали все пытки и, если не умирали от выстрела в затылок, шли на каторжные работы в зловещие лагеря, и там держались, храня достоинство благодаря своей солидарности.

Чем дальше партизанская война превращалась в охоту террористов на тех «своих», кто сотрудничал с властью, на одиночных советских функционеров, в том числе учителей и девушек-пионервожатых, тем более вырождалось подполье и тем чаще случались военные преступления. Военный преступник является военным преступником и заслуживает не понимания, а только наказания, невзирая на то, по какую сторону линии фронта он делал преступления. Но военные преступления особенно страшны и отвратительны, когда они благословляются властью.

Среди документов, которые были обнародованы в последние годы, самые страшные, по-видимому, материалы о «спецгруппах» МГБ УССР, созданных для того, чтобы вызывать у населения враждебность к бандеровцам. Деятельность «спецгрупп» заключалась в том, что они выдавали себя за бандеровцев и истязали и убивали мирное население. Ужасы, которые творили провокаторы – кровавые садисты из МГБ с целью «скорейшего выкорчевывания остатков бандитского подполья», невозможно пересказывать. Волосы становятся дыбом от материалов о деятельности, которые относятся к 1948 г., – например, докладная записка военного прокурора войск МВД Украинского округа на имя секретаря ЦК КП(б)У Хрущева, бесчисленные докладные на имя одного из секретарей ЦК Кириченко.

Сам Хрущев направил 13 июля 1949 г. письмо Сталину с просьбой освободить из мест заключения Украины 161 узника (в их числе 131 девушку) из 176 юношей и 232 девушек, которые получили в 1944–1946 гг. сроки «за принадлежность к организации украинско-немецких националистов или за пособничество им» от 5 до 25 лет. Эти перечисленные в письме Хрущева заключенные – в основном девочки – рождения от 1929-го до 1933 г., то есть им было в 1944 г. от 11 до 15 лет. Повернется у кого-то язык сказать, что люди, которые подняли оружие против такой власти, – преступники?

Военные преступления, совершенные бандеровцами, так же как военные преступления, совершенные представителями советской власти и Красной армии, должны быть раскрыты и осуждены. Но это есть личная криминальная ответственность преступников-индивидов, а не коллективная ответственность членов организаций. Ответственность организаций является ответственностью политической. Политика ОУН и политическая ответственность ее лидеров должна быть отдельным моральным-политическим вопросом.

Согласно морально-политическим принципам либеральной демократии, если власть является тиранической, народ имеет право на сопротивление этой власти с оружием в руках. Участники боевых действий УПА против советской власти и Красной армии, не говоря уже об участниках боевых действий УПА против немецких войск, имеют право считаться ветеранами борьбы за свободу Украины.

Украинские девушки, политзаключенные в Норильске

Но вот перед нами подписанный начальником Украинского штаба партизанского движения комиссаром госбезопасности Т. Строкачем в марте 1944 г. план ликвидации УПА в Житомирской, Ровенской, Тернопольской, Каменец-Подольской областях. В нем предусматривалось привлечение к ликвидации УПА партизанских соединений и отрядов Олексенко, Одухи, Кота, Мищенко, Нырка, Федорова, Кизи общей численностью до 8 тыс. человек. Эти отряды и соединения были настоящей народной украинской армией. Они шли в леса так же добровольно, как и ребята из Збруча. И проявляли в боях с немецкими оккупантами такую же твердость духа, как и партизаны УПА в боях с фашистами и красноармейцами. Более того, не они открывали огонь по бандеровцам – все советские партизаны истреблялись вояками УПА как враги, как только они появлялись на контролируемых УПА территориях. В воспоминаниях бывших воинов УПА находим жуткие по цинизму рассказы о том, как советских десантников вместе с радисткой обманом завели в лес, и больше о них никто ничего не слышал. Для подпольщиков УПА и партизан все они были «озверевшими, одичалыми на фронтах москалями».

А это были наши ребята, для которых война с бандеровцами в волынских и карпатских лесах являлась прямым продолжением антифашистской народной, священной войны. Без кавычек.

«И вот в 1989 г. повеяло духом свободы. Когда я впервые во Львове увидела «синьо-жовти» флаги в руках молодых, думала, что сердце мое не выдержит. Они шли и пели «Червону калину», а я плакала, как мог плакать только ребенок. Разве я, стоя в каменном забое «Надежды», могла мечтать о таком счастливом дне? Это было чудо…».

Независимость Украины пришла – осуществилось то, что ветераны не надеялись увидеть при своей жизни. Но свобода пришла совсем не теми путями, которые представлялись проводникам национально-освободительной борьбы тех далеких военных лет. И осуществили мечты украинских патриотов скорее наследники тех красных, чем люди из боевиков.